Я прыду за табой у аўгусце : дэтэкціў / Каміла Цень. — Мінск : ІП А.М. Янушкевіч, 2018. — Электрон. тэкст. дан. (0,38 Мб). — Лічбавае электрон. выд. — Загал. з тытул. экрана.
ISBN 978-985-7165-81-0.
Глава первая
Только не надо меня фотографировать.
Договорились?
Я ж не звезда какая-нибудь эстрады. Я вообще на фотографиях плохо выхожу, а почему, сама не знаю. Не фотогеничная. Вот есть люди, которые получаются. Даже если в жизнинекрасивые, а на снимок посмотришь — так и ничего. Для меня всегда загадкой было, почему так выходит. И, знаете, я теперь думаю, что все от любви зависит. Если человекхоть чуточку любит того, кого фотографирует, то и снимок будет хороший. Но это редко бывает. Разучились мы друг друга любить. Столько зла в мире, что руки иной раз опускаются. И знаешь ведь, что ничего не изменишь, понимаешь, что ты просто песчинка в этом мире бушующем, а все равно обидно как-то.
Вот кто бы что ни говорил, а раньше мир как-то добрее был. И люди были добрее. При Советском Союзе. Да-да. Вот многие улыбаются скептически, когда им о тех временах говоришь. Но кто при Союзе жил, тот помнит. Как-то умели мы тогда любить, за других переживать. Злились меньше и меньше друг другу завидовали. Вот даже если по фотографиям посмотреть того времени. Нет на них злых лиц. Грустные — есть, и задумчивых много, и несчастных тоже, и растерянные встречаются. Даже глупые. Я ведь не говорю, что все тогда умные были. Но вот чтоб злое лицо, или равнодушное, или от ненависти перекошенное — таких на старых снимках почти не встретишь. Или чтоб человек в объектив кривлялся, как обезьяна. Не верите? Я вам потом альбом покажу, если время останется…
Ладно, хватит философию разводить. Вы же не за этим пришли... Обещала, так расскажу.
Я тогда контролером работала. На общественном транспорте. Работа, конечно, нервная. Люди теперь все раздраженные, подозрительные, на жизнь с утра до вечера жалуются. На бедность. Как будто они раньше миллионерами были. Как будто у каждого машина была с личным шофером, а теперь вот все разорились случайно и на автобусах ездить стали. Олигархи какие-то, а не люди. Говорить спокойно совсем разучились — с кем ни общаешься, все рычат, все с тобой как с врагом, скажешь что, а в ответ сразу ругань: женщины, мужчины, даже школьники и те как с цепи сорвались. Иной раз такой мат-перемат в свой адрес услышишь, что сквозь землю провалиться хочется, и не то, что уши — сердце вянет, стоишь и думаешь: ну вот чем я заслужила? Но с другой стороны кто сказал, что с людьми работать — это тебе увеселительная прогулка? Я когда в «Минсктранс» устраивалась, знала, на что шла. И со всеми старалась быть вежливой. Как нас в детстве учили. Нынче этому совсем не учат, а зря…
Когда же это случилось? Дай подумаю. Точно помню, что в августе. Под самый конец лета. Мы в тот вечер на линии вдвоем работали: я и Гаркавый. Должны были втроем, но у Валюши нашей ребенок заболел. Поэтому мы с Гаркавым на пару с обеда и катались. Вот и докатались до самых Шабанов[1].
Часов девять вечера было, а может и полдесятого, стемнело уже. Мы с Гаркавым на конечной стали и ждем. Молчим каждый о своем. Я и рада, что Гаркавый болтать перестал, он мужик сам по себе неплохой, только рот не закрывается и пьет много. Я его в тот день предупреждала: займись собой, а то поздно будет, ты ж еще молодой. А ему хоть бы что: стоит, курит, про чернила[2]свои мечтает... На улице тепло, но земля уже осенью пахнет. Интересная эта пора года, необычная. Странная какая-то...
Вот я вам признаюсь, извините... Я про это никому особенно не рассказываю, но у меня всю жизнь так, сколько себя помню — в конце августа какое-то такое особенное состояние на душе. Тревога какая-то. И не поймешь, откуда. Будто бы дышит кто-то на ухо. И песни какие-то за спиной жалобные слышатся, а обернешься — никого там нет. Может, это у меня от давления. Я хотела доктору рассказать да побоялась. Скажут еще, сумасшедшая. А оно ж ведь только в августе так. Потом проходит. В конце сентября уже и не слышно ничего. А может, это что-то такое особенное на душе. Не все в жизни логически объяснить можно.
Ну, вам это все неинтересно, наверное? Ладно.
Смена у нас вообще-то до часа ночи, но мы свое уже почти отработали, у нас там свои договоренности были... Стоим мы с Гаркавым, задумались. Смотрим — идет. Двадцать первый, «гармошка». Точно по расписанию.
Заходим. В первую дверь. Людей немного, но и не мало, как обычно в это время. Рабочий же день. И реакция у людей обычная, кто вздрогнет, кого перекосит, но большинство спокойно воспринимает — мы ж не фашисты какие-нибудь. Люди у нас к порядку привыкли, спасибо государству. С этим, я считаю, у нас большой прогресс за последние двадцать лет. Только ж все равно обязательно кто-то один найдется, за кого остальным стыдно будет. Вот и на этот раз. Женщина одна, хорошо одетая, как-то замешкалась, а потом смотрю: как-то она мимо Гаркавого проскользнула, ну просто как змея, и к выходу пробирается. Есть такое слово белорусское, «жвавенькая[3]». Я повернулась, руками за поручни на сиденьях с обеих сторон схватилась и ей наперерез встала. Так, что никуда ей не пройти.
«Проездной ваш, женщина, покажите, будьте добры», — говорю ей твердо, но вежливо.
Она сразу в крик. И так истерично, что хоть уши затыкай. Ну, честное слово, как будто ей палец прищемили. Гаркавый подошел, но за два шага остановился, он мужик крупный, и поэтому слишком осторожный, всегда боится, что дотронется ненароком до пассажирки. Правильно делает, конечно, они теперь у нас такие пошли, безбилетники — случайно коснешься, сразу кричат, будто их насилуют: «Уберите руки, я на вас в суд подам!» И могут же, а потом еще и свидетели найдутся. Но меня этим не возьмешь. Я стою передтой женщиной и прямо в лицо ей смотрю. А она отворачивается и другим пассажирам жалуется — мол, не пускают ее эти отродья. Мы с Гаркавым то есть. Я слушаю, слушаю, а потом говорю спокойно этой жвавенькой:
«Женщина, ну как вам не стыдно».
«Мне? Стыдно?»
