Я никак не возьмусь за описание детства - иначе придется глодать раскормленный тезаурус, жаждая простых, точно бедренная кость, формул, способных сотворить эвокацию духа вступительных лет, ясного, сумрачного, невесомого, млечно-белого и песочно-белого, иногда рассекаемого холодным индиго (ну что, казалось бы, такого? архивируй, ничтоже сумняшеся, пасмурные пищеблоки, признающие в обширном спектре запахов только кисло-прогорклые ноты, колонии омерзительно-великолепных медуз в хрустальной толще, провода, гипнотически ныряющие и выныривающие в дневном окне поезда, везущего меня из блаженной провинции у взморья в серую мглу материка - и нежные огненные дыры в окне ночном, лица родителей, вечереющий снег, намокшие свинцовым ознобом гробы пятиэтажек, склизкий лак школьных парт, предметы влюбленности, жестокие и прекрасные, так никогда и не заподозрившие о моем существовании) - с тем, чтобы, возможно, запечатать этого прозрачного демона в сосуд, вроде этих склянок и бутылей, что прорастают, надмеваясь изяществом коралловых горл и надутостью оливковых ягодиц, из честной каменной древесины полок, закупорить его, подобно тому, как замкнут пространством мой двойник, выхваченный из рвущихся вперед позвоночника и лопаток, дабы остаться в растерянной недвижности, когда узловатый, словно чинара, водитель такси злорадно давит на газ, и дыхание моих зрачков захлебывается небытием, поглощая и заветную линзу морской глади, глухо ласкающую эпидермис памяти, и нынешние деревья, начинающие засахариваться терпким сентябрем, и старый дом, чьи лоб и щеки украшены, как оспой, выщербинами кирпича - однажды его темя вспыхнет зеленью. Я заметил, восхитительная, что у этой тощей старухи с огромным и оголенным лбом, что гадала нам с тобой (а за стенами подвальной каморки горело бабье лето), составляя гороскоп, квадратный и полосатый, каковым ему и надлежит быть, согласно Петосирису и вавилонским магам, голос скрипуч, будто раздвигает кладку ниши, куда вмуровал ее кто-то жестокий и умный, ты видишь, сейчас мои руки иссохли, я штудирую марсианские каналы ладоней, удививляясь тому, что мочалистое корневище жизненной линии, пьющее прану запястья, в действительности - дельта биографии (почему я вспомнил тот сон, где зачем-то бежал, темный, отсверкивающий зловещим металлом? и ты, сапфирная, будь уверена, ведь я не мог не бежать под небом сновидений, где нет ни дня, ни ночи, лишь высится до небес беспощадный и непостижимый фокусник в мягкой широкополой шляпе), вот опять заблеял о любви кот, сгусток рдяного пламени, капюшоном окутывающего череп спички, приносимой в жертву в честь ошибочного взблеска - пращура бреда случайной вселенной, и нечто рождается, сопровождаемое звуком, и умирает, провожаемое им же, а ты сказала, что физиономия кота напоминает Лео (который Ди Каприо), однако, если вернуться к разговору о генитурах, становится очевидным, что луна сработана из бумаги, волшебно разрезаемой в рекламе сверхножей, спустя часы после моего рождения она, недодутая до полноты, встала над заливом, но никто не опознал ее, ибо это - брюшное светило. В юности я вознамерился исподволь ворошить бездну и потыкивать ее указательным пальцем, самонадеянно выгнутым, она долго не отвечала, вынуждая меня бродить по пустырям страниц, испещренным грибком букв - но когда я встретил эбеновую книгу, распираемую клокотанием пузырчатых миров и толпами священных чудовищ, первый акт бытия завершился извержением света из колодца тьмы, неоспоримо-трезвым, на остром ребре пробуждения, впрочем, я уже был девственный и сладострастный студиозус, империя перешла в жидкое состояние.