Глава 1. Квартира на Хериот-Роу

Дверь квартиры на Хериот-Роу открылась и закрылась с глухим звуком, словно затвор барокамеры. Элиас Торн замер в прихожей. Зеркало в массивной раме вытолкнуло его отражение наружу, как инородное тело, напоминающее мать. С ней он чувствовал себя спутником, запертым на орбите мертвой планеты Мэри Торн, великого литературоведа, чей архив теперь лежал на его плечах могильной плитой.

В этой квартире его навыки палеографа были инструментом выживания внутри "музея подавленной воли", официально именовавшегося "Домашним архивным фондом Мэри Торн". Квартира была забита "Дойлианой" - собранием рукописей, которые мать коллекционировала с одержимостью инквизитора. Согласно завещанию, Элиас стал пожизненным куратором этого склепа без права менять экспозицию, только периодически проводить инвентаризацию.

Смерть матери превратила квартиру в заминированный объект. И сегодня при инвентаризации обнаружился неописанный до сего времени предмет: тяжелый ящик, обтянутый потертой кожей. От него веяло солью и старым страхом. Надпись на крышке гласила: "Армитидж / 1894 / Личное".

Внутри лежали бумаги и тончайший обсидиановый диск, поверхность которого не отражал свет. Элиас завернул странный диск в плотную ткань и вынес вместе с ящиком из дома.

АРХИВ ТОРНА: РЕЕСТР ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ
Приложение 1-А: Аналитическое резюме "Дело Армитиджа"

Документ: Машинописная справка, составленная Элиасом для внутреннего пользования перед началом разбора основного архива.

Джеффри Армитидж (18521898) - фигура, намеренно стертая из официальной истории британской этнографии. В отличие от методичного Р.Г. Мэтьюса, который "картографировал дикость", Армитидж был человеком пограничья - тем типом имперского офицера, который слишком глубоко заглянул в бездну и обнаружил, что бездна узнала в нём своего.

Биография: Офицер индийской кавалерии, чья карьера оборвалась в Симле в 1888 году. В рапортах ВМФ упоминается "необъяснимый приступ ярости в отношении вышестоящего офицера" и "вместо трибунала Армитидж был сослан в администрацию Новой Гвинеи" - в места, где грань между цивилизацией и безумием размывалась тропическим дождем. Он презирал кабинетную науку, утверждая, что понять первобытную душу можно только через соучастие в её самых темных актах.

Глава 2. Литературная анатомия

Через сорок минут Элиас входил в лабораторию палеографии Эдинбургского университета. Здесь атмосфера глушила удушающее влияние квартиры на Хериот-Роу.

Он нес ящик осторожно, как нечто хрупкое и чужеродное. Звук дверного замка прозвучал резко, отсекая внешний мир. В этой ярко освещенной комнате воспоминания о матери казались бледными, почти нереальными. Единственным оператором был он.

Стоило проверить гиперпалимпсест. Из-за дороговизны почты в девятнадцатом веке британцы иногда писали текст горизонтально, затем поворачивали лист на девяносто градусов и писали второй слой поверх первого. В некоторых письмах добавляли третий слой - по диагонали. Это создавало сложную сетку.

Элиас опустил ящик на антистатический коврик. Пальцы в латексе коснулись крышки с трепетом хирурга перед вскрытием. Внутри лежала стопка листов верже. Саутси, осень 1894 года. Два плотных конверта от Артура Конан Дойла, адресованных Роберту Гамильтону Мэтьюсу. Элиас выложил их под лампу.

Его ладонь зафиксировала микротремор. Дедуктивная тревожность подала сигнал: бумага была слишком тяжелой. Весы показали аномалию: лишние 0.42 грамма. Микрометр подтвердил превышение толщины на семь микрон. Диагноз: "беременная" бумага. Палимпсест, созданный не временем, а умыслом.

- Что ты прятал, Артур? - прошептал Элиас.

В памяти всплыла цитата Дойла из "Пустого дома": "...Мэтьюс, который выбил мне левый клык". Литературоведы всегда считали это случайным именем, но Элиас, глядя на, называемые теперь "антропологическими", пометки в архиве, видел иное. Роберт Мэтьюс был экспертом по обрядам инициации Камиларои, где центральное место занимало выбивание зуба насильственное отделение юноши от материнского круга. Но Дойл, очевидно, не вставил упоминание зуба и имени просто так - он оставил подпись под собственным криком о помощи, замаскированную под литературную деталь. Его отношения с матерью - это эдипальный конфликт.

