Мелф
Adsumus, Domine. Книга 3. Шарлей. Часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:

   Он сидел в "Старой крысе" -- уже давно на своем, всегда свободном для него, месте. У окошка, откуда видно было почти всю гавань.
   С утра лежал туман, но рассветные лучи весело и безжалостно порвали его на тающие клочья, и корабли, в тумане похожие на какой-то мертвый лес на холмах, словно ожили и засверкали. Бокастые, мощные красавчики когги будто бы свысока поглядывали на друг на дружку: я больше! А я быстрее! Вспыхнули на солнышке нарядные ало-белые флаги и вымпелы Ганзы.
   Ага, вон местный король кораблей -- "Виннаар ван де зее" -- пошел на погрузку. Вон что-то случилось на "Ауденаарде": капитан, Тим Госсенс, грозно вопит что-то с юта матросам...
  
   Он жевал яичницу с сыром, запивая местным пивком -- в "Крысе" и в такую рань было людно, но он еще пока никому не понадобился. Успеть бы пожевать спокойно...
   И только подумал -- пожалуйста:
   - Братец Кеес!
   Боцман с "Победителя моря".
   - А. С добрым утречком, Макс. Ты это... не проспал, нет? Твой ушел к Воротам, только что.
   - Там и подскочу! - ухмыльнулся краснорожий, долговязый и голубоглазый красавец, - Впервой, что ли. Без меня не уйдет! Хотел тут тебя попросить...
   - Ну?
   - Мы в Новгород идем... Ты это... зайди к моей женке, братец Кеес. Напомни ей, что Господь велел ей мужа ждать и налево не глядеть!
   Понятно все с Максом -- этот покоритель женских сердец с голубыми огнями под бровями страшно боялся, что его единственная ему изменит. И жена его Боолкин была чисто Святая Дева, прости мою душу грешную. Точно такая, как на самых прекрасных фресках.
   - Да не будет она глядеть, Макс.
   - Да кто их, баб, знает!
   - Я знаю. Не будет.
   - Тебе-то откуда, ты ж монах, Божий служитель!
   - Вот потому и знаю. Достойная Боолкин без тебя словно монахиня живет, Господом клянусь.
   Он ведать не ведал, так это или нет -- но не хотелось, чтоб парень в долгом пути мучился черными мыслями. А вернувшись, колотил жену.
   - Зайду, Макс.
   - Спасибо, братец! Привезти тебе чего?
   - Не надо.
   - Ну, пойду.
   - Хорошего ветра.
   Спасибо тебе, Господи. Остывшая яичница уже совсем не то.
   Он едва успел прожевать последний кусок, как снова раздалось, да как звонко, причем чуть не из-под стола:
   - Братец Кеес!
   Хендрик, юнга со "Святого Николая". Он же Рейк, он же Ушастик -- малюсенький, лет на вид семи, на деле десяти. Скоро матросом будет!
   - Чего, братец Рейк?
   Малец надулся от важности, но лукавые глаза так и сыпали искорками:
   - Госпожа Неле просила тебя на западный пирс заглянуть. Там кое-кто ждет тебя очень.
   Западный из окошка "Крысы" был не виден.
   - Да кто же?
   Может, из Вроцлава кто? Вроцлав уж сорок лет в Ганзейском союзе. Мало ли.
   - А ты иди, и увидишь, - сказал Рейк. И добавил то словечко, с которого и началась здесь жизнь братца Кееса: een ekster.
   - Сорока прилетела, - хихикнул малец. И убежал.
   Но Сорока -- это же я сам?!
  
   Он издалека увидел -- и глазам не поверил. И заторопился так, что в кои-то веки чуть не споткнулся о подол рясы.
   Небольшой, но ладненький когг -- тот, что построил и теперь продавал Рогер Бретонец. С парусами в черно-белую полоску. Неясно, что такое -- но Рогер объяснял: убережет от ундин и прочей всякой нечисти морской! Тот самый кораблик, на какой братец Кеес облизывался на лаштадии Брюгге... да сто лет мог еще облизываться -- его сбережений не хватало, а торговаться с Бретонцем -- как спорить с папой Римским за святой престол!
   Теперь на бушприте трепетал под игривым ветерком флаг Брюгге -- ало-белый, с коронованным львом. На гроте -- опять же алый с белым вымпел Ганзы.
   А на носу стояла Неле. И смеялась, глядя на его обалдевшую рожу. И Виллем Виссер, лучший капитан на свете, стоял рядом с ней, тоже ухмыляясь.
   А он ничего еще не понимал.
   Виллем не стерпел:
   - Братец Кеес! Ты чего там застрял! Подымись-ка...
   Он так и сделал.
   - Нравится? Мне тоже, хороший кораблик. Легкий, послушный. И волны не боится. А звать в твою честь. "Сорока".
   - А?
   Он все еще не понимал, и Неле сказала:
   - Кеес. Он твой.
  
   Виллем почти без разбега сиганул через борт на пирс. И помахал оттуда, и отправился по своим делам. Не то чтоб он одобрял трах госпожи Неле с каким-то пришлым монахом -- но это же братец Кеес. И потом, Виллем еще и не такое видал. И не его дело, раз всем хорошо...
  
   - Неле, но... у меня на него не хватало!
   - Ты уже давно не спрашивал, сколько. Совсем немного не хватало. И нет, не я -- мы все помогли. Все, кому помог ты. Многие скинулись. Виссер будет наш капитан, он сразу согласился. Говорит -- с тобой хоть в шторм, хоть к дьяволу морскому не страшно.
   - Неле, но...
   Он сам не знал, что "но".
   Но вот что! Целоваться с Неле на глазах уже давно ожившей и вовсю шевелящейся гавани, на борту внезапно привалившего сюда с верфи кораблика Рогера Бретонца... А и плевать!
   - Кеес, - сказала она, - только не на этой палубе. Ну, мне самой хочется на этой, но подождем... Идем, обмыть же надо!
   - Да, сейчас...
   Он добежал до кормы, перевалился через фальшборт и воплем: "ВАААААУУУУУ!!!" плюхнулся в воду. В грязную воду бухты. Неле смеялась до слез, глядя, во что он превратился после этого -- побарахтавшись, он выбрался в чью-то лодочку.
   Кеес был счастлив как никогда. Он просто сиял, не обращая ни малейшего внимания на украсившие мокрую рясу роскошные и страхолюдные зеленые кружева.
   На пирсе стояло Похищение сабинянок. Почему-то без Рыжего Матроса сегодня. Лукаса ван Кодда после некоторых событий за глаза только так теперь и называли.
   Похищение сабинских дев вопросило:
   - Что, братец Кеес, ухватил морского бога за бороду?
   И не сплюнуло, как обычно. А чуть не заплакало от зависти. Промолчало. Скривилось так, словно брюхо пронзило шилом, и побрело прочь.
   Кеесу казалось, что сегодня он любит весь мир. И готов простить всех и за все.
   - Может, возьмем его тоже?
   - Кем это, Кеес?
   - Матросом. Только матросом.
   - Ты веришь в лучшее в человеческой природе.
   - Я служитель Божий.
   - А я -- нет. Но я взяла бы... И не матросом. Лукас матросом и не пойдет, от оскорбленной гордыни сдохнет. Боцманом.... За ним надо глядеть, чтоб якорь не спиздил и не пропил, но... никто не знает моря лучше, чем он. И Виссер ему спуску не даст.
   - Ну, Неле. Если бы не он -- ты бы меня и не заметила!
   - Будь уверен, я знала, что в "Крысе" сидит kust hond...
   Он до сих пор не знал многих местных морских выражений, но это узнал в первый же день, "береговой пес", иными словами, сухопутная крыса.
   - И ни с кем не разговаривает. И имени своего не называет. Я поняла -- ему нечего называть...
   Он полез на пирс.
   Последними словами Неле, что он услышал, были:
   - Кеес, глянь, какая птичка на бушприт села! Это не чайка, тут у нас таких не во...
  
