Глава I. Ткань

Это случилось между пересадкой на Union Square и первым глотком остывшего кофе, купленном на Canal Street. Я тогда уже перестала ощущать своё лицо - не из-за холода, а потому что метро, как всегда, было слишком громким. Шарф тёрся о шею, пальто тянуло плечи вниз, и всё тело свелось к двум точкам напряжения: между бёдрами и между мыслями.

Он вошёл в вагон на Canal Street. Или просто оказался напротив. У него было лицо человека, который не спешит быть интересным. Он просто держал в руках книгу и пах - не парфюмом, а как старые страницы, чуть влажные от дыхания.

Я почувствовала, что он смотрит на меня не глазами, а как будто через источник знания. Так, наверное, мог бы смотреть пророк Илия - тот, кто уже знает твою уязвимость, ещё до того, как ты призналась в ней самой себе. Такой взгляд - это не тот, что говорит: ты такая, а тот, что молчит, зная: ты не выдержишь правды.

В этот момент я вспомнила сцену из фильма Картография влажности. Там женщина ехала в вагоне метро, а мужчина напротив её не трогал, не улыбался, не произнёс ни слова. Он просто держал ладонь на колене - на своём, не на её, - но так, будто уже знал, как когда-нибудь коснётся. И этого было достаточно, чтобы внутри неё начало происходить то, чему сюжет больше не требовался.

Я не думаю, что пророки смотрят кино. Но я в тот момент стояла. Слишком прямая для утра, слишком неподвижная, чтобы не выдать себя. В моём свитере - тонком, сером, чуть слишком обтягивающем - накопилось столько взглядов, что он теперь чувствовал вместо меня. Я провела ладонью по боку - как будто поправляла, но на самом деле снимала остаток утреннего одиночества.

Когда поезд дёрнулся, он чуть коснулся моего бедра - не пальцем, не намеренно. Просто ткань на ткани. Но этого было достаточно, чтобы я поняла: возбуждение - не жар, а напряжение между двумя слоями материи.

Я не посмотрела на него. Я просто осталась стоять. Влажность не пришла сразу. Сначала - дрожь под коленом, потом - пауза в дыхании, и только после - движение в животе, как если бы кто-то вспомнил, что я женщина. Не сегодня. Всегда.

Он вышел на 14-й. Я осталась. Ткань на бёдре ещё хранила его жест. Я не могла потрогать себя - не здесь, не в вагоне. Но я знала: тело уже записало кадр, и позже, вечером, когда всё станет тише, я найду ту самую точку. Не клитор, не фантазию. А слой памяти, в который он вошёл - не телом, а касанием свитера.

Глава II. Взгляд

Имя прозвучало в воздухе, как если бы кто-то пытался вспомнить, к кому относится взгляд, который задержался на плече чуть дольше, чем положено.
- Алия? - сказал он.
Она не сразу ответила. Слово прошлось по ней, как ветер по юбке - не поднимая ткань, а намекая, что она есть.

Он стоял у стойки с бумажным стаканом, в пальто, которое знало, как пахнет одиночество между полками библиотеки. Они не виделись. Или виделись, но в других ролях: возможно, она тогда была с мужчиной, которого не касалась, а он - тем, кто не прикоснулся. В городе это - часто.

Свет в кофейне не освещал, а задерживался на кожаных сумках и влажных ресницах, как если бы всё происходящее было не в реальности, а в репетиции к ней.

- Привет, - откликнулась она фамильярно, хотя и не могла вспомнить кто этот незнакомец.
Он кивнул - не как человек, а как фраза в скобках.

Пока они стояли рядом - не близко, но уже не случайно - она чувствовала, что он смотрит не на тело, а в то место, где тело ещё не решилось быть желанным. Взгляд был не тяжёлый, не пристальный. Скорее - влажный, как если бы он читал её не глазами, а как читают книги, от которых пахнет печатью: втягивая смысл до первой дрожи понимания.

Она сделала шаг - просто чтобы не стоять. Но этого хватило, чтобы его глаза сдвинулись в её сторону, как если бы в теле зазвучала нота, к которой он помнил гармонию.

