Аннотация: Буду добавлять сюда новые главы. Надеюсь, не менее одной в неделю. Добавлена 6-я глава
ПРОЛОГ. Последние часы и первые минуты
19 октября (по старому стилю). Среда
Перо скрипело по бумаге, оставляя за собой следы, похожие на тонкие кровоточащие разрезы. За окном Ливадийского дворца ещё тёплый крымский ветер шевелил ветви кипарисов, и их тени - длинные и узкие, как пальцы мертвеца - ползни по стенам кабинета.
'Утром дорогой Папа проспал четыре часа подряд и посидел днем в кресле. Беспокойства наши опять начались под вечер, когда Папа переехал в спальню и лег в постель: опять слабость сделалась страшная! Все бродили по саду вразброд - я с Аликс был у моря, так что побоялся за ее ноги, чтобы она не устала влезть наверх: коляски не было. После чаю и вечером читал бумаги. Сидел у моей ненаглядной Аликс!'
Молодой офицер в мундире флигель-адъютанта, с золочёным вензелем Александра III под короной, замер на мгновение, будто прислушиваясь к тишине. Его пальцы, тонкие и бледные, сжали перо чуть сильнее, чем нужно - на бумаге остался клякс, тёмный, как запёкшаяся кровь.
Флигель-адъютант медленно вставил перо в серебряный прибор, промокнул чернила и захлопнул тетрадь.
Что-то было не так.
Его движения - слишком точные. Его дыхание - слишком ровное. Даже выражение лица, обычно мягкое, почти мечтательное, теперь казалось... чужим.
За окном завыл ветер, ударившись о стёкла. Где-то в коридоре скрипнула половица - может быть, слуга, а может, и нет.
Офицер поднял голову.
В зеркале напротив отразилось его лицо - на долю секунды ему показалось, что глаза в отражении засмеялись чужим смехом, хотя сам он даже не улыбался.
'Скоро', - прошептал кто-то. Или это был просто шум ветра?
Он резко встал, отодвинув кресло.
Где-то в глубине дворца раздался приглушённый стон - умирающий император боролся за последние минуты жизни
А офицер... Он потянулся к дверной ручке, и в этот момент часы на каминной полке пробили полночь. Но стрелки показывали всего лишь половину одиннадцатого вечера.
21 января (по новому стилю). Понедельник
Сквозь заиндевевшие окна больничного фойе санаторного корпуса в подмосковных Горках пробивался бледный, словно выцветший, зимний свет. Он дрожал на полированном паркете, скользил по стенам, обтянутым тёмно-зелёным штофом, и цеплялся за портреты вождей, развешанные с неправильной симметрией. Воздух был густ, пропитан запахом карболки, лекарств и чего-то ещё - сладковатого, тревожного, как запах разлагающихся листьев под снегом.
Дверь распахнулась с такой силой, что стеклянная панель в верхней части дребезжала, будто предупреждая об опасности.
- А дело-то, похоже, идёт к явному улучшению, и старик сейчас спит!
Голос доктора Осипова, громовой и бархатистый одновременно, разорвал тяжёлую тишину. Сам он, дородный, с лицом, напоминающим хорошо выпеченный каравай, стоял на пороге, запыхавшийся, с каплями пота на лбу, несмотря на январский холод. Его глаза, маленькие и блестящие, как чёрные бусины, метались по комнате, выискивая кого-то.
В углу, у камина, где тлели последние угли, сидел Николай Бухарин. Низкорослый, с бородкой, аккуратно подстриженной клинышком, он напоминал скорее провинциального учителя, чем одного из главных идеологов и вождей партии. Но сейчас, при новости Осипова, его лицо, обычно оживлённое, стало вдруг резким, почти хищным.
- Виктор Петрович, что же, может быть, Владимир Ильич ещё будет на съезде, скажет хоть маленькую речь? - Он привстал, и его пальцы, тонкие, нервные, сжали подлокотник кресла так, что костяшки побелели.
Доктор подошёл ближе, его тень, огромная и бесформенная, поползла по стене, как некое чудовище.
- Николай Иванович, дорогой... - Он положил руку на плечо Бухарина. Ладонь была тёплой, влажной, слишком тяжёлой. - Вы слишком торопите события. Я понимаю вас как члена ЦК и как редактора 'Правды'... Слово Ильича прозвучало бы убедительнее многих часов выступлений иных ответственных товарищей. Но нет. К весне вылечим наверняка. Однако сейчас он слишком слаб.
Бухарин не отводил глаз. Его зрачки, расширенные, казалось, впитывали каждый жест, каждую интонацию врача.
- Маленькую речь... Почему это невозможно? - Голос его был тихим, но в нём дрожала сталь.
Осипов вздохнул. За его спиной, в коридоре, раздались шаги - медленные, мерные, как отсчёт времени. Кто-то шёл мимо. Или прислушивался.
- Поймите, голубчик... Мы не можем рисковать. Не имеем права. - Он наклонился ближе, и его дыхание, тёплое, с лёгким запахом лука и лекарств, коснулось лица Бухарина. - Да, в последние несколько дней мы наблюдаем значительное улучшение состояния Владимира Ильича. Но...
Где-то в здании упал стакан - звонкое, ледяное 'динь'.
- ...остаётся угроза, что случайное разрушение какого-нибудь сосуда вызовет дальнейший прогресс паралича. И даже... смерть.
Бухарин отшатнулся, будто его ударили.
- Вы... вы этого не допустите.
Доктор покачал головой. Его глаза стали вдруг пустыми, как у рыбы на льду.
- Мы сделаем всё, что в наших силах.
Железная кровать скрипела при каждом хриплом вздохе, её холодные прутья проступали сквозь тонкое одеяло, как рёбра голодающего зверя. Комната бывшего дома купцов Морозовых, некогда светлая и просторная, теперь сжималась в сумеречном мареве - тяжёлые портьеры поглощали последние лучи зимнего солнца, оставляя лишь багровый отблеск на потолке от пылающей печи.
Ещё утром, когда ему стало лучше, затеплилась надежда, что врачи, твердящие о скором выздоровлении, не врут, не пытаются его успокоить. Но сейчас... Каждый вздох - будто удар ножом. Ледяные иглы московского мороза каким-то невероятным образом проникали сквозь стены, смешиваясь с жаром лихорадки в странный, мучительный коктейль. От холода не спасали ни огонь в печи, ни одеяло, которое то и дело заботливо поправляли то Наденька, то Маняша.
