Самиздат:
[Регистрация]
 
[Найти] 
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|  |  |  | 
| Аннотация:С усмешкой ВРЕМЯ крутит свой калейдоскоп, то -- любуется узором, то -- опять перетряхнёт...
 | 
 
 
                                   Груздева В. А.
   
   
   
   
   
   
   
   
              ЗЕМЛЯЧКИ
                 5. Калейдоскоп
   
                   
                            
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
                               ОГЛАВЛЕНИЕ
   
   
   
                 Глава     1   .  .   .   .   .   .   .   .   .   .   .      5
   
                 Глава     2   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .    21
   
                 Глава     3   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .    69
   
                 Глава     4   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   113
   
                 Глава     5   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   153
   
                 Глава     6   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   175
   
                 Глава     7   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   209
   
                 Глава     8   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   237
   
                 Глава     9   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   273
   
                 Эпилог       .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   291
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
                                               Не  удивляйся,  что  умрёшь.
                                        Дивись  тому,  что  ты  живёшь !
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
                                                           Глава   1
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   - Помню  огонь   в  печи.  Я  голая  сидела   на   залавке   в   уголке и  смотрела   на   пламя,    которое    радостно   охватывало   аккуратно сложенные  полешки, светом и теплом  завораживало  меня, не давало мне  отвлечься.   Ходить  я  ещё   не   научилась,  говорить -- тоже,  но просыпалась  рано,  и  мать,  уходя  доить  корову  и  кормить  прочую живность,  каждое   утро   садила   меня   в   этот   уголок,   высоко  от холодного  пола,   и  оставляла  наедине  с  набирающим  силу   жаром в  настоящей  русской  печи.  Я  сидела спокойно, никогда  не плакала, никогда  не  падала,  часами  не  привлекая  к  себе  внимания.  Просто сидела  и  наблюдала  за  огнём, за  собой -- не  скрою, я  видела  себя со  всех  сторон -- за   матерью,  хлопочущей   на   кухне,  за  звуками. Наблюдала  с  осторожностью постороннего. Кстати,  я и сейчас ношу в  себе  это  же  чувство,  чувство  отстранённости  от  происходящего,  как будто это и не я.
   Много лет спустя я узнала, что более  трёх лет мать кормила меня грудью, так как это  предохраняло  её  от  возможности  забеременеть, аборты в то время были официально запрещены.
   - Да,  а  ты  знаешь, что  она  сделала  аборт,  когда их разрешили? Она  тогда   сказала,  что  это  был   мальчик,  мог  быть  у  нас  ещё  и братишка.
   - Нет.  Я не знала.
   - Ты тогда, наверное, в институте училась уже, а я помню, как она рассказывала.  Твой сынуля тогда у ней жил.
   - Вот ведь, со всеми внуками ей пришлось понянчиться,  в разное время, правда.
   - Зато ребятишки у всех выросли.
   Они  сидели   вдвоём  на  диване,  перед  включенной  настольной лампой,  среди   давным-давно   знакомой   обстановки.   Спать  обеим не   хотелось.   Вполголоса    вели   беседу.    За    прикрытой    дверью  в   соседней   комнате    уже   почти   месяц  лежала   их   матушка,   за  которой  приходилось   ухаживать.
   - Твой  Саша  пишет? - Поинтересовалась  сестрица.
