Глава 12.
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Вот сейчас я могу и назад оглянуться, и сравнить случившееся. И до конца разобраться, что в той черной жизни со мной сделали.
Ежели сравнивать начать, в той жизни мы с Федькой впервые на ярмарке переведались. Ни силы я своей не знала, ни воли не имела, ровно кукла была послушная. В этой жизни Федька меня сначала в подворотне увидел, где во мне сила полыхнула, а потом уж на ярмарке...тут похоже все шло. Только я уже была другая. Совсем другая.
А так и Михайла к нему приблудился, и нянюшка болела долго.
Только вот в той жизни я за няней не ухаживала, а в этой чуточку иначе все пошло. И Федька со мной разговаривать взялся, не только с отцом моим. И Истерман, и Любава...
В той жизни посмотрели на меня, поняли, что сильна, да покорна и глупа, в самый раз подхожу Федьке, да и отбор объявили. В этой жизни Федьке, как и в той сначала Утятьеву прОчили, потом на меня заменили. Только в той жизни это было с материнского благословения, а в этой...
В этой меня и похитить пытались - тут уж Истерман постарался, и убить, дело рук ведьмовских, явно, или... или не убить?
Скорее, проверить?
Верку, дуру невезучую, порча в могилу свела. А меня бы, как волхву, затронула она?
Так-то да, но о могиле речь и не шла бы. Когда вспомнить, пару раз перед отбором и в той жизни дурно мне становилось. Тогда я и не подумала ни о чем, дурно и дурно, может простыла, али съела чего несвежее. А ведь это сила внутри меня могла порчу отражать, со злом бороться.
Да могло и такое быть, еще как могло.
Проверили меня, в той жизни порадовались, небось, что самородок нашли в навозе, в этой огорчились. Вроде как и кровь-то хорошая, и Федора тянет ко мне, ан слишком сильна да неуправляема боярышня, не надобна такая Любаве. Не ко двору.
А Федор с цепи все чаще срывался.
Чернокнижный ребенок, что поделать...
Мамаша Любавы, потомственная ведьма чернокнижная, в Россу приехала, от огня спасаясь, тут и дочь первую родила, Сару. Потом мужа она бросила, второй раз замуж вышла, за боярина Захарьина. А только боярину наследники надобны. А у чернокнижных ведьм с детьми завсегда беда.
Не могут они много детей родить, одного, может, двух, и то двоих нечасто. Так им природа мстит за извращение естества.
Пришлось Инес к чернокнижному ритуалу прибегнуть, родных боярина Никодима в жертву принести. Двоих детей она рОдила, а только дети-то порченые получились.
Сами они род свой продолжить не смогли бы уже, только ритуалом черным. Только так и никак иначе, и знали об этом оба. Потому и боярин Захарьин, видать, не женился, не хотел никому жизнь портить. Он и в черной жизни моей холостяком прожил, как свекровь его не старалась сосватать, не поддался. Это я хорошо помню, он до того умер, как я в монастырь ушла, Руди тогда еще весь черный ходил, дружили они крепко вместе по бабам ходили...
Но ежели Даниле Захарьину жениться было не обязательно, то Любава свекровка моя, трижды прОклятая, замуж за царя вышла. Без любви, понятно, там может, и мамаша ее постаралась, или сестрица. Настоечку какую дали, заговор сделали - на такие дела ведьмы большие мастерицы. Женился на Любаве Иоанн Иоаннович, а только без наследника долго б он ее держать н стал. Натешился, да и пошла вон!
А Любава-то и рОдить без ритуала черного не может.
А ритуал жертву требует...
Как и когда сошлась Любава с Рудольфусом Истерманом, то мне неведомо. Но и сошлись, и нашли друг друга, и ритуал провели, и Федька на свет появился, ни на мать не похожий, ни на отца. И еще более порченый, чем мать и дядька его. Отсюда и припадки его, и интересы странные, и прочее... ко мне он ради силы моей потянулся, понял, что может ко мне присосаться.
И то...
Любава ему втихаря кровь Истермана давала, только так Федьку утихомирить можно было. И то, срывался он через раз, девок убивал, людям боль любил причинять.
А потом на Истермана магистр Родаль вышел.
В той моей черной жизни все у них получилось. И засилье иноземное в Россе, и Федор на троне, покорный да управляемый, все один к одному сошлось. Красота, да и только.
В этой жизни магистр не добился ничего. Но это уж потом...
Любава, когда Федька расти начал, подстраховаться решила. На Борю аркан накинула, а чтобы уж точно получилось все у нее, свою племянницу ему подсунула. Мужчины тоже первую женщину... запоминают. Вот Боря и оказался к Евлалии Пронской привязан. Тогда она еще Евой Беккер была, потом уж в православие перешла, за боярина Пронского замуж вышла. Потому и Любава боярыню Степаниду к себе приблизила. Не чужой человек все ж
И потянулись годы...
