Гречин Борис Сергеевич
Последняя Европа - ознакомительный фрагмент

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман, в котором поездка по современной Европе становится паломничеством к истокам её гибнущего духа. Двое непохожих людей, немолодой Олег и юная Каролина, отправляются в путешествие по современной Европе, чтобы разгадать загадку наследия художницы Аллы Флоренской, создавшей свою часть "Русского Ковчега" - портреты непонятых гениев, от Петра Столыпина до Симоны Вейль. Их путь - это полифонический диалог с голосами прошлого и настоящего, где личная драма сталкивается с философским трактатом, а сказочный миф - с диагнозом культурного распада. Роман для тех, кто ищет в литературе не просто сюжет, но напряжённую работу мысли о любви, долге и цене сохранения культурного наследия. Третья часть трилогии, в которую также входят "Русское зазеркалье" и "Евангелие Маленького принца".
  Это - ознакомительный фрагмент романа. Роман можно купить на "Литрес" (поиск по имени и фамилии автора). Тж. см. ссылку https : / / www . litres . ru / book / boris-grechin / poslednyaya-evropa-72781867 / (необходимо удалить пробелы).
  
  Написать автору можно на адрес boris-s-grechin(at)yandex.ru (вместо at поставьте "собачку").
  
  *****
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  Г81
  
  Искренне благодарим Марину Борисовну Набилкину, Екатерину Сергеевну Смоленскую, Николая Александровича Корнилова и Леонида Викторовича Дубакова, способствовавших появлению этого издания.
  
  Б. С. Гречин
  Г81 Последняя Европа : роман / Б. С. Гречин. - Ярославль, 2025. - 259 с.
  
   Роман, в котором поездка по современной Европе становится паломничеством к истокам её гибнущего духа. Двое непохожих людей, немолодой Олег и юная Каролина, отправляются в путешествие по современной Европе, чтобы разгадать загадку наследия художницы Аллы Флоренской, создавшей свою часть "Русского Ковчега" - портреты непонятых гениев, от Петра Столыпина до Симоны Вейль. Их путь - это полифонический диалог с голосами прошлого и настоящего, где личная драма сталкивается с философским трактатом, а сказочный миф - с диагнозом культурного распада. Роман для тех, кто ищет в литературе не просто сюжет, но напряжённую работу мысли о любви, долге и цене сохранения культурного наследия.
   Третья часть трилогии, в которую также входят "Русское зазеркалье" и "Евангелие Маленького принца".
  
  
  В оформлении обложки использована работа Армина Стерна "Порт в Одьерне" (цифровая копия находится в общественном достоянии).
  
  
  УДК 82/89
  ББК 84(2Рос=Рус)
  
  
  (C) Б. С. Гречин, текст, 2025
  (C) А. В. Горошникова, илл., 2025
  (C) Старый Знакомый, предисловие, 2025
  (C) Е. С. Смоленская, корректура, 2025
  
  

Над страницами "Последней Европы"

  
  
  
  Я являюсь прилежным читателем прозы Б. С. Гречина достаточно давно, едва ли не со студенческих времен, моих и его. Отзывы на его тексты я пишу редко. Если быть точным, этот - второй.
  У меня есть на это свои причины, и их много. Во-первых, моя теперешняя профессия далека от филологии. Во-вторых, Гречин и без меня не остаётся без критики, и доброжелательной, и не очень. Помню, как ещё в студенческой стенгазете "Третий этаж" нашего учебного корпуса постоянно появлялась критика на Гречина, скорее личная, чем литературная, и скорее преувеличенная, чем конструктивная. В любом случае, её авторы не достигли цели в отношении меня: меня, напротив, заинтересовал этот удивительный человек, последователи которого якобы "поднимаются над землёй на несколько сантиметров". Каково было моё разочарование, когда я убедился, что никто на самом деле не левитирует.
  Моя третья причина состоит в том, что однажды я всё же написал на одну из "христианских" повестей Гречина небольшой отзыв. Отзыв понравился автору, но не понравился профессиональным филологам - тем, кто, если бы судьба сложилась иначе, мог бы стать моими коллегами. Он показался им неряшливым и непрофессиональным. Не то чтобы это нанесло мне неизлечимую травму, но я попросил автора незаметно удалить тот отзыв, который не провисел в Интернете и трёх дней.
  Но в любом случае появление "Последней Европы" и вообще завершение всей "зазеркальной" трилогии дают мне повод снова взяться за перо. В этот раз я пообещал себе, что не совершу малодушия, но, чтобы мне не совершить малодушия в этот раз, я прошу автора опубликовать мой отзыв анонимно, хоть даже под своим именем, если он захочет. Именно так просила свои записи опубликовать Симона Вейль, что я тоже узнал из "Последней Европы". У меня нет никаких амбиций, связанных с этой рецензией. Я даже не могу назвать её рецензией: это именно размышления над прочитанным.
  Я сказал про "появление" "Последней Европы", потому что книга, даром что в личном блоге автора появилась только первая глава - с необходимым "оживляжем" в виде картинки, авторского чтения и Рахманинова, - в электронном виде уже опубликована. Она есть на одном из популярных сетевых порталов, но читать её на этом портале, убившем форматирование, - как есть изысканное блюдо из солдатского котелка. Что более ценно, она существует в виде гугл-документа, ссылка на который есть в том же самом личном блоге автора. Я не утерпел, начал читать её сейчас и читал полночи, а после и следующие полдня.
  Иноязычные вставки утомляют. По счастью, их гораздо меньше, чем в "Русском зазеркалье". И, по счастью, существует такая вещь, как онлайн-переводчики. В документе, кстати, есть и сноски с переводом - в сетевой версии их нет.
  Иноязычные вставки утомляют, но я понимаю, что Гречин - писатель крайне добросовестный: реалистической, даже, говоря художественным языком, академической школы; что он не может писать диалог героев с литовцем, швейцарцами или греками на русском, потому что такой диалог не мог происходить на русском. Я даже не представляю, как люди такой лингвистической щепетильности, как Гречин, смотрят, к примеру, "Семнадцать мгновений весны", где высшие чины Третьего Рейха разговаривают на русском. Моему удовольствию от фильма это не мешает: я понимаю, что это - условность. Но в "Последней Европе" нет условностей такого рода. Она в своем реалистическом измерении стремится быть очень тщательной, включая в себя реальные названия отелей, описания реальных зданий, реальные цены и реальные расписания поездов. Не то чтобы нам пришло бы в голову это всё проверять... И всё же я чисто от нечего делать сделал выборочную проверку. У нашей епархии действительно есть секретарь. Венская сосиска в тесте действительно называется "кезекрайнер". В Гётеануме действительно шесть или семь этажей. За пятьсот евро и даже меньше в прошлом году герои действительно могли добраться из Парижа в Варшаву. Что ж, это всё успокаивает меня как читателя: я вступаю ногой на твёрдую почву. Я знаю, что мир, в котором живут герои, - плотный, "толстовский", настоящий.
  Я вступаю на твёрдую почву и сразу поскальзываюсь.
  Одна из картин умершей художницы Аллы Флоренской, в поисках которой герои романа едут по Европе, называется "Столыпин на перепутье". И вот, картина вводит зрителя в заблуждение, о чём пишет Каролина, эта непоседливая и очаровательная Каролина. Зрителю кажется, что перед ним - реалистический портрет, а на самом деле перед ним - холст, полный символизма в виде, к примеру, обратной, "иконической", "флоренской" перспективы.
  Не будет преувеличением сказать, что этот невольный обман - метафора впечатления от всего текста, разумеется, если читатель не ленится читать и думать. Но те, кто ленятся читать, отвалились уже сразу, когда увидели объём книги.
  На поверхности - текст о двух наших современниках и соотечественниках, которые едут по теперешней Европе, чтобы спасти от полного забвения картины третьей нашей соотечественницы, умершей в эмиграции. Кстати, про её картины написано так убедительно, так выпукло, что я едва не поддался искушению поискать в Интернете, кто такая Алла Флоренская. И это несмотря на то, что я читал первый роман трилогии и помнил, что она - вымышленный персонаж.
  Это - на поверхности. Но роман многослоен. И этой своей многослойностью, в которой каждый слой сплетается с другим, вплавляется в него, "Последняя Европа" напоминает мифологическую систему в миниатюре. Но любой миф - это зачаточная, точнее, архаичная теология. Я не люблю преувеличений, особенно филологических, но у романа есть своя микротеология.
  Давайте подумаем вместе. Есть эмоциональная динамика между Олегом и Кэри. Думаю, что "Кэри" частично отсылает к толстовской Кити, и, наверное, в характере этой девушки есть кое-что от Кити Щербатской. Правда, от Наташи Ростовой в ней больше. К счастью, эту историю не омрачит никакой Анатоль Курагин: Роберто явно не тянет на Курагина. Но это не слепое копирование, да и вообще не копирование, а именно кое-что, одна-две нотки. Один из самых очаровательных женских образов, которые я находил в современной литературе. И это при том, что Кэри вовсе не пытается быть "женственной девочкой". Она, например, вслух называет берлинских концептуалистов засранцами. Олег сначала замечает что-то в стиле "Кэринька, меня смущает, что ты ругаешься, как грузчик", а потом со вздохом соглашается: и правда засранцы. Да и мы согласимся.
  Эта динамика между двумя, сорокалетним мужчиной и семнадцатилетней девушкой, - одновременно живое сердце, не дающее тексту превратиться в каталог мыслей для интеллектуалов-одиночек, и, так сказать, сама жизнь, "сей тварный мир" с его болью и его радостями. Боли много: вот, например, один Роберто, который приглашает Каролину на танец, посчитав Олега отцом девушки, чего стоит. Ради справедливости: у Кэри в Греции случится свой приступ ревности. Радости тоже много: читателю просто нужно, как и Олегу, набраться терпения и дойти до самого конца.
  Но у этого слоя "тварного мира" есть, конечно, своя подслойка, свое чистилище. И это чистилище - сама Европа, физическая: пресловутый "цветущий сад" Жозепа Борреля. Увы, в саду растут одни тернии и нарциссы. В Вильнюсе и в Вене героям предсказуемо хамят; в Швейцарии один потасканный мачо, так и представляю себе этот типаж, пробует затащить Каролину в постель; в Риме на их голову обрушивают монолог об исторической и культурной отсталости России, которая не "вылезла из своих средних веков"; в Париже пробуют украсть у них с таким трудом добытые эскизы, а в Берлине... про Берлин я и писать не буду. В Берлине чистилище стало адом. После чтения главы про Берлин испытываешь острое сожаление о том, что наши деды, взяв Рейхстаг, не разобрали эту страну по кирпичику.
  Но там, где есть ад, есть, конечно, и рай тоже. В пространстве романа этот рай двух-, даже трёхслоен. Картины Аллы, сложные, предельно насыщенные, - его условные образá, с ударением на последнем слоге, даром что настоящих икон в узком смысле слова среди них только одна: она изображает греческого святого Нектария Эгинского. Мы видим их лишь глазами Кэри, но это - очень умные глаза. Это глаза человека, который полностью понимает сложный язык академического изобразительного искусства и превосходно о своем понимании говорит. Способность, почти невероятная для семнадцатилетней девочки, даже если допустить, что Каролина создала свои описания после. Или это просто я стал старым брюзгой?
  Другой слой условного рая - сборник эссе Аллы под общим названием "Непóнятые", книга в книге. Это - summa theologica всего романа. Кстати, почти и в буквальном смысле тоже, и в этом буквальном смысле книга, в отличие от "Евангелия Маленького принца", вовсе не провинциальна. "Евангелие" конструировало какую-то свою, локальную, камерную веру, миноритарную религиозную деноминацию. Сборник "Непонятые" как минимум в трёх эссе - о святом Нектарии Эгинском, Джордано Бруно, французской мыслительнице Симоне Вейль - говорит о христианстве, всём христианстве, стремясь порой достаточно дерзко его переосмыслить. Так, закрыв эссе о Бруно, Олег мысленно восклицает: "Отчаянная ты баба, Алка! На решения Халкидонского собора покусилась!" Реакция Олега вызывает улыбку, но вся задумка впечатляет масштабом.
  Между прочим, "книга в книге" у Гречина существует не в первый раз. В "Русском зазеркалье" схожую роль выполняли лекции Аллы-Элис о русской песенной музыке. Но Алла с "Русского зазеркалья" постарела на год, а писатель - на пять лет. Теперь в фокусе - не "Наутилус" и Виктор Цой, а Бруно и святой Нектарий, Чюрлёнис и Гёльдерлин. Ожидаемо, мы даже и заждались.
  Есть и жизнь Аллы после её трёх бурных лондонских недель. Эта жизнь дана как бы в восьми моментальных фотографиях, пунктиром. "Раем" её назвать нельзя. Она выполняет другую очень важную функцию.
  Какую? И здесь мы возвращаемся к метафоре обратной перспективы: функцию глядящего на нас с фрески и судящего нас присутствия.
  Алла - вовсе не святая, хотя интенсивность её умственной жизни в последний год заставляет вспомнить ту же Симону Вейль, а интенсивность творческой приближается к подвижничеству. Не святая - при этом думаю, что её почти мгновенная смерть от кардиомиопатии в её парижской студии перед незаконченным портретом Симоны Вейль под звуки "Прогулок по воде", о которых она писала в лондонских лекциях ("Видишь, там на горе возвышается крест? Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нём!"), имеет огромное символическое значение.
  Дело не в её святости. Дело в так никогда и не разрешённом напряжении её жизни, в её самом главном "Что, если?", которое появляется в восьмом отрывке из её дневника в виде курсива.
  Что, если семнадцатилетняя девушка в один памятный для неё вечер нашла бы в себе немного больше мужества? Или не мужества ей не хватило, а любви? Или мужество и любовь - одно и то же?
  Олег и Каролина живут именно внутри этого курсива. Своей историей они пробуют дать на него ответ. Кажется, у них в их ужасном слаломе, в котором каждая ссора может стать окончательным разговором, это всё же получится.
  Я забыл еще один слой, и как же я мог его забыть! Его образность заимствована, разумеется, из "Сказки сказок" Юрия Норштейна, да автор этого и не скрывает. Ну, и стоит ли из-за этого ломать копья? В конце концов, и "Русское зазеркалье" даже в своем названии заимствовало образность из самой знаменитой викторианской сказки, и "Евангелие Маленького принца" - из самой знаменитой французской. Что уж теперь. В "Сказке сказок" Серенький Волчок ничего не говорит, а в "Последней Европе" он очень даже разговорчив. Мир Волчка - ни чистилище, ни рай. Это мир языческий, ветхий, параллельный, мир подсознательного, мир безлюдных пространств, мир тайных и неожиданных помощников человеку, которые тоже слабы и уязвимы, тоже опасаются своего ада. У нас на секунду перехватит дыхание, когда ближе к концу романа мы узнаем, что Серенький Волчок, этот "шерстяной соловей" русского леса, спасён от ада силой своего активного, хоть и неуклюжего добра.
  Между прочим, Волчок - ещё и рассказчик, верней, один из рассказчиков книги. Их в книге ровно четыре: сам Олег, Алла, Каролина и наш лохматый друг. В музыке такая множественность параллельных голосов называется полифонией. И да, Бахтин здесь тоже просится на язык...
  Не буду лишать читателя удовольствия разгадывать сплетения между слоями и голосами романа, а также то, как один из них влияет на другой. Мой отзыв, который я не планировал делать большим, вырос до шести страниц. А кое-чего важного я пока так и не успел сказать.
  Я затрудняюсь определить в "Последней Европе" самое сущностное, её метафизическое сердце. Только мне кажется, что я понял, где же оно, как автор опрокидывает мои предположения, водит меня за нос. И всё же сейчас, когда я перевернул последнюю страницу, предположение у меня появилось. Самое важное - осознание цены, которую мы платим за смысл своей жизни, и смелость заплатить эту цену.
  Этой ценой во всех случаях романа является жертва. Олег, к примеру, платит за свою любовь и возможность достаточно призрачного счастья с девушкой вдвое его младше полным, тотальным самопожертвованием. Это не унылая покорность "сахарного папашки": это самопожертвование с отчётливым вкусом христианского покаяния. За что он кается, мы можем узнать из второго романа трилогии. Если мы его не читали и не хотим читать, мы сталкиваемся с чувством, которое своей интенсивностью и, так сказать, своей геометрией превосходит любое наше понимание и вообще любой здравый смысл.
  Алла и Кэри идут двумя отчётливо разными путями: первая - дорогой творческой аскезы, вторая пробует для себя найти в этом сложном мире с его Сциллой косного консерватизма и Харибдой либеральной пошлости тропку к обычному женскому счастью. Но в обоих случаях жертва неизбежна. Алла за право создать свою часть "ковчега" - важное для романа понятие - жертвует тем самым пресловутым женским счастьем, возможностью жить в России, да и главным: длительностью жизни. Её выбор перед ней встаёт с пугающей ясностью, и совершает она его полностью сама.
  Чем жертвует Кэри? Ну, например, возможностью своей аскезы - а мысль о творческой аскезе для неё в какой-то момент оказывается привлекательной, и думаю, что привлекательна она не только из обиды на Дафну Карагианис, которую Каролина очень смешно называет "дафнией". То ли Ницше, то ли Кьеркегор сказал, что любое "да" с железной необходимостью порождает множество "нет". Оттого выбор Кэри, её личная открытая дверь, которую она широко распахивает в самом конце романа, - это одновременно множество других закрытых, множество её юношеских образов: самурай, рыцарь, священница, художница, - которые ей приходится теперь отбросить, снять с себя, как люди снимают послужившую им одежду или даже как боец после боя стаскивает с себя бронежилет. Пожалуй, образ бойца ей ближе всех, и соглашусь с автором другого отзыва, подписавшимся инициалами А. Е., который, кажется, несколько легкомысленно ляпнул, что эта девочка - не девочка вовсе, а маленький, но настоящий духовный воин. В отношении всего европейского путешествия это верно безусловно. Но в эпилоге воин, похоже, делает свой выбор: его битвы будут теперь иными.
  И всё же роман не содержит полной закрытости, окончательной предопределённости. Он, и закончившись, продолжает писать сам себя внутри нашего ума. А мы остаёмся, созерцая его не прямую, но обратную, "флоренскую" (по отцу Павлу, не по Алле) перспективу, с точкой схода не на горизонте, а внутри нас самих, с его вопросами, которые итальянец Сальпетриери ставит не столько перед Каролиной, сколько перед читателем. Куда ты идёшь? Во что ты веруешь?
  К этим вопросам добавляются ешё два, невысказанные, уже - от Аллы Флоренской. На какую жертву ты способен? И - хватит ли у тебя мужества?
  