   - Эй, Страшный суд проспишь!
   Шарлею страшно не хотелось выныривать из сна, но все вдруг потемнело и пропало.
   Он шевельнулся, охнул от исчезнувшей во сне боли -- и открыл глаза. День. Все еще день. Над ним стоял Биркарт. Плохо соображающий после такого глубокого, такого схожего с реальностью сна Шарлей спросил умное:
   - Это ты?
   - Ну, если ты полагаешь, что так выглядит святая Петронелла -- считай, что это она явилась за тобой. Вставай, нам пора. Телега подана!
   Биркарт и впрямь переоделся -- вместо простенького подбронника на нем был дорогой вамс, портки, коих под латами все одно не видно, сменились теми, какие не стыдно людям показать, сапоги были и вовсе потрясающие, словно вчера купленные. Все черное.
   - Святые, неважно, Петронеллы или Петры, так не выглядели даже в лучшие годы... Встаю-встаю, сэр Ланселот... - не удержался Шарлей, хоть и видел: Беесса и того единственного, кто мог сдерживать эту тварь, если она взбесится, тут уже нет.
   - Я те дам Ланселота, - совершенно беззлобно отозвался Биркарт. - Кстати, зря стараешься, подражая князю-епископу. Ланселот -- мой самый нелюбимый персонаж из легенд о Круглом столе. Шут какой-то. И слюнтяй, по-моему.
   - А любимый кто же? Перис из Дикого Леса?
   - Ну так и знал, что ты выберешь какого-то злобного придурка. Нет. Гавейн. А твой?
   Шарлей ни на миг не задумался:
   - Гарэт.
   - Знаю, почему, - усмехнулся Биркарт. - Твоя мечта: как ты из кухаркина сына превращаешься в славного и известного парня? Потому что на самом деле ты вовсе не кухаркин сын и есть. А?
   - На хрена мне известность. Был бы я неизвестен властям земным -- жил бы, в ус не дул.
   - Так кто ж тебя сделал столь заметной персоной-то? Я, что ли?!
   - Ты прав. Mea culpa.
   - Да идем же. Бежать не пробуй. От меня, если до тебя еще не дошло, не убежишь. Сейчас поедем куда велено, как там сказал князь-епископ? Чинно-благородно!
   Несмотря на благодушный вид Биркарта и эту легкую болтовню, Шарлей по-прежнему не верил ни одному его слову. А вид епископской "телеги" возле ратуши и вовсе поверг его в припадок уныния, смешанного со страхом. Все растущим и растущим. Парализующим.
   Он помнил повозку прежнего епископа вроцлавского, Вацлава Легницкого, упокой Господь его душу, недурной был князь-епископ. В которую когда-то подсаживал твою, Биркарт, будущую мать. Та "телега" была скромнее. Конрад же отгрохал себе прямо-таки карету, его хренова величества Сигизмунда достойную. Холеные шварцвальдские кони масти "темная лиса", темно-рыжие и светлогривые (словно подобранные под герб!) ровно близнецы. А уж сколько стоила эта халабуда на колесах со всеми ее белыми орлищами на алом поле -- бархатном, что ли, ну курва мать! -- и золочеными завитушками? И ведь полностью закрытая. В ней жить можно!
   А мне -- туда лезть и остаться там наедине... с этим! А если Конрад все-таки подарил своей твари игрушку? И отвезет меня эта колесница фараонова вовсе не в треклятую, но уже даже желанную кармелитскую обитель, а...
   А Господь-то ведает, куда отвезет меня эта нелюдь и чернокнижник? На Слензу, где, как говорят, происходят порой шабаши? И принесет там в жертву, например, призывая истинного отца своего, не будь он помянут рядом с именем Господним... И долго будет приносить, пока мои вопли не перейдут в хриплое гавканье, как связки в горле порвутся...
   Даже возница, осанистый брат в белой доминиканской рясе, нисколько не успокоил Шарлея. Конрад вон и на свое сокровище рясу мечтает надеть! Мало ли что за брат.
   - Что встал, как хер князя-епископа? Поднять-подняли, разбудить забыли? Брехня, я тебя именно что разбудил, ибо никто иной не смог бы. Эх, а сам еще что-то про содомию, - веселился Биркарт, - чего на брата Томаша загляделся? Знаешь, почему князь-епископ доминиканца призвал на эту службу? Ряса-то белая. К орлам подходит! Садись давай, - он распахнул перед Шарлеем дверцу -- точней, вполне себе дверь.
   Шарлей застрял, обливаясь холодным потом.
   - Ты как эта... дева наивная, которой раубриттер, сколь может куртуазно, предлагает поехать на верховую прогулку в лесочек, ибо дивно пахнут лесные цветочки! Пое- едем, красотка, ката-аться, давно-о я тебя поджида-ал!
   Вот именно. Как пахнут лесные цветочки, дева рискует узнать, ткнувшись в них носом, пока раубриттер вовсю помогает ей оценить их аромат, задрав ей подол и пристроившись сзади!
   Шарлей пустыми глазами пялился в темное нутро повозки.
   - Ну, горе мне с тобой... Телега не нравится? Тебе кажется, что пророк Элияху вознесся на небеса на более приличной колеснице?
   Шарлей не сразу признал названного пророка -- Биркарт назвал его, кажется, на языке племени своей матери. Но... на какие еще небеса-ааа?!
   - Ну извини, братец Шарлей, на небо тебе рано еще, так что берите что дают... Так, куртуазность у меня вся вышла. ДА ТЫ СЯДЕШЬ ИЛИ НЕТ, ЧУВЫРЛА?! - взревел выведенный из терпения Биркарт. Сработало: Шарлей нырнул в повозку, словно мышь в нору -- от прыгнувшего на нее кота.
   Там он сразу же прилип к противоположной, закрытой двери. А сидеть-то почти не больно, мягко. Ну как князь-епископ не пристроит подушки под жопы себе и своему сыночку?
   Биркарт тоже влез, гаркнул: "Трогай, брат Томаш!", и стало темно -- он закрыл дверцу. Но как они тут не задыхаются? А, ясно: на дверцах окошки. Со шторками. Тоже, курва, бархатными. Сейчас задернутыми, но дышалось легко.
   - Братец Шарлей, - раздался голос твари так близко в треклятой темноте, - я бы предпочел вылезти и сесть верхом на одного из коней, впряженных в телегу. От него, клянусь Господом, разит потом меньше, чем от тебя сейчас. Что с тобой? Прости, но поверить в то, что ты вдруг воспылал ко мне страстью и смущаешься признаться, я не в состоянии. Поэтому полагаю, что верно второе объяснение. Страх. Да?
   - Да, - выдавил Шарлей.
   - В чем дело? - удивилось это создание, действительно не понимающее: а чего страшного-то?
   - Мы едем в Стшегом?
   - Да.
   - В обитель кармелитов?
   - Да. Слушай, по-моему, я бил тебя по спине и жопе, а не по башке. Почему ты спрашиваешь о том, о чем слышал час назад?!
   - Ну мало ли. Откуда мне знать твои настоящие планы. В этой темноте ты можешь воткнуть мне под ребро свое толедское перышко и выбросить меня в канаву по дороге. И это, полагаю, был бы еще милосердный конец. Может, ты придумал что поинтереснее.
   - Твое перышко тоже при тебе, как и денежки, - Шарлей не видел Биркарта, но почувствовал, что тот усмехается, - не крохоборы же мы, не грабители какие. Впрочем, я тебя понимаю. Ты же в темноте не видишь. Ну, изволь.
   Эта маленькая, трясущаяся на булыжнике коробочка тьмы вдруг осветилась. Шарлей даже зажмурился от неожиданности -- и тут же снова распахнул глаза. Сине-желтые огоньки плясали на пальцах левой руки Биркарта, освещая его странную птичью физиономию. Но это длилось недолго -- Биркарт бормотнул что-то, и огоньки с пальцев слетели, соединились и образовали висящий в воздухе крест. Этот светился простым, теплым желтым светом. Ну светильник и светильник. Даже как-то уютно стало... с ума сойдешь тут с ним. Шарлей проворчал:
   - Надо же. Крест.
   - Не нравится? - деловито спросил Биркарт, словно был портным, предлагающим капризной заказчице вот этакий бант вот сюда.
   И Шарлей фыркнул: крест преобразился в куську. Натуральную такую куську. Скромных размеров. С причиндалами.
   - Это лучше, - сказал он.
   - Я рад, что понравилось. Знаю, почему ты так трясешься. Не веришь мне.
   - Ты правда считаешь меня полудурком?
   В следующий миг Шарлей не поверил ушам:
   - Начальствующим повинуйтесь, коли творят добро, но если они порочны -- боритесь с ними. Покайтесь, грабители бедных людей, убийцы, воры и святотатцы! Бог проклинает вас! Сказано в Писании: кто обманывает бедного, кровавый тот человек! Кто отнимает хлеб, добытый в поте лица, виновен столько же, сколь убийца ближнего своего!
  
   Он. Слышал. Все.
   Все, что я сказал. А я говорил не свое...
   И он не доложил отцу, что растрепанный брат святого Франциска в запыленной рясе орал, не пытаясь угомонить толпу, а вдохновляя ее, слова человека, сожженного такими, как его отец, на костре. Лета Господня 1415, 6 июля, в Констанце.
  
   Шарлей понял, что он -- вовсе не игрушка, подаренная Конрадом Биркарту. Все сложнее. Он игрушка для обоих. Поэтому Биркарт не убьет его. Не замучает на Слензе либо где еще. Он действительно отвезет его в Стшегом. Они мной играют. Понять бы, каковы правила.
   И... какой, Матерь Пресвятая Богородица, прок играть, если игрушка прибита к стенке? То есть если я сижу в кармелитской тюрьме?!
  
   - Такая буря чувств на твоей роже, братец Шарлей... Все еще не веришь мне? А сон тебе понравился?
   - Спасибо, что дал мне поспать. Мне правда стало получше...
   - Ты не понял. Сон, который ты видел -- понравился? Я старался.
   - Что?..
   - Ну, ты же сам пытался поддеть меня -- помнишь? -- тем, что всех твоих дружков я нашел, а тебя нет. Пока ты сам не явился во Вроцлав.
   - Ну... я считал, что это так. А это...
   - Все эти два года, - сказал Биркарт спокойно и без своих ухмылочек, - ты был моим любимым зрелищем, братец Шарлей.
   - Что-оо?! - ну не всерьез же он это?
   - Что слышал. Я всегда знал, где ты. И как ты.
  
   Сказанное просто оглушило, и Шарлей несколько мгновений глупо моргал глазами -- привыкнуть к этой мысли, даже просто принять ее было свыше его сил: казалось, что душа моментально заполнится мутной жижей с тухлым запахом. Два года. Два года эта мерзкая тварь имела возможность видеть все, абсолютно все, что я делаю! Ну и как теперь избавиться от липкого и гадостного чувства, что я даже трахался, возможно, под этим вот любопытным взглядом черных птичьих глазищ?! Да черт с ним с трахом, не самое плохое. Шарлей не заметил, как съежился, прижав ладонь к левой стороне груди -- у него даже сердце глухо заныло от мысли, что тварь слышала все слова, предназначенные лишь для двоих. Его слова, предназначенные лишь для нее.
   Странно, что сон -- хоть он и был мороком, насланным тварью -- забывать не хотелось. Чудесный он был. Настоящий. Вот как?.. Ведь тварь могла и гадость какую измыслить и показать. Как Неле трахается с Рыжим Матросом, например, а я сижу в углу "Крысы", пью, блюю себе на колени, рыдаю и грызу кулак. Или еще что-нибудь... этакое. В духе этого создания, у которого нет ничего святого.
   - Теперь, - сказал Шарлей очень тихо, - то ли жениться на тебе, Биркарт, то ли убить на хрен. Ты знаешь обо мне больше любого, самого близкого друга. Больше любимой женщины. Жениться на тебе ни желания, ни возможности, а убить -- не смогу, уже убедился...
   - Какая драма, - усмехнулась тварь, - а ведь тот Господь, в какого ты веришь -- ну, небезразличный к тебе -- делает то же, что и я. Разве нет? Всеведущий и всезнающий Господь. Однако при Нем ты трахаться не смущаешься? Кстати, что Он о тебе думает, ты не узнаешь. А от меня -- узнаешь. Ты мне очень-очень понравился, когда, только прибыв в Брюгге, завалился в тот матросский кабак. Я даже беспокоился, не начистят ли тебе там твое сухопутное ебало. И не понадобится ли мне за тебя вступиться.
   - А ты бы вступился?
   - Конечно, если бы тебе грозила серьезная опасность. Твой настоящий ангел-хранитель, похоже, бездельник, братец Шарлей.
   - Ангел-хранитель, - фыркнул тот, - с черными крылышками, когтищами и великими познаниями в самом наичернейшем колдовстве. Видно, тот ангел, какого я заслужил.
   - Кое от кого я уже слышал такое. Слово в слово. Но та старая дура подохла, братец Шарлей, потому что слишком легко, не подумавши, отказалась от моих услуг по этой части! Хотя на самом деле я и не знаю, с чего она померла. Возможно, осознала, благодаря кому встала на ноги. Ну а ты и так меня знаешь, и давненько.
   - Будь проклят день нашего знакомства, Биркарт фон Грелленорт.
   - Ну прекрати же. Твои проклятия все равно пустое сотрясение воздуха, ты же не я. Наше знакомство весело началось и вполне весело продолжается! Я так смеялся, когда ты гонял Рыжего по кабаку... И так порадовался, когда тебя подобрала эта твоя... и утащила... Да не скрипи ты зубищами, братец Шарлей! Я предполагал, чем вы непременно займетесь. И ты правда думаешь, что после шабашей я увидел бы что-то новое для себя?! Ну у тебя и самомнение!
   Шарлей не хотел его слушать. И потому не ответил. Он отвернулся к занавешенному окошку. И мысли невольно вернулись туда, в "Старую крысу", на два года назад.
  
   ...Шарлей сидел, потягивал пиво, топорщил уши. Потрепанная матросская куртка, которую он купил за бесценок и напялил, спрятав рясу в седельную сумку, превратила его в одного из тысячи околачивающихся в гавани. Но сам город полон был людей куда более странного вида. Языков тут звучало больше, чем Шарлей мог себе представить. И, улавливая родную немецкую речь, он уловил также и то, что было полезно: он мог наняться матросом. Их всегда не хватало. И увидеть... Венецию! Во Франции бывал, до Италии так и не добрался. А хотелось. Многое хотелось увидеть. И помолиться кое-где.
   Кабак Een oude rat ("Старая крыса", крысу Шарлей понял, исходя из немецкого, остальное не сразу -- а смысл выражения оказался "стреляный воробей") смотрелся не самым главным в порту. Не самым посещаемым. Шарлей ошибался, но тогда этого еще не знал. И его новый облик мог только навредить, ведь сам он был не отсюда!
   Шарлей понимал, насколько он торчит тут, как хуй во лбу, все больше и больше.
   На него косились -- но не более. Никто не приставал, никто ничего не спрашивал. И на том спасибо.
  