Боря на Маринке женился. Ламия, конечно, аркан чужой почуяла, а только мужа от него избавлять не стала, просто чужое колдовство подправила. А подправила, надо полагать, не слишком умело, лучше свое с самого начала начинать, чем чужое переделывать. И жила в свое удовольствие.
Потом о ребенке задумалась, не хотелось ей с Россой расставаться, тут и безопасно, и власть, и мужчины на любой вкус, и не подозревает ее никто... в той моей черной жизни она до Ильи, брата моего добралась, и его выпила, и через него, Машеньку с малышом.
В этой я ее колдовство порушила.
В той жизни я и не думала ни о чем таком, а Маринка меня тоже почуяла. И решила моего ребенка в жертву принести, а своего рОдить. Тут и Федька подошел бы...
Я даже в той жизни от Федьки затяжелела, а вот выносить не смогла видимо вовсе уж там нечисть была гадкая. Потом все в клубок свилось, понеслось, как тот самый клубок с горы.
Когда б не полюбила я Борю, может, и не случилось бы ничего. А только часть сил моих он получил, даже ничего не делая для того. И сошлось все... аркан Евы и Маринка ослабила, и я... да и сам Боря силен. Когда б рванулся он, по Еве бы так хлестнуло, костей не собрала бы.
А тут как раз и предложение от магистра Эваринола подоспело, все одно к одному сошлось. И Бореньку убили...
После того и я умерла
Ребенка я потеряла да и был он нежизнеспособен, силы от меня не получал Федор почти, а тут и Маринка мстить решила. Надо полагать, потому я с ведьмами и не встретилась. Сильны были Беккеры, а только ведьма против ламии?
Нет, тут я б на ведьму не поставила много. Вот ламия их и перевела потихоньку, ей шум не надобен был. А как Любава без поддержки осталась, так и иноземцы силу взяли, закружились рядом с Федором, на себя потихоньку одеяло перетянули. Вот и ладно получилось.
А я жила, ровно во сне дурном в монастырь попала, там уж в себя приходить стала.
А потом - Верея.
Как же все сплелось, какой гадючий клубок в той жизни меня затянул, в этой-то жизни чудом я с ним разобралась.
А где были в той жизни бабушка и Добряна? Велигнев и Божедар? Бабушка во время эпидемии погибла, Добряна... не знаю, наверное, вместе с рощей сожгли ее. Как Рощу жгли я еще помню.
Велигнев?
Мог он и не сразу отозваться. А может, и на него у магистра Родаля что нашлось, откуда ж мне знать?
Божедар? Могли и его тогда убить, а могли и другого кого, не ведаю я точно. Мог он в той черной жизни и не вмешаться просто. Плетью обуха не перешибешь, с дружиной малой с войском целым воевать не станешь, да и кто бы после Федора на трон сел? Смута?
Могло и такое быть.
В этой жизни все иначе, совсем иначе. И я смотрю на Бореньку, который безмятежно спит рядом, и рука его на моем животе лежит, защищает. И внутри меня растет наш ребенок.
А Федора нет. И Любавы. И всей ветки ведьминской тоже, и много кого еще они за собой утянули. А я не жалею.
Кто-то скажет, что я чудовище бесчеловечное, что ж - пусть. А сначала пусть за нелюбимого замуж выйдет, ребенка потеряет, любимого похоронит, в монастырь на десять лет уйдет, смерти своей в глаза посмотрит...
Тогда пусть и осуждают меня всласть. А сейчас...
На все я готова ради своих родных и близких. А права я там или нет...
Пусть матушка-Жива меня судит, когда я пред ней предстану. А до всех остальных мне и дела нет.
И полетело, понеслось время, ровно стрела, из лука выпущенная...

***
- Упокой, Господи, душу рабы твоей...
Аксинью в Соборе отпевали, стояли рядом с гробом ее Илья, с рукой на перевязи, Агафья, на клюку опиралась, Устя - муж ее поддерживал. И в лице у царицы ни кровиночки не было.
Бояре глядели, перешептывались.
- Переживает, бедненькая...
- Как бы не скинула, от горя-то...
- Какое тут горе? Не дружили сестры, про то всем известно...
Шепотки по Собору ползали, ровно змеи ядовитые, в кольца свивались, Устя половину слышала, а вторую и слушать не хотела.
Не получилось у нее все ровно и гладко.
Не сбылось...
А так хотелось, чтобы были все счастливы, чтобы Аська замуж вышла, тоже деток рОдила, чтобы семья была большая... Илью отстояла она, а вот сестру погубила.
На горе себе Аська царевной стала, да только не поняла, что никому доверять нельзя. И Устя не поняла, а только времени у нее побольше было. С нее и спрос. А она позволила о себе подумать, позволила счастливой быть безоглядно...
Не уберегла.
И что толку о вине да невиновности говорить, что толку волосы на себе рвать... только одно и осталось, обрядить сестру, словно принцессу. А еще...
На это она уговорила Бориса.
