И мы, холопи государевы, служилые и

волные казаки, в город собрались.

Ерофей Хабаров

Майское солнце не то, чтобы изрядно припекало всё ж-таки Сибирь! Но к тому времени, как Тимошка выгреб к излучине Турухана, пришлось скинуть шапку и кафтан, так он взопрел без привычки к вёсельному труду. Ништо! Вон, дымок над зимовьем. Беспременно Маркел ушицу варит! Сей час пополуднуем, и до завтрева на боковую

Покушать Тимошка или Тимофей, Ильин сын, прозванием Калачёв, как он величался при случае очень даже уважал, не в пример прочим шишам. Другие побродяжки-бездельники больше склонялись к винному питию, игре в зернь либо в кости, а Тимошкину сердцу слаще жирная сытость да нарядная одёжа. Ну, и чтоб не работать! Потому и дивились на него знакомцы: каким таким обычаем занесло детинушку в Сибирскую глухомань, Новую Мангазею?! Однако пентюх-Тимошка на деле был человеком довольно-таки пройдошистым. Умел читать-писать, красно говорил, на гусельках приятственно бренчал так и жил, отираясь возле служилого люда, да и с лихими людишками знался не без выгоды. Через них, знакомцев, и сбёг на край земли, опасаясь встречи с катом-палачом.

Долблёнка ткнулась в берег. Тимошка выскочил, торопливо оболокся в кафтан поверх пропотевшей рубахи, побежал к зимовью, спеша укрыться в дыму от докучливого комарья.

Уха и впрямь кипела. Духмяный пар заполнил низкое бревенчатое строеньице будто мыльню в субботний день. Однако принюхаться Тимошка не успел. Из глубины рыкнуло:

А хто припас из лодки вынать будет?!

Жалостливо вздохнув, Тимошка потопал обратно. В наеденный загривок напарника презрительно вперился жёсткий взгляд. Хмыкнув, Маркел вернулся к стряпне. Годовой стрелец служил то тут, то там по сибирским острогам и городкам уже лет двадцать. Теперь, когда удача, наконец, поманила всерьёз, он сомневался выдержит ли сообщник два, а то и три месяца тяжких трудов? Но без этого пройдохи не обойтись! Дорогу к заветному месту Маркел не знал. Придётся терпеть размазню

Приняв два куля сухарей, соль и бочоночек огневого зелья, стрелец благосклонно кивнул:

Заходи, друг Тимоша! По здорову ли? Как там воевода-свет без меня справляется?

Жирная, огненная уха, стопка водочки да внимательный слушатель что ещё надо для счастья? Разве что надежда-жажда разбогатеть! Та жажда, с коей и бездельник станет из последних сил надрываться, и трус смерти не убоится, и праведник во грех войдёт.

***

Третья неделя пути к переволоке истомила Тимошку донельзя. Грести против течения само по себе дело нелёгкое, а ведь местами приходилось то перерубать ствол, упавший в сузившееся русло, а то и выгружать припасы на берег, да тащить лодку бечевой по мелям По-над озером Перевальным едва не заплутали вешние воды заболотили берега, насилу можно разобрать путевые указания меток-затесок на лиственницах. Но Тимошка сжал зубы, терпел, сколько есть мочи. А Маркел только единожды скупо сронил похвалу:

Ничё, младшой, добре идём! Опасался, не сдюжишь. А ты эвон

Тот вяло улыбнулся. Господи, как же его изнудил тяжкий путь к богачеству! Как истомилось тело от летучего и кусучего гнуса, как пробирают нутро вездесущая сырость и холод, как воротит душу от приевшегося сухарника заместо вкусной юшки! Уж то не труд, то муки мученические И, чтоб не скиснуть окончательно, Тимошка допекал стрельца подробностями да прибаутками:

Ныне, слышь, Маркел, десятое лето пошло, как мы тута с Мангазейки на Турухан тащились! Благо, затеси уже были охотники, да посылы, да провожатые почасту здеся хаживали. Ты ж опосля прибыл, с юга прямо на Енисей. А мы, стало быть, с Тазу переселились по воеводскому указу! Таперя и не понять враз, такой вот сказ Во, гляди! Под ентой лесиной знакомец лежит, Аким кривой. Лежит, не тужит нам вехой служит! Ну, надо быть, скоро вниз пойдём. Авось по течению полегше будет!