  Старый Знакомый
  
  
  
  

Глава I

  В России
  
  
  
  1
  
  Позвольте представиться. Меня зовут Олег Поздеев, мне сорок лет - и нет, я не алкоголик. Избитую шутку про алкоголика я уже однажды, помнится, использовал в своём прошлом романе под названием "Евангелие Маленького принца", который выпустил под чужим именем. (Название несколько чрезмерно торжественное, но у меня не было никакой возможности назвать его иначе.) Так он до сих пор и лежит где-то в Сети, прочитанный парой десятков человек: то ли ждёт своего часа, то ли канул в безвестность. Сомнительная затея - приступать к новому роману, когда читатели ещё не распробовали первый, разве не так? Но люди не обязательно поступают очень уж разумно, даже если они - юристы широкого профиля. Юристы не всегда рациональны, так же, как психологи не всегда душевно здоровы, священники - порядочны, а философы - умны. Постараюсь, однако, не докучать вам своей доморощенной философией. Если уж на страницах этого романа и появится философия, я позволю о ней говорить другим рассказчикам.
  Моя основная история начинается в июле 2024 года - но боюсь, что никак не смогу перейти к этой основной истории без обширного предисловия, которое перебросило бы мостик между ней и концом прошлого романа - его события завершились летом 2023-го. Нужно ведь мне рассказать, что со мной произошло за этот не самый простой год, который, кстати, по времени совпал с выпускным классом Кэри.
  Но иной читель, пожалуй, и не знает, кто такая Кэри, и читать мой первый текст он вовсе не обязан. Специально для такого читателя - следующий фрагмент.
  
  2
  
  После смерти дочери и развода с женой (весной 2021 года) я долго не находил себе места. Из моей чёрной тоски меня не сумели тогда вытащить ни психолог, ни современная колдунья (то есть, простите, "космоэнергет высоких посвящений").
  Справилась с этим - играючи, вовсе не ставя перед собой такой цели, - Дарья Аркадьевна Смирнова, удивительная женщина с простым русским именем, истории знакомства с которой и посвящён мой первый текст. Пока она была жива, я видел, и до сих пор смею видеть себя её духовным учеником - вероятно, мало на что годным учеником. У моего учителя в свою очередь имелся её собственный наставник, с которым она была короткое время знакома в ранней юности.
  Наше знакомство с ней тоже не продлилось долго. Дарья Аркадьевна скончалась на тридцать втором году жизни от сердечной недостаточности или похожей на неё болезни. После своей смерти она оставила группу последователей, которую с некоторой натяжкой можно было бы посчитать религиозной общиной. В глазах наших православных "друзей" мы, разумеется, являлись неохристианской сектой.
  Нежданно-негаданно небольшая группа выбрала меня своим руководителем - вопреки полному отсутствию у меня религиозных и миссионерских талантов.
  Тем же самым памятным летом я познакомился с "Карлушей", умным пареньком (это было самым первым впечатлением). "Паренёк" и впрямь оказался умным - умной девушкой-подростком. Непростой девушкой: девушкой, с которой я, возможно, был знаком давным-давно, когда она носила другое имя... Но пересказать эту часть истории парой абзацев нет никакой возможности, оттого не буду даже пытаться.
  Смерть Дарьи поразила Кэри множеством несправедливостей, жестокостей и нелепых, едва ли не клеветнических измышлений, высказанных близкими родственниками покойной. На некоторое время девушка пропала, а после написала мне трогательное, выразительное письмо. "До моего совершеннолетия - полтора года, - так или примерно так заканчивалось то письмо. - Уйма всего может случиться за полтора года. Но если ничего ужасного не произойдёт, то - вы меня дождётесь?"
  Вот, пожалуй, сказано достаточно, и самое время перейти к тому, что случилось после. Должен предупредить читателя, что ничего чрезмерно увлекательного, захватывающего дух, авантюрного за год со мной не произошло. На жизнь среднего человека редко выпадают приключения, а я - человек именно средний. И всё же год оказался не самым лёгким...
  
  3
  
  Первая встреча учеников Дарьи Аркадьевны прошла в начале августа. Ещё до той встречи мне позвонила Каролина.
  Самый первый звонок после того пронзительного письма (до звонка было несколько коротких сообщений), и оттого некоторое время мы не знали, как говорить друг с другом. Начинали какую-то фразу и бросали её на половине...
  Всё это, однако, изменилось, когда я - просто чтобы сказать что-нибудь - упомянул о встрече группы. Куда делись и её робость, и нерешительность!
  "А когда? - немедленно уточнила девушка. - Где? Во сколько?"
  Я назвал время и место, пояснил, что встреча пройдёт у меня дома, потому что Ольга, двоюродная сестра Дарьи Аркадьевны, отказалась продавать принадлежавший покойной дачный домик, даже ничего не ответила мне на моё подробное и вежливое письмо (не то чтобы я всерьёз надеялся на положительный ответ, но всё же...). И, сказав это всё, замялся. Произнёс наконец то, что не имел никакого желания произносить:
  - Может быть, Кэри, вам не стоит...
  "Мне не стоит участвовать?" - тут же догадалась она.
  - Именно.
  "Почему?"
  - Я как раз и хотел... Потому что вам нет восемнадцати.
  "То есть в учредительном собрании религиозной группы я участвовать могла, тут у вас не скребли кошки на душе, да? А в обычном - извини, деточка, ещё не выросла?"
  - Дело в том, - принялся я объяснять, - что на так называемом учредительном собрании вы были не соучредителем, а просто моим помощником, и всё это происходило в рамках вашей профориентационной практики...
  "Ну-ну, - с иронией прокомментировала Каролина. Справедливой иронией, конечно: едва ли у кого из её одноклассников, да вообще из бывших десятиклассников в их последнее школьное лето была такая насыщенная и причудливая "практика". Но ведь только её практикой моя юридическая, "немецкая" душа и могла оправдать всё это вопиющее безобразие. - А практика кончилась, и пора мне снова садиться на короткий поводок, правильно?"
  - Я не это хотел предложить, Карлуша!
  "Вот, и детским именем меня называете теперь снова..."
  - Но вы же сами его... Отчего бы вам не попросить разрешения у родителей?
  "И действительно, отчего бы... "Участие дочери в собрании секты разрешаю. Дата, подпись", - так, наверное? (Я коротко хмыкнул.) И мы оба знаем, дядя Олег, что не видать мне такого разрешения, как своих ушей. Вы бы для своей дочери написали такую записку? Которая у вас умерла, я помню - извините, вечно ляпну какую-нибудь бестактность... Ну что, исключаете меня совсем? Может быть, мне теперь и вовсе вам на глаза не попадаться?"
  - Кэри, милый человек! - прервал я её. - Не торопитесь, не рубите сплеча! Не вините меня за попытку сделать, как лучше. Ещё целая неделя впереди - я что-нибудь придумаю...
  И я действительно придумал. Правда, не знаю, очень ли хорошей оказалась моя придумка... Но будем справедливы: не только ради Каролины мне пришлось импровизировать. Юле Уточкиной, одной из учениц Дарьи Аркадьевны, тоже ещё не исполнилось восемнадцати.
  Через пару дней на телефоны всех причастных ушло приглашение посетить собрание неформального объединения "Клуб взаимной помощи имени Д. А. Смирновой". Вот так-то, а вовсе не религиозной группы "Оазис", как всё изначально называлось. Слабость, компромисс, шаг назад? Наверное - но я как юрист не видел другого способа невозбранно обеспечить участие двух несовершеннолетних. Пусть любой, кто отличается большим мужеством или там религиозной прозорливостью, первым кинет в меня камень.
  Начать собрание я планировал чтением, возможно, выборочным, текста Платона под названием "Апология Сократа", а закончить - его обсуждением. Именно этот текст, в числе прочих, преподал Дарье Аркадьевне некто Азуров, таинственный незнакомец - для нас незнакомец, - который когда-то давно был её школьным учителем, а затем полтора месяца - духовным. Мне виделось, что разумно, правильно, талантливо, вдохновенно - начать движение нашего маленького кораблика под тем же парусом.
  И вот, уже обводя взглядом лица собравшихся (пришли все), держа книгу на коленях, я почувствовал, что, видимо, ошибся. Моя паства (самое нелепое слово из возможных) - не юная Дарья Аркадьевна. Разве Дине нужна "Апология Сократа"? Или Семёну Григорьевичу, на его седьмом десятке? Или Аврелию - разве в коня будет корм? А если и нужна, если книги вроде "Апологии" нужны каждому вне зависимости от возраста, я не знаю, как о них говорить. Я - не знаток философии, не мастер слова, не выдающийся наставник и тем более не Принц духовной пустыни, а заурядный конторский служащий, и вовсе зря группа собирается "поднести мне жёлтый шарф": не по чину.
  ("Раньше надо было об этом думать!" - скажет мне невидимый критик. Верно, но мы, русские люди, слишком часто надеемся на то, что кривая вывезет. А ещё "думать" для меня, юриста, означает рассчитывать, планировать, вдаваться в мелочные детали. Вот уж спасибо! Мне и на работе хватает этой тоски.)
  Кривая действительно куда-то вывезла: я отложил книгу и объявил:
  - Дорогие друзья, сейчас гляжу на вас и вижу, что мои домашние заготовки, скорее всего, никуда не годятся. Наставлять вас с позиции просветлённого мудрого старца я не могу - с чего бы именно мне? Я - просто ваш товарищ по несчастью, кто-то, кто пережил кораблекрушение и выплыл на не известный мне берег, цепляясь за обломки. То, что я некоторое время стоял к нашему капитану ближе, чем другие, мало что значит. На этом новом берегу нам, выжившим, нужно или собраться вместе, разводить костёр, или разойтись каждый кто куда. Предлагаю разводить костёр - чтобы этой встрече не стать последней или не превратиться в банальный вечер воспоминаний. Предлагаю каждому по очереди рассказать о своих страхах, тревогах, проблемах и бедах, а другим - поделиться своими мыслями о том, что мы услышим. Думаю, будет справедливо ввести три нормы: полная искренность, дружелюбие, взаимная поддержка. Так мы, кто знает, вправду сможем помочь друг другу и сумеем обогреться вокруг общего костра. Есть ли те, кто против такого порядка работы?
  (Конечно, я не помню своей речи дословно, и поэтому неизбежно изображаю её более гладкой, чем она была в действительности. Ну, что ж поделать!)
  Протестующих не нашлось, хотя удивлённые взгляды, конечно, были. Проговаривая это всё, я, хоть сам этого не очень понимал тогда, круто переложил руль, сворачивая от религиозной практики в сторону чего-то, подобного практической психологии, а именно групповой терапии. Впрочем, кто скажет, где кончается одна и начинается другая, кто построит между ними бетонный забор? Только люди вроде Савелия Ивановича, а я не отношусь к строителям заборов, увольте.
   Методы и нормы этой терапии во время первой встречи нам пришлось изобретать прямо на ходу - но, к нашей чести, мы, ни шатко ни валко, справились с этим. Продолжили с переменным успехом справляться и дальше.
  Опять-таки, тот же самый невидимый критик скажет мне, что, насколько никудышный из среднего юридического работника выйдет священник или лидер современного культа, настолько же никудышный выйдет из него групповой психотерапевт. Справедливо на все сто, и "комплекс самозванца" преследовал меня всё время нашего предприятия (о том, как долго оно продлилось, будет позже). Но здесь, в этой работе, я хотя бы понимал, чтó именно я делаю, и не чувствовал себя совсем бесполезным. Самозванцы тоже бывают разные: лучше притворяться тем, кем ты в отдельные удачные моменты можешь быть, а не тем, кем ты не способен быть по самой своей природе.
  В конце августа и в сентябре я, понимая, куда именно мы сворачиваем, проглотил пару пособий и художественных книг, а также посмотрел пару фильмов, посвящённых групповой психотерапии. (Некоторое время я даже игрался с мыслью пройти профессиональную переподготовку на психолога, после чего, повесив диплом на стенку, начать приглашать в группу новых участников. Так и не собрался, и теперь не знаю, на беду ли или, наоборот, к счастью.)
  Больше, чем учебники, мне помог роман очаровательного американского еврея с русскими корнями под названием "Лечение Шопенгауэром". Из этого романа я, в частности, узнал, что идея обсуждать именно философские тексты в ходе работы терапевтической группы - не такая уж бессмыслица: подход вполне "имеет право быть". Попадись мне в руки "Лечение Шопенгауэром" немного раньше, я, возможно, и не отбросил бы идею читать "Апологию Сократа" на самом первом занятии. Но уже на третьем или четвёртом делать это было немного поздно: группа уплыла от философского берега в океан чистой психотерапии.
  