«Ну, вот посудите сами, — говорю я и в глаза ей смотрю с укором. — Ну, мы же все люди. Ну, были бы вы больная или беременная, мы бы вас по-человечески пожалели, конечно. Никто же вам не враг. Но вы на себя посмотрите. Одеты хорошо, красиво, накрашены со вкусом. Обувь на вас, опять же, качественная. Телефон хороший, дорогой. Что же вам мешало талончик приобрести? В кошельке у вас деньги есть, хватает, даже валюта имеется».
Про валюту это я уже так, ради эффекта сказала, рискнула. Весь мир — театр, а мы в нем актеры. Но: подействовало. Отношение у людей к женщине этой как-то потихоньку изменилось, я это сразу почувствовала.
«У меня? Валюта? А вам откуда знать?»
Она от злости аж задохнулась. А люди к ней все ближе и ближе подходят, терпение теряют. Всем же домой хочется. Я улыбаюсь вежливо и ей так, будто бы в шутку предлагаю:
«А вы покажите кошелечек. Я в руки брать не буду, просто покажите. Давайте договоримся, если там есть деньги, тогда вы платите штраф, а если нет — идете на все четыре стороны».
Гаркавый мне из-за ее спины мигает — ты что творишь? Что за представление? А я внимания на него не обращаю и в глаза своей собеседнице спокойно смотрю. Неплохой мужик Гаркавый, но простой как пять копеек. А пассажиры уже возмущаются — и не на нас, а на ту безбилетницу. Кто-то ее за плечо тронул. Что делать? Заплатила она, Гаркавый квитанцию выписал. С облегчением все вздохнули. Остальных мы быстренько проверили по одному — так они уже даже с гордостью какой-то талоны показывали. Все вышли, кроме одного. Тот как сидел в конце салона, так там и остался. Бывает.
«Ну что, пошли будить?»
«Пошли», — кивнул Гаркавый и засучил зачем-то рукав.
Мне тот спящий пассажир с самого начала не понравился. Сама не знаю, в чем причина была. Может, сидел как-то слишком неестественно. Даже для пьяного. Гаркавый к нему первый подошел, за плечо потряс:
«Приехали!»
А он ноль реакции.
«Мужчина!»
Ноль по фазе, как в моей юности говорили. Сидит неподвижно, как будто над нами издевается. Я Гаркавого отодвинула и сама над тем пьяным склонилась. Гаркавый за спиной завел свою песню: бросай и пошли, зачем нам эти лишние хлопоты, но я уже понимать начала: что-то здесь не так.
Подбородок поэтому пьяному приподняла, в глаза посмотрела внимательно — тут мне и стало все ясно.
Ну, поздравляю, Зинаида Юрьевна, докаталась ты, сказала я сама себе и за поручень схватилась. Сильно-сильно. А напарник мой не унимается:
«Эй, мужчина, вставай, кому говорю! На том свете выспишься!»
«Тихо ты!» — цыкнула я на Гаркавого.
«А что такое? Он отдыхает — я тоже имею право!»
«Ой, Гаркавый, я бы на твоем месте ему не завидовала, — сказала я, щупая пульс. — Мертвый он...»
Мертвый.
Глава вторая
Представляете нашу реакцию?
Вот только что рабочий день кончился. Обычный день, каких в жизни много было и будет. Мы с Гаркавым уже в мыслях дома были. (Дома у нас разные, если что, но каждому в такое время вечернее домой хочется). Ну, может Гаркавый и не дома, а в бутылке уже мыслями был, а я так давно мечтала, как домой приеду и отдохну, наконец. С обеда голова болела, настроение тоже так себе, на душе август... А дома хорошо: уют, спокойствие. И вот на тебе. Такое происшествие на маршруте. Только что весь мир был тебе знаком и понятен, а тут за секунду все перевернулось. Так оно всегда в жизни бывает. И не будет она уже прежней, жизнь эта. И не важно, что человек хотел и к чему стремился... Не хозяева мы нашей жизни, а наивно думаем, что можем сами судьбу себе выбирать.
«Как это мертвый?»
Гаркавый грязно выругался и даже рукав назад закатал.
«Как-как?.. — я присела рядом с этим неподвижным, уже остывающим, но все еще человеческим телом. — В прямом смысле слова».
И жалко мне было этого бедного пассажира, и страшно, и гадко чуть-чуть, но почему-то, сама не знаю почему, и интересно: что же с ним случилось такое. Не каждый день люди в автобус живыми садятся, а на конечную мертвыми приезжают. То есть теоретически, конечно, все может быть, и ничего сверхъестественного тут нет. С любым может случиться. Но здесь... Здесь другой случай был. Я это как-то сразу поняла. Какой-то в этом всем чувствовался театр. Нехороший театр. Слишком какой-то драматический.
Вообще я к мертвым нормально отношусь. Чтобы бояться или там в обморок падать — нет, такого со мной не бывало. Мне их и до этого видеть приходилось — за десять лет до описываемых событий у меня тетя умерла. От рака. А еще помню, как в молодости дедушку хоронили, как я его в лоб целовала. Не хотела, а заставили. Или вот у мужа моего, Толи, друг недавно умер, мы на похороны ходили. Костюм ему купили... Мужу, то есть, а не покойнику. Говорят, сердце, но ясно же, что от пьянства. Так что не могу сказать, что я тогда в автобусе так уж испугалась. Мне кажется, здесь многое от воспитания зависит. Если с детства видишь и понимаешь, что есть в любой жизни начало, а есть конец, так и бояться мертвецов не будешь. Я сама не из Минска, а из сельской местности. Там к смерти намного проще относятся. Как говориться, по-философски. И это хорошо, я считаю. Полезно для нервной системы.
А вот Гаркавый, когда я ему сказала, что пассажир этот мертвый, так сразу же побледнел, как девка, и отвернулся. Плохо ему стало. Мужики они все слабонервные, даже те, которые на вид самые мужественные. Гонору у каждого много, а как до дела доходит, так сразу глаза на мокром месте. Мой Толя тоже такой... Палец порежет — и все: умирающий лебедь. Женщины покрепче в этом смысле будут. Такими нас природа создала.
Решила я того мертвого мужика осмотреть, пока не поздно. Зачем? Ну просто — вдруг милиции понадобятся потом особые приметы. Мало ли что, в общем. На всякий пожарный. Чуть-чуть затошнило меня, где-то в районе легких, вот здесь, но я себя сразу в чувство привела. Сказала себе: «Так, Юрьевна. Спокойно. Ничего он тебе не сделает. Просто мертвый мужчина». Он и правда, простой был. Обычное лицо. На вид лет пятьдесят. Одет прилично. Понятно, что работяга. По чему понятно? Да по всему. По рукам, по коже, по одежде. Выражение лица не злое. Какой у человека характер, по лицу сразу видно. А больше никаких особых примет. Ну, поседевший немного, в рубашке и куртке летней. Брюки поглажены. Вот так. Был человек — и нету. Таких в Минске — большинство, а в Заводском районе вообще каждый второй. Неплохой, наверно, мужчина был. Нормальный. Такого примерно типа, как — и тут я внутренне содрогнулась — как мой Толя. Нельзя так, конечно, думать, когда на покойника смотришь, но именно так я, дура, тогда и подумала. Каюсь. Но мысль же обратно не затолкаешь.