   Это был совсем иной, незнакомый, чрезвычайно занятный мир. Даже из немецкой речи он понимал едва половину сказанного, но это скорей привлекало его, чем отпугивало. Все что-то новое узнаешь. Он давно знал -- случалось же путешествовать и морем -- что у морских парней свой язык, чужаку непонятный. Ну да, засунь матроса в монастырь -- тоже ведь не враз все поймет...
   А вот и беседа вполне понятная -- хотя что за Штральзундский мир такой, Шарлей знать не знал. Да и о каперах преставление имел весьма смутное.
   - Эй, ребята. Сюда идет Лукас ван Кодд со своим Рыжим Матросом. Опять про корабли на продажу спрашивать будет. Никто не желает спросить, как потерял он "Треску" возле Борнхольма?
   - Известно, как. Трусливая он душонка, все говорят, что он продал ее датским каперам, испугавшись, что выпустят ему потроха. Усрался да продал!
   - Э, Пьеркин! Разве после Штральзундского мира датчане смеют Ганзу трясти? Я не знаю, мы туда не ходим, мы только за солью в Байе, - сказал молоденький матросик.
   - Еще как смеют, Яппе.
   - Да у них, верно, нет и бумаги. То есть разбойники они как есть, еби их черт морской...- прогудел некто квадратный, дочерна загорелый.
   - Пираты. Чтоб их святой Николай в гальюне потопил...
   - Ну так и что? Кто не видал пиратов, братья? Всяк капитан, если он не вчера впервые жопу намочил, видал. Разве приличный капитан, да с верной командою, сдастся без боя?
   - Ха!
   - Просто гнилой он, Лукас этот, ван Кодд. Как позапрошлогодняя почернелая солонина. И команда его гнилая была. Небось и не погибли они вовсе, а так и разбойничают там, стакнувшись с датскими головорезами!
   - Брешет он все...
   - И слова ему не скажи! Кому охота с Рыжим Матросом связываться... И вот опять же: корабль он ищет. А откуда у него деньги? Если он и "Треску", и груз возле Борнхольма просрал?
   - От датских головорезов. Говорят тебе, загнал он "Треску". Вместе с командой.
   - Сестренки заработали...
   - На когг-то? У них у каждой по три манды, что ль?!
   Дружный хохот.
   - А красивые девки-то.
   - Но шлюхи.
   - А, говорят, он сам с каждой и...
   - Оттого, может, и шлюхи?
   - Нечестивый он человек! А плащ его видали? Сам он похваляется, что вовсе это не плащ, а шпалера со стенки. Мол, какой-то князек -- то ли на Балтике, то ли где -- мешал ему в гавань свою войти, выставил фреде-когги. Или что там у него. Требовал пошлину за вход великую. Ну а Лукас ван Кодд, видите ли, всю эту его мелкоту плавучую разогнал, в гавань вошел да даже князьку морду начистил. И замок его обнес. И натянул там кого-то -- то ли жену того князька, то ли дочку. А поскольку плащ разодрал, с его охраной сражаючись, то коврик со стенки заместо его прихватил... Сам-то как есть пират!
   - Брешет он все...
   - Но это же правда коврик!
   - Да какая Балтика, брехло ваш Лукас! Аррасский коврик-то, с кипрским золотом -- сколько мы их возили на продажу, думаете, я работу эту не узнаю?
   И тут эта яркая личность возникла наконец на пороге и величаво прошествовала меж столами. Шарлей Господом готов был поклясться: коврик! Конечно, на тощей фигуре он собрался в изрядные складки, но какую-то башку в римском шлеме и, кажется, чьи-то нежно-розовые сиськи на жопе вошедшего господина различить было можно.
   Господин был прекрасен (по его собственному мнению) -- черные патлы ниже плеч, серые чуть суженные глаза, невероятно прекрасная одежка -- словно с разных веревок ворованная... Но коврик закрывал все слишком вызывающее.
   Вот же шут. Но... никто не смеется!
   И ясно почему. За Лукасом вверглось нечто огромное. Рыжее. И даже потратившее ценное время для того, чтоб заплести свои сальные патлы в косички! Полгода назад, судя по виду.
   - Слышь, капитан Лукас, - седой и плечистый матрос, которого называли Пьеркин, не стерпел, - а где ж "Треска"?
   - На дне морском, дядюшка Пьеркин. А то не слышал?
   - Да муть какую-то я слышал, капитан Лукас...
   - Господь покарал меня за нечестие мое. За то, что с сестрой спал, наверное.
   - А что ж с "Треской" вашей случилось, капитан Лукас?
   - Говорю, кара настигла грешника. Поднялся из волн морских кракен... Рыжий, скажи!
   - Да, - отозвался громила, - поднялся. Я рулил. Так он руль вырвал. Своей... щупальцей!
   - Кракен, - продолжал вещать Лукас, - упоминается в Библии, как кара для грешников. И вы покайтесь, мало ли чего. Я вот покаялся. И дальше сплю с сестрой. На суше кракенов нету.
   Вот и ссы такому в глаза.
   Если бы Шарлей был в рясе... Но он был в треклятой матросской курточке. И тем не менее сказал:
   - Не упоминается.
   - А ты еще кто таков?..
   - Никто.
   - А, kust hond. Ты, конечно, все знаешь. Кракен. Упоминается. В Святом Писании.
   - Нет.
   - Рыжий, а ну врежь ему!
   Рыжий попытался -- и, попади Шарлей под этот удар, до сих пор кашу всасывал бы беззубыми челюстями. Но он увернулся, плеснув Рыжему пивом в морду.
   - Ах ты...
   Рыжий снова размахнулся.
   - Кто может отворить двери лица его? Круг зубов его -- ужас, крепкие щиты его -- великолепны, они скреплены как бы твёрдою печатью! Один с другим соприкасается, так что и воздух не проходит меж ними!
   Шарлей вертелся, как угорь, уворачиваясь от ударов -- и при этом продолжая переводить кусок из Писания с латыни на немецкий.
   Рыжий взревел и кинулся на него всей тушей.
   Мимо -- Шарлей вскочил на стол.
   - Один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются! От его чихания показывается свет! Глаза у него как ресницы зари! Ой, курва матушка... Из пасти его летят огненные искры! Из ноздрей дым!
   Матросы хохотали -- безуспешные попытки Рыжего вломить этому очень, очень шустрому незнакомцу превратились в откровенный балаган.
   Шарлей ловко двинул Рыжего по морде оловянной кружкой и перепрыгнул уже на четвертый стол.
   - Дыхание его раскаляет угли! Из пасти лезет пламя!
   У Рыжего действительно почти лезло!
   - Een ekster... - женский голос, вот уж удивительно, но озираться недосуг было, Рыжий схватил кочергу.
   - На шее его обитает сила! Перед ним бежит ужас, - пожаловался Шарлей перед тем, как Рыжий попытался двинуть его своим "оружием", и нырнул под столешницу. И уже оттуда сообщил:
   - Только все это про левиафана! А кракен в Писании не упоминается!
   - Эй, вылезай. - Тот же женский голос. - А ты, Лукас, угомони свою скотину. Хочешь драться -- честно дерись, а вперед себя этого своего Геркулеса не ставь! Нет в этом чести.
   - Подраться всегда готов, госпожа Неле.
   Шарлей вылез. В левой руке Лукаса -- он левша? ага, понятно... -- поблескивал нож. Приглашал.
   Ну что.
   Шарлей вынул свой.
   Тишина.
   Мельком глянул на женщину -- что такое, кто такая в этом сборище не просто мужиков, но матросов?! Вроде женщина на корабле -- к беде. Но тут и не корабль. И... "госпожа Неле"? Этот засранец в коврике произнес ее имя крайне почтительно. Ладно, Шарлей, тут дело к хорошей драке, а ты размышляешь про даму. Весьма своевременно... Хотя дама -- ах, какая дама! Госпожа Неле была невеликого роста -- чуть пониже самого Шарлея -- худенькая и вовсе не красивая на первый взгляд. С острым носом и резкими чертами. Но Шарлею понравились ее зеленые -- как у него, ну, почти --глаза, большой, грубоватый рот и выражение лица: насмешливое, изучающее. Одета она была не как портовая шлюха -- да и не называют шлюх "госпожами", и не подчиняются их требованиям. Особенно такие, как этот Лукас.
  
   Шарлей с двух шагов противника понял: веселой игре конец. Лукас -- брехло он там или кто-- был очень, очень опасным. Он выглядел неторопливым. Даже будто бы сонным. Шарлей прекрасно знал, что именно такие способны на молниеносные удары.
   Конечно! Лезвие рассекло воздух возле его правого уха -- Лукас метил сразу в глотку, деловой-то! --Шарлей успел отклониться, отскочил, его ответный выпад зацепил рукав противника, раскроив его поперек. Нет, не только рукав. Кровь закапала на пол. Лукас и ухом не повел.
  