  4
  
  Описывать, чем именно мы занимались и какие разговоры вели в "Клубе взаимной помощи", пожалуй, не буду: нет места и времени, кроме того, как я успел понять, повествование о работе реальной психотерапевтической группы - особый жанр, требующий, в частности, согласия всех её участников на публикацию. Наконец, такие книги уже написаны до меня, написаны они профессионалами, и выглядят они гораздо умней и талантливей, чем всё, что я, дилетант, почти самозванец в области психологической взаимопомощи, когда-либо сумею об этом написать.
  Скажу только, что не всем участникам группы моё начинание пришлось по душе. В числе недовольных предсказуемо был Семён Григорьевич Качинский, бывший дьякон Русской православной церкви, на седьмом десятке лет перешедший в "веру матушки Дорофеи", чтобы после смерти наставницы, увы, обнаружить, что оказался он совсем не там, где надеялся и чаял.
  Разговор с Качинским произошёл, если мне не изменяет память, после самой первой групповой встречи: Семён Григорьевич остался, напросившись на чай, и за чаем высказал мне всё своё неудовольствие:
  - Я, глупый человек, надеялся на службу, а вы, милейший, уж простите меня, старика, вместо службы устроили какой-то "Цвет ночи", не к ночи будь помянут. Знакома вам эта фильма?
  - Н-нет, не припомню.... - уже проговорив это, я, конечно, обнаружил в своей памяти Color of Night, эротический триллер о незадачливом групповом психологе, разучившемся видеть красный цвет, и аппетитные изгибы Джейн Марч, будоражившие моё подростковое воображение. Густо покраснел.
  - Вспомнили-таки! - не без удовольствия прокомментировал Качинский краску в моём лице.
  - Вы, что же, намекаете на...
  - Господь с вами! - замахал руками собеседник. - Удумали тоже! Ни на что такое я не намекаю, грех даже об этом думать, а просто - чувство испанского стыда никогда вас не посещает при просмотре таких киноподелок, милостивый государь вы мой?
  - Когда я эту "киноподелку" смотрел в последний раз, а было это что-то четверть века назад, меня посещали совсем другие чувства...
  - Понимаю, понимаю... Позвольте совсем по-простому, по рабоче-крестьянски? Люди пришли в магазин за колбасой, а вы им продаёте сыр. Это вам понятно?
  - Если они очень голодны, то, знаете, они и от сыра не откажутся... Семён Григорьевич, мы снова возвращаемся к нашему разговору двухмесячной, что ли, давности. Какой из меня иерей? Мы, выжившие...
  - Про выживших вы сегодня хорошо сказали! Извините, перебил.
  - Спасибо на добром слове. ...Мы, выжившие, даже не имеем единой веры, единого набора ценностей в голове. Возьмите вас и, скажем, господина Хвостова (эту прозаическую фамилию носил Аврелий): ведь пропасть, пропасть между вами, и умственная, и поколенческая! Какой общий для всех культ сможет перебросить мост через эту пропасть? Вашу голову занимают вопросы возбранности отхода от материнской церковной традиции, а он думает, где ему зарядить электросамокат!
  - Ну, это уж вы слишком...
  - Может быть, виноват, стыжусь! Да и ну его к лешему... Нас всех объединяла харизма Дорофеи Аркадьевны...
  - "Харисма", я бы сказал, то есть через "С", как дар Божий, а не как политическое качество, - вновь поправили меня.
  - Да, это точнее. Но даже и она, мистический гений, не создала никакого единого для всех нас культа. Куда же мне, религиозному середнячку, троечнику, создавать этот культ?
  - Но всё же какие-то молитвы мы могли бы читать, Олег Валерьевич? - парировал Качинский. - А не просто слушать про то, как одна сердится на родителей, и целый век будет сердиться, а другой всю ночь снова снились мужчины в разных позах?
  - Целый век не будет...
  - Ой ли?
  - Семён Григорьевич, встречный вопрос: какие молитвы? Какими именно "христианство Маленького принца" располагает молитвами? Что у нас есть, кроме тонюсенькой книжечки учителя нашего покойного учителя, которую люди вроде Мефодьева уже успели заклеймить "антихристианским писанием"?
  - А я вот что вам скажу, - не сдавался старик, - пусть каждый из нас в следующий раз принесёт свою самую важную, самую дорогую сердцу молитву! И каждый по очереди её прочитает.
  - И что же, выйдет нечто вроде "цветущей сложности" Леонтьева? - усомнился я.
  - О, и с Константином Николаевичем знакомы, как приятно! - обрадовался собеседник. - Ну вот, а говорите "середнячок"! Бывали ли, кстати, на его могиле в Гефсиманском Черниговском скиту?
  - Нет, не бывал. Знаком почти случайно: в вузе просто слушал, что говорят умные люди, а умные среди наших педагогов тоже попадались... Не боитесь вы, Семён Григорьевич, что в нашей симфонии один будет белому лебедю молиться, а другой - чёрной жабе?
  - Уж настолько вы плохого мнения обо всех нас, чтобы подозревать "чёрную жабу"? - ответили мне вопросом на вопрос. - Зачем тогда взялись за нас грешных?
  - А мы ведь даже не знаем, была ли Дарья Аркадьевна христианкой! - вдруг ляпнул я.
  - Здравствуйте, приехали! - поднял брови Качинский. - Кем же ещё?
  - Да кем угодно! Буддисткой, например. Оранжевую-то юбку помните её?
  - Шутить изволите...
  - Да если бы мне было до шуток... Чтó мы знаем? Рассуждаем, был ли погибший корабль шхуной или бригом, хотя кому это важно, и нам самим меньше всех, а в волнах качаются обломки...
  Мы некоторое время грустно посидели. Под конец нашей беседы я пообещал Семёну Григорьевичу предложить группе заканчивать каждую сессию молитвами, если только остальные участники не будут против.
  
  5
  
  Нет, они не были против, хотя идея вызвала лёгкое недоумение и переглядывания между собой. Предложение Семёна Григорьевича (на которого я не преминул сослаться, тем самым будто бы умывая руки) было проголосовано и принято при двух воздержавшихся. Начиная с третьей встречи каждый желающий в конце встречи читал свою молитву. Затрудняюсь сказать, какую именно использовал я сам в своём несколько невнятном качестве руководителя группы (какой группы - религиозной? терапевтической?). Помню, что несколько раз читал одну из молитв Вивекананды: о нём, верней, о сестре Ниведите, мы однажды говорили с Дарьей Аркадьевной, а портрет Ниведиты висел в её "светёлке". В другой раз это было стихотворение Кристины Россетти - в переводе Виктора Топорова на русский оно начинается со строки "Дороги нет ли поровней?". И этот текст в жизни нашего учителя тоже сыграл свою роль... Мужественное стихотворение, и всем, кто хочет поплакаться на сложность жизненных испытаний, стоило бы заучить наизусть его первую строфу - но это уж просто к слову. Всё, что я читал, таким образом оказывалось полностью "ортодоксальным", если только к современному культу может быть применено слово "ортодоксальный". Впрочем, были ли мы ещё "культом"? Разве что последние пять минут в конце каждого собрания.
  Отличился не я, а Каролина. На неделе, следующей после введения новой практики, она, когда пришёл её черёд, откашлявшись, прочитала то самое, знаменитое (правда, я этот текст тогда услышал в первый раз):
  
  Я делаю своё дело, а ты делаешь своё.
  Я живу в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям,
  И ты живёшь в этом мире не для того, чтобы соответствовать моим.
  Ты - это ты, а я - это я,
  И если вдруг мы встретимся, это будет прекрасно.
  Если нет, то ничего не поделаешь.
  
  И, обведя группу глазами, хулигански добавила:
  - Аминь. Это так называемая гештальт-молитва. Написана Фрицем Перлзом, основателем гештальт-психологии. Учитывая, что мы сами не знаем, кто мы - группа взаимной помощи или братья по вере, - думаю, она нам подходит просто отлично. У кого-то есть вопросы?
  Вопросов не было, хотя Качинский и пробовал мне что-то высказать по поводу "выходки" Каролины в частном порядке. Я только развёл руками:
  - Семён Григорьевич, вы сами этого хотели! Давайте пожинать плоды. Цветущая сложность цветёт и растёт, как ей хочется, она не бывает прямоугольной, ровно подстриженной и окрашенной в единообразный зелёный цвет.
  Стоит сказать, что в следующий раз Кэри пожалела наши нервы, прочитав нам что-то из Джебрана Халиля Джебрана, арабского философа и поэта начала прошлого века. Есть в этой девушке нечто неуловимо ближневосточное... Ливанский мудрец Семёну Григорьевичу, полагаю, тоже пришёлся против шерсти. Уж извините, мой драгоценный.
  
  6
  
  Вообще, с Каролиной творилось что-то, что я понимал очень плохо, да и с нашими "отношениями" тоже, если только слово "отношения" пригодно для причудливой дружбы без малого сорокалетнего дядьки и без малого семнадцатилетнего - подростка? девушки?
  Ещё в августе она рассказывала мне, что хотела бы стать женщиной - духовным лидером. Но только в православии ей этот путь закрыт - да, наглядевшись на православных "друзей", не больно-то, конечно, и хотелось! Прекрасная альтернатива - Англиканская церковь: в ней-де давно уже есть женское священство. Но вот беда: в России карьерных перспектив для такой священницы после её рукоположения почти не просматривается, особенно с нашей нарастающей англофобией. Другим вариантом был бы буддизм, в котором женщинам путь в священство тоже как будто не заказан. Девушка уже навела справки и узнала - новое огорчение! - что в Агинской буддийской академии на философский факультет женщин не принимают! Остаются ещё два, кажется, иконописный и медицинский, только вот они не вызывают у неё большого интереса...
  Я слушал и не мог понять: неужели всё говорится всерьёз? А верилось в её серьёзность легко: голос звучал убеждённостью, глаза горели... Самым разумным, что я мог сделать - и делал раз от разу, - было не противоречить, а осторожно соглашаться, при этом приводя практические соображения и уводя обсуждение в область жизненных сложностей. Например, Агинская академия - прекрасный выбор, но неужели она действительно готова семь лет прожить в посёлке Агинском? Смею надеяться, что мои терпеливые, вежливые и взрослые рассуждения хотя бы отчасти способствовали тому, чтобы очередная полубезумная идея через полмесяца или месяц теряла для девушки свою привлекательность.
  С "духовным лидерством" именно так и случилось: с концом августа образ женщины-священницы померк, а на торжественное место в голове Каролины воссел образ женщины-психолога. (Началось всё, понятное дело, с гештальт-молитвы. Мы съели эту провокацию, если она была именно провокацией, не поморщившись, и долгое время девушка группу больше ничем не провоцировала.) Ещё верных три недели мне пришлось слушать про то, какое важное служение исполняют психотерапевты и как ей приятно думать о себе как о будущем "специалисте". Вот ведь и мне самому не поздно переучиться на психолога, разве нет? Что такое сорок лет? Пустяк! В сорок лет жизнь только начинается!
  (Справедливости ради скажу, что именно Каролина нашла для меня несколько книжек по групповой психотерапии - без них я бы, пожалуй, в ходе наших сессий был совсем бесполезен в качестве руководителя, просто бы беспомощно лупал глазами. Спасибо ей большое!)
  Не помню, отчего для неё угас и этот идеал, но и ему пришла пора померкнуть. (Впрочем, девушка продолжила посещать групповые занятия.) В течение осени её успели посетить желания стать
  - фотографом,
  - великим писателем,
  - политиком (причём по возможности главой целого государства, пусть даже маленького).
  Я потратил отдельный длинный вечер на то, чтобы подробно и аргументированно поговорить с ней о ничтожности суверенитета всех маленьких и крохотных государств в наше время и о том, как руководство государством без полномасштабной и тщательной подготовки к этому труду скатывается в печальную и кровавую клоунаду (благо за примерами далеко ходить не нужно: пример соседней страны ещё долго будет у всех нас стоять перед глазами).
  Карлуша услышала мою "проповедь" - но эта проповедь возымела неожиданное и ужаснувшее меня последствие: девушка загорелась и почти две недели горела желанием отправиться на фронт! Причём не медсестрой, а как бы не рядовым бойцом. Если нужно - и сложить на фронте голову. Да уж, большое спасибо за плоды моего политического просвещения сказали бы мне тогда её родители...
  Вся имеющаяся деликатность и всё наличное терпение потребовались мне, чтобы вслух вместе с ней взвесить эту идею, поглядеть на неё со всех сторон и признать, конечно, возвышенной, благородной, пылкой, но юридически невозможной хотя бы до её совершеннолетия. (А там, Бог даст, и СВО закончится, ведь верно?)
  Желание стать женщиной-самураем, как и прочие, в итоге угасло, но девушка расставалась с ним тяжело, с мрачным лицом, без своей обычной иронии, шалостей и фантазий.
  - Я трусиха, трусиха, самая обычная трусиха! - призналась она мне. - Я позволила тебе меня убедить, потому что и сама ведь немного боюсь... День или два не боялась, а после начала. Вот и киваю, поддакиваю тебе, что "рано". Как же в ту войну девочкам моего возраста воевать было не рано, а в эту мне якобы "рано"? Какой стыд, какой позор!
  (Пометка для читателя: в тот момент у неё сказалось именно "тебе", не "вам". Этим "тебе" она меня осенью дарила нечасто.)
  - Так ведь и я, если такой меркой мерить, тем более должен быть на фронте, - трезво заметил рассказчик. - Почему же в моём случае это не стыд и позор?
  Каролина смерила меня долгим взглядом, тяжело вздохнула и ничего не ответила. Тему своей "военной карьеры" при мне она больше не поднимала.
  
  7
  
  Мы виделись почти каждую неделю во время групповых встреч "Клуба взаимной помощи" (почти, потому что иногда девушка всё же их пропускала). Раз или другой в месяц мы выбирались на совместную прогулку: всегда по её инициативе и никогда - по моей. (Причины моей сдержанности, наверное, объяснять не нужно?)
  Списывались и созванивались мы, правда, чаще, чем виделись вживую, едва ли не через каждые два дня на третий. Для Кэри в порядке вещей было, к примеру, прислать мне в половине двенадцатого вечера какую-нибудь политическую новость вместе с возмущённой ремаркой вроде:
  
  Дядя Олег, они там вообще обалдели?!!
  
  Количество восклицательных знаков в таких её "снарядах" равнялось степени возмущения. Опять же, заметьте, "дядя Олег": полудетское обращение, от которого она в своём "рубежном" письме сама торжественно отказалась, потому что какой же я ей дядя? Выходило: вполне себе, оказывается, пригодный эрзац-родственник. (Досадно!)
  О чувствах мы не говорили: для этого не появлялось никакого повода. Девушка всем своим поведением давала мне понять, что считает меня близким, даже самым близким другом, старшим товарищем, отчасти инструктором в житейских премудростях, и только - словно и не было ничего, не было её июньского письма с трогательным вопросом-просьбой "дождаться". А я, разумеется, готов был дождаться, я решил для себя именно дождаться, если, пользуясь её же выражением, за это время не произойдёт "ничего ужасного"! (А и легко может произойти: появится на горизонте молодой красавчик с мрачно-загадочным взглядом Роберта Паттинсона, и до свиданья, дядя Олег, спасибо за знакомство!) Может быть, зря решил, да и вообще в моём возрасте глубоко неуместны такие решения?
  Поговорить об этом, верней, даже начать разговор об этом не было никакой возможности, мне - из стыдливости, ей... ей, вероятно, по той же самой причине.
  Друг к другу мы по-прежнему обращались на "вы", которое со стороны Каролины редко, до невозможности редко и будто бы нечаянно слетало на "ты". Я сам сбивался на "ты" чаще - и то, в адрес юного, иногда даже по-детски ребячливого человека "ты" выговаривается проще. Девушка делала вид, что не замечает моих оговорок, а на мои вопросы, порой настойчивые, о том, как же ей больше нравится, чтобы я к ней обращался, только пожимала плечами.
  