В кармане куртки этого покойника что-то лежало. Я осторожно глянула: бутылка коньяка. Не дорогого. Недопитая. И телефон... Ну, кошелек, конечно. Жировка[4]на квартиру, паспорт в обложке. Я жировку развернула, паспорт полистала. Что еще? Зажигалка, а сигарет нет. Ключи от дома на брелоке. Проездной.
Но самое интересное было не это, а то, что сзади на затылке у него кровь была. Большая такая рана, но не такая, что кровь аж хлещет, а такая, будто головой ударился. Была и еще одна подробность, на какую я сначала внимания не обратила, но запомнила...
«Надо водителю сказать», — сказал Гаркавый. С такой злобой, будто это водитель был виноват, что мертвеца нам подбросил.
«Так скажи. Что стоишь? И звони в милицию!» — сказала я Гаркавому, а у самой в голове какие-то колесики закрутились.
Что-то здесь не складывалось.
Пока милиция и скорая ехали, мы с Гаркавым на лавочке на остановке сидели. Гаркавый все ругался, все мужика того жалел, а я не слушала, я с мыслями собиралась. А водитель возле автобуса стал и курил одну за другой. Может у них какие-то свои суеверия, я не знаю. Может автобус, в котором человек умер, у них проклятым считается. Но с водителем говорить я постеснялась. Минут через двадцать милиция приехала, мы все рассказали, подписали. Понятно было, что придется и дальше показания давать, они ж не отстанут... Настроение у меня совсем испортилось. Гаркавый с милиционерами разговор завел — такой себе умник, а я сбоку стояла и прислушивалась. Тоже ж интересно стало, что специалисты скажут. Но тут ждало меня разочарование. Почему-то решили они сразу, что мужчина этот напился, на остановке где-то упал, а потом в автобусе еще добавил спиртного и умер в дороге от полученной раны.
Но это хорошо, что я осталась. Потому что они телефон этого бедолаги проверили. Телефон, кстати, был какой-то странный. Золотого такого цвета. Будто бы женский. Вот не знаю, почему, но мне так сразу показалось.
Проверили они и почему-то развеселились. Как дети малые. И надо же, в чем дело было. На этом телефоне неприличные картинки были. Порнография всякая с голыми женщинами. Стали они все вместе рассматривать. Один не выдержал и как заржет. Как подросток, честное слово. Я на них как посмотрела — чтоб пристыдить — так они сразу лыбитьсяперестали. Нельзя же так при мертвом человеке себя вести. Что бы ни случилось, нельзя. К смерти уважение надо иметь. Бояться покойников не надо, а уважать умерших — будь добр.
«Ну, все с ним ясно. Веселый мужик был. Вот и довеселился», — сказал какой-то молодой милиционер.
«Я похожую историю слышал, — вставил Гаркавый свои пять копеек: вот же человек неугомонный. — Одного мужика «Мазом» сбило на улице. Так он поднялся, в магазин пошел, пузырь взял, выпил с ребятами на скамейке и потом уже, когда домой пришел, умер от полученных травм. Просто шок у человека возникает от сильной боли. Организм сначала понять должен, что произошло, а потом уже решить, к хирургу ему или прямиком на тот свет».
Но никто Гаркавого уже не слушал. Мне тоже милиционерам о своих сомнениях рассказать хотелось, но я язык попридержала. Кто меня слушать будет? Что я, следователь?
«Не все здесь так просто», — сказала я Гаркавому, когда мы одни остались. Такую я потребность почувствовала своими мыслями поделиться, что не могла уже просто молчать.
«Подожди, Юрьевна, я мигом».
Гаркавый в магазин сбегал, взял бутылку чернил и пачку вафель, сели мы с ним во дворике, подальше от любопытных глаз, тут я ему и рассказала, что меня смущает. После двух глотков как-то в голове прояснилось. Такое ощущение появилось... Уверенность какая-то в своей правоте. Правда, Гаркавый меня на смех поднял — что ты, мол, понимаешь, нафантазировала тут. Все время у тебя, Юрьевна, какие-то странные идеи в голове, отдыхать тебе надо побольше. Дело же простое — на почве пьянства человек погиб. Может, поранился перед этим. Бытовой случай. Жалко мужика, хотя он и извращенец. Наверно, семейные неурядицы довели. Счастливых мужчин сейчас практически нету.
«Вот мне рассказывали, что в Германии в каждом автобусе видеокамеры установлены, — задумчиво сказал Гаркавый, допивая бутылку. — Там сразу посмотрели бы и сказали: когда ему поплохело и что произошло. А у нас только ум поможет и логика. И логика нам русским языком говорит, что дело ясное».
«Дело ясное, что дело темное», — сказала я машинально. Так моя мама когда-то любила выражаться.
«Да какое темное... Напился человек, упал где-то, в автобус сел, а на следующей старуха с косой зашла», — пошутил Гаркавый.
«Какая еще старуха?» — спросила я рассеянно, потому что совсем Гаркавого не слушала.
«В синем жилете».
«Почему в синем?»
«Мать твою, Юрьевна! Ты что, шуток не понимаешь? Ладно, все там будем. Стресс мы с тобой сняли, надо теперь еще одну взять, чтоб мозги до конца прочистить».
Но голову мне задурить не так просто. Гаркавый за второй пошел, а я на остановку побежала. И пока я домой на Шарики[5]ехала, то снова и снова в голове все свои сомнения прокручивала. С вами так никогда не бывает? Сидишь и с кем-то разговор в голове ведешь. На самом-то деле сама с собой. Но все равно споришь, доказываешь, аргументы ищешь, факты. Вот и я сама не заметила, как домой доехала, столько у меня сомнений в голове крутилось.
Во-первых... Да какое тут, во-первых. Не тот это был случай, понимаете? А не тот случай, потому что не тот тип.
Понимаете?
