BOOK ONE

КНИГА 1

The Book of Beginnings

КНИГА НАЧАЛ

Canto One

Песнь 1

The Symbol Dawn

Символический Рассвет.

It was the hour before the Gods awake.

Был час пред пробуждением Богов.

Across the path of the divine Event

Путь преградив божественному Событию,

The huge foreboding mind of Night, alone

В предчувствии зловещем, чудовищный ум Ночи, одинокий

In her unlit temple of eternity,

В своём бессветном храме вечности^[1]

Lay stretched immobile upon Silence' marge.

Простерся неподвижно на краю Безмолвия.

In the sombre symbol of her eyeless muse

И мрачным символом её^[2] безглазой думы

Almost one felt, opaque, impenetrable,

Ощущается почти, непроницаемая, непроглядно темная,

The abysm of the unbodied Infinite;

Бездна невоплощенной Бесконечности;

A fathomless zero occupied the world.

Бездонный нуль, собой объявший мир.

A power of fallen boundless self awake

Мощь павшего, безграничного духа пробуждается

Between the first and the last Nothingness,

Меж первым и последним ничто,

Recalling the tenebrous womb from which it came,

Вспоминая мрачный свой источник, из которого, он возник,

Turned from the insoluble mystery of birth

От тайны непостижимой рождения

And the tardy process of mortality

И медленного процесса умирания, он отвернулся

And longed to reach its end in vacant Nought.

И страстно жаждал кануть в Небытии пустом.

As in a dark beginning of all things,

Как-будто в темном начале всех вещей,

A mute featureless semblance of the Unknown

Какое-то безмолвное, безликое подобие Неведомого,

Repeating for ever the unconscious act,

Повторяя вечно несознательное действо,

Prolonging for ever the unseeing will,

Продлевая вечно невидящую волю,

Cradled the cosmic drowse of ignorant Force

Баюкало космическую дрему Силы неведения,

Whose moved creative slumber kindles the suns

Чей созидательный, деятельный сон зажигает солнца

And carries our lives in its somnambulist whirl.

И кружит наши жизни в вихре сомнамбулическом своем.

Athwart the vain enormous trance of Space,

Сквозь бесконечный, тщетный транс Пространства,

Its formless stupor without mind or life,

Его бесформенное оцепенение, лишенное ума или жизни,

A shadow spinning through a soulless Void,

Тенью, кружащейся в бездушной Пустоте,

Thrown back once more into unthinking dreams,

Вновь брошена в немыслимые грезы,

Earth wheeled abandoned in the hollow gulfs

Затерянная в пустых бездонных безднах, Земля вращалась,

Forgetful of her spirit and her fate.

Позабыв о своем духе и своей судьбе.

The impassive skies were neutral, empty, still.

Бесстрастны небеса, пусты, нейтральны, тихи,

Then something in the inscrutable darkness stirred;

Вдруг что-то шевельнулось в непроглядной тьме;

A nameless movement, an unthought Idea

Движенье безымянное, Идея, не оформленная мыслью,

Insistent, dissatisfied, without an aim,

Настойчивое, неутоленное, без цели, 2

Something that wished but knew not how to be,

Что-то, что быть желало, но не знало как,

Teased the Inconscient to wake Ignorance.

Дразнило Несознательное, чтобы пробудить Неведение.

A throe that came and left a quivering trace,

Дрожь судорогой прошла, оставив трепет следа,

Gave room for an old tired want unfilled,

И старой, усталой, неутоленной нужде освободила место,

At peace in its subconscient moonless cave

Что в тишине своей безлунной пещеры подсознания

To raise its head and look for absent light,

Голову поднять пыталось и отыскать отсутствующий свет,

Straining closed eyes of vanished memory,

Как тот, кто ищет давно ушедшего себя

Like one who searches for a bygone self

И, напрягая памяти исчезнувшей закрытые глаза,

And only meets the corpse of his desire.

Встречает труп лишь своего желания.