Холодно... Темно... Боль нахлынула океанским валом, вымывающим сознание. Тело больше не слушалось, парализованная рука безвольно лежала на одеяле, как чужая.
На тумбочке из красного дерева выстроились в безнадёжном строю склянки с лекарствами - солдаты проигранной битвы. Рядомлежал свежий номер "Правды". 'Боевое настроение английских железнодорожников', - утром, когда пришло облегчение Маняша прочла ему несколько строк передовицы. Продажные лидеры профсоюзов безуспешно пытаются сорвать забастовку машинистов... Стачка парализует всю Британию, всколыхнёт людей... Как обидно уходить в самом начале...
Надежда Константиновка поправила подушку. С большим трудом она сдерживала слёзы, Ильич не должен видеть её плачущей, она должна держаться, чтобы он не почувствовал её отчаяние, не отчаялся сам, не перестал бороться за жизнь. Предательская слезинка скатилась по щеке. Надежда Константиновна быстро смахнула её, заставила губы сложиться в привычную улыбку. Кажется, Ильич ничего не заметил.
Он заметил. Ильич смотрел на жену, подслеповато щурясь, и не мог ничего сказать, лишь слабо пошевелил пальцами, пытаясь поймать её руку.
Речь - это богатство украла у него болезнь. 'Надя... - Ленин хотел крикнуть, но из горла вырвался лишь неясный хрип. - Ты помнишь, как мы смеялись в Шушенском? Как ты переписывала мои черновики своим аккуратным почерком? А теперь вот... вот так'.
Он хотел извиниться. За всё. За тюрьму, навсегда лишившую их счастья иметь собственных детей. За бессонные ночи в эмиграции. За разлуки. За то, что последние годы слишком мало отдавал тебе - революция забрала всё. Будь у него выбор, он бы всё равно ничего не стал менять, также бросился бы в борьбу, жертвуя всем... Даже самым дорогим...
Его сознание начало распадаться. Комната закружилась, предметы потеряли привычные очертания. Даже лицо жены, обычно такое ясное и родное, превратилось в бледное пятно.
В ушах зазвенело.
Где-то далеко, будто через толщу воды, он услышал крик. Или это был вой ветра в печной трубе?
Темнота накатывала волнами, каждая следующая ещё более мрачная, чем предыдущая.
Последнее, что он успел заметить - доктор резко наклонился к его груди, а Надежда Константиновна вдруг перестала сдерживать рыдания.
Перед глазами проплывали обрывки воспоминаний.
Первый арест. Молодой человек с клинообразной бородкой, нелепый и яростный, как взъерошенная ворона, кричал что-то жандармам. Его голос, пронзительный, но твёрдый, разбивался о каменные стены тюрьмы. Коридор, пахнущий плесенью и щами, казался бесконечным. Где-то капала вода - медленно, размеренно, словно отсчитывая секунды до казни.
Кровавое воскресенье. Снег на Дворцовой площади алый, как будто его специально выкрасили к празднику. Сапоги скрипят по кровавой каше. Стонет женщина, прижимая к груди ребёнка с размозжённым черепом. Ветер разносит крики: 'Царь-батюшка, за что?!' Революция всё-таки захлебнулась, самодержавие устояло, но без народного подъема 1905 года не случился бы ни февраль, ни октябрь 1917-го.
Тяжелый 17-й год. Прошли буквально по краю. Смольный. Толпа. Крик 'Ленин с нами!' крик подхватывают сотни глоток. В глазах - восторг. Наивные революционеры. Знали бы с чем столкнёмся, сделали бы всё иначе. Действовали бы решительнее, быстрее, опережая врагов, не давая им даже малюсенького шанса собраться с силами и ударить. Генералы, отпущенный на свободу под честное слово. Нет у них чести. Сколько же они убивали, сколько крови народной стоила наша доброта, наша наивность.
Выстрел Каплан. Грохот. Дым. Жгучая боль в шее. Он падает на мокрый от дождя асфальт, а вокруг уже бегут люди с перекошенными от ужаса лицами. 'Добили, сволочи...' - шептал он тогда, но это оказалось неправдой. Не добили. Впрочем, Каплан не была первой. 1918-й - сплошные покушения, поражения и неудачи. Даже революцию в Германии и Австрии не удержали...
Он хотел сказать что-то важное. Оставить последние слова. Но что?
И вдруг провал. Последний четкий образ - Симбирск, берег Волги, маленький Володя Ульянов стоит на берегу и завороженно смотрит на уплывающий по реке пароход.
- Куда?
- В будущее?
- Какое?
Тьма окончательно поглотила его.
Надежда Константиновна не закричала, она лишь сжала его руку... Ещё тёплую, но уже пустую.
За окном словно голодный зверь выл ветер.
А в печи весело разгорался огонь.
19 октября (по старому стилю). Среда
В тоже мгновение в далеком в Ливадийском дворце внезапно проснулся молодой офицер. Резким рывком он сел в постели, но тут же упал, забывшись внезапно нахлынувшим сном.
Он стоял на берегу.
Не Волги - нет, это была другая река, широкая, черная, как расплавленный асфальт. По ней плыли лодки.
В одной - какой-то незнакомый человек в потрепанной одежде с клинообразной бородкой. Лицо мертвенно-бледное, глаза закрыты.
Во второй - он сам, но почему-то без головы. Он узнал себя лишь по парадному мундиру.
Третья лодка была пуста.
На берегу виднелась фигура в длинном черном балахоне. Лица он не рассмотрел - только тень под капюшоном.
- Куда?
- Ты опоздал, - прогремел голос из-под капюшона, - но тебя ждут.
И вдруг лодки столкнулись.
Мертвый человек с бородкой вскрикнул и упал в него.
Боль.
Жар.
Взрыв.
20 октября (по старому стилю). Четверг
Ленин открыл глаза. Пробуждение наступило внезапно - без привычного кошмарного перехода от забытья к сознанию, без той мучительной паузы, когда разум, словно утопающий, пробивается сквозь толщу боли к поверхности. Он просто открыл глаза.
Комната тонула в сизых сумерках. За окном - ни звёзд, ни луны, только глухая, непроглядная тьма, будто мир за стёклами перестал существовать.
Владимир Ильич зажмурился, затем снова размежил веки, ожидая привычного тумана в глазах, но - о чудо! - зрение было ясным, острым. Он с его близорукостью никогда не видел мир так чётко, как сейчас.