Я тип мужчин имею в виду. И этот покойник наш — ну не того он был типа мужчина, чтобы вот в таком виде по улицам шастать. С бутылкой коньяка и неприличными картинкамив телефоне по асфальту валяться. Не-ет... Я в типах мужчин хорошо разбираюсь, не первый год замужем, как говориться. И не первый раз, кстати. Но это уже личное. Так что вы меня извините, но уж можете мне поверить, насмотрелась я в своей жизни на всяких мужиков. От отца своего до тех, с кем на заводе работала, от директора фирмы до художника, у которого я в квартире убирала. А еще Толиковы друзья и сослуживцы. А на даче соседи? Там вообще такие типы — хоть в трехлитровые банки закатывай. Ну, а когда контролером устроилась, на общественном транспорте — так вообще книги могла бы писать. Вот уж где типы так типы. Я иногда думаю, вот бы какой-нибудь писатель написал, а я ему рассказала. Сама я не могу, у меня по русскому языку тройка в школе была. Зато по математике — твердое «пять».
Так что не того этот покойник типа был. Этот тип мне хорошо известен. Такой тип коньяк покупать не будет. Даже дешевый. Хотя где вы коньяк дешевый видели. Самый дешевый по сто сорок тысяч, четырнадцать рублей новыми. Такой тип или водку проверенную возьмет, или чернильца хорошие. И обязательно все выпьет, культурно, под закусочку. За разговорами про жизнь, про политику... Про Украину. Про Америку с Европой. Про экономику нашу развивающуюся. Такому типу рюмочка не повредит, потому что он меру знает. А даже если и выпьет когда лишнего, то не какого-то там коньяка. Хотя нет, до такого состояния, чтобы мордой об асфальт, такой тип никогда не ужирается. Этот тип — он такой весь уравновешенный, серьезный. Основательный, как у нас в Беларуси говорят. То есть такой строгий, может даже грубый чуть-чуть, но надежный. С пониманием жизни и положительным к ней отношением.
Вот и телефон у покойника... Тоже — парадокс какой-то. Ну не будет этот тип мужчины такой телефон красивенький себе покупать! Такой тип себе солидный телефон купит. Простой, надежный и неброский. Темный или белый, в крайнем случае. А про картинки неприличные я уж и не говорю. Совсем у такого типа другое к женщине отношение. Если оно вообще в таком возрасте осталось еще. Любовница у такого типа может быть, не спорю. Но если такому в его возрасте любви захочется — он не в интернет полезет, а к девке молодой. Нет. Серьезный этот мужчина слишком, чтоб так с телефоном баловаться, да еще почти и не прячась. А если жена найдет? А если он тот телефон потеряет? Ерундакакая-то, одним словом.
Нет, теоретически, конечно, всякое может быть. Исключения из правил с каждым могут произойти. Но не с этим типом. Такому даже в гроб лишнего не положат, а то он по ночам к родственникам приходить будет и требовать, чтоб переделали все, как он привык.
К тому же штаны у него поглажены, рубашка тоже, носки новые, обувь нормальная. Аккуратный мужчина, ухоженный. Значит, дома жена ждала. У такого типа жена всегда имеется. Вот сами и смотрите: не совпадает этот образ с тем, который нам был во всей красе показан.
Как будто кто-то специально эту красоту подстроил, чтобы у тех, кто покойника найдет, неправильное впечатление сложилось.
Пришла мне в голову эта мысль, и я аж испугалась. Шла с остановки домой и все оборачивалась. Сердце как-то забилось нехорошо. Сколько я там с Гаркавым выпила — граммульку одну... Давно я так себя не чувствовала странно. Все мне казалась, что кто-то за мной идет. Преследует и не отстает. Вот сверну сейчас с улицы освещенной во двор, догонит этот кто-то и стукнет по голове. А потом подбросит, извиняюсь, херни всякой в сумочку — вот стыд-то будет, когда найдут. Подумают, вот ты какой была, Юрьевна, а мы тебя приличной женщиной считали. А самое худшее, что на детей пятно ляжет. Они же разбираться не будут — дети на то и дети. Да и кому сейчас что докажешь? У государства других забот хватает. А мы сами должны так жить, чтоб никакая, извиняюсь, порнография не могла нам душу замарать. Ни на этом свете, ни на том.
Было и еще что-то в том покойнике, что мне покоя не давало. Но что, я сначала не понимала. Что-то в виде его внешнем. Или нет. Что-то неуловимое такое... Какая-то аура от него шла. Сильная слишком. Знаете, бывает такое: от людей аура идет. Это особенно летом хорошо чувствуется: когда в автобус влезаешь, в который не попасть. Густое что-то такое, как подлива...
Но для этого всего мне время было надо, чтоб подумать. Зашла я в подъезд, вздохнула с облегчением, постояла немного на площадке и тогда уже в квартиру поднялась.
Глава третья
Дети были дома. Я еще со двора увидела, что свет в их комнате горел. Зашла я в прихожую, разулась — громко, чтоб слышали, что я пришла, а то мало ли. Димка обижается, когда я без предупреждения вхожу. Что ты, мама, говорит, все время подкрадываешься? Но у них там тихо было, книжки, наверно, читали. Я сразу на кухню, телевизор включила, чайник поставила, руки пошла в ванной помыла. Все, что с утра готовила — почти нетронутое стоит. И так каждый раз. И что они едят целый день?
Посуда, правда, помыта, но, сразу видно, Димка мыл — жир на тарелках, вилки тоже жирные, даже издалека невооруженным глазом заметно. Вот же невестка у меня, прости ты Господи. Хорошая девочка, но такая уж болезненная: иногда как предложит помочь, картошку почистить или пол помыть — так лучше бы не предлагала, мне аж страшно за нее делается: а вдруг ей плохо станет из-за перенапряжения?
Стала я к раковине посуду перемывать, а у самой из головы тот покойник из автобуса не выходит. Перемыла все быстренько и к детям в комнату пошла. Постучала, открыла дверь. Лежат, книжки читают. Один торшер на двоих. Как судьба.
«Вы бы хоть свет включили, — говорю им. — Лампочку же отец давно новую вкрутил».
«Прывітанне[6],мама», — сказал Димка, он у меня почему-то на родном языке говорит, хотя ему уже тридцать лет весной стукнуло. А Олечка только мяукнула что-то. Она вообще на котенка похожа. Жалко мне ее, но что поделаешь — такую уж Димка себе выбрал. Хрупкую и бледную. Городскую, одним словом.
«Привет, — сказала я, и свет им включила, они аж зажмурились. — Что это вы не ели ничего, дамы и господа?»
«Мы поели, мам, — ответил Димка. — Мы же не можем вдвоем целую кастрюлю за день одолеть, как ты не понимаешь?»
«Да какая там кастрюля. Хороший же борщ, с мясом».
«Мама! Ну что за раблезианство[7]!»
«Это вам рублезианство, а по-моему, выдающийся суп получился», — сказала я и пошла чай пить. Села на кухне, телевизор смотрю, но думаю совсем о другом. Димка пришел, чаю сделать. Носит ей чай и носит. Сама она не может, что ли? Чашку уронит? Или пальцы обожжет?
