Аннотация: Вторая часть "Радуги над полем павших". Продолжение "Путеводной нити".
Лобное место.
...и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем.
Первая книга Моисеева. Бытие, гл 6.
Ad notam.
1. Кайонаодх. Левый берег Плейсы. Поле Киардха.
Леерд, тяжело, с покряхтыванием, поднялся с колена, огляделся сверху донизу и кисло скривился. Видела бы его сейчас родимая матушка. Вразрез общепринятому, винтенар осенился большим пальцем правой руки - земля ей пухом! Покойница желала видеть сынка писарчуком или хлебопеком. В самых потаенных мечтах - церковным дверником. Не пропадет кровиночка, притулившись к слугам Господним. Не сложилось. Много чего не сложилось в жизни Леерда. Иначе не стоял бы заляпанным с ног до головы кровью, за сто верст от родительского дома, от которого поди ни головешки, ни камешка не осталось. Не дышал бы запаленной лошадью, не лупал глазами по сторонам на мертвяков. Вокруг, и близко и поодаль, на легком взгорке и за взгорком, в буйном вереске и на глинистых проплешинах, тела погибших майгар и подчиненных ему служивых. Тех, кому нынче крепко не повезло. И тех, кто самонадеянно мнил будто горцы бьются, что баба коромыслом машет. Вот сучьи вскормыши и махнули. Посчитать один к двум выйдет. Насчет драки майгары парни не промах. Не из самых-самых, до лютых северян далеко, но и не полоротые, послушно глотки под чужую сталь подставлять, за свою кровь чужой богато не стребовать. Стребовали.
Винтенар привычно отер меч о правый рукав. Левша он. Сколько отец не шпынял за леворукость, не переиначил. Ловчее ему левой, что поперду гороховую хлебать, что хер держать, что головы людские рубить.
− Управились, − выдохнул Леерд и сплюнул под ноги тягучую зеленую слюну.
По молодости пристрастился жевать кат. Хитрая "травка" помогала взбодриться. Особенно в начале службы. Увидишь вывернутое нутро беременной бабы, детишек нанизанных на колья или деревеньку вырезанную и пожжённую, где из живых только мухи на трупах, сердце заходится. Ночи не спишь, поквитаться грезишь. И так их и эдак и через так. Дуростью, словом, маешься. А пожевал листочек, в голове легкая хмельность, в теле бодрость, и все похую! К дальнейшей службе готов и годен.
Служил винтенар давненько. Спроси, самому покажется полвека. И солоно приходилось, и медово. В горах мерз, в степях Худдура гнил, в рейды хаживал, за собственной смертью гонялся. Многих схоронил, со многими куском последним делился, крепкое товарещество свел. Свое мнение о других не скрывал, но и встречное спокойно выслушивал. В кругу соратников слыл человеком простым, незаморочным. Вопросов напрасно не задавал, по пустякам не задирался, и задирать себя не позволял. Приказы свыше выполнял вдумчиво, инициативу проявлял разумную, лестью начальство не обхаживал, в глаза не заглядывал, голодным псом не ластился. Уважать его уважали, даром что левша. По делам и воздаяние. Денег займут беспроцентно, в кабаке угостят честь по чести, шлюшку попользовать предложат за счет общества.
− Подох, курва! - перестал возиться с раненым противником Квигл и несколько раз, зло и напоказ, воткнул клинок в землю, очистить от крови. Под железом цокнул камешек. Попортил клинок сопляк. Тряпки не нашел отереть. Покойников вокруг на десяток возов. Хошь о бархат, хошь о кожу оружие обиходь. Нет, без выебону нельзя, геройской придурью страдать.
− Надо было оставить, − заметил Аренц форсистому дурачку.
На лучшего мечника сотни жутко смотреть. Доспех посечен, левая сторона лица вспухла и заплыла синяком в багровую крапинку. Подтоком копья-уаке приложили. А ну, как лезвием угадали?! От головы бы только нижняя челюсть осталась, а в ней язык и зубы.
Мечник зажав оружие подмышкой трясущимися от усталости руками, сунул в рот веточку ката. Жуя, яростно задвигал подбородком. Сейчас полегчает. Попустит. Даст вздохнуть легче, стоять уверенней.
− Кому надо? - сразу пузырит Квигл. Почитай полгода на ножах друг с другом. Бабий подол кого хочешь разведет. Раньше в друзьях-приятелях ходили. За один стол садились, из одной чашки ели, из одной кружки пили. Теперь по разным углам держаться. По хер граница, по манду рубеж. Тьфу! Смотреть тошно!
С винтенаром Фенс недавно. До этого четыре года в горах отслужил. Ни в чем особенно не проявился. Берегся. Весь срок. Нынче, вот, оплошал. Против троих встал. Не мудрено оплошать. Надобно шестируким уродиться, справиться. Или Святой Элии выручить, широкой юбкой от недругов прикрыть.
Леерд дернулся опять крестное знамение наложить. Обошелся без крыжмы*. Теперь-то чего? Дело сделано, обратно не отыграешь.
− Ну, раз попам, пусть сами и ловят, − готов Квигл перечить всем и каждому.
Гонор в сопляке пополам с дуростью. Кураж поймает, не остановить. Девки таких любят. И смерть тоже. Долго не заживется. Сам подставится ‒ никто не заплачет, а вот других подставит, многие горя хлебнут. В гарнизонной сотне половина женаты и мальков имеют. Хер при пизде - детишки в избе.
