Гергенрёдер Игорь Алексеевич
А потом их вёл Каппель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это были жители уездного города: сын врача, сын почтмейстера, сын паровозного машиниста, сыновья хозяйки булочной, дети столяров, кузнецов, шорников, приказчики, мукомолы, бочары - все те, за кем закрепили презрительное наименование "мещане" и о чьей роли в Гражданской войне никто не написал.
  Игорь Гергенрёдер
  
  А ПОТОМ ИХ ВЁЛ КАППЕЛЬ
  
  Доброволец Народной Армии КОМУЧа на Гражданской войне
  
  Пересечение нитей
  
  Одна нить потянулась из деревни, укоренившейся в шестидесяти километрах восточнее Бонна, в Любек, к кораблю, отплывшему в Санкт-Петербург, оттуда нить вытянулась вглубь Российской империи, где в Поволжье завязалась узелком под названием 'колония Куккус' и где осела семья, чью фамилию Hergenroether записали по-русски: Гергенредеръ. Было начало царствования Екатерины II.
  
  Немецким колониям присваивались также русские названия. Так, Куккус звалась: село Вольское Новоузенского уезда тогдашней Самарской губернии. Каждая семья переселенцев получала тридцать десятин (десятина - 1,09 га) земли, дом, построенный русскими государственными крестьянами. Вспомним место в 'Мертвых душах', где Гоголь описывает усадьбу Собакевича: 'деревянный дом с мезонином, красной крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, - дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов'. Ещё семье предоставлялись лошадь, корова, орудия труда и беспроцентная ссуда триста рублей серебром. (В то время, к примеру, корова стоила девять рублей). Переселенцы на тридцать лет освобождались от налогов и не подлежали призыву на воинскую службу.
  
  Жители немецких колоний официально именовались: колонисты-собственники, с 1871 года их стали именовать 'поселянами-собственниками'. Тогда же было отменено освобождение от воинской службы.
  
  Вторая нить потянулась из Германии в Одессу, здесь в многодетной семье по фамилии Кунов (Kunov) родилась Хедвига. Феодор (так произносилось имя её отца) Кунов, по протекции богатых родственников, был принят управляющим имением графа Воронцова-Дашкова в Жмеринке и переехал сюда с семьёй. В хозяйстве имелся сахарный завод, понадобился механик, было дано объявление в газетах. На него откликнулся Филипп Андреевич Гергенредер, уроженец колонии Куккус. Он окончил гимназию в Саратове, после чего освоил несколько профессий.
  
  Шли 1880-е годы, о которых персонаж чеховского 'Вишнёвого сада' Гаев сказал: 'Я человек восьмидесятых годов... Не хвалят это время, но все же могу сказать, за убеждения мне доставалось немало в жизни. Недаром меня мужик любит. Мужика надо знать!' Гаев подразумевал свою якобы верность либеральным идеям, тогда как время было сумрачное: правительство 'закручивало гайки'. Однако восьмидесятые годы отличались также ростом машинного производства, развитием техники.
  
  Гергенредер показал себя в Жмеринке хорошим механиком. Управляющий выдал за него свою дочь Хедвигу, когда ей исполнилось девятнадцать. Филиппу Андреевичу было тридцать четыре. Венчал молодожёнов лютеранский пастор.
  
  
  Пруд у Бессоновки
  
  
  Филипп Гергенредер решил жить независимо от тестя и, узнав, что в селе Бессоновка под Пензой сдаются в аренду пруд с водяной мельницей и тридцать десятин земли, переехал туда с женой и с их первенцем Владимиром. Семью встретил русский лиричный пейзаж уходящего лета: березнячок, окаймлявший выгон со стадом на нём, околица села, за ним луг, прилегавший к тихому пруду, за которым виднелся лес.
  
  Приехавших принял низенький деревянный серый домик на берегу пруда, здесь родились Павел, Фёдор, Маргарита, мой отец Алексей, Николай, Константин.
  
  Пруд изобиловал рыбой, благодаря чему раскрылась одна из особенностей характера Филиппа Андреевича. Некий купец завёл с ним разговор: куда-де вам управляться и с мельницей, и с землёй, и рыбу ловить. Пусть, мол, мои люди её ловят, а через год я вам заплачу. Мой дед согласился. Работники купца сетями ловили рыбу в пруду, прошёл год, Филипп Андреевич напомнил купцу о договоре и услышал: 'Да я же вам заплатил! Как так вы не помните?' Мой дед вне себя обратился в суд, мировой судья задал вопрос: 'Где расписка?' Гергенредер ответил, что никакой расписки не брал. 'В таком случае ничего сделать нельзя', - ответил судья.
  
  Свойство моего деда, каковое я мягко назову непрактичностью, подводило его не один раз.
  
  
  Утро жизни
  
  
  Мой отец Алексей Филиппович Гергенредер родился по ст. ст. 28 ноября 1902 года, как сказано, в селе Бессоновка под Пензой. (В советское время ему выдали свидетельство о рождении, где по небрежности его местом указали город Кузнецк).
  
  Избегая высоких слов, мой отец говорил о своём раннем детстве: 'Время было погожее'. В сторонке от Бессоновки неказистый домик, где он появился на свет, смотрел окнами на пруд, с трёх других сторон к дому подступало поле. Стоило шагнуть за порог - и ты в поле. В три года Алексей на всю жизнь запомнил запах трав, жужжание божьих коровок, гудение шмелей, стрекотание кузнечиков. Однажды ему, четырёхлетнему, мать в поле показала очаровательные цветки, прочла по памяти:
  
  Колокольчики мои,
  Цветики степные,
  Что глядите на меня,
  Тёмно-голубые?
  
  (и далее)
  
  Алексей быстро выучил наизусть всё стихотворение. Позднее ему объяснили, кто такой был написавший его Алексей Константинович Толстой.
  
  В те же четыре года мой отец выучил стихи-молитвы на немецком языке, даю мой перевод: 'Я мал, моё сердце чисто. Добрый Боже, поведи меня' и: 'Кого люблю я - спрашиваешь ты меня. Моих родителей я люблю, они также очень любят меня, и я хочу любить их больше и больше'.
  
  Надо сказать, что родители моего отца говорили между собой по-немецки, а с детьми - по-русски, и Алексей, его младшие братья немецким языком не овладели.
  
  Итак, дом стоял у пруда, по другую сторону которого несмолкаемо шумела вода, падая на колесо водяной мельницы, построенной из брёвен и крытой дранкой. Рядом располагались хозяйственные постройки, помалкивал подступавший к ним таинственный лес. Брат Фёдор, будучи старше Алексея на три года, пугал его лешим, который живёт на мельнице и умеет исчезать в щелях, становиться невидимым. Алексей слушал, слушал и однажды, придя на мельницу, когда там был отец, стал его расспрашивать. Филипп Андреевич спросил: 'Тебе страшно или интересно?' Алексей ответил: 'Интересно!'
  
  И тогда мой дед стал рассказывать о троллях - косматых старичках ростом ниже Алексея. Они, становясь невидимыми, проходят сквозь стены, у них каморки внутри плотины. 'Мы с тобой сейчас говорим, а тролль на нас из-под колеса глядит', - Филипп Андреевич показал сыну на крутящееся мельничное колесо. 'И вода на него льётся?' - спросил тот. 'Конечно! Но ему ничего!' В пруду, говорил Алексею отец, живут русалки, а в лесу - волки-оборотни, маленькие крылатые эльфы и крошечные гномы, которые иной раз показываются из своего подземного царства.
  
  Филипп Андреевич повёл сына в лес, мальчик так и глядел по сторонам, задирал голову к вершинам деревьев. В то время они казались ему огромными. 'Страшно?' - спросил Филипп Андреевич. 'А тебе?' - спросил сын. 'Нет!' - 'И мне не страшно', - сказал Алексей, хотя, как он потом вспоминал, было ему не по себе, но он полагался на отца. Тот рассмеялся и объяснил - всё, что он рассказал, придумали люди, ничего подобного нет, не было и быть не может. Принялся перечислять выдумки, которые в своей жизни ещё услышит сын. К примеру, что змея любит пить молоко из миски. Никакого молока змеи не пили и не пьют!
  
  Он поймал ужа, сказал, что тот безвреден, и велел сыну взять его рукой: 'Сейчас узнаю, трус ты или нет'. Алексей коснулся змеи и отдёрнул руку, но потом взял змею. Отец показал жёлтые пятнышки на шее ужа с двух сторон около самой головы. И дал наставление: 'Есть пятнышки - безопасная змея уж. Нет пятнышек - опасная ядовитая гадюка. Пока ты не подрос, змей не трогай, а то покажется, что есть пятнышки, а их нет. Бояться змей, убегать не надо - просто, если увидишь змею, не приближайся'.
  
  Заставлял Алексея ловить лягушек и, подержав, отпускать. Однажды велел подержать в руке бородавчатую жабу, сказав, что бородавки на руку не перейдут, это выдумка. Брезговать не надо, противных существ не бывает. Убивать, говорил Алексею отец, нельзя ни лягушек, ни жаб, но не потому, что гроза будет. Никакой грозы не будет. Но ты хочешь жить - также и они хотят. Ты не хочешь, чтобы тебе делали больно, - так и им не делай.
  
  Отец учил Алексея представлять, как у него выдирают волосы, отрывают пальцы, топчут его ногами, бьют камнем. 'Понял, что почувствуют лягушки, жабы, любые существа, если им делать то же? Нельзя убивать никого, кто тебе не вреден и не нужен для еды. Даже листья нельзя просто так срывать с ветвей'.
  
  Алексей помнил, как летом отец пошёл с ним в лес собирать грибы, рядом бежали два пса Ругай и Терзай. Отец объяснял, какие грибы зовутся сморчками, какие - сыроежками, какие - опятами. Вдруг псы залаяли, бросились за деревья, и Алексей увидел убегавшую лису. Отец отозвал собак, сказал сыну: 'У меня нет с собой ружья, потому что в это время нельзя охотиться. У животных, у птиц появилось потомство, надо дать его выкормить'.
  
  Потом он спросил, не захотел ли Алексей есть. Тот сказал, что захотел, и отец достал из сумки и дал ему небольшой кусок булки со сливочным маслом. Алексей съел, попросил ещё, на что Филипп Андреевич ответил: 'От масла слепнут', - и улыбнулся, показывая, что шутит. После этого заговорил серьёзно: нельзя, мол, наедаться досыта, особенно - вкусным! У всегда сытого нет достаточной ловкости, быстроты. Самый лучший завтрак в лесу, в поле, в дороге - кусок чёрного хлеба, политый подсолнечным маслом и посоленный, лук зелёный или репчатый и пара огурцов. Летом - малосольных или свежих, зимой - солёных.
  
  Любимой едой Алексея в раннем детстве были каша из толокна и блюдо, которое по-немецки звалось армер риттер (бедный рыцарь). Сухари смачивались молоком и запекались с нарезанными яблоками.
  
  
  Поездка в гости
  
  
  Когда Алексею было пять лет, отец взял его и Маргариту с собой в Киев в гости к родственникам. На поезд садились в Пензе, моего отца не мог не поразить увиденный впервые в жизни паровоз, который медленно двигался вдоль перрона. Мальчику запомнились величина колёс, в колесе - выкрашенный красной краской сектор металла, вызвало любопытство движение дышла и, конечно, то, как из-под паровоза вырывался пар с резким мощным звуком п-п-фу! Алексей, видя, что паровоз, вагоны едут по рельсам, подумал, до чего метко машинист попадает колёсами на рельсы, не съезжая с них. Отец сказал, что дело не в 'меткости', объяснил устройство колеса.
  
  Подходя к вокзалу Киева, поезд переехал по мосту через реку столь широкую, каких мой отец не видел и не представлял. Филипп Андреевич произнёс фразу Гоголя: 'Редкая птица долетит до середины Днепра'. Затем сказал, что фраза - красивое преувеличение, на самом деле многие птицы легко перелетают через Днепр. 'Когда ты вырастешь, то поймёшь - без красоты преувеличений не бывает интересных книг', - добавил Гергенредер-старший.
  
  Алексея удивляла и смешила фамилия киевских родственников: Перец. Они занимали целый ряд больших, с высокими потолками, комнат в каменном многоэтажном доме. Мой отец впервые увидел зеркальный паркет с солнечным бликом от падавших в окно лучей и ватер-клозет. Филипп Андреевич указал на бачок, на свисавшую цепь с рукояткой на конце, объяснил: когда-де сделаешь дело, надо сильно потянуть рукоятку вниз. Пришло время, Алексей потянул и от шума хлынувшей вдруг воды в ошеломлении бросился вон из кабины.
  
  Дядя Адам и тётя Фаня Перец встретили гостей обедом, где главным блюдом явился жареный большущий петух. О нём было сказано: каплун. Он оказался вкусным невыразимо. Позднее Алексей узнал, что каплуны - холощёные петухи, которых сажают в висячие кошели из сетки и откармливают выдержанной в парном молоке смесью кукурузной и пшеничной муки. Оттого они столь крупны, столь несравненны на вкус. Моему отцу довелось отведать каплуна единственный раз в жизни.
  
  Восхитила его и хала - длинная плетёная сдобная булка с соблазнительной коричневатой корочкой, усеянной маком. Испечённая тётей Фаней, как маняще хала пахла! К ней тётя Фаня налила Алексею большую чашку бульона, где плавала морковка.
  
  Когда гости собрались возвращаться домой, их нагрузили подарками для всех членов семьи.
  
  
  Кузнецк
  
  
  Живя в Бессоновке, Владимир, Павел, а следом Фёдор поступили в реальное училище имени Царевича Алексея в недалёком уездном городе Кузнецке, где две сестры Филиппа Андреевича имели дома. Маргарита поступила в кузнецкую женскую гимназию. Братья и сестра жили у своих тётей, приезжая на каникулы домой. Подошла и Алексею пора учиться, подрастали два младших брата. Отправлять ещё и их к тётям не годилось, к тому же закончился срок аренды пруда с мельницей и земли. В 1908 году семья переехала в Кузнецк. Здесь на улице Конопляновской был взят внаём первый этаж двухэтажного каменного дома. Его снимок сохранился, я разместил его в интернете.
  
  Филипп Андреевич Гергенредер стал служить в земстве распорядителем земляных и строительных работ: руководил прокладкой дорог, строительством деревянных мостов, плотин, рытьём колодцев. Жалование было скромным, он получал бы больше, работая на частных лиц. Однако он считал долгом делать посильное для крестьянства. У села Евлашево в месте, где бил родник, устроил водоём, построил православную каменную часовню с нишей для иконы и с узорной оградой. Фотография размещена мной в интернете.
  
  За труд мой дед был 25 мая 1913 года, в 300-летие Дома Романовых, награждён именным орденом, увенчанным Российской короной. На одной стороне ордена изображены три пчелы на фоне сот, символ созидания, на другой стороне под Российской короной дата: 25 Мая 1913, ниже - символ вольных каменщиков, ещё ниже - инициалы, фамилия Ф. А. Гергенредеръ в тогдашнем написании. Я разместил в интернете фотографии обеих сторон ордена.
  
  После переезда в Кузнецк старшие братья Алексея, которые теперь стали жить в одном доме с ним, рассказывали о рыцарях, о том, что лучшее войско из них создал германский король, ставший и императором Священной Римской империи, Фридрих Барбаросса, что значит - Краснобородый. Он совершал походы в прекрасную тёплую страну фруктов и винограда Италию, вместе со знаменитым английским королём Ричардом Львиное Сердце участвовал в Третьем крестовом походе в далёкую Палестину.
  
  Алексей узнал от братьев о тевтонских рыцарях, большинство которых были немцами, их войско разбил на Чудском озере русский новгородский князь Александр Невский. За много лет до него жил киевский князь Олег, который со своими воинами на ладьях доплыл по морю до Царьграда, взял его, прибил к его воротам щит, а также прославился и другими победами.
  
  Русские князья, рассказывали братья, воевали друг с другом, и один из них Святополк Окаянный убил Бориса и Глеба, а Василька ослепил. Его Алексею было особенно жалко.
  
  В семье Гергенредеров все были жалостливы, сострадательны, и первая - мать Хедвига Феодоровна. Она вносила вклад в содержание кузнецкой бесплатной для бедных чайной, где с яичницей и булками подавали на выбор молоко, сбитень, взвар, чай с сахаром. Хедвига Феодоровна по очереди с другими дамами бывала подавальщицей.
  
  Алексей внешне походил на мать. Ему, шестилетнему, она прочитала 'Маленького оборвыша' Джеймса Гринвуда и 'Хижину дяди Тома' Бичер Стоу.
  
  Семилетним Алексей прочитал сам первую книгу - роман Даниэля Дефо о Робинзоне Крузо - и представлял себя моряком и вообще путешественником. Второй прочитанной книгой стал 'Всадник без головы' Майн Рида.
  
  В то время у Алексея уже были друзья-кузнечане - Вячеслав Билетов, Дмитрий Панкратов, Фёдор Леднёв, Константин Ташлинцев. Друзья играли в городки, учились у старших ребят делать воздушные змеи, запускать их, ловили бреднем рыбу в речке под названием Труёв.
  
  
  Филиппа Андреевича не стало
  
  
  Весной 1914 года моему деду в больнице Кузнецка удалили камни мочевого пузыря, операцию сделали успешно, но была Пасха, подвыпивший фельдшер, промывая рану, занёс инфекцию, началось заражение крови. Алексей с ребятами играл на улице, когда его позвали: 'Скорее! Твой отец умирает!' Алексей прибежал в больницу. Его отец, тяжело, прерывисто дыша, лежал навзничь на кровати, глаза были открыты, но замечалось, что они не видели, он был без сознания и вскоре умер. Прожил Филипп Андреевич пятьдесят три года. Алексею Гергенредеру шёл двенадцатый год.
  
  На похороны пришли видные кузнечане, две сестры покойного на поминках причитали: куда же Этвихь (Хедвига, его вдова) глядела? Он мог-де брать выгодные заказы, стал бы состоятельным человеком, а так - остались долги. Алексей вспоминал, что его мать сцепила руки на груди, громко и нервно, не без напыщенности, произнесла: 'Он служил России!' С ранних лет мой отец помнил повторявшееся родителями как завет: 'Нас переселила в Россию Екатерина Великая, и как она старалась для России, так и мы должны стараться. Россия нас приняла!'
  
  Сёстры Филиппа Андреевича, обе небедные, заплатили долги и помогли вдове открыть булочную с пекарней. Хедвига Феодоровна, дети стали жить доходами от булочной. Алексей, как и его старшие братья, учился в Кузнецком реальном училище. Николай и Константин - в высшем начальном училище (городском четырёхклассном учебном заведении того времени).
  
  
  Сила Андреев
  
  
  За городом у речки Труёв Филипп Андреевич, после переезда в Кузнецк, купил землю: чистый луг. От него отрезали часть под огород. Подле мой дед с помощью наёмных работников построил избу, конюшню, хлев, баню и всё это окружил забором.
  
  В избе поселился одинокий человек Сила Андреев, который был наёмным работником Филиппа Андреевича в Бессоновке. Андреев никогда не стриг седые волосы и бороду: волосы доходили до плеч, борода лопатой - до середины груди. Ходил он в лаптях, которые сам плёл. Он занимался огородом, смотрел за жеребцом Ханбеком, стригунком взятым из Бессоновки, держал коз, разводил кроликов, откармливал свиней. Рядом с конюшней и хлевом стояла будка Злодея, большущей лохматой дворняги. Злодей, обычно не сидевший на привязи, мог броситься на чужих, и, если кто-то чужой приближался, о чём пёс оповещал яростным лаем, Андреев сажал его на цепь. То же делал, и когда отлучался из дома.
  
  Гергенредерам принадлежал жеребец Ханбек, он был чалый: сам серый, хвост и грива чёрные. Козы, кролики принадлежали Силе Андрееву. Половину заколотой свиньи он отдавал хозяевам. Злодей был общим.
  
  У Андреева имелась для защиты от воров купленная Филиппом Андреевичем двустволка, на которой впечатляло клеймо: 'Тульский Императора Петра Великого Оружейный Заводъ'. Имел Сила ещё свой собственный пистолет - ветхозаветный кремнёвый, для которого из дуба выточил щёчки рукоятки взамен старых сгнивших. Пистолет редко давал осечку. При выстреле с двадцати шагов в тыквы, положенные одна за другой, пуля пробивала первую тыкву и застревала в середине второй.
  
  Тыквы, арбузы, репа - на огороде росло всё, что родит земля на Приволжской возвышенности. Большую часть огорода вспахивали на Ханбеке под картошку. Андрееву помогали в этом деле, как и в косьбе луговой травы, братья Гергенредеры: поначалу Владимир и Павел, затем и Фёдор, а потом и подросший Алексей. Осенью они на телеге перевозили картошку, другие овощи домой в город, оставляя работнику его часть. Ханбека также запрягали в дровни и возили дрова на зиму как Андрееву, так и в город Гергенрёдерам. Возили в пекарню муку от торговца мукой.
  
  На жеребце катались верхом, в седле и без седла, Павел, Фёдор, а когда Алексей подрос, - и он. Самый старший брат Владимир, основательно занятый учёбой, увлекавшийся шахматами, садился на коня лишь изредка.
  
  Иногда Андреев в длинной подпоясанной рубахе, в лаптях, приезжал к Гергенредерам верхом на Ханбеке. Мой отец рассказал мне, что пришедший к Владимиру товарищ увидел Андреева, который слезал с коня, и воскликнул: 'О, сам Лев Толстой!' В то время в старых журналах, выходивших при жизни Толстого, можно было увидеть шаржи: Лев Толстой идёт за плугом, Лев Толстой подковывает лошадь. Правда, одеваясь под простого крестьянина, граф Толстой всё же носил сапоги, а не лапти.
  
  Войдя в дом, Сила Андреев произносил: 'Здравия хозявам!' После чего добавлял: 'Вы думали - свежи, а это всё те же!' И усмехался. Хедвига Феодоровна отвечала: 'Здравствуйте, Сила. Как и что у Вас?' Он усаживался на стул и начинал с разговора о погоде: 'Дождь у вас был? В городе-то он не такой, а вот у меня! - лицо гостя выражало удивление невероятное, будто он за всю свою долгую жизнь не видел подобного дождя. - Сплошной, как дым. Сквозь ничего не увидишь'. Затем рассказывал о чём-либо, связанном с пользой: 'Я капусту сажал, так слепней налетело! Знать, будем богаты капустой'. Или: 'На елях шишек нынче много. Это к обильному огурцу', 'Опёнка лугового высыпало сколько! Завалимся картошкой', 'Мышиный горошек разросся, одуванчик тоже - заяц плодится вовсю. Вашему Павлу поохотиться'.
  
  Пока он рассказывал, кухарка жарила для него картофельные котлеты, подавала ему их с вареньем и с чёрным кофе. Сила удовлетворённо кивал, приподняв руки, пощёлкивал пальцами: 'Так-с, мои немецкие коклеты! - произносил 'к' вместо 'т', добавлял: - Пища тем хороша, что и приятная, и в пост можная!' В доме помнили когда-то им сказанное, что впервые он попробовал картофельные котлеты с кофе 'у Герген Редеров - и приучился!' Чтобы удобнее было произносить фамилию, Сила делил её пополам и делал ударение на вторых слогах.
  
  До своего ухода из жизни Филипп Андреевич в повозке с лошадью, которые полагались ему по службе, а зимой в санях возил Хедвигу Феодоровну и младших сыновей к Силе Андрееву париться в бане. Мой отец описывал радость - идти морозным вечером к натопленной бане, когда сияет луна, справа и слева от дорожки высятся бело-синеватые в её свете сугробы, пахнет дымком. Раздевшись в предбаннике, хорошо опять выскочить на мороз и, ёжась, броситься назад в баню, где тебя обдаст паром.
  
  Попарившись, пили в избе чай из самовара, всегда с мёдом или с вареньем. От русской печи, которая, как говаривал, гордясь ею, Сила Андреев, 'дров берёт мало, а жару даёт много', становилось душно. Алексей и его младшие братья прислушивались к тишине за окном, надеясь, что из загадочной ночной тьмы с её стужей донесётся вой волков. Ложились спать: родители, Андреев и Алексей - на покрытые бараньими тулупами лавки вдоль стен, Николай и Константин - на лежанку печи. Место Алексея на лавке было близко к столу, где стояла керосиновая лампа, и можно было некоторое время почитать. Мой отец рассказывал мне, что в декабре, после того как ему исполнилось десять лет, он прочитал роман Алексея Константиновича Толстого 'Князь Серебряный', в котором его очаровали мельница в лесной глуши, старый мельник чародей.
  
  Летом бывало ещё интереснее. Алексей и его товарищи отправлялись к Силе Андрееву пешком, учились у него плести верши для ловли рыбы, называемые 'мордами', и делать зыбки 'на раков'. К обручу от бочки крепили каркас из ивовых прутьев, обтягивали его куском сети. Получившуюся зыбку привязывали бечёвкой к концу шеста. В берег у воды втыкали рогатинку развилкой вверх, которая держала шест в наклоне, после того как свисавшая с его конца зыбка забрасывалась в речку. В зыбке лежали две-три подгнившие рыбки или извлечённые из ракушек моллюски, она опускалась на дно. Через некоторое время её доставали, подняв шест: в ней оказывались раки. Андреев и мальчишки ели их сваренными в чугуне, или же Сила, варя уху, добавлял раков в неё, повторяя: 'Уха без раков, всё равно что без ершей, - сорт не первый'.
  