   - Кто  сейчас  пишет!...   Только   телефонные   звонки...    Олег   у Людмилы  всё  Москву  до  небес  нахваливает.
   - Одна   Галка   у   нас   со   Светланкой   своей   нянчиться,  как  с маленькой,  не  даёт  ей  никак  замуж  выйти  уже  который  раз.
   - А ещё  помню,  мамка  только  печку  растопила,  взяла  меня  на руки, ногу одну на табуретку поставила,  чтобы на коленке меня легче держать,  титьку  свою  мне  в  рот  всунула.  Греемся перед огнём обе. Я  сосу,   а   перед   глазами    на  черенок   ухвата   таракан   выбрался, мне  показалось,  что  он   сейчас  упадёт  прямо   мне  в  рот.   Я  глаза вытаращила,  ручонкой  своей  махать,  говорить-то ещё не умела, она уловила  мой  взгляд,  видимо,  хвать  ухват  и -- в  печку, она  ж у нас быстрая была. Потом,  пока  меня  на  залавок  отсадила,  пока  титьку свою  спрятала,  черенок-то  и  обгорел, наверное, вместе с тараканом. Потом   руку   свою   от   сажи   отмывала   с  мылом  долго,  вода-то  в рукомойнике холодная с ночи была ещё.
   - Так вот почему  у  нас  один  из  ухватов  был  с острым концом! Наверное,  до  сих  пор   в   том   доме   такой  и  стоит  около  печки, - смеялась  Любаша, - она   всю   жизнь    пыталась   его   закрасить,  но чернота  под  краской  всё  равно  так  и  осталась  видна.
   - Но  этот  зауженный  черенок  служил  ей  добрую  службу  всю жизнь -- она  им  вьюшку  на трубе открывала-закрывала.  Там же, на вьюшке, дырочка была,  он  один  только  в неё и входил, оказывается.
   - Неужели  ты  помнишь  себя  в  таком  возрасте?
   - Я даже  помню,  как  я  родилась, - засмеялась  Валентина.
   - А помнишь,  сколько  вшей  у  нас  было!
   - Ужас! Аж как сейчас перед глазами, страсть прямо! Ко мне если сейчас одна  муха  нечаянно  залетит,  так  я  за  ней  по  всей квартире гоняюсь, пока  не  поймаю.  А  тогда  столько этих вшей  у  всех было! Ведь  и дома,  и  в школе с ними боролись -- ничего не могли сделать!
   - Да.  Мамка  нас   каждый   божий  день  заставляла   вычёсывать на газетку  частым  гребнем,  а потом проверяла,  если мало вычесано, заставляла повторить ещё раз.
   - А мы ещё рассматривали их,  у всех же вши разные были, у тебя серые, у меня белые, у Галки тёмные.
   - Только  щелкотня  под   ногтями  стояла,  когда  давили,  пока  не успели разбежаться.
   - Помню, зайдёт  тётя  Глаша,  старшая сестра мамина,  распустит свои  могучие  каштановые  волосы  до  пола, положит голову маме на колени,  и говорит: "Зина, вот здесь вошь бегает",  а  мамка с ножом в куке разнимает её пряди и отвечает: "Да, и не одна! Ишь, в догонялки играют!".
   - Я тогда сильно удивлялась, что  она  тебя  не  ругала  даже, когда ты  папкиной  машинкой  себе  голову  наголо  подстригла, одна чёлка осталась. Помнишь?
   - Помню  только,  что  учительница, Надежда Кузьминична, очень удивилась, сказала: "Вот, ещё у нас один мальчик появился в классе".
   - Да,  тогда  ведь  до  четвёртого  класса   всех  мальчишек  наголо стригли.  Смешно  на  фотокарточках  сейчас  смотреть. Расскажи ещё что-нибудь  интересное.
   - А ты лунатиком была.  Один раз ночью,  а  ночь  светлая  была, я проснулась  от шума,  вышла на кухню -- ты двигаешь буфет, полный посуды. Пришлось мамку разбудить, и мы  целый  час наблюдали, как ты его  старательно  передвигала.  Откуда только силы у тебя брались! Сначала  решили  тебе  утром  показать  на твои ночные проделки, но, когда  я  утром  встала,  отец с матерью  уже  поставили  буфет на своё место -- всё равно ты уже в который раз ничего не помнила.
   - Да,  мне  все  рассказывали, что я лунатила, но я, действительно, никогда ничего не помнила.  А я помню, как тебя мамка всегда ругала, что ты змей в дом таскала с покоса.