− На кой попам майгар? - подошел Грид, завертывая в платок добычу. Нарезал с горцев ушных колец. Некоторые и в ноздрях носили. В Инхорне по майлю с ювелиров возьмет. Леерд мечника не любил. Нутром не переваривал. Не уважал. И брезговал. Что от чужого поганого рта, облизанной ложкой хлебать, что с этим рядом находиться.
Гриду не очень-то и досталось. Наплечник помяли, у наруча ремешки лопнули, отвалился. Видом ‒ он тут всех положил, так употел ратиться.
− У попа и спроси, − скалится Квигл, кивая в сторону.
Леерд только сейчас вспохватился, действительно, приставленный к ним попик убеждал добыть пленников. И попугивал, дескать, от самого Великого Викария указание. И сулил. За живого или живых деньгу немалую отвалят. Только в схватке не деньги входу - кровь. Вот и расторговались. Десять майгар против его двадцати усиленных опцией лашских хольдов... по итогу тридцать один, с попиком до кучи.
Винтенару не до пленных. С оплатой неясности, а возни много. А поп-то вооон там, вереск пузом примяв, лежит. Словил стрелу - и все! Некому спросить с них за нерадение и грозиться викарием или еще кем из высокого столичного начальства.
− Какого хрена тут делали? - оглядел травяное безбрежье Грид, приложив руку ко лбу, закрыться от солнца. День ныне яркий, взор слепит.
− Рейд... кха... готовили. Малон.. кха-кха... по их, − поясняет Фенс. Толковый он все-таки мужик. Жаль мертвый. Не прямо сейчас. Не доедет до своих, до лекаря. До заката отойдет.
ˮНе ладно как-тоˮ, − до рези в глазах пялился Леерд в окружающее пространство, в неубывающем беспокойстве. Всматривался, будто отыскивал оброненную дорогую брошь. Не пропустить. Но почему такое паскудное чувство, пропустит. Непременно пропустит. Не добили кого? Не может такого быть.
Вытянул шею, привстал на мыски. Наступил на мертвого горца, повыше сделаться. С тем же успехом. Живые, мертвые и в трехстах ярдах, над почти идеальной ровностью поля - два-три легких взгорка не в счет, торчит Киардха, еще Лиа Фалем величаемый. На черном боку многочисленные белые пятна-оспины. Над разогретым камнем легкое марево. Из-за движения воздуха, казалось оспины слабо двигались, а сам камень сонно дышит.
Есть с чего ругаться. Мертвый майгар все еще сжимал в руках уаке. Вокруг него "ромашка" хольдов. Считай в одного пятерых выхлестнул, прежде чем самого упокоили.
− Закончили? Оглянулись? Отряхнулись? Двинули тогда, − приказал Леерд, отсекая тревоги и беспокойства. Пустое видимо. С бою не остыл, враг мерещится. Пролитая кровь ум и глаз дурит.
− А с этими? - спросил Грид, кивая на ближайшего мертвого соратника, от глотки вскрытого. Ребра торчат растопыренными пальцами - мясо с них слупилось. Сердчишко крохотное, с кулачок, в желтого жира пятнах, венами перевитое, телепится еще.
− Некогда дохлятиной заниматься. Мимо Кирса будем, обскажу монахам, − пообещал винтенар, окрестием слово скрепив. Не шибко он верующий, но уважения ради. - Подберут.
На то у него и лычка, о живых думать. О мертвых пусть думает Всевышний. Они теперь в его воинство перешли, к нему на довольствие приписаны.
"И службу нести, и яйца скрести," - и пожелание и жаль-кручина о павших соратниках.
− Братия денег затребует, − предупреждает Аренц. Ему ли не знать. Расстрига. - Привоз, обмывание, отпевание, погребение....
Квигл поддержать поданную идею, резко, без выдоха, отрубил голову мертвому майгару. Подхватил за волосы и швырнул сослуживцу. Взнос в общую казну сделал.
‒ Обдери. Пропустил.
Грид жадюга из жадюг. За фартинг удавится. Или удавит. Серьгу не срезал, выдрал с куском плоти. Сунул в узел к остальной добыче.
− Камерарий Эккер рассчитается, − не согласен мечник и озирается еще какой недогляд исправить.
ˮНе всех обобрал... К дальнему краю не пошел...,ˮ
Что ты будешь делать! Не отпускало Леерда беспокойство. Не он один беду чует. Верно не обманывается в подозрениях. Неладное что-то. Сходить все-таки глянуть? Или отправить кого? Осмотрел живых. Если горцы поблизости, хотя бы десяток, верная смерть. И минуты не сдюжить.
− Протухнут... кха... ждать... кха.., − духарится Фенс, но видно - плох совсем. Речь тянет, головой тяжелеет, на бок оползает.
‒ Ничего, долежат, ‒ грызется Грид. Хабар взял, остальное гори огнем, полыхай пламенем!
− Неспроста майгары здесь, − делится Аренц беспокойной мыслью.
Верно подмечено. Горцам в такую даль переться, интерес нужен. Пограбить ближе могли. И уходить с награбленным ловчей. В горах за ними не угонишься.
− Может их Йеш Губастый сосватал? − озвучивает Грид свою догадку. Ходил такой слух, империя к майгарам людей подсылала, дружить звала против Асгейрра. Будто мирно жили. Горцев упрашивать не надо за мечи взяться. Им любой день повод, любой иноплеменник враг.
