Краснахоркаи Ласло
Краснахоркаи Ласло Сборник книг 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:

  Я здесь
  Мир продолжается
  Хершт 07769
  Сэйобо Там Ниже
  
  
  
  Я здесь
  
  
   Часть I
  Я не буду больше бросать это в огонь.
  Он посмотрел на пламя и смотрел до тех пор, пока оно полностью не погасло, и сказал: нет, ни при каких обстоятельствах, ни сейчас, и никогда больше, потому что ему некуда было идти.
  и нет смысла, то, что было горячим, теперь холодно, то, что было горячим, вымерло, жизнь больше не коснётся меня, и мне всё равно, оно не движется, оно сказало, оно останавливается, как сердце в последний момент, так что, чёрт возьми, он ищет
  все еще здесь, пришел конец, какое это имеет значение, он достаточно видел, он достаточно боролся, и кровь, лимфа, мышцы и нервы достаточно поработали в нем, пусть Отец Небесный достигнет этого места, они могут ободрить его, но даже тогда, о, ваше величество, почему бы вам хотя бы не прогуляться, вы сами живете на самой высокой точке леса, на вершине горы, там, за вашей террасой, эта гора падает вниз
  в долину, ну, мать-природа никогда не создавала ничего более божественного
  Установите, по крайней мере, один раз в день, прогуляйтесь в этой мирной красоте, всего на час, лес, кусты, птицы и чистый воздух, и его здоровье будет сохранено, и он останется здесь, среди нас, на многие, многие годы вперед, к нашей величайшей радости, уважению, изумлению и восхищению, конечно, не этими словами, а своим собственным постепенным образом, они дети простых людей, но у них есть стремление к добру, поэтому вы должны оценить их усилия, их радость,
   их уважение, их изумление и их восхищение, потому что, как оказалось, они исследовали это десятилетиями, роясь в библиотеках
  Они искали, искали, искали, перерыли генеалогические древа и гербы и нашли его, потому что знали, что он должен быть здесь, знали, что он где-то живет, поэтому внезапно они постучали в его ворота, то есть позвонили в маленький колокольчик под караульным помещением и объявили, что они те самые, кто они, он крикнул в сторону ворот через слегка приоткрытую дверь, но ответа не было, только какое-то шарканье и взъерошивание, поэтому он снова спросил, кто снаружи, ну, были, они смотрели на него с изумлением, когда он вышел и открыл ворота, даже Бан, старый пес, поднял голову, хотя он отвык от этого в последнее время, поэтому он не хотел быть грубым с ними, конечно, он вышел и Он
  Она была открыта, и поскольку посетители некоторое время не двигались перед воротами, они просто смотрели на них, как будто не могли поверить своим глазам, и все, что можно было понять из искаженных слов, было то, что они хотели выразить свое почтение, поэтому они и пришли, так что если они приходили, он жестом приглашал их войти, и они проходили в дом гуськом за ним, но не хотели спускаться.
  сесть, то мы не сядем пред Тобою, потому что мы искали, искали, искали и нашли, и отныне будем служить Тебе, но тогда ничего не пришло ему на ум.
  как он мог бы быть ей полезен, а также быстро
  Ему пришлось повернуться к плите, которая уже давно ему не нужна, он просто держал сковороду, он поспешил туда, потому что только что начал готовить картофельную лапшу на обед и боялся, что она пригорит, поэтому он решительным движением отвернулся.
  он помешал его несколько раз, затем сбил его с края горшка деревянной ложкой, которая к нему прилипла, уменьшил крепость вдвое, затем вылил на еду немного воды из маленькой металлической кружки с цветочным узором, и поскольку гости все еще не сказали с уважением, чего они на самом деле хотят, он приступил
  
  
  Он боялся сказать «нет», потому что заподозрил неладное по торжественному тону, ведь они действительно узнали, что он только что получил меч ордена Святого Георгия, он был избран давно, но меч был только сейчас, потому что отныне он будет тем, кто посвящает новых рыцарей, он покажет им его, если они захотят, но прежде чем он смог продолжить, мужчина крикнул через плечо: «Хотите кофе?», «Он только что закончил, можно я налью?», на что они резко возразили, сказав: «О, они не за этим пришли», и что они не хотят его беспокоить, и что они
  Они тут обиделись, но потом смирились, конечно, чашек не хватило, поэтому, пока первые четверо потягивали свой кофе,
  Когда всё было готово, он положил ещё одну порцию картофельной запеканки с макаронами на другую тарелку рядом с тарелкой Сарваша на четверых.
  «Поскольку я пользуюсь этим, — сказал он, — я еще не был разочарован».
  ОН
  и семь или около того изуродованных людей просто стояли там, повторяя, что они, образно говоря, проделали долгий путь, чтобы увидеть его, и что ему не должно быть дела до того, что они едва могут рассказать свои собственные истории и что им трудно выговаривать слова, а лучше сказать ему, что он может сделать для него в данный момент, но в данный момент он ничего не мог для него сделать, по-прежнему ничего не приходило ему в голову, и он действительно не понимал, что они имели в виду, он не был уверен в том, что они знали и как много они знали, хотя он, естественно, подозревал, хотя казалось крайне маловероятным, что такое простое человеческое существо могло
  Конечно, все было просто-напросто, но когда он спросил их, кто они, один ответил, что он опытный электрик, другой — странствующий певец с гитарой, третий — полировщик автомобилей, четвертый — так называемый заводчик, занимающийся спасением породистых лошадей, а еще были мелкий полицейский, консультант-бухгалтер и крепкий пенсионер.
  Джас, кадровый прапорщик, так что в конце концов выясняется, что среди них есть и бывший учитель гимназии, которого остальные называли Профессором, и который не возражал против этого, только когда они сказали, что профессор, затем он слегка покачал головой, один раз влево, один раз вправо, затем ещё раз, в том же порядке, затем прочистил горло, поправил очки, сползшие на нос, и впредь, если кто-то и говорил, то это был он, он повторил, что они не звонили в маленький колокольчик снаружи, чтобы отвлечь его от важной работы, а, выражаясь шутливо, мы не уйдём отсюда, пока не начнём что-то делать для него, пусть даже самое маленькое, и он особенно подчеркнул слово «делать», осторожно, чтобы не стукнуться, опустил пустую кофейную чашку обратно среди других на кухонный стол, застеленный коричневой обёрточной бумагой, по крайней мере, умолял он, неужели нет какой-нибудь полезной мелочи, которую они могли бы сделать?, потому что Он
  они хотят представиться ему не словами, а делами, так они и договорились, и если он позволит им это сделать, то они это сделают и будут спокойны, так и вышло, что к вечеру они вычистили все четыре угла имения, потому что он сказал им, что если он за что-нибудь и благодарен, так это за эти четыре угла снаружи, эти четыре угла ему мешают, потому что они знают, что они такие неопрятные, что там все так запущено годами, что само имение и так напрасно, как он выразился, как-то...
  Благодаря нескольким не совсем дьявольским жителям деревни, в некоторой степени наведен порядок, трава иногда подстрижена, овощи иногда посеяны самосевом
  Он всегда был занят своей работой, иногда подрезая фруктовые деревья, но у него были свои проблемы с этими жителями деревни, он никогда не звал их на эту конкретную работу, они были известны тем, что убирали углы, и он даже не мог подумать о том, чтобы сделать это сам, у него никогда не кончалось время, он слушал их, и он сразу же злился на себя, потому что ему было стыдно, что он должен был слушать, он краснел, что он имел в виду свой плотный график, хотя это было из-за отсутствия у него физической силы, что даже не приводило его к малейшему осознанию того, что он действительно должен был что-то сделать с этими четырьмя углами, но он все еще не знал, как это сделать.
  
  ему хотелось признаться в этом, потому что он не хотел показаться слабым перед ними, перед незнакомыми людьми, может быть, когда-нибудь, в другой раз, он сам их проявит, потому что при более поверхностном человеческом общении он считал физическую слабость изъяном характера, или, точнее, признанием в нем, и даже лучше, чем оскорблять это, было переложить причину на свои значительные обязанности, как он выражался, из-за которых и остались сорняки, которые эти семь или сколько там человек, вдруг ниоткуда, так бесследно исчезли к вечеру, что он даже не знал, куда делись все вынесенные ими вещи, он даже не знал, как их благодарить, может быть, пригласить их на чашку чая сейчас или, может быть, на бокал вина, когда они закончат, но точно так же, как сорняки с четырех сторон, они тоже исчезли из поместья, словно камфара, только пыхтение нескольких машин уже затихло в темноте.
  уехать после его прибытия, чтобы он мог обо всем этом подумать до следующего дня, вопрос был в том, действительно ли он хотел, чтобы они узнали, кто он на самом деле, нет, не хотел, но если это произойдет, он должен был что-то с этим сделать, потому что сейчас он будет мягко отталкивать их, решил он, но тогда предложения, которыми он мягко приветствовал их в следующий раз, были такими деликатными, что они не понимали, что они имели в виду, они знали, что не придут снова, на самом деле, они, по-видимому, были настолько очарованы, что умерли, как ясно он говорил, как будто он использовал их язык, это не то, чего он ожидал
  Они были еще менее склонны садиться на кухне, и снова они приняли кофе только после долгих извинений, на этот раз он не мог предложить им ничего другого, ни кофе, ни чая, ни немного вина, может быть, тогда, может быть, кофе, ответили они, из-за его ног и дисбаланса, который у него был в тот момент, тогда он сел, и во время долгого потягивания, никто не говорил, они стояли там, где они вчетвером молча пили кофе в первый раз, один из ожидающих,
  – как он выразился, добровольно – штатный прапорщик Сарваш.
  
  Он был занят тем, что наполнял свою кофейную банку, поэтому наступила тишина, или, скорее, снова наступила бы тишина, но, конечно, это заставило его почувствовать себя слишком неловко, поэтому он внезапно встал, его слабые ноги и неустойчивость времени заставляли его двигаться быстро, злые жители деревни прозвали его Быстроногим, поэтому он внезапно вскочил, бросился в комнату, поднял меч с верха шкафа, вытащил его, жестом велел любителям кофе поднять свои чашки, затем развернул его на столе из шерстяной ткани, окрашенной в красный, белый и зеленый цвета, и, следуя за нацарапанными буквами, он показал надпись на клинке, согласно которой Международный Орден Святого Георгия , и около семи голов, склонившихся над каждой буквой, а девиз здесь, он повернул меч, это было написано здесь, ни, и провел им по нему.
  Посмотрите на гравировку под ручкой, чтобы они могли ее понять, это IVISHFS — аббревиатура, это их девиз, — прошептал он, затем объяснил, что на самом деле его ему прислала королева Англии, и он получил его через Орден рыцарей, когда он узнал, я имею в виду свиту королевы Англии, как они могли отправить его по ее адресу, верно, вы, ребята, уже как-то догадались, и он заговорщически подмигнул им, что Эгерловаси, Танчич Михай утца 23/д, но для британских королевских советников, он поднял взгляд, когда снова сел, все об адресе было ясно с самого начала, они знали,
  где он жил, то Рыцари также были признаны подходящими для передачи, поэтому они принесли его, был ли кофе готов, он повернулся к отставному сержанту, кофе был готов, он доложил, поэтому остальные трое тоже выпили его, если их было так много, и все произошло точно так же в третий раз, с той лишь разницей, что на этот раз людей было гораздо больше, они едва могли поместиться, фактически, они даже не могли поместиться в крошечной кухне-
  В зале было несколько человек, которым хватило места только в прихожей, откуда они слушали и смотрели, затаив дыхание, но он на самом деле ничего не сказал, снова были только они вдвоем...
  неловкость в выборе темы, они отпили свой кофе, те, кто уже выпил, затем осторожно, слегка дрожащими руками, опустили чашки на кухонный стол, на что он спросил их, интересно ли им письмо, которое Джим Картер послал ему, когда он наконец вернул корону Венгрии, прислушиваясь к его благородному сердцу, и им было любопытно, Джим Картер, прошептали они в холл, его письмо, да, письмо, ну, вот оно, он вышел из комнаты с серой папкой, в ней все видно, он положил папку на стол, открыл ее и поискал нужное письмо, это была всего лишь фотокопия, объяснил он, оригинал тоже здесь
  лям, я просто спрятал его, ну, смотрите, и счастливчики, которые
  Они стояли там, могли наклониться вперед и посмотреть на письмо, или
  
  «Он взял только конверт, на котором Джимми Картер, конечно же, написал своё имя под маркой, как они это пишут, с буквами J и C», — добавил он, и в его голосе послышались нотки странности. «Посмотрите, как интересно эти американцы используют буквы, а письмо как раз должно было прийти».
  следующую строку, чтобы они тоже могли на нее посмотреть, но затем он закрыл папку и сказал, хорошо, он понял, что больше не стоит держать от них тайну, поэтому лучше налить в стакан чистую воду, потому что да, все верно, он спрятался и жил в Сегеде, так же, как и вся семья уехала оттуда, но потом
  они жили повсюду, в конце 19-го века даже в Детройте, в Америке, так что в конце концов он, последний наследник, поселился здесь со своей женой, вы знаете, в Эгерловаси, Táncsics Mi-hály utca 23/d, но его слушатели не знали, что с этим делать, и, более того, это было во второй раз, потому что они не были в Эгерловаси, но никто еще об этом не спрашивал, они приняли эту Эгерловасскую штуку и были с этим согласны, они поймут позже, в любом случае, он продолжил, эти люди, и он указал в сторону деревни с гримасой отвращения, они понятия не имеют,
  который живет в их деревне, что очень правильно, и когда они издеваются над ним, называя его Проворным Человеком, он ничего им не говорит, они просто называют его как хотят, и, кроме того, он больше не проворный, он был раньше, он даже унаследовал это от своего отца, он был таким настоящим вечным двигателем, он никогда не останавливался, он всегда бежал, он не садился отдохнуть, нет, он бежал, он работал здесь и там, он все время работал, так что это у него от крови, но годы просто пролетели вместе с ним, они прошли, он поднял голову и гордо ждал недоверия, он оглянулся, ему уже девяносто лет, вы могли бы подумать?, нет, что?!
  нет! — раздался недоверчивый ответ, и он тут же медленно умер в дальнем углу зала, хотя это правда, ему исполнилось девяносто два года 6 января этого года, и он не говорит это как что-то ужасное, а потому что, как и Он
  Видите ли, у меня есть жена, моей жены нет уже двенадцать, вернее, двенадцать лет, да, она даже не знала, что мой бедняжка умер, потому что она даже ему не сказала, хотя это был долгий брак, слава Богу, они жили в мире, Илона была тихой, доброй душой, которая жила только для него, она делала все по дому, пока он ходил на работу в дом престарелых.
  потому что скрытый образ жизни также включал в себя наличие профессии в его руках, он никогда не презирал работу, он уважал тех, кто работал и занимал свое место, несмотря на их привилегированное происхождение, или, точнее, даже
  потому что они знают, что поведение истинно благородного человека не такое, каким его представляют себе простые люди, а именно лень, клевета, танцы и эксплуатация.
  облизывание и тому подобное, но чтобы установить наше место в мире, что бы ни бросила нам судьба, верно, но прекрасно сказано, Ваше Величество, полноправный электрик взревел влево от себя, что заставило его, от голосоносного, справа, этого сельского стиля речи, этого вкусного диалекта, немедленно упасть обратно на землю, то есть на эту гору, в реальность, на маленькую кухню, как они стоят здесь вокруг него и в зале, о которых он до сих пор толком не знал, чего они на самом деле от него хотят, в середине третьей встречи он спросил, и на этот раз гораздо более определенно, ну, вот что это было, он начал пристально смотреть на стол
  подошва его ступни, когда она касается пола, учитель истории средней школы, что мы хотим, теперь, когда вы наконец здесь, и все предсказания сбылись, мы хотели бы, чтобы вы не задерживались слишком долго, потому что я не привык задерживаться, с палкой, на восстановлении королевства, потому что, по нашему мнению, королевство не исчезло, сегодня все еще существует правовая преемственность, вы являетесь живым примером этого, потому что действительно, но здесь я должен прервать его, он прервал и сказал, что в 1945 году он решил не вмешиваться в политику, и он следовал этому по сей день, здесь, в этом маленьком доме, скрываясь с ничего не подозревающей Илоной,
  ОН
  Мой гений, вы ушли двенадцать лет назад, но он здесь душой, не может быть и речи о политике, потому что мы не думаем о политике, Ваше Величество, учитель истории средней школы был явно встревожен, для нас королевство - это не политика, и вы, король, не являетесь частью политики, но согласно Доктрине Святой Короны, вы - Депозитарий, Носитель, и он, не отрицая, что Миклош Хорти и еще несколько человек, и позже он вам расскажет, знали все, но он не имеет понятия, откуда они знают, никто не имел об этом понятия до сих пор, те времена прошли, теперь мир и поэтому наше Святое СЕМЯ
  Наша страна также больше занята концом света, ожидаемым к концу года, как я читал в новостях, и шансами этого грязного негра-президента, он не занимается политикой, когда-то, по причине, которую здесь нельзя назвать, он решил следовать семейным традициям и жить в укрытии, и он так и сделал, он выучился на электромонтажника и сельскохозяйственную технику, и там, как технический человек, он стал полезен Святой венгерской Родине, всегда там, где в этом была необходимость, но никакой политики, поймите, это не вопрос
  Не может быть, он дал это обещание Хорти не в 45-м, а в 44-м, и он его сдержал, как и будет сдерживать, мы, учитель средней школы, показывали вокруг в то время, мы не хотим его ни к чему уговаривать или принуждать, не дай Бог, мы знаем уважение, потому что они тоже думают, что политика - это что-то червивое, что-то уродливое, что-то прокаженное, это далеко от них, именно поэтому они искали, прослушивали и выслеживали его, чтобы встретиться с ним, и вот они здесь, поверьте мне, этого достаточно, чтобы они были рады, что нашли его, а о королевстве... ну, они сами с этим позаботятся, если у него не хватит энергии, голос был умоляющим, и глубокое рычание было убедительным подтверждением, тот, который вы видите здесь, учитель поднял взгляд от стола и указал на своих сверстников, он ищет только чистое, мораль - это
  ОН
  он хочет поверить им на слово, даже если это будет стоить им жизни, ну, тогда ладно, перебил он и спросил, не хотят ли они пить, потому что у него, возможно, было немного вина, и он хотел выразить свою благодарность за уборку углов поместья на днях, о, это не стоит слов, люди загудели вокруг, это пустяки, ваше величество, какое ему дело до чего-то, если у них есть более отдаленные планы, и они не планируют, чтобы этот визит был последним, прежде всего, никогда больше не называйте это так, давайте просто оставим все как есть, он посмотрел на учителя, но он имел в виду всех, и повысил голос, сказав, что он
  
  Дядя Йожи
  , и все, заметь это, это необходимо, дядя Йожи, да, мы понимаем и мы выполним, электрик кивнул, но тогда разреши нам поднести его к огню, потому что мы заметили, что он не загорелся ни с первого раза, ни со второго.
  «В который раз говорю, и не сейчас, хотя сейчас еще март и ночи прохладные, это исключено», — перебил он, и он объяснил им, что больше не будет разводить огонь, ни сейчас, ни позже, это было своего рода ключевой фразой для меня в течение некоторого времени, вы знаете, он продолжал энергично, затем он повторил, что нет, и это было не из небрежности или экономии, это было что-то другое, потому что когда он сказал, что больше не будет разводить огонь, тогда, и здесь он немного замолчал и сам начал смотреть на ножку стола, задаваясь вопросом, что учитель нашел в ней такого интересного, затем он решил, что больше не будет разводить огонь вообще , и он имел в виду, что никогда больше, но не только здесь, в спархерт, или там, в печи, нет, но ни в каком смысле, то есть он не будет принимать участия в жизни с этого момента, что, конечно, немедленно было встречено общим, непонятным протестом, но, он снова поднял его, он хотел бы-
  Я бы понял, ведь речь идет об усталости от этой жизни, Он
  Теперь, когда они встречаются в третий раз, он считает себя способным говорить с ними конфиденциально, и поэтому он открыто признается, что даже малейшее усилие утомляет его физически, и он воспринимает это как знак, что это конец, бежать с ним, и всё, девяносто один год - это ведь жизнь, не так ли?, он столько видел, столько испытал, столько ему пришлось вытерпеть, но он выдержал это с достоинством, как того требовала от него семья, избирательный мандат и любимая Родина, но этого было достаточно, он каждый день готовит, ест, моет посуду, ложится спать, встаёт вовремя, но только для того, чтобы всё шло своим чередом, но он говорит
  «Да ладно», — он огляделся. «Я уже знаю, чем занимаются некоторые из них, но мне очень стыдно, я сначала не мог вспомнить их имён». Люди с облегчением вздохнули, когда ведущий сменил тему, и начали перечислять их, неловко кланяясь маленькому кухонному столику: «Я Ференц Йорчик, я Ласло Пешти, я Петер Пакуша, а я Лайош Надь, с уважением». Затем появились Веконь Бендегуз, Рудольф Дудаш, Золтан Сорс-Биро, Золтан Крисстоффи и Молнар
  Йожеф Вереш, затем Альфонс Сабо, Орс Чишер, Йожеф Петрас, Ласло Краснахоркай, затем Янош Эндре Домокос из Будафальви, Даниэль Савосзд-Увас, Рудольф Ухель Витез, Алайош Легар, Бела Тиритьян, Рудольф Сиграй и Уго Пайр, и с тех пор он не умирал хорошо и не
  Он не мог вспомнить, он знал, он не мог связать эти имена с кем-либо, хотя их было больше, хотя в конце они только выкрикивали из приемной названия организаций, к которым они принадлежали, такие как Венгерская гвардия, Изначальная венгерская церковь, Всемирная национальная народная партия суверенитета, Кровь и честь, Милеш Кристин, Лига за Королевство Венгрия, Стрелы мадьяр, Шестьдесят четыре округа и Изначальная венгерская церковь и так далее, мы являемся скоординированной платформой, мы также называем себя Координированным Он
  Платформа, сокращенно Капе, мы дали обет, когда нашли тебя, фелс... Дядя Йожи, послушай, ответил он, все прощено, не беспокойся об этом, но, как я уже сказал, я люблю чистую воду в стакане, пусть тебе будет достаточно того, что независимо от моих намерений, фактически, несмотря на мои намерения, ты нашел меня, хорошо, но позволь мне спросить тебя кое о чем, приказывай мне, дядя Йожи-
  «Чак, — раздалось со всех сторон, — я прошу тебя, чтобы то, что ты узнал, что я существую, и что мы встречаемся здесь, осталось строго охраняемой тайной, никто, ты понимаешь, никто не должен знать этого».
  об этом никто не должен знать, кто я и где меня можно найти, поэтому, например, я также прошу вас не привлекать к себе внимания
  Не в наших интересах, чтобы так много людей пришло сразу, разделите их, назначьте небольшие группы, потому что если нас будет столько, сколько сейчас, это будет заметно, во-первых, здесь в деревне есть очень глупый, но очень жестокий полицейский, о котором ходят слухи, что он на самом деле преступник, у него есть банда, и они разъезжают по улицам на своих джипах по ночам, пугают людей, и кто знает, что они делают, я не знаю, я в постели
   Иногда, хоть мне и трудно спать, я часто просыпаюсь, как это часто бывает в этом возрасте, верно? Но дело не в этом, а в том, как они это принимают и как это поддерживают. Если мне до сих пор удавалось сохранять инкогнито, ты можешь это понять. Я также уважаю твою безопасность, понимаешь, потому что было бы некрасиво, если бы ты меня заметил, а это было бы серьёзно.
  «Мы, конечно, согласны», – ответил учитель, который, помимо того, что его называли профессором, также услышал имя Пакуша, поправил очки на переносице, потому что ему требовалось слишком много времени, чтобы стоять согнувшись, и очки, как это часто бывает, на этот раз сползли вперед, но вернулись на место, поэтому он отреагировал таким образом, что им было более чем достаточно, если бы дядя Йожи позволял им время от времени выражать свое почтение и слушать то, что он намеревался рассказать им о своей жизни, а тем временем он
  Что бы тебе ни понадобилось, они об этом позаботятся. Отныне ты, дядя Йожи, не один, мы никогда не оставим тебя одного, мы просто ничего не можем с этим поделать, ведь ты такой особенный.
  Он сказал это так грустно, но так грустно, что он больше не будет разжигать огонь, о, дядя Йожи, мы следуем за тобой во всем, но мы не можем принять, что ты хочешь сдаться, на самом деле, мы хотели бы убедить тебя вести более здоровый образ жизни, это всего лишь маленькая просьба, потому что мы не понимаем, почему ты хотя бы не ходишь, ты сам живешь на самой высокой точке леса, на вершине горы, перед террасой твоего дома эта гора падает в долину, ну, больше божественного СЕМЯ
  Мать-природа еще не создала его, хотя бы раз в день прогуляйтесь по этому мирному месту, всего на час, лес, кусты, птицы и чистый воздух, и его целостность будет сохранена, и он останется здесь среди нас на многие, многие годы вперед, к нашей величайшей радости, уважению, изумлению и восхищению, мы понимаем, что нет больше огня, природа
  Мы понимаем, что вы имеете в виду, но следует отметить, что они не могут с этим согласиться, они не могут этого принять, не так ли?!, - кричал он на него в то время, - тогда они не должны приходить больше, после чего, конечно, все, кто его окружал, немедленно затрубили в отбойный рог, только те, кто стоял в задних рядах, не поняли, что находится впереди, но сообщение дошло до нас, что никакого почетного звания нет, кодовое имя и адрес отныне будут «дядя Йожи», и что ко всему происходящему здесь будет применена полная секретность, и стрельбы не было, что? чего не было?, спросили в приемной, ну, стрельбы не было, это то, что мы поняли, ладно, сказали на это стоявшие снаружи, значит, ее не было, очевидно, начальник...
  Дядя Йожи думает, что его еще нет , ладно, мы поняли, они послали вперед, что сзади все чисто, и тем же вечером они ушли с этим, в приятном волнении от того, что отношения наладились.
  Это был секрет Его Величества, поэтому их судьбы были связаны. Тот, кто ехал первым, нажал на газ и тут же выехал на серпантин, ведущий из деревни, примерно в ста пятидесяти метрах.
  Они буквально лоб в лоб врезались в оленя и остановились, и, конечно же, люди позади них тоже сбавили скорость. Двое из пострадавших взглянули на довольно изуродованный передок машины, но сейчас не стали обращать на это внимания, опасаясь, что их увидит лесник или кто-нибудь ещё. Быстро собрав вывалившиеся внутренности, они закинули тушу в багажник, захлопнули крышу и двинулись дальше, по серпантину дороги, и так продолжалось до тех пор, пока они не стали приезжать раз в неделю, и он постепенно начал связывать имена с людьми, прежде всего…
  а также этот молодой, большой молодой человек, этот Ласло Краснахоркаи, чье имя пленило его с первого взгляда, потому что эта песня, сопровождаемая мучительным тарогато, звучала так красиво, он начал играть ее в один прекрасный момент, и молодой человек с красивым именем уже достал свою гитару, которую он всегда носил за спиной в футляре, он взял ля минор, чтобы получить основной тон, и он встал со своего места, посмотрел на мальчика и сказал:
  Он подмигнул и начал ровно на пять полутонов выше. Мальчик с красивым именем, словно имея большой опыт, сразу нашёл продиктованную тональность и перешёл в ре минор, и таким образом уже поднял
   Он посмотрел куда-то вдаль и уже начал говорить:
  
  Он был тих, голос его был слаб, но ясен и жив, и в нем было столько грусти, что у многих посетителей на глаза наворачивались слезы, как будто они слышали секейский гимн, и только после финального припева ре минор они осмеливались прошептать, что он прекраснее этого, прекраснее этого голоса!
  – пока он медленно опускался обратно в кресло, опираясь на локти,
  Он сел на стол, посмотрел на мальчика, который еще не опустил свой СЕМЯН
  ожидая, что дядя Йожи начнет что-то еще, он начал напевать песню « ТЫ ПРЕКРАСЕН, ТЫ ПРЕКРАСНА, ВЕНГРИЯ»
  первые ноты этой песни, он отмахнулся от него и сказал ему: «Хорошо, сынок, ты играешь прекрасно, но достаточно, но не мог бы ты сказать мне, имеешь ли ты какое-либо отношение к этой прекрасной песне?»
  Краснахоркаи, который лишь покачал головой, словно ему уже было 23 года.
  
  он слышал этот вопрос много раз, и, продолжал он, есть ли у вас что-нибудь посерьезнее, кроме этой балалайки?, может быть, у вас есть тарогато?, о, нет, у меня нет, ответил бродячий музыкант Лаци, покраснев, потому что дядя Йожи мог бы его так назвать, он предложил это, потому что он использует это в своих концертах, потому что он бродячий музыкант, потому что он путешествует по старой Венгрии, он не брезгует даже самой скрытой маленькой школой, он путешествует по Трансильвании, и он путешествует по Шотландии, и он поет старые красивые мелодии детям и старикам, чтобы они не забывали, кто мы, и кем мы скоро станем, наш бродячий музыкант объяснил это хорошо, не так ли?, он посмотрел на компанию, что было единодушно принято всеми, и Краснахоркам это понравилось
  Он медленно подтянулся к фартуку, о котором у него уже было что сказать, так как до сих пор он зажигал его электричеством.
  ОН
  Раньше он пользовался своей печью, но какое-то время, из-за ужасно высоких цен, перешёл на дрова, но сейчас, как он объяснил, он ими больше не пользуется, а вернулся к электропечи для приготовления пищи, потому что ему с ней проще управляться, я могу её выключить и включить, и всё, но если я разожгу здесь огонь, он будет гореть даже тогда, когда не должен, так что не пытайтесь его переубедить, он не сможет изменить своего решения, потому что он никогда не меняет своего решения, он достаточно думает о проблеме
  так что когда решение будет принято, оно уже будет
  да, но это решение было продумано очень тщательно, так что нет, никаких прогулок в спокойной природе, никакого костра, никаких дров, никакой жизни, и что касается спокойной природы, если он пойдет на предложенную прогулку, особенно раз в день, что они его поощряют делать, собака немедленно укусит его за задницу, здесь, в этой развратной деревне, в наши дни принято просто для развлечения выпускать своих собак не только ночью, но и днем, они не такие, как мои, потому что это настоящие деревенские собаки, среди которых наименее дикое имя для этой собаки - есть один, которого они назвали Демоном, так что они не шутят, как только они видят незнакомца, они сразу нападают на него, группой, он не просто говорит вслепую, его кусали четыре раза, он один раз еле вырвался, чтобы не быть растерзанным, по его мнению, сказал он с обезумевшим лицом, эти собаки на сто процентов обучены кусаться, ну, а дальше какая прогулка, какое здоровье, какой лес, хороший воздух, птицы, нет, нет, так не пойдет, господа, эта тема закрыта, в любом случае, он повернул голову в другую сторону, Зита Селецки была влюблена в меня, вы знаете, кто такая Зита Селецки, ах, вы уже не в той возрастной группе, когда-то каждый венгр знал Зиту Селецки, и вы должны ее знать, потому что она была звездой, настоящей кинозвездой, которая затем по разным причинам-
  ОН
  Оттуда он сначала отправился в Аргентину, а оттуда в Америку, где он был большим другом семьи Картер, в каком-то смысле мы можем поблагодарить его за то, что он вернул корону, о, Зита, господа, какой у нее был сладкий голос, она была полна озорства, если вы понимаете, наша любовь длилась всего две недели, но это того стоило, он склонил голову, и, когда его воспоминания пришли ему на ум, он улыбнулся, даже не сказав ни слова
  Некоторое время его никто не видел, дядя Йожи мог поразмышлять о прошлом, а затем мальчик из Краснахорки начал целоваться и обниматься со стоявшим рядом старым полировщиком автомобилей, Векони Бендегуз.
  поэтому, когда они в следующий раз приехали, странствующий музыкант и этот Векони Бендегуз привезли проигрыватель и установили его на кухонном шкафу, подключили к сети с помощью удлинителя, и целый симфонический оркестр уже играл, а Зита Селецки уже пела,
  О, но у тебя прекрасные голубые глаза, Такого больше нет в мире.
  
   Моё сердце бьётся так быстро, когда я вижу тебя, Я бы умер за твой поцелуй, мой ландыш!
  Но тут дядя Йожи тоже вскочил и запел вместе с Зитой Селецки: « Я тоже мечтаю о дне с ее улыбкой».
  Ночью я поговорю об этом с цыганкой. О, но у тебя прекрасные голубые глаза, Такого больше нет в мире...
  Ну, какого цвета у меня глаза, скажи мне, — обратился он к профессору с другой стороны, теперь он тоже его так называл, как и других, — ну, скажи мне, какие они, по-твоему, голубые, ну, понимаешь...
  ОН
  да, он засмеялся, он похоронен в Некежени, тогда ему остановили музыку, я поеду в четверг, если найду кого-то, у кого там дела, это недалеко, так что не так уж далеко, я посмотрел в Google, всего два с половиной часа, я посмотрел давно, как технический человек, я хорошо разбираюсь в компьютерах, я не смог быть там на его похоронах, потому что был в больнице с головной болью, но я готовился с тех пор, я
  Я рожаю, но пока не было подходящей возможности, но если я и решу все-таки сделать это, то только из-за Зиты Селецки, потому что я все еще хочу СЕМЕНАТЬ такую кокетливую маленькую женщину и великого венгра.
  Эту нашу Святую Землю он не нёс на спине, и не нужно говорить, что на следующее утро появились двое самых молодых бизнесменов и сказали: дядя Йожи, какую из наших машин ты бы выбрал, куда бы они меня отвезли? Ну, в Некежень, на могилу художницы Зиты. Младший был Ференц Йорчик, один на джипе «Сузуки», другой — бухгалтер Йожеф Вереш Мольнар на простом старом «Форде». Но только потому, что профессор опоздал и никого не застал дома, он воспользовался случаем немного осмотреть деревню, которая не сказала ему многого, по крайней мере не больше, чем другие деревни в эти дни, потому что он уже посетил почти все поселения Великой Венгрии за последние десятилетия, где он собрал материал о том, как венгерский язык умирает и приходит в упадок, и какие венгерские, или даже древние венгерские, сокровища, воспоминания, руины и холмы следует сохранить для настоящего и будущего времени, так что
  Дома эпохи Кадара с соломенными крышами, с палисадниками и множеством кустов роз, которые только начинали распускаться, затем заброшенные, дикие задние сады, но из общественных зданий он нашел только один открытый паб, один закрытый паб и сельский клуб, затем автобусную остановку, часовню с табличкой на двери, гласящей, что кто-то только что умер, и на этом все, и там никого не было, только двое подростков сидели перед автобусной остановкой.
  ОН
  дон, они сидели на спинке, их ботинки на подушке сиденья, и они курили сигареты, один ковырял свои прыщи и что-то шептал другому, и в этот момент они начали хихикать, при этом они время от времени бросали на него украдкой взгляды, чтобы узнать, кто он такой, что ему здесь нужно, он решил, что лучше держаться подальше по узкой улочке к дому дяди Йожи, чтобы дождаться машины, эх, венгры, венгры, пробормотал он сквозь зубы, еще не зная, что деревня населена почти исключительно словаками.
  Они живут там, эй, но все разрушено в этом многокультурном мире, осторожно ведя меня к автобусной остановке, двое подростков но их уже не было, затем выехал из деревни и, проехав мимо пустого, старого синего джипа с ритмично мигающим красным маячком на крыше, на боку которого – давным-давно – было написано ПОКА МЫ СПИМ, он немного сбавил скорость и довольно неторопливо поехал по серпантину дороги в сторону города, где его ждали движение, люди, жизнь – и где он глубоко вдохнул воздух, который уже давно задерживался в его легких.
  
   Часть II
  «На самом деле я внук внука Чингисхана», — заметил он, садясь на свое обычное место, — «и так случилось, что когда монголы захватили Венгерское королевство, король Бела Четвертый захотел спасти страну, и в обмен на то, что Угэджей-хан был
  Он отступил в сторону Западной Европы, выдал свою дочь Иоланду за сына Угадея, который возглавлял венгерские войны в хаосе, возникшем после смерти Чингисхана, которого звали Кадан-хан, и брак был заключен, монголы отступили, и Кадан-хан, чтобы скрыть брак, потому что, с одной стороны, тогдашний папа не одобрил бы его из-за инцеста, а с другой стороны, это стало тайной гарантией нашего короля Белы, что если сын Стефана умрет, ветвь Иоланды даст королевскую династию, ну, тогда чтобы это сохранилось в тайне, и таким образом наследование престола Арпада не было бы прервано -
  Хасон, этот Кадан-хан, был глубоко влюблён, сменил имя, убрав букву «н», и стал мужем прекрасной Иоланды под именем Када. Её красота даже убедила его остаться в Венгрии. Это был прекрасный роман, и они переехали в Сегед и жили там. У них родился сын, юный Бела, но их брак и любовь продлились всего пять лет, потому что Кадан-хан, или Када, умер, и Иоланда снова ушла к польскому князю.
  в лес, и ребенок, маленький Бела, был взят нашим королем Белой IV
  Он в полной тайне отдал его приёмным родителям, у которых ребёнок принял католичество и был крещён, получив имя Бела Када из дома Арпадов. Конечно, они быстро избавились от упоминания о доме Арпадов и прожили так семьсот пятьдесят лет, постоянно скрывая, кто они на самом деле. Отцы передали секрет мальчикам только в час их смерти, и вот тут-то и выясняется, что он, так сказать, тот, кого они видят здесь своими глазами, и всё это произошло таким образом, скрытно от всех, чтобы престолонаследие, если потребуется, могло состояться. И теперь, когда Габсбурги снова переезжают, особенно этот Отто Габсбург был очень занят, и теперь Эдуард и Карл, и этот Георг, о, Иисус Мария, знаешь ли ты, сколько Габсбургов ещё живы в разных частях света?! Их около пятисот, пятисот…
  ОН
  сто, и он показал пальцами, что это оно, ну, что ж, короче, опасности было предостаточно, но из-за этого он оказался перед
  питомец, и написал петицию, конечно конфиденциально, в парламент о ситуации, потому что ему противна даже мысль о возвращении этих грязных Габсбургов, порядочность, честь, добродетель и ответственность, которую он чувствует за страну, не позволят этого, было достаточно Габсбургов, теперь нужно налить в стакан чистую воду, и он сделал это с этой петицией, теперь он ждет ответа, изначально он был обещан на следующий четверг, но министр внутренних дел-MAGVET
  Чиновник, назначенный в отдел, сказал ему, продолжал он, как бы извиняя этого чиновника, что у него так много работы по этим делам о натурализации, они прибудут, сказал он ему доверительно, помимо карпатоукраинцев и трансильванцев, русские, туркмены, азербайджанцы, болгары и македонцы, он не перечислял их дальше, и он не перечислял их, правда, дальше, короче говоря, он извинился перед ним, что ему придется подождать, ну, тогда подождите, ну, и это все, что касается истории семьи на данный момент, он понизил голос и посетители были просто поражены правдивой историей событий
  Услышав это, да, профессор воодушевился, они подозревали о многом, но не в такой форме и не в таких подробностях, ему больше всего хотелось бы встать перед ним на колени, потому что
  Он сказал, что готов вернуться, ну, лучше бы он этого не делал, перебил он, кланяясь и кланяясь, он никогда этого не захочет, может быть, когда он сядет на трон, он должен помнить, что пока, пока не придет бумага, ответ из парламента, они должны здесь молчать, и это уже зависит не только от парламента, и тем более не исключая
  «Извините, это сказал этот чиновник из МВД, этот хороший человек, и, кстати, пока этот Орбан у власти, а это ещё два года, всё равно ничего толком не произойдёт, за два года», — всё мычал и мычал профессор, вопросительно глядя на меня.
  ОН
  Остальные, включая двух известных историков, которые впервые присоединились к посетителям, рассказали, что один из них, Рене Бадиги Соос-младший,
  Он представился, когда они прибыли, что и хорошо, и плохо, потому что он понимает, он поднял брови, ну, его железный голос сказал нет, потому что будет лучше всего подняться до своей достойной должности немедленно, а не через два года.
  потому что было бы хорошо немедленно положить конец историческому хаосу, этому глобалистскому разрушению, которое оскорбляет и разрушает добрую волю всех венгров, а с другой стороны, это хорошо, потому что это можно
  дает нам силы подготовиться, потому что, и дядя Йожи наверняка с этим согласится, к восстановлению монархии, потому что эта монархия вернется к своей первоначальной, невиданной ранее славе.
  Требуется, чтобы мы начали в наиболее подходящий момент, это много, это время, это много работы с точки зрения основных прав, конституционных прав, восстановления действительности Договора на Крови, таких документов, как Святой Стефан, и забытого значения Золотой Быка.
  восстановление закона и дополнительные законы, как специальные особенно Pragmatica Sanctio, или X 1790/91 гг.
  Самая решительная отмена, аннулирование, отклонение и вечный отзыв соответствующих частей Актов 1848-49 годов, все это мы должны сделать, и все это требует самых интенсивных усилий со стороны на тщательном украшении вещей , потому что без фундамента ничто не работает, ничто не действует, и мы не хотим потерпеть поражение именно из-за беспорядка фундамента, неясного толкования древнего закона, возможной неустойчивости столпов нашего движения, нет, заявил он, и теперь, поскольку они приходили сюда, он был первым, этот молодой Бадиги, который затем сел за стол, напротив дяди Йожи, он сел и хотел откинуться назад, но ему стало так жарко, Он
  что он забыл, что вокруг стола на кухне не стулья, а табуретки, но прежде чем что-либо успело произойти, дружеская рука бросилась ему на помощь, а именно фермер позади него, Легар, который поставил свой старый венгерский скот, протянул руку к спине младшего Бадиги, лишь коснувшись ее, чтобы предупредить его, что у сиденья нет спинки, и этого было достаточно, чтобы он восстановил равновесие, он выпрямился и поджал губы, как будто он восстановил свою власть, которая потеряла равновесие с этим сморщиванием.
  В это время она вдруг обнаружила себя говорящей ему, что не знает, слышал ли уже этот господин о том, что он очень влюблен в Зиту Селецки, что он просто сходит по ней с ума, сегодня невозможно представить, какая это была настоящая любовь, на самом деле, это была настоящая любовь, конечно, он никогда не говорил об этом Илоне ни слова, конечно, его Илона была такой хорошей и благородной душой из-за своего происхождения, что ее не особо интересовали никакие из его прошлых романов, она просто делала свою работу и следила за его исследованиями и связями.
  
   Она смотрела на события, связанные с её силами, словно они происходили на какой-то далёкой звезде, к которой она не имела никакого отношения. Вот такой была моя дорогая Илона – человеком с золотым сердцем.
  душа, он вздохнул, побуждая младшего Бадиги посочувствовать, затем, поскольку он все еще был занят своим равновесием и храпом, он добавил для отвлечения внимания, что, ну, он не хотел слишком обременять их разговор и поднимать свою Илону снова и снова, но что ему делать, если она продолжает появляться, даже спустя двенадцать лет, так оно и есть, человек не может просто так избавиться от человека, которого он любил, то же самое и с Зитой, настоящей любовью, и то же самое с Илоной, любимой женой, эти две женщины определили его жизнь, и теперь, когда у него на днях появилась возможность наконец отдать дань уважения на могиле Зиты.
  ОН
  Он успокоился, и уже по одной этой причине чувствует себя вправе считать, что его дела закрыты, и все остальное, о чем здесь могут говорить неделю за неделей, — это всего лишь дополнение, он ни к чему не принуждает и призывает всех здесь делать то же самое, просто никаких усилий, все равно все устроит Отец Небесный, и он, как бы ни обернулся этот план с восстановлением дома Арпадов, готов занять трон, но он также готов даже не пытаться это сделать, то есть он понимает, что может покончить с собой, он тот человек, который принимает то, что приходит, будь то царство или окончательное прощание, ну, это последнее, и мы в этом убеждены, до этого еще далеко», — говорили посетители с присущей им наигранной веселостью, особенно Дядя Йожи, говорили они, еще очень много дел предстоит сделать, коронация уже близко, и он, вдобавок ко всему,
  Кто согласен с тем, что Габсбургов следует исключить? Они очень взволнованы, как будто считают, что все венгры забыли, что они здесь делали, и что их там никогда и не было, понимаете?!
  
   НИКОГДА
  они имеют право на власть здесь, эти, потому что давайте помнить!!, эти оккупировали нашу Святую Землю, и таким образом стали нашими королями, но настоящая юридическая преемственность принадлежит дому Арпадов, что означает, что трон в настоящее время принадлежит им, и поэтому, конечно, эта суета тревожит, особенно Оттона, он действительно чего-то хотел, но какой старый человек ... он не хочет говорить, чего именно, кто понимает, почему он все еще суетился по всей Европе, то в Нидерландах, то в Швеции, Лихтенштейне, Бельгии, Дании, России, то иногда в Аргентине, то в Америке, то здесь, то там, как нервный воробей, ох, эти Габсбурги такие, вы не можете быть спокойны за них, конечно, дело в том, что он должен быть удивлен
  им окончательный факт, когда парламент без колебаний восстанавливает его в достоинстве, или, точнее, возводит его в него, потому что это не убеждает его повторять ему снова и снова, что это семисотпятидесятилетнее инкогнито для его семьи сработало так хорошо, что что касается его как нынешнего наследника престола семьи, то об этом знал только Миклош Хорти, и то от Белы Кады, его отца, с которым они были очень хорошими друзьями в Сегеде, то есть Хорти и его отец, когда они были еще молодыми, почти детьми, они образовали дружбу на всю жизнь, и так получилось, что когда это было необходимо, Хорти
  
  Он назначил моего отца своим тайным советником, но это было настолько секретно, что назначение было сделано устно; в то время он еще имел честь соблюдать устные договоренности.
  Они пожали друг другу руки, и так было всегда, все застряли, ну, и что я хотел сказать, да, да, корона, но тут младший Бадиги перебил меня, сказав: дорогой дядя Йожи, только между нами, конфиденциально, скажи мне, почему ты написал в венгерский парламент, признаешь ли ты этот так называемый парламент? Я понимаю, Что вы имеете в виду, - кивнул он, - я понимаю, что мы должны начать с того, что не признаем парламент, потому что он ссылается на конституцию, которая основана на незаконном принятии закона о свержении престола, я понимаю, но, знаете, к кому еще я мог обратиться? Я недавно написал Яношу Немешу, который является главой Европейского Союза -
  Он теперь работает в компании, которая открыто боится, защищает и лелеет природу, такой человек не может быть плохим человеком, подумал я, я тоже ему напишу, даже если не признаю его демократических взглядов.
  Я написал ему, конечно, очень вежливо, чтобы он поднял мой вопрос перед его начальником, чтобы они либо восстановили меня на троне, либо, по крайней мере, назначили мне пенсию, причитающуюся моему достоинству, как это делается во многих монархиях правительством, которое само что-то себе дает, потому что то, что он
  Мне платят за мою работу, этого недостаточно, чтобы умереть с голоду, вы знаете, но этот господин до сих пор не ответил, к сожалению, в то время я написал архиепископу Эстергома, но он даже ухом не повел, он, должно быть, узнал откуда-то, что хотя я сам являюсь католиком уже много сотен лет, да, из-за крещения молодого короля Белы, я не могу терпеть его церковь, потому что они что-то сделали против коммунистов, например?!, они сделали чертовски важное, трусливые и хищные и соглашательские пенхайдеры, они все махнули куда-то в сторону Эстергома, они даже не ответили, ну, и тогда я обратился в парламент, продолжил он, там есть настоящий венгерский человек, спикер палаты, с маковой бородой, да, я действительно чего-то от него ожидал, и я не был разочарован, потому что он перенаправил
  Я написал этому чиновнику из Министерства внутренних дел, который извинился за то, что не смог немедленно заняться моим делом, поскольку он днем и ночью занят делами о натурализации, так что это неважно, я жду ответа в четверг, как я уже говорил его коллегам в прошлый раз, и женщина...
  Я отправил ему письмо, я с ним дружу, потому что я искал шесть тысяч немецких воинских захоронений, и поэтому я получил от президента Кёлера, или, может быть, нет, он был президентом, потом от этого Карстена какую-то премию Хойсса, я герой, вы знаете, герой войны, вы знаете, он специально обратился к этому молодому Бадиги, потому что он чувствовал, что должен убедить его в своей собственной значимости, он сразу почувствовал в нём, что если он ничего не сделает против него, он всё равно одолеет его, и на этой кухне он был наследником престола, и здесь наследник престола будет решать, что делать, если ему всё ещё хочется всё это делать, потому что он должен был признаться, он признался рано вечером Легару, фермеру, который занимался спасением старых венгерских животных, когда его дед уже ушёл, что ему это очень не нравилось. Его
  Бадиги Соос Рене, несмотря на это, случилось так, что всего несколько дней спустя половина старой и половина новой группы появились и позвонили в колокольчик, и снова этот младший Бадиги был среди них, и когда он предложил им место, на этот раз он был единственным, кто согласился, он сел напротив него и сказал ему, дядя Йожи, мы должны быть серьезными, мы тоже не хотим Габсбургов, мы хотим вас, но мы ожидаем, что вы приспособитесь к этому, вы хотите кофе?, спросил он его, и он встал, чтобы пойти к камину, я использую камин, объяснил он прямо ему, младшему Бадиги, который считался новым, и хотя вилла стала настолько дорогой, что почти все мои деньги уходят на него, он работает от электричества, потому что я перестал пользоваться плитой, но я использую только столько энергии, сколько мне нужно для ежедневного приготовления пищи и для подсобки, потому что мне нужно есть, верно, и мне также нужна подсобка, новости, пояснения по предыстории, электронные письма, исследования, вот что приходит на ум, арканум говорит, что это будет бесплатно на следующей неделе, ну, ладно, просто пришло на ум, ну, да, злодейство, я держал его там, ну, я тоже не могу жить без него, хотя мне исполнился девяносто один год 6 января этого года, так что камин, но не на дровах, сказал он, и поставил кофе
  Он повернулся к Бадиги, чтобы спросить, пьет ли он тоже, и
  «Нет, спасибо», — сказал он, а затем повернулся к камину, наполнил кувшин водой и пожал плечами: «Если нет, то нет, я его спросил. Ему этот человек определённо не нравился, но он не хотел быть с ним грубым ради остальных». Он проглотил то, что собирался сказать, подождал, пока кофе заварится, разлил его по четырём чашкам, взял одну и сел, сказав, что спас сто тысяч человек в Сольноке, потому что в то время служил там в ВВС. Он был очень умён, но когда вошёл, я сказал, что он из Генерального штаба.
  Я сказал начальнику, что мы сейчас установили прожекторы в небе вокруг города, чтобы вывезти их на фермы, установить их там, и вот что произошло, мы их вывезли, и русские бомбили там,
  Рос был спасен, за что я позже получил Огненный Крест, но в Пеште, куда я когда-то был направлен, я также спас четыреста кандидатов в офицеры, потому что получил уведомление о том, что будет бомбежка в месте, где находилась эта секретная школа по подготовке офицеров, поэтому я побежал в комнату и сказал им немедленно идти в убежище, но лектор не прекратил свою лекцию, поэтому все остались, и к тому времени, как я встал, я уже..
  Я буквально схватил лектора, генерал-полковника, к счастью, он был маленького роста и худенький, и понес его вниз к бомбоубежищу, так что все четыреста последовали за мной, вот как это случилось, я герой, у меня столько наград, что я даже не знаю, какая из них какая, и какая когда, и за что, вот этот пол, он, должно быть, видел это снаружи, ну, у меня давний спор с моими родственниками, у нас проблемы, потому что они хотят купить дом, они просто ждут, когда я выйду, они даже загородили лестницу в коридоре решеткой, которая...
  Она ведет наверх, поэтому я не могу подняться наверх, даже если они устроят там музей, здесь эти тысячи документов, фотографий и такие сокровища, такие сокровища, вы хотите увидеть головной убор Святой Маргариты? — спросил Бадиги, который, погруженный в свои бумаги, только сказал, что он будет рад сделать это позже, на что он поджал губы и посмотрел на стоящих вокруг людей, широко раскинув руки, спрашивая себя, что это такое, кто это такой, так что в следующий раз, когда они не привели Бадиги, пришла примерно та же старая группа, творение профессора было там
  Он всегда приходил, затем отставной регулярный прапорщик Даниэль Савошд-Уваш, затем храбрый Рудольф Ухель и Альфонс Сабо, Тийритян и Сиграй, он чувствовал, что может опираться на них, он так и говорил, но они неловко возражали и сначала спрашивали, согласен ли он с...
  ОН
  что старый Папа беатифицировал Карла IV, но что он мог сказать по этому поводу, кроме того, что редко случалось в истории Габсбургов, чтобы рядом с полоумными и высокомерными, или прямо кровожадными тиранами, попадал еще и негодяй, ну и все, большой негодяй, этот Карл, так что же он сделал во время своей так называемой попытки возвращения в Шопроне?!, как насчет Карла IV!!, Карчи, самое большее, так что все, что он готов признать, это то, что она заканчивается по крайней мере одной фигурой, если она заканчивается, он поднял указательный палец, история Габсбургов, MAGVET
  что обычный Папа вмешался в их дело, поэтому они дали ему, Карлу, счастье, у них все еще так много власти, у них не должно быть больше, верно?, так что он сделал в Денешфе, Шопроне и Будаэрше, верно?!, такой неподходящий король, но я бы даже не нанял его электриком, о, кстати, вы, господин Лайош Надь, имеете какое-либо отношение к этому Лайошу Надь?, нет, нет, защищался человек, которому адресовали, просто отстраненный, очень отстраненный
  воли, скорее номинал, может быть, это довольно удачно,
   На этом он оставил тему, предложил выпить с ним по бокалу вина и поспешил вперед.
  Он пронёс его через комнату в маленькую кладовую, поставил на колени, опрокинул и уже разлил из десятилитровой бутыли стоящим там людям. Я иногда приношу его из Енё, но только для того, чтобы, когда приходят гости, было чем их угостить. Вино не очень, но пить можно, правда? Правда, очень вкусно, – говорили они, нахмурившись, от взгляда охранника до…
  «Эй, ребята, у вас есть кислота», — добавил Великий Лайош, кивнув в знак признания, чтобы уйти подальше от этого Великого Лайоша, потому что он понятия не имел, что брат Йожи-
  «Чи думает о великом короле Анжу, ну, вот так оно и происходит, медленно, медленно», — пробормотал он, допил вино, затем поставил бокал на стол, и на некоторое время воцарилась тишина. «Он
  потому что алкоголь, вероятно, внезапно ударил ему в голову, во всяком случае, по какой-то причине, внезапно, в одно мгновение его одолел сон, глаза его закрылись, голова поникла, компания замолчала, они держали стакан и смотрели на наследника престола дома Арпадов, и даже тогда, спустя столько времени, они все еще были тронуты тем, что могли быть здесь и видеть его так близко, и теперь они осмелились повнимательнее рассмотреть огромную и слегка покрасневшую рану на его черепе, примерно на дюйм выше правого глаза, уже на макушке, она была сантиметров в шесть-семь, но и ее они не нашли.
  Дело было не в том, что его ударили, а в том, что удар, должно быть, был настолько сильным, что просто вдавился в кость с обеих сторон на шесть-семь сантиметров. Это была как узкая, но глубокая траншея, каньон на черепе, который ничем не прикрыть, потому что, хотя на этом черепе ещё было много волос, прекрасных, блестящих, густых, белоснежных, они уже облысели по обе стороны от средней линии, и рана была отчётливо видна вместе с этой траншеей. Посетители переглядывались, гадая, что могло её вызвать, но никто из них не спросил, потому что, как никогда раньше, они все равно ждали, что он заговорит
  он приходил в деревню однажды, но это не случалось так, дядя Йожи никогда, ни разу не упоминал, что это такое и почему, как будто этого вообще не было, поэтому они привыкли к этому, они были ослеплены этим, как будто этого не было, на самом деле они даже не видели этого, с этим они приняли прекрасную голову дяди Йожи, с аккуратно подстриженными, белоснежными усами над узким ртом, и живыми, голубыми глазами, Чисер даже заметил однажды внизу горы, что если ему действительно за девяносто, то пусть Всемогущий Бог даст мне выглядеть как он сейчас в семьдесят, ну, мой друг, сказал ему полковой прапорщик, ухмыляясь, ты уже не так хорошо выглядишь , и к тому времени раздался смех, они прибыли в хорошем настроении вниз на луг, и они ничего не знали о том, что младший Бадиги
  ОН
  Он остановил машину, которая промчалась мимо них на большой скорости, по направлению к ним, на холм, а затем так резко затормозил перед домом дяди Йожи, что колеса проскользнули вперед примерно на полметра, прежде чем они смогли остановиться, слушай, дядя Йожи, он тронулся с места сразу же, как только его впустили, и он взял один из табуретов у кухонного стола, открыл свою папку и достал свои документы, слушай, я довольно хорошо разбираюсь в людях, ты не сможешь меня обмануть, ты Йожеф Када, и ничего больше, я посмотрел это для тебя, и вся эта история - сказка, все это из MAGVET
  Мы оба прекрасно знаем, что вы поднимаете этот вопрос здесь, не заставляйте меня смеяться, что вы вообразили, что кто-то другой
  У нас, монархистов, не хватит ума понять тебя, ты нам тут детскую сказку рассказываешь, ты ничего не стоишь на свете, ты не имеешь никакого отношения ни к дому Арпадов, ни к Хорти, ни к Джимми Картеру, ни даже к Зите Селецки, но ты нам нужен, понимаешь, Йожи-сказочник.
  Эй, нам нужна эта хорошая история о том, что дом Арпадов не вымирает, потому что нам нужен король и ты в самый раз, ну, но тут хозяин не выдержал, вскочил из-за кухонного стола и с красным лицом закричал на вошедшую, что Зита, оставь ее в покое, понимаешь?!, ты не имеешь никакого отношения к Зите, понимаешь?!, если бы я не был наследником престола, я бы прямо сейчас вызвал тебя на дуэль и изрубил бы ее на куски, а теперь, как Иосиф I из династии Арпадов, я повелеваю тебе немедленно покинуть мой дом, а если ты еще раз осмелишься ступить в него, я высечу тебя мечом ордена Святого Георгия, присланным мне английской королевой, так, что даже твои внуки об этом заговорят, но на это младший Бадиги лишь неприлично протянул язык
  Он медленно поднялся, собрал свои документы, которые он, очевидно, хотел доказать, положил их обратно в папку и...
  Он неторопливо вышел из дома, даже не взглянув на нее, а потом крикнул с ворот, что это еще не конец, я передам ему записку вместе с остальными, что он должен сделать, иначе я тебя разоблачу, ты разоблачишь свою милую, добрую мать, - закричал он, топая на пороге, и так сильно хлопнул дверью, что она даже толком не закрылась, язык не выдержал силы.
  Он собирался вернуться на место от сильного удара, но ему было все равно, он начал неистово ходить вокруг кухонного стола, пока немного не успокоился, но даже тогда, в гневе, он схватил кружку с полки и бросил ее на пол, где он сильно пнул мусорный бак, этот ублюдок, как он его теперь называл, так отбился от рук, он полностью потерял контроль, когда посетители снова выразили свое почтение, он даже не сказал им, что случилось с Бадиги, он просто заявил, что если они поклянутся ему в верности прямо сейчас, то они могут остаться и продолжать приходить, но если они этого не сделают, он никогда больше не захочет их видеть, вместе с ублюдком Бадиги, которого он выгнал отсюда, и если этот Бадиги был так важен для них, тогда им больше нельзя сюда ступать, потому что тогда им лучше забыть друг друга, тогда он будет решать свои проблемы по-другому, в конце концов, я не искал тебя, он развел руками, ты сам ко мне пришел, но, но, но, посетители ахнули, мы не понимаем, что произошло, и тогда он сказал мне, но только кратко, что этот ублюдок заставил его усомниться в том, кто он такой, и осмелился говорить с ним непозволительным тоном, когда?, где?, как?, они посыпались вопросами
  «Ох, этот проклятый Бадиги», — он ударил себя кулаком по ладони.
  Маленький полицейский, Золтан Сорс-Биро, всегда высоко держал нос, но теперь он больше не будет его держать, потому что я его прибью, он и так достаточно большой, он все равно останется там, этот ублюдок, он вырвался из полноценного электрика, и он тоже сделал такую же воинственную гримасу.
  ОН
  Затем все встали, и по приказу Чисера все посетители опустились на колени и поклялись, что окажут почести дяде Йожи Каде из дома Арпадов, а также наследнику престола.
  Они будут служить ему верой и правдой и защищать его, даже ценой своей жизни. Ну, хорошо, хорошо, хорошо, — успокоил король разгоряченную компанию, но и себя самого. Ему этого было достаточно. Он был убеждён, что это правда. Все они здесь верные последователи. Давайте просто забудем, что случилось с этим мерзавцем, и пойдём дальше. Кофе? — спросил он и направился к спархерт, включил газовую плиту, наполнил чайник Сарваша водой. MAGVET
  Он насыпал туда кофейный порошок и хорошенько его утрамбовал, немного рассыпая его при этом, потому что руки у него все еще сильно дрожали, но его это не волновало.
  Он закончил с этим, поставил плиту на быстро разогреваемую плиту, сел за стол и некоторое время серьезно смотрел перед собой, наступила тишина, им следовало встать, затем он сказал группе, все еще ожидавшей на одном колене, вышел из кухни и сел.
  Он приоткрыл дверь на мгновение, затем вернулся и открыл окна. Сквозняк, как он объяснил, все еще злясь.
  как и следовало ожидать от члена династии Арпадов Йожефа Кады, сквозняк, он мне нужен здесь, потому что я не хочу дышать воздухом, который оставил здесь этот ублюдок, тот, который начал кудахтать, снял его с тарелки, выключил конфорку на плите, кофе?, спросил он еще раз, несколько рук поднялись в воздух, они выпили его, не говоря ни слова, затем на этот раз постоянный знаменосец, Савошд-Уваш, снова поставил его, слушай, дядя Йожи, мы уже все обсудили, давай снова что-нибудь сделаем в доме или вокруг дома до следующего выступления, потому что, знаешь, так мы это называем между собой, но ничего нет, он рассеянно махнул рукой, ничего не приходит в голову, тогда, заговорил Чисер, расскажи мне, почему у тебя такие плохие отношения с семьей, ну, это отвратительная история, ты, конечно, хочешь ее услышать?, конечно, конечно, ответил хор, на что он - только кратко - резюмировал то, что он
  ситуация с семьей, точнее, не с кровными родственниками, а с зятем, поскольку именно в этом и заключается суть дела
  Он был зол, он разозлил свою дочь и внуков, которые только боялись
  сколько ему внуков, ну, это теперь неважно, так что дело в том, что этот зять разозлил остальных, заявив, что старику хватит, так он его старым называет, так что мне достаточно этой маленькой кухни с кладовой и комнатой и той маленькой спальни с ванной, а лестницу, ведущую на верхний этаж, пусть закроют решеткой в коридоре, чтобы я не мог подняться туда, где интересы семьи, страны и католической веры
  