   - Добрый боец, een ekster! - кто-то стукнул кружкой о столешницу. - Давай-давай!
   - Давай! Не бойся его! - новый стук, уже десятка кружек, не меньше.
   А похоже, что боюсь? Нет-нет. Им просто кажется, что я медленный. Но спешить нельзя, любая ошибка -- и кровь закапает уже из меня.
   Они обменивались выпадами, редкими -- но успешными. Весьма успешными. У Лукаса клочьями повис дублет на груди, Шарлей обзавелся нехорошо выглядящей раной на шее. Лукасу чуть не хватило скорости -- и нож только скользнул, разодрав кожу, но не зацепив вену. Повезло. Как повезло, черт. А ворот намок... ну, чушь это все, царапина!
   Шарлей почувствовал тяжесть в руках и ногах. Ну да, этот-то свежий, а я по столам напрыгался... Да и лет мне поболее, чем ему. Ладно, не скули, Шарлей!
   Что-то подсказывало ему, что убийства не будет. Возможно. Не допустят эти парни... и эта женщина... Да что ж ты за бабу прячешься! Он тебе чуть глотку не располосовал! Все может случиться!
   Надо было заканчивать. Шарлей не любил тянуть с такими штуками до конца, до полного бессилия. Ну, держись, левша.
   Шарлей все силы вложил в несколько теперь уже действительно быстрых выпадов, Лукас отступил, закрываясь правой рукой с намотанным на нее плащом. Ковриком. Ну, черт с тобой, думал, уже управился?! Матросы возбужденно заорали, грохот кружек по столам стал словно гром небесный: они не любили Лукаса, а этот неказистый чужак, мало того что повеселил всех, погоняв злющего Рыжего по всему кабачку, еще и не побоялся драться с этой заразой, Лукасом ван Коддом, умевшим с ножом такое, что и от троих, бывало, отмахивался играючи.
   ... и тут ангел-хранитель Шарлея на что-то отвлекся. Если он наблюдал за этой дракой, конечно. Шарлею казалось, что да.
   Нет.
   Потом он понял, что произошло -- треклятая селедочная шкурка на полу...
   Каблук его сапога впечатался в нее и поехал вперед, и Шарлей, вместо того, чтоб окончательно прижать отступающего Лукаса к стене, плюхнулся на жопу, больно треснувшись копчиком о доски.
   Вскочить не успел.
   Лукас мигом оказался над ним. А нож Лукаса -- у его горла.
   - Все, kust hond? Ты хорошо дрался. Но тебе не повезло.
   - Бывает, - ответил Шарлей. - И лучшим, случается, не везет. А уж мне-то...
   - Убить тебя?
   - Убей. От этого кракен в Святом Писании не появится. Если ты, конечно, не Лука-евангелист и не напишешь Новейший завет.
   - Я не Лука-евангелист. И вовсе писать не умею, - усмехнулся Лукас. Шарлей смотрел в его глаза -- злые, затравленные. И думал: ну что же? Что дальше?
   - Ты хоть понимаешь, паскудная тупая сухопутная твоя рожа, что сейчас я вскрою тебе глотку, а потом велю Рыжему сбросить с пирса труп? И никто из этих вот, - Лукас поднял голову и обвел присутствующих презрительным взглядом, - не скажет, что ты тут вообще был. Таким, как ты, тут не место. И весь Брюгге это знает. Почему не знаешь ты -- не ведаю. Может, дурак просто?
   Это ты дурак, подумал Шарлей. Не можешь убить -- не грози. А ты почему-то не можешь. Слишком много болтаешь для убийцы.
   - А я имею право убить тебя, - продолжал трепаться Лукас. - Все видели, что дрались мы честно, и ты проиграл. Честь наша дозволяет в этом случае убийство. Так, ребята?
   - Так-то оно так, - неохотно отозвался Пьеркин.
   - Так оно. Но...
   - Чего "но"? Вы эту псину береговую знаете?! Кто знает, что за черт морской -- может, шпионит тут за вами, от врагов нашей славной Ганзы прислан!
   - Хули за нами-то шпионить? За матросней?! Поважней люди есть...
   - Не пугай его, Лукас, - сказала Неле. - В моем заведении убивать не дозволено. Не нужна мне тут стража во главе с окаянным господином ван Бриммером. К тому же ты пугаешь, а он не боится, если сам не видишь. Ну, я бы удивилась, если бы парень, что приходится мне родней, боялся тебя...
   Что-о?
   Шарлей навострил уши. Слишком уж внезапно оказался родственником хозяйки "Старой крысы"!
   - Лучше снимай свою тряпку, Лукас ван Кодд, - продолжала Неле спокойно и безмятежно. - Ты весь в кровище... Бертье! - окликнула она служанку. - Что ты встала, как маяк роттердамский?! Неси воду и тряпье, перевязать парней надо, и так весь пол заляпали -- тебе же мыть!
   Бертье мигом принесла требуемое. И начала с Шарлея, пугливо покашиваясь на Лукаса. Осторожно обмыла рану на шее, аккуратно, нетуго перевязала.
   - Тебе идет этот ошейник, kust hond, - буркнул Лукас.
   - Ну куда уж мне до тебя, такого нарядного!
   Лукас-то и впрямь снял свой коврик, бросил на один из столов, и Шарлей наконец разглядел тканое изображение на нем. Башка в шлеме, как оказалось, действительно принадлежала римлянину. Очень румяному и почему-то с усами. А сиськи -- девахе, которую отважный воин тащил на руках. Имелась еще троица воинов -- и все, твою мать, усатые! Ну и девок было на каждого.
   Похищение сабинянок, не иначе.
   - Нравится? - спросил Лукас. - Мне тоже. Сисек много, а чего еще надо для красоты...
   - Да и близко тебе это. Похищение сабинянок-то. Верно?
   Ну, "натянул там кого-то -- то ли жену того князька, то ли дочку".
   - Кого-кого? Не трахал я никаких этих... сабянок!
   - Ладно, забудь...
   Неле посмеивалась, слушая их болтовню, и Лукас, стащивший разодранный дублет и рубашку и оказавшийся тощим, как приютский пацан, вдруг напустился на нее:
   - А мне почем было знать, госпожа Неле, что этот... родня ваша? На нем не написано!
   - А было бы написано -- толку? Ты ж неграмотный, Лукас, сам сказал.
   - Да мы ж знаем всю вашу родню, - сказал Пьеркин. - деверь ваш Боргерт ходит на "Святом Николае", второй, Менно, на "Фландрском воине". И Петера хорошо знали мы. А я так и ваших батюшку с матушкой помню. А этого, тут капитан Лукас прав, знать не знаем...
   - Ну так позвольте представить, - сказала Неле, и Шарлей улыбнулся -- мол, да, время пришло, что это мы.
   - Корнелиус ван Хеемскерк, - продолжала Неле, - непутевый сын моей почтенной тетушки Ламбертины из Гента. Малый неплохой. Когда не пьет, не дуется в кости и не устраивает драки по кабакам! Кеес, бесстыжие твои глаза, что же ты молчишь -- с Рыжим да с Лукасом вон трещал сорокой, а мне не хочешь сказать, как здоровье тетушки?!
   Кеес, значит... То есть Корнелиус. Тьфу ты, фамилию не забыть бы!
   И... это тебе не "как здоровье брата Гервасия". Гервасия-паралитика он хотя бы знал!
   Одни зеленые глаза уставились в другие. Темно-зеленые.
   Неле подсказала ему:
   - Я хотела спросить, она перестала жевать с заутрени до вечерни, как треклятая корова? Я, конечно, люблю тетушку Ламбертину, но потому и боюсь, что вскоре тебе придется на тачке возить ее на рынок, по всем ее любимым лавкам и к мессе!
   - Не перестала! Но тачка пока не нужна... матушка крепка, как... Как замок Гравенстен!
   Гравенстен в Генте или нет?! Вроде да. А если нет? Ну и подумаешь. Главное, матушка здорова, как замок. Тьфу ты, черт!
   Шарлей сам не заметил, как разулыбался до ушей. И тут услышал:
   - А еще я очень хотела бы знать, Кеес, где твоя ряса?
   Он вздрогнул, удивленно вытаращился на Неле, но тут же опустил взгляд.
   - Пропил, что ли?! Или тебя вовсе из обители выгнали?
   - Нет, - успел промямлить совершенно обалдевший Шарлей.
   Откуда. Она. Знает?!
   - А разве ж ты духовное лицо? - удивился Лукас.
   - Да, - сердито сказала Неле, - монах он у нас, в тамошней обители святого Петра! Да только свет не видал такого монаха, сами видите!
   Пьеркин расхохотался:
   - Ай да братец-бенедиктинец! Без рясы... по столам... да ножом машет, ровно витальер Клаус Штертбекер!
   Еще и бенедиктинец... Шарлей не знал, смеяться ему или сделать пришибленный и покаянный вид. Разумно выбрал второе.
   - Позор семьи! - продолжала сердиться Неле, но Шарлей отлично видел лукавые огоньки в ее глазах. - Сейчас идешь со мною. Надо же тебя в божеский вид привести! Ну, Кеес! Раз уж явился сюда -- гляди, я займу тебя делом! Чтоб не заставлял несчастную Ламбертину лить слезы из-за твоего беспутства, засранец ты этакий! Кстати, с кем она там?
   - С Марией и Мартой, - протараторил Шарлей. - Ну, помнишь ты наших служанок... Не волнуйся, они хорошо ухаживают за тетушкой. То есть за матушкой...
   - Идем, обалдуй. Если выпить хочешь, лучше уж дома тебе налью! А то опять с кем-нибудь сцепишься тут... раз уж трезвый влип, то спьяну -- страшно и подумать!
   Пьеркин похлопал Шарлея -- нет, теперь Кееса -- по плечу на прощание:
   - Ты заходи, братец Кеес, - сказал он. - Хозяйку Неле слушай, как Господа нашего либо аббата своего, она дурного не посоветует. Раз сказала -- найдет тебе дело, значит, найдет. Она редкая женщина -- и черта к подушке привяжет. Но... ты все равно заглядывай.
  