Белой северной ночью едва успевали вздремнуть. Докучали комары; едва не каждый день небо, насмехаясь, проносило над путниками воду в решете. Тяжёлая плоскодонка-шитик задерживала на долблёнке, либо на самоедской лодке из берёзовой коры давно добрались бы до цели. Да только много ли увезёшь на малом судёнышке? Если уж брать добро так брать охапкой! Потому и терпели

Зато как сладко мечталось о грядущем житии!

Маркел, а Маркел! А, к примеру, ты б чево хотел, на свою долю, да чтоб вволю? Ну, на Москву возвернуться понятно. Али в Нижний? Можа, в купцы выйтить? А што? Серебра за лис-соболей возьмём уйму! Коль рухлядь меховая здеся рупь-другой стоит, то на Москве впятеро надоит! А то и поболе Твоё жалованье годовое, стока ли намололи?!

Стрелец одёргивал:

Не нукай, не запряг ишо! а у самого рот кривило улыбкой. Да, брат Тимоха, ежли дело выгорит, больше и жалать нечево!

Замолкали. Один впрягался в бечеву, другой подталкивал сзади лодка медленно выпутывалась из очередного завала. Мужики утирали пот, помаргивали от мошкары ли, от налетевшего ли дождя-ситника: скоро, скоро речка сама понесёт их к заброшенной а когда-то златокипящей! Мангазее.

***

За день-другой до места Тимошка обеспокоился. Почасту оглядывался назад, боясь погони. То и дело проверял пищали да топоры. Не выдержав, стрелец рявкнул:

Сядь, не гоношись! и добавил по-чёрному.

Пряча глаза, Тимошка оправдывался:

Не лайся, Маркел! Я ж не просто так Вдруг воеводе, али там кому на ум взбредёт?..

Чаво взбредёт, тетеря?! Хто тебя, шиша нелепова, искать будет? А я, за месяц допрежь утекший, ныне кому надобен? И не почешутся!

Ну, всё-таки Лодка, да пищаль, да зелье ишо удумают, мол, в тати подались.

Ну?

Согну, да не выгну! Тимошка озлился. Нету мово желанья за разбой ответ держать, когда чист, аки голубь

Гулкий хохот стрельца вспугнул кедровку. Заверещав, словно тоже рассмеявшись, птица суматошно захлопала крыльями, перелетела на другой берег. Маркел оборвал смех, плюнул:

Тю, леший! И впрямь напужала, зачерпнул заборной воды, хлебнул. Остатком брызнул Тимошке в харю. Не дури, паря! Пока до рухлядишки не доберёмся чистые мы, понял? Да и когды отчалим с грузом, тожить завсегда сказать можно, мол, у самоедов наменяли. На горячее вино, во! Так што думай токмо про то, как взять да в лодку снесть, а там

Тимошка взбодрился. Отощавшее за долгий путь лицо оживила непритворная улыбка:

Ой, так-то ладно! Соболя, ить, верно самоедские. Да и водочка в нашем деле находочка! Не зря столько её на того охотника перевёл. Доболтался, нехристь, он снова нахмурился. Помолчал, работая кормовым гребком. Несколько раз набирал воздуху, не решаясь заговорить. Наконец перекрестился по-старому, двуперстно, кашлянул:

Только это, слышь Маркел Семёныч! Смущенье меня взяло не грех ли святотатственный мы затеяли? Часовня всё же!

Беглый стрелец поморщился. Сдвинул шапку, почесал в затылке. Вытащил из котомки сулею, перекрестившись отхлебнул. Хорошо крякнул, протянул Тимошке. Дождался, пока тот выпьет.

Ну, сам рассуди, паря! Маркел ещё раз приложился, а потом отдал остатки водки напарнику. Суди сам. По-первах, часовня-то брошена, как и весь город. И не просто так, а по указу. Дале, святой мученик Василий ныне где? Ныне его честные мощи в Туруханске, то бишь, в Троицком монастыре возле Новой Мангазеи обретаются. Так, ай нет? Во-о-от! Перенесли попы с его ж, мученика, согласия. А, главное, хто меха в часовню ташшит, мимо государевой казны? Хто беса тешит подношением запустелому месту?! Поганые недокрещены-самоеды! Стало быть, паря, мы за той рухлядишкой не токмо што по своей воле плывём мы ить попросту государев ясак спасаем, чуешь?