It was as though even in this Nought's profound,

Как если б даже в этой глубине Ничто,

Even in this ultimate dissolution's core,

В центр предельного распада и исчезновения

There lurked an unremembering entity,

Притаилась себя непомнящая сущность,

Survivor of a slain and buried past

Что была убита, но гибель пережила свою и, позади могилу прошлого оставив,

Condemned to resume the effort and the pang,

Осуждена была на то, чтобы возобновить усилие и боль,

Reviving in another frustrate world.

И снова возродиться в еще одном, таком же безнадежном, тщетном мире.

An unshaped consciousness desired light

Формы лишенное сознание возжелало свет

And a blank prescience yearned towards distant change.

И чистое предвиденье пустое стремилось страстно к отдаленной перемене.

As if a childlike finger laid on a cheek

Как-если б детский пальчик лег на щеку,

Reminded of the endless need in things

Напоминая о бесконечной необходимости в вещах

The heedless Mother of the universe,

Беспечной Матери-вселенной,

An infant longing clutched the sombre Vast.

И детское стремление пленило безрадостную Ширь.

Insensibly somewhere a breach began:

Неощутимо где-то возникла брешь:

A long lone line of hesitating hue

Нить долгая, одинокая трепетного света,

Like a vague smile tempting a desert heart

Подобная неясной улыбке, искушающей пустое сердце,

Troubled the far rim of life's obscure sleep.

Побеспокоила далекую окраину темного сна жизни.

Arrived from the other side of boundlessness

С той стороны беспредельности летя,

An eye of deity peered through the dumb deeps;

Взгляд божества пронзил безмолвные глубины;

A scout in a reconnaissance from the sun,

Разведчиком, что послан был в разведку солнцем,

It seemed amid a heavy cosmic rest,

Казался он среди тяжелого космического сна,

The torpor of a sick and weary world,

Оцепенения усталого, больного мира,

To seek for a spirit sole and desolate

Чтобы найти покинутый и одинокий дух,

Too fallen to recollect forgotten bliss.

Так безнадежно павший, чтобы вспомнить позабытое блаженство.

Intervening in a mindless universe,

В безмыслие вселенной проникая,

Its message crept through the reluctant hush

Его послание проскользнуло сквозь отторгающую тишину,

Calling the adventure of consciousness and joy

Призывом к приключению сознания и радости,

And, conquering Nature's disillusioned breast,

И, пленяя Природы разочарованное сердце, 3

Compelled renewed consent to see and feel.

Принудило ее к согласию чувствовать и видеть.

A thought was sown in the unsounded Void,

И мысль была посеяна в беззвучной Пустоте,

A sense was born within the darkness' depths,

И чувство было рождено в глубинах темных,

A memory quivered in the heart of Time

Затрепетала память в сердце Времени,

As if a soul long dead were moved to live:

Как если б душу, давно умершую, вновь принудили жить:

But the oblivion that succeeds the fall,

Но забвение, последовавшее за падением,

Had blotted the crowded tablets of the past,

Стерло заполненные скрижали прошлого,

And all that was destroyed must be rebuilt

И всё, что некогда подверглось разрушению необходимо было строить вновь,

And old experience laboured out once more.

И еще раз трудами тяжкими накапливать прежний опыт.

All can be done if the god-touch is there.

Все можно сделать, если в этом прикосновение Бога есть.

A hope stole in that hardly dared to be

Надежда прокралась, почти не смея быть

Amid the Night's forlorn indifference.

Среди покинутого равнодушия Ночи.

As if solicited in an alien world

Осиротевшим, странствующим чудом,

With timid and hazardous instinctive grace,

Что было изгнано искать свой дом,

Orphaned and driven out to seek a home,

Пристанища для жизни не имея,

An errant marvel with no place to live,

С той инстинктивной грацией не смелой,

Into a far-off nook of heaven there came

Как будто б чуждый мир молило о приюте, в каком-то дальнем уголке небес возник

A slow miraculous gesture's dim appeal.

Чудесного, неторопливого жеста неясный призыв^[3].