  Я бы создал музей своих воспоминаний, вы не представляете, сколько их, это, должно быть, тысячи, если не сотни тысяч документов, писем, предметов, а еще у меня огромная коллекция подписей, у меня есть подписи всех, от нового Папы до наследника английского престола.
  Кёсиг, принцы, графы, кто угодно, киноактёры, даже Брет Питт и Джоли, это ценность, национальная ценность, столько подписей, со многими из них я до сих пор дружу, например, с махараджей и арабским нефтяником миллиардером, это мои настоящие хорошие друзья, так же как я дружу с княжеской семьей Люксембурга и принцем Генрихом XXIII Реусским, особенно с ним; я прекрасно говорю по-немецки, поэтому хорошо разбираюсь во всех аспектах.
  Мы понимаем друг друга, они тоже хотят того же, чего и я, но их средства различны, я не могу сравнивать свои с ними, у меня они есть пока, но этого достаточно, потому что я не занимаюсь политикой, они ею занимаются, я не занимаюсь, я смиренно предлагаю свою службу стране и предкам на пути к Истинному Венгерскому Будущему мирным путем, если необходимо, необходимо, если нет, нет, это не зависит от меня, если это не сработает, я подожду здесь, пока часы тикают, а они точно не тикают, только когда он сядет на трон, дядя Йожи, сказали гости, перебивая друг друга, мы этим занимаемся, и мы будем упорствовать до конца, Он в нас
  «Ты можешь доверять дяде Йожи, мы что-то решили и осуществим это, чего бы это ни стоило, мы только просим тебя не говорить о том, что у тебя нет сил, нет воли, и смерть так, смерть этак, о, мы вернемся к этому позже», — писал поэт народа.
  Да, однажды Альберт Васс, что, похоже, сделало его мальчиком Йожи.
  Он бы призвал его замолчать, Сиграй уже сказал это, и хотя профессор и певец вдруг посмотрели на него с упреком, видя, что дяде Йожи понравилось, на самом деле, ему действительно понравилось то, что было сказано, они не сказали Сиграю, и позволили дяде Йожи просто вынести бутыль, потому что он вынес ее.
  Компания оправдывалась тем, что ее нужно вести, что у них еще тысяча дел и так далее, так что остались только он и Лаци, потому что он уже позвал странствующего музыканта Лаци, который так прекрасно аккомпанировал ему в прошлый раз, когда он запел при звуке его имени, они вдвоем произнесли тосты, затем выпили вино, лицевые мышцы певца не дрогнули, он был дисциплинированным молодым человеком, этот мальчик ему нравился, нравился все больше и больше, он решил, конечно, только про себя, что если он взойдет на трон, то доверит ему традиционное национальное культурное достояние
   Под его руководством он почувствовал, что у него есть воля к действию, которая нужна Родине, голос у него был также довольно хорош, он мог петь то и это, и он просто сел
  он каким-то образом окажется на этом троне, если его вообще найдут, потому что, он поднял указательный палец, он однажды встретил охранника в Буде, когда тот поднялся посмотреть, как продвигаются работы по восстановлению Будайской крепости, и тот спросил его, где находится трон, о, он махнул рукой, никто не имеет понятия, может быть, в нем сидит уборщик где-нибудь в пештском многоквартирном доме, не подозревая, что находится под его дном, ну, ну, на сегодня все, господа, он закончил разговор и всей своей позой показал, что ему действительно нужно отдохнуть и он хотел бы, чтобы его сейчас оставили в покое, да, в этом-то и была проблема, эта постоянная усталость, он не мог сказать, что он
  это неправильно, ведь он уже девяносто один год держится, но ему не свойственно что-либо делать, например, тянуться-тянуться, вытаскивать и возвращать бутыль, они видели, но ему нужно сразу же сесть, и вода уже капает с него, его слабые ноги всё ещё могут это делать, его разум в полном порядке, но эта усталость, он покачал головой, она делает его жизнь трудной, он размышлял об этом, когда остался один, может ли он что-нибудь с этим поделать, но ничего не приходило ему в голову, они были здесь уже полтора часа, и он уже смертельно устал, он лег, он решил, и ему было так приятно вытянуться, он вернулся в свою жизнь, но только так, лежать было хорошо, что бы это было, вдруг весело подумал он, если бы он мог лечь сейчас, что осталось, то осталось, нет смысла бороться с бодрствованием, если это занимает у него так много времени, он натянул на себя одеяло и, так же одетый, как был, удобно устроился в постели, и начал снова думать о том, что произошло с тех пор, как они впервые появились у него дома и дали ему знать, что им известно о нем, кто он, откуда он, что не было раскрыто до сих пор, но, очевидно, они это сделают, в любом случае это была совершенно другая ситуация, до сих пор это было жизнь, он собирал то, что считал стоящим, он навещал своих знакомых в Будапеште, Сольноке, Сегеде, Сабадфалве, Тимишоаре и в других местах, он стирал, чистил, убирался сам, скажем так, по-своему, но плита была включена каждый день, у него был аппетит, и пищеварение, и пищеварение у него были хорошими, и он оставлял в туалете такие хорошо сформированные сосиски, что даже молодой человек мог бы ему позавидовать, и он ни на что не жаловался, он доволен жизнью, в ней у него были взлеты и падения, было плохое и хорошее, смешанное, он чувствует только благодарность Небесному Отцу за то, что он до сих пор хранит его в добром здравии, если не считать той невыносимой головной боли, которая возвращается каждые несколько лет
  потому что если бы это его застало, он не смог бы избавиться от этого лекарствами дома, он бы пошел спать, он подмигнул им, как он всегда делал, когда наступала его очередь называть имя резидента.
  ОН
  его дом и окрестности, в больницу в Эгере , где они возились с ним две или три недели, такое обследование, такой рентген, а затем они отпустили его домой, чтобы он мог немного отдохнуть, они не собирались перемещать осколок, никто не смел трогать его с 44-го года, и они бы не позволили этого, потому что они были убеждены, что ни один чертов человек не может трогать его, они никогда не трогали его раньше, и теперь почему, хотя недавно было высказано предположение, что есть такие новые методы в науке, которые они могли бы удалить его без необходимости разрезания - MAGVET
  niuk в голове, это возможно, ответил он, когда молодой врач в больнице поднял этот вопрос, но нет, он сказал сразу и твердо, нет, и абсолютно нет, врач перестал его уговаривать, и он мог вернуться домой, пусть осколок останется там, где Отец Небесный сочтет нужным остановить его, потому что он был уверен, что именно Он зафиксировал его в единственно возможном месте в его мозгу, где он не мог причинить ему вреда, ни на миллиметр, ни так, ни этак, а именно там, вот как он жил с этим с 21 декабря 44-го год заноза и он, они жили вместе в мире, и так будет и сейчас, с этим он уснул в тот день, а на следующий день все пошло по-старому, прошла неделя или две, начали прорастать первые кусты и трава
  среди более беспечных яблонь и слив в саду, а там внизу грабы, дубы и тростник, он мог видеть это, если смотрел с террасы в долину, и он делал это уже несколько дней, потому что некоторое время никто не приходил, и пораженный увиденным, он сидел на своей скамейке до часа, он выходил на террасу на минуту, он собирался остаться только на минуту, но оставался, он находил таким чудесным, как все начало зеленеть, он особенно любил эту зелень весной, этот свежий, ни с чем не сравнимый цвет, он сидел на своей скамейке, которую он выстилал одеялами, чтобы согреться-
  ОН
  Он сидел на спине и смотрел на захватывающий дух пейзаж внизу, иногда стадо коров даже заходило в самую глубь долины, иногда стадо овец с маленькими ягнятами, в это время все было действительно похоже на рай, он не мог избавиться от этого зрелища, и время останавливалось для него, чего он, впрочем, и не замечал, один день был похож на другой, и так оно и было бы на самом деле, на завтрак немного жирного хлеба и кофе, на обед немного яичного супа и рагу, или картофельная лапша, с перцем, конечно, это то, что он любил, а вечером кружка молока, которую MAGVET приносил с улицы
  Каждый день он приносил ему дурацкое молоко, потому что у них было две дойные коровы. Несмотря на свою сумасшедшую натуру, он был очень наблюдательным и даже заметил, сколько людей к нему приходило, и в следующий раз, когда они пришли, дурацкое молоко было...
  Он тоже хотел войти в дом, но его, конечно, не пустили, у дурака есть свое место снаружи, как и у его собаки Жомле, у него тоже было свое место, но он был настолько стар, что никто годами не слышал его лая, когда какой-нибудь сельский житель проходил по улице, чтобы украсть немного из леса сухое дерево, он даже не поднимал головы, только вечером, когда он ставил перед собой остатки еды в жестяную миску и менял воду, тогда он, казалось, не только немного приподнимал голову, но и смотрел на него своими печальными глазами, как будто спрашивая, сколько еще вечеров будет, хозяин?, с этим он медленно, очень медленно начал наливать воду, затем он посмотрел на еду, но тот почти не ел ее, он сказал соседу через дорогу, что если он что-нибудь услышит о маленьком щенке, то должен сказать ему, потому что Жёмле долго не протянет, и так и случилось, его гости даже не возвращались очень часто, вдруг однажды вечером он не поднял головы, из этого он сразу понял, что все кончено, поэтому бедняга лег, вздохнул и похоронил его под большим дубом в глубине сада, так что случилось, что он даже не взял драгоценный подарок своими глазами
  ОН
  когда они появились после долгого перерыва и позвонили в маленький колокольчик под воротами караульного помещения, потому что этот маленький колокольчик был единственным звуком из внешнего мира за оградой, на который Жёмле всегда открывал глаза, ну, он вздохнул, теперь он его больше не услышит.
  
   Часть 3
  «Зёмле здесь», — тихо сказал он им, когда они вернулись, и наступила тишина, и только когда они устроились на кухне, профессор заговорил, но только тихо, хотя до сих пор никто из них не обратил внимания на то, что в доме есть собака, и что нам жаль, дядя Йожи, что нам жаль».
  ОН
  «Мы знаем, собака – верный спутник каждого венгра, и одна или две из них могут так привязаться к сердцу человека, что будут оплакивать его, даже если Бог заберёт его душу», – добавил он после короткой паузы, – «эти мальчики», – и указал на двух коренастых молодых людей в промасленных комбинезонах, которые, как он мог судить, никогда не снимали, а может быть, даже спали в них. Они были там, представьтесь, они принесли инструменты. Если дядя Йожи позволит, что я вам позволю?» – спросил он. – «Ну, я бы хотел увидеть вас поскорее», – и указал на двух комбинезончиков, которые почтительно кивнули.
  но они даже не успели произнести свои имена, настолько они были ошеломлены, что из коридора доносились только металлические звуки и визг гибкого кабеля. Он уже собирался встать, чтобы выйти и посмотреть, что они делают, но опоздал, потому что к тому времени, как он выбрался, решетку уже сняли с зарешеченной лестницы, которая на самом деле была зарешеченной дверью, а профессор и остальные ухмылялись ему, ожидая узнавания, и он сначала не мог подобрать слов, он просто смотрел на решетку на земле перед лестницей, его скоро выведут, — бодро сказал он. Профессор с выпученным глазом, и дал знак двум рабочим, что уборка началась, и прежде чем им что-либо еще понадобилось, их уже выносили, чтобы они как можно скорее скрылись с глаз короля, потому что им сказали, что этот маленький человечек на кухне - сам король, они просто должны были сохранить это в тайне, конечно, они пообещали, и они ничего в этом не понимали, им дали деньги, пять тысяч форинтов вперед, и это, профессор сунул им в руки еще перед воротами, включало в себя вечную тайну, ладно, пробормотали они, никто от нас не узнает, затем они увидели короля, быстро срезали решетку с петель и дверную ручку, вытащили его, закинули в минивэн Фольксваген, и наконец они умчались, по улице, так быстро, как только могли, как можно дальше, он
  Он стоял в коридоре и смотрел на открытую лестницу, и он простонал от удивления, сказав: «Ну, теперь это действительно доступно», и оглядел ступеньки одну за другой, снизу вверх, как будто открылся путь к сундуку с сокровищами, и он громко сказал, что это хорошо, очень хорошо, но, безусловно, будет довольно беспорядок, и объяснил, что хорошо, что они это выяснили, и что такая засада действительно возможна.
  но у них есть юридические документы, подтверждающие, что они это делают
  Они могут установить его, они понимают, они защищены решением суда о том, что они установили его на законных основаниях, но из-за этого им не нужно быть.
  «О, дядя Йожи», – сказал тот, кто, возможно, никогда раньше не говорил таким глубоким голосом, а именно Хуго Пайр, мы разберемся с этим, и они действительно разобрались, а именно, зятя дяди Йожи нашли на следующий день, основываясь на какой-то информации, а затем он лежал настолько избитым в отделении интенсивной терапии в Эгере, что полиция тщетно спрашивала его, когда он смог говорить, что произошло, что он помнит, описать нападавшего «и/или» нападавших, потому что он помнил только одно, что потому что он не должен был отвечать ни слова, если полиция задаст ему такие вопросы, потому что тогда в следующий раз его буквально забьют до смерти, так что, можно сказать, судьба дома была решена в этом отношении, вплоть до верха лестницы, потому что он не хотел идти дальше, пока, потому что он ждал, что будет, когда придет полиция или семья, но никто не пришел, это показалось ему странным на какое-то время, он с трудом верил, что ему больше не нужно их бояться, как неоднократно подтверждали посетители, особенно Пайр.
  Так и было, но потом он привык, и ему сказали не волноваться: в коридоре больше не будет решеток, с этого момента он сможет делать там все, что захочет, ему даже открыли двери комнат наверху, просто вызвали специалиста, который был готов запереть их за несколько минут.
  ОН
  с полкой там наверху, так что оставалось только отдать приказ о снятии памятников, но он этого не сделал, он всё ещё думал, что ждёт этого, ждёт, чтобы узнать, что скажут по этому поводу отдельные члены семьи, но этого не произошло, потому что отдельные члены семьи, которые раньше посещали дом каждые две недели, чтобы убедиться, что замки и решётка в порядке, больше не появлялись, ни его зять, ни его дочь, ни его внуки, хотя его дочь унаследует титул наследника престола, а затем и его внуки, поскольку у него не было детей, конечно, они могли быть, может быть, их больше. SEED
  в его жизни было так много любви, признался он однажды, счастливо щурясь, и, возможно, какая-то другая прекрасная женщина хватило наживки, чтобы выразить себя таким вульгарным образом, но я не знаю, как она или они, сначала верующие не поняли, о чем он говорит, но потом он ясно дал понять, что тот факт, что у него нет детей, - это не его вина, он
  Он сделал все, что можно было ожидать от настоящего венгра, даже больше того, он подмигнул певице, которая была ему ближе всех во всех смыслах, и до сих пор была его добрым другом. с ним, но ему нравились и другие, но он особенно держал этого большого мальчика близко к сердцу, он был бы рад, если бы он пел каждый раз, когда навещал его, с одной стороны, потому что он всегда приносил свою гитару, я тоже сплю с ней рядом, так что если во сне я вспоминаю самую прекрасную песню, которую я могу спеть, я могу сразу же ее сыграть, как-то признался мальчик, а с другой стороны, потому что он
  Ты тоже, эта Лачи, пела прекрасно, хотя иногда немного фальшиво, дело в том, что ты знала песни, которые он
  «Я очень любил тебя, когда был моложе. Стоит ли мне перечислить их сейчас?» — спросил он, но даже не стал дожидаться ответа и перечислил их одно за другим.
  В лунную ночь
  ОН
  Поцелуй и ничего больше
  Это еще не конец.
  Потушить окурок
  Где-то в России
  «Боже мой, какие красивые мелодии были в то время», — вздохнул он и печально поднял взгляд, полный слез.
  Он повернулся к Краснахоркаи, который тут же подбежал к нему, снял со спины футляр, достал инструмент и уже наигрывал SEED.
  Это еще не конец.
  первые ноты, но он уже был так глубоко тронут воспоминанием о песне, что на этот раз не смог запеть, мальчик продолжал бренчать некоторое время, надеясь, что дядя Йожи уловит суть, затем он замолчал, остановился, потому что заметил, что остальные машут ему руками, пытаясь этим интенсивным бренчанием дать ему понять, что с этого достаточно, потому что теперь ему повезло.
  Было бы лучше, если бы дядю Йожи не беспокоили, как это случалось раньше. он бродит, потому что он действительно много там бродил, лица, парки и скамейки, маленькие ресторанчики и проспект Андраши, Оперный театр, Будайская крепость со старого моста Эржебет, площадь Сена, о, тарелка куриного супа Уйхази с жирными кольцами, затем Сегедский рыбацкий трактир, площадь Сечени, Кафедральный собор, берег Тисы, парк Эржебет, дворец Реёк, Унгермайер, Гроф, и о, фонтан Анны, взгляды, прогулки и сколько свиданий, незабываемые взгляды прекрасных женщин, и их смех, он слышал их смех, он слышал, как, искушая даже величайшего святого, они говорят, Ты сейчас говоришь честно?
  и они кокетливо отворачиваются, но тут Илона уплыла в могилу-
  ОН
  его образ был каменным, и он все размыл, затем он сказал, я пойду принесу бутыль, если вы не против, потому что мне действительно нужно выпить прямо сейчас, я надеюсь, вы присоединитесь, конечно, все присоединились хором, бокалов было достаточно для вина, они выпили его, но почти все с закрытыми глазами, и быстро, одним глотком, чтобы поскорее отойти, иначе я почетный гражданин 1-го округа, сказал он неожиданно, но компания не знала, что с этим делать, некоторые из них одобрительно закивали, но почему-то MAGVET
  без убеждения, а затем, продолжил он и снова вскочил, это вся моя работа, но дело в том, что у меня нет времени ни на что другое, я должен сортировать эти документы, и он пригласил посетителей в комнату, где, хотя дверь всегда была открыта, они никогда раньше не были, он впустил их и показал им папки и конверты, аккуратно разложенные на полках, я собираю тему в каждом отделении, объяснил он, указывая туда и сюда, это, например,
  
   МОИ НАГРАДЫ
  , и там
  МОЯ ЛЮБОВЬ
  и
  МОЯ КОРОНАЦИЯ
  и
  ВЕНГЕРСКАЯ ИСТОРИЯ ДО IV ВЕКА
  ОН
  , а здесь наверху, вы видите, рядом друг с другом, НАШ КОРОЛЬ БЕЛА IV
  , потому что для меня, вы знаете, история длится до сих пор, моя собственная, последующие семьсот пятьдесят лет, это было авантюрно, иногда опасно для жизни, но для меня Бела IV. - последний король, а это значит, что до меня, ах, я мог бы рассказать вам так много, что никто не смог бы сохранить самообладание, но что бы ни случилось, он понизил голос, и когда его спросили о наградах,
  «Не хотите ли оставить их здесь?» — ответил он коротким «нет», затем после короткого молчания добавил, что они спрятаны, и начал выводить их обратно на кухню, гордо спрашивая: «Здесь есть интересные вещи, а?», и я собрал все это своими собственными двумя руками, и рассортировал, и разложил по коробкам, и пометил, сам, мне не нужна помощница, сюда приходили женщины, они, кстати, очень обаятельные, и говорили, что будут рады помочь, но я сразу же их остановил, потому что если что-то делают двое.
  Это делают двое, а не один. Мне нравится делать всё самому, понимаете, да? Потому что тогда я знаю, куда я кладу это, а куда то. А если бы кто-то пришёл, он бы клал это сюда, а я бы клал это туда. Так не получится. Он яростно покачал головой. Я не смог бы с этим справиться, поэтому я сейчас один для самого срочного дела, потому что, и я думал об этом всю ночь, в первую очередь нужно уладить мои личные дела. К сожалению, между ними плохие отношения.
  со мной, и эти плохие отношения с моей семьей не могут так продолжаться, я злюсь на них, они злятся на меня, но в такой семье, как наша, мы не можем этого допустить, потому что, как я сказала, у меня нет детей, но у моей дочери есть двое, одна из них, наверное, маленькая Белушка, пойдет за мной.
  ОН
  Я на престоле, если Отец Небесный позовет меня, и я пойду, куда он скажет, мы должны как-то примириться с семьей, это мне поручено, и если вы чего-то хотите, я не скажу нет, но что касается меня, у меня сейчас нет времени заниматься королевством, не бойтесь, это не то, чтобы я не хочу, вы получите всю поддержку, если она вам понадобится, но вы должны сами позаботиться об этом деле, помимо моей основной задачи, на мне еще есть огород, готовка, стирка, уборка, глажка, вы знаете, поэтому мне девяносто один год, я все еще в добром здравии, благодаря Высшему СЕМЕНИ
  Дорогой Создатель, но вам же нужно установить порядок важности, ребята. Если вы решите свою и скажете мне идти в Замок, то я пойду и сяду на трон, если он всё ещё там, а потом вернусь домой, потому что вопрос нужно решить с семьёй, верно? А остальные не поняли, что за внезапная перемена настроения у дяди Йожи, они просто стояли и смотрели на него, застыв, и недоумевали, что же это такое, что Бадиги совсем сдался?! Поэтому они начали очень осторожно объяснять ему, что во всём он не…
  Дома ему говорят, что сделают то, что он просит, прямо сейчас, как и раньше, но даже не закончили, он уже сказал им, что ему это не нужно, что имеет в виду дядя Йожи? Ну, что не нужно, ведь он только что объяснил, но, похоже, всё напрасно, что он до сих пор всё делал один и будет делать один, он не имеет в виду, что не сядет на трон, он садится на него, когда ему говорят, он не может удержаться и повторяет это, и он благодарен за помощь в саду, благодарен, что из добрых побуждений сняли решётку, но всё равно не поднимется наверх, например, он придумал это прошлой ночью, пока не наладит дела с семьёй, нам нужен наследник престола, ты же знаешь, у меня, может быть, осталось всего несколько часов, и к тому же, если я собьюсь с ритма и всё больше буду доверять тебе, то ритм, ты понимаешь, не так ли?, Конечно, ты понимаешь, кивает-
  ОН
  Посетители были очень растеряны, но они не совсем понимали, что происходит, и сказали, что они потихоньку уйдут и вернутся, если дядя Йожи не будет против, потому что он был очень милым.
  Они с большим интересом слушали историю его жизни. Было поразительно, сколько всего дядя Йожи знал и пережил из кровавой венгерской истории. Они запрыгнули в машины и быстро покинули деревню по серпантину, как и прежде. Единственная проблема заключалась в том, что внезапно всё изменилось. И они больше не повторяли этого. Ну, дядя Йожи немного капризный человек, но в его возрасте мы уже можем позволить этому случиться.
  и его, если только из уважения, но скорее они спорили о том, означает ли это теперь, что, начиная с поворота Бадиги, Дело действительно получило удар с этого момента, и если так, что произойдет, куда они пойдут, короче говоря, как будто темная туча начала собираться над ними с дядей Йожи, который, конечно, всегда был немного непредсказуемым, это, очевидно, не необычно для королей, но они должны были рассеять эту темную тучу и увидеть процесс лучше, яснее, что это Святая Цель, восстановление королевства, ведет прямо к сути, потому что страна находится на самом дне, умирает, увядает и разрушается, у них не так много времени, поэтому, - резюмировал профессор во втором вагоне и начал протирать очки куском ткани, который он всегда носил с собой для этой цели, - новый план, кто будет работать с ними снова, что, когда и как, и они пришли к этому примерно в первом и третьем вагонах, с этим была тишина, поэтому они вернулись на равнины
  Приехала молчаливая машина, в которой все задавались вопросом, хорошо, вот в чем дело, но тогда какое же будет хорошее решение, хорошего решения нет, думал дядя Йожи там, наверху, в доме, потому что ему тоже было о чем подумать, он не чувствовал, что делало первые визиты этих людей такими приятными, Он
  на этот раз он стал более нетерпеливым и злым, потому что видел, что они совершенно не понимают, что урегулирование семейной проблемы для него важнее, чем восхождение на трон, во всяком случае важнее, чем то, сядет ли он на этот трон или нет, конечно, это было для него относительно ново, или если не ново, то теперь он мог яснее видеть, каков был для него порядок, и в этом эти в остальном благонамеренные люди были скорее обузой, потому что он чувствовал, что они не хотели именно того, чего хотел он, акценты были или стали другими, или это стало ясно только ему сейчас, он не знал, но ему было все равно
  ты, который всю свою жизнь боролся за реализацию своего царства,
  ради себя, тайно и в одиночку, но за ним стояли семьсот пятьдесят лет, и он был обязан этим семистам пятидесяти годам, многочисленным испытаниям, скрыванию, унижениям, переносимым тяготам, иногда ужасным тяготам, короче говоря, своей семье и своей стране, делая именно то, что сам считал нужным, и теперь ему не нравилось, что вдруг в этом процессе заметно появились другие интересы, так что приятные встречи были прерваны. как он заявил в качестве смягчающего обстоятельства, в следующий раз, когда они пришли, все было кончено, он уже отослал их за ворота, сказав, что сейчас его нет на месте, они должны простить его, но не сейчас, и он сообщит профессору, с которым он уже был на связи таким образом, когда он снова будет доступен, что все в порядке, не волнуйтесь, они просто не могли продолжать свои разговоры в настоящее время, что, конечно, вызвало большую тревогу среди этих благонамеренных людей, они обвинили друг друга, в основном
  особенно младший Бадиги, что что-то было сильно испорчено, король был оскорблен, что-то было сделано неправильно, что-то было сказано ему, чего ему вообще не следовало говорить, они, и он думал о королях, заметил профессор с большой грустью, они могут быть чрезвычайно чувствительными, мы даже не знаем почему, но мы легко обижаем их, потому что это не лучшее место для пребывания...
  ОН
  Как мы держим стакан или принимаем что-то, что кто-то...
  им не следовало этого делать, ладно, но что им теперь делать?, они посмотрели друг на друга, гадая, нет ли у кого блестящей идеи, но ни у кого блестящей идеи не было, все делали вид, что усиленно думают, но думать не могли, потому что не все было ясно, до сих пор не было, наконец было принято решение, что им придется прекратить посещения на некоторое время.
  много, ты должен оставить дядю Йожи в покое, пусть он покажет тебе, что ты его простил, хотя он совсем не обиделся, они просто застряли в том ритме, в котором он был, и он вдруг понял это.
  После этого дни стали лучше и ровнее, у него было время на всё, он готовил завтрак, обед и ужин в своём собственном темпе, написал два и даже почти закончил третий, один для бывшего мэра Ваца, который, как старый местный историк, обещал разобраться, как и в какой форме его следует подать, и главным образом
  Куда и кому я должен отправить петицию, в которой город Эгер
  Он просил о повышении статуса города до статуса королевского города от своего имени, т. е. от имени Йожефа Кады I из династии Арпадов, а затем написал...
   Он наконец сделал то, что долго откладывал, а именно, подал соответствующее прошение президенту Федеративной Республики Германии, в котором ему также следовало бы оказать материальное поощрение как немецкому герою войны, поскольку, по его мнению, премия Хойсса имеет свою долю, которую он до сих пор не получил. Он назвал свой титул и звание, с облегчением наконец отправил её и, воодушевлённый, начал письмо, выражая дружеское приветствие.
  За советом он обратился не к папе из Эстергома, а к будущему кардиналу-архиепископу Бергольо в Риме, прося его вмешаться, чтобы его, предка Йожефа Кады I из династии Арпадов,
  Мощи блаженной Иоланды везут в Эгер из Польши, так как там для них найдется подходящее место, там похоронены король Имре и принц Анджей, базилику построил король Иштван.
  ОН
  он так и сделал, и вот, то есть, я живу здесь уже тридцать три года, написал он, может быть, этого будет достаточно, я не знаю, но его дни действительно успокоились, он мог проводить все больше и больше вечеров на террасе, от чего ему пришлось отказаться в последние недели, потому что они всегда приходили, но не сейчас, когда деревенская церковь пробила шесть, он сел на скамейку, удобно устроился между одеялами и посмотрел вниз, на долину, он бы не сказал, что всегда осознавал, что видит, потому что его мысли блуждали, сказал он однажды соседу через дорогу, теперь-
  заметил, что он действительно кончает довольно часто, MAGVET
  ну, говорит он, что-то делает, например, сидит на террасе, смотрит на долину и возвышающиеся позади горы, а потом уходит, как говорится, раньше он мог сосредоточиться на том, что делал, теперь не так много, но это ничего, его это не беспокоит, он чувствует себя хорошо, сидит на свежем воздухе, а если уходит, то уходит, кому он причинил вред? Никому, так он сказал соседу через дорогу, с которым у него обычно не очень хорошие отношения, позже он написал профессору, но теперь, когда Жёмле не стало, ему нужна эта собака, потому что ему нужна собака в доме, у него всегда была собака, она ему и сейчас нужна, что за дом без собаки, он довольно далеко от деревни, здесь живёт всего несколько человек, если что-то случится, потому что они нападут на него, кто знает, что они замышляют против него, тогда ему просто нужна собака там, и он лает, если что-то услышит, но он ничего не знает, сосед напротив развёл руками, он спросил в магазине и в паро киане, они обещали, обещали, что разберутся, но пока ничего, так что дайте мне знать, если что-то будет, он попрощался, вернулся в дом, достал кусок хлеба, намазал его салом, потому что цена на масло стала такой, что он не мог и не хотел платить, а молоко съедало молоко, которое этот дурак приносил в обычное время, этого было достаточно для ужина, ему больше не хотелось смотреть телевизор, в любом случае-
  ОН
  Его одолел сон, слава богу, он хорошо выспался, в том же письме он написал профессору, в котором объяснил, почему ему нужно немного больше времени побыть одному, чему профессор был очень рад, так как это было первое письмо с момента перерыва между ними, и остальные тоже были рады, весть о том, что у дяди Йожи все хорошо, похоже, он простил его, они стали надеяться, что скоро снова увидят его, и эта надежда была не беспочвенной, потому что вскоре второй эмиссар действительно написал, что он был рад снова их видеть, его единственной просьбой было, чтобы они не оставались так долго, как обычно, потому что он всегда ужасно уставал, если они были вместе часами, так как он позвонил профессору, который тут же сообщил людям, в чем дело, сказал, что это займет час и никак не больше, все они это понимали, и им было обидно, что это не пришло им в голову само собой, в конце концов, ему был девяносто один год, и они должны были это учитывать, поэтому ровно через час они попрощались с первым возвращением
   После этого они выслушали последние новости дяди Йожи: его быстрая утомляемость не проходит, он понятия не имеет, почему или что ее вызывает, он стал меньше работать в саду, что любая небольшая работа по дому — это вообще пустяк, он не понимает, что...
  Он был настолько измотан, что был готов сделать все, что угодно, поэтому на самом деле он ничего не сделал, и, конечно, компания снова предложила, что они более чем готовы сделать все, что угодно, но он отказался.
  Он сказал, что предпочел бы заниматься своим делом, если бы мог себе позволить меньше, чем меньше, потому что он бы чувствовал себя
  В надежде, что он сдался, и тогда смерть придет быстро, а он пока не планировал этого, он весело посмотрел на гитариста и певца, который следил за каждым его движением такими сверкающими глазами, что ему пришлось сказать ему, чтобы он остановился, Лаци, сын мой, что ты на меня смотришь?, Я просто такой, - пробормотал мальчик, только Он
  Я смотрю на дядю Йожи, ну, ладно, тогда смотрите, тут он вдруг повернулся к электрику и сказал ему, я тоже почетный гражданин 11-го округа, о, вот именно, он принял новость, но, похоже, предложение не сработало, потому что он ничего не мог сделать, он не мог продолжать, только кивал, говорил, ну, это, это, потом, и, наконец, вот так, да, вот так, он взял слово и начал говорить, что усталость, которая постоянно с ним сейчас, это, наверное,...
  Это также может быть связано с тем, что он был каким-то образом... очень обескуражен, поэтому он так много говорил в начале о SEED.
  Он больше не подливает масла в огонь, он не имеет в виду, что он печален или что-то в этом роде, скорее, что ему все равно, если что-то так, это хорошо, если наоборот, это тоже хорошо, наконец, он сказал, что уже принял меры, чтобы привести в порядок свои личные дела, потому что у вас есть эта обида на вашу семью, но недавно его зять внезапно появился без всякого предупреждения, он был на двух палках, и он был довольно уродлив
  Лицо у него тоже выглядело мило, может, он перепутал свои усы с кем-то в пабе, потому что он тоже пьёт, ну, что угодно.
  Он успокоился и сказал, что он лично, но и Агнес, эта дочь, и даже внуки решили перестать быть беспокойными и упрямыми, и если он, он указал на себя, захочет, сказал его зять, они не только позволят ему пользоваться верхней частью дома, но если он захочет, они даже помогут ему носить то, что он захочет там хранить или выставлять, он, казалось, был готов на всё, и он не знал, что думать, но он был рад этому, одним стрессом меньше, и всё же он был прав, то есть он победил, но он хотел этого не для себя, а для них, главным образом
  особенно для внуков, двух мальчиков, в остальном двух отличных задир, Пети и маленького Белуса, они будут хороши для трона, он искоса подмигнул Шавошу-Увашу, но должен был признать, что даже это не изменило его настроения, хотя он был очень зол.
  ОН
  Отец Небесный, таким образом, вытащил занозу из своей жизни, теперь он больше думает о возвращении на трон, дни проходят, не так ли, но, может быть, всего лишь часы, хотя этого достаточно, в любом случае ему было бы интересно, могут ли они, гости, предложить ему что-нибудь новое, которые переглянулись при этом, и по сигналу профессора электрик, Великий Лайош, осторожно начал, говоря, что, собственно говоря, у них есть идея, но если дяде Йожи она по какой-либо причине не нравится, он просто должен об этом высказать, поэтому они думали, что пока они спокойно работают над приложениями и другими вещами
  на заднем плане, однажды, когда дядя Йожи был в хорошем настроении,
  находится там, они могли бы репетировать коронацию, потому что в их кругу появился священник, отец Отмар Васс-младший, и он с радостью взялся бы провести церемонию в качестве репетиции, так что, когда трон засияет там, как они надеялись, в большом зале Будайской крепости, и он, наконец, будет коронован, он не сможет больше ничего сказать, потому что они должны были остановить его, потому что речь шла не о повторной коронации, мой друг, а о том, чтобы посадить меня на трон, потому что я больше не король.
   «Меня должны короновать, меня уже короновали однажды», — он жестом пригласил собравшихся подойти поближе и, понизив голос на несколько ступеней, сказал, что мой отец хорошо знал Хорти, да, вы, должно быть, слышали это с самого начала.
  Я знаю, но дело зашло так далеко, а может даже и не так далеко, что отец...
  Хорти назначил меня своим тайным советником, и от него Хорти знал, что Дом Арпада не угас, потому что я, по закону преемник, губернатор знал об этом задолго до войны, ещё в сегедские дни, и он относился к этому как к некоему факту, хранимому в резерве, чтобы, если история распорядится так, чтобы было чем спасать страну, и так оно и случилось, потому что когда немцы уже были там с 19 марта 1944 года, то в июне его внезапно вызвали к себе, мы сейчас пропустим, как я к нему попал
  До сих пор, так сказать, он прислал мне генерал-майора, и он
  в армии, которая остановила грязного Карла IV в Будаёрше, ну, это неважно, и этот генерал-майор, его звали Ач, отвел меня в замок, где губернатор сказал мне, посмотри, сын мой, сейчас ты получаешь подарок, такой, какого ты никогда не получал и больше никогда не получишь, потому что сейчас мы собираемся короновать тебя, и он провел меня в очень богато украшенную комнату, где уже было много людей, там был тогдашний министр-президент, министры, адъютант губернатора, человек в штатском, представлявший немецкое государство, парламентер
  Президентом был кардинал Юстиниан Середи, принц-примас, а губернатор произнёс речь, в которой приняли участие Секеш-Фехервар, Братислава и Град, я сейчас это пропущу, затем кардинал что-то сказал, я это тоже пропущу, а затем он накрыл меня мантией и возложил корону мне на голову, для этого мне пришлось встать на колени на своего рода молитвенную скамью.
  затем мы перешли во дворец, Корона все еще была на моей голове, затем они посадили меня на трон, они дали мне Закон и Державу, и я получил ее оттуда.
   Когда все присутствующие принесли клятву верности, лорд-губернатор снял с моей головы Священную корону и передал ее судье.
  Господин Борос, и он заставил всех поклясться, что никто никогда никому не расскажет о том, что здесь произошло, мы поклялись, и напоследок он сказал мне, сынок, никогда не забывай одну вещь, что ты венгр, и это запечатлелось в моей памяти навсегда, потому что я, конечно же, венгр, и с тех пор, а может быть, и до этого, рядом со мной всегда был кто-то по его приказу, чтобы со мной ничего плохого не случилось, и он не отпустил меня на фронт, а наоборот, отправил в Вену, назначив меня майором, потому что я был кадровым офицером артиллерии.
  Он отправил меня в профессионально-техническое училище, и я учился там до тех пор, пока не вернулся в Венгрию, где меня поймали русские, но оттуда со мной произошли ужасные вещи, я не хочу сейчас об этом говорить.
  ОН
  Я буду говорить, и на сегодня, пожалуй, хватит. Теперь вы знаете историю моей коронации, и если хотите, если нет, то теперь вы сами должны поклясться, что до тех пор, пока я вас не освобожу, вы поклянетесь мне здесь, в эту самую минуту, что сохраните в тайне то, что узнали, после чего наступила благоговейная тишина, затем он произнес слова, которые он сказал ранее, что я такой-то и такой-то клянусь, что то, что я узнал сегодня, я никогда и никому больше не расскажу, да поможет мне Бог, спасибо, господа, ну, тогда на этом я прощаюсь на сегодня, мне пришлось-MAGVET
  Я хочу раскрыть свой секрет, чтобы они поняли, почему я не могу участвовать в шуточной коронации, поскольку это уже случилось со мной однажды, я выполнил свою работу в этом отношении, если они хотят сделать это сами, то они создадут условия для того, чтобы я сел на трон Венгрии как коронованный король, или нет, и тогда это будет
  Мне все равно, хотя ты можешь этого не понимать, но дело в том, что я устал.
  Мне стало комфортно, и это связано с тем, что мне немного неважно, ведь он снова здесь, заметил Шавошд-Уваш в машине на серпантине, это плохое настроение, он не знает, что думать, потому что, в любом случае, Лайош Великий сел рядом с ним, в любом случае дядя Йожи выглядит бодрым, и у него до сих пор почти нет проблем с равновесием, когда он вдруг встает, а для девяностооднолетнего человека это не просто необычно, а прямо-таки особенно, напрасно, король, король, и всё, в общем, оба плохих чувства снова нахлынули на него, то, что он снова устал, и то, что этот не-не-не-не-туман никак не рассеивается, закрыв за собой калитку, он вышел на террасу, надеясь, что закат его подбодрит, потому что терраса смотрела на запад, и каждый вечер это был закат, как на открытках, он снова устроился на скамейке среди одеял и смотрел на закат
  ОН
  Он шел по тропинке, пока солнце рисовало свои цвета широкими полосами на облаках, но почти сразу его внимание блуждало, его мысли как-то исчезали, он просто блуждал, он выпадал из времени, он не знал, где он, но это не имело значения, потому что все было неважно, мне нужна эта новая собака для моего дома, сказал он соседу на следующий день, ты ничего не узнал?, он спросил его, ну, сейчас самое время спросить, сосед, потому что кроме Болондтони, в доме учителей Хорныик, я слышал, недавно родилось много малышей, я видел их в магазине, пойди и спроси у них, может быть, у них еще есть, после чего он поблагодарил его, MAGVET
  и он поспешил по улице к Хорныикам, позвонил в звонок, и вот собачка, он взял ее домой на руки, они дали ей маленькое одеяльце, завернули ее в него, внесли через ворота, он пошел прямо к дому Жомле, наклонился с ней и осторожно посадил ее туда, потом поспешил принести воды и немного молока в мисках, малыш был мягкий и пушистый, и в нем сразу же появилась жизнь, он пил воду, но это ему не очень понравилось, потому что он отползал, чтобы засунуть нос в молоко, ну, это ему больше по вкусу, он покрыл его, потом он сразу же уснул, таким, каким был, ну, тогда, подумал он радостно, вот снова Жёмле, потому что так его звали, много собак побывало в этом доме за тридцать три года, и всех их звали Жёмле, так что и этот тоже, ну, Жёмле, слушай сюда, он вышел к нему ещё раз перед сном, чтобы проверить его, не слишком ли он бродил, но нет, всё равно, или малыш снова уснул, берегитесь куклы Йожи-
  Чира, я твой хозяин, я повелеваю, а ты моя собака, и тебя зовут Жёмле, понимаешь? Жёмле, ну, он укрыл её вот этим, чтобы она ночью не мерзла, с этим вернулся в дом, заперся, сам выпил молоко с хлебом и лёг спать, сегодня был трудный день, пробормотал он себе под усы, трудный, хотя, кто знает, он его сегодня исправил-
  ОН
  плотина, это не было тяжело, просто годы стали тяжелыми, ну, но что бы ни случилось, Отец Небесный дал еще один день, и все закончилось, все в порядке, пробормотал он, держа в руке четки, которые он называл молитвенной мельницей, он сказал себе дух Девы Марии, как всегда, перед тем как заснуть, он некоторое время вертел их, но ненадолго, поэтому медитация сегодня не была возможна, не говоря уже о том, чтобы признаться в тайнах, потому что он все равно никогда их не хранил, даже Деве Марии, он прыгал с одного глаза на другой все медленнее и медленнее, наконец он остановился на одном, он больше не отпускал его - так MAGVET уснул
  В тот день, и в последний раз, он подумал о Жёмле, сидящем в собачьей будке на улице, надеясь, что тот хорошо это скрыл.
  
   Часть IV
  Мы заберем его сегодня, дядя Йожи, сказали они ему в следующий раз, это были выходные, он думал, что это будет как любой другой день, но это было не так, потому что он должен был встать и одеться красиво, и они предложили ему одежду, плащ, шляпу и сапоги, принадлежащие Ордену Рыцарей, чтобы он
  Итак, он сел во вторую из четырёх машин, припаркованных вокруг его дома. Тот, что стоял напротив, крикнул им, что это не парковка, пожалуйста, немедленно уберите отсюда свои машины, мы уезжаем. Он помахал тому, кто стоял напротив, и тот, что был с мрачным, красным лицом, помахал в ответ, сказав: «Ну, если это ты, то ладно, но это не парковка, даже если это ты», — и, ворча, пошёл на заднее сиденье.
  и они действительно были в пути, они ехали по серпантину, он сидел один на заднем сиденье черного Фольксвагена, Сиграй был за рулем, Szávoszd-Uvas MAGVET был на пассажирском сиденье
  отвечал за то, чтобы дядя Йожи хорошо сидел, спрашивал воды, был ли стакан чистым, нет, сказал он, он будет пить из бутылки, ему не нужен был флан, он никогда не знал флан и не любил его, он
  Ни Чингисхан, ни его внук, Кадан-хан, не происходили из знатной семьи, поэтому из-за своего отца он не является знатным человеком и не хочет казаться таковым; он простой царь из дома Арпадов, и он продолжил, но на этот раз они заботились только о том, чтобы сделать путешествие максимально безопасным.
  чтобы быть быстрее, они добрались до Будапешта, они сразу же снизили скорость,
  Хотя было около полудня, им пришлось пробираться через три пробки, а затем, когда они кое-как добрались до пештской стороны по мосту Петефи, они свернули на проспект Юллёй, и ситуация там была несколько лучше, они сравнительно спокойно доехали до Кёбаньи, не было никаких сомнений, что Кёбанья
  Они уходили, он это знал, и не понимал, куда они его там, в Каменном руднике, везут, но не спрашивал, потому что по радостному возбуждению, с которым они к нему приближались, мог быть уверен, что их не похитят, а что-то хорошее теперь случится, может быть, трон у них? – спросил он себя, – ну, это мы узнаем, – и посмотрел в окно на серые здания и мрачную толпу людей, которые беспорядочно шествовали туда-сюда, словно никому не хотелось…
  идти в том же направлении, что и другие, и эта воля — Его
  это настолько захватывает их внимание, что их движение становится хаотичным и, более того, бессмысленным, поскольку они все оказываются в одном и том же месте, в бескрайнем нигде, думал он на заднем сиденье Фольксвагена, как вдруг, словно какая-то делегация, они один за другим свернули направо на дорогу Маглоди, затем еще один поворот, и они резко остановились, кто-то выскочил из машины, приближаясь сзади, и побежал открывать ему дверь, он вышел и вообще не понял, что они здесь делают, потому что они стояли у ворот огромного завода, это же пивоварня прошлого, да?, спросил он Сиграя, да, дядя Йожи, это было, но это было давно, очень давно, там ничего не было, только китайцы, хотя в последнее время они тоже пытались выжать из него деньги, какое-то туристическое бюро и иностранная компания, Med Szayentisz, но все слишком большое, и они слишком обветшалые внутри и снаружи, как вы можете видеть, ангары пусты, или, вернее, они были оставлены гнить, просто следуй за мной, дядя Йожи, туда, куда я иду, и он двинулся, и она последовала за ним, неуверенно, как будто ей не очень-то хотелось идти все дальше и дальше, наконец, «Сиграй» остановился в узком дворе,
  Он открыл железные ворота, указал на лестницу, ведущую вниз, пошёл и жестом пригласил себя следовать за ними, остальные последовали за ними, вниз, это ужасно, заметил он, и вздрогнул, потому что там внизу было очень холодно, он подумал, куда они его ведут с таким серьёзным лицом, и в этот момент они уже что-то сказали ему, Пайр подошёл к нему сзади и сказал, что эта система туннелей иногда полностью известна, иногда совершенно неизвестна людям, как знаменитая система погребов пивоварни, где когда-то пиво выдерживалось в огромных бочках, а солод также обрабатывался, вся эта система была длиной около тридцати километров, он показал вперёд, назад, наконец, он нарисовал круг над головой, сколько?!, тридцать километров, не ничего, верно, дядя Йожи, и он представил...
  ОН
  Следует отметить, что хотя они постоянно что-то здесь пытаются, иногда снимают фильм, иногда проводят экскурсий, по крайней мере третья часть явно неисследована, потому что та часть, куда мы направляемся, находится в очень плохом состоянии, потолки были установлены на строительных лесах, потому что они боялись, что один из них где-нибудь обрушится, они также закрыли эту область желтой лентой, включая ту часть, к которой мы сейчас направляемся, этот Пайр улыбнулся ему, и вот как это было, они пошли, они повернули туда, они повернули туда, он понятия не имел, откуда они взялись, и на самом деле ничего об этом, даже MAGVET
  всегда ничего о том, где и почему, когда они прибыли между влажными, ледяными коричневыми стенами в комнату, точнее в ангар, в конце которого они заставили его пройти под уже упомянутыми желтыми лентами, оттуда вверх по лестнице, откуда они добрались до небольшого двора, и перед ними стояло нечто вроде знатного особняка, выкрашенного в желтый цвет, в относительно хорошем состоянии, он спросил, не проще ли было прийти сразу сюда?, потому что он догадался, что это и есть цель, и так оно и было, они открыли ему дверь здания, и внутри, в главном ;особенно после гнетущих минут, проведенных в лабиринте, затем у него отвисла челюсть, он спросил, где мы и что это такое, но они только улыбнулись, наконец, они открыли дверь, с которой еще не сняли отделку, и провели его в комнату, паркет под ногами, красивые красные обои на стенах, позолоченные кариатиды, поддерживающие потолок по всему периметру, огромные зеркала от пола до потолка по обеим сторонам, короче говоря, это интерьер замка в стиле барокко, заметил он, но он не знал, он повторил, что они здесь ищут, после чего они подвели его к небольшой двери в правом углу комнаты, и еще к одной
  Они вошли в плоскую, немного меньшую комнату, где был паркетный пол.
  Пол был усеян оружием, словно в него ударила молния, он не мог пошевелиться, и пока остальные столпились вокруг него, наблюдая за ним и гадая, что он имеет в виду, он едва мог дышать.
  он был настолько шокирован видом бесчисленного количества оружия, что это?!, выдавил он из себя, затем, когда они объяснили ему, что у них здесь есть все, на этот раз Пайр
  Он подошел к нему справа и начал перечислять и показывать, что это пулеметы и автоматы, и это были самые разные
  В основном пистолеты, штурмовые и снайперские винтовки, сзади, как мне нравится, ручные гранаты в самом современном исполнении, но, как вы видите, мы не брезгуем и старыми вещами, легко заряжаемыми минами, различными ракетами
  ракеты дальнего радиуса действия, и мы ценим Максим MAGVET
  Например, нам удалось приобрести и отремонтировать более тридцати «Максимов», вот, дядя Йожи, ну вот, вот,
  Он кружил с вытянутым лицом и отчаянно развел руками, это не музей!, да, с готовностью ответил Пайр, и успокойтесь, дядя Йожи, это всего лишь демонстрация, у нас сотни, а не тысячи единиц оружия, и много боеприпасов, но, конечно, не всё здесь поместилось, мы вынесли это специально для вас и устроили так, чтобы вы увидели, что мы готовы, восстановление монархии ;на самом деле, это всего лишь вопрос времени, и очень короткого, официальные военные настолько измотаны, настолько бесполезны, что они даже не смогут сказать «модные», а мы уже объявляем, упс, точный план готовится там, где находятся самые чувствительные точки нынешнего правительства, такие как СМИ, телевидение и радио, вода, газ, поставки топлива, MOL, MVM, HM, TEK, центр BRFK, казармы и аэропорты, я не буду их перечислять, план готовится, совершенствуется, и никто о нем не знает, кроме нас, особенно вот об этом, и он указал вокруг широким жестом, нет, он заявил на это, теперь он смог немного взять себя в руки,
  НЕТ
  ОН
  , и голос его был острым, как лезвие, и он понял: «Хорошо-
  Дядя Йожи?! — спросил Пайр. — Я ничего не видел, и немедленно отвези меня домой, в горы. — С этими словами он вернулся в зеркальный зал, оттуда поспешил во двор, а его свита осталась стоять среди оружия, такая же потрясенная, как и потрясение, отразившееся ранее на лице дяди Йожи. НЕТ сказал он им, когда они начали объяснять снаружи, что это будет так, и это будет эдак,
  НЕТ
  , сказал он в машине, когда они отправились в сторону улицы Маглоди, и он продолжал говорить это всю дорогу через Пешт и Буду, затем по направлению к горе, и в конце концов, когда он вышел из Фольксвагена перед своими воротами, он отпер их, повернул назад и поехал наверх-поднял указательный палец в сторону своего окружения, погрозил им и повторил в последний раз, что НЕТ
  , с этими словами он так громко захлопнул ворота, что они просто хлопнули, он подошел к собачьей будке, проверил, там ли Жом-ле, но его там не было, он вылез куда-то, поэтому первым делом он стал искать его в саду, он нашел его довольно далеко от будки, он уже качался всю дорогу вниз среди кустов малины, потому что он все еще качался, он еще не имел равновесия
  ля, подняла ее, отнесла обратно, укрыла ее, так как уже был вечер, потом принесла ей свежей воды, причем из молочного кувшина, который этот дурак, если бы его не было дома в это время, все равно бы выпил.
  Он просто выставил его на улицу, в караульное помещение, которое охраняло ворота, помахал ему, затем разгладил скомканное одеяло под ним и притянул Жёмле к себе одеялами, чтобы тот мог дотянуться до воды и молока своим маленьким ртом. Он подождал, пока оно попьёт из мисок. Должно быть, он был очень голоден, потому что всё ещё жадно глотал молоко, особенно когда он вернулся к воротам, повернул ключ на два, вошел в дом, запер дверь и нажал на ручку изнутри два-три раза, чтобы убедиться, что замок работает. Наконец он сел на кухне, приподнялся на локтях, уткнулся лицом в руки. МАГВЕТ
  и все, что он мог сказать, было: «Это дураки», он покачал головой и сидел там в недоумении, он почти забыл, как он голоден, затем он принес кувшин с молоком, который он забыл во дворе, налил его в кувшин, вынул хлеб, отрезал кусок, поужинал и решил, что отныне он никогда не будет пускать дураков, то есть это была их последняя встреча, больше не будет, потому что он не разговаривал с дураками, я бы хотел, чтобы это выяснилось раньше, до того, как он узнал, что они задумали, но не было ничего, что указывало бы на это, или он был слишком доверчив, скорее всего, да, потому что он действительно верил, что эти люди совершенно безобидны, преданы королю, миролюбивы, крещены, ходят в церковь и просто ждут его, коронованного главу, то есть Иосифа I из династии Арпадов, чтобы он сказал ему, как добиться того, чтобы Венгерская республика, или Венгрия, или как там ее сейчас назвал Орбан, наконец-то снова стала Королевством Венгрия, он тот, кто отдает приказы, пусть его клюнет петух, если они это примут, ну, а если нет, то все кончено, профессор писал ему напрасно, он даже не открывал свой почтовый ящик, он удалил все письма, которыми обменивался с ним, и он пытался все это забыть, стереть из памяти, исключить и усомниться про себя, что это вообще произошло, он был занят готовкой, иногда рагу, иногда картошку
  ОН
  Паста, а иногда и овощной суп, который он ел днями, потому что, будучи героем войны, привык легко поглощать несвежую пищу. Более того, было хорошо известно, что некоторые блюда, например, рагу, вкуснее в разогретом виде, а пригоревшие, слегка подгоревшие части были вкуснее.
  и самые вкусные, даже если вы делаете их без мяса, только с картофелем, вы могли бы признаться, если бы встретили кого-нибудь недавно, что они вам нравятся больше без мяса, отчасти потому, что в деревне было трудно достать нормальное мясо, и все же зачем выбрасывать даже филь-МАГВЕТ
  он даже купил в магазине замороженную, более чем сомнительную курицу, нет, он предпочел бы не есть такую вещь, решил он, и поэтому с годами он все больше и больше отвыкал от нее, то есть от мяса, и теперь, когда что-то подобное оказалось на кухне, он почувствовал себя плохо, прямо-таки плохо, поэтому нет, он придерживался своих любимых блюд, и завтрак и ужин были для него простыми, как и вечера, особенно в последнее время, поскольку он был в полном расцвете сил.
  Поздней весной можно насладиться с террасы по вечерам, когда начинаются сумерки, это немного похоже на просмотр пьесы, знаете, когда она начинается, вы стараетесь быть именно там, где находитесь, чтобы не пропустить начало, и особенно конец, потому что это действительно самая красивая часть, пряди облаков, как они горизонтально распространяются по волнистой линии горного хребта, одна поверх другой, как простыни, разложенные друг на друге при проветривании, и все это горит всеми оттенками красного, нет ничего чудеснее этого, он вздохнул, но Отец Небесный, конечно, Он может создать что угодно прекрасное, и Он создает это, так же, как Он сделал здесь, и делает это, каждые сумерки, потому что
  Он чувствовал каждый раз, что может посидеть на скамейке снаружи, затем наполнить маленькую миску свежей водой на ночь, а большую плоскую — молоком для Жомле, которая начала
  уже очутившись в новом доме, он все больше и больше ползал, ему было любопытно все, он грыз все, иногда даже крапиву, но больше всего он любил пальцы фермера, потому что, когда тот брал его на руки и протягивал ему левую руку, чтобы тот мог просто укусить, если захочет, он с радостью бросался на старые, заскорузлые пальцы, его зубы еще не заточились, и у него не было сил, так что это может занять некоторое время, радостно думал он, так что теперь нас двое счастливых, или трое, включая Иоланду, думал он в такие моменты, но он старался не с-СЕМЯ
  он, конечно, поймает его, но сейчас ему нечего делать, он все равно забудет об этом, и он станет обычным домработником, как те, кто лает по ночам, и тогда его будут учить на расстоянии, что такое собачья жизнь, когда дом и хозяина нужно охранять с утра до утра, так проходили его дни, проходили недели, и вдруг снова зазвонил маленький колокольчик под караульным помещением, он подумал, что это сосед по соседству или дурак с начала улицы, а в этот час было всего одиннадцать утра,
  Это случалось очень редко, но нет, Лаци Краснахоркай стоял у ворот и просил, чтобы его впустили, и хотя он не участвовал в катастрофе в Кёбанье, он немного колебался, впускать ли его, затем сделал очень мрачное лицо и впустил, усадил его, он не сел, он
  да, и с неохотной гримасой, как будто он уже устал от того, что ему предстоит услышать, он спросил, чего тот от него хочет, на что мальчик ответил, что он в курсе того, что произошло, и если имеет значение, что он об этом думает, то ему очень жаль, и с тех пор он почти не может спать, работа у него тоже не ладится, ведь он еще и преподает, ему нужно чем-то зарабатывать на жизнь, как говорится, искусством он не заработает, и что он наконец набрался смелости навестить его, потому что очень беспокоится о том, что теперь о нем подумает дядя Йожи, я ничего о тебе не думаю, сынок, но Он
  Я думаю, ты попал в плохую компанию, потому что если ты хочешь жить верно королю, то ты ничего от них не получишь, и в этот момент они оба замолчали, затем, чтобы нарушить молчание, поскольку он был здесь, он повернулся к нему, он даже не взглянул на него до сих пор, и сказал ему, знаешь ли ты, сынок, что в детстве я много лет дружил с Йоханнесом Вейсмюллером?, на что певец лишь неуверенно покачал головой, по-видимому, понятия не имея, кто, черт возьми, такой Йоханнес Вейсмюллер, но ты говоришь только о Тарзане?, да, да, об этом, мальчик неуверенно ответил, MAGVET
  Ну, потому что, он взял свои слова обратно, я провел свое детство с этим Тарзаном, потому что я жил в Сабадфалве, округ Тимиш, когда был маленьким, и Йоханнес, потому что так его тогда называли, был таким тощим скелетом, что его унесло бы ветром, может быть, поэтому его родители позволили ему быть со мной, потому что я едва мог выбраться из воды Беги, все это обо мне знали, поэтому он плавал со мной часами, и он становился все сильнее и сильнее, а потом мы начали соревноваться, и он начал меня побеждать, тогда я перестал плавать с ним спортивное плавание, потому что я сказал ему, что не люблю проигрывать, он это понял, потому что ему тоже это не нравилось, он выиграл все, когда уехал в Америку, но до тех пор мы очень весело проводили время, прыгая в воду с высоких веток, да, твой Тарзан был одним из моих лучших друзей, мы долго оставались на связи, но когда он уехал в Америку и стал большой звездой, я не мог найти его адрес, он не вернулся домой, ну, пожалуйста, я вырос среди таких людей недалеко от Тимишоары, брат Йожи
  «Эй, — обратился к нему Лачи, — что случилось? Я хотел бы кое-что сказать. Ну же, расскажи мне, что случилось? Дело в том, что «Капе», или «Скоординированная платформа», полностью распалась, и господин Бадиги хотел бы извиниться перед дядей Йожи, в этом нет никаких сомнений», — резко бросил он.
  ОН
  «Он совершенно не в себе, — продолжил Лачи, — и он также покинул группу, он неделями не был с остальными, то есть с нами, потому что он совершенно не согласен с тем, что произошло и происходит там, и чего он хочет?» — спросил он, всё ещё очень угрюмо, сердито отвернулся от певицы, он хочет извиниться, вот и всё, что я знаю, ну, тогда и приходить бесполезно», — ответил он, продолжая демонстративно показывать, как он зол, правда, вот, он указал на стол, но он имел в виду дом, конечно, он не может вмешиваться, можно ошибиться, и можно кого-то покалечить до смерти, верно? И в его случае это .
  Последнее и произошло, чтобы не называть это прямым оскорблением, я для этого достаточно взрослый, и у меня, кажется, есть чин, чтобы выбирать, кому сюда можно приходить, а кому нет, не твой друг Бадиги, я понимаю, мальчик склонил голову, они немного помолчали, затем Краснахоркай снова заговорил, что, если он действительно раскаивается в этом? И что, если он поймет, что его словам противоречат неоспоримые документы в венском архиве? Он спросил это осторожно, прежде чем она подняла голову,
  И он насмешливо спросил: «Да, какие документы?!» Он хотел их вручить и передать в архив дяди Йожи, ответил мальчик, и снова повисла тишина, это заставило его задуматься, но он не хотел отдавать их так просто, и почему он не отправил их с вами, почему он хочет лично привезти их сюда?» Он задал вопрос, потому что, певец поднял голову и посмотрел в глаза хозяину, он хочет извиниться, мне нужно подумать об этом, холодно сказал он и отправил мальчика домой, сам сел обратно за стол, и хотя он не отрицал, что был удивлён услышанным, он всё ещё не мог оправиться от оскорбления, которое получил от этого ублюдка в прошлый раз, нет, он покачал головой и причмокнул, потом его затрясло ещё сильнее, и, вспомнив, он начал...
  ОН
  Его лицо покраснело от гнева, потому что каждое слово было у него на уме.
  он получил то, что этот Бадиги бросил в него, нет, он трясся и трясся и фыркал, это не сработает, а затем на следующее утро он отправил электронное письмо профессору с просьбой передать его сообщение Ласло Краснахоркаи, сказав, что, хорошо, он может привезти Бадиги, который хотел бы сразу же сесть в машину, он еле дождался отведенного времени, он ехал весь путь от Будапешта, в этом направлении, из города, движение еще не было плотным, не было пробок, что редко случалось на этой дороге, поэтому он просто снова грохотал и грохотал, и он чувствовал, что это не случайно, теперь Бог поможет ему поскорее добраться туда, и он уже дергал за маленький колокольчик и строго следовал за хозяином.
  Он вошёл в дом следом, отстав на несколько шагов, и не принял предложенный табурет. Лишь когда дядя Йожи нетерпеливо крикнул ему, чтобы он сел и сказал, что ему нужно: «Прошу прощения!», Бадиги посмотрел на него с раскаянием и приподнялся со стула, но потом, строго взглянув, усадил его обратно, извинившись.
  «Спасибо вам за все», — продолжил он, сказав то, что он непростительно сказал.
  