В этот момент она вспомнила сцену из фильма, который, как она была уверена, никто не видел кроме неё самой - Эргономика взгляда. Там женщина в поезде замечает, что мужчина напротив смотрит не на её лицо, а в зону между плечом и шеей - и весь фильм она пытается понять: он её узнаёт, хочет или просто проживает рядом, как соседний вагон тела.

Он ничего не сказал. И это было лучше любых слов.
Потому что его взгляд не требовал реакции, он производил влажность,
как дождь, который не начинается, но уже делает воздух другим.

Она сказала:
- Ты всегда так смотришь?
Он ответил:
- Только когда узнаю ткань до прикосновения.

И в этот момент она поняла: имя, которое он произнёс -
не для неё, а для той, в которую он уже однажды входил глазами, и теперь просто напоминал:
я тебя не забыл - я тебя ещё читаю.

Но кто он такой?
Она не помнила.

Глава III. Запах

Она стирала свитер. Тот самый - в котором пророк Илья держал её взглядом, как будто вёл внутрь текста, написанного не на бумаге, а по телу. Он не писал больше. Не звонил. Только остался - в складке между грудей, в памяти о том, как воздух рядом с ним молчал правильно. Имя всплыло само, когда она кидала в барабан бельё:
- Илья, - сказала она вслух. Не как призыв. Как завершение.
И закрыла дверцу машинки.
Цикл: 45 минут. Теплая вода, без отжима.

Прачечная была в подвальном уровне, под продуктовым. Из труб пахло хлоркой и кем-то, кто оставил свой свитер и не вернулся.
Она села на пластиковый стул у окна, смотрела, как бельё кружится, как в камере без сюжета, где ткань говорит больше, чем диалог.
Рядом присел мужчина. Молча. У него в руках была банка колы и пакет с пижамой.
Он пах
Она почувствовала это сразу - не ароматом, а воспоминанием, которое ещё не произошло. Что-то цитрусовое, но не магазинное. Как кожура, оставшаяся на пальцах после того, как ты почистил фрукт в детстве.

Он не смотрел на неё.
- Ты когда-нибудь нюхала одежду, которую только что снял другой? - спросил он.
- Всегда. Особенно если это не моя.

Они сидели. Барабан вращался. Ткань намокала.
Запах стал гуще. Она не могла понять, это он пах или его одежда. Но внутри живота начало сжиматься не желание, а область, где тело хранит незавершённые жесты.

- В одной книге, кажется, называлась Нос как текст, - сказал он, - автор утверждал, что человек не возбуждается от запаха. Он возбуждается от того, что узнаёт себя в чужом следе.
- Ты читал это?
- Нет. Но я носил её пижаму. Пару раз. Потом она уехала.

Он протянул ей свою пижаму.
- Понюхай.
Алия провела носом по складке между талией и поясом. Запах был слабый, но точный. Как воспоминание о прикосновении, которое не случилось, но уже зарегистрировано телом.

Когда стирка закончилась, он ушёл. Без пафоса. Просто встал, кивнул и вышел.
Она осталась.
С полотенцем на коленях и влажностью между ног. Не как возбуждение, а как след от жеста, которого тело больше не просит, но помнит.
На её пальцах остался запах. Не его. А свой - как след от чужой одежды, которую носили слишком близко к коже.

Глава IV. Голос

В этот день она говорила слишком много. Презентация в девять, срочный звонок в одиннадцать, резкий босс в три - и в каждом из этих диалогов была одна и та же проблема: голос уходил вперёд неё. Он объяснял, убеждал, выравнивал интонации - и в какой-то момент перестал быть её. К шести у неё осталась только тишина.

Когда Элиас позвонил, она узнала его не по номеру - по тембру, который не просил, не звал, а покрывал слух, как ткань, упавшая на лампу.

- Ты ещё в городе?
- Я пока не в себе. Но да, физически - да.
- Приходи к воде.
- В смысле?
- Там, где заканчивается мост, и начинается набережная. Не Гудзон, но его голос.

Она пошла. Не быстро. Уставшая не ногами - восприятием.

