Я не сразу понял, что это был голос. Сначала - как будто вихрь ударил по уху, слепой, как внутренний хлопок. Потом - губы, тронувшие воздух. Потом - тень. Уже потом - слово.
Она сказала:
- Чего застыл, геолог? Метёт?
И чиркнула спичкой, как будто от этого начинался мир.

Всё в ней было неправильно. Кожа - у тех, кто живёт на ветру. Вино - прямо из пластиковой бутылки, с чёрной лентой на горлышке. А лицо Лицо было знакомое.
Старое региональное утро. Доброе утро, Чукотка. Анадырь-ТВ. Начало девяностых. Я помнил.
Она - нет.

Сидели у выхода из яранги. Ветер чесал стены, как больной олень борт вездехода. Внутри - шкуры, мясо, тоска. И её голос. Он был как уксус в мёде. Или наоборот.

- Ведущая? - спросил я.
- Оленевод, - ответила она и хмыкнула. Как будто соврала себе.

Потом - пили. Все. Оленеводы. Вездеходчик, вёзший меня на зимовку в низовьях реки Пегтымель. Как и положено - снег в глазах, водка в вене. Муж её - бригадир - заснул на своей шкуре после ста грамм, свернувшись, как забытый медведь. Остальные растворились в сугробах или ярагах. Остались только мы.

Говорили обо всём. О Фрейде. Об озере Эльгыгытгын. О драгунском майоре Павлуцком с железными глазами и густыми усами, ассоциирующимися с усами моржа. Читали Рильке.

Это не было единением. Не было выбором. Даже ошибочным. Не было. Это было падением вглубь - как будто тундра провалилась, и всё, что осталось от тебя, - тёплый хрип, не имеющий хозяина.

Секс был - как сбой пространства и времени. Как смена полярной ночи полярным днём
Как будто прожигания - словно кто-то долго держал на ней свет изнутри выключенного экрана. Иногда она становилась прозрачной - не кожей, не жестом, а всей собой - как кадр, который был вырезан, но остался на плёнке. И каждое её движение поднимало во мне не образ, а задержку - как будто я вспоминал слова, сказанные однажды в эфир, который никто не записал.

Тело её было не телом. Оно пульсировало, как старая запись: то - экран, то - сбой. Иногда она исчезала, и тогда я ощущал только то, как во мне всплывают старые слова, без звука, без языка.
Архив. Эфир. Доброе утро, Чукотка.

После она лежала спиной ко мне.
- Думаешь, я упала? - спросила.
Я не ответил.
Потому что тело моё уже падало в себя. В запах шкуры. В север. В отсутствие света.

Утром всё было на месте. И ничего.
Она ушла к мужу. Я остался.
У костра внутри яранги.

Вечером опять выпили. Она наливала из обрезанной бутылки с чёрной лентой на горлышке. Кровь оленя была тёмной, как ранний эфир. А в ней было что-то нестыковочное: кожа выжжена севером, но взгляд - как у телевизора, выключенного не до конца. Как эфир, в котором забыли включить свет. Как та самая рилькеанская форма исчезновения:

Denn das Schne ist nichts / als des Schrecklichen Anfang

(Прекрасное - только начало Ужасного...)

Непрекращающаяся третьи сутки метель дышала этими словами, как рана, которой не дали высохнуть.

Утром опять всё было на месте. Но уже на другом.
Она ушла в тундру.
Остался снег, дым, и тень слова не того, что было сказано, а того, что никогда не могло быть произнесено.

Я сидел у костра. Ждал окончания последних приготовлений вездехода к продолжению поездки.

Пепел тонко шевелился. Дым поднимался ровно, как будто в небе всё-таки кто-то смотрел.
Я чувствовал: дыхание моё стало снегом. Мысли - как кожа оленя, натянутая на чужой барабан. А эта женщина - ангел Рильке, но перевёрнутый: не носитель высшего света, а вещающая из другого измерения слова: "Wir leben, Abschied nehmend." (Мы живём, прощаясь).