  Он рассказывал, в пору цветения каких растений вовсю клюёт та или иная рыба, какая наживка хороша для голавля, какая - для окуня, учил 'приваживать' рыбу к определённому месту, называя его 'привадой', объяснял, как сделать съедобными грибы, о которых думают, что их нельзя есть.
  
  Грибы мальчики собирали частенько, за что их дома хвалили, ибо излишка еды в их семьях не было.
  
  
  Вещи в доме и другое
  
  
  Семья Гергенредеров не относилась ни к состоятельным, ни к прозябавшим в нищете. Что имелось в семье? В своё время Филипп Андреевич купил велосипед отечественного производства, именовавшийся 'самокатом образца 1891 года'. На нём ездил Владимир, по большей же части, Павел, который его чинил, смазывал, словом, держал в рабочем состоянии. Павел позволял кататься на велосипеде Фёдору, а потом и моему подросшему отцу.
  
  От Филиппа Андреевича осталось ружьё. Когда-то это была винтовка Бердана 2 с продольно-скользящим затвором, с ложем орехового дерева. После изобретения трёхлинейки Мосина, которой в армии стали заменять берданки, их решили переделывать в охотничьи ружья, рассверливая стволы, и пускать в продажу. Такое ружьё и купил Филипп Андреевич и с ним охотился. Потом с берданкой охотился на зайцев, куропаток и лис Павел, он брал с собой свою тёмно-серую зырянскую лайку по кличке Иргиз. Жил пёс в доме. Куропаток и зайцев Павел приносил, но мой отец не помнил, чтобы брат принёс лису. Позже с ружьём ходил на охоту Фёдор.
  
  К Павлу, с согласия Владимира, перешёл револьвер Филиппа Андреевича - семизарядный бульдог тридцать второго калибра. От Владимира к Павлу, а от него к Фёдору перешла малокалиберная винтовка 'монтекристо', предназначенная для спортивной стрельбы подростков. Моему же отцу из наследия моего деда досталось пистонное шомпольное ружьё. Заряжалось оно со ствола с помощью шомпола, затем взводился курок, на так называемую зорьку надевался капсюль (пистон), и можно было стрелять.
  
  Мой тринадцатилетний отец ходил с ружьём в поле стрелять перепелов, но однажды, не рассчитав, засыпал в ствол слишком много пороха, и ружьё разорвало в руках, к счастью, не причинив вреда стрелку.
  
  О каких других вещах говорил мне отец. Владимир и Павел ещё при жизни Филиппа Андреевича имели карманные часы в латунном корпусе, поэтому принадлежавшие моему деду карманные серебряные часы были переданы Фёдору. Моему отцу передали нож деда золингеновской стали с рукояткой из моржового клыка, нож носился в кожаных ножнах.
  
  В совместном пользовании были многочисленные инструменты для плотницких, столярных, слесарных работ и для сапожного дела, в сарае имелась хорошо оборудованная мастерская. У старших братьев Алексей научился печь хлеб, делать колбасу, при помощи вертикального шприца наполняя фаршем хорошо промытые свиные кишки, чинить старую швейную машинку 'Зингер' из приданого матери, подшивать валенки, подбивать каблуки, подмётки к другой обуви, паять чайники и самовары, резать и вставлять стекло, вырезать из липы ложки. Он умел плести сети, вялить рыбу, мог смастерить шкатулку, сделать столик, который 'не шатнётся', сменить ветхий переплёт книги.
  
  По примеру соседа и товарища Алексея Витуна, который был старше моего отца года на два, тот устроил на крыше сарая голубятню, завёл голубей. Их стайка взмывала в небо, кружилась там - интерес состоял в том, чтобы она заманила (увела) чужого голубя. Прибегал его хозяин-подросток и выкупал птицу. То же делал мой отец, если уводили его голубя. Самого любимого, которого не увели ни разу, отец назвал Арно - именем героя одноимённого рассказа Эрнеста Сетона-Томпсона.
  
  В доме жил принесённый Алексеем с улицы и выросший в матёрого кота Барсик, ловивший в сарае не только мышей, но и крыс. Барсик был разбойник. Однажды зимой кухарка вывесила за окно курицу, привязав её к створке форточки. Барсик снаружи добрался до курицы, сорвал её, изгрыз и бросил во дворе. Кот дрался с другими котами улицы, отчего одно ухо у него осталось порванным, кончик свисал.
  
  Когда Алексей завёл голубей, то принёс к голубятне Барсика, у которого глаза загорелись кровожадным огоньком. Алексей отшлёпал его ладонью, повторяя: 'Нельзя! Нельзя!' И кот своих голубей ни разу не тронул.
  
  
  Луки, воздушные змеи, западки́
  
  
  Что я знаю о друзьях отца. Алексей Витун был сыном владельца шорной мастерской, Вячеслав Билетов - сыном управляющего делами торговой компании, Фёдор Леднёв - сыном кузнеца, Дмитрий Панкратов - сыном машиниста паровоза. Входил в компанию Саша Цветков, он рос без отца, один у матери, лучшей в городе портнихи. Одиннадцати лет Саша пошёл в ученики к шеф-повару кузнецкого ресторана.
  
  Из друзей Алексея Гергенредера учились в реальном училище, кроме него самого, Вячеслав Билетов, Константин Ташлинцев, сын начальника почты, Пётр Осокин из мелкопоместной дворянской семьи, которая жила в деревне, а для него снимала комнату в Кузнецке, и Юрий Зверев, сын врача.
  
  Все друзья моего отца, как и он, прочитали романы Фенимора Купера с главным героем Натаниэлем Бампо и частенько представляли себя индейцами: великодушными делаварами, которые воюют с жестокими ирокезами и гуронами. Лица раскрашивали акварельными красками, в волосы втыкали гусиные и петушиные перья. И делали луки и стрелы.
  
  Для луков подходили ветви ивы, клёна, дуба. Срезав выбранную ветвь, не снимая с неё кору, ей давали повисеть на чердаке или в сарае недели две-три, затем вырезали на концах кольцевые ложбинки для тетивы из шпагата, сгибали ветвь, натягивали тетиву - и метательный снаряд готов. Но существовал и способ посложнее. Ветвь очищали от коры, затем после двухнедельной сушки смазывали конопляным маслом, наносимым на тряпку, снова сушили пару дней, опять смазывали. Так продолжалось довольно долго. Зато лук получался особенно упругим - 'дальнобойным'.
  
  Как делали стрелы? Брали обрезок сосновой доски подходящей длины, ставили его на торец, топориком или ножом, по обушку которого ударяли молотком, откалывали продольный край. Его обстругивали, делая круглым, придавали ему гладкость, но один конец оставляли прямоугольным и утолщённым. На него с двух сторон наносили зарубки, чтобы можно было крепче сжимать его пальцами, в торце вырезали выемку для упора в тетиву. Другой конец изготовленной стрелы делали просто утолщённым и тупым. Натягивая лук, чтобы пустить стрелу, сжимали большим и указательным пальцами её конец в зарубках, тетивы не касались.
  
  Стреляли на спор, чья стрела пролетит дальше, соревновались в меткости, целясь в пустые банки, в арбузы, в картофелины. Иногда на стрелы насаживали острые наконечники из жести, но ребята понимали, что это опасно, и такими стрелами стреляли только в нарисованные на стене сарая круги.
  
  Все запускали воздушные змеи, для изготовления которых требовались плотная бумага, дранки, клей, шпагат. На прямоугольный лист бумаги наклеивали две дранки крест-накрест, третью наклеивали на край листа, скрепляя её концы ниткой с концами двух других. Эту дранку в нужной степени дугообразно сгибали, стягивая концы шпагатом. К свободным же нижним концам двух закреплённых крест-накрест дранок подвязывали кусок верёвки или старый чулок, от его середины шёл хвост из таких же чулок, которые последовательно привязывали один к другому.
  
  Весьма важен был запас крепкой нитки, которая будет держать змей в воздухе, нитку наматывали на палочку. Конец нитки привязывали к 'уздечке' змея подвижным узлом, обеспечивая свободу скольжения.
  
  Умение запускать змей состояло в том, чтобы не бегать с ним, а запустить, не сходя с места, постепенно разматывая нитку. Правильно сделанный змей с хвостом подходящего веса стоял в небе недвижно или подаваясь из стороны в сторону, но не 'козыряя', - то есть не описывая кругов. Владельцы змеев стремились закупить побольше нитки, чтобы змей 'уходил' как можно дальше и выше. Когда нитка разматывалась до конца и в руках оставалась одна палочка с петлёй, палочку продевали в клочок бумаги, который подталкивали по нитке, ветер подхватывал 'письмо', и интересно было наблюдать, как оно скользит по невидимой нитке к змею.
  
  Часто на шпагат, который держал концы вогнутой планки змея, накладывали, сгибая их, треугольники или круги из бумаги, называемые трещотками, края склеивали так, чтобы это не мешало скольжению трещоток по шпагату. Когда змей взмывал, они вибрировали под воздушным напором - разносилось гудение.
  
  Змей с намалёванной рожей, гудящий в небе, несказанно восхищал приезжавших с родителями на рынок деревенских мальчишек, да и самих взрослых. В деревнях подобного не знали.
  
  Иногда нитка обрывалась, и змей медленно падал. Грустное зрелище. Владелец змея, товарищи и просто болельщики бросались собирать нитку.
  
  Непревзойдённым мастером в изготовлении и запуске змеев был Костя Ташлинцев. Он подвешивал к змею рожки́ из бумаги, в которые помещал свечки, после чего зажигал их. Запущенный в сумерки змей Костя держал в воздухе и ночью, восхищая публику сиянием в небе.
  
  Непременным условием уважения среди подростков было мастерство в изготовлении западко́в. Западо́к - клетка из реек и проволочек. Нужно было уметь выточить такие тонкие реечки, провести меж ними обрезки проволоки с такими промежутками, чтобы клетка выглядела как можно более прозрачной - 'воздушной', - оказавшись при этом и достаточно прочной. Внутри неё устраивали приспособление из скрученного шпагата и палочки, соединённой с оттянутой книзу дверцей, и устанавливали жёрдочку, после чего, насыпав в клетку зерна, её подвешивали на ветвь дерева. Влетевшая в западок птичка садилась на жёрдочку - дверца захлопывалась.
  
  Чаще всего попадались синицы. Гордостью владельца западка бывало, если попадался воробей. Птиц выпускали или сразу, или, подержав дома в клетке.
  
  
  Ле Кок, Сипай и другие
  
  
  Некий купец, любивший в пьяном виде почудить, нанял мальчишку, поручив ему отнести на почту петуха и записку 'Отправить в Париж'. Начальник почты, отец Кости Ташлинцева, велел сыну вернуть петуха купцу. За Костей, несущим птицу, отправились любопытные мальчишки, к которым по дороге присоединялись другие.
  
  Пьяненький купец притворился возмущённым: 'Вот тебе почта! Не может петуха отослать в Париж! А всё потому, что не знают названия петуха на французском. - И купец при публике обратился к Косте с вопросом, заранее торжествуя, что тот не ответит: - Как петух по-французски?' Костя сказал: 'Le coq'. Шутник был посрамлён, а Костю стали звать Ле Кок.
  
  Его старший брат учился в Московском университете и, как некоторые даровитые студенты в то время, прирабатывал сочинением детективов, которые издавались на самой дешёвой бумаге в мягкой обложке. Студенты нередко заимствовали у Конан-Дойля образ Шерлока Холмса, придумывая для него новые загадки. Брат же Ле Кока выбрал в герои американского сыщика из агентства Ната Пинкертона. Книга восхищала моего отца и других друзей Ле Кока.
  
  Все они, разумеется, не могли не обожать кино, которое тогда было немым, упивались комедиями знаменитого французского режиссёра и актёра Макса Линдера, по несколько раз смотрели французские фильмы ужасов о Фантомасе по романам Марселя Аллена и Пьера Сувестра.
  
  Ребята были своими в городской библиотеке, знали персонажей рыцарских романов Вальтера Скотта 'Айвенго', 'Талисман', 'Квентин Дорвард', могли пересказать 'Оливера Твиста' Чарльза Диккенса, поговорить о книгах Густава Эмара, Майн Рида, Александра Дюма, Жюля Верна.
  
  Пётр Осокин при этом любил и русскую классику - мог произнести слова генеральши из романа Достоевского 'Идиот': 'Спокоен ли он, по крайней мере, в припадках? Не делает ли жестов?', при случае приводил цитаты из 'Тамани' Лермонтова, из 'Мертвых душ' Гоголя.
  
  В мировой истории Осокина увлекали восстания: более всего, восстание индийцев-солдат на английской службе - сипаев - в 1857-59 годах. Петя рисовал бородатых повстанцев в их тюрбанах, изобразил штурм Дели и заполучил прозвище Сипай.
  
  Юрий Зверев трудился над изобретением новой противопехотной мины. Он стибрил у отца-врача нитроглицерин, который применялся как лекарственный препарат. Когда мина была почти готова, сработал взрыватель - Юре взрывом обезобразило лицо. В то время можно было услышать, что некто в Лондоне убивал девушек и вспарывал им животы, убийцу называли Джеком Потрошителем, он так и не был пойман. Юрия из-за его устрашающе обезображенного лица прозвали - Джек Потрошитель. (Когда я писал повести по воспоминаниям отца, то отметил: фамилии персонажей подлинные. Однако фамилию Юрия я всё же изменил: Зверев по прозвищу Джек Потрошитель - это слишком. Я написал 'Зверянский').
  
  Моего отца, тощего долговязого, с большой горизонтально удлинённой головой, с выступающим лбом звали Немецкий Бычок или просто Бычок. Когда ребята дрались на кула́чки, что было распространено, мой отец, не выделявшийся плотностью сложения, однако, славился тем, что от его удара противник падал. Бывало, намечалась драка, и кто-нибудь оповещал: 'Немецкий Бычок бежит, сейчас будет дело!' От него требовали показать ладонь, чтобы убедиться, что он не зажал пятак в кулаке для придания ему особой твёрдости. Кула́чки увлекали Алексея Гергенредера до четырнадцать лет, после чего он, как и многие кузнецкие подростки, потерял к ним интерес.
  
  
  Ещё о друзьях
  
  
  В те времена Алексеев звали Лёнями, Дмитриев - Митями, а не Димами, Павлы были Павками.
  
  Вячеслава Билетова звали Вячкой, иногда добавляя 'Билет' или 'Билетик'. Он был болтун, выдумщик, чудила и прекрасный товарищ. Однажды летом мой отец, как обычно, с разбегу прыгнул в речку, а под водой оказалось кем-то брошенное сломанное колесо от телеги. Отец ударился об обод лбом. Встал в воде по грудь, глаз что-то застилает, словно тряпка прилипла. Он было хотел рукой её смахнуть, но Вячка, который был рядом, закричал: 'Не трогай!' Со лба Алексея свисал лоскут кожи, текла кровь. Вячка руками вернул лоскут на место и прижал его подтяжкой от носка, охватив ею голову Алексея. Затем отвёл его к нему в дом, где брат Фёдор крикнул, смеясь: 'Лёньку гуроны оскальпировали!'
  
  Хедвига Феодоровна облила лоб моего отца водкой, решительно взяла иголку, нитку и пришила лоскут. Всё зажило, но полукруглый шрам на лбу отца, хотя и не очень видный, остался на всю жизнь.
  
  С Вячкой случались несуразности. Как-то ребята наловили бреднем рыбы, решили сварить уху на костре. Вячка откуда-то притащил ведро. Уху сварили, но есть её оказалось невозможно - на дне ведра не заметили застывшую краску. Тогда Вячка убежал и вернулся с корзиной всяческой еды: он опустошил дома кухню и кладовую. Первым возмутился Лёнька Витун: 'Ты своих без ужина оставил! Неси обратно!' Витуна единогласно поддержали Джек Потрошитель, Сипай, Ле Кок. Вячка унёс корзину с едой назад.
  
  Надо привести факт, который говорит о кругозоре ребят. Что они, к примеру, знали от взрослых и из книг о еде аристократов на Западе? Знали, что у тех был деликатес - суп из ласточкиных гнёзд, который принято есть в Малайзии. Представляли ребята и королевскую трапезу. Подаются одно за другим сто блюд, и король от каждого вкушает 'чуть-чуть чайной ложкой'. А китайские вельможи, говорил Саша Цветков, ученик повара, любят паштет из соловьиных язычков.
  
  Саша умел из кусков свежесрезанных ивовых прутьев делать свистки, искусно снимая с куска кору трубочкой, а затем опять надевая, подрезав, где нужно, стержень. Он дарил свистки малышам, как и другие самодельные игрушки. Саша ловчее всех влезал на деревья и на фонарные столбы.
  
  Чем отличались другие ребята. Фёдор Леднёв был удильщиком, тогда как у остальных не хватало терпения сидеть с удочкой, и они ловили рыбу лишь бреднем или вершами. Фёдору служил леской волос, выдернутый из хвоста лошади. Каких только наживок не знал Фёдор! Однажды он протянул через Труёв перемёт, наживив на крючки маленьких рыбок, и попалось несколько щук и сом. Зимой, вызывая уважение взрослых кузнечан, подросток ходил на подлёдный лов.
  
  Были среди ребят музыканты. Пётр Осокин пел и играл на пианино, Митя Панкратов играл на гармони.
  
  Его отец-машинист, степенный добродушный человек с большими, с сединой усами, объяснял мальчишкам устройство паровоза, пускал их в будку, рассказывал о бронепоездах и о знаменитых авариях.
  
  Отец Фёдора Леднёва, кузнец, по просьбам сына, ковал ребятам маленькие топорики, топорища ребята выстругивали сами. Топорики были их 'индейскими томагавками', их метали в стены сараев, в дощатые заборы, в подвешенные на деревья деревянные щиты.
  
  Считалось необходимым уметь метать ножи. Метнуть нож надо было, держа его не за лезвие, а за рукоятку. Лучше всех метал нож мой отец. Он отличился также тем, что сделал арбалет.
  
  Огнестрельное оружие продавалось свободно, за исключением принятого в армии. Все друзья моего отца имели уже упомянутые винтовки 'монтекристо'. Ребята читали книгу Луи Буссенара 'Капитан-сорвиголова' о приключениях французских пареньков во время англо-бурской войны и обсуждали описанные Буссенаром германскую винтовку маузер, английскую - ли метфорд, разговоры переходили на мощные револьверы смит-вессон, заполучить которые покамест не улыбалось. Однако у Юрия Зверева, Петра Осокина и Константина Ташлинцева были карманные револьверы. Это не значит, что ребята ходили с ними в карманах, такое было не принято. Лишь от случая к случаю кто-нибудь брал с собой револьвер за город или на свалку - пульнуть в выброшенный горшок или в осколок стекла.
  
  
  Первый заработок. Устрицы
  
  
  Моему отцу хотелось тоже заиметь револьвер, на него надо было заработать. Отец взял в сарае точильный станок на колёсиках, стал возить его по дворам, выкрикивая: 'Точу топоры, ножи, ножницы!' Знавший его преподаватель гимназии, где училась Маргарита, сестра отца, сказал ему: 'Молодец! Как в Америке дети миллионеров учатся зарабатывать: разносят почту, доставляют покупателям покупки на дом'.
  
  В своё время о детях американских миллионеров Алексею сказал Филипп Андреевич: 'В школу они берут с собой завтрак - кусок чёрного хлеба с капустным листом'.
  
  А доктор Зверев рассказал сыну Юрию о самих миллионерах США. Юрий передал это друзьям: 'Они приходят к себе в банк или на фабрику и говорят уборщице: 'Доброе утро, миссис такая-то'. Мужчине-привратнику ещё и пожимают руку'. Это, передавал Юрий слова своего отца, учёл наш российский министр иностранных дел Сергей Юльевич Витте, заключавший в США мирный договор с Японией. Приплыв в Америку на пароходе, а затем доехав до города Портсмута поездом, Витте подошёл к паровозу, поблагодарил машиниста за рейс и пожал ему руку. Этим он вызвал доброжелательное удивление публики, завоевал симпатию американской прессы.
  
  Алексей Гергенредер в роли ходившего по дворам точильщика, получающего копейки, отпрыском американского миллионера себя не представлял, но унижения не испытывал. Он был горд тем, что заработал четыре рубля. Брат Владимир (Павел был на фронте) и мать добавили денег, и Алексей выписал по каталогу револьвер 'велодог' - шестизарядный, под патрон с бездымным порохом, с пулями в никелированной оболочке. Револьвер прислали по почте в красивой коробке с небольшим запасом патронов. Всё вместе с доставкой стоило семнадцать рублей.
  
  Тогда в 1916 году за сорок рублей можно было купить крестьянскую лошадку. За охотничью собаку - чистопородного ирландского сеттера - просили сорок пять. Охотничья берданка стоила двадцать рублей. Отличная германская фотокамера продавалась за семьдесят. Цена булки была одиннадцать копеек. Если перевести тогдашние фунты в килограммы, то килограмм говядины стоил семьдесят копеек. Ещё мой отец помнил, что за пуд солёных судаков давали восемь рублей. Рабочий получал тридцать рублей в месяц, машинист паровоза - девяносто рублей. Комнату можно было снять за три рубля пятьдесят копеек в месяц.
  
  Алексей приставил к стене сарая доску, с десяти шагов прицелился из новенького 'велодога' и выстрелил. Пулю удалось выковырнуть из доски гвоздём. А в каталоге револьвер хвалили за 'крепкий бой'.
  
  К началу 1917 года положение семьи ухудшилось, она переселилась в небольшой старый деревянный дом на улице Песчаной. Владимир поехал к родственникам матери в Харьков поступать в Технологический институт. Фёдор оставил реальное училище, чтобы зарабатывать: его взял к себе счетоводом кузнецкий купец. Хедвига Феодоровна попросила Алексея продать 'велодог'.
  
  У Алексея в то время уже была цель - стать репортёром, добывающим сенсации. Цель родилась, когда он в тринадцать лет прочитал в газете о раскрытии сети жуликов, которые воровали и продавали крестьянских коров. Он мечтал прославиться, описывая такого рода дела, рассказывая о работе следователей и полицейских агентов. Мечтой также было написать детектив, как брат Ле Кока, а потом книгу, подобную 'Путешествию по Африке' Дэвида Ливингстона.
  
  Алексей вёл дневник, записывал наброски приходивших на ум сюжетов в школьных тетрадках и на разрозненных клочках бумаги.
  
  Будущее рисовалось полным приключений, а в настоящем доводилось недоедать. Хедвига Феодоровна должна была заботиться о Маргарите, которая стала невестой на выданье, росли два младших брата, и Алексей обычно ел суп без мяса. Приходивший к нему Вячка Билетов это заметил и однажды пригласил его 'отведать устриц'. Алексей пошёл к нему, но, вместо устриц, оказалась большая миска пирожков с мясом. Мой отец наелся до отвала и на всю жизнь сохранил благодарность Вячке и за пирожки, и за деликатность: боясь, что обидит друга, если позовёт его есть пирожки, Вячка придумал устрицы.
  
  
  Атмосфера мировой войны
  
  
  Летом 1914 года, когда грянуло известие о войне с Германией, моему отцу было одиннадцать с половиной лет. Известие пришибло семью, где дети воспитывались в любви к Германии - родине предков. Её видели страной вековой рыцарской славы, страной знаменитых университетов. У Пушкина в 'Евгении Онегине' описан помещик:
  
  По имени Владимир Ленской,
  С душою прямо геттингенской,
  Красавец, в полном цвете лет,
  Поклонник Канта и поэт.
  Он из Германии туманной
  Привез учености плоды:
  Вольнолюбивые мечты...
  
  'С душою прямо геттингенской' - Гёттинген, германский город, славный своим университетом, где профессора проповедовали отрицание сословных различий, деспотизма.
  
  С 1762 года Российской империей правила немецкая династия фон Гольштейн-Готторпов, принявших фамилию вымерших Романовых. Немками были все жёны российских императоров, начиная с Екатерины II, исключением стала лишь жена Александра III, датчанка Дагмар (Мария Фёдоровна). И вдруг германцев назвали 'заклятыми, смертельными врагами России'.
  
  Алексей хорошо запомнил, как Владимир и Павел обсуждали причины и начало войны. Завязалось из-за Сербии. Её националисты претендовали на то, чтобы отторгнуть от Австро-Венгрии земли южных славян и создать Великую Сербию. Россия как славянская страна покровительствовала Сербии, а Германия была в военном союзе с Австро-Венгрией.
  