  Я в прошлый раз обидел дядю Йожи, он не хочет объяснять, объяснил Бадиги, но, к сожалению, в таких делах так много мошенничества, подделок, провокаций и лжи, что с тех пор, как он начал иметь дело с монархией, он почти каждый месяц натыкался на псевдокороля, псевдоГабсбурга, самопровозглашенного пророка, профессора-офтальмолога, который никогда не имел степени, с мечом короля Аттилы, так что пусть это его спасет, хотя ничто не может спасти тон, который он использовал, он прекрасно знает, но что ему делать, последние десятилетия сделали его чрезмерно подозрительным, он
  Он историк по гражданскому образованию, и он верит только документам, непротиворечивым документам, и когда он в прошлый раз так грубо сбил его, дядю Йожи, по дороге домой, он не отрицает, что уже немного раскаялся, в основном...
  ОН
  в основном из-за тона, но также и потому, что каким-то образом часть информации в рассказе дяди Йожи была верной , и это начало его беспокоить, и он снова начал вникать в вещи, и поскольку он не смог найти ничего нового в Будапештских архивах, он отправился в Венские архивы, следуя заметке, найденной в одном из документов, и там он наткнулся на материалы, которые никто не интересовал раньше, потому что никто из его коллег не удосужился заняться самим Домом Арпада 1301
  после того, как вы меня поняли, дядя Йожи?, просто никто не был заинтересован в идее, что дом Арпада
  Потомкам пришлось остаться, и вот тогда он нашел эти документы, которые принес сюда в своей сумке.
  в своем кабинете, и он признается, что был не только поражен совпадением, но ему сразу стало ужасно стыдно за себя, и к тому времени, как он вернулся оттуда в Будапешт и провел две или три ночи с этими документами, снова просматривая их от начала до конца и от начала до конца, потому что иначе он ходит на работу днем, поэтому он делает это только ночью, у него еще есть год до пенсии, и данные совпали, подтвердили друг друга, и теперь он сидит здесь, потому что он понял, что то, что рассказывал ему дядя Йожи, было не сказкой, а
  ВСЕ ЭТО ПРАВДА
  «Я сказал, он оскорблённо покачал головой, но всё ещё слушал гостя, не глядя на него, и вдруг, — продолжал он, и его поразила эта мысль, — ему пришлось признать, что Кадан-хан существует, что Кадан-хан исчез, и в то же время в сегедской церкви действительно появился Када».
  в записях, и действительно было несколько лет так называемой исторической амнезии в истории Йоланды, а затем
  все было подтверждено ранее, начиная с учения Кошута
  от CSOS до анекдота о Хорти, потому что это правда, он
  что некий Када получил титул барона от императора Франца Иосифа и короля Венгрии, это правда, что за те семьсот пятьдесят лет, о которых говорил дядя Йожи, много Када появлялось здесь и там, это правда, что он родился в Сарваше, это правда, что трансильванская сторона истории, детские воспоминания
  Кек из Сабадфалвы, это правда, что ваш отец действительно был в контакте с Хорти и генерал-майором Ачем, это правда, что родственники семьи Селецких, живущие сейчас в Эгере, наверняка помнят о его любовной связи с художницей Зитой
  некий сержант из Сегеда, и в конце концов кажется правдой то, что вы сказали о тайной коронации
  «Удивительно, но это действительно могло произойти, что вы имеете в виду?!» — воскликнул он в этот момент. «Что, как это могло произойти?!» « Ну как же, — пробормотал он, — хотя у нас есть только косвенные доказательства, что мы можем сказать по этим косвенным доказательствам?»
  Ходят слухи, это то же самое, что дядя Йожи говорил о коронации, ну, это мило, заметил он себе под усы, я никогда не лгал, я с этого и начал, это чистая правда, да, он это разнес Бадиги теперь в деле, я так это вижу, и я глубоко сожалею об этом.
  Я знаю, я не очень-то верил в это, но теперь я не только верю, но и знаю это, потому что могу это доказать. У меня есть еще немного вина, выпьешь со мной? Я хотел прямо перед тем, как ты придешь. О, нет, он начал чувствовать это левой рукой, потому что взглянул на настенные часы и увидел, что было только 11:13. Может быть, немного рановато, сказал он. Кофе-
  Я подумал: «Пожалуйста?», — спросил Бадиги, а он все так же продолжал сидеть на краю табурета, куда опустился по первому знаку, не сползал назад, и вообще, не было и следа той заносчивости, которая раньше сквозила в его поведении, он больше походил на именитого, но немного растерянного даже в шестьдесят четыре года студента, который подложил в огонь плохих дров, о чем теперь ужасно сожалеет, ну, плохих дров.
  «Я поставил его на огонь», — говорил он, обращая свои слова к спине дяди Йожи, который наполнял котёг Сарваша, а тот говорил только о костре.
  Он отреагировал на это и, не поворачивая головы, сказал: «Ну, огонь, ну, он погас», так что он, должно быть, уже это услышал, потому что в самом начале я сказал его друзьям, что больше ничего не буду делать с огнем, что, конечно, я имел в виду образно, но, как видите, значение этого утверждения не только образное, но и в повседневном смысле, потому что я больше не пользуюсь костром, хотя у меня все еще есть дрова на улице, я положил в него это СЕМЯ.
  газовая плита, чтобы она была на достаточно удобной высоте, и я использую её вместе с электрической, мне достаточно двух тарелок, просто маленькая кастрюля тушеного мяса, или картофельные макароны с хорошим перцем, меня это устраивает, вы знаете, он на мгновение обернулся назад, я не могу терпеть эту сельскую столовую, сельский совет, или как они там себя называют в наши дни, проголосовали за столовую для меня, но я не могу это есть, пожалуйста, вы не можете это есть, я не признавался им в этом некоторое время, они приносили это каждый полдень, я поблагодарил их, я принял это, затем он вышел вечером к своей миске Zsömle, кстати, есть новый Zsömle, вы видели его?, да, ответил Бадиги, когда мы вошли во двор, я услышал какой-то лай, но голос у него был очень тонкий, разве он не болен?, о, вы помните предыдущего Zsömle, о, он ушел, моя бедная душа, это новый Zsömle, это тоже Zsömle?, спросил Бадиги удивленно, здесь всегда был Zsömle, у всех есть это имя, так же, как моего отца звали Када, мой стал Када инкогнито, так что, конечно, их тоже всегда Zsömle, так оно и есть, это у меня семейная традиция, сказал он и разлил кофе в две чашки, затем дрожащими руками принес к столу, они сварили ему кофе, не хотите ли посидеть на террасе?, затем он повернулся к ней, погода была хорошо, и солнце еще не светило, что ее приятно удивило
  Он последовал за гостем, с этим неожиданно дружелюбным голосом и предложением, конечно, ему захотелось, охотно, сел рядом с ним на скамейку, затем они вместе пили кофе и наблюдали за стадом коров внизу долины на лугу перед камышами, которые двигались так медленно, что нельзя было быть уверенным, что это вообще движение, но если посмотреть на них снова через несколько минут, они немного двигались, и в этот момент они замолчали, только когда он спросил: «Ну, где же эти документы, документы у меня в сумке-MAGVET».
  Я принёс их все в фотокопиях, чтобы дядя Йожи мог их посмотреть, прочитать и сдать в архив.
  «О, всё в порядке, ты на самом деле нормальный ребёнок», — рассмеялся он, но всё ещё смотрел на коров, потому что, по крайней мере, он пошёл своим путём, пока не убедился: вот это нормально, мне это нравится, так всё будет хорошо, и с ними всё было в порядке. С тех пор Бадиги-младший приходил на каждую встречу. С тех пор, как встречи возобновились, он приходил только раз в неделю и только примерно на час.
  
  Они оставались долго, как и договаривались, но размеренность вернулась, особенно этот Бадиги был к его услугам больше всего, его движения полностью изменились, что заметили даже его спутники, он стал скромным и раскаивающимся, и вообще, и в отличие от других, грустным, он тоже это заметил, но он не спрашивал об этом, потому что их никогда не оставляли одних, он не хотел перед другими, хотя ему и нужно было в чем-то признаться, вы знаете, он подошел к их первым, возобновленным отношениям таким образом, что сказал бы ему, послушай меня, ублюдок, я не собираюсь называть себя королем из-за тебя, я король, мне не нужны доказательства, доказательства нужны тебе самому, а теперь ты должен спрятаться, он подумал об этом, вот что он хотел бы сказать и сделать, но потом, верно, вышло иначе, Он
  и теперь он не возражал, ему нравился этот Бадиги, потому что он, в отличие от других, уже доказал что-то, через что он прошел, прошел через голгофу, и теперь в его глазах я был определенно королем, и это было правильно, повторил он, когда он отвел взгляд на некоторое время, в то время как на этих возобновленных заседаниях он, младший Бадиги, иногда брал слово, брал слово, но вежливо ждал, пока говоривший прежде не закончит то, что он должен был сказать, и снова и снова он повторял
  Он считал, что действительно претерпел глубокую трансформацию, и что грусть, по его мнению, является естественным состоянием человека, отмечает MAGVET.
  и вдруг, по привычке, ему не хочется философствовать, это не его дело, но он достаточно испытал за свою долгую жизнь, что жар, желание действовать, возбужденная возня, амбиции, постоянное желание женщины, власти, сундука с сокровищами...
  или, конечно, хорошая миска паприки с косточками и косточками, где ее в наши дни достанешь?!, ну, что ж, так это не странно, и вы сейчас об этом спрашиваете, что именно это движет человеком на протяжении всей его жизни до старости, в то время как совершенно ясно, что он умрет, и в общих чертах, сказал он, среди боли и страданий, причинив столько горя своим близким, сколько он никогда не причинял им счастья в своей жизни, все должны знать это в великом завещании, и как говорится, конец великого завещания - стон, вы знаете, что люди имели в виду под стоном, когда создавали эту великую поговорку, ну, так вот я этого не скажу, потому что действительно, чтобы не испортить ее, и все же я скажу это, вся эта прекрасная жизнь закончится беспорядком, давкой, так сказать, потому что нас непременно зажмут в конце, выхода нет, о, дядя Йожи, не следует больше говорить такие вещи, Са... покачал головой
  voszd-Uvas, не говори, не говори, рявкнул он, так о чем же мне говорить в моем возрасте, когда ночью Он
  Всегда думаешь, случится ли это сегодня в четыре утра или только завтра?, потому что четыре, четыре утра — это время, когда нормальный венгерский человек умирает, так где-то написано, я уже не помню, это внутри, я спрятал это, он кивнул в сторону комнаты, все там, они могут разобрать это после того, как я умру, а теперь давай выпьем по бокалу вина, вчера вечером я выпил почти последнюю каплю, но я думал о тебе, поэтому, мой сынок Лаци, принеси это, сказал он Краснахоркам, они вскочили и принесли это, и они выпили последний глоток, затем MAGVET
  Они немного посидели молча, он рассказал мне о генерал-майоре Аче и о каком-то трамвае в старые времена, когда в него можно было попасть, только открыв маленькую решётчатую дверцу, опустив ступеньку и забравшись в вагон. Так и случилось, рассказывал он мне, что он столкнулся с Зитой Селецки на площади Сена, открыл ей маленькую решётчатую дверцу, опустил ступеньку, и эти крошечные ножки почти подняли её, словно ангелы нежно поднимали её после того, как они передали святое послание к Нашей Марии, по-вашему, они всё ещё уважают Деву Марию?, он обратился в то время к электрику, ну, он искал правильный ответ, я, насколько мне известно, Дева Мария, ну, все уважают Её, потому что тот, кто не уважает, будет очень признателен, если дядя Йожи займёт его место на том месте, которое ему принадлежит, потому что это королевство Девы Марии, он взял слово обратно, и это Святое Королевство находится под Её благодатью, не парламентом, не королём, как вы думаете, а властью Девы Марии-
  Священная Корона – это верховная власть, и она действительно была взята из рук Папы нашим королем Стефаном, и именно, и он постучал пальцем по столу, в 1000 году, и они возложили ее на его голову однажды в Секеше Фехерваре, Корона, господа, принадлежит этому славному
  Сила и власть – вот откуда все берется, и вот откуда
  ОН
  сколько веков с турками-Габсбургами-Советами ничего не меняет, вот к чему я пришел после долгих исследований, он кивнул в сторону комнаты, и вот к чему я тоже пришел, Бадиги тихо перебил и, слегка склонив голову, теперь уже как историк, он добавил пояснительно, как будто извиняясь, историк, который верит только данным, посетители довольно долго переглядывались, что этот высокомерный малый так внезапно нашел, ну, это неважно, проворчали они друг другу, дело в том, что он пришел в себя, затем он указал на табуретку, на которой лежала Судьба-СЕМЯ
  Судья сидела, Зита Селецки шесть раз, понимаете?, она сидела на этом месте шесть раз, когда бедняжка состарилась, после чего Судья Судьбы, понятное дело, сразу же вскакивал, навещал ее шесть раз, потому что семейные воспоминания привязывали ее к этому месту, и когда она наконец могла вернуться домой, она всегда приходила, когда бывала здесь, навестить и меня, но она стала такой маленькой, сморщенной старушкой, мы говорили о былых временах, она была великой венгеркой, помните, мы собираемся поставить памятник Зите Селецки на площади Кошута, потому что прекрасная венгерка сделала для этой страны столько же, сколько и любой другой, поверьте мне, статуя, он напевал, кивал, перебирая воспоминания, когда Сиграй тоже заговорил, будет статуя, дядя Йожи, не позволяйте этому вскружить вам голову, будет статуя вот такого размера на площади Кошута, намного, намного больше, чем та, что была у Иштвана Тисы, но эй, Легар в этот момент прервал, это не у Цепного моста?, неужели это не все равно?!, сердито рявкнул Сиграй, неужели вам не все равно?, это был просто пример, вы не волнуетесь об этом, кофе?, спросил он тогда, вставая со стула и хромая к спархерт, потому что как-то, скажите мне, прошлой ночью, когда он повернулся в постели, он снова мало спал, он не может хвастаться, он подтянулся сюда и показал ему, где, вот почему он хромает маленький, но Тонкий Бендегуз Он
  Он не хотел уходить, хотел сам сварить кофе, но хозяин не пустил. Он вежливо поблагодарил, а затем заявил, что, если сможет залезть на плиту, то сварит первую порцию, ладно, вторую пропустит, особенно если это будет более серьёзная история, но сейчас это было не так. Он уже наполнил чайник водой с небольшой металлической подставки, затем налил полный кофейник, придавил его маленькой ложкой, затем включил скороварку на три, чтобы кофе быстрее выходил, объяснил он лежащему рядом мужчине, позже, когда я услышу чайник, конечно, я уменьшу его до двух, MAGVET
  потому что ему этого было достаточно, и именно это и произошло: когда он начал пить, он снял его, затем разлил в четыре чашки, сел обратно и сказал: Зита, когда она приехала в Америку из Аргентины-
  Он сразу же познакомился с великим поэтом Альбертом Вассом, надеюсь, вы прочтете все его произведения, потому что он был таким необыкновенно праведным, чистым венгерским человеком, настоящим величием, для нас, молодых людей, которые также жили в Трансильвании, он был особенно
  После Трианона он стал святым поэтом, этот язык, мой дорогой Боже, но этот человек писал прекрасно, так, что мы плакали, поэтому читайте все, что он написал, теперь библиотеки полны, даже здесь, в Эгере, хотя я редко туда захожу, он подмигнул, как обычно делал, когда упоминали Эгер или Эгерловаси, и его аудитория уже давно и без дополнительных объяснений поняла, что это было соглашение о заговоре, которое заключили братья Йожи.
  В знак своего доверия он уже установил с ними связь с первого подмигивания, а повторное подмигивание было подтверждением
  Это соглашение было скреплено, потому что, конечно, Эгерловаси или Эгер не должны были использоваться вместо названных имен, они служили только в качестве прикрытия, в буквальном смысле
  «Когда я иду туда, — сказал он, — я почти всегда захожу в библиотеку, и независимо от того, зачем я туда иду или что я ищу, я всегда смотрю на Васс Альберт, проверяю его, и я знаю...
  ОН
  Ну, я не радуюсь, когда вижу их на полке, но когда их там нет, потому что тогда это значит, что их достали, и люди их читают, и это нормально, тогда всё будет в порядке, если люди здесь читают Альберта Васса, тогда мы будем знать, что дела идут в правильном направлении, ну, заваришь и для других, сынок?, сказал он тогда Краснахоркам, и, конечно же, они заварили следующее, после чего, когда они выпили его, он не пригласил их на террасу, он вежливо вывел группу из поместья, и пошел туда, на террасу, один, предварительно покормив собаку, они не притронулись к СЕМЯНАМ
  более деликатные темы, такие как то, что случилось со многими людьми, которые изначально к нему приходили, не было никакого упоминания о том, с кем из оставшихся истинных роялистов порвали связь, потому что именно так он называл их в своем уме, он воспринял это так, как будто от них избавились, и все прошло гладко.
  Он продолжал молча ждать ответа от Министерства внутренних дел, президента Германии и бывшего мэра Ваца, пока редеющая компания преданно посещала маленький дом.
  Они сидели на вершине горы, слушали его, а Бадиги постоянно быстро делал заметки, записывал каждое слово, потому что теперь он всему верил, каждое сказанное слово становилось важным в его глазах, потому что он не мог знать, какое из них окажется важным, будет иметь историческое значение, хотя, наблюдая за дядей Йожи за кухонным столом, как он иногда делал,
  Он был очарован своими собственными словами, он был уверен, что каждое слово было таким, и он быстро записывал их и приносил домой, где проводил над ними ночи, приводя их в порядок, помещая их в контекст, как он объяснял своей жене, они вдвоем жили в маленькой квартире на улице Аттилы, детей не было, но было много книг, все профессиональные работы, которые он с гордостью показывал иногда в редких случаях
  для тогатос, редко, да, потому что его жена не очень любила гостей, для нее это была только работа и работа, в то время как они, он указал на Бадиги, наслаждались обществом друг друга,
  ОН
  и кому еще, то есть ему, приходится постоянно обслуживать этих гостей, не говоря уже о том, сколько часов ему приходится тратить на готовку , выпечку и походы по магазинам, потому что он, Бадиги, никогда не хотел снять с себя даже это, ссылаясь на важную работу, поэтому они поселились в квартире Бадиги для нескольких гостей, и то только для нескольких гостей, но для тех, кто были важными коллегами, они подготовились более основательно, только поверхностно для каждого студента, но для тех, кто был приглашен на такую вечеринку, хозяин и MAGVET
  Он подробно представил свою библиотеку, не очень, извиняясь-
  У меня небольшая квартира, но это существенно, ему очень нравилось это слово, я слежу за своей библиотекой таким образом, что в определенные дни каждый год провожу ревизию, своего рода фильтрацию, и вынимаю те произведения, которые я бы больше не перечитывал, отчасти потому, что я их помню, отчасти потому, что они устарели для исторической науки, так что это суть, из которой он никогда ничего важного не дарил и не давал во временное пользование, но теперь это первое издание, и оно стало еще более ценным благодаря подписи Васса Альберта
  ВЕРНИТЕ МНЕ МОИ ГОРЫ!
  Он сделал исключение для шедевра под названием «Величайшие хиты», сняв его с полки и отнеся дяде Йожи, осторожно вынул из сумки и, завернув его в папиросную бумагу, протянул ему вместе с папиросной бумагой. «Я принёс это в подарок, дядя Йожи, — сказал он с восхищением, — этого экземпляра, наверное, здесь нет», — и передал ему, предварительно развернув титульный лист с дарственной надписью, что, естественно, очень удивило дяди.
  Он был в восторге, поджал губы и кивнул в знак признательности, он не мог найти слов, настолько он был тронут подарком.
  ОН
  жестом возвращаясь к титульному листу снова и снова, он указал на замечательную подпись Альберта Васса, это для меня ценнее всех наград, которые я получил в своей жизни, я серьезно, он закрыл книгу, принес ее в комнату из магазина папиросной бумаги и поставил на полку, затем, когда он вышел, он остановился перед Бадиги, сжал его руку, его лицо
  он заглянул и ничего не сказал, подумал он, он и так знает, что я чувствую, почерк Альберта Васса, мой дорогой Боже, и он с трудом хотел отпустить, затем он предложил им всем выйти сейчас на террасу и посмотреть его вместе с ним, MAGVET
  какое захватывающее зрелище создал Отец Небесный
  Он относится к тем, кто верит в него, с добротой, они вынесли табуретки, все трое смогли поместиться на скамейке, остальные просто нашли себе место на полу террасы, и все были обращены на Запад, они были как небольшое поле подсолнухов, все в одном направлении, к солнцу, к Западу, при этом он заметил в шутку, что страна, наша, которая всегда смотрела только и исключительно на Восток
   Он должен был посмотреть, чтобы увидеть самое главное, продолжил он, место, откуда мы пришли, родину наших предков, которую мы никогда не должны забывать, и он говорил так прекрасно, что никто из присутствующих не заговорил после него, что они могли сказать теперь, они чувствовали величие события.
  Хотя они и не знали точно, что именно таит в себе это великолепие, они смотрели в одном направлении, на Закат, в то время как все думали о Восходе Солнца, и облака начали рассеиваться.
  Облака скользили друг по другу или просто плыли по небу с легкостью божественного вздоха, кроваво-красные, оранжевые, лимонно-желтые, светло- и темно-фиолетовые, но в самых разных оттенках, и все это на переднем плане еще чистого голубого неба, следуя волнистой линии горного хребта, возвышающегося за долиной, наступал вечер, щебетали птицы
  ОН
  Они щебетали: певуны и малиновки, усатые овсянки, галстучники и трясогузки, потому что ушастые овсянки начали петь только тогда, когда большинство других уже улетели в свои гнезда, затем они спустились с высот и устроили концерт, которому не было равных, да и не могло быть, в буквальном смысле.
  он очутился после великой тишины, потому что его ухо-мышь взывает к Господу каждый вечер перед тем, как он идет спать, а к Господу можно обратиться только божественными мелодиями.
  
   Часть V
  Он ждал дурака все утро, потому что вчера договорился с ним прийти сегодня утром, так как бутыль нужно было наполнить, а ребенок должен был отнести ее к Йенё на другой конец деревни, а оттуда отнести ему, и это произошло с детской легкостью, потому что этот дурак...
  ОН
  он был силен, он дал ей пятьсот, после чего она ухмыльнулась, сжала его руку в его руке и убежала, потому что он немедленно захотел купить трусики румынки, которая жила по соседству, женщины, которая была партнершей его брата, и которая держала его в лихорадке с тех пор, как он переехал сюда, он шпионил за ней, когда мог, когда она мылась, к сожалению, она мылась редко, и он шпионил за ней, когда она выходила во двор в своей футболке после сна, чтобы прислониться к дверному косяку и зачерпнуть свой обычный фруктовый йогурт из пластикового контейнера, и в это время ее соски были видны через футболку, это заставило его чуть не упасть в обморок, он не был трусом, MAGVET
  Поэтому каждую неделю он предлагал ей сто форинтов, если она разрешит ласкать его соски, но она всегда отвергала его, поэтому тоска оставалась, и он злился.
  На той неделе, когда он не становился ближе к своей цели, когда женщина отправила его в более тёплый климат с твоей матерью, он взял ружьё, которое украл у своего отца, и которое его отец не мог потребовать обратно, потому что кто-то забил его до смерти на крыльце их дома три года назад, и с тех пор все согласились, что винтовка принадлежит этому дураку, он взял её и пошёл в лес, на хребет,
  У него было много боеприпасов, потому что он всегда мог украсть их из дома лесника, поэтому он был очень рад этой сумме.
   потому что его брат предложил трусики своей партнёрши любому за такую цену, они были вонючими, но для него они были опьяняющими, они не могли быть более опьяняющими, он дал ей деньги, выхватил их из рук брата
  Она сняла грязные трусики и выбежала на туристическую тропу.
  вдали от толпы, в его любимом месте, за змеевидной крышей
  Среди разрушенных зданий бывшего военного полигона в Гёте он рухнул в один из углов, прижал трусы к носу, закрыл глаза и оставался в таком положении так долго, что пропустил доение дома, поэтому братья Йожи
  Чи получил молоко только позже в тот же день, он даже не осмелился дернуть за маленький колокольчик, он просто поставил кувшин в караульное помещение.
  ОН
  Он убежал, как будто и не застал Быстроногого дома, и был рад, что молоко прибыло, а рыба была такой вкусной, хвастался он перед Йенё, когда они встретились в деревне, словно летучая мышь, а Йенё лишь молча поднял брови, потому что это было его большим достижением, потому что у него были красивые, густые, черные брови.
  два, если бы он захотел, он мог бы натянуть его на край лба, и он гордился этим, так что ему не пришлось бы этого делать, поэтому он вышел и купил молока на приготовленные деньги, но ребенок уже замерз, ну, ничего, проворчал он себе под усы, СЕМЯ
  в следующий раз, и принес банку, дал немного Жомле, о котором - теперь, когда он не только беспрестанно лаял, но уже можно было предположить, что в своем большом любопытстве он мог бы даже выйти за пределы имения - он решил, что скоро посадит его на цепь, затем пошел в дом, и так как еды еще не было -
  гья, поставил чайник в прохладную маленькую кладовку, сел на кухне-
  и задавался вопросом, как действовать после скандальной поездки, чтобы выяснить, кто остался с ним и чьи дела важнее оружие и мятеж, потому что как его назвать, думать, кроме как в тишине, потому что к этому времени последняя бензопила остановилась, ужасный, действующий на нервы звук
  его голос, он засыпал дважды, поэтому, когда он почувствовал, что вот-вот снова заснет в третий раз, он попытался
  Он пытался как-то не заснуть, но это не получалось, потому что от усилий его разум то сходил с ума, то окутывал его, и обычно случалось все более частое блуждание в небытии, поэтому он испытывал облегчение, когда звонил маленький колокольчик.
  Он был на улице и, услышав крики соседа: «Пожар, пожар!» — «Сосед!», потому что именно так его называл сосед, а не как жители деревни, выбежал на улицу, и там был пожар, лесной хребет над ними горел. Он якобы…
  кто-то облил бензином одну из туристических троп, сосед через дорогу задыхался и бегал, не зная, что делать, пойдём, сказал он ему спокойно, мы спустимся, я только что слышал сирены вдалеке, но думал, что мне это просто приснилось, мы спустимся и посмотрим, приехали ли уже пожарные, и они приехали, и даже если их ещё не было видно, было слышно, как сирены становились всё громче, но как они туда доберутся?, как?!, скажи мне, сосед через дорогу отчаянно закричал, успокойся, он махнул рукой вниз.
  Это не поможет нам дальше, мы ничего не можем сделать, кроме
  точно так же, кто сказал себе и схватил за плечо соседа напротив и повернул его к себе, что это поджог?!, муж учительницы Гирняк, Дьюри, шел по нашей улице, и он крикнул ему в ответ, что кто-то облил его бензином, и это чувствовалось отсюда, где-то там, около позвоночника, смотри, он еще сильнее сжал другое плечо, сохраняй спокойствие, пойми, что мы ничего не можем сделать, оставим это тем, кто умеет это делать, потому что пожарные знают, не стоит так волноваться, и только они будут знать, как подняться туда со шлангами, что, конечно, было нелегко. Две пожарные машины приехали и запылили перед ними, а позади них – красная машина. Должно быть, это главнокомандующий, – заметил он соседу напротив. Потом эта машина вернулась, но гораздо быстрее, чем приехала. Это снова вызвало у соседа напротив панику. Как он ни пытался его успокоить, он оставил его там, пусть истерит в одиночестве. Он пошел дальше, на Нижнюю дорогу, туда, где лесная тропа ответвляется от промышленной лесной дороги рядом с ручьем, чтобы посмотреть, может ли он чем-то помочь, но он не смог, потому что они просто посмотрели на него и посоветовали не делать этого. Там, где заканчивалась асфальтовая дорога и начиналась лесная тропа, уже собрались люди из деревни. Он
  так называемых добровольцев тоже, было много беготни, говорили о том, чтобы удлинить шланги, все знали лучше, что делать, один из пожарных успел
  чтобы сделать уборку, затем они тянули, буквально тянули шланги в одном направлении, то есть вверх по небольшой тропинке, по которой они могли добраться до хребта, по крайней мере, они на это надеялись, но всегда оказывалось, что шланг был недостаточно длинным, пожарные присылали новый с местными жителями, им и ею
  сколько старушек из домов на Нижней дороге, которые почему-то пришли с ведром воды, но просто стояли там,
  Пожарные отпустили их, а затем отправили обратно со словами: «Люди, это не цирк, не смотрите на них, они нам просто мешают, разойдитесь по домам, мы сами с этим разберемся, предоставьте это нам», но толпа отступила лишь на несколько метров, затем они снова навалились друг на друга, некоторые из них даже начали выть, ну, этого было достаточно, сказал один из пожарных.
  и буквально затолкал старушек обратно в их дома и приказал им запереться и не двигаться, ему тоже пришлось вернуться в свой дом к перекрестку тропы и Нижней дороги, хотя у него был бы хороший совет, но это не имело значения, он остановился там и посмотрел на хребет, он даже иногда видел пламя пожара, но в основном только дым поднимался высоко оттуда, а затем случилось то, что если воздух был неподвижен до сих пор, теперь даже это обернулось против них, потому что подул ветер с севера, он был не сильный, но все еще дул, и это не означало ничего хорошего, в это время двое детей появились из одного из домов на Нижней дороге, там жила молодая пара, и двое детей, предположительно, убежали, затем их мать была рядом с ними, и хотя она ничего им не сказала, они могли бы прижаться к ней, один, старший, был маленькой девочкой и ныл о том, что сейчас произойдет, младший, был мальчиком, который просто смотрел испуганными глазами в ту сторону, где, как он подозревал, были пожарные, и он определенно хотел, чтобы она
  его мать, чтобы убедиться, что они действительно что-то делают, и если да, то что, но он не мог пошевелиться, поэтому он взял на себя смелость узнать новости, но тщетно он снова пошел вперед, туда, где были пожарные машины, остался только один из местных добровольцев, и он снова направил его назад, сказав: «Быстрый человек, поднимайся и быстро убирайся отсюда», он хотел что-то сказать грубому голосу, но проглотил его, было не время для этого, но он запомнил, кто это был, и поспешил обратно к детям и сказал им, что пожарных нет... MAGVET
  они только на тропе, ведущей к хребту, но даже с пожарными машинами они смогли встать выше, так что они могли дотянуться до очага пожара своими шлангами, и не волнуйтесь, он погладил их по головам, пожарные очень опытные, и они тушат его в мгновение ока, вот увидите, они скоро вернутся, потому что это ничего, ну, это было ничего, потому что уже прошел час, и вы все еще видели маленькие вспышки огня из караульного помещения, где, как будто защищая что-то, они стояли с все еще дрожащим соседом
  позже, и да, кое-где что-то загорелось, но он это проспал, они хорошо работают, они знают, что делать, посмотри и покажи мне, не нужно нервничать, сказал он соседу по дому и пошёл в дом, потому что вспомнил о Жёмле, неужели тот не испугался всех этих сирен, и, конечно же, он был не там, где был, и даже не мог найти его внизу участка, чёрт возьми, он ругался себе под нос, только этого и не хватало, он искал везде, наконец, он вытащил его из-под железной бочки, которую немного наклонил к одному из углов дома, чтобы она доставала до дна желоба, чтобы дождь стекал в неё, а не на стену дома, и что вода хороша для полива, полива, она многого стоит, поэтому он некоторое время злился на Жёмле, потому что из-за него тот вылил примерно половину того, что накопилось в ней с последнего дождя, она...
  ОН
  ему пришлось приподнять одну сторону, иначе он не смог бы вытащить из-под себя этого маленького мерзавца, который, конечно же, дрожал как тополиный лист, поэтому он усадил его на террасе, взял к себе на колени, по крайней мере, оттуда не было видно хребта, потому что его закрывал дом, потому что он не хотел продолжать смотреть на то, что там происходит, он не хотел продолжать ходить с обеспокоенным выражением на лице совершенно без необходимости, как толпа людей с улицы и с улицы Альсо, снова те же старушки, которые были раньше, что теперь, пробормотал он себе под нос, и погладил Жёмле, чтобы тот наконец перестал дрожать, так что-MAGVET
  им ничего не остается, как ждать, и это было правильным решением, подумал он, иначе он не мог позволить себе вести себя как эти люди, он должен был подавать пример, и он подал пример, сосед по соседству сказал ему на следующий день, что у него нервы, я могу вам сказать, даже если бы весь лес сгорел от хребта до наших домов, он бы даже не дрогнул, вот что я называю самообладанием, пожалуйста, конечно, в его словах уже была доля сарказма, он не хотел
  Он ничего не сказал об этом, потому что знал, что это говорит только вчерашний страх, теперь его рот стал большим, подумал он, и он посмотрел на Жёмле, если у него все в порядке, у него все в порядке, ну, тогда он начал играть с ним, он бросил маленькое пластиковое ведерко, и оно последовало за ним, схватило за край, и уже бежало к нему, и посмотрело на него такими сверкающими глазами, что он рассмеялся, я могу сказать, ты стоишь своих денег, и он погладил его по макушке, затем он вернулся в подвал-
  Он нашел цепь старика Жомле, вернулся и надел ее себе на шею, и некоторое время просто крутился, пытаясь как-то от нее избавиться, может быть, он думал, что это просто игра, но это была не игра, его посвящали, потому что это было похоже на посвящение холостяков в старые времена, он стиснул челюсти, он потряс ими в шутку.
  голову и сказал ему, что теперь ты настоящий сторожевой пес и твоя цепь твоя, она никогда не снимется, пока ты жив, с этими словами он вернулся в дом, прошелся по коридору и кухне-
  затем он поставил кастрюлю с водой кипятиться, потому что сегодня ему хотелось картошки, сваренной в мундире, иногда случалось, что у него болели зубы, он любил ее землистый вкус, ему нравилось дуть на нее и перебрасывать ее из одной руки в другую, пока жара не спадала
  Теперь он мог с этим справиться, и ему нравилось его чистить, а иногда он даже съедал кусочек вместе с кожурой, иногда он съедал щедрое количество СЕМЕЧЕК
  Он приготовил порцию, когда знал, что придут гости, как и сегодня, и он сразу же, как только они приехали, начал показывать им окрестности. Все слышали о пожаре, и они были очень расстроены тем, что это произошло так близко от дяди Йожи. Когда он показал им, как близко это было, ну да, теперь нам просто нужно узнать, почему он это сделал, кто это сделал, он покачал головой и рассказал им об этом дураке, который приносит ему молоко и иногда делает то-то и то-то. Ну, жители деревни говорят, что он очень любит огонь, тростник
   одно время, и я это тоже помню, кто-то поджигал его почти каждый год, но доказать это невозможно, они знают, что из себя представляют эти жители деревни, они молчат и держат все при себе, по крайней мере, так они ему сказали, когда его пару раз об этом спросили...
  спросили, как этот ребенок может все еще свободно ходить, когда все знают, что он делает с камышом каждое лето, но ничего, ребенок рос и рос, он не только мог нести кувшин с молоком, но он стал таким сильным, что никто не подходил к нему, потому что его не понимали, он стал непредсказуемым, но он скажет вам честно, он сказал в тот вечер во сне
  тогатос, что он лично никогда не испытывал никакого производства молока в нем, хотя он приносил молоко сюда в течение многих лет, костры из тростника также были прекращены, и за это время он почти стал мужчиной, так что к настоящему времени, я слышал, что он
  его никто не дразнит, как когда он был ребенком
  Они сделали это в , но они ошибались, потому что это был действительно он, человек из Болондтона, которого первым забрали власти, который тут же расплакался, его отвезли в мэрию, потому что в деревне не было отдельного здания полиции, какой смысл в этом одном полицейском, подумали они в городском полицейском участке, и там они сразу же проверили его руки, особенно понюхали их, чтобы убедиться, что они не пахнут бензином, и действительно, они его почувствовали, и не немного, потому что пахло бензином, ну, тогда они сразу ОБМАНУЛИ
  Они обманули его, толкнули на стул, и он начал плакать еще сильнее, и якобы, как они позже ему сказали, он сказал им, что в следующий раз, когда они снова пришли к нему, он сразу же во всем признался, что ему очень понравилась женщина в их доме, и он хотел показать ей то, что он считал красивым, и что ж, какое отрицание, он думал, что самое красивое, это когда что-то горит, он мечтал об этом, он якобы рассказал об этом полиции в сельском клубе, борясь со слезами.
  охранники и попросили разрешения вытереть ему глаза.
  
   Он рыдал так, что его лицо было полностью залито соплями, слюной и слезами. С него временно сняли наручники и позволили ему высморкаться в бумажный платок.
  но он попросил еще, у него было так много соплей, что они снова надели на него наручники, а затем он попросил женщину сесть рядом с ним и надеть на них наручники, но они не только отпустили его,
  рядом с ними, но тот, кто подслушал его, также крикнул ему, чтобы он рассказал об этом, как ты начал, на что он рассказал мне, что позвал женщину на смотровую площадку Пионерской, откуда была хорошо видна вершина сопки Спящей Красавицы, женщина попросила за нее четыреста форинтов, но она поднялась с ним, тогда он показал ей со смотровой площадки, где находится сопка Спящей Красавицы, она была прямо перед ними, ее хребет также был виден, потому что в середине весны дубовый лес, который ее покрывал, еще не полностью пророс листьями, когда это произошло, последовал вопрос, сделал ли
  ОН
  день, якобы сказал ребенок, ближе к вечеру, и когда ты пролил бензин?, ну, я пролил его сегодня, и что случилось потом?, после этого?, подозреваемый поднял брови, ну, а после этого произошло то, что я заплатил еще четыреста форинтов, Анка знала, что у меня ровно столько денег, восемьсот форинтов, кто такая Анка, ну, женщина, жена моего брата, я понимаю, полицейский выпустил длинный клуб дыма, продолжай, и тогда я снова послал ее на смотровую вышку, чтобы она посмотрела, и я пролил весь бензин, который у меня был, и поджег его, и убежал, потому что я не хотел обжечься, MAGVET
  Потом я поднялся на смотровую площадку, и мы с Анкой смотрели на небо, но она не дала мне свои сиськи, она просто показала их, и это было только на мгновение, и она сказала, что если я заработаю больше денег, то смогу их забрать, но она уже запросила две тысячи за свою пизду, но с этого момента в сельском клубе меня больше не хотели слушать, ее вывели, посадили в мигающую полицейскую машину, а сзади стояла полицейская машина под названием Анка.
  женщина, которую держали снаружи во время допроса в Болондтоне с местным полицейским, который был весьма оскорблен тем, что они не посвящают его во все это, и это было очевидно, потому что он был красный от гнева и шипел на женщину, что ты пожалеешь об этом, паршивый румынский негодяй, но затем этот, сказал он своим гостям, тот, что из Болондтона, якобы начал хромать, что он пойдет с ними, только если Анку посадят рядом с ним, и еще, если они привяжут их вместе наручниками, то они будут делать с ним все, что захотят, он не возражал и сохранял спокойствие, но затем он получил такой сильный локтем от полицейского, который сидел рядом с ним, что его голова откинулась назад, он разрыдался, затем он замолчал, и они с воем сирен поехали по серпантину в город, а за ними следовала Анка на другой машине, он даже не купил молоко на следующий день, хотя время...
  Он выставил банку, но ничего, они действительно могли бы организовать Гирнякек, проворчал он с пустой банкой в руке, Он
  но конечно же они просто выдумали, они все дураки, - убежденно заявил сосед напротив, - ребенок якобы сам ударил своего отца, да с такой силой, что тот упал с лестницы, ударился головой и умер на месте, о ком вы говорите?, ну, о дураке, о ком же еще, а его мать, ну посмотрите на него, - продолжил сосед напротив, - он тоже совершенно ненормальный, хотя и мухи не обидит, а его брат, ну он, - сосед напротив с гримасой махнул рукой, - единственная причина, по которой он еще не в тюрьме, это то, что он такой пьяный, вы знаете, что в три часа дня, если он придет домой, почти всегда очень пьяный
  Идет по улице, даже поздороваться не может, хочет, но не может, пьяный такой, ну и все, сосед, сосед напротив понизил голос, но я надеюсь, что теперь с этим что-нибудь сделают, или в дурдом их всех отправят, говорю, или в тюрьму, как думаешь, я ничего не думаю, ответил он, отступил через калитку во двор, закрыл ее, проверил Жомле, не поцарапал ли он себя ремнем, ну, довольно сильно, потому что он просто ещё не привык к цепи, поэтому снял её и приклеил к внутренней стороне ремня, к шее, кусок шерстяной ткани потолще, и как только он добрался до кожи сквозь все волосы, он намазал её мазью, ну, это будет нормально, он похлопал себя по лицу, который просто посмотрел на него, удивляясь, почему он не снял с него эту ужасную цепь сейчас, эта игра была нехороша, но он ничего не мог сделать, таковы дела, ты взрослый, ты на цепи, сказал он ему сочувственно, и тогда ты будешь ходить со мной, когда я спускаюсь в магазин, мы это обсуждали?, но Жёмле не ответил, он просто посмотрел на хозяина в замешательстве, и он вошел в дом, и когда гости появились снова через несколько дней, он сказал им, что он думал об этом, какое послание этот огонь имел для них, и он пришел к выводу, что этот огонь здесь, у них дома, был Его
  На вершине горы Спящей красавицы он прекрасно подчеркивает, что насилие, разрушение, агрессия увлекут нас на неправильную сторону истории, и если кто-то из них все еще сомневается в этом, оглядываясь вокруг, чтобы увидеть, какие средства подойдут для его целей, то они могут смело довериться его убеждению, что у них есть только один шанс на пути мира, что Отец Небесный уже все предопределил, будет так, как он захочет, то есть, когда и что, Отец Небесный пошлет ему через знаки, потому что им больше не нужны советы и указания относительно того, почему.
  чтобы показать, поскольку они все согласны в этом, и они согласились еще до того, как встретились друг с другом, если я не ошибаюсь, он снова огляделся, что единственная цель - вернуть Святую Венгерскую Родину на тот путь, на который эта Родина была предназначена, под защиту Девы Марии и Святой Короны, и он хотел бы подчеркнуть, даже если бы он снова повторил это, что в конечном счете целью всей этой роялистской партии должно быть восстановление нравов в соответствии с повелением Девы Марии и Святой Короны, потому что таково его мнение
  По его словам, больше не стоит говорить о неправильных и правильных моральных вопросах, поскольку ни добро, ни зло больше никем не руководят, неправильные моральные ответы теперь являются правильными, сама мораль полностью отсутствует в сегодняшней жизни и не вытекает из его религиозных убеждений, поэтому он так и говорит, для этого не нужна никакая вера, нужно просто посмотреть вокруг на то, что сейчас правит этим миром, чтобы стало ясно, что делать, господа, — он повысил голос, и он действительно встал со стула, — будьте честны, будьте смелыми и стойкими, — и раздался его голос, — будьте верны себе, своим семьям, Родине и Деве Марии и помогайте тем, кто не знает этих благородных принципов, потому что так повелевает нам простой разум, достаточно
  Нам не нужно никакого другого руководства, и Он молчал.
  на кухне его окружили шесть или семь человек, и все они смотрели в одном направлении, на него, на дядю Йожи, потому что они никогда не слышали, чтобы он произносил такую прекрасную и долгую речь, их глаза сверкали, их лица пылали, и никто не хотел говорить после этого, или двигаться, но, конечно, они не могли вспомнить этого точно в машинах по серпантину, хотя суть все еще была ясна и глубоко запечатлена в их памяти, это откровение не состояло из слов, потому что это было, Сиграй, который ехал в первой машине, страстно повысил голос, ха-МАГВЕТ
  Это не то чувство, что нужно просто следовать, и у тебя все получится, да, у тебя все получится, согласились остальные, и он попытался сосчитать, кто остался, а кого он прогнал, был, да, Лаци, певец, был Савошд-Уваш, потом был профессор Пакуша и Легар, потом Сиграй и Молнар Вереш Йожеф, потом... потом он не смог ничего другого придумать, поэтому ни Пайр, ни Будафалви, ни Петраш, ни Пешти, ни Чисер, ни Сорш-Биро, ни Надь Лайош и так далее, ему не хотелось перечислять их дальше, этих глупых... которые могли бы рано или поздно навлечь на них беду, но он, слава богу, предотвратил это, его отвели туда и показали этот безумный арсенал, значит, сколько их теперь?, ну да, из многих людей, которые появились здесь за последние полгода, о, и Бадиги, подумал он, как он мог это забыть?, ну, тогда вокруг него осталось ровно семеро, Семь Истинных, как он их теперь называл, и этого будет достаточно, потому что дело не в силе, а в том, кто ее дает, но он был в замешательстве от того, как это было, в этот момент он не знал точно, что хотел процитировать, но что бы там ни было, он махнул рукой, семерых верных, надежных, безупречных людей достаточно, чтобы достичь цели, если у него еще хватит воли и сил сделать это, посмотрим, пробормотал он себе под усы, включил пластинку на проигрывателе, Он
  который уже был на ней, и художник умирал-
  От незабываемого возлюбленного и великой венгерской души, Я ПОКИНУЛ СВОЮ ПРЕКРАСНУЮ РОДИНУ
  и со слезами на глазах он вошел в главную комнату, он не спал там с тех пор, как ушла дорогая Илона, но спал в другой, меньшей комнате, выходящей из зала, где помещались только его кровать, два больших шкафа, тумбочка с маленькой лампой, и все, поэтому он вошел и оглядел полки.
  Он пытался понять, куда ему тянуться, сгорбился и, наконец, добрался до раздела «СЕМЕЙНЫЕ ДЕЛА».
  Он взял первую папку из книги, отнёс её на кухню, положил на стол, открыл, и на первой странице оказалась биография его дочери. Он начал читать её, начал писать, когда девочке, Агнес, было всего шесть лет, когда она пошла в начальную школу, и тогда она ещё хорошо училась.
  , посмотрел на фотографии, наклеенные на страницы, и
  Он был немного тронут тем, насколько красив этот ребенок, поэтому...
  она подъехала, эти светлые локоны и эти два чудесных небесно-голубых глаза, и на следующий день она прошла по площади перед пабом к автобусной остановке, села в следующий автобус, и когда она приехала к ним, прежде чем он успел сказать, вот, входите, папа, он заговорил, я пришла с миром, ну, это оказалось сильным началом, его дочь тут же захлопнула рот, папа, это не опера, чего ты хочешь еще раз, и он не сказал, входи или что-то еще, а просто стоял в дверях, с сигаретой во рту, и смотрел на нее вопросительно, но не очень многообещающе, на что она ответила, ваш муж был у меня несколько недель назад, и я думала о том, что он предложил, я не только приняла это, он
  но честно говоря, и я сама хотела бы, чтобы мы помирились, пусть все будет так, как ты хочешь, как тебя устраивает, я больше не буду вмешиваться, будет так, как ты хочешь, все будет твое, мне больше ничего не нужно, и потому что на ее глазах появилась слеза, ее дочь поправила свой пучок, и прежде чем соседи смогли увидеть, а тем более услышать, что происходит у них под дверью-
  Он взял отца за руку и втянул его внутрь, затем дверь, зацепил предохранительную цепь и тяжело вздохнул, но пока ничего не сказал, просто кивнул в сторону кухни,
  Это была кухня в американском стиле, большая и просторная, с собственно кухонной зоной с одной стороны и обеденной зоной с другой, но там также стояло огромное кресло в форме буквы L и огромный работающий телевизор, и казалось, что это одно из тех устройств, которые заставляют шоу длиться вечно; женщина усадила перед ним своего отца, а сама села на меньшую сторону L.
  сам и спросил: «Что с тобой? Ты снова хочешь создать секту?» У нас был пожар, 102 он ответил, да, я видел это в новостях, я звонил тебе, ты не ответила, как обычно, но ладно, женщина помахала рукой, поправила огненно-рыжие локоны, упавшие ей на лоб, затушила сигарету в пепельнице и спросила, что она может ему дать, только воды, мне достаточно стакана воды, ой, папа, прекрати, дочь огрызнулась, ей снова захотелось что-то сделать, я уверена, она всегда приходит, когда проблемы, тогда мне нужно вытащить ее из этой ситуации, что мне теперь делать?
  Ты выбросил? Он сел напротив, поставил перед собой стакан, подождал, пока тот допьёт, потом наклонился к нему и сказал: «Папа, не будь таким злым, лучше нам это пережить сейчас, послушай», — заговорил он тогда. — «Я хочу, чтобы в семье всё было улажено, я не хочу уходить из этого мира, чтобы из-за меня в нашей семье не случилось беды».
  ОН
  «Какой-нибудь беспорядок, какой-нибудь беспорядок?!» – женщина повысила голос, откинулась на спинку кресла и сердито выдохнула. «Папа, дорогой, ты всегда выглядишь так, будто стоишь на сцене, а тебя слушает тысяча человек. Оставим это на потом. Просто скажи мне, что привело тебя к нам наконец. Я скажу: мир», – мрачно ответила она, потому что не хотела больше слушать насмешки дочери. Ей не нравился снисходительный тон, который она себе позволяла. Он всегда закипал у неё в жилах, но теперь она справилась с ним и продолжала говорить спокойно и размеренно.
  Он говорил: «Сядьте сегодня вечером и поговорите», «Я знаю, как мне нужен дом, но умоляю вас, не сдавайте его в аренду, мой архив — национальное достояние, поймите, зарабатывайте деньги на чем-нибудь другом, не на доме».
  из моего дома, который также является домом твоих родителей, моя дочь, нет, я не родился там, папа, ты прекрасно знаешь, потому что
  Если вы сложите это свидетельство о рождении, оно не станет таким, ладно, я признаю это, он склонил голову, вы не родились там, а в Сарваше, но, и он поднял указательный палец, ваше детство
   Но ты провела большую часть времени здесь, для тебя это тоже не может быть так уж важно, ну, это уж точно важно, — с горечью сказала себе женщина, — но, папа, в основе всего лежит то, что мы записываем, понимаешь, если мы пойдем к адвокату, и он подпишет документ о том, что съезжает и отказывается от права пользования этим местом...
  о, тогда вы можете выбрать, какой дом вы хотите потратить
  «Всё кончено, ну, вот о чём нам нужно поговорить, дочка. Я больше ни в какой Дом престарелых не пойду, как ты думаешь?!» – после чего женщина нервно схватила пачку сигарет, выбила сигарету, закурила и так глубоко вдохнула дым, что закашлялась, когда начала выдыхать, но, по крайней мере, немного успокоилась, прежде чем смогла перестать кашлять, посмотрела на отца…»
  и тихо спросил: «Папа, ты все еще этим занимаешься?»
  ОН
  Ты что, себя королём возомнил?!, но что мне на это ответить?, он посмотрел на неё с недоумением, что теперь?!, что это не он? Ради мира?, но когда же это!, что ему теперь делать?! - они помолчали некоторое время, женщина встала, оставила сигарету во рту, подошла к кухонной стойке и спросила, не хочет ли она кофе?, на что он вежливо отмахнулся, потому что не любил пить здесь кофе, у него остались плохие воспоминания об этом кофе, потому что женщина смолола только одну порцию перед приготовлением, из-за чего не смогла как следует проветрить помещение, и вдобавок это были какие-то бобы сорта «фирменный франк»…
  