«Как у Оленьки здоровье?» — спрашиваю.
«Да все нормально. А что?»
«Да нет, ничего».
«А чем это от тебя пахнет? Ты что, пила?»
«Это мы на работе по граммульке, за день рождения».
«Ясно... Мам, крикнешь нам, когда імбрык[8]закипит».
«Хорошо».
Это они так чайник почему-то называют. Iмбрык. Никогда такого слова не слышала. Такое ощущение, что им их кто-то придумывает, слова эти. Сидит в Вильнюсе и придумывает, чтобы здесь никто не понимал о чем речь.
Но что поделать. Iмбрык — это запомнить легко. Смешное слово. Но у них же и другие слова есть. Иногда как скажут что-нибудь, ничего не понятно. Но я тогда терпела. Кивну просто в ответ, и все в порядке.
Так мы и жили тогда, в двухкомнатной квартире. В одной комнате мы с Толей, во второй — Димка с Оленькой. Мирно жили, не ссорились. Я-то и рада была: дети с нами, так и спокойней, и веселей. Но понимала, конечно, что сами-то они другой точки зрения придерживаются. Они даже квартиру снимать хотели. Но какая квартира с их-то заработками. Даже если бы сняли, то с голоду бы умерли. А так и ухожены, и здоровы, и свой угол имеют, и нам с Толей на старости лет помощь будет. И вообще в доме как-то по-семейному уютно, когда столько людей на одной жилплощади. Я в их жизнь старалась не лезть, но, конечно, все передо мной было как на ладони. Зато переживаний меньше.
Хотя какое там «меньше».
«Закипел ваш імбрык!»
Хотела я им про случай с покойником рассказать, но сдержалась. Да и не думала, что им интересно это будет. Мне вообще всегда казалось, что Димка моей профессии стыдится. Как будто в этом что-то постыдное есть — билеты за проезд у людей проверять. Ну да ладно. Попила я чаю с бутербродом и спать легла. Но не спалось мне как-то в ту ночь, все мысли в голову лезли. О покойнике. Была в нем какая-та деталь, которую я не могла определить. Но была. И была эта деталь такая важная, что я полночи ворочалась, все пыталась понять, что меня так смутило. А за стеной дети скреблись. Как мыши. Интересно, они так каждую ночь скребутся? Так и уснула только под утро.
У вас, наверно, давно вопрос назрел: а Толя мой где тогда был. В больнице он лежал. В урологии, в десятой. Не смертельно, конечно, но неприятно. И на следующий день я к нему поехала. Котлет нажарила, гречки наварила. Приехала как раз после тихого часа. Захожу в палату. Что-то не так. Толя мой рот от меня закрывает. Остальные мужики тоже как-то странно себя ведут, притихли, отворачиваются.
«Ну, вот что вы, как дети? — говорю им. — Что, уже приняли на грудь среди бела дня? Вот медсестры заметят, выкинут вас всех к чертовой матери».
«Да хватит тебе уже», — сказал Толя, а сам виноватый вид на себя напускает. Я, конечно, разозлилась, но все равно мне приятно было: Толя мой в палате самый видный мужчина. Самый крепкий, самый ухоженный. Остальные трое — такие уж задохлики. И ногти черные, и носки пованивают.
Сел на кровати, ест, на меня поглядывает.
«Ну что ты тут истерику сразу устраиваешь — сказал Толя и по руке меня погладил. — Мы же по чуть-чуть. Для настроения, никто и не заметит. А нам хоть какая-то отдушина. Думаешь, приятно тут находиться?»
Простила я его. Вспомнила, как мы с ним когда-то познакомились. Он тогда шутил все. Веселый был мужик, добродушный. Этим и понравился. На первом свидании пуговицу на моей кофточке пальцами схватил и спрашивает:
«Хочешь, я оторву и сразу ўшыю[9]?»
«Не хочу»
«Смотри».
Оторвал пуговицу и в шею мне этой пуговицей тычет. И смеется. А потом мы поцеловались. Но это давно было, очень давно.
Ну вот. Я у него грязное собрала, расспросила о том, что врачи говорят, а потом мы в коридор вышли. Тут я ему и рассказала, что за случай вчера на линии произошел. И о своем сомнении тоже.
«Вот ты, — говорю ему, — можешь себе такое представить? Ты бы, например, коньяк в кармане домой повез? А телефон бы золотой купил? А картинки пошлые рассматривать любишь?»
«Не городи ерунду, — сказал Толя. — Ну, не купил бы. Ну, не рассматривал. Но это все твои субъективные доводы, люди разные бывают. Понапридумывала ты себе абы что».
Но я успокаиваться не собиралась. Мысли — они так просто не появляются. Если мысль возникла, значит, есть причина. Просто не каждый раз эту причину сразу уловить можно.
«Ерунду, ерунду... — сказала я. — А вот мужики твои в палате? Они же все нормальные. Извращенцев среди них нет. Их ты можешь представить со всем этим богатством? В таком вот виде непотребном?»
«Ну, не могу, — сказал Толя. — И что? Вечно тебе больше всех надо».
И тогда я на него по-настоящему уже обиделась и замолчала. Потому что это для меня самое страшное оскорбление, наверное, когда говорят, что мне больше всех надо. Мне как раз надо от этой жизни очень немного. Меньше других, я бы даже сказала. Сколько себя помню, никогда я больше других не просила. Человеку, я считаю, для счастья нужен простой прожиточный минимум. Во-первых, чтобы дома была чисто и спокойно. Во-вторых, чтобы мир был. В-третьих, чтобы люди были вежливы, довольны, и друг к другу относились уважительно.
Все остальное нам государство и так дает. Работа есть, жилье тоже. И крыша над головой. Медицина бесплатная, цены умеренные, пенсии старикам хватает. Не жирует никто, конечно, но оно так и для здоровья лучше. А то в мире, я читала, каждый год больше людей от ожирения умирает, чем от убийств. Это же надо так жрать не в себя, извините за выражение.
Нет, жить в Беларуси можно. По крайней мере, на талончик у каждого хватит. Мне Димка сказал, что проезд в общественном транспорте у нас самый дешевый в Европе. Так что не надо ля-ля. Войны у нас нет, и второй Украины мы тут не допустим. Осталось только по-человечески относиться друг к другу. Это же так просто. А оказывается, это и есть самое трудное.
Но Толя моей обиды будто бы и не заметил.
«Как там Димка?» — спросил он и в окно посмотрел. Грустно так посмотрел, мне его снова жалко стало.
«А что Димка? Все хорошо», — ответила я.
«Так и не приехал ко мне ни разу».