  Группа сербских террористов прибыла в занятую Австро-Венгрией Боснию, в Сараево, и, когда туда приехал с женой наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд, один из террористов убил его и жену. Для Австро-Венгрии это стало предлогом разгромить Сербию. Ей был предъявлен ультиматум, намеренно составленный так, чтобы его не могло принять государство, считающее себя независимым. Сербия приняла ультиматум, за исключением требования впустить на её территорию австро-венгерскую полицию. Тогда Австро-Венгрия объявила войну.
  
  Россия объявила всеобщую мобилизацию, готовясь напасть на Австро-Венгрию. Германия учла, что для полной мобилизации Российской империи необходимы шесть недель, а Германии для мобилизации её армии нужны были две недели. Чтобы не дать России собрать все свои силы, Германия предъявила ультиматум: прекратить мобилизацию или будет объявлена война. Россия мобилизацию не прекратила, и, согласно ультиматуму, в названный в нём срок страны оказались в состоянии войны. Вскоре русские войска перешли германскую границу.
  
  В войну вступили другие государства. Пошла мировая бойня из-за того, что русское правительство решило воевать за Сербию. Конечно, рассуждали Владимир и Павел Гергенредеры, справедливость не на стороне Австро-Венгрии, но проливать из-за этого кровь своего народа? Если бы армия, как когда-то, состояла из солдат, которые служили двадцать пять лет, не имели ни семьи, ни хозяйства, их назначением было воевать, то такую армию ещё можно было послать на войну за Сербию. Но теперь - отнимать кормильцев у семей, которые и так жили в бедности, реквизировать лошадей у крестьян. А потом что? Смерть множества кормильцев, сиротство детей, обострение нужды всех тех, кто и так прозябал в ней. Обрекать своё население на такие жертвы ради далёкой страны потому, что она славянская? Но только что она в союзе с отнюдь не славянскими Грецией, Румынией, Турцией разбила, ради захвата земель, славянскую Болгарию. И - ничего. Стенаний из-за братоубийства не прозвучало.
  
  В конце концов на помощь сербам против австро-венгров можно было послать добровольцев, помогать Сербии экономически, но не идти на столкновение и с Австро-Венгрией, и с Германией. Оказалось забыто, что симпатии этих стран в русско-японской войне 1904-1905 годов были на стороне России. Германские пароходы-угольщики обеспечивали углём 2-ю эскадру во время всего её пути от Кронштадта до Цусимского пролива. Ещё до того произошёл неравный бой крейсера 'Варяг' с японскими кораблями, австрийский поэт Рудольф Грейнц написал стихотворение 'Варяг', опубликованное 25 февраля 1904 в мюнхенском журнале 'Югенд'. Стихотворение перевела русская поэтесса и писательница Евгения Студенская, была написана музыка, и родилась исполненная героики песня 'Гибель 'Варяга''.
  
  Песня полюбилась народу, особенно часто её пели военные моряки - в то время как германцев стали называть кровожадными гуннами, войну с ними объявили великой народной войной. Но такой она могла быть только лишь в случае, если бы произошло нашествие, подобное нашествию войск Наполеона.
  
  'А так я не могу стрелять в немцев!' - сказал Павел Гергенредер.
  
  Когда немцы переселялись в Россию, русское правительство обещало им, что ни они, ни их потомки в армию призываться не будут. Впоследствии это условие отменили.
  
  Павел пошёл в армию добровольцем, но попросил военное начальство послать его на Кавказский фронт воевать с турками. Начальство поняло его и просьбу удовлетворило.
  
  Мой отец не помнил, чтобы семью Гергенредеров попрекали немецким происхождением. В Кузнецке жили и другие немцы, они считались своими, война с Германией не вызвала ненависти к ним. Друзья моего отца вели себя с ним точно так же, как и до войны. Как и до войны, иногда называли его немчурой - беззлобно, так, как будь он рыжим, сказали бы 'рыжий'. От взрослых слышали: 'Немцы давно живут с нами, а воюем мы с германцами'.
  
  В газетах писали о происках шпионов, утверждая, что они есть среди 'своих немцев'. Шпион мог быть проводником в поезде, где едут военные, и подслушивать разговоры. Мог заниматься тем же самым, служа в гостинице. Мой отец запомнил рисунок в газете: шпион-трубочист слушает через дымоход, о чём внизу в кабинете говорят на совещании люди в форме.
  
  Гергенредеров в шпионаже никто не подозревал, но ходили разговоры, что у немцев будут отбирать землю. Сёстры Филиппа Андреевича посоветовали Хедвиге Феодоровне переписать земельное владение у речки Труёв на Силу Андреева, и Хедвига Феодоровна это сделала.
  
  Что в Кузнецке говорили о войне? Говорили, что австро-венгров мы бьём почём зря, берём прорву пленных, но с германцем приходится труднее. Однако, скоро, мол, будет наступление, и мы и Германию разгромим. Раненые, возвращаясь с фронта, рассказывали: германец шарахает до того тяжёлыми снарядами, что рванёт возле окопа и окоп так тряхнёт - наружу вылетишь. Рассказчику указывали: надо окопы рыть глубже, на что он отвечал: надо-то надо, да не всегда удаётся.
  
  Когда в феврале 1917 года император Николай II, который правил под фамилией Романов, на самом деле будучи немцем фон Гольштейн-Готторпом, отрёкся от престола, Алексей Гергенредер запомнил: Петя Осокин, чей родственник был гвардейцем и погиб, передал слова своего отца. Царь-де втравил Россию в войну, угробил цвет военных сил, опору государства - и умыл руки, захотел жить-поживать вольным барином. А Юрий Зверев поведал друзьям то, что высказал его отец-доктор: 'Царь влез в войну из-за Сербии, так как он немец и боялся - станут говорить, что потому и не помешал австриякам бить славянскую страну'.
  
  
  Самая яркая заря, и...
  
  
  Алексей не заметил, чтобы кто-нибудь жалел об отречении императора. Вокруг вскипела радость: народ выберет депутатов Учредительного Собрания, а оно решит, какой быть России. Было объявлено, что до созыва Учредительного Собрания власть будет у Временного правительства.
  
  Вскоре прозвучало то, что в Алексея и во всех, кого он знал, вселило гордость, - Положение о выборах в Учредительное Собрание стало самым революционным, самым демократичным в мире. Голосовать могли лица, начиная с двадцатилетнего возраста, в то время как в Великобритании, Франции, Италии, США это право тогда получали в двадцать один год, а в Германии, Нидерландах, Бельгии, Испании - в двадцать пять лет. Избирательные права в России были предоставлены женщинам и - впервые в мире - военнослужащим: причём, им по достижении восемнадцати лет. Все избиратели были равны независимо от того, каким имуществом они обладали, как долго жили в месте голосования, какой веры держались или были неверующими, к какой народности принадлежали, знали грамоту или нет.
  
  25 октября 1917 года большевики совершили военный переворот, объявив, что берут власть до созыва Учредительного Собрания. 12 ноября прошли выборы, за большевиков отдали голоса 24 процента избирателей, а за социалистов-революционеров (эсеров) - 40,4 процента. Право формировать правительство получала победившая партия - эсеры.
  
  Учредительное Собрание открылось 5 января 1918 года в Петрограде в Таврическом дворце. Председателем был избран видный социалист-революционер Виктор Михайлович Чернов. Собрание провозгласило Россию демократической федеративной республикой, отменило помещичье землевладение, призвало к заключению мира со странами - противниками в мировой войне.
  
  И на этом всё было кончено - всенародно избранных депутатов разогнал посланный Лениным вооружённый отряд.
  
  
  Расстрел безоружных демонстрантов
  
  
  К Таврическому дворцу двинулись колоннами десятки тысяч мирных демонстрантов с плакатами 'ВСЯ ВЛАСТЬ УЧРЕДИТЕЛЬНОМУ СОБРАНИЮ'. Крупнейшая в стране газета 'Дело Народа', газета эсеров, чей тираж доходил до трёхсот тысяч экземпляров, напечатала в номере от 7 января 1918 года:
  
  'Без предупреждения красногвардейцы открыли частый огонь. Процессия полегла. Стрельба продолжалась по лежащим. Первым был убит разрывной пулей, разнесшей ему весь череп, солдат, член Исполнительного Комитета Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов 1-го созыва и член главного земельного комитета тов. Логвинов. В это время началась перекрестная стрельба пачками с разных улиц. Литейный проспект от угла Фурштадтской до угла Пантелеймоновской наполнился дымом. Стреляли разрывными пулями в упор'.
  
  Сам пролетарский писатель Горький, издававший газету 'Новая жизнь', в её номере, вышедшем 9 января 1918 года, в тринадцатую годовщину Кровавого воскресенья, поместил статью 'Несвоевременные мысли', в которой писал:
  
  '5 января 1918 года безоружная петроградская демократия - рабочие, служащие - мирно манифестировала в честь Учредительного Cобрания.
  
  Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, - политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, и в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой идеи пролиты реки крови - и вот 'народные комиссары' приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи'.
  
  Горький заявил о большевистской 'Правде':
  
  ''Правда' лжет, когда она пишет, что манифестация 5 января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д., и что к Таврическому дворцу шли именно 'буржуи'. 'Правда' знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской социал-демократической партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала 'Правда', она не скроет позорного факта'.
  
  Буревестник революции подвёл итог:
  
  'Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы'.
  
  9 января демонстрацию в защиту Учредительного Собрания расстреляли в Москве. Газета 'Известия ВЦИК' от 11 января 1918 года сообщила, что были убиты более пятидесяти человек и более двухсот ранены.
  
  Оговорюсь, что приведённые сведения мой отец в подробностях узнал позднее.
  
  Брат Владимир жил в Харькове, будучи студентом Технологического института, Павел был на Кавказском фронте. В начале зимы Павел вернулся домой в чине подпоручика, а в январе стало известно о разгоне Учредительного Собрания и, в общих чертах, о расстреле мирных демонстраций в его защиту. В Кузнецке провозгласили советскую власть, которую представлял исполком, состоявший, как объяснил Павел, из левых эсеров и большевиков.
  
  
  Уголовники в помощь исполкому
  
  
  Большевики Кузнецка, стремясь подчинить себе исполком Совета, чему мешали левые эсеры, телеграфом передавали в близлежащие города просьбу о вооружённой помощи и вскоре её получили. В апреле в Кузнецк вступил пришедший из Хвалынска отряд красногвардейцев с 'примесью' уголовников, от которых остальные быстро перестали отличаться.
  
  Отрядом командовал оставивший долгую память Пудовочкин. Начались 'реквизиции', быстро переросшие в погромы, убийства. В доме известного в городе купца Пудовочкин изнасиловал его дочь, гимназистку, а отца, который попытался за неё вступиться, застрелил. Не слыханные до того злодейства продолжались.
  
  Как только красногвардейцы вошли в город, Павел, забрав берданку и револьвер бульдог, оставшийся от Филиппа Андреевича, перестал показываться дома. Фёдор малокалиберку 'монтекристо' забросил на крышу сарая. Красногвардейцы заходили в дом, забрали шубу Хедвиги Феодоровны.
  
  Кузнечане, побывавшие на фронтах Первой мировой войны, стали ядром тайно готовящегося выступления. Павел был одним из его организаторов. Внезапно восстав в день Пасхи, горожане уничтожили отряд красногвардейцев.
  
  Пользуясь услышанным от отца, я написал повесть 'Комбинации против Хода Истории'. Мой отец в ней - голубятник Ванька Щипцов. Он видел, как на улицу вышел без оружия бывший унтер-офицер, фронтовик, а ныне пекарь Фёдор Иванович Медоборов. С ним поравнялись трое проходивших красногвардейцев, и тут раздался набат - сигнал к восстанию. Медоборов выхватил у одного из красных винтовку и поубивал всех троих. Я в точности передал в повести то, что рассказывал мне отец. Красногвардеец отшатнулся к забору, и Медоборов мастерски выполнил приём штыкового боя - штык прошёл врага насквозь, стукнул в забор. В повести Ванька Щипцов смотрел на происходившее с чердака, а мой отец на самом деле был на улице шагах в десяти от Медоборова и красногвардейцев.
  
  Некоторые читатели сделали замечание - унтер-офицер, обучавший солдат, не допустит, чтобы штык вонзился в забор, откуда его не выдернешь. Но в такой ситуации и унтер-офицер мог нанести удар чуть сильнее, чем требовалось. Кроме того, если штык вонзится в забор всего на какой-то сантиметр, звук всё равно послышится.
  
  Так вот, почти всех людей Пудовочкина и его самого убили, но своих кузнецких большевиков не тронули. Павел рассказал дома, что исполком получил из Москвы телеграмму, в которой говорилось о благодарности жителям Кузнецка, 'обезвредившим' нерегулярную разложившуюся часть. Павел сам телеграмму не видел. Не придумали ли её горожане, в радости от одержанной над бандитами победы жаждавшие хорошего финала? Во всяком случае, Павел и Фёдор, попрощавшись с домашними, ушли из дома.
  
  
  Лицо большевицкой власти
  
  
  Вскоре в Кузнецк вошла теперь уже регулярная часть красных, объявивших приказ: 'Всем сдать оружие! За неисполнение расстрел!' Митя Панкратов после того как перебили отряд Пудовочкина, подобрал брошенную винтовку без затвора и в сенях дома, где стоял ларь с мукой, зарыл винтовку в муке, никому об этом не сказав. Красные между тем отправились по домам искать оружие, вошли к Панкратовым. Мити дома не было. Красноармеец открыл ларь, сунул в муку штык, копнул им и поддел винтовку. Отцу Мити, пожилому машинисту, сказали: 'Хозяин? Ну, пошли!'
  
  Красноармейцы повели его за железнодорожную насыпь, которая тянулась неподалёку. Тут их увидел Митя, подбежал: 'Папа, куда тебя ведут?' Подростка спросили: 'А ты сын?' - 'Да'. - 'Идём с нами'. И отца, и сына Панкратовых расстреляли за насыпью.
  
  Алексея Гергенредера и всех, кого он знал, захлестнула ненависть к красным. У Гергенрёдеров они, разумеется, тоже провели обыск, оружия не нашли - Павел и Фёдор забрали с собой берданку, револьвер бульдог и малокалиберку 'монтекристо'.
  
  Красноармейцы наведались к Силе Андрееву, который потом рассказал Алексею, что успел закопать на лугу охотничье ружьё и кремнёвый пистолет. Красные реквизировали жеребца Ханбека и живность, оставив Андрееву одну козу. В разговоре с моим отцом он вспомнил: 'В девятьсот пятом году тоже была заваруха, ты тогда дитём был'. Мужики, по словам Андреева, собрались 'вывезти копны' с поля около Бессоновки, которое арендовал Филипп Андреевич. Тот прискакал на кобыле по кличке Зданка, матери Ханбека, 'из револьвера бах-бах в небо, кричит: я, мол, сам социалист и справедливость понимаю'. (Филипп Андреевич ни в какой партии не состоял). Он сделал упор на то, что он не помещик, а арендатор, и что сам должен отдать половину урожая владельцам земли. Мужики отступили.
  
  Теперь же, сказал Андреев, заваруха такая - хорошо, что Филиппа Андреевича в живых нет. Он бы, мол, Ханбека не отдавал, махал револьвером, и его бы порешили.
  
  Состоятельные люди уезжали из Кузнецка, хотя, по слухам, советская власть воцарилась повсюду. Две тёти Алексея сели в поезд, надеясь добраться до Читы, чтобы оттуда отправиться в Китай. Хедвиге Феодоровне с детьми не на что было куда-либо ехать.
  
  Пётр Осокин рассказал, что в деревне к его родителям, небогатым помещикам, явились крестьяне, увели скотину, вывезли всё со двора, ограбили дом.
  
  Алексей видел кругом безысходность, и вдруг сквозь тучи блеснула радость: в конце мая против большевиков восстал Чехословацкий корпус, который размещался в эшелонах по станциям Транссибирской железной дороги от Пензы до Владивостока.
  
  
  Народная Армия КОМУЧа
  
  
  В начале войны с Австро-Венгрией и Германией чехи и словаки, которых немало жило в России, обратились к царю за разрешением сформировать свою воинскую часть в составе Русской армии. Они желали участвовать в войне с тем, чтобы после разгрома Австро-Венгрии была создана республика Чехословакия. Царское правительство пошло навстречу, и появилась Чешская дружина, она тут же отправилась на фронт. В 1915 году в неё стали принимать добровольцев из чехов и словаков, которые были в австро-венгерской армии, попали в плен или перебежали на сторону русских. Таким образом дружина выросла в корпус, состоявший из двух дивизий и запасной бригады.
  
  Чешские эмигранты жили также во Франции, где образовали Чехословацкий национальный совет. По договорённости совета с французским правительством, корпус в России был формально подчинён французскому командованию. Произошло это после Октябрьского переворота. Большевики заявили о мире с Австро-Венгрией и Германией, а чехословаки желали продолжения войны, и французы договорились с ленинским руководством, что корпус по железной дороге доберётся до Владивостока, откуда его на кораблях доставят во Францию. В апреле, по требованию Германии, продвижение эшелонов к Тихому океану было остановлено.
  
  25 мая наркомвоенмор Троцкий отдал приказ разоружить и расформировать Чехословацкий корпус. Чехословаки не подчинились, огнём отогнали красноармейцев от своих эшелонов, а затем в городах, где стояли, свергли советскую власть. В Сызрани и Самаре было около восьми тысяч чехословаков.
  
  В Самаре оказалось несколько членов разогнанного Учредительного Собрания, и 8 июня здесь было создано противобольшевицкое правительство КОМУЧ: Комитет членов Всероссийского Учредительного Собрания. Началось формирование Народной Армии КОМУЧа. В Кузнецке узнали, что её части появились в Сызрани, до которой сто тридцать пять километров. Моему отцу сказали, что его братья Павел и Фёдор уже в Народной Армии.
  
  Среди его друзей и знакомых раздавалось: 'Бежим туда! Будем воевать с красными!' Настроение день ото дня делалось всё более решительным. В августе, когда моему отцу до шестнадцати лет оставалось четыре месяца, он, Вячеслав Билетов, Пётр Осокин, Юрий Зверев, Константин Ташлинцев, Александр Цветков, Алексей Витун, Фёдор Леднёв и другие ребята 'побежали' (выражение отца) в Сызрань. В деревнях они рассказывали о том, что натворили в Кузнецке Пудовочкин и его отрядники, как затем показала себя регулярная часть красных, от которых они ищут спасения. Одни крестьяне помалкивали, другие советовали вернуться домой и сидеть тихо, третьи давали паренькам хлеб, лук, молодую картошку, пускали в сараи ночевать.
  
  Жарким днём ребята вошли в Сызрань, у вокзала увидели много военных без погон. Юрий Зверев спросил одного из них: 'Народная Армия?' - 'Народная, парень!' - ответил военный. Юрий осведомился, где идёт запись добровольцев, и паренькам было указано здание вблизи вокзала. Человек, сидевший за конторским столом, спросил их, кто они такие. 'Мы пришли из Кузнецка', - сказал Юрий. 'Пешком?' - уточнил человек, окинул ребят взглядом одобрения, начал вносить их в список. Мой отец, как и они все, был зачислен рядовым в 5-й Сызранский полк. Недавно он именовался добровольческим, его продолжали так называть по привычке, и мой отец, поскольку он и его друзья стали добровольцами, 'сделал добровольческой' и дивизию, куда входил полк. Отец говорил '2-я добровольческая дивизия'. Иногда добавлял: '2-я добровольческая дивизия полковника Бакича'.
  
  Из документов же я узнал, что дивизия именовалась 2-й Сызранской стрелковой дивизией.
  
  Ребят после записи проводили к складу, где им выдали гимнастёрки, шаровары, котелки, вещевые мешки, пообещав позднее выдать шинели и ботинки с обмотками. Теперь следовало получить оружие. Солдат привёл новоприбывших к пакгаузу со штабелями винтовок системы Мосина образца 1891 года. Их называли трёхлинейками из-за калибра ствола (три линии - 7,62 мм). Винтовки лежали дулами к глядящим. 'Выбирайте те, у которых на дуле медные шайбы', - сказал солдат и пояснил, что это драгунские винтовки, они покороче, полегче пехотных, более подойдут ребятам. К винтовкам выдали по два брезентовых подсумка с тридцатью патронами в каждом.
  
  Новоиспечённые солдаты сложили одежду, в какой пришли, в вещевые мешки и теперь думали о кормёжке, которой пока не было. Мой отец и один из друзей пошли посмотреть на чехословаков, чей эшелон стоял на путях. Бросилось в глаза, что многие чехи сняли с себя гимнастёрки из-за жары, ходили в майках, но впечатления расхристанности не производили, сразу было видно, что это уверенные в себе бывалые солдаты.
  
  Немолодой чех (вспоминая, отец полагал, что тот лишь казался подросткам 'немолодым', а, скорее всего, ему было немного за тридцать) заговорил с ребятами, сносно объясняясь по-русски. Его удивляло, зачем 'малчаки' идут на войну? Отец и его товарищ отвечали, что должны спасать свободу, ибо большевики совершили переворот, прекратили войну с Германией, Австро-Венгрией и разогнали Учредительное Собрание. Ответ впечатлил чеха, он повёл ребят к вагону, где была кухня, и вынес им по полному котелку пшённой каши с говяжьей тушёнкой.
  
  Этот первый обед, который отец съел солдатом, остался для него одним из самых сильных радостных воспоминаний. (Поразительно, что примерно через год, на станции в Омске, он вновь встретил знакомого чеха. И опять был досыта накормлен).
  
  Отца, его друзей подселили к солдатам в одну из теплушек, которые стояли на запасных путях. Побывавшие на войне учили новичков разбирать и собирать их трёхлинейки, чистить их, заряжать, пользоваться рамкой прицела, прицеливаться. Делалось это при примкнутом штыке, так как винтовки были пристреляны с ним, и, если станешь стрелять, отомкнув штык, в цель не попадёшь. Стрельб не проводили.
  
  К подросткам старшие относились очень доброжелательно, у них вызывало уважение то, что 'народ из гимназии' (правильнее было бы сказать 'из реального училища'). Обращение солдат друг к другу было: 'земляк', 'землячок', хотя они могли быть из разных мест. Обращение заменяло принятое у красных слово 'товарищ'. К офицерам обращались: 'Господин прапорщик', 'господин поручик'. Никаких 'благородий', никаких 'превосходительств'. Встреться генерал, он тоже был бы просто 'господин генерал'. Моему отцу как-то сказали: 'Смотри, Бакич!' Андрей Степанович Бакич вышел из вагона в фуражке с красным околышем, с саблей в никелированных ножнах на поясной портупее. Лицо с чёрными усами и выбритым подбородком выглядело продолговатым.
  
  В другой раз Алексей, сидя в теплушке, услышал: 'Какой орёлик идёт!' и увидел молодцеватого статного военного, который проходил по перрону: Павел? Да, это был Павел. Алексей догнал его и сразу же получил взбучку: зачем бросил мать с младшими братьями?! Мой отец вскинулся: 'Вы будете воевать, а я - дома сидеть? Все мои одноклассники пошли, а я останусь?!' Брат смягчился, расспросил, как Алексей осваивается, всё ли в порядке, в какой он роте. Сказал, что сам он назначен командовать конной разведкой 2-й Сызранской дивизии, а Фёдор - писарь 5-го Сызранского полка. Объяснил, где найти брата.
  
  Тот был в вагоне, где размещался штаб, здесь, несмотря на жару, горел огонь в железной печурке - на ней стоял чайник. Фёдор напоил Алексея чаем с колотым сахаром и с сухарями. Рассказал, что части Народной Армии некомплектны, в 5-м Сызранском полку всего шестьсот с чем-то штыков, меж тем как штатный состав полка обычно - две с лишним тысячи человек. Везде очень не хватает офицеров. 'Но вашим батальоном командует отточенный офицер!' - сказал Фёдор. Алексей впервые услышал этот эпитет, отнесённый к командиру.
  
  В своё время Павел заявил, что не будет стрелять в немцев, но в красных русских он стрелял, увидев, что делали Пудовочкин и его люди в Кузнецке. КОМУЧ провозгласил, что после победы над красными будет возобновлена война с Германией. Я спрашивал отца: и что же делал бы Павел? Отец ответил: вряд ли Павел об этом задумывался. Скорее всего, полагал, что сначала надо победить красных, а уж там, мол, увидим. Сам мой отец думал точно так же.
  
  
  Соприкосновение с противником
  
  
  Вскоре Алексей, его друзья и другие новички покинули, по приказу, теплушки, пришли в батальон, чьи позиции располагались к северо-западу от Сызрани близ села Кузоватово. Все новенькие уже обулись в ботинки с обмотками, получили сапёрные лопатки.
  
  Пополнение встретили в батальоне приветливо. Один из солдат сказал: 'Какие молодые личности! Хороший знак, с такими не пропадём!' Он оказался бывшим сызранским 'крючником' (грузчиком с пристани), звали его Саньком. Санёк, как и положено грузчику, был широкоплечий, кряжистый, носил не винтовку, а английский ручной пулемёт 'льюис' с магазином-тарелкой. Другой солдат, кивнув на Санька, подмигнул новеньким: 'Медведистый! Во всём полку такого нет!' Тот, кто это сказал, приходился Саньку тёзкой, но его звали полным именем 'Александр' или по фамилии 'Рогов'. Ему, как вспоминал мой отец, было, вероятно, лет двадцать пять. Он участвовал в Первой мировой войне.
  