Элиас поместил первое письмо Мэтьюсу под объектив мультиспектральной камеры. В режиме ультрафиолета официальный текст начал блекнуть. Из-под него проступила капиллярная сетка смысла. Буквы нижнего слоя были рваными, но из них складывались слова благодарности за нового пациента.

Затем - сменил лист. Второе письмо содержало упоминание имени того же пациента по рекомендации - капитана Армитиджа и топоним: "Кхорат". В агрессивном росчерке букв Артура, вспоровшем волокна бумаги, он узнал ритм собственной моторики письма - тот самый рваный почерк из своих уничтоженных дневников. Его прошиб холодный пот, а нервы синхронизировались с гулом аппаратуры.

Продолжая исследование, он положил обсидиановый диск на предметный столик. Прибор загудел, пытаясь скомпенсировать поглощение света. На мониторе проступила микроскопическая разметка, вытравленная внутри камня: молекулярные пустоты складывались в геометрические паттерны. Диск был ключом, вскрывающим реальность. Но требовалась дополнительная работа над новыми документами.

Закончив со спектрометром, Элиас открыл на сервере папку работ матери "Texas_Ransom_Notes", на которую он до сих пор не обращал внимание... Мэри Торн досконально изучала Дойла. Она использовала "Архив писем в библиотеке Гарри Рэнсома как методическое пособие по вивисекции человеческой воли. Это было главное хранилище. Коллекция содержала более 3000 писем Артура Конан Дойла. Значительная часть, больше половины, была адресована его матери. Он писал ей почти каждый день. Отчитываясь, спрашивая совета, оправдываясь. Каждое его подобострастное "My dearest Mam" в оцифрованных письмах Артура Мэри Торн помечала на полях ядовито-красным: "удачно затянутая петля".

Элиас почувствовал, как его собственная жизнь двоится в холодном свете монитора. Его свобода в лаборатории, его гранты, этот самый архив - всё было элементами её глобального проекта по консервации его личности. Мэрри Дойл и Мэри Торн - две матери. Он и Артур - двое сыновей. Возникала очевидная аналогия. И, если Дойл воскресил Холмса, подчиняясь приказу матери из Андершоу, то Элиас прямо сейчас пытался воскресить этот палимпсест по кодам из могил.

- Ты добилась своего, мама, - прошептал он, беззвучно шевеля губами вслед за Дойлом.

АРХИВ ТОРНА: РЕЕСТР ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

Приложение 2-А. Материалы к монографии Мэри Торн: "Синтаксис пуповины"
Источник: Выписки из архива Гарри Рэнсома с маргиналиями М. Торн.

О частотности: "Артур писал матери почти каждый день своей жизни...".
Комментарий Мэри Торн (красные чернила): "Ежедневный отчет - это не вежливость. Это ритуал подтверждения того, что пуповина не перерезана. Письмо как энергетический взнос. Элиас должен писать мне из лаборатории каждые три часа. Контроль через регулярность.

О совете (1879): "Дорогая мама, я обдумываю историю о детективе... Что ты думаешь об этой идее?"
Комментарий Мэри Торн (красные чернила): "Холмс зачат в её чреве. Он не автор, он - суррогатная мать своего персонажа. Первая санкция на творчество всегда исходит от Мам. Она не только утверждала сюжеты, часто и предлагала их".

Об Ирен Адлер (1891): "Я позволил женщине перехитрить Холмса... Надеюсь, тебе понравилось, как я это выстроил".
Комментарий Мэри Торн (красные чернила): "Он оправдывается! Он ввел Ирен Адлер как зеркало своей матери - единственной женщины, достойной победы над Логикой. Он дарит ей этот триумф как жертвоприношение".

О запрете на убийство (1891): "Ты можешь сделать что угодно, но ты НЕ ДОЛЖЕН убивать мистера Холмса!"
Комментарий Мэри Торн (красные чернила): "Её величайший приказ. Она осознает, что Холмс - её внук, её собственность. Мой сын не имеет права закрыть проект без моего разрешения".

О воскрешении (1901): "Что ж, мама, ты добилась своего. Холмс вернется.
Комментарий Мэри Торн (красные чернила): Полная капитуляция. Артур сломлен. Воскрешение Холмса в "Пустом доме" - это возвращение блудного сына в стойло. Важный прецедент для удержания Элиаса в Эдинбурге".