Пока шла, слушала людей. Обрезки разговоров:
я сказала ей, что он не стоит даже
две остановки, потом пересадка
мне бы просто, чтобы кто-то позвонил и не хотел ничего объяснять

И в каждом из этих фрагментов было то, чего она боялась - язык, уставший от смысла.

Голос Элиаса был другим. Когда он говорил - даже ты пришла звучало как влажность на шее, даже смотри - как касание за ухом, даже пауза - как вход в место, где можно ничего не отвечать.

Он ждал её у парапета. Без слов. Просто стоял, спиной к воде, лицом к ветру.
Она подошла.
Он сказал:
- Ты выглядишь, как фраза, в которую давно никто не входил.

И это было не красиво. Это было правдиво.
Она закрыла глаза.
- Говори, - сказала она. - Только не делай из этого повод.

Он начал говорить. Не быстро. Не вслух.
Алия не понимала, о чём именно - фразы шли не логикой, а влагой между слов, как если бы он гладил не кожу, а тон слуха, натянутый между рёбрами. В какой-то момент она поняла: возбуждение - не в содержании, а в режиме звука. Как в том романе, который она читала в университете - Вторая мембрана, где мужчина соблазняет женщину тем, что читает ей инструкции к медицинским приборам - но делает это так, что каждое слово входит как палец.

Она не касалась его. Но всё тело уже отзывалось. Под грудью - жар. Между лопатками - дрожь. Под коленом - место, где голос застрял.

Он подошёл ближе. И сказал ей на ухо:
- Я не хочу ничего, кроме того, чтобы ты слышала.

Она вздохнула.
- Тогда говори. Пока я не распадусь.

Он говорил ещё минут пять. О насекомых. О языках, которые умирают. О каплях, оставшихся на стекле, когда поезд ушёл. Она слушала, как тело принимает звук, не смысл. И этого было достаточно, чтобы внутри начало всё сжиматься, но не ради оргазма - ради узнавания.

Когда она открыла глаза, он ушёл. Оставив в ухе фразу:
- Я здесь, пока ты слушаешь.

А потом - ничего.

Вечером она попробовала включить музыку. Не смогла. Любой звук казался фальшивым.

Она легла. Положила руку на горло. И сказала вслух, шёпотом:
- Элиас.

Голос прозвучал. И этого хватило.
Чтобы не чувствовать себя одной. Пока не начнётся пятница.

Глава V. Пустота

Она встретила его в пятницу на выходе из магазина, когда пакеты с продуктами врезались в запястья, а в голове стучала только одна мысль: ещё один день, и я не разложусь.
Навин (так его звали) держал дверь - не как жест вежливости, а как способ остаться дольше в зоне её движения. Он был из тех, кто не называет причины. Просто остаётся. Или исчезает.
- У тебя слишком тяжёлые руки, - сказал он.
- У меня слишком пустой холодильник.
- Я мог бы донести.
- Ты мог бы и
- Что?
-

Она не знала, почему это сказала. Возможно, потому что усталость перестаёт фильтровать речь. А возможно, потому что его пальцы - такие тонкие, как у человека, который много работает с вещами, но мало с людьми, - были ближе, чем нужно.

Они дошли до её дома. Слишком быстро, чтобы успеть испугаться, слишком медленно, чтобы это не было решением.

Навин не вошёл. Он остался в дверях, с руками в карманах, как будто боялся, что если дотронется - исчезнет.

- Хочешь зайти? - спросила она.
- Не уверен, что это хорошая идея.
- Обычно я зову, чтобы проверить, останется ли кто-нибудь.
- А если не войду?
- Тогда я вспомню тебя сильнее.
Он усмехнулся. Но не с иронией. С пониманием.

Она прошла внутрь. Не оборачиваясь. Села на кровать. Слушала, как дверь не закрывается.

В какой-то момент она почувствовала: он не тронул её, но всё тело уже знало, где он мог бы быть.
Запястье - его губы.
Шея - его голос.
Живот - его ладонь.
Между ног - след, которого не было, но который осел.
И эта пустота возбуждала сильнее, чем чьё-либо присутствие.