  они использовали воду, это полезно, папа, это полезно, успокаивала ее дочь, пока она наконец не пошла к ним, но она, ответила она, не хотела пить полезный кофе, но кофе, если тебе не нужно, тебе не нужно, женщина всегда перебивала, так же, как сейчас, ты лучше дай мне еще стакан воды, моя дочь, они ее так клонируют, что она почти непригодна для питья, может быть, они ее хлорируют, папа, женщина засмеялась, повернувшись к нему спиной, не все ли равно?, это плохо, почти непригодно для питья, я собираюсь пить дождевую воду, и я не рекомендую это,
   Женщина сказала, ну, ладно, вздохнула, снова села в огромное кресло, снова потушила сигарету, зачем ты куришь, рявкнула она на него, ты до сих пор не бросил, хотя у тебя двое детей, папа, давай оставим это, ради Бога-
  «Ох, – простонала женщина, – она должна сказать мне, чем мы, собственно, обязаны этим почётным визитом? Я не хочу, чтобы ты снова избивал Лачи со своими людьми, ведь ты сам это сделал, верно? Что?!» Её глаза расширились от удивления: кто кого избил?! «Папочка, давай оставим это», – женщина откинулась назад и покачала головой. – «Я больше не хочу об этом говорить, скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу «мир», – нервно ответила она, и ей вспомнилось, как выглядел её зять, Лачи, когда он последний раз приходил к ней. Его дочери не было рядом, она ничего не поняла из всего этого замечания. Она…
  но обвинение ударило его в самое сердце, а как же я?!, он развел руками, члены моей семьи?!, и просто задыхался, ну, это неважно, женщина остановила его, это старые дела, мы поняли, но я говорю вам, именно поэтому я и пришел, она перебила его, поймите наконец, обсудите, что вы хотите, не беспокойтесь о выпускном, потом подождите неделю или две, пока я что-нибудь устрою, тогда можете приезжать, у вас мой дом, все, мне все равно, сожжете ли вы всю мою коллекцию, или я расскажу дураку, и он вам это устроит, кто бы вы ни хотели, говорит-MAGVET
  «О чём ты опять говоришь, папа?» — на лице женщины отразилась та же гримаса, которой она приветствовала его, пытаясь дать ему понять, что весь этот визит начинает её сильно нервировать. «Ничего страшного, если ты не понимаешь», — продолжила она спокойным голосом. «Я просто хочу, чтобы мы жили в мире, понимаешь, Агнес, теперь, Агнес?» Глаза женщины расширились. «Ты всё ещё помнишь?»
  делать, как вы меня назвали в суде?!, да, он склонил голову, и мне очень стыдно за себя, я извиняюсь.
  Я была несправедлива, ну, нет, женщина откинулась назад, справедливо, это действительно казалось неправильным, но теперь, она взяла свои слова обратно, все будет по-другому, если вы согласитесь помириться, организуйте это со своим адвокатом, напишите ту бумагу, которая резюмирует то, что вы хотите, и скажите мне, я приеду на автобусе и подпишу ее, вы подпишете ее, серьезно?, женщина посмотрела на него с подозрением, да, я говорю вам, именно поэтому я здесь, но мне нужно идти, потому что я опоздаю на обратный автобус, это все, что я хотела с вами обсудить, тогда скажите мне, я присмотрю за телефоном, и я приеду, неважно когда, я буду там, и с этими словами она уже вышла из дома, она даже не допила стакан, который перед ней поставили, который она позже, когда была дома и хотела выпить, разбавив его своей водопроводной водой, она уже пожалела об этом, потому что, как всегда, ее ударил запах хлорки, она поставила стакан и ждала, Она
  пока не стало ясно, и только тогда он включил его, он сделал то же самое сейчас, он сел за стол и подождал, пока он станет немного пригоден для питья, но почти сразу у него начала болеть голова, он устал от ходьбы и езды на автобусе, он был совершенно измотан, поэтому, когда его голова почти ударилась о край стола, он встал, поговорил со спальней и пошел спать, только маленький звонок разбудил его, было уже темно, черт возьми, черт возьми, его мозг все еще был в тумане, когда он открыл ворота, он даже не спросил сначала, кто это, это был толстый мэр, известная трусливостью и подлостью фигура, и эта трусость и
  за его хитростью, он был болезненно агрессивен, он однажды рассказал об этом симпатичному горожанину, ищущему участок земли, который только что спросил у него, не думает ли он, что здесь продается участок земли, и дело было передано мэру, слово которого, что есть участок, есть участок земли, только свяжитесь с ним конфиденциально, то есть мэром, этот расспрашивающий принял это за наличные, после чего, то есть после того, как они поговорили, и старик наговорил о нем таких гадостей, каким-то образом он добрался до него, мэра, который, естественно, после этого обиделся,
  и он кипел от мести, он пришел к нему сейчас, как будто ему рвали зубы, но он должен был, и если бы он должен был, по крайней мере, он выбрал вечер для визита, когда соседи отступали к нему домой, чтобы он не стал свидетелем его визита, он боялся жителей деревни, ему бы не понравилось, если бы они подумали, что он просто несет чушь, проклиная старика с набитым ртом, в то время как правда была в том, что он был с ним в хороших отношениях, жители деревни, он боялся, восприняли бы это в дурном свете от настоящего словака, потому что он был и считал себя таковым, а также писателем, который постоянно снабжал жителей деревни материалом для чтения о славном словацком прошлом в местном четырехстраничном «Hírmondó», который он издавал, поэтому он хорошо все продумал, и, должно быть, было около восьми вечера, когда он позвонил в маленький колокольчик, и хотя у него была идея, что он
  проведет это собрание, но в своей нервозности он забыл обо всем, и из-за этой нервозности он сказал самым сладким тоном, что он извиняется за позднее прерывание, но он был так занят делами в деревне, и в трактире, и в магазине, что он только сейчас удосужился постучать и не тревожиться, ничего страшного, это просто небольшое дело, это было поднято в сельском совете, и я подумал, я скажу вам это не письменно, а устно, что вам скоро исполнится девяносто лет, и мы подумали о MAGVET
  в тоне, который представляет собой Чрезвычайный бал пожарных, который
  Теперь население хочет, чтобы его героизм был отмечен различными способами.
  Мы собираемся сделать шоу более интересным, поэтому решили устроить и для тебя небольшой праздник, дядя Йожи, мы всё хорошо продумали, если ты согласен, остановись, остановись, давай остановимся, — он сердито махнул рукой, — мне не будет девяносто, мне уже исполнилось девяносто два, — с этими словами он захлопнул за собой ворота, он стоял там как ошпаренный, некоторое время не двигался, но потом заметил, что сосед стоял позади них, и, возможно, он всё это время стоял у своих приоткрытых ворот через дорогу и всё слышал, а теперь с широкой улыбкой наблюдал, как их сгребают, потому что его жалобы на качество асфальта, на торчащие на улицу ветки, на мчащуюся здесь молодёжь так и не получили ни одного ответа от муниципалитета, и за это он считал мэра главным ответственным лицом, поэтому он был очень рад стать очевидцем этого беспрецедентного промаха, потому что было очевидно, что чего бы он ни хотел, он упал лицом вниз, он бросил это в него со словами: «Что случилось, господин мэр, вы любите как следует упасть лицом вниз, вы что, не слышите?», и захлопнул ворота и громко сплюнул, ну, дерьмо, только этого и не хватало, проворчал он в гневе на полицию
  ОН
  Старшина, и он поспешил обратно в деревню так быстро, как только мог, Я облажался, чертова жизнь, я облажался, бормотал он все время, пока собаки прыгали на него с пеной у рта через забор.
  Они бы съели собак, если бы пробрались через эти заборы, им не нравился мэр, точнее, мэр, им вообще никто не нравился, но им очень нравилось лаять на прохожих с пеной у рта, так он добрался до центра деревни, он посмотрел на официальные объявления на боковой стене местной администрации, одно из них было наполовину наклонено, потому что клей отклеился, он приладил его к другому
  Несбе, изначально плотник по профессии, он отодвигал угол целлюксом, и теперь, когда он и так обнаружил, что на площади все в порядке, со спокойствием доброго фермера, потому что он вернул себе это спокойствие, он вошел в паб и, потянувшись через стойку, налил себе добрую пинту пива, огляделся вокруг, чтобы посмотреть, нет ли других гостей, с которыми он мог бы поговорить о последних планах развития деревни, в которых он имел значительный личный интерес, но только те лежали, подперев голову рукой, за столами таверны и
  за бильярдным столом, с которыми больше не было возможности обменяться словами, поэтому он пил пиво большими глотками, махал им рукой, надеясь, что кто-то из них все еще с ним и заметит, если он не поздоровается, а затем он направился домой и, очень надеясь, что старожил, который подслушивал, не разнесет сцену старой сигарой, он остановился перед входной дверью, оглядываясь назад.
  Он открыл дверь, вставил ключ в замок, вошел, сбросил с себя одежду, затем на цыпочках подошел к кровати и, затаив дыхание, лег рядом с женой, которая храпела с открытым ртом.
  рядом с ним, который затем закрыл рот, открыл глаза, полуобернулся к нему и очень сонно простонал: «Тони, чем от тебя пахнет?!», ты снова пил. Он
  
  
  Часть VI
  Лето прошло, наступила осень, и люди снова смогли вздохнуть, остались трудные месяцы, потому что жара и засуха были беспрецедентными, я, пожалуйста, с уважением, говорил мэр день за днем за прилавком в магазине, потому что это была также его собственность, хотя он
  Он мог работать всего час-два, в основном за прилавком, помогая с утренней доставкой для двух своих троюродных племянниц, которых он нанял на утреннюю и дневную смены. Он, повторил он с недоверчивым видом, никогда не испытывал ничего подобного, как и его дед, и его дед, и его дедушка. Наступила осень, и хотя шёл дождь…
  Дождя всё ещё не было, только несколько капель в последнюю неделю сентября, коровы, которые с трудом пережили последние засушливые месяцы в долине, уже нашли несколько мест, где трава не выгорела полностью, поэтому у него было всего несколько СЕМЯН
  В первый же день, когда ему снова представилась возможность посидеть на террасе, он взял кружку на колени, откусил хлеб, а затем сделал глоток молока, он был без ума от молока с самого детства, может быть, именно оно спасло его от пьянства, кто знает, он не презирал вино, потому что венгры — любители вина, объяснил он Йенё, когда ему иногда не хватало зарплаты, и он хотел сказать ему что-то дружеское, чтобы тот терпел это до пенсии, но если захочет, то может отказаться от него, то есть от вина, но не от свежевыдоенного молока.
  Это было частью его жизни, как он однажды объяснил госпоже Хирняк, потому что теперь, с тех пор как ребенка забрали в Ширмабесеньо на перевоспитание, он приносил ей кувшин сразу после дойки, свежий вкус и запах молока, сказал он с восхищением, но женщина только улыбнулась, что на самом деле могло означать все, что угодно, кроме того, что она поняла, и она посмотрела на него такими озорными глазами, что нельзя было понять, смотрит ли она на него на самом деле, или она смотрит в сторону или за его спину, и она всегда улыбалась, наверное, соседка через дорогу пыталась над ним подшутить, наверное, она улыбнулась один раз и так и осталось, как и сейчас, но в то же время он привык, когда иногда сталкивался с ней, когда шел в деревню, а женщина стояла на улице.
  ОН
  во дворе своего дома, он привык к этому, он принял эту улыбку и взгляд банджи, но единственный разговор мог быть о том, какая погода или насколько выросла цена на малину, никто не помнил, чтобы он когда-либо высказывался по какому-либо другому вопросу, иногда тот или иной человек из деревни утверждал, что он это делал, но это не было гарантией чего-либо, в любом случае, если они говорили с ним, он понимал суть, и он иногда говорил ему то или это, так же как он не молча клал ему в руку цену на молоко...
  Его следует позолотить руку, пани Гирняк, и он не стал дожидаться ответа, но, к его великому удивлению, пани Гирняк ответила и сказала, чтобы он дал ему немного денег, тогда я его позолочу, на что он ничего не сказал, а просто закрыл ворота и ушел...
  Он сидел на террасе, было всего четыре часа, но в эти дни ему приходилось выходить раньше, если он не хотел пропустить главное зрелище, гораздо раньше, чем весной или летом, потому что солнце начинало садиться за противоположные горные хребты вскоре после четырех, он посмотрел на нижнюю часть неба,
  как заходящее солнце рисует облака, и хотя он всегда решал, что в сумерках подумает о том, что делать, куда идти дальше и идти ли вообще, до сих пор этого не случалось, потому что, ну и что за отрицание, говорил он посетителям, которые нечасто приезжали в жаркие месяцы, но теперь начинали возвращаться, он скоро задремлет на кухне или на скамейке, они могут сказать, что в его возрасте то-то и то-то, но это действительно беспокоило его, у него просто почти не было времени думать, потому что, едва начав, он просыпался через несколько минут и обнаруживал, что снова уснул, и хотя эти фазы длились недолго, они все равно постоянно прерывали мысль, которая начинала казаться хорошей, и когда он просыпался и выпрямлялся на скамейке или за кухонным столом, он понятия не имел, что...
  ОН
  он сначала начал думать об этом, но ему пришлось с этим смириться, - пробормотал он равнодушно и погладил свои усы, которые он аккуратно подстригал каждое утро, когда умывался, - чтобы усы стояли правильно, это было необходимо для хорошего самочувствия, так же как свежая, холодная вода была необходима каждое утро, это правда, что наша вода здесь, в деревне, ни для чего другого не годится, кроме как для мытья, он жаловался всем своим знакомым, в маленьком магазинчике или у Йенё, она такая плохая, в ней полно клонов, у меня сразу выворачивает живот, когда я открываю кран, в прошлом дедушки одного из лавочников приносили ему СЕМЯНКУ
  обычная вода в пластиковой кувшине из ближайшего источника, но потом она внезапно прекратилась, потому что однажды субботним вечером мальчик, совершенно одурманенный, перевернул свой Suzuki через дерево на крыше на повороте и сломал себе шею, ну, он помахал гостям, и с тех пор там всегда стоит букет свежих цветов в банке Мейсона, его родители заботятся об этом, и что он может сделать с тех пор?, он пьет воду из-под крана, конечно, первым делом каждое утро это выпустить ее, всего на минуту, потому что это тоже имеет свою цену, но выпустить ее надо
  через некоторое время удушающий запах клона стихает, это немного улучшает ситуацию, и сосед напротив, который пишет в местные органы власти по крайней мере дважды в неделю об этой проблеме и той проблеме, которая по большому счету, вы знаете, я не буду говорить, что они делают со своими отчетами, так что его, кажется, не беспокоит качество воды, он признает это, но он игнорирует это и не включает это в свои отчеты, вы просто спрашиваете себя, почему бы и нет, если он так серьезно относится к этим отчетам, ну, что ж, в любом случае, это, в общем-то, единственное, что его не беспокоит
  потому что он просто пишет и пишет об остальном, ну, просто делай это, он махнул рукой соседу напротив, на случай, если у кого-то из них когда-нибудь возникнет идея, надеюсь, по кофе ее не почувствуешь...
  «Что?» — вдруг обратился он к Бадиги, но на этот вопрос ответили остальные.
  ОН
  он имел их в виду, о, нет, вовсе нет, они покачали головами, и тогда он подошел к вопросу, могут ли они рассказать ему что-нибудь новое, произошло ли что-то важное для всех них, то есть, есть ли вообще какой-то прогресс в их деле, после чего Бадиги огляделся, чтобы увидеть, хочет ли кто-нибудь еще ответить, а затем сказал, что да, есть, очень даже есть, но, он использовал это слово, что, но сначала ему нужно узнать, получил ли он, дядя Йожи, какой-либо ответ от чиновника Министерства внутренних дел, или от Национальной ассамблеи, или от президента Республики, нет, он покачал головой.
  Он покачал головой, ничего, абсолютно ничего, и бросил пронзительный взгляд на Бадиги, ну, потому что дело в том, продолжал он, что мы нашли трон, спросите о подробностях, он вам все расскажет, до сих пор он только ждал, или, вернее, они ждали здесь, чтобы узнать, не произошло ли чего еще в Министерстве внутренних дел, или в парламенте, или у президента республики, но если нет, то пусть придут новости, потому что: на месте второй мировой встречи Венкхаймов, в замке Сабадкидьош, старик работает в роли своего рода смотрителя,
   который также работает неполный рабочий день охранником в музее в соседнем маленьком городке, многому там научился и даже утверждает, что у него есть
  Он уже начал собирать его по поручению Венкхаймов.
  установить, или, точнее, обновить генеалогическое древо, ранее составленное членом семьи, проживающим за границей, всех сохранившихся венгерских дворянских родов, о генеалогических древах они даже не знают, а скорее о кратких биографиях, для чего выяснилось в момент приобретения материала, что одна из баронских семей, которая, опустившись до уровня повседневной жизни, живет в жилом массиве в Бекашмедьере, буквально
  который эта семья использует уже давно – украшенный одеялами
  «Потому что глава семьи должен каким-то образом держать прямо свою ноющую спину, когда сидит, а сидит он много», — объяснила смотрителю одна из дочерей главы семьи, пока тот разговаривал языком.
  он немного облизал пирсинг, свисающий с нижней губы, отец, вы знаете, сэр, испытывает сильную боль по ночам, поэтому он садится на этот стул, если ему приходится сидеть - так, короче говоря, младший Бадиги глубоко вздохнул в этот момент, этот сторож из Сабадкидьоша, когда он посетил эту семью, чтобы собрать материал и обнаружил главу семьи дома в нижнем белье с плюшевым мишкой и топе с плюшевым мишкой, и паре вьетнамских тапочек, он с трудом поднялся со своего места и, предложив свое место, пригласил гостя сесть на свой стул, сказав, что ничего удобнее в квартире нет, ле-МАГВЕТ
  Вероятно, его отправили ему, смотрителю и Венкхаймам, потому что именно так представились смотритель и привратник. Он был бы немного широковат, но несколько лет назад его отремонтировал обивщик, который проделал отличную работу: например, пружины с тех пор работают отлично, а два подлокотника стали довольно удобными. Но смотритель и агент Венкхаймов, естественно, вежливо отказались от этого, как он выразился, крайне любезного жеста, так что потребовалось некоторое время, прежде чем хозяин наконец смог усадить его в это кресло. и кричать, и да, да, это будет коротко теперь, правда,
  Бадиги махнул рукой, потому что почувствовал, что немного усложняет историю, поэтому он снова сказал, что трон у него, не так ли?, он огрызнулся на это, и откуда вы знаете, что это мой трон?, и он продолжал напряженно смотреть Бадиги в глаза, мы его осмотрели, ответ пришел с церемониймейстером Будайского коронного совета, и он дал ясный ответ, то есть он подтвердил, что венгерский король всех времен сидел на этом троне на протяжении веков, и имеет ли это кресло какое-либо отношение к Габсбургам?, спросил он в ответ, и он заметно напрягся в своем кресле, и он по-прежнему не отрывал своих голубых глаз от младшего Бадиги, ну, с этим, он на мгновение замолчал, есть небольшая проблема, потому что мы знаем, что вы, дядя Йожи, по совершенно понятной причине, как Его
  династии Габсбургов, но, похоже, они использовали трон с 1434 года, то есть от Альберта II до падения правящего дома, с тех пор мы долгое время ничего не знаем о троне, он появился только на аукционе в Мюнхене в семидесятых годах, но не как венгерский трон, а как так называемое старинное кресло, потому что никто не знал, что это на самом деле, даже так называемые эксперты не распознали его, так сказать, они даже не смогли хотя бы приблизительно правильно определить его возраст, потому что они сказали, что это
  что XVII, максимум XVI век, конечно, по источнику, то есть, что это трон, сделать вывод было невозможно, так как источник был совершенно неизвестен, старый торговец книгами отдал его в аукционный дом, сказав, что нашел его среди кучи хлама в поместье в Нижней Баварии, поэтому из-за источника и обстоятельств непосредственного приобретения эти эксперты даже не рассматривали его с этой точки зрения, и опять же в истории довольно много темных лет, и он появился, благодаря этому смотрителю
  и комиссару Венкхайму, что этот человек почувствовал что-то, когда старый барон посадил его в него, он сказал мне, что человек сидел в нем как-то иначе, когда он сидел в нем, иначе, объяснил он, чем когда человек просто сидит в старом антикварном кресле, и потом он рассказал это моей маленькой приятельнице из Лиги за Королевство Венгрия, продолжал младший Бадиги, которого эта свободная змея-
  Этот человек также приезжал ко мне, чтобы собрать материал, и как-то мне попался стул, и он сразу же спросил, стоит ли мне его посмотреть, потому что, по словам человека, в этом стуле якобы было что-то особенное. Я сказал ему, что уже знаю об этом, но я был рад, что он, эта молодая леди, тоже отнесся к этому серьезно, что к этому следует присмотреться более серьезно, поэтому примерно месяц назад мы решили поехать и посмотреть его.
  ОН
  чтобы посетить эту знатную семью и более тщательно осмотреть кресло, я зарегистрировался, назвав смотрителя тем, кто занимается старой мебелью, и когда я сел в него, я тоже это почувствовал, но я это почувствовал, дядя Йожи!, немедленно!, Бадиги вскочил, и я назвал цену, на которую барон немедленно согласился, при условии, что я заплачу немедленно, на нем был плюшевый мишка сверху и снизу во время моего визита, и вьетнамские тапочки, о которых уже упоминал смотритель, но пока я спускался к ближайшему банкомату и снял соответствующую сумму денег, MAGVET
  и я вернулся, барон уже ждал меня в черном костюме, и я уже заплатил этому недавно преображенному человеку покупную цену, я заплатил ее, и я принес ее, и я положил ее на свою собственную солнечную ладонь, и с тех пор ее видели четыре независимых эксперта, и их мнения полностью единодушны, по крайней мере месяц-
  «Какой сегодня день?!» — перебил он, а младший Бадиги немного помедлил и сказал, что он все еще ждет окончательного письменного экспертного заключения, которое должно поступить в течение нескольких дней от группы по восстановлению Будайской крепости в главном офисе.
  
   от ресторатора Tor, это вопрос нескольких дней, и я принесу последние новости, — продолжал он, и было видно, как он уже обрадовался, — я даже не хотел говорить об этом с дядей Йожи, пока не буду полностью, на сто десять процентов уверен в своем деле, потому что все знают мою дурную привычку, или, признаюсь, Бадиги немного посмеялся над собой в тот момент, прямо моя одержимость достоверностью исторических данных, но теперь, когда дядя Йожи спросил нас о новых и важных новостях
  Дядя Цзы, я не мог не рассказать тебе, как мы стоим, трон, он процедил слова в глубокой задумчивости, он напевал, фыркал, бросал короткие взгляды на Бадиги, словно взвешивая на весах то, что только что услышал, с точностью до грамма, трон венгерских королей, он поднял голову и напевал еще больше, и посмотрел на потолок, затем на
  ОН
  он взглянул на посланника и начал кивать, да, это оно, Бадиги, это стандарт, кто хочет кофе?, затем он внезапно отвернулся от него и спросил Лаци Далнока, Сиграя, Петера Пакушу и Молнара Вереша, но Ле-хар, Савошд-Уваш и Бадиги тоже не спросили, так что на этот раз четырёх чашек было достаточно, потому что он тоже не пил, как-то у меня сегодня, кажется, желудок в беспорядке, объяснил он, встал, поставил чайник, снова сел и всё ещё, казалось, усиленно думал о том, как он наконец встанет снова, посмотрит на Семерых Истинных и скажет им, есть ли у него трон-СЕМЯ
  стул, тогда будет престол, и он, очевидно, имел в виду этим, что восстановление царства действительно возможно, это небесное Знамение, продолжил он тихо, снова сел и снова поднял взгляд к потолку, Знак, сказал он, который дошел до нас, ожидавших именно этого послания, в самый ответственный момент, потому что, должен признаться, в последнее время я начал сильно сомневаться в том, что мы когда-либо сможем добиться успеха в нашем деле, потому что я представлял, как это воспримет народ страны, я был у своей дочери,
  и обмен идеями с ним убедил меня, что простые люди, которыми он сам в какой-то степени стал, я имею в виду даже саму мою дочь, сочли бы это безумием, если бы мы внезапно появились во всей красе на нынешней сцене венгерской истории, я боялся, что мы станем предметом самых непростительных насмешек, и я не хотел подвергать вас, господа, этому, я боялся не себя, поверьте мне, я больше не думаю о себе, как вы знаете, но ваша преданность, вас семерых здесь, которые остались рядом со мной так непоколебимо, без всякого сомнения, побудила меня вскоре объявить, что мы должны разорвать наши отношения, мы должны прекратить планировать реставрацию монархии, мы должны вернуться к частной жизни, с мечтой о том, какой союз
  ОН
  Было бы удивительно, насколько прекрасным было бы Венгерское королевство на этой Святой Венгерской Родине, которая никогда еще так глубоко не погружалась в адскую яму самоуничтожения.
  в, и тут вдруг вы, господин Бадиги-младший, приносите нам эту новость, у нас трон, он спустился обратно на свое место с волнением, и тут вдруг все пошло, но не под откос, как это принято на этой Святой Венгерской Родине, а в противоположном направлении-
  Так случилось, что по пути наверх MAGVET оказался всего за неделю до этой встречи, в определенную среду.
  почтальон пришел по улице, хотя было уже пять часов вечера, а здесь вечернее почтовое отделение работало только с двух до трех, поэтому они встретились, когда он шел к Енё, поскольку его пенсия приходила утром; он всегда отмечал в скобках, если мог, что получил всего сто сорок восемь тысяч сорок четыре форинта за сорок девять лет работы, заключив...
  знак закрыт, он закончил в это время, вниз, да, потому что он должен-
  Он хотел посетить Йенё из-за стрельбы
   этот почтальон, тот, что приходил днем, была пьяная молодая женщина из деревни, из тех, кто носит лохмотья и ругается, с которыми у меня было общее мнение...
  По его словам, ни он, ни любой другой человек доброй воли не поддерживает
  Ну, короче говоря, если бы ей не пришлось, эта женщина каким-то образом притормозила рядом с ним на своем маленьком мотоцикле, перетянула свою огромную почтовую сумку с боку на живот и, не говоря ни слова, потому что из-за прежней размолвки она даже не поздоровалась, молча вложила ему в руку письмо, и если бы он не посмотрел на него, просто убрал бы, тогда она бы ушла, а Йенё получил бы долг в тот же день, но он не получил его ни в тот день, ни позже, и не долго, потому что, прежде чем положить его в карман, она посмотрела на конверт, в левом верхнем углу которого под большой позолоченной печатью было написано Секретариат Президента Венгерского парламента, ее глаза были как Его
  орлу не нужны были очки для дали или ближнего света
  zelbe, он часто говорил, что его зрение было настолько острым, что даже в возрасте ста лет, даже когда его отнесли в могилу, он видел сквозь смерть, и даже в смерти он видел свое собственное имя на надгробии, и это было не красивое, замысловато напечатанное название того места, откуда он родом, а скорее, или поначалу, большая печать, отпечатанная золотом, что привлекло его внимание, он даже не вздрогнул, потому что он ощупал конверт и вынул его, думая, что это не банкноты, не медаль, а письмо, которое наверняка содержит SEED
  там он обернулся и снова оказался дома, он остановился у кухонного стола, пока брал свой маленький нож, который был у него на лопате, и уже разрезал его, осторожно, чтобы не повредить конверт, но особенно то, что будет написано в письме, которое тогда звучало так, как будто заместитель спикера Национальной ассамблеи приветствовал его и сообщил ему, что от имени господина президента
  хотел бы попросить вас заявить о своем намерении принять участие во встрече, которая продлится всего тридцать минут и начнется в этот час и эту минуту этого месяца этого года.
   пожалуйста, сообщите нам об этом, это строго конфиденциально.
  с ведома президента и опять же только для его удовольствия
  По просьбе вышеуказанного лица вышеуказанная строгая тайна будет храниться до тех пор, пока он, то есть г-н Йожеф Када, не прибудет на заседание, и правда о том, что там было сказано, не будет раскрыта.
  Согласно этому и этому пункту этого и этого параграфа этой и этой главы Закона о государственной безопасности Венгрии, никакая информация не может быть предоставлена с даты получения этого письма или позже, ни относительно его деталей, ни относительно встречи, ни относительно ее участников, ни относительно ее существования.
  ОН
  Уполномоченный орган позаботится о технической организации его возвращения, в этот момент он аккуратно сложил письмо, затем провел несколько минут на террасе и, наконец, написал адресату внизу письма на своем столе, что он не примет подобного угрожающего письма ни от кого и что его содержание будет храниться в строгой конфиденциальности.
  Он требует этого обязательства с его стороны самым решительным образом, так как за всю свою долгую жизнь он никогда не давал подобных обязательств и угроз, и он СЕМЬ
  Он не сделает этого и сейчас, и подписал его большой изогнутой буквой «К» в начале, используя подпись, которую он установил.
  воспользовавшись системой, затем нажал Enter и вышел в маленькую кладовку, вынес оплетенную бутыль на террасу, которая, хотя и была почти полной, оказалась довольно тяжелой, поэтому он с трудом ее удержал, поэтому немного отдохнул на скамейке, затем наполнил стакан, который оставил на террасе рядом со скамейкой, и выпил большими глотками.
  «Кем они себя возомнили?» — задали вопрос-
   «Кто эти люди, что смеют разговаривать с ним таким тоном?!» Что это за вице-президенты, что это за президенты, что это за секретарши?!» Он опрокинул бутыль, вылил вино обратно в бокал и, разозлившись, снова залпом выпил вино.
  в, так что было бы неопределенно, видел ли его кто-нибудь сейчас, но никто, то ли вино, то ли гнев заставили вены в его мозгу пульсировать, он попытался сделать глубокий вдох, полностью выдохнуть, затем очень медленно вдохнуть и снова выдохнуть, что каким-то образом привело бы его мысли в порядок, и когда ему это удалось, и вена перестала пульсировать в его мозгу, он налил себе еще выпить, просто чтобы успокоиться, но он сделал лишь маленький глоток, он посмотрел вдаль, на этот раз там паслось стадо овец, возможно, они двигались еще медленнее, Он
  как коровы, и как будто они были одним телом, и это тело тянулось туда-сюда, туда-сюда...
  стоял там, как будто там было что-то съедобное, затем продолжал идти несколько метров, со странной, сказочной скоростью, пока внезапно одно из животных не побежало от ветра, затем тело ослабло и стало разъединенным, и последовало в направлении, которое указал предыдущий бег, но через несколько мгновений они снова были вместе, они сомкнулись вместе, и тело просто стояло в определенной точке долины, не двигаясь, и он сделал еще один глоток по-МАГВЕТ
  Чёрт возьми, ещё один маленький глоток, предупредил он себя, но тут другой внутренний голос сказал ему: «Чёрт возьми, завязывай со всем этим, и ничего не поделаешь». Он допил остаток, пошёл в дом, проверил компьютер, нет ли ответа – конечно же, никакого, – и вошёл.
  Он сидел в кресле перед телевизором и искал что-нибудь развлекательное, но было слишком рано или слишком поздно: ни на Комедине, ни на Лай-фоне, ни на Озонете, ни на Тевеккеттё, ни на Эртеле он нигде ничего не мог найти, поэтому он включил телевизор на
  Tévöt, потому что они обещали передать ваш запрос в девять вечера, а после этого, согласно программе, они повторят два вопроса из викторины под названием Legyén Ön Is Millioniomos, он очень любил викторины, он часто мог сказать правильный ответ заранее, так же часто бывало, что он вообще не соглашался с данным правильным ответом, фальсификация истории, он кричал на телевизор в то время, но теперь он надеялся, что это будет развлекать и не раздражать, он думал, что он подождет, было только без пятнадцати пять, он будет там, он вышел к Zsömlé, снял с него цепь и отпустил его на территорию, и он начал радостно бежать, потому что он думал, что он наконец-то свободен, он также подошел к границе участка и
  Он сел там, где земля внезапно пошла под уклон из-за горы, образовав со временем небольшой гребень. Он сел, и оттуда Он
  он смотрел, как Жёмле бежал по усадьбе в одну сторону, потом в другую, ну, беги же, моя дорогая, беги сама, ты ещё молода, ты должна двигаться, если я хочу, чтобы ты оставалась здоровой, и ты моя единственная живая любовь, ты единственная для меня, Жёмле, пойми это, он покачал своей маленькой мордашкой, когда его похвалили за то, что он так хорошо бегает, он подбежал к нему, всё хорошо, всё хорошо, сказал он, и притянул это милое личико к своему лицу-
  принес его, потряс еще раз, наконец отпустил, и он радостно побежал дальше вниз по склону, затем вверх и обратно,
  потому что они его любят, и он меня тоже любил, и воздух был свежим, у него не было никаких проблем с жарой, хотя летом, как и все живые существа, он очень страдал, я оставил бутыль снаружи, этот мой забывчивый ум, он проснулся позже, когда он вернулся в дом и сел за свой стол, чтобы привести в порядок что-то в своем завещании, которое он написал Мадьяру Немзету, он поспешил на террасу, принес бутыль и поставил ее на место, затем снова сел, но не за стол, а в кресло, и посмотрел на то, что там было, и там было
  Что-то об искусственном интеллекте в Давинчине он понял, он все больше и больше понимал, какая опасность подстерегает их, но поскольку они тоже только угрожали, что все произойдет так-то и так-то, и он ничего не мог с этим поделать, сегодня угрозы его не устраивали, он выключил звук, вышел на кухню и просто встал у кухонного стола, а оттуда, потому что он всегда держал дверь открытой, чтобы ему было видно, он наблюдал за безмолвными последовательностями изображений на мигающем экране внутри, пока он грыз хлеб и нюхал молоко, но он не допил ни хлеб, ни молоко, потому что внезапно снаружи его ушей ударил странный грохот, как будто летающий объект или что-то в этом роде падал, свистя вниз, а затем все это превратилось в один большой и глубокий грохот, такой громкий, как будто крыша вот-вот рухнет на него,
  ОН
  ЧТО ЭТО?!
  , он был очень напуган, с оставшимся хлебом и кружкой молока в руке, но к тому времени дверь была взломана, все
  Грохот, грохот, рев, ноги словно приросли к земле, он ничего не видел на их лицах, у них даже не было лиц, потому что каждый из них был закрыт черной маской, на голове у них был какой-то шлем с гигантскими очками, над ними мигал пулемет и тысяча маленьких и больших военных приборов, МАГВЕТ был отключен
  Виллани тоже, и в кромешной тьме он чувствовал только то, как его руки выворачивали назад, его тянули к земле, а один из них стоял коленом у него на плече, но никто не говорил ни слова, а потом кто-то что-то крикнул, крыша оттуда сверху все еще пыталась упасть на них, но теперь это было похоже на то, как будто наверху был какой-то гигантский вентилятор или пропеллер, он не мог думать, он просто задыхался, и он чувствовал, как его сердце подскочило к голове, в плече болело, они надели на него наручники, они поставили его на ноги, но он рухнул, затем двое из них схватили его с двух сторон, чтобы он смог встать,
  кто-то, может быть, по радио, что-то сказал, затем внезапно шум там наверху стал стихать, затем они подтолкнули под него табуретку, дом загорелся, один из людей, которые ворвались к нему, медленно снял каску и сказал, отпустите его, он почувствовал, что падает с табуретки, затем они снова схватили его, мне девяносто один год, он застонал, я родился 6 января 1921 года, моя мать, оставьте это, мы все знаем, она идет по своей воле?, он мог только кивнуть, ни звука не вырвалось из его рта, он был очень напуган, они поддержали его, вывели на улицу, там они затолкнули его в какую-то военную машину, и они уже тряслись вниз по серпантину, вниз, в сторону города, молодой олень едва успел отскочить с их пути в Надьканьяре, он увидел это, затем он почувствовал, как что-то сильно давит ему на плечо, он лежал на полу, ножка кухонного стола давила на его мать-
  ОН
  Он сделал этот шаг, схватился за край стола и встал, чувствуя головокружение, не совсем понимая, где он и что произошло, затем наконец понял, что он заснул и упал со стула, или я потерял сознание? – не только плечо болело, но и всё остальное, он чувствовал, что не сможет ходить, или я просто потерял сознание?, он поставил стул,
  Он сидел и смотрел перед собой, этот олень, этот олень, пробормотал он себе под усы, вы должны быть очень осторожны, потому что они в это время года то и дело выбегают на дорогу.
  
  
  
   Часть VII
  «Я Красная Шапочка», – раздался голос в трубке. Он не очень понял и переспросил: «Я Красная Шапочка из секретариата канцелярии Национальной ассамблеи», – повторил щебечущий голос. «Да, пожалуйста». Он передал трубку в другую руку и откашлялся, чтобы извиниться. Он…
  хотел бы спросить, они получили ваше письмо, и Боже, даже не представляете, насколько это их ранит, это недоразумение, ошибка, и без того быстро говорящая дама ускорила еще больше, потому что, если она хочет быть честной, они совершили большую ошибку, потому что письмо, которое она якобы получила, было так называемым шаблонным письмом, которое они обычно рассылают, когда много-много вопросов одинаковы, и в таких случаях ответ также должен быть одинаковым, по этой причине они используют общую текстовую формулу и обмениваются в ней только некоторыми конкретными данными, это не должно было быть MAGVET
  Они должны использовать формулу, и хотя это не оправдывает их, это показывает, что, хотя они и совершили ошибку, это были не они, это сразу объясняет, вы хотите знать, что такое MI? Что ж, это был виновник, мы уже начали использовать его в определенных областях, но мы все еще находимся в начале развития, и, конечно, ошибки могут вкрасться, секретариат президента просто подписал его, и он отправился на почту, его проверили
  они должны были охранять его, они признают, что не сделали этого, они не ищут ответственного человека, а именно невнимательного сотрудника
  о неком секретариате, куда прибыл посланник Господа, он немедленно доложил и раскрылся, но они считают, что в любом случае смогут прояснить ситуацию в личной беседе, тон, пожалуйста, он перебил, да, в этом проблема с нашим ИИ, он пока этого не воспринимает, потому что не знает контекста, хотя он и умён, он всё ещё действует глупо в некоторых случаях, но он станет умнее, я хочу знать, ещё несколько лет, и всё будет хорошо, на данный момент ошибки у нас почти всегда происходят из-за отсутствия восприятия контекста, я понимаю, он понизил голос, потому что данные, с другой стороны, теперь уже довольно пузырящийся голос продолжил, точны, вы позволите мне переслать письмо, да, ответил он, подумав немного, затем то, которое адресовано вам, и он подчеркнул его, Он
  что письмо, адресованное вам, исправленное, уже в пути, потому что мы его написали, но теперь его написал не ИИ, хе-хе-хе, женщина засмеялась, и это прозвучало как быстрая гонка певчих птиц, а я лично, и, пожалуйста, простите нас еще раз и обещайте мне, я была Красной Шапочкой, что вы забудете, верно, я-
  Обещаешь? Хорошо, ответил он и повесил трубку, у него все еще был стационарный телефон, он его сохранил и не поменял на мобильный, не то чтобы у него были какие-то проблемы с новой технологией, эффект...
  всегда впечатляли новые продукты, но
  он мог себе это позволить, а стационарный телефон, особенно в пакете с интернетом и телевидением, был очень дешевым, поэтому он остался со стационарным телефоном, и не прошло и часа, как снаружи раздался звонок, это был курьер на мотоцикле, он вручил ему конверт, ему пришлось голым пальцем написать свое имя на экране смартфона, человек уже вернулся на мотоцикл и его там не было, ну, это прошло быстро, он отметил, он принес конверт
  Он выглядел точно так же, как тот, который ПОС-126 захватил тем днем.
  
  с кухонного стола, положил его, вынул новое, положил рядом со старым и увидел, что его седьмое чувство уже заранее подсказало ему, что подпись та же самая, какой-то Красной Шапочки, но в то же время два письма были очень разными, тон изменился, информация была верной, что они вежливо просили, если время будет подходящим, быть любезным перезвонить по такому-то номеру телефона, или адресу электронной почты, или почтовому адресу.
  поэтому он отправил еще одно электронное письмо, адрес был тот же, сказав, что хорошо, он будет ждать их в назначенный день, и в назначенный день черный «Мерседес» был там ровно в ту минуту, и их уже проводили через комнату, через другую комнату, через еще одну комнату в комнату...
  где его ждали в общей сложности четыре человека: трое мужчин и одна женщина.
  женщина, все встали, все улыбнулись, и ей пожали руки, сначала ей предложили воды и кофе, она подумала, что попробует кофе, но решила попробовать и воду, но ей понравилась только вода, поэтому она недовольная села на свое место напротив трех мужчин в черных костюмах и женщины, одетой в безвкусное красное платье
  с женщиной, которая представилась, когда пришла, но она не могла вспомнить ни одного из их имен, но они знали ее, и довольно часто она вставляла в то, что они говорили: «Господин Када» и «Господин Када», и слушала их несколько ошеломленно, но она была далека от того, чтобы потерять ее доверие.
  они выиграли, он подозревал, что это приглашение кончится чем-то плохим, он немного пошевелил плечами под своей слишком большой курткой, было едва заметно, что он повторит это несколько раз, едва ли потому, что он делал это умело, просто так получилось, что эта куртка была в лучшем состоянии, то есть из его гражданской одежды, но она была ему велика, он даже не помнил, когда Илона купила ему ее, так давно, может быть, тогда у него было больше мышц, и его кости не разрушились так сильно, как сейчас,
  так что он просто висел там, он чувствовал себя неловко, особенно в плечах, потому что он спадал с обеих сторон, можно сказать, что он держал пиджак больше, чем пиджак поддерживал его, это беспокоило его, конечно, потому что он чувствовал, что все видят и смотрят на него, он поймал несколько взглядов от одного или другого клерка, и, очевидно, эти взгляды были направлены на большой пиджак, ну, что ж, подумал он, он не может изменить это сейчас, просто не пускай сюда какую-то большую собаку, в следующий раз, если он будет, ему придется потратить немного денег на новый костюм, и он начал размышлять, сколько это будет, каким должен быть верхний предел, в то время как человек, сидевший прямо напротив него, как раз объяснял, что дело, по которому он разыскивается, чрезвычайно
  Он требует осмотрительности, он говорит о деле, и именно о деле , Он
  и конкретно не о деле , а о чем-то, что, и вы можете смело так сказать, имеет историческое значение, или это значение может быть историческим, это зависит исключительно от вас, господин Када, вашего личного ответа, мы знаем, другой человек взял слово рядом с ним, мы знаем вашу историю точно, известный ученый, близкий нам обоим, проинформировал президента обо всем, и теперь, благодаря этому известному человеку, и давайте сразу добавим, - перебил третий чиновник, - этому поистине сентиментальному гражданину Венгрии, мы также узнали, насколько ценен MAGVET
  После столетий сильных штормов эта реликвия вернулась — с небольшим крюком через Национальный музей — туда, где ей самое место, в Будайскую крепость. Я начинаю понимать, — вмешался он, — они говорят о господине Бадиги, верно, да, этот господин — национальный историк Рене Бадиги Соос-младший, который неоднократно оказывал неоценимую услугу Национальной родине, но, обнаружив эту национальную реликвию, которая, не будем больше искажать слова, отняла инициативу у того, кто сидит посередине, у вашего влиятельного —
   Без сохранения он мог бы стать просто музейным экспонатом, а реликвия, о которой идет речь, принадлежит не музею, а истории, истории, кровавой истории
  в нашем воображении, до самой вершины, женщина наклонилась к нему с ободряющей улыбкой, затем выпрямилась и очаровательным взмахом руки показала, что и с этим она вернула слово коллеге среднего клерка, что одним словом, он продолжил, как бы это сказать, ну, мы хотели бы знать ваше мнение о том, чувствуете ли вы так, и теперь я действительно не буду болтать без умолку, он продолжал болтать, так что, вы действительно считаете, господин Йожеф Када, что ваше состояние здоровья, которое противоречит его возрасту, позволяет этой реликвии снова стать ее целью, ее предназначением, если вы подумаете об этом, он ответил резко, ясно, что я
  ОН
  Если король — король, то мой ответ будет кратким: да, и я могу это доказать. Ой, ой, ой, ой, чиновники посмеялись над этим, особенно над женщиной, помятой в верхней части. Мы уже всё знаем благодаря младшему национальному историку господину Бадиги. Вам больше не нужно ничего доказывать, господин Када. Все важные документы у нас на руках. После этого наша задача на этой первой встрече — просто заверить вас, что мы поддерживаем Вашу честь со всей серьёзностью и преданностью, и мы сделаем всё возможное, чтобы встреча состоялась. MAGVET
  и мы согласны во всем, о какой встрече вы говорите?, - спросил он, - президент держит этот вопрос в строгой конфиденциальности, - ответил он максимально тихим голосом, - и изучает возможность встречи с вами, то есть он относится ко всему, что происходит отсюда, как к личному делу.
  «Возможно ли, или возможно ли, чтобы я встретился с президентом на венгерском языке?» — спросил он. «Да, да, да, да», — четыре раза повторили четыре переговорщика. «Когда будет уместна эта первая встреча?» «Мы подчёркиваем, что это ваша первая встреча, господин Када»,
   «Меня устраивает любое время, я свободный человек», — он снова засмеялся, но уже не так свободно, как прежде, — «но я хотел бы сказать вам сейчас», — продолжил он, — «что я могу иметь дело только с серьёзным предложением, с пощёчиной, простите меня за выражение, я некомпетентен, как вы, вероятно, знаете, я человек прямой и говорю то, что хочу, а искажать факты — не моё».
  Мой род, чтобы я также доказал, что я действительно происхожу из дома Арпадов, ибо от него родились не дворяне, не аристократы, а, самое большее, дворяне этой печальной венгерской земли, и я, как современный наследник потомков хана Кадана и блаженной Иоланды, принадлежу к ним и несу ответственность за этих предков вплоть до нашего короля Белы IV. Пожалуйста, сообщите об этом Президенту.
  кто оказал мне честь, поговорив со мной, и на этом всё закончилось, кофе был плох, совсем плох, он сказал, что они используют кофейный картридж, но вода была первоклассной, поэтому прежде чем они встали, и его проводил к «Мерседесу» небольшой отряд гусар в одном из нижних гаражей, кстати, те же самые, которые привели его сюда, он попросил ещё одну, как он это назвал, «вспышку»
  со стаканом воды стало свежо и прохладно, как и положено воде, и он больше не смущался, потому что его не волновало неудобство, причиняемое слишком широкой и слишком длинной курткой, он удобно устроился на заднем сиденье.
  СЕМЯ
  Не касаясь ноющим плечом бархатистой спинки сиденья, он смотрел на то, как отличаются улицы Будапешта от этого «Мерседеса», на людей, марширующих туда-сюда, он наблюдал за велосипедистами, за работой светофоров, иногда он спрашивал водителя, который тоже сидел за рулем в форме, например, о полицейских на мотоциклах перед ними и позади них, что они делают, потому что, по его мнению, они были не нужны, движения было не так уж много, а потом эти четыре, два-
  Один спереди, двое сзади, им всё равно дорогу не уступят, все, выражаясь таким образом, толкают их, зря они, мигают тут и там, так что он думает, что Парламент, например, мог бы здесь серьёзно сэкономить, на что водитель лишь вежливо посмеялся, но ничего не сказал, поэтому он оставил это в покое, очевидно, это более молчаливый тип водителей, подумал он, а почему бы и нет, пусть водитель ездит и всё, он был прав, им явно не платят за разговоры, поэтому он замолчал и посмотрел на множество маленьких и больших магазинчиков, заправок и магазинов по обеим сторонам дороги, и отметил один из них, что, возможно, там можно купить более серьёзные садовые инструменты, он подумал об OBI, о нём, вернее, о его логотипе, или что-то в этом роде, он уже издалека разглядел, я приеду сюда, решил он, моя метла изношена и промокла под дождём, Он
  У моей железной вилки только три зубца, моя мотыга постоянно отваливается от ручки и т. д., он перебрал все, что ему было нужно, или, по крайней мере, что было бы хорошо получить в этом OBI, но не в интернете, на компьютере, такие вещи стоят денег, к тому же вы даже не можете проверить качество.
  Он уже рассказал об этом своему соседу по дому, который с широко открытыми глазами и затаив дыхание наблюдал, как хорошо у кого-то идут дела, и он пошел к нему, то есть к своему соседу, и тот
  
  Он широко распахнул ворота, потому что сосед по соседству никогда не открывал их полностью, только наполовину, и стоял в проеме и слушал оттуда, или говорил свое, когда что, и теперь он сказал, что был в ОБИ, но он не будет пользоваться онлайн-магазином, потому что он слышал хорошие вещи, хорошие вещи, но он все равно хотел убедиться сам, что он покупает, верно?, не так ли?, но, вы правы, сосед по соседству неохотно согласился, он не хотел соглашаться, поэтому он тщательно шмыгнул носом два или три раза, затем внимательно осмотрел его
   Он некоторое время смотрел ей в лицо, а затем спросил, где она была в этой блестящей роскошной машине, но она уклонилась от прямого ответа, пообещав, что если поговорит с мэром, то поднимет вопрос об удалении асфальта.
  Он нахмурился, потому что знал, что среди многих других неприятных вещей это была одна из любимых тем соседа: почему они просто залили новый асфальт поверх старого, да еще и хреновый, отфрезерованный, почему они не построили
  они установили границу, потому что таким образом они приходят каждый третий год
  можно сделать снова, то есть не залить, потом разровнять, потом сделать, нас здесь даже больше нет, нет, но нужно сделать постель, из бордюрного бетона, или бордюрного камня, могу ли я назвать это зеркалом?!, иначе край отломится, здесь есть грузовики, и большие бетономешалки, и бог знает что еще.
  все равно, они просто разнесут асфальт по обеим сторонам, потом пойдет сильный дождь или что-то в этом роде, и он указал в сторону деревни, из Хирнякек, канализация, потому что вы знаете, сколько людей сливают свои нечистоты на асфальт, конечно, я знаю, ответил он, потому что это не подключено к канализации, пожалуйста, сосед напротив продолжал, все больше и больше раздражаясь, потому что он легко злился, это было одно из его любимых состояний, и теперь он особенно злится, что из другого нельзя вытащить ничего важного, и пока это продолжается, сказал он с красным лицом, они могут испортить здесь движение,
  до тех пор здесь ничего нормально не будет, говорит он вам заранее, так больше продолжаться не может, мы ведь живем в 21 веке, верно?, но да, в 21-м, закончил он разговор, помахал рукой и перешел дорогу на свою сторону, открыл калитку, вошел во двор, и поскольку Жомле, как только услышал его шаги или учуял его запах, очень радостно залаял, он первым подошел к нему, проверил пальцем, сильно ли нагрелась его питьевая вода, и да, сильно, потому что там светило солнце, и собака-
  
  У него каждый день свежая вода, по крайней мере, у венгров. Он не знает, какой обычай у словаков, поэтому он поменял ему воду, но теперь он не хотел спускать её с цепи, у него не было сил играть, он пошёл, лёг на кровать и сразу уснул, и проснулся только от того, что кто-то тряс маленький колокольчик. Он явно крепко спал, это был врач, он пришёл проверить дядю Йожи, и у дяди Йожи всё было хорошо. Он ответил: «Ну, давайте проверим давление, хорошо?», сказал врач и прикрутил прибор.
  Он надел их на руку и снял со вздохом, затем ему пришлось натянуть рубашку на грудь, врач послушал его сердце, но ничего не сказал, в основном он разговаривал только с пациентами, когда они спрашивали, он всегда должен был спросить: что случилось, я умираю? Конечно, он отвечал в таких случаях
  доктор всегда с одной и той же шуткой, но не сейчас, на это будет время, он все еще колеблется?, он продолжил обычный разговор, да, он колеблется, и мы его не очень любим, так что не помешало бы немного чайной смеси, он мог бы ее порекомендовать, и он выписал рецепт, но в деревне давно не было аптеки, ему следовало бы пойти в город, но он никогда не покупал бы чай, доктор тоже это подозревал, но он просто записал, как делал при каждом визите, если он что-то записал, то запишет, а если нужно, я это вытащу, заметил он про себя, как всегда, он любил доктора, он был хорошим-
  
  Он был венгром с добрым сердцем, всю свою жизнь посвятил своим пациентам и не только ходил в церковь, но и играл на органе.
  Он также аккомпанировал пению во время мессы, его не волновало, что он крещен как реформатор, Бог един, подумал он, если это пришло ему в голову, то доктор ушел, а он исчез.
  могли ли вещи развиться, что здесь вообще произошло, кто этот президент, о котором они говорили в парламенте, как о каком-то боге, кроме Маковых Усов?, в остальном, конечно, это не имеет значения, суть в том, что вы можете узнать
   В конце концов, в чем можно на них рассчитывать, поставят ли они эту бедную, многострадальную страну на фундамент Арпада или нет, а если нет, то он покончил с этим раз и навсегда, архив есть, документы все доказывают, а будущее поколение после этого решит, как пожелает, их больше не будет интересовать этот вопрос, или, как они там это называли,
  ДЕЛО
  , да, и он настолько увлекся этим «НЕТ», что даже больше не беспокоился о «ДА», хотя ему пришлось, потому что буквально через неделю зазвонил телефон, и это был странный мужской голос, воплощение доброй воли.
  ОН
  При всем уважении он позвонил по так называемой защищенной линии, желая узнать, начал он тихо, позволит ли ему его, по-видимому, плотный график обсудить что-то с президентом на сорокапятиминутной встрече, которая, по словам мужчины, имеет историческое значение как для Родины, так и для Будущего, и он сказал да, и снова перед его домом ровно на минуту была припаркована другая машина, хотя это был тоже Мерседес, и другой водитель, и на этот раз гусары провели его по узкой лестнице через одни из задних ворот парламента, они никого не встретили, они напечатали карточки -
  Они подошли к разным считывателям разных дверей, и двери открылись так тихо, что его спина вздрогнула два или три раза, почему, господин президент, вы так робки?, и когда один из гусаров заметил это, он успокаивающе прошептал, что это всего лишь охрана, господин Када, наконец, немного атлетического телосложения, пожилой, седовласый человек отвел его от гусара и схватил его правую руку обеими руками, я то-то и то-то, сказал он, специальный представитель президента, также известный как член-основатель Ассоциации «Хонфоглас 2000», усталый-
   Джон вошел внутрь, и она вошла устало, они прошли через комнаты, она
  впереди, за ним Специальный посланник, и в каждой комнате все вставали, входя, и шли в следующую, наконец, принесли кресло, и там он наконец смог сесть в отчетливо пуританской комнате, просто огромный письменный стол и четыре удобных кресла, фотография Святой Короны в позолоченной раме на стене — вот и все, что было внутри, и небольшой столик между креслами, на который быстро поставили кофе и воду, потому что он снова попросил Государя присоединиться к кофе.
  Комиссар тоже присоединился, отпил из чашки, следя за тем, чтобы дверь за секретарём закрылась как следует, затем резким движением поставил чашку на стол и спросил: «Если мне правильно сообщили, вы не Йожеф Када, верно?» Но да, я Йожеф Када.
  ОН
  «Понятно», – ответил он, не скрывая, что удивлён вопросом, и не поставил чашку, пока не допил её. Напрасно он надеялся, что нет, это был тот же кофе, что и в прошлый раз. Теперь он был уверен, что его сварили из кассеты, поэтому он и мог быть таким неприятным на вкус, хотя послевкусие было неплохим. Ах, Специальный представитель улыбнулся, он не это имел в виду, он знает, что знает, да, я знаю, – кивнул он и поставил чашку, потому что с него хватит. «Я больше не буду это пить», – пронеслось в его голове, но, чтобы перейти к делу, он сказал ему: «Что ты задумал со мной?», «Зачем я здесь?», – я знал, что это президент… MAGVET
  У меня с вами встреча, я здесь, господин Када, потому что вы не господин Када, и упомянутый человек улыбнулся еще больше, чем прежде, и я говорю, - продолжил он с уважением, и он описал бы это так, он позже рассказывал верующим, что он говорил с какой-то возвышенной простотой, каким-то теплым, человеческим, почти священническим тоном, и он даже спросил, прерывая его слова, вы священник?, нет, нет, ни в коем случае, он улыбнулся, но теперь по-другому, только на мгновение, просто позвольте ему продолжить, - продолжил он, потому что мы были совершенно неожиданно
  
   понимали, хотя некоторые ученые, включая мемуаристов, таких как генерал-майор Ач, уже намекали на возможность
  Да, да, так вот, как я уже сказал, совершенно неожиданно, когда мы узнали, что вы живы и что вы являетесь потомком дома Арпадов, но то, что мы услышали лично от национального историка господина Бадиги, и что он позже по нашему запросу убедительно подтвердил документами, что сам губернатор был коронован в 44-м году, чтобы любой ценой предотвратить возвращение Габсбургов
  lyozza, если придется, мы никогда не будем об этом говорить, только в наших снах, и мы никому не можем рассказать, он кивнул в его сторону, как мы рады этой новости, и мы подумали, но давайте пока оставим это между нами, что мы ищем возможность, когда Дело может быть осуществлено, Ваше Величество, если я могу вас так называть, я буду-
  ОН
  Я получил разрешение от самого президента и других членов нашего ближайшего окружения попытаться спасти страну, на что он с трудом сглотнул и ответил, что все мое уважение к вам, но я не являюсь про-
  Я ничего не скажу, я либо сяду в него, либо нет, и всё, о, о, о, мужчина откинулся на спинку стула и рассмеялся своим третьим способом, и это было самым личным из всех, потому что, как он позже сказал мне, это означало, что его смех не был ни слышен, ни виден из-за его усов, потому что, как и у его Босса, у него было СЕМЯ
  У него были очень густые, ухоженные усы, росшие над верхней губой и почти совсем белые. Глаза у него были довольно узкие, так что он, несомненно, смеялся, и он сказал, что не хотел вас обидеть, что в его профессии нет ничего более далекого от оскорбления, чем оскорбление, он слегка наклонился вперёд, человек, который из-за грязного сопротивления, смирился с тем, что должен терпеть оскорбления и не наносить их, поэтому он ответил, продолжил он, и теперь его лицо было серьёзным: нам, возможно, предстоит долгий путь, но я обязательно с вами увижусь.
  Давайте вернем его на венгерский престол и превратим страну в конституционную монархию, это действительно не беспрецедентно в Союзе, и в нашей ситуации, окруженной враждебными странами, во главе с Брюсселем и американскими государствами-сателлитами, мы считаем это единственно возможным выходом из этой крайне проблемной ситуации, в которой оказалась наша страна, и эта нация этого не заслуживает, она стала еще более серьезной, прошлое, и я бы подчеркнул, что славное прошлое прямо предписывает это нам, нашим потомкам, потому что настоящее бесконечно разочаровывает и очень тяжело, но мы не можем представить себе лучшего политического решения для будущего, именно поэтому мы инициировали этот разговор, и именно поэтому это конфиденциальное, это строго конфиденциальное рассмотрение вопроса, потому что для нас информация г-на Бадиги
  ОН
  Они совершенно новые, но они будут оставаться секретными в течение длительного времени, так что это займет немного больше времени.
  Потребуется время, прежде чем мы пробудим Нацию к тому, что мы уже знаем благодаря вам, мы доверили это Тони, и это также означает, что успех гарантирован, но потребуется терпение.
  нас, к самодисциплине, к упорству, к национальным добродетелям, которыми мы обязаны нашим предшественникам, это все, что я должен сказать, Ваше Величество, а теперь мы хотели бы узнать ваше мнение, потому что прежде всего нам нужно знать вашу позицию по этому вопросу, прежде всего, он взял слово, он просит, чтобы его ни при каких обстоятельствах не называли МАГВЕТ
  Его Величество, второй, указал указательным пальцем на цену, хотя первый-
  Он ничего не указал большим пальцем, чтобы ему сообщили только в следующий раз, когда можно будет обсудить церемонию, день, час, минуту и место; он просил об этом ввиду своего возраста; он во всем полагается на таких великих исторических деятелей, как ваш господин президент; так что не поймите меня неправильно: он хочет сидеть на троне, но он привык к образу жизни и хочет вернуться к нему, пока не наступит решающий день; даже если он захочет сесть на него, он откинулся назад
  Специальный посланник сел в кресло, и он снова рассмеялся своим беззвучным смехом, его глаза сузились, даже сидеть в нем, ну это хорошо, мне нравятся такие прямые, веселые речи, или, скорее, мне это просто нравится, но он не хотел, чтобы то, что он сказал, было смешным, он взял слово обратно, это важно для него, мир и покой, пока они не решатся здесь, он указал вокруг, вещи, но президент и вы, сэр, можете быть уверены, что он, как коронованная глава, в распоряжении нации во всем, они могут доверять ему, затем он подал ему руку, когда встал, потому что посланник тоже встал, теперь улыбка застыла на его лице, пока он не проводил его туда, куда его должны были отвести гусары, но затем он внезапно повернулся к своему хозяину и попросил его позволить ему увидеть Святую Корону, если он
  Он здесь, потому что не хочет уходить отсюда, не посмотрев, его ничто не останавливает, — кивнул Специальный посланник, и гусары, которые уже были готовы отвести его в гараж, провели его в Купольный зал, и он был волен идти куда угодно.
  Он хотел приблизиться к короне как можно ближе, закрыл глаза и просто постоял так мгновение.
  ром-в течение четырех минут, затем он еще раз взглянул на Святой Меч, Закон и Державу Короны, затем он сказал, достаточно, спасибо, и они проводили его обратно в ту часть здания, из которой они пришли ранее, MAGVET
  в подземный гараж, и он все еще некоторое время находился под воздействием Seen Crown, но затем сел в машину и уехал на дорогу.
  Гиг подумал, не дурачат ли они его просто, потому что как-то слишком уж легко, слишком гладко прошла эта встреча, словно заранее в этих залах парламента решили, что дело будет детской игрой, но действительно ли все будет так просто? — спросил он себя, а Мерседес нашла способ, такой простой? — что они просто введут конституционную монархию, потому что это было бы
   референдум, или парламентское голосование, или внеочередное голосование, короче говоря, много трудоемкой работы, работы и работы, нужно много времени, чтобы венгры хотя бы узнали, поняли и согласились с судьбоносным решением, а потом этот комиссар говорит в духе Возвращения-
  заявление, как будто речь идет о том, что да, парламент следует покрасить, золотая штукатурка, кажется, начинает заметно изнашиваться, его можно отремонтировать, верно?
  Что-то в этом роде, да? Ну нет, — покачал он головой на заднем сиденье машины, — всё будет не так просто и очевидно, это политика, а он её боялся, её сложность, баланс стольких интересов всегда казались ему слишком непонятными, поэтому он был рад, что смог ясно выразиться, когда его спросили.
  ОН
  Он велел им сообщить ему только тогда, когда всё будет готово, и он будет знать день, час, минуту и место. Он был уверен, что королевская резиденция будет в Замке, но он…
  Он также задается вопросом, построят ли или отремонтируют ли для него отдельный дворец, либо в Секешфехерваре, либо здесь, в Буде, в районе Замка, но для этого ему все равно придется ждать, пока все съедут, но в то же время это наводит на размышления, он вдруг вспомнил, что президент и этот Орбан, говорят, хорошие друзья с юности, так что же теперь будет делать президент?, убедит ли он этого Орбана?!, или как это будет?, ах, вздохнул MAGVET
  встал и покачал головой на заднем сиденье, водитель тут же сказал задним пассажирам, что он найдет что-то еще, кроме воды, и объяснил то, чего никто никогда не делал раньше, с тех пор как они ее привезли, что если я нажму кнопку напротив сиденья, откроется маленькая дверца, и там будет мини-бар, предлагающий маленькую бутылочку красного вина с холмов Сексарда, водитель показал мне предложение, рядом с ним вы найдете настоящий трансильванский кишюсти, и, конечно же, там были булочки и ропи, ропи, пожалуйста, выберите
  Он поверил ему на слово, джентльмену не нужно спрашивать, просто поверь,
   сколько душе угодно, подбадривал его водитель, он был с ним очень любезен, он всё пробовал, маленький горшочек был самым лучшим, хотя из-за сердца, по предписанию врача, он не мог его пить, но теперь, к своему великому ужасу! он мог позволить себе глоток, подумал он, горшочек-
  Но csa был еле тёплым, и выглядел таким свежим, как будто его только что испекли. Он довольный откинулся назад, сказал водителю, как он доволен, который позже оказался из Мадьярсентмартона, но мы были, так сказать, с земли, он был рад этому, и как только он смог сесть в машину, они пожали друг другу руки, он сказал ему, я сразу понял, что он не из тех, кто настойчив. Я подумал, когда мы приехали, спросить, не из Темешвика ли он, потому что я сегодня привёз оттуда много хороших людей.
  ОН
  старый, даже когда я плавал в Беге ребенком с Вейсмюлем, о, Бега, водитель вздохнул при этом, я помню это, но только будучи взрослым, когда мы пошли на кладбище, чтобы навестить наших предков, я увидел Бегу, это, должно быть, была прекрасная река, но я рекомендую ее джентльмену, теперь
  «Не смотри на него слишком пристально, он в ужасном состоянии из-за румынских заводов. А как же Бега?» — спросил он. «Она грязная», — грустно ответил водитель. «После этого она долго будет мертва».
  Они разговорились и в конце концов попрощались, когда он наотрез отказался принять приглашение поехать на MAGVET.
  с ним, потому что у него была терраса, и оттуда он мог видеть такой же прекрасный пейзаж, как дома, в Сабадфалу, или в Сепхелее, или у вас в Сентмартоне, но не дай Бог, сказав, что он не может этого сделать, потому что ему нужно было вернуться вовремя, поэтому он по крайней мере взял с нее обещание, что как только у нее будет свободное время, она навестит его здесь, они выпьют вместе немного вина на террасе и обсудят то, что она узнала о чистоте воды Беги, с этим он отпустил ее, и на этот раз, игнорируя соседку напротив, она вошла, вышла-
   Он открыл дом, и всё было кончено. Он закрыл за собой дверь, прислонился к ней и оставался так некоторое время. Затем он прошаркал через комнату к кровати, медленно прислонился к ней и через несколько минут уснул. Дорога так его утомила, что он проснулся около половины второго ночи, пошатываясь, вышел к той стороне дома, где хранил дрова, потому что иногда любил помочиться на открытом воздухе. Затем он перешёл на другую сторону и посмотрел на Жёмле, который лежал на спине, расставив ноги и наполовину свесив их из собачьей будки, и храпел в глубоком сне. Он принёс воды из садового крана на утро, вернулся с ней, сел на террасе под звёздным небом. А поскольку луна была почти полной, он видел всё: долину, горы, деревья и чувствовал покой, исходивший от всего. Природа в порядке, решил он, здесь ничего не изменится, и, возможно, теперь решится и судьба Родины.
  ОН
  Он рассказал своим гостям, что произошло, когда они вернулись. Те слушали с изумлением, а затем, поняв, что всё это значит, с ликованием встретили эту новость. Это показало ему, что очень немногие из них обиделись на то, что было для них постоянной темой, и в чём, ещё не победив, они
  сделать это, они верили, а именно, что это удастся, но это было частью правды, и он признался им в этом сразу, что он тоже с трудом мог в это поверить, но вот как это произошло, он сидел там со специальным посланником президента, и они обсуждали этот вопрос, теперь это MAGVET
  Поверьте, это произошло сразу же.
  ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!
  , первым крикнул Шавошд-Уваш, на что небольшой хор ответил, сказав:
  ЖИВИ ДОЛГО!
  