Приложение 3-А: Письмо Дойла от 12 октября 1894 г.
Письмо Артура Конан Дойла Роберту Х. Мэтьюсу

Дата: "12 октября 1894 г.

Место: Саутси, Гэмпшир

Статус: Неотправлено.

"Мой дорогой Мэтьюс,

Пишу Вам в час глубочайшего упадка духа. Меня обложили со всех сторон: благочестивые требования семьи, превращающие каждый шаг в отчёт о благопристойности, и рев толпы, жаждущей новых фокусов моего детектива.

Холмс стал моей главной ошибкой. Я создал не героя, а зеркало, которое обратилось в тюрьму. Он высасывает воздух, диктует логику моих же поступков. Я - марионетка в руках вымысла, который сам служит маской для более древнего контроля.

Я выстроил вокруг себя лабиринт и обнаружил, что стены его из железа, а ключ потерян в глубинах семейного архива. Порой мне кажется, что единственный способ обрести себя - совершить нечто столь чудовищное, что ни одна дедукция в мире не сможет этого оправдать.

Ваш, в смятении,

А. Конан Дойл"

Приложение 3-В: Неотправленное письмо А. Конан Дойла Роберту Г. Мэтьюсу

Дата: 14 ноября 1894 г. Адрес: Андершоу, Хинхед.

"Дорогой Мэтьюс,

Ваш отчет о ритуале Камиларои, где юноша лишается зуба ради права голоса, вызвал у меня трепет. Мой новый пациент, капитан Армитидж, рассказал о более радикальном законе племени Кхорат: там мужчина рождается лишь в миг смерти матери. Старейшины верят, что материнская любовь - это плющ, который нужно вырвать с корнем, чтобы дуб воина смог расти.

Это "ритуальное сиротство" - вершина логики. Мы, европейцы, не убиваем матерей, но позволяем их любви выпивать нашу волю, оставаясь вечными детьми. Я иду пить чай к своей Мам, Мэтьюс, ибо мне не хватило мужества родиться в племени Кхорат.

Ваш А. Конан Дойл".

Глава 3. Спектральный анализ Тени

Следуя инструкции мультиспектрального анализа, он закрепил лист в вакуумном держателе. Рабочая поверхность стола была стерильна. Стеклянные пипетки и кюветы выстроились в порядке технологической необходимости. Готово. Элиас принудительно перевел сознание в режим функции, подавляя тремор. Мать всегда утверждала, что его единственное достоинство - механическая точность. Он вытеснил из легких запах квартиры на Хериот-Роу, заместив его сухим азотом лаборатории. Теперь, отдавая себе отчёт, что стандартные оптические методы не дадут результата, Элиас инициировал фазу активного проявления: возгонка паров йода в закрытой камере под прицелом синего лазера. Это был инвазивный метод, замаскированный под палеографию. Золотистое облако йода заполнило камеру. Элиас зафиксировал ритм адсорбции, синхронизируя собственное дыхание с процессом проникновения молекул в структуру целлюлозы. Он взламывал не архив, а защищенный сектор подсознания Дойла, к которому Мэри Торн за десятилетия своих изысканий так и не подобрала ключ.

Гиперпалимпсест проявился резко.

Между строк, с нарушением общей геометрии листа, проступили темные, яростные символы. Это был не почерк, а результат силового воздействия на бумагу. Рваные буквы деструктировали викторианскую вежливость. Элиас считывал данные: "...не сын, но оболочка... черный камень не отражает её лика... пустой сосуд - единственное спасение..."

Спектроскопия Раман-анализа подтвердила физическую аномалию: чернила нижнего слоя содержали взвесь мелкодисперсной обсидиановой пыли. Дойл не просто писал - он имплантировал измельченный камень в волокна, создавая физическое присутствие артефакта внутри текста. Это была вивисекция письма.

В нижнем сегменте страницы, под приторной формулой "Твой преданный сын Артур", лазер высветил схему. Два слова были выведены с чертежной точностью: "Протокол Кхорат. Обряд Финального Разрыва".

Объект в ящике перестал быть артефактом. Письмо было техническим руководством. Дойл подготовил "Протокол Кхорат" сто тридцать лет назад. Обсидиановый диск, вибрирующий на предметном столике, был ключом доступа.