Она легла. В одежде. С пакетами рядом. И представила:
он стоит у двери,
и просто думает о ней.
Не хочет.
Не приближается.
Просто находится в том же ритме.

Она дрожала. Но не касалась себя. Это было бы предательством.

В голове всплыла сцена из фильма, который она любила в институте - Теория совпадения. Там героиня жила с мужчиной три месяца, прежде чем он коснулся её пальцев. И когда он наконец это сделал - она ушла. Потому что ожидание оказалось сильнее тела.
Теперь она поняла, почему.

Навин не появился на следующий день.
И не исчез.
Он просто не стал касаться.
И потому остался везде, где могла быть его рука.

Глава VI. Зеркало

В этот день она надела платье. Не потому что хотела выглядеть в субботу иначе - просто было тепло, и кожа просила воздуха.
Она вышла на улицу без цели. Редкий для неё день.

Город дышал сбоку - не мешал, но напоминал, что ничего не случится, если ты не притворишься, что ждёшь.

Он нашёл её у витрины - не той, где продают, а где просто выставляют.

Манекены стояли в неестественных позах. Один держал руку, как будто просил: вот здесь дотронься.
- Ты стоишь так, будто видишь себя, - сказал он.
Голос был низкий. Не знал, разрешено ли говорить, но говорил.
- А ты - будто меня.
- Может, я тебя видел раньше.
- Может, я себя - нет.

Он представился: Омар.
Имя прозвучало в её теле, как имя того, кто не будет тебя трогать - пока ты не дотронешься к себе. Они пошли - без маршрута. Просто вдоль улиц, где окна отражают не людей, а их попытки двигаться дальше.

Он не спрашивал, кто она. Он просто рассказывал. О том, как однажды увидел своё отражение в стекле магазина - и испугался, что там кто-то другой, знакомый, но не он.
- Я тогда подумал: если бы ты стояла рядом, я бы поверил, что это не я, а мужчина, который идёт за тобой.
- А если бы я была внутри отражения?
- Тогда бы я не посмел войти.

Они остановились у зеркальной стены. Она посмотрела на себя. Отражение было неровным - стекло слегка искажало фигуру.
Плечи - шире.
Бёдра - ближе.
Лицо - не её, а той, кто ещё не смотрела на себя так.
Он подошёл сзади. Не дотронулся. Просто встал. И она увидела их вдвоём.
- Здесь ты выглядишь, как женщина, в которую я бы вошёл без слов, - сказал он.
- А в реальности?
- В реальности - ты слишком настоящая.
Она не ответила. Но стояла. Не чтобы быть увиденной. Чтобы самой не уйти.

Отражение дрожало. Не от стекла - от неё.

Потом они сидели в кафе, где подают чай в стеклянных стаканах без ручек. Он держал свой двумя руками.
- Ты когда-нибудь чувствовала, что твоя внешность - это не ты, а твой текст?
- Я - текст. Но написанный на теле. И испорченный влагой.
Он кивнул.
- Я бы хотел читать тебя дальше. Но ты уже закончилась.
- Нет. Просто страница заклеена.
Они не улыбались. Не нужно было. Она вспомнила сцену - не из фильма, а из фильма, в котором хотела бы сняться. Назывался бы Неотражённая. Там женщина живёт в городе, где зеркала больше не показывают лицо. Только тело. И с каждым днём оно становится всё более чужим, пока она не находит мужчину, в чьём взгляде её лицо появляется снова. Она уходит с ним. Не в жизнь. В отражение. И остаётся там.
Без слов.
Только глазами.

Когда она вернулась домой, зеркало в коридоре казалось другим. Не потому, что изменилась. Потому что в нём теперь был след того, как на неё смотрел Омар.

Она прошла мимо. И только потом обернулась. Там, где была она - никого. Значит, он всё же забрал её образ с собой.

Глава VII. Она сама

Она проснулась поздно. Город был тише, чем обычно. Как если бы он сам прислушивался к её коже. На простыне - вмятины от ночи. В голове - ничего лишнего. Только осадок от тех, кто был.