  Батальон располагался в избах, по которым распределили и пополнение. Алексей оказался в одной избе с Роговым, и тот, в первую очередь, сказал ему, как вести себя в штыковом бою. Бывают-де они редко, но мало ли что. Так вот, мол, обученному солдату заколоть тебя - забава, он это ещё на расстоянии поймёт. Слушай, что надо делать. Оставлять патрон в стволе винтовки запрещено уставом, винтовкой можно обо что-то задеть, и она выстрелит. Поэтому патроны в стволе не держат, и твой противник будет думать, что у тебя там нет патрона. А ты оставь его! И за миг до того, когда штык в тебя войдёт, стрельни в противника в упор. Другой возможности спастись у тебя нет, за неё можно и устав нарушить.
  
  Конечно, рассуждал Рогов, это ты только первого устранишь, но и оно хорошо. Лучше бы наган добыть и держать одной рукой винтовку, а в другой - наган. Может быть, повезёт, и где-нибудь наган попадётся.
  
  Настал момент отправиться на передовую, ею оказалась цепь вырытых в земле ячеек с брустверами перед ними. Солдаты залегали в них посменно, каждый раз возвращаясь в село. Алексей, как и другие, добирался до ячейки перебежками, остаток расстояния проползал.
  
  Впереди было поле с кустарником по дальнему краю, за ним - редкий лес. Оттуда постукивали выстрелы. Алексей уже слышал свист пуль боевых винтовок, когда кузнечане уничтожали отряд Пудовочкина, но теперь некоторые пули пролетали совсем близко. 'Звук был, - рассказывал мне отец, - метнувшийся шорох со свистом'.
  
  Он залёг в ячейке, которую ему уступил другой солдат, уползая. Я, конечно, спросил: 'Было страшно?' Отец ответил, что было препротивное сосущее чувство - вот-вот в тебя ударит. Он посматривал на опытных солдат - они держались 'деловито-спокойно'. Кое-кто из новичков морщился от звука летящей пули. 'Наверное, и я тоже', - сказал отец. Иногда на земле перед ним в некоторых точках что-то едва уловимо 'вздёргивалось'. Это в землю ударяли пули.
  
  Во второй выход на передовую или в третий - сказать точно не могу - в кустарнике у леса, по словам отца, стали скапливаться фигурки. Командир взвода приказал: 'Пехота в кустах, восемнадцать, прямо, по три - огонь!' Это значило, что хомутик рамки прицела надо переместить на деление 18 и, целясь в фигурку, которую различишь вдалеке прямо перед собой, выпустить три пули. Алексей выполнил команду: попал или нет, он не увидел. Перестрелка затихла.
  
  Повоевавшие солдаты учили новиков окапываться, лёжа на земле; ячейки день ото дня углублялись. Красные не атаковали, и 5-й Сызранский полк не получал приказа атаковать.
  
  Однажды на горизонте в правой стороне поднялось дымное облако. Кто-то сказал, что там жгут помещичью усадьбу. Алексей лежал в своей ячейке, когда меж редкими деревьями леса за полем замелькали фигурки, их множество заполонило полосу кустарника, из леса выкатили пулемёт, и он заработал. Затем красные стали приближаться по полю перебежками. По ним открыли частый, то есть беспрерывный огонь, разряжая одну обойму за другой. На позиции подоспел из села Санёк со своим 'льюисом', простучала очередь, другая, с правого фланга полка заговорил и станковый пулемёт. Цепи противника залегли на середине поля, долетели крики: 'Смерть учредилке!' На том атака закончилась, красные отошли.
  
  Несколько дней спустя 5-й Сызранский полк пошёл в атаку - первую для Алексея. Он, по команде, поднялся и, пригибаясь, как остальные, побежал в цепи вперёд по полю. Уже обстрелянный, 'переносил свист пуль, не морщась, но и не без дрожи'. Из кустарника, откуда били винтовки красных, понеслись пулемётные очереди. Стрелки Народной Армии залегали, поднимались и вновь делали перебежку. Красные оттянулись в лес, потом переместились влево, предприняли контратаку, грозя обойти полк с фланга. Стрелки возвратились на прежние позиции. В этом бою был убит Фёдор Леднёв.
  
  
  Как жить на войне
  
  
  Алексей запомнил, что в его первые дни на фронте личный состав батальона, за исключением тех солдат, которые были на позициях, выстроили за селом. Вдоль строя прошёл командир, имевший тот вид, который, по мнению моего отца, и положено иметь командиру: решительный, деловой. Он был в чине штабс-капитана, 'порохом пропах на германской, - сказал о нём Рогов, - ранен не один раз'.
  
  'Молодцы! - с ударением на последнем слоге обратился командир к солдатам. - Население - наша опора! Мы армия народная'. И объявил, что 'обиды населению будут пресекаться без волокиты'. Если-де кто-то из крестьян пожалуется и укажет, что вот этот украл, и 'у того найдут хоть шмат сала, - расстрел!'
  
  Ещё командир сказал, что воевать надо 'без истеричной ненависти', не позволять себе выражений 'большевицкая сволочь' и тому подобное; есть, мол, слова 'противник', 'неприятель', и их вполне достаточно. К пленным надо относиться без злобы, кто-то из них, возможно, одумается и захочет воевать на нашей стороне.
  
  Через некоторое время батальон собрали ещё раз, рядом с командиром стоял незнакомый офицер с видом подчёркнутой суровости. 'Все помнят, как карается мародёрство?!' - начал он, и Рогов шепнул Алексею: 'Это - контрразведка'. Офицер рассказал, что солдаты другой дивизии в Нурлате разграбили сахарный завод. Зачинщики были выявлены и расстреляны. 'Кого на чужое потянет, пусть подумает - расстрел на месте!' - заключил офицер, последние слова повторил громко, резко и вынул из кобуры пистолет, поднял его стволом кверху на уровень плеча.
  
  Кормили солдат пшённой, иногда гречневой кашей, в обед кашу заменяли суп с солониной или с нею же - щи, всегда был хлеб, часто - и колотый сахар. Случалось, что каша варилась с салом или с тушёнкой, а если не с тем и не с другим, то кашевары раздавали вяленую воблу, которую следовало очистить и нарезать кусочками в котелок с варевом. Бывало, вместо воблы давали селёдку из бочки. Но очень хотелось овощей, ягод. Полк менял позиции, всегда рядом оказывались огороды, кусты крыжовника, смородины, и, рассказывал мне отец, он и другие 'брали' арбузы, огурцы, срывали ягоды. 'Берёшь, а поджилки трясутся! Вдруг хозяева подымут шум не на шутку и начальству на тебя: вон тот!'
  
  Но чтобы кто-то украл курицу - такого Алексей не видел (хотя, думаю, это не значит, что подобного вообще не случалось).
  
  Не всегда походная кухня поспевала за солдатами, тогда ели то, что было у крестьян, - им платили ротные командиры деньгами, которые выдавались из полковой кассы. Входя в избу, Рогов весело обращался к хозяйке: 'Кормёжка будет оплачена! Добренькая, есть яйки? млеко?' - так он смешливо называл яйца, молоко. Молоко обычно бывало только кислое. Рогов, играясь, отвечал: 'И энтим довольны!', не забывая, однако с ласково-жалобной миной добавить: 'А свежего нет?' Он всегда также спрашивал, есть ли кипячёная вода, и пил её, а не сырую, советуя Алексею брать с него пример.
  
  Учил и другому, что крайне пригодилось моему отцу. Когда-де придётся делать длинные переходы, надо - лишь выпадет тебе зайти в избу - лечь на пол, поднять ноги и прислонить ступни к стене. Ноги 'вздохнут' и 'пойдут полегче'.
  
  Дал настоятельный совет - не приучаться курить. Солдату, мол, и так достаётся чего терпеть: то без еды будешь, то без крыши над головой, а то - и без того, и без другого. А тут ещё изнывай, что курева не найти. 'На кой ляд этот излишек нужды?! Я испытал, когда курил, и бросил'.
  
  О том, кем он был в мирное время, Рогов говорил, как всегда, пошучивая: 'Знают меня в ресторациях города Сызрани'. Но на завсегдатая ресторанов он не походил, как и на официанта. Речь выдавала в нём начитанного человека. Он правильно произносил 'комиссародержавие', 'дипломатия', 'интеллигенция', 'эксплоатация' (в этом слове в то время употреблялось 'о', а не 'у'). 'Большевики - эксплоататоры темноты нашего народа. Они будят в его низах самое тёмное и ловко эксплоатируют это', - высказал однажды Рогов, возможно, не его собственную мысль. Мой отец запомнил её навсегда.
  
  Рогов читал любую газету, какая ему попадалась, говорил, что 'наблюдает цели и качество агитации', критиковал прочитанное. Газету эсеров 'Дело Народа' называл 'нашей', однако и ей от него доставалось, хотя не так, как большевицкой 'Правде'. Он часто повторял эсеровский девиз: 'В борьбе обретёшь ты право своё!'
  
  Крючник Санёк сказал о Рогове, что тот 'служил' бухгалтером у богатого сызранского торговца рыбой.
  
  
  Полезная 'свойственность'
  
  
  Походил на Рогова тем, что, говоря, чуток посмеивался, доброволец Виктор Горохов, которого звали Витьком. Он сообщил Алексею: я, мол, местный - кузоватовский. И, улыбаясь, поинтересовался: 'Какая столица в Америке, знаешь?' Алексей ответил: 'Вашингтон'. Витёк кивнул: 'Ага! А другие говорят - Нью-Йорк'. Мой отец возразил: те, кто учился в реальном училище или в гимназии, так не скажут.
  
  Сам Витёк, по его словам, окончил только сельскую школу - 'но, - добавил, - было у меня ещё учение от родителей и двух дедов'. Он повоевал на германском фронте, в Народную Армию вступил с благословения отца. 'У нас, - рассказал, - хозяйство справное, дом под жестяной крышей. Отец велел не жениться, пока красных не разобьём, а то, говорит, х...та (обронил матерное слово) безлошадная жизни не даст'.
  
  Он объяснял Алексею, как 'у сельских разживаться едишкой'. Все крестьяне-де очень скупые, ничего не хотят дать, и оно понятно. Каждая морковка достаётся трудом, чего сам не съешь, то скотине пригодится, запас сменяешь на изделия из города, без каких жить невозможно. Так что не дадут. Одно полезно - свойственность. Покажи, что ты из них, что ты сам такой, и получи на даровщинку. 'У тебя-то, конечно, не получится, - говорил он моему отцу, - но на меня ты всё же гляди!'
  
  Хозяйку избы, если была пожилая, он называл 'мама'. Обращался, посмеиваясь: знаю, мол, мама, сало у тебя есть, но не прошу! Ничего не прошу! Я сам-де из села Кузоватово, огород у нас немалый, вот ты мне и скажи, какие растишь огурцы - нежинские, 'ерофей' или вязниковские? Витёк подкупал выражением искренней любознательности, хозяйка показывала ему огурцы. 'Ну да, вязниковский огурец, - объявлял солдат или называл сорт 'ерофей', а иной раз произносил загадочное для крестьян: - Гибрид!' Его слушали, и он говорил: 'Эти очень хороши для засола! Есть малосольные - распробовать?' Ему и пришедшим с ним давали малосольных огурцов, они хрустели у ребят на зубах, и Витёк с завидным наслаждением произносил: 'А рассол хорош! И укропу положили довольно, и чеснока. А то ведь солят без чеснока, а оно не то'. Добавлял непринуждённо: 'В эту жару какая приятность - кваском бы запить! Уж, конечно, квасок в этой избе отменный! С зелёным луком и хлебной корочкой идёт в охотку - лучше не бывает!' И хозяйка давала квас, лук, кусок чёрного хлеба.
  
  Иногда он заводил разговор не об огурцах, а о сортах моркови или о редиске - 'а не водянистая ли у тебя, мама, редиска?' И опять завершалось 'едишкой на даровщинку'.
  
  Однажды Виктор Горохов обратил внимание на сопливых детей в избе и назидательно сказал их матери, что с 'этим мириться нельзя'. Возьми, мол, мешочки, насыпь в них соли, нагрей на печи и прикладывай им к носам, а потом пусть высморкаются, и в ноздри им - по дольке чеснока. И следи, чтобы держали их!
  
  Крестьянка сказала Витьку: 'Сколь тебе лет, малый? Поди, двадцати пяти нет, а учишь, как старик'.
  
  Витёк, глядя спереди на лошадь, определял на расстоянии по её морде, кобыла ли. И никогда не ошибался. Высмеивал 'темноту' - веру, например, в то, что, если навстречу попадётся баба с пустым ведром, тебе не повезёт. Объяснял о другом даже не поверье, а убеждении: 'Думают, что у мертвеца на лице щетина начинает расти. Темнота! Человек кончится - и всякий рост в нём кончен. Просто кожа усыхает, проседает, и волос выступает сильнее, вот и всё!'
  
  Как-то Алексей и другие солдаты, оголившись по пояс, умывались перед избой, в которой ночевали, и Горохов, заметив, что на Алексее нет крестика, сказал: 'Это не дело!' Мой отец ответил, что он лютеранин. 'И крест носить нельзя?' - спросил Витёк. Алексей честно признался, что не знает, об этом ему ничего не говорили, просто в их семье никто не носил крестика. Через некоторое время Витёк принёс крестик, который где-то достал, и надел на моего отца. Тот его носил до времени заключения в Иркутской тюрьме.
  
  
  Гром и молния
  
  
  В один из дней второй половины сентября 5-й Сызранский полк, двигаясь по перелеску вдоль холма, по команде приостановился. Метрах в трёхстах впереди встали две пушки Народной Армии, одна выстрелила, послав снаряд за холм. Рогов произнёс: 'Последний довод королей!' Алексей знал, что это выражение стало крылатым, после того как кардинал Ришелье приказал запечатлеть его на отливаемых стволах французских пушек. Но Алексею было известно ещё, что девиз перенял прусский король Фридрих II Великий, заменив на пушках слово 'королей' словом 'короля'.
  
  После сказанного Роговым в воздухе что-то провизжало и шарахнуло на расстоянии шагов тридцати - Алексей опомнился, лёжа на земле, прижимаясь к ней. Наплыл смрад сгоревшей взрывчатки, взрыв снаряда свалил и изломал деревья, раненые звали санитаров. Алексей ждал следующих разрывов - второй снаряд ахнул ближе к пушкам. Обе они ответили. Потом стало тихо, пушки неприятеля и свои огонь не продолжили.
  
  К концу сентября силы красных выросли, пушечные выстрелы доносились чаще. Алексей не раз увидел облачка лопнувших шрапнельных снарядов - на его счастье, не прямо над собой.
  
  
  Переправа
  
  
  2-я стрелковая дивизия отступала. 3 октября она оставила Сызрань. Последним уходил 5-й Сызранский полк, в арьергарде шёл, растянувшись колонной по насыпи железной дороги, батальон, в котором служил Алексей. Красные наступали на пятки. Солнце стояло высоко, когда батальон проходил станцию Батраки. Впереди показался Александровский мост через Волгу. На нём виднелись фигурки, люди были чем-то заняты. Они побежали по мосту, удаляясь, пропали из виду, и вдруг раздались взрывы 'бумбг! бумбг!' Два пролёта обрушились. Это чехи поспешили помешать проходу красных. Батальон оказался отрезанным.
  
  Впоследствии мой отец рассказывал мне: 'Жутко было. Именно тот случай, когда говорят про мертвящий холодок в груди'. За спинами-де так и чувствовались войска красных, оттуда пальнула пушка, пролетел с надсадным давящим шипением снаряд. Солдаты определили: 'Трёхдюймовый! Второй в аккурат по нам придётся!' Началась было то, что отец назвал суетой. Командир батальона крикнул громко и в то же время спокойно: 'Слушать меня! Успеем уйти!' На виду у солдат пару минут невозмутимо смотрел в бинокль в сторону неприятеля, будто ничего необычного нет и некуда спешить. Потом приказал: 'Вниз к Волге, к пристани!'
  
  Все пустились с откоса вниз. У Алексея к поясу был прикреплён ремешком новенький медный лужёный котелок, его зацепил обломанный куст, котелок оторвало. Подбирать было некогда, скорее бы добежать до причала.
  
  На нём и поблизости не оказалось ни одной лодки. Батальон скучился. Вот-вот красные пристреляются - накроют шрапнелью, насыпь железной дороги усеется их пехотой. Куда деться? Тут увидели плывущий пароход. Командир батальона взял у кого-то из служащих пристани рупор, закричал в него, чтобы судно пристало. Капитан в рупор ответил: 'Не предусмотрено! Следую своим курсом'. Тогда командир приказал Саньку дать по пароходу очередь.
  
  По словам моего отца, 'так и побежал 'шов' по борту'. Второй очередью вполне можно было стегнуть по рубке.
  
  Капитан велел причаливать. Солдаты бросились на пароход и по сходням, и по переброшенным на борт доскам. Когда все поместились, судно так осело, что, казалось, ещё чуть - и черпанёт воду.
  
  Пароход поплыл прямо к другому берегу, а там причалить негде: заросли камыша, низкий берег. Судно вошло в камыши носом, продвинулось, сколько можно было. Солдаты стали спрыгивать в осеннюю воду, она доходила почти до подбородка. Повыбрались все на сухую землю, командир приказал: 'Бегом!' В беге отогревались.
  
  
  Дивизия Чапаева
  
  
  У железной дороги застали свой 5-й Сызранский полк, дымили походные кухни. Подбежавшим ещё мокрым солдатам кашевары стали накладывать кашу в котелки. И пожалел же Алексей о своей потере! Вячка Билетов быстро, как мог, съел кашу, отдал котелок Алексею, тому его наполнили - а тут приказ садиться в вагоны. Мой отец глотал кашу на ходу.
  
  Полк перебросили в посёлок Иващенково, и Рогов в избе, где встали на постой, заговорил с хозяином: 'Имеешь котелок? Я за него даю иголку'. Иголки, нитки в то время были большой ценностью - фабрики, которые их выпускали, не работали. Рогов снял фуражку: оказалось, что в подкладке у него две иголки, которые он, поддев материю, всунул горизонтально, выставив кончики. В ушко каждой иголки была вдета нитка, она опетляла иголку, пропущенная под кончиком и под ушком.
  
  Хозяин избы принёс старый закопчённый котелок, и Рогов, подставив его под рукомойник, проверил, 'нет ли течи'. Хозяин захотел за него обе иголки, но Рогов сказал, что ты, дескать, в поход не собираешься, чтоб за котелок держаться, а иголка дома нужна, за неё дадут котелок твои соседи. И мужик сдался. Рогов вручил приобретение Алексею, и, когда потом они вышли из избы, произнёс: 'Настоящий солдат узнаётся по тому, есть у него при себе иголка с ниткой или нет'.
  
  Тут передали приказ занять оборону - к посёлку Иващенково с юга двигался организованный Чапаевым в Николаевске отряд, в конце сентября 1918 года получивший наименование 1-й Самарской дивизии. Красные стремились перерезать железную дорогу от Иващенково на Самару.
  
  Стрелки 5-го Сызранского залегли южнее посёлка на огородах. Издали по ведущей к нему дороге и по сторонам от неё потекла людская масса, ей дали приблизиться. Командир взвода, в каком был Алексей, приказал: 'По пехоте левее дороги, шесть, по пять патронов - огонь!' Другие взводы били по красным на дороге и справа от неё. Те стали растягиваться в цепи, пошли в атаку.
  
  Командиры взводов приказали их подпустить, после чего скомандовали стрелять залпами: 'По цепи залпом, пять, в пояс - пли!'
  
  Несколько залпов остановили красных, они стали окапываться. С их флангов застрекотали пулемёты, в то время как пулемёты полка вели огонь по середине цепи. Бой длился три часа, полк потерял немало солдат ранеными и убитыми. Чапаевская дивизия дралась решительно, имела численное превосходство, она начала охватывать посёлок.
  
  На помощь полку пришло подразделение чехов со стороны Самары, и дивизия Чапаева была отброшена от Иващенково. 5-й Сызранский погрузился в один из эшелонов, направляемых в Самару.
  
  
  Стоянка в Самаре. Волгари
  
  
  Железнодорожные пути занимали составы с войсками, паровозы испускали дым и пар. В теплушках и в вагонах разных классов располагалась, среди других частей, вся 2-я Сызранская стрелковая дивизия. Противник наступал с запада и с юга, угрожая ударом и с севера. Сегодня 6-го октября Народной Армии, которая подчинялась уже не КОМУЧу, а Уфимской Директории, предстояло оставить Самару. В здании вокзала и на перроне волновалась публика, желавшая уехать.
  
  Эту картину, описанную мне отцом, я использовал в повести 'Рыбарь'. По словам отца, стоял серый день.
  
  К теплушке, где были Алексей и другие кузнецкие ребята, подошёл Рогов, сказавший, что встретил сейчас на вокзале сызранца 'из хороших хозяев, который навострил лыжи, кажется мне, во Владивосток'. Знакомый одолжил 'денег без надежды на отдачу'. Рогов позвал бывшего крючника Санька и ребят к торговкам, которые должны были где-то тут продавать свежевыловленную волжскую сельдь.
  
  Торговка рыбой нашлась быстро. Два сызранца, советуясь друг с другом, выбрали 'самолучшие селёдки', отнесли их в вагон, где помещалась кухня, и попросили повара 'изготовить сельдь по-царски'. Повар порезал рыбу кусками, стал тушить с луком в чае.
  
  Рогов произнёс: 'С Волгой прощаясь, её селёдочку не поесть? Никак невозможно!' Сказал, что кто на Волге родился, другого такого же уважает, как он, к примеру, Санька, а Санёк - его. Есть-де слово 'волжане', какое мы не любим. 'Мы не волжане никакие, мы - волгари!' И объявил кузнецким ребятам: 'Вы тоже!' Петя Осокин возразил, что Кузнецк от Волги далековато. 'Да ну! - махнул рукой Санёк. - Я туда сколько раз с возом воблы ездил'. А Рогов обратился к Алексею: 'Твой род из каких немцев?' - 'Из поволжских', - ответил Алексей. 'Так-то! Ты - волгарь!' - с неподдельным удовлетворением заключил Рогов.
  
  Когда селёдка была готова и её стали есть с хлебом, сказал: 'Те, кто не разбирается, будут толковать, что Волга - это, мол, стерлядь, севрюга, осетры. А на деле, самая важная рыба Волги - селёдка и вобла!' - 'Вобла - обязательно!' - поддержал Санёк. Ребята заулыбались: все знали, что у крючников обычно свисает с плеча почти до полу бечёвка с нанизанными рыбами - вяленой воблой. Крючник срывает её с бечёвки, стучит ею обо что-либо, чистит и жуёт.
  
  Рогов перешёл на то, 'какими только личностями не отличилась Волга! Керенский - волгарь. Ленин - волгарь. Виктор Михайлович Чернов - волгарь. А Горького кто не знает? Волгарь! Весь цвет момента разных цветов'.
  
  Раздалась команда: 'По вагонам!' 2-я Сызранская стрелковая дивизия в нескольких эшелонах покинула Самару.
  
  Дивизию направляли в помощь оренбургским казакам, которыми командовал Войсковой атаман, член Учредительного Собрания Александр Ильич Дутов.
  
  Перед отбытием в вагоны взяли привезённую с колбасной фабрики вкусную колбасу, и кашевары, к бурной радости солдат, сгребали горки колбасных кружочков в кашу, варили и густой суп с колбасой.
  
  
  От Колтубанки до Грачёвки
  
  
  Составы по железной дороге, ведущей в Оренбург, проследовали станцию Кинель и встали на станции Колтубанка. Дивизия высадилась. Следующей ночью батальон, в котором служил Алексей, получил приказ провести разведку боем, двинулся в сторону красных и столкнулся с их конным подразделением, не выславшим вперёд дозоры.
  
  Стрелки, заслышав конский топот, успели залечь, в темноте прижались к земле и с расстояния не более десяти шагов открыли огонь из винтовок. Выстрелы слились в сплошной грохот, падали лошади, всадники. Алексею впервые довелось метнуть бутылочную гранату, она называлась гранатой Рдултовского, на её жестяной корпус была надета металлическая рубашка, добавляющая количество осколков.
  
  Стрельба продолжалась ещё некоторое время, красные ушли. От тех, кто остался без лошади и попал в плен, стрелки узнали, что на них движется 24-я Симбирская дивизия, гордо называемая красными Железной.
  
  Общая обстановка складывалась в пользу красных, Народная Армия продолжала отступать. Изо дня в день 5-й Сызранский полк, образуя фронт перед противником, вытягивался в длинную цепь, залегал, встречал наступавшую цепь неприятеля ружейным и пулемётным огнём. Красные ложились, и длилась ожесточённая перестрелка. Затем красные сосредотачивались у полка на фланге, оголённом из-за нехватки сил, начинали его охват, и полк отступал. Каждый раз рядом с Алексеем кого-нибудь убивало, ранило.
  
