Я начал говорить, когда она уже ушла. Не потому что опоздал. Не потому что не знал. Просто в тот момент, когда всё было готово (нет, не так) в тот момент, когда язык начал шевелиться - ничего не пришло. Я чувствовал, как внутри поднимается это слово, простое, лёгкое, как дыхание - и оно не вышло. Оставалась только слюна, и лёгкое жжение в груди, и какая-то белая тишина в затылке. Я стоял в дверях. Она не обернулась.

Позже я пытался восстановить: что именно это было за слово? (оно начиналось на "н"?) Возможно: "не уходи". Возможно: "не нужно". Возможно: просто - "нет". Но я не уверен. Я произнёс это позже. Вспомнил - сказал в пустой комнате. Оно звучало пусто. Не потому что она не слышала. А потому что там не было больше этого слова. Оно умерло - до того, как его успели сказать.

Я не знаю, зачем она вернулась. Это было не через день, не через месяц. Не знаю, прошло ли время вообще. Я просто однажды снова увидел силуэт - сначала в стекле подъездной двери, потом на пороге кухни. Я смотрел, как она вешает ключи на тот же гвоздь, не глядя на меня. И не спрашивает, что я думаю. Потому что она знала: я ничего не скажу.

Я почувствовал, как язык снова оживает - но теперь не от необходимости, а как будто по инерции, как будто по инерции, как жест, потерявший смысл, но всё ещё повторяющийся. Я хотел сказать: "почему", но понял, что я не имею права задавать этот вопрос. Потому что если я спрошу, она ответит. А если она ответит - я останусь.

Она открыла холодильник, потом закрыла. Ни воды, ни молока. Сказала:
-- У тебя, как всегда, ничего.

И в этой фразе было не просто замечание. Там была весь сценарий между нами, сжатый до температуры замерзания или испарения. Она не обвиняла. Но и не возвращалась. Она просто была. И это было страшнее, чем упрёк.

Я сел на край кровати, напротив. Не знал, стоит ли смотреть. Но глаза сами удерживали контур - плечо, профиль, волосы, та линия, где шея исчезает в воротник. Всё было на месте. Кроме смысла.

Я сказал:
-- Я всё ещё не знаю, зачем ты вернулась.

Она перебила.
-- Ты не должен знать.
-- Но я не могу не хотеть.
-- Я знаю.
-- Но если я хочу знать, а ты не хочешь говорить?
-- Значит, ты остаёшься - в неведении. А я - в тишине. И мы снова здесь.

Тишина не падала. Она задерживалась между нами, как плёнка, которую нельзя прорвать, но и снять невозможно.

Я понял:
-- Ты пришла не вернуться.
Она кивнула:
-- Я пришла быть. Только быть. Пока можно.

Вот он, конфликт. Я - хочу речи. Она - допускает только присутствие. Я - удерживаю слово, не имеющее адресата. Она - удерживает тело, не допускающее вопроса. Мы - в одной комнате. Мы - в разных сценах. И нельзя уйти, потому что тогда снова придётся вспоминать то слово, которое не было сказано.

***

Я просыпался не от звука, а от его отсутствия. Когда она была в комнате - слышались шаги, движение воды, стук шкафа. Когда этих звуков не было, я понимал: она уже на кухне. Это было точнее часов. Я вставал и шёл по коридору, стараясь не касаться ни одного предмета взглядом. Не потому что боялся, а потому что не хотел видеть форму, в которую всё это укладывалось. Как будто, если смотреть прямо, всё обратится в реальность, которая потребует ответа.

На кухне пахло хлебом и чем-то сгоревшим. Она сидела с кружкой в руках, обхватив её ладонями, и не смотрела на меня. Я наливал воду в чайник, слышал, как она поднимается по стенкам, как колеблется и затихает. Мы не говорили. Я знал, что если подвинуть ей хлеб, она возьмёт. Если не подвинуть - не спросит. Всё между нами было устроено так, чтобы ни один жест не стал поводом. Я однажды включил радио. Она нажала кнопку "выкл", даже не повернув головы. Не резко, без раздражения. Просто: нет. И я понял - больше не стоит.