   , и он просто помахал, Лацика побежала в кладовую и принесла бутыль, в последнее время она заканчивалась гораздо быстрее, так как он раздавал ее такой большой группе, он не хотел говорить, что они могли бы потихоньку удивить его дом небольшим пополнением в один прекрасный день, но, слава богу, его не заставили это делать, потому что в следующий раз они придумали это сами и приехали не с одной, а с двумя десятилитровыми бутылями, в одной из которых была восхитительная Сексард Кадарка, а в другой — итальянский Рислинг Сом-ла, он попросил последнюю, потому что считал себя любителем белого вина, конечно, он попробовал и другие, которые тоже были неплохи, и что мы можем сказать, группа тоже смелее потянулась к бокалам, чтобы не пить вино Йенё, и поскольку дядя Йожи не пошел, на самом деле, он мог видеть...
  Он был очень рад, что они взяли его с собой, и с этого момента он начнет говорить о вине.
  ОН
  Посетители следили за тем, чтобы к тому времени, как одна или другая бутыль будет опустошена, они уже принесли новую, так что об этом позаботились, они приходили старательно и слушали историю.
  сети, некоторые снова и снова, как произошло то или это, и единственное, что изменилось для него, так это то, что он стал чаще включать свой компьютер, но с момента Великой Встречи не приходило ни электронного письма, ни письма, очевидно, подготовка была в самом разгаре, Бадиги появился для него только один раз...
  поскольку он либо не хотел, либо не мог сообщить о каких-либо существенных событиях, но он подтвердил, что сани-MAGVET
  Президент и его свита были настроены серьезно, как он выразился, но он умолчал о деталях, и он принял это и ждал, изредка слушая певицу Лацику, которая все чаще и чаще ударяла по струнам, чтобы порадовать зал какими-то своими стихами, но такой большой радости не последовало за этими композициями, раздались аплодисменты, то один, то другой похлопывал ее по плечу, говоря: «Ты умница, Лацика», но она чувствовала, что успех неискренний, поэтому поддалась ему.
  
  Однажды он отругал меня на кухне, когда увидел, что певец становится всё более и более вялым, когда он берёт или опускает свой инструмент, что у них нет, знаешь ли, сынок, того, что нужно для художественного наслаждения, они не были такими музыкальными, ну, не принимай это близко к сердцу, эти, он указал на других, они предпочитают старые песни, которые уже хорошо известны, но ты просто делай это, сынок, когда-нибудь они вырастут и до твоей музыки, и ну, знаешь ли, эти стихи тоже, среди них, как я знаю, мало любителей литературы, ты приходишь к ним с этим заражённым кровью и Аттилой Йожефом и другими коммунистами
  с, они должны прийти с Вассом Альбертом или Меком Ласло, и вы увидите, какой успех вы будете иметь, но он не имел такого успеха, когда он пытался исполнить знаменитую песню, которая
  ОН
  В ТРАВЕ, В ЦВЕТАХ, В ПЕСНЕ, В ДЕРЕВЕ,
  В РОЖДЕНИИ И В СМЕРТИ,
  В УЛЫБКЕ, В СЛЕЗАХ, В ПЫЛИ, В СОКРОВИЩЕ, ГДЕ ТЬМА, ГДЕ СВЕТ,
  НЕТ ТАКОЙ ВЫСОТЫ, НЕТ ТАКОЙ ГЛУБИНЫ, В КОТОРОМ ЕГО НЕТ
  , и так далее, просто пой, мой дорогой сын, он поощрял певца, и потому что это было видно, и они знали, что
  Дядя Йожи очень ценит этого ребенка, остальные старались угодить ему, и когда он закончил, они аплодировали гораздо громче, чем когда-либо прежде, но почему-то нет, песни были не такими уж хорошими, поэтому через некоторое время он начал петь только ему, дяде Йожи, он ценил его искусство, и это его воодушевляло, не было ни одного случая, чтобы он не придумал новую композицию, и он всегда хвалил ее, так что вскоре у него накопилось почти столько новых песен, что он даже подумывал поставить их на
   Он должен выступить с этими произведениями на своем следующем концерте, а может быть, и с компакт-диском, и он действительно выступал в средней школе, где преподавал, но и там ему не аплодировали стоя, пока не наступила церемония награждения.
  Кели приезжал с Химнусом и Краснахоркой, ну да, старые, проверенные вечнозелёные, ему было грустно, но он всегда утешал его тем, что есть те, кто ценит музыку, например-
  У него дома, у дяди Йожи, он всегда находил понимающих слушателей. Кофе был заварен, кто-нибудь хочет, – говорил он гостям, – ведь теперь там было не только четыре чашки, но он предусмотрительно заказал двенадцать новых сразу же в магазине, чтобы всем хватило, так что у него уже было шестнадцать чашек, и за несколько минут до их ожидаемого прибытия он заварил две порции, так? – кофе? Для кого, господа? – повторил он, минутку, и кипящий…
  Извините, вы можете выпить его в любом случае, но на этот раз только два.
  ОН
  Они вошли, кофе уже ждёт своего часа в маленьком кофейнике с ручками, чтобы его можно было выпить, – шутливо заметил он, включил плиту на три, и крикнул Пакуше: «Когда вы в последний раз видели господина Бадиги? Почему он последнее время не приходит?», на что Пакуша вопросительно посмотрел на остальных, так что это был не он, а Молнар Вереш, который сказал ему, что всё, что мы знаем, – это то, что господин Бадиги работает не покладая рук, они его не видели и не встречали, в Киш Курте, недалеко от площади Лехель, есть паб, где они собираются каждую субботу, и на стене висят портреты Маркса и Ленина.
  и фотография Энгельса, газетные вырезки, конечно, но все думают, что Киш Кюрт — коммунистическое место, и поэтому оно их вполне устраивает, но в последнее время он даже не приходит сюда, на эти встречи, он готовит мероприятия большого дня, организует, договаривается, пишет и приходит и уходит, они тоже не знают многого о подробностях, потому что господин Бадиги только говорит, когда они спрашивают, где он, чем занимается в эти дни, что они все скоро узнают, главное — навестить дядю Йожи, уговорить его жить здоровой жизнью,
  гулять, потому что это его здоровье, так что дядя Йожи, нам просто нужно уговорить его ходить на ежедневную прогулку, потому что это его здоровье, оставьте меня с моим здоровьем, он пожал плечами, мне исполнилось девяносто два года 6 января этого года, так почему я должен беспокоиться о своем здоровье, беспокоиться о вашем, чтобы вы могли дожить до восьмидесяти, он подмигнул Лацике, ну, он просто пошутил, в любом случае, не беспокойтесь о нем, просто берегите себя, потому что вы - будущее, они оставались с этим, в то время как Бадиги был очень занят, наблюдая за восстановлением трона, поддерживая и налаживая отношения со всеми монархическими организациями, были те, кто верил в линию Арпада, были и те, кто не верил, но те, кто верил, около двухсот, о, какие двести человек!, с теми, по-
  ОН
  Он всё чаще встречался с самыми важными из них и сообщал им о предстоящем событии. Президент назначил дату на 20 августа следующего года, то есть на День Святого Стефана, поскольку, по словам президента, это единственный праздник, подходящий для такого необычного события, и хотя оно кажется далёким,
  «Это не слишком далеко, но, возможно, даже слишком близко, потому что тем временем необходимо подготовить, представить, проголосовать и ввести в действие чрезвычайные законы. Даже этого короткого года может оказаться недостаточно», — вздохнул он. «В любом случае, нам нужно заниматься не этим». MAGVET
  Нюк, но чтобы двигаться вперёд шаг за шагом, вот что он сказал дяде Йожи, когда тот наконец появился у него. Тот с удовлетворением выслушал новость и убедился, что теперь никто и ничто не сможет помешать делу, потому что всё идёт в одном направлении, и это направление приведёт к высшему благу, которое спасёт Святую Венгерскую Родину для венгров. Специальный посланник президента и младший Бадиги, сами персонажи, убедили его, что всё в надёжных руках, в которых
  Он уже доверился себе в полной мере, требовалось только терпение, говорил он за кухонным столом, и у него было такое, что если он, в переносном смысле слова, мог ждать около семисот пятидесяти лет, то этот короткий срок, оставшийся до 20 августа, был смехотворным, он доверял воодушевленным верующим, он был спокоен, потому что видел своими глазами, что Закон, Меч и Держава уже были доставлены из Национального музея вместе со Святой Короной, и это было не по какой-либо другой причине, а по той, что это были первые терпеливые шаги к нынешним приготовлениям , так что после встречи со Специальным посланником казалось само собой разумеющимся положиться прежде всего и полностью на самого президента, в котором он признал – таким образом, невидимо – действительно великого патриота, так что это даже не приходило ему в голову, Он
  что все могло пойти иначе, чем показывала эта крайне положительная направленность процесса, то неудивительно, что она рухнула, когда однажды утром утренний почтальон, представлявший собой еще более заурядную фигуру, чем дневной, человек лет тридцати, но из-за алкоголя уже выглядевший на пятьдесят, приблизился к нему с окровавленной головой и с какой-то нецелесообразностью в движениях.
  Он позвонил в караульное помещение, после нескольких попыток поймал звонок и вручил ему полицейское уведомление, в котором говорилось, что он должен явиться сюда и туда в качестве подозреваемого.
  
   Часть VIII
  Я ничего не скажу, и он ничего не сказал, вы, господа, ни на что не годны, особенно не для того, чтобы задавать мне такие вопросы, вы вообще знаете, с кем разговариваете?!, вы знаете, кто я?!, мы знаем, ответили они ему скучающим тоном и посмотрели друг на друга, сам король, мы это уже слышали, Он
  лучше ответьте, знали ли вы об этом или нет, были ли вы в указанном месте или нет, подавали ли вы заявление об этом, да или нет, вам просто нужно ответить на эти три важных вопроса, подписать, и вы можете уйти, один из полицейских повторил это уже кто знает, в который раз, может быть, добавил другой, и они снова посмотрели друг на друга, как будто их мнения не совсем совпадали, смотрите, они наклонились ближе, мы ничего не хотим, кроме как узнать правду, но я, сказал он с покрасневшим лицом, вам, и указал на них указательным пальцем, я не только не говорю правду, но я
  Я прямо возбудю против вас судебное преследование, потому что то, что вы делаете со мной здесь,
  ОСКОРБЛЯТЬ
  , и просто ждите, будет закон, не надейтесь, и тогда всё, и он ребром ладони показал, чего ожидать, ну ладно, господин Када, - тот, что сидел напротив, устало посмотрел на него, - теперь вы можете идти пока, но
   «Только учитывая его возраст и состояние здоровья, какой смысл мне уходить?!» — резко ответил он. «Вы, ребята, не можете мне указывать, когда я могу уйти, я, может быть, уже свободный человек», — тихо заметил тот, что до сих пор сидел чуть сбоку от него, затем оба офицера поднялись, оба лениво, неохотно, движение было заметно».
  Они были очень недовольны тем, что должно было произойти, потому что произошло следующее: он спохватился, открыл дверь кабинета, бросился бежать по коридору, покинул здание, сел в метро на стадионе Пушкаша, и затем все, что он мог слышать в поезде, был стук колес и стук его сердца, точно в том же ритме,
  ОН
  ДА-ДАММ ДА-ДАММ ДА-ДАММ
  , точно так же, как колеса катились по рельсам, до самого конца-
  Он ждал автобуса, который заберет его на холм, словно кого-то избили до смерти, но потом почувствовал, что у него в ногах ровно столько шагов, чтобы добраться с главной площади домой, хотя ему следовало бы пойти в магазин, дома не осталось хлеба, и он понятия не имел, что будет есть на ужин, было три часа дня, и к тому времени, как он спустился на свое место на кухне, он медленно перевернул SEED
  направился к плите, но у него не было сил подойти и сварить кофе, слава богу, на столе осталась вода, дрожащая
  Он налил себе стакан и выпил его медленными глотками, а затем просто сидел, сгорбившись, ни о чем не думая, потому что сердце его все еще билось так громко, что он слышал «да-дамм да-дамм да-дамм», и он также слышал, как толстая вена на лбу все еще бьется в том же ритме, что и колеса поезда в его мозгу.
  и запечатлелось в его сердце, поэтому он провел вечер, выпив все
   вода, которая была в кувшине, затем он дотащился до спальни, до кровати, лег, осторожно, чтобы ничего не сломать, потому что у него было чувство, что при более сильном движении то или иное в его теле сломается, он был унижен до основания, выносить это?!, он гордый человек, он никогда не сталкивался ни с какой властью, по сути, он всегда проводил эти девяносто один год в мирном отдалении от власти, а теперь его утащили, и кто знает, чем все это закончится, и они сделали это с тем, кто еще несколько недель назад был президентом Республики.
  он вел переговоры со своим личным представителем в парламенте, они сделали это с тем, кто мог бы быть их королем, так что они все-таки правы, те, кого он прогнал от себя?!, может быть?!, да, может быть, очень даже правы, что по-другому нельзя, он загнал себя в мысль на кровать, потому что он не пришел, и не пришел, и не пришел
  Мечта упала ему на глаза, сердце уже забилось быстрее, но мысль о том, что здесь поможет только насильственный захват, не оставляла его в покое, она разъедала каждую клеточку его мозга, и впервые за много лет, а может быть, и десятилетий, рана в черепе начала гореть, этот осколок горел внутри, горел, пылал, горел, даже зазвонил звонок на следующее утро, потому что он уже давно знал, что его
  также номер его смартфона, но никто не взял трубку, через день, вечером, он узнал, что Бадиги был арестован, и все остальные, с кем он разорвал MAGVET, также были арестованы
  связь, Крисштоффи, Сорс-Биро, Йорчик, Бобула, Дудаш, Будафальви, Петрас, Чишер, Ухель Рудольф и, конечно, Пайр расположены на улице Марко, Пайр - тот, который сидит больше всего, если можно так сказать, они построили Кёба-
  Профессор, который пришел один, рассказал мне, что это он придумал это и был движущей силой, потому что они договорились, создав закрытую группу в WhatsApp, что отныне в бар Józsi будет заходить только один человек.
  Профессор сказал, что им угрожали
  не группируются здесь, и никто не знает, что теперь будет, они надеялись, что Бадиги всё уладит и сгладит ситуацию, но этого не могло быть, он, кажется, был на складе оружия, ну, не должен был там быть, что вы имеете в виду?, он спросил, ну, что для них мирный путь - единственный путь, он убедительно ответил-
  профессор с улыбкой, я больше так не думаю, заметил он мягко, что тебе не нравится в этом?, профессор посмотрел на него со страхом, инаугурация, было молчание, профессор смотрел на него некоторое время, как будто он не мог поверить своим ушам, затем он опустил голову, потому что он не хотел, чтобы дядя Йожи увидел, как сильно ему не нравится этот поворот событий, потому что это следует рассматривать как поворот событий, объяснил он в Kis Kürt за Лехелем в следующую субботу, где появились только четыре человека, кроме него, но достаточно, чтобы они тогда знали
  ОН
  Они также распространили среди остальных новость о том, что дядя Йожи больше не верит в ненасилие, и он предлагает нам выяснить все, где находится оружие, и находится ли кто-нибудь из них еще на свободе, и связаться с ними, и обжалованию это не подлежало, хотя некоторые не скрывали того, что в этом есть риск, и не малый, потому что к чему это приведет, если мы пойдем законным путем, конституционным путем?
  «Если они отвергнут мирный путь, мирный процесс перехода, это будет королевским мятежом», — ответил Тонкий Бендегуз и оглянулся горящими глазами на своих товарищей, которые все еще были в
  Они ответили на это несколькими глотками, сказав, что они допили, а затем, так ни о чем и не договорившись, разошлись, потому что единства не было, решение было действительно трудным, но в то же время
  ДЯДЯ ЙОЖИ ПРИСЛУШАЛ СООБЩЕНИЕ
  что если не получится так, то получится иначе, и они не могут критиковать его слово, его волю, они могут только следовать ему, они могут только
  им пришлось привыкнуть к этой мысли, и это оказалось не так уж сложно, потому что они уже привыкли, они еще не встречались лично, ни за площадью Лехеля, ни где-либо еще, и особенно у дяди Йожи, они подозревали, что за ними следят, подозревали, что их телефоны прослушиваются, за их перепиской следят, и за каждым их шагом следят, вопрос был в том, насколько закрытая группа в WhatsApp защитит их, вероятно, нет, и не имело смысла переключаться на что-либо другое, поэтому они вернулись к личным встречам, но только один из них всегда встречался с другим, затем другой с третьим, так шла подготовка, и это продолжалось до наступления более серьезной зимы, и только ребенок из Краснахорки приходил к нему регулярно, и каждый второй или третий день он
  отапливали кухню дровами, сложенными во дворе,
  «Нет», - возразил он очень твердо, «ты можешь зажечь его от меня, но я же сказал тебе, что больше не буду его жечь», - повторил он Лачике, но она ответила так же, как он сказал.
  договорились с остальными, что да, дядя Йожи, ты не будешь, а я буду, потому что иначе ты замерзнешь, а этого ни я, ни другие члены группы не можем допустить, поэтому в спаргерте снова развели огонь, и кофе на плите больше не варили, как и обед, и поскольку зима уже в конце января - начале февраля была очень холодной,
  Хотя снега не было, а главное, не было ледяного ветра, он больше не спал в своей обычной кровати, а велел принести из подвала старый диван вместе с Лацикой и отвести ему место в углу, так как он был намного меньше и уже, чем обычный старый диван в спальне, поэтому он помещался в нем так же, как он сам, короче говоря, он спал в нем, если можно так назвать сном, когда он был без сознания два-три часа, а потом просто ворочался с боку на бок столько же времени, ну, это ворочание с боку на бок, ты знаешь, Лацика, ну, вот что
   Самое ужасное в старости — это эти ночи, которые никак не хотят уходить. Для человека в этом возрасте, если у него нет более серьёзных проблем со здоровьем, чем у меня, это самое худшее. Это время ожидания...
  много ночей, снаружи воет ледяной ветер, а внутри ты укрыт одеялами, трудно двигаться, и сон не приходит, и не приходит, и не приходит в глаза, ты просто ждешь, когда рассветет, чтобы наконец рассветало, чтобы стало светло, черт возьми, но оно не наступает, и не наступает, и не наступает утро, в семь часов все еще темно, я бы не стал жаловаться, но у меня так много дел с документами, и так много писем мне придется написать европейской знати, и Совету Европы, и Европейской комиссии, и есть еще семья доктора Барнарда, ты знаешь это, Он
  Дорогая, доктор Барнард был моим другом? Ты его знаешь, я говорю о том, кто провёл первую пересадку сердца в Южной Африке. Он был замечательным человеком, поистине замечательным человеком, и мы прекрасно ладили, но, к сожалению, он умер, лёгкие его приняли, но сердце, как я узнала, было в идеальном состоянии даже после смерти. Его первой женой была Алетта, потом он снова женился и женился на молодой женщине, настоящей красавице, честно говоря, потому что эта Барбара такая красивая.
  Она была похожа на Зиту Селецки, или, скажем так, почти такая же красивая, ведь этот Доктор Барнард такой красивый,
  он был мужчиной, женщины летали вокруг него, она все хотела отдать ему свое сердце, так сказать, и с семьей, да, он, доктор Барнард, умер около десяти лет назад, но я все еще в хороших отношениях с семьей, они благодарны, когда я им пишу, и я уже некоторое время переписываюсь с его старшей дочерью, но я не знаю, как она произносит свое имя, что-то вроде Дырд или что-то в этом роде, она очень милое создание, но она уже стареет, годы идут, как говорится, мы никогда не будем снова молодыми, о, неважно, я не жалуюсь,
  просто этот сон, если бы кто-то мог это изменить, я бы отдал ему полцарства, но не бойтесь, я говорю это просто в шутку, но мальчику было не так уж и смешно, потому что даже он не мог помочь дяде Йожи с этой проблемой со сном, хотя тот и обращался с ним так, будто он его биологический отец, он однажды пытался предложить остаться у него на ночь-
  в День Святого Власия, чтобы спеть ему двадцать песен, которые он собрал за последний месяц или два, но он отказался от одолжения и вместо этого продолжал ходить вокруг, этот Лачика отличный мальчик, подумал он про себя, и я буду ему очень полезен, он сделает все, что я попрошу, сказал он мне однажды, когда он вышел на улицу из-за небольшого снегопада, а сосед напротив стоял за воротами, если я скажу ему, что мне нужен хлеб, он пойдет в магазин, если я скажу ему, что там пусто
  ОН
  Бутыль уже полная, он уже возвращается из Енё, и так далее, я не могу просить ничего такого, чего бы этот парень не сделал, молодец, ответил сосед с кислой миной, мне тоже скоро стукнет восемьдесят, но я одинок, как агнец Божий, никто мне не поможет, и даже гадят, когда я прошу немного дров или какое-нибудь маленькое пособие, старушки на Алсо ут получают прибавку к пенсии просто так.
  перед замком, и кто не получил его?!, я, он указал на себя с негодованием, почему они, почему не я?!, MAGVET знает
  Ты что?, потому что я знаю, потому что я всегда говорю им правду, поэтому они меня ненавидят, вот в чем дело, асфальт развалится, посмотри, он указал на дорогу, но она была покрыта свежевыпавшим снегом, или на канализационный сток, ты сломаешь себе спину, потому что что, если ты пойдешь в магазин и пройдешь перед Хирнякэком, канализация выйдет на улицу через трубу, она сразу же замерзнет, ты наступишь на нее, упадешь, тебе разобьет голову, вот и все, ну, вот почему я не получу ни копейки, я умру, они ждут этого, потому что им скучно
  Я напишу правду, ну, да благословит его Бог, он попрощался с ней, потому что ему надоел снегопад, Лачика и это вырвет, подумал он, ведь не то чтобы сил нет, хотя их нет, а просто не хочется, зачем вырвет, в этом нет смысла, потому что в его жизни больше нет смысла, и семья тоже, где она?, целая вечность, когда он спустился к ней-
  и сказал своей дочери, чтобы она помирилась, с тех пор ничего, они даже ушами не шевелят, как человек может исправить такие вещи?!, это неважно, он помахал рукой и продолжил громко говорить в пустой кухне, а потом, когда дорога станет лучше, он снова сядет на автобус, потому что, конечно, можно обидеться, но ничего из этого не выйдет, конечно, обидно
  Он спустится вниз, неважно, сколько раз ему это придется сделать, и исправит то, что нужно исправить, потому что семья важна, и эти две вещи...
  ОН
  Будущее будет настоящим мальчиком, старший, Белушка, будет хранить тайну, затем он попросит свою дочь, чтобы, когда придет последний час, она воспитала его и рассказала ему, кто он, что его ждет, и как он должен жить, потому что он - будущее, этот ребенок, Белушка, он станет следующим королем Белой, только тайно, потому что из его дела здесь ничего не выйдет, полная тишина, это правда, полиция не посмела его снова потревожить, и его компания тоже исчезла, остались только Лацика, Пакуша и Веконь, они приходят, но один за другим, пройдет добрых две недели, прежде чем придет другой, ну, но это нормально, а потом обратно в MAGVET
  они вернутся к этому вопросу, когда снова придет время, потому что время, казалось, было неподходящим для этого сейчас, и с тех пор, как он объяснил и сказал гостям, что им нужно реорганизовать свои ряды и изменить свое отношение к ненасилию, наступила великая тишина, а затем весной, которая наконец наступила, он был очень рад, когда увидел первые почки на яблонях в поместье, эти яблони были очень смелыми, они выпускали почки с первыми лучами солнца, они не боялись холодного фронта, наоборот
  дубы, они мудрые, они ждут до мая, пока не смогут спокойно покрыться листьями, моё большое дерево тоже, он указал в окно на гигантский дуб, ему, должно быть, лет двести, посмотрите, какая у него большая крона, а ствол, вы даже не смогли бы до него дотянуться, Пести был там в то время, он уже простил меня
  Он не знал почему, но знал, и они выпили кофе.
  старик, ты ещё не мог сесть, но отсюда, из окна кухни, всё ещё была видна долина, они стояли там, с пустыми кофейными чашками в руках, а потом Пести сказал нам, что они не спали зимой, дядя Йожи, нас так просто не переубедишь, похоже, Пайр может организовать целую маленькую армию даже из тюрьмы, а у нас много демобилизованных, из армии и из других мест, много охраны и сигнализации - и Он
  Техники камер видеонаблюдения, которые раньше были полицейскими, теперь в наших рядах, дядя Йожи, в последние годы, даже десятилетия, мы всегда думали, что выхода нет, но страна так низко скатилась за последний год, всего за последний год, он предостерегающе поднял указательный палец, извините, всё стало настолько плохо, цены, нищета, бесстыдный цинизм системы, хрипы клиентов слышны в ушах, но серьёзно, поэтому они продолжают делать свою работу, более тщательно, конечно, но настойчиво,
  чтобы идея царской власти укоренилась в умах всё большего числа людей, обычных людей, когда они начнут размышлять о том, как бы это было на самом деле, если бы был КОРОЛЬ
  Если бы он был здесь главным, они бы дразнили его, дразнили, и, так сказать, он начал им нравиться, а теперь они даже представить себе не могут, чтобы здесь правил король.
  
  наконец-то власть, но, похоже, это единственное решение для многих сотен тысяч людей, которого мы достигли, многие уже думают о восстановлении королевства как о спасении, и это не фантазия, мы не фантазируем, но мы идем вперед и делаем это, дядя Йожи, ты получишь трон при жизни, который уже готов, якобы последние штрихи на обратной стороне, если быть более пристальным: немного золотой нити еще нужно для бахромы, которая очень повреждена, более трех четвертей ее не хватало, но теперь ее нет, главный реставратор мебели послал сообщение в тюрьму по секретной цепочке Бадиги, что еще один месяц, и она будет готова, он может передать ее, ну, конечно, сначала только парламенту, якобы они выставят ее как корону, но мы-то знаем об этом немного лучше, не так ли, дядя Йожи
  ОН
  Для чего это было нужно? В тот момент он просто кивнул, ничего не сказав, потому что сомневался, ведь он получил только новости, а подробности ему не были известны – во всяком случае, по его собственному желанию – но без подробностей ему были доступны только такие новости без каких-либо гарантий, всё не могло быть так просто.
  полностью уверен в том, будет ли восстание успешным или нет, и насколько они близки к успеху
  чтобы вообще вспыхнуть, сомнения, да, потому что он слишком много знал о современном мире, СЕМЕНЕМ которого была также эта так называемая республика, Венгрия
  часть этого, не говоря уже о том, что это в конце концов 21 век, и вдобавок ко всему, президент и его агент полностью исчезли, они не писали и не выступали с тех пор, как группу Пайра арестовали за оружие, конечно, они точно знали, что с ним случилось, потому что по какой-то причине они просто отпустили его, но, похоже, их власти недостаточно, и ее действительно было недостаточно, чтобы просто сказать, что есть тайная связь с заключенными в тюрьме, и что он не пострадает, но что они рассмотрят Дело
  и там, где они были, не было ни единого слова об этом - кроме того, что сказал Пести, я имею в виду - хотя, конечно, был бы способ, месяцы прошли в напряженном ожидании, что сигнал к действию наконец придет оттуда, от них, но ничего, так что к тому времени, как наступил май, и он появился во всей своей красе, поместье было полно чудесных маленьких сорняков, он никогда не косил их, пока их цветы не теряли свой цвет и не падали кучками
  лежа на траве, уносимой ветром, он действительно любил наблюдать, как природа снова вдыхает жизнь в пейзаж, долина внизу стала зеленой, на склоне горы почти не осталось места, на котором еще не проросли листья, и становилось все больше и больше вечеров, когда можно было снова посидеть на скамейке, так что к тому времени, как наступил май, а затем и
  В июне он думал, что из этого ничего не выйдет, иногда он снимал Жёмле с цепи, забрасывал её на одеяла рядом с собой, и они вместе смотрели на долину, Жёмле — чтобы убедиться, всё ли в порядке, а он просто, забыв об этом, говорил: ну, я тебе кое-что покажу, этого никто никогда не видел, кроме тебя, он принимал певицу один раз, входил в главную комнату, мальчик...
  Ему пришлось остаться снаружи, чтобы сюрприз был ещё эффективнее, откуда и что он вытаскивает, потому что он показал ей это только на кухне, когда раскрыл ладонь и сказал, ты знаешь, откуда это взялось?, нет, ответил он, ну,
  Я вам скажу, и он сел на свое место, и положил на стол два тонких, золотых, потертых кусочка бахромы, и сказал, что они были сотканы из настоящего золота, и эти два кусочка тканого золота были сделаны из бахромы тронного сиденья, потому что они были сделаны
  Я сделал грязное дело, он подозвал мальчика поближе, когда Хорти короновал меня, знаете ли, пурпуром Середи, а именно, когда никто не обращал внимания, тогда, так сказать, я оторвал вот эти два маленьких кусочка бахромчатой покрывала у себя из-под задницы, из-за спины, чтобы там было что-то
   сувенир, потому что даже сфотографировать не удалось, и я спрятала его в карман, сын, он продолжал гладить его по столу, этот тро-
  Это исходит от Нусома, он замолчал, посмотрел на ткань, затем поднял глаза на певца и спросил, ну, как тебе нравится?, ну, мальчик кивнул, это очень красиво, это правда, и они смотрели на это еще некоторое время, но так как он увидел, что это не оказало такого большого эффекта на ребенка, как он себе представлял, на некоторое время
  Он пошёл за ним, вернул его и спросил, не голоден ли он, но тот не принял ответа, сказав: «О, нет, я только что поел». Только во второй раз, когда он казался искренним, то есть действительно искренним, он вынес кувшин и хлеб из кладовой, налил себе молока и затем жевал обмакнутый в него кусок хлеба в присутствии онемевшего гостя, который не знал, что сказать, и спросил про молоко, но что?! Он
  или о золотой бахроме?!, а что?!, он молчал и царапал ногтем столешницу, наконец, когда дядя Йожи закончил ужинать, он достал свою гитару, настроил ее и начал бренчать одну из своих любимых, надеясь, что дядя Йожи споет, но он не спел, он просто задумался, потом его голова медленно опустилась, и он уснул, мальчик быстро перестал бренчать, тихо убрал инструмент обратно в футляр, взвалил его себе на спину и на цыпочках вышел из дома, чтобы не беспокоить, у него не было машины, и поскольку они были здесь одни, ему всегда приходилось быть осторожным, MAGVET
  чтобы успеть на последний автобус, вернее, не на последний, потому что он отправлялся только около десяти, а на последний перед тем, чтобы наверняка добраться до города, а оттуда вернуться в Будапешт, потому что там с этим проблем не было, он всегда мог вернуться домой в 13-й район на одном из ночных автобусов, он жил в маленькой квартире в жилом комплексе, школа была близко, всего в десяти минутах ходьбы, он жил один, девушки нигде не было, как-то не мог найти ту, что ему нужна, он признался однажды дяде Йожи, когда тот спросил его: «Ну, сынок,
  Он спросил, как дела у девочек, после чего ему подбадривали сказать: «Не волнуйся, сынок, придёт время, когда ты этого даже не будешь ожидать». И оно не наступало, может быть, потому, что он действительно ждал этого, а может, потому, что не мог не ждать, поэтому казалось всё более безнадёжным, что вдруг появится кто-то, с кем он сможет связать свою жизнь. Он ложился спать один, ел один, стирал одежду один, гладил рубашку, потому что очень любил последнее. Он никогда не ходил в школу в футболке, майке или чём-то подобном, как многие его коллеги. Он приходил на занятия только в выглаженной рубашке, потому что считал неуважительным говорить с учениками о Яноше Арани, Ласло Мече или Анне Йокаи, когда на нём что-то просто висит. Нет, выглаженная рубашка – это минимум, даже днём. Он
  Он также менял свою гитару, когда становилось слишком жарко и он потел, он также руководил школой игры на гитаре по вечерам, но даже это означало только испанскую гитару, напрасно ему приносили ту или иную электрогитару -
  Мальчики, а теперь и девочки тоже, учитель, остались непреклонны, что хотя бы самые простые аккорды нужно учить на испанской гитаре, потому что щипок пальцами - это основа, а дальше можно крутить и крутить, из чего они сразу поняли, что с этим ублюдком ничего не поделаешь, это такой консервированный учитель, что мы лучше будем учиться на YouTube, этот MAGVET не был популярен
  школе, и не только среди учеников, но и среди кол-
  Даже девушки не были им так уж увлечены, он был настоящим консерватором, он этого не отрицал, и из-за этого, среди всех либералов, как он сказал дяде Йожи, он чувствовал себя совершенно одиноким, и тот утешал его и советовал ему упорствовать, придерживаться своих принципов и гордиться тем, что у него вообще есть принципы, не заботиться ни о чем другом, но быть настойчивым в любой задаче, которую он себе ставит, и быть первым и последним-
  в свою очередь будьте верны Святой Короне, вы видели это?,
  спросил его, да, ответил он, когда я однажды стоял в очереди на дне открытых дверей в здании парламента, и, он спросил, что вы об этом думаете?, это сложно, мальчик колебался с ответом, потому что я чувствовал, как будто я был рядом со священным предметом, а что можно сказать о священном предмете, вы правы, он его потоптал, я тоже это чувствовал, хотя я мог видеть его несколько раз с тех пор, как Хорти снял его с моей головы и отдал кардиналу, и на самом деле, я был там, когда Жими Картерс принес его, благодаря моему другу-журналисту, который был очень влюблен в меня, я смог быть там в Ферихеде, когда приземлился самолет, Erforsz Tú, знаете когда?, по сути, в мой день рождения, ночью 5 января, я считал это очень важным совпадением в то время, и я убежден по сей день, что Святая Корона
  ОН
  Время доставки было выбрано не случайно, благодаря семье Жими Картера, некоторые члены венгерской эмиграции знали, что я буду где-то в толпе, но в то время и тогда я мог наблюдать за коробкой, в которой ее привезли с самолета, только издалека, поэтому, когда ее выставили в Национальном музее, и я смог впервые рассмотреть ее вблизи в реальности, то как выглядела моя корона, которую я получил в июле 44-го года
  Я не видел его с 25 января, так что это был опыт, который я с тех пор не могу выразить словами, хотя я и написал меморандум по этому случаю, но я до сих пор его помню.
  лет назад, если бы я умер, не имея возможности снять инкогнито, но я не мог найти подходящих слов и для этого, потому что, ну,
  КАК ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ЧЕЛОВЕК, БЫВ КОРОЛЕМ?
  и после стольких невзгод и скрываний он видит то, что должно быть у него на голове, ну, что ж, к счастью, это был не последний раз, потому что когда
   Меня пригласили в парламент, например, чтобы обсудить детали, мне предложили кофе, но я попросил Корону, то есть Специального представителя, позволить мне взглянуть на это еще раз, так что одного слова достаточно, я действительно...
  Я понимаю тебя, потому что я тоже чувствовала, что когда я была рядом с ним, он притягивал меня, притягивал меня сразу же, если я подходила к нему поближе, он был все еще таким ярким, свет падал на него откуда-то из-под купола, я действительно понимаю, что ты говоришь, ты хорошая девочка, Лацика, просто продолжай в том же духе, и тогда ничего не произойдет, но это произошло, потому что вскоре после этого, должно быть, около восьми часов, странный грохот неожиданно ударил их по ушам снаружи, как будто летящий объект или что-то в этом роде падал, свистя вниз, а затем все это превратилось в один большой и глубокий грохот
  пришел в ярость, да так громко, что, казалось, он вот-вот на них нападет.
  крыша, но к тому времени дверь уже была взломана, все гудело, гремело, ревело, Лачика исчезла, ее ноги приросли к земле, она ничего не могла разглядеть на их лицах, у них даже не было лиц, потому что каждый из них был скрыт черной маской, на голове у них был какой-то шлем с гигантскими очками, пулемет и тысяча маленьких и больших орудий и военных устройств мигали, злодейство тоже отключилось, и в кромешной тьме она чувствовала только то, как ее руки выворачивали назад, тянули к земле, и один из них стоял коленом на ее плече, но никто не произнес ни слова, и затем все же кто-то крикнул
  ЧИСТЫЙ
  , крыша над ними все еще была готова упасть, и, как будто наверху был гигантский вентилятор или какой-то воздушный смеситель, ужасающе пульсирующий звук ритмично ударял по его барабанным перепонкам, он не мог понять, где находится Лачика, он только задыхался и чувствовал, как его сердце подпрыгивает к голове, плечи болели, руки были в наручниках, их держали, но он рухнул, затем
  Двое схватили его с двух сторон, чтобы он мог встать, кто-то, вероятно, кричал что-то еще по рации рядом с ним, затем этот ужасный взмах рук сверху стих, затем они подтолкнули под него табурет, вилла загорелась, один из ворвавшихся людей снял шлем и сдернул с лица маску, сказал, отпустите его, он почувствовал, что падает с табурета, затем они снова схватили его, Мне девяносто один год, он застонал, я родился 6 января 1921 года, моя мать, оставьте это, мы все знаем, она идет по своей воле?, он мог только кивнуть, ни звука не вырвалось из ее рта, она была очень напугана, они поддержали ее, вывели на улицу, там они затолкнули ее в боевую машину, и они уже тряслись вниз по серпантину, вниз, в сторону города, молодой олень едва успел выскочить перед ними у Надьканьяра, Он увидел это, и тут он почувствовал, что Он
  Они бьют его по щекам и кричат: «Просыпайся, старик, просыпайся!» Солнце светит ему на живот, он открывает глаза, но ничего не видит.
  Он ничего не сделал, я ослеп, простонал он, не может быть, чтобы он ослеп, старик, просто открой глаза шире, и это было правдой, потому что его веки просто опухли или слезились, и ему пришлось заставить их полностью открыться, теперь он мог видеть, и он увидел, как над ним стоит здоровенный солдат, спрашивая, все ли с ним в порядке?, ты в порядке?, в порядке?
  
  , и он автоматически сказал: «Да, хорошо, хорошо».
  , дай мне воды, она перед тобой, а еще там была бутылка бутилированной воды и пластиковый стаканчик, налить?, он мог только кивнуть, затем он выпил из стакана и жестом показал кому-то налить ему еще, он выпил и это, в комнате было
   В нем не было окон, и не было ничего, кроме стен, массивных
  тяжелый железный стол и две скамейки, прикрученные к полу, где я?, - спросил он, - ну, я бы не сказал, что это лучшее место, - ответил солдат, - если вы не устроите беспорядок, я позову своего начальника, и тогда он поговорит со мной наедине.
  ладно, ладно?
  ХОРОШО
  , ответил он, я не устраиваю беспорядок, разве я похож на человека, который будет устраивать беспорядок?, 6 января этого года мне исполнилось девяносто два года..., но к тому времени солдат уже ушел, и через некоторое время вошел штатский, сел напротив него и нажал кнопку под столом, мы поднимем трубку, он сделал ему знак, Он
  Он просто посмотрел ей в глаза, укоризненно, обвиняюще, спрашивая, как они могли так поступить, как они могли так поступить?, но он ничего не сказал, ему не хотелось этого делать, они сломали его, унизили, привезли сюда, как преступника.
  женщина, что ей сказать?, чтобы ей вылизали задницу?!, мы знаем, кто ты, начал штатский, они знают твою большую задницу, он зарычал на это, его рот приоткрылся, но ему не хотелось снова просить воды, особенно у этого парня, он сразу же ему не понравился, он говорил о слишком высокой лошади, поэтому он слушал и ждал, даже не обращая внимания на то, что говорил этот никто, этот никто, этот грязный братец, его разум все больше и больше заполнялся
  СЕМЯ
  Он был готов, он был готов к тому, что рано или поздно ему придется что-то сказать, но он не знал точно, что будет лучше всего, он готовил предложения в своей голове и просто что-то говорил, иногда с вопросительным тоном, но он продолжал слушать, а затем, когда он понял, что человек кричит на него, чтобы он сделал заявление, он уже имел то, что должен был сказать, и сказал: «Лизай мою драгоценную задницу, ублюдок!», вот и все, больше ничего из него нельзя было вытянуть, штатский даже пригрозил, что будет так и эдак, но он, как солдат,
  
  Русский герой не был страшным типом, он слышал и более нелепые вещи, чем это, когда русские, СМЕРШ, в 45-м, так что он не ответил ни на один вопрос и ничего не подписал, когда они сунули перед ним бланк и ручку, он скомкал бумагу и бросил ее в человека, и попытался ударить его по открытому рту ручкой, надеясь, что она полетит туда, но он промахнулся, тщетно, Я уже не тот, подумал он, голова у него раскалывалась, человек выбежал, они наконец оставили его в покое, он должен был взять себя в руки, потому что здесь была воинственность, там бесстрашие, он должен был как-то привести свои мысли в порядок, потому что если он должен был что-то сказать кому-то, он должен был что-то сказать, но не этим людям, его лицо покраснело, потому что эти мерзкие души
  Они — мерзавцы, они — матери-плакальщицы, они — ловцы кур, с которыми, если бы не 6 января этого года, Его
  девяносто второй, голыми руками, но и этого не могло быть, потому что теперь вошла женщина в военной форме, сказала, что она прокурор, и будет задавать вопросы, если это возможно, потому что она женщина, он успокоился, пусть она ответит да или нет, и тогда мы оставим ее в покое на некоторое время, нет, сказал он сразу, и с тех пор он отвечал только нет, он не обращал внимания на то, что женщина его спрашивала, нет, это все, что он сказал, так что допрос был довольно коротким, этот тоже вышел, с большим хлопком, ну, проворчал он, кто следующий, сволочи, но не MAGVET
  никто не пришёл, они оставили его там, они забыли его прямо там, вода закончилась, тогда он начал кричать, чтобы ему принесли воды, немедленно принесите воды, затем первый, солдат, пришёл с другой бутылкой воды, есть что-нибудь ещё?, он спросил, что ему нужно, солдат крикнул ему: ПУЗЫРЬ
  , он ответил: «Ты ублюдок, тогда я принесу тебе барботер», солдат ударил не-барботер об стену и вышел,
   Вскоре он получил блистер, но не смог его наполнить, потому что мир снова потемнел, это снова из-за моего заложенного глаза, подумал он, но нет, это было не так, позже врач объяснил ему, потому что он уже лежал на больничной койке, и из него торчали трубки, из носа, из руки, отовсюду, просто чтобы вы знали, господин Када, у него был небольшой инсульт, но все в порядке, его сейчас обследуют.
  «Ох, поднимите это, поднимите то, я больше не буду это поднимать», — сказал он через некоторое время, потому что он устал от этого, устал от доктора, устал от трубок, когда я смогу пойти домой?» — спросил он, на что улыбнулся. «Ну, дядя Када, это не мне решать, но я сделаю все, что смогу, ну, в конце концов», — сказал он. «По крайней мере, вы порядочный человек, надеюсь, вы правы», — ответил доктор и вышел, и он наконец успокоился, голова у него болела.
  ОН
  Он выпил немного, потрогал свой череп и поверил, что
  Мне жаль, что произошло то, что произошло, но надеюсь, осколок не сдвинулся с места, единственное, что имеет значение — это ОСКОЛКИ.
  чтобы оставаться на месте, и он чувствовал и чувствовал этот череп, но казалось, что не было большой проблемы внутри, и с тех пор он чувствовал себя все лучше и лучше, что они могли мне дать, потому что хорошее чувство и SEED
  спокойствие становилось все более и более очевидным, я почти счастлив, что они сделали, кто дает Жомлену еду и воду?, он начал размышлять над этим, затем закричал так громко, как только мог, чтобы кто-нибудь, женщина с черным лицом, пришла...
  Кровь прилила к голове, у меня дома собака, объяснил он ему, Жёмле, так его зовут, и ему нужно хотя бы дать воды, он может справиться с голодом, но не с жаждой, ты понимаешь, что я говорю?, спросил он, потому что по его черному лицу было трудно что-либо прочитать, он знал венгерский, я все понимаю, не волнуйся,
   Он ответил и показал зубы, и они были так белы, так блестели, что глаза его почти ослепли, и ему захотелось немедленно наказать ее, потому что она была действительно прекрасна.
  Да, он был рядом, и ему бы хотелось еще раз слегка поцеловать ее, если бы он и так чувствовал себя так хорошо, но она приложила палец к губам и шикнула на него, а руками показала, что она кончает.
  «Он придет раньше, может быть, но ему пора идти, Жёмле», — повторила она, и прежде чем она успела закрыть дверь, медсестра ответила, мило улыбаясь и обнажая белоснежные жемчужные зубы: «Я вернусь».
  СОММЛЕУ
  , он остался один, Жёмле, да, это его собака, сказал он-
  ОН
  Сосед пришел к журналистам на следующее утро, потому что район был затоплен, и они звонили во все колокола, он даже не понял, почему, ведь они могли видеть, что он был один дома, дома здесь не дома, это просто загородные дома, сказал он, здесь живут только двое постоянных жильцов, что означает, что он здесь уже двадцать один год, и он, он кивнул в другую сторону, ну, он живет здесь около тридцати лет, один, конечно, один, нет, у него нет жены и детей, только собака, Жёмле, которой нужно давать воду, и хотя журналистам, по-видимому, было все равно, что хотел этот MAGVET
  жительница с булочками, наконец, одна из молодых женщин, сдвинув наушники, которые она носила на голове или что-то в этом роде, выслушала и спросила, все ли в порядке, я понимаю, но как вы можете войти, там сзади, где еще, они знают, что ее нет дома, в таком случае вы можете войти только там сзади, то есть сбоку, на той маленькой улочке за углом дома, они идут вниз справа, они отцепляют засов на главных воротах, вы можете залезть, так сказать, она не может, потому что они обнесены этой желтой лентой, и у нее уже достаточно дел, но вы, молодая леди, все еще
  Собака, что он может сделать, и кроме того, если он это сделает, скажем, прошлой ночью, ему придется столкнуться со своим хозяином, когда он вернется, потому что он когда-то запретил ему входить в главные ворота, он сказал, что если он попытается еще раз, он отрубит ему руку, и он не шутил, он был стар, как проселочная дорога, но они не стали бы вешать на него усы, да, вот, он показал женщине, когда она направилась прямо в другую сторону, затем указал на небольшую тропинку, и вопросительно посмотрел на нее, после чего она легко нашла главные ворота, она могла слышать, как он скрипит и отстегивает засов, о котором идет речь, и Жомле наконец получил воду из садового крана, который был так же легко найден, женщина осталась с ним на некоторое время, потому что маленькая собака была очень беспокойной, он очень прятался рядом с ней, когда пил, видимо, он не хотел, чтобы она
  Они бы оставили его в покое, но что он мог сделать? Он вышел на боковую улицу, задвинул засов, поправил сдвинувшуюся жёлтую ленту и вернулся к соседу напротив, чтобы спросить его о том, о чём тот уже пять раз говорил коллегам: не подозревает ли он, что его сосед – глава антигосударственного заговора. Нет, ответил он, но у него есть какое-то предчувствие, тем более что, как я вам уже говорил, дело было известно
  им двоим, к концу года, и даже к журналистам из газет, этот Када, пожалуйста, с уважением, думает, что он венгерский король.
  
  
  
   Часть IX
  Еда ужасная, не просто несъедобная, сказал он посетителю Йенё, чуть не плача, но они делают это специально, чтобы люди навсегда потеряли желание есть, потому что они подмешивают в заправки для салатов такое ужасное вяленое мясо, оно такое убийственно вонючее, склизкое, Он
  Они придумывают так называемые супы из шпината, они намеренно кладут на подносы так называемые пакеты из-под джема, к которым вы даже не осмеливаетесь прикоснуться, то есть подносы, они настолько забиты пищевыми отходами, которые никогда как следует не мыли, что вы могли бы даже назвать это бесчеловечным, если бы не было гораздо лучшего слова для этой возмутительной грязи, которую они бросают на эти столы во имя того, чтобы кормить их утром, в полдень и после полудня, а именно месть, чистая ненависть ко всем, кого постигло несчастье оказаться в этой так называемой больнице, но это
  Это не больница, Енё, здесь убивают, здесь уничтожают тех, кто приходит с такими-то недугами, своими грязными подносами и своей убийственной едой, и самое ужасное, — продолжал он, стеная, — это то, что отсюда можно уйти только мертвым, я здесь с инсультом, но если бы меня бросили сюда с сердечным приступом, я бы все равно сбежал, смотрите, на окнах решетки, двери открываются, но на каждом десятом шагу, вы, наверное, видели, стоит жандарм, потому что это тюремная больница, но что вы хотели сделать, господин Када?!,
   Да благословит тебя Бог, что ты натворил? Ты что, слишком много выпил?!, или что?!, откуда я знаю?, закричал он на это, ОТКУДА Я ЗНАЮ?!
  , повторил он еще более отчаянно, и вскочил на кровати, я понятия не имею, закричал он во весь голос, и тут дверь открылась, охранник просунул голову, что случилось, старик?, на что он, конечно же, ничего не ответил, он просто сел на кровать, все еще отчаянно глядя на Йенё, и когда охранник откинул голову назад и закрыл дверь, он сказал своему посетителю, вы принесли какое-нибудь вино?, на что охранник приложил указательный палец к губам, затем он огляделся, но другие пациенты не проявили к ним особого интереса, поэтому он потянулся внутрь.
  в большом наружном кармане пальто вытащил два
  Он взял бутылку рома и быстро поставил их на самую нижнюю полку прикроватного столика, потому что они могли поместиться там одни, когда стояли, и только тихо сказал: «Но тогда идите домой, господин Када, идите домой, когда никто не видит, иначе нас обоих поймают». У ворот всё ещё было довольно рискованно, можете себе представить, но ему повезло, прошептал он, с него просто сняли пальто, он смог накинуть его на руку, и на него не посмотрели, но что будет дальше, он так высоко поднял свои густые, кустистые брови, что только он один был способен на это.
  Я не знаю, как в деревне, я был на войне, так что...
  он нашел меня сейчас, я герой войны, я прошел по тропе войн, я ел это, я ел то, мы ели все, что попадалось нам на пути, но оно не хотело нас убивать!! – перед лицом этих мерзавцев, ну ладно, ладно, сказал Йенё, успокойся, главное – как-то выбраться отсюда, что они говорят?, он все еще спрашивал тихим голосом, как будто кто-то подслушивал, ничего, он покачал головой, ты теперь будешь обучать Йенё?, разве мало того, что он так много знает?,
  но, в общем-то, порядочный человек, было бы нечестно, если бы из-за него у него были проблемы, поэтому он решил, доверил ему Жомле и иногда смотрел на дом, потом попрощался с ним, а тот, явно обрадованный тем, что его могут выпустить, проскользнул мимо тюремной охраны к воротам, там ему вернули документы, заставили что-то подписать, и он уже был на улице, ему хотелось бы побежать, но он какое-то время сдерживал темп, но, убедившись, что находится на безопасном расстоянии, сначала просто ускорился, а вскоре уже бежал всю дорогу до метро, он с трудом верил, где он был, на самом деле только сейчас он по-настоящему испугался, потому что, когда ему вручили письмо, в котором Йожеф Када спрашивал о нем, и он увидел название и адрес учреждения, он даже не все понял, он тоже слышал слухи, так что он не мог услышать, Он
  он дегустировал вино, пусть даже и домашнее, через окно, но почему-то все это казалось настолько невероятным, что он только сейчас поверил, что старый Када действительно попал в тюрьму, он не мог представить, что, черт возьми, он мог сделать, он мухи не обидел, у него был какой-то спор с семьей, это было известно, но как насчет тюрьмы?!, и тюремных охранников, и тюремной больницы?!, инсульта?!, да ладно!, но теперь, по дороге домой в метро, затем в поезде и в автобусе до деревни, у него было время подумать и принять, что слух был правдой, что Када действительно ЗАТЕВАЛ что-то серьезное
  Он сообщил клиентам, которые с нетерпением ждали его возвращения домой, что он, возможно, пропал.
  Живешь жизнью, всегда есть что-то, что не вписывается в эту жизнь, этим он хотел сказать, что не понимает, что произошло, но ничего не сказал, а просто вошел в свой дом, открыл окно и начал измерять дециметром итальянский рислинг из банки, в чем ни он, ни покупатели не были уверены, и не были уверены ни он, ни покупатели, ни в том, что это действительно оно, ни в том, что оно вообще сделано из винограда, но ни
   Ни он, ни они не задавали никаких вопросов по этому поводу, цена устраивала жителей деревни, вернее, их устраивала только эта цена, остальное шло само собой, и каждый день они прибывали на главной площади на фургоне или грузовиках около половины третьего дня и сразу же отправлялись к пустым элеваторам.
  с сумками награбленного добра в Енё, а потом в половине пятого, в половине шестого, кто знает, они плелись домой пьяные, некоторые даже пели, Певец Лайош всегда был там, не было ни минуты, когда бы ему не хотелось петь, и, кроме того, у него был такой сверхъестественно сильный голос, что вся долина просто разносилась эхом, когда он сворачивал на улицу Альсо и начинал петь: « Вынько, вынько червене».
  ОН
  Я выпью это.
  кто это?
  Я буду жить в мире
  , что всегда заканчивалось тем, что он падал на ступеньках веранды, когда возвращался домой, и прежде чем окончательно стемнело, он кричал, но таким голосом, что даже коровы ревели внизу, на его любимицу, дикую утку
  чтобы он мог сказать
  
  Любопытная утка,
  Она летала высоко.
  Хороший стрелок, Шухай.
  Выстрели ей в бок.
  Отстрели ей крыло,
  Даже павлинье перо
  Водительское сиденье
  Она горько плакала.
  Что я мой малыш
   Она вырастила детей.
  Мои маленькие дети
  Я сижу на камне
  Они пьют холодную воду.
  Они питаются мелкими песчинками.
  И спасибо вам за это.
  Что у них нет матери
  Они не знают своего отца.
  «Ну вот, Лайош вернулся домой», — заметили местные жители за пределами деревни.
  в разных частях, потому что утёнок всегда следовал за Лайошем, когда тот уже пел свою любимую песню на своих ступенях, и все действительно слышали это, это было как звон колокола из церкви, от него нельзя было спрятаться, поэтому он
  Конечно, здесь, на дегустации вина, все слышали, каково это было, когда Лайош Певец уезжал домой, а затем вернулся домой, но его, Енё, это сейчас не беспокоило, его не беспокоило, потому что он просто пытался выкинуть из головы то, что случилось с ним в Пеште, его жена хотела спросить его, но не могла вытянуть из него ни слова о том, где старый Када и как он, он держал при себе то, что знал, и то, что он иначе вообще не хотел бы знать, и не хотел вспоминать, особенно не то, как старик посмотрел на него этими светло-голубыми глазами, когда они прощались, нет, он не хотел
  Он хотел забыть об этой беспомощности в ее глазах, но, к сожалению, она снова и снова являлась ему в последующие дни, даже в постели, когда он ложился рядом с женщиной, чтобы наконец заснуть после утомительного дня, сны долго не приходили ему в глаза, ему даже пришлось встать, чтобы осушить еще один большой кувшин лучшего вина, которое он приберег для себя из-за цены, что ж, это помогло, он крепко заснул в течение нескольких минут, и когда утренний почтальон снова пришел во двор примерно через две недели, чтобы
  дать ему официальное письмо, он думал, что плохо видит, это было невозможно, он открыл его, но это было правдой, старик снова вызвал его, и ему непременно нужно было пойти из-за совести, он просил об этом, он просил о том, и для него снова автобус, поезд и метро и пешком, снова это ужасное здание на улице Козьмы, снова эти охранники у ворот и в коридорах, и снова старик Када, когда он взглянул на больничной койке, потом быстро сел, увидев его, и все, что он сказал, было: ну наконец, какого черта ты так долго?!, тогда объясни теперь?, подумал гость, скажи ему, какая для него пытка, что люди в деревне все время спрашивают, что ты сделал?, потому что они думают, что почтальон приносит ему повестку к Козьме, потому что у него что-то на уме, скажи ему об этом?, сколько ему нужно времени
  туда и обратно?, нет, он не расскажет, у старика и так достаточно проблем, и, право же, этого было достаточно, потому что он все еще не знал, чего от него хотят, когда он спросил Манекена, как он назвал черного человека в начале, когда тот в следующий раз взглянул на него своими жемчужными зубами, он подошел ближе к его кровати, и тихо, чтобы никто больше в палате не умер, он прошептал ему, что
  Мягкий бой
  
  «Грязные предатели», — разочарованно покачал он головой, потому что был уверен, что тут замешана измена, измена, но он понятия не имел, кто кого предал, и как он ввязался в этот печальный фирлефранк, но ведь его не могут посадить, потому что он король?!, верно?!, — спросил он, ожидая согласия от Манекена, чьи белоснежные, блестящие зубы были прикрыты бездонными, огненно-черными глазами.
  Как всегда, любопытство и сочувствие проявились, и он ничего не мог с собой поделать, как он позже объяснил.
  