− Сосватал и сосватал! - Квигл картинно с подбросом, убрал попорченный клинок. Рожа довольная, что у отъевшегося к зиме барсука. ‒ Кровь она у всех одинаковая. Теплая, соленая да красная. Голубой и сладкой ни у кого не встречал.
Гляньте удалец выискался. Одного и то не держал, пятился.
− Это да, − швыркает зеленую слюну Аренц. Моргает медленно. Захорошело вою. − Другое дело, чьей больше окажется?
Подсел к Фенсу. Тот через силу не валился улечься. Глаза прикрыл. Тяжко ему. Смертно.
‒ Покажи беду, ‒ участлив помочь хольд боевому товарищу. ‒ Перетянул херово. Кровь сочит. И намотал целую куклу. Не новик вроде, спеленал.
‒ Сойдет, ‒ вяло протянул Фенс здоровую руку помочь ему встать.
‒ Как скажешь, ‒ согласился Аренц и ударил припрятанным шабером прямым в сердце.
Поднялся, глянул на винтенара. Остальные ему побоку, объясняться.
‒ Мучился бы дольше. А выжил бы, на шею матери сел. С калечного какая старухе помощь?
ˮТвоя правда,ˮ ‒ понимающе кивнул Леерд.
Кровянил закат за дальним краем поля. Ветер морщил и гнал зыбь по макушкам трав. Поднималось в небо и терпеливо кружило крикливое воронье. Богато собралось. Северной стороной крались, не различишь кто. Волки ли, псы ли.
"Всем хватит," ‒ это не о сейчас. О ближайшем будущем думалось винтенару.
2. Место не определено. Предположительно Кайонаодх.
Степнячка настороженно вступила в комнату. Быстрые рысьи взгляды по сторонам. Бело и чисто как в храме. Слева окно. Судя по макушке разросшегося клена второй... третий этаж... Высоковато прыгать. Виден краешек соседней крыши. Если карниз длинный, можно попробовать перебраться. Плохо рама узкая, легко не протиснуться.
Справа креденца. За стеклом и слюдой дверок, по полкам, посуда. Дорогая. Белой расписной глины. Такой нет даже у рубасы - главы рода. Ближе стол. Ваза с фруктами. Кувшин с вином. Тарелки. Миса накрытая крышкой. Умопомрачительный аромат жареной рыбы. Подсвечники с восковыми толстыми свечами. Яркими и пахнущими медом. Под ногами цветной длинноворсовый ковер. Пушистый, мягкий, что шкура годовалого медведя. Терпела не поддаться искушению разуться и ходить, но все равно поддалась. Сбросила башмаки встать босиком. Щекотно и приятно.
У фронтальной стены кровать с резными ножками-столбиками и под дорогим, двойным балдахином. Прозрачным шелковым и плотным, с золотом и вышивкой, парчовым. Дорого. Богато. Отталкивающе и привлекательно.
Из-за спины Балджан на середину комнаты вынырнул мужчина. Он расслаблен и занят разглядыванием собственных ногтей. Скусил заусенец, сплюнул, чуть ли не в тарелку. Вопросительно глянул на степнячку. Чего ждешь, замерев пугалом?
Ни обнимашек, ни речей, ни здравия, ни лая матерного... Бой. Быстрый подшаг, ударить кинжалом. До безумия острым и жадным до крови.
‒ Железа у тебя не будет, ‒ легко перехвачен удар, выкрутить кисть, отнять оружие. Саму девушку отшвырнули на пол, кинжал бросили на стол, расколотив носатую чеплагу с соусом. Густая жидкость расплылась и тягуче закапала с края.
Балджан прытко - "хлыстом", вскинулась на ноги. Повторить нападение, вытянула из волос длинную заколку-стилет. Полированный конус с цапкой. Годная вещица лишить жизни зазевавшегося противника. Мужчина не зевал.
‒ Тебя осмотрят с ног до головы. Во все складки и дырки заглянут, ‒ проинформировали степнячку и вторично, жестко опрокинули, отвесив полновесную плюху.
В голове муть, в ушах звон, в глазах мельтешение мух. Стряхнув наваждение, вскочила. Схватила подсвечник, воспользоваться тяжестью литья, сокрушить кости и череп. Смять ненавистную рожу, как сминают скалкой хлебное тесто.
‒ Боже мой! Ты просто неуклюжая корова! ‒ перехвачен удар, заблокирован пинок, пресечен захват, остановлена подсечка. Балджан отлетела на стул. Вместе с ним опрокинулась на спину, неуклюже задрав ноги.
‒ Двигайся! ‒ поторопили девушку подняться и продолжить нападать.
Разбила кувшин о край стола, залила скатерть и ковер вином. Атаковала верткого и умелого противника острым венчиком глиняного горла, гожего резать и колоть. Дотянуться выпустить кишки, проткнуть гортань, разрисовать щеки и лоб кровавыми зигзагами.
Каторжные усилия не поддаваться буйной фантазии, обуздать клокочущую ярость. Не торопиться. Действовать верно. Результативно. Успешно.
‒ Время идет! ‒ избежал рассечения мужчина. Он почти не сдвинулся с места. Колыхнулся камышиной на ветру, избегая напасти. Прогнулся гибким рогозом, от смертельной напасти.
Степнячка не сдавалась, старалась. Широкий полосующий замах. Рядом, но мимо. Повтор с подшагом. Не достала! Выпад! Заблокирован. Двинули пятерней в грудину остановить и уронить. Ударом сапога выбили оружие в потолок. Схватили за ворот вздернуть кверху, едва не вытряхнув из одежды.
