«Дневник воспоминаний» // 22.02.2023, 3.03.2023
        Попытки обратиться к поэтическому наставничеству


        22.02.2023
        Надо бы наконец-то и об этом всём написать. Ради того хотя бы, чтоб иметь возможность потом просто забыть. Потому что и так слишком уже многое забываю, а значит, всё это уходит из жизни уже в никуда... А забывается, похоже, многое. Причём не только давно прошедшее. Вот прямо сейчас, например, начав эти обозначенные в теме записки, вдруг столкнулся с совершенно неожиданной трудностью. Первой строчкой, над заглавием, надо было написать: «Дневник воспоминаний», добавив к этому сегодняшнюю дату. И вдруг почувствовал растерянность — нет уверенности, что... правильно обозначаю год. С днём и месяцем всё в порядке, а вот год... Успокаиваю себя: ну чего ты волнуешься? — конечно же, 2022-й (ну не 2023-й же в конце концов!). На всякий случай заглядываю в календарь. Календарь бесстрастно показывает мне: именно 2023-й. Но, к сожалению, и это не «хэппи энд». Вдруг почему-то оказалось трудно поверить, что-то во мне сопротивляется, очень странным это кажется: как это так — 2023-й?! И только специальным усилием работы сознания заставляю себя просто согласиться: ну значит, так и есть, значит, признаем, что год сейчас именно 2023-й.
        Ладно, всё, к делу. То есть — к воспоминаниям. Вернее, к тому, что пока ещё относительно надёжно (потому что много раз вспоминалось) сидит в памяти...

        Где-то в феврале 1993 года пришла назойливая мысль: мне обязательно нужно организовать какой-нибудь поэтический кружок, обязательно нужно начать передавать свой какой-никакой опыт молодым авторам.
        Сейчас это может показаться странным, потому что вижу, как «молодыми авторами» называют и тех, кому давно за сорок, а то и за пятьдесят. Мне на тот момент было тридцать три, ещё мало где печатался, но твёрдо знал, что это занятие — как раз для меня. Отчасти потому, что уже был стихотворцем вполне сложившимся (как-то это у меня очень быстро произошло года за три до этого). Отчасти потому, что особо «молодым» себя и не мог чувствовать, ведь, поступив в августе предыдущего года в Литературный институт уже тридцатитрёхлетним, был много старше своих сокурсников. (Тем более что уже через год, когда мне стало тридцать четыре, отстав от своего курса и оказавшись на одном курсе с поэтами ещё более младшими, столкнулся с их удивлённым уважением: о, дескать, молодец какой — решиться поступить в институт «в таком возрасте»! Понятно, что чувствовал себя рядом с ними чуть ли не стариком). А поскольку я был в семинаре Юрия Кузнецова, на ту пору самого уважаемого и давно читаемого мной поэта, то уж был уверен, что мне очень даже есть чем поделиться с начинающими юными авторами.

        Вторая причина была, можно сказать, условно-бытовая. К тому времени я уже девять лет как работал по ночам (в те годы газеты печатались ночью, чтоб утром придти к подписчикам, а я работал печатником газетного участка республиканской типографии), потом отсыпался примерно до полпервого, остальная же часть дня у меня всегда оставалась свободной. То есть я мог щедро отдавать своё время кому-то другому, лишь бы оно проходило с пользой для кого-то.

        Третьей — была простая, опять же оглядывающаяся на житейский опыт, мысль о том, что это — то есть занятия с начинающими поэтами — мне желательно вести именно в этот период моей жизни, пока есть энтузиазм, пока есть внутренняя энергия, потому что когда мне будет за пятьдесят, это станет уже тяжело (так я тогда думал), будет мешать накопившаяся к тому времени усталость.