  Однажды командир батальона, передвигаясь ползком вдоль цепи, залёг с биноклем вблизи Алексея, в это время пуля попала в одного из стрелков, он забился в агонии, из раны хлестала кровь. Тут подполз молоденький солдатик, посланный командиром полка, и, глянув в ужасе на умирающего, обратился к штабс-капитану: приказано-де доложить, как у вас? Штабс-капитан, не отнимая бинокля от глаз, ответил невозмутимо: 'Держу оборону, несу потери!' Мой отец сказал мне, что это стало для него образцом поведения командира, которое вселяет в солдат уверенность. В любой миг в командира могла попасть пуля, и он сам забился бы в агонии, однако он держал себя так, будто это исключено. Он показывал, будто находиться под огнём - обычное простое дело.
  
  У села Палимовка неприятель не предпринимал обход с фланга, и полк цепью пошёл в контратаку, не имея за собой резервов. Красные начали обстрел атакующих из трёхдюймовых пушек, над стрелками рвались снаряды, осыпая их шрапнелью.
  
  Неприятель в конце концов всё же предпринял охват левого фланга, и дело закончилось отходом полка севернее Бузулука, занятого красными, на восток к селу Новая Тепловка.
  
  Здесь сосредоточилась вся 2-я стрелковая дивизия, один день она держала оборону перед селом. Алексей был в цепи, залёгшей между скирдами ржи. Несколько раз красные, атакуя, оказывались менее чем в ста метрах, но под огнём пулемёта и винтовок откатывались. Время от времени принималась бить батарея противника. Алексей прижимался к земле вблизи скирды, когда в неё угодил снаряд. Скирду разметало, и около Алексея упали окровавленные внутренности добровольца, стрелявшего из-за неё в красных.
  
  К вечеру неприятель усилил артиллерийский огонь. Дивизия, отходя, повернула на север к селу Грачёвка, с тем чтобы неприятель, считая, что она отступает на восток, прошёл в том направлении. Тогда ударом с севера, из Грачёвки, можно было бы отсечь его передовые части от тылов. Расчёт строился на том, что он не узнает о манёвре.
  
  Придя в Грачёвку, дивизия запаслась продовольствием. Алексей и друзья, благодаря Витьку Горохову, который показал 'свойственность' хозяевам, наелись, помимо 'казённых' обеда и ужина, печёных тыкв.
  
  Ранним утром другого дня разведка сообщила, что красные подходят с запада к речке Ток, на левом (восточном) берегу которой располагалось село. Добровольцы 5-го Сызранского полка, в их рядах Алексей, залегли вдоль левого берега речки. На другой стороне в утреннем тумане показались красные. Витёк шепнул: 'Идёте! А мы вот они!' - и, улыбаясь, прицелился. По подошедшим дали залп, затем повели беглый огонь. Они отхлынули.
  
  Тут пришёл приказ спешно занять оборону к югу от села - красные не пошли на восток, как предполагалось, а двинулись на Грачёвку. 5-й Сызранский и 6-й Сызранский полки встретили их цепи огнём, отличились пулемётчики. По команде Алексей вместе с однополчанами поднялся в контратаку.
  
  Как только отогнали красных, наступавших с юга, оказалось, что противник опять подошёл с запада к речке Ток. Алексей, другие добровольцы бегом вернулись на восточный берег речки, плотным огнём вынудили красных отступить. После этого пришлось, оставив здесь полуроту для прикрытия, вновь отбивать атаку неприятеля, наседающего с юга.
  
  За день противник предпринял пять атак с юга и три попытки переправиться через Ток, наступая с запада. Атаки проводились не одновременно, и добровольцы успевали сосредоточиться то против одной части красных, то против другой. День был не летний, но Алексей до того вспотел, что гимнастёрку хоть выжми. Двое пареньков-кузнечан, вместе с которыми он вступил в Народную Армию КОМУЧа, в этот день были тяжело ранены. Ранило в живот Костю Ташлинцева по прозвищу Ле Кок. Когда его несли к санитарной двуколке, санитар шепнул: 'Боль страшная, а ни стона тебе!'
  
  К ночи выяснилось, что севернее 2-й стрелковой дивизии нет вблизи ни частей Народной Армии, ни казаков, и дивизия покинула Грачёвку, двигаясь на юго-восток. Она должна была остановить противника у села Покровка.
  
  
  Оренбургские казаки
  
  
  Октябрьский день выдался солнечный, тёплый. На гребне невысокой возвышенности вырыли расположенные в линию с юга на север индивидуальные ячейки, несколько ячеек вырыли для станковых пулемётов.
  
  Красные подтягивали резервы, не спешили атаковать. В атаку пошли перед полуднем, без артиллерийской подготовки: снарядов и у них недоставало.
  
  Стрельба продолжалась часа три, у Алексея в глазах рябило от струек пыли, поднимаемой ударами пуль в землю возле него. Ствол станкового пулемёта, установленного в ячейке неподалёку, перегревался - испарялась вода в кожухе, - и пулемётчик звал: 'А ну - отливайте!' Алексей и другие стрелки подползали к нему, мочились в кожух, для чего приходилось приподниматься, подставляя себя под прицел красных. Их цепь остановили шагах в ста пятидесяти.
  
  Красные прибегли к неизменному манёвру - обходу с севера, с правого фланга, но здесь их поджидали укрывшиеся за стогами сена и на околице Покровки, за изгородью поскотины, казаки. Под их ружейным и пулемётным огнём красные побежали назад, и казаки, вскочив на коней, преследуя, многих порубили.
  
  Ночью стало известно, что части неприятеля движутся с юго-запада, от села Верхняя Вязовка, стремясь зайти в тыл дивизии, и она отступила.
  
  
  Брата больше нет
  
  
  Вскоре Алексей узнал о гибели брата Павла, который командовал конной разведкой дивизии. Сплошной линии фронта не было, Павел и тридцать разведчиков в очередной раз проехали в тыл красных, заночевали в не занятом ими селе Голубовка. Павел, единственный, расседлал свою лошадь. Красные, однако, были в деревне неподалёку, им сообщили о ночёвке конной разведки, и они вошли в Голубовку с разных сторон. Разведчики вскочили на лошадей, успели ускакать, а Павел, седлая кобылу, задержался.
  
  Моему отцу рассказали то, что стало известно от селян. Когда Павел поскакал со двора, под ним убили лошадь. Он бросился в ближние ворота, взобрался на гумно, стрелял из пистолета, нескольких нападавших ранил. В него, вероятно, тоже попали. Патроны у него кончились, он выхватил саблю из ножен, спрыгнул с гумна, встал, шатаясь. Красные были перед ним. Они кричали: 'Бросай шашку!' Он не бросил, замахивался, и его застрелили.
  
  Мой отец участвовал в контрнаступлении, когда Народная Армия ненадолго заняла Голубовку. Ему показали место, где погребли Павла. Отец рассказывал мне, до чего больно было сознавать, что брата больше нет. В том, как тот, бывало, скакал на жеребце Ханбеке, катался на велосипеде, грёб на лодке, бегал на лыжах, сквозила небрежность необычайно уверенного в себе человека. Он никого не боялся, и ему нравилось, если что-то ему угрожало. Для моего отца казалось несомненным, что никто никогда не сумеет Павла побить. В нём кипело столько жизни, что она не позволяла поверить в смерть. Он своим обликом, поведением словно бы внушал, что неубиваем. Между прочим, такие, что давно известно, и погибают в первую очередь.
  
  Гибель Павла стала сюжетообразующим началом в моей повести 'Грозная птица галка'.
  
  
  Ранение, госпиталь
  
  
  Рота добровольцев, в их числе Алексей и его кузнецкие друзья, блестяще отразила атаку полка, наспех сформированного коммунистами из рабочих Самары. Меж тем другие неприятельские части обходили 2-ю стрелковую дивизию с севера, и вновь пришлось отступать. В тылу появились отряды красных, и часто приходилось с боем, неся потери, прокладывать себе дорогу к Оренбургу.
  
  В одном из сёл, к которому приближался 5-й Сызранский полк, оказалось довольно много красных, часть их пошла во фронтальную атаку, другие стали заходить за левый фланг полка, по ним был открыт огонь из пулемёта 'льюис'. Полурота, в которой был Алексей, получила приказ занять горку на юге у правого фланга, на случай, если красные предпримут обход и там.
  
  Стрелки с винтовками наперевес бежали на горку по отлогому склону, когда на неё с другой стороны стали выезжать красные кавалеристы, они понеслись лавой на белых. Стрелками командовал опытный пехотинец, он выказал образцовое хладнокровие перед мчавшимися с шашками наголо всадниками, приказал стрелкам встать тесно в ряд, открыть огонь. Много конников было убито, остальные рассеялись, ускакали.
  
  В таких почти каждодневных боях продолжался отход к Оренбургу. У села Ново-Сергиевка 5-й Сызранский полк, развернувшись в поле цепью с юга на север, встретил огнём наступавших с запада красных. Алексей, сидя на жухлой траве, перезаряжал винтовку, и тут пуля пробила ему левую руку ниже локтя, а затем правую ногу выше колена, не задев, к счастью, кости ни руки, ни ноги.
  Санитары дотащили раненого до повозки. Фельдшер, осматривая раны, сказал, указывая на ногу: 'Здорово тебе повезло! Пуля прошла на волосок от вены сафены - если бы её задела, истёк бы кровью'.
  
  Ранен был и Алексей Витун. Его и моего отца с другими ранеными отправили в госпиталь в Оренбург. Когда отец начал ходить, то узнал, что в госпиталь привезли Рогова, раненного в ногу. 'Рана не тяжёлая, - сказал тот, - одно страшно - гангреной заразиться'. Он сообщил, что личный состав полка сократился, из-за чего произошло переформирование. Санёк, Витёк Горохов, некоторые другие солдаты переданы в другой батальон. И нашего, мол, командира, сказал с сожалением Рогов, перевели другими командовать. 'Жалко! Отточенный командир!'
  
  По поводу того, что провозглашена диктаторская власть Колчака, Рогов заметил: 'Мы вступали в Народную Армию, а теперь мы в Белой армии. Не знаю: может, оно лучше'.
  
  28 ноября белогвардейцу Алексею исполнилось шестнадцать лет.
  
  
  Атаман Дутов
  
  
  В Рождество раненых в госпитале навестил Александр Ильич Дутов. Перед его приездом для всех нажарили беляшей с бараниной, раздавали урюк. Дутов обходил палаты, вошёл в ту, где был мой отец. Впоследствии он описал мне атамана: 'Невысокий, плотного сложения, покатые плечи, лысеющий, редкие волосы коротко острижены. Лицо простое округлое, усики треугольником посреди верхней губы, тёплый взгляд тёмных умных глаз'.
  
  Дутов был во френче, на погонах - по три звёздочки генерал-лейтенанта. Каждому раненому он дал коробку папирос, дал и Алексею. Папиросы фабрики Серебрякова, находившейся в Омске, на коробке - красочная картинка: на ложе с красной подушкой возлежит восточная красавица, держа на отлёте руку с папиросой, из которой вьётся дымок.
  
  Атаман обратился к раненым, спокойно и просто сказал примерно следующее: 'Желаю всем возвратиться в строй и участвовать в разгроме большевиков. Всё больше людей понимают, что они губят страну, мы их разобьём'.
  
  Алексей, следуя совету Рогова, - правда, лишь отчасти, - выкурил две папиросы, остальные обменял на сахар.
  
  
  Лучистые звёзды
  
  
  В начале января 1919 года моего отца выписали из госпиталя, он возвратился в свой 5-й Сызранский полк. Красные наступали на Оренбург с запада, а также с юга: их так называемая Туркестанская армия двигалась по железной дороге Актюбинск - Оренбург и вдоль неё. Ползли поезда с войсками, тянулись сотни саней, а по сторонам простиралась покрытая глубоким снегом равнина. У станций, занятых белыми, неприятель останавливался, начинал артиллерийский обстрел, атаковал в лоб, предпринимал на санях обходы, грозя перерезать железную дорогу позади белых. И они отходили.
  
  Таким образом Туркестанская армия достигла Соль-Илецка. Ещё таких дней пять, и она вступит в Оренбург. Батальон, рядовым которого был Алексей, 12 января направили из Оренбурга по железной дороге на юг - с задачей остановить передовую часть красных.
  
  Хозяин флигеля, где накануне ночевал Алексей, предложил ему свои валенки взамен полученных при выходе из госпиталя ботинок, а также посоветовал обернуть бумагой ступни под шерстяными носками и торс под нательной рубашкой. Кроме того, дал оренбургский пуховый платок - обмотать себя под гимнастёркой.
  
  Некомплектный батальон, проехав поездом станцию Донгузскую, высадился в заснеженной степи. Среди стрелков, кроме Алексея, были его кузнецкие друзья: Вячеслав Билетов, Пётр Осокин по прозвищу Сипай, Юрий Зверев по прозвищу Джек Потрошитель и Александр Цветков, которого звали просто Сашей. Они слушались своего земляка Георгия Паштанова, которому уже исполнилось восемнадцать. Сын столяра-краснодеревщика, Георгий, когда на подводу грузили буфет, один брался за одну его сторону, тогда как за другую брались два грузчика. Паштанов до записи в Народную Армию успел выступить в цирке гиревиком, а затем бросить на лопатки известного борца.
  
  Добровольцы при свирепом морозе принялись создавать линию обороны в степи, разгребали лопатками глубокий снег, добираясь до окаменевшей земли, с невероятным трудом рыли в ней ячейки.
  
  Приблизился неприятельский поезд, красные вышли из вагонов, атаковали залёгших белых цепями, обстреливали из орудия. Бой длился весь январский день, красные вынуждены были отступить.
  
  А белые стрелки оказались насмерть замёрзшими. В живых остался один Алексей - благодаря советам хозяина флигеля, где был на постое.
  
  Опираясь на рассказанное отцом, я написал повесть 'Птенчики в окопах'. Отец говорил, что, когда бой утих, он увидел на небе звёзды. Я взялся за повесть через много лет, и меня осенило: мой герой, глядя на лучистые звёзды на ночном морозном небе, понял, что это ребята, которые только что были рядом. Теперь они - вечно живые в столь близкой вечной выси!
  
  Однако, подумав, я не стал такое писать, боясь, что оно прозвучит фальшиво.
  
  
  От Оренбурга к Троицку
  
  
  Подошёл поезд белых с подкреплением, Алексею помогли подняться из окопчика, отвели в санитарный вагон, а потом в вагон с кухней. Мой отец съел две порции горячего заправленного жареным салом супа из пшена.
  
  Прибывшие белые в бой не вступили: Алексей вернулся с эшелоном в Оренбург. Спустя день или два в 5-й Сызранский полк возвратился выписанный из госпиталя Александр Рогов. Мой отец рассказал ему о гибели ребят. Рогов был удручён, проговорил с тоской: 'Плохо'. Помолчав, добавил: 'Раз ты из всей артели один оставлен, жить тебе долго'.
  
  В начале двадцатых чисел января 1919 года белые под натиском красных ушли из города, остатки 5-го Сызранского полка в составе 2-й стрелковой дивизии отступали на восток вдоль железной дороги Оренбург - Орск, стремясь закрепиться на каждом полустанке, на каждом разъезде. Алексей участвовал во всех этих ожесточённых боях.
  
  Не удалось приостановить отступление и в Орске, 2-я стрелковая дивизия отходила к Троицку.
  
  
  Поступавшее пополнение
  
  
  В конце февраля дивизия заняла оборону на линии от станицы Кизильской на юг, ближайшим крупным городом в тылу был Челябинск. 5-й Сызранский полк получил от башкир освежёванные овечьи туши, привезённые в нескольких санях.
  
  Полком он оставался только по названию, и его начали пополнять мобилизованными сибирскими крестьянами. Добровольцы, служившие в полку с лета восемнадцатого года, носили заячьи шапки с длинными ушами, на концах у которых были пуховые шарики (в советское время шапки такого типа, но вязаные, носили дети). На мобилизованных были папахи или деревенские шапки - отличие от добровольцев бросалось в глаза. Но если бы оно состояло только в этом. Крестьяне были из тех мест, где не успела показать себя большевицкая продразвёрстка, необходимость воевать перед ними не стояла, и они возненавидели белых за мобилизацию, уклонение от которой каралось расстрелом.
  
  Полк расположился в деревне, в сторону неприятеля выдвигались секреты, позади них располагались полевые караулы. Когда красные приближались, Алексей и другие стрелки выбегали из изб, шли по снежному полю в контратаку, противник отходил.
  
  Командовать полком был назначен пожилой приземистый подполковник, страдавший болью в ногах. Он их парил в избе, погрузив в таз с водой. Рогов и Алексей часто находились при нём. Добровольцев он называл 'мои орёлики', а мобилизованных - 'ребятушки' с ударением на 'я'. По его вызову они набивались в избу, и он, паря ноги, обращался к ним, вздыхая: 'Знаю я, что вы воевать не хотите, думаете - пересидеть бы дома, а там будем мирно, спокойно жить. Не будет этого, ребятушки мои дорогие, не получится'. И объяснял, что коммунисты - это образованные лжецы, всех, кто за ними пошёл, они обманут. Во-первых, мол, они объявляют себя партией рабочих, а вы кто? Вы крестьяне, и, если они пока не успели у вас хлеб забрать, заберут, когда мы отступим, а там и землю отнимут.
  
  Подполковник вздыхал и продолжал: поглядим, дескать, что во-вторых. Они якобы борются за рабочих, а что сделали с рабочими Ижевска и Воткинска? Заработки понизили, безработицу развели. Были у рабочих огороды подспорьем, так запретили с них овощ продавать. И рабочие восстали, ушли за Каму и семьи на подводах увезли, воюют с красными непримиримо севернее нас под началом нашего Верховного. Ижевская бригада, Воткинская дивизия - лучшие у нас.
  
  Иногда подполковник, обращаясь к мобилизованным, называл какую-нибудь местность: 'Из Павлодарского уезда кто-то есть?' Если отвечали, что есть, он восклицал, словно обрадованно: 'Ого, павлодарцев я знаю - служили у меня в полку! Все, как на подбор, отличались стойкостью. Прирождённые солдаты!' Задавал вопрос: 'А кустанайского уезда нет?' Слыша ответ, что есть и кустанайцы, подполковник восклицал: 'Об их отчаянности какая слава идёт!'
  
  Вы думаете, говорил подполковник мобилизованным, я вас агитирую из-за своего интереса? Я, мол, богатый и потому хочу, чтобы красных разбили? Нет у меня клочка земли, и, если победим, буду жить на пенсию. Вот и вся моя надежда.
  
  Голос у него был звучный, с сипотцой. Вы, говорил пожилой офицер, с умом думайте о себе. Не победим - что вас ждёт? Будете батраками на земле государства. Вот и надо воевать, пока не поздно.
  
  Солдаты слушали молча, никто не возражал, но не чувствовалось, что подполковнику верят. 'Знайте, ребятушки, - напутствовал он их, - что вы воюете не за веру, царя и отечество, не за великую и неделимую, а за ваш кусок земли и собранное зерно, за то, чтобы ваш хлеб был вашим!'
  
  Когда ему требовалось отправиться к начальству, ординарец седлал спокойную низкорослую лошадь. Рассказал добровольцам, что три года служил с ним на турецком фронте. Командир-де такой, что солдатам друг. Всегда добивается, чтобы снабжали получше, чтобы интенданты не так воровали. Если бы, мол, нынче новобранцы ему верили, много пользы было бы.
  
  Подполковник выходил к залёгшей цепи, шёл вдоль неё, слегка пригибаясь, подбадривал новобранцев, пули посвистывали. Рогов решался ему крикнуть: 'Да лягте же вы!' Тот иногда опустится на снег, иногда нет. Как-то сказал: дом у него в Казани, где сейчас красные. Жена и дочь в Москве, там муж дочери служит красным. Если белые проиграют, родные не примут его. 'И куда мне старику?' Он погиб в цепи от пули при очередной атаке красных.
  
  
  Переход в наступление
  
  
  Весной 1919 года белые перешли в наступление, к Оренбургу двигались 1-й, 2-й казачьи корпуса и IV армейский корпус под командованием Бакича. 2-я стрелковая дивизия, где в 5-м Сызранском полку служил Алексей, была в составе корпуса. Красные откатывались. В иные дни они пытались остановить наступавших, тогда батареи белых открывали огонь, снарядов теперь было достаточно.
  
  Командовать ротой, в которой был Алексей, прислали тощего стремительного поручика, солдаты 'меж собой' называли его аристократом: говорили, что он из родовой знати и что чин имел повыше поручика, но был понижен за грубость высокому начальству. Ел он вместе с солдатами: когда в избе, то сажал их с собой за стол, когда в поле - садился с ними у костра. Манера говорить у него была странная: стоило его о чём-то спросить, он с раздражением, морщась, резко выкрикивал: 'А?' Думали, он плохо слышит - может быть, из-за контузии, однако выяснилось, что слух у него нормальный. Приказ 'в атаку!' он выкрикивал с гримасой, о которой Рогов шепнул Алексею: 'Будто запах г... ему в ноздри ударил'. Вперёд поручик бросался впереди солдат.
  
  Однажды рота вошла в деревню, из которой красные, было видно, ретировались по дороге после артобстрела. Рота потянулась цепочкой вдоль длинного сарая, первыми двигались разведчики, потом поручик. Вдруг разведчик, глянув за угол сарая, кинулся назад: 'Там красные! Много!' Поручик страшно гаркнул: 'А-а?!', бросился за сарай с винтовкой наперевес, все услышали его команду: 'В атаку!' Солдаты, также и Алексей, кинулись за ним, увидели помчавшихся прочь врассыпную красных. Оказалось, не все они ушли из деревни, за сараем притаилось не менее полуроты. Артобстрел они пережили, а голос поручика и сам он, понёсшийся на них с винтовкой, вызвал необъяснимую панику.
  
  Мой отец рассказывал мне: никогда, мол, не забуду - мчащиеся по полю солдаты неприятеля, догоняющий их наш поручик, а за ним мы в старании не отстать.
  
  Пушки белых выпустили несколько снарядов шрапнели, они взорвались впереди над красными, рота встала. К вечеру взяли группу пленных, один из них, коренастый, бывалый по виду, сказал: 'Покажите вашего горластого офицера!' Поручик в это время в натопленной избе брился, раздевшись по пояс, отдав гимнастёрку и нижнюю рубаху постирать. Пленный вошёл, смотрит. Его спросили: увидел, дескать? Он в ответ: 'Худющий, глядеть не на что' - 'А что же вы рванули, сломя голову?' - 'И у меня тот же самый вопрос'.
  
  
  Встреча с единоплеменником
  
  
  Нередко пушкам белых отвечали пушки красных; после того как артиллерия умолкала, они продолжали держаться в населённом пункте. Тогда белые, в их числе Алексей, атаковали цепью. Когда до красных оставалось шагов сто, те отступали.
  
  Части белых, наступавшие севернее IV-го армейского корпуса, в начале апреля взяли Стерлитамак, а корпус перерезал тракт Стерлитамак - Оренбург и двинулся по тракту и вдоль него к Оренбургу. Была сильная распутица, просёлки так раскисли, что солдаты шли 'целиной'. Ботинки у Алексея, как и у большинства стрелков, разваливались, обмотки у всех были насквозь мокрые. Солдаты на марше пели:
  
  Пошёл купаться Уверлей,
  Оставив дома Доротею.
  На помощь пару, пару
  Пузырей-рей-рей
  Берёт он, плавать не умея...
  
  
  Когда проходили через один из посёлков, было объявлено, что тут привал. Алексей и другие стрелки вошли во двор с основательными хозяйственными постройками, у каменного дома увидели дюжего справно одетого поселянина. Поручик спросил его, какой скот он может продать. 'Имею продать вол', - ответил хозяин, по чьей речи стало ясно, что он немец. В то время многие немцы, жившие в России, особенно сельские, по-русски говорили плоховато. Солдаты, улыбаясь, окликнули Алексея: 'Лёнька! Твой соплеменник!'
  
  Немец оглядел моего отца, спросил, откуда он и 'из кого'. Отец сказал: он из Кузнецка, там у его матери булочная. Поселянин поинтересовался, где булочная находится. Оказалось, он бывал в Кузнецке. Алексей подробно ответил. Немец усмехнулся, явно не поверив, что стоящий перед ним солдатик-мальчишка в дырявой обуви, в шинелишке с заляпанными грязью полами, - сын хозяйки булочной.
  
  Поселянин вывел из хлева вола, с размаху ударил его кувалдой по лбу - вол рухнул на колени, повалился на бок. Хозяин огромным ножом перерезал ему горло, принялся свежевать, несколько солдат взялись помогать ему.
  
  Алексей и другие направились в дом, где хозяйка дала им хлеба с молоком. Спустя некоторое время вошёл со двора хозяин и заметил, что мой отец с вожделением смотрит на пару крепких кожаных ботинок в углу. Немец взял их и унёс в другую комнату.
  