‒ Нет у тебя ничего. Действуй! Ну!
За удар... За неудачную попытку травмировать пах, болезненный тычок, отправить Балджан спиной в креденцу. Отвалились сломанные дверцы, посыпались полки, зазвенела хрупкими осколками дорогая посуда.
На ощупь выбрала кусок битой тарелки. Грозный, но, в общем-то, бесполезный.
‒ Дольше возишься, меньше времени убраться. Почти не останется. Ты же хочешь вернуться к своим? Обратно в Песчаные Рыси тебя не возьмут. Честь уронила. А замуж отдадут запросто. Детишек рожать от жолана (инородца). Говорят полукровки красивы и умны. Не в маму будут.
Скорчил рожу, намекая на себя любимого и замечательного.
Дать волю чувствам, накопившейся злости и обиде, начать последний бой. Безоглядный. Наплевав на полученную науку.
Атака. Со звериным рыком. С бабьим желанием вырвать глаза, изодрать лицо, исцарапать, покусать.
Ей снова досталось. Оплеуха левой остановить под удар правой раскрытой ладонью. Областью между большим и указательным пальцем. В горло. Сбить дыхание.
Стоп всему! Воздух! Его нет! Высохли и сдулись легкие, сжало желудок, заметалось сердце. Дышать! Дышааааать!
Степнячка рухнула на колени. Стукнула себя в грудь. Раз, другой. Схватилась за шею мять. Ну! Ну! Ну же!
- Эххх! Эххх! - дёргано, с усилием, втягивала воздух по каплям. Мало. Почти ничего. Руки рвут ворот. Убрать малейшую помеху вдоху!
Мужчина постоял, нависая грозой. Обреченно - ну, что воительница? поморщился и мило улыбнулся.
‒ Жулдызым (звезда моя), я пригласил тебя на охоту, но похоже придется организовывать твои похороны. Роль суйекши (омыватель покойника) мне не нравится. У меня нет кошмы завернуть твое тело. Я не пою жоктау. Не читаю ыскат и не собираюсь перевозить твои кости в сёре. У меня не будет времени даже на аманат жерлеу (временное захоронение). Все это означает, твоей плотью насытят псов в крепостном рву. О перерождение не приходиться мечтать. Великий Тенгри не любит неудачников даже из Песчаных Рысей.
‒ А тебя он любит? ‒ прорычала степнячка, негодуя на собственное поражение. Полное и безоговорочное.
‒ Я и есть он! ‒ мужчина лучился удовольствием говорить. Вразумлять бестолковую ученицу. ‒ Для тебя, - отпустил наигранный смешок. - Некоторые, для удобства, зовут меня Локус. Другим ближе Лукос. Третьим - Люфтаз. Какое выберешь? - Улыбаясь мужчина обмакнул большой палец в пролитый соус и облизнул его. - Мммм! Недурно, - макнув вторично, предложил облизать Балджан. - Попробуй!
Вполне достаточно возобновить безнадежную схватку.
3. Туат Лафия. Дорога на Дойвиц, к монастырю Святого Хигга.
Обоз тащился сквозь чахлый березняк по узкому извилистому проселку. Двое верховых в голове, еще двое за ними, пять телег в середине, четверо замыкающими. Конские копыта месили липкую грязюку. Колеса ухали в дождевые лывы, едва ли не по оси, и застревали. Дружно, под раз-два взяли! надрывая пупы и спины, пачкая руки и лица, натужно, колымагу вытаскивали и двигались дальше. В обозе поголовно обряжены в широкие плащи с капюшонами. Подпоясаны вервием с разлохмаченными концами. У кого на шее, у кого на локте, болтаются четки. Не малые, обихода обычных богомольцев, а большие, таскать по белу свету паломникам. Обоз и обоз, ничего примечательного. Сколько их встречается по осенним дорогам в поисках приюта на зиму. Божьи скитальцы. Святые люди. Грехи чужие отмаливают, свет веры несут в темные души. Новости разносят, что собаки блох. Лошадки, что странно, под седлами боевые, семижильные. И в упряжках ‒ боевые. Приученные к свалке, драке и железной яростной звени накоротке. Попадись обоз опытному глазу, сколько бы вопросов возникло! С чего кому-то рядиться в монастырские ремуги и впрягать дистрееров, изображая из себя богомольную братию. Но такой глазастый на проселке не встретился.
− Послушайте, Дезли, у меня возникли сомнения. Верите ли вы в бога? - жевал имбирный пряник Зонг, угостившись у приятеля. Крошки падали на плащ и прилипали к волглой от дождя одежде. Как такую дрянь грызть? Зубы только ломать. И пальцы клейкие делаются, противные. Ни зад почесать, ни нос потереть.
- Всемогущего и Единого?
- А какого еще? - изображал элиец праведника. Получалось до смешного достоверно. Того гляди вспыхнет проповедью.
− С чего вдруг усомнились? - отозвался круадец, отрываясь от созерцания вселенской серости, сырости, дорожной грязи и дорожных луж. Дезли не любил непогожее время, если не проводил оное под теплой крышей. Странная неприязнь для человека, большую часть жизни крыши вовсе не имевшего. Заделаться домоседом не позволяла редкая неуживчивость, отсутствие пристанища и службы, относительно честно заработать денег на четыре стены, в них осесть постоянно. Отсиживаться в снег и слякоть.