Сегодня, чуть позднее и Федора с Михайлой отпоют, и похоронят. В Соборе, в усыпальнице государевой, с соколом выбитым на плите... не надо бы туда Федора, ну да ладно! Сейчас признаваться, что не сын он Иоанна Иоанновича? Грязью семью царскую замарать?
Нельзя такого допустить, и боярин Репьев с тем согласен, на иконе поклялся он, что кроме него никто о словах Истермана не узнает.
Никто и никогда.
Аську туда же положат, и сделала Устя так, чтобы рядом с гробом Михайлы и ее гроб был. Аська его все ж любила... в той жизни точно любила, в этой может, не успела, а в той... все бы она для мужа отдала. А он и тогда - Устинью любил?
В той жизни эта любовь всех их троих сломала, в этой три жизни сберегла, а то и поболее. Пусть лежат Аксинья и Михайла рядом, а пройдет время, и снова Жива-матушка их души на землю вернет, в полотно вплетет узорчатое...
Время пройдет...
Прости меня, Асенька, виновата я перед тобой. Прости, если сможешь, а я себя никогда не прощу.

***
- Ваше величество!!!
Не любил Филипп лишней ажитации, на пажа с недоумением посмотрел.
Это еще что такое?!
- Ваше величество, гонец примчался, говорит, Орден Чистоты Веры уничтожен!
Филипп едва не сел, где стоял. Повезло, по саду прогуливался, под рукой кусты роз были, вот, за один он и схватился. На ногах устоял, а руку изранил, выругался зло... не до руки сейчас!
- ЧТО?! КАК?!
- Государь, гонец прискакал, сказал, что над замком гроза разразилась такая, что смотреть страшно было, молнии били, сверкали, башни от них обрушились...
Придворные сусличками замерли. Такое услышать!
Да о таких случаях правнукам рассказывают.
- Божий гнев...
Кто сказал? А поползло потихонечку, не замолчать...
Филипп откашлялся.
- Что магистр?
- Магистр Эваринол мертв. Несколько рыцарей выжили, но сейчас они не могут даже говорить. У них переломы, да еще гроза была, камень... кто бредит, кто как, люди их выхаживают, но боятся, что бедняги Богу душу отдадут.
Филипп голову склонил, вздохнул.
- Что ж... надобно розыск послать к развалинам замка. Разобраться, как там и что произошло, мертвецов похоронить...
А еще документы вывезти, ценности разные, кладовые вскрыть, посмотреть, чем поживиться можно. А что? Орден, считай, мертв, а Филипп жив.
Версия?
- И священника обязательно туда привезти. Когда это и правда кара божия, надобно освятить место нечистое.
Придворные закивали. Филипп прогулку прекратил, отправился к себе, приказал лекаря позвать. Пусть руку перевяжут... что за роза у него такая растет? Сволочь, а не роза! Да, и куст этот - срубить! Чтоб неповадно было.

***
Поздней ночью лежит король в своей кровати. И то ли снится ему, то ли взаправду все происходит.
Открывается дверь спальни, человек входит.
Как он во дворец попал, как мимо людей прошел?!
Не знает Филипп.
Фаворитку свою толкнул - та и глаз не открыла, не охнула даже. А там и сам Филипп двигаться уж не может.
Стоит рядом с ним старик, смотрит сурово. На стрике балахон из простого полотна, на ногах непонятное что-то... где ж король лапти мог увидать?
На плече старика ворон сидит, смотрит недобро.
И под взглядом птичьим, умным, чувствует его величество себя червяком. Сожрут - не подавятся...
Сказать хочет, а не идут слова, шевельнуться бы - да сил нет...
Молчит старик, кажется, вечность уж молчит, Филиппа ужас прошиб едва не до медвежьей болезни. А потом заговорил Велигнев, тихо-тихо.
- Не надо тебе на Россу лезть, государь. Протянул туда руки магистр Родаль, тут его и смерть нашла, безвременная. На твоей земле его замок стоял, ну так радуйся. Все, что им принадлежало, твое будет. А сам не лезь туда более...
Филипп спорить и не собирался. Как-то так убедительно у старика получалось... не обмочиться бы! Куда там спорить!
- Ты меня, государь, не забудешь. А чтобы верил, что не видение я, не морок...
Махнул рукой старик, ворон с его плеча сорвался - и в стену влетел.
Не разбился, нет. Только на мраморе белом черное пятно отпечаталось.
Ворон.
Крылья видно, перья... поневоле Филипп зажмурился, а когда глаза открыл, никого уж и рядом не было. И руки-ноги слушались.
Тут уж король так заорал - балдахин едва не рухнул.
Стража вбежала, фаворитка с кровати слетела, король орет, ногами топает, суматоха поднялась... и было, было, отчего ей подняться. Потому как в спальне королевской, на панели из драгоценного золотистого ромского мрамора и правда черный ворон отпечатался.
А старик?
Искали...
Не нашли ни старика, ни другого следа его. А ворон остался. Подумал Филипп, да и переехал в другую спальню. А эту закрыть приказал.