   сами понимаете, что эти извращенцы, которые притворялись мирными санитарами, на самом деле строили армию
  Они сделали это тайно в Кёбанье, но какое он имеет к этому отношение?!, ничего, он сразу же разорвал с ними связь, так что он даже не отклонился от законного пути, потому что зачем ему отклоняться, он заранее убедил в этом своих следователей, конечно, умолчав о том, что в последние несколько недель его
  его точка зрения также изменилась, и это, очевидно, было причиной этого рама-дзури, что он послал сообщение Кёбанье, что он все еще заинтересован в этом деле, но зачем закрывать его?!, король?!, и кроме того, они могли даже не знать о его сообщении, все произошло довольно быстро, но если они знают?!, то в чем дело?! он вдруг крикнул на Йенё, но Йенё посмотрел на него со страхом, спрашивая себя, что случилось?, старик все-таки сошел с ума?, его глаза вспыхнули, и затем он
  Он осторожно спросил: «Вы что-нибудь здесь чувствуете, господин Када?» Он спросил это и указал на свою голову, «уйди», он раздражённо отмахнулся, «что ты думаешь? Что я сошёл с ума?» Ну, Енё поднял свои знаменитые брови и немного понизил голос, «нет», — твёрдо ответил он с кровати, «он не ушёл, ни в коем случае не ушёл, они ушли, или, что ещё хуже, есть заговор, Енё, заговор, потому что, я думаю, ответственные преступники хотят что-то на меня подставить, и поэтому они заперли меня здесь, а не из-за моего инсульта, который был уже вторым, и его руки, — прервал его Енё, — «ты можешь ею пошевелить?», по
  Я знаю, что со мной всё в порядке, успокойся, я наполовину монголка, тебе лучше распаковать вещи, что ты принесла? И он заранее открыл ей дверцу стола, чтобы она могла быстро войти и поставить на полку мыло для бритья, которое она ловко протащила, потому что она переносила это ещё хуже, чем еду, потому что она и так выглядела как пещерный человек, как она сказала на днях, затем из её большого кармана выскочили две маленькие бутылки вина, потому что ей снова удалось пройти у ворот, и всё, и она посмотрела на него с изумлением, и тут она уже была
  обвиняя тебя, ты, Йенё, ты забыл ключ, о, он покачал головой в раскаянии, он признал это, но в любом случае, что тебе за это, он защищался, весь его дом заклеен, и ворота, и дверь изнутри опечатаны, никто не может туда войти, но как насчет Жёмле?, о, не беспокойся об этом, я отнес его госпоже Хирнякне, она сказала, что позаботится об этом, пока ты не вернешься, все в порядке, все в порядке, ты хороший друг, я поблагодарю тебя позже, ты же меня знаешь, тебе не нужно благодарить, человек делает это сам, ответил Йенё, потому что если однажды, не дай Бог, я окажусь здесь, то ты придешь и заберешь его сам, верно?, но, это верно, только ты никогда здесь не попадешь, потому что тебя отвезут в тюрьму для уклонистов от уплаты налогов, мой друг, сказал он с шутливым намерением в голосе, но шутка была не он/она
  он добился своего, потому что Дженё сразу же огрызнулся, так что не шутите с этим, господин Када, не шутите с этим, потому что это всё равно случится, как вы думаете, почему я просыпаюсь каждую ночь, когда слышу шум?, ну, что?, что за вами идут Апехи, я знаю, вы сказали достаточно, но послушайте сюда, пациент повернулся налево и жестом подозвал посетителя ближе, вы чувствуете вкус?, я не чувствую, но женщина действительно чувствует, это сводит меня с ума, потому что она постоянно заказывает самую плохую одежду и косметику, это сводит меня с ума, она просто тратит мои деньги, ну, слушайте тогда, MAGVET
  ты иди домой и скажи женщине, чтобы она написала этим людям электронное письмо, я записал здесь адреса электронной почты и текст, один и тот же текст для каждого адреса, понимаешь, и он вытащил сложенную салфетку из кармана своей полосатой пижамы, он развернул ее сейчас и, проводя пальцем по написанному там, он повторил его и прочитал вслух, так что женщина должна отправить это, но как только ты вернешься домой, хорошо?, хорошо, это показало, что он понял, все ясно, но теперь слушай меня очень внимательно, Йенё, он продолжил шепотом,
   это жизненно важно, иначе я здесь погибну, ладно, ладно, господин Када, — снова успокаивал меня Дженё, поэтому мне пришлось прервать его и сказать, чтобы он внимательно слушал то, что я говорю, потому что это сложно, женщина пишет текст буквально-
  «Отведи меня в свой компьютерный класс, хорошо?» «Хорошо», — кивнул Йенё, а затем задумчиво добавил: «Но у него есть ноутбук, у него нет компьютера, это неважно», — хотел он сказать на это.
  безнадежно, но Джено начал смотреть еще более нетерпеливо
  Он начал стучать в дверь и двинулся к выходу, поскольку ему нужно было уходить, дорога домой займет три часа, как он объяснил, и прежде чем охранник открыл ему дверь, когда он постучал, он крикнул, что все так, как мы и договаривались, но ответа, если он и был, он не услышал, потому что дверь с грохотом захлопнулась в зале.
  ОН
  через некоторое время он снова откинулся на подушку, уставившись в потолок, как он делал это на протяжении многих дней, часов и минут с тех пор, как его привезли сюда, где единственным утешением была африканская принцесса.
  je, потому что он называл ее так с самого утра, но, к сожалению, он редко приходил к ней, видимо, ее больше сюда не приписали, может быть, потому что они заметили, что для нее эта Неожиданная Красота была единственным благом в этом ужасном месте, потому что другие, врачи в военной форме, которые приходили каждое утро, но после них никого не было, годились только на то, чтобы пугать ее, потому что именно такое у нее было чувство, вот как это будет - MAGVET
  до конца времён, иногда он думал, что о нём здесь забыли, что никому до него нет дела, только худая, с сальными волосами фигура приходила три раза в день с так называемой едой, человек, который её приносил, был ужасен, кто он такой?, убийца?!, грабитель?, насильник?!, на что он мог надеяться?, ему ничего не сделали, ему дали три лекарства, которые он должен был принимать, и всё, с ним ничего не происходило, ничего на свете, он жаловался принцессе, ему редко измеряли давление, а он приходил два раза в неделю
  какая-то гимнастка, она большая бродяга, и у нее такие сильные руки, что если бы она захотела, она могла бы сбить его с ног одним ударом, но все, больше ничего здесь не происходит, - продолжал он дрожащим голосом принцессе, которой он уже два дня назад признался в любви и предложил жениться на ней, и они сбегут отсюда вместе, они могли бы отправиться от нее прямиком в Танзанию
  или куда ему вздумается, но он снова сверкнул своими белоснежными зубами и озорно рассмеялся, как будто понял, что услышал, но он не понял, это было совершенно точно, он знал только несколько коротких предложений по-венгерски, но это не имело значения, одно его слово приносило ему удовольствие, на самом деле, не имело значения, говорил он что-то или нет, суть была в том, что иногда он стоял у ее кровати, и она могла наблюдать, потому что он стал Солнцем в этом темном месте, Его
  Сам свет, день и свет Красоты, пока однажды утром не пришел новый доктор с группой солдат или заключенных...
  с охранником, он не мог толком различить их, он задавал ему вопросы, ему приходилось поднимать руки и ноги и поворачивать голову, затем ему приходилось читать вывеску-
  о, и тому подобное, они ушли с этим, и на следующий день ему пришлось одеться в свою собственную одежду, и они отвезли его в инвалидной коляске в другую часть больницы, или, скорее, как он вскоре понял, это была уже не больница, а просто тюрьма, они отправили его в большую камеру, и в камере стало тихо, СЕМЯ
  Когда они увидели инвалидную коляску и этого маленького человека в ней, все заключенные уставились на него, как будто увидели привидение, но затем медленно пришли в себя, и один из них даже спросил его, сколько у него конной охраны, ты, упырь, и Джено спросил о том же самом, и с той же угрозой, когда он наконец добрался домой на автобусе и снова обнаружил женщину перед ноутбуком, спрашивающую: «У нас еще остались деньги , или вы все потеряли?» И это был не просто обычный обиженный тон,
  В этом голосе не было гнева, поэтому женщина не стала, как обычно, защищаться и извиняться, а скорее смутилась, покраснела, затем обеспокоенно посмотрела на мужа, гадая, что могло произойти в Пеште, быстро закрыла ноутбук, поспешила на кухню и виновато развела огонь к ужину, которым в этот день был фасолевый суп с копченой рулькой, она любила этот фасолевый суп, особенно то, как его готовила женщина, но сейчас она не могла обращать внимания на то, что ест, потому что все, о чем она могла думать, это как она повлияет на старика, что сегодня она видит его здесь в последний раз, потому что она уже знала, что он больше никогда и ни при каких обстоятельствах не войдет туда, что он никогда не послушается, что он никогда не позволит собой помыкать, потому что одно дело, он говорил жене, что он старый и нуждается в помощи, но другое дело, что в конце концов он все равно вмешается...
  ОН
  он тоже вмешивается, да еще и в то, о чем понятия не имеет, во всяком случае, запрошенное задание было выполнено, женщина отправила текст салфетки по всем семи адресам, поэтому он имел полное право ожидать, что сейчас что-то будет предпринято для его освобождения, но ничего не произошло, прошла неделя, прошла две недели, прошел месяц, через несколько дней, поскольку администрация тюрьмы увидела в инвалидной коляске крайне опасную конструкцию, его отвезли обратно в больничную палату, и если не в ту же комнату, то по крайней мере на ту же сторону, в похожую комнату, выходящую на юг.
  в той части здания, которая выходила на море, где солнце редко, но все же могло на короткое время заглянуть в окна, и где он мог ждать, когда Енё наконец появится снова, где он мог ждать, когда Африканская Принцесса внезапно откроется вновь.
  где он мог ожидать, что теперь по его делу будет принято какое-то решение, но это ожидание оказалось напрасным, потому что Йенё не ответил и на его третью просьбу, сказал он охранникам с убеждением, так как он был в равной степени разочарован этим,
   что принцесса откроет ему дверь, потому что он больше не появлялся, и в конце концов решение по этому вопросу принято не было.
  и хотя они не ограничивали его передвижения, поскольку он еще не мог передвигаться самостоятельно без инвалидной коляски, они не прислушались к его просьбе, чтобы кто-то вывозил его на улицу раз в день, и не изменили его рацион питания, несмотря на регулярные объявления начальника тюрьмы.
  со страхом, что это приведет к его смерти, и в конце концов не пришло ни сообщения, ни сигнала от тех, кому он отправлял электронные письма, хотя у него в голове были все адреса электронной почты, включая президента Федеративной Республики Германии, комиссара Европейской комиссии по правам человека, президента венгерского парламента и даже кардинала Бергольо в Ватикане, от которого ему это сообщили.
  тайно из Эстергома, к сожалению, но наверняка он скоро станет папой, и с предшественником которого, то есть с двумя папами до него, он также поддерживал очень хорошие личные отношения, потому что когда он — ещё жив! ещё жив —
  В! – Он был в Венгрии, они встретились в Паннонхалме, и этот папа дал ему разрешение, и с тех пор он, он сказал молодому врачу, молодой женщине по имени Этелька Рожавёльди, единственному гражданскому лицу здесь, которое иногда заходило-
  сидел с ними в палате, в основном с ними, потому что остальные уже не в состоянии были разговаривать-MAGVET
  так бы с ними и поступили, так что с тех пор я — живой святой, так на меня и посмотри, так что к кому бы я ни прикоснулся, тот через меня получит благословение от этого папы, даже если его больше нет в этой земной жизни, а на его место взяли того грязного монаха, того уродливого немца, бенедиктинца, с которым он раньше переписывался из-за дела Иоланды, но ничего не вышло, он только палочкой в ухе пошевелил, или что, но он надеется, что этот Бергольо так уважает Иоанна Павла, что теперь все произойдет по-другому,
  и эта молодая врач была ирландкой до мозга костей, единственной хорошей среди них всех, которая в остальном была не очень красивой, скорее некрасивой, худой и очень религиозной душой, и которая, как она призналась, была призвана к этой профессии своей совестью и верой, и она была очень рада этому, потому что она была католичкой, молодой и женщиной, и так, эти три качества определенно смягчали ее повседневную жизнь, монотонность которой она даже не замечала, она вошла во временной коридор, как она ему выразилась, и врач рассказал ей о ее семье, рассказал ей о ее детстве, когда в возрасте четырех лет она смогла впервые увидеть Деву Марию в ее истинном облике, сказал ей, почему она решила пойти в медицинский колледж, и почти всегда воспитывал своих друзей, с которыми она ходила в хор, где Слово Божье
  Под его защитой они вместе поют замечательные музыкальные произведения, и он сразу же спросил: «Что такое ОТЕЦ АРПАД?»
  Знаете ли вы мелодию «Нет, но тогда на небе больше нет ровной звезды»?
  Интересно, скажет ли он ей что-нибудь? Извините, но ничего. Пришел МАГВЕТ.
  стыдливый, постыдный ответ, так что это не про-
  Он был немного застенчив, но он слушал с удовольствием, когда это благословенное существо было очень тихо готово петь ему: ПРИДИ, СВЯТОЕ ДЫХАНИЕ, ПРИДИ, СВЯТОЕ ДЫХАНИЕ, Придите, святые духи, придите, святые духи
  Он еще не знал католической молитвы, начинающейся со слов «La vieja» (Тайная вечеря), которая знакомила его с мрачной реальностью Тайной вечери, и она ему нравилась.
  
   но он не просил ее повторить это, а из благодарности благословил ее прикосновением, о котором упомянул, после чего Этелька немного покраснела и быстро попрощалась на этот день, а он просто ждал, ждал, надеясь на какое-нибудь послание из внешнего мира, но шли недели, и ничего не приходило, ему начинала нравиться палата, у него была любимая часть матраса, которая обычно была плоской посередине, но он нашел решение, тщетно, много-много лет в Королевской Венгерской Домашней Обороне подготовили его к таким ситуациям, он перевернул его, то есть вогнутую часть плоской части
  Он сопоставил выпуклость перевернутого матраса с матрасом и попросил у одной из уборщиц, которая все еще была там, отвертку и пластиковый шнур, и использовал его, чтобы укрепить решетку продавленного основания матраса, но так, чтобы он
  Он не лежал посередине отсюда, а одну неделю слева, следующую справа, так что получилось вполне терпимо
  Он был доволен кроватью, окном, потому что большая часть света попадала на него, и он также говорил с человеком, который раздавал так называемую еду, что если возможно, он предпочел бы варёный картофель вместо супа, конечно, сначала ответ был очень определённым нет, но потом, когда он спросил во время свидания, варёный картофель принесли на день позже, конечно, вместе с супом, но с этим он как-то мог обойтись, заключённый, который носил еду, тоже постепенно стал более дружелюбным - MAGVET
  он мог бы это сделать, медик тоже иногда заходил, но, к сожалению, принцесса Африки осталась навсегда, может быть, она вернулась в Африку?, подумал он, он даже иногда вставал с кровати и ходил в туалет и обратно, так что этого было бы достаточно, пока в его судьбе наконец не произошло изменение, только тогда его осенило что-то ещё, он начал очень скучать по Жёмле, ну, больше не то, ответил ему главный врач в первый раз
  во время визита, где вы упомянули, что, по вашему мнению, дядя Када, что это здесь?,
  
   ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ?!
  , но он не сдался, когда увидел, что главный врач был в лучшем настроении во время визита, он шутливо, но ясно сказал ему, что без Жёмле он умрёт здесь, в этой палате, Жёмле был так же важен для него, он объяснил ему и всем с тех пор, как будто Жёмле был его собственным сердцем, он, однажды вспыхнув от гнева, сказал, что его даже не будут беспокоить, он, и он указал на свою грудь и попросил простучать её,
  ОН НОСИТ СВОЕ СЕРДЦЕ В СВОЕМ ЖИВОТЕ
  , принесите ему, он просит, но, конечно, ничего,
  ОН
  Лечащий врач не произнес ни слова, он просто перешел к следующему пациенту, которому удалось вызвать собственное
  приводит представителя по правам пациентов, который максимально дружелюбен
  Это был человек, который часто убивал тех, кто жаловался, но в то же время было хорошо известно, что из-за своего почти постоянного пьянства он не мог ничего сделать или изменить, поэтому все, кто хотел чего-то, обращались к одной из уборщиц, но он настаивал на том, чтобы обратиться к уполномоченному по правам пациентов, который однажды появился у изножья кровати с туманным выражением лица и сказал, что он немного комар.
  Он произнёс слова: «Пееерсзеее, Жёмле, ты понимаешь, и ничего не может быть естественнее этого, я обязательно с этим разберусь, не волнуйся», — и вылетел из палаты, после чего все те, кто ещё был в состоянии быть способным на такое, разразились смехом, говоря: «Конечно, дядя Када, этот Жёмле будет здесь завтра, вот увидишь», и они были правы, потому что нет, больше не было разговоров о Жёмле, он перестал о нём упоминать, но он очень беспокоился о нём, потому что сколько времени прошло? Полгода? Год?, он уже не знал.
  сколько, и кто тогда будет кормить Жёмленя, кто будет его поить, кто будет с ним иногда играть, ему так долго понадобилось верить, что у пани Хирнякне ему хорошо, что, если этого дурака выпустят и он вернётся?, в нём поднялось беспокойство, он казнит его в первый же момент, когда ему дадут, он пойдёт и привяжет ему винтовку
  с ним он душит или поджигает его, чтобы увидеть, какой он красивый
  Он был полностью поглощен этим, и оттуда это началось снова, и он не мог говорить ни о чем другом, все должны были слушать его страшные истории, от кровососущих охранников до бочек с едой, потому что он рассказывал свои фантазии как реальные истории, это особенно глубоко подействовало на Этельку, она была потрясена рассказами дяди Кады, и она решила спасти эту собаку для него, но она не сказала, что у нее есть какие-то планы, она просто посмотрела его историю болезни, записала Он
  его адрес, и отправился в деревню в один из своих выходных, ему не составило труда найти Енё, которого он уже знал по рассказам своего дяди, на дегустации вина, который также объяснил, как добраться до семьи Гирняк, и там он смог узнать, что собака жива, что с ней все хорошо, так сказала ему госпожа Гирняк, что он просто много ест, это много, вы знаете, женщина пожаловалась и провела пальцами по своим жирным волосам, на что он сунул ей в руку немного денег, взамен он попросил ее продолжать заботиться о нем, а также позволить ему сфотографировать его, на что госпожа Гирняк не двинулась с места, как будто не поняла, затем пожала плечами и ушла.
  СЕМЯ
  он открыл перед собой ворота, Жёмле лежал там, прикованный по щиколотку в курином помете на склоне заднего двора, и он даже не пошевелился, когда Этелька присела рядом с ним и погладила его, его глаза были открыты, но он никуда не смотрел, что с ним?, спросил медик, о, ничего, пани Хирняк отмахнулась, он просто отдыхает, потому что убежал, и он просто гладил собаку, гладил ее, затем вдруг спросил женщину, может ли она взять его, я дам вам еще немного денег за вашу тяжелую работу, и я заберу его
  Мне, о чём ты говоришь? Я имею в виду, о ком, чёрт возьми? Баня моргнул глазами. Он здесь. Этелька ответила: это будет стоить тебе слишком дорого, потому что содержание, да, постоянный уход за ним, кормление, еда, цепь. Хирнякне покачала головой. А потом я недавно сдала анализ крови, и они сказали, что жидипим в моей печени очень высокий, мне нужно принимать лекарства.
  должен быть уплачен, на что он показал все деньги, которые у него были, и ответ пришел немедленно, что, конечно, это мог быть он, но он не взял деньги, потому что он все еще спорил, как будто он не мог решить, сколько они стоили для женщины в тот момент, но когда гость начал отдергивать руку с деньгами, он быстро поймал их все, тем же движением, которым он ловил этих вонючих мух на своей кухне, и Жомле сняли с цепи, и он взял ее к себе на колени и
  ОН
  Собака бросилась бежать, а госпожа Хирняк последовала за ней, заламывая руки, а потом даже заплакала, прислонившись к калитке и глядя, как люди уходят. Она даже сказала Енё, когда в тот же день спустилась к нему за вином, что собаку забрали, но ответа не получила, потому что Енё был не особенно рад.
  в его пользу, так как она, госпожа Гирняк, уже два месяца не платит
  Он не платил ни копейки в день и все еще настаивал на том, что не купит вина, пока не оплатит счет, и из-за этого, или бог знает чего, с пани Гирняк случилось что-то, чего она никогда раньше не испытывала, а именно: у нее одеревенел язык, и она замерзла.
  Он сказал Енё, что дядя Йожи должен был отдать свою Жёмле женщине, которая сказала ему, что по просьбе дяди Йожи она продолжит заботиться о нём, и он был совершенно опустошен из-за этого, потому что эта собака так сблизилась с ним, Енё знал его, знал, как легко он мог запереть животное в своём сердце, так что всё, что осталось, это коровы, давай, дай мне это, он подмигнул ему левой рукой между глаз банджи, дай мне хотя бы стакан, у меня в горле совсем пересохло, а потом от удивления, что госпожа Хирняк могла сказать ей, Енё немного растерялась, поэтому женщина получила бокал вина, но тем временем Енё взял себя в руки и предупредил ее, что если мы выпьем, мы заплатим, вино не бесплатное, и если в конце месяца, когда она получит свои карманные деньги, она не погасит свой долг, она никогда не даст ей больше ни капли, и она, Этелька, держала Жёмле на коленях и пыталась успокоить ее в автобусе, и она не знала, почему она так напугана, было ли это от того, что она сидела на коленях у незнакомца, или потому, что она боялась автобуса, в поезде было лучше, только чтобы узнать дома, Жёмле действительно любил ее, и причиной ее страха, безусловно, был пугающий и совершенно необычный шок, который ей пришлось пережить в автобусе, поезде и трамвае номер два, она сразу же получила напиток, она сразу же получила еду из парайзера, Этелька любила это с детства
  ОН
  Он всегда держал дома парижанку, причем не новомодную, а традиционную, и, с любовью наблюдая, как его новое приобретение сладко ест, не жадно, а почти изысканно, он думал про себя, кого бы удивила такая привязанность к нему бедного дядюшки Йожи, и он знал, как бы он обрадовался, узнав, что собаку поместили в нормальные условия и она останется там до тех пор, пока он не сможет вернуть ее ему, и он был действительно очень рад этой новости, он даже благословил доброту Этельки и МАГВЕТА
  он просто гладил ее руку, гладил ее, пока медик медленно, немного стыдливо и другой рукой неловко поправляя стетоскоп на ее шее, не отдернул его, и, конечно, ей не хотелось его отпускать, а тем временем она говорила о том, видит ли Этелька шанс, чтобы собака наконец пришла к ней, нет, к сожалению, этот Ангел-Хранитель, как она назвала его накануне вечером, постоянный ночной Бусафеджу, вот, Этелька с сожалением покачала головой, они, наверное, не позволят, но тогда
  то что ему делать, пока он не выйдет, на что Этелька сказала, что, насколько ей известно, и она сказала это на консультации с главным врачом, единственный шанс дяди Йожи - это если его не посадят в тюрьму из-за его психического состояния, но это придется делать отсюда, то есть главный врач Института судебного контроля и психиатрического лечения представит экспертное заключение двум судебно-медицинским экспертам, и на основании их экспертных заключений суд решит, какова будет его судьба, так что тогда эти
  ТЫ СЧИТАЕШЬ МЕНЯ ГЛУПЫМ?
  , он посмотрел на нее с вытянутым лицом, как будто он ожидал всего, но не этого, и просто смотрел, смотрел на ангельское лекарство Он
  с непонятным выражением в глазах, который через некоторое время не мог не отвести своего взгляда от ее глаз и был почти готов ответить, чтобы успокоить или утешить ее, когда дядя, как называла его Этелька, или, вернее, его лицо, внезапно исчезло из непонятного взгляда, черты его вдруг смягчились, и он рассмеялся про себя, один раз, потом еще раз, затем его голова снова упала на подушку, и смех превратился в неутолимый хохот.
  превратился в гейшу, и Этелька испугалась, потому что никогда раньше не видела его таким, и она только смеялась и смеялась, не MAGVET
  он мог бы остановиться, но эй, сказал он тогда, задыхаясь, и он просто продолжал бормотать что-то невнятное, но потом я, я спасен, он сказал это, и его Ангел-Хранитель посмотрел на него в полном недоумении, как он это имеет в виду сейчас, чтобы я, он раскинул руки на кровати, как будто собирался взлететь,
  Я НЕ ТАКОЙ ГЛУПЫЙ
   , я просто знаю, он снова сел с самым веселым выражением лица, как будто только что понял, что его оправдали и он может идти домой, потому что мне есть что сказать, сказал он и сел-
  сел, потому что я, мой Ангел-Хранитель, никогда не говорил тебе об этом, а именно об этом, и, вздохнув, потер рану на лбу и продолжил: «Знаешь, моя дорогая Этелька, как я представляю себе Венгрию, которую могла бы достичь эта многострадальная страна с восстановлением королевства?», и поскольку это был всего лишь поэтический вопрос, он продолжил, что, прежде всего, ввиду позорного положения венгерского королевского флота, мы решим этот вопрос строительством новых кораблей, что принесло бы с собой массу новых рабочих мест, связанных со строительством верфей, строительством кораблей, не говоря уже о строительстве спасательных шлюпок.
  ОН
  что касается замков, то, во-вторых, мы избавимся от позора сноса и продажи туристам всех замков в Венгрии, подвергнув их немедленной и подлинной реконструкции, чтобы соответствующие королевские учреждения имели свои резиденции, и, в-третьих, король, то есть я, смогу жить только и исключительно в королевской резиденции, то есть в Будайской крепости, затем, в-четвертых, традиционные формы наказания мечом и тростью должны быть восстановлены, и вместе с этим все виды деятельности, которые в настоящее время практикуются как традиция, должны быть отменены.
  также включают в себя такие виды деятельности, как стрельба из лука, верховая езда, народные танцы и боевые искусства.
  СЕМЯ
  театры, хоры и т. п. не следует толковать как простую культурную деятельность, а как задачу, затем, в-пятых, необходимость восстановления королевства Святым Престолом, утверждение бюджета Королевского Двора парламентом, восстановление придворной канцелярии, поэтому МАГИСТР ПРЕДСЕДАТЕЛЯ
  ГЛАВНЫЕ ЧАШКИ
   МАГИСТР СУДА
  МАСТЕР КАМЕРЫ
  ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
  ГЛАВНЫЙ ВЫШИВЁР
  И КОРОЛЕВСКИЙ МАСТЕР КОРОЛЕВСКОЙ КОННИЦЫ
  такие как немедленное голосование за должности, обеспечение их предоставления и немедленного заполнения, запись городов Секешфехервар, Эстергом, Обуда и Буда в качестве королевских мест в Конституции, теперь перечислите их дальше?, о, нет, нет, это не обязательно, вы и так понимаете, ответила Этелька, совершенно сбитая с толку и еще более напуганная, просто так еще, продолжила она, что монархия является старейшей формой правления в венгерской истории, где хотя король Он
  или Королева имеет ранг главы государства, она является сувереном, как говорится, но Верховная власть фактически принадлежит не ей, а Священной Короне, это венгерская историческая особенность, которая считает человеческую власть неземного происхождения, в этом смысле правовая основа венгерского правления уникальна и возвращает нас в мир наших предков.
  где они работают по тем же моральным принципам
  Общество было в замешательстве относительно того, что повлечет за собой мое правление, если они наконец посадят меня на трон, потому что тогда все в этой Святой Венгерской Земле, дорогая Этелька, будет
  все будет подчиняться закону морального добра, где долг короля, а следовательно, и моя задача, состоит в том, чтобы обеспечить счастье
  и для всех субъектов не будет никакого внимания ни полу, ни расе, ни социальному положению
  БЕЗ!!!
  , т.е. сохранение, продвижение и защита национальной идентичности, а также единства и гордости страны
   его стабильность и непрерывность постоянства
  «Я бы создала такую страну из этой обманутой, униженной и очень жестоко измученной венгерской родины, то есть я это сделаю, это очень хорошая идея, — тихо ответила Этелька, — но это всего лишь мечты, правда?», и её вопрос был полон уверенности, что дядя Када ответит да, но нет, потому что он, то есть она, ответил, что нет, не мечты, это была бы реальность, а не этот большой мировой обман, что там, что там?
  «Ты счастлива?» — торжествующе спросил он, на что Этелька робко ответила, что благодаря помощи Господа, да, все мои пили счастливы, потому что, я понимаю, понимаю, я тоже католик, пусть я и наполовину монгол, но есть ещё и земное счастье, и оно здесь, на земле, потому что если я там сяду, Он
  на престоле, тогда в этой чудесной стране будет счастье, которого мы все желаем, и здесь он замолчал и медленно опустил голову обратно на подушку, потому что без королевства ничего не будет, поверь мне, дорогая, на что Этелька не ответила, она только опустила голову, и он подумал, потому что она не хочет, чтобы я тоже видел, как она улыбается, просто дайте ей улыбнуться, она будет улыбаться открыто, а между тем у нее есть ежедневные Дева Мария и Иисус Христос, благословенная душа, он посмотрел на красиво причесанные, каштановые волосы женщины, чувствуя себя тронутым, но он
  
  он не может по-настоящему верить в земной рай, который будет, он всего лишь подданный, которого я должен возвысить, потому что я есть и буду царем всех, он, продолжал он думать, как царь, несет ответственность за всех, его жизнь - долг, его любовь к ближним нерушима, вот ужин, дежурный раздатчик еды толкнул дверь, затем, так как кровати стояли слишком близко друг к другу, он тут же остановил тележку с едой, как обычно, и нес их по одной, и бросал еду, называемую ужином, на столы, которые
  сегодня было яблоко и пакет творога, яблоко было увядшее и в пятнах, и его можно было есть, катая, смотри, он показал Этельке с морщинистым лицом, это яблоко для них, а это пакет, но это не пакет, это такое сухое, что только дурак будет его есть, если он оглянется, то увидит, кто здесь дурак, ну, а Этелька уже может сказать начальству, потому что ЕЕ НЕТ
  и вообще, это не от него зависит, то есть от его душевного состояния, а от того, какое экспертное заключение пришлет сюда начальник
  доктор двум судебным экспертам, и мы можем это сделать, - отметил он с многозначительным выражением лица, затем Этель-
  ОН
  Ка попрощался, медленно, тихо, как обычно, он вышел к двери и постучал, затем постучал еще раз, и ему не потребовалось много времени, чтобы произошло то, чего он так ждал, потому что через неделю дверь снова распахнулась, и
  ДОКУМЕНТ ПОЛУЧЕН!
  С криком вошел один из охранников и сунул ему в руку бумагу, сообщающую, что такой-то врач
  это дало суду медицинское экспертное заключение о его
  о его уголовной ответственности, поэтому он должен явиться в этот суд в это время здесь и здесь, где его должен сопровождать Институт судебного контроля и психического здоровья.
  
  
   Часть X
  Он настаивал на том, чтобы идти на своих двоих, но апелляция не рассматривалась, и двое охранников заявили, что он может не садиться в коляску, но инвалидная коляска обязательно будет с ними, это было требованием, и всё. Они остановили его суровым взглядом, когда он, казалось, собирался продолжать протестовать, хотя и не собирался...
  ОН
  Я не хромой, и мне не отрезали ни одной ноги, так что я пойду пешком, — продолжил бы он, но вместо этого они согласились, поэтому он сам залез в машину для перевозки заключенных, и они сложили инвалидную коляску в заднюю часть машины, и они поехали, и хотя его снова втолкнули в зал в инвалидной коляске, он тут же выбрался из нее, чтобы предстать перед судом. На подиуме посередине сидела женщина, и она была в халате, ему это нравилось, потому что это придавало событию смягчающее достоинство, в конце концов, женщина в халате, в то время как у него был единственный костюм, который он мог принести из своего дома, который теперь снова был SEED
  Он оказался того же размера, что и в прошлый раз, в тот прекрасный день, когда специальный представитель президента принимал его в парламенте, и шуба, поскольку погода похолодала, такова жизнь, равнодушно заметил он двум охранникам, один раз внизу, один раз наверху, но они не потрудились пошевелиться, они просто схватили его с двух сторон, и когда он встал перед судьей, они попытались снова посадить его в кресло, что они ему специально позволили сделать, учитывая его преклонный возраст, как судья - и этими словами - немедленно объяснил, но
  он заявил, что, хотя здесь стоит герой войны и инвалид, он не калека, я буду отстаивать решение, судья, я, он обвиняюще посмотрел на мантию, они заставили меня сесть в эту инвалидную коляску, она мне не нужна, и я хочу немедленно подать жалобу на это, после чего судья жестом указал на двух охранников, которые просто оттолкнули его, поэтому он предпочел остаться сидеть, он не хотел сразу производить плохое впечатление на человека в мантии, но он одумался слишком поздно, потому что человек в мантии уже посмотрел поверх очков, посмотрел на него и сказал что-то равнодушным голосом, но не ему, а человеку, который постоянно щелкал по кнопкам на своем ноутбуке, если кто-то что-то скажет, я останусь сидеть, заявил он на это, после чего двое охранников по обе стороны перестали держать его на руках
  Меня сажают на стул, я не встаю, — подтвердил он.
  хотя я только хотел это высказать, он сказал, что я на самом деле не инвалид, тем более не тот, кому нужна инвалидная коляска, судья, костлявая женщина с гусиным лицом, все еще смотрела на него поверх своих огромных очков SZTK, даже не строго, хотя казалось именно так, но затем она кивнула, показывая, что она оценила поведение подозреваемого, и сказала, и теперь ее голос был сухим, хриплым, что я, возможно, тогда открою судебное разбирательство, и оттуда она могла только изредка обращать внимание на то, кто что говорит, потому что она все время пыталась перехватить инициативу у говорящего, но MAGVET
  этого не могло быть, потому что судья сразу же отчитал его, но только первый
  несколько раз, затем он просто махнул рукой и посмотрел на нее таким взглядом, что она рукой дала ему понять, что поняла, ладно, подожди, подожди своей очереди, и это началось, и все это продолжалось, вот так, с запинками, затем они объявили перерыв, во время которого он наконец смог встать и прошептать одному из охранников, что ему нужно помочиться, один из них стоял позади него в туалете, другой ждал снаружи перед дверью, у меня простата как у двадцатилетней, поделился он с ней,
   И я могу сказать это о многом в этом теле, но больше всего я горжусь своей простатой, да, горжусь, потому что 6 января этого года мне исполнилось девяносто два года.
  мой год, и я бы не обменяла эту простату на новорожденного, они позвонили в дверь, им нужно было идти, но он еще не закончил, так что они опоздали, судья не казалась строже, чем раньше, но она сделала замечание, не ей, а сначала парню с ноутбуком, затем назначенному адвокату, который до сих пор не сказал ей ни слова, и, по сути, она только сейчас узнала, что это был ее адвокат, сказав ей, чтобы она дала понять подозреваемому, что мы не должны торопиться, это все еще судебное заседание, а не дурдом, да, судья, так оно и будет, и она подошла к нему и прошептала на ухо, чтобы он оставался на месте, старый ты фазингер, Он
  и не двигайся, ты меня понял?, ни слова, ровно столько, сколько они просят, после чего его снова захлестнула злоба, и сначала он хотел схватить его за шею за этот карнавальный костюм, а когда не получил, начал кричать на него, кто ты такой?!, они тебя тут обвели вокруг пальца?!, откуда ты?!, он развел руками, посмотрел на кафедру и с полным разочарованием в глазах попросил, чтобы фигуру вывели отсюда, но побыстрее, и чтобы кто-нибудь снаружи вытер ему нос, потому что он сопливый!, после чего человек в мантии сообщил ему это очень медленно, чтобы подозреваемый также понял, что этот господин здесь на своих условиях.
  Его адвокат, затем, он повысил голос, тот, кто приказал ему, его также вызовут обратно, потому что он плохо представляет себя, и так далее, судья теперь бросила на него этот взгляд с металлическим безразличием в глазах, прежде чем ему пришлось замолчать, и это продолжалось до самого конца, несколько раз в качестве предупреждения
  Его четыре раза пытались вывести из зала суда, то есть выкатить, в последний раз за то, что он сказал судье: «Вы, моя дорогая госпожа, не можете так разговаривать с королем, это оскорбление дома Арпадов, я прикажу вас казнить».
  
  Вот так они пришли к длинным речам обвинения и довольно коротким речам защиты, затем судья вынес вердикт, и двое охранников пристегнули его к инвалидной коляске, они никогда раньше с ним этого не делали, и вытолкнули его в коридор, оттуда вниз на лифте в его тюремную машину, и они уже мчались в сторону Буду, что его удивило, потому что пунктом назначения была не улица Козьмы, он не особо обращал внимание во время суда, он не мог по-настоящему сосредоточиться, иногда по этой причине, иногда по этой, иногда спертый воздух комнаты беспокоил его, затем он беспокоился, что ничего не знает о своем пальто, ГДЕ МОЕ ПАЛЬТО?
  , он спрашивал охранников, например, во время обвинительного заключения, но они ничего не ответили, позже большое количество тех, кто сидел за ними
  ОН
  сегодня он был отвлечен, он искал знакомое лицо, но не мог найти ни одного, совсем нет!, его очень смущал юридический жаргон, из-за которого он не понимал и половины сказанного, и он не мог понять, что будет с приговором, он спросил одного из охранников, его теперь наконец-то отпустят?, конечно, старик, свободен, как ты думаешь, где он?!, но из этого ничего не вышло, и когда другой охранник пришел со своим пальто и отдал его ему, они двинулись в путь, как будто за ними гнались, он снова спросил, но охранники были заняты своей едой, они явно были очень голодны после суда.
  под, потому что они почти мгновенно уплетали принесенный с собой «Макдоналдс», и были заняты только тем, чтобы не дать кетчупу вылиться от тряски машины и поворотов, и они добивались этого, предвосхищая то, что должно произойти, поворот, удар, что-то в этом роде, и в это время они наклоняли головы набок и держали открытые рты под «Макдоналдсом», чтобы любой кетчуп, который мог вылиться, стекал туда, а тюремная машина всё продолжала сигналить и сигналить, а они всё продолжали и продолжали гнать, и только тогда он понял,
  Каков же был вердикт? Когда они подъехали к Липоту, водитель сам выскочил из машины, сам открыл ворота ключом, затем они въехали в огромный парк и, проехав мимо бесчисленных полуразрушенных, заброшенных домов и обойдя огромное, похожее на замок здание, наконец остановились наверху довольно шаткой на вид подъездной дороги. Их провели через ворота, подняли на третий этаж на бесшумном лифте и через зарешеченную дверь, как положено по порядку, передали документы, копии удостоверений личности, подписи и так далее худой медсестре, которая, как только вошла, оставив инвалидную коляску снаружи, тут же закрыла за собой дверь.
  позади него, положил ключ в карман, затем повел его по коридору к двери последней комнаты, открыл ее другим ключом, открыл ее, ввел его и указал на кровать, это был он
  Для него найдётся место, дядя, их пока только двое, с ними всё будет хорошо, не бойтесь, я не боюсь, ответил он, затем повернулся к нему и сказал: «Скажите, пожалуйста, где он, потому что ему непонятно, что непонятно, дядя?» «Я Йожеф Када из династии Арпадов, или, если хотите, король Йожеф I, и непонятно, где я, и что сейчас происходит, разве речь не идёт об освобождении?» Потому что я принял постановление суда.
  «Ну, не совсем», — любезно ответила медсестра, — «пока что, переедете сюда к нам, увидишь, вам будет хорошо, вот сейчас», — она указала на железную кровать, — «прилягте».
  «Ох, должно быть, я любил уставать, я не любил уставать», — сердито пробормотал он, потому что какой смысл в том, что я сейчас здесь, я что, заболел? Я не болен, он широко развел руками в недоумении, я что-то сделал, я что-то совершил? Я этого не делал и не совершал, всё в порядке, дядя, просто раздевайся, я сейчас принесу тебе красивую пижаму, а пока сними это пальто и этот красивый костюм, мы положим их для тебя в надёжное место, и вот тогда он понял, что происходит и где это находится
  на кровати, уткнулся лицом в руки и не двигался, ему пришлось помочь снять куртку, брюки и рубашку, хорошо, что брюки держатся, проворчал он себе под усы, ему досталась не пижама, а ночная рубашка, они были сотканы из такой грубой ткани, что он сразу же начал говорить об этом, это будет ранить мою кожу, пожалуйста, хотя я носил то и это на войне, я герой войны и инвалид войны, но эта ткань не ткань, это наждачная бумага, и где мое пальто?!, но он не мог продолжать, потому что никого не было, на другой кровати маленький ребенок лежал на его животе и рычал, чтобы он прекратил, он хотел спать, и в этот момент он замолчал, лег на свою кровать, но только до тех пор, пока не убедился, что они не войдут некоторое время, тогда он встал и подошел к окну, потряс стекло...
  ОН
  Он вынул предварительно собранную трубу, осмотрел винты, которые ее держали, затем выпил около полулитра воды из-под крана и лег с ней спать, не заботясь о виде, хотя снаружи было красиво, он видел огромный дубовый и буковый лес, и, кроме того, внизу слева и справа от входа стояли две высокие сосны, и обе были богато украшены, потому что сверху донизу они так плотно обвили ветви электрическими лампами, что само дерево едва можно было разглядеть, было плотное сгусток света, который шел прямо вверх, который пульсировал по обеим сторонам, освещая
  Он мерцал, пульсировал, затем гас, затем снова, и другой
  Свет, пробегая по цветам, радостно изгибался сверху, от самых верхних до самых нижних ветвей, и работал, не останавливаясь, он включался, наступал фиолетовый, розовый, красный, зеленый, синий и оранжевый, Вечное Рождество, и его не выключали утром, когда он просыпался, потому что от обязательного вечернего лекарства неизвестно сколько времени он не только проспал ночь, но и натянул лошадиную шкуру, как будто его совесть была совершенно чиста, только пробуждение было ужасным, полуоткрытым
  Он закрыл глаза, потому что звуки были незнакомы, он не знал, где находится, он начал искать маленькую лампу возле своей кровати дома, но выключателя не было, затем медленно воспоминания вчерашнего дня начали проясняться, потолок, дверь, окна, две кровати обретали очертания, ребенок все еще спал на животе, это вредно для сердца, заметил он ему тихо, но тот не двигался, где принцесса Африки, где Этелька, где Енё, и где верноподданные?, он размышлял в постели, сцепив руки под головой, смотрел в потолок, точнее, на одну из двух голых лампочек в палате, которая смотрела прямо на него, и спрашивал себя, почему ты ничего не делаешь, тебе следовало бы проснуться как следует и начать, но в этот момент дверь, которую и здесь можно было открыть только снаружи, резко распахнулась.
  ОН
  Дверь открылась, и к ним ворвались три медсестры: одна поставила поднос с завтраком на обычный стол, другая
  Он взял кровь, а третий измерил давление на другой руке. Нам недоплачивают, сказала ему медсестра, которая брала кровь, а это отделение – единственное функционирующее учреждение во всём Липоте. Только представьте: я работаю восемь дополнительных часов в месяц, прихожу с шестнадцати, можете себе представить, не останавливаюсь ни на минуту весь день, и поэтому мне платят 193 доллара до вычета налогов.
  тысячу, вытащил иглу из руки, постучал ею по локтю,
  Я была пьяна, потом снова ударила его ножом, мой муж пьёт, но это неважно, дядя, MAGVET
  эта кровь выглядит довольно хорошо в вашем возрасте, на что он возмущенно возразил, что вы имеете в виду в моем возрасте?, вы говорите обо мне?, который сдавал кровь каждые три месяца, пока ему не исполнилось восемьдесят три?!, и остановился только потому, что ему сказали, что он может быть донором, но из-за его возраста мы больше не смеем, вы понимаете, они сказали это не из-за его возраста, а потому, что они привыкли, что другие говорят, что в шестьдесят или сколько там лет кровь такая же жидкая и желтая, как моча, а у меня она приятного красного цвета, понимаете, ну, не
  
  «Слушай, по сравнению с этим, — одобрительно заметила медсестра, — ты, кажется, в довольно хорошем состоянии, ну так и оставайся таким, этого я тебе и желаю», — и с этим она побежала к другой койке, её спутник, который мерил давление, не произнес ни слова, он был мрачен, лицо лоснилось от жира, волосы немытые, глаза жёлтые, под глазами мешки, неудивительно, что он не говорил, он просто измерил, записал и подошёл к ребёнку, он посмотрел на поднос, на маленький кусочек масла и круассан, аппетита у него не было, как и не было с тех пор, как его похитили и положили в эти мелочи, хотя он позже сказал своему молодому спутнику, что это было лучше, чем то, что дают здесь, даже в самом первом «Наблюдателе», особенно когда ему удалось выбраться из скорлупы».
  вареный картофель, так что это новое место не обещало многого, и никто не сказал ничего существенного, запах
  ОН
  Врачебные визиты, которые происходили через нерегулярные промежутки времени, проходили молча, иногда почти молча, под руководством спортивного, мощного, элегантного главного врача, который был в форме каждое утро, как будто только что с теннисного корта, его волосы были свежевымыты, кожа ухожена, а его очки в металлической оправе так сверкали, что если бы он посмотрел на них, то даже не увидел бы самого главного врача, только этот блеск, но если он не смотрел на него, то есть на главного врача, это означало, что его больше нет, он уже ушел, поэтому он всегда опаздывал, чтобы что-то у него узнать, потому что это было самое худшее, после еды, весь
  Была полная изоляция от информации, здесь не было телевизора, по крайней мере о мире или погоде на улице, или что-то еще, и напрасно он спрашивал медсестер, почему он здесь, как долго его здесь держат, когда он может хотя бы выйти во двор, напрасно, поэтому он придумал идею подкупить медсестру, которая казалась наиболее подходящей для этого, чтобы она пронесла ему газету, из которой он мог бы узнать то, что ему нужно знать, но сначала она наотрез отказалась, но потом она прокралась обратно ночью, сказав, что другие пациенты не могут ее сейчас услышать, и что
   СКОЛЬКО ДУМАЛ ДЯДЯ?
  , когда он сначала сказал тысячу, но медсестра уже съехала, тогда он быстро предложил десять тысяч, и остановился на этом, дядя, он сказал ему, чтобы выдать больничные листы пациентам здесь в Липоте, вы хотите знать, что произойдет?, он немедленно уволит его-
  Они не взяли бы его на работу, на самом деле, они никогда бы не взяли его на работу в таком виде, они могли бы даже запретить ему заниматься этой профессией, поэтому он был вынужден поднять предложение до тридцати тысяч, пятидесяти, медсестра зашипела на это и наклонилась очень близко, хорошо, ты это получишь, где ты это хранишь, и он полез под подушку, потом передумал, засунул руку под матрас, вытащил его
  Он открыл конверт и вслепую отсчитал пятьдесят по десяткам тысяч. Ты меня грабишь, он сунул деньги в руку. Он
  «Я знаю», — ответила медсестра и на цыпочках выбежала из комнаты, но потом она тщетно ждала весь день, и тщетно следующую ночь, хотя лекарство действительно действовало, в течение двух часов...»
  Он не мог больше этого выносить и отдался природе, затем он наблюдал за ней в течение дня, но когда она вошла, она даже не взглянула на него, по крайней мере демонстративно, из-за чего он мог подумать, что он не хочет привлекать внимание другого пациента каким-нибудь выдающим жестом или словом, или даже своих коллег, если бы их пришли двое, но он больше этого не понимал, и у него появились подозрения, когда она не появилась и на следующую ночь, и когда еще...
  Утром он пришёл измерить давление, он был уверен, что медсестра его обманула, но это не так, потому что в конце, когда она сняла с него насос, она прошептала ему, что это трудно, но не волнуйся, всё будет хорошо, и с этим она закончила измерять его давление, он
  и ждал день и ночь, пока однажды не случилось чудо, и пока он спал, чья-то рука положила что-то под одеяло у его ног и прошептала ему на ухо: «Просыпайся, дядя, извини его и других за то, что они называют его дядей, здесь не было места для него, чтобы открыть что-либо о том факте, что
   Он не простой дядя, но как бы то ни было, боюсь, он меня поймал...
  во сне, картотека, я вернусь за ней через час, этого мало, одного часа, медсестра пригрозила ему, и она так сверкнула на него глазами, что он мог видеть это даже в темноте, поэтому она нажала на маленькую неоновую кнопку над кроватью, и через пятьдесят минут она была готова, и она вложила ее ему в руку на плоской поверхности одеяла, и он быстро и снова на цыпочках, он тоже поспешил с ней, ну, они все равно приговорили его, не к тюрьме, но здесь, на всю оставшуюся жизнь, как безответственный человек, он подозревал, или, может быть, знал, но только сейчас он столкнулся с этим позором для мира, пока у него его не было, потому что он не мог иметь никакого контакта с внешним миром, у него не было смартфона, потому что дома хватало только стационарного телефона, теперь он очень жалел, что сэкономил на нем, хотя, возможно, это было бы первое, что они бы отобрали, его компьютер был его
  снова дома, и здесь он не увидел никого среди персонала, кто был бы готов доверить его тайну кому-то, кто даже мог бы ему помочь, вот тогда и случилось чудо, потому что однажды в пятницу ранним вечером одна из медсестер открыла дверь и впустила в палату Ангела-Хранителя, Этельку, он несколько секунд смотрел наружу, чтобы убедиться, не преследует ли она его, затем от радости, что на этот раз это было наяву, он вскочил и побежал с кровати, опустился перед ней на колени, и в течение минуты он просто целовал ее руку и не мог говорить, и она сказала,
  Он покраснел как каша и попытался осторожно вытащить свою руку из ее руки, и все повторял: «Все хорошо, дядя Када, все хорошо, отпустите меня, я тоже очень рад».
  «О, я тоже очень рада, но теперь отпустите меня, пожалуйста, как вы меня нашли?» — был её первый вопрос, ух ты, Этелька покачала головой и тяжело вздохнула, я даже не могу вам сказать, дядя Када, всё было так сложно, и, к сожалению, это заняло так много времени, она всё ещё пыталась взять его за руку и притянуть к своей кровати, но Этелька предпочла прийти сегодня
  из больницы, только не трогай его больше, он очень застенчивый, объяснил он позже молодому пациенту, которого это тоже не интересовало, и вообще не интересовало, если уж на то пошло, я религиозный, знаешь, я очень католик, тем не менее продолжал он, и в течение нескольких минут он переживал разные фазы влюбленности, пока не заметил, что другой уже давно спит, тогда он остановился и начал обдумывать, что там происходит, что возможно, и о чем они договорились, сначала он рассказал ему то, что Этелька, как выяснилось, тоже узнала, что медицинские эксперты признали его невменяемым и приговорили к дальнейшему проживанию здесь, под строгим медицинским наблюдением, он не мог уйти, хотя, если не считать того, что он сильно ослабел из-за того, что его таскали туда-сюда неизвестно сколько времени, он был даже физически готов ко всему-
  ОН
  ре, то есть его физические способности в основном в порядке, как он неоднократно подчеркивал своей неожиданной гостье, по старому венгерско-монгольскому способу, он планирует побег, сказал он ей, но пока он только разрабатывает теорию, он был в подобной ситуации, не раз, сказал он ей, он впервые был вынужден сделать это, когда он попал в руки SZMERS в 44-м, тогда он и двадцать пять его друзей, которые также были пойманы, могли быть уверены, что их расстреляют, но им это не удалось, потому что они все повесились, так как допрос
  да, молодой офицер СМЕРШ, женщина, так что
  он боялся, что она объяснила ему, что он оставит открытым и где выход, по-русски, потому что он тоже знал русский, отсюда это будет не так уж сложно, он подмигнул Этельке, он видел несколько крепких медсестер, но он все равно не собирался с ними связываться, хотя у него было намерение, а просто придумывал трюк, с помощью которого он, так сказать, накормит их, потому что снаружи, у них, должно быть, была комната, где они остановились, он всегда мог слышать сумо, драки и бокс, которые продолжались всю ночь
  они смотрят по телевизору, даже не возятся с пациентами, он хочет и воспользуется этим, но, как он сказал, план пока в теоретической фазе, даже не сам побег так сложен, а как он его потом организует, чтобы он смог нырнуть, он не мог вернуться в гору, конечно, нет, но тогда где и через какую сеть он мог бы осуществить это погружение, как мы говорим на военном языке, Этелька просто слушала, а сама сидела рядом с ним на кровати, положив руки на колени, стулья в палате не разрешались, она сидела и слушала, и только грустными глазами улыбалась ему, слегка склонив голову набок, потому что радость от того, что она наконец нашла своего дядю, проходила не так быстро, она всё ещё радовалась этому, и ей было трудно поверить, что ей это удалось, она искала его довольно много месяцев, но Он
  все его попытки были неудачами, где они должны были бы об этом знать, там, даже не скрывая, что они не хотели помочь, они ничего ему не говорили, столько безвыходных ситуаций, столько безнадежных попыток, он все время улыбался, и вот он сидит здесь, у кровати своего дяди, Боже мой, молился он себе, спасибо, спасибо, спасибо, Боже мой, он действительно любил дядю Каду, он любил его уже на улице Козьмы, пока он был в контакте с ним, но когда ему сначала запретили видеться с ним, потом поселили в другом месте, потом суд, и приговор,
  который не был обнародован, поэтому он не мог знать, на самом деле, он понятия не имел, что они с ним сделали, куда они его поместили, сначала он подозревал, что его держат где-то в сельской местности, вдали от всего, и безнадежность от отсутствия какой-либо поддержки еще больше приближала его к своему сердцу, потому что его отсутствие делало его все более и более важным, так что вскоре он почувствовал, что его главная задача - помочь ему, потому что не могло быть никаких сомнений, что он в этом нуждался, теперь он сказал ему, это было очень, очень сложно, он знал о суде, закрытом суде
  Был, но некоторые таблоиды написали кратко и очень саркастически, что почти столетний бывший офицер вермахта венгерского происхождения, который позже стал электриком, а затем сотрудником IKV, вошел в бесчисленное количество значительных исторических зданий в пятидесятых и шестидесятых годах, и провел там так называемые исторические исследования, ну, этот странный чудак возомнил себя королем венгров, потому что он утверждает, что является прямым потомком Чингисхана, и также что он был коронован губернатором Миклошем Хорти в 1944 году, тайно, конечно, но, вероятно, просто старый джентльмен, о котором идет речь, такой старый джентльмен, получил осколочное ранение на войне, когда осколок попал ему в голову с такой силой, что оставил десятисантиметровый порез на его черепе, или, скорее, согласно рассказам
  ОН
  Образовалась вмятина, и небольшой осколок попал ему в мозг, и один из журналистов пошутил, что это, должно быть, была довольно серьезная травма, и если я, то есть газета...
  писатель, если бы я попал в такую серьезную аварию, я бы наверняка вообразил себя не только королем Венгрии, но и рыцарем-джедаем, ну, вот тогда он перестал читать газету, и отсюда, из этого источника, он больше не надеялся ничего узнать, потому что он понял, что журналисты ничего не знают, ничего в мире, и из того, что он сделал,
  он узнал раньше, конечно, он не может сказать вам сейчас, что-MAGVET
  дент, сказал он, но он рассказал, как он это нашел, хорошо!, хорошо!, все, и подробно!, подробно!, он потер руки и попросил ее ничего не упустить, о, я не хочу подробностей, потому что я не хочу жалеть себя, просто расскажи мне важные вещи, ответил он, хорошо, я говорю тебе, потому что главное, что это окольными путями, которые кажутся ему сейчас запутанными, и конкретно не через ужасных сотрудников пенитенциарного учреждения, которые мешали ему что-либо делать, если они вообще с ним разговаривали, хотя он сам
  Он работал у них на улице Козьмы много месяцев, но это не имело значения, он понизил голос, он продолжал свои исследования по линии здравоохранения, и наконец, если говорить кратко, нет!, он закричал, он продолжил свой рассказ без перерыва, Небесный Посланник, он попал сюда с помощью одного из нынешних профессоров-психиатров, и получил разрешение на посещение, и он очень осторожно проводил свои эксперименты как можно дальше, как можно незаметнее, от глаз людей в тюрьме, он не мог оставить никаких следов, потому что они бы все предотвратили, это не имело значения, он похлопал старика по рукам, я теперь здесь, и все будет хорошо, дядя Када, но это все.
  Он притворился, потому что был очень умным, потому что был внимательным, он снова поймал эту похлопывающую руку и не отпустил, он
  Он был в слезах, посмотрел на нее и сказал ей: Этелька, ты спасла мне жизнь, пожалуйста, стань моей женой.
  жемчужина, это минимум, который я тебе должен, я тоже католик, и ладно, я совершеннолетний, но какое значение имеет возраст, если двое людей любят друг друга, что делает женщина
  Сначала, как обычно, от него в замешательстве отдернули кровать,
  Он рассмеялся, затем снова повернул голову в сторону и посмотрел на это дорогое ему лицо, с этими усами, которые теперь были не такими, как при первой встрече, а неряшливо отросли с обеих сторон, и
  
  Они так отросли, что уже закрывали ему верхнюю губу, дядя Када, сказал он ему, я не выйду за тебя замуж, потому что я ни за кого не выйду замуж, знаешь, тем временем для меня открылась возможность вступить в организацию под названием «Врачи без границ», правда, у меня пока нет диплома, но туда можно было вступить по специальному разрешению, а это не позволяет завести семью, потому что там нужен цельный человек, так что я скоро выйду замуж.
  Я собираюсь в Калабрию на месяц, но не смогу
   «Не бойся», — уговаривал он ее, потому что видел, что она уже смотрит на него застывшими глазами. «Не делай этого, дорогая доктор Этелька, не уходи», — и он снова потянулся к ее руке, другой
  Он едва успел это уловить, не бойся, дядя Када, это всего лишь три месяца, и мне не нужно уезжать сейчас, а только в марте, в марте?, не в марте, умоляю тебя, он посмотрел на него со страхом, я планирую к тому времени быть восстановленным на троне в церкви Матьяша или в замке, я еще не знаю где, и он сказал мне, что изначально коронованным королем мог считаться только тот, кого короновал Святой Короной в церкви Успения Пресвятой Девы Марии в Секешфехерваре архиепископ Эстергомский, но позже это изменилось из-за бурь истории, и теперь в церкви Святого Стефана Мученика в Эстергоме, теперь в Братиславе, теперь в Ма...
  ОН
  Инцидент произошел в церкви Святого Иоанна, но в его случае
  в этом не будет необходимости, указал он, достаточно будет, если они разработают процедуру его интронизации совместно с архиепископом Эстергомским.
  «Ой, не надо так шуметь из-за церемонии, пусть так и будет, я тоже так хочу», — Этелька кивнула, хотя, честно говоря, я не очень в это верю. Дядя Када, правда? — она подняла голову. — Почему бы и нет? — Мир сильно изменился, — начала она осторожно, но рассказала ему то, что должна была, и из этого наконец узнала, что случилось с её непосредственными подчинёнными. Бадиги приговорили к семи годам тюрьмы.
  Пайрт и его товарищи из Кёбаньи были приговорены к девятнадцати годам каждый за подготовку попытки насильственного свержения государственного строя, а остальные получили либо отбывание наказания, либо условное, но эти, как и слова Этельки, -
  Оказалось, что они были легкими, иногда очень легкими, поэтому она, Этелька, видит шанс, что кто-то из них сможет навестить ее; честно говоря, она только сейчас дошла до того, что кому-то из них удалось узнать ее имя и адрес.
  чтобы получить его ясность из ходатайств, и вы можете подумать, что
   Дядя Када, это было нелегко, без моего отца, который работает в Верховном суде, я никогда не доберусь до этих дел, до Верховного суда?, он сделал удивленное лицо, почему ты мне раньше не сказал?, ведь тогда твой отец наверняка смог бы вмешаться, чтобы меня не утащили, ах, Этелька махнула рукой, он ничего не мог сделать, ты можешь себе представить, дядя Када, сколько мне еще предстоит сделать...
  Я продолжал ему говорить, но он всегда отвечал, что ничем не может помочь, потому что работает там, а законы там крайне строгие. Но когда я рассказал ему, что с ним случилось и где он находится, он сдался, и я смог ознакомиться с официальным заявлением о судебном процессе, которое почти сразу же отозвали, то есть его не разрешили опубликовать, и я смог записать то, что он сказал.
  данные, я ссылаюсь только на эти имена и адреса или
  Мне было любопытно узнать о возможностях, потому что я знала, что ты сразу же ими заинтересуешься, и именно они были теми, кто был тебе верен, но никто, в этот момент на глаза Йожефа Арпада-хази Кады навернулись слезы, как и ты, Этелька, стань моей женой, умоляю тебя, но другая больше не смутилась, она просто рассмеялась, встала, оправила свою длинную юбку, надела шубу и объявила, что ей сейчас нужно идти на репетицию хора, но Макси вернется через два дня, Макси?, - спросила она веселого MAGVET
  глазами, ему нравилось слово макси, макси, бо-
  Этелька фыркнула, только и всего, что сказала после этого, как же Жёмле, милая барышня?, о, да, Жёмле чудесная и здоровая, я приютила её, что же она натворила?!, воскликнула она и в мгновение ока, поняв услышанное, вдруг так ощутила благодарность и облегчение, что чуть не бросилась к Этельке, но смогла только снова схватить её за руку, а сама тем временем только и могла, что бормотать, сжимая эту руку, умоляя её подойти к ней.
  