− Не вдруг.... Но бросить нищему монету и тут же его зарубить?.. Это не вяжется с божескими заповедями вдолбленными мне в родительском доме. Не убий и все такое... Заканчивая тридцать шестой страницей.
− Вы обучены грамоте? ‒ Дезли придержал лошадь. Первая телега, в очередной раз утонула в грязюке. На ней грузом покойный прот. Даже после смерти Арисий докучал людям рийи.
Возница не дожидаясь спрыгнул с козл, подтолкнуть. Ему уже спешили помочь, не задерживать остальных.
‒ Предложите читать вам на ночь Святое Писание? ‒ гордился Зонг умением складывать буквы в слоги, слоги в слова, слова в предложения. Познавать смысл и избыточно обременяться знаниями, по большей части практической ценности не представляющими.
‒ Поражаюсь вашей усидчивости, - восхитились грамотеем. - Тридцать шесть это тридцать шесть страниц. Почему столько, а не пять или сто сорок?
‒ Дальше неинтересно. Там под заповедью не возжелай, нарисована голая баба. Первая голая баба мною увиденная, − откровенен Зонг. - Хоть и не вживую..., − бруги грызнул пряник, рискуя лишиться передних зубов. − Днем я книгу читал, а вечером, под одеялом, мучился страстью рукоблудия.
‒ Тяга к прекрасному похвальна, ‒ не осуждал круадец своего компаньона и приятеля.
‒ Вы про чтение?
‒ И про него тоже, ‒ не стали попрекать грешника невинной слабостью.
Им, слабостям, подвержены все от мала до велика, особо заостряться и раздувать из лягушки вола.
‒ Вы не ответили... За что раскроили бедняге черепушку? - не отступался Зонг выведать логику поступка. - Судя по разлетевшимся мозгам, не глупый парень.
- Вот именно, - отнюдь не хвалили содержание попорченной головы.
- Что вот именно? - желали определенности и ясности в убийстве ближнего. Нищий ничем не мешал.
− Разочаруетесь очевидностью, - предупредил Дезли, затягивая ответ элийцу.
− Я? Разочаруюсь? Пффффф.... Последний раз со мной подобное непотребство случилась, когда я из собственного дома переехал на житье в конюшню. Греть руки, ноги и задницу в свежем конском навозе. Бррррр!
- Не ели же, - не увидели зазорного в рачительном использовании скотского дерьма. Умение приспосабливаться одно из востребованных, прожить дольше в скудной на блага и неприветливой среде.
- Жрать я ходил на псарню, - поделился Зонг воспоминаниями счастливого детства. - Слава Всевышнему, вашими пряниками там не кормили.
Дезли на подначку не отвлекся. Прибывал в легкой рассеянности, присущей людям уверенным в своих действиях, но озабоченных быть верно понятыми окружающими.
‒ Что же вас примирило? - спрошено у элийца, не отвлечь, а подготовиться к ответу.
- С чем?
- Вы помянули последнее разочарование.
‒ А! Святое Писание. Создатель родился в яслях, а я в них ночевал! Чувствуете родство? Не абсолютное, но весьма близкое. Сказал бы духовное, но это прозвучит нагло и претенциозно.
‒ А вы чувствовали?
‒ В основном безбожно мерз и хотел жрать. И да, чувствовал. Нюхал скотское ссаньё и навоз.
- Дышали одним воздухом..., - оценили обоснованность общности с Всевышним.
- И еще узнал для чего встает хер.
- Жизнь преподает только необходимые уроки.
- Все же... Для чего швыряться золотом и тупить сталь о лобную кость божьего человека? - желалось Зонгу получить ответ. Всему есть причины и следствия. По крайней мере должны быть.
‒ Прямо-таки божьего?
- Усомнились?
- А вы нет?
‒ Он что-то нес невразумительное о Господе, - припомнил Зонг, пытаясь получить подсказку, разобраться в причинах святотатства. Чинить расправу на паперти, не рискуют ни отъявленные безбожники, ни попы. Круадец даже не колебался. - Может он хаял, а вам не понравилось?
‒ О нем беспокоитесь? - тронулись ехать дальше. Телегу вызволили из грязевого плена и обоз двинулся по дороге, в нескончаемый дождь.
‒ О нем беспокоится поздно. Я о золотой марке! Мое жалование за два месяца прежней службы!
− Я бросил ему марку..., ‒ готов объясниться Дезли.
− Заранее оплатили выбитые мозги? ‒ перебили рассказчика, высказать что-то вроде порицания за неуместную расточительность. - Ни чье содержание черепной коробки не стоит таких денег. Даже Святого Колумба. В любом приличном шинке вам подадут свиные, бычьи, бараньи извилины за седмину от растраченной вами по чем зря суммы. Но то блюдо. А тут яство выплеснуто просто на мостовую!
− ....а хнычущий паразит сунул марку в рукав, - продолжал круадец прерванную приятелем речь. За неучтивость не попенял. Сам страдал подобным. - Не поглядев в полглаза, что ему подали.
− И...? - не прослеживалась для Зонга логика в поступке Дезли.
− Либо ему всякий раз бросают золото, либо монета его не интересовала вовсе, - дано элийцу предварительное пояснение.
‒ Либо он поторопился её спрятать от чужих глаз, ‒ предложили более правдоподобный вариант поведения обитателя паперти. - Драки между нищими происходят чаще диспутов в университете Кэффы.