И... о мыслях своих он тоже как-то позабыл. Думал он ранее жену Бориса отравить, свою племянницу ему подсунуть, а тут и раздумал да резко так. Найдет он, куда девку пристроить, а туда - не надобно! Вот просто не надобно...
Не слабость это! Просто захотелось! Или кто-то решит с королем спорить?!

***
Велигнев шел себе спокойно, песенку насвистывал.
Ворон на плече сидел, покачивался при движении, когтями держался. Недоволен был - чего это еще такое? Его мороком разных всяких пугать?!
Ладно уж, потерпит он ради хозяина! Подождет.
А покамест на Россу они возвращаются.
Домой.
Счастье...

***
Руди по сторонам смотрел с грязной телеги.
Позорной телеги.
Кто бы мог подумать, что так вот все кончится? Все будет...
Телега.
Дорога к лобному месту.
Палач, который уже ждет....
Легкой казни не будет, не пощадил Борис. Руди почти и не пытали, он все сам выложил, а вот помирать он будет больно.
На колу.
Несколько дней. Кол с перекладиной будет, чтобы не сразу умер Истерман, а палачу приказано его поддержать, чтобы помучился подольше. Когда Руди об этом узнал, с ним истерика случилась, кричал он, бился, пытался голову себе о стену разбить - не получилось ничего. Палачи у Бориса опытные, жестокие.
А казни растянутся надолго. Может, дней на десять. Первым он умрет, а потом каждый день рядом с ним будут другие умирать.
Пауль Данаэльс. Боярин Фома Мышкин - знал он, что доченька его затевает, знал, не остановил. Кое-кто из рыцарей. Еще бояре - много кто в заговоре замешан оказался.
И милосердия не будет.
Не пощадит государь, у него жена ребенка ждет, и ради них он всю гнилую поросль выполет.
Старался Руди себя в руках держать, а только когда телега к помосту подъехала, не выдержал, в истерике забился, почти на руках его на помост внесли, вшестером прижимали, чтобы не вырвался.
А потом...
Потом было очень много боли. И жалеть Руди было некому, разве что кидаться в него запретили. Но это не из милосердия, а чтобы сознания не потерял, или не убили раньше времени.
Истерман прожил еще почти два дня. К тому времени на площади еще восемнадцать кольев стояли.

***
- Уезжаешь?
Не подружились Борис и Божедар, а все ж государь не против был богатыря при себе оставить. Надежный он. И не предаст.
- Прости, государь. Тесно мне тут, душно.
- Когда позову - придешь на помощь?
- Дай Род, государь, не понадобится тебе моя помощь. А коли позовешь - приду.
Борис с руки перстень с лалом снял, богатырю протянул.
- С этим кольцом тебя в любое время ко мне пропустят.
Доверие.
И взаимопомощь. То, что мужчины друг другу предложили. Столкнулись в Великом Нево сом и щука, переглянулись, да и поплыли себе в разные стороны. Нечего им делить, разные они.
И мужчины разошлись.
Божедар на коня вскочил, уехал.
Борис в покои вернулся, жену обнял. Устя даже и спрашивать не стала.
- Тяжко богатырям среди суеты да колготы нашей, не по их плечам интриги да подлости.
- И то верно, Устёнушка... посиди со мной.
Устя к мужу прижалась покрепче и молчала. Рядом они, теплом делятся, греются друг об друга, как два птенца в одном гнезде, и не надо им сейчас ничего более.
Рядом беда прошла, смертная лютая... осознают они это сейчас и жизни радуются.
И хорошо им рядом. Так родными и становятся по-настоящему, душами врастают, сплетаются...

***
- Неспокойно мне, матушка.
Металась Машенька по комнате, то к окну подойдет, то к двери, то опять к окну.
Неспокойно ей, страшно. Но не ворчала боярыня Татьяна. Поймала чадо, по голове ее погладила ласково.
- Спокойнее будь, Машенька, маленький тоже волнуется.
- Матушка! Илюша там! А я...
- А за тебя и Вареньку спокоен твой муж. Это главное.
Боярыня Татьяна совсем своей у Заболоцких стала, считай, что ни день приезжает, то к дочери, то к боярыне Евдокии. Сдружились бабы, беседуют спокойно, Вареньку маленькую тискают всласть, Машу успокаивают. А той все равно тревожно. Уж и весна прошла уж и дороги просохли, ан, не едет любимый муж! А почему?!
Что его задерживает?!
И не любить горько, а когда любишь, то вдвое горше бывает.
Ох, Илюша...
Вздохнула Маша, от матери отстранилась, живота своего коснулась.
- Толкается... хотелось бы мне, чтобы Илюша хоть к родам приехал!
- Приедет, обязательно. А когда и нет, причина у него важная. Сама знаешь, Машенька, строг наш государь, и от ближников своих многое требует.
Боярыня за зятя стояла - горой. А что ж и не постоять?
И неглуп, и уважителен, и Машеньку любит, и Вареньку признал, грех прикрыл, и не попрекает в том, а что у царя на хорошем счету, так это уж вроде вишенки в пирожке вкусном.