The persistent thrill of a transfiguring touch

Преобразующего прикосновения настойчивая дрожь

Persuaded the inert black quietude

Убедила покой инертный, черный

And beauty and wonder disturbed the fields of God.

И красота, и чудо тронули просторы Божьи.

A wandering hand of pale enchanted light

Блуждающая рука неясного, чарующего света,

That glowed along a fading moment's brink,

Мерцая на грани угасающего мгновения,

Fixed with gold panel and opalescent hinge

Сотворила, - с золотыми створами, на опаловых петлях, -

A gate of dreams ajar on mystery's verge.

Врата нездешних грез, чуть приоткрытых на край тайны.

One lucent corner windowing hidden things

Один лишь угол освещенный, распахивая перед взором вещи, что были скрыты,

Forced the world's blind immensity to sight.

Слепую безграничность мира сделал зримой.

The darkness failed and slipped like a falling cloak

И отступила тьма, скользнув, как плащ упавший,

From the reclining body of a god.

C тела склонившегося бога.

Then through the pallid rift that seemed at first

Тогда чрез эту почти невидимую брешь, которой, казалось, поначалу было

Hardly enough for a trickle from the suns,

Едва достаточно, чтоб лучик солнечного света пропустить,

Outpoured the revelation and the flame.

Вдруг хлынул поток огня и откровения.

The brief perpetual sign recurred above.

И краткий вечный символ вновь в небесах возник.

A glamour from unreached transcendences

Очарованием недостижимых трансценденций,

Iridescent with the glory of the Unseen,

Сияя радужно великолепием Незримого,

A message from the unknown immortal Light

Посланием бессмертного, неведомого Света, 4

Ablaze upon creation's quivering edge,

На трепетном краю творения

Dawn built her aura of magnificent hues

Пылал рассвет великолепием оттенков,

And buried its seed of grandeur in the hours.

И сохранил семя величия в потоке пролетающих часов.

An instant's visitor the godhead shone.

Божественное засияло кратким гостем мига.

On life's thin border awhile the Vision stood

На тонкой грани жизни пока это Видение стояло,

And bent over earth's pondering forehead curve.

Склонившись над изгибом задумчивого чела земли.

Interpreting a recondite beauty and bliss

Иероглифами цветными мистического смысла

In colour's hieroglyphs of mystic sense,

Передавая непостижимое блаженство и красоту^[4],

It wrote the lines of a significant myth

Оно начертало строки символического мифа,

Telling of a greatness of spiritual dawns,

Рассказывающего о величии духовных рассветов,

A brilliant code penned with the sky for page.

Сияющей тайнописью на странице неба.

Almost that day the epiphany was disclosed

Тот день почти был днем богоявления,

Of which our thoughts and hopes are signal flares;

Преддверием которому и мысли наши и надежды сияют как ночные маяки;

A lonely splendour from the invisible goal

Уединенное великолепие незримой цели

Almost was flung on the opaque Inane.

Почти было наброшено на непроницаемую Пустоту.

Once more a tread perturbed the vacant Vasts;

Вновь чья-то поступь тревожит пустоту бескрайнюю Пространств;

Infinity's centre, a Face of rapturous calm

Центр бесконечности, восторженного покоя Лик,

Parted the eternal lids that open heaven;

Размежил веки своих бессмертных глаз, что открывают небеса;

A Form from far beatitudes seemed to near.

Казалось чья-то Фигура, с дальних берегов блаженства, приблизилась.

Ambassadress twixt eternity and change,

Послом меж вечностью и вечным изменением,

The omniscient Goddess leaned across the breadths

Над бесконечными просторами, что кружат предначертанные пути звезд,

That wrap the fated journeyings of the stars

Склонилась Всеведущая, мудрая Богиня^[5]

And saw the spaces ready for her feet.

И увидала, что пространства готовы стать опорой ее ногам.

Once she half looked behind for her veiled sun,

Нам миг лишь полуоглянувшись на своё скрывающееся за покровом, солнце,

Then, thoughtful, went to her immortal work.