Глава 4. Послание отступника

Тетради Армитиджа на стерильном столе выглядели как биологическая угроза. Кожаные переплеты, пропитанные тропической солью, напоминали фрагменты мумифицированной плоти. Элиас листал их с осторожностью хирурга, работающего в зоне инфекции.

На тринадцатой странице был зафиксирован ритуал Кхорат. Закон Первичного Изъяна гласил: "Чтобы дух стал отдельным, плоть должна перестать быть целой". Фраза спровоцировала тактильный рецидив: Элиас вспомнил, как в детстве намеренно ломал свои игрушки, чтобы мать перестала называть их "нашими". Изъян был единственным пространством, куда она не могла дотянуться.

Между страниц с описанием ритуала Элиас обнаружил лист, вырванный из полевого журнала. Бумага была почти прозрачной, исписанной почерком человека, чья рука дрожала от лихорадки. Это был перевод Легенды о ТКа-Ра, которую Армитидж классифицировал в комментариях как "Протокол трех разрезов":

"...Первый Отступник нашел в остывшем пепле вулкана черный осколок. Этот камень был острее, чем взгляд матери, и прозрачнее, чем её ложь. Тогда он совершил Великое Отсечение:

Разрез Крови: Он рассек невидимые нити, связующие их жилы, чтобы кровь его стала принадлежать лишь ему.
Разрез Слова: Он вырезал из своей гортани те звуки, которыми Она звала его, чтобы её приказ больше не находил отклика в его плоти.
Разрез Тени: Он вонзил обсидиан в землю между собой и Ею, отделяя свой путь от её тени навсегда.

Ибо тот, кто познал обсидиан, теряет тепло рая, но обретает право быть собой - через рану, через боль, через великое одиночество камня".

Элиас замер. Эти три пункта не были метафорами. В руках палеографа миф превратился в инженерную схему демонтажа личности. Армитидж называл диск "Анти-зеркалом". В джунглях Новой Гвинеи, где лианы душат деревья, диск был единственным объектом с абсолютно четким, острым краем.

Он посмотрел на камень, лежащий перед ним. Чёрный диск... отсутствие цвета... отсутствие. Код Кхорат учил не тому, как увидеть себя, а тому, как перестать быть отражением другого человека."

АРХИВ ТОРНА: РЕЕСТР ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

Приложение 4-В: Легенда о ТКа-Ра (Первом Отступнике), записанная капитаном Армитиджем в 1891 году:

Глава 5. Реконструкция: "Дело о пустом сосуде"

Экран монитора мерцал, выбрасывая в полумрак лаборатории куски восстановленного текста. Элиас чувствовал, как оживает голос, который Конан Дойл десятилетиями душил внутри себя. Это был слог Бейкер-стрит, но с пугающим "надломом жкспозиции": скрипку Холмса заменял инструмент дикаря.

- Начало... - прошептал Элиас.

Ватсон описывал Холмса, который три дня не покидал кресла. Великий детектив был поглощен диском Армитиджа. "Мой друг сидел неподвижно; его профиль напоминал лезвие того самого камня, который он сжимал в руке". Он говорил о ритуалах "выбивания зуба", утверждая: Запад превратил любовь в тюрьму. Логика для него перестала быть поиском правды - она стала ножом.

В тексте появился клиент - молодой человек Артур Л. (очевидная проекция автора). Его жалоба была лишена состава преступления, но полна ужаса: он "исчезал", становясь прозрачным. Он описывал мать как святую, чья забота окружала его, словно стеклянный колпак. Холмс прервал его резким окриком: - Вы не больны, сэр. Вас переваривают. Вы - её лучший проект, и она не допустит, чтобы проект обрел волю.

Элиаса накрыло тошнотой. Дойл иммитировал препарирование Мэри Фоли Дойл. Когда клиент начал говорить фразами матери - "Я должен... ", "Матушка считает полезным..." - Холмс с силой ударял обсидиановым диском по столу. Звук "Разреза Слова" физически разрушил синтаксис подчинения, вырезая чужеродные смыслы, как опухоль.

Финальный акт "экзорцизма кровных уз" произошел в темноте. Холмс поднес диск к лицу клиента. В черном анти-зеркале Артур Л. увидел не себя, а пульсирующую паутину связей, в центре которой сидел "паразит в кружевах". - Либо вы разобьете это прямо сейчас, либо она заполнит вас своим прошлым до краев.