        Ну а четвёртая причина была, можно сказать, и достаточно корыстной. Причём она тоже внутри себя этакая комплексная, состоящая из ряда соображений более частного ряда. Во-первых, банальное — поэтам далеко не всегда «пишется», и тогда, по выражению мало любимой мной Марины Цветаевой, поэт в этих промежутках от стихотворения до стихотворения как будто умирает. Потому что «не работает», а значит и «не живёт», «не существует». Занимаясь же с молодыми, ты даже и в те дни, когда сам не пишешь, всё-таки не зря ешь свой хлеб.
        Во-вторых, это ведь ещё и просто общение (которого, как это ни странным покажется для тех, кто меня хоть сколько-то знал, мне почему-то почти никогда не хватало, жутко не хватало), общение на самую актуальную (на самую воспалённую) для тебя тему.
        В-третьих... Может, это и было самым важным для меня? Потому что мысль очень даже эгоистичная (то есть вполне в духе уже теперешнего времени). Сейчас вдруг пришло в голову, что мысль эта — как бы обратное продолжение того, что когда-то лучше всего высказал Антуан де Сент-Экзюпери: мы ответственны за тех, кого мы приручили... Но ведь — продолжим эту мысль — и любить нас больше будут именно те, кого мы приручили (как и мы сами больше других любим тех, кто нас приручил). Словом, наличие в твоей биографии такого понятия как твои ученики является как бы некоторым залогом отдаления твоей полной смерти — твоего исчезновения из человеческой памяти (а значит, и из дальнейшей человеческой жизни, уже не твоей личной, а человеческой вообще): когда ты по каким-то причинам окажешься почти всеми забыт, твои ученики всё равно ещё будут помнить тебя, а если уж тоже забудут, то забудут всё-таки последними. Или, если всё-таки забудут (а такое, вопреки только что сказанному, тоже случается — это я уже вижу по сторонним наблюдениям), всё равно ты в каком-то виде — хотя бы вложенной в них своей «наукой» — всё же хоть сколько-то, а ещё продолжаешься...
        Вот такими примерно были мысли, которые подвигли меня на исполнение этой задумки.

        - - -

        Надо было переходить к практическим действиям. Думал, как бы это начать. Решил: наверное, проще всего придти в какую-нибудь школу и предложить там заниматься со старшеклассниками, если окажутся такие, которых успело увлечь либо стихотворство, либо просто интерес к поэзии. Словом, предложить вести не то чтобы так называемое литобъединение, а хотя бы просто поэтический кружок.
        Выбрал сыктывкарскую школу №14, она и прежде считалась очень хорошей школой, а к тому времени была даже переименована в гимназию имени Пушкина. Вездесущих телефонов-интернетов тогда не было, поэтому, примерно рассчитав время, когда большинство учителей должно быть на месте, я в неё просто зашёл и постучался в кабинет директора. Принят был, можно сказать, хорошо, спокойно и даже без особого удивления. Поэтому коротко представился: такой-то, пишу, печатаюсь там-то и там-то, выпустил две книжки, в данный момент студент-заочник Литературного института в семинаре русского поэта Юрия Кузнецова, и хотел бы вести в вашей школе занятия с юными поэтами или читателями поэзии. Директор сразу пригласила в кабинет одного из учителей литературы. Это оказалась молодая женщина, которую я уже до этого видел как исполнительницу авторских песен под гитару и с которой, я знал, у нас есть сколько-то общих знакомых (Марина Щербинина и Александр Виноградов, например; ещё наверняка Вячеслав Кушнир и Владислав Можайкин; может, ещё кто-то). Очень красивая женщина, кстати. А вот имя-фамилию уже и не могу вспомнить, помню только, что немецкая была фамилия. [На самом деле немецким оказалось — отчество. Так подсказывает сделанная мной пометка в моём всегдашнем карманном блокнотике от 1 июля 2025 года. Видимо, её имя кто-то при мне упомянул (в тот день в литературном музее имени Куратова был вечер памяти сыктывкарского поэта Игоря Вавилова, и я сходил туда ради Юлии Васильевны, его матери). А так её звали Ирина Конова, Ирина Генриховна. Но сам я уже не смог бы вспомнить, потому что, насколько помню, после наши с ней пути ни разу больше не пересекались. — 30.08.2025] Они с директрисой переговорили несколько слов и дали добро: хорошо, дескать, — занимайтесь. Решено, в общем.
        И... как будто на этом — всё. Разговор остановился. Тогда мне пришлось кашлянуть. Но как же, говорю, сделаем это конкретно? Время, день, час? Классное помещение в конце концов? Чуть подумали. А вот, говорят, рядом класс в это время, кажется, бывает свободен, вот в нём можно и заниматься. Вы, говорят, сами назначьте день и время, когда вам удобней, напишите объявление да повесьте его вон на той доске объявлений в коридоре.
        Я, правда, подумал было, что всё это должно бы быть немножко не так, что объявит об этом не только моё где-то висящее объявление от бог весть кого (ещё успел подумать: у них — что, вообще кто угодно может придти и повесить какое-нибудь своё объявление?), что было бы лучше, если бы школьникам сказали всё-таки сами учителя на уроках, но думаю, раз у них такие правила, — что ж, так и сделаем. Кивнул в знак согласия и ушёл, чтобы обдумать текст объявления. На следующий день снова зашёл в школу и, уже ни к кому не обращаясь, никого не отвлекая, просто подошёл к той доске объявлений и повесил своё, написанное на листочке бумаги: дескать, приглашаются юные авторы и просто любители поэзии, день и час такие-то, класс такой-то, занятия ведёт — такой-то. (Да ещё — ну чисто дурачок! — догадался же прикрепить туда и маленькую вырезку из одной из местных газет со своей последней публикацией. В качестве образца, так сказать! До сих пор вспоминать неловко).