   Неле жила совсем рядом с гаванью. В небольшом, но добротном каменном доме. Юная служанка с нежным и грустноватым личиком, отворившая им, словно видела перед собой одну лишь хозяйку -- она лишь скользнула по Шарлею взглядом, будто он был чем-то не более одушевленным, чем корзинка овощей. Была то ли нелюбопытна, то ли обучена не совать нос не в свои дела.
   - Марике, - сказала ей Неле, - это мой троюродный брат, Корнелиус ван Хеемскерк из Гента. Сын тетушки Ламбертины. Впрочем, ты ее никогда не видала -- когда я в последний раз ездила в Гент, ты и не служила у меня еще...
   - Да, госпожа. Добро пожаловать, господин ван Хеемскерк.
   - Спасибо, прелестная Марике.
   Наконец-то-я-кажется-запомнил-эту-окаянную-фамилию!
   Неле безо всяких взяла его за локоть и потащила за собой. В комнате с окнами, затемненными тяжелыми занавесями, и тлеющим камином она указала ему на одно из кресел возле стола. Сама принялась зажигать свечи в подсвечнике на столе. Шарлей улыбнулся, заметив, что подсвечник был выкован -- и очень искусно -- в виде того самого злосчастного, в Писании не упомянутого неприятного создания. Два нижних щупальца служили чем-то вроде ручек. Еще два обвивали маленький по сравнению с кракеном парусник. Четыре служили подставками под свечи.
   - Подарок одного нашего друга, кузнеца из Льежа, - сказала Неле. - Он всегда считал морское дело приличным людям не подобающим -- и опасным, очень опасным. И каждый раз говорил о том моему Петеру. Тот только смеялся. А над этим подарком тоже посмеялся, но уж по другой причине. Потому что этот друг наш, поставив подарок на стол, сказал: "Вот. Как настоящий!".
   Неле наливала вино -- красное, больше ничего о нем Шарлей пока сказать не мог -- в две чаши грубоватой работы. Петер -- муж? И где же он? Кузнец из Льежа оказался прав?
   - Выпей. После драки мужчинам этого хочется, знаю.
   - Благодарю, госпожа Неле.
   Хорошее вино.
   - Я-то "госпожа Неле". Ну а ты кто таков?
   - Корнелиус ван Хеемскерк, вы же сами сказали. Ваш троюродный брат. Не знаю, правда, зачем вам понадобился троюродный брат, да еще и беспутный... Но более меня удивляет, госпожа Не...
   - Просто Неле. Раз уж ты мой братик, Кеес.
   - Как вы... то есть ты догадалась, что я лицо духовного звания?
   - Похож. Согласись, я разбираюсь в людях. Без этого в моем деле никуда. Ты и впрямь монах?
   - Причем даже бенедиктинец.
   Иногда. Когда не францисканец. Но этого я ей не скажу. Тем более что она действительно разбирается в людях.
   - А по-фламандски не говоришь.
   - Не говорю.
   - Ладно, если у кого нос любопытный зачешется -- скажу, что Ламбертина по крови немка. Эка невидаль, немки замужем за фламандцами и наоборот, фламандки, вышедшие за немцев. К тому же, в Ганзе немцев больше, чем всех прочих вместе взятых. Сам из каких земель? Не поляк? Приходили тут когги из Вроцлава... эти парни говорят по-немецки так же, как ты. Как-то по-особому вы кое-что выговариваете.
   - Вроцлав -- Силезия... немцев и у нас полно, но я силезец.
   - Вроцлав -- ганзейский город! Но для того, чтоб связаться с моряками, ты явился в Брюгге?! Никак, во Вроцлаве наступил кому-то на хвост?
   - Льву, - ответил Шарлей.
   - Меньшего я от тебя и не ожидала... братец Кеес. В "Крысу" зачем пришел? Да еще и в матросской куртке? Шкуру берегового пса она не скрыла бы даже в полной тьме.
   - Думал о работе. Наняться матросом.
   Неле негромко засмеялась. Отсмеявшись, произнесла:
   - Ведь умный же. И почему такой дурень? Поговорку не знаешь -- немецкую, кстати: "Кто ни к чему не годен на суше -- может еще стать моряком"? В "Старой крысе" сидят не самые дурные парни. Но видел бы ты прочую трюмную челядь! Ну, возьми Лукаса. Редкая мразь, но в ганзейских трюмах полно таких, кому он в подметки не годится. Хочешь такого общества?
   - Беглецу выбирать не приходится.
   - Да к тому ж ты ничего не умеешь на море. Ну скажи, всякий ли, оказавшийся в монастыре, становится монахом?
   - Нет, конечно. Сперва он бывает послушником. Либо конверсом. Монахом он станет, лишь доказав свою склонность -- да и пригодность -- к такой жизни.
   - Ну, положим, послушник -- это юнга, монах -- матрос. Для юнги ты, братец, староват. Для матроса... тебе ведь не доверишь парус! Разве что года через два-три. А до того вся грязная и тяжкая работа -- твоя. И ты не представляешь, как издеваются над этими новенькими неумехами даже не боцманы с капитанами -- сами матросы! Человек низкого положения частенько обожает мучить того, кто еще ниже -- это помогает ему чувствовать себя не таким ничтожеством! Все эти два-три года тебя будут костерить последними словами, лупить со всей жестокостью, сваливать на тебя свою работу, и виноват в любом чужом промахе на борту будешь ты... Нет, это не для тебя. Хотя решать, конечно, тебе. Если ты непременно хочешь служить на корабле, подыщу тебе хороший. С командой, которая не забавляется издевательствами над неумехами. Таких мало, но они есть.
   Он молчал. Она явно знала, о чем говорила. Это он плохо представлял себе, куда собрался. Неизвестно из каких соображений, но она, возможно, уже уберегла его от большой ошибки?
   Он посмотрел на нее, сидящую за столом напротив. Ее глаза поблескивали в дрожащем свете свечей, и он не мог распознать их выражения. Темновато все же. Любопытно, почему белым днем в этой комнате плотно занавешены окна? А, мое ли дело.
   - Почему, - спросил он наконец, - почему вы... ты хочешь помочь мне, Неле? Ведь ты меня вовсе не знаешь. Может, я хуже этого вашего... Лукаса? Кстати, то, что о нем говорят -- правда?
   - Правда. Но заметь, о себе эти люди не говорят. Лукас торгует прелестями своих сестер, это верно, но среди тех, кто пялился на вашу драку, сыщется пяток тех, кто убил своих жен из ревности, пара десятков тех, кто постоянно избивает их, и не меньше трех, спавших со своими дочками-подростками. Они мели языками о датских каперах -- но совершенно "забыли" про каперство нашей Ганзы. Убить тебя Лукасу они не помешали бы -- это любопытное зрелище. Матросы -- не монахи, Кеес. Полагаю, существуют и монахи, и священники, далекие от Господа, как существует и соль земли, истинные служители Христовы. Но соль моря -- эти матросы -- люди оттуда, куда Господь вовсе не заглядывает. В трюмы Он не заглядывает, и тебе достаточно будет одного плавания, чтобы это понять. Ты мужик крепкий, справишься, конечно. Но и сам не заметишь, как уподобишься этим людям во всем.
   - А мне показалось, - сказал Шарлей, - что Лукас убивать меня вовсе не собирался.
   - Потому что за его спиной стояла я. Он знал, что я запретила убийства в "Старой крысе". Если бы меня не было, он убил бы. А потом врал бы мне в глаза, что ты сам бросился на него. И напоролся на собственный кинжал. Ясно же, береговая псина -- руки из задницы растут... И остальные или подтвердили бы его слова, или заявили, что были слишком пьяны, чтоб разбирать, чего вы там с ним брешетесь...Что ты так смотришь на меня?
   - Впервые вижу женщину, способную управиться с таким, как Лукас.
   - Ну, тут особая история. Мой отец был капитаном, и не из последних. Он мечтал о сыне, но Господь даровал ему лишь меня. А мать мою забрал, когда мне было три года. С горя он с ранних моих лет говорил со мной о своих делах -- как делился бы всем этим с сыном. И в гавани я бывала в том возрасте, когда даже те девчонки, которым суждено стать портовыми шлюхами, еще шьют из лоскутков платья куклам. Я даже в пару походов с ним ходила -- опять же в том возрасте, когда девчонку можно спутать с мальчишкой, ибо положенное девушке еще не выросло. Я была юнгой Ником... Ну, для всех прочих, не для нашей команды. Но отец спуску мне не давал.
   - Твой отец не считал, что женщина на корабле -- к беде?
   - Не он один так не считал. И сейчас многие не считают. Так, одно из многих морских суеверий. А позже он сгинул в море, но к тому времени я была уже невестой. И встретила моего Петера, ганзейского купца. Парня лихого, удачливого капитана. Ему не нужно было нанимать подобных Лукасу -- он сам ходил на своем когге и вел за собой другие. Он и "Старую крысу" купил, чтоб туда приходили те, кого он сам нанял бы на свой корабль. Так вышло, что делами "Крысы" занималась я, пока он и его братья были в походах. Ну, Петера забрало море, но его помнят. И корабли его -- перед самой гибелью он купил еще один когг -- теперь мои. В "Крысе" по-прежнему собираются не самые дурные из наших моряков. Да, я тебе уже говорила -- Лукас еще не самый... В этой комнате, Кеес, мы с Петером пережили самые счастливые дни -- здесь мы советовались обо всем, здесь сидели в те редкие вечера, когда он бывал дома. Он любил, когда здесь темно, и горит только камин. В память о нем я и закрываю окна. И... камин, как видишь... Всегда топить его не станешь, конечно, но когда на улице не жарко -- да, он горит.
  
   И ты привела в эту комнату -- где, возможно, ты все еще иногда слышишь шаги мужа и даже его голос -- меня, случайного знакомца из гавани?
   Наверное, этот вопрос, едва возникнув, отпечатался у него на роже, потому что она сказала:
   - Я думаю, ты догадываешься, почему ты здесь. Кстати, со смерти Петера прошло пять лет, и до сих пор в этой комнате не бывал ни один мужчина.
   - Польщен оказанной мне честью, - серьезно сказал Шарлей.
   - И... нет, ты с ним совершенно не схож, - улыбнулась она, - если ты вдруг об этом подумал. Петер, пусть будет ему хорошо там, где он теперь, был ростом почти с Рыжего. Правда, рожа у него не отличалась таким тупым и злобным выражением, как у Лукасова прихвостня. Да и вообще приглядна была, в отличие от твоей... Кудри каштановые до плеч, нос, словно у римской статуи, глаза -- как небо в ясный день...
   - Так зачем тебе такое чучело, как я? - вырвалось у Шарлея. Он всегда знал, что некрасив, но полагал красоту вовсе не обязательным свойством для мужчины. Да и монашество сказалось -- со слишком смазливыми служителями Божьими и в монастырях, и порой вне их частенько происходили не слишком приятные вещи, и женщины тут были вовсе ни при чем.
   - А есть в тебе что-то... вроде и смотреть не на что, а взгляда не оторвешь. Но главное, почему ты мне нравишься, Кеес -- в тебе нет... озлобленности. Другой кто после драки с Лукасом скалился бы на него, ровно пес цепной. Ведь он угрожал убийством. А ты шуточки шутил... словно и не злился.
   - Но я и впрямь не злился. Не он же мне те скорбные останки сельди под каблук подсунул.
   - Но ты до драки услышал о нем много дряни.
   - Как справедливо заметила ты же, прежде чем говорить дурное о людях, неплохо бы оглянуться на себя. Я тоже не святой. Это первое. А второе -- откуда мне было знать, правду или нет они говорят? Я о моряках знаю хрен да маленько, уж точно не столько, сколько ты, но о том, что они врут хлеще папы Римского -- знаю.
   - Похоже, я догадываюсь, почему тебе пришлось бежать из Вроцлава. Если и там этак лестно болтал про папу. А еще монах!
   - Поэтому и болтал, что монах. Получше мирян знаю все насчет папы Римского. Не любим мы его там...
   - Тебе имя-то это, новое, нравится?
   - Корнелиусом меня и в монастыре назвать могли. Святых Корнелиев двое. Один из них даже покровитель влюбленных сердец... тот, кого с коровой на фресках малюют. Но "Кеес" короче. И нравится мне больше. Зови меня так.
   - Иди сюда, Кеес, - она поднялась из кресла.
   Он послушался. Она положила руку на его затылок, взъерошив жесткие волосы.
   - Обняла бы, но шея у тебя разодрана... Кстати, братец-бенедиктинец, а где же тонзура?
   - Заросла, пока ехал.
   - И не поверишь, что была когда. А не желаешь ли снова надеть рясу? Тонзуру можешь не брить, черт бы с ней, но братец в рясе весьма пригодился бы... нет, не корабле. На берегу.
   - Где?
   - Тебе не приходилось -- в обители либо где еще -- ходить за больными?
   - Случалось.
   - У нас тут в больничке моряцкой неприятность: трудился там брат Освин из обители нашей Тер Доест. Цистерцианская она, если не знаешь. Хотя строили, слышала я, братья твои по ордену святого Бенедикта... Ну так вот, трудился этот брат с усердием великим -- во всяком случае, сам так говорил. Но ведь не простая больничка-то! Среди прочих оказался там один такой Панк по прозвищу Немытый, боцман бывший с "Ауденаарде". Во время шторма грузом придавило. Ну, не до конца расплющило -- ногу раздробило да еще по башке обломком рея стукнуло. Так вот, принял однажды этот Панк с другими пивка -- видно, порядочно принял -- да и отоварил брата Освина по тыковке костылем. И орал дурное -- мол, нет надо мной власти Божией и земной! Бог покалечил, Ганза сверху насрала, теперь считаю, что море, хаос истинный, и есть одна власть надо мной! Утоплюсь, пойду у морского царя на пивко просить! Освин с этого дела чуть сам дурачком не сделался. Ну, говорит, всяко получал от этих подонков, но это уж последняя капля! То есть соломинка! То есть все, возвращаюсь в обитель, лучше уж навоз из хлева грести. А хлев у них здоровенный... но там, говорит, спокойнее! Быки в охоте, говорит, и те смирней, чем эта нелюдь морская! Ну, ты брату Освину не чета -- тот тихий был, благостный. Ты бы там управился! Пойдешь?
   - Пойду, - без раздумий ответил он.
   - Жалованье Ганза платит. Небольшое, но платит. Если согласен -- завтра же рясу тебе закажем, а там и в контору тебя сведу.
   - Есть у меня ряса...
   - Ну вот, о деле поговорили, можно и отдохнуть, - улыбнулась она. - Возьми кракена со стола, что покажу.
   Она подошла к ширме, отгораживающей треть комнаты, не меньше.
   Он приблизился с подсвечником.
   - Осторожно, не подпали, все-таки парижская работа, самого Батая мастерской... Посмотри, что тут... Эх, просил Петер мастеров -- что-нибудь на тему моря...
   Свечи озарили вытканный на ткани рисунок. Шарлей зафыркал. Вытканы были -- и с преизящным, чарующим сочетанием цветов -- бедствия пророка Ионы. Картина потрясала до глубины души. Благодаря прелюбопытному таланту не то художника, не то картоньера.
   Матросы, скинувшие пророка в морскую пучину, выглядели так, словно злосчастный пророк плюнул каждому в кашу и позвал заняться содомией прямо на палубе. Рожи их лучились злорадством -- особенно довольным казался один, с веслом. На нем прямо-таки написано было, что веслом он немедля готов помочь пророку. Научиться плавать, конечно же.
   Мертвенно-зеленоватый кит с собачьей мордой деловито заглатывал Иону -- из пасти торчали только стройные ноги. Почему-то в шоссах. Это была первая створка ширмы.
   На средней находился коленопреклоненный пророк, взывающий к Господу. Все в тех же шоссах и слишком короткой хламиде. Рядом с ним стояла некая скамеечка, на ней -- блюдо с фруктами. Под скамеечкой и пророком росли цветы.
   - Эк уютно у кита во чреве! - восхитился Шарлей.
   Третья створка являла извергнутого из чрева китова Иону уже на бережку. Китище с тоскливой мордой собаки, которой хозяин приказал :"Брось эту мерзость!", отплывал. Иона же стоял лицом к морю, воздевши руку вверх -- по видимости, снова взывая к Господу с благодарностью. Но со взглядом пророка вышла ошибка -- казалось, что Иона грустно машет киту на прощание.
   - По-моему, ему там, в пузе китовом, понравилось, - посочувствовал Шарлей пророку.
   - Вот и я так подумала, как увидела...
   А за "спиной" несчастного Ионы находилась, как и предположил Шарлей, кровать. Не такая уж большая, но двое легко поместятся.
   - Думаю, ты догадался, что мы с Петером проводили тут время, не только глядя в камин. Так-то спальни наши не здесь, а это... ну так, для удобства. Верни уродище на стол. И свечи задуй. Думаю, не потеряемся...
  