   - Это  точно.  А  самое  главное,  они  всегда  от  меня  умудрялись каким-то  образом   убегать,  я  и   в  ведёрках   их  закрывала,   плотно платком завязывала,  и  в  стеклянных  банках  с  крышками  носила, и в   тёмную  большую  бутылку  прятала -- бесполезно,  они  через  час исчезали.
   - Мамка  отцу  даже  про  это  рассказывала,  хотя она редко с ним делилась по поводу наших грехов. Помню, они тогда решили не брать тебя больше с собой на покос.
   - Знаешь, как  началась  эта  история со змеями? Сейчас я могу об этом рассказать.
   - Давай кайся, сестрица.
   - Это было в самом раннем детстве,  задолго до того,  как я пошла в школу. Даже  не  знаю,  может ты ещё тогда  и  не  родилась, а может уже и родилась, но за мной по пятам ещё не бегала. Ребятишек тогда у всех было помногу. Дурачимся на полянке около дома. Солнце ещё не ушло  за  гору, и низлежащие улицы перед нами,  как на ладони. Наша улица  только-только   начала   строиться,  было   всего   четыре  дома,  а   напротив -- лес,    поближе -- берёзки   мелкие,    чуть  подальше -- красивые    ровные   сосны.   Ищем   землянику,   раздвигаю   кустики,  и   передо  мной   в  небольшой  выемке   меж  двух  бугорков -- очень большая,  много   больше   моей   руки,  и  ослепительно   белая  змея. Я  вижу,  как  шевелятся  её  кольцеобразные  внутренности,  вижу  её приподнятую голову, даже ушки её вижу.  Ошарашенная,  отскакиваю назад, забегаю во двор, запираю низкую калитку на вертушку.  Кстати сказать, дворы  тогда  у  всех  не  были  крытыми, и  дома  на замки не закрывались. На следующий день меня  так  и тянуло посмотреть, там ли змея,  ведь она была белой, "наверное, облита кипятком, значит, не живая".  Посмотрела -- ничего  не  нашла.  Много лет спустя  в одном из   мистических    гороскопов    я   прочитала,   что   это    называется "Королевская змея",  и  встреча  с ней -- это хороший знак судьбы.  Я до  сих  пор  очень ясно вижу этот подарок судьбы, и всегда мысленно надеваю  на  неё  корону,   царскую  корону,  в  знак  благодарности  за участие  в  моём  жизненном  пути.
   - Фантазёрка. Ты  и  в  детстве  такой  была,  из мухи слона всегда делала,  небылицы  придумывала, нас  всё  время  пугала. Помню, как мы  с  Галкой   тряслись  от  страха   на  печке,  когда  ты  нам  книжки страшные   читала.   Помнишь   "Вий"   Гоголя,   как   ему  поднимали ресницы?  А  ты  ещё   с  выражением,   медленно,  да  ещё  страшным голосом!  До сих пор  жутко  вспоминать  про тех  гоголевских героев. А  потом,  про  тебя  родители  говорили, что  ты  тоже  чудеса  разные вытворяла, и всем не очень приятные.  Мы же с ними в одной комнате спали,  они  ждали,  когда  мы  уснём, и  начинали  разговаривать  меж собой. Я много раз подслушивала.
   - И что они про меня говорили?
   - Сейчас не помню уже,  но тогда, слушая их, мне было почему-то страшно.  Наверное  потому, что  они волновались, и это передавалось мне.
   - Вы   все   сами   себе    страхи    придумываете.    Вам    нравится вздрагивать,   бояться,   паниковать,   убегать.   Вот  даже  сейчас  тебе приятно  вспоминать  именно  страхи, которые  вы  возвеличиваете до предела, и готовы лелеять их и возносить до небес.
   - Ладно. Ты  всегда  отличалась  от  нас.   Давай   соври  ещё   что-нибудь про  наши   былые   денёчки,   а  я   не  буду  с  тобой  спорить,  просто послушаю.
   - Было  нас  у  мамы  с  папой четверо девочек. Старшая родилась перед   Великой  отечественной,  её  все  называли  "Людмила -- дочь мила".  До  года,  мама  вспоминала,  она   раза   три-четыре  умирала, даже гробик уже приготовили,  но -- выжила. Я  помню  её  с  белыми волнистыми   волосами,  с  голубыми   глазами,   всегда   серьёзную  и послушную.