        Очень, конечно, предвкушал настроение первой встречи, как мог готовился к ней. Однако сам же немножко подпортил ожидаемое. Не хотелось бы об этом и вспоминать здесь (всегда ведь слаще упрекать кого-то других, нежели самих себя), но — кто знает, — может, и эта деталь повлияла на дальнейший результат. А случилось так, что к назначенному дню я оказался, мягко говоря, не в лучшей форме, и очень не хотелось показываться перед школьниками в таком помятом и пасмурном (попросту — похмельном) виде. Поэтому с утра, за несколько часов до предполагаемого занятия, вновь пришёл в школу и прикрепил там новое объявление-поправку: дескать, по некоторым причинам занятие переносится на такой-то (скорее всего — следующий) день. И уж в тот переназначенный день пришёл свеженьким как огурчик.

        Ну вот, этот блаженный миг всё-таки настал. В назначенное время (даром что «переназначенное») прихожу в школу, нахожу нужный класс — дверь действительно не заперта. Большой класс, много парт... много пустых парт. В классе ни одного человека. Не только школьников — вообще никого. Зашёл, разделся, сел за одну из парт. И так и просидел, не помню, час или два. За всё это время только однажды дверь приоткрылась и в неё заглянула голова какой-то учительницы, пробормотала как бы про себя: «Чтó, тут никого?» — и тут же снова скрылась. Грустно и зло подумалось: ага, совсем-пресовсем никого. Видимо, я даже «кем-то» уже не считаюсь, не существую. (О, сколько раз потом подобное ощущение — что меня попросту как будто не существует — будет снова и снова навещать меня, но это будет уже много-много позже. Хотя... хотя... знакомо-то оно мне прямо с детства. Да, точно. И этот раз был — совсем не первым).
        В общем, отсидел я там, в пустом классе, ровно столько времени, сколько предполагалось для занятия, после чего встал, оделся и, уже ни к кому более не обращаясь, никого ни о чём не спрашивая, ушёл...

        Потом много раз думал об этой истории и о том, почему так получилось. Например, обвинял себя в том, что, может быть, кто-то из школьников, даже поначалу и желая придти, не пришёл как раз потому, что был раздражён перенесением дня занятия. Признаю, что такое всё-таки могло быть. Хотя при этом всё же не выношу себе «окончательный приговор», потому что в принципе вполне могли оказаться и какие-то действительно объективные, то есть совсем не зависящие от нас обстоятельства. Да и со мной самим в мою бытность школьником такие случаи припоминаются — когда мы оживлённо собирались на занятие и уже сидели ждали, а нам потом вдруг сообщалось, что «сегодня занятия не будет». Помню, я очень огорчался — ведь были приятные ожидания, — но потом, в другие дни, всё равно точно так же приходил. А в моём случае я всё-таки никого не заставил напрасно ждать — всё-таки заранее предупредил.
        Но всё же почему-то думаю, что дело вовсе не в моём переносе дня занятия. Не могу уйти от мысли, что приди я и в первоначально запланированный день — картина получилась бы ровно такой же: точно так же застал бы пустой класс. Мне непонятно, почему так сделали преподаватели, почему они в этом деле не приняли вообще никакого малейшего участия? Как-то даже странно всё это выглядит. Очень невесёлые размышления...