   Они не потерялись.
   Мы нашлись, подумал он. Нам уже не по 16, когда хочется так, что портки и подол вот-вот задымятся, и происходит все на чужом сеновале, где солома лезет в жопу, и второпях, потому что ее ждут дома, а меня в обители.
   Нам... уже ближе к сорока, чем к тридцати, а мы...
  
   возимся на кровати, целуясь и задыхаясь, словно дорвались после сотни лет воздержания, и клятые эти юбки, сколько их у тебя, Неле, у всех порядочных фламандок тридцать три юбки, а у порядочных силезок меньше, нет, но последняя моя порядочная ждала меня уже в одной камизе, я к ней в окошко лазил ночами, ну, можешь выйти на улицу и залезть, я за это время как раз сниму все юбки, успею, ведь тебя загребут за попытку грабежа, господин Биммер вздрючил городскую стражу так, что она сама дрючит всех, Брюгге теперь приличнейший город, вскоре приличнейшее общество хором откажет мне от дома, поверят они в троюродного братца, как же, но, Кеес, в этом случае мы сядем на мой "Боэр", что за боэр, ну, деревенщина, этот когг такой, с туповатой мордой, но здоровый, на крестьянина похож, и отвалим в Антверпен, скоро здесь проку не будет, гавани Брюгге мелеют, их заносит, заносит песком и всякой дрянью, а меня куда занесло с тобой, о, Святая Дева, ну Неле, только Девы нам тут не хватало, нам и так хорошо, разве нет, Дева не хочет смотреть на мой кутас, что за кутас, а, поняла, у, какое словечко, но у тебя там целый бууу....
   бууу... кто? бушприт, Кеес, бушприт, а, ты не знаешь бушприт еще, дрын такой на носу, может, видел, да, видел, но ты мне льстишь... Неееет... льстить сейчас буду, не бушприт... тар-ррраааан!!!
  
   Измочаленные горячим соленым штормом, вышвырнутые на берег, они едва отдышались -- и вновь потянулись друг к другу -- нежнее, спокойнее... На этот раз Шарлей избавился от куртки и рубахи, ловко распутал шнуровку на спине Неле, и стало еще приятнее. Намного.
   Так было тогда.
  
   Но сейчас Кеес -- Неле дрожала под ним, и глаза ее были закрыты -- зажмурился: свет? Откуда?!
   Сквозь ширму с Ионой сиял подсвечник-кракен. Похоже, все четыре свечи вспыхнули одновременно. А рядом с четырьмя расплывчатыми звездочками клубилось пятно той тьмы, какой не бывает при свете. Вообще не бывает при свете!
   Пятно потянулось вверх, обрело форму, превратилось в знакомый тонкий силуэт.
   - Да этот неведомый художник просто гений! - знакомый поскрипывающий смех. - Иона, не о том ты взывал к Нему, верни ему кита, Господи!..
  
   Шарлей, уже знакомый со многими талантами твари, сейчас почему-то не испугался и не оскорбился. Хотя ты же сам сказал -- что нового я тут у вас, людишки, увижу?..
   Ну, может, кое-что и увидишь, вдруг не видел еще. Это мое воспоминание. Иди, загляни за ширмочку.
   Силуэт и впрямь приблизился.
   Загляни, ну.
  
   Шарлей -- на воображение он никогда не жаловался, наоборот, иной раз ругал себя за его излишнее буйство, ибо соблазн и праздномыслие -- мигом исчез из собственного воспоминания вместе с Неле, по-прежнему обнимавшей его.
   А за ширмочкой с Ионой незваного гостя и непрошеного зрителя ждали совершенно иные лица. Точнее, морды. Правда, занятые тем же делом, что Кеес и Неле до них...
   Косматый, бородатый, рогатый и смрадный козлина противоестественно совокуплялся там с пегой толстенькой хрюшкой. Хрюшка похрюкивала от удовольствия. Козел, соответственно, гундяво мэкал, грозно тараща ехидные желтые глаза.
  
   Повозка будто подпрыгнула на ровной дороге -- так Биркарт заржал. Дико, заливисто, содрогаясь всем телом. И теперь в его смехе было больше человеческого, чем птичьего.
   - Ай, молодец... братец Шарлей... - он даже икнул, не справляясь со смехом. - Ну, не разочаровал! И впрямь, чего полез, если ебля ваша мне неинтересна! И ннна тебе!.. Удивительно даже -- ни капельки магических способностей, а сколько воображения! Ну, ты заслужил кое-что приятное перед Стшегомской обителью... Тем более денежки остались?
   - Останови телегу, нищим раздам.
   На самом деле Шарлею было досадно, но что уж после драки... Знал бы, что с ним случится -- оставил бы деньги Малгосе. Ей нужнее. Да и с другими поделилась бы. Он был уверен, что поделилась бы.
   - Ничему тебя жизнь не учит. "Нищим". Нищего у святой Эльжбеты забыл?.. Нет, не забыл, и не забудешь, - Биркарт бесцеремонно задрал рукав рясы Шарлея, где на предплечье уже сильно почернел кровоподтек. - Да и где я тебе тут на тракте нищих-то возьму? А вот кое-что поприятнее... ТОМАШ! СТО-ОЙ!
   "Телега" стала, а Биркарт распахнул дверцу, выскочил и предложил:
   - Выходите, ясновельможный пан Шарлей.
   Шарлей выбрался -- чтоб ткнуться почти носом в тот самый, последний из придорожных кабаков, где сел пожрать и новости послушать перед своим появлением во Вроцлаве. Там еще была необыкновенно вкусная свинина... с грибами.
   Шарлей отошел к заднему колесу повозки, задрал рясу и щедро полил колесо. Странно, что раньше не хотелось... Впрочем, только теперь напряжение будто волнами скатывало с него, он опять вспотел, как лошадь, и даже ощущал, как шкура дрожит, словно с нее спасаются бегством целые легионы мурашек.
   Он еще постоял, вдыхая не зимний, слишком теплый для зимы воздух, чистый, полевой -- не как во Вроцлаве.
   - Как банально, Биркарт, - сказал он. - Кабак... Я уж думал, ты утащишь меня на какой-то свой шабаш или что там у вас...
   - И принесу в жертву.
   Читает мысли. Раз уж умеет побывать и в снах, и в воспоминаниях -- чего бы и мысли не читать?
   - Какой, курва, шабаш, чучело ты безграмотное...
   Биркарт, между прочим, занимался тем, что ссал на переднее колесо. А потом точно так же, как Шарлей, отошел и замер. Подул ветерок -- совершенно весенний, теплый и очень ленивый. Он лишь шевельнул черные пряди Биркартовой гривы. И пропал.
   - Йоль прошел. Имболк через две недели. Сейчас... точней, с Самайна по Имболк -- время сновидений, братец Шарлей. Время предчувствий. Время Пустого Трона. Какой тебе сегодня шабаш. И... тебя чем-то не устраивает этот кабак?
   - Вместо того, чтоб доставить меня в Стшегом и доложить об исполнении приказа его милости князю-епископу, ты, Биркарт фон Грелленорт, приглашаешь меня в кабак?! Но... всем, кто ходил в кабак с Шарлеем, известно, что это надолго! Ты не ходил, тебе неизвестно.
   - Князю-епископу, поверь, похуй, когда именно ты будешь в Стшегоме, - безмятежно ответил Биркарт. - Сроки не оговаривались. Да мне в очередной раз жаль тебя, идиот! В Стшегоме ты долго кабаков не увидишь. Пойдем уж, посидим напоследок. Мне самому денежки мои летать мешают... И, кстати, ты ведь свидницкое любишь? Советую попробовать стшегомское белое. Очень хвалят. Оно хоть и стшегомское, но в обители вам будут давать не его, а исключительно ссаки приора Дамиана, для пены разбавленные зельем от мышей. И еще, если ты не знал: ближе к ночи этот очаровательный кабачок превращается в еще более миленький бордельчик... Войдешь., обрати внимание на лестницу в левом дальнем углу. Наверху там клетушки для поебушек...
   - О-о, - сказал Шарлей.
  
   - О-о, - сказал он опять, когда кабатчик чуть не в ноги кинулся его спутнику: господин фон Грелленорт! Вот порадовали... вот почтили...
   Господин фон Грелленорт вел себя нагло. Прямо-таки вызывающе.
   - Сделай-ка всем "брысь отсюда", Бронек. Только тогда порадуем. И почтим. Я и мой гость, ясновельможный пан Павел Вилибальд Бенигнус фон Шарлей!
   Хорошо хоть, последнего имени не упомянул. Того, из сна.
   Шарлей стоял, тараща зенки: кабатчик не грубо, но как-то быстро и с толком выветрил из помещения всех гостей! А вышибале, видному усатому литовцу, приказал:
   - Кейстут! Выдь на тракт и стой там. Кто к нам соберется -- заворачивай, скажи, закрыты, уехал я в Гарбов, тетку хоронить. Только девок пропусти.
   - И еще, - продолжал командовать Биркарт, - там у нас возчик, брат святого Доминика Томаш. Здесь он нам без надобности, а вот туда, Бронек, прикажи отнести ему пивка. Любого, он не разбирается!
   - Сделаем, господин фон Грелленорт!
   - Ты во всех кабаках так себя ведешь? - спросил Шарлей ради интереса.
   - Нет. Просто это Конрадов кабак. Этот Бронек -- должник его до конца дней... Мы могли бы и не платить. Но заплатим. Из уважения к блюдам и пиву, какие тут подают. И девочкам -- хоть и деревенщина, но ничего так, умелые. Давай свои хреновы деньги... Бронек!..
   - Так чего уважаемым господам?
   Шарлей заметил, что кабатчик глянул на него с немым упреком: мол, что ж тогда не сказал, что такой ясновельможный-то!
   Аж неудобно стало...
   Биркарт, что любопытно, далее не выделывался, кабатчика и служанок не гонял. Просто заказал:
   - Свидницкого. Стшегомского белого на пробу. Мне -- как всегда. Братец Шарлей, жрать хочешь? Советую. В Стшегоме селедка, которую голодом морили, и каша для беззубых болезных, всё.
   - Да я бы то же, что в тот раз...
  