- Вы посещали университет? - не особенно восхищены фактом покорения науки. Книжная ученость вещь спорная. Навязывает полагаться на чужие авторитеты и опыт, затеняя и опровергая собственные.
- Бордель недалеко от него. Дочери Плоти. Отличное было место, пока туда не завезли сузак.
- Триппер по нашему, - понимают разочарование приятеля. Утраты привычного болезненны по определению.
- Знаете наречие Санглаха? - несколько изумился Зонг. В его спутнике немало секретиков. Оказываться узнать их, мало сидеть за одним столом, делить общий угол и пользовать шлюшку в складчину. Необходимо долго путешествовать дорогами поздней осени, мокнуть под ливнями и снегами.
"И жрать имбирные пряники."
Необязательное условие, но тоже показательное.
- Торчал в Халангзаре полгода, - нисколько не рад прошедшей службе круадец.
- А я десять месяцев, - преисполнен понимания элиец, выпавшему счастью выживать дикарем в местах, где дикость преступила все мыслимые границы общественного устройства и понимания человеческой сущности. Она, дикость, настолько расширила горизонты дозволенности, что прямо-таки тяготела к божественности. Необычное ощущения, когда ничего не довлеет, сдерживать врожденные и приобретенные наклонности. Ни мораль, ни закон, ни вера.
- Весьма запоминающее место, - не ударились, но отказались от воспоминаний, несущих откровенный негатив.
- Мы отвлеклись... Спрятал он монету и в чем грех?
‒ Там были другие? Прятать?
‒ Не было, ‒ признал Зонг с набитым ртом. Последний кусок велик, протолкнут в глотку. Пришлось запить из фляжки вином из монастырских запасов. Оказывается попы не дураки. Вердеш не пьют. Им руфете подавай и риоху. Сволочи!
− Для нищего у него слишком холеные руки, ухоженные ногти и упитанная морда. Он достаточно чист, не смердеть хлевом и помоями. И под тряпьем шелк, не завести вшей, - выдали ряд подробностей, очевидно в спешке ускользнувших от элийца.
− Следил? За нами? ‒ сразу осознал Зонг важность им услышанного.
− В пользу кого, - поправили спутника, задать направление совместной обеспокоенности.
− Хмм... И вы сделали вывод, его интересовали исключительно мы?
− В обозе полно денег, ‒ напомнил Дезли, протягивая спутнику пряник. ‒ Жаль вы не осилили Святое Писание дальше тридцать шестой страницы. Весьма сурово и красочно порицают людское корыстолюбие и тягу к стяжательству. Не укради! - указали за спину на объект непременных сторонних поползновений обездолить.
− Мы люди руки и воли рийа Элори, − приведен круадцу правильный по смыслу, но смешной по сути аргумент. - У нас зад прикрыт ордонансом с прописанными полномочиями. Охранная грамота и индульгенция, действовать с позволения короны и во благо ей без стеснений.
‒ С рийей мы рассчитались, - совсем другое беспокоило круадца. Единомышленники на то и единомышленники понимать друг друга без лишних преамбул, но мысль свою кратко пояснил. - Кесарю кесарево и оно отдано.
То, что звучит здорово, используют при удобном случае. Не впасть в ненужное и неуместное многословие.
Зонг не удержался, повернулся в седле, глянуть обоз.
- Вы удивительно подкованы для подобных обстоятельств, - похвалили круадца, но как-то насторожено. Еще не подозрение, но рядом. Где нахватался?
‒ Стараюсь соответствовать. Если не в курсе, бруги обязаны блюсти веру, нести её свет ближним, посещать церковь еженедельно, прослушивать проповеди и исповедоваться, - предупредил Дезли о наложенных на них повинностях.
- Еженедельно? - запустил Зонг угощением в птичку на кусте. В пернатую живность не попал, но сбил с ветки дождевые капли, красиво разлететься им по сторонам.
- Если вам жалко пары лишних майлей для священника, то да.
‒ Лишних? - не приемлет элиец кощунственных для себя трат. Отобрать у одних попов, раздать другим? С какого счастья?
‒ И я о том же! - понят Зонг спутником.
‒ Вернемся к проломленной вами голове, - откатил тот разговор к интересующему событию. Поставить в нем точку.
‒ Вернемся..., - задумался Дезли, выразиться понятней. Не суметь изъясниться коротко и ясно, сыграет дурную шутку. Тебя устанут слушать и смысл слов ускользнет. Придется повторять. Многих это раздражает. Заставляет чувствовать умственно неполноценными.
‒ Как понимаю, есть еще что-то, кроме сытой рожи и шелковой рубахи, ‒ призвали круадца не скрытничать. Момент подходящий. Дождь, дорога, обоз... Посторонних никого. Удобно все разногласия решить любым удобным способом.
− Рийя не вызывает у меня должного доверия, безоговорочно принимать и следовать её воле, - выложил Дезли.
− Тоже самое она скажет про нас, - объективно замечено Зонгом в ответ.
- И будет от части права, - согласен Дезли. Как ты, так и к тебе. Всегда найдется что предъявить. В их случае, долго искать не придется. Упрятано под тряпьем на телегах от посторонних и статуса отчуждения короне не имеет.
- Гибель маршалка тому пример. Он жмур, а мы почему-то нет. Чем не повод Блаженной коситься в нашу сторону? - прозорлив элийц на неприятности. Щекотливая тема еще не раз всплывет, послужить поводом требовать с них объяснений, притянуть к Суду Танов.