***

Ночью мы ложились в постель, не касаясь. Матрас чуть прогибался под её весом, и это был единственный знак, что она всё ещё здесь. Я слышал её дыхание, ровное, спокойное, но не сонное. Оно всегда приходило раньше сна, как будто она договаривалась с телом, прежде чем уйти внутрь него. Я лежал, не поворачиваясь. Не потому что не хотел - просто любое движение в её сторону выглядело бы как жест, а жест - как запрос, а я больше не имел права запрашивать. Она лежала к стене, собравшись в себя, и всё её тело говорило: не трогай, не будь рядом, просто дай мне быть.

Иногда я пытался совпасть с её дыханием, не в такт, а в ритм. Чтобы хотя бы воздух между нами не был разным. Иногда мне казалось, что если дышать достаточно осторожно, можно быть рядом и не мешать. Но это не работало. Она чувствовала любое приближение. Даже то, которого не было. Особенно то, которого не было. Один раз я вытянул руку, на несколько сантиметров, просто в её сторону. И в этот момент она повернулась - не к себе, а от меня. Я не коснулся её, но понял, что пересёк границу. Потом она уснула. А я остался в той позе, не отодвигаясь, не отпуская ни мысли, ни воздуха. Мы спали на одной постели, как на разных берегах. И ночь между нами была не временем, а рекой.

***

Я сказал это за столом. Мы ели что-то простое, вроде яичницы, но вкус невозможно было различить. Она смотрела в тарелку. Я - в окно. Я не собирался говорить, но слово всё равно вышло, тихо, будто случайно соскользнуло с языка.

-- Я не понимаю, зачем ты вернулась.

Она не отреагировала сразу. Положила вилку, встала, пошла к раковине. Включила воду. Долго. Громко. Шум заполнил комнату, как пена. Я не повторил. Не потому что испугался, а потому что понял: она уже запечатана. Не ответом, а шумом. Она не вышла из кухни - осталась там, пока не стало ясно, что тишина вернулась. Только теперь это была другая тишина. Слово не выстрелило. Оно осело в воздухе, как дым. Я знал: не надо больше. И всё же я думал - не о том, что она не ответила, а о том, как она выбрала не слышать.

***

Я подошёл к двери, не стуча. Прислонился лбом к косяку, как будто можно было вернуться внутрь тела, не входя в комнату. Изнутри слышался шум посуды, стул скользнул по полу, потом тишина. Я хотел сказать ещё что-то - не то, чтобы продолжить, просто дотянуть до границы, которую уже пересёк. В горле было слово, короткое, неуверенное, может быть, "прости", может быть, просто её имя. Но я не произнёс. Потому что если бы сказал, она бы опять не ответила. А в этот раз это было бы уже не молчание, а вычитание.

Я отошёл на шаг. Потом ещё. Не уходил. Просто не находился рядом. Она не выходила. Не смотрела. В комнате было всё, что раньше нас связывало: чайник, кружки, плита, окно, табурет, на котором она всегда сидела боком. Но я больше не мог войти туда, не разрушив саму ткань присутствия. Я знал: слово было сказано. Не услышано. И теперь оно - не между нами. Оно между мной и комнатой. Я в ней остался. Но в стороне от того, где можно говорить. Как слова в письмах.

***

Её письмо лежало в книге, которую она когда-то начала и не дочитала. Я открыл том случайно, искал там вовсе не его - просто хотел вспомнить одну фразу. Бумага была тонкой, чуть выцветшей, сложенной пополам. Почерк - её. Я узнал изгибы, то, как она заканчивала строчку не точкой, а запятой, будто всё в мире должно продолжаться, даже то, что не сказано до конца.

Я читал вслух. Не потому, что хотел услышать, а потому что иначе не верил, что это к кому-то обращено.

"Если когда-нибудь ты откроешь это - значит, я не смогла объяснить иначе. Я знаю, ты будешь смотреть на меня и не понимать, зачем я молчу. Я молчу, потому что боюсь. Не тебя. Себя - рядом с тобой. Ты слишком точно видишь. И мне хочется исчезнуть. Не навсегда. Только - внутри. Я люблю тебя. Но когда ты меня трогаешь - я чувствую, как растворяюсь. А мне нужно быть. Нужно. Ты поймёшь это?"

Я дочитал. Бумага чуть дрожала в пальцах, не от руки - от того, что её держат слишком поздно. Я положил письмо обратно в книгу, закрыл её и погладил переплёт. Сказал:

-- Я понял.