   Шарлей налопался той же, покорившей его сердце, свинины в грибной подливочке, и теперь заливал глотку свидницким. Умеренно. Ибо напротив сидел Биркарт, вроде бы без особой охоты потягивая кларет.
   - Да не стесняйся, братец Шарлей, - сказал он, заметив, что тот еле прикасается губами к столь любимому пиву. - На меня не смотри.
   - Почему?
   - Я пью только ради вкуса. Ну, только то, что нравится.
   - Эй. В Констанце ты лакал со мной пиво. Разонравилось?
   - Ради компании. Ради твоего доверия. А на самом деле -- чистый перевод добра на говно. Точней, на мочу. Я не пьянею.
   - Что, правда?
   - Клянусь Господом.
   - А теперь мне тебя жаль! - искренне заявил Шарлей. И влил себе в глотку целую кружку. И еще одну. И еще.
   И... счет он потерял после седьмой.
   После чего страх окончательно отпустил его. Ну, чудеса-то, а. Сижу тут, пью с колдуном. С правой рукой (или крылом?) князя-епископа. Как сказал бы давно ушедший брат Павел -- "Ух ты!". Будет что вспомнить!
   Особенно стол, который кружится, если не придержать. Вот, держу.
   - Биркарт, а ты ведь читаешь мысли? Правильно? Умеешь, да?
   - Ну... Кстати, ты обидел меня, братец Шарлей. Ты на мой счет ошибаешься, и очень... Плохо обо мне думаешь.
   Ну, вы-ыдал!!! Шарлей налил себе еще и выдул всю кружку.
   - А тебе не похуй, Биркарт, что я о тебе думаю?
   - Это -- нет.
   - Да о чем ты, не пойму?
   - Когда я тебя лупил, ты думал о том, что у меня встает на это. Иногда люди думают слишком "громко". Как ты тогда. Может, потому, что тебе было очень больно, но ты словно проорал мне в ухо... это свое любопытное мнение о том, что у меня портки дымятся оттого, что я причиняю тебе боль.
   - А это не так?
   - Нет.
   - Но ты... любишь причинять людям боль. Что я еще мог подумать, Биркарт? После того, как ты страстно желал выковырять мне глаз, а потом принялся изо всех сил выполнять следующий приказ князя-епископа?
   - У тебя не возникала мысль, что я думаю не куськой, а башкой? Нет?
   - То есть тебе... интересно? Ты... пытаешься что-то понять? Что-то насчет... боли?
   - Пытаюсь. Что-то. Но это дело не твое.
   - А если ты читаешь мысли -- чего ж не стал никем, кроме как рыцарем на службе Конрада Олесницкого?
   - Братец Шарлей. А если я заставлю твою Неле влюбиться в "Похищение сабинянок" -- ты перестанешь совать свой благородный, но уже пару раз сломанный нос в вопросы, какие тебя не касаются? Кстати, что же ты оставил мечты свои о море? И подкаблучником стал у Неле -- пошел в богадельню горшки выносить?
   - А, ты нелюдь. Тебе не понять! - ответил Шарлей. И правда... ну не понять же... И не заставит он никого влюбиться... в "Похищение сабинянок".
   - Потому что в "Похищение сабинянок" нельзя влюбиться! То есть можно. Вероятно. Но Неле, она не такая!
   - Не такая, конечно. А хочешь такую? Эй, Бронек, девки скоро будут?
   - Дак вон идут уже, в окошко вижу, благородный господин фон Грелленорт... Две штуки! Как на заказ! Обычно четыре-пять являются, ну да вы видели, наверно... Эй, красавицы! А где ж Рыжуля? Зофка и Мирка где?
   - Зофка с Миркой на свадьбу уехали в Зембицу... какая-то ихняя кума там дочку замуж выдает... А к Рыжуле муж приехал, она сказала, все, каяться пойдет и никаких больше гулек!
   - Какой муж? Откуда муж?! Она разве мужняя, распустеха эта? А, да черт вас разберет, какое мое дело. Вон господа гости. Свое у меня получите. Только заработать надо, чтоб господин рыцарь и господин брат святого Бенедикта довольны осталися! Приступайте...
   - Ах ты, какой рыцаренок, - сказала темненькая девушка. - Этот, пожалуй, мой.
   - Шустра ты, Франка, - вздохнула вторая, русая. И как-то тяжело вздохнула. - А мне и монашек сойдет.
   - А что ж не сойдет? Смотри, какой зеленоглазенький... и пьяненький. Веселый монашек-то!
  
   - Эй, братец. Я тебе нравлюсь, миленький?
   - Пр-релесть!
   Прелесть уселась Шарлею на коленки -- но это была плохая идея, учитывая, что Шарлей уже и прямо сидел с трудом. Оба чуть не завалились с лавки назад. Девица взвизгнула и переместилась на лавку, вплотную к "миленькому".
   - Братец, а тебе не грех со мной-то?
   - А мне похуй, все одно в тюрягу еду, больше никаких девок. И прочих радостей жизни.
   - Ах, бедняжка! А за что ж тебя в тюрьму?
   - За радости жизни же.
   - У него радость жизни -- мятеж и смертоубийство людей почтенных, - сверкнул зубами Биркарт, - а ты как думала -- за блядки, что ль, в тюрьму? Так это весь клир там сидел бы!
   - Ох, - сказала девушка, - неужто такой скромный братец -- и убивец?!
   - Еще какой, - сказал Биркарт. - Знаменитый убивец Павел Вилибальд Бенигнус, Ужас Вроцлавских Магистратов, он же Великий Грешник, он же Таран-Елда... Раньше был Бушприт-Елдой, но потом его повысили в должности.
   - И это все я! - объявил Шарлей. А тебя как зовут, пр-релесть?
   - Анеля я...
  
   Его словно окатили ведром ледяной воды. Он даже встряхнулся, словно мокрый пес. И его глаза странно помутнели. Биркарт даже положил локти на стол, потянувшись поближе к сидящему напротив Шарлею, чтоб поподробнее разглядеть, что с ним творится.
   - Уходи, - сказал Шарлей девушке. - Прошу, уходи. Я... я... Да что это я. Женат я...
   Девушка рассмеялась:
   - Монашек -- и женат? Чудо природы! Это что, правда, господин рыцарь?
   - Разумеется. На святой Петронелле.
   - Так... так святая Петронелла вроде как уморила себя голодом, чтоб не отдаться язычнику?
   - Вот после этого наш братец на ней и женился! Он-то не язычник.
   - Ах, какое богохульство, господин рыцарь, - Франка прижалась к плечу Биркарта, тот отстранился. - Люблю я этаких, дерзких-то.
   - Любишь? - усмехнулся тот. - Славно.
   - Пойдем? Наверх?
   - Лень. Здесь отсосешь. На этом все, не люблю ложиться со шлюхами. Да и трепаться с ними не очень люблю. О чем говорить-то с вами? О святой Петронелле? Займи рот делом.
   Франка смутилась. Здесь? На глазах этого чертова монашка, подруги и Бронека? Нет-нет, случалось ей -- и вспоминала она это с омерзением -- вместе с другими девчонками, как раз Зофка с Миркой то были -- ублажать шайку троих пьяных раубриттеров, и все там, наверху, эти охальники загнали их в одну комнатушку и устроили придурочное состязание, кто дольше сможет. Но они были пьяны и друг перед дружкой куражились. А этот... он же -- она поклясться была готова, навидалась пьяни-то всякой -- был совершенно трезв! И глаза у него были веселые, но как-то не по-хорошему. Не по-доброму. Ей не хватило бы слов описать это выражение, но от него ей стало холодно. До мурашек. И почему-то тихонько заныло сердце.
   И возражать она не осмелилась.
   К тому же больше половины свидетелей убралось: монашек явно ощутил потребность слить выпитое пивко, но его так повело, что добрая Анеля подхватила его под руку, чтоб не пытался выйти сквозь стену, и кое-как поволокла на двор. Остался только Бронек. А он на господина рыцаря не глядел. Вообще не глядел. Совершенно. Очень старательно не глядел.
  
   На дворе Шарлей привалился к стенке и некоторое время постоял так, тяжело дыша. Анеля сочувственно смотрела на него.
   - Что ж ты так, - сказала она. - Ну что ж ты так, миленький. Что сам поссать не сможешь...
   - Смогу, отвернись... Вот. Держись, Шарлей...
   - Кто такой Шарлей? Тебя ж по-другому зовут.
   - Шарлей-то? Да так, друг мой один. Тоже по пьяни вести себя не умеет. Ссыт при дамах на стенки, например...
   Убедившись, что он управился со своей нуждой, она повернулась.
   - Слышь, братец. А ты и впрямь убивец и мятежник?
   - И Таран-Елда. Радуйся, что тебе не достанется такое счастье.
   - Не хочешь, значит? Или... на самом деле никакой не таран? Ну так я помогу, встанет... многие приходят с такими, ну... висюлями! Проезжих много разных. У кого от возраста, у кого от пьянки, у кого от природы... И со всеми как-то управлялась, довольны были!
   - Я буду доволен, если ты просто рядом постоишь. Я все равно тебе заплачу, не волнуйся. Вечер чудный, правда?..
   Болтунов Анеля тоже встречала. Что любят поговорить не до, не после, не во время, а вместо. Ну и пусть. Раз заплатит. Самой же проще.
   - Скажи-ка, милая... А господин рыцарь часто тут бывает?
   - Да не скажу. Раза два-три бывал, вот так же, как с тобой -- с какими-то еще ребятами. И тоже Бронек -- всех прочих вон. Кроме нас.
   - Сама-то была с ним?
   - Повезло. Нет.
   - Повезло?.. А что с ним такое? Вон подружка твоя вроде не против с ним.
   - Франка новенькая, не знает о нем, а я не ждала, что вы будете, не рассказала ей. Мирка, Зофка и Рыжуля с ним были. И все трое одно говорят...
   - С ним плохо? Грубо ведет себя? Руки распускает? Или что?
   - Нет. Ничего такого. Но с ним... страшно.
   Шарлей отлично это знал, но любопытство...
   - Почему?
   - Ну... глаза у него... У Рыжули, знаешь, мать расслабленная. Такая баба была -- семижильная! И притом не злющая, вечно всех, что родных, что семиюродных, накормит-приласкает. А как разбило ее параличом, так... иные старухи со стариками после того вредные делаются -- жуть. Многих таких их же дети подушками-то подушили, чтоб не висел на них крест этот тяжеленный. А Рыжуля свою матушку обихаживала, да и братья женатые ее не забывали... Так вот, после этого рыцаря вышла Рыжуля сама не своя. Мне потом рассказала: ну, все как всегда, вздрючил он меня сзади, а потом -- зря я в глаза ему глянула. Показалось -- матушка с кровати упала, лежит, стонет, а дома никого! И тут он и говорит: "Не упала, не суетись. А впрочем, беги, деньги у Бронека взять не забудь. Мне твое общество не требуется...". Каково? Потом Мирка с ним была -- так ей причудилось, что их братец маленький, Лешек, в колодец упал...
   - "Не упал, не суетись"? Ясно. Все, хватит о нем. Пойдем, на этот раз, думаю, сам дойду. Спасибо тебе, хорошая ты девушка.
  
   Франка с распухшими губами и слезами на глазах сидела за столом, тянула из Шарлеевой кружки пиво.
   - Все, поехали. В Стшегом, - сказал Шарлей.
   - О, сам уже хочет туда. Какое удивление!.. Я чувствую, из тебя будет толк, братец... Павел Вилибальд Бенигнус!
   - Слушай, еще кое-что. Я коня оставил на конюшне в таверне Бялика. Этот Бялик не друг мне, не мятежник, просто знакомый. Передай ему -- пусть продаст коня, если самому не нужен. Мне уже без надобности, а ведь Бялик человек честный, будет кормить коня... пока я не вернусь.
   - А ты не вернешься. Сделаю, не трудно мне.
   Оставшийся до Стшегома путь Шарлей просидел бревно-бревном. Шевелился он только для того, чтоб глотнуть из прихваченного со стола кувшина. Он уже жалел, что во дворе голова у него чуть прояснилась. Напиться в жопу темную дракона Вавельского. И ничего, ничего не чувствовать. Ему почти удалось -- он впал в какую-то тягучую полудрему, схожую с параличом -- тело стало тяжелым и неподвластным разуму.
  