Ублаготворённый Тимошка мелко закивал:

Истинно говоришь, Маркел! Истинно.

***

К городу подошли поздно. Да это не беда ночь светлая, короткая. Хуже было то, что их ждали.

Поначалу, едва увидев знакомые очертания стен и башен мангазейского кремля, Тимошка возликовал. Ещё бы добрались! Осталось огрузиться рухлядью, переночевать, а утром поспешать дале, чтобы поскорее достичь Обской губы. Оттуда с попутным северным ветром, не утомляясь, идти на-полдень. Тимошка начал прикидывать, где ловчее причалить, чтобы поменьше таскать тяжесть от часовни до берега шагов сорок, да там обрыв А до сходен топать не близко! Он задумался, как вдруг с берега окликнули:

Эй, люча! Руски люди, сюда греби.

На косогоре стоял, дружелюбно помахивая, словно зазывая дорогих гостей, самоед-охотник. Чуть ли не тот самый, у кого напарники прознали о приношениях святому Василию! Маркел громко выругался, сопнул носом, Тимошка растерянно вздохнул с каким-то присвистом. Переглянулись. Делать нечего уткнулись в заросшую тальником пристань.

С добродушными возгласами самоед помог зачалить лодку, долго тряс руки:

Здоров будь! Здоров будь!

Хитро сощурился:

Мой чай, твой водка! Хорошо будет? и хлопнул себя по лбу, то ли убив комара, то ли припомнив вежество. Совсем голова плохой! Зови Микола-Дюдауль. Твой рожа место знаю, ткнул пальцем в Тимошку. А твой будет чей люди?

Кривя губы, Маркел назвался в ответ.

Э-э-э, стрелес? Тоже свято-Василю молить, да? Другой в Тахаравы-харад дела нет! самоед повернулся, закосолапил через кусты к тёмным строениям посада.

Нехорошо, оценивающе глядя во след, Маркел поинтересовался:

Чевой-то сей гусь наплёл, ась?

Шмыгнув, Тимошка утёрся рукавом:

Кажись, он сей час поминок святому приташшил. Мангазею, слышь, разрушенным городом зовёт. А так-то по крещённому он Микола, а по-ихому будет Счастливый, во!

Ин пойдём, взглянем на его счастье

Пошли.

На диво, посадские избы и прочее строенье гляделись хоть и запустело, но прочно. Потемнели, конечно, за десяток лет от северного ненастья. Кой-где дверь сорвана, там у крыши угол провис, у сруба венец вывалился но то лишь вблизи заметно. На ходу, да в белёсом сумраке Мангазея казалась городом жилым ну, почти: ни запахов а ведь ране свиней и кур во множестве держали! ни собачьего бреха с петушиным криком, ни огонька либо дыма в оконцах И сами оконца не похожи на сомкнутые веки или бельмы: ставни-заволоки попадали, пузыри, а у которых и блескучая слюда, все сгинули и вот, таращатся избы на пришельцев чёрными черепами.

Наперёд глянуть там стены кремля. Под въездной Спасской башней полотнища ворот валяются; видно, петли да засовы железные кто-то в Туруханск уволок. А, может, самоеды на стрелы и рожны копейные переделали? Проём ощерился, как беззубый рот Но в кремле делать нечего часовня недалече! Стоит уж полсотни лет там, где гроб с мучеником сам собой из земли вылез. И как это попы не убоялись мощи тревожить, переносить?!

Тимошке стало не по себе. Выхватил взглядом покосившийся крест на недалёкой Успенской церкви, торопливо обмахнулся двуперстием. Потом на часовенку зачал креститься. Что-то метнулось в сторону кошка? Нет, поболе! Чёрное пятно слилось с тенью ближайшей завалинки.

Сбив шаг, Тимошка уткнулся в спину стрельца. Тот цыкнул:

Куда, раззява?! Вишь, знакомец твой уже грехи замаливает, а сам остановился. Провёл рукой по голенищу, поправив кисточку на рукояти засапожника. Выпрямился. Подтолкнул напарника: Ступай уж, ирод!