        - - -

        Настроение после этого, понятно, было не лучшим. Однако где-то через полгода я решил-таки сделать ещё одну попытку. На сей раз выбрал другое учебное заведение — ещё более, как сейчас говорят, «престижное» — так называемый Лицей народной дипломатии, который находился в ту пору в двухэтажном белом здании на пересечении улиц Николая Оплеснина и Карла Маркса. [Оказалось, он и сейчас там. Не далее как вчера опять довелось пройти по той улице — решил специально глянуть на вывеску. Ага, «Лицей народной дипломатии». — 25.04.2025]
        В один из дней зашёл к ним, опять начав с директора, и — тут слова не скажу — был принят достаточно хорошо. Директор пригласила для разговора учительницу литературы, на чьё попечение меня потом и передала. Учительница была заметно старше меня, уже со стажем и опытом, с ней мы и стали вести разговор, как и что лучше сделать. Договорились так: я загляну к ним примерно через неделю, а она, успев за это время провести уроки во всех классах, спросит у учащихся, есть ли желающие заниматься в таком литобъединении.
        Через неделю-две (не помню точно, на какой срок мы тогда договаривались) опять захожу в лицей, направляясь уже прямо к этой учительнице. Она порадовала меня известием, что — да, желающие есть, и даже много. Успела даже назвать детей некоторых известных в Коми республике персон. Но — тут же слегка и огорчила, сказав, что дети рады заниматься, но в данное время весь лицей очень занят подготовкой к празднованию 7 ноября (или, наверно, уже другого какого-то праздника, может — своего лицейского?). Словом, опять договорились встретиться недели через две-три, чтоб тогда уж начать. Захожу через две-три недели. Она, учительница, по-прежнему довольная и оживлённая (сама задумка — ей нравится), но... в ближайшие дни (или недели) у них опять не то какое-то празднование, не то соревнование, так что давайте, дескать, ещё чуть отложим. В итоге я, уже не очень довольный (тем более что учеников тех, желающих заниматься, до сих пор так в глаза и не видел), снова ушёл ни с чем.
        Заглянув к ним опять после некоторого срока, опять услышал... то же самое. «Да, дети хотят, но сейчас у нас вовсю подготовка к Новому году...»
        Я не стал говорить, что какое-то часовое коллективное занятие раз в неделю или даже раз в две недели вряд ли могло бы сильно помешать такому наисерьёзнейшему делу, как подготовка к очередному празднику. Я не стал говорить, что можно было хотя бы один раз собраться, чтоб просто познакомиться друг с другом, а уже потом с самими детьми договориться о времени регулярных встреч. Ничего этого я не стал говорить. Мне показалось, что лимит вежливых и объяснимых откладываний как-то уже перешёл свои пределы.
       
        Больше я туда уже не заходил, и думаю, что любой меня поймёт. Могут только не понять: а что, нельзя было просто по телефону договариваться, чем туда-сюда бегать? Увы, отвечаю, нельзя было. Те времена — не теперешние. К ним в школу позвонить сложно, потому что учителя не в кабинетах работают, а в классах, где телефонов нет. Им позвонить ко мне — ещё сложней, то есть практически никак. Я жил в общежитии, и телефона у меня там, понятно, не было. А на работе? На работе — тем более. Я ведь тоже не в кабинете сидел, а работал в цеху — какой же там телефон. Да притом и работал — по ночам, смена начиналась в восемь вечера — кто уж стал бы в это время звонить...
        Так что таким же глупым ничем закончилась и вторая попытка. И настроение в той и без того беспросветной жизни девяностых, к сожалению, и это тоже — мне совсем не поднимало.