   Чьи-то лапищи грубо выволокли его из повозки, потянув за рясу, Шарлей почти не стоял на ногах, и те же руки схватили его за шкирку и потащили, словно мешок, слишком тяжелый, чтоб взвалить на спину.
  
   - Отец Дамиан.
   - Господин фон Грелленорт? Давно вас не видно. Благослови Господь вас и дела ваши на службе матери нашей, Святой церкви.
   Приор -- длиннющий, сущая мачта, с наголо обритой башкой, но неаккуратной щетиной на морде -- смотрел на гостей мрачно. Но это ничего не означало -- он вообще на все так смотрел, видно, уже не надеясь на исправление мира сего.
   - Вот, привез вам одно сокровище... сохраните его для матери нашей Святой церкви и помогите вернуться в лоно ее. Брат грешен, но не безнадежен. Я говорю от имени князя-епископа вроцлавского: этот брат нуждается в покаянии.
   Брат Томаш держал Шарлея за шкирку. Тот был то ли пьян, то ли... лучше бы пьян.
   - О, - сказал приор Дамиан, - запойный? И блядун небось? Этаких у нас мно...
   - Нет, - сказал Биркарт. - Мятежник.
   - Что-о?
   - 18 июля, 18 год.
   - А-а. За такими особый надзор потребен. А в вере-то крепок? Схизматик, может, какой? Виклифист? Гусит?
   - Этого я вам, отец Дамиан, не скажу. Не знаю.
   - Брат Петр, брат Анджей! Заберите грешного брата нашего и приведите в божеский вид. Потом сюда его. Растолкую ему, куда он попал. Небось не понял еще.
   - Э, - вдруг сказал Шарлей, - Биркарт!
   - Ну?
   - А ты... - язык у него заплетался, - так и не... понял, почему мне нравится Гарэт.
   - Ну?
   - Он... несмотря на насмешки... сохранил свое ч...ч...человечс-сское достоинство... - после этих слов Шарлей снова обвис, словно дохлый, на этот раз в лапах братьев Петра и Анджея.
   Биркарт только улыбнулся. А приор Дамиан ответил:
   - Лыка не вяжет, а туда же... Ну, достоинство -- это болезнь такая. Истинное имя ее -- гордыня. У нас тебя от нее быстро излечат, брат.
   Шарлея утащили.
   - Скажите, сын мой, - Дамиан не смотрел на Биркарта, пялился на распятие на стенке, - вы этого грешного брата хорошо знаете?
   - Неплохо. Что вас интересует?
   - К чему он склонен? Ну, кроме мятежей? А то ведь братия... вся разная. Кому наказание истинное -- в хлеву вкалывать, а кому -- в скриптории!
   - В скриптории? - Биркарту, похоже, трудно было представить себе человека, способного предпочесть скрипторию хлев.
   - А то. Ежели братец какой малограмотен, умишком слаб и ленив -- ему в скриптории тяжко, словно в аду! Воет, на другую работу просится, лишь бы пером не царапать...
   - Ну, этот в скриптории будет как в раю. Грамотен. Я бы даже сказал, образован изрядно.
   - Вот у таких-то, образованных больше меры, и заводятся в башке мысли мятежные... Значит, в скрипторий не надо ему. Пойдет навоз грести. Разгребание навоза, знаете ли, очень смиряет. И дух, и плоть. После денечка в хлеву брат не чает, как до тюфяка доползти -- какие там мысли мятежные...
   Хорошо, что приор не глядел на Биркарта -- у того засияли лукавые искорки в глазах.
   - Но, отец Дамиан, ведь так и хозяйство ваше, Господом благословенное, в упадок может прийти. Если всякий не свое дело делает -- подозреваю, что делает он его плохо!
   - Правильно подозреваете, господин фон Грелленорт. Да только это не для каждого. Для таких, как этот ваш... кстати, как в список его внести, имя-то?
   - Шарлей.
   - Шарлей так Шарлей... Ну и имечко, это в какой же обители, заморской, его так назвали? Как пишется-то?
   - S-z-a-r-l-e-j.
   - Запомнил, придет брат Валентин, запишет. Ну так вот, те, кто у нас кается за грехи обычные -- пьянство, обжорство, ложь-клевета, воровство, симония, блуд -- те вместе с братией несут тягость всех трудов для обители. А такие, особо опасные -- вот для них и предназначены труды, что требуют смирения. И, знаете ли, плеть очень хорошо обучает безграмотного -- писать, а книжника -- пахать.
   - Не сомневаюсь. Но зачем же вы спросили у меня, к чему этот брат склонен? Ведь скорее вас интересовало, к чему не склонен?
   - Вы и это о нем знаете?
   - Знаю.
   Он действительно неплохо изучил Шарлея за эти два года. И помнил, как тот обихаживал свою коняку. Да и в больничке той моряцкой... Была там замудоханная кляча -- калечных в больницу да трупы на кладбище возить, так братец Шарлей и ее вычистил, колтуны в гриве-хвосте повычесал да откормил. Лошадка, которую Биркарт прибил бы из жалости, повеселела. И даже перестала ходить тяжким шагом -- рысить начала!
   Биркарт честно попытался поглядеть в глаза приору Дамиану -- это далось ему с большим трудом, тот действительно избегал его взгляда. Ну, какая сложность -- Биркарт шепнул пару словечек не на польском и не на латыни, и приор уставился на него, словно баран на новые ворота.
   - Этот брат, - сказал Биркарт, - во всех делах тот еще хват. Но есть лишь два занятия, коих он избегает.
   Он тут же снял заклятие -- приор услышал его и понял, этого было достаточно.
   - И какие же?
   - Терпеть не может работать в монастырской больнице. И в конюшне. Лошадей боится.
   - Хуй ему, а не больница -- там слишком много тех, с кем мятежник может болтать. А ему болтать запрещено. У нас говорят только с Господом. Ну, такие, как он -- только и исключительно с Господом. Или отвечают, если спросят... Никакой больницы. А вот конюшня... Вы, господин фон Грелленорт, воистину Господом посланы нам. Конюшня наша в упадке. Если он приведет ее к упадку еще большему -- будет наказан. Больно. Серьезно. А не приведет...
   - Я полагаю, его бессмертной душе поможет смирение, которое ощутит он, работая на конюшне, - сказал Биркарт. - Я, честно сказать, неравнодушен к его... бессмертной душе.
   - Благослови Господь вас за ваше милосердие, господин фон Грелленорт.
   - Ну пойду я, пожалуй. Не очень хочу видеть, как его снова притащат к вам. Приведенного в божеский вид. Боюсь, этот вид меня расстроит.
  
   Шарлей пришел в себя от настоящего ведра ледяной воды. И не первого по счету. Третьего. После четвертого заскулил:
   - Братья! Ну хва...
   - Вставай, не ползай, не скотина же. Или...?
   Он и в самом деле стоял на карачках в луже. Совершенно голый.
   - Да вставай, сказано! - Шарлей дернулся и всхлипнул -- бок обожгло ударом. Похоже, плети или кнута.
   Он поднялся, его заметно шатнуло.
   Только зачем вставал? Конский по силе тычок в лоб заставил его рухнуть на колени.
   - Отрастил лохмы-то... как пророк иудейский в пустыне...
   - Хотя тебе до пророков тех...
   Лязг ножниц. Саднящая боль. Лязг, лязг. Черные клочья на полу. Их все больше.
   - Брат Анджей, дай нож...
   Еще больнее. Кожа скрипит под лезвием. Обдирается. Ссадины неимоверно жжет. Ну, на башке ничего уже, кроме ушей, хватит!
   - Одевайся. Нечего срамом трясти, тут обитель братьев Христовых.
   Тряпка, которую швырнули ему, походила на мешок для овса. Ну, всяко больше, чем на рясу. И... это все?
   Это было все. Ни пояса, ни обуви. Только этот мешок на голое тело. С обувью ясно -- пока Шарлею меняли прическу на ее отсутствие, он отлично разглядел, что сами братья были в сандалиях на босу ногу. А заключенным, видно, и это жирно будет.
   Почему не дали пояса -- тоже ясно. Чтоб не удавился, грешник этакий.
   Шарлей поднял взгляд на тех, с кем теперь предстояло иметь дело. И содрогнулся -- да, если бы Иисус набирал апостолов не из рыбаков и прочих босяков, а из каких-нибудь римских гладиаторов, этих бы выбрал? Что-то не верится.
   Один из них рявкнул:
   - Я Петр.
   Ага, страж райских врат... Одно лицо! Плечи не на всяк косяк, голая сизая башка, челюсть как нос корабельный. Про глаза и сказать нечего. Есть у него какие-то глаза, сощуренные до полного исчезновения, и из них стреляют злые искры.
   - Он Анджей.
   Анджей просто здоровый, но не рыхлый. Крепкий. Румяный. Мордастый. Интересно, он говорить умеет? Да вы оба -- первые ученики Господа Нашего. Один с плеткой, второй с ведром! Вылитые!
   - А ты...
   Это вопрос? Да вроде бы нет.
   Шарлей, уже одетый -- пусть и в мешок -- выпрямился. Видно, встал слишком прямо и посмотрел как-то не так. Ибо тут же получил плетью по морде, едва успев -- как в тот раз с ножом Лукаса -- уклониться. Но плеть все же содрала кожу со щеки и переносицы, чудом не задев глаза. Шарлей скривился от боли, но смолчал.
   - Нет в тебе смирения.
   Поняв, что от него требуется, он опустил взгляд. Уж лучше пялиться в пол, чем стать слепым или кривым. Он уже не подозревал, а точно знал: за выбитый глаз или даже оба с этих братьев тут не спросят. Они ж ответят -- не было в грешном брате смирения, выказал неповиновение... Помоги Господь заблудшей его душе!
   Дурачье, много проку от слепого-то? Лишний рот, ни работы, ничего...
   - А ты -- брат наш.
   Ясно. Не только пояса и обуви -- мне и имени теперь не положено.
   - Следуй за нами. Тебя хочет видеть отец Дамиан.
   - И это единственный раз, когда он хочет тебя видеть.
   - Молись, чтоб ему не пришлось увидеть тебя еще раз.
   - Ну, чтобы исповедовать и причастить перед смертью.
  
   Держись, Шарлей.
   В висках вдруг закололо. Похмелье, что ли? Свидницкого было много. И стшегомского белого, кажется, тоже немало...
   Боль исчезла, сменившись гулкой пустотой, и Шарлея вдруг снова шатнуло, хотя он чувствовал себя уже совершенно протрезвевшим. Ледяная вода, плеть, страх -- отличные средства для прояснения мыслей. Он приостановился, опершись рукой о стену -- темная монастырская галерея, бритые затылки "апостолов", неровный булыжник под ногами -- все веселенько закружилось, и Шарлей зажмурился, чтоб остановить эту чертову пляску мира перед глазами.
   - Тебе нравится твой новый дом, братец Шарлей? - знакомый веселый голос в башке.
  
   Отойди от меня, Сатана, мысленно ответил братец Шарлей.
   - Как скажешь. Только будешь обзываться -- не приду, когда позовешь!
   Пошел на хуй, Биркарт. Позову?! Размечтался!
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"