Она задумчиво направилась туда, где ожидала ее бессмертная работа.

Earth felt the Imperishable's passage close:

Земля почувствовала приближение Нетленного:

The waking ear of Nature heard her steps

Разбуженное ухо Природы услышало ее шаги

And wideness turned to her its limitless eye,

И необъятные просторы повернули к ней свой безграничный глаз,

And, scattered on sealed depths, her luminous smile

Рассыпавшись на запечатанных глубинах богини лучезарная улыбка

Kindled to fire the silence of the worlds.

Зажгла молчание миров.

All grew a consecration and a rite.

Все превратилось в священный ритуал и посвящение.

Air was a vibrant link between earth and heaven;

Стал воздух вибрирующей связью между землей и небесами;

The wide-winged hymn of a great priestly wind

Великий, священный ветер поднялся ширококрылым гимном

Arose and failed upon the altar hills;

И опустился на алтари холмов;

The high boughs prayed in a revealing sky.

Ввысь, в небо откровения, молитвенно взметнулись ветви.

Here where our half-lit ignorance skirts the gulfs

Здесь, где наше полуслепое неведение бредет по краю бездн,

On the dumb bosom of the ambiguous earth,

Что распахнулись на немой груди обманчивой земли,

Here where one knows not even the step in front

Здесь, где никто не знает даже следующий свой шаг,

And Truth has her throne on the shadowy back of doubt,

И Истина поставила свой трон на спину темную сомнения,

On this anguished and precarious field of toil

На это опасное поле тяжелого труда и муки

Outspread beneath some large indifferent gaze,

Взирал какой-то широкий, отстраненный взгляд,

Impartial witness of our joy and bale,

Бесстрастный свидетель нашей радости и скорби,

Our prostrate soil bore the awakening ray.

Наша изможденная земля хранила пробужденья луч.

Here too the vision and prophetic gleam

Здесь, тоже, это видение и отблески пророчества,

Lit into miracles common meaningless shapes;

Все озаряя, преобразили в обычные чудеса, бессмысленные формы;

Then the divine afflatus, spent, withdrew,

Затем божественное откровение, угасая, как нежеланный гость, что приходил напрасно,

Unwanted, fading from the mortal's range.

Ушло со смертного земного плана.

A sacred yearning lingered in its trace,

И лишь священная тоска осталась в его следах,

The worship of a Presence and a Power

И поклонение Присутствию и Силе,

Too perfect to be held by death-bound hearts,

Слишком совершенных, чтобы их вынести могли сердца, захваченные смертью,

The prescience of a marvellous birth to come.

Предвидение чудесного рождения, что должно прийти.

Only a little the god-light can stay:

Лишь малый луч божественного света смог остаться:

Spiritual beauty illumining human sight

Духовная красота, что озаряет видение людское,

Lines with its passion and mystery Matter's mask

Своей страстью и тайной освещая маску Материи изнутри

And squanders eternity on a beat of Time.

И вечность растрачивая в мгновеньях времени.

As when a soul draws near the sill of birth,

Словно душа, что сокровенно к таинству рождения подошла,

Adjoining mortal time to Timelessness,

Соединяет смертное время с Вневременным,

A spark of deity lost in Matter's crypt

Искра божественного теряется в склепе материи,

Its lustre vanishes in the inconscient planes,

И свет ее гаснет на несознательных планах,

That transitory glow of magic fire

Так этот мимолетный отблеск волшебного огня

So now dissolved in bright accustomed air.

Теперь растаял в обычном, ясном воздухе.

The message ceased and waned the messenger.

Послание оборвалось и исчез посланец.

The single Call, the uncompanioned Power,

Один Призыв лишь, одинокое Могущество

Drew back into some far-off secret world

Унесли назад, в какой-то дальний, тайный мир

The hue and marvel of the supernal beam:

Луча божественного свет и чудо:

She looked no more on our mortality.

Богиня не смотрела больше на этот смертный мир.