        - - -

        После этого я потом больше года ничего подобного не предпринимал. Но позднее — то ли мне подсказал кто, то ли я сам где-то услышал, что при нашем сыктывкарском университете есть так называемый лицейский класс, тоже с одарёнными детьми. И — это было уже в 1995-м году — я обратился туда.
        И вдруг, без каких-то странных и немыслимых проблем, подобных тому, что случились в первых двух учебных заведениях, — сразу всё получилось. Я даже совершенно не помню, к кому именно обращался и с кем именно договаривался, настолько всё быстро и просто сложилось. Помню только уже сами занятия. Приходили две девочки, с которыми мы говорили о поэзии и чьи стихотворения разбирали. Имя и фамилию одной из них я до сих пор помню (просто фамилия из запоминающихся — /.../ [Несколько подумав, точнее - пару лет подумав, решил всё-таки имя и фамилию убрать. Всё-таки уже совсем нет уверенности. Тем более что позднее появится ещё одна знакомая с такой фамилией, так что, может, в памяти всё уже как-то друг на друга наложилось. Словом, уже совсем нет прежней вроде бы уверенности. — 1.09.2025]), а второй — нет, вылетело уже совершенно. Но хорошо помню помещение на четвёртом этаже в левом крыле главного корпуса нашего университета, в котором мы с ними занимались. Даже наверняка говорил девочкам, что, когда я за двенадцать-пятнадцать лет до этого сам учился в университете, у нас именно в этом кабинете шли лабораторные работы по органической химии (я учился на химико-биологическом факультете).
        Потом, уже проведя несколько встреч-занятий, подумал, что нас тут всего трое, а ведь, если взять в масштабах города, желающих опробовать своё стихотворное умение, но покуда пребывающих в одиночестве, — куда больше. Не могу теперь точно сказать, как шёл ход мысли. Возможно, и сами девочки говорили, что хотели бы привести ещё кого-то из своих знакомых. Но мысль пришла простая: ведь можно эти же занятия проводить не в самом лицее, а, например, в городской Юношеской библиотеке. И — направился в эту библиотеку.
        И принят там был, можно сказать, очень хорошо. Разговаривал, помнится, с директором библиотеки и заведующей читальным залом. Уже сама идея — вести в их библиотеке поэтические занятия — им явно понравилась. Сказали: давайте-давайте, очень хорошо! Договорились на определённые день и час. Мы, говорят, напишем и повесим большое объявление, так что многие смогут его увидеть и придти (это, на фоне моего первого случая с 14-й школой, где мне предложили самому написать и повесить своё объявление, мне было особенно приятно). Ну всё, день назначен, на очередной нашей встрече предупредил я и своих юных лицейских поэтесс, что со следующего раза мы будем встречаться уже не здесь, в их лицее, а в Юношеской библиотеке, которая недалеко от железнодорожного вокзала, так что приходите уже туда. Словом, всё прекрасно.

        И вот назначенный день настал. Я, весь на подъёме, являюсь в библиотеку. В вестибюле довольно много народу, даже, может, и слишком много — как будто уже и толкотня какая-то. Ну это — ладно, видимо, просто наше время совпало с какими-то другими мероприятиями. Вижу — на стене действительно крупное, яркое, издалека видное объявление. Всё прекрасно (чтó даже странно — ведь у меня «так не бывает», не бывает, чтоб «всё прекрасно»).

        М-да, «прекрасно»...
        Прохожу к читальному залу (там должны были проходить наши занятия), а он... закрыт. Заперт. Как так? — ведь назначенное время уже подошло. Хочу спросить у кого-нибудь из библиотекарей — ни одной не вижу. Увидел только — в том же вестибюле — гардеробщицу. Спрашиваю у неё, где директор. Та отвечает: директора нет, она в музыкальном театре, там сегодня что-то отмечается в честь писателя Самуила Маршака. А заведующая читальным залом есть? Тоже нет, тоже в театре. Пробовал выяснить: может, хоть кто-то есть, кому они что-то передали, хотя бы ключ от читального зала (и, понятно, саму информацию о планируемом занятии). Оказалось, — нет, никто ничего не знает (при том, что крупное красочное объявление, приглашавшее всех желающих, так и продолжает висеть). Вот же подарочек!..