  О, мой дорогой Ангел, обещай мне, что ты выйдешь за меня, потому что я действительно не знаю, как отблагодарить тебя за это иначе, чем предложить свою жизнь за спасение Жёмле, но Этелька ничего не сказала на это, она только рассмеялась и подтянулась к изножью кровати, как могла, и с ней все в порядке?, затем спросила она, и она действительно с тобой?, да, со мной, я привел ее от добросердечной женщины, которая заботилась о ней до сих пор, но, но, но, расскажи мне еще что-нибудь о ней, но Этелька только ответила, что она расскажет мне все в следующий раз, и ее больше не было, и с этого момента события ускорились, или, скорее, они начались, пока теперь не образовалась патовая ситуация, она была
  Он так и сделал, но с этого момента все пошло на лад. На следующий день, вскоре после полудня, дверь приоткрылась, и они впустили Ласику, которая сказала, что была там прошлой ночью.
  ОН
  «Тебе пришло письмо с неизвестного адреса, и ты узнаешь этот неизвестный адрес», – подмигнул он ей, всё ещё сохраняя тот же весёлый взгляд, что и вчера вечером, и заставил её рассказать, что случилось с группой с тех пор, как они пытались от него избавиться. Первым арестовали Бадиги, а Пайра, ответил мальчик и сел на предложенное место на краю кровати. И первого, и второго обвинили в попытке свержения законного государства, но дело Пайра и его приближенных было гораздо серьёзнее из-за оружия, ведь они доказали им, что стоят за арсеналом, и все они погибли вместе с ними.
  те, кто отдаленно согласился, что только и исключительно
  Военное восстание могло бы развязать Гордиев узел, касающийся монархии. Бадиги получил меньше и должен будет отсидеть часть этого, а вот Лачика остановился. Я не знаю, нахмурился он, насколько, но на несколько лет точно, говорит адвокат Легара, который пытался помочь, но больше не мог с этим справиться, а Пайре, как я уже сказал, были наказаны гораздо, гораздо суровее, им были вынесены очень серьезные приговоры.
  как будто они хотели продемонстрировать, что государство бьёт кулаком тех, кто выступает против них, короче говоря, вот как мы стоим, промычал он, а выдержит ли это Бадиги?, кажется, он достаточно чувствительный человек, поинтересовался он вслух, на что Лачика ответил, что он единственный, кто имеет прямой контакт с большими людьми там, наверху, и кивнул головой вверх, и что это значит?, спросил он, мы не думаем, что это что-то значит, не так ли?, да, продолжил певец, мы думаем, что нам больше ничего не остаётся, кроме как немного успокоиться, нас осталось несколько, которые либо получили условные сроки, либо ничего, как я, просто предупреждение или что-то в этом роде, почему, ты им на балалайке играл?, он подмигнул ему, потому что пытался как-то подбодрить мальчика, потому что тот всё ещё был в чертовски хорошем настроении, то есть, Он
  Этелька вселила в него такую уверенность, что, как он только что сказал Лачике, он не считал немыслимым, что, несмотря ни на что, он все же добьется успеха, потому что только слепой и глухой не может видеть и слышать, что эта страна несется к гибели, и здесь он перешел на более серьезный тон, мечтая, что Орбан не вел бы себя так жестоко и не вынес бы столь суровых приговоров, и он, помазанный король, имеющий право на престол, не был бы заперт на всю жизнь в этом сумасшедшем доме, если бы он не чувствовал себя слабым, его страна, продолжал он, если бы это было так, MAGVET
  и это будет его сила, он докажет свою силу не силой, а принуждением подчиняться нравственным законам.
  когда принуждением будет не насилие, а пример, посредством которого король, королевский двор и все занимающие высокие посты будут содействовать благосостоянию Святой Венгерской земли.
  Человек, выбранный для помощи, подаст нравственный пример, который изменит отношение людей к своей жизни. Они не будут постоянно думать о том, чтобы что-то получить, потому что здесь все только о том и думают, никому до этого нет дела.
  
   Им ничего не хочется, кроме как иметь всё больше, больше, больше и больше. Мы живём на деньги, говорят они цинично, и считают себя правыми, и именно поэтому они способны на самые гнусные поступки. Сначала они совершают лишь мелкие преступления, но стоит им позволить себе первое, как приходят и остальные, где для них уже нет никаких границ.
  НЕРАЗРУШИМЫЙ
  , наклонилась к Лачике, произнося это слово с очень серьезным акцентом, что они сейчас сломаются, о, дядя Йожи, Лачике подняла голову со сверкающими глазами, я никогда раньше не слышала, чтобы ты так говорил, и то, что тебя заперли здесь, это чистый абсурд, мой мозг лихорадочно работает, что мне теперь сказать?, прежде всего Он
  Позвольте ему называть вас его величеством с этого момента, — его голос ослаб, — это исключено, — он строго посмотрел на нее, — я же сказал вам однажды, что я дядя Йожи, и так должно оставаться, — тогда, — продолжил он и, пристально глядя в глаза собеседнику, полушутя-полусерьезно, погрозил ему указательным пальцем, — тогда я не только позволю это, но и потребую, не беспокойтесь, правильный адрес, но до тех пор все останется так, как я вам приказал, — не могли бы вы в следующий раз принести кофе? — он вдруг сменил тему, как обычно, — MAGVET
  Здесь нельзя просто подойти к автомату и выпить, и, кроме того, у меня больше нет денег, потому что мне пришлось использовать их в целях конспирации, но без кофе тяжело, я теперь могу отказаться от молока, я не думаю о нем, и все, единственная причина, по которой я иногда думаю о вине, это то, что я венгр, собачий бог, и потому что я скучаю по террасе, и с тех пор солнце садится на той террасе без меня, но кофе, кофе, это важно для меня, если честно?, он мне очень нравится, это почти единственное, что
  важный для меня из этого мира, вы можете спросить, а как же Жёмле?, но я сразу же отвечаю, что он не принадлежит к этому вопросу, потому что Жёмле не принадлежит этому миру в моих глазах, он принадлежит мне, и в этом вопросе у меня есть огромная новость, я бы сказал?, влиятельная
  Он молчал, посмотрел на этого верноподданного, потом выпалил, что Жёмле здесь, о, но хорошо, Лацика была в восторге, моя новая любовь, Этелька, взяла слово обратно, она, которая была студенткой-медиком в моей первой тюрьме, но теперь скоро, ей осталось еще несколько лет в университете, она станет психиатром, ну, она, представь, без моего ведома, она пошла в горы и привезла ее из Хирнякне, куда Енё ее для меня поместил, понимаешь, она спасла мою собаку, после этого, теперь скажи мне, чтобы я ее не забирала
  ОН
  честно говоря?, я не скажу, что она красавица, немного костлявая на мой вкус, но я так люблю каждую ее частичку, что просто жду, когда она уберется отсюда, потому что я ее как-нибудь поймаю, и Этелька будет королевой, тогда мы ей поможем, Лацика вскочила, оставь ее в покое, она снова села, тогда я позабочусь об этом, Этелька уже на следе, она все знает, и она такая находчивая, я действительно не мог себе представить это от кого-то настолько глубоко верующего, потому что она католичка, вы знаете, такая глубоко верующая душа, как она, что она может быть такой практичной, когда я встретил ее, я даже не думал ни о чем подобном, MAGVET
  что однажды он станет моим спасителем, не то чтобы я не была ему благодарна, даже когда он держал мою душу, но то, что он сделал для меня с тех пор, показывает, что у него действительно великая душа, и я выйду за него замуж, я не откажусь от этого, даже если он сейчас борется, потому что вступил в какой-то Красный Крест или что-то в этом роде, и хочет уехать из Венгрии.
  на какое-то время, но у меня нет времени, ему тоже нужно это знать, и даже если время, проведенное со мной, составит всего несколько лет, это оставит глубокий след на мне и на нем, потому что мы
  
   Сколько лет мне будет достаточно, чтобы взойти на престол, да?
  ...и тогда она войдет в историю как королева, она будет как моя прабабушка, Иоланда, они очень похожи с точки зрения своих внутренних ценностей, ну, посмотрим, посмотрим, сказал он себе, теперь посмотрим, что будет следующим шагом, и они обсудили, что, и он послал Лацику, и она приняла меры, как приказал король, потому что в этом не было никаких сомнений, она была на службе у венгерского короля, и она считала невыразимой честью достичь такого высокого положения почти за полтора года, потому что это было на самом деле все, что прошло с тех пор, как она встретила его, и это полностью изменило ее жизнь, ее больше не интересовали собственные цели, она также пренебрегла положением стихов на музыку, преподавание наводило на нее скуку, потому что она была нетерпелива, когда Он
  он мог справиться с серьезными делами, которые ему доверили, он чувствовал, что вошел в историю, и однажды, когда придет время, он напишет об этом рок-оперу, как и Прессер, главным героем будет он сам, странствующий певец, которого король возьмет к себе и впишет в историю, сомнений не было
  Поэтому он знал, что делает не просто то, что делает, ради благого дела, но и что он действительно трудится ради блага дела, выполняя поручения дяди Йожи. Поэтому посреди дня, не дождавшись последнего урока, он спешил собрать всех, кто работал.
  Оставалось только создать соответствующую заданию сеть, которая помогла бы ему в побеге и погружении, как это называл сам король, ведь главная цель, как тихо шепнул ему на ухо дядя Йожи во время следующего визита, состояла в том, чтобы найти его номер.
  Он сказал ей, что ее место должно быть там, в Будайской крепости, и что они обратят особое внимание на границу трона, потому что в 44-м году я вырвал эти две нити из одного из них, и они восстановят их, она, Лацика,
   Вы найдете их в главном зале, если стоять лицом к полкам, то во втором снизу слева вы найдете шкатулку, покрытую перламутром, ее ему подарил президент Египта, когда он посетил нас в 2009 году, который, выйдя из парламента, сразу же смешался с народом и
  Они, конечно, нашли друг друга и разговорились с помощью переводчика, где стало ясно, кто он такой, и египетский президент, у которого было такое странное имя, как Муркабак или что-то в этом роде, заговорил с ним с уважением, подобающим венгерскому наследнику престола, наконец, помахал куда-то в ответ и вложил ему в руку свой подарок, маленькую коробочку, в которой он нашел две нити, выдернутые из каймы, ну, надо же было отдать это реставраторам, чтобы они как-то поставили обратно, потому что без этого трон был бы уже не тот трон, и он
  Необходимо было создать достойную атмосферу во время шествия и восшествия на престол. Трон был важен, как и другие королевские атрибуты, но он обнаружил их в порядке, когда в последний раз проверял в парламенте, всё ли в порядке. Да, оставалось только уладить этот небольшой вопрос с троном, поэтому, как только прозвенел колокол, возвещающий о начале дня, ему пришлось как можно скорее мчаться в Замок. Проникнуть в закрытую зону через один из боковых входов было непросто: его пришлось четыре раза проверять и отправлять.
  пока в один прекрасный день, возможно по счастливому стечению обстоятельств, там никого не оказалось, может быть, они обедали, а может быть, это был перекур, кто знает, но в любом случае ему наконец удалось войти и зайти в ресторан.
  из горла тех, кто был занят одним из потолков, так что ему пришлось кричать, потому что они работали слишком высоко, он узнал, где найти реставраторов мебели, которые работали над троном, и там его послали к главному реставратору мебели, которому он, сопроводив кратким объяснением, передал две нити от позолоченной кайма, которую он привез с горы, главный
  
   Реставратор мебели смотрел не на него, а на своих коллег, работавших вокруг него, как будто хотел молча спросить их, не дурачат ли они его, не шутят ли это? – спросил он, повернувшись к нему. – Нет, он был
  «Надеюсь, это не шутка, потому что всё очень серьёзно, поэтому я почтительно прошу вас принять эти две нити от имени венгерского короля, ведь они принадлежат трону. Позже, конечно, найдётся время, чтобы кто-нибудь объяснил вам, откуда они взялись, как они вернулись обратно. Вы бы назвали это романом», – сказал он главному реставратору мебели. «Но пока король хотел бы прорекламировать ту бесценную и важную работу, которая здесь ведётся», – он указал вокруг, и главный реставратор мебели снова взглянул на своих коллег, которые, конечно же, с тех пор не работали.
  ОН
  С тех пор, как он предстал перед главным реставратором мебели с двумя нитями от позолоченной каймы, они приостановили работу, и за ними там наблюдали и слушали, а теперь они молча дали понять, что тоже не понимают, о чем идет речь, поэтому главный реставратор мебели взял на себя две нити, которые были в довольно плохом состоянии.
  нить, и помахала кому-то, кто проводил ее, чтобы она могла проверить один, подумала Лацика, в то время как снаружи внезапно члены охраны окружили ее и спросили, как она попала сюда, кто она и что ей здесь нужно, но тогда она не сказала ничего важного, она заблудилась, это все, что она бросила в них,
  показав свое удостоверение личности, с легкой надменностью в голосе, как будто пытаясь сделать вид, что это не его
  Он разговаривал с сотрудниками своего уровня, после этого он мог свободно уйти, мы не будем чинить вам препятствий, молодой человек, сказал ему один из охранников, но затем он резко на него набросился, потому что Лацика не бросился сразу сказать СЕЙЧАС
  
  , после чего его спутники ухмыльнулись, а он внутренне улыбнулся им, убегая, гадая, как они будут выглядеть, когда он и король вскоре будут вместе.
  Если он вернется сюда, то у него, конечно, не спросят удостоверение личности и не будут на него кричать, но это неважно, он отмахнулся от всего этого, дело в том, что первая задача выполнена, может приехать следующая, и он уже был в пути, то есть в пути домой, потому что его работа заключалась в том, чтобы запросить разрешение у специального посланника парламента в электронном письме, по его собственным словам, адрес, имя и всю другую важную информацию он уже получил в точных, ясных письмах от дяди Йожи, он уже отправился в парламент и, согласно плану, подробно изложенному дядей Йожи, пошел к соответствующему заднему или боковому входу, там сказал гусару, которого он хотел
  ОН
  Они ждали, ждали, ждали, затем вышел человек, назвавшийся охранником, и спросил, чего он хочет от этого человека. Он снова рассказал ему, что он собирается сделать, а именно, что он привез послание от венгерского короля Йожефа Арпада-хази Кады, согласно которому человек, которого он представлял и которого разыскиваемый высокопоставленный специальный посланник хорошо знал и с которым вел переговоры, то есть он сам, Йожеф Када, незаконно содержится в Липотмезё, поскольку он был признан недееспособным, и он, то есть Йожеф Арпад-хази Када, просит
  Венгерский король Жеф примет меры для защиты небольшого городка Магвет
  для его выздоровления и позволить ему хотя бы гуманно проводить дни в этой конкретной тюремной больнице в Липотмезё, позволить ему ежедневно гулять, позволить ему вернуть его ноутбук, прекратить его так называемое кормление, то есть давать ему еду по вкусу там, в Липотмезё, потому что ужасной едой, которая всего на одну степень лучше той, что он получал в тюрьме на улице Козьмы, они убьют его, если захотят, а не так, потому что это медленная пытка.
  
   Он прочитал заученное послание почти точно, даже в своем благоговении, а затем в конце он попытался добавить последнюю часть послания, согласно которой Его Величеству нужно было
  У него есть собака, и он просит разрешения сделать это, послушайте, молодой человек, я начальник охраны, сказал ему начальник охраны, и я обещаю передать ваше сообщение, он жестом указал на гусара, тот провел его до трамвайной остановки номер 2 на площади Кошута, просто оставил его там, а сам уже продолжил выполнять следующее задание, в то время как внутри, в тюремной больнице в Липотмеже, как он ее назвал, события продолжали развиваться, потому что, к его величайшему удивлению, однажды к нему впустили посетителя, которого он действительно не ожидал, это был его собственный мэр, Он
  которая тепло его поприветствовала и оглядела палату своими украдкой, как будто искала стул, но, скорее всего, он просто оценивал ситуацию, в любом случае, он не усадил его на кровать, а лишь поднял брови и спросил, чем тот обязан драгоценным визитом, на что он ответил ей, что видел ее по телевизору и так узнал, где она, и что он давно хотел попросить ее об одолжении, он даже не знал, как попросить, но теперь она здесь, он привел ее, и теперь он не хотел уходить, ничего не сделав, поэтому, я не буду продолжать, он пошел заниматься садоводством, это СЕМЕНА
  Я пишу уже давно, пишу романы, я знаю, — ответил он с кровати безжалостно, — да, и у меня всегда была проблема, признаюсь, никто здесь больше этого не слышит, у меня проблемы с правописанием, я словак, да, и я не очень внимательно изучал в школе, когда мне нужно было выучить, «ly» это или «j», и «man» это или «man», так что это что-то вроде того, и когда я вчера вечером увидел дядю Йожи по телевизору, и как хорошо здесь звучит его реплика, я подумал, потому что я тоже был
  в больнице, мне сделали операцию в хирургической клинике почти три года назад, и он указал на свое колено, имплант, и я умирал от скуки, потому что меня там так долго держали, я не выношу больницу, мои мысли постоянно в движении, как я вообще смогу добраться домой, так что мне все равно, я пришел спросить, не согласитесь ли вы просмотреть это здесь, и он вытащил толстую папку из своей синей холщовой сумки через плечо, это мой новый роман о странниках Сенткереки, он также называется «Szentkereki Útonállók», посмотрите, пожалуйста, есть ли в нем какая-нибудь ошибка, я знаю, что вы годами и десятилетиями копались в исторических исследованиях, потому что все в нашей маленькой деревенской общине знают, потому что они знают, насколько вы образованы, никто никогда не подвергал это сомнению, так вот о чем это было, с этим, Его
  Он подошёл к кровати и протянул ей папку, но она её не взяла и даже не спросила, как я? Он сказал ей: «Боже мой, ты права, как я могла выпустить это из головы, не сердись, дядя Йожи, я немного сбита с толку, поднимая эту тему, так что как ты, как ты себя чувствуешь?», ужасно, а теперь возвращайся в горы и начинай немедленно собирать деньги, чтобы эта деревенская община, как ты называешь своих бандитов, могла улучшить своё отношение ко мне, сделать что-нибудь с тем, что их знаменитый житель, я, был заперт в ужасном месте, как дурак, который не СЕЯЛ».
  Я, вы знаете, собирайте деньги, приносите их сюда для меня, чтобы я мог себя поддержать, если не по-человечески, то хотя бы в какой-то степени, потому что здесь еще есть кофе, вы понимаете это?, ну, я его не принес, мэр стоял с одной ноги на другую, и было видно, что он еле сдерживался, чтобы не выпустить пар, потому что ответ был как удар в живот, ну что он может сделать, его постоянно за это критикуют, когда на его книги, изданные на его собственные деньги, нападают на гнездо, что у него еще есть
  Он даже писать толком не умеет, ни о чём другом просить не смеет, потому что разнесётся слух, что это правда, а он правда не умеет, этот старый Фазингер, и в девяносто с чем-то лет живёт на окраине деревни, что никто никогда не узнает, исправит ли он хотя бы этот новый роман, этих «Путников», это близко его сердцу, ни один из его романов никогда не был так близок ему, но это важно, поэтому он скорее проглотил то, что чуть не вышло, и ему очень понравилось, потому что у этой подлой, жирной свиньи, как он позже назвал Лацику, всё было написано на лице, но он всё равно послал её организовать сбор в его пользу, и даже если ничего не выйдет, потому что этого не произойдёт, он так хорошо знает свою деревню, по крайней мере, он её опозорил, сказал он Этельке, которая снова навестила его и принесла ей
  для него, как называл его дядя Йожи, когда ругал, коробку с кассетным кофе, потому что дядя Йожи всегда мог разбавить его небольшим количеством горячей воды, он знал, что это не настоящий кофе, объяснила Этелька, но это лучше, чем ничего, конечно, это лучше, на самом деле, это было бы здорово, он поблагодарил ее и тут же попросил посетителя принести горячую воду, где-нибудь взять чашку, но ему чашку не дали, сказали, что здесь не может быть все из пластика, поэтому он смог сразу спуститься в туалет санатория.
  в его голове, хотя ему пришлось довольно долго идти, чтобы добраться туда, так как
  Оказалось, что у дяди Йожи есть из чего выпить, и раз уж он был дома, он заказал эспрессо в пластиковом стаканчике на две десятых и поспешил обратно, чтобы он не остыл окончательно. Ты ангел, поблагодарил он ее, даже не знаю, как я тебя за это отблагодарю. Этелька, конечно, я сделаю из тебя королеву, продолжил он, потягивая кофе, потому что я от этого не откажусь, я женюсь на тебе, даже если ты будешь против, я буду умолять, умолять на коленях, пока ты не скажешь «да», я буду
  ты не можешь отказаться, ни одна женщина, которую я знаю, не могла устоять передо мной, если я чего-то от них хотел, они с радостью это выполняли, хотя что я у них просил, хахаха, когда придет расплата в соборе Святого Петра, с этими будет трудно, ну, ладно, он поставил стакан на стол, смысл в том, чтобы сказать «да», конечно, он не сказал «да», Этелька не была высечена из дерева, но на этот раз она не смутилась, хотя ей предлагали выйти за него замуж каждый раз, когда она приезжала сюда, казалось, что она хорошо проводит время, потому что она думала, что это несерьезно, просто шутка, как и многое из того, что говорит дядя Йожи, но она ошибалась, она была чертовски серьезна, и другая
  Он придумывал планы и уловки, чтобы сбить ее с ног, он просто обожал Этельку и обещал ей такие вещи, как подарить ей остров Мадейра и тому подобное. Он
  что они едва могли удержаться от смеха, ей нравилось, когда Этелька смеялась, она была такой замкнутой, такой застенчивой, такой глубоко интровертной личностью, когда они встречались в Козьме, а теперь, как цветущая роза, она повеселела, она поняла шутку, не говоря уже о ее практическом смысле, упорстве и верности, а что касается последнего, то это была действительно правда, она изменилась с тех пор, как они познакомились, Этелька выросла, говорили между собой хористы, должно быть, в этом есть что-то мужское, она подмигнула
  один на другом, а другой на другом, так что это должно было быть SEED
  Должно быть, это оно, отметил сам хормейстер, и он сам почувствовал, что любящие отношения между ним и участниками стали крепче, даже крепче, чем прежде. Он рассказал им, что старается помочь кому-то во многих отношениях, но не может продвинуться в одном деле, что этот человек уже закрылся, но каким-то образом всё ещё работает над небольшой ролью.
  Он находится в закрытом отделении санатория Липотмезей, и там
  У него много денег для Жёмле, потому что Жёмле — его собака, он получил её только потому, что судьба хозяина сложилась плохо, но он не получает
  заранее, полностью исключили, они отклонили это и письменно, и устно, мы не можем позволить этого здесь, сказали они ему, и было так много причин, что они даже не хотели их перечислять, поэтому он застрял, и что они, он оглянулся на участников хора, пока они ждали руководителя хора, неужели у них нет никаких идей, ну, у меня есть, сказала полная женщина, которая вырастила четверых сыновей и считалась старшей из-за своего возраста, и эти деньги, Этелькам, дорогой, в этой стране все можно решить деньгами, деньгами?, но здесь есть правила, он был недоверчив, они отклонили это, и, конечно
  «Вы прекрасно понимаете, такого примера ещё не было, но это не больничная палата, дорогая моя, — возразил старший, — это санаторий, которого, скажем так, уже нет, как я где-то читал, так что это просто нечто...»
  ОН
  что могло бы быть койкой, то есть не обычной больницей, а потом, если бы ты смогла это устроить, вмешалась бы другая, что бы с тобой стало?, раз уж этот Жёмле так прижился в твоём сердце, да?, но, да, но он всё равно дядин, это была бы его единственная радость, тогда: деньги, Этелька, деньги, толстая женщина взяла слово обратно, давай скинем сто тысяч, она посмотрела на остальных, и проблема Этельки решена, конечно, она отвергла предложение, что же ещё, Рожика, а ты? У меня есть деньги, мне в этом смысле помощь не нужна, даже тогда мы должны быть рядом, eb-MAGVET
  и в этом деле, сказал он, и они начали собирать, и в течение недели было собрано если не сто, то семьдесят тысяч форинтов или около того, среди них было несколько юристов, среди них были владельцы компаний, среди них были владельцы автосервисов, так что собрать это было на самом деле несложно, но как действовать дальше, Этелька была озадачена, неужели я не могу просто придумать семьдесят или сто тысяч форинтов?!, она покачала головой и попыталась придумать план, при каких обстоятельствах она сможет это выплатить, но кто?, весь отдел?, и поэтому это
  взяточничество, и всех нужно инициировать, но дело было не только в этом, как вскоре стало ясно, а в том, что главная медсестра, заведующая отделением, хотела бы поддержать отделение в случае возникновения проблем, вызванных особыми обстоятельствами, сотней тысяч форинтов, сказал он, покраснев до ушей, они потратят их на то, что считают важным, возможно, на дополнительную уборщицу, специальную уборщицу, которая будет дезинфицировать палату каждый день, когда она будет ее убирать, он был шокирован тем, что главная медсестра сразу же отнеслась к предложению или просьбе своей коллеги как к совершенно законному пожертвованию, как только главный врач и даже два психиатра сидели там, когда он открыл встречу, которую он договорился со старшей медсестрой, и их намерение помочь было самым сильным, но мы должны рассчитывать по крайней мере на сто тысяч в месяц, отметил главный врач, потому что он
  тогда мы должны дать ему отдельную палату, сто тысяч в месяц?!, спросил он с вытянутым лицом, ну да, но я не уверен, старшая медсестра покачала головой, я не уверена, что этого будет достаточно, я не могу собрать сто тысяч в месяц, сказал он, ну тогда это не получится, главврач встал из-за стола и ушел, но не пугайтесь этого, коллега, успокоила его старшая медсестра-
  кровь, мы что-нибудь придумаем, ну, они ничего не придумали, но снова произошел чудесный поворот событий, которого никто, даже он, но даже osz-MAGVET не ожидал.
  Ни медсестры, ни врачи не знали, потому что никто из них не мог об этом подумать.
  
  
   Часть XI
  Ни главврач, ни старшая медсестра, а значит, и медсестры с санитарами, точно не знали, что это за приказ высокого ранга, очевидно, из-за македонца, но внезапно дядю Каду пришлось перевести в единственную одноместную палату, а кровососущая медсестра принесла его одежду и аккуратно развесила ее.
  в шкафу, потому что он был здесь, и Этелька могла привести собаку, по какой-то причине они не приняли деньги, но, конечно, им пришлось наложить строгие правила на отделение, в том числе то, что она не могла держать ее на улице в коридоре, она могла только выгуливать ее в наморднике и на поводке как можно быстрее, если животному нужно было справить свои дела, что оно могло сделать только на улице, было бы строго запрещено писать или какать в отделении, она могла кормить ее только внутри, и она должна была лично заботиться обо всем вокруг собаки, включая дезинфекцию
  СЕМЯ
  об уходе, содержании животного в чистоте, любом ветеринарном вмешательстве, все прививки будут проверены и так далее, одним словом, поистине чудесным образом, вдруг все это пошло так гладко, что все были в шоке, или, скорее, он, с кровати, заподозрил что-то, при этом он также должен был принять к сведению, и он заметил, что из-за большой перемены большинство персонала вдруг возненавидели его, а одна из медсестер, кровососка, даже сказала ему, когда он попросил ее
  
  он сказал, что ты был так добр ко мне до сих пор, а теперь ты как одеяло, нет-нет, защищался он, но казалось, что он уходит от ответа, затем он наклонился к нему и попросил его сказать правду, почему они так недружелюбно относятся к нему изо дня в день, что роскошных гостей здесь не терпят, а тебе, дядя, эта роскошь досталась откуда-то сверху, и тебе даже не нужно за неё платить, вот почему, вот почему?!, спросил он в шоке, но я ничего для этого не сделал, ничего на свете, объяснил он, и кровосос поверил ему, и он заметил эффект, потому что через несколько дней температура спала, и персонал, и даже врачи стали лечить его по-старому, может быть, он-
  они понимали, что все вокруг дяди происходило без его ведома и тайного вмешательства, и он ничего не мог с этим поделать, Он
  Хотя в клинике еще некоторое время чувствовался неприятный привкус, скорее, поднос с едой показывал, что он еще не обработал внутреннюю информацию, очистившую пациента, может быть, он не был инициирован, кто знает, в любом случае он еще более сердито поставил поднос с едой на стол, при этом, казалось, стиснув зубы и бросив на нее неприятный взгляд, пытаясь дать ей понять, что он груб.
  Он посмотрел на нее, нахмурившись, но все еще мог это сделать, подумал он, потому что осознал, что его ситуация была исключительной, потому что никто никогда не слышал о таком в истории здравоохранения, чтобы клинический врач
  
  зисон, как и этот, кто-то должен привести с собой домашнее животное, и что он может бесплатно пользоваться люксом, как его называли, он честно признался, он признался Йенё, который навещал его, что он все еще думает, что он спит, может быть, добавил он и посмотрел на него немного странно, что это всего лишь сон, но Йенё возразил, что нет, он действительно сидит здесь на краю своей кровати, и действительно, раскаяние вернуло его, в котором тот факт, что он также видел репортаж Эртеелеса по телевизору об особенном дяде, который был венгром
  он возомнил себя королем, это дало ему большой толчок, чтобы встать и снова отправиться в путь, но на этот раз не в то ужасное место, а в психиатрический санаторий Липотмезей, который упоминался в отчете и который планировалось открыть заново, но пока, согласно отчету, функционировал только в экспериментальном порядке, госпожа Хирняк бросила камень в окно, он начал сразу с последних новостей, которые также повлияли на него, и это была очевидная месть за то, что он не одолжил ему больше, на что, представьте себе, господин Када, большой чертов идиот бросил камень в окно, где я обычно продаю, что вы на это скажете, такие вещи происходят в нашей деревне в последнее время, но это преступление, я немедленно сообщил об этом психе в полицию, которая, конечно, пока даже не слушает, но посмотрим, не сделает ли он что-нибудь, чтобы возместить мой ущерб, Его
  не говоря уже о том, чтобы вернуть кредиты и наказать пани Хирняк, тогда я поеду в город, тогда пани Хирняк увидит, ты, он перебил, расскажи мне, как получилось твое вино, оно живое, Jenő ответил бодро, оно живое, оно в бочках, оно работает, теперь мой поставщик использует стальные бочки, это современная вещь, ну, он знает, меня волнует только одно, и я сказал ему, что он не может поднять цену, потому что инфляция стала настолько высокой, что он даже представить себе не может, раз уж ты здесь, или я не знаю где, с тех пор коробка масла, ты знаешь, насколько она выросла, сто СЕМЯН
  процентов, господин Када, он двигался на краю кровати, потому что его ягодицы были сломаны рамой, я говорю вам, наступает плохой мир, вам невероятно повезло, здесь о вас заботятся, вас кормят и поят, вы даже можете держать здесь эту собаку, и все за счет государства, я бы с удовольствием поменялся с вами местами, потому что я действительно устал страдать из года в год, ну, давайте не будем так забегать вперед, Jenő, сказал он ему весело, во-первых, хотя это якобы какое-то частное учреждение, медсестры говорят, что владелец какой-то македонец, но почему-то
  все еще государство в Чечне, как вы говорите, ну, ладно, но давайте поспорим, что вы не захотите торговать со мной, давайте поспорим на банку вина, ну, ну, вы не можете выйти, я знаю, я вижу, они запирают все двери, я видел, но куда вы пойдете?!, вы знаете, что там?, вам лучше здесь, послушайте меня, я привык к свободе, он перебил, я никогда в жизни не был заперт, кроме тех случаев, когда я был, но это было вызвано войной, и ничего больше, что является чрезвычайной ситуацией, ну, я скучал по этому маленькому ублюдку, потому что он действительно привязался ко мне, вы знаете, как это бывает, продолжил он, глядя на Жёмле, который начал лениво потягиваться, поняв, что они говорят о нем, это было самое трудное, Жёмле не мог быть со мной, вы знаете, какие венгры, он привык к собакам, а я венгр, не Словацкий, как и ты, Он
  Теперь вы не хотите этого сказать?!, Йенё сердито посмотрел на него, у нас?!, словаков?!, нет сердца?!, венгры могут идти на свалку!, эй!, что вы имеете в виду, говоря, что у нас!, господин Када!, такое большое сердце, что вы даже не можете себе представить, для нас две самые важные вещи в мире - это ребенок в пыли, роза в саду и собака на цепи, мы любим всех животных, я могу сказать это в духе словацкого национализма, или, должен я сказать, у меня восемь школ, я закончил шесть из них, но мое сердце такое большое, что оно едва помещается здесь, - сказал он, MAGVET
  и, смеясь, он хлопнул себя по груди, ну, все в порядке, все в порядке, я не хочу тебя обидеть, Енё, я просто сказал, что у нас, венгров, собака на первом месте, мы даже едой с ними делимся, но это неважно, расскажи мне, что происходит в деревне, он перевел слово, что происходит?, он сказал-
  Йенё сделал кислое лицо и снова поднял свои знаменитые брови, ну, цены растут, но сильно, или я уже это говорил?, и снова автомобилисты сбили оленя, вы знаете, на выходных, хотя там был сильный ветер
   Холодно, и даже животные становятся более осторожными, передвигаясь.
  с улыбкой, но он подполз и выскочил перед дядей Питю, вы знаете, рядом с Крошнёсным, этим дядей Питю, не тем, который живёт напротив моей племянницы, вы знаете, над почтой, но, ну, он как раз возвращался домой на «Бобкеттё», а «Бобкеттё», вы знаете, это не «Шевроле», но он просто ударил меня, сломал обе задние ноги, и у него сразу же вывалились внутренности-
  высыпалось на дорогу, еле-еле успело как-то оттащить, но уже сдохло в кювете, превратилось в какую-то паприку, дядя Питю пригласил всех семерых своих двоюродных братьев и сестер с детьми, этот восхитительный запах доносился до самого дома, я сказал жене, что завтра на обед будет тушеное мясо, потому что я так хотел, ну да ладно, больше ничего нет, все трое сдохнут там, у Крыжаковских.
  свинья, представь себе, и так далее, он на некоторое время отключил свой мозг, потому что то, что он нашел интересным в начале, ему наскучило в середине, поэтому он думал о том, где Этелька опоздала, она сказала в прошлый раз в пять часов, и было уже давно, а Лацика, как будто кто-то проглоченный землей, не докладывала несколько дней, что с ними такое, подумал он, пока Йенё лил слова, затем он наконец встал с кровати, потому что больше не мог выносить каркас кровати, и попрощался, сказав, что вернется, когда у него будет время, Жёмле, заметив, что кто-то собирается выйти за дверь, поднял голову, маленький коврик
  ему пришлось купить его за хорошую цену у одной из медсестер, конечно, у той, с которой он уже имел дело по бумагам в самом начале, это был собачий домик, и он также получил маленькую миску с кухни для ежедневных остатков, которые он купил сравнительно дёшево, и большую ёмкость для воды, ну, это было не идеально, он извинился тогда перед Этелькой, но пока сойдет, дело в том, что Жёмле здесь, и с ним ничего не случилось, пока они не были вместе, он немного похудел, и его шерсть выцвела, но он быстро поправился, собака ела всё, всё
   выпил то, что перед ним поставили, и принял ковер, и...
  В целом он принял все, очевидно, единственное, что было для него важным, так это то, что он наконец нашел своего хозяина, потому что он переживал это так, как будто нашел своего потерянного хозяина, и через несколько дней он стал таким же оживленным, как и прежде, к нему вернулась его игривость, хотя он уже не был по-настоящему приспособлен для игр, но он все еще выходил на улицу два раза в день, а днем заходил в дом.
  Он заставил ее бегать кругами, притворяясь, что гонится за ним, но она сделала только несколько шагов к нему, и собака зашипела, пробежала мимо нее, затем повернулась и вернулась и наклонилась вперед, и они повторяли это, пока она не устала, потому что даже это было слишком, тогда, как сейчас, она легла обратно на свое место, и Жомле тоже на ковер, но она одним глазом следила, чтобы увидеть, откроется ли дверь, потому что ее
  Медсёстры тоже быстро его полюбили, он был единственным, кого здесь могли любить, поэтому у них всегда находилось для него пару добрых слов, когда они входили, как сейчас, когда Енё стучал и стучал ещё громче, наконец, дверь открыла одна из медсестёр, которую он, кстати, прозвал Бусафеджу из-за её большой головы, прямо как на улице Козма, потому что там тоже была такая, и, выпуская Енё, он сделал вид, что не замечает собаку, оставил небольшую щель для Енё и не закрыл дверь сразу, а только для игры, потому что ему нравилось, что Жёмле ждал MAGVET, готовый прыгнуть
  самый благоприятный вид, чтобы увидеть, сможет ли он выпрыгнуть из щели в коридор и оттуда в сад, у Липота был огромный сад, на самом деле больше лес, гигантские дубы и буки, а иногда сосны, но все это производило впечатление Чернобыля, в конце концов, дикие сорняки и высокие кусты, виноградные лозы, пышная и смертоносная омела на деревьях, и все было желтым или бесцветным и бледным, и то немногое, что осталось зеленым, выглядело так, будто его ничто не защитит, потому что, согласно прогнозу погоды, должен был пойти снег
  Это было совершенно непредсказуемо, хотя Рождество приближалось, но было ужасно холодно, каждую ночь было ужасно холодно, а днем температура даже не поднималась намного выше нуля, но, конечно, его друзья внутри ничего об этом не знали, насколько он мог их назвать друзьями, он рассказал Лачике в последний раз, когда был внутри, о сумасшедших несчастных, теперь он мог выходить в коридор из-за собаки, так что он мог видеть их дважды в день, когда шел к лифту, и ему было очень жаль их всех, их всегда было много в коридоре, один из них пускал слюни и сидел на скамейке, опустив голову, как будто спал, но он не спал, потому что постоянно очень быстро моргал, другой рвал на себе волосы и беспрестанно плакал, и время от времени он вырезал двойной крест на лице ногтем и шептал, что два-
  ОН
  косой, но не только его лицо, его руки и ноги были все изранены, а третий, ну, это неважно, он сказал Лацике, но это было тогда, когда он еще приходил, он не придет сейчас, и другие тоже не пришли, хотя, по словам Енё,
  Они якобы ходили по каждому указанному адресу, но не успел он начать сильно расстраиваться, как следующий
  Утром, вскоре после визита, одна из дневных медсестер
  Женщина впустила Пакузу! Пакузу! — радостно закричал он с кровати, и это так напугало его, что он хотел было немедленно повернуть назад, но однодневка уже втащила его внутрь.
  Он открыл дверь, ему пришлось остаться, и тут он понял, что происходит, ну, как счастлив был дядя Йожи, как счастлив я, он радостно хлопал одеялом, и тем временем он жестом пригласил его подойти поближе, он даже не мог себе представить насколько, страх профессора уже прошел, все это место было похоже на прогулку в фильме ужасов, заметил он, дернув головой вперед и назад, и когда он предложил ему сесть, тот лишь осторожно сел на предложенное место, как будто не доверял ему полностью,
   чтобы он сразу не сломался, потом он передал то, что принес, пакет с фруктами и соком, и туалет-
  бумага, и куча жареных куриных ножек в меньшем пластиковом пакете, моя жена испекла их, о, Боже мой, мой профессор, он вздохнул и открыл пакет с жареной курицей, и тут же откусил один из еще теплых кусочков мяса, но - это божественно!, он был в восторге, с набитым ртом, набивал и набивал им себя, и не мог не поблагодарить, он не хотел спрашивать других, которые приходили к нему в гости, потому что он не хотел обременять их чем-то подобным, но теперь, когда он мог учуять запах этой жареной куриной ножки, ну, это королевский, я вам говорю, он действительно королевский, поэтому Пакуша решил, что лучше, пока дядя Йожи доест последний кусок, по крайней мере, он сможет сохранить свою дурную репутацию до тех пор-
  ОН
  потому что, к сожалению, сказал он тогда, у меня нет хороших новостей, дядя Йожи, Капе, вы знаете, Капе, уже распался, когда мы организовали тот злополучный визит в Йожи-
  Дядя Йожи в Кёбанье, потом нас всех выследила ТЕК, потом были допросы, дядя Йожи, все это было невыразимо ужасно, потом суды, приговоры, пресса, издевательства...
  они нас создали, не было ни одного человека нигде, ни в печатных, ни в телевизионных, ни в радио-СМИ, который бы понял, осознал, почувствовал, что не над чем насмехаться-МАГВЕТ
  Со мной был только один коллега по имени Герё, но я должен признать, что, хотя я был рад, что человек, не слишком известный своим консерватизмом, выступил с идеей восстановления монархии, я должен был признать, что он был
  На самом деле он представляет себе опустевшее, бессильное королевство, где роль этого короля чисто символическая, как в Соединенном Королевстве, и, право же, в нашей ситуации это абсурдно, поскольку у нас есть король, ты, дядя Йожи, и ничто не может заставить тебя стать королем.
  
  Пан, как символ, который должен украшать трон, ты хорошо это говоришь, ты хорошо это говоришь, Пакуша, он вытер рот бедрами, затем попросил его рассказать ему о том, что он знал, начать с самого начала, потому что из-за своих бедер он не мог как следует сосредоточиться, обо всем, но больше всего, каковы мы сейчас, они разобрали нас и смеялись над нами, потому что это случилось, верно?, так что это правда, они разобрали нас, и да, они смеялись над нами, да, это правда, профессор грустно признался и поправил очки на переносицу, он сильно потел, с них капала вода, ты разве не на лифте поднялся?, спросил он его, он сломался?, нет, нет, я просто терпеть не могу лифт, ответил он, поэтому я пришел пешком, и это здание, как и центральное, было построено еще во времена Габсбургов, и сегодня у него необычная внутренняя высота, а значит, оно трясется
  ОН
  Вам нужно подняться на целый лестничный пролет, прежде чем вы окажетесь на одном этаже, а вы на третьем, так что да, дядя Йожи, есть проблема, наше дело выполнено, те, кого мы считали нашими сторонниками, исчезли, тот факт, что ТЕК был ликвидирован, вероятно, свидетельствует о внутренней борьбе за власть между президиумом парламента и - возможно? - Министерством внутренних дел.
  Я ничего не знаю, потому что никто не разговаривал со мной с тех пор, я не знал, что с тобой случилось, и теперь я не знаю, чего они здесь хотят от тебя, я читал новости и видел репортаж на RTL, и я даже представить себе этого не мог, MAGVET
  Как они могут быть так бесчеловечны с вами, таблоиды полностью напустились на нас, теперь неважно, какие именно, речь не об отдельных лицах, а обо всей системе, мы не сообщаем ничего, кроме сенсации на несколько дней, или, точнее, даже не об этом, потому что что это был за репортаж в том обычном журнале, в конце, как что-то немного красочное, суть в том, что нам обезглавили, дядя Йожи, я уже несколько дней знаю, что вас сюда сослали, но я серьезно, мне нужно было собраться с духом,
  навестить вас, потому что могу сообщить вам только плохие новости, и это, конечно, не то, чего вы хотите здесь, запертые и отрезанные от внешнего мира, кстати, вам повезло, что вас не осудили, но это, я серьезно, потому что остальные из нас, почти все из нас, были сурово наказаны, меня уволили с работы, и несколько наших хороших людей, вместе со мной, получили несколько лет условно, не говоря уже о Пайре, которых одного за другим приговорили, дядю Йожи, одного за другим, беспрецедентно жестоким образом, к девятнадцати годам заключения, это скандал, который будет известен всему миру, и вдобавок ко всему, тот, кто для нас самый важный, Рене Соос Бадиги, тоже исчез в бездне, получив семь лет тюрьмы, мы даже не знаем куда, и он был единственным, кто имел связь с высшими кругами, без него мы ничто, ну, вот и все, дядя Йожи, ну-
  ОН
  Мне очень жаль, если хочешь, с этого момента, чтобы ты знал правду-
  заходите, даже если я буду приходить каждый день и приносить вам жареную курицу каждый день, или что вы хотите, удивительно, что вас вообще пускают, в сторожке снаружи, он кивнул куда-то вдаль, я никого не нашел, я знаю о Лачике, что он тоже сюда приходит, но он сказал, что просто перелезает через забор рядом с воротами, потому что он еще даже не видел привратника, хотя было заметно, что, кажется, тут и там идут ремонтные работы, я слышал, что у одного македонского миллиардера большие планы - MAGVET
  приспособиться к этому месту, поэтому у меня такое чувство, что все это дурно пахнет, но нас это никак не касается, я прав, дядя Йожи?, который в тот момент ничего не ответил, просто слушал и смотрел на него, эйфория, вызванная куриными ножками, прошла, потому что, выслушав новости, и особенно увидев, что Пакуша был так разбит, он сам потерял хорошее настроение, и хотя он вообще был склонен к быстрым перепадам настроения, эти перепады настроения быстро приходили и уходили, это был момент
  
  Теперь в нем оставалось только дурное настроение, он слушал и смотрел на профессора, и с каждой минутой погружался в мрачную темноту, и ему не хотелось выходить, удушье не отступало, а когда совсем стемнело, он даже не стал топить печь, зачем?, что он этим хотел сказать?, он покачал головой на подушке с разочарованным лицом, ночной Бусафеджу все же щелкнул выключателем, когда, как обычно, ночью
  Он проехал по палатам на велосипеде и спросил, все ли с ним в порядке, привет, старик, ты в порядке? Но тот не пошевелился, поэтому Буса-феху повесил трубку, как будто что-то понял, а со следующего дня ему стали давать более сильные лекарства, но они не помогли от того, что с тех пор терзало его душу.
  ничего, даже в начале дня, хотя это должно было быть перед сном, он принял одну или две из новых таблеток, но Он
  Они даже не помещались в деревяшку, нет и нет, и сон, в который он мог бы заснуть, не получался, он постоянно просыпался от приближения ТЭК, он часто снился ему, и в последние минуты он просыпался в ледяном поту среди дня и ночи, он выводил Жёмле во двор два раза в день, надевал пальто, и они выходили на холод, завывал ветер, Жёмле тоже не хотелось бегать, он закончил свою работу, но через несколько минут он дрожал и поглядывал в сторону ворот, чтобы увидеть, когда они вернутся, и не только из-за холода, потому что каким-то образом он видел его и по собаке - MAGVET
  Ему стало жаль своего хозяина, и из-за этого он начал терять свою прежнюю живость, стал слишком много спать и все реже вскакивал, когда поворачивался ключ в замке двери, и это было связано не только с дурными новостями от Пакуши, но и с его силой.
  Он согласился, что профессор, несмотря на свои обещания, больше не приходил, но ни Лацика, ни Этелька не приходили, они опоздали, и он думал, что они опоздают навсегда, потому что они не приходили, он был мрачен днем, когда, по привычке, приходил по утрам или перед наступлением темноты, днем
   ближе к концу, конечно же, с Жёмле, которая очень любила его объятия
  в, сел перед окном, чтобы смотреть наружу, а не для того, чтобы они вдруг снова заглянули и объяснили
  они объясняют им отсутствие, плюс куриные ножки, но они почему-то не приходили, как будто никогда больше не придут, с тех пор он не отпускал шуток, он молча и мрачно приветствовал медсестру-кровососку и тонометр, он не разговаривал с ними и не отвечал на их вопросы, затем однажды, когда до Рождества оставался всего один день, он резко сказал: нет, спасибо, но нет, когда одна из медсестер сказала ему, что, как наш пациент в лучшем состоянии, мы ждем его на празднование Сочельника в актовом зале, нет, повторил он, и он даже не сказал, что здесь нет актового зала, он просто отвернулся
  от медсестры, затем через несколько минут он вошел и один, без сопровождения, чего никогда раньше не случалось, даже самого главного врача, стоял у изножья кровати, с раскрытой папкой в руке, ручкой между пальцами, и все, о чем он просил человека, который повернулся к нему, как бы прощаясь, было
  САМ ВЕНГЕРСКИЙ КОРОЛЬ?
  «Да», — ответил он, натягивая одеяло до подбородка.
  И КАК Я МОГУ ЭТО СКАЗАТЬ?
  «К дяде Йожи», — ответил он, затем повернулся к ней спиной в постели, чтобы она больше не видела ледяных, равнодушных очков главврача, по поверхности линз которых изредка тускло струился слабый свет, так что у нее больше не осталось вопросов, она просто написала что-то еще на скрепке в папке, подписала это быстрым жестом руки и ушла, не сказав ни слова, а затем ее
  Все, что произошло, это то, что ему снова давали все больше и больше разных лекарств, из-за которых он вообще не мог спать, и вдобавок ко всему, монгольская простата то тут, то там, ему приходилось довольно часто ходить в туалет, Жомле в это время смотрел вверх и вниз, но он больше не сопровождал его к двери туалета, и он не стоял на страже, пока он не закончил, ожидая, когда он снова ляжет, со вздохом, как это было у него в привычке, он ложился на ковер сам, он просто опускал голову, и хотя по его ушам было ясно, что он все слышит, он не подавал виду, что ему это интересно, он потерял интерес ко всему и иногда с грустью смотрел на кровать, спрашивая себя, когда же они снова смогут быть счастливы, как в начале, но ничего не изменилось, он последовал за своим хозяином в постепенном упадке, потому что это случилось, однажды ночью Бусафеджу вошел, но он не закрыл дверь сразу Он
  дверь, он лишь на мгновение задержал ручку в руке, прислушиваясь, не произошло ли еще какого-нибудь движения в коридоре, но нет, ничего, затем он бесшумно закрыл ее за собой и подошел к кровати, наклонился к нему и прошептал ему на ухо, что только что прочитал указ, изо рта у него сильно воняло, он был вынужден немного отодвинуться, чтобы не чувствовать запаха, но он наклонился за ним, потому что почему-то должен был прошептать, что, ну, старик, с понедельника ругань окончена, отдельной комнаты больше нет, в понедельник он переезжает в главный зал, а с понедельника больше нет жареной картошки в мундире, и гости-МАГВЕТ
  Он не знал, но ему было все равно, но новость возымела действие, и с этого момента древнее венгеро-монгольское тело начало нарушать свое прежнее соглашение с древней венгеро-монгольской духовной силой и просыпалось только тогда, когда это было абсолютно необходимо.
  
  из-за мочи он позавтракал и пообедал, но пищеварение замедлилось, живот был раздут от еды, и казалось, что он не думал и ничего не делал, когда медсестра открыла дверь, как и прежде, они всегда видели одно и то же, что он лежит на боку, на правом, по привычке, и он не двигался, не смотрел по сторонам, как будто с тех пор его ничто не интересовало, тупое безразличие ко всему, что началось, когда много лет назад, дома, он начал не разводить огонь, но так яростно, что к вечеру его ложь стала необратимой, тогда он еще раз все обдумал, оценил, что происходит, и ровно в семь часов вечера, когда он услышал, как где-то включили свет
  ОН
  РОЖДЕСТВО, РОЖДЕСТВО
  - что, хотя звук был приглушен из-за расстояния, всё здание просто давило на него, он решил, что пришло время подчеркнуть то, что было сделано до сих пор, достойно его звания, затем подвести итоги, и что бы ни вышло, он подождал, пока вечер не сменился ночью, и дежурная медсестра, которая оказалась Бусафеджу, снова вышла на дежурство, что его весьма удивило, так как снаружи его уже списали и просто ждали, когда он его снесёт - MAGVET
  Затем они забрали постельное белье, короче говоря, он попросил у нее отвертку покрепче и показал ей, насколько она прочнее, потому что, как он объяснил, он хотел сам починить пружины на своей кровати, понимаете, сказал он ей, после того, как, по своему обыкновению, всякий раз, когда она что-то просила, он нажимал на пятьсот, медленно, почти невнятно произнося слова, я герой войны, что означает, что я был вовлечен во много вещей во время войны, я попадал во многие сложные, даже опасные для жизни ситуации, и если не на прямой линии фронта, я был наверху
  Я заслужил признание высшего командования безупречной службой, имею несколько больших наград, я предоставляю все это вам, потому что вижу, что вы их оцените, я расскажу вам, в чем они заключаются, чтобы вы не обманулись, слушайте, или лучше всего, если вы их запишете, после чего Автобусный Голова поспешил выйти, потому что он отнесся к этому несколько серьезно, мало ли что, и вместо требуемой отвертки принес отвертку с полным набором головок и удлинителем, а затем шайбу, на нее он клал газету-головоломку TREND каждый вечер, когда был на дежурстве, но теперь он клал на нее лист бумаги формата А4 и вынул карандаш из сигарного кармана своего белого халата и начал диктовать, говоря:
  НАГРАЖДЕН ОГНЕННЫМ КРЕСТОМ, ПОТОМУ ЧТО
  Я СПАС СОЛЬНОК
  ОРДЕН ЗАСЛУГ МИКЛОША ХОРТИ С ФЛАГАМИ
  ЗОЛОТОЙ УРОВЕНЬ
  ЗВАНИЕ НАГРАДЫ ЗА ЗАЩИТУ ОТЕЧЕСТВА II.
  КЛАСС, ПОТОМУ ЧТО Я ЗАЩИЩАЛ СВОЮ РОДИНУ В 56-М
  ВСТРЕЧАЙТЕСЬ С ГРЯЗНЫМ РОССИЕЙ
  СЕРТИФИКАТ СТУДЕНТА НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ
  Бригадный генерал Национальной гвардии
  НАЗНАЧЕНИЕ СЕМЯН
  ИСТОРИЧЕСКИЙ ОРДЕН РЫЦАРЯ ЗОЛОТОГО
  КРЕСТ ЗАСЛУГ
  ПРЕМИЯ ТЕОДОРА ХОЙССА
  УСТАВ ОРДЕНА СВЯТОГО ГЕОРГИЯ
  КОРОЛЬ СТИВЕН С МЕЧОМ
  , и все это будет твоим, сын мой, ибо ты рядом со мной в последние часы моей жизни, после чего Глупая Голова смутилась и сказала:
  Он вытащил список и вышел, но вскоре в дверь постучали,
  потому что он хотел, чтобы ему написали, и он действительно написал ему, что он получил награду
  ОТ ПЕТЕРА ГРОЗА, МИНИСТРА РУМЫНИИ -
  ОТ ПРЕЗИДЕНТА И ДРУГА ВЕНГЕРОВ
  ОТ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО РУМЫНСКОЙ АРМИИ
  ОТ ПРИНЦА МОНАКО
  ОТ ЛЕКА ВАЛЕРИИ
  ОТ АРХИЕПИСКОПА ЭСТЕРГОМА
  ИЗ МЭРИИ ЕГР
  ИЗ МЭРИИ ХАТВАНА
  ОТ МЭРИИ ПОРОСЗЛО
  МЭР 12-ГО РАЙОНА БУДАПЕШТА ИЗ ОФИСА
  ОН
  , и не только спросил, удалось ли ему все записать, но и сам проверил, но нашел все в порядке, наконец подписал и торжественно сообщил ему, что я его отпускаю, и жестом велел ему выйти, который был немного тронут, потому что он начинал верить, что список был правдой, и пусть даже это было немного, и это был как-никак канун Рождества, поэтому он вышел, опустив голову, и закрыл за собой дверь, так тихо, как никогда прежде, и он остался один, в комнате была тишина, в которой даже самые
  Если бы была хоть какая-то возможность, можно было бы услышать более громкий шум.
  ШКОЛЬНЫЙ ЗВОНОК все еще гремел прямо впереди
  в исполнении Юдит Халас, выключила печь, села перед окном, Жёмле тоже что-то почувствовала, и
   На этот раз звать не пришлось, он встал и подошел сам, может быть, свет внезапно погас или наступил необычно поздний час.
  из-за вечернего времени, кто знает, он взял ее к себе на колени, и они оба смотрели в кромешную тьму, и они сидели так, может быть, час или около того, когда где-то в здании заиграла знаменитая песня ABBA,
  ДАЙ! ДАЙ! ДАЙ!
  , что свидетельствовало о его хорошем настроении в канун Рождества, он положил собаку на пол, использовал удлинитель, чтобы привести в действие систему автодома, затем начал откручивать винты, удерживающие решётки на оконной раме, а когда закончил, поднял решётки, открыл оконные створки и подтянул стол к кровати. Он
  сбоку, затем он подтащил туда кровать, снова поднял собаку и после нескольких попыток сначала на кровать, потом на стол, а оттуда, крепко обняв дрожащую от радостного возбуждения Жёмле, он залез вместе с ней в открытое окно, сделал глубокий вдох и велел ей держаться.
  