  8
  
  Хоть мне давали понять, что видят во мне только старшего друга, для внешнего мира, включая родителей Каролины, это было, похоже, не совсем так. Девушка и сама охотно поддерживала альтернативный взгляд: видимо, я должен был смириться с существованием двух версий того, как можно и нужно описывать наши отношения, одной - для внутреннего пользования, и другой - на экспорт.
  Как-то раз, когда мы задержались за просмотром фильма, я обеспокоился, не хватятся ли её дома. Кэри только недовольно дёрнула головой:
  - Всё в порядке, - кратко ответила она. - Я скажу, что задержалась у Олега.
  - "Дяди Олега", то есть?
  Она только фыркнула:
  - Вот ещё! Только "дяди" мне не хватало! Я давно уже им сказала, что у меня появился этот самый... - она сделала рукой пренебрежительно-неопределённое движение в воздухе. - Ну, который жрёт уши. Вспомнила, "ухажёр" по-бумерски! Правильно?
  - А что ещё твои, извините, ваши родители знают про "Олега, который жрёт уши"? - осторожно поинтересовался я.
  - Ля маман знает, - поправила меня Карлуша. - Лё папан это как-то глубоко безразлично. Ну, не так уж и много: то, что он закончил вуз, работает, живёт один, немного меня старше...
  - Не то чтобы совсем неправда, но... чёрт побери, "немного" старше?!
  - А что ты... то есть вы хотели бы, чтобы я ей сказала? - возмутилась Кэри в ответ. - Ваш настоящий возраст? Чтобы завтра под окнами стояла полиция с мигалками?!
  Мы оба посмотрели друг на друга, и каждый, наверное, подумал о том же самом: рано или поздно "ухажёра Олега" возможно, всё же придётся предъявить маме. Как это сделать, чтобы маму не хватил удар? Большой вопрос... Впрочем, я не знаю, о чём подумала девушка, сидящая рядом со мной на диване. Эта девушка только вздохнула, а мыслями не поделилась...
  В другой раз мы задержались на прогулке за городом - день, как назло, был погожим, не по-октябрьски ясным и тёплым. Мы увлеклись разговором о политических судьбах Церкви в России и за рубежом (да, вот такие разговоры мы вели!) и спохватились лишь в начале одиннадцатого.
  Каролина, нахмурясь, стала вызванивать маму со своего телефона. После первых её слов в трубку я набрался мужества, шёпотом попросил передать телефон мне и, стараясь звучать помоложавее, убрав из голоса басовый регистр, охотно покаялся: извините, вина полностью моя, но повинную голову и меч не сечёт, привезу Карлушу домой через полчаса в лучшем виде. Недовольные нотки в голосе собеседницы сменились более дружелюбными, и попрощались мы самым приветливым образом. Как мне передали потом, Ирина Константиновна была очарована моей "старомодной галантностью". Так состоялось наше с ней заочное знакомство.
  Через два месяца произошло и очное, и совпало оно с днём рождения Каролины: в декабре ей исполнялось семнадцать.
  За неделю я обеспокоился вопросом подарка и, найдя подходящую минутку - девушка задержалась у меня дома после групповой "сессии", - спросил, что же ей подарить. Карлуша недовольно, быстро взмахнула головой:
  - Ничего не надо мне дарить, ничегошеньки! И спрашивать даже не нужно! Мы не в таких отношениях...
  - Хорошо, хорошо, как скажете... А... в каких мы, кстати, отношениях? - осведомился я как можно невинней.
  Вопрос этот застал её врасплох. Девушка даже открыла рот и несколько мгновений бесцеремонно так и стояла. Пробормотала наконец, глупо улыбаясь:
  - Говорят, что у любого сорокалетнего мужчины на каждый случай жизни есть анекдот. Я хоть и не сорокалетний мужчина, но у меня тоже есть парочка. "Тяжёлый день был сегодня", - говорит один психолог другому. Другой отвечает: "Ты хочешь об этом поговорить?" Так вы... хотите об этом поговорить?
  Я кивнул. Мы сели друг напротив друга, разделённые кухонным столом. Сели и глядели друг на друга, ничего не говоря, верных полминуты.
  - Я ведь хорошо помню то твоё письмо, - как-то сказалось у меня.
  - Да? - выдохнула она. И призналась, очень тихо: - А я думала, ты про него забыл...
  И ещё мы сидели, и Каролина начала приметно краснеть. Наконец, признавшись, что не может сейчас говорить об этом, вообще ни о чём не может говорить, она выбежала из квартиры.
  Через пару минут мне на телефон пришло короткое сообщение.
  
  Цветы. Пусть будут цветы, этого достаточно. Но в следующий четверг приходи к нам домой обязательно!
  
  9
  
  Устиновы жили на четвёртом, последнем этаже в современном доме почти что в центре города (я, напомню читателю, живу на восьмом в типовой многоэтажке, двор которой украшает только лиственница, однажды посаженная Дарьей Аркадьевной). Металлическую калитку на заборе вокруг их дома украшал не просто домофон, а целый видеофон. Я прикрылся огромным букетом белых роз. Поднимаясь по лестнице, я остро ощущал и свою обветшалость для ухаживания за молодыми красивыми девушками, и своё, так сказать, социальное плебейство.
  Улыбка Ирины Константиновны, вместе с виновницей торжества вышедшей встречать меня в коридор, медленно сползла с лица, когда из-за букета показался несчастный "Олег-жрущий-уши", ровесник или почти ровесник мамы своей невесты.
  Я пробормотал что-то маловразумительное. Каролина первая нарушила установившееся молчание громкой и прямой репликой:
  - Мама, не надо делать такое лицо, как будто мой жених - это старый одноногий негр или жирная американская лесбиянка! Олег, как мило! Пойду поставлю в вазу.
  Мама, однако, не была вдохновлена дочкиной мыслью о том, что всё могло быть ещё хуже. Шёпотом она уточнила моё отчество, а после попросила меня пройти в соседнюю комнату.
  Оказавшись с ней наедине, я поторопился произнести:
  - Ирина Константиновна, я понимаю, как это выглядит, то есть может выглядеть, но хочу вас уверить, что наши отношения с Каролиной, если вообще использовать такое торжественное и весомое слово, как "отношения", - чисто платонические, и что до самого...
  - О, ещё бы! - фыркнула она, этим на секунду напомнив Кэри. - Ещё бы он сказал что-то другое! Не подумайте, Олег Валерьевич, я прогрессивная женщина, я понимаю, что мир не стоит на месте. Но вы посудите сами! Если бы у вас была своя дочь, она была бы сейчас примерно того же возраста!
  - У меня действительно была дочь, - признался я. - Сейчас она была бы помладше, конечно...
  Сослагательное наклонение не укрылось от моей собеседницы, которая спросила лаконично и точно:
  - Была бы - почему?
  - Потому, что для своих родителей она навеки останется пятилетней... Мы, собственно, и с женой-то развелись потому, что не преодолели этой утраты, верней, преодолевали её по-разному и... и, в общем, слишком по-разному. Звучит, наверное, по-детски...
  - Нет, не по-детски. Извините, я не знала. Возможно, вы всё же лучше, чем я о вас совсем недавно подумала...
  Мне пришлось дать полный отчёт и в моей семейной ситуации, и в подробностях развода, и в том, чем зарабатываю на жизнь. От меня также попросили пообещать, что наши с Каролиной отношения останутся полностью платоническими по крайней мере до её совершеннолетия - и, конечно, я пообещал с лёгким сердцем. Ирина Константиновна только вздохнула:
  - Дура я, дура, что беру у вас это обещание! Как будто кого и когда такие обещания останавливали...
  - Я, разумеется, собираюсь его исполнять!
  - А я и не про вас совсем: мне тоже было семнадцать лет... Как будто кто-то сможет сдержать эту... кобылицу! Олег Валерьевич, я не должна этого говорить о дочери, особенно за глаза, и особенно, наверное, вам, но ведь с ней последнее время нет никакого сладу! Вы заметили, как она изменилась за полгода? Мы с вами - мы ведь в её возрасте не были такими?
  - Заметил, да, но...
  - Но?
  - ...Но все те буйные идеи, которые в ней сейчас бушуют, - это возвышенные, благородные идеи, пусть и очень преувеличенные. Мы не были такими, наверное, потому, что взрослели в более суровое время, и это время все наши порывы немного приплющило, огрубило...
  - Ах, вы так гладко говорите, и, конечно, материнскому сердцу хочется верить, но полностью-то не верится... А я ведь ещё ничего не рассказала о вас, то есть о вашем возрасте, Михаилу Сергеевичу - как-то он воспримет?
  На этом месте Кэри просунула в дверь свою любопытную голову:
  - Мама, долго вы ещё? Что это ты устроила за допрос с пристрастием? Олег - мой гость, а не твой!
  - Карлуша, не говори глупостей - и поставь себя, пожалуйста, на моё место!
  - Вот, снова, ещё и "Карлуша"... Каркуша! Карлик-Нос, Карловы Вары... Я не замуж ещё за него выхожу, чтобы держать его двадцать минут взаперти!
  - Уйди, уйди, ради Бога! - замахала мать на неё руками. - Мы ещё не закончили!
  Но мы, как выяснилось, почти и закончили. После нас ждал чай с тортом и несколько неловкая беседа, в течение которой каждый пытался найти верный общий тон, этакая групповая психотерапевтическая сессия в миниатюре. Ничего, обошлось без ужасных ляпов и без зловещего молчания. Всё хорошо, а лучше всего то, что любые такие мероприятия однажды кончаются.
  Поздним вечером Кэри "обрадовала" меня коротким сообщением:
  
  Ты произвёл на маму прекрасное впечатление, хоть она в этом и не признается. Настолько прекрасное, что я даже слегка разочарована.
  
  Вот, всё ей не так... Я нашёл в себе мужество уточнить: "Чем именно разочарована?" На это мне ответили:
  
  Да всем... Подарком, например.
  
  Неожиданно, правда?
  "Наверное, я должен был тебе всё-таки подарить фотоаппарат- "зеркалку", не зря ты о нём весь месяц твердила..." - шутливо покаялся я.
  
  Нет, нет, нет! Ни в коем случае! На фотоаппарат я накоплю сама, я не чья-нибудь содержанка. Зря написала, дурно с моей стороны. Дядя Олег, не берите в голову!
  
  Вот, снова "вы" и "дядя"...
  И сразу после меня наградили ещё одним:
  
  Розы - прекрасный подарок. Они меня тронули. Но в цветах есть доля предсказуемости, буржуазной банальности. А я хотела... Бог знает, чего я вообще хотела и хочу. Я хочу несбыточного, я хочу подвига, я хочу открытия тайн...
  
  Прочитав последнее, я только вздохнул. Как отвечать на такое? Связался, что называется, чёрт с младенцем...
  