        И, честно говоря, до того мне неприятно стало. Да ладно — неприятно, но уже и стыдно перед другими, которые, может быть, ради этого же пришли. И непонятно, что за молодёжь в вестибюле — «наши» ли, нет ли, я как дурак ничего не знаю и ничего не могу (не будешь ведь кричать на весь вестибюль — я так делать вообще не умею, или отдельно спрашивать у каждого). До того всё как-то нехорошо — и мы тут с уже знакомыми девочками (теми, с которыми уже занимались в лицее) словно бездомные какие.
        Весь расстроенный, подошёл к ним, говорю: пойдёмте ко мне, просто посидим чай попьём. Жил я недалеко, рядом совсем, но мешало одно сомнение: всё-таки — общежитие, а годы ведь — девяностые, и мало ли что они смогут там застать и какие картины успеют увидеть. Да уж выбора-то не было, не скажешь же им: сегодня нас тут не приняли — давайте, девочки, до свиданья. Но — пошли ко мне, да как-то всё вроде оказалось достаточно спокойно. Посидели втроём, чай с ними попили (интересно, чтó я им мог предложить тогда к чаю? — денег-то в ту пору никогда почти не было).
        Только меня эта очередная неудача (и опять какая-то совершенно нелепая) уже совсем поломала. Посидели мы у меня с этими юными поэтессами, поговорили опять о разном, связанном с литературой, потом наверно пошёл их проводить. Саму концовку точно уже не помню (по-моему, никогда и не помнил), знаю только, что, очень подавленный, сказал им тогда, что занятий у нас больше не будет, не смогу я после такой глупой и унизительной ситуации даже в их лицей как прежде приходить.
        Больше мы с ними уже не виделись.
        В библиотеку я после этого тоже уже не заходил (вероятно, даже и как читатель — перестал).
        И никаких попыток где-либо вести литобъединение для молодых авторов более не пробовал уже никогда.

        - - -

        Смешно, но у этой, обещавшей столько радости, но одарившей лишь очередной волной огорчений, ситуации с библиотекой оказалось ведь ещё и продолжение. Только уже без моего участия.
        Месяца два-три спустя (или чуть больше, точно не могу сказать) разговариваем как-то с давним товарищем, поэтом Сергеем Журавлёвым. Среди прочего он обмолвился, что... ведёт литературное объединение в Юношеской библиотеке. Да и нас, своих знакомых, пригласил туда заглянуть. Я, понятно, страшно удивился: как?! Как это получилось? Он говорит: а они сами позвонили в газету (Сергей тогда работал в главной республиканской газете «Красное знамя»), спросили, не сможет ли кто вести у них в библиотеке литературное объединение. Ну Сергей и согласился.
        Вот, стало быть, как оно обернулось. Снова отыскать меня — библиотекарям, видимо, оказалось затруднительно (на тот момент я был уже вообще безработным), а саму идею литературных занятий оставлять невоплощённой уже не хотелось. Вот и обратились, куда привычней и проще, — в газету (тогда ещё очень популярную у нас, ныне её уже не существует). Хотя сейчас я думаю: могли же ведь и у тех же журналистов просто спросить, не знают ли они такого-то, а то нам хотелось бы перед ним извиниться за тот нелепый случай. Там бы ответили, что — да, знают прекрасно и что извинения, конечно, передадут. А после извинения (ну действительно, всякое ведь в жизни бывает — вдруг да им совершенно неожиданно пришлось на этого Маршака идти, так что и передать что-то кому-то из других своих сотрудников — просто не успели и вспомнить), после извинения, может, и я всё-таки смог бы начать нормально работать у них с молодыми поэтами. Но — не извинились, никак и ничем не попытались исправить ситуацию. Просто пригласили другого. Так что другой — мой же товарищ — и пришёл. И спокойно стал вести это литобъединение.

        Потом я (кажется, с Николаем Кузьминым, в ту пору, до своего переезда в Пермь в начале двухтысячных, тоже нашим поэтом) заходил на одно из занятий поэтического объединения, которые вёл Журавлёв. Его участники были заняты серьёзным упражнением — составлением... кроссвордов. Мы подивились — ну Сергей! Ну да что ж, он у нас действительно был человек очень разнообразный — и поэт, и журналист, и прозаик, и альпинист, и известный в республике наставник альпинистов. (Когда в ноябре 2019 года его не стало, столько людей приходило с ним проститься, что прощание шло несколько часов. Были и поэты-писатели, и журналисты, и художники, и барды-песенники, и туристы, и альпинисты, и кого только не было).
        Как долго Сергей Журавлёв вёл там литобъединение, я сейчас не помню. Как не могу и вспомнить кого-нибудь из выросших в нём и позднее проявившихся молодых авторов. Кажется, таких и не оказалось, во всяком случае — никак не припоминаю.
        22.02.2023