И в комнате ничего не изменилось. Потому что ситуация, к которой это письмо относилось, уже была выведена. Она не просто закончилась - она не сохранила адрес. Я прочёл это как голос. Но голос звучал издалека. Как кассета, записанная поверх чужой записи. Всё слышно, но всё не туда.

Можно было бы наложить это письмо на музыкальную линию, но не вокальную, а инструментальную, где пауза между абзацами длиннее самой фразы. Голос без отклика. Чтение без уха. Обращение - без сцены. Как партитура для инструмента, которого нет в оркестре. Ты исполняешь - но звук не возникает. Потому что музыка написана не для того, кто играет, а для того, кто когда-то мог бы услышать. Теперь - уже некуда направить ни ноту, ни взгляд. Только тишина, в которой фраза дрожит сама от себя.

***

Телефон зазвонил, когда мы почти не двигались. Она стояла у окна, я - у дверного проёма. Никто из нас не говорил. Когда прозвучал первый сигнал, она чуть вздрогнула - но не от звука, а от того, что кто-то всё ещё помнит этот номер.

Она подошла к аппарату. Взяла трубку. Не обернулась.

-- Алло.
-- Да.
-- Нет, сейчас неудобно.
И тише:
-- Я перезвоню.
Потом - длинная пауза
-- Нет. Не стоит.
И почти шёпотом:
-- Я сказала - не надо приезжать.

И повесила трубку.
Не сразу. Пальцы ещё держали аппарат несколько секунд, будто он мог ещё что-то произнести, даже без голоса.

Она медленно положила трубку на место, вернулась на то же место у окна.

Я не спросил. Она не объяснила. Но теперь в комнате было не только мы. Остался след - голос, которого мы не слышали, но который теперь звучал в паузах между нашими взглядами.

***

Он пришёл без предупреждения. Просто нажал звонок, как когда-то. Я открыл - молча. Он улыбался. Держал в руках бумажный пакет, пахло вином и корицей. Он сказал: "Я думал, вы будете рады". Мы не были ни рады, ни не рады. Просто не знали, куда его поставить.

Он вошёл, поставил пакет на стол, снял куртку. Спросил, не глядя на нас: "Можно?". Мы не ответили, но и не запретили. Он сел. Достал бутылку, хлеб, что-то ещё, завёрнутое в ткань. Смотрел на нас с лёгким удивлением, будто мы были частью странной инсталляции, которую он не заказывал.

Мы сидели молча. Он говорил - про работу, про какой-то фильм, про погоду, кажется. Его слова не вписывались ни в одну паузу. Он пробовал создать речь, но всё в комнате сопротивлялось ей. Не активно - инертно. Как вода, в которую бросают камни, а она их не пускает.

Он спросил: "У вас всё в порядке?" - и замер. Потому что в этой комнате вопрос не создаёт реакции на него. Он допил вино почти один. Потом встал. Сказал: "Я, наверное, пойду". Мы не ответили. Он вышел. Закрыл дверь очень медленно. Почти бесшумно. Я услышал, как щёлкнул замок.

Когда он ушёл, комната осталась прежней. Но в воздухе держался запах другого ритма, как если бы он оставил за собой не след, а ошибку в тембре. Мы не вернулись к себе. Мы просто перестали быть рядом с тем, что нас чуть не разрушило - случайным голосом, предложением, жизнью.

***

Она подошла ко мне ближе, чем обычно. Не коснулась, но остановилась в том самом месте, где раньше я сам выстраивал границу. Я сидел на краю стола, пальцы чуть касались стакана с водой. Вода была тёплая. Она не двигалась. Потом сказала:

-- Я хочу поговорить.

Я не посмотрел. Не потому что не хотел, а потому что знал: если встречусь с её взглядом, это станет точкой, где молчание перестанет защищать. А я не знал, какую роль мне теперь играть.

-- Мне не нужно, чтобы ты отвечал. Мне просто нужно сказать.

Я кивнул. Почти незаметно. Это был не знак согласия, а скорее акт непрепятствия. Она продолжила:

-- Я боялась говорить раньше. Боялась, что если скажу - что-то исчезнет. А теперь я боюсь, что если молчать дальше - исчезну я.

Она стояла передо мной, но говорила не в лицо, а в воздух. И воздух принимал это лучше, чем я. Я не был отвергающим. Но не был и вмещающим. Я просто не знал, где теперь начинается слышание.