  Когда солдаты выходили из дома, хозяин подал Алексею знак задержаться и тихо сказал ему: 'Что тебе надо искать на этой война?' Алексей ответил, что хочет жить в стране, где будут закон и порядок. Если мы не победим красных, продолжил он, они отнимут у вас дом, лошадей, коров, землю. Немец возмутился: 'Ты малчышка такой говорить!' Он принёс бумагу с гербом, с печатью, в которой было записано его право на собственность. Мой отец ему напомнил, что бумага получена при царе, а царя-то нет и красные на герб и печать просто плюнут. На это немец упрямо заявил: он ничего не украл, всё то, что у него есть, он получил по наследству и честно заработал сам, 'а это любой власть должен уважать'.
  
  Солдаты наелись варёного мяса; то, что не было сварено, унесли с собой в заплечных мешках, голову вола и мослы увезли в телеге.
  
  
  Через разлившийся Салмыш
  
  
  В середине апреля 2-я стрелковая дивизия в составе IV-го армейского корпуса подошла к речке Салмыш, которая протекала с севера на юг до впадения в Сакмару, а сейчас разлилась, превратившись в широкий бурный поток. IV-й армейский корпус должен был переправиться через Салмыш, нанести неприятелю удар севернее Оренбурга в западном направлении. 2-й стрелковой дивизии предстояло западнее города повернуть к югу и охватить оборонявшую Оренбург группировку красных.
  
  Левый берег Салмыша, где сосредоточилась дивизия, порос смешанным лесом, это в какой-то мере служило прикрытием. Правый берег представлял собой низину, топкую, покрытую лужами, безлесную. За низиной протянулся с юга на север кряж под названием Янгизская гора.
  
  Мой отец рассказывал о моменте, когда солдаты оживились, стали оглядываться: подъезжали всадники, один из них был Бакич, в то время уже генерал-майор. Он разговаривал со спутниками, затем обратился к стрелкам: 'Мои орлы!' и объявил задание: в ближних деревнях спускать на воду лодки, сгонять к месту переправы, сооружать плоты.
  
  Немедля взялись за дело. Собрали в ближайшей деревне по дворам топоры - кто рубит деревья, кто волоком тащит лодки к реке. Тут с Янгизской горы стали постреливать две трёхдюймовые пушки красных. Отец вспоминал: 'Деревья валим, плоты сколачиваем - вдруг характерный скребущий по нервам звук. Падаем в грязь, в воздухе граната с шрапнелью как рванёт! Слышишь, что кого-то ранило, кого-то убило. Но мысль только о том, чтобы - пока другой снаряд не прилетел - работать-работать поскорее!'
  
  Отцу запомнился возглас Рогова: 'Чего начальство тянет? Бакич велел обеспечить тет-де-пон!' Позднее отец спросил, что это такое. Рогов ответил: 'Полоса закрепления на той стороне. Иным словом, занятая полочка!'
  
  В начале 20-х чисел апреля на рассвете под орудийным обстрелом, хотя не ожесточённым, стали грузиться на плоты и лодки. Со стороны белых артиллерийского огня не велось: пушек не подвезли.
  
  На правом берегу появились красные, стали 'подёргивать' тех, что 'скучились на плавсредствах', огнём из винтовок. Белые с левого берега ответили пулемётным огнём; пулемётчики оказались хорошие - быстро 'проредили' цепи красных, они отошли.
  
  В этом месте через Салмыш у его впадения в реку Сакмару переправились 5-й Сызранский и 6-й Сызранский полки. Алексею досталось место на плоту. Красные стрельбу из пушек прекратили: вероятно, кончились снаряды.
  
  Белые выслали вперёд разведку - неприятеля она не обнаружила, и далее двинулись походным порядком. Приходилось переходить вброд разлившиеся ручьи, это здорово выматывало. Потом открылось полевое пространство: 'тёмная кисельная стихия'.
  
  
  Сакмарская
  
  
  Вдали завиднелись избы, надворные постройки станицы Сакмарской, показались частые фигурки красных. Полк цепью двинулся на них. Алексей, как обычно, был в роте правофланговым, хотя Рогов предупреждал его: командиры противника, как правило, командуют - целиться в правого с краю, на нём легче сосредоточить огонь.
  
  Так вот, вспоминал мой отец, шагах в семидесяти справа двигался вперёд левый фланг другой роты. Огонь красных стал плотнее, людей выбивало - и цепь залегла на раскисшей земле. Патроны кончались. Из тыла принесли патроны, передали роте, что залегла справа. Фельдфебель, которого недавно назначили в роту, где был Алексей, закричал соседям: боеприпасы, мол, давайте! От цепи быстро приполз солдат, притащил сумку патронов и дал Алексею - чтобы взял себе и передал остальное по цепи дальше. Алексей потом не мог вспомнить, в самом ли деле он замешкался, но только фельдфебель подскочил, матерясь: 'Скорей, ... твою мать!' - и ударил его прикладом, плашмя, по плечу. Сколько Алексей до того воевал - его ещё никто не ударил.
  
  Вскоре по приказу поднялись, стали наступать на станицу перебежками - красные попятились, но затем заняли оборону. Белые атаковали, ложились в грязь, опять атаковали - измученные, вспоминал мой отец, так, что 'уже не только вдали, а и вблизи всё сквозь рябь видишь'.
  
  Однако 5-й Сызранский полк занял станицу Сакмарскую после упорного боя на улицах и во дворах. Алексей, как и другие стрелки, бросал в красных лимонки - эти гранаты в Первую мировую войну поставляла в Россию Франция, они именовались F-1, метать их можно было только из-за укрытия, иначе осколки попадут в тебя же. Одну лимонку Алексей бросил из-за сарая, вторую - из-за колодезного сруба.
  
  Красные основательно похозяйничали в станице, съестного у жителей осталось мало. Алексей, другие стрелки с жадностью хлебали постные щи, радуясь уже тому, что они тёплые, хлеба удалось поесть лишь 'вполсыта' (чёрного, разумеется).
  
  На другой день 2-я стрелковая дивизия опять наступала, но продвинулась, хотя и захватила трофеи, недалеко, за нею не имелось резервов. Взаимодействовать с ней должна была 5-я стрелковая дивизия, однако рядом её не оказалось, она ещё только переправлялась через Салмыш. Зато красные подтянули подкрепления, двинулись на станицу нескольким цепями. В течение дня станица Сакмарская шесть раз переходила из рук в руки, дошло до штыкового боя, о котором Алексею в самом начале его армейской жизни говорил Рогов. Алексей услышал команду красного командира красноармейцам: 'Длинным коли!' Спас моего отца, как он мне кратко сказал, совет Рогова.
  
  В конце концов 2-я стрелковая дивизия отошла на северо-восток в посёлок Янгизский, вернулась на левый берег Салмыша.
  
  
  Хутор Архипов. Янгизская гора
  
  
  Поступил приказ вновь переправиться через Салмыш. Дивизия сосредоточилась в хуторе Архипов на левом берегу. 26 апреля, чуть стало светать, Алексей, другие добровольцы начали переправляться на лодках, за ними пошёл паром со стрелками и пулемётами. Белые отбросили неприятеля с правого берега реки за протянувшийся вдоль её поймы гребень горы Янгизской, заняли позиции по гребню. Командование красных спешно направило сюда интернациональный полк, состоявший, главным образом, из венгров, пехоту из рабочих Оренбурга, артиллерийские батареи.
  
  По позициям 2-й стрелковой дивизии открылся массированный огонь: лопалась шрапнель, в землю ударяли осколочно-фугасные снаряды, на Алексея несколько раз падали комья земли от близких разрывов.
  
  Пехота противника скопилась в овраге под самым гребнем, склон был слишком крутым, чтобы с него пули белых могли достать цель. Красные стали взбираться вверх по склону и метать гранаты. А у белых гранат сейчас, когда они до зарезу нужны, не было. Но самое худшее - мобилизованные Колчаком крестьяне начали перебегать к противнику. Добровольцам, в их числе Алексею, не оставалось ничего, как отойти на полосу между несущим мутные воды Салмышом и подножием Янгизской горы. Отсюда стреляли в противника, который теперь был на гребне.
  
  Красные подождали подкреплений и вместе с перебежчиками бросились в атаку, у реки разгорелась рукопашная. Те, у кого были казачьи винтовки, не имевшие штыков, пускали в ход приклады. Алексей едва увернулся от удара прикладом по голове и сумел ткнуть противника штыком в ногу, тот упал. Один из красных размахивал саблей и на глазах Алексея зарубил паренька-добровольца. Рогов заколол красноармейца штыком.
  
  Белые на пароме раз за разом переправлялись на левый берег Салмыша. Рогов, мой отец, группа других солдат переплыли через реку в лодке. В несколько лодок с солдатами попали снаряды красных, по воде плыли обломки, за них держались утопающие. Часть белых сумела перебраться через Салмыш вплавь.
  
  Остаток дня и всю ночь Алексей, другие добровольцы были у берега в охранении, чтобы не дать красноармейцам форсировать реку; всё время длилась перестрелка. Днём красные открыли огонь из пушек, после чего всё же переправились через Салмыш. Тогда из добровольцев 2-й стрелковой дивизии, среди которых был Алексей, сформировалась команда. Её возглавил тощий поручик, она дважды ходила в атаку и вынудила красных вернуться на правый берег.
  
  
  В обороне. Второе ранение
  
  
  IV-й армейский корпус, включая 2-ю стрелковую дивизию, потерявшую половину состава, был отведен на тридцать километров на северо-восток к селу Григорьевка, а несколько дней спустя направлен далее на север вдоль речки Абдул-Чебенька. С едой обстояло неважно, и стрелки, увидев в поле юрты кочевников, пошли к ним попросить поесть. Кочевники были казахами, которых ошибочно называли киргизами.
  
  Алексей вошёл в юрту, прищурился от дыма. В полутьме горел огонь под вместительным котлом, в котором побулькивало варево. Вокруг сидели на кошме несколько мужчин, позади них различались женские фигуры. Пожилой казах пригласил солдата сесть к огню, мой отец сел, подогнув под себя ноги. Ему дали полную миску жирного супа с бараниной, и в то время как он, обжигаясь, жадно ел, мужчины сочувственно качали головами: 'Ай-ай-ай...' Пожилой казах заговорил на ломаном русском: ты такой-де молодой, убьют тебя на войне. Оставайся, мол, у нас, мы тебя спрячем, невесты для тебя есть. Алексей ответил, что пошёл на войну добровольцем, воюет и сейчас по своей воле. Доев суп, поблагодарил добрых хозяев, встал. Ему положили в вещевой мешок конскую колбасу махан.
  
  Алексей, его однополчане вырыли на невысоком холме окоп, обращённый к северо-западу. Задачей IV армейского корпуса стало в местности, где протекала Абдул-Чебенька, отражать натиск неприятеля со стороны Стерлитамака. Стрелки ежедневно встречали огнём из винтовок цепи красноармейцев. Те ложились метрах в двухстах от окопа, затем, постреляв, отходили.
  
  В середине мая облачным тёплым днём красноармейцы атаковали упорнее прежнего. Когда их отделяло от окопа метров семьдесят, Алексей вдруг увидел, как слева от него один из мобилизованных выстрелил из винтовки в добровольца, который был с ним рядом. Тот упал. Мобилизованные закричали, обращаясь к красным: 'Товарищи! Мы за вас!' Алексей выскочил из окопа и сломя голову побежал под гору в тыл. Его сильно ударило в спину, так что он перекувыркнулся. Это был выстрел кого-то из мобилизованных. Пуля угодила Алексею ниже левой лопатки, прошла по лопатке вскользь и вышла у плеча. Если бы Алексей в беге наклонялся чуть менее, пуля в аккурат пробила бы сердце.
  
  Невдалеке перед собой он видел трёхдюймовую пушку и казаков-батарейцев. Вскочив, из последних сил рванувшись к ним, он кричал: 'Предатели нас бьют!' Казаки подбежали к нему, подхватили под руки, довели до повозки около пушки. Алексей оглянулся на холм, на котором был только что в окопе. На холме уже толпились красноармейцы, с ними братались мобилизованные.
  
  Казаки пальнули из пушки - над холмом лопнул снаряд шрапнели, и толпу рассеяло. Кто кинулся за холм, кто остался лежать убитый или раненый.
  
  Казаки больше не стреляли, впрягли лошадей, повезли пушку в тыл. Алексея раздели до пояса, перебинтовали торс, а потом опять облачили в гимнастёрку, усадили на повозку с зарядным ящиком. В тылу его передали санитарам, и он был отправлен в госпиталь.
  
  
  Вокзал в Омске
  
  
  Во второй половине июля он возвратился в свой 5-й Сызранский полк, который сократился до численности роты. Во время поверки Алексей, мучаясь головной болью, выкрикнул что-то невпопад. Фельдфебель начал поверку вторично, и Алексей опять крикнул что-то не то. Фельдфебель подошёл, посмотрел ему в лицо, сказал: 'Бредишь! Сыпняк'. Больных тифом набралось на целый обоз, он двинулся в Челябинск. Отсюда Алексея и других в санитарном поезде повезли в Омск.
  
  В середине сентября Алексей был выписан из омского госпиталя с документом об освобождении от службы на полгода: настолько он был худ и слаб. Никакого денежного пособия он не получил. Куда деться, где поесть? Шёл по улице, мимо проезжал на велосипеде сытого вида офицер, остановился, рявкнул: 'Почему честь не отдаёшь?' Алексею в его состоянии было не до отдания чести. Офицер выругал его, укатил.
  
  Алексей пришёл на вокзал, решив ехать в свою часть. На перроне он вдруг встретил того самого чеха, с которым познакомился в августе прошлого года на станции в Сызрани. Чех, очень обрадованный, что его знакомый столько времени провоевал и жив, повёл его к своему стоявшему на запасном пути эшелону и, как и в прошлый раз, принёс из кухни котелок пшённой каши с тушёнкой.
  
  Судьба послала моему отцу в тот день ещё одну встречу. В здании вокзала его окликнул кто-то, он обернулся - Алексей Витун! Друзья обнялись. Витун рассказал, что он не долечился в госпитале в Оренбурге, куда попал вместе с моим отцом, и был отправлен в Челябинск. Раненых навещали сотрудники американского Красного Креста, приехавшие в Челябинск на своём поезде. Они обеспечивали госпиталь медикаментами, антисептикой, медицинскими инструментами, перевязочными средствами. Витун познакомился с американцами, после выписки занялся всякими мелкими ремонтными работами в их вагонах, и американцы оставили его у себя. Теперь их поезд в Омске.
  
  Витун повёл моего отца в парикмахерскую, где, как рассказывал отец, 'с волосами как посыпались вши! парикмахер менял простыни одну за другой'. Потом Витун привёл друга в вагон, где имел купе, накормил 'под завязку', напоил американским какао, угостил шоколадом и сказал: 'Я с начальником поговорю - тебя тут тоже оставят. Мы скоро во Владивосток поедем, а оттуда меня обещали в Америку взять. И тебя возьмут'. Алексей не знал, что сказать, тёзка добавил: 'Обязательно возьмут и тебя. Ты вон какой тощий, с лица серый, а у них сострадание'.
  
  Алексей представил: он отправится за океан, а то, за что он воевал? Неужели победа невозможна? Он ответил, что должен возвратиться в свой полк. Тогда Витун дал ему денег на дорогу и ещё шоколада. Когда Алексей направился от вагона к перрону, переходя через железнодорожные пути, Витун догнал его и сунул ему в руки банку сгущённого молока, которую попросил у американцев.
  
  Ночью мой отец уже был в поезде, который шёл на Курган к фронту. Через много лет отец, рассказывая мне об этом дне, когда Витун накормил и снабдил его тем, что получил от американцев, а ранее беспризорного солдата накормил чех, взял с полки томик Александра Грина и вслух прочитал написанное им в 'Автобиографической повести' о скитаниях по Одессе: 'Впоследствии я узнал, что побирающийся и безработный матрос всегда получит у иностранцев горсть белых галет, пачку табаку, кусок мяса'.
  
  
  На запад к реке Тобол
  
  
  Курган был в руках противника, Алексей сошёл в нескольких десятках километров от города, у линии фронта, проходившей с юга на север поблизости от восточного берега реки Тобол. На железной дороге Алексей увидел бронепоезд белых 'Кондор' грозного вида: паровоз, обшитый стальными листами, на бронеплощадках - два трёхдюймовых орудия, шесть пулемётов.
  
  Алексей с попутным обозом направился на юг, где располагалась 2-я стрелковая дивизия. Она была выведена из состава IV-го армейского корпуса, передана 3-й армии. Дорога к позициям дивизии пролегала неподалёку от сёл Лопатинское, Саламатное, поблизости от деревни Хутора, озера Невидим. Всюду там в это время шли бои.
  
  Застав свой 5-й Сызранский полк в деревне, Алексей пошёл в штаб повидаться с братом Фёдором, писарем. В штабе сказали, что Фёдор Гергенредер заболел тифом, и его отправили в санитарный поезд, который уезжал во Владивосток.
  
  В полку Алексей доложил о себе новому командиру в чине капитана, потом увидел Александра Рогова, сказавшего: 'К нашему наступлению вернулся!' Алексей получил винтовку винчестер (в Первую мировую войну эти винтовки производили в США под русский патрон для поставок в Россию) и английские коричневые ботинки с шерстяными обмотками цвета хаки. Рогов посоветовал остаться в старых 'едва живых' ботинках, а новые положить в вещевой мешок - 'скоро холода настанут, и они ой как пригодятся!'
  
  Пока же солнце припекало почти по-летнему, летала паутина. Деревня, где стоял полк, была занята только вчера после боя с красными; на запад к реке Тобол простирались поля, пересекаемые частыми перелесками, иногда переходившими в густой лес. Рогов сказал Алексею: разведчики узнали от местных жителей, что красные, ожидая дальнейшего наступления белых, устроили засаду в лесу в том месте, возле которого должен оказаться левый фланг наступающих. 'Сегодня ночью пойдём накрывать засаду', - сообщил Александр.
  
  Как только стемнело, Алексей с другими стрелками пошёл за проводником из местных крестьян через кустарник, перелески, болотца на юго-запад. Дорога была длинная, среди ночи вошли в лес, углубились в него. Перед рассветом приблизились к поляне, Алексей увидел на ней шалаш, в котором летом ночевали, видимо, пастухи, косцы; поодаль были размётаны стога сена. Зарывшись в него, спали красные, другие спали в шалаше. Часовой выстрелил, поднимая тревогу, но было уже поздно - белые открыли огонь. Красноармейцы не успели взяться за пулемёты, которых имели несколько.
  
  Не менее тридцати красных было убито, остальные бежали. Рогов признался Алексею: 'Вчера я на тебя гляжу и думаю - какой тебе бой! ты и до места не дойдёшь'.
  
  Почти весь следующий день 2-я стрелковая дивизия, в которой вряд ли насчитывалось более восьмисот штыков, медленно продвигалась на запад. Цепь противника залегала в перелеске и из винтовок и пулемётов била по цепи белых, приближавшейся по полю. Алексей, его однополчане ложились, стреляли и снова перебежками двигались к перелеску. Красные оставляли его, отходили к следующему перелеску, повторялось то же самое. И всё время на земле оставались убитые - и белые и красные.
  
  Алексей привыкал к новой для него винтовке винчестер. При отличных боевых качествах она была неудобна тем, что вместо расположенного сверху затвора имела скобу-рычаг внизу у спускового крючка. Чтобы выбросить стреляную гильзу, дослать патрон, взвести курок, требовалось двинуть скобу-рычаг вниз и вперёд и вернуть назад. Делать это, когда лежишь ничком, прижавшись к земле, приходилось, опираясь на левый локоть, отклоняясь влево или и вовсе опрокидываясь на левый бок.
  
  
  Опасный манёвр противника
  
  
  Выпал день, половину которого пришлось пролежать под артиллерийским обстрелом. Потом на помощь пришла своя артиллерия - не только трёхдюймовки, но и 48-линейные гаубицы. Неприятельские батареи ретировались.
  
  Несколько дней спустя красные перешли в наступление. Левый фланг 2-й стрелковой дивизии доходил до озера, за которым был лес, и лишь километрах в пятнадцати к югу от него стояли части белых. Оттуда пришло сообщение, что наступающий противник обязательно пойдёт через лес, чтобы, обогнув фланг дивизии, зайти ей в тыл, в то время как другие силы красных будут атаковать её фронтально. Так вот, дивизия должна держать оборону, не обращая внимания на обход её левого фланга, в нужный момент подоспеет на конях полк оренбургских казаков и отрежет красных, заходящих в тыл дивизии, от других их частей.
  
  Перед боем замысел 'довели до сведения' стрелков. Впоследствии мой отец рассказывал мне: лежим-де в кустарнике, перед нами поле с островками леса, цепь красных приближается, мы стреляем в них, и всё в тебе ноет: 'А не придут вовремя казаки? Тогда конец нам!'
  
  Слева, с юга, донеслась стрельба, по цепи белых передалось: 'Обходят!' Алексей, уже не боясь пуль со стороны атакующих красноармейцев, приподнялся, поглядел влево - множество фигурок двигалось позади фланга, вливаясь белым в тыл. Но вдруг движение фигурок замерло, они стали ложиться, ожесточённая пальба теперь неслась от леса за озером.
  
  Казачий полк подоспел на рысях с юга в самое время, казаки в пешем строю устремились в лес и отсекли части красных, обошедшие фланг дивизии. Красноармейцы, атаковавшие её фронтально, залегли, теперь их стали с фланга обходить казаки. Цепь, в которой был Алексей, бросилась на противника, он отступил.
  
  Отойдя на два дневных перехода, красные вновь наступали, за первой цепью двигалась вторая. По ним начала пристрелку батарея белых, пушки были установлены в селе, где на колокольню забрался наблюдатель и направлял огонь.
  
  5-й Сызранский полк получил приказ прикрывать батарею, так как в этой местности не было плотных стыков между подразделениями белых, красные могли проскочить лесом или овражками. И их конница так и сделала: проскакав белым в тыл, появилась из леса у села, понеслась к нему, чтобы изрубить батарейцев. На огородах за плетнями поджидали стрелки, в их числе Алексей. Командир полка скомандовал: 'Принять изготовку с колена!' Кавалеристы были встречены залпом, после чего стрелки повели беглый огонь. Потеряв много своих, конники умчались.
  
  Понесла большие потери и красная пехота от меткого артиллерийского огня из села.
  
  В последующие дни развивалось наступление белых. Чем ближе подходили к Тоболу, тем чаще встречались протоки, озерки, болотца. Перебираясь через них, Алексей и его однополчане вступали в бой, мокрые до нитки, часто приходилось стрелять, лёжа в воде. Однажды целый день длился бой в лесу, Алексей, как и другие, стрелял стоя из-за дерева, перебегал к следующему дереву.
  
  К 1 октября он со своим полком вышел к Тоболу, добровольцами владело приподнятое настроение, они ощущали себя грозной силой. От командира полка стало известно то, что ему передали сверху: надо ждать подкреплений, чтобы продолжать наступление.
  
  
  На Тоболе. Отход
  
  
  Вдоль восточного берега реки тянулись окопы, вырытые белыми летом и оставленные при наступлении красных. Берег был высоким, господствовал над местностью за Тоболом, куда отступил неприятель.
  
  Алексей увидел, что окоп выкопан в полный профиль: можно стоять во весь рост, целясь и стреляя. Белые установили пулемёты, заняла позиции артиллерия.
  
  На участке полка командир оглядел землянку, которую летом бросили, не накрыв накатом, и приказал спилить несколько росших неподалёку деревьев. Он распоряжался работой, когда большая сосна стала падать на солдата, не замечавшего опасность. Капитан подскочил и, чтобы самому не угодить под дерево, склонился в сторону стрелка, вытянул к нему руку, казалось, лишь коснулся его пальцами - того так и бросило из-под дерева. Он растянулся во весь рост, но был спасён.
  
  Рогов шепнул Алексею о командире: 'Сила незаурядная'. Среднего роста рыжеватый капитан был обычного сложения.
  
  Каждый день завязывалась перестрелка из винтовок и пулемётов, летели снаряды в сторону красных, летели снаряды от них.
  
  Находясь в окопе посменно, Алексей с другими стрелками уходил в деревню невдалеке позади. В этих местах у большевиков ещё не дошли руки похозяйничать, хлеб был в изобилии, жители держали много коров. Отношение к белым было неплохое. Алексей, его однополчане вдоволь ели со сливочным маслом хлеб и варёную картошку, запивали молоком шаньги с жирной сметаной, бывало, вкушали жаренное с яйцами сало.
  
  
  Трапеза капитана
  
  
  По какому-то делу Алексей зашёл в избу, где за столом сидел командир полка в гимнастёрке, в глаза бросились его собранность и властность, хотя занят он был самым простым делом: едой. Перед ним стояла миска с горкой только что сваренных очищенных от кожуры картофелин, над ними курился парок. Рядом в миске поменьше желтело сливочное масло, стояли солонка с крупной солью, кружка молока, лежал нож. Капитан, взяв его правой рукой, левой брал картофелину, рассекал пополам, одну половинку аккуратно ронял в миску, а на срез другой половинки, подхватив кончиком ножа масло, наносил его так, что оно покрывало весь срез. Положив нож, брал щепотью соль и, посолив масло на картофелине, отправлял её в рот; жуя, отпивал из кружки молоко.
  