Обхватила себя Машенька руками, вздохнула горестно, а выдохнуть и не успела толком. Копыта по двору застучали, голос разнесся звонкий.
- Гостей встречайте!
И как была, ринулась Маша в дверь, повезло еще - наружу та открывалась. А когда б внутрь, так боярышня ее б и с петель снесла, к мужу торопилась. По лестнице слетела, на двор...
- Илюша!?
Чудом поймал супруг свое сокровище кругленькое, когда она уж, ногой запнувшись, со ступеней летела.
- Машенька!
- ИЛЮША!!!
А больше ничего Машенька и сказать не смогла, прижалась, вцепилась в плечи широкие - и затихла так
Рядом!
Любимый, родной, самый-самый... единственный - РЯДОМ! А больше-то ей и не надобно ничего! Только лицо почему-то мокрое...
Потом уж наговорятся они всласть, потом расскажет Илья о заговоре, как страшную сказку, а Машенька послушает. И будет за руку его держать, осознавая, что обошлось.
Потом, все потом. И разговоры потом, и встречи, и даже вежливость - да и не ждал ее никто. Видно же - ни до кого нет дела молодым, нечего лезть к ним!
А сейчас...
Зашевелился в животе ребенок, словно решил с отцом познакомиться, ножкой пихнул... и уже Илья в совершенно дурацкой улыбке расплылся, руку приложил.
- Машенька?
- Говорят, мальчик будет...
- Мальчик... Мишенькой назовем?
Хоть и не любила Устя Михайлу, а Илья вот так для себя решил. Сестре он не скажет, конечно, ни о чем, а сам...
Не были они с Михайлой друзьями, и не стали б никогда, а только сестру его Ижорский любил по-настоящему, и собой ее закрыл. Хорошее имя.
Правильное.
- Мишенька? - Маша имя на вкус попробовала, понравилось ей. - Любо, Илюшенька.
И забегая вперед, по осени родившийся ребеночек действительно мальчиком оказался, не соврали в этот раз бабки да приметы. Михайла Ильич Заболоцкий. А для матушки своей, для отца и сестрицы Вареньки - Мишутка.
Мишенька...

***
Семья Ижорских особого дохода никогда и не знала, перебивалась с хлеба на квас. Раньше-то еще полегче было, а вот как лавка вспыхнула то ли от уголька неловкого то ли от руки подлой, и вовсе тяжко стало. Муж тушил ее, да обгорел сильно, не выдержал ожогов, да и помер. Осталась вдова одна, да детей шестеро, младшему уж восемь лет, а все одно, не получится у нее тулупы шить, и жить им, считай, и негде, и не на что, едва не в сарае ютятся...
Ежели и дальше так будет...
Надорвется мать, пойдут батрачить девки, а кто и с пути собьется, наймутся, куда смогут, парни... лила тихонько слезы Надежда Ижорская, знала, что не пережить ей следующей зимы
Да она-то ладно!
Дети как!?
Когда во дворе кони заржали, копыта затопали, встрепенулась несчастная... не ждала она уж от жизни ничего хорошего, ну хоть младших бы спасти! Хоть кого...
Выглянула она за дверь - там человек стоит неприметный, смотрит спокойно. А конь у него - всем коням конь, таким бы и боярин не побрезговал. И люди за его спиной оружные...
- Боярин? - робко Надежда спросила. Не ждала она уж ничего хорошего от жизни...
- Не боярин я, матушка. Гонец государев. Ты ли Надежда Ижорская, Михайлы Ижорского мать?
- Был у меня, милсударь, сынок Михайла, да сгинул давно.
- Волосом светлый, глаза зеленые... описал посланец Михайлу четко, Надежда даже зажмурилась, ровно сына увидела.
- Что он... помощь ему надобна?
Покачал головой гонец.
- Послушай указ государев, матушка. Там и ответ мне дашь.
Слушала Надежда, себе не верила.
Ее Михайла, точно ее, и мужа ее назвали, и отца, и детей он всех перечислил, кроме двоих младших, о которых и не знал... ее Михайла в Ладоге оказался.
И государя спас.
И государыню.
А те в благодарность ему чин боярский даровали, да дом на Ладоге. А еще - из казны вспомоществование, которое Надежда получать по четвертям года будет, как положено. А когда соберутся дети замуж, али там, жениться, им казна тоже приданое выделит. Или на обзаведение.
Надежда только и могла, что глазами хлопать.
- А как... что...
Покачал гонец головой. Так и знал он, что с бабой этой деревенской боли головной не оберешься, а только когда сказал государь... надобно так!
Два дня она вещи собирала, на телегу грузила. Еще дней двадцать они до столицы ехали, в возке, ровно бояре...
А уж там, когда привезли ее в дом хороший, каменный, на подклете высоком, когда вокруг холопы закружились, когда жалованную грамоту ей принесли от государя...
Только там и поверила во все Надежда. И рыдала долго, вспоминая сына своего непутевого.
