Ланцет с тарабарской насечкой, скрывшийся под именем ножа, вспорол дебелость масла, пергамент сыра щиплют проворные пальцы. Август и завтрак, а за час до того царство снов выплеснуло их на простыню, оконтурив изложницами тел, сизых на тыквенном, свив головастиками инь-ян, помпейскими любовниками смерти, иероглифом Рыб. Луковичное наслаивание онейрических пространств намекает, что плывучий зодиак мировой души, объемлющий дольнюю жизнь, обмурован, в свой черед, сработанным из слоновой кости фирмаментом ума, но если в густой вселенной грубость стихий тает от terra к ignis, в сновидческий империи, напротив, металл и плоть крошатся в небытие, а отдаленное и почти неприступное княжество пламени - наиболее твердо и алмазно. Итак, его рубаха, белая, как санторинские стены, распахнута, намалевав на груди охристый, подернутый заморозками обратный треугольник, а она, тугая и налитая, словно белорыбица, окутана чем-то тонким и мшисто-голубым. Их зрачки временами сливаются, и не разобрать, пасмурным адуляром или нагретым арманьяком окольцованы эти пробоины в дневной яви. "Вчера Фридрих разоблачил - каков каламбур! - подлинный свой лик. Чудовище. Он готов был пожрать Ансельма, меньшого собрата. Вероятно, во славу судьбы". Ему нравилось травить подобные байки про облака, трагическим шепотом жаловаться ей, как небосвод каждый день ужасает архитектурной новизной форм, а правая скула утренней луны отсечена пустотой. "Так кто же твой любимый бог?" - она умела хлестнуть вопросом не хуже, чем плетью. "Хм-м-м. Не знаю". - "Ответ честного дурака из колоды". Они принялись выедать ясными ложками тигровые глаза яиц, а сумрачными ложками они вгрызались в мякоть авокадо, окропленную латунной кровью цитруса. "Вулкан, пожалуй. Этакий искусник-скромняга. Я люблю всех богов". Она улыбнулась райскими ямочками щек: "И Серебряный Век божеств тебе, конечно, ближе Золотого". - "Угу" - он кивнул и посмотрел на окно, где гуашь туч, обведенных, подобно танцовщицам Дега, пепельным, уже заливала бумагу неба. "Мне приснилось, будто мы с тобою в подземных чертогах, а может, в цоколе вокзала, стена сбоку отполирована, точно зеркало, и я, обернувшись, увидел себя ярко и смутно, подумав, что... впрочем, неважно, а ты глядела на меня сверху, но к тебе вела не лестница, а нечто вроде пандуса, пестрого и скользкого - я вспомнил змеиную кожу - и он колебался, дышал. И я смог подняться по нему, лишь выбранив себя и сжав мускулы, легким шагом охотника...". Потом, смакуя под скрип дождя остатки кофе, они разглядывали в огромную лупу марки исчезнувших стран цвета обожженной глины или бледных ночных мошек, и рассуждали о том, что известная сухость метафизических построений Прокла хорошо оттеняет головокружительность их ландшафтов.