   Потом -- я.    В   своих     производственных    автобиографиях   я всегда   с   улыбкой    писала,  что   родилась   после    войны   в   День  шахтёра -- последнее   воскресение   августа,   в   шахтёрском  городе  Дегтярске,  что-то  намекает  на   мистическое   удвоение.  Отец   шёл  с  западного  фронта   на  восточный  и  по  пути,  видимо,  заглянул  к  маме,  ночь  любви,  и  вот  она -- я.  Время  было  трудное,  голодное,  холодное,    витаминов     не     хватало,    и    получилась     я     совсем   никудышная,  маленького   веса,   немощная,  молчаливая,  в   роддоме меня долго били и  щипали,  чтобы  я  издала  хоть  какой-то  звук.  Но  зато никому  не  мешала,  мало ела,  внимания  на  себя  не  отвлекала.  Конечно,    родители    хотели     мальчика    с    именем    Валентин,   а  получилась  Валентина.
   Через  три  года -- опять  сестричка.  Мама  назвала  её  Олей,  но отец   записал   в    ЗАГСе    Любовью   Александровной.    Она   была крупненькой,    не   родительского   телосложения,   очень  похожа   на какую-то    далёкую   родственницу,    кстати,    бездетную   пару,   они очень   просили   отдать   её,   но   всё-таки   ты,   сестрица,  со   всегда удивляющимися  серо-зелёными  глазами  и  мягким голосом выросла рядом с нами. Всё  твоё  детство сопровождали слова "Любка, Любка, Любушка-голубушка, я тебя не в силах прокормить". Сейчас я думаю, что  ту  влюблённую  пару,  которая хотела тебя удочерить,  Бог решил наказать отсутствием детей  за то, что они любили друг друга больше, чем своего создателя.
   А  ещё   через  пару  лет   в  присутствии   всех   домашних   мама, развернув   свёрток   на   диване,   воскликнула:  "Опять девочка!".  Я  тогда   сама  решила  убедиться  в  этом  и,  убрав  пелёнку  между  её ножек, подумала: "Правда, девочка". Это  была  наша самая младшая, Галка,  с  огромными  голубыми  глазищами.   Сколько  помнится,  все говорили  "Голубые -- глаза  злые",  такой  она  и  была.
   Подчёркивая  рост  благосостояния  за это десятилетие,  родители говорили,   что   Людмилу   из   роддома  принесли  на  руках, меня на лошади привезли,  тебя -- на студебеккере,  а  Галку -- на собственном "Запорожце".  Старшая подросла без отца,  а когда, вернувшись после войны, он увидел её,  подтрунивал  над  матушкой,  что  это, якобы  не его дочь.  На что  та,  смеясь,  отвечала: "Посмотри на ноги её -- такие же  полностью  сросшиеся  второй  и  третий  пальцы  на  обоих, как и у тебя".  Да, эта отцовская метка была у нас у всех четверых.
   Кроме того, перед рождением Галки в дом  на смену исчезнувшей старой  кошке   поздней   осенью  через   дырку  в  подполье  заявился трёхшёрстный красивый котёнок.  Буквально за неделю до этого мама подавала  мне  ведро  за  ведром  опил,  которым   я  утепляла  нижние стены  дома  по  всему периметру подполья, кроме меня туда никто не мог  пролезть.  Около  кошачьей  дырки  всегда  лежала  доска,  чтобы опил в дом не тащился,  которую  я решила отодвинуть, так как кошка исчезла. Тогда  морозов  ещё  не было, и решили, что вентиляционные ходы  на  улицу  затыкать  пока  не  стоит. И вот он сидит в солнечных лучах  посреди  горницы  весь  в  белых   опилках  и  смотрит  на  нас. Откуда  он  пришёл, мама  не  могла  взять в толк, так как ни у кого из соседей,  сколько  ни  спрашивала, таких  цветных близко  не  бывало. Назвали   его   Васькой.   Мне    тогда    показалось,   что   мы   с   ним родственные  души,  да  и  мама  так  говорила, так как  он  спал  и  ел только со мной. А когда вдруг весной у него появились котята  прямо в  моей  постели,   стали    называть   его   Вассой,  а  я   ещё   больше укрепилась во мнении,  что мы с ним, действительно, похожи, так как отец меня часто называл "Валентин", а не Валентина.