Снова зажмурился и попытался прочувствовать собственное тело. Медленно сжал кулаки. Пальцы послушно сомкнулись - ни дрожи, ни онемения. Колени, ещё вчера казавшиеся свинцовыми, теперь без труда сгибались под одеялом. Небывалая уже несколько лет легкость, ни малейших признаков боли и усталости, преследовавших его без малого два года. Но самое главное, без следа исчезла мука последних месяцев, когда стали забываться слова, и жизнь превратилась в существование растения, которое может лишь созерцать окружающую действительность, не имея возможности хоть как-нибудь повлиять на неё. Именно эта беспомощность породила мысли о самоубийстве, в минуты отчаяния, вытеснявшие из сознания абсолютно всё.
Неужели правда? Неужели Фенстер не лгал, когда обнадеживал его и заверял, что полное выздоровление возможно уже к весне? Помнится, он всё время повторял, что надо лишь с точностью исполнять предписания лечебного консилиума. И ждать, когда пробудившиеся резервы организма уничтожат недуг. Да так, что от болезни и следа не останется. Неужели всё получилось? Это же замечательно.
Он приподнялся на локтях, и это движение не потребовало усилий. Лёгкость была почти пугающей - как если бы с него сняли кандалы, в которых он провёл годы.
Речь. Проверить речь.
Память услужливо подсунула строчки - не те, что он твердил в последние месяцы, борясь с забывчивостью, а просто случайно просчитанные в 'Известиях' больше года назад. Нимало не напрягаясь, громко, но так чтобы услышали в соседних комнатах Наденька и Маняша, произнёс первые строки:
'Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья'.
Маяковского он не любил, но это стихотворение понравилось ему, так сказать, с точки зрения политической и административной. Впрочем, сейчас он был в восторге просто от того, что память и речь вернулись, будто никуда и не исчезали. Голос прозвучал уверенно, сильно, но как-то странно. Слишком моложаво, что ли. Ни его это был голос. Впрочем, своего голоса он не слышал уже давно. Почти год с речью были большие проблемы, язык иногда плохо слушался хозяина, а иногда и вовсе отнимался. Так что на изменившийся голос внимания почти не обратил. образуется. 'Образуется', - махнул он мысленно рукой, отгоняя тревогу. После месяцев немоты любой голос казался бы чужим.
В этот момент в углу комнаты что-то зашевелилось.
- Чего изволите, Ваше Императорское Высочество?
Глава I. Цесаревич
'Какое ещё высочество?' - мелькнула мысль, но не успев её как следует обдумать Владимир Ильич рефлекторно ответил:
- Кто здесь?
- Это я - Радциг, Ваше Императорское Высочество! - проговорил всё тот же голос. Теперь не было сомнений, что, называя себя, он обращался именно к нему - к Ленину.
'Что за Радциг? - удивился Владимир Ильич, - Впрочем, не важно, возможно новый истопник. Главное - выздоровление. Теперь нет сомнений, что дело идёт на поправку. Наденька, Маняша, - они так горевали вчера, даже плакали, хоть изо всех сил старались сдержать слёзы. Срочно, срочно надо сообщить им радостную новость':
- Узнай, голубчик, чем занимаются Надежда Константиновна и Мария Ильинична, - на последнем слове Ильич немного закашлялся, поэтому отчество младшей сестры прозвучало совсем невнятно и непонятно. - И зажги свет, пожалуйста.
- Её императорское величество всю ночь провела подле государя, - ответил Тихон, - его императорское величество чувствует себя немного лучше, но всё ещё плох.
В этот момент яркий электрический свет ударил по глазам, Владимир Ильич прикрыл глаза, но успел заметить, что комната, в которой он проснулся, - это не его комната. Скромные беленные стены, железная кровать, столик с лекарствами у кровати, книжный шкаф в ногах, - всё это исчезло. Комната стала как будто больше, на стенах появились роскошные обои и деревянные панели, у одной из стен Ленин заметил камин. Он не узнавал это место, он не бывал здесь никогда, не мог даже предположить, где вдруг оказался.
- Ваше императорское Высочество, нижайше прошу простить меня, - голос Тихона вывел из оцепенения, чтобы ввергнуть в ещё большую растерянность, - кто такая Надежда Константиновна, о которой вы справлялись?
'Что? Он не знает, кто такая моя жена?' - Ленин растерялся ещё больше. Изменения интерьера он ещё мог объяснить тем, что его беспамятного перевезли в один из московских дворцов. Но чтобы кто-то из допущенных к председателю Совнаркома людей не знал о Крупской? Невероятно. Ещё более невероятно, что Наденька согласилась не сопровождать его при переезде. И высочество, - почему этот Радциг постоянно называет его высочеством. Очень странная мистификация. Надо подумать, но времени совсем нет. надо срочно услать Радцига с каким-нибудь безобидным поручением. Поскорее остаться одному, оглядеться, понять, где он оказался.
- Не бери в голову голубчик, я вероятно, что-то напутал. Принеси мне вчерашнюю газету. И чаю. Покрепче да погорячее. Непременно погорячее.
Радциг, которого так и не удалось рассмотреть, еле слышно выскользнул из комнаты. Ленин тут же попробовал встать. Тело слушалось его так, как не слушалось с того самого выстрела на заводе Михельсона 30 августа 1918 года. Даже не поднявшись, а буквально выпрыгнув из кровати, Ленин прошелся по комнате. даже не комнате, а довольно большому залу.
'Определенно, это дворец', - Ильич подошел к окну. Темнота, в которой совсем близко угадывался лес. Или парк. Тёмный парк. И тёмный горизонт. Из освещенной комнаты улица была видна плохо.
'Пожалуй, это - не Москва, слишком темно, в городе так не бывает', - и вдруг взгляд Ленина упал на стекло, сквозь которое он смотрел на улицу. В стекле неясно отражалось лицо. И это было не его лицо. Определенно, человек, отраженный в окне был ему знаком, но это был не он, это был совершенно другой человек. Владимир Ильич попытался рассмотреть своё собственное отражение. Но вдруг резко обернулся, пошарил взглядом по комнате и резкими шагами направился к большому зеркалу.