«Ну, ты же его знаешь. Занят он. Лежат с Олечкой, книжки читают. Или на мероприятиях этих своих».
«Книжки... Я вот что думаю. Надо им квартиру себе построить».
«Зачем?»
«Ну как зачем? Они молодая семья, им квартира нужна. Может им кредит все-таки взять?»
«Опять ты начинаешь. Не построят они ничего, не те у нас дети. С ними о таких вещах лучше вообще не заговаривать. А то помнишь, как он тебе ответил тогда, Димка-то наш? Что они во Львове жить собираются, и в этой стране их ничего не держит. Государство им не то, видишь ли. Президент не тот. Так и сказал».
«Так это когда было? Пять лет назад. Может, передумали уже».
«Они все время все передумывают. Только и делают, что передумывают. Сегодня во Львов к бандеровцам, завтра в деревню хотят, с туалетом на улице, а послезавтра уже «Я нарадзіўся тут»[10]у себя в комнате поют. А жизнь тем временем идет. Нет уж, Толя, пусть лучше с нами живут. Согласись. Вот у Гаркавого сын в Чехословакию уехал. Десять лет прошло, и ни ответа, ни привета. Может, и убили его там эти чехословаки. Ты такого детям хочешь? Что им, плохо у нас? Ну, скажи».
«Ладно. Пусть бы тогда хоть внуков нам родили. Пора бы уж».
Тут я тоже задумалась. И пришла к выводу, что и при таком развитии событий лучше детям у нас оставаться.
Вышла я из больницы и на работу поехала.
Глава четвертая
Не знаю, как там в Европе, а у нас люди ездят много и общественным транспортом пользуются охотно. Вот только ездят они обычно по одним и тем же маршрутам. Особенно в рабочие дни. На работу и с работы. Казалось бы, город большой, все в разные стороны утром разбегаются. Как рассыплются утром, будто гречка из рваного пакета, так всех и не соберешь. Но это только на первый взгляд. Большинство с намеченного пути не сворачивает. На работу и с работы. Иногда в гости, на распродажу или там на какой другой праздник. И все.
Город вообще обманчивое место. Когда на одной линии долго работаешь, начинаешь и лица запоминать, и голоса. А бывает, и познакомишься с кем-нибудь, разговоришься. Ноэто редко. Чаще бывает, что на работу едешь, на людей смотришь, узнаешь некоторых, но вида не показываешь. Просто думаешь о том да о сем. О том, что вот август кончается. Скоро осень. О жизни. Какая она у всех разная и какая одинаковая.
Вот, например, я уже давно на одну женщину внимание обратила — она в одно и то же время всегда ездит и садится практически на одно и то же место, если свободно. Седенькая такая, но еще моложавая, и глаза добрые-добрые. Синие и хорошие, такие редко встретишь. И разговаривает так уж вежливо, даже с контролерами, что аж обнять ее хочется. Я все мучилась, все гадала: кто ж она такая, что за человек. Может детский врач, педиатр то есть. А может диктор на радио. Ну, вот точно что-то такое близкое. Такого вот типа.
Руки у той женщины тоже красивые. Положит их на сумочку, которую всегда на коленях держит, и пальцы сплетет. Пальцы тонкие, и на одном кольцо с драгоценным камнем. А обручального нет, видно, не сложилась у человека семейная жизнь…
И вот через неделю после описываемых событий опять ее встречаю. Сижу, любуюсь. И тут на остановке двое заходят, девка и парень — ну такие вонючие, такие уж пропитые и грязные, что на весь автобус запах пошел. Хоть ты поднимись и выгони их за безбилетный проезд. И надо же: девка эта красноносая той хорошей женщине вдруг и говорит:
«Здрассьте, Татьяна Николаевна!»
А та ей спокойно так, с улыбкой:
«Здравствуйте, Лена».
«Давно не виделись! Как у вас дела?»
«Спасибо, хорошо, — отвечает эта женщина приятная. — А у тебя, Лена?»
«Нормально, — говорит ей та молодая алкоголичка. — С работы еду. А это муж мой, Витя».
Витя тот покраснел и только хрюкнул чего-то. Сам аж зеленый от пьянства, глаза с утра залиты, язык уж не ворочается во рту.
«Приятно познакомиться», — снова отвечает та женщина, абсолютно не смутившись. А я сижу и удивляюсь, что между ними общего. Ну не могут же у такой женщины хорошей такие знакомые быть. А оказывается эта Татьяна Николаевна у той пропитой девки учительницей в школе была. И вот эта девка своей бывшей учительнице рассказывает: мол, двое детей у меня, работа хорошая, у мужа все хорошо. И начинает вспоминать, как она в школе училась. И как ту Татьяну Николаевну все любили. Как к ней в любое время можно прийти, она всегда поможет, поддержит.
А я слушаю и внутренне возмущаюсь. Ну что ты тут несешь такое, дура, какая работа, какой муж, по тебе же видно, что Виктор этот тебя лупит чуть не каждый день, вон под глазом фингал и зуб выбит снизу. И какие дети? У такой пары детей забрала бы давно служба социальная. Здесь налицо полная деградация личности, они с мужем как два бомжа выглядят. А эта Лена все равно болтает и болтает. И учительница кивает и слушает, слушает и улыбается. И весь автобус вместе со мной тоже слушает. Молчит и слушает. Ивонь эту нюхает.
«Я же помню, как Вы нам сказали тогда: у меня бывших учеников не бывает! Мы вас никогда не забудем, слышите, Татьяна Николаевна! Вы нас такими воспитали! Настоящими людьми. Я бы вам почетного учителя дала бы».
«Спасибо, Леночка», — сказала та учительница и поднялась выходить.
«Дай Бог вам здоровья! И вашим детям! Вот бы к вам всем классом в гости зайти! С тортиком там! А, Вить? Проведаем учительницу мою любимую?»
Витя только снова что-то хрюкнул.
«Вы мне телефончик оставьте, Татьяна Николаевна!»
А та Татьяна Николаевна смутилась, и я тоже сижу, не знаю, что делать. Распереживалась вся. Но, наконец, учительница вышла, а та Лена на ее место села и всех, кто в автобусе остался, глазами обвела.
«Что пялитесь?»
Все отвернулись, и я тоже, а она раскуражилась, как это с пьяными бывает:
«Что, не нравлюсь? Так давайте все на выход!»
Но наконец-то и эта парочка вышла, Абрам и Кларочка. Все с облегчением вздохнули. Вот что ты будешь делать в такой ситуации. И стыдно, и больно, и за учительницу эту обидно. Но и интересный же случай. Психологический. И вообще задуматься заставляет, об отцах и детях. С одной стороны, что этой учительнице делать оставалась? Только улыбаться. Она свое дело сделала, ей таких отморозков учить уже поздно. Не сейчас же воспитанием их заниматься. А с другой стороны... Ну, нечему ж здесь улыбаться. Одно вранье.