Они все ушли. Но не покинули тело. Просто перестали быть другими.

Она встала. Не спеша. Прошла по комнате босиком. Открыла окно. И почувствовала: воздух знает её. Не сегодня. Вообще.

У зеркала - остановилась. Не чтобы увидеть. А чтобы войти. В себя. Как в образ, который был собран не из воспоминаний, а из касаний.

Она провела ладонью по животу. Пальцы - лёгкие. Движение - не эротическое. Скорее - как если бы читала своё тело, как текст, к которому вернулась спустя годы. И в каждой букве - имя. В каждом изгибе - след. В каждой точке - то, чего не случилось, но случилось внутри неё.

Она не называла их. Не вспоминала сцены. Она просто чувствовала, как одновременно все они

- вошли в неё
- не одновременно
- не один за другим
- а одновременно как влага, которая не просит входа, но остаётся, как - в той прачечной, где - тот мужчина

На подоконнике - чашка. Остывший чай. В нём - отражение. Не лицо. Запястье. И она знала:
это - последнее прикосновение недели. И первое, которое принадлежит ей. Без просьбы. Без имени. Без ухода.

Она села на край кровати. Положила руку между ног. И не касалась. Просто держала её там, как будто всё тело наконец вернулось домой.

Глава VIII. День восьмой

Понедельник не начинался. Он стоял, как стекло, в которое не входишь, а отражаешься. На входе в офис - миг короткого тока:
бейсболка охранника, капля кофе на бейдже, запах кондиционера, и её пальцы, нажимающие код на двери, как будто всё ещё помнящие форму чужих имён.

Илья, Элиас, Навин, Омар и незнакомец - не мужчины. Архивы прикосновений. Они вписались в такт её походки, в шоф калготок, в способ держать чашку кофе, в паузы между глотками.

Когда она открыла компьютер, слова на экране казались чужими. Текст был не про бизнес. Он был про

- Всё хорошо? - спросила коллега.
- Да. Просто думаю.
- О чём?
- О...
- Что?

Она не объясняла. Просто встала. И пошла. Не в туалет. Не домой. В город. Опять туда же.

На перекрёстке её окликнули. Мужчина. Невнятный. Слишком похож на Омара, чтобы поверить. Слишком не он, чтобы остаться.
- Ты не меня ждёшь?
- Я - не жду. Я структурирую.
Он отступил.
Город - замолчал.

На скамейке - женщина. Пожилая. Говорит с кем-то по телефону.
- Я ей сказала: ты не тряпка. А она: да, но я мокрая.

И это было про неё.

Тряпка - нет. Мокрая - да. Но ткань уже натянута на неё.

Потом она вернулась в офис. Села. Написала строку:

Один абзац. Но это уже был текст. Не презентация. И в нём - на последнем пробеле - она почувствовала: всё. Как инструкцию по допущению к себе. Через ткань. Взгляд. Запах. Голос. Как высшее ханжество - инструкция, как ебать или не ебать себя.

Взгляд, который знает имя.
Голос, от которого пульс звучит изнутри.
Жест, что не случился, но остался в сухожилии.
Отражение, в котором ты - не та, но всё ещё ты.
Безмолвие, в котором язык сдаётся.
Тепло, от которого ты не вспоминаешь, но раскрываешься.

Она просто почувствовала, как по очереди все они вошли в неё ещё раз. Включая того, который был в прачечной. И незнакомца. А сама она сдвинулась от точки входа в повторное, но уже изменённое существование.

Она увидела себя - сидящей на табурете в пустом павильоне киносьёмок сюжета в прачечной, а вместо одежды на себе - подписи:

"Илья - здесь смотрел",
Элиас - здесь говорил,
"Навин - здесь не дотронулся",
"Омар - здесь смотрел в отражение."

Тело - не тело, а экспозиция. Пространство - не реальность, а кадр, вырезанный для сцены, которая ещё не снята. И только потом - как на восьмой день, когда монтаж обрезает плоть в месте, где пауза разделяет тело и роль, чтобы заключить Завет: титр без шрифта:

"Алия: сыграна собой. Выжата до сути."