The excess of beauty natural to god-kind

Избыток красоты, естественный богам,

Could not uphold its claim on time-born eyes;

Невыносим для глаз, рожденных временем;

Too mystic-real for space-tenancy

Слишком мистически реальное для жизни в пространстве,

Her body of glory was expunged from heaven:

Ее сияющее тело исчезло с лица небес:

The rarity and wonder lived no more.

Погасли редкое явление и чудо.

There was the common light of earthly day.

И был обычный свет земного дня.

Affranchised from the respite of fatigue

Очнувшись от передышки, сбросив бремя утомления,

Once more the rumour of the speed of Life

Снова Жизни быстротечной шум

Pursued the cycles of her blinded quest.

Последовал кругами своего слепого поиска.

All sprang to their unvarying daily acts;

Все возвратилось вновь к своим обыденным делам, что каждый день вершатся неизменно;

The thousand peoples of the soil and tree

И тысячи существ лесов и почв

Obeyed the unforeseeing instant's urge,

Вновь подчинились непредсказуемому побуждению мига,

And, leader here with his uncertain mind,

И, главный здесь актер, с изменчивым умом,

Alone who stares at the future's covered face,

Единственный, кто всматривается в скрытый лик грядущего,

Man lifted up the burden of his fate.

Бремя своей судьбы на плечи поднял человек.

And Savitri too awoke among these tribes

И Савитри проснулась среди тех племен,

That hastened to join the brilliant Summoner's chant

Что к гимну лучезарного Герольда^[6] спешили присоединиться

And, lured by the beauty of the apparent ways,

И, красотой плененные поверхностных путей,

Acclaimed their portion of ephemeral joy.

Приветствовали шумно свою частицу эфемерной радости.

Akin to the eternity whence she came,

Но Савитри, дитя родное Вечности,

No part she took in this small happiness;

Участия не принимала в этом малом счастье;

A mighty stranger in the human field,

Могучий чужестранец, пришедший в мир людей,

The embodied Guest within made no response.

Гость, воплощенный в ней, не отвечал.

The call that wakes the leap of human mind,

Тот зов, что заставляет ум человека прыгать,

Its chequered eager motion of pursuit,

Его изменчивое, страстное стремление погони,

Its fluttering-hued illusion of desire,

Его трепещущее многоцветие иллюзии желания

Visited her heart like a sweet alien note.

Касались ее сердца подобно сладостной, но чуждой ноте.

Time's message of brief light was not for her.

Посланья времени недолговечный свет существовал не для нее.

In her there was the anguish of the gods

В ней жили мука и страдание богов,

Imprisoned in our transient human mould,

Закованных во временную форму человека,

The deathless conquered by the death of things.

Бессмертие, что было смертными вещами пленено.

A vaster Nature's joy had once been hers,

Радость нездешней, более великой Природы однажды была ее,

But long could keep not its gold heavenly hue

Но не могла надолго сохранить свой золотой, небесный свет

Or stand upon this brittle earthly base.

Или устоять на ненадежном основании земли.

A narrow movement on Time's deep abysm,

Движенье узкое в глубокой бездне времени,

Life's fragile littleness denied the power,

Хрупкая малость жизни отвергала силу;

The proud and conscious wideness and the bliss

Достоинство, сознательную широту, блаженство

She had brought with her into the human form,

Она с собою в человеческую форму принесла,

The calm delight that weds one soul to all,

Восторг спокойный, что соединяет душу со всем сущим,

The key to the flaming doors of ecstasy.

И ключ к пылающим дверям экстаза.

Earth's grain that needs the sap of pleasure and tears

Но семя Земли, что жаждет напитка удовольствия и слез

Rejected the undying rapture's boon:

Отвергло бессмертный дар восторга:

Offered to the daughter of infinity

Оно предложило дочери бесконечности взамен

Her passion-flower of love and doom she gave.

Свой страстный цветок любви и рока.

In vain now seemed the splendid sacrifice.

Напрасной теперь казалась великолепная жертва.