Эх, вот же судьбы у людей. Не угадаешь.
А на следующей остановке вдруг мой знакомый милиционер вошел. Не начальник, но вроде того. Меня, конечно, не узнал, зато я его лицо хорошо запомнила. Подошла к нему, поздоровалась, он удивился. Потом вспомнил, где меня видел.
«Как там с тем пассажиром мертвым? — шепнула я. — Разобрались?»
Он меня взглядом смерил, свысока так, но потом решил, что можно и поговорить. Рассказал мне, что знал от своих знакомых следователей. А знал он достаточно, чтобы все мои сомнения снова растревожить. Ничего особенного, сказал, несчастный случай. От сердца человек умер. Выпил лишнего, упал, заснул в автобусе. И Богу душу отдал. Его ипохоронили уже скорей всего. Неделя ж целая прошла.
«Но ведь нетипичный какой-то случай, — сказала я. — Как-то все слишком просто получается. А если это все инсценировка?»
Сказала и пожалела, что не удержалась. Стал тот милиционер смеяться, на весь автобус. Инсценировка, повторяет, инсценировка! — и хохочет. Понятно, что ему это все смешно — какая-то контролерша неизвестно кем себя возомнила.
«Ничего тут нет смешного, — заметила я. — Вы вот тоже к определенному типу относитесь».
«Это к какому?»
«К такому, — ответила я уклончиво. — Если бы с вами что-то случилось похожее, я бы ни за что не поверила, что вы неприличные картинки на золотом телефоне смотрите. Вот коньяк — это ладно, ваш тип мужчины коньяк покупает, деньги есть и привычка тоже. Хоть в карманах ваш тип спиртное не возит».
А сама о его типе про себя совсем другое подумала. Ясно, какой это тип: туповатый, извините, хамоватый, услужливый, с очень высоким мнением о себе и всегда беспрекословно выполняющий указания свыше. Таким что в августе, что в январе — зимой и летом все одним милицейским цветом. И при этом власть над ближними любит. Но об этом я емуговорить не стала. Ему и так хватило. Да и на службе он.
«Что за бред, — он аж смеяться перестал. — Может нам с вами поменяться? Вы в милицию, а я билетики проверять. Слушайте, вас как зовут? Шерлок Холмс?»
Так я и знала, что он этим шерлокхолмсом меня упрекать начнет. Так обо всех говорят, кто неравнодушен к загадкам.
«Или доктор Ватсон?»
«Меня зовут Зинаида Юрьевна», — с достоинством сказала я. Он сидел, а я над ним стояла — и это ему не нравилось.
«Так вот, Юрьевна, не лезьте не в свое дело. Не хватало еще, чтобы слухи пошли. Журналистам только намекни — раздуют из Моськи слона. Ясно вам?»
Я кивнула, а сама на следующей вышла. Так расстроилась, что даже мысль мелькнула в магазин сходить. Но я сдержалась. В нашей работе легко контроль над собой потерять, многие спиваются. С людьми работать — не гусей гонять. Стала на остановке, к дереву прислонилась, глаза закрыла, и снова нашло на меня такое ощущение, будто кто-то за спиной стоит и песенку напевает. Протяжную такую, печальную. Я послушала — и обернулась. Не было там никого. Только тропинка в лес шла, а по тропинке той ветер пустой пакет гонял. И дым из мусорки на остановке шел. Бросят вот так сигарету и поедут. Как говориться, после нас хоть потоп.
У покойника вот зажигалка была, а сигарет не было. Хорошая зажигалка. И жировка на квартиру. Оплатил — и умер. Что еще? Паспорт. Телефон дорогой. Картинки похабные. Ключи от квартиры на брелоке… Коньяк. Зажигалка. Телефон. Ключи. Паспорт. Хорошо я его запомнила. Четко. Одежда чистая, выглаженная. Обувь обычная. Что-то же там было еще... Что-то такое, что мозг записал себе в блокнот, а памяти не признался. Что-то такое, что мне вспомнить надо было. Что-то, что мне еще тогда, в автобусе знакомым показалось.
Гаркавый любит повторять: в любой незнакомой ситуации пей водку. Вычитал где-то в интернете и повторяет к месту и не к месту. Но это Гаркавый. Если уж на то пошло, я для себя давно определила: в любой незнакомой ситуации езжай на дачу.
Я туда всегда еду, когда мне подумать надо. Или когда обида глаза щиплет. Или когда просто с мужем поругаемся. С тех самых пор езжу, как Толе на заводе этот участок выделили, и мы там домик построили, сборно-щитовой. Достала я из сумочки бутылку воды, в мусорку вылила и дальше работать поехала. А после смены домой забежала — и на вокзал. Представила себе, что скоро на даче окажусь, и сразу как-то успокоилась под стук колес.
Глава пятая
Ну вот. Дача у нас в Молодеченском направлении, недалеко от Минска, полчаса каких-то — и уже, считай, на месте. Вышла я на станции, через лес по тропинке прошла, а там уже и наше садоводческое товарищество. Зелень вокруг, деревья, кусты, теплицы. Что ни говорите, а в нашем садоводческом товариществе абы кто не живет. Все люди хорошие, трудолюбивые, спокойные, вежливые. Повезло нам с Толей, одним словом. Купили когда-то участок за триста долларов, а теперь удовольствия на триста тысяч. Правда Димка этого никогда не понимал и с нами редко ездил. Ну, ничего, вырастет — поймет.
Пошла я по улице, со всеми здороваюсь, людей немного, все пожилые. Каждый чем-то занят. В домах радио играет. Повернула к лесу. Вот и наша обитель — так я ее называю. Зашла, переоделась в доме, покопалась на огороде, там убрала, тут почистила, ну, знаете, как оно всегда на даче — работа каждый раз найдется, хотя какая там работа, однарадость и отдых для души и тела. В конце лета на даче повозится ох, как приятно — жары уже нет, а тепло, и земля так обалденно пахнет — ну просто одуряюще. Осенью — холодком, грустью какой-то, но и спокойствием.
Правда, копаясь на даче, я все равно только об одном думала. Мне даже немного стыдно стало, но не выходил тот покойник из моей головы, хоть ты тресни. А тут соседка кричит из-за забора:
«Юрьевна! Здрасте! Как дела у вас?»
Я эту Риту хорошо знала, хорошая женщина, тоже из Заводского района, интеллигентная, помоложе меня. Замужем, у нее тоже сын, недавно институт окончил. И тоже редко с ними сюда на дачу наведывается. А они так все лето здесь, после работы приезжают и трудятся, как пчелки.