  10
  
  Первая суббота января 2024-го выпадала на православный сочельник. Тем не менее, мы решили провести встречу "Клуба взаимной помощи" - в обычное время, пять часов вечера.
  Когда все заняли свои места, я по обыкновению спросил, у кого сегодня имеется что-то важное и кто сегодня претендует на какую-то часть общего внимания.
  - Начну я, - объявила Дина, моя ровесница, - но мне потребуется пять минут, не больше. На следующем собрании меня не будет. Я уезжаю в Крым на полгода. Или навсегда, как получится.
  Аврелий, оживившись, засы́пал её вопросами. Дина отвечала неохотно: она уже удалялась от нас, уже мысленно была в своём Крыму. Призналась, наконец, делая усилие над собой, с некоторым нарочитым холодком в голосе:
  - Мне жаль прощаться, и я вам всем благодарна, но одновременно я рада, что переезжаю. Я, как вы знаете, долго чувствовала себя не полностью здоровой - Дарья Аркадьевна меня вытащила из пропасти, как, наверное, и не одну меня. Чтобы отойти от края пропасти, я и посещала занятия. Кажется, отошла - боюсь сглазить. Теперь оставаться в Клубе для меня - это вспоминать, какой я была раньше. Я не хочу этих воспоминаний. Простите.
  - Можно было бы и других оттаскивать от края пропасти, Дина Евгеньевна, - заметила Кэри тихо и не по-юношески мудро. Дина слабо улыбнулась:
  - Можно... Я женщина, а не трактор. Простите ещё раз.
  На этом месте я взял слово и сказал всё, что руководителю группы полагается говорить в таких случаях, то есть что это - смелое решение, которое мы все, конечно, только поддерживаем; что наши двери, если это понадобится, будут для неё всегда открыты. "Группу надо расширять, приглашать новых участников, если мы хотим её сохранить! - думалось мне, пока я почти механически проговаривал нужные слова. - А хотим ли? С этими людьми я связан общей судьбой, а с теми - буду ли? Этих я обязан "накормить сыром", за неимением у меня колбасы, по меткому выражению Качинского, а на других хватит ли ещё у меня сыра? Эти люди, пережившие кораблекрушение вместе со мной, не имеют вопросов к моей квалификации самозваного психолога, а другие разве не зададут таких вопросов?"
  Мои мысли прервала Юля Уточкина, тихая, скромная девушка, сдержанная в одежде, пропорционально сложенная, даже почти симпатичная, но слишком бесцветная, чтобы быть по-настоящему красивой. Во время сессий она слушала других внимательно, и мне хотелось верить, что это слушание для неё, юного человека, оказывалось не без пользы, но говорила меньше всех. Сейчас она вдруг начала:
  - Если у Дины - всё, то и я тоже скажу пару слов. Я этим не злоупотребляю; видит Бог, мне и сейчас нелегко. Я... кажется, влюбилась - а может быть, полюбила. Не знаю этих оттенков: мне негде было узнать и не у кого спросить. Нет, нет, не поздравляйте меня! Я думаю, что это чувство, скорей всего, будет безответным. Шансов у меня очень мало, если вообще они есть, эти шансы. Вот поэтому... знаю, одно не вяжется с другим, но... вот поэтому меня, скорей всего, тоже не будет на следующем занятии.
  Да, одно с другим действительно никак не вязалось!
  Аврелий, снова оживившийся, фактически взял мою работу на себя, задавая Юле всё нужные и правильные вопросы, а именно:
  - Что ей мешает прийти в следующий раз?
  - Почему она считает свои шансы ничтожными?
  - Знает ли она, что группа существует как раз для таких случаев - ситуаций, с которыми человек не может справиться самостоятельно?
  - Отчего Юля не хочет быть более откровенной, и отчего она нарушает один из трёх главных принципов группы, а именно принцип открытости?
  Вообще, про участие Аврелия в Клубе стоит сказать особо. Чисто внешне он вписался в групповую психотерапевтическую работу просто идеально: он сразу понял правила игры, он говорил активно и искренне, вёл себя дружелюбно и терапевтично. И при этом сам для себя он, казалось мне, не извлекал из работы группы никакой пользы (да и другим, возможно, её почти не приносил). Авель (его второе имечко) был слишком похож на гуся из поговорки, с которого стекает любая вода. Никакие "человеческие, слишком человеческие" чувства в нём не только не задерживались, а словно даже не появлялись. Гнев, раздражение, обида? Увольте: зачем гнев, раздражение, обида, когда все люди - братья друг другу и все должны быть счастливы, как он понял благодаря наставлениям "матушки Дорофеи", но на самом деле намного, намного раньше? Зависть, ревность? Чему завидовать, ради чего ревновать? Муки неразделённой любви? Не слышал о таком... (А возможно, и влюблён-то по-настоящему ни разу не был.) Аврелий напоминал коралловый риф с огромными дырами, через которые маленькая рыбка любого чувства или душевного состояния могла проплыть в любом направлении, не встречая препятствий. Бог знает, что делать с такими людьми...
  Юля на все вопросы Аврелия только качала головой, отделываясь короткими фразами. На последний вопрос она и вовсе ничего не ответила, а только подняла взгляд и уставилась ему прямо в глаза, словно говоря: "Господи, какой же ты... какой же ты дурак!" - так что и наш невинный юноша, созданный для счастья, как птица для полёта, наконец смутился.
  (Кстати, в скобках: всегда меня, ещё в школе, смущал этот лозунг Короленко о естественности счастья для человека, который школьные учителя литературы ничтоже сумняшеся преподносят своей юной пастве как святую истину. О Короленко мы, помнится, однажды, говорили и с Семёном Григорьевичем. Качинский не только согласился с моим сомнением, но высказал вот какую лаконичную мудрость: "Земля есть великая школа, и для большинства - школа страданий". По его словам, не сам он дошёл до этой мудрости, а услышал её от Дарьи Аркадьевны. Может быть, люди вроде Аврелия, вместо того чтобы учиться в этой школе, просто режутся в "дурачка" на задней парте? Впрочем, не хочу никого судить: не моего ума дело, и не мой он, к счастью, ученик!)
  Долго ли, коротко ли, но Юля наотрез отказалась говорить о случившемся с ней больше, чем уже сказала. После этого встреча и вовсе пошла наперекосяк. Слова попросил Качинский и начал долго, пространно - хотя откровенно, разумеется, - рассуждать о том, что сегодня, в сочельник, он всё же пойдёт на службу в храм, и какой именно храм, что бы мы думали? - в православный!, ведь "христианство Маленького принца" не предложило, увы ему и ах, не предложило никакой службы взамен ("...А могло бы, Олег Валерьевич, могло бы!"), и что это посещение храма уже заранее вызывает в нём противоречивые, почти шизофренические чувства ("Ведь так это называется языком психологии?"). И что, спрашивается, ему делать с этим душевным расколом?
  Я сочувствовал старику всей душой и ввязался с ним в беседу, но вскоре обнаружил, что никому, кроме нас двоих - да вот ещё Кэри, пожалуй, - эта беседа по-настоящему не интересна. Аврелий, конечно, сидел с лицом, изображающим дружелюбное внимание, и поочерёдно, словно локатор, поворачивался к каждому из двух собеседников, но это ведь в ходе работы группы было его обычное, так сказать, служебное лицо...
  Худо-бедно я добрался до какой-то логической точки, а после провёл пятиминутную дыхательную методику, вычитанную мной в пособии по телесно-ориентированной терапии (название учебника, увы, уже запамятовал). После каждый, как было у нас заведено, прочитал свою молитву.
  Юля продолжила в тот вечер нас удивлять: вместо молитвы она припасла блоковское "Девушка пела в церковном хоре". Читала она его без всякого внешнего выражения, ровно, холодно, отчётливо, и её голос - вместе с содержанием, конечно! - производил жуткое впечатление.
  Качинский на последних двух строчках беспокойно заёрзал на месте и откашлялся.
  - Я знаю, что вы хотите сказать, Семён Григорьевич, - озвучил я его мысли, бывшие, конечно, и моими мыслями тоже. - Это стихотворение финальностью своей безнадёжности не только не создаёт молитвенного настроя, но как бы является антимолитвой. В пространстве именно религиозной общины оно было бы бестактно и глубоко неуместно. Правда. Согласен. Но ведь и мы - не вполне религиозная община. Мы - пережившие общую утрату "товарищи по земному несчастью". Поэтому позволим ему быть тоже.
  Качинский только развёл руками, беззащитно улыбаясь:
  - Да, конечно, позволим! Я просто не хотел заканчивать на этой ноте, и ещё в такой день! Я не хотел и не хочу, чтобы "Никто не придёт назад" повисло в воздухе.
  Глаза Кэри, неотрывно наблюдавшей за Юлей, были полны слёз, что для меня оказалось неожиданностью и глубоко тронуло. Вот, подвинув свой стул ближе к своей ровеснице, она заговорила:
  - Я не хотела сегодня ничего читать, но последней строчке из Блока действительно нельзя позволять висеть в воздухе. Юля, всё будет так, как пела девушка из хора: все корабли прибудут в свою гавань, все усталые люди найдут новую жизнь. А ребёнок - мало ли о чём плакал ребёнок? Может быть, у него просто отняли игрушку! У меня тоже есть молитва - буквально восемь строчек из одного... одного очень глупого человека, когда дело доходило до политики, но стихи писать он умел, этого у него не отнимешь. По-английски - можно? Просто его никто не перевёл на русский как следует - боюсь, уже и не переведёт.
  И ясным, звонким голосом она прочитала две заключительные строфы из начала "Памяти А. Г. Х." Теннисона:
  
  Forgive my grief for one removed,
  The creature whom I found so fair:
  I trust he lives in Thee, and there
  I find him worthier to be loved.
  
  Forgive these wild and wandering cries,
  Confusions of a wasted youth,
  Forgive them, when they fail in truth,
  And in Thy wisdom make me wise.
  
  Я знаю английский не настолько, чтобы на слух ловить все оттенки смыслов духовной поэзии XIX века - но сам звук её голоса как будто уже нёс в себе утешение, веру и надежду. После, попросив у Кэри прозаический перевод, я обнаружил, что моя догадка о смыслах была верной. Как ко двору пришлось это стихотворение, как точно оно сказало о "диких криках смятенной юности", с которыми ничего не сделать, кроме как простить их! Как повзрослела Каролина за эти полгода!
  Подсев к любительнице Блока ещё ближе и взяв её безвольно висящую руку в свою, глядя на неё, Кэри произнесла:
  - Юля, я уверена, что ты должна ему признаться! Иначе так всю жизнь и будешь жалеть.
  Юля вернула ей взгляд - очень смешанный, очень сложный. Я не мастер читать чужие чувства по глазам, но этот взгляд, возможно, не расшифровал бы ни один человекознатец.
  Мне ничего не оставалось, как объявить встречу законченной. Будет ли новая?
  
  11
  
  Вечером следующего, рождественского дня - я как раз вернулся домой после долгой прогулки с Кэри - мой телефон прожужжал коротким сообщением. Юля Уточкина. (Невероятно! За всё время моего знакомства с ней Юля написала мне лично, кажется, только один раз, двумя словами подтвердив, что придёт на учредительное собрание религиозной группы. Этот раз был вторым.) Юля спрашивала меня, буду ли я дома вечером, можно ли ей зайти ко мне домой на несколько минут. Да уж! Последние времена настали...
  Примерно через час после своего сообщения она прибыла и сама, сдержанная, молчаливая.
  В моей комнате с началом работы Клуба появились три дополнительных стула, которые я штабелировал в углу комнаты. Юля вынула из штабеля два стула, будто готовилась к очередной сессии. Выставила их друг напротив друга. Села на один, таким образом приглашая меня сесть на второй.
  Заняв места, мы смотрели друг на друга верную минуту.
  В одном из пособий по психотерапии говорится, что торопить клиента не нужно. Если ему требуется молчать, пусть молчит, сколько его душе угодно. Само молчание - разговор. Возможно... Но я - не профессиональный психолог, а всего лишь любитель, дилетант, некто, "открывший сырную лавку" просто потому, что больше некому было её открыть. И оттого я не выдержал, спросив наконец:
  - Вы хотели обсудить вчерашнее?
  Юля кивнула.
  - Мне не нужно было вчера читать Блока, - заговорила она. - Глупо, нехорошо, эгоистично, и совершенно справедливо ваша Каролинка меня пристыдила.
  - Никто вас не стыдил, и почему "моя"? О, как вы ошибаетесь!
  - А вы догадались, как связана моя влюблённость и мой выход из группы? - Юля бросила старую тему как ненужную тряпку, будто всё, что стоило о ней сказать, мы уже сказали (да так оно и было, пожалуй).
  - Всё же выход, именно выход? - огорчился я. - Даже не пауза? Нет, не догадался. И действительно, почему? Ума не приложу!
  - А сейчас - догадаетесь?
  И снова девушка замолчала, и снова мы глядели прямо друг другу в глаза.
  Да, я тугодум, Поздеев, о чём уже много, много раз говорил. Мне потребовалась ещё целая минута, чтобы догадаться. Увидев по моим глазам, что это произошло, Юля еле заметно кивнула.
  - Вы оба очень тщательно прячете волны любви, которые от вас исходят, - продолжила она. - Так, что многие и не заметят. Но я, конечно, заметила. Знаете, я сначала влюбилась не в вас, а в само чувство любви, в то, что так тоже бывает. Может быть, из зависти. Дурное чувство, я знаю, но что уж поделать. Хотела бы я быть такой же пустоголовой, как Авель, чтобы ничего этого не знать!
  - Я не заслуживаю, - только и сумел пробормотать я.
  - А я понимаю! - ответила мне Юля очень спокойно и даже слегка безжалостно. ("Вот уж спасибо, мил-человек!") - Понимаю умом, но что поделать? Знаете, в моей влюблённости - огромная доля... несправедливости, то есть возмущения несправедливостью. Что-то во мне кричит: "Я тоже хочу!" и "Почему одним - всё, а другим - ничего?" Тот самый дикий крик бездарной юности. Ведь я бездарна! И как человек я бездарна, нет во мне никаких особых талантов, и как девушка - тоже бездарна. Скажете, не так? Что насчёт полной искренности - первого принципа Клуба?
  - Ничего об этом не скажу, но то, о чём вы говорите, - не приговор, Юля! Мы способны развить в себе все таланты, включая и этот.
  - Спасибо! Но сейчас-то, прямо сейчас, что мне делать? Есть у вас ответ?
  Разумеется, у меня не было ответа. У меня были только дежурные слова о моей благодарности за её честность; о том, что жизнь после безответного чувства не кончается; о том, что любой эмоциональный опыт нас обогащает; о том, что она ещё так молода, и у неё впереди - ещё так много славного; о том, что группа всегда будет готова её поддержать. Юля, выслушав это всё, улыбнулась одними губами, словно говоря: "Не стоило труда", и поднялась. В прихожей мы с ней попрощались - возможно, навсегда.
  С уходом Дины и Юли в Клубе оставалось, кроме меня, ровно три участника, один из которых сетовал на то, что его заставили есть сыр вместо колбасы, а другой, что бы с ним ни случилось, и без того парил на крыльях внутреннего счастья. (Пустоголового счастья? Повторюсь, пусть об этом судят другие, а не я.) Осознав это, я написал оставшимся большое, подробное письмо с изложением своих мотивов и предложил группе взять полугодичную паузу в работе. Ещё честнее было бы прямо объявить о роспуске, но что-то мне не дало так поступить - может быть, банальное малодушие. Моё предложение было проголосовано и одобрено большинством при одном воздержавшемся.
  
  12
  
  Ближе к концу января подошло время и моего дня рождения. По общей традиции, вернее, по какому-то непонятному суеверию сорок лет "не отмечают". Пользуясь именно этим суеверием, я настойчиво попросил Кэри не дарить мне никаких подарков. Какие, спрашивается, мне, работающему человеку, она, школьница, могла подарить подарки?
  У Каролины, похоже, были свои соображения на этот счёт...
  Утром памятного дня (так совпало, что он пришёлся на выходной) Кэри позвонила мне и после приличествующих поздравлений объявила, что, дескать, меня будут сегодня рады видеть оба её родителя!
  Сомнительный подарок, конечно. Но, если я всерьёз строил планы на будущее с этой девушкой, большого разговора было не избежать. В несколько мрачном настроении я поднимался по знакомой лестнице, запасясь маленьким, лаконичным букетиком, за которым в этот раз при звонке в видеофон даже не попытался скрыться.
  Каролина встретила меня в приталенном, расширяющемся книзу, лёгком летнем платье, которое я уже однажды видел на ней: именно в этом платье она как-то летом поспешила мне на помощь, когда моя бывшая жена явилась ко мне домой, чтобы, так сказать, вправить мне мозги. Читайте эту историю в предыдущем романе.
  - Это - мне? Как мило!
  - А где родители?
  - Обманула, обманула! - засмеялась девушка и весело захлопала в ладоши. - Их не будет до вечера.
  - Не то чтобы я против... но зачем?!
  - Да ты бы иначе не приехал!
  - Само собой! - подтвердил я. - И ты знаешь, почему.
  - Нет, не знаю, даже не догадываюсь... Ты боишься меня так, словно я кусаюсь!
  Бестрепетно взяв меня за руку, Кэри повела меня по квартире: "делать экскурсию". Долго ли, коротко ли, но мы оказались и в её девичьей комнатке, где ей пришла в голову шальная мысль: непременно показать мне свои детские фотографии! Я пытался отнекаться:
  - Не нужно, спасибо!
  - Нет, тебе будет очень, очень интересно, я гарантирую...
  Никакого альбома, однако, не было: родители девушки относились к её фотографиям несколько небрежно, просто складывая их в картонную коробку. Коробка стояла на высоком платяном шкафу. Чтобы достать её, Кэри поставила рядом со шкафом стул - вращающийся, фортепьянный, с регулируемой высотой.
  - Дай-ка я сам её сниму, - предложил я: стул не вызывал доверия.
  - Нет, ты не понимаешь: снять коробку могу только я! Так полагается! Но ты тоже можешь сделать доброе дело: держи меня пожалуйста, за талию, а не то я проще простого навернусь отсюда. Фу, сколько пыли! Держи меня крепче, не то... А-а!
  (Пояснение. Обо всём, что произошло дальше, мне писать отчасти неловко, и я, видит Бог, обошёлся бы без этого фрагмента - просто намекнул бы на произошедшее в двух словах. Помешала этому сама Каролина. Она знает, что я пишу новый роман, и возмутилась моей готовности к самоцензуре. По её словам, всё дальнейшее - важная часть, которую нельзя выкидывать из повествования. Ей виднее...)
  Кэри, конечно, начала падать - не могу сказать, с умыслом или нечаянно. Разумеется, я её удержал. Само собой, она оказалась в моих объятиях.
  Опустим то, что происходило дальше. Достаточно будет пояснить, что мы остановились - главным образом по моей инициативе - в двух шагах от непоправимого поступка.
  Девушка оправила платье, тяжело дыша. Присела на злосчастный стульчик. Мне тоже пришлось присесть: на кровать, в которой мы пару секунд назад едва не очутились (я мог бы этого и не говорить, конечно: воистину, я вполне могу побороться за звание Капитана Очевидность).
  - Я ничего не понимаю, - заговорила она. - Я, что, действительно Карлик-Нос, как меня дразнили в детстве? Или маленькая ведьма Аннабель, в волосах которой копошатся жуки и гусеницы?
  - Откуда ты зна... Ах, да, я же сам... - я вспомнил, что в досужую минуту, когда Кэри заинтересовалась моим детством, сам показал ей детскую книжку про немецкую ведьмочку и, перелистав страницы с красочными картинками, сам рассказал содержание.
  - Сам, сам! Что, я действительно - именно она?
  - Кэри, милая, я в первую очередь не хочу нарушать слова, которое я дал...
  - Кому?
  - Самому себе, если хочешь, - извернулся я. - Одни и те же вещи очень по-разному видятся в семнадцать лет и в сорок...
  - Неправда! Самые важные вещи в любом возрасте выглядят одинаково!
  - Наверное, но вот это всё точно не входит в категорию самых важных... Может быть, ты помнишь своё письмо, своё замечательное, трогательное письмо...
  - Ещё бы!
  - ...В котором ты сама, сама писала мне: "До моего совершеннолетия - ещё полтора года", и сама просила меня дождаться?
  - Я не моего совершеннолетия просила дождаться, дурень! А того момента, когда я созрею как девушка!
  Действительно: все эти полгода я с беспокойством наблюдал за тем, как Кэри всё хорошеет и становится всё более женственной.
  - Но ведь я не умею читать мысли...
  (Вообще, она, наверное, лукавила: письмо понималось строго определённым образом. Простим ей это.)
  - Ты не мысли не умеешь читать, а просто ты труслив, как... как Лукас, почтальон из сказки, которую ты читал в детстве! Дурацкая сказка, дурацкая, но тебя она характеризует, тебя и твою буржуазно-немецкую душонку! Уходи!
  - Это плохой способ закончить разговор, Кэри, и я бы не хотел, чтобы мы попрощались именно таким образом...
  - Уходи! Ты не заслуживаешь никакого хорошего способа!
  Ну, что мне ещё оставалось делать?
  В защиту несправедливо обруганной сказки, хоть я и рискую показаться читателю до невозможности занудным: "Ведьмочка Аннабель", написанная Утой Мауэрсбергер, - пусть не шедевр детской литературы, но эпитета "дурацкая" она тоже не заслуживает.
  