  Все движения капитана были размеренны, точны, вид строго-бесстрастен - мой отец запомнил сцену на всю жизнь и не раз описывал мне её. В ней была красота. Придёт время, он увидит репродукцию картины Ван Гога 'Едоки картофеля' и подумает - написал бы Ван Гог нашего капитана! И была бы картина где-нибудь в Лувре!
  
  
  Сибиряков надо знать
  
  
  Солдаты приметили, что местные люди носят обувь вроде тапок из шкуры коровы или лошади шерстью внутрь, звалась обувь 'поршни'. Мой отец спросил мужика: 'И зимой в этом ходишь?' Мужик хмыкнул: 'В мороз обуть - стопа камнем станет'. Снисходительно усмехаясь, добавил: не видали, мол, нашего мороза, а думаете при нём воевать (подобное Алексей слышал от возчика в Оренбурге).
  
  Сибирские крестьяне и жили в суровых условиях и, в отличие от крестьян европейской России, привыкли к самостоятельной, без надзора начальства, жизни, не голодали, характер имели независимый. Многие не признавали право Колчака проводить мобилизацию, посылать их на смерть. Цель, ради которой воюет Колчак, оставалась для них неясной, они не знали, что их ждёт в случае его победы.
  
  Прибыло пополнение, но тут же стало таять: мобилизованные исчезали, унося с собой винтовки. Приходили известия, что в тылу по всей Сибири собираются партизанские отряды.
  14 октября красные двинулись в наступление и южнее позиций 2-й стрелковой дивизии, ударив в стык с соседней частью белых, переправились через Тобол. Дивизия отошла на шесть километров на восток. Стало известно, что на фронте к северу соседи ведут тяжёлые бои и тоже отступают.
  
  Когда день спустя с запада приблизились цепи красноармейцев, дивизия после недолгой перестрелки продолжила отход. Потом были попытки удержать оборону, но как только красные после артиллерийской подготовки, идя перелесками, врезались клиньями в участки фронта, белые откатывались. Дезертирство росло.
  
  
  За Ишим на восток
  
  
  Становилось всё холоднее, лили дожди, подул пронизывающий ветер. Алексей обул новые английские ботинки с шерстяными обмотками. С каждым днём нужно было проходить всё большее расстояние. Показалась река Ишим, через неё переплыли на лодках, и началась было подготовка к обороне - рытьё окопов. За участком фронта, который должна была занять 2-я стрелковая дивизия, вернее, её остатки, поблизости не оказалось населённого пункта, и всем стало ясно, что в наступающую зиму не продержаться в окопах без возможности погреться под крышей.
  
  29 октября белые оставили Петропавловск. Алексей в числе других солдат опять шёл на восток. Отступающие части теряли порядок, когда в казачьей станице или в деревне устраивались на ночлег. Говорили о каком-то переформировании, о том, что соединение, в котором отступают остатки 2-й стрелковой дивизии, получило название: Московская группа армий.
  
  Слово 'московская' вызвало у Алексея мысль, которой он поделился с Александром Роговым, напомнив ему о войне с Наполеоном в 1812 году: 'Мы похожи на французов, топавших из Москвы'. Рогов усмехнулся.
  
  Грязь разбитой дороги ночами прихватывал морозец, идти стало легче. Среди солдат распространилось настроение: надо оторваться от противника, а там с востока придут свежие силы, задержат красных, мы передохнём и ударим!
  
  Пришли на железнодорожную станцию Исилькуль. Алексей увидел высаживавшихся из эшелонов солдат, которые выстраивались под хоругвями, оркестр заиграл 'Коль славен наш Господь в Сионе...' Оказалось, что прибыла добровольческая дружина Святого Креста и Полумесяца, ожидались ещё дружины. Говорили, что они должны будут образовать фронт и не пустить красных к Омску, столице Белой Сибири.
  
  Однако никто не задержался в Исилькуле, отступавшие потоком текли вдоль железной дороги к Омску, следом за стрелками, с которыми шёл Алексей, отправилась и дружина.
  
  Однажды утром впереди раздались крики - от отступавших требовали освободить дорогу. Алексей, его однополчане подались в сторону в поле. Навстречу по дороге прошли войска в отличном обмундировании с зелёными погонами. Алексей услышал, что это образцовые батальоны егерей, опора и гордость Колчака. На душе полегчало: они остановят красных, бег на восток прекратится, будет передышка, а там и контрнаступление.
  
  Пока же отход не прекращался. Ударил мороз, сократившаяся до нескольких сот штыков 2-я стрелковая дивизия перешла по льду Иртыш. Дороги в Омск оказались забиты повозками, санями, пешим гражданским людом и военными - всеми теми, кто спасался от большевиков. Стрелки дивизии, в их числе Алексей, огибали в потоке отступавших Омск, когда стало известно, что в городе уже красные. Колчак, его штаб на поездах уехали на восток. Была середина ноября.
  
  
  От Омска до Ново-Николаевска
  
  
  Вскоре Алексей услышал о том, что генерал Войцеховский застрелил генерала Гривина за то, что тот самовольно приказал своим частям отступить и открыл фронт.
  
  Алексей, другие отступающие двигались по тракту вдоль железнодорожной линии на Каинск. Изо дня в день становилось морознее, сыпал снег. Участки степи перемежались небольшими массивами березняка, смешанного с осинами, нередко приходилось идти не по тракту, а рядом равниной - тракт бывал запружен обозами с ранеными, больными тифом, с беженцами. По обочинам лежали умершие.
  
  В деревнях оказывалось всё труднее устроиться на ночлег - избы бывали уже заняты. И поесть мало чего найдёшь - после тех, кто прошёл тут раньше. Стали встречаться деревни, где избы были как бы составлены из двух изб, расположенных справа и слева от сеней. Рогов сказал: 'Так строят старые сибиряки'. Входя, он обращался к хозяевам: 'Чалдоны, принимайте волгарей!'
  
  В Каинске получили на полк несколько ящиков американских галет. На станции царила толчея, люди в военной форме и гражданские пытались сесть на поезд, а поезда стояли один к одному - по всей железной дороге до горизонта.
  
  Алексей с остатками 5-го Сызранского полка пошёл дальше на восток к Ново-Николаевску (Новосибирску). Солдаты были истощены, измотаны, вши ели поедом, всё время кто-нибудь отставал по пути - у одних уже недоставало сил идти, другие собирались сдаться в плен.
  
  Пришла весть, что егеря заняли оборону перед Барабинском и на сей раз остановят красных.
  
  Солдаты Московской группы армий, среди них мой отец, получили приказ встать против неприятеля фронтом южнее Ново-Николаевска. Остановились в селе, полном войск, и вдруг Алексей, его спутники увидели: те, кто пришёл сюда раньше, уходят из села на северо-восток, по направлению к железной дороге. Вскоре прилетело сообщение, что егеря после боя отступили.
  
  Капитан, командовавший 5-м Сызранским полком, всех, кто ещё был в селе, повёл за ушедшими ранее. По дороге узнали об оставлении Ново-Николаевска, это произошло 14 декабря. Незадолго до того моему отцу исполнилось семнадцать лет. За месяц он прошёл шестьсот километров, отделяющих Ново-Николаевск от Омска.
  
  
  Мороз, голод, партизаны
  
  
  Изнурённые солдаты искали виновника их страшных лишений, беспорядочного отступления, переживаемого развала армии и с радостью узнали, что Сахарова на посту Главнокомандующего сменил генерал-лейтенант Каппель. Александр Рогов сказал Алексею: 'Теперь мы - каппелевцы!'
  
  У тех солдат, среди которых был Алексей, генерал-майор Сахаров не пользовался уважением. А Владимир Оскарович Каппель запомнился победами на Волге летом 1918 года. Мой отец говорил мне: 'Нам не на кого было надеяться, кроме как на Каппеля'. Кто-то в войсках знал девиз времён Рима: 'Идущие на смерть приветствуют тебя, о Цезарь!' Девиз перефразировали, и распространилось 'Ведомые сквозь смерть приветствуют тебя, о Каппель!'
  
  Отступающие при морозе, который стал нещадным, лентой тянулись по дороге, она углубилась в тайгу, слева и справа высились деревья, меж них выросли сугробы: трудно сворачивать и обходить сбившиеся в заторы запряжки, брошенные сани, пушки. Отдельные группы всё же чуть отходили от дороги и, пытаясь согреться, разжигали костры, к ним начинали пристраиваться 'чужие', раздавалась ругань.
  
  Алексей шёл с теми, кого знал по 5-му Сызранскому полку: то были добровольцы, воевавшие с лета 1918 года, со времени возникновения Народной Армии КОМУЧа. Командовал неутомимый 'двужильный' капитан, он нёс в заплечном мешке деньги полковой кассы. Где теперь остальные солдаты 2-й Сызранской стрелковой дивизии, Алексею уже было неведомо. Державшихся вместе добровольцев он мысленно называл 'наша часть', хотя числом они не дотягивали до того, чтобы называться воинской частью.
  
  Когда они, двигаясь к Красноярску, входили в какую-нибудь деревню, хлеба у жителей уже не оставалось, капитан совал деньги, и крестьянки пекли солдатам лепёшки из наскоро приготовленного пресного теста. Калачи со сливочным маслом, шаньги со сметаной остались мучающим воспоминанием.
  
  Было известно, что за грабёж могут расстрелять. Идущий по дороге Алексей однажды видел, как к проехавшим вперёд саням подскакал казачий офицер. В санях сидело несколько солдат. Офицер выхватил из кобуры наган, закричал: 'Вы сейчас лошадь в селе забрали?' Солдаты принялись объяснять: 'Нет, господин сотник, мы на этой лошади вторую неделю едем, она от кавалерийского дивизиона'. Офицер объявил во всеуслышание: 'Найду, кто лошадь забрал, - убью! Не хватало, чтобы всё население стало против нас!'
  
  О нападениях партизан слышали постоянно. В один из дней Алексей и его 'часть' увидели впереди группу солдат, к чьим папахам сбоку были прикреплены еловые веточки - оказалось, это знак сибирского 'таёжного' патриотизма, солдаты были сибиряками. Ими командовал капитан, который обратился к капитану сызранцев: недалеко от дороги в тайге партизаны заняли деревеньку и оттуда нападают. Не поможете их уничтожить?
  
  Добровольцы со своим капитаном, в их числе Алексей, согласились. К деревне можно было пройти просекой, но проводник сибиряков знал кружной путь, более длинный. Капитан добровольцев заявил: 'Некогда нам вкруговую ходить, пойдём просекой!'
  
  Двинулись вместе с сибиряками по просеке, тайга расступилась, вот и избы. Морозно, и из труб столбами поднимается дым. Алексей со своими побежал за капитаном к избам, двери стали распахиваться, защёлкали выстрелы. Белые не остановились. Мой отец рассказал мне: 'После всего перенесённого была такая ожесточённость, что идёшь на пули во весь рост'. Стрелять начали навскидку с короткого расстояния. Партизаны бросились из изб в тайгу, добежать до неё удалось отнюдь не всем. Алексей среди убитых партизан увидел на двоих странно рыжие шапки и штаны, ему объяснили, что они - из телячьих шкур.
  
  У добровольцев один убит, один легко ранен, у сибиряков - двое тяжелораненых.
  
  В избах повезло поесть щей; кроме того, у жителей оказался запас мороженой рыбы. Капитан заплатил, и Алексей, как и другие, унёс в вещевом мешке две рыбины. Возвратились на тракт, после часа-другого ходьбы разожгли костёр, Алексей разрезал рыбины по брюшку на половинки, испёк их вместе с внутренностями на угольях и съел всё, оставив лишь чешую, обсосав косточки.
  
  
  Красноярск. По льду Енисея
  
  
  И снова переход за переходом сквозь тайгу, ночёвки в избах, где измученные солдаты лежали вповалку на полу на соломе. Начался январь 1920 года, в ботинках не простоишь и четверти часа, только ходьба спасала ноги от обморожения.
  
  Приблизились к Красноярску. С железной дороги, вдоль которой тянулся тракт, кто-то принёс весть: в Красноярске - измена, в город впустили отряды красных партизан. Вскоре узнали больше: передовые части Красной армии, войдя в Красноярск раньше белых, соединились с партизанами.
  
  Алексей, его спутники-добровольцы во главе с капитаном ранним утром пошли в обход Красноярска на восток. На дороге и поодаль стояли большими скоплениями те, кто, видимо, собрался сдаться в плен красным. Впереди показалось неширокое открытое заснеженное пространство, с него стала видна в стороне городская окраина, оттуда понеслись выстрелы, в морозном туманце различились фигурки стреляющих. Добровольцы продолжали скорым шагом идти по дороге, вблизи чаще и чаще посвистывали пули. Капитан приказал дать залп с колена по красным. Тут их группа появилась и на дороге, открыла огонь. Капитан вёл своих прямо на неё. Алексей и другие по команде стреляли стоя и вновь шли на противника. Красные рассеялись.
  
  Некоторое время спустя добровольцы застали в маленьком посёлке колонну белых, которые, как они сказали, миновали Красноярск также под обстрелом, сдаваться они не намерены, идут на Иркутск. Вместе с ними Алексей и его часть пришли в большое село под названием, кажется, Чистоостровное, сюда подтягивались колонны белых, обогнувшие Красноярск другой дорогой.
  
  Движение продолжилось по льду Енисея, местами занесённому снегом, местами - чистому, по льду реки Кан. Вдоль берегов стояла невиданно суровая тайга. Несколько суток не встречалось жилья, ночевали под открытым небом у костров. Повезло, что попалась замёрзшая туша лошади, - Алексей и другие, отрезав от неё куски, питались строганиной, хлеба негде было достать.
  
  Перед станцией Канск узнали, что власть там взяли восставшие против Колчака и требуют сложить оружие. Добровольцы, Алексей среди них, вместе с другими белыми с ходу пошли в бой - после первых же выстрелов красные уступили дорогу.
  
  Она по-прежнему пролегала через первозданную тайгу. Алексей видел ели такой невероятной высоты, лиственницы столь могучие, какие представлял в детстве, читая романы Фенимора Купера о североамериканских индейцах. Деревья казались непоколебимыми часовыми величия, маня духом непобедимости.
  
  Лента отступающих двигалась вдоль железнодорожной линии, всё так же путь преграждали скучившиеся запряжки, всё так же разносилась ругань схватившихся из-за места у костра, в деревнях набивались в избы, просили и требовали у жителей поесть. Ходили слухи о расстрелах за грабежи населения, за то, что с тепло одетых беженцев снимали одежду. Алексей и его спутники-добровольцы не позволяли себе никаких, как они выражались, 'недоразумений', выделялись спайкой в общем потоке.
  
  Лютовали морозы, Алексей оттирал занемевший нос снегом. Переход следовал за переходом, и одолевать их без полноценного питания было неимоверно трудно. Однажды капитан увидел уходящую от тракта в тайгу узкую дорогу, повёл по ней, сказав: 'Чего-нибудь найдём'.
  
  Вышли к хутору: всего три избы, но большие, добротные, кругом - хозяйственные постройки. Около одной стоял кряжистый бородач сурового вида в лисьем треухе, истый сибиряк, с длинным ножом в руке. Оказалось, он только что разделал тушу зарезанной коровы. От денег, выпущенных правительством Колчака, он отказался, но в заплечном мешке капитана нашлись царские ассигнации, к которым крестьянин отнёсся совсем иначе. Капитан заплатил столько, сколько тот запросил.
  
  Крестьянки принялись варить еду, а добровольцы набились битком в три избы, выставили часового, повалились замертво кто на лавку, кто на пол на тулуп, на попону или на солому и до вечерних сумерек спали непробудно, настолько все были вымотаны.
  
  Поднявшись, набросились на варёное мясо, ели, сколько влезет, и снова заснули. Однако чуть свет были уже на ногах, и тут ждала поистине неожиданность. Сибирячки с вечера наварили щей с говядиной, в разной посуде выставили на ночь на мороз. Превратившиеся в лёд щи поразбивали на одинаковые куски, завернули их в отрезки рядна и раздали солдатам. У каждого вещевой мешок оказался набит порциями замороженных щей.
  
  Когда после трёхчасового перехода остановились в попавшейся на пути деревне, то попросили у хозяек лишь горшки, вытряхнули в них по куску льда из рядна и немедленно поставили на огонь. Впоследствии мой отец говорил мне, что от первой же ложки горячих щей захотелось запеть.
  
  Почти неделю подкреплялись щами из вещевых мешков, а там снова - недоедание, поутру - тошнота от пустоты в желудке. Непомерно тяжёлой казались винтовка и сохраняемый небольшой запас патронов.
  
  
  Смерть Каппеля. Не остановите!
  
  
  Перевалил за середину январь. На пятки наступала Красная армия, по сторонам и, как слышно, впереди множились красные повстанцы. Были получены сведения, что они в Нижнеудинске, до которого один переход. Алексей, его спутники приближались к станции, готовые к бою, видели стоявших поодаль от тракта людей с винтовками - кто одет по-крестьянски, кто в военной форме без погон, но все в валенках. Люди следили за проходящими, не стреляли.
  
  Каппелевцы, пройдя без задержки Нижнеудинск, двигаясь дальше на восток, узнали, что впереди сосредотачиваются силы партизан, в Иркутске уже их власть, что генерал-лейтенант Каппель, ведя армию на повстанцев, обморозил ноги, заболел воспалением лёгких и умер. Говорили, что преданные солдаты в голове колонны несут на носилках его замёрзшее тело. 'Ведомые сквозь смерть приветствуют тебя, о Каппель!' Армию возглавил генерал-майор Сергей Николаевич Войцеховский.
  
  В один из последних дней января на подходе к станции Зима добровольцы, в их числе Алексей, получили по сто патронов. Алексею и другим сказали, что из Иркутска на станцию Зима отправлен поездами крупный отряд партизан, его необходимо разбить, чтобы идти далее.
  
  Часть, в которой был Алексей, двинулась к станции в колонне войск, по сторонам тракта ширились вырубки, впереди открылись снежные поле и возвышенность с домиками на ней. Раздалась команда: 'От середины в цепь вправо!' Наступать пришлось по снегу, в который нога уходила почти по колено. С возвышенности зачастили выстрелы, а вот и характерное та-та-та пулемёта. В цепи вскрикнул один, второй раненый. Добровольцу, который шёл слева от Алексея, пуля попала в горло, солдат упал навзничь на снег, кровь так и брызнула, руки, ноги дёргались.
  
  Пули рвали морозный воздух - залечь невозможно, окоченеешь в снегу и не встанешь. Справа высились сосны, ели, которые обошёл топор дровосека: Алексей и наступавшие вместе с ним солдаты по команде устремились под защиту деревьев. Около них уже был приземистый полковник с белыми от изморози усами, он, энергично шагая по снегу, хрипло крикнул, под свист пуль, добровольцам: 'Не кланяться, молодцы!' Александр Рогов крикнул в ответ: 'Кланяться мы забыли, господин полковник!'
  
  На возвышенности из-за домиков показывались красные - все в полушубках и наверняка в валенках. Можно было заметить и тех, что стреляли, лёжа за сугробами. Алексей, его сослуживцы вели по ним огонь из-за деревьев, подвигались вперёд перебежками. Стужа проникала под шинели, нужно было как можно скорее добраться до домиков.
  
  Пошли в атаку по склону, который становился всё круче, на миг упав на колено, стреляли в залёгших на холме. Хотя они и в полушубках, а долго тоже не полежишь.
  
  Белые подвигались в гору слева и справа от Алексея, немало солдат шло позади. Красные, вскакивая, подавались к домикам, стреляли из-за них. Алексей в цепи атакующих выбрался на холм, били в красных с расстояния не более пятидесяти метров. Когда и оно сократилось, партизаны стали отбегать за посёлок в ельник по другую сторону холма.
  
  Алексей, несколько других добровольцев вбежали в избу - ожидали контратаки партизан, готовые стрелять в них из двери, из окон. Меж тем в тылу красных раздавалась густая пальба. Вскоре с юга, где наступал правый фланг белых, прискакал казак, крикнул: 'Красные разбиты!' Тут только Алексей ощутил, как дрожит от холода - аж зубы стучат.
  
  Этот бой произошёл в трёх километрах к западу от станции Зима.
  
  (Уже позднее Алексей узнал: командование чехословаков, которые контролировали железнодорожную линию, признало Иркутский Совет, взявший в городе власть 24 января. Совету, куда, помимо большевиков, вошли выступавшие против Колчака эсеры и меньшевики, было разрешено направить отряд на станцию Зима против идущих на Иркутск белых, преследуемых Красной армией. Через два часа после начала боя командир одной из чешских частей приказал ударить по отряду с тыла, большинство красных сдались в плен. Их отпустили по распоряжению чешского командования, но лишь тогда, когда путь к Иркутску для белых был открыт).
  
  
  Станция Зима. Черемхов
  
  
  День спустя после боя Алексей и его часть застали на станции Зима бойко торгующий рынок. Прохаживались одетые в новую отличную форму чехи с винтовками, наблюдали за порядком. Александр Рогов сказал: 'Глядите - у них трофейные австрийские винтовки последнего образца!' И объяснил, что эти винтовки 'манлихер' отличаются от всех других с продольно-скользящим затвором тем, что для выстрела затвор нужно двинуть не назад, вперёд и вправо, а лишь назад и вперёд. Выигрыш в скорострельности.
  
  Были чехи и среди множества покупателей. Алексей увидел также солдат и офицеров в иностранной форме других видов. Рогов пояснил, что это поляки и румыны.
  
  Все приценивались, торговались, покупали мясо, мороженую рыбу, сушёные грибы, тёплые вещи. Продавалась среди прочего тёмно-красная медвежатина, её Алексей видел впервые. Продавец предупреждал, что из медвежьих лап 'студень не варится'. Возглавлявший добровольцев капитан купил бы медвежатину, но, во-первых, её негде и некогда было варить, а, во-вторых, у продавца её не осталось столько, чтобы хватило на сорок с лишним ртов. Капитан купил по фунту свиного сала и по четыре диска замороженного молока на каждого.
  
  Продолжился поход по Сибирскому тракту на восток. Иногда оказывалось известно расстояние между пунктом, откуда вышли на рассвете, и тем, где остановились на ночёвку. Расстояние, по словам капитана, бывало - более сорока километров. Когда днём по пути встречалась деревня, в ней чуть задерживались, чтобы погреться, перекусить. Алексей, войдя в избу, следовал совету, который в своё время ему дал Александр Рогов: ложился на пол навзничь, задирал ноги, прислонял их к стене. Кровь отливала от ступней, становилось легче идти дальше.
  
  По-прежнему повторялись дни, когда нечем подкрепиться. Раз утром, поднявшись, Алексей почувствовал, что идти нет сил. Хозяйка дала ему и другим по куску сушёной лепёшки. Алексей потом вспоминал: 'От этого кусочка сухаря я ожил'. Очередной переход был осилен.
  
  Достигли станции Черемхов. Алексей здесь увидел японцев в шинелях с меховыми воротниками, ему сказали, что это волчий мех. На шапках у японцев были красные звёздочки вместо кокард.
  
  Привокзальную площадь пересекала группа военных, которые следовали за подтянутым генералом. Алексей заметил, что у него худое строгое, властное лицо. То был тридцатисемилетний генерал-майор Сергей Николаевич Войцеховский.
  
  Алексей услышал, что Войцеховский отдал приказ наступать на Иркутск, и, вероятно, предстоят бои с красными, возглавляемыми Иркутским Советом. Было известно, что чехи передали Совету Колчака.
  
  
  Иркутская тюрьма. У красных
  
  
  Алексей со своей частью дошёл до станции Иннокентьевская вблизи Иркутска, и тут у него 'всё замутилось перед глазами'. Возвратный тиф уложил его в здании вокзала, винтовку, патроны у него забрали. Несколько суток он провёл 'валяющимся на полу' (его выражение). Кто-то снял с него английские ботинки с шерстяными обмотками и надел ему на ноги свои развалившиеся.
  
  Белые ушли из Иннокентьевской, чтобы, обогнув Иркутск, перейти по льду Байкала на территорию, контролируемую атаманом Семёновым и японцами. Иннокентьевскую заняли силы Иркутского Совета. Алексея отвезли в тифозный барак, в котором он выжил, и его отправили в Иркутскую тюрьму.
  
  Она была полна белых, попавших в плен. Их выводили на лёд Ангары - колоть его и выпиливать из глыб правильной формы кубы. Из них пленным было велено построить арку для торжественной встречи подходившей с запада V армии красных.
  
  С её приходом пленными занялось следствие. Их по одному стали выводить из камер на допрос. Следователей интересовало, по какой причине ты оказался у белых, не знаешь ли, кто настроен непримиримо к большевикам, зло высказывался о них. А, может-де, тебе известно, кто расстреливал пленных красных?
  