   Если старшая -- мамина дочь,  то я была папина дочь, потому что только  у меня были  отцовские  глаза. Мама с любовью глядя на меня или на отца, говорила частенько: "Карие глаза -- лукавые глаза". Отец был глазливый, об этом все знали,  так же как и я,  это тоже все знали. А ещё  у  меня была любимая курица с большим петушиным гребнем, которая   не   убегала  от  меня,   как   все,  а   с  явным  удовольствием садилась  в  мои  две  руки  и  смотрела  на меня  свободным от гребня глазом. Мама  давно  бы  убрала  её,  так как та иногда кукарекала, как петух,  но дело в том,  что только она  одна  несла  каждый  день яйца, даже зимой, они были особенные -- большие и продолговатые.  И эта курочка,  и  я  знали,  что  принадлежим  к  одной  категории  со своим двойственным происхождением.
   Мой "Валентин" всегда был рядом,  я это чувствовала.  Он любил меня  весёлой,  и  все  мои  проказы  исходили  от  него,  сама  бы я до многого не додумалась. Если мои озорные глазки обращали внимание мамы,   ведущей   меня   за   руку: "Посмотри-ка,   мам,  у  ней   носки разные!",  то   впереди   идущая   или  спотыкалась,  или   падала,  а  я  получала  очередной  лёгкий  подзатыльник. Если  я  весело смотрела, как продавец отсчитывает нам сдачу,  то та обязательно роняла мелочь на пол.  Если я бегала, смеясь, среди стаи голубей,  то после их взлёта на  меня  обязательно  попадали  их  жидкие  какашки,  которые  мама долго потом отстирывала.  Если я смотрела  на  ручку,  которой делает домашние  уроки  Людмила,  то  та  ставила  в  своей  чистой   тетради несмываемую  кляксу,  я отворачивалась, чувствуя себя виноватой в её плаче.
   Через ручеёк  в  переулке, бежавший от колодца на верхней улице до  колодца   на   нижней   от   нас  улице,  был   новенький   мостик  к запруде,  где  плавали  соседские  уточки.  Мои  босые  ножки, смеясь, отплясывали на белых, только что построганных, досочках.  И что  вы думаете?  Конечно,  новая  толстая  доска   лопнула,  и  не  от  тяжести четырёхлетней девочки, конечно. Я провалилась по пояс к этим уткам в  их  мутную  заводь,   исцарапалась   до  крови,  и  смех  мой  тут  же превратился в плач.
   Мальчишки  учились  ходить,  не  падая,  по  забору.   Стоило  мне захлопать  в  ладоши от виртуозности одного, он тут же упал и сломал ногу. 
   Если  мне  склоняли  ветку  черёмухи,  и  я  радовалась  богатству ягод -- ветка   не  просто  склонялась,  она   отрывалась   от  ствола,  и смельчак,  пытавшийся   угодить,  срывался  с  высоты   вместе  с  ней.
   Можно  приводить  ещё  сотни  или  тысячи   подобных   мелочей, которые  заставили меня обратить на себя внимание и насторожиться. Как-то  к  соседям приехали гости. У весёлого молодого человека весь рот  был  из  золотых  зубов. Я никогда такого не видала, и изумлению моему не было предела.
   - Вот это зубы! - Промолвила я.
   На следующий день  он  зашёл  к  нам  серьёзный, высыпал перед мамой на стол из своей руки горсть своих зубов.
   - Вот.  Все  до  единого  выпали.
   Мама  онемела  от  этого  не  полностью  высказанного обвинения против меня. После его ухода она заплакала, обращаясь ко мне:
   - Дочка, сколько  раз  я  тебя  просила не высказывать свои мысли вслух. Видишь, к чему это приводит!
   Я  так  же,  как  мама, понимала, что как-то  с этим надо бороться. Но  как?   Всегда  молчать?   Мы  обе   этого  не  знали,  и  при  любых шумных компаниях, а родственников у нас было много, мать загоняла меня на печку и закрывала занавеской: "Сиди и не высовывайся!".