A prodigal of her rich divinity,

Щедрый расточитель своей неистощимой божественности,

Her self and all she was she had lent to men,

Свой дух, все, чем она была, она с любовью предложила людям,

Hoping her greater being to implant

В надежде свое великое существование привить

And in their body's lives acclimatise

И в их живых телах укорениться,

That heaven might native grow on mortal soil.

Чтобы небеса могли расти свободно на смертной почве.

Hard is it to persuade earth-nature's change;

Но трудно убедить земную природу измениться;

Mortality bears ill the eternal's touch:

Прикосновение вечного невыносимо смертному:

It fears the pure divine intolerance

Она^[7] страшится чистой нетерпимости божественной,

Of that assault of ether and of fire;

Ее атак эфира и огня;

It murmurs at its sorrowless happiness,

И ропщет на ее, не знающее горя, счастье

Almost with hate repels the light it brings;

И почти с ненавистью отбрасывает свет, который та с собой приносит;

It trembles at its naked power of Truth

Она трепещет перед этой обнаженной мощью Истины,

And the might and sweetness of its absolute Voice.

Могуществом и сладостью ее абсолютного Голоса.

Inflicting on the heights the abysm's law,

Навязывая высотам этим закон бездны,

It sullies with its mire heaven's messengers:

Своею грязью она забрасывает небес посланцев:

Its thorns of fallen nature are the defence

Шипы ее падшей природы её защита,

It turns against the saviour hands of Grace;

Которые она вонзает в спасительные руки Милости;

It meets the sons of God with death and pain.

Смертью и болью она встречает сынов Бога.

A glory of lightnings traversing the earth-scene,

Великолепиями молний они пересекают земную сцену,

Their sun-thoughts fading, darkened by ignorant minds,

Их солнечные мысли гаснут, омрачаясь невежественными умами,

Their work betrayed, their good to evil turned,

Их дело предается, их благо превращается во зло,

The cross their payment for the crown they gave,

Их плата - крест, за тот венец, который они с собой приносят

Only they leave behind a splendid Name.

И лишь великое Имя они оставляют за собой.

A fire has come and touched men's hearts and gone;

Огонь приходит, касается людских сердец и уходит вновь;

A few have caught flame and risen to greater life.

Немногие ухватили это пламя и поднялись до более великой жизни.

Too unlike the world she came to help and save,

Так непохожа была она на этот мир, который должна была спасти, которому пришла помочь;

Her greatness weighed upon its ignorant breast

На его грудь неведения тяжелым бременем легло ее величие

And from its dim chasms welled a dire return,

И из его бездонных бездн ужасный долетел ответ:

A portion of its sorrow, struggle, fall.

Удел страдания, борьбы, падения.

To live with grief, to confront death on her road,-

Жить с горем, столкнуться на своем пути со смертью, -

The mortal's lot became the Immortal's share.

Жребий смертного стала участью Бессмертного.

Thus trapped in the gin of earthly destinies,

Так, пойманная в западню земных судеб,

Awaiting her ordeal's hour abode,

Она жила, ожидая часа испытаний,

Outcast from her inborn felicity,

Изгнанницей из своего врожденного блаженства,

Accepting life's obscure terrestrial robe,

В земные тусклые одежды жизни облачась,

Hiding herself even from those she loved,

От тех себя скрывая даже, кого она любила,

The godhead greater by a human fate.

Божественное, возвеличенное человеческой судьбой.

A dark foreknowledge separated her

Предзнанье мрачное ее отгородило

From all of whom she was the star and stay;

От всех, кому она была звездою путеводной и опорой;

Too great to impart the peril and the pain,

Слишком великая, чтоб с кем-то разделить свой риск и свою боль,

In her torn depths she kept the grief to come.

Грядущую беду она несла в своих разорванных глубинах.