Она ждала. Потом сказала ещё тише:

-- Можно я всё-таки скажу?

Я хотел ответить. Но в этот момент понял, что любая моя реплика будет не словом, а сбивкой. Что всё, что я могу теперь - не мешать.

Я не ответил. Она осталась стоять. Потом отошла к подоконнику. Не обернулась. И я понял: она сказала всё, но не нашла адресата. И я остался - тем, кто должен был услышать, но не стал тем, кто может это удержать.

***

Я смотрел на неё - долго, как на фотографию, в которой должно быть движение. Она стояла у стены, руки в карманах. Раньше так стоял я. Она ждала. Раньше ждал я. Всё было почти так же, как тогда. Только я - в тишине, а она - в попытке не упасть.

Я попытался что-то сказать. Поднял глаза, губы шевельнулись. Но звук не вышел. Не потому что не хотел, а потому что внутри ничего не вибрировало. Слово не имело сцепки с телом. Она усмехнулась. Не злобно - с печальной ясностью:

-- Ну вот. Теперь ты - я.

Я кивнул. И в этом кивке было всё: и согласие, и отказ от дальнейшего. Она подошла ближе, села рядом. Спросила:

-- Каково это - быть тем, кто не может ответить?

Я молчал. Она не требовала ничего. Просто смотрела - чуть сбоку, не в лицо. Так, как я когда-то смотрел на неё. Мы сидели на одном диване, на одном уровне, в одном воздухе. Но всё равно - в разных прослушиваниях. Потому что её слова скользили по поверхности - а я уже был под ней.

Я хотел дотронуться - не как к ней, а как к границе. Но не смог. Не потому что не посмел. А потому что в этом положении руки не имеют смысла.

***

Я проснулся рано. Солнце ещё не касалось подоконника. Обычно в это время она уже двигалась - где-то на кухне, в ванной, тихо, но узнаваемо. В этот раз не было ничего. Ни звука. Ни запаха. Ни отблеска её движений.

Я встал, прошёл по квартире. Всё было на своих местах. Пальто - в коридоре. Чашка - на столе. Её плед - на диване. Но её самой не было. Не физически. В пространстве.

Я сел обратно на кровать. Позвал по имени. Тихо. Один раз. Не ответила. Не тишина - а отсутствие ответа, как отсутствие самого пространства, где он мог бы возникнуть. Я не чувствовал страха. Я не чувствовал страха. И даже не обиду. Только растянутое осознание: она больше не здесь, и при этом ничего не изменилось.

Я набрал её номер. Слышал короткие гудки. Потом: "абонент недоступен". И эта фраза была точнее всего. "Не ушла". "Не пропала". А просто - недоступна, как голос, стертый с ленты.

Комната была наполнена её предметами, запахом, структурой её движений. Но всё это - без тела, в котором это могло бы собраться в присутствие. Она не ушла. Но больше не возникала как другая. Осталась только я. В комнате, где больше нечему отозваться.

***

Я сидел на полу, спиной к стене. Комната была тише, чем нужно для одиночества. Всё, что звучало - не имело источника: гудение батарей, потрескивание паркета, редкие шорохи за окном. Я не знал, что сказать, но чувствовал - если не скажу сейчас, ничего больше не возникнет.

Я произнёс:

-- Я не знал, как тебя слушать.

Пауза. Слово повисло. Не отразилось. Не упало.

-- Я думал, что если не мешать - это и есть способ быть рядом. Я думал, молчание - форма любви.

Я остановился. В горле было сухо. Воздух держался, как в комнате, где недавно выключили звук.

-- Наверное, я ошибался. Или - просто оказался не в том ритме, где ты могла бы прозвучать.

Слова не звучали как исповедь. Они были выговором отсутствия, попыткой оставить след, как гравировку на воздухе.

-- Ты ушла не потому, что я не говорил. А потому что я не слышал, когда ты пыталась быть.

Я не ждал чуда. Я знал: всё, что можно было удержать, уже вышло за предел сцены. Но я всё же произнёс последнее:

-- Если ты всё ещё где-то есть - не возвращайся. Не потому что не хочу. А потому что теперь я знаю, как звучит исчезновение. И дальше этого - только повтор.

Комната осталась той же. Свет ложился под тем же углом. Часы шли. Но ничего больше не отзывалось на речь. Она была сказана - не в пустоту, а в проём, через который уже не проходит голос.