   Цыганки  обходили   меня   стороной.  Ещё  когда  я   не  ходила  в школу,  они  толпами  ходили  по  дворам.  Этих  воровок,  попрошаек, гадалок  все  выгоняли,  как  могли. Как-то,  из  окна  завидев шумную толпу, родители  ещё  не  вернулись  с  покоса, Людмила  была далеко в  огороде,  я  выбежала  из  дома -- они  уже сверху  рукой открывали вертушку  на  калитке.  Мама  всегда  наказывала  в  таких  случаях не пускать  их  к  корове,  чтобы  молоко  не  сглазили. И  я  стояла  перед толпой,  сжав кулаки и стиснув зубы,  и  мысленно строила защитную стену  перед  собой  из  острых  осколков  стеклянных  бутылок, горка которых оказалась рядом, мы специально собирали  и  крошили их на укладку печи-галанки для долгого хранения её тепла. Дверца калитки была открыта, но они так и не вошли во двор. Когда  я  пришла в себя, цыгане  уже  гудели  у  следующего  дома,  а  из  моей  ладони  капала кровь  по  острию  стекла,  которое  я  с  силой  сжимала.  Этот  шрам, как  и  некоторые  другие, оставшиеся  на  всю  жизнь, можно сказать, являются результатом моих подвигов.
    Позднее,   бродя    по   улицам   больших   городов,  я  много   где побывала,  где  цыгане  на  каждом  шагу хватают всех  за ручку "Дай погадаю" -- я  ни перед одной не остановилась,  а если меня задевали сзади  или  за  плечо,  я,  не оборачиваясь, говорила  резко: "Сама  всё знаю!" -- они   сразу  отворачивались   от  меня   на   сто  восемьдесят градусов.  Припоминаю, что  в  доме  у порога у матушки всегда стоял топор.  Уж не для защиты ли?  Я почему-то уверена, что она способна была им воспользоваться.
   - Да,  мамка  у  нас  решительная.  Помню,  как  соседка,  бравшая у  нас  воду  из  скважины,  что-то   шумно   заспорила   по  поводу  её прохудившегося  шланга, мамка взяла топор и отрубила его от нашего насоса.  Та  потом  всю  оставшуюся  жизнь  носила  и  возила  воду  с соседней  улицы,  все соседи смеялись по поводу её ложной гордости.
   - Отец   учил  меня  по-своему,  просил   меня  меньше  смеяться: "Валентин,  ты лучше ругай человека всяко,  будь им недовольна,  ему от этого только лучше будет". И я заставляла себя меньше радоваться, старалась  ни  на  кого  не смотреть, даже на муравья, который падал с дерева от одного моего взгляда, даже на часы, которые замедляли ход, даже на табуретку, на  которую  садилась,  даже  в  тарелку, из которой ела. Я  училась не улыбаться, но мой "Валентин" покидал меня тогда, и мне становилось скучно.
   Это я его называла "Валентин". Мама пыталась мне внушить, что это "Ревнивец" и что он  не просто так со мной играет, а что я должна стать более серьёзной, тогда он  отвяжется от меня  и уйдёт к другому человеку.
   - Дочка, ты  уже  большая, тебе  в  этом  году  в  школу идти, надо будет  много  заниматься, писать, читать, на веселье времени у тебя не останется. Не удивляйся ничему, может именно этого добивается твой "Ревнивец",  если  так,  то  он  будет  тебе  помогать,  а  не  заставлять тебя  делать  глупости.  Поговори с ним, пусть он тоже займётся более серьёзными делами.
   И  я  перед новым этапом жизни  ушла  в себя. Я смотрела внутрь себя, я  рассматривала  своего  "Ревнивца", он оказался много больше меня. На каждое  своё  движение,  на  каждый  свой  взгляд  я  одевала серьёзность,  даже мамину строгость,  и  всегда,  ожидая подвоха с его стороны,  приказывала: "Теперь всё будет по-моему. Понял?".  С  этой же маской на себе я шла в школу.
   Мама   осталась   далеко   внизу,   а  я  с  заранее   придуманными ругательствами  в белом фартучке  "опять  обноски  Людмилины!",  с белым бантом "лучше  бы  волосы  на голове  вместо  него  были!", с новеньким  портфелем "терпеть не могу сумки таскать!", с серьёзным лицом  "как  статуя  старухе!"  поднималась   по  свежепокрашенным ступенькам "не могли цементные-то сделать!" в  школу "что-то узкие двери  совсем!"  за   моей   первой   учительницей "не  надо  нам  так улыбаться,  тётенька!".
   - Девочки -- слева,   мальчики -- справа, - рассаживала   она  всех по рядам.
   Я стояла, ни на кого не глядя.  Хотелось  воспротивиться  почему-то  и  вдруг поняла, что "Ревнивец" тут как тут -- меня взяли за плечи и  посадили   за   вторую   парту   рядом   с  девочкой,  то  есть  вместо мальчика,  так  как  их  оказалось  меньше,  чем  девочек.   Зато  парта оказалась совсем новая, таких было только две, обе были не чёрные, а белые  и  радовали  глаз.  Но  я  помнила,  что  надо  поставить  своего шутника на место.