  13
  
  Когда недоумение прошло, явился гнев. Вот уж, действительно, маленькая ведьма! За что она меня обидела? Какое зло я ей причинил? Знала бы она ещё, как трудно мужчине в таких случаях остановиться! И вот, вместо благодарности...
  Прошёл и гнев. Осталась печаль, растерянность, непонимание, что делать дальше.
  Долго предаваться моей печали и свалиться в чёрную тоску у меня не получилось: в восьмом часу зазвонил телефон.
  "Олег Валерьевич, простите, что беспокою вас, но Каролина сама не своя: лежит на кровати ничком, никого к себе не подпускает и ревёт в три ручья, вся подушка от слёз, наверное, промокла... Что произошло? Вы... поссорились?"
  - Ирина Константиновна, да, что-то вроде! - признался я. - Но я, во-первых, не понимаю, насколько честно по отношению к Каролине будет с моей стороны вам расска...
  "Простите, как это "нечестно"?! - возмутилась собеседница. - А кому ещё вам рассказывать?! Я мать, в конце концов!"
  - Да и не телефонный это разговор...
  "Приезжайте к нам!"
  - Ну да, ну да, - усмехнулся я. - Чтобы Михал-Сергеич, пользуясь случаем, заодно открутил мне голову.
  "На Михаиле Сергеевиче тоже лица нет! Он этой истерикой перепуган, словно ребёнок! Он по отношению к дочери всегда - сама деликатность, а вы его рисуете каким-то монстром. Как вам не стыдно!"
  - Хорошо! - решился я. - Я приеду, но подниматься, с вашего позволения, не буду. Встану у вас под окнами, верней, у калитки. Вы спуститесь ко мне, и мы посидим в машине. Согласны?
  
  - ...Так что случилось, Олег Валерьевич?! - мать девушки с шумом захлопнула дверь автомобиля.
  - Случилось - но мне так неловко... Случилось, в общем, то, что Каролина попыталась...
  - ...Вас соблазнить? - догадалась Ирина Константиновна.
  - О, как вы попали в точку, но как это грубое слово не отвечает настроению, хотя, может быть, и отвечает фактам...
  - И вы, конечно?..
  - Вы ошибаетесь: я устоял. Ценой сверхусилий, между прочим... А это как раз и вызвало бурную реакцию: я, мол, плюгавая, расчётливая, немецкая душонка, почтальон Лукас из "Ведьмочки Аннабель"...
  - Откуда-откуда?
  - Из "Ведьмочки Аннабель". Детская сказка, изданная в ГДР. Вы читаете по-немецки? Могу вам принести.
  - Нет, спасибо... Так она ревёт в подушку уже не знаю какой час из-за того, что вы оказались почтальоном Лукасом?
  Ирина Константиновна откинулась на спинку сиденья, выдохнула. Негромко удовлетворённо рассмеялась.
  - Вам хорошо смеяться! - заметил я, почти жалобно. - А мне-то каково? Мне-то что делать?
  - Ничего не делать, Олег Валерьевич: милые бранятся - только тешатся. Смешно даже, что вы... Послушайте, хотела спросить: неужели у вас с первой женой в начале вашего знакомства не случалось ничего такого?
  - "Единственной женой", вы хотите сказать: я был женат только однажды.
  - Ну, какие ваши годы... Хотя вы - почти мой ровесник! Извините, перебила.
  - Нет, с Кристиной у меня ничего такого не происходило! Кристина была прекрасной женщиной и женой, но немного приземлённой, что ли. Как, впрочем, и я - приземлённый, заурядный человек, и, наверное, почти все мы. А вашу дочь, Ирина Константиновна, я просто начинаю бояться...
  - Понятное дело! Думаете, я её не боюсь?
  - Не в том смысле: в ней такой заряд юношеской чистоты, искренности, что...
  - Ну, ну, начали... Вам, конечно, простительна вся эта глупость, на правах жениха, что ли... Боюсь, со стороны Карлуши будут и новые попытки...
  - Думаю, нет!
  - ...И заклинаю вас, Олег Валерьевич: сохраните ту же самую принципиальность! Вы выросли сегодня в моих глазах - постарайтесь в них не упасть!
  - Постараюсь... А я вас в свою очередь очень прошу, Ирина Константиновна: не рассказывайте Кэри ни слова о нашем сегодняшнем разговоре!
  - Это почему ещё?
  - Потому, что она его воспримет как моё предательство: мол, её родители для меня важнее её самой.
  - Вредная, вредная, гадкая девчонка... Как же мне не рассказать? Чем я должна её утешать? Думаете, мне легко смотреть на этот всемирный потоп? Послушайте, поднимитесь к нам, прямо сейчас!
  - Нет, как можно! Тогда она тем более поймёт, что мы с вами сговорились, якобы - против неё, и проклянёт меня на веки вечные.
  - Понимаю... Дайте мне ваш телефон! Ну дайте, дайте, не съем я его! Как она у вас записана - "рыбка", "заинька"?
  - Нет, просто "Каролина"... Позвольте, что вы пишете?!
  - Готово, отправила! Что я написала? "Я очень тебя люблю".
  Я в свою очередь откинулся на спинку сиденья и, подумав, негромко рассмеялся:
  - О, вы мудрая женщина!
  - Я? Конечно, мудрая, а вы бы и сами могли сообразить! Седина в бороду, а не понимаете таких простых вещей! Ладно же! Скажете мне ещё однажды спасибо...
  Мы тепло попрощались.
  
  14
  
  Не знаю, мудрое ли сообщение Ирины Константиновны было тому причиной или что другое, но мы с Кэри помирились уже на следующий день. Вечером без всякого предупреждения в мою дверь позвонили.
  Каролина явилась в наряде, который без особой натяжки можно было назвать погребальным: длинная чёрная юбка в пол, чёрная глухая блузка с длинными рукавами; волосы, которые она с лета успела немного отрастить, собраны в хвостик в районе затылка (самая, на мой взгляд, неженственная причёска, и сдаётся мне, что я однажды говорил ей, какие причёски считаю самыми неженственными).
  - Ты могла бы мне позвонить, предупредить, - пробормотал я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали как упрёк.
  - Специально не позвонила! Думала: вдруг застану вашу любовницу?
  - Ах, да! Тогда конечно...
  Мы прошли в комнату.
  - Ваша смс! - начала девушка с места в карьер. - Я вчера только после неё и уснула - хотя нет, зачем вам знать... А сегодня с утра думала про неё, думала... Она такая короткая, такая - холодная! Такая продуманная, такая рассчитанная! Будто вы спросили нейросетку, что́ написать расстроенной девушке, и она вам сочинила: ни одного лишнего слова, ровно столько, сколько нужно, чтобы уже успокоилась эта идиотка! Или будто моя мама его написала... - я на этом месте с трудом удержал улыбку. - Мне даже показалось, что так и было: я вчера нафантазировала себе не пойми что, - продолжала Кэри. - Не моя мама вам его продиктовала, нет?
  - Можно я оставлю это без комментариев?
  - Да, конечно: зачем комментировать фантазии такой дурёхи... А ведь я в самом деле дурёха. Простите меня! Вы, наверное, очень на меня сердитесь. Мы, молодые девушки, настолько уверены в своей "высокой рыночной цене", что забываем: у мужчин тоже могут быть чувства. Или их нет: как смешно... Я после того письма ни разу не спросила, хотите ли вы меня дожидаться, будто это само собой разумеется - а ведь не разумеется! Даже и вчерашняя смс... Я бы так хотела поверить этим четырём словам! А могу? Само то, что их всего четыре, хотя и не в этом дело. Слова - словами, а поступки доказывают другое. Знаете, это - страшный удар для девушки: думать о себе невесть что и вдруг узнать, что она - всего лишь ведьмочка с пауками в волосах, а почтальон Лукас уже вовсю крутит педали. Вот, я специально даже их собрала, чтобы сегодня из них ничего не сыпалось...
  Здесь я не удержался - коротко рассмеялся, но девушка только еле улыбнулась. Спросила жалобно:
  - Скажите мне правду: вы ведь меня не любите?
  Мне оставалось только сесть на диван, сцепить руки в замок, опустить голову. Да, приехали. Полгода! Полгода терпеливых встреч, сдержанности, деликатности, робких надежд, и ради чего? Чтобы в итоге услышать такую вот ахинею?
  - Как же тебе не стыдно, - прошептал я, имея в виду именно то, что говорю. - Как же тебе не стыдно...
  Не могу точно сказать, навернулись ли тогда у меня слёзы на глаза или нет. Надеюсь, что нет, но если и да, прошу меня не судить за это строго. Каролина присела на корточки и встревоженно заглянула мне в глаза.
  Не помню, как она снова оказалась в моих объятиях, и не очень помню, что произошло сразу после, помню только, что мы снова остановились едва ли не в последний момент. Разумеется, эта остановка опять привела к лёгкой размолвке, но теперь мне, по крайней мере, не кричали: "Уходи!" Что ж, и на том спасибо.
  Рассказ про обещание, данное мной Ирине Константиновне (а ведь я должен был в нём признаться, разве нет?) предсказуемо вызвал новую вспышку гнева, и мне не сразу удалось убедить Кэри в том, что без этого обещания её родители меня в следующий раз и на порог бы не пустили.
  - А зачем тебе нужно, чтобы тебя в следующий раз пустили на порог?
  - Потому что я думаю о нашем общем будущем!
  Девушка осеклась. Заговорила, немного помолчав, другим, серьёзным тоном:
  - Я тоже думаю о будущем. Вот, например, я теперь самостоятельно изучаю графический дизайн и веб-дизайн. Через пару-тройку месяцев, если всё получится, буду брать первые заказы на бирже фриланса.
  - Как будто не очень романтичное занятие для совсем молодой девушки? - усомнился я.
  - Да, ещё бы! Веб-дизайн - это не священница, не женщина-самурай и не глава государства, - она слабо усмехнулась. - Но это - профессия, вернее, ремесло: случись что, оно меня прокормит. Ну, или другое... Да и то: пора браться за ум, куда дальше откладывать? Я думаю о дальнейшей учёбе. После школы передо мной два варианта: факультет информатики в государственном университете или специальность "Дизайн" в художественном училище.
  - Я очень рад! - сказал я искренне. - И к чему ты больше склоняешься?
  - К первому... да разве важно? Ты очень рад, да я сама не рада! Я, видишь ли, уже знаю наперёд, что́ будет с моей жизнью - примерно, то есть. Всё как у всех, если вынести за скобки небольшие... декоративные элементы. И мне от этого - плохо! Ты не представляешь, как мне от этого плохо! Словно чёрная клякса стянула всё в груди. Хотя с чего бы? И даже стыдно: где-то дети умирают от голода, а я здесь, сытая, благополучная и даже любимая - любимая ведь, да? (она пристально заглянула мне в глаза) - бешусь с жиру, верней, не с жиру, конечно, а от нехватки смысла в жизни! Я, когда тебе писала про подарок, не от неблагодарности так писала! Милый мой, найди мне занятие, найди мне точку приложения сил! Ты старше, ты умнее - неужели не найдёшь? Всего ничего осталось до моего поступления в вуз, полгода, а дальше жизнь и совсем пойдёт по накатанной! Пока она не пошла по накатанной, пока я не погрузилась по уши в обывательское болото, найди мне занятие, так, чтобы в нём была и тайна, и открытие, и подвиг! Только не говори, пожалуйста, что моё главное занятие сейчас - хорошо учиться и быть послушной девочкой! Я тебя за это... возненавижу!
  Страшно! А тебе бы не стало страшно, уважаемый читатель?
  - Я боюсь тебя, Кэри! - признался я. - Я обычный человек, достаточно бесцветный, что бы ты там ни говорила, и этому бесцветному человеку ты свалилась на голову, как - фейерверк, как сундук с загадками! Я и в прошлый раз, наверное, тебя боялся. Ты бежишь вперёд, как длинноногая лесная лань, а я еле поспеваю за тобой, как старая собака со свалявшейся шерстью и высунутым языком...
  - Неправда!
  - Нет, почти правда! И поэтому дай мне хотя бы месяц! В моей повседневности, в моей профессии я занимаюсь более простыми вещами, поэтому мне нужно время. Я... поищу тебе занятие, такое, чтобы в нём была тайна, открытие и подвиг. По крайней мере, я попробую...
  
  15
  
  Поди туда не знаю куда, принеси то не знаю что! Вот уж весело - стать Федотом-стрельцом на пятом десятке! Дарья Аркадьевна, "матушка Дорофея", могла бы, пожалуй, дать ответ этой юной душе. А я - разве матушка Дорофея?
  Возможно, я втайне надеялся, что мой драгоценный учитель явится мне во сне и укажет, что делать. Этого не случилось. Но всё же воспоминание о ней не пропало зря: я понял, в каком направлении двигаться, и через два дня уже набирал номер Каролины. Когда она ответила, я, беря с неё пример, сразу взял быка за рога:
  - Кэри, есть мысль, может быть, не совсем зряшная. Тебе стоит открыть "Евангелие Маленького принца"...
  ""Евангелие Маленького принца"? Ту тоненькую книжечку, написанную учителем Дарьи Аркадьевны?"
  - Нет, не её, а мой роман, законченный прошлым летом.
  "Ах, твой роман..."
  - Да, именно его. Пожалуйста, вчитайся в него, прочти его с лупой, даже, если хочешь, под микроскопом, и поищи в нём ответ на свой вопрос!
  "Как странно! - удивилась она. - Ты сам - автор, и ты не можешь мне дать ответа, а твой роман даст?"
  - Ты же знаешь, что это не столько роман, сколько хроника! А тот, кто пишет хронику, должен себя устранять, должен дать говорить другим. Может быть, эти другие намекнут на ответ...
  "Это какая-то игра? Ты уже знаешь ответ, а хочешь, чтобы я поискала?"
  - Ничего подобного!
  "Может быть, ты это всё придумал, чтобы я просто занялась чем угодно и не компостировала тебе мозги? Может быть, если бы у тебя не было своего романа, ты бы мне "Войну и мир" подсунул - на, деточка, играйся?"
  - Кэри, как не стыдно!
  "Стыдно, - вздохнули на другом конце провода. - Хорошо, я попробую. Почитаем ваши сочинения, господин Поздеев, почитаем... Нет, на самом деле, без шуток, спасибо! Если даже ничего и не выйдет, ты хотя бы думал о моей просьбе, хотя бы пытался, понял меня, принял меня всерьёз. Обожаю тебя..."
  Я выдохнул с облегчением.
  Советуя Кэри перечитать мой прошлый роман, я держал в уме три цели, имел три надежды.
  Во-первых, девушка могла загореться образом изучения философии - тем, чем под руководством незнакомого мне Азурова и занималась юная Дарья Аркадьевна. Изучение философии - дело разом и благородное, и безобидное. Будет только замечательно, если её юношеский пыл весь уйдёт в это русло.
  Во-вторых, Каролину мог увлечь образ тихого мистицизма, тайного духовного делания. Правда, если такое делание потребует монашества в миру, мои планы о совместном будущем с этой девушкой будут перечеркнуты большим жирным крестом. Увы, увы...
  В-третьих, Карлуша могла бы просто захотеть написать подробную, детальную биографию Дарьи Аркадьевны, для чего ей потребовалось бы и время, и совершение новых открытий, и разгадка тайн, и, так сказать, подвиг (общение с православными "друзьями" вроде Мефодьева - чем это, спрашивается, не подвиг?). Работа над биографией будет способствовать росту её исследовательских навыков и привьёт вкус к науке, а этот вкус в свете скорого поступления в вуз - дело крайне желательное.
  Ни одной из моих тайных надежд не суждено было сбыться. Я и представления не имел, к чему приведёт моя задумка!
  