'Николай Романов, сомнений нет, это - его лицо. Только очень молодое. - Ленин не мог прийти в себя от охватившего его удивления. - Романов!' Он трогал лицо руками, дергал себя за бороду, морщась от боли. Сомнений не было, - это всё по-настоящему. Ильич зашатался, прислонился к зеркалу. Оно всё также отражало чужое лицо.
Молодое.
Бледное.
Страдальчески красивое.
'Николай Романов. Я - царь! Я - мёртв! Я - жив!' - Ленин медленно отстранился от зеркала. Снова огляделся, заметив рабочий стол решительно зашагал к нему. На столе лежала толстая тетрадь в кожаном переплёте. Владимир Ильич взял её в руки и начал быстро перелистывать страницы. '19 октября 1894 года. Утром дорогой Папа проспал... - Запись выглядела совсем свежей, было над чем подумать. - Ильич уселся в кресло и, опершись локтями о стол, обхватил голову руками.
- Пустое, Николай Александрович, - в мозгу вдруг само собой всплыло имя Радцига.
- Её императорское величество, ваша матушка просит Вас пройти к ней, Она сейчас в своих покоях. Государь уснул, и её императорское величество отправилась немного передохнуть, - слуга опустил глаза, - Вас просят поторопиться.
- Так что ж мы мешаем? Помогите одеться, голубчик, - Ленин тут же прикусил язык, он не знал, как называет камердинера настоящий Николай. Радциг, если и удивился такому обращению, то виду не подал, развернулся и быстрым шагом вышел из комнаты. Примерно через полминуты он уже несся обратно, держа в одной руке мундир, а в другой - сапоги.
'Императрица Мария Фёдоровна, мать Николая, - она требует сына к себе. Сегодня держиморда Александр Мопс умрёт, - день смерти палача своего брата Ленин знал твёрдо. - Мать распознает во мне чужака'. Мысли роились в голове одевающегося цесаревич, в теле которого волею неизвестно кого поселился дух умершего почти через 30 лет его злейшего врага:
'Как я оказался здесь и сейчас? - мысль билась будто раненная птица о стекло. -Мысль несвоевременная. Сейчас нужно думать о другом. Что делать дальше? Власть самодержца - это шанс осуществить задуманное раньше и меньшей ценой. Непонятно, откуда взялся этот шанс, но сейчас это неважно, это можно обдумать и потом. Сейчас главное его не упустить. А упустить проще-простого. Малейшее подозрение в подмене, и может случится что-угодно. Себя не жалко, я и так умер. Но шанс для сотен миллионов людей нельзя упустить. Больше молчать и слушать, меньше говорить, - вот план! Мопс при смерти, вся семья, все придворные сейчас не в себе, малую оплошность можно списать на волнение, а больших надо просто не допускать. Опыт нелегального положения, когда приходится выдавать себя за другого человека, огромный. Справится. Должен справиться. А что, если это всё-таки предсмертный бред, который я просто не в состоянии отличить от яви? Да какая разница? Надо действовать. Если это власть - я её возьму'.
- Отведи меня к матушке, по дороге расскажешь, как здоровье Папа. - Ленин одернул мундир и направился за слугой.
- Батюшке Вашему под утро стало немного легче. Всю ночь святой отец Иоанн и матушка Ваша читали молитвы, вот хворь и отступила. Государь император почивают. Доктор говорил, что сон хороший. Надеется на облегчение страданий самодержца, - слуга бубнил ещё что-то, но Ленин его не слышал. Он погрузился в собственные мысли:
'Что я знаю о смерти Мопса? Надо, кстати, перестать даже в мыслях называть его та, а то неровен час произнесу вслух. Батюшка, его императорское величество, Папа, - только так и никак иначе. Что я помню? Да ничего я не помню. Радовался смерти тирана, как и все. Деталей вообще никаких. Не интересно было. Нефрит. Помню, ещё Николай женился, не дождавшись окончания траура по отцу. Мать? Мать - волевая и властная женщина. "Долг прежде всего", - кажется, так она учила Николая. На этом можно сыграть. Николай слов матери так и не понял, а я пойму. Мать - это естественный союзник в дворцовых интригах. Тем более, что, в отличии от супруги Николая, старая императрица была популярна и среди аристократов, и даже в народе. От первой встречи будет зависеть очень многое'.
Глава II. Императрица Мария
Гулкое эхо шагов по паркету Ливадийского дворца звучало неестественно громко в этой предсмертной тишине. Цесаревич - нет, уже почти император - шёл, погрузившись в собственные мысли, но разум его машинально отмечал детали:
- Жёсткий воротник парадного мундира впивался в шею.
- Золотые галуны на рукавах блестят как на солнце в ярком свете электрического освещения.
Он не знал этот дворец ни по книгам, ни по архивным фотографиям. Но теперь запах воска, дубовых панелей и лекарств (камфара, эфир) ударил в ноздри с осязаемой реальностью: 'Через несколько часов формальности: присяга, манифест, церемония... А пока - эта женщина'.
Камер-лакей в ливрее с гербами Романовых почтительно распахнул дверь:
- Её императорское величество изволили ожидать...
Голос слуги дрогнул. Все в дворце знали, что император Александр III находится при смерти, и надежды на выздоровления Государя почти не осталось.
Мария Фёдоровна расположилась не в своём привычном кресле у трюмо, а у окна, затянутого плотной шторой. На столике рядом - недопитый стакан воды с лимонной долькой, флакон с солями и раскрытое Евангелие. Ленин украдкой взглянул на книгу - 'Несении креста'. С удивлением и радостью отметил, что зрение у Николая нечета его собственному, ещё в детстве испорченному чтением книг в свечном полумраке. Знаменитый ленинский прищур - всего лишь взгляд близорукого человека, который без помощи очков силится рассмотреть интересующие его детали.
Он вошёл, отметив про себя: 'Чёрное платье без украшений - траур уже начался. Даже самые близкие Александра хоронят ещё до смерти. Глаза не заплаканные, но остекленевшие от бессонницы'. 'Дания воспитала её в стоицизме... Но сейчас она на грани', - анализировал он, делая шаг вперёд.
- Дорогой мой Ники... - императрица поднялась навстречу сыну. Голос, обычно такой властный, сейчас звучал надтреснуто. Цесаревич обнял мать, буквально бросившуюся ему на грудь, и Ленин почувствовал теплоту и нежность к этой чужой для него женщине. 'Что это? Николай? Или моё собственное сострадание? Впрочем, сейчас это мне на руку, не придётся лицедействовать', - рациональная мысль промелькнула в голове и буквально утонула в разливающемся по телу океане сыновей любви. Ком в горле мешал говорить.