Рыдала, понимая, что останься он рядом с ней... да разве ж можно было его удержать? А сейчас... умер ее Мишенька героем, добрую память по себе оставил.
Мало ли это?
Много ли?
Потом ее дом государыня Устинья Алексеевна посетит, поговорит ласково. Подтвердит, что правда все, истинная. Да и как не подтвердить?
Зеленые глаза и Михайле, и детям всем от матери его достались. Такие же, бедовые... только теперь они уж у Устиньи ярости не вызывают.
Михайла перед ней свою вину искупил. И поступком своим, и жизнью, оплачен счет и закрыт. Кто старое помянет, тому и глаз вон.
Потом уж она Надежду Ижорскую на могилку к Михайле сводит. Там и поплачут они обе вдоволь, одна о сыне, а вторая - прошлое свое отпуская. И станет им обеим легче.
Это будет потом.
А еще постучится однажды вечером в двери дома Ижорских человечек неприметный, который Надежде и передаст сумку большую.
Так и так, деньги у сына вашего были, приказал он все семье его отдать. И мне за ту работу хорошо уплачено, благодарствуйте, да и прощайте. Хорошо, что ехать не пришлось невесть куда, да вас разыскивать.
Не надеялся Михайла уцелеть в ту ночь. Знал, что ежели жив останется, то чудом будет великим. А денег-то он собрал достаточно, надеялся с Устиньей убежать...
Что ж.
Когда нет - то и на все плевать!
А только кто голодал, да холодал, тот и цену деньгам хорошо знает. Не бросать же, и в монастырь их Михайла отдавать не захотел. Навидался он попов в странствиях своих
Оттого и на хитрость пошел. Заплатил он одному человечку, который делами тайными занимался. Заплатил, с просьбой, когда помрет Михайла, к его семье съездить, деньги им передать.
Так оно и вышло.
И Михайлу не пощадила жизнь, и человечек... не смог он сразу поехать. Пока розыск учинял, пока разбирался, куда ехать, тут уж Ижорские и сами на Ладогу приехали.
Проверил он все еще раз, да и принес матери Михайлы деньги. И письмецо с ними короткое.
Прочитала его Надежда, слезами улилась.

Матушка моя любимая!
Прости меня, дурака, да помолись за меня. Сестренок поцелуй, братишек. Бате о деньгах не говори, пропьет еще, а мАлым приданое надобно. Да и тебе хорошо бы чего на старость иметь.
Ввязался я в дело страшное, и свернуть уж не смогу. Чует сердце смертушку.
Прости, что знать о себе не давал, дураком я был. Когда уцелею, приеду к вам, заберу вас на Ладогу. А когда не получится - все одно, люблю я вас. Только сейчас это понял.
Сын твой непутевый, Михайла.

Хотел Михайла и Устинье грамотку написать, тогда, не осмелился. Более того, не надо ему было.
И он любил, и она о том знала... чего еще-то?
О чем пергамент марать?
Матушка - то дело другое... только на грани смерти осознал Михайла, что другим тоже больно бывает. Что-то понял, переосмыслил, и успел в последнюю минуту. Везде успел.
Надежда ту грамотку до конца жизни сохранила, в гроб приказала к себе положить. А еще...
Михайла - в семье Ижорских родовым именем стало.
Денег Михайла столько семье оставил, что и на обзаведение парням хватило, и дело свое открыть, и девкам на богатое приданое, с которым их в богатые семьи купеческие взяли...
Все у них хорошо сложилось. А спустя несколько десятилетий Ижорские и не раз еще род свой прославят. И адмирал знаменитый из их рода выйдет, и гордиться своим предком, хоть и не прямым, будет, не ведая правды. Да и не нужна она им. Ни к чему.

***
- Тужься, Устенька! НУ!!!
- Ой, мамочки!!! Аййййййй!!!
Орала Устя от души.
Не довелось ей в той жизни рожать, только ребеночка терять на раннем сроке. Тоже больно, а все ж не так.
А в той жизни... да что ж он здоровый-то такой!?
Бооооооольно!
ААААААААА!!!
- НУ!!!
Агафья за руку внучку схватила, силой своей кольнула, заставляя вспомнить, что волхва она, не овца жертвенная - и Устя невольно и свою силу на волю отпустила.
И та вспыхнула под сердцем черным огнем
Боль так полоснула, что в глазах потемнело.
И одновременно с этой вспышкой раздался крик младенца.
- УУУУУААААААА!!!
Орал только что рожденный Сокол с такой душой, что все палаты, небось, слышали!
Что далее было, Устя почти и не чуяла. Как ребенка ей дали - вот тут поняла.
Маленький, красненький, волосы темные, а глаза - серые, как у отца его. Ровно небо грозовое.
И кряхтит грозно, и в грудь сразу впился - понимать же надо! Он родился, он трудился, а его еще и не кормят!? Тут кто хочешь заорет!
Переодеть Устю уж не успели, Борис влетел на крик детский, яростный.