Элиас откинулся на спинку стула. Он понял: Холмс - не самостоятельная личность, а "пустой сосуд". Мэри Дойл хотела видеть сына блестящим и непогрешимым; Дойл создал Холмса как идеальное оправдание своего существования перед ней.

Рассказ был завещанием. Дойл признавал слабость: он считал код, применил его к другому, но сам не решился на "Третий разрез", оставшись в коконе метода.

АРХИВ ТОРНА: РЕЕСТР ВЕЩЕСТВЕННЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ
Приложение 5-А. Реконструкция рассказа А. Конан Дойла

Дело о пустом сосуде

Лондон в тот ноябрь превратился в нечто неупорядоченное и удушливое. Холмс уже третий день не прикасался к еде, изводя скрипку диссонансами, от которых у меня, признаться, ныли зубы. Лишь иногда мой друг откладывал инструмент и замирал. В такие минуты его профиль, застывший в полумраке, пугающе напоминал лезвие того самого черного камня, который он сжимал в ладони.

Появление нашего гостя было бесшумным. Мистер Артур Л. возник на пороге, словно соткавшись из тумана - бледный, с лихорадочным блеском в глазах. - Я умираю, мистер Холмс, - выдохнул он. - Моя память Мой аппетит Моя мать.

Он описывал свою родительницу как святую женщину, чья безграничная забота окружала его, словно мягкий стеклянный колпак. Холмс отложил скрипку и вперился в него взглядом.

- Уотсон, взгляните на этот безупречный узел галстука, - бросил он, не оборачиваясь. - Видите ли вы, что петля уходит вправо? Так завязывает узел любящая женщина, стоящая лицом к мужчине. Взгляните на его сапоги: они вычищены до блеска, но на левом остался след дамской перчатки - некто бережно смахивал пылинку перед самым выходом.

Холмс резко остановился перед гостем, заглядывая ему прямо в зрачки. - Вы говорите, что теряете память? Вздор. Вы теряете себя. Вы даже не заметили, что надели тесный жилет лишь потому, что его выбрал кто-то, кто знает лучше. Вас медленно поглощает некто, кого вы привыкли считать своим самым преданным защитником. Вы не больны, Артур, - вы растворяетесь. Вас переваривают.

На следующее утро мы посетили дом клиента в Саутси. Я был очарован его матерью - женщиной редкой душевной чистоты, чьи руки в тонких кружевах без устали поправляли воротник сына. Однако Холмс оставался мрачен. Покинув особняк, он резко остановился на углу. - Уотсон, вы видели святую, а я видел паука, который ткет сеть из нежных слов. В этом доме нет воздуха; здесь всё пропитано сладким ядом благодарности, которая не дает дышать.

Вернувшись на Бейкер-стрит, Холмс извлек из секретера обсидиановый диск Армитиджа. - Логика - это не только метод построения цепочек, Уотсон. Это метод отсечения. Этот камень делает то же самое, что должен делать разум: он проводит границу между "Я" и "Оно". Племя Кхорат знает цену свободы - это всегда цена раны.

Ночью Холмс пригласил клиента в лабораторию. В багровом отсвете реторт, стоило гостю произнести "Матушка считает полезным...", Холмс с силой ударял диском по мрамору стола. Звук "Разреза Слова" - сухой и острый - физически дробил синтаксис подчинения.

- Вы - пустой сосуд, сэр! - голос Холмса гремел в тишине. - Ваша мать не просто любит вас - вы её лучший проект. Либо вы разобьете этот сосуд сами, либо она заполнит его своим прошлым до краев, не оставив места для вашей жизни.

Холмс протянул мистеру Л. обсидиановый нож и оставил его в комнате на один час. Когда дверь открылась, клиент вышел преображенным - холодным, отстраненным, с тем самым ледяным блеском в глазах, который я так часто видел у своего друга. Он обрел свободу, но потерял способность чувствовать тепло.

Когда мы остались одни, Холмс долго смотрел на свои руки. - Я спас его, Уотсон. Но посмотрите на меня. Я выстроил этот замок из логики и химии только для того, чтобы Она не могла войти. Я тоже пустой сосуд, который просто научился очень быстро бегать от своей тени.

Глава 6. Зеркало на Хериот-Роу

Азарт расшифровки угас, сменившись гнетущим чувством собственной ущербности. Элиас снова ворошил архив Мэри Торн, но искал уже не истину - то оправдание или причину для ненависти. Под слоем безупречных каталогов на дне ящика лежала папка: "Личное / Не для публикации". Картон был холоден, как лёд над пропастью. На пожелтевшем листке значилось: "Тень на Бейкер-стрит: Формирование аналитического субъекта через контролируемую изоляцию".