- Мама, - едва сдерживая слёзы Николай стал на колени, уткнувшись в руки Марии Фёдоровны, покрывая их своими поцелуями.
- Ники, ты должен быть сильным в этот час. Самым сильным. Встань. Держись, - императрица подхватила сына, силясь поднять его с колен.
Цесаревич торопливо поднялся, обнимая мать за плечи он взглянул ей прямо в глаза. 'Боже, какой решительный взгляд, - отметила про себя императрица, - ни слезинки, как вдруг сразу повзрослел мой мальчик. Не об этом ли говорили святые отцы, проповедовавшие, что государь, получая власть, поучает от Господа и все знания и умения, чтобы этой властью разумно распорядиться? Неужели её неразумный и даже немного глуповатый Ники вдруг преобразился в императора, которому станет сил и воли уверенно повести корабль огромной империи курсом процветания и гармонии, проложенным его отцом и дедом?'
В камине треснул уголёк.
- Мама, не слишком ли рано мы впадаем в уныние? Папа ещё жив, Господь управит, и его величество вновь обретёт здоровье...
- Ники, мы все живём этой надеждой. Но император совсем плох. И мы должны быть готовы к самому худшему. Ты должен быть готов, ибо на твои плечи падёт весь груз, который император несёт даже несмотря на свой тяжёлый недуг.
- Стоит ли сейчас об этом?
- Он спрашивал о тебе час назад, - императрица сделала паузу, как будто ожидая ответа, но Ленин держал паузу, - сказал, чтобы ты готовился.
- Готовился... Разве можно подготовится к такому?
- Отец хочет видеть тебя. Сейчас он уснул, я велела не будить Государя. Во сне боль отступает. Но как только отец очнётся, ты должен быть подле него. Каждое слово императора - на вес золота. Не упусти ничего. Он... - голос Марии Фёдоровны сорвался, - ...он велел передать тебе: 'Держи всё в кулаке'.
Николай кивнул, подбирая слова.
- Я учту. Но... Кулак - инструмент грубый. Времена изменились, они требуют... гибкости.
Императрица резко подняла голову.
- Что ты хочешь сказать?
Камин. Тень на стене. Тиканье английских часов на каминной полке.
- Что слепое упрямство может привести к непредвиденным последствиям. Вспомни слова убийцы деда Желябова, произнесённые им на суде 'По своим убеждениям я оставил бы эту насильственную форму борьбы, если бы только явилась возможность борьбы мирной'.
- Ники, как ты смеешь? - императрица покраснела от внезапной вспышки гнева, - ты оправдываешь террористов, поднявших руку на монарха, убивших твоего деда?
- Что смею? - Ленина несло. Какая-то часть его сознания понимала, что надо бы притормозить, но он продолжил, - Кого оправдываю? Но нельзя закручивать гайки, не оставляя выхода народному недовольству, которое подчас имеет под собой вполне объективные основания. Даже мышь, загнанная в угол, будет сражаться за свою жизнь как тигр, и её укусы могут оказаться смертельными.
Мария Фёдоровна отстранилась от сына, отошла, опираясь на спинку кресла:
- Ты осмеливаешься...
Ленин наконец смог взять себя в руки и быстро перехватил:
- Простите, матушка. Горе говорит во мне. Я. прежде всего, сын, послушный воле своего родителя. Если позволите, я хотел бы навестить Папа. Буду ждать его пробуждения рядом с ним. Мне действительно надо многое с ним обсудить, надеюсь, Господь отпустит достаточно времени, чтобы отец спел поделиться со мной всей мудростью великого правителя.
- О, Ники, - императрица быстро подошла к сыну, уткнувшись лицом в грудь, - мы все не в себе. Будь сильным. Будь сыном, достойным своего отца.
'Достойным своего отца', - Ленин внутренне усмехнулся, вспоминая Илью Николаевича, всю жизнь положившего на алтарь народного просвещения. Сколько школ открыл отец, сколько крестьянских детей вытащил из тьмы невежества, дав им шанс пробиться в жизни. Мопс убил отца, перечеркнув всё сделанное им, начав менять нарождающуюся систему светского образования церковно-приходскими школами. Если бы Илья Николаевич прожил ещё год, то указ о кухаркиных детях всё равно свёл бы его в могилу. Но и без этого циркуляра, сделанного царём хватило, чтобы убить действительного статского советника Ульянова, выслужившего свой чин не на паркете столичных департаментов, а в служении народу.
- Я буду достойным отца, - Николай произнёс эти слова столь твёрдо и уверенно, что императрица невольно вздрогнула, - никто, слышишь, никто не упрекнём меня в том, что я свернул с его дороги.
'И память брата, - Ленин продолжил диалог с императрицей в мыслях, - и память тех сотен тысяч и миллионов, которые пали в борьбе за народное счастье, - я никогда этого не забуду, никогда не предам'.
- Благослови тебя Бог, - Мария Фёдоровна перекрестила сына, - я отдохну немного, распорядись, чтобы за мной послали тотчас же, как только проснётся Саша.
Когда Николай вышел из комнаты матери, то тут же в приёмной столкнулся с великим князем Владимиром Александровичем. Тот развалился в кресле у камина, куря гаванскую сигару. Его густая серая борода и массивная фигура я выдавали в нём типичного романовского богатыря - человека, привыкшего к власти и не терпящего возражений.
Владимир Александрович лениво приподнялся, пуская клуб дыма.
- Ну что, племянник, - голос грубоватый, с насмешливой ноткой, - готов нести крест?
Настоящий Николай наверняка оробел бы - он побаивался дядю, который не раз отчитывал его за мягкотелость. Но Ленин лишь холодно усмехнулся:
- Крест? Нет, дядя. Скипетр.
Великий князь замер, глядя прямо в лицо племяннику, стремясь подавить волю того, показав в очередной раз, кто на самом деле тут главный. Николай, который всегда подчинялся воле дяди, на этот раз не отвел взгляда, прошивая ставшими из серых стальными глазами как бы насквозь и дядю, и стену за его спиной, и парк, и море, и, наверное, всю Землю.
- Ты забываешься, Ники! - рыкнул великий князь, привычно сбивая племянника с толку своей фамильярной напористостью.