   - Я  совсем  не  смеюсь,  даже  не  улыбаюсь.  Понял? - Твердила я шёпотом,  как  учила  меня  мама,  как  я тренировалась целую неделю до этого. - Будешь  теперь  мне  помогать, понял!  Теперь я буду тобой командовать! Понял?                             
   Радоваться   я  себе   по-прежнему  не  позволяла,  но  упорство,  с которым  я начала его воспитывать мне самой нравилось, я была и его матерью,  и его отцом,  и  всеми  учителями, даже  директором школы. Для  меня  не  существовало  теперь ни одноклашек, ни учительницы, ни   родителей,   ни   сестёр.  Кончалась    уже    первая   четверть,  а  я разговаривала  назидательным  тоном  только  со  своим "Ревнивцем". Руки  я  никогда  не  поднимала, но когда учительница  обращалась  ко мне: "Валя, ответь мне"  или "Валя, ты знаешь?",  я приказывала ему: "Отвечай,  Валя, ты знаешь!". Выполняя  дома уроки, я разговаривала вслух: "Пишем  сегодня  букву  "Же",  красиво пишем,  ещё красивее, сделаем  из  некрасивой  красивую,  поуже  чуть-чуть,  вот так.  Очень у  нас  хорошо  получилось!".  После  правописания   команда  вслух: "Отдыхаем!".
   - Мама,   проверяй,   как   мы   уже   читаем! - Демонстрировала  я результаты  двойных  способностей.
   К  новому   году    как-то    само   собой   вместо "я"    я   говорила  "мы", и "Ревнивец" был не против, наверное, ему нравилось учиться, нравилось,   что    мы    стали   одним   целым,   а   не   командиром   и подчинённым,  так   как   это  были   уже  не  приказы,  не  просьбы,  а утверждения с местоимением "мы".  На переменах я не носилась, как все,  по  коридору,  не  играла  в  игры  на  большой  перемене,  просто сидела  за  своей  партой  и  смотрела  в  окно, которое было рядом, но высоковато,  так  что  видно  было  только  небо,  но  оно  всегда  было разное. Я не знала,  как многих зовут,  только впереди сидящих и мою соседку Нэлю, да ещё учительницу Надежду Кузьминичну.  Общаться с  остальными   мне   было  некогда,  так  как  я  боялась  оставить  его одного  без  своего  внимания, мало ли что он опять захочет выкинуть, "хоть и большой, а умишко-то у него совсем детское".
   Весной  на  школьном  собрании  маме  сделали  замечание, что  я разговариваю сама с собой, что очень замкнутая и совсем нелюдимка. Она, конечно,  высказала мне всё это,  но не забыла похвалить меня за успеваемость.
   - Что  ж, - обратилась я к своему второму "Я", - мы  с  тобой и без слов хорошо друг друга понимаем. Ты умеешь читать мои мысли и не поставишь  меня  в  смешное  положение  перед  людьми.  Вдвоём  мы сумеем со всем справиться.
   - Валентина,  утро  уже...  Светает, - встряхнулась  Любаша. - Всю ночь проболтали.  Пора  мне  собираться, чтобы  с  первым  автобусом уехать.
   - Давай,   я   сейчас   тебя   кипятком   напою   и   провожу.  Потом матушку   покормить    надо   будет.   Людмила   через   часок   должна подойти.
   - Как   работать-то   будем? - Смеялась  сестрица. - Ночью  совсем глаз не сомкнули.
   - Зато  детство  вспомнили.
   - Мне,  значит,  пока  не  приезжать?
   - Мы  пока  с Людмилой  справляемся,  она -- днём,  я -- по ночам здесь,  а  там  видно  будет.  Мама-то,  слава  Богу,  пока  ещё  сама и в туалет  ходит,  и  за  стол  садится, и на улицу спускается.
   - Не  вредничает?
   - Бывает,  куда от этого деться.  Всё  ещё по  привычке  командует нами .
   - Всё,  я  ушла.
   - Счастливо.
   - Звони,  если  что.
   И   бесконечными   бессонными   ночами,   растревоженная   этим вынужденным  общением   с   младшей  сестрой   в  квартире  матери, не  выключая   настольной   лампы,  она,  как  на  экране,  продолжала просматривать картинки своей жизни.
   