  Алексея водили на допрос дважды. В первый раз допрашивал мужчина, положивший на стол перед собой наган. Испытующе глядя в глаза, следователь опускал ладонь на револьвер. Во второй раз вопросы задавала женщина в гимнастёрке, наган также лежал на столе около её руки. Алексей говорил, будто белые его мобилизовали. Опровергнуть это было некому - тех, кто его знал, в тюрьме не оказалось. Что касалось других вопросов, то он отвечал: 'Не слышал. Не знаю'.
  
  От сокамерников он время от времени узнавал, что 'выявили' такого-то и такого-то. Алексей их больше не видел.
  
  Хлеба в тюрьме выдавали по кусочку, с запасами муки в городе было туго. Зато имелись запасы солёного омуля, и заключённых изо дня в день кормили супом с жирным омулем, так что 'есть его стало нельзя, не морщась'. Однажды мы с отцом смотрели фильм Владимира Мотыля 'Белое солнце пустыни', и я толкнул отца в бок, когда таможенник Верещагин сказал жене: 'Опять ты мне эту икру поставила! Не могу я её каждый день, проклятую, есть!' Отец рассмеялся: 'Ну да, представляю!'
  
  Во дворе тюрьмы, который заключённые очищали от снега, Алексей видел Анну Тимирёву, гражданскую жену расстрелянного Колчака. Она в дамских ботиках по талому снегу носила в здание дрова. Что с ней стало впоследствии, осталось неизвестно моему отцу. О расстреле Колчака передавали шёпотом: тех, кто должен был его расстрелять, разозлило, как бесстрашно он держался, и его живым толкнули в прорубь.
  
  За отцом ничего не нашли. Следствие к тому же учло, что ему всего семнадцать лет - 'белое зверьё несовершеннолетнего мобилизовало!' И после трёх месяцев заключения его отправили в лагерь на работы, а затем мобилизовали в Красную армию. Он стал рядовым караульного полка ВНУС (внутренней службы) и был поселён в одной из казарм на Петрушиной горе на правом берегу Ангары.
  
  Шло лето 1920-го. Запасы омуля, по-видимому, съели, другого продовольствия подвозили мало, наступила голодная пора. Красноармейцам выдали новое обмундирование, и мой отец выменял на штаны ведро картошки. 'Сварю котелок, съем - а голодный! - рассказывал он мне. - Варю ещё, ем, потом ещё. За день прикончил всё ведро, живот набит - не могу нагнуться шнурки на ботинках развязать. А голодный всё равно'.
  
  Сказывалось отсутствие жиров. В скудной пище, которую давали, недоставало и витаминов. У Алексея и у других красноармейцев началась цинга - стали кровоточить дёсны, шататься зубы. А начальство не догадывалось организовать ловлю рыбы сетями в Ангаре, устроить поход в лес за черемшой. Черемша - первое средство против цинги.
  
  Голодные страдающие цингой солдаты несли караульную службу. Алексей охранял Иркутскую тюрьму, в которой недавно сидел.
  
  
  Старый друг
  
  
  В караульном полку имелся клуб под названием 'красный уголок', куда поступали советские газеты, брошюры и где висели портреты Ленина, Троцкого, а также агитационные плакаты. Алексей приходил сюда играть в шахматы. Однажды в клуб вошёл командовавший бронепоездом бывший красный моряк Яков Федоренко, который впоследствии станет маршалом Советского Союза. Алексей как раз выиграл партию у другого солдата - Федоренко это увидел, подошёл, сел: 'А ну-ка сыграем!' Алексей стал выигрывать. Федоренко весь напрягся, глаза налились кровью. 'Я струхнул, - рассказывал мне отец, - и поддался'. Лицо будущего маршала выразило облегчение. 'Мат тебе! - бросил он удовлетворённо. - Но играл хорошо!'
  
  Вскоре после этого, собираясь около своего места в казарме на караул, Алексей услышал за спиной: 'Говорят, ты хорошо в шахматы играешь'. Он обернулся и обомлел - перед ним стоял Александр Рогов в солдатской форме. Рогов прикусил губу, давая понять, что надо помалкивать. 'Я теперь тут служу', - сказал и отошёл.
  
  Позже, когда Алексей был во дворе, а рядом никого, Рогов подошёл, сообщил, что 'пришёл из ДВР с хорошей характеристикой', добавил: не надо, мол, ни о чём расспрашивать, ни о чём вспоминать. 'Всё, что нужно, я сам буду говорить'.
  
  ДВР - Дальневосточная демократическая республика - создалась в мае 1920 по договору с кремлёвским правительством как буферное государство, чтобы избежать столкновения с японцами. У власти в ДВР стояли придатком к большевикам крестьянская фракция, немного эсеров, меньшевиков и некоторых других политических образований. ДВР просуществовала до 15 ноября 1922 года - дня включения в состав РСФСР.
  
  Когда Александр Рогов появился в казарме на Петрушиной горе, в ДВР не входили Чита, Хабаровск, Владивосток. Там были японцы и белые. Западная граница республики проходила немного восточнее Иркутска.
  
  Алексей предположил, что Рогов прибыл от белых как разведчик, в ДВР заявив о желании служить в Красной армии. Он остался под своей фамилией, и это было резонно. Встреться ему кто-то из знавших его, то что о нём можно было сказать? Служил у белых, как многие служили. В расстрелах не участвовал. А вот если бы его узнали под чужой фамилией, была бы серьёзная зацепка.
  
  Он быстро обзаводился приятелями среди красноармейцев, поддерживал жалобы на то, как приходится голодать. В 'красном уголке' играл с Алексеем в шашки, что давало возможность поговорить. Так, Рогов сказал Алексею, что у него есть прокламации из перепечатанных выступлений Максима Горького зимой 1917-18 гг. в газете 'Новая Жизнь', потихоньку давал прокламации почитать. Для вида играя с Алексеем в шашки, Рогов называл большевиков 'большачками'. Он сказал: 'Просрались большачки со своим коммунизмом. Везде, где они, голод страшный. Неизбежно должен народ восстать'. Также напомнил: 'Атаман Семёнов в Чите. Дутов с отрядом в Китае у границы. И у нашего Бакича отряд. Мы ещё отыграемся'.
  
  Однажды Алексей, сдав пост, возвращался в казарму, у входа его обогнала группа людей. Он вошёл в помещение своей роты и увидел, что эти люди там. Все красноармейцы стояли, чувствовалось беспокойство. Потом люди ушли. Красноармеец по фамилии Свинухов, бывший пленный, который общался с Роговым, шепнул Алексею: 'За Роговым пришли, а его нет. А только что тут был'.
  
  В октябре моего отца перевели в писари, он и другой писарь по фамилии Пашовкин получили комнату в бывшем доходном доме, забранном у купца. В те дни был совершён побег из Иркутской тюрьмы. Отцу рассказали следующую версию побега. Белогвардейских офицеров, которых ждал приговор к расстрелу, вывели на прогулку в тюремный двор, было их человек десять или больше. У одного из них оказалась бритва, очевидно, переданная ему кем-то из охраны. Офицер бросился на караульного, перерезал ему горло, все кинулись к ограде. Возле неё в траве лежала кем-то заранее принесённая лестница. Офицеры приставили её к ограде, стали перелезать. По ним открыли стрельбу, нескольких убили, остальные убежали.
  
  Мой отец был уверен, что Рогов участвовал в подготовке побега. Позднее отец встретил его на улице. Рогов в пальто, держа руки в карманах, шёл по другой её стороне. Он вынул правую руку из кармана, согнул в локте, поднял к переносице и ребром ладони как бы рассёк перед собой воздух ото лба книзу, словно открывая путь вперёд. Прошёл, не останавливаясь, не поворачивая головы.
  
  
  Находка. Кошовочники. Двойники
  
  
  Я упомянул, что мой отец и писарь Пашовкин получили комнату, раньше в ней жила одинокая старушка, недавно умершая. Всё в комнате покрывала пыль, ею заросла люстра. Мой отец встал на табуретку, стал снимать люстру, чтобы протереть, и вдруг из неё свесилась цепочка. В люстре оказались золотые часы. О такой удаче только мечтать! На часы выменяли на рынке довольно много сала, засолили его, стали добавлять к рациону, и цинга прошла. Алексей и Пашовкин заводили знакомства с девушками, устраивали с ними 'чаепития' и сами ходили к ним в гости.
  
  В свободное от службы время красноармейцам разрешали посещать Иркутский драматический театр, чьё здание восхитило Алексея архитектурой. Кругом царили разруха, красный террор, голод, а театр жил. Коммунисты вообще отводили театру наряду с кино огромную роль в пропаганде, они организовывали массовые театральные представления, и 1 мая 1920 моего отца, тогда ещё арестанта, привлекли, как и других признанных неопасными арестантов, к участию, вместе с тысячами людей, в грандиозном действе 'Борьба труда и капитала'. Так что отец, таким образом, был как бы уже приобщён к театру.
  
  Отца захватывали постановки 'Потопа' Хеннинга Бергера, 'Принцессы Турандот' Карло Гоцци - пьесы, в которой он бывал, опять же, статистом, изображавшим с другими переодетыми красноармейцами жителей Пекина.
  
  В январе или феврале 1921 года Алексей тёмным вечером шёл из театра к себе на квартиру. В ту пору по Иркутску ходили слухи о бандитах, называемых кошовочниками. Они ездили ночами на санях-кошовках и, заметив одинокого прохожего, приближались к нему, набрасывали на него аркан, после чего гнали лошадь, волоча несчастного за собой. Затем его добивали и раздевали.
  
  Так вот, мой отец, идя безлюдной улицей вдоль высокого забора, услышал позади конский топот, скрип саней. Он отпрянул к забору, плотно прижался к нему спиной и затылком, чтобы нельзя было ему на голову набросить петлю. Сани поравнялись с ним, в них сидели трое. Один весело крикнул: 'Ишь, хитрый! А будь на тебе шуба, думаешь, спасся бы?!' Раздался раскатистый хохот, кошовка унеслась.
  
  После этого довольно долго не удавалось посетить театр, и вдруг красноармеец Свинухов шепнул Алексею с таинственным видом: 'Рогов играет в театре!' Алексей, поражённый, молчал. Свинухов прошептал: 'Его видели, кому можно верить!'
  
  Лишь только выдался случай, мой отец и Свинухов поспешили на спектакль. На сцену вышел актёр, игравший второстепенную роль. Рогов! В самом деле он! Дождались антракта, побежали за кулисы - актёр оказался не Роговым.
  
  Какое-то время спустя знакомые красноармейцы поведали, что Рогов - проводник в московском курьерском поезде. Алексей и они ходили удостоверяться, нашли проводника - разительно похожего на Рогова, но и только.
  
  В разгар лета 1921 года политработник, навестивший караульный полк, рассказывал на занятиях красноармейцам, как успешно идёт борьба с 'белогвардейскими недобитками', 'организаторами восстаний' и, в частности, сообщил, что в тайге захвачена банда, которую возглавлял матёрый контрреволюционер Рогов. Он расстрелян. Сидевший на занятиях рядом с моим отцом Свинухов побледнел. И спросил политработника: 'Он из кулаков был?' Политработник ответил: 'Он был есаул, каратель из подручных атамана Красильникова'.
  
  После занятий Свинухов сказал Алексею: 'Слава Богу, не наш Александр'.
  
  
  Бежица. Служба в милиции
  
  
  Когда мой отец стал красноармейцем, он послал письмо матери в Кузнецк. О том, что с ним происходило, не писал, а только сообщил, кто он сейчас. Мать ответила, что Маргарита вышла замуж за лесничего по фамилии Смарагдов, который взял к себе в дом её и младших сыновей. О Фёдоре, написала мать, вестей нет, о Павле была ужасная весть. Владимир, к счастью, живёт благополучно.
  
  Владимир, в своё время поступивший в Харькове в Технологический институт, в Гражданской войне не участвовал, он страдал язвой желудка. Шахматист, он в кафе играл в шахматы на деньги и жил на выигранное. С окончанием войны стал инженером-технологом на паровозостроительном заводе 'Красный Профинтерн' в посёлке Бежица около Брянска, был оценён как специалист, получил комнату. Хедвига Феодоровна написала Владимиру об Алексее, после чего Владимир позвал его к себе в Бежицу. Мой отец счёл, что будет лучше поехать туда, нежели возвращаться в Кузнецк, где известно о его уходе в Народную Армию КОМУЧа.
  
  В середине или в конце 1921 года Алексея демобилизовали, и он приехал к брату в Бежицу, где, умолчав о том, что был у белых, устроился рядовым сотрудником в уездную Рабоче-Крестьянскую милицию.
  
  Многие люди, вместе с которыми стал служить мой отец, хорошо знали уголовный мир. Знали по той причине, что сами пришли оттуда. Хотя почему 'пришли'? Некоторые в нём и оставались. Каких-то бандитов ловили, с другими 'договаривались'.
  
  Как-то под охраной милиционеров с железной дороги на склад доставили большое число бидонов с керосином. Вскоре на склад проникли грабители, связав сторожа, и вывезли бидоны. Милиция получила от своего осведомителя сообщение, где грабители находятся. Мой отец рассказал мне, как он и его коллеги окружили дом, ворвались в него и застали преступников в сильной растерянности оттого, что украденные бидоны только пахли керосином, а была в них вода. Оказалось, что керосин украли на пути к складу.
  
  Между тем дал о себе знать введённый нэп: крестьяне свободно везли в город муку, мясо, яйца, овощи. В Бежице появлялись закусочные, открылся ресторан. Алексей и коллеги заходили в него заказать цыплёнка табака, попить пива. Но нельзя было, как выражалось начальство, 'банкетничать' - устраивать пирушки. Зато знакомые некоторым милиционерам блатные 'банкетничали' вовсю, будя острую зависть дружков.
  
  Играла она свою роль или нет, но милиционеры иной раз исполняли свой долг.
  
  Им сообщили, что в деревне скрывается известный опасный бандит Серёга Козёл. Стояла зима, и человек десять милиционеров, среди них мой отец, отправились в деревню на нескольких санях. Кого-то оставили на карауле во дворе указанной избы, другие вошли внутрь, застали старика, который сказал, что он тут один. Главный в команде по фамилии Рябов спросил, где погреб. И велел одному из своих спуститься в него, поглядеть там. Милиционер спустился и закричал снизу: 'Нет тут никого!' Но как только вылез, сказал, что кто-то посреди кучку наложил. Рябов крикнул: 'Выходи, Козёл-засеря!' Из погреба стрельнули раз-другой, но милиционеры стояли в стороне от люка, пули не могли никого задеть. 'Как хочешь! - крикнул Рябов. - Сейчас гранату бросим!'
  
  Из погреба, выбросив наверх револьвер, показался парень - Рябов схватил его за волосы, выволок и ударил под дых. Милиционеры встали в круг, принялись избивать пойманного. Он выкрикивал яростно: 'Ну, погоди, сука рябая!'
  
  Его увезли в Бежицу в тюрьму, откуда он через пару дней сбежал, явно благодаря помощи кого-то в милиции, с ним скрылись несколько арестантов. Другие не захотели бежать и остались.
  
  На воле Серёга Козёл присоединился к бандиту, прозванному Птичкой. Слава о нём, нападавшем на инкассаторов, грабившем кооперативы, разнеслась далеко за пределы уезда. Кто-то из уголовных, видимо, имея на то свои причины, 'капнул', что Птичка и Козёл собрались на станцию, чтобы уехать куда-то поездом. Когда многочисленная милицейская команда прибыла на вокзал, бандиты уже вошли в вагон. Рябов приказал дюжине милиционеров (Алексею в их числе) встать по обе стороны вагона, а двум группам войти в вагон с его концов. С одной из групп пошёл сам Рябов.
  
  Птичка и Козёл сидели друг против друга у прохода, глядя в него в противоположные стороны, держа руки в карманах. Оба мгновенно поняли, что за люди приближаются по проходу с двух сторон, выхватили из карманов револьверы, стали стрелять. Тут же открыла пальбу и милиция. Мой отец говорил мне, какие крики, женский визг раздавались внутри вагона, пули попадали в окна, сыпались осколки стекла. Наконец выстрелы прекратились. Наружу вынесли окровавленные трупы Птички и Серёги Козла, трёх милиционеров, нескольких пассажиров, попавших под огонь. Сколько-то милиционеров и пассажиров были ранены.
  
  Рябов держался победителем. Кто с ним был, рассказали потом, что он за спины не прятался, а вот остался цел и невредим. Бывший моряк, он - правду говорили или не совсем - отличался в Гражданскую войну тем, что вставал во весь рост перед атакующими казаками, разряжая в них десятизарядный кольт.
  
  
  Избитый - будущий герой Великой Отечественной
  
  
  Как-то Рябов и большая группа милиционеров, с ними Алексей, по доносу накрыла хозяйство подпольного самогонщика. Согласно традиции, пару бутылей разбили рукоятками наганов, из других щедро угостились под закуску, поданную хозяином. Прихватив самогонку и с собой, ему оставили то, что уцелело. Когда, весёлые, шумные, шли по улице, перед ними возник всадник в шинели, на боку - кобура.
  
  'Кто главный? Документы!' - закричал он.
  
  Рябов, как человек большой уверенности в себе, к тому же под парами, глубоко оскорбился. Ярость исторгла из него возглас: 'А ну...' - сопровождаемый рядом жёстких выражений.
  
  Он бросился к всаднику, которого при энергичной поддержке своих людей стащил с лошади. Того обезоружили, стали дубасить. Милиционер с уголовным прошлым Сеня Миганов узнал в нём чекиста Медведева, о котором рассказывали страшное. В голод, когда крестьянам запрещалось возить хлеб в город на продажу и его в деревнях отбирали по продразвёрстке, голодающие горожане добирались на крышах вагонов туда, где можно было на какие-то вещи выменять муку, картошку. Заполучив мешок, они, называемые мешочниками, отправлялись домой, и тут на станциях чекисты устраивали на них облавы. Пойманных в Брянске приводили в кабинет зам. начальника Особого отдела Брянской уездной ЧК Медведеву, и тот, сидя за столом, убивал их выстрелами из нагана.
  
  В минуты, когда Медведева, не зная, кто это, били, Сеня Миганов шёпотом назвал его Алексею и добавил: 'Замочим его под шумок'. Оба в потасовке старались ударить чекиста в висок, били его по почкам, однако убить не смогли. Он кричал что-то, его не слушали, но, когда приволокли в милицию, посмотрели его документы, сконфузились.
  
  Дмитрий Николаевич Медведев был переведён из Брянска куда-то в другое место, а теперь приехал в Бежицу по делам или навестить родителей, живших здесь. О его влиятельности говорило то, что ему предоставили верховую лошадь.
  
  В Великую Отечественную войну он прославится, командуя партизанским отрядом, станет автором книги 'Это было под Ровно'.
  
  А тогда в 1923-м за злосчастную встречу с ним бывший моряк Рябов получил три года, наказали и остальных. Мой отец и Сеня Миганов, отсидев две недели в кутузке, были уволены из милиции. У них и у их товарищей отобрали только что выданное на новую форму сукно, о чём мой отец особенно сожалел: 'Ведь больше двух лет в отрепьях ходил, в них и остался'.
  
  Сеня Миганов сказал ему, что отправляется в тайгу за Енисей: 'Буду там жить, как староверы-отшельники'. По его словам, в 'среде, какая образовалась', противно существовать. Она, дескать, будет только хуже, власть ещё такое наделает, что по царской каторге заплачешь. Отец передавал мне слова Сени Миганова с матерным новообразованием: 'Что такое - это государство? Власть палачей и наёбщиков и верящие им недоумки'.
  
  Он позвал моего отца отправиться с ним, 'взяв с собой баб поздоровее'. Предложение сулило так много неизвестного, что отец не решился принять его. Однако мечта о жизни в таёжной глуши осталась с ним. Он, по его признанию, 'буквально с азартом' читал вышедшую тогда повесть Владимира Арсеньева о таёжном кочевнике 'Дерсу Узала'.
  
  
  Завод, родственники
  
  
  Алексея донельзя интересовало умение жить в тайге. Его душевно грела фраза монаха Ферапонта из дореволюционного издания 'Братьев Карамазовых' Достоевского: 'Я-то от их хлеба уйду, не нуждаюсь в нем вовсе, хотя бы в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть, черту связаны'. Отец Ферапонт имел в виду обитателей монастыря, где он жил, говоря 'от их хлеба', а Алексей относил эти слова к так называемым советским людям и тем, кто ими правил.
  
  Но жизнь ставила свои условия. Он устроился охранником на завод 'Красный Профинтерн', поступил на вечернее отделение машиностроительного техникума и, окончив его, получил диплом мастера по обработке металлов резанием. Стал рабочим, жил то у одной, то у другой молодой женщины; в той действительности было нелегко встретить спутницу на всю жизнь.
  
  Переписывался с матерью и с сестрой Маргаритой. Они и младшие братья Николай и Константин теперь жили неподалёку от Пензы на реке Узе близ посёлка Шемышейка, окружённого лесом, здесь муж Маргариты служил лесничим. Из писем матери мой отец знал, что со времён Гражданской войны нет вестей от родственников по фамилии Перец, живших в Киеве. Алексей съездил в Киев, нашёл дом, в котором когда-то побывал. В квартире родственников теперь жило несколько семей: узнав, кто его интересует, говорить с ним не стали. Старик же дворник сказал: 'В войну съехали'.
  
  Мой отец съездил в Одессу, где родилась его мать, никого, кто помнил бы что-то о семье Кунов, он не нашёл. Снял угол в квартирке у старушки, жившей рядом с Греческой площадью, гулял по знаменитым Дерибасовской, Ришельевской, купался в море, подрабатывал грузчиком. Жизнь преображал нэп, соблазнительный аромат нёсся из булочных, закусочных, кафе; отец ел кефаль, жаренную в кляре по-одесски, скумбрию, запечённую в горчично-соевом соусе, плацинды - лепёшки из дрожжевого или слоёного теста с разной начинкой, как то: брынза, творог, тыква, яблоки. Пил вино, которое задёшево продавалось на каждом шагу, знакомился с девушками. Послал матери открытку с видом Ланжерона.
  
  Когда вернулся в Бежицу, мать написала, что получила письмо от Фёдора, он живёт под Хабаровском. Владимир и Алексей стали переписываться с Фёдором, который сообщил, что участвовал в 'последнем наступлении рати, потерпевшем фиаско', попал в плен, 'потянул лямку, как положено'. После освобождения поселился в селе Бичевая Лазовского района Хабаровского края, работает бухгалтером в подсобном хозяйстве лесодобывающего предприятия, женат.
  
  Мой отец знал, что в сентябре 1919 Фёдор в тифе был отправлен с санитарным поездом во Владивосток. После выздоровления он, очевидно, служил в белой части, а потом пошёл в Земскую Рать, созданную Правителем Приамурского края Михаилом Константиновичем Дитерихсом летом 1922. Последнее наступление, о котором написал Фёдор, поначалу имело успех, белые продвигались вдоль Уссурийской железной дороги на север, разбили красных под Хабаровском, но с началом октября потерпели поражение под Спасском, отошли к корейской границе и во Владивосток. Видимо, где-то под Спасском или при отступлении, когда на белых нападали партизанские отряды, Фёдор и попал в плен.
  
  
  Весть о Ле Коке
  
  
  Фёдор сообщил, что в Земской Рати встретил Константина Ташлинцева, которого в Кузнецке ребята звали Ле Кок. Для моего отца это была радостная новость. В октябре 1918 в бою у Грачёвки Костя был ранен в живот и увезён на санитарной двуколке, мой отец и его друзья думали, что он умер. А Костя выжил. Его, должно быть, отвезли в тогдашний тыл, в Оренбург, а оттуда, скорее всего, отправили далее на восток, он вылечился и, в конце концов, оказался в Земской Рати. В плену Фёдор его не встречал - значит, Костя эвакуировался с белыми войсками из Владивостока на японском или американском корабле, а, может, ушёл через Корею в Китай.
  
  Мой отец вспоминал детектив, написанный старшим братом Кости Ташлинцева. Пережитого накопилось столько, что хватило бы на книгу, которая не уступила бы тому детективу.
  
  
  Минувшая опасность
  
  
  Продолжая работать по полученной специальности на заводе, отец начал пробовать себя в литературе. Сосредоточившись на этом подобно Мартину Идену, герою Джека Лондона, он не позволял себе ни рюмки водки, бросил курить. Читал каждую свободную минуту книги, которые брал в библиотеке, а также покупал.
  
  К Владимиру в Бежицу приехал брат Николай, ставший членом ВКП(б), устроился на работу, женился. Жену, еврейку, звали Фаня - так же, как помнившуюся моему отцу с детства родственницу, к которой он ездил в Киев.
  
  Во второй половине 1920-х годов проводилась партийная чистка, когда требовалось сказать о родственниках, чем-либо запятнанных. Николай сообщил, что его брат Алексей был у белых. И Николая исключили из партии. А Алексей не пострадал - сталинский террор тогда ещё не развернулся, да и целью проверки был не он, а брат-коммунист. Бюрократия должна действовать по конкретному заданию; было бы задание - выявлять бывших белогвардейцев, мой отец, безусловно, попал бы под метлу.
  
  22.08.2021
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"