Это был протокол эксперимента. Мэри Торн анализировала детство Элиаса через призму методов Мэри Дойл, превратив собственного сына в чашку Петри для взращивания "нового Холмса".

Она звала его "Объект Э.". Методично, без жалости, она записывала, как стирала его личность: как отрезала его от людей, как превращала детские страхи в терпение архивариуса, как выжигала в нём любое сочувствие долгими часами у микроскопа. Его профессиональная безупречность, сама его жизнь в этих стенах - всё это было не его выбором, а чьим-то расчётом. Элиаса Торна не было. Был только идеальный инструмент, созданный и настроенный на Хериот-Роу.

Он читал отчёт - и стерильный порядок лаборатории, весь каркас его исследований, начал расползаться по швам. Каждый щелчок приборов, каждый луч холодного света, касающийся артефактов - - всё это теперь встраивалось в бесконечный протокол паранойи. Это была уже не его палеография, не чтение древних текстов, - а патология, возведённая в метод. Её паранойя, ставшая его реальностью.

Он схватил диск, не думая о перчатках, о стерильности, ни о чём, кроме молчаливого вызова камню. Режущая кромка прошла сквозь латекс и кожу без малейшего сопротивления.

Боль была чистой. На ладонь выступила кровь - густая, почти черная в свете лампы. Капля упала прямо на статью матери, на абзац о его "эмоциональной стерильности". Это было первое грязное пятно в её стерильном мире. Первая буква его собственного, не продиктованного текста.

Глава 7. Закон отсечения

Лабораторная тишина стала абсолютной. Вещи, десятилетиями давившие на Элиаса, замерли в ожидании приговора. Он начал раскладывать артефакты на полу с той же пугающей аккуратностью, с какой Мэри Торн сервировала стол: по линейке, соблюдая иерархию папок. В центре этого бумажного круга, как неподвижный зрачок бога, покоился обсидиановый диск. Чтобы уничтожить систему отсутствия психологической сепарации, он использовал её главный метод - безупречный порядок.

Он взял диск. Первый этап - Разрез Крови. Элиас поднес обсидиан к генеалогическому древу Торнов. Режущая кромка камня, состоящая из атомарных бритв, коснулась бумаги. Без малейшего давления он вырезал свое имя из сплетения фамильных связей. Капля крови с ладони заполнила пустоту, окончательно аннулируя биологический долг. Фамильная тяжесть осыпалась пылью. Он больше не был продолжением.

Затем последовал Разрез Слова. Элиас извлек свои студенческие письма, испещренные её красным карандашом. Её правки были колючей проволокой, вшитой под его кожу. Он прижал обсидиан к строкам. Скрежет камня по целлюлозе напоминал хруст разрываемой пуповины. Диск проходил сквозь пачки бумаг, как сквозь пар; лингвистическая клетка распадалась. Синтаксис власти превращался в мусор, а её голос в его голове - в мертвые, лишенные смысла фонемы.

Финальным актом стал Разрез Тени. Перед Элиасом лежала статья Мэри Торн "Тень на Бейкер-стрит" - чертеж его собственной жизни. Он приложил диск к заголовку и провел вниз. Бумага под лезвием мгновенно промерзла, становясь хрупкой, и распалась на две неровные половины. Это было убийство "Объекта Э.".

Элиас собрал рассеченные останки прошлого в тяжелый кожаный саквояж и отправился на Хериот-Роу...

Кабинет Мэри Торн встретил его застывшим ожиданием. Элиас прошел в гостиную. Камин, долго стоявший холодным и вычищенным до блеска по её регламенту, теперь должен был выполнить свою истинную функцию.

Он вывалил содержимое саквояжа на колосники и чиркнул спичкой. Пламя мгновенно поглотило весь этот бумажный склеп. Дым - густой, пахнущий солью и жженой кожей - потянулся в эдинбургское небо.

Эпилог

Элиас вышел на улицу. Ночной Эдинбург встретил его резким ветром, пахнущим морем и близким дождем. Город, породивший Дойла и его демонов, теперь принимал другого беглеца из того же ада. Он шел по мостовой, не считая шагов. В кармане его пальто лежал обсидиановый диск - теперь просто холодный кусок вулканического стекла.