  16
  
  В очередную субботу, закончив школьные занятия, Кэри появилась у меня на пороге в оригинальной клетчатой кепке с длинным козырьком.
  - Февраль тёплый, но всё же не настолько, - обеспокоился я за неё. - А впрочем, понимаю, это образ. Тебе только второго козырька сзади не хватает, чтобы...
  - Чтобы получился настоящий deerstalker, верно! - она чмокнула меня в щёку. - Настоящих у нас не продают, но этот тоже годится. Та - та-ра-та - та-ра-ра-ра-ра! - промурлыкала она мелодию из популярного телефильма времён моего детства.
  - Мне приятно, что ты смотришь советскую классику, - похвалил я её.
  - Нет, что вы, сударь, только анимэ, мангу и хентай... Ну, дай уже твоему детективу пройти на кухню и свари ему кофе! А я тебе расскажу, что я откопала...
  На кухне разговор продолжился. В начале прошедшей недели девушка перечитала мой роман. Нет, желания изучать философию у неё не появилось, идеал монашества в миру её не соблазнил, и писать биографию Дарьи Аркадьевны ей тоже не захотелось. Зачем, если я уже написал одну? Больше же всего её увлёк таинственный мистер Азуров, о котором мы не знаем ровным счётом ничего кроме того, что в 2008-2009 учебном году Александр Михайлович Азуров преподавал английский язык в Православной женской гимназии нашего города.
  - Зацепок, казалось бы, никаких, правда? - рассказывала она, потягивая свой кофе и болтая одной ногой под столом. - Но я - как ты думаешь, что я сделала? Нет, во мне определённо погиб детектив...
  - Что же?
  - Явилась в гимназию и напросилась на интервью к директрисе!
  - О Господи!
  - Осторожней, не ошпарься...
  - Неужели директриса охотно дала интервью постороннему человеку?
  - Отчего сразу постороннему? Я прикинулась корреспонденткой "Епархиальных ведомостей". Напялила на себя свой костюмчик "Прощай, надежды!" - ты его видел в прошлое воскресенье - и косынку тоже не забыла. Сослалась на Савелия Ивановича и на то, что он прекрасного мнения о моих журналистских и литературных способностях, прекрасного!
  Мы оба не могли не рассмеяться.
  Итак, вот что удалось выяснить Кэри. Гимназия всё ещё существовала, правда, переехала из роскошного здания в центре города в бывший дом причта при храме св. Николая (я не стал уточнять, каком именно: в нашем городе имя этого святого носят три или четыре храма). От общежития для иногородних пришлось избавиться, и старших классов в гимназии теперь тоже нет...
  Но они были? - настойчиво расспрашивала директора юная корреспондентка. Да, были: в первые три учебных года. А можно ли подержать в руках классный журнал, скажем, одиннадцатого класса первых лет существования гимназии? - продолжала спрашивать Каролина. Ведь это - живая, овеществлённая история!
  Не знаю уж, мытьём или катаньем, лестью, хитростью или настойчивостью она добилась своего, но только дали ей в руки и классный журнал - и даже каким-то чудом разрешили сделать несколько ксерокопий. ("А не разрешили бы, я бы сфотографировала нужные страницы!")
  Копия искомой страницы теперь лежала у нас на кухонном столе: раздел "Английский язык", первое полугодие 2008-2009 учебного года.
  Мы склонились над списком учениц.
  
  Агапкина София
  Комлева Евдокия
  Надеждина Маргарита
  Очагова Елена
  Пастухова Ксения
  Рысина Екатерина
  Смирнова Дорофея
  Смирнова Ольга
  Сабанеева Мария
  Седова Варвара
  Флоренская Алла
  Чулкова Елизавета
  Яковлева Наталья
  
  - Дорофею Аркадьевну нашёл под номером семь! - обрадовался я.
  - Нет, мы не её ищем...
  - А кого тогда?
  - Думайте, Олег Валерьевич, думайте! Ту самую таинственную Розу, которую Принц похитил, а после вернул в Оранжерею.
  - Среди учащихся нет Розы...
  - Нет, я начинаю сомневаться в ваших способностях, сударь, честное слово! "Роза" - это метафора. А по-настоящему девушку звали Али...
  - Алина?
  - Может быть, и Алина: Дарья Аркадьевна однажды оговорилась и назвала первые два слога её настоящего имени.
  - В списке и Алины тоже нет...
  - Зато есть Алла!
  - Алла - всё-таки не Алина, - усомнился я.
  - Так ведь и Дорофея - не Дарья!
  - Верно: у человека одно имя может быть паспортным, а другое повседневным.
  - В точку! А ещё обрати внимание на то, какая у этой Аллы роскошная фамилия: Флоренская!
  - Родственница знаменитого философа?
  - Может быть, и родственница! Уже проверила, кстати, происхождение фамилии в Викисловаре: от латинского flōs - "цветок". Ну, чем не Роза? И знаешь что? Будь я мужчиной, я бы заинтересовалась ученицей по имени Алла Флоренская, а не кем-то, кого звали Софья Агапкина или там Мария Сабанеева - бр-р-р!
  - Какое у тебя странное, извращённое представление о школьных учителях словно о турецких султанах, которые разгуливают по классу как по своему гарему, Кэри!
  - Ну хорошо, хорошо: не он ей, а она им заинтересовалась. Ведь это-то мы знаем наверняка?
  - Я восхищён тем, что ты раскопала кусочек чужой биографии, а заодно подтвердила, что история Дарьи Аркадьевны оказалась правдой. Но... зачем?
  - Зачем? Сама пока не знаю! Нет, всё же знаю! Азуров был незаурядным человеком - ведь с этим мы не спорим? Та, которая его полюбила, тоже могла быть незаурядным человеком, разве нет? И вообще, каким бы человеком она ни была, мы её разыщем...
  - Ой, сомневаюсь!
  - ...И основательно расспросим! А почему сомневаешься?
  - Потому сомневаюсь, что она эмигрировала, если мне не изменяет память...
  - Не изменяет: кажется, в США или в Канаду.
  - ...И это дополнительно усложняет нашу задачу...
  - И это её упрощает, потому что женщину по имени Алина Флоренская в Канаде найти проще, чем в Саратове или Брянске!
  - А ещё, конечно, эмигранты из России у меня не вызывают симпатии.
  - Ну, не суди, не суди кого-то, о ком ты ничего не знаешь! Мало ли какие у неё могли быть причины? Так ты даёшь мне благословение на розыск?
  - "Благословение на розыск"? - я не мог не рассмеяться над комичностью этого словосочетания. А просмеявшись, добавил: - Милая моя, я даю тебе самое торжественное благословение на розыск Алины Флоренской. Хоть всесоюзный, хоть международный! Как я могу быть против, если тебя это так занимает! ("И чем бы дитя ни тешилось", - добавил я мысленно.)
  
  17
  
  Каролина основательно вжилась в роль детектива. Каждую новую субботу она мне "докладывала" о результатах своего расследования. (Чаще, увы, не получалось: всё её свободное время безжалостно пожирали, во-первых, подготовка к Единым государственным экзаменам, во-вторых, изучение веб-дизайна. Я, само собой, радовался её занятости, но мою радость сложно было назвать очень уж искренней.)
  Первые поиски в Сети ничего не дали. Рунет не хранил информации о ком-то по имени "Алла Флоренская". Словосочетания Alla Florenskaya и Alina Florenskaya привели к ничтожному результату. Может быть, "Али..." - не Алина, а Алиса? Но и Alisa/Alice Florenskaya тоже не принесла никакого улова. Иногда моему юному детективу казалось, что она напала на след. Так, удалось найти некую Ольгу Андреевну Флоренскую (род. в 1960 году) - поэтессу, режиссёра. Родственница? Увы, все следы оказывались ложными...
  Однажды Каролина явилась ко мне сияющей. Выпалила с порога:
  - Меня навела на мысль библиотека отца!
  И продолжила за своим привычным чёрным кофе, к которому пристрастилась:
  - Я изучала корешки книг в поисках хоть какой-то идеи. У него в кабинете огромная библиотека - я показывала тебе! В том числе и на английском, конечно: он тоже выпускник инъяза, они с мамой там и познакомились. И вот, мой взгляд совершенно случайно падает на H. P. Blavatsky, The Secret Doctrine.
  - "Тайная доктрина" Блаватской? Очень мало о ней знаю. Что здесь важно - "доктрина" или "тайная"?
  - Ай, ты слоупок! Извини, конечно... Назову тебя доктором Ватсоном. Нет, ни то, ни другое - говорю же, Blavatsky! В английском языке до какого-то времени было принято давать русским женским фамилиям мужское окончание. Мизогины, одно слово... Как я раньше не догадалась!
  - Значит, не Florenskaya, а Florensky? - сообразил я наконец.
  - Умница!
  Вот так всегда: то "слоупок", то через пару секунд - "умница". То ещё веселье - общаться с юной девушкой...
  Поиск по словосочетанию Alice Florensky наконец-то дал первый скромный результат: пьесу на английском языке под названием Three Weeks in London. Невзрачное название - но главной героиней оказывалась наша знакомая! Если это была она, разумеется.
  - Да ну, простое совпадение! - засомневался я.
  - Нет, не простое, и не совпадение! Текст уже у меня в телефоне. Я знаю, что у тебя с английским плоховато, но хоть вот на столечко ты понимаешь? Дай я тебе зачитаю отрывок!
  
  ALICE I think we must exclude the romantic component in both the parallel and the actual reality. One person specifically taught me that this component is a taboo between a teacher and a student.
  
  PATRICK Do I know this person?
  
  ALICE Not very likely: it was my teacher of English who passed away two years ago.
  
  - Да, многое совпадает! - признался я. - И мысль про табу - в духе Александра Михайловича, конечно. Хорошо, что я всё же не твой педагог. Но...
  - Никаких "но"! Слушай дальше!
  
  PATRICK You are a brilliant narrator. I almost could see this provincial Russian town, your mysterious teacher and you as a girl beside him.
  
  A Russian town, слышишь! - воскликнула она торжествующе. - А не German, не Chinese, не Polish и не Indonesian!
  - Всё это очень хорошо, но... пьеса, ты говоришь? Любая пьеса по определению - художественный вымысел. Кому это придёт в голову под видом художественного текста писать биографию реального человека?
  - И кому, действительно, Олег Валерьевич? - отозвалась Кэри с нескрываемой иронией. - Кому, в самом деле, придёт в голову под видом художественного текста писать биографию реального человека?
  Язва, одно слово...
  Согласно пьесе - если ей можно было доверять, - наша знакомая являлась художницей, которая даже одно время что-то преподавала в некоем музыкальном (отчего музыкальном?) колледже в Лондоне в качестве приглашённого профессора. Проработала она там недолго: не сошлась взглядами с администрацией учебного заведения, этими предсказуемыми общечеловеками, которые обвинили её в расизме, сексизме, воинствующем милитаризме, клерикализме, оправдании семейного абьюза и поддержке Владимира Путина. А пьеска-то, похоже, была чистой правдой! Такое не выдумаешь... Она начинала мне нравиться, наша далёкая "духовная тётка", эта бесстрашная русская девчонка, вставшая за кафедру Лондонского колледжа современной музыки! (И какого рожна её, спрашивается, понесло в Англию? Что ей дома не сиделось?)
  
  Между делом становились понятны направления дальнейшего поиска - не просто в Сети, а в онлайн-каталогах музеев современного искусства и художественных галерей. Каждая неделя приносила что-то новое: работы нашей заочной знакомой обнаруживались в Ливерпуле, Берлине, Риме, Вене, Дорнахе... Какую-то роль в покупке картин у художницы и последующей их продаже или передаче в дар другим владельцам играл некий частный британский фонд с неким длинным и цветистым названием - разобраться во всём этом было непросто.
  - Послушай-ка аннотацию! - бросала мне Кэри. И дальше переводила с английского.
  
  "Дерево" Элис Флоренски при первом художественном прочтении воспринимается просто как изящный образчик декоративно-прикладного искусства, как нечто, что вы можете вместо натюрморта повесить в своей кухне или спальне. И только внимательный взгляд различит, что листья и плоды дерева - вовсе не плоды и листья. Это - множество миниатюр удивительной степени детальности и проработанности для такого небольшого полотна. Буквы латинского алфавита сплетаются с буквами кириллического, иероглифами, математическими символами. Забавные рожицы разыгрывают сценки, комические и печальные. Причудливые фантастические зверьки заставляют вспомнить о рисунках на полях средневековых рукописей. На "Дерево" приятно смотреть, но его гораздо интересней разгадывать, и рациональной стороне нашего ума оно способно сказать куда больше, чем нашему эстетическому чувству.
  
  - Красиво, правда? И почему я не умею писать так же? Может быть, мне ещё не поздно стать искусствоведом?
  - Красиво, да - но покажи мне уже само "Дерево", и я без этих умников решу, говорит оно что-то моему эстетическому чувству или не говорит!
  - А картинки, видишь ли, нет - только описание. "Работа в частной коллекции".
  И так - везде. Мы находили имя автора - но нигде, нигде, нигде не могли найти изображений работ!
  
  - Если твоя Элис одно время преподавала в вузе, может быть, она и книжки пишет? - однажды осенило меня. - Методички, учебники, лекции, статьи?
  Электронные книги в наше время, конечно, разыскиваются не в общедоступной Сети, а на специальных "пиратских" ресурсах, которые я, пожалуй, называть не буду, и с помощью особых программ, которые тоже не стоит называть. Кэри об этих ресурсах и программах знала только понаслышке, и мне пришлось провести для неё краткий ликбез. А ещё веб-дизайнер, будущий айти-специалист, эх...
  Книги действительно нашлись, целых две. Сообщая об этом, Кэри выглядела мрачнее тучи.
  - Что такое? - забеспокоился я. - Плохие книги, никуда не годные?
  - Нет, книги хорошие - первая, по крайней мере. Просто... на сайте была биографическая справка об авторе, а в справке стояли годы жизни.
  - Год рождения, ты хочешь сказать?
  - Нет - годы жизни! Элис уже умерла.
  - Давно ли?!
  - В две тысячи двадцатом...
  Мы помолчали. Я размышлял о том, что коронавирус, похоже, забрал не одну Миру, а ещё - о жестокой участи двух ближайших учениц Александра Михайловича. Чем он так прогневал Бога? Или, напротив, нам нужно за обеих порадоваться - отмучались?
  - Ах, как жаль! - воскликнула Каролина с горечью в голосе. - Находишь талантливого, незаурядного человека, твоего современника, у которого учиться бы да учиться, которого слушать бы да слушать, а он уже умер! Разве это честно?
  - Мне нечем тебя утешить, - ответил я. - Я только напомню тебе молитву, которую ты прочитала на последней встрече Клуба и перевод которой прислала мне немного позже. Я сохранил твой перевод - хочешь, прочту его вслух?
  