        -----------

        3.03.2023
        (Тогда не успел дописать. Продолжаю 3 марта 2023).
        Однако, кроме собственных инициатив, в этом же рассказе собирался я отметить и другие вспомнившиеся тогда же варианты работы с молодыми авторами, которые раз в сколько-то лет проводились уже нашим Союзом писателей (то есть Коми отделением Союза писателей).
        Это было в форме проходящих в течение двух-трёх дней семинаров для молодых писателей республики. Многие начинающие авторы, позже ставшие известными у нас (да и не только у нас), прошли через них и вспоминали потом о них всегда хорошо, и в первую очередь — как о наконец-то появившейся возможности познакомиться и начать общение с другими авторами, то есть возможностью вырваться из удушающей паутины творческого одиночества. В подготовительный период по республике объявлялось (уж не знаю, какими именно путями, интернета ведь тогда ещё не было) о конкурсе, на который молодые начинающие поэты-писатели присылали свои рукописи. Из них отбирались лучшие, а их авторы приглашались в Сыктывкар для участия в семинаре. Также назначались руководители этих семинаров, как правило из нашей же республики (хотя бывали иногда и «столичные» — например, поэты Юрий Кузнецов и Валентин Сорокин, прозаик Сергей Есин), по два-три на отделение прозы и отделение поэзии.

        Ну вот, как-то должен был проходить очередной из таких семинаров для молодых русскоязычных авторов (у нас так — один год семинар для коми авторов, другой год — для русских, так всегда и чередуются). Это было уже где-то в начале двухтысячных. Узнаю, что собирается очередной семинар и что руководителями объявлены те-то и те-то. Я, вообще-то, своё возмущение выражаю редко (хотя кипит оно во мне часто), но в этот раз не выдержал. В очередной раз оказавшись в кабинете Союза писателей, в который я в ту пору заходил просто по-приятельски, в разговоре с Еленой Габовой (она, пишущий для подростков прозаик, тогда работала в Союзе литконсультантом) говорю: «Почему у нас руководители семинара опять назначены те же, что и в прошлый и в позапрошлый раз? Ведь хороших поэтов, которым есть чем поделиться с молодыми, у нас больше». Лена меня, видимо, поняла и с мягкой улыбкой ответила: «Ну ты тоже можешь придти, послушать молодых авторов и что-нибудь сказать».
        Понятно, что меня такой ответ ничем не порадовал. Я лишь ответил, что этак-то у нас любой может «придти» и «что-нибудь сказать».

        А на занятия того семинара я, конечно, потом действительно приходил (благо, моя тогдашняя работа могла это позволить). Тем более что, помню, одним из начинающих авторов там была молодая поэтесса Оксана Букина, с которой мы к тому времени были уже хорошо знакомы (в том же кабинете Елены Габовой когда-то и познакомились), и за её поэтическими опытами я уже и до этого следил с интересом (позднее она, к моему сожалению, от поэзии всё-таки отошла, став зато известным у нас, особенно в Удорском районе, художником-иконописцем Оксаной Баклановой — такой стала её фамилия после замужества).
        Но тут ведь всё-таки разница: «специальные», официально объявленные руководители семинара — специально и готовились, ещё до самих встреч успев поработать с рукописями. А тот, кто «тоже может придти и что-то сказать», мог оценивать лишь то, что успел на слух уловить уже во время самих обсуждений. Какие-то более-менее полезные замечания можно успеть сделать и на лету, но всё же это совсем не та настоящая работа, в которую хотелось бы целиком вложиться. То есть, в любом случае, в душе след от того семинара опять остался скорее неприятный, чем положительный. Просто я был абсолютно уверен, что если бы одним из «полноценных» руководителей (а не в сомнительной и малоавторитетной роли притулившегося сбоку «бедного родственника») был назначен ваш покорный слуга (а не те, кто были назначены), — пользы для молодых (а значит, и для поэзии республики вообще) было бы больше. И тогда думал так, и сейчас так думаю.