Озираясь, Тимошка приблизился к самоеду. Микола-Дюдауль стоял на коленях, истово крестясь и кладя поклоны в сторону приоткрытой двери часовни. Рядом лежала немалая связка мехов

А сколько пушнины оказалось внутри!

Самоед затеплил свечечку перед иконой с едва различимым образом убиенного отрока, сызнова упал на колени и забормотал обращение к свято-Василю, мешая русские слова с родным наречием. То ли жаловался, то ли благодарил а, может, просил о чём? Наконец, охотник встал, принялся развешивать свои дары поверх чужих приношений. Сквозь открытую дверь в скудном свете Тимошка только по блеску на волосках едва-едва отличал бесценный мех соболей и чёрных лисиц от глубоких теней. По спине пробежал холодок Как давеча, пятно сигануло под завалинку! Он отступил, споткнулся, едва не упал. В ужасе вскрикнул и застыл, наткнувшись на что-то живое, костлявое. Знакомый голос просипел:

Ополоумел?!

Стуча зубами, Тимошка вцепился в стрельца:

Маркел Семёныч, не надо! мотнул подбородком на зажатый в руке напарника нож. Не тронь самоеда! Видение мне было

Вот дурень! Маркел повёл плечами, освобождаясь. Тимошка только тут заметил в его левой руке добрый шмат сала и сулею на ременной перевязи через плечо. Стыдливо заулыбался, повернулся к часовне, открыл рот, собираясь крикнуть Эй, Микола! Иди водку кушать! довольный охотник уже показался на пороге.

Клок тьмы мелькнул пообочь, из воротного проёма кремля, а, может, из мрака, текущего от недалёкой церковной стены Слова застряли в горле, едва Тимошка разглядел лицо самоеда: выпученные в страхе, белые глаза не мигая смотрели ему за спину, на Маркела. Завизжав, Тимошка в три прыжка влетел в часовню, оттолкнув самоеда. Навалился на дверь, дрожа всем телом.

То, что осталось снаружи, с тихим шуршанием обволокло распростёртого на земле стрельца. Через краткий миг на этом месте осталась лишь жирная чёрная лужа. Ещё через минуту не осталось ничего.

***

...До утра они попеременно держали дверь и молились. Но, может, это было и не следующее утро, а какое-то ещё? Донельзя испуганный, Тимошка перестал соображать лишь бормотал Отче наш, перебивал, сбиваясь с шёпота на вскрики, причитания Миколы. Когда кто затих без памяти, сказать не могли.

Очнулись от недалёкого крика-зова.

Борони Бог! со слезами облегченья в голосе самоед на четвереньках переполз через Тимошку. На диво осмелев, охотник распахнул дверь.

Солнце стояло высоко. Обе реки широкий Таз и узкая Мангазейка до странности походили на сказочные молочные реки, так осветлела вода, не тревожимая ветром. Красные прутья тальника на берегу как вышивка рушника; подале, на востоке молодо и нежно зеленела хвоя лиственниц, а к северу будто на подносе раскинулось весеннее разноцветье тундр. И только тёмная безжизненность брошенного города казалась пятном грязи на праздничном столе.

Зов раздался снова, ближе.

Кое-как Тимоха вывалился из часовни. Плюхнулся рядом с сидящим на земле Миколой. Сидели прямо на земле, раскинув босые ноги. Куда делась обувка, унты и сапоги, они не помнили. Да разве это важно, когда такое тепло, такой покой вокруг! Тупо смотрели перед собой, по-детски радуясь тому, кто защитит, позаботится, всё объяснит.

Он пришёл.

Вряд ли Тимошка когда-нибудь смог бы припомнить, кто им явился. Мальчик? Старик? Русский? Самоед? На каком языке говорил? Что сказал-то?!

Долгое время спустя, очнувшись, Микола-Дюдауль непонятно лопотал про злых Нгылеко собачьих духов, дичающих в брошенном жилье. И сам Тимошка, как отпустило, вспомнил бабкины сказки про домовых, кои зверели без человечьего тепла. А тут целый город, некогда из лютой корысти выросший! Чем кормиться бесам, как не злобой людской, да кровью живой?! И только праведник, через ту самую корысть убиенный, поможет, спасёт

Едва лишь словом перекинулись, и разошлись. Тимошка повернул обратно. Босиком пошёл. В Троицкий монастырь, что на реке Турухан.