                                х   х   х
   
   На прошлой неделе Людмила читала толстую  книгу  с названием "Граф  Монте-Кристо",  текст   в   ней   был   непривычно   мелкий,  и Валентина  лишь  перелистала  её -- ни  одной  картинки,  а сегодня у той  на  столе  лежала  другая книга, тоже толстая, "Невидимка", тоже без единой картинки,  но  текст  был покрупнее и как будто только что напечатан.  Старшая  уже  спала,  и  она  задумала  прочитать  хотя бы одну страницу, так как слово "невидимка" её заинтриговало.
   - Неужели  на  свете  живут  невидимки? - Подумала  она.
   - Пора  спать.  Выключаю свет, - прозвучал строгий голос матери.
   Она широко открытыми глазами смотрела в ночь. Сквозь близкий потолок,  слой   шлака   над   ним,   пространство  между  потолком   и крышей,  сквозь  шифер.  Смотрела  в  тёмную  невидимую  манящую ночь, живую ночь.
   - Может эта книга про живущих ночью, чтобы их никто не видел? Неужели такие есть?
   Она  вспомнила  сказку  про  шапку-невидимку,  но  та  книжечка была совсем тоненькой  и  для маленьких совсем,  а  она  уже  училась в  третьем  классе  всё-таки. Но какое-то  знакомое  чувство крутилось вокруг.
   - Может   мой   "Ревнивец" -- это    просто    невидимка?   Только светлый? - Задала  она  себе  вопрос.
   Иногда она видела около себя нечто в потёмках, как при повороте едва заметная белесая тень тоже меняла своё положение.  И при очень ярком  солнце  у  неё  появлялась  двойная тень, одна из которых была полупрозрачной   и    охватывала   первую   со   всех   сторон.   А   ещё иногда,  когда  торопилась,   листая  страницы  учебников,  замечала  с удивлением, что  они  переворачиваются сами, даже когда не касалась их пальцем, а  только  подносила к уголку. Но, если пробовала в такие моменты повторить -- не получалось.