        Но далее — и на одного из руководителей даже таких временных семинаров я уже не претендовал (вероятно, и времени уже особо не было, были периоды, когда приходилось работать сразу на трёх работах). И уж, понятно, предложений на это не получал тоже. А руководителями семинаров и дальше так и назначались одни и те же. Не знаю, кто-то мне сказал, что это, может быть, связано с тем, что им шла какая-то оплата и, дескать, поэтому так назначалось, — чтоб получали те, кто более свои. Но я думаю, что вряд ли это было ради денег, а просто... действительно, «свои» — они ведь везде «свои», их и надо на все места пропихивать. Такова уж, видимо, наша человеческая природа. Которую я и до сих пор не научился понимать.

        ------------------

        Но надо бы с этим сюжетом как-то заканчивать. Эпилогом ко всему стала для меня неожиданная фраза, случайно оброненная как-то Еленой Козловой, председателем нашего Коми отделения Союза писателей. (Сам-то я, правда, уже с начала двухтысячных в нём не состою, но жизнь-то, по идее, всё равно ведь общая). Три-четыре года назад в музее имени Куратова был вечер памяти коми поэта Фёдора Щербакова. Конечно, я уже не помню, кто и с чем тогда выступал. Думается, как всегда что-то вспоминали писатели более старшего поколения, помнящие о своих встречах с Щербаковым, что-то говорили литературоведы. Мне выступать было не с чем, поэтому просто сидел слушал. Была на нём и дочь поэта Нина Фёдоровна. (Ага, это было 13 марта 2019 года — сейчас нашёл об этом в интернете: https://vk.com/wall-18306149_3815. На фотографии там она в первом ряду посредине). После официальной части работники музея пригласили всех за стол, был приготовлен чай. Я за столом оказался как раз напротив Нины Фёдоровны, женщины несколько старше меня, поэтому относился к ней с почтением. Да она и вообще вызвала у меня большую симпатию ещё с момента её рассказа об отце, поэтому, вопреки своей обычной зажатости (точнее, сжатости), с ней я чувствовал себя совершенно по-свойски. Я не был с ней знаком прежде, но тут, благодаря внезапно пришедшей простоте и открытости, успел и разговориться довольно свободно. Видимо, ей тоже стало любопытно, так что в какой-то момент она и поинтересовалась: а вы, дескать, кто — тоже писатель? Как вас зовут? Я назвался, а сидевшая рядом Елена Козлова сказала Нине Фёдоровне: «Он у нас лучше всех в поэзии разбирается». Я изумился: «Я?» Она лишь плечами пожала: «А кто же?..»
        ...Вот на этом моменте у меня и случилась неожиданная остановка-сшибка. Если кто-то подумал, что я тогда подзагордился от лестности такого признания, то он немного ошибся. Что такое, тем более непроизвольно вырвавшееся, признание — действительно лестно, с этим я не спорю. Но тут же угрюмо опустилась и другая мысль. Так, значит, они — мои литературные друзья-товарищи — всё-таки знали, кто «лучше разбирается». И при этом складывалось всё — отчасти ведь и под их волей — так, как складывалось.
        А ведь до того эпизода с неожиданной фразой Елены Козловой я обычно тоскливо думал, что люди просто не очень чувствуют, не очень понимают, не всегда умеют действительно определить, что лучше, что хуже, вот и вполне искренне полагали меня «маленьким поэтом», в отличие от тех «БОЛЬШИХ ПОЭТОВ», которые упоминались, приглашались и проталкивались везде и всюду и всякий день. И вдруг выходит, что — понимали-таки, чувствовали (ведь не сама же Елена Васильевна, их председатель, это в секунду вдруг решила). И при этом — преспокойно оставляли человека прозябать в его вынужденной резервации, вдалеке от активной литературной жизни. Вот тай-тай!..

        ------------------
        ------------------

        Сегодня с утра мы с моей хозяйкой ходили в нашу орбитовскую библиотеку №7, которая как раз сегодня открылась после месячного закрытия на переучёт. В читальной комнате я заметил специально расставленные рядами стулья, перед ними — заранее приготовленный стол с двумя стульями, за которыми — стенд с отобранными изданиями...
        Библиотекарша спросила мою фамилию, нашла мою читательскую карточку, записала в неё взятую мной книгу и сказала: «Сегодня в два часа у нас будет встреча с поэтами — таким-то и такой-то. Приходите послушать».
        3.03.2023

        22 февраля, 3 марта 2023 г.

        (Подготовка к публикации: февраль 2023 – октябрь 2025 гг.).