As one who watching over men left blind

Как тот, кто бережет людей, оставшихся слепыми,

Takes up the load of an unwitting race,

Кто налагает бремя на себя в неведении живущей расы,

Harbouring a foe whom with her heart she must feed,

Врагу приют давая, что своим сердцем ей вскармливать пришлось,

Unknown her act, unknown the doom she faced,

Скрыты её действия и рок неведом, ожидающий её,

Unhelped she must foresee and dread and dare.

Без помощи она должна была предвидеть и ужас, и брошенный ей вызов.

The long-foreknown and fatal morn was here

И роковое утро, давно заранее известное, наконец, пришло,

Bringing a noon that seemed like every noon.

И день за ним последовал, казавшийся как день любой другой.

For Nature walks upon her mighty way

Природа, прокладывая свой могучий путь,

Unheeding when she breaks a soul, a life;

Не замечает, как она ломает чью-то жизнь иль душу;

Leaving her slain behind she travels on:

И оставляя убитую жертву позади, спокойно дальше продолжает путь:

Man only marks and God's all-seeing eyes.

Лишь люди замечают это и Бога всевидящие глаза.

Even in this moment of her soul's despair,

Но даже в этот миг душевного отчаянья,

In its grim rendezvous with death and fear,

Во время мрачной встречи с ужасом и смертью,

No cry broke from her lips, no call for aid;

Ни стона единого не сорвалось с ее губ и ни одной мольбы о помощи,

She told the secret of her woe to none:

О тайне своей скорби она не рассказала никому:

Calm was her face and courage kept her mute.

Спокойно было ее лицо и мужество поддерживало ее молчание.

Yet only her outward self suffered and strove;

Но все же страдало и боролось лишь ее внешнее существо;

Even her humanity was half divine:

Полубожественно в ней было даже человеческое:

Her spirit opened to the Spirit in all,

Ее дух открыт был Духу, живущему во всем

Her nature felt all Nature as its own.

И как саму себя ее природа ощущала всю Природу.

Apart, living within, all lives she bore;

В уединении, живя внутри, она несла в себе все жизни;

Aloof, she carried in herself the world:

В своем отчуждении, она несла в себе весь мир:

Her dread was one with the great cosmic dread,

Ее ужас единым был с великим космическим ужасом,

Her strength was founded on the cosmic mights;

Ее силу поддерживали великие космические могущества;

The universal Mother's love was hers.

Ее любовь была любовью Матери вселенной.

Against the evil at life's afflicted roots,

И против зла, что поразило самые основы жизни,

Her own calamity its private sign,

Что бросили ей ее несчастье, как свой личный знак,

Of her pangs she made a mystic poignant sword.

Из своей муки она выковала мистический острый меч.

A solitary mind, a world-wide heart,

С уединенным умом и широким, как мир, сердцем,

To the lone Immortal's unshared work she rose.

Она поднялась, чтобы свершить работу Бессмертного, неразделенную ни с кем,

At first life grieved not in her burdened breast:

Жизнь поначалу не тревожила ее обремененное сердце:

On the lap of earth's original somnolence

На коленях изначального сна земли

Inert, released into forgetfulness,

Инертная и погруженная в забвение,

Prone it reposed, unconscious on mind's verge,

Она^[8] покоилась, простершись, несознательная, на краю ума,

Obtuse and tranquil like the stone and star.

Глухая, неподвижная, словно звезда иль камень.

In a deep cleft of silence twixt two realms

Там, в глубоком провале безмолвия меж двух миров,

She lay remote from grief, unsawn by care,

Она^[9] жила вдали от горя, не ведая заботы,

Nothing recalling of the sorrow here.

Ничто здесь не напоминало о печали.

Then a slow faint remembrance shadowlike moved,

Но вот воспоминание слабое возникло, словно тень,

And sighing she laid her hand upon her bosom

На грудь себе, вздыхая, Савитри руку возложила,

And recognised the close and lingering ache,

И осознала близкую, давно там притаившуюся боль,

Deep, quiet, old, made natural to its place,

Глубокую, безмолвную и старую, обычной ставшую на своем месте,

But knew not why it was there nor whence it came.

