Я выложился в давешнем отрывке, как спринтер (Евлалия Б., без сомнения, апеллировала бы к тощим марафонцам). И попробуйте написать хуже. У вас не выйдет. Дайте же разверстать по полкам бодрыми склянками с пизанскими горлышками сказанное ранее - пусть млеет лучший час для красок заката на пустырях. О, этот миг цельнометаллической смерти! Пускай наслоениями томимого философского рагу наплывают ярусы отвлеченностей - и всех первее корично-скрипящий пепел, узришь к концу - все космогонии простирают корни в блаженство алмазного ужаса, в сахарный мрак, но в итоге смуглое и снежное отродье черного лона разнствует меж собой, подобно тому, как взаимочужды башни-близнецы двух циклопических крон, зачатых бородами пламени неизвестных друг другу отцов. Пульсируют вспышки земляной стихии: счастливейшие армады уток чертежными взмахами белокуро-бестиального инженера из неснятого дизельпанка раскраивают жесткий войлок реки, и пока вечерняя утроба вагона пошатывается и кашляет, пласты разноскоростных стволов, бесшумно и розово трущихся матрешечным манером в окне, влачат пифагорействующую мысль к хребту тетрактиса, человекоподобно стянувшему воронку планет, тем временем из мучительной пучины выныривает опаловый суп, стреляющий жаром, мерцающий, словно френелева линза, годовыми кольцами, падают под ноги куски ландшафта, укушенные гагатами мокрых грачей, проклевывающиеся семенами огней благодаря наведению резкости после покупки очков, чьи фасетки являют символ деятельных индрий. Затем побеждают влага и размягчение, в моем сне век, наконец, умер, умер и я, однако восприятие предсказуемо выжило, и спустя пустоту сгустились фигуры нечеловеков в мешковатых скафандрах, тускнеющие жженой карамелью. Они урчали запретные песнопения, а я, воскресший и пересозданный, пересекал лужи, свитые в меандрический лабиринт, со свежеиспеченным старцем на закорках. Потом, точно лишайник на коже дерева, проступил бледный воздух. Дремавшие квалиа оживились и набрякли ядовитым соком, пунцовым, будто поддельным. Пожар пожрал все и выблевал наружу. В каком же пространстве живут искусства, существующие во времени, музыка или речь, эта странная, восходящая и обрывающаяся, как Сизифов камень, мелодия, где она? Не помню, кто заметил, что гениальность - это способность отыскивать аналогии. Если так, я спокоен. Искусство отлично от жизни благородной уплощенностью, объем несет легкий привкус плебейства. Учитесь подразумеваемой тотальности смерти, хотя она - лишь полустанок в степи, но указывает на каньоны небытия, разрезающие пышные пустыни спонтанных креаций. Таково мое объяснение, полагаю, оно кристально ясно.