«Здравствуй, Риточка! Спасибо, все в порядке вроде бы. А у тебя как?»
«Ничего, все нормально. Заходите на чаек!»
«Спасибо», — сказала я.
«Да я серьезно! Заходите. Мой в Минске, скоро приедет, а мы пока посидим, поболтаем».
Я плечами пожала. Почему бы и нет, если человек хороший приглашает. Взяла ей яблок, шоколадку маленькую, которая давно на холодильнике лежала, и пошла. Как говориться, с дружеским визитом. Сели мы у нее на крыльце, там у них и тенек, и вообще уютно, диванчик небольшой стоит, столик красивый. Умеют люди устроиться. Сели мы с Ритой, она кофе сделала, я свои гостинцы вручила. Она подмигнула и коньяка принесла. Я сразу отказалась, но она говорит: давай, мол, по капельке, с кофе и шоколадкой. Ну, по капельке так по капельке.
С Ритой поговорить всегда приятно. Она меня обо всем расспросила: и как у Толи здоровье (его тогда выписывать все собирались), и как у детей. Не хотела я ей на Димку жаловаться, но как-то так получилось. Рассказала ей, что меня тревожит. О том, что как-то у Димки настроения нет последнее время, и о том, что колючий он какой-то стал, и о невестке рассказала — без злости, конечно, но, если честно, слишком уж он ей, извините, попу лижет.
«Вкусный у тебя кофе, — сказала я. — Дорогой, наверное».
«Да какой там дорогой — рассмеялась Рита. — Обычный кофе».
«Обычный — не обычный, а как к тебе ни зайдешь, каждый раз такой уж аромат, такой вкус тонкий».
«Так мы же кофейный аппарат купили. Я вам, Юрьевна, вот что скажу. Птенцы, вырастая, должны свое гнездо вить».
«Аппарат? Как в кафе, что ли?»
«Ну, почти», — улыбнулась Рита.
«Ну, вы молодцы. Толя говорит, он электричества много берет».
«Ну, мой Саша с этим разобрался».
Замолчали мы. Сидим, слушаем, как вечереет.
«Птенцы... — сказала я без особой охоты. — Это в них от природы заложено, что они гнезда вить умеют. Но у некоторых этот инстинкт ослаблен. Или вообще отсутствует. Такие из гнезда выпадут и шею себе сломают. Или по чужим гнездам пойдут жить. Разве мало таких?»
Рита вздохнула. Они недавно своему птенцу квартиру купили, но я-то их птенца видела — там такой птенец, что дай Бог, молодой, а крутиться умеет, выпусти — не пропадет. Я поднялась, чтоб к себе идти, но Рита меня в дом потянула, аппарат их чудесный показать. Дом у них ухоженный, прихожая вся вагонкой красиво обита, шкафчик стоит, картина висит, зашла я — и тут чувствую: что-то знакомое. Такое острое- острое ощущение, что я аж остановилась.
«Что случилось?» — спросила Рита и ко мне бросилась. Наверно, побледнела я или что.
«Да нет, ничего», — сказала я, а у самой голова кружится. Но не от коньяка, хотя кофе в такое время мне лучше не пить, я это знаю. Не от кофе, и не от коньяка, а от запаха.
Ударил мне этот запах в самое сердце. Такой знакомый запах, что я сначала слова сказать не могла.
Запах краски.
Стояла я в той прихожей и понимала, что вот оно, вот. Вот то, что мне покоя не давало всю неделю. Вот чем тот покойник из двадцать первого пах. Краской! Именно. Краской он пах, вот чем. Такой же самый запах.
«Что это у тебя тут так краской пахнет?» — спросила я у Риты, а сама старалась улыбаться, чтобы волнения своего не выдать.
«Краской?»
«Где-то здесь пахнет», — сказала я.
«Я ничего не чувствую», — ответила Рита.
«Ну, может, это мне показалась — согласилась я, а сама носом потягиваю. — Кажется, отсюда запах идет».
И на шкафчик указала. Рита тот шкафчик открыла — запах еще сильней стал.
«Теперь и я чувствую, — сказала Рита. — Интересно. Вроде мы не красили ничего».
Шкафчик тот достаточно большой был, вместительный. Она в нем покопалась — и нашла. Достала из шкафчика кроссовки, в краске заляпанные.
«Это Сашкины! Вот же гад, засунул в шкафчик и молчит. Как мальчик маленький».
«Бывает», — сказала я, а сама удивляюсь: ну вот точно, краской тогда от покойника пахло, а я и не сообразила, мне и в голову не пришло этот запах с мертвецом как-то связать.
Пока Рита мне аппарат показывала, вернулся ее Сашка из Минска. Зашел, со мной поздоровался вежливо, хитро на бутылку показывает: ясно, чем вы тут занимались. Улыбается, ни о чем не подозревая. А Рита на него: ты что это, мол, кроссовки испортил и в шкафчик спрятал? Сашка ее стоит и глазами хлопает. Не ожидал такой атаки.
«Да я спешил, в шкафчик сунул и забыл... Выкинь просто, в чем проблема?»
«А краска откуда?»
И тогда он рассказал, что недавно на Байкальской в краску вечером наступил. Кто-то там краску разлил, на тротуаре.
«И что она, до сих пор не выветрилась?» — спросила с сомнением Рита.
«Так это нитрокраска», — ответил Сашка с важным видом, потому что кто-кто, а уж он в красках хорошо разбирался — бизнес у него был лакокрасочный.
«А когда... Когда это было, не помнишь?» — спросила я, а сама изо всех сил старалась, чтоб ни ничего такого не подумали.
«Ну, когда... Может, дней пять назад».
«А может неделю?»
«Может, и неделю. Ну да, наверно, неделю. Точно. А в чем дело-то? Что вы все как с цепи сорвались?»
«Ты мне сказать не мог?»
«А что?»
«Что? Зачем ты их в шкафчик засунул? Ясно же, что выбрасывать надо!» — набросилась на него Рита.
«Я подумал, на даче ходить можно. Краска же засохла давно. Если вещи вот так выбрасывать, то... Короче, кончай, Рита, я есть хочу».
Я аппарат кофейный быстренько посмотрела, похвалила, извинилась и к себе пошла.
«Ну, у вас и нос, Юрьевна, — сказала мне Рита на прощение. — Как у собаки».
«А глаз как у орла», — крикнул с кухни Сашка.
«Ой, не обижайтесь только, я ничего такого сказать не хотела, — Рита меня даже по руке погладила. — Мне вот тоже казалось, что воняет, химическим чем-то, но чем именно, откуда... Мне бы и в голову не пришло, что из шкафчика».
«Это ты извини, — сказала я. — Что я к вам прицепилась с этой краской? Пойду уже. Голова что-то разболелась».