Но откуда она там возникла и почему, не знала Савитри.

The Power that kindles mind was still withdrawn:

Сила, пробуждающая ум, еще отсутствовала:

Heavy, unwilling were life's servitors

Тяжелы и ленивы слуги жизни на подъем,

Like workers with no wages of delight;

Словно работники, не знающие платы радостью,

Sullen, the torch of sense refused to burn;

Тлеющий факел ума отказывался разгораться;

The unassisted brain found not its past.

Беспомощный мозг не находил свое прошлое.

Only a vague earth-nature held the frame.

Лишь смутная земная природа поддерживала тело.

But now she stirred, her life shared the cosmic load.

Но вот она встрепенулась и ее жизнь разделила космическую ношу.

At the summons of her body's voiceless call

Следуя приказу безмолвного призыва ее тела,

Her strong far-winging spirit travelled back,

Ее могучий, ширококрылый Дух пустился в путь назад

Back to the yoke of ignorance and fate,

В порабощение судьбою и неведением,

Back to the labour and stress of mortal days,

К труду и напряжению смертных дней,

Lighting a pathway through strange symbol dreams

Нисходя тропою причудливых символических грез

Across the ebbing of the seas of sleep.

Чрез приливы океанов сна.

Her house of Nature felt an unseen sway,

Ее Природа ощутила незримую вибрацию,

Illumined swiftly were life's darkened rooms,

Внезапно озарились темные палаты жизни,

And memory's casements opened on the hours

Створки памяти теперь распахивались на часы

And the tired feet of thought approached her doors.

И к ее дверям приблизились усталые ноги мысли.

All came back to her: Earth and Love and Doom,

Все возвратилось к ней: Земля, Любовь и Рок,

The ancient disputants, encircled her

Древние соперники обступили ее со всех сторон,

Like giant figures wrestling in the night:

Подобно гигантам, ведущим сражение в ночи:

The godheads from the dim Inconscient born

Боги, рожденные в тусклых безднах Несознательного,

Awoke to struggle and the pang divine,

Проснулись для божественной боли и борьбы,

And in the shadow of her flaming heart,

И в тени ее пылающего сердца,

At the sombre centre of the dire debate,

В мрачном центре ужасного конфликта,

A guardian of the unconsoled abyss

Хранительница безутешных бездн,

Inheriting the long agony of the globe,

Наследующая долгую агонию земли,

A stone-still figure of high and godlike Pain

Неподвижная-каменная, высокая фигура богоподобной Боли,

Stared into Space with fixed regardless eyes

Уставилась в пространство безучастными, остекленевшими глазами,

That saw grief's timeless depths but not life's goal.

Что видят вечные глубины горя, но не знают жизни цель.

Afflicted by his harsh divinity,

Отравленная своей суровою божественностью,

Bound to his throne, he waited unappeased

Безутешная, прикованная к своему трону, она ждала

The daily oblation of her unwept tears.

Ежедневного воздаяния ее^[10] невыплаканных слез.

All the fierce question of man's hours relived.

Раскрылся человеческой жизни неистовый вопрос.

The sacrifice of suffering and desire

Эта жертва страдания и желания,

Earth offers to the immortal Ecstasy

Которую земля приносит бессмертному Экстазу,

Began again beneath the eternal Hand.

Вновь началась под вечною Рукой.

Awake she endured the moments' serried march

Пробужденная, она вынесла марш спрессованных мгновений,

And looked on this green smiling dangerous world,

И взглянула на зеленый, смеющийся, опасный мир,

And heard the ignorant cry of living things.

И услыхала живых существ невежественные крики.

Amid the trivial sounds, the unchanging scene

Посреди обычных звуков неизменной сцены

Her soul arose confronting Time and Fate.

Ее душа восстала, сталкивая Время и Судьбу.

Immobile in herself, she gathered force.

Неподвижная внутри, она собиралась с силой.

This was the day when Satyavan must die.

То день пришёл, когда Сатьяван должен умереть.

End of Canto One

Конец Первой Песни