- Ваше императорское высочество, - нарочито вежливо, с лёгким ударением на титуле, - Вы не ослышались, я - не мученик, я - цесаревич!
Ленин кивнул Радцигу, дожидавшемуся его тут же приёмочной, и вышел в открытую лакеем дверь, оставив дядю в немом удивлении.
'Ошибка, - понял Ленин. - Настоящий Николай никогда бы... А, прочем, не ошибка, а ход конём'.
- Проводите меня к отцу, - Владимир Ильич обратился к выскользнувшему из приемной камердинеру, - и распорядитесь наконец подать горячего чаю. И пару ватрушек.
Глава III. Наедине с собой
'Как-будто меня дожидалась', - подумал Ленин, жадно откусив ещё тёплую ватрушку и запив горячим ароматным чаем. Сидя в кресле у постели умирающего императора Александра III, он наконец-то получил возможность попытаться осмыслить, что же такое с ним произошло: 'Еще вчера я был Ульяновым. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР. А сегодня - Романов, наследник престола, без пяти минут император. Если точно, то часов через семь-восемь Александр умрёт, и Россия получит нового самодержца. В моём лице. Какой невероятный абсурд. Как такое вообще возможно? Но ведь есть. Глупо отрицать очевидно, заламывать руки и кричать, что такого быть не может. Уже есть. Что я помню? Последнее воспоминание: Горки, 1924 год. Боль. Беспамятство. Очнулся уже в этом дворце, в это теле.
Сон? Не похоже, всё слишком реально: запахи, боль в висках, вкус чая. Ватрушка, кстати, изумительная - царская, - Владимир Ильич усмехнулся невольному каламбуру и потянулся за второй. - Перерождение? Я слышал о таком. Реинкарнация. Но там душа, вроде, переселяется в младенца. А здесь взрослый мужчина. Почему именно Николай Последний?
Если не сон, то - бред. Мало ли какие картины и ощущения может породить умирающий мозг. Профессор Бехтерев любил шутить, что человеческий мозг изучен полностью, но не очень хорошо. Поэтому мы не в состоянии даже представить, какой фортель может выкинуть наш разум. Бред - это возможно. Возможно и то, что я не смогу отличить его от реальности. А, если это реальность? Значит, дана возможность, дан шанс. От этого и пляшем. Я ведь ничего не теряю. Проживу жизнь в бреду или в реальности, - главное проживу её так, чтобы не было стыдно...
Через несколько часов Александр III умрёт. Это исторический факт. Николай станет императором. То есть, Николай сейчас - это я, следовательно, я стану императором. На самом деле, это мало что значит, потому что в России император только на бумаге - абсолютный монарх, по воле которого даже солнце не смеет взойти. Самодержец - всего лишь элемент системы. Кое-что от него конечно же зависит, но любая попытка развернуть систему, заставить работать против её собственных законов чревата апокалиптическим ударом табакеркой в висок.
Желающих выступить в роли графа Панина хватает и без резких движений с моей стороны. А уж с ними-то. Взять хотя бы родственничков: тот ещё гадюшник. Впрочем, у них и своих противоречий хватает, а это - реальная возможность не только выстроить систему сдержек и противовесов, но и заставить великокняжеское кодло поработать трудовой народ. В ЦК тоже трудно было, там каждый с такими амбициями, что диву иногда давался, как удавалось их всех в одной упряжке удерживать. А ведь выдюжили. И восстание, в победу которого не верили даже ближайшие соратники, смогли осуществить, и власть удержать, и программу партии худо-бедно начали в жизнь проводить. И это в условиях Гражданской войны, которую развязали, кстати сказать, те же силы, что вынудили Николая подписать манифест об отречении от престола.
Программа партии, план ГОЭРЛО, план коллективизации и индустриализации, программа ликвидации безграмотности и продвижения культуры в массы, план научно-технического рывка, - планов громадьё. Главное, ведь есть опыт успешного их продвижения в жизнь в условиях несоизмеримо более тяжелых. Гражданская война и интервенция 14 держав, - это вам не фунт изюму. Но всё надо сделать аккуратно, чтобы не всколыхнуть раньше времени это феодальное болото, не вызвать сопротивление в момент, когда сил на его подавление ещё недостаточно. О свержении самодержавия и установлении демократической республики сейчас нельзя даже заикаться. С отменой выкупных платежей и 8-часовым рабочим днём тоже всё непросто. Но начинать можно будет уже сегодня. Только очень осторожно.
Ближайшие планы - взять власть и укрепиться. С первым всё просто: король умер, да здравствует король. А вот укрепиться? Этому явно будут противодействовать. Давеча дядюшка уже намекнул, что не прочь порулить Россией пока племянник будет скорбеть по усопшему родителю. Конечно, показать твёрдость необходимо, но не перегибать. И со скорбью тоже. Не рыдать. Решительное обращение ко двору: 'Траур по усопшему Государю объявляется, но дела империи не ждут'. Обращение к народу. Помнится, Александра почти неделю везли в Санкт-Петербург, проводили траурные митинги в каждом крупном городе по пути следования. Отличная возможность пообщаться с народом и заручиться его поддержкой. Впрочем, сейчас не только о народе думать надо, но и о придворных: табакерка не милует даже популярных среди черни императоров.
Просто напрашивается амнистия политических. Но с этим придется повременить. Разбегутся кто-куда, ищи их потом, а ведь люди там полезные есть. Сперва попробовать перетянуть их на свою сторону. А там уж как пойдёт. Эх, мои собственные соратники, с которым мы революцию делали, юнцы совсем, а кто и вовсе - дитя. Но, тех, что постарше разыскать надо. Цюрупа, он последний год Совнарком на себе тянул практически в одиночку. Кржижановский, электрификация нужна как воздух, Мартов, здесь он еще не ступил на кривую дорожку меньшевизма. И о себе забывать не стоит. В это время я уже неплохо разбирался в экономике империи, имел опыт работы присяжным поверенным, вникал в крестьянский уклад. Вот только как убедить себя самого служить самодержавному держиморде?
А ещё иностранцы. Из тех, кто точно добьются успеха, но пока прозябают и отчаиваются. Эрнест Резерфорд, супруги Кюри, Генри Форд, Никола Тесла, - надо, не откладывая в долгий ящик, составить подробный список тех, кого следует попытаться заинтересовать в продолжении их работы в России. Да и отечественных ученых поддержать не мешало бы. Менделеев, Жуковский, Циолковский, Попов...