- Рийи самой следовало придушить Ива подушкой в собственной спальне.
‒ А он туда был вхож? - очень сомневался Зонг в близких отношениях Элори и теперь уже покойного маршалка.
‒ Могла бы и зазвать. Политику не сделаешь сидя в сортире на королевском стульчаке. Она... я о политике... продвигается за столом переговоров и пиров, - загибал Дезли пальцы не сбиться со счета и ничего не пропустить. - В подвалах тюрем и казначейств. На войне и в походе. В спальне и всяческими кривляниями в спальню заманить или хотя бы её обещать. Но никак не стоя раком в брошенной базилике, с молитвой на губах, посинелых от холода и голода.
- Святые везде глухи.
- Я о рийи! - поправили элийца.
− Клоните, место промеж ляжек Блаженной вакантно, и от того внутренняя и внешняя политика туата не сформирована окончательно? ‒ прозвучало до нельзя ехидно.
‒ Политике никогда не может быть задано окончательное направление. Важнее, кому её вести? И куда? И рийю и политику. Но и это так себе... Где мы с вами во всем этом блядстве?
Взгляд илийца проследовал за жестом Дезли. Ладонь кверху, полукруг... "Все это" предлагали или убирали из-под носа?
- На данный момент, как видите, на дороге, под дождем и ветром, - и огорчен и обеспокоен круадец.
Зонг долго не отвечал. Ответ требовал основательного подхода. Приятель правильно подвел к острой проблеме несоответствия результатов их усилий к их теперешним положению.
"Бродячие псы. Чуть лучше нищего с паперти," - малоутешительная мысль, подкреплена осознанием, бруги они заделались вовсе не волей благодарной им Элори Блаженной. Порадоваться бы легко пришло. Но у поговорки весьма мрачное окончание. Легко ушло. Следовательно, опять дождь, дорога и ветер. И это не худший вариант. Головы разбивают не только побирушкам.
4. Туат Хюльк. Эсбро. До полудня.
Солнце только проткнуло горизонт, а жизнь в замке вовсю кипела и бурлила. Волей риага Дуанна чествовали гонца от тана Дьюсса, признавшего над собой властную длань Амаля-младшего. Под окнами донжона расставили наспех сколоченные из сосновых плах столы. Собрали нехитрую снедь, щедро подали вино. Били свиней и баранов, жарить на открытом огне, угощаться скворчащим от жара мясом. Повсеместно счастливый гомон человеческого праздника. На разгуляй приглашен каждый и всякий. И даже охрану на стене не обделили едой и выпивкой. Не до поросячьего визга наесться-напиться, но жаловаться грех, не обжали.
‒ Перепьетесь, шкуры сдеру, ‒ грозился мессир Веронн, обходя и проверяя посты. Обещания он всегда выполняет. Уж что-что, а в этом дотошен старый кобель. Можно сказать, друг друга отлично поняли, договоренности неукоснительно соблюсти.
Риаг к торжествам не одет. Не его это. Он в легкой рубахе, домашних штанах и деревянных сабо на босу ногу. Зябнет у окна, наблюдая гуляния через приоткрытый ставень. Заманчивый запах мяса обостряет голод и ему банально хочется жрать. До стола с закусками от вчерашней трапезы пару шагов, но он терпит. Бесцельно, без пользы, ни для чего. Вопреки и назло. Себе. Но допускает мысли - другим.
Пнув дверь, устроив в комнате сквозняк, вошли. Без доклада, без стука, без дозволения. По-свойски. Дуанн поежился, обхватил плечи, согреться. На вторженца не отвлекся.
"Фрайх," - слово ассоциировалась со слюной во рту, смачно плюнуть. - "В меня." - тоже ассоциация. Еще более болезненная, чем вторжение без приглашения.
‒ Любуешься? ‒ спросили у риага, становясь рядом и распахивая ставень шире, улучшить обзорность на людское гоношение и окончательно заморозить легко одетого наблюдателя.
Веронн с самого начала настроен против праздника. Какие гуляния? Дел невпроворот, людей мизер, денег скудные крохи. О том он говорил вчера и готов напомнить сегодня. Дуанн не согласен слушать, думать, подчиняться. Потому утренний холод во благо. Остудить. Не начать склоку и лай, столь частые между ними в последнюю неделю. В ссоре не победить. Но Дуанну хочется. До истечения желудочного сока и слюны.
"Научиться побеждать, надо научиться делаться голодным до драки," - пестовал в нем наставник неприкрытое людоедство.
"Душегубство," - видится риагу нехитрая, но трудная наука.
Не одно и тоже? Нет? Со слов Веронна абсолютно разное. Лишаешь жизни сколько сможешь, а сожрешь сколько хочешь или влезет. Пропорции не совпадают. Так-то...
‒ В Хюльке заведено публично чествовать союзника. Выказать уважение. Показать расположение, - вялы пояснения Дуанна, наверное потому что бесполезны. У них с фрайхом разная правда, разный взгляд на происходящее во дворе замка. Консенсуса им не достичь.
- Дьюсс еще в ворота не въедет, денег запросит, - предвидит Веронн, чем обернется внезапное союзничество. ‒ Могли бы обойтись и не устраивать гулянки. Отослать вербовщика в Дабл. Наемников пригласить. Десяток-полтора. Уже кое-что в строй поставить!
- Меня не поймут.
- Кто?
