Когда она ушла, ничего не изменилось. Почта продолжала приходить - чаще, чем раньше. Газеты по утрам так же врезались в щель под дверью, оставляя след типографской краски на ковре. Чайник кипел трижды в день, потому что один раз - слишком быстро, два - как будто случайно, и только три - по привычке.

Он не был одинок. Он был - один. Это не одно и то же. У одиночества есть вкус - железа, осадка. У один - география.

-- Почему ты больше не пишешь?
-- Потому что письмо - это продолжение того, что кончилось. Я не умею имитировать время.

В Варшаве было холодно. Но не той тяжестью, которой хочется укутаться, а холодом, как у нотариуса: строгим, лишённым участия.
Он снимал жильё - в доме, где раньше был банк. Теперь - квартиры с высоким потолком и пыльным коридором, где каждый шаг звучал как попытка вспомнить.

Окна выходили на мост. По нему ходили трамваи, и каждый звук был одинаков, как если бы один и тот же вагон прокручивали снова и снова, меняя только пассажиров. Он не смотрел вниз. Он знал: зрение не способ увидеть больше, чем память позволяет.

-- Ты говорил, что я - ошибка.
-- Нет. Я говорил, что ошибка - форма возвращения. В тебя просто попали раньше, чем нужно.

Она была старше. Или просто умела быть завершённой. В её речи не было повтора - даже глаголы не склонялись, как будто всё уже произошло.

Они встретились в Праге. На книжной ярмарке. Он держал старое издание Мандельштама - не из любви, а из жеста: показывать себя через цитату, пока ещё есть кому.

-- Не читаешь - а значит, всё ещё боишься быть тем, кого читаешь.
-- А ты?
-- А я - пишу. Потому что не могу оставаться в настоящем без архитектуры фразы.

Они провели вместе три дня. Ни одного ещё не прозвучало. Только уже. Это важнее.

Он помнил: утро, запотевшее зеркало, стакан без воды, чайник без шнура. Она вставала раньше. Чтобы не быть. Чтобы не оставлять своих движений в комнате. Он просыпался после, и комната была как после археолога: всё на месте, но не здесь.

Письмо пришло через девять лет. Не рука, не запах, не почерк - только набор символов, отпечатанных на чужой машинке.

Сентябрь. Всё прошло. Ты был. Не больше, чем воздух, но менее - чем звук. Не пиши. Не ищи. Это не финал. Просто - дата.

Он читал как расписание. Не ожидал ответа. Просто привычка держать бумагу - чтобы рука не дрожала.

Позже он переехал. Гданьск. Холоднее, суше, ближе к морю. Там ветер делал за тебя то, что раньше делал диалог.

Он работал архивариусом. Оцифровывал письма, адресованные умершим. Их нельзя выбрасывать - они ещё содержат энергию признания, даже если адресат уже растворён.

-- Почему ты этим занимаешься?
-- Потому что где-то есть место, где каждое слово ждет своей невозможности.

Он не говорил больше. Только записывал: фразы, которые когда-то имели интонацию. Теперь - только синтаксис.

В пятницу пришла бандероль. Без марок. Без обратного. Внутри - афиша. Филармония.
Концерт отменён. По погодным причинам.

Он улыбнулся. Не как жест, а как способ сохранить лицо.