Впрочем, это всё потом. Сейчас нужны союзники во дворце. Александр Михайлович. Сандро. Помнится, неплохой был флотский офицер. За державу болел. Надо поговорить. Мать, самом собой. Вот ещё проблема: что делать с Аликс? Николай своей поспешной свадьбой во время траура по отцу нанес немалый ущерб своей репутации. Его практически никто не понял тогда: ни аристократы, ни народ. Свадьбу придётся отложить: 'Скорбь и траур, понимать надо'. Но что с этой внучкой королевы Виктории дальше делать? Пользы от этого союза для страны я не вижу. Николай её любил, но я - не Николай. 'Вот Наденька-то удивится, когда к ней император посватается', - Владимир Ильич чуть не рассмеялся во весь голос, представив сцену сватовства и лицо своей тёщи Елизаветы Васильевны. Победоносцев, Бунге, Витте, - каждый из них может стать врагом. А может и союзником. Пускай даже временным. Надо лишь всё правильно рассчитать.
Если уж я стал Николаем - значит, история дала шанс, кстати, надо бы поговорить на этот счёт с Вернадским, возможно, его теория о ноосфере сможет объяснить произошедшее. Хотя, наверное, это не о том'.
Александр III зашевелился во сне, захрипел. Ленин встрепенулся, вынырнул из океана поголовий его мыслей. Император перевернулся на бок и снова задышал спокойно и размеренно. Владимир Ильич встал, поправил мундир, подошёл к окну. За парком Ливадии пылал рассвет.
'Ну, что ж... Здравствуй, Солнце 1894 года!'
Глава IV. Отцовское благословение
- Ники... - слова императора за спиной прозвучали как скрип ржавых петель. - Мой мальчик, Господь управил, чтобы я дождался тебя. Мне осталось совсем немного...
Ленин обернулся и торопливо отошёл от окна. Он вдруг ощутил, как тяжёл был воздух в спальне императора, пропитан запахом лекарств и предчувствием конца. Александр III, некогда могучий, теперь лежал, прикованный к постели, его дыхание - хриплое, прерывистое - свидетельствовало о тяжелой борьбе за жизнь, в которой царь терпел поражение. Но в глазах ещё горел огонь, тот самый, что когда-то заставлял трепетать министров и генералов. Бледная тень былого величия. Александр III напоминал раздавленного медведя - огромное тело тонуло в подушках, седая борода слипалась от пота. Ленин стоял у кровати, отмечая каждый вздох умирающего императора.
- Отец, Ваше величество, прошу, не говорите так. Надежда остаётся. Господь в милости своей не допустит...
- Не надо, Ники, - голос Александра прозвучал немного увереннее, хотя и был лишь слабым подобием того рыка, от которого боевые генералы приседали вместе с лошадьми, - я знаю, часы мои сочтены, я уйду если не сегодня, то завтра. Утешителей мне довольно и среди врачей. Тебя же я звал для последнего отеческого наставления и благословения.
- Папа...
- Николай... - император резко перебил сына. - Подойди ближе.
Ленин сделал шаг вперед, почувствовав вдруг, как неудобно сидит на нем мундир наследника.
- Ты должен слушать внимательно, - Александр сделал паузу, переводя дыхание. - Я не успел научить тебя всему... Но есть вещи, которые ты должен знать.
Владимир Ильич почувствовал странное напряжение - тело Николая отзывалось на голос отца непроизвольным трепетом. 'Интересно, это страх или любовь?'
- Ваше величество, я слушаю.
Александр с усилием поднял руку, указывая на стоящий в углу секретер:
- Там... документы. О положении в стране. Настоящем.
Владимир Ильич подошел к секретеру. В верхнем ящике лежала толстая папка. Первая же страница заставила сердце учащенно забиться - подробные донесения о революционных кружках, включая... его собственный кружок в Самаре.
- Ты видишь? - Александр кашлял. - Они повсюду. Как чума. И ты... ты должен...
- Уничтожить их? - Ленин резко повернулся, сжимая документы.
- Нет. - Неожиданный императора ответ заставил его замереть. - Понять. И использовать во благо России. Александр закрыл глаза. - Я ошибался. Думал, что можно сломать их силой. Но они... как вода. Просачиваются везде.
- И тому есть причины, мы своей политикой способствуем прорастанию революционных организаций, их широкой популярности. Чем туже закручивает правительство гайки, тем решительнее противодействие народа. А революционеры - всего лишь выразители народного отчаяния и народной воли. - Ленин решился не просто поддержать разговор в русле, заданном императором, но ещё больше обострить его. - Последние донесения Министерства внутренних день о крестьянских восстаниях в Черноземье. - Старый революционер в теле молодого наследника престола процитировал врезавшиеся в память сводки, - Курская губерния, в Дмитриевском уезде толпа крестьян разгромила имение помещика Шереметева, требуя передела земли. В Рыльском уезде волнения начались после того, как земский начальник арестовал нескольких крестьян за отказ платить налоги. Толпа освободила арестованных, разгромив волостное правление. В Фатежском уезде крестьяне отказались выходить на барщину (несмотря на отмену крепостного права, многие продолжали работать на помещиков за право пользоваться землёй)...
Ленин с цифрами и фамилиями, начал описывать ситуацию. Голос его то становился металлическим, как на митингах в революционном Петрограде, то снова возвращался к мягким интонациям цесаревича. Александр слушал внимательно не перебивая, и вдруг его пальцы вцепились в рукав сына с неожиданной силой:
- Бунтовщик!
- Нет, отец! - Ленин бесцеремонно перебил императора. - Бунтовщик тот, кто против твоего указа гонит крестьянина на барщину в воскресенье, побуждая того не только роптать против царской власти, но и нарушать заповеди Господни.
- Что ты сказал? - Солнечный луч пробился сквозь шторы, упав на лицо умирающего. И Ленин в который раз поймал себя на мысли, что видит в нём не тирана, а усталого человека, проигравшего битву, истинного смысла которой так и не понял.
- Три шкуры с простолюдина дерут не для возвеличивания России и не во славу императора, а чтобы набить мошну кровавой деньгой. - Владимир Ильич понимал, что идет ва-банк. С другой стороны, риск был невелик, и он продолжил. - Законы империи этим людоедам не препятствие. Они их и не исполняют, подмазывая пристава или прокурора, если ради прибыли случается зайти слишком далеко.