- Сам говорил, у худой молвы четыре ноги, у доброй славы одна. Дьюсс первый и надеюсь не последний, - рассказывал риаг. Не фрайху. Себе. Быть уверенней. - Товар стоит не выставленную цену, а за сколько сумеешь продать. Дьюсс хочет за дорого.
- У тебя завелись денег?
В этом весь Веронн, говорить неприятные вещи. А если не говорит, то делает весьма непрозрачные намеки. "На всякое дерьмо," из разряда намеков.
- У меня их нет, - признал Дуанн плачевное состояние с наличностью. - И других танов у ворот Эсбро не просматривается.
- Почему он? Почему сейчас? - не нравилось фрайху скудоумие владетеля Хюлька, не замечать опасности, не проявлять осмотрительности.
- Идентично почему в мятеже шли под руку Аерна в мятеже против Гильфа, - не слышат сути вопроса. - Видит возможности.
Был бы Дуанн менее глух говори с ним на подобную тему кто другой, не выяснить. Потому как никого другого он и слушать не станет. Он риаг. Любой голос кроме собственного не в счет. Любой сторонний довод так же.
- Ни хера он не видит. И сейчас не мятеж! И ты не Аерн! - предельно резок Веронн. Обыденность в последнее время.
- Да, - постарался вернуть резкость Дуанн. - Я здоров!
"Надоел," - очень верно подобрано слово охарактеризовать их теперешние отношения. Кто кого перетерпит. - "Как же ты мне надоел," - резались зубы у Дуанна. Наверное потому, глядя из окна на бурлящую людьми эспланаду, пытался ощутить себя кем-то большим, чем младший Амаль. Риагом. В присутствии Веронна не получалось. Отсюда и ассоциация плевка. "Фрайхххх". Нет, сам плевок.
"Отец таких убирал," - видит он пример поступать дальше. Что мешает? Тяжело отучиться от материной груди. Не легче оторваться от штанов родителя, шагать самостоятельно. Он готов, но держит страх. - "Незаменимых нет," - короткое пособие страх преодолеть.
- Гонец сказал сколько с таном прибудет людей? - подталкивали Дуанна очнуться от созерцательности.
- Ты же слышал его вчера, - противился риаг разговору с Веронном. Не нуждался он в подобном разговоре, где ему отводилась привычная говорящему роль благодарного слушателя и ответчика. За что благодарного?
- Тонд далеко не дурак, - напомнил Веронн с кем придется столкнуться в ближайшие дни. Угроза утратить Эсбро велика.
- Хвалишь его или подозреваешь меня? - голос Дуанна насыщен "рыбьей" отстраненностью. Он тяготился фрайхом. Тяготился всем, что не отвечало его внутреннему состоянию.
И какое оно?
Рыбье. Смотреть в окно, будто через толщу воды. Наблюдать за жизнью на берегу. Фрайх сказал бы страдает дурью. Опять фрайх. Снова фрайх. Поводок и удавка. Еще худшая ассоциация. На плевок можно ответить. Как вырваться из петли? Высвободиться? Слезть, сорваться с крючка.
Несколько неожиданное молчание. Но разговор необходимо продолжить, раз он начат.
- Надумал что? Раз пришел. В спальню, - согласились выслушать фрайха. Не уступить его навязчивости. Сделать по-своему. Объявить о том. Указать кто есть кто.
Еще одна неожиданность. Веронн отступился, будто прочувствовав, с воспитанником не сладить. Сейчас и очень похоже вообще.
‒ Ты здесь риаг.
Ответ заставил Дуанна дернуться и обернуться. Случайно ли во фразе обозначено место. Здесь! А там? За окном. За замковой стеной? В танстве? В межах и чересполосицах владений? В границах туата? Они видят мир по разному. Теперь окончательно.
Эспланада тонула в людской разноголосице. Меднея лицами и невообразимо раздувая шары щек, играли волынщики. Яростно отбивал бубен с металлическими тарельцами. Визжали и пиликали виолы. Отыграв "Холмы Мруада", без передышки начали привычные "Зеленые Рукава". Музыкантов заткнули, затребовав вжарить "Тощую Лиззи". Они и вжарили!
‒ Когда на улице темно,
А ночка холодна!
Нельзя ли влезть к тебе в окно,
Коль дома ты одна.
Когда погода холодна
Согласна ли помочь,
Согреть озябшего меня
В такую злую ночь...**
Плясуны выделывали коленца и совершали подскоки. Плясуньи вертелись, изгибались, оттопывали ритм каблуками. Пары расходились, перестраивались и сходились. Некоторые целовались. Им хлопали, отбивая руки. Орали и отпускали сальные шуточки. Жонглеры (откуда прибились?) перебрасывались колотушками. Заезжий фохлок*, хмельной и расхристанный, тихонько перебирал струны, ожидая очереди выйти в круг, спеть и сыграть:
Тиха, тиха, она пришла
И тихо так легла;
Я холодок у губ узнал
И то, как грудь кругла.
Ни слова. От ребра ребра
Не отнимали прочь.
И сердца совпадал удар
Ее с моим - всю ночь...
Хорошая бражка за теплой печкой так не ходит, как чествовали гонца мессира Дъюсса. Именем посыльного никто и не поинтересовался. И пусть за новоявленным владетелем Хюлька, мессиром и риагом Дуанном, лишь долги, едва сотня народу и нищий замок, праздник сегодня и сейчас. А завтра наступит завтра, думать о нем в такое веселое и короткое время.