- Устёнушка!!!
А Устя полулежала, и мужу улыбалась ласково.
- Боря... на тебя он похож.
Подошел Борис Иоаннович, на сына посмотрел, на жену... и столько счастья в его глазах было, что не сдержалась Устя - заплакала.
- Боренька...
В той жизни она от горя да тоски смертной плакала, в этой от счастья. А все одно слезы катятся, только почему-то сладкие они на вкус.
Малыш нахмурился, капля ему на нос упала, не понравилась, закряхтел недовольно...
- Маленький такой... спасибо, любимая...
И по столице ударили колокола, возвещая - есть у царской четы наследник. Есть новый государь из рода Сокола! Царевич Алексей Борисович!
Рядом Агафья улыбалась.
Она от внучки не отходила. Чувствовала она себя уж вовсе слабой, понимала, что недолго ей осталось, может, год, а может, и того нет. И радовалась, что малыша успела на руках подержать.
Счастье же.
Настоящее счастье.

***
Два года еще проживет Агафья Пантелеевна, и Мишеньку успеет потискать, и на маленького Алешеньку налюбоваться, и даже на второго малыша, которого Устинья через полтора года родит. На младенчика Дмитрия Борисовича...
А потом уйдет к себе однажды в опочивальню, да и не выйдет оттуда. Время пришло.
Отнесут ее в рощу, да там и похоронят. И прорастет над старой волхвой белая березка.
И побегут годы.
Победы и радости, болезни и горести, ничего царскую семью не минует.
Восемь детей родит мужу своему государыня Устинья Алексеевна, любовью народной будет пользоваться. Пятеро мальчиков, трое девочек. К девочкам едва ли не с рождения присватываться начнут принцы заграничные, но тут уж Борис жестко поставит.
Вот будет малышкам по шестнадцать, там они себе и выберут мужей. А до той поры... не надо нам такой похабени, как у вас, в иноземщине, когда детей с колыбели сговаривают, а потом Бог по-своему решает. Пусть в возраст войдут.
И верно, выйдет одна из царевен росских замуж за друга своего, за маленького Егора Утятьева. Вторая все ж уедет в далекую Франконию, там и прославится одной из самых просвещенных государынь франконских, а третья дар Агафьи унаследует.
Какое уж тут замужество!
Только Роща, только учеба...
Туда ее и повезет Устинья, когда младшенькая первую кровь уронит, и встретит их чуточку постаревшая, да все еще крепкая Добряна.
И встретит, и царевну Агафью рада видеть будет, и учить ее будет... не желает ли покамест царевна по роще погулять? Вдруг да приглянется ей чего?
Агафья убежала радостно, Добряна Устинье только кружку с соком березовым протянула, только разговор начать хотела, как из рощи девушка к ним вышла.
Неровной походкой, ровно и не знала она, куда ей надобно. А только дрогнула рука у Устиньи, сок березовый на землю пролился.
- Кто это?!
Спросила Устинья, да сама свой голос и не узнала. Ровно карканье хриплое раздалось, разнеслось над поляной.
Раз в жизни она это лицо видела, глаза эти, и то, в полусумраке, почти в черноте, а памятны они ей больше материнского лица. Больше всего на свете.
Навеки в ее памяти лицо Вереи Беркутовой осталось.
Добряна головой покачала, вздохнула тяжко.
- Праправнучка моя, Верея.
- Верея...
- Горе у нас, Устя, мало того, что девка бессильной родилась, так она еще и разум терять начала, то в одну точку смотрит, то в припадке бьется, а что с ней такое, и понять не можем, ни семья ее, ни я, вот... попросила сюда привезти. Может, ты и посмотришь? Агафью бы, та в таком деле разбиралась. Или Велигневу я весточку дам...
- Не надобно Велигнева, - свой голос Устя не узнавала. Жгло под сердцем углями горючими!
- А коли не смотреть ее, она и года не проживет. Чудом до этих лет-то дожила, как сберегли еще! А и не сберечь... как проклятье на ней какое!
- Не проклятье. Правильно все.
Устя словно во сне шла, словно по облакам плыла, едва свой голос слышала. Двигалась, и знала, что правильно так-то будет.
Прошла по поляне, рядом с девушкой опустилась, та и головы не подняла. Что Устя ей, что сон дурной, все едино. Спит она, и сны видит тяжелые, черные, муторные...
- Погляди на меня, Верея Беркутова.
Ахнула Добряна.
Потому что вскинула ее внучка голову, повернулась к Устинье, ровно плетью огретая... не бывало с ней так-то никогда! Ее и плетью-то ударишь - не шелохнется, был случай.
А теперь что?
Друг против друга на коленях женщина - и девушка, стоят, глаза в глаза, смотрят...
- Возьми, Вереюшка, по доброй воле отдаю...
Устя руку протянула, руки Вереи коснулась.
Та липкой была, вялой, безвольной, но только до прикосновения. Стоило их пальцам сомкнуться, Верея так вцепилась - клещами не разожмешь! Оторвать только с рукой получится.