- Дворянство - опора трона! - Император, тяжело дыша, смотрел на сына и отказывался верить, что слышит не какого-нибудь висельника из 'Народной воли', а родного сына.
- Термиты они, которые сожрут трон до основания. - Ленин решил всё-таки сбавить накал разгорающегося спора. Императора стоило пожалеть. - Им нужны вожжи и кнут как-бы не больше, чем давешним бунтовщикам из Курской и Воронежской губерний. Народ восстаёт не против императора, а против несправедливых порядков. Если император защищает эти порядки, то рано или поздно он окажется там, где закончил свою жизнь Людовик XVI. Но я отец не желаю такого ни себе, ни свои детям.
- Этому не бывать! - Император попытался приподняться, но, не преуспев в этом, остался лежать.
- Я утомил вас, отец, - Владимир Ильич наклонился над Александром, поправляя одеяло, - вам нужно отдохнуть, и, если будет угодно Вашему величеству, мы продолжим наш разговор.
- Ники, мы не знаем, сколько времени господь отпустил мне, поэтому мы продолжим сейчас. Я предполагал... - император замолчал, закрыл глаза, будто отдыхая и подбирая слова. - Инсургенты. Они - болезнь, но болезнь можно обратить против другой заразы. Жадные, ненасытные толстосумы спят и видят, как обратить власть себе на пользу. Тут ты прав, и спорить не о чем. Полоумные барыги, которые за полушку не то, что Россию, мать родную продадут. Они грызут трон исподтишка, как крысы. А революционеры бьют в лоб. Громко. Грязно. И потому их легче раздавить... или направить.
Владимир Ильич почувствовал, как в нём вспыхивает холодный интерес. Внедрение провокаторов было излюбленным приёмом, который использовала охранка против революционных организаций. Ленин вспомнил, как он сам до последнего защищал Романа Малиновского, которого обвиняли в том, что он - провокатор. Не верил, что член ЦК партии может предать. Ильич вспомнил написанные слова никролога, которые он написал в 1914 году, когда сообщили о гибели Малиновского на фронте: '...Был политически честным человеком, и... легенда о провокации создана сознательными клеветниками'. Судейкин, Зубатов, Джунковский, - в разное время разные чиновники полиции и корпуса жандармов затевали игры с провокаторами. А Революция всё равно победила.
- Как ты предлагаешь это сделать?
- Дай им повод, Ники... Пусть выйдут на улицы. Пусть покажут своё безумие во всём - поджоги, убийства, разрушения и хаос. А потом... раздави. Железом и кровью. Раздави всех. Чрезвычайные времена оправдывают чрезвычайные меры. У Дурново есть наработки по людям, которые будут разрушать и поджигать там и тех, где укажем мы. Есть у него один перспективный жидёнок в Германии.
'Азеф, - фамилия короля провокаторов тут же всплыла в памяти Ленина, - иезуитский план. Но тут ты, батюшка, ошибаешься. Революционеры не станут орудием, укрепляющим самодержавие. Они станут молотом, который разобьёт трон вдребезги'.
- Пойми, Ники, время сейчас очень удачное. Мы сильны как никогда, Европа слово против России не скажет. Да они и своих социалистов боятся, как огня. Самое время выпустить пар и под крики ужаса толпы закрутить гайки намертво.
- Отец, Вам такое было под силу. Никто не смел поставить под сомнение ваше право казнить и миловать. Но я - дело другое. Молодой император. Вот только сегодня дядя Владимир прозрачно и очень нагло намекал, что без его помощи мне на троне не усидеть. А пока в силу войду, время может и уйти.
Император не ответил. В словах сына была логика. Внешней угрозы он не боялся, но вот родственнички могут всё поломать. И ладно бы он сломали лишь игру с революционерами. Но благодаря их вмешательству управляемый хаос может стать неуправляемым, и тогда один Господь лишь знает, как всё повернётся. Но отказываться от своего плана Александр тоже не хотел, понимая, что нарыв рано или поздно прорвётся. И лучше, если этот процесс будет контролироваться короной.
- Ты прав, сынок, я действительно устал, - император взял сына за руку и сильно сжал её, - отдохну немного, и продолжим. Распорядись, чтобы позвали отца Иоанна. Мне нужно помолиться. Я постараюсь помочь тебе, чем смогу.
Глава V. Опасные встречи
Николай - точнее, тот, кто теперь скрывался под его ликом - вышел из опочивальни императора, медленно притворив за собой тяжёлую дверь. В пальцах еще дрожали отзвуки горячего, почти мертвенного касания руки Александра. Мысли путались: 'Он согласился... или просто не успел отказать? Обещал помочь. Чем? Как? Часы его сочтены. Да и не уверен, что мне нужна его помощь'.
- Nicky! - Раздумья оборвались резко. Красивая девушка в серо-голубом платье, державная в руках какую-то книгу, вскочила с кресла и бросилась к нему. Её глаза, широкие, синие, как лед на Неве, устремились к нему с немым вопросом. Впрочем, она тут же произнесла его. - How's your father?
Ленин внутри Николая напрягся: 'Английский'. Настоящий цесаревич говорил на нем безупречно. Не смотря на отличное знание языка, Владимир Ильич говорил на нём с заметным акцентом.
- He is... weak, - ответил он медленно, тщательно проговарива слова. - But his mind is clear.
Аликс слегка нахмурилась. Возможно, почувствовала что-то не то в интонации.
- You sound... different today.
- Tired. Too much thoughts, - он машинально потрогал лоб, будто подтверждая свои слова.
Пауза. Она изучала его взглядом, и ему стало не по себе.
- Perhaps we should speak German? - предложила она, переходя на привычный им обоим язык.
Хуже. Его немецкий был хорош, но куда хуже, чем у Николая. Однако отказаться - значит вызвать подозрения.
- Ja... wenn du willst, - выдавил он, уже чувствуя, как язык заплетается.
- Warum bist du so nervös? (Почему ты так нервничаешь?) - спросила она, делая шаг навстречу.
- Der Vater... seine Krankheit. Es ist schwer. (Отец... его болезнь. Это тяжело)
Она не отводила глаз.
- Du sprichst heute so... anders. Fast, als wärst du nicht du selbst.* (*Ты говоришь сегодня так... странно. Почти как будто ты не ты)
Проклятье. Она чувствует.
- Ich bin nur müde, Alix. Wirklich. (Я просто устал, Аликс. Правда)