  Прости моё горе по ушедшему -
  Созданию, что считал таким совершенным.
  Я верю, что он живёт в Тебе, и в Тебе
  Нахожу его ещё более достойным любви.
  
  Прости эти дикие крики -
  Смятение бездарно потраченной юности;
  Прости их, когда они не оказываются правдой,
  И в Своей мудрости сделай мудрым и меня.
  
  Девушка улыбнулась мне сквозь слёзы.
  - Хорошо, что ты не прочитал её по-английски, - заметила она. - Я бы рассмеялась, слушая твои усилия, и это погубило бы всё впечатление. Может быть, мне заняться твоим английским языком?
  
  18
  
  Если в наших отношениях с Кэри всё, казалось, было безоблачно, то отношения Каролины с её родителями как будто портились от месяца к месяцу. Я предпочитал об этом не задумываться - и всё же не мог не слышать коротких недовольных реплик девушки во время телефонных разговоров с мамой, не мог не тревожиться интонациям Ирины Константиновны (мы периодически с ней списывались, а иногда и созванивались), не мог не озадачиться её признанием о том, что со мной ей говорить приятнее, чем со своей собственной дочерью.
  Хоть роль "добровольного третьего родителя" и была мне достаточно противна, пару раз я всё же предпринял попытку достучаться до чужого ума. Оба раза прошли по одному и тому же сценарию. Я говорил что-то вроде:
  - Кэри, милый человек, может быть, тебе не стоит ссориться с домашними понапрасну?
  Моя собеседница поднимала на меня невинные глаза:
  - Разве я ссорюсь? Я их просто... как-то не замечаю.
  - Не замечать близких людей дурно...
  - Но у них своя жизнь, а у меня своя! Я - птица, которая вылупилась из яйца динозавра, ну, или наоборот. О чём мне с ними говорить?
  - Птицы - прямые потомки динозавров, и динозавры на птиц были похожи гораздо больше, чем мы все раньше считали, - не сдавался я. - Учёные недавно установили, что динозавры могли быть пернатыми. Отчего тебе не кажется, что твои родители в молодости тоже были пернатыми, тоже испытывали ужас перед погружением в мещанское болото? Какой ещё ты будешь в их возрасте?
  Кэри недовольно поводила плечами:
  - Когда доживу, тогда и увидим! Наверное, ты прав - какая разница? Один и тот же человек в разном возрасте не захочет говорить сам с собой. Ты бы захотел говорить с собой десятилетним? Или ты бы ему просто крикнул: "Эй, сопляк, отойди от машины!"?
  Что ж, у неё была своя правда, да я и боялся убеждать её слишком настойчиво: меня ведь и самого в любой момент могли записать в "динозавры"? Кто я ей? По-прежнему - всего лишь пионервожатый, да ещё доктор Ватсон в её расследовании. Кажется, даже не жених...
  Гром грянул в начале апреля. Одним пятничным вечером мне позвонила Ирина Константиновна и огорошила меня тем, что оба они, родители Каролины, крайне хотели бы увидеть меня утром следующего дня.
  - О Господи! - вырвалось у меня. - Что она ещё натворила? Или это я чем-то перед вами провинился?
  "Вы? Ничем!"
  - Вы переезжаете в другой город и хотите забрать Каролину с собой? - посетила меня жутковатая догадка.
  "Никуда мы не переезжаем! Переедешь тут... Перестаньте гадать, Олег Валерьевич! Мы ждём... если хотите, мы, может быть, ждём вашей помощи, совета! Дело неприятное, дело важное..."
  И вновь у меня не оставалось иного выхода. Насколько честно разговаривать с родителями Кэри за её спиной? Не очень... Но правда и в том, что они всё же - её родители, а не два стоптанных башмака или там два динозавра, грызущих кости с утробным рыком. А она сама, как ни крути, всё-таки несовершеннолетняя. До самого декабря наступившего года именно им нести за неё ответственность, а значит, и принимать за неё решения. Эти решения они могут принять, ни с ней, ни со мной не советуясь. Оттого терпи, казак! И скажи спасибо за то, что вообще тебя пригласили...
  В гостиной мы расселись за классическим - в наше время уже антикварным, а то и изготовленным под старину - круглым столом. Михаил Сергеевич протянул мне руку, кисло заметив:
  - Мы, кажется, уже знакомы?
  - Да, кажется, - ответил я так же неопределённо.
  "Знакомы" мы были с момента, когда летом прошлого года единственный раз поговорили по телефону, решая судьбу школьной профориентационной практики его дочери в "Восходе" - месте моей работы. Ни он, ни я решили перед его женой не вдаваться в подробности нашего знакомства. Я - потому что могло показаться, будто я в итоге использовал своё служебное положение в личных целях. Он - потому что выходило, словно он своими руками способствовал сближению дочери с "этим невнятным типом".
  Мы сели и молчали некоторое время. Мне пришлось обозначить: я весь внимание.
  - Вы смотрели фильм "Мой ангел-хранитель"? - начал отец Кэри с совсем неожиданного. Я признался, что нет. - Ну вот, а мы с супругой посмотрели. Вынуждены были посмотреть! После того как узнали, что родная дочь собирается в жизни воплотить его фабулу и подать в суд на своих родителей. Это, случаем, не вы ей в качестве юриста присоветовали?
  - Первый раз об этом слышу, - только и сумел я из себя выдавить.
  - Михаил Сергеевич говорит глупости, - вмешалась Ирина Константиновна, - потому что расстроен, а кто бы не расстроился! Так что уж извините его, пожалуйста. Я расскажу, как всё было. С дочерью последние два месяца мы почти перестали общаться - обидно! Обидно, но можно понять: дело молодое... В этот же понедельник - ой, простите, плохо... В этот понедельник захожу к ней в комнату уже в половине первого ночи и по-человечески прошу не сидеть за компьютером так поздно, пожалеть и себя, и нас! Вам не кажется, что у неё от недосыпа круги под глазами? А в ответ мне это создание заявляет: она меня услышала, спасибо, но свет всё же выключит, когда закончит всю работу, которую за неё никто не сделает. Тут я потеряла терпение и, каюсь, прикрикнула на неё немножко. А мне в ответ: кричать бесполезно, потому что она - совершенно отдельный от нас человек и будет жить своей жизнью!
  - Да, а хлеб-то ест пока ваш, - не мог я не пробормотать. Михаил Сергеевич неопределённо угукнул.
  - Про хлеб я, если честно, сказать не додумалась... А в подтверждение своей мысли она мне на голубом глазу цитирует какого-то Камиля Шерхана...
  - Халиля Джебрана? - догадался я.
  - Да, пожалуй... Вы его знаете?
  - Крупный писатель и философ, кажется, арабский, хотя руку на отсечение...
  - Ара-абский! - протянул отец Кэри. - Этого ещё не хватало! То-то у неё "Коран" стоит на полке! А я тебе говорил...
  - Миша, дай досказать! Мол, ваши дети - это не ваши дети, они сыновья и дочери Жизни, вы - не хозяева им... Это что ещё такое?! До сорока двух лет дожила - и никто мне не говорил, что мой ребёнок - это не мой ребёнок! Приехали! - Ирина Константиновна быстрым движением промакнула салфеткой уголки глаз. - А чтобы мне, старой дуре - это не она меня назвала старой дурой, это я сама себя так аттестую, - чтобы мне, старой дуре, было полностью понятно, если, так сказать, философия до моего заскорузлого мозга не доходит, эта девчонка начинает рассуждать о раскрепощении... то есть об эмансипации несовершеннолетних, специально запомнила слово. Якобы дело это совсем простое: подаётся иск в суд и - пожалуйста! И якобы она об этом уже думала... Здорово придумала, правда? Ну, а если суд не встанет на её сторону, то есть ещё более прямые и гуманные способы. Будто бы в России эмансипация наступает автоматически при замужестве или беременности...
  "Верно, статья 27 Гражданского кодекса", - чуть не вырвалось у меня. Дальновиднее было промолчать, конечно, что я и сделал.
  - Вот такие пироги! - вступил её муж. - Мы хотели узнать у вас, Олег: вы-то сами в курсе её "гуманных" планов? В какой мере она на вас рассчитывает при их реализации? Или не на вас уже? А то, верите, нет, мы уж всю голову сломали про то, кому звонить, к кому обращаться...
  Отличный вопрос, а сама ситуация - и врагу не пожелаешь. Нужно было что-то отвечать.
  - Понимаю, Михаил Сергеевич, и ценю ваш юмор...
  - Да уж до юмора ли мне!
  - ...Но для меня, честное слово, её планы - большой сюрприз!
  - Тут ведь как устроено: бывает, что планы девушки - для нас сюрприз, а потом приносят нам... тест с двумя полосками! - резонно возразили мне. - Вы уж извините, что я по-простому...
  - Наши отношения с Каролиной - совершенно невинные, и...
  - Олег Валерьевич дал мне обещание, - пришла мне на выручку мать Кэри.
  - М-м, - неопределённо протянул отец. - Обещание - обещанием, а только... Думаете, мне так весело это всё говорить? Тем более - своему, считай, ровеснику... Нет, ну подумайте сами, встаньте на наше место, наденьте наши сапоги! Жили как все, неплохо жили, ни в чём её не стесняли, школу нашли - одну из лучших, и тут такая вожжа попадает ей под хвост! Нет бы подождать до конца года! Мы же при ней теперь, представьте себе, и чихнуть боимся! Потому что она ведь и пойдёт, куда обещала: и в суд, и к вам в койку, а если не к вам в койку - так в ближайшую подворотню! С вами-то, говорите, не делилась она никакими планами? Или там... философскими произведениями исламских гениев?
  - Боюсь, нет... - ответил я. - Припоминаю только её желание отправиться на СВО...
  - Что?! - почти одновременно вскричали оба родителя.
  И зачем я ляпнул про СВО? Хотя, возможно, вовсе не ляпнул, а сказал осознанно, положил последний штрих к картине, как бы соглашаясь с ними: да, ситуация - серьёзней некуда, отлично понимаю.
  Михаил Сергеевич наконец выдохнул и пробормотал:
  - Ну вот - сами видите... Делать-то что будем?
  Тягостное молчание повисло.
  Не просматривалось выхода из этого разговора, верней, все выходы описывались словами "Оба хуже". Вслух поддержать независимость Кэри было бы серьёзной обидой для её родителей. Вслух поддержать её родителей граничило с её предательством.
  Не знаю, какой добрый гений посетил меня в ту беспросветную минуту. Может быть, сама Дарья Аркадьевна на миг вступила в мой ум и сказала мне одно-единственное осветившее всё слово. Ну, или я уже после сочинил себе её появление, уверился в том, во что хотел бы верить...
  - Помолвка, - произнёс я. Родители Кэри переглянулись:
  - Что - помолвка?
  Но я уже знал, в какую сторону двигаться, и вслух развивал мысль:
  - Брак я, как и вы, считаю преждевременным. И перед лицом всех рисков - а риски велики! - самым разумным нахожу нашу с Каролиной помолвку.
  - А чем она нам поможет, ваша помолвка? - это был Михаил Сергеевич.
  - Тем, во-первых, что в качестве жениха я на неё буду иметь немного больше влияния и, кто знает, сумею уберечь от самых необдуманных поступков. Ведь сейчас моё влияние ничтожно! Я ей сейчас никто, и с этим никто в любой момент могут попрощаться, чтобы найти себе молодого, красивого и зубастого.
  - Вы её не знаете, чтобы считать, что она будет искать молодого и красивого, но - допустим. А ещё?
  - Ещё? - тут некое вдохновение на меня накатило: сыскался безупречный аргумент. - Ещё настоящая помолвка предполагает целомудренные отношения, и это позволит - но мне неловко...
  - ...И это позволит Олегу Валерьевичу, - без обиняков расшифровала мою мысль Ирина Константиновна, - при новых попытках нашей дочери его соблазнить со спокойной душой спрятаться за помолвку. За крепкую православную стену, хотя не знаю, очень ли он православный человек. Да кто из нас? - она вздохнула.
  - А что, уже были такие попытки? - севшим голосом уточнил Михаил Сергеевич.
  Я отмолчался. Его жена негромко пояснила:
  - Я не всё тебе рассказала, Миша.
  На отца Кэри было грустно смотреть. У него, кажется, даже нижняя губа задрожала...
  Ещё немного мы посидели.
  Встав и с шумом выдохнув, полуразведя руки в стороны, отец семейства объявил:
  - Я не вижу другого выхода! Хотя и этот выход - едва ли не на самом краю, можно сказать, под дулом... Олег Валерьевич, как неловко! Вы ещё подумаете, что это мы вас сюда заманили, чтобы навязать... Что за история!
  Я, тоже вставая, поспешил уверить обоих родителей девушки, что полностью, полностью понимаю их чувства, что никакого принуждения не вижу, что рад быть им полезным, что, надеюсь, всё ещё разрешится миром, хотя кто может дать гарантию и кто способен повлиять на совсем юного человека, который вдруг решил, что сам чёрт ему не брат? Мы обменялись более сердечными, чем вначале, рукопожатиями и всеми приятными словами, которые взрослые люди говорят друг другу.
  Действительно, что за история! И это ещё они винились передо мной за то, что бесцеремонность их дочери якобы загнала меня в ловушку! Не я, а они оказывались в своего рода ловушке, вынуждаемые согласиться на помолвку Кэри с человеком вдвое её старше - лишь бы их закусившая удила дочурка не отправилась в суд, на фронт или на поиски первого встречного, который позволил бы ей совершить "гуманную" эмансипацию!
  
  19
  
  Конечно, я был сердит на Каролину за всю ту катавасию, которую она устроила в умах родителей. Вместо всех этих бестактных угроз не проще ли было выключать компьютер после полуночи? Но ведь Кэри всегда была такой! Кажется, даже в прошлой жизни...
  Сердитостью делу не поможешь. Мне предстояло думать, как провести сложный, очень сложный разговор. Заручиться согласием на помолвку у родителей девушки и заручиться этим согласием у самой девушки, особенно у такой девушки, - это совсем не одно и то же.
  - ...Уф, на улице почти жарко! Где мой кофе? А ещё я хотела тебя спросить: почему бы тебе не дать мне ключ от своей квартиры? Боишься, что я тебя обчищу?
  Слова о необходимости серьёзного разговора застряли у меня в горле. В Кэри так много было победительной красоты юности, что оставалось лишь склониться перед этой красотой.
  - Я принесла тебе... да, две ложки, как обычно! ...Я принесла тебе замечательную вещичку! Алла Флоренская писала на русском языке, но книги издавала за рубежом. "Непо́нятые" есть на Amazon, и даже не буду рассказывать, каких мне ухищрений стоило их купить! Но вот, книга у меня в руках - та-дам! Почитать тебе предисловие? В нём - пара строчек, которые я так и не поняла. Может быть, ты разгадаешь?
  И, не дав мне опомниться, она начала чтение.
  
  (Конец ознакомительного фрагмента.)
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"