А черный огонь, который под сердцем Устиньи горел все это время, вдруг вспыхнул яростно, вперед рванулся, в пальцы ее перетек - и через них - к Верее.
Устю невольно в крике выгнуло... мамочки, больно-то как!
А только и Верея кричала истошно, от боли немыслимой, и глаза ее черным огнем полыхали, силой яростной, сбереженной да возвращенной.
Для них-то вечность прошла, а на деле, может, пара секунд, упали и Устинья и Верея на траву зеленую. Устя кое-как выдохнула, к себе прислушалась...
- Ох!
Под сердцем, там, где черный огонь она чуяла, яростный, безудержный, теперь тепло и хорошо было. Как пушистый клубочек свернулся, родной и уютный, светлый да тепленький. Теперь-то Устя точно знала, ее это сила. Только ее, оставшаяся, родная, может, и не свернет она гору, и человека не убьет, да ей уж и не надобно. Хватит на ее век.
Вот это и произошло в темнице.
Верея все отдала, жизнь и душу, смерть и посмертие, силу и волю вложила, а человек ведь в такие минуты Богам становится равен и божественной мощью наделен. А Верея еще и последней из рода своего оставалась.
Все она отдала, а что осталось - то за Устинью зацепилось.
Душа, наверное. А может, и часть силы ее...
Они и горели, и бушевали неистово, потому как нрав у Вереи был, что тот огонь. Потому и определить силу Устиньи не мог никто, потому и чувствовалось, что умирала она.
Не ее та смерть была, Вереина. Или и ее тоже?
Что уж сейчас о том думать? Главное, вернула все Устинья, свой долг отдала. И смотрела почти счАстливо, как Верея оглядывается, как руку к груди прижимает...
- Мамочки! Где я?! Что со мной?!
Как в изумлении опускается на колени рядом с ней Добряна.
- Вереюшка, внученька...
- Бабушка? Я тебя помню... Добряна. Правильно ведь?
- Девочка... - и волхва всхлипывает, и обнимает внучку свою, и радуется искренне. И разуму ее, и тому, что видит в ней.
То Верея была ровно кувшин пустой, глиняный, темный, потрескавшийся. А сейчас...
На глазах у Добряны чудо происходило. Верею словно поток силы заполнял. Искрящейся, чистой, вдохновенной силы Живы-матушки! И становился глиняный сосуд хрустальным, и огонь в нем горел такой, что хоть ты на скалу ставь вместо маяка! Да с такой-то силой... тут и Велигнев за голову схватится! Она ж...
Она горы пальчиком свернет! Моря осушит!
- Устинья! Как же это...
- Правильно все. Более, чем правильно.
- И ты... ты изменилась тоже! Сила твоя изменилась!
Устя только руками развела.
- Мы с Вереей теперь как сестры кровные. Наверное...
- Устинья Алексеевна... государыня.
Верея руку протянула, улыбнулась. Не так, как в темнице улыбалась, безумно, яростно, мести желая. А как дети малые.
Чисто-чисто, ласково и весело.
- Получилось у нас ведь все. Правда же?
- Получилось, Вереюшка. Ты... помнишь?
- Сила помнит. Ты помнишь... благодарствую, государыня Устинья Алексеевна, век не забуду.
- И я, Вереюшка. Сестрица названная...
Верея кивнула.
Да, сколько Устя ее под сердцем носила, поди...
- Я тебя, пожалуй, и матушкой назвать могу, благодаря тебе как родилась я во второй раз.
Обменялись они улыбками лукавыми, поглядела на них Добряна, да и промолчала. Ни к чему.
Пусть оно между ними и Богиней будет. А ей и того достаточно, что внучка жива-здорова! Да какая!
Будет, кому Рощу передать, когда ее черед придет!
А уж когда вовсе далеко смотреть... хорошо, когда волхва и государыня дружат. Надежно так-то. Правильно.
И роща зашелестела ласково, подбадривая и одобряя свою волхву.
Расстилается полотно Богини-матушки, бегут по нему разноцветные нити во все стороны, то одна, то вторая сверкнут искрами, вот выпятилось оно узлом некрасивым, а потом ровно волна по нитям пробежала - и снова ровно все. Вернулась сила к истокам своим.
Все правильно. Стоит навеки Росса, и стоять будет. И будут по ней волхвы ходить, и будут чудеса на земле росской твориться, и не бывать на ней злому ворогу. А кто придет, тот свою смерть и найдет.
И улыбаются тихонько Боги.
Век стоит Росса - не шатается, и века простоит - не пошатнется!
Честь и слава вовеки!

Мои любимые читатели!
Мы с Музом просим у Вас маленький перерыв.
Т.е. новый роман начнет выкладываться на моей страничке 22.09.2025, в понедельник, как Вы и привыкли.
А мы с ним немного поругаемся. Он меня опять в АИ хочет затащить, а я думаю.
А Вы не будете против?
С любовью.
Галя и Муз.