  Автор хотел бы поблагодарить всех, кто помогал ему в его работе, особенно барона Эрменьеси и Карансебеси, бывшего панк-певца доктора Фиата Титантиллу, доктора Дитхарда Леопольда, доктора Элизабет Леопольд, Томаса Пинчона и Барбару Эплер, а также Нью-Йоркскую новую ди-
  ОН
  всему творческому коллективу издательства «Рекции».
  Эта книга — плод воображения, которое, в свою очередь, является продуктом реальности.
  как часть истории – на этот раз она также питается реальностью, но отныне не имеет никакого отношения к этой реальности, которая её косвенно питала, в той художественной форме, которую мы здесь видим. К сожалению.
  
  
   Содержание
  
  Часть I
  9
  
  Часть II
  28
  Часть 3
  48
  Часть IV
  66
  
  Часть V
  89
  ОН
  Часть VI
  110
  Часть VII
  125
  Часть VIII
  147
  Часть IX
  168
  
  Часть X
  191
  Часть XI
  221
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Мир продолжается
  
  
  Оглавление
  
   СОДЕРЖАНИЕ
  ОН
  1.
  ГОВОРИТ
  Блуждающе-Стоя
   (Оттилия Мульцет)
  На скорости
   (Джордж Сиртес)
  Он хочет забыть
   (Джон Бэтки)
  Как мило
   (Джей Би)
  В последнее время в Турине
   (Джей Би)
  Мир продолжается
   (Джей Би)
  Универсальный Тесей
   (Джей Би)
  Всего сто человек
   (Джей Би)
  Не на Гераклитовом пути
   (Джей Би)
  II.
  РАССКАЗЫВАЕТ
  Пересечение Девяти Драконов
   (Джей Би)
   Один раз на 381
   (Джей Би)
  Хенрик Мольнар Дьёрдь Фехер
   (Джей Би)
  Банкиры
   (ОМ)
  Капля воды
   (Джей Би)
  Спуск по лесной дороге
   (ГС)
  Законопроект
   (ГС)
  Тот Гагарин
   (ОМ)
  Теория препятствий
   (Джей Би)
  Путешествие в место без благословений
   (ОМ)
  Лебедь Стамбула
   (Джей Би)
  III.
  ПРОЩАНИЕ
  Мне ничего отсюда не нужно
   (ОМ)
  
   ОН
  
   1 . ГОВОРИТ
  
   БРОДЯЩИЙ - СТОЯЩИЙ
  Я должен покинуть это место, потому что здесь никому не место и не стоит оставаться, потому что это то место — с его невыносимой, холодной, печальной, мрачной и смертельной тяжестью — откуда я должен бежать, взять свой чемодан, прежде всего чемодан, двух чемоданов будет как раз достаточно, запихнуть всё в два чемодана, затем щелкнуть замком, чтобы я мог броситься к сапожнику, и подмять — я подметал и переподнимал, нужны сапоги, хорошая пара сапог — во всяком случае, одной хорошей пары сапог и двух чемоданов достаточно, и с этим мы можем отправиться уже сейчас, поскольку мы можем определить — потому что это первый шаг — где именно мы находимся прямо сейчас; ну, значит, требуется своего рода умение, требуются практические знания, чтобы мы могли точно определить, где мы находимся —
  не просто какое-то чувство направления или некая таинственная вещь, находящаяся в глубине сердца, — чтобы в соответствии с этим знанием мы могли затем выбрать правильное направление; нам нужно чувство, как если бы мы держали в руках некое специфическое устройство для ориентации, устройство, которое поможет нам констатировать: в данный момент времени мы находимся здесь и здесь, в этой точке пространства, расположенные, как ни странно, на перекрёстке, который особенно невыносим, холоден, печален, уныл и смертоносен, на перекрёстке, с которого нужно уйти, потому что здесь человек не может быть или оставаться, человек — в этой болотистой, обескураживающе тёмной точке пространства — не может сделать ничего другого, кроме как сказать: уходи, и уходи прямо сейчас, уходи немедленно, даже не думая об этом, и не оглядывайся, просто следуй заранее предопределённому маршруту, с твёрдо устремлённым вперёд взором, устремлённым, конечно же, в правильном направлении, выбор которого не кажется таким уж мучительно трудным, если, конечно, не станет ясно, что это практическое знание, это особое чувство — поскольку ему удаётся определить координаты точек, простирающихся сквозь печаль и смертность, — вдруг заявляет: под «обычным «обстоятельства» обычно происходят так: мы говорим, что отсюда нам нужно идти в том или ином направлении, другими словами, мы говорим, что это направление – правильное направление, или совершенно противоположное направление – правильное направление: но есть определенные
  случаи, так называемые «необыкновенные обстоятельства», когда это чувство, это практическое знание, справедливо высоко ценимое, возвещает, что выбранное нами направление хорошее, оно говорит нам: идите прямо, вот так, сюда, отлично, — и это же самое чувство одновременно говорит нам, что противоположное направление тоже хорошо, ну, и вот тогда наступает состояние, известное как бродяжничество-стояние, потому что вот этот человек, с двумя тяжелыми чемоданами в руках и парой превосходно подшитых ботинок, и он может пойти направо, и он не ошибется, и он может пойти налево, и в этом он, конечно, тоже не ошибется, так что оба эти направления, диаметрально противоположные друг другу, оцениваются как совершенно хорошие этим практическим чувством внутри нас, и для этого есть все основания, потому что это практическое знание, указывающее два диаметрально противоположных направления, действует теперь в рамках, определяемых желанием, а именно, что «идти направо» так же хорошо, как и «идти в «влево», потому что оба эти направления, с точки зрения наших желаний, указывают на самое отдаленное место, место, самое удаленное отсюда; Итак, точка, к которой нужно прийти в любом направлении, больше не определяется практическим знанием, чувством или способностью, но желанием, и только желанием — тоской человека не только по перемещению на наибольшее расстояние от его нынешнего положения, но и в место наибольшей надежды, где он может обрести покой, ибо, несомненно, это главное, покой, именно этого ищет этот человек в желанной дали, некоторого покоя от невыразимо гнетущего, мучительного, безумного беспокойства, которое охватывает его всякий раз, когда он думает о своем нынешнем положении, когда он думает о своей отправной точке, о той бесконечно чужой стране, где он сейчас находится и откуда он должен уйти, потому что все здесь невыносимо, холодно, печально, мрачно и смертельно, но откуда, в самый первый момент, он едва может перенести шок, когда осознает — и он действительно ужасается, — когда осознает, что его руки и ноги по сути крепко связаны, а именно из-за его безупречного практического чувства, что его руки и ноги крепко связаны, потому что это практическое чувство указывает в двух противоположных направлениях одновременно, говоря ему: уходи уже, это правильный путь, но как можно уйти в двух противоположных направлениях сразу, вот в чем вопрос, так и остается вопросом, он стоит, как будто его пришвартовали здесь, как развалюху, стоит, сгорбившись под тяжестью тяжелых чемоданов, стоит, не шевелится, и вот так, стоя, неподвижно отправляется в необузданный мир, в направлении — неважно в каком, это может быть любое
  направление — и он не двигается ни на дюйм, он уже зашел очень далеко, и его странствия в диком мире начались, потому что, хотя на самом деле он неподвижен, его сгорбленная фигура, почти как статуя, выгравирована в невозможности остаться здесь; он является на всех дорогах: днем его видят на севере, его знают в Америке, его знают в Азии, его узнают в Европе, его узнают в Африке, он пересекает горы, и он пересекает речные долины, он идет и идет, и он не перестает бродить ни на одну ночь, он отдыхает только изредка на один час, но и тогда он спит, как животное, как солдат, он ничего не спрашивает и не смотрит долго ни на кого; люди спрашивают его: так что ты делаешь, сумасшедший, куда ты идешь с этим одержимым взглядом в глазах? сядь и отдохни, закрой глаза и оставайся здесь на ночь; но этот человек не садится и не отдыхает, не закрывает глаза, не остается здесь на ночь, потому что он не остается надолго, потому что он говорит — если он вообще что-то говорит — что ему пора идти, и явно напрасно тратить время, он никогда и никому не выдаст, куда он направляется этим форсированным маршем, потому что он сам не знает даже того, что он, возможно, знал когда-то раньше, когда, все еще стоя с этими двумя тяжелыми чемоданами в руках, он отправился в необузданный мир; он отправился в путь, но его путешествие, по сути, не было путешествием, по дороге оно даже не могло быть путешествием, он казался скорее каким-то жалким призраком, которого никто не боялся, никто не пытался пугать им детей, его имя не шептали в храмах, чтобы он держался подальше от городов, так что если он появлялся здесь или там, все просто отмахивались от него: о, это снова он, потому что он снова и снова появлялся в Америке и Азии, он снова и снова появлялся в Европе и Африке, и у людей начало складываться впечатление, что он на самом деле просто кружит, кружит вокруг земного шара, как секундная стрелка часов, и если поначалу в его присутствии здесь или там и было что-то примечательное, как это могло быть даже в виде жалкого призрака, то когда он появлялся во второй раз, или в третий, или в четвертый раз, они просто отмахивались от него, и, в сущности, никому не было дела, так что их становилось все меньше и меньше все реже и реже люди пытались его о чем-то спросить или предложить ему место для ночлега, все реже и реже перед ним ставили еду, и с течением времени никто не был по-настоящему рад его присутствию в доме, потому что кто знает — отмечали они между собой — что здесь на самом деле происходит,
  хотя было очевидно, что они уже просто потеряли к нему интерес, они окончательно потеряли к нему интерес, потому что он, в отличие от стрелки часов, ничего не показывал, ничего не означал, и больше всего мир беспокоил — если вообще что-то можно было сказать, что беспокоило этот мир — так это прежде всего то, что этот человек был никчемным, он просто ушел, и он не имел никакой ценности в мире, так что пришло время, когда он зашевелился в этом мире, и по сути его никто не заметил, он исчез, на материальном уровне он практически испарился, с точки зрения мира он стал ничем; а именно: о нем забыли, что, конечно, не значит, что он отсутствовал в реальности, потому что он все еще оставался там, неутомимо курсируя между Америкой и Азией, Африкой и Европой, просто связь между ним и миром была нарушена, и он стал таким образом забытым, невидимым, и с этим он остался раз и навсегда совершенно одиноким, и с этого момента он начал замечать на отдельных станциях своих странствий, что есть другие фигуры, точные копии его самого: время от времени он оказывался лицом к лицу с такими фигурами, в точности копировавшими его, как если бы он смотрел в зеркало; Сначала он был поражен и быстро покинул тот город или ту область, но затем время от времени он уже забывал взгляд этих странных фигур и начинал их рассматривать, он начал искать различия между своей собственной физиономией и их, и по мере того, как шло время и судьба все больше сводила его с этими точными копиями, становилось все яснее, что чемоданы у них были одинаковыми, сгорбленная спина была одинаковой, все, как они держались под тяжестью, как они тащились вперед по той или иной дороге, все было одинаково, именно это было не просто сходство, а точная копия, и ботинки были тоже такими же, с точно такой же искусной подметкой, он заметил это также, когда однажды он вошел в какой-то большой зал, чтобы выпить воды, подметка на их ботинках была точно такой же хорошей, как у него, и кровь застыла в его жилах, он увидел, что весь зал был полностью заполнен людьми, которые были точно такими же, как он, он быстро выпил и поспешно покинул этот город и эту страну, и с тех пор он даже не ступил ни на одно место, где он предполагал или чувствовал, что может столкнуться с такими странниками; с этого момента он соответственно начал избегать их, так что он остался окончательно один, и его странствия потеряли свою собственную фанатическую случайность; но он продолжал неутомимо, и затем началась совершенно новая фаза его странствий, потому что он был убежден, что только благодаря своему решению ограничить себя лабиринтом
  он мог избегать, насколько это было возможно, всех этих точных копий, так что только с этого момента и начались эти сны, то есть он спал в совершенно случайных местах и в совершенно случайные часы, коротко и ненадолго, и в некоторые из этих редких периодов короткого и неглубокого сна он начал видеть сны, как никогда раньше: а именно, ему снился один и тот же сон, в мельчайших подробностях, снова и снова, ему снилось, что его скитания закончились — и вот он видит перед собой какие-то огромные часы, или колесо, или какую-то вращающуюся мастерскую, после пробуждения он никогда не может точно идентифицировать ее, и в любом случае он находится перед чем-то вроде этого, или перед какой-то группой этих вещей — он шагает в часы, или в колесо, или в мастерскую, он становится посередине, и в той невыразимой усталости, в которой он провел всю свою жизнь, он падает на землю, как будто в него выстрелили, он падает, как башня проваливаясь в себя, падая на бок, он ложится, чтобы наконец уснуть, как измученное животное, и сон повторяется снова и снова, всякий раз, когда он поворачивает голову в каком-нибудь углу или ложится на какую-нибудь койку, он видит этот сон с точностью до волоска, снова и снова – хотя он должен был увидеть совсем другое, если бы он поднял взгляд, если бы он хотя бы раз – в ходе своих странствий, которые, казалось бы, длятся сотни и сотни лет – только поднял голову, вечно висящую вниз, хотя бы раз, он должен был увидеть, что он все еще стоит здесь, с двумя чемоданами в руках, с мастерски подбитыми ботинками на ногах, и вот он прирос к этому куску земли размером с ботинок, на котором он стоит, так что нет никакой надежды, что он сможет сдвинуться с места, ибо он должен стоять там до скончания времен, его руки и ноги связаны в двух одновременно правильных направлениях, он должен стоять там до самого скончания времен, потому что это место – его дом, это место – именно там, где он родился, и именно там ему однажды придется умереть, там, дома, где все холодно и печально.
   OceanofPDF.com
   СКОРОСТЬ
  Я хочу оставить Землю позади, поэтому я промчаюсь мимо моста через ручей у луга, мимо кормушки для оленей в темноте леса, сворачиваю у Моновица на углу Шукаммер и Кляйдеркаммер на улицу, в своем желании двигаться быстрее Земли, в любом направлении, куда бы меня ни увела эта мысль, ибо все сошлось в такой отправной точке, оставляя все позади, оставляя позади Землю, и я отправляюсь в путь, инстинктивно спеша, поступая правильно, потому что я направляюсь не на Восток, не на Юг, не на Север и не в каком-либо другом направлении относительно них, а на Запад, что правильно, хотя бы потому, что Земля вращается слева направо, то есть с запада на восток, это правильно, так обстоят дела, так казалось правильно, было правильно, с первой половины мгновения, в которое я отправился, поскольку все движется совершенно определенно с Запада на Восток: здание, утренняя кухня, стол с чашкой, чашка с дымящийся изумрудного цвета чай и аромат, поднимающийся спиралью вверх, и все травинки на лугу, усыпанные жемчужной утренней росой, и пустая кормушка для оленей в темноте леса, все это — каждое — движется согласно своей природе с Запада на Восток, то есть ко мне, мне, который хотел двигаться быстрее Земли, и бросился в дверь над лугом и темнотой леса, и должен был двигаться точно в западном направлении, в то время как все остальное, все творение, все вместе, каждая миллиардная миллиардной составляющей этого подавляюще огромного мира, непрерывно вращалась с невообразимой скоростью с Запада на Восток; или, скорее, я, который хотел двигаться быстрее, поэтому зафиксировал свою собственную скорость в противоположном, совершенно неожиданном направлении, в направлении, лежащем за пределами физики, то есть, выбрав это с явно инстинктивной свободой, я должен был поэтому бежать против него, против этого ужасающего мира и всего в нем, что составляет угол улицы, луг и лес, или, скорее, нет, как я болезненно осознал во второй половине мгновения, увы, конечно, не в этом направлении, противодействовать его движению было как раз худшим выбором, мой
  Инстинкты заставили меня повернуть совершенно в неправильном направлении на углу, через поле и мимо темноты леса, когда мне следовало бы выбрать то же направление, с запада на восток, как это сделала Земля в своем, о!
  Целостность, и вот, в мгновение ока, я немедленно повернулся вокруг своей оси, задаваясь вопросом, как мои инстинкты могли заставить меня так уверенно двигаться в направлении, противоположном движению Земли, ведь если бы я сделал это сейчас, ее скорость была бы такой же, как моя, ее и моя были бы одинаковыми, они имели бы положительное отношение друг к другу, объединяясь друг с другом для большего эффекта, по сути, делали бы одно и то же, Земля вращалась бы с Запада на Восток, я двигался бы с Запада на Восток, величественная неподвижность исходной точки, по-видимому, была бы абсолютной величиной, хотя было бы практически невозможно увидеть, как меньшая часть принадлежала бы Большему Целому, и как Большее Движение предоставило бы место этому маленькому встречному движению, одно независимое от другого, два связанных только одним способом, тем, что Большее Движение, позволяя этому маленькому встречному направлению функционировать внутри себя, и какое это было бы короткое замыкание, заключил я, уже поворачиваясь, но тогда почему я думал об этом, инстинктивно думал, более того, поскольку если мы говорим о одно единственное отношение, тогда это не могло быть ничем иным, как отношением одной вещи к другой, так что одна содержала другую, так что одна была частью другой, ее подчиненной частью, ее дочерней, ее младшим братом или ее младшей сестрой, переносимой Большим, в какую бы сторону оно ни двигалось, и Земля совершенно определенно и действительно правильно двигалась в единственном направлении, в котором она могла двигаться, то есть с Запада на Восток, и я был ее частью, внутри нее, я, который желал быть быстрее Земли, с движением которой мое было демонстративно связано самым строгим логическим образом, поскольку скорость — то есть Земли —
  содержал мою скорость, мой спринт, факт в том, что так или иначе, что бы ни делала Земля, ее скорость определенно включала мою, в конце концов, какая бы Великая Перспектива ни использовалась, не имело значения, бежал ли я против ее направления движения — то есть регистрировался как отрицательное количество — или в том же направлении, то есть составлял плюс, просто для меня лично это было вопросом первостепенной важности, поскольку то, чего я точно хотел, — это двигаться быстрее Земли, другими словами, мне был нужен плюс, положительное значение, то есть, что имело значение, так это чтобы Маленькая Независимая Микро-тотальность двигалась как часть Великой Свободной Макро-тотальности — факт в том, что я просто бежал внутри Великой Внутренности Законов Физики, но на этот раз в абсолютно правильном
  направление, то есть с запада на восток, в соответствии с движением Земли, поскольку именно таким образом, именно таким образом, конечно, мне пришлось бы бежать, чтобы быть быстрее Земли, бежать вместе с ней, так сказать, с запада на восток, и — внезапно эта мысль поразила меня, как молния, — я уже был быстрее, поскольку моя скорость теперь охватывала скорость Земли, то есть включала её, без того, чтобы мне нужно было сделать что-то большее, чем пошевелить мускулом, и таким образом, пробегая по поверхности Земли с запада на восток, я значительно упростил задачу, мне дышалось ещё легче, поскольку воздух здесь был свежим, я наслаждался ночью или рассветом свободы, или чем-то средним между ними, я был заперт в этом промежутке между ночью и рассветом, чувствуя себя совершенно спокойным, потому что, думая, что теперь я выбрал правильное направление, я двигался быстрее Земли, поскольку Земля — это мысль, как я думал в самом начале, и теперь я хотел двигаться быстрее мысли, оставить её позади, и это внезапно стало моей целью, и именно это я и сделал, когда свернул в Моновице на углу Шукаммер и Кляйдеркаммер, через луг с жемчужной травой, мимо моста через ручей, за темнотой леса, мимо пустой кормушки для оленей, поэтому было правильно, что я сначала инстинктивно двинулся в неправильном направлении, а затем исправился и в один миг повернул и двинулся в правильном направлении, с запада на восток, маленькая микро-целостность внутри Большой Макро-целостности, в этом случае мне оставалось только добавить свою скорость к ее скорости, что я и сделал, бежав так быстро, как только мог, мои ноги топали под огромным небом, которое менялось от ночи к рассвету, и в голове у меня не было ничего, кроме ощущения, что все так, как и должно быть, что я просто вношу свою долю скорости в скорость Земли, свою скорость в ее скорость, как вдруг меня осенила новая мысль, что, хорошо, все это очень хорошо, но как моя скорость соотносится со скоростью Земли, насколько быстрее был ли я, и был ли это интересным вопросом в первую очередь? то есть я затронул вопрос, насколько я быстрее Земли? и нет, это не интересно, сказал я себе, мои ноги всё время стучали, поскольку всё, что было интересно, это то, что я должен двигаться быстрее мысли, то есть я должен обогнать Землю, но затем младший брат во мне начал производить вычисления в моей голове, утверждая, что вот, с одной стороны, есть скорость Земли, этот величественно вызывающий, огромный, вечный per secundum, и вот, с другой стороны, мои лучшие усилия бежать с любой per secundum предоставленный случай, и
  затем мне показалось, что мне подойдет любая относительная величина, чтобы бежать впереди Земли, что мне не нужно бежать особенно быстро, поскольку не будет большой разницы, если я немного сбавлю скорость, поэтому я немедленно замедлился, и стало ясно, как никогда, что есть бесчисленное множество способов быть быстрее Земли, для меня достаточно продолжать движение в направлении с запада на восток и достаточно просто бежать, не обращая внимания на магнитное сопротивление различных широт, которое кумулятивно увеличивается, и есть бесконечное число скоростей, из которых можно выбирать, поэтому для моей скорости бега доступны бесконечные значения, и, что еще важнее, думал я, все время продолжая уменьшать свою скорость, факт заключается в том, что будет достаточно, если... если я вообще двигался, то просто ставил одну ногу перед другой, главное — двигаться в направлении с запада на восток, просто не стоять на месте, поскольку существовали миллиарды миллиардов возможных скоростей, в этом случае я был свободен, совершенно свободен — или так я заметил, когда мои шаги инстинктивно замедлились —
  совершенно свободен выбирать, с какой скоростью я буду двигаться, поскольку любое движение в правильном направлении приведет к движению быстрее Земли и, следовательно, быстрее мысли, поскольку Земля сама по себе является мыслью, и именно так я думал еще до того, как начал весь этот процесс некоторое время назад, именно так я думал, когда промчался мимо моста через ручей у луга, мимо кормушки для оленей в темноте леса и свернул в Моновице на углу Шукаммер и Кляйдеркаммер.
  Если я не совершу ошибок, сказал я себе, если я продолжу идти в правильном направлении, если я просто буду двигаться, просто продолжу идти по свежему рассветному воздуху, я добьюсь того, чего намеревался, и буду быстрее Земли — только темнота леса будет отступать вдаль, только луг, только угол улицы, только запах того изумрудного тумана, исчезающего во времени навсегда, в бесконечности, безвозвратно.
   OceanofPDF.com
   ХОЧЕТ ЗАБЫТЬ
  Мы находимся в процессе циничного самоанализа, как не слишком славные дети не слишком славной эпохи, которая сочтёт себя по-настоящему состоявшейся лишь тогда, когда каждый её терзающийся индивидуум, прозябая в одной из самых глубоких теней человеческой истории, наконец достигнет печальной и временно самоочевидной цели: забвения. Этот век хочет забыть, что проиграл всё сам, без посторонней помощи, и что он не может винить в этом чужие силы, судьбу или какое-то тёмное, далекое влияние; мы сами это сделали: мы покончили с богами и идеалами. Мы хотим забыть, ибо не можем даже собраться с достоинством, чтобы признать наше горькое поражение: ибо адский дым и адский алкоголь сожрали всю нашу индивидуальность; по сути, дым и дешевые спиртные напитки — это все, что осталось от тоски былого метафизического путешественника по ангельским сферам, — ядовитый дым, оставленный тоской, и тошнотворные духи, оставшиеся от сводящего с ума зелья фанатичной одержимости.
  Нет, история не закончилась, и ничто не закончилось; мы больше не можем обманывать себя, думая, что что-то закончилось вместе с нами. Мы лишь продолжаем что-то, каким-то образом поддерживая это; что-то продолжается, что-то продолжает существовать.
  Мы всё ещё создаём произведения искусства, но уже даже не говорим о том, как – настолько это далеко от воодушевления. Мы принимаем за основу всё то, что до сих пор обозначало природу человеческого существования, и послушно, фактически не имея представления об этом, подчиняясь строгой дисциплине, но на самом деле увязая в трясине уныния, мы снова погружаемся в мутные воды воображаемой полноты человеческого существования. Мы даже больше не совершаем ошибку диких юнцов, утверждая, что наш суд – окончательный суд, или заявляя, что здесь конец пути. Мы не можем утверждать, что, поскольку ничто больше не имеет для нас смысла, произведения искусства больше не содержат повествования или времени, и не можем утверждать, что другие когда-либо смогут найти способ понять вещи. Мы заявляем, что оказалось бесполезным игнорировать наше разочарование и устремляться к более благородной цели, к более высокому
  власть, наши попытки позорно терпят крах. Напрасно мы говорим о природе, природа этого не хочет; бесполезно говорить о божественном, божественное этого не хочет, и вообще, как бы нам ни хотелось, мы не способны говорить ни о чём, кроме себя самих, потому что мы способны говорить только об истории, о человеческом существе, о том неизменном качестве, сущность которого имеет столь волнующую актуальность только для нас; в противном случае, с точки зрения этого «божественного иного», эта наша сущность, возможно, и вовсе не имеет никакого значения, во веки веков.
  
   КАК ЛЮБИТЬ ЛИ
  Как было бы прекрасно, мир, который мы могли бы закончить, организовав цикл лекций — где угодно в этом уходящем мире — и дав ему общий подзаголовок «Цикл лекций по теории площади», где один за другим, как на цирковой арене, лекторы со всех концов света говорили бы о «теории площади»: физик, за которым следовали бы историк искусства, поэт, географ, биолог, музыковед, архитектор, философ, анархист, математик, астроном и так далее, и где перед постоянной, никогда не меняющейся аудиторией этот физик, этот историк искусства, тот поэт, тот географ, тот биолог, тот музыковед, тот архитектор, тот философ, тот анархист, тот математик, тот астроном и так далее излагали бы свои мысли о площади со своей собственной точки зрения, имея в виду общее название цикла лекций «Площади нет»,
  указывая на особую связь между этим названием и предметом, чтобы художник или учёный мог говорить об этом, подходя к этому с соответствующей точки зрения – поэзии, музыки, математики, архитектуры, изобразительного искусства, географии, биологии, языка поэтики и физики, философии, анархии, – сообщая нам, что он думает и что рекомендует нам думать о пространстве, – и всё это под эгидой обобщающего утверждения, отрицающего само существование этого предмета, пространства. Противоречие, однако, лишь кажущееся; этот цикл лекций мог бы с таким же успехом носить (с горечью) название
  «Всё есть Площадь» так же объективно, как и её само название «Нет никакой Площади». Ведь лекторы говорили бы о значении – для них и для нас – существа, с чьей точки зрения, при взгляде на вселенную, Площадь существует; они бы читали лекции о важности вопроса, а именно: может ли неоспоримая ограниченность человеческой точки зрения привести нас к весомому, хотя и недоказуемому утверждению – а согласно другой точке зрения, помимо человеческой, это мыслимо, – что никакой Площади нет, что так обстоят дела, и тем не менее для нас, независимо от того, куда мы смотрим, мы видим разрушенными и нетронутыми только Площади, Площади за Площадями повсюду; при условии, что мы достигли точки, где, запертые в заколдованно ограниченном пространстве
  с человеческой точки зрения, приближаясь к случайному завершению мучительного духовного путешествия, мы должны прийти к выводу: за пределами этого завораживающего заключения мы на самом деле не настаиваем ни на чем другом, ни на чем другом, даже на существовании любого рода, мы больше не настаиваем даже на существовании, только на обещании, что однажды в какой-то области, среди глубочайшей красоты и распада, мы можем увидеть что-то, что-то, что относится нам.
  
   AT THEL AT EST, INTURIN
  Более ста лет назад, в 1889 году, в такой же день, как сегодня, в Турине Фридрих Ницше вышел из ворот дома номер 6 по улице Виа Карло Альберто, возможно, чтобы прогуляться, а возможно, забрать почту на почте. Неподалёку, а может быть, и слишком далеко, извозчик наёмного экипажа с трудом справляется со своей, как говорится, неукротимой лошадью. Когда после нескольких попыток лошадь всё ещё отказывается двигаться с места, извозчик
  — Джузеппе? Карло? Этторе? — теряет терпение и начинает бить лошадь кнутом. Ницше подходит к предположительно собравшейся толпе, и на этом жестокое представление извозчика, несомненно, уже с пеной у рта от ярости, заканчивается: джентльмен гигантского роста с густыми усами — к едва скрываемому удовольствию прохожих — неожиданно выпрыгивает перед извозчиком и, рыдая, обнимает лошадь за шею. В конце концов, хозяин дома Ницше отвозит его домой, где тот два дня лежит неподвижно и безмолвно на диване, пока не произносит обязательные последние слова (« Mutter, ich bin dumm »), после чего живёт безобидным безумцем ещё десять лет на попечении матери и сестры. Что стало с лошадью, мы не знаем.
  Эта история, подлинность которой весьма сомнительна, – тем не менее, обрела достоверность благодаря естественной произвольности, ожидаемой в подобных случаях, – служащая образцом драмы интеллекта, особенно ярко освещает финальную стадию духа. Демоническая звезда живой философии, ослепительный противник так называемых «общечеловеческих истин», неподражаемый борец, почти бездыханный противник жалости, прощения, доброты и сострадания –
  Обнять шею побитой лошади? Прибегнем к непростительно вульгарному, но неизбежному обороту речи: почему бы не обнять шею извозчика?
  При всем уважении к доктору Мёбиусу, для которого это был простой случай начала прогрессирующего паралича, вызванного сифилисом, мы, поздние наследники, становимся свидетелями вспышки осознания трагической ошибки: после долгой и мучительной борьбы само существо Ницше сказало «нет» цепочке мыслей
   В его собственной философии это имело особенно адские последствия. По мнению Томаса Манна, ошибка заключалась в том, что «этот кроткий пророк, живший в безудержных страстях, считал жизнь и мораль антагонистами. Истина же, — добавляет Манн, — в том, что они неразрывно связаны. Этика — основа жизни, а нравственный человек — истинный гражданин её царства».
  Утверждение Манна – абсолютность этого благородного заявления – настолько прекрасно, что возникает искушение не торопиться и уплыть с ним, но мы сопротивляемся: нашим кораблём управляет Ницше из Турина, а это требует не только иных вод, но и иных нервов, можно даже сказать, если воспользоваться удачным оборотом речи, нервов, словно стальных канатов. И они нам действительно понадобятся, поскольку, к нашему удивлению и огорчению, мы прибудем в ту же гавань, куда ведёт изречение Томаса Манна; нам понадобятся эти стальные нервы, потому что, хотя гавань та же самая, наши чувства там будут совершенно иными, чем те, что обещает Манн.
  Драма Ницше в Турине говорит о том, что жизнь в соответствии с духом морального закона не является почётным званием, ибо я не могу выбрать его противоположность. Я могу жить, пренебрегая им, но это не означает, что я свободен от его таинственной и поистине безымянной силы, которая связывает меня с ним неразрывными узами. Ибо если я живу вопреки ему, то я, безусловно, могу найти свой путь в общественном существовании, созданном человечеством и потому неудивительно жалком, в жизни, в которой, как утверждал Ницше, «жить и быть несправедливым – одно и то же», но я не могу найти выхода из неразрешимой дилеммы, которая снова и снова ставит меня в тупик, стремясь постичь смысл моего существования. Ибо так же, как я являюсь частью этого человеческого мира, я также являюсь частью того, что по какой-то неизвестной причине я продолжаю называть большим целым, большим целым, которое — если воспользоваться выражением, отдавая дань уважения категоричному Канту — вселило в меня именно этот императив: наряду с меланхолическим могуществом свободы есть и свобода нарушать закон.
  К этому моменту мы уже скользим среди буев, обозначающих гавань, действуя почти вслепую, поскольку смотрители маяков спят и не могут руководить нашими маневрами, – и поэтому мы бросаем якорь во мраке, который мгновенно поглощает наш вопрос о том, отражает ли это большее целое высший смысл закона. И вот мы ждём, ничего не зная, и просто смотрим, как с тысячи сторон наши собратья-люди…
   Медленно приближаясь к нам; мы не посылаем никаких посланий, только смотрим и храним молчание, полное сострадания. Мы верим, что это сострадание внутри нас уместно само по себе, и что оно будет уместно и в тех, кто приближается, даже если это не так сегодня, то будет так завтра... или через десять.
  . . . или через тридцать лет.
  Самое позднее — в Турине.
  
  THEWORLDGOESON
  Она была довольно надежно связана, но затем она высвободилась, и все, что мы об этом знаем, это то, что то же самое, что и удерживало ее прежде, освободило ее, и это все, было бы верхом глупости утверждать, представлять, категорически обозначать силу, то есть конкретно это высвобождение силы, эту неизмеримо обширную, озадачивающую систему, которая действительно неизмерима, действительно озадачивает, другими словами: для нас навсегда непостижимое действие неотвратимой модальности случая, в которой мы искали и находили законы, но на самом деле за героические века прошлого мы так и не узнали ее, так же как мы можем быть уверены, что не узнаем ее и в будущем, ибо все, что мы когда-либо могли, можем и когда-либо сможем узнать, — это последствия неотвратимой случайности, те ужасающие моменты, когда кнут щелкает, он щелкает и обрушивается на наши спины, точно так же, как кнут щелкает по этой случайной вселенной, которую мы называем мир и высвобождает то, что было надежно связано, то есть когда — а именно сейчас — оно снова высвобождается в мир, то, что мы, люди, вечно и неоднократно настаиваем называть новым, беспрецедентным, хотя это, конечно, нельзя назвать новым или беспрецедентным, в конце концов, оно было здесь с самого сотворения мира, или, если выразиться точнее, оно прибыло одновременно с нами, или еще точнее, через нас, и всегда так, так что мы могли и можем распознать его прибытие только постфактум, ретроспективно; оно уже здесь к тому времени, как мы осознаем, что оно снова пришло, всегда заставая нас неподготовленными, хотя мы должны знать, что оно приближается, что оно закреплено лишь временно, мы должны слышать скрежет, ослабление его цепей, шипение узлов, развязывающихся в дотоле тугой веревке, глубоко внутри нас мы должны ЗНАТЬ, что оно вот-вот вырвется на свободу, и именно так должно было быть и на этот раз, мы должны были знать, что так оно и будет, что оно обязательно придет, но мы только проснулись, осознав, если вообще проснулись, что оно уже здесь, и что мы в беде, мы убедились в своей беспомощности, под которой мы лишь подразумевали, что мы всегда были такими, ибо мы навсегда беспомощны
  — когда оно здесь — беспомощно и беззащитно, и думать об этом именно в первые часы после атаки оказалось настолько неловко, что вместо этого мы начали беспокоиться о том, что произошло, как это произошло, кто они и почему они это сделали, беспокоиться о крахе Башен-близнецов и обрушении Пентагона, как это произошло, как они рухнули и обрушились, и кто были виновники, и как они это сделали, тогда как то, о чем мы прежде всего должны были, и к настоящему времени, безусловно, должны, беспокоиться и наконец осознать: то, что на самом деле произошло, невозможно постичь, что, кстати, неудивительно, поскольку приход того, что до сих пор было довольно хорошо сдержано, но теперь каким-то образом вырвалось на свободу, всегда без исключения сигнализирует о том, что мы вступили в новую эру, сигнализирует о конце старого и начале нового, и никто не «консультировался с нами» по этому поводу, нет, мы даже не заметили, когда все это происходило, слова «поворотный момент» и «рассвет новой эры» едва вылетели из наших уст, как именно эта критическая, привязанная ко времени природа поворотного момента и рассвета стала нелепой, когда мы осознали, что внезапно мы живем в новом мире, вступили в радикально новую эру, и мы ничего из этого не понимали, потому что все, что у нас было, устарело, включая наши условные рефлексы, наши попытки понять природу процесса, как «все это» «последовательно» перешло оттуда сюда, все было так же устарело, как и наша убежденность полагаться на опыт, на трезвую рациональность, опираться на них, исследуя причины и доказательства того, что это действительно произошло с нами, несуществующие или для нас недоступные причины и доказательства, теперь, когда мы действительно оказались в совершенно новой эре, другими словами, вот мы стоим, все до одного, как и прежде, моргая и оглядываясь по сторонам тем же старым способом, наша агрессивность выдает старые неуверенности, глупая агрессивность в то время, когда мы еще даже не начали бояться, все еще настаивая на лжи, что нет, это ни в коем случае не было радикальным изменением в нашем мире, ни в коем случае не было концом одной мировой эпохи и началом новой, каждый из нас устарел, я, возможно, один из самых устарелых из всех, теперь ощущающий давно отсутствовавшее чувство общности с другими, очень устарелый, действительно безмолвный в самом глубоком смысле этого слова, потому что 11 сентября меня осенило, как укол физической боли, что, боже мой, мой язык, тот, на котором я мог сейчас говорить, был таким старым, таким забытым Богом древним, как я его растягивал, придирался, изворачивался и вертел, толкал и тянул его, чтобы двигаться вперед, донимал его,
  продвигаясь, нанизывая одно древнее слово за другим, как бесполезен, как беспомощен и груб этот язык, этот мой язык, и как великолепен он был прежде, как ослепителен и гибок и уместен и глубоко трогателен, но теперь он совершенно утратил весь свой смысл, силу, простор и точность, все исчезло, и затем в течение нескольких дней я размышлял об этом, смогу ли я когда-нибудь, смогу ли я когда-нибудь внезапно выучить какой-нибудь другой язык, без которого это было бы совершенно безнадежно; я понял это сразу, глядя на пылающие, падающие Башни, а затем представляя их себе снова и снова, и я понял, что без совершенно нового языка невозможно понять эту совершенно новую эпоху, в которой вместе со всеми остальными я внезапно оказался; Я размышлял и терзал себя днями напролёт, после чего мне пришлось признать, что нет, у меня нет никаких шансов внезапно выучить новый язык, я был, как и другие, слишком большим пленником старого, и не было другого выхода, заключил я, кроме как отказаться от всякой надежды когда-либо понять, что происходит здесь внизу, поэтому я сидел в глубоком унынии, глядя в окно, как снова и снова эти гигантские Башни-Близнецы падали, падали и падали, я сидел там, глядя, и используя эти старые слова я начал описывать то, что я видел вместе с другими, в этом новом мире, я начал записывать то, что чувствовал, чего не мог постичь, и старое солнце начало садиться в старом мире, тьма начала опускаться по-старому в моей старой комнате, когда я сидел у окна, как вдруг какой-то ужасный страх начал медленно подкрадываться ко мне, я не знаю, откуда он взялся, я просто чувствовал, как он растёт, этот страх, который какое-то время не открывал, что это такое, только то, что он существует и рос, и я просто сидел там совершенно беспомощный, наблюдая, как этот страх растет во мне, и я ждал, может быть, через некоторое время я догадаюсь о природе этого страха, но этого не произошло, совсем нет, этот страх, хотя и постоянно рос, ничего о себе не выдавал, он отказывался раскрывать свое содержание, так что, понятное дело, он начал беспокоить меня о том, что делать дальше, я не мог сидеть здесь вечно с этим страхом, который скрывал его содержание, но я все еще сидел там, оцепеневший, у окна, пока снаружи эти две Башни продолжали падать, падать и падать, как вдруг мои уши уловили скрежет, как будто вдали гремели громоздкие цепи, и мои уши уловили легкий скребущий звук, как будто надежно связанные веревки медленно ослабевали — все, что я мог слышать, был этот скрежет и этот страшный скрежет, и я снова подумал о своем древнем языке и о полной тишине, в которую я упал, я сидел там, глядя наружу и как
  Абсолютная темнота наполнила комнату, и только одно было совершенно ясно: оно вырвалось на свободу, оно приближалось, оно уже было здесь.
  
   УНИВЕРСАЛЬ ТЕСЕЙ
   Теперь, наконец: для Сэмюэля Беккета
   1:150
  ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ
  я
  Я не знаю, кто вы, господа.
  Я не смог разобрать название вашей организации.
  И, честно говоря, я должен признаться, что не совсем понимаю, какую лекцию вы ожидаете от меня здесь прочитать.
  В конце концов, вы должны понимать, что я не лектор.
  Я много думал об этом вопросе, я ломал голову, пытаясь выяснить, в чем дело, так же, как я пытаюсь это сделать сейчас перед вами, но лучше признать, что мне это не удалось: я просто не знаю, чего вы от меня ждете, и у меня есть нехорошее предчувствие, что, возможно, вы сами не совсем это понимаете.
  Мне также пришло в голову, что, возможно, вы меня с кем-то путаете. Вы хотели пригласить одного человека, но он был занят, и только поэтому вы выбрали меня, потому что я больше всего напоминаю вам этого человека.
  Вы ничего не говорите.
  Ладно, мне все равно.
  Господин президент, господа, я буду говорить о меланхолии.
  И начну я с далекого прошлого.
  II
  В одно из последних десятилетий двадцатого века, в самой глубокой аду того десятилетия, в суровую морозную ночь в конце ноября,
  Призрачный тягач с прицепом двигался по главной улице к рыночной площади небольшого городка в низменности юго-восточной Венгрии. На первый взгляд, его длина составляла около тридцати метров, а высота… высота по сравнению с длиной и шириной казалась слишком большой, и эти гигантские размеры, естественно, сочетались с огромным весом, ведь всё это покоилось на двух парах по восемь сдвоенных колёс. Боковины были сделаны из синей гофрированной жести, на которой неумелая рука нарисовала желтой краской загадочные фигуры, и хотя вся эта ветхая штуковина должна была быть сравнима с товарным вагоном, она нисколько не походила и не напоминала ничего подобного, не только из-за своих гигантских размеров, веса и колес, не потому, что эти грубо намалеванные фигуры и их пугающая неразборчивость мгновенно лишали это транспортное средство всякого сходства с вагоном, но главным образом потому, что у него не было дверей, ничего, что могло бы напоминать дверь, как будто первоначальный план состоял в том, чтобы поручить подземной мастерской построить такое-то транспортное средство из синей гофрированной жести с двумя парами по восемь сдвоенных колес, но без дверей, не было никакой необходимости в каких-либо дверях, даже сзади, все верно, никаких дверей, ни одной, спасибо, потому что если вы возьметесь за это, господа, это будет вашим шедевром жестянщиков, вот что, должно быть, звучало в заказе, это будет будь то ваш импровизированный шедевр, это, должно быть, и есть суть отрывочных инструкций, данных подземным рабочим, вы строите это транспортное средство не только для того, чтобы его мог открывать и закрывать кто угодно, достаточно, чтобы я, заказчик работы, открывал и закрывал его, когда захочу, и если я это сделаю, то это будет происходить изнутри, одним моим жестом.
  Должно быть, так оно и было, потому что при первом взгляде у вас сложилось определенное впечатление, что любые домыслы о подземных мастерских, таинственных жестянщиках и клиенте, личность которого оставалась полной загадкой, будут полностью оправданы, поскольку вдобавок ко всему этому нужно было подумать о немыслимой медлительности, с которой его тащил шаткий тягач с прицепом, натужно преодолевавший ледяной ветер, и о невыносимо долгом ночном путешествии, которое это необычайное приспособление должно было совершить, прежде чем затормозить на рыночной площади.
  Не желая злоупотреблять вашим терпением, я не буду вдаваться в дальнейшие подробности; достаточно сказать, что это было совершенно призрачное явление, которое, пробившись сквозь ветер, и, достигнув площади, остановилось с хрипом, и мне не нужно говорить, что его призрачный вид был прежде всего обусловлен
  к тому, что было скрыто внутри, к грузу, для перевозки которого он был предназначен и построен, и эта призрачная атмосфера была также обязана тем, кто сопровождал ужасного пассажира в транспортном средстве, гремя вместе с ним всю дорогу с Востока и через Карпатские горы, то есть экипажу, и, наконец, это было также связано с многозначительным и зловещим антуражем — примерно тремястами громоздкими фигурами, привлеченными из деревень и ферм региона этим кошмарным транспортным средством, как лунатиков влечет Луна, и которые, прибыв на предрассветных поездах и ведомые плакатами, уже пробирались по главной улице маленького городка, чтобы встать там на рассвете, все триста, по-видимому, завороженные.
  Местные жители, конечно, были осведомлены не только из афиш, но и из слухов, прибывших задолго до прибытия этой труппы, так что когда утром они своими глазами увидели странный груз на рыночной площади, все, что они сказали, было: «Ага, значит, это все-таки правда, а не просто слухи, значит, это не просто беспочвенные сплетни, да-да, вот и весь бродячий цирк с китом и всей его свитой, несомненно, действительно прибыл».
  Уважаемый генеральный директор, почтенная публика, они, местные жители, из всех слухов, ходивших вокруг, узнали почти всё, что можно было узнать об этой труппе – перечитывать надписи на афишах не было нужды – что в гигантском цирковом грузовике, припаркованном посреди рыночной площади, находится самый большой кит в мире. Они уже знали о чудовищно тучном директоре и о вечно дымящейся сигаре, которую он время от времени поднимал в предостерегающем жесте, и о неподвижном, бесстрастном фактотуме, как молва называла другого члена команды, похожего на борца, и что эти двое, плюс якобы самый большой кит в мире, уже успели натворить немало бед по пути сюда.
  Итак, эти местные жители знали довольно много, и если бы я сказал, что они испытывали по этому поводу мучения тревоги, никто бы не удивился, ведь, в конце концов, жители этого города жили в мире, где все, в порыве ненависти, вызванной страхом перед человеческой природой, были убеждены, что человечество уничтожит себя. Поэтому они знали очень многое, как мелочи, так и самое главное, а именно, что скрывается за этой стеной из гофрированного железа, они согласились, что за ней скрывается ужасный, огромный кит, но что этот кит, возможно, что-то скрывает, что сам кит может быть заменой чего-то другого, в других отношениях.
   словами эта огромная туша была одновременно и посланником, и сообщением... ну... горожане совершенно не подозревали об этом.
  Началось мучительное, долгое ожидание, затянувшееся до самого вечера, когда гигантский запертый контейнер наконец-то открылся для полузамерзшей публики. Медленное, шаркающее шествие двинулось к внутренней части гигантского контейнера через внезапно образовавшийся вход, когда Фактотум опустил заднюю жестяную стену. И всё это довольно быстро закончилось, потому что, обойдя всё изнутри, заворожённая толпа зрителей уже снова собралась снаружи, на площади. Однако никто не двинулся с места, никто не направился по главной улице обратно к вокзалу, они оставались там в ожидании, стоя и глазея на открытый вход в кит, ибо раньше им хватило одного взгляда: едва эти триста бродяг бросили взгляд на тушу кита, покоящуюся на низкой деревянной платформе, они уже двинулись к выходу, шаркая, а затем, как само собой разумеющееся, расположились поблизости, рядом с китом, не сдвинувшись ни на дюйм.
  Уважаемый господин Президент-Генеральный директор (простите, если я использую некорректную форму обращения) и уважаемая публика: в отличие от местных жителей, эти триста человек своим поверхностным осмотром, а затем своим полным нежеланием сдвинуться с места, дали понять, что кит внутри просто что-то прикрывает и что они пришли не за самим китом, а за тем, что находится за ним.
  Есть книга, в которой прямо говорится, что с этого момента все в этом городе пошло наперекосяк самым адским образом, то есть буквально начался ад, и книга намекает, что знает, каким может быть этот ад, знает, что произошло потом, что на самом деле скрывал этот кит на рыночной площади в самой глубокой преисподней шестидесятых или семидесятых годов.
  Если вы простите мне произвольное, самонадеянное использование первого лица множественного числа, то позвольте мне выразиться так: не найдя никакого высшего смысла, мы чувствуем себя достаточно раздавленными, чтобы пресытиться литературой, которая притворяется, будто таковая существует, и постоянно намекает на некий высший смысл. Мы отказываемся мириться с литературой, которая по сути, по самой своей сути, настолько радикально лжива, мы так остро нуждаемся в высшем смысле, что просто больше не можем терпеть ложь, больше не можем мириться с этой литературой, и, по сути, нас тошнит не от возмущения, а от скуки и отвратительного уровня этой лжи; ну что ж, учитывая вышесказанное, в полной мере…
  Согласившись с вами, господа, я сам могу теперь заявить, что утверждать, будто существует некая книга, которая знает, которая обещает раскрыть и поведать нам, и только нам, о том, что вырывается на свободу вслед за одним из этих гигантских китов, — это либо коварная наглость, либо гнуснейший вздор, одним словом, ложь, конечно же, ибо никто не знает, что на самом деле высвобождается в такие моменты, никто, и ни одна книга этого не знает, потому что это определенное нечто полностью скрыто китом.
  Господин главный советник, уважаемые господа!
  III
  Если все это происходило в конце шестидесятых, то мне было лет десять, а если в начале семидесятых, то лет пятнадцать; в любом случае, я отчетливо помню, как в то утро шел в школу, слегка вздрогнул и отмахнулся от всего этого, думая: «Какой дешевый обман, вонючая туша, да еще и пятьдесят форинтов в придачу, ни за что не потрачу столько из своих пасхальных карманных денег», — думал я, проходя мимо жестяной колоссы на площади Кошута, припаркованной прямо у тротуара, по которому я шел в школу.
  Так все и началось утром, но после школы — в тот день, должно быть, стемнело довольно рано — по дороге домой я все больше и больше заинтриговывался, пока наконец тоже не прокрался обратно на площадь Кошута, как и многие другие, которые с огромной суммой в пятьдесят форинтов в кармане поспешили из дома, украдкой выскользнув, чтобы скрыться от родительских глаз.
  Я сбежал обратно на площадь Кошута и отсчитал свои пятьдесят форинтов в ладонь Фактотума, и даже само стояние рядом с Фактотумом создавало ощущение, будто переступил некую границу, за которой лежали вещи, возможно, великолепные, возможно, обычные, но, во всяком случае, ужасные и опасные. Конечно, я не могу сейчас вспомнить, чего я ожидал тогда увидеть; поднявшись на доски, я попал внутрь экипажа, но я, должно быть, был уверен, что зрелище будет, возможно, великолепным, возможно, обычным, но, во всяком случае, устрашающим и опасным, и у меня, должно быть, было собственное предубеждение, что это явно то или другое; однако то, что оказалось на самом деле, было совершенно неожиданным, не потому, что кит был слишком похож на мои ожидания или слишком сильно отличался от них, нет, совсем нет, а потому, что я сразу заметил, как жалко он лежал на этом низком каркасе из массивных балок.
  смутно вырисовывалось в свете нескольких тусклых ламп, и я почти сразу понял, что эта загадка, кит, сопротивлялась и всегда будет сопротивляться любому объяснению.
  Чтобы обойти кита, нужно было подойти к нему очень близко, особенно к голове, где нужно было повернуть, чтобы выбраться оттуда, и эта близость, близость такого количества сдерживания, чуть не выбила меня из колеи к тому времени, как я добрался до головы и свернул к выходу. Сердце лихорадочно колотилось, что-то сжимало горло, и, повернувшись, я, кажется, чувствовал одновременно сострадание, потрясение и стыд, но затем, сделав несколько шагов, уже на другой стороне, я на мгновение остановился среди всеобщего таращания глаз и шарканья, чтобы просто смотреть на кита, пытаясь охватить всё одним взглядом, и когда мне это удалось, у меня больше не было никаких мыслей, мне больше не хотелось, и в любом случае я не смог бы назвать то, что чувствовал – было ли это состраданием? Что это было? и я отключил свой разум, мой мозг перестал функционировать, только эмоции заработали на пределе, как может внезапно нахлынуть волна удушающего жара, обморок, бездонное оцепенение. Тогда я, конечно же, не мог пробормотать ни слова об этом – ни там, ни снаружи, и, спустившись на цыпочках по доскам, мне пришлось буквально пробираться сквозь толпу неподвижных людей в стёганых куртках, сапогах и ягнячьих шапках, чтобы сбежать с площади Кошута. Неспособный тогда произнести ни слова, теперь я наконец-то могу рассказать, что произошло со мной тогда и, полагаю, с другими там же, в шестидесяти или семидесяти с чем-то, потому что сегодня я могу недвусмысленно сказать, что кит, лежавший там на той платформе из балок и перекладин в тусклом свете, как бы посвятил меня, а может быть, и других, в состояние меланхолии; Пока я смотрел на кита и шаркал вокруг него в гнилостной внутренности этой штуковины, бесконечная меланхолия охватила мою душу... с чем мне ее сравнить? Она была как мед.
  — знаете, такого рода, когда одной ложки достаточно, чтобы убить кого угодно.
  Какой-то смертельный мед, вот какова была на вкус эта меланхолия, но я очень надеюсь, что не введу никого из вас в заблуждение этим сравнением, потому что, используя его — это сравнение — я не хочу подразумевать, что эту меланхолию невозможно идентифицировать саму по себе, или что эта меланхолия, вне себя, несет в себе какое-то референциальное содержание, какой-то маленький анекдот, тайные указания или дорожную карту в ложке меда, нет, вовсе нет, этой меланхолии не требовалось ничего другого для того, чтобы возникнуть, она просто вошла
  душу, чтобы сравнить ее, как я это делал раньше, с роковой сладостью меда, как-то связать ее задним числом с этой ложкой меда, — только падший человек во мне может попытаться сделать это, тот, кто, помимо своего позора, прекрасно знает, что все остальные здесь также прекрасно осознают абсурдную необходимость и в то же время несомненную неудачу введения сравнения только для того, чтобы затем его изъять.
  Уважаемый Генеральный секретарь, уважаемое собрание! словно смертоносный мед, в том смысле, который я обозначил мгновением ранее, навалилась на меня тогда эта меланхолия, при виде особой привлекательности, которую принес в наш маленький городок бродячий цирк, прибывший с Востока, откуда-то с Балкан, и этим я не хочу сказать, что именно здесь зародилась моя особая чувствительность к меланхолии, и что я выбрал эту историю с китом лишь для того, чтобы торжественно объявить, о чудо, что эта отнюдь не рядовая встреча знаменует собой для меня исходную точку понимания, понимания того, что путь к «фундаментальным вещам», как я их называл, ведет через меланхолию, потому что нет, напротив, это отнюдь не была торжественная нулевая точка, фон эт origo понимания для меня, потому что это уже пронзило меня в более ранние времена, эта чувствительность, должно быть, была со мной при рождении, или, возможно, она родилась однажды днем, когда стемнело слишком рано, и сумерки застали меня одного у окна в маленькой комнате, или, кто знает, может быть, даже раньше, когда я еще был в своей кроватке, оставленный один в один из тех дней, когда сумерки наступают слишком рано, — в конце концов, не имеет значения, когда я впервые проснулся, — и я начал смаковать смертельную сладость этого меда, как только я проснулся к нему, и это началось, и с тех пор в разное время и в разных местах оно нападало на меня, наиболее заметно, конечно, в шестидесяти или семидесятых годах на площади Кошута, за той синей рифленой жестянкой.
  Итак, его начало окутано густой пеленой тумана, возможно, это было ещё до эпохи колыбели, кто знает, насколько рано может представиться случай для возникновения подобной чувствительности; во всяком случае, с тех пор совершенно нормальное любопытство, которое развивается в человеке довольно рано – может быть, ещё в то время, когда с неотрывным взглядом и кивком головы, чтобы что-то исследовать, человек впервые отправляется по полу ползать на четвереньках, как черепаха, – вполне возможно, что именно тогда в развитии этого самого нормального любопытства, то есть его направление и даже скорость, уже коренным образом изменились во мне. Моя пригодность или
  Склонность к меланхолии указала этому моему вполне нормальному любопытству совершенно иной путь, так что я почти должен сказать, что эта чувствительность пожирала мое вполне нормальное любопытство, всегда нацеливаясь на одну и ту же точку, всегда направляя его в одно и то же место, к сущности мира, как я позже это назвал, хотя во всяком случае любопытство, если его еще можно было так назвать, всегда наталкивалось на эту самую меланхолию, а не на сущность мира.
  Конечно, все это можно выразить проще, например, скажем, вы направляете свое внимание на эту сущность мира, где
  — как я еще позже уверовал, — ангелы и демоны обитают вместе, и поэтому при первом жесте, при первом побуждении достичь этой сущности, тоска мгновенно охватывает душу... да, можно попытаться выразить это проще, но то, что нужно сказать, от этого не станет проще.
  Не знаю, как вы отнесетесь к тому, что этот лектор, сидящий перед вами, позволит себе здесь исповедь, я понимаю, что такие вещи всегда неловки, но, уважаемые господа, уважаемый генерал – и ещё раз прошу прощения, если обращаюсь к вам некорректно – простите меня, пожалуйста, на этот раз, если я сделаю это признание, противоречащее вашим и моим собственным представлениям о хорошем вкусе, но я должен раскрыть эту важную информацию: всю свою жизнь я жил и продолжаю жить под облаком этой особенной меланхолии, с неудержимым порывом взглянуть на самую ось мира, которая, однако, совершенно скрыта за всепоглощающим туманом этой меланхолии. Это погубило всю мою жизнь и опустошает меня по сей день, поскольку с самого начала я не то чтобы пытался избежать этого, избавиться от этого, напротив, я практически… как бы это сказать? Я охотился за ним, даже если это была не охота в классическом смысле, когда сильный преследует слабого, а скорее охота очень слабого на очень сильного.
  Да, ось мира, господин Генеральный директор, уважаемая аудитория!
  IV
  Если я сейчас утверждаю, что меланхолия — самое загадочное из притяжений, влекущее нас к недостижимому центру вещей, то вы имеете право улыбнуться, ибо вы уже слышали столько противоречивых вещей от этого
   лектор: что меланхолия, с одной стороны, является главным препятствием для видения, а с другой — это то желанное место в послеполуденных сумерках, и бог знает что еще, все это нагромождено одно на другое.
  Я думаю, теперь вам должно быть очевидно, что этот лектор не может сообщить вам ничего нового по теме своей лекции.
  Да, так было уже тогда, когда вы позвонили мне и попросили выступить с докладом, многозначительно объявив, что оставляете выбор темы за мной, и добавив: «Чувствую себя совершенно свободной», на что я подумал: «Отлично, раз всем все равно, я выберу меланхолию»; но я никогда не задумывался, как я себя поведу, потому что все время ломал голову: почему я, из всех людей почему именно я?
  И вообще, как я могу сказать что-то новое, если нет ничего нового под солнцем?
  В конце концов, меланхолия, о которой я говорю – и которую, ради порядка, я сейчас перечислю, – знакома всем нам. Она может обрушиться на жизнь, которую она хотела бы разрушить, из трёх источников. Первый и самый неисчерпаемый – это жалость к себе, не просто та, о которой даже детская поговорка гласит: «Она дурно пахнет», а та, когда жалеешь себя без всякой причины. Никто тебе не вредит, всё хорошо, ты сидишь молча, один в безлюдном парке после дождя или в уютной комнате за границей, перед рассветом или с наступлением темноты, и эта жалость к себе подстерегает и застаёт тебя врасплох, пожирая и неотвратимо, потому что именно тогда ты, сам того не понимая, понимаешь, что ничего не существует.
  Второй источник – переход в минорную гамму в музыке. Где бы и когда бы я ни замечал этот момент, когда в каком-нибудь музыкальном произведении мажор внезапно переходит в минор, скажем, ля после до, эта музыка мгновенно разрывает мне сердце, я воспринимаю это лично, как будто это случилось специально для меня, моё лицо искажается гримасой, словно от мучительного удовольствия; словом, я погружаюсь в меланхолию и сижу, слушаю, думаю: ах, какая красота – когда это была всего лишь меланхолия.
  Но самая продолжительная и глубокая меланхолия возникает из-за любви.
  Однако я больше ничего не скажу по этому поводу. Не думаю, что возникнут какие-то большие сюрпризы, если я буду распространяться на эту тему.
  Итак, с вашего позволения, я завершу свою лекцию.
   В
  Я закончил, хотя не могу понять, ожидали ли вы этого от сегодняшнего вечера, или я всё ещё кажусь тем человеком, которого вы имели в виду. Боюсь, что нет.
  В любом случае, это не имеет значения. Мы это уже прошли. Я высказался, вы меня выслушали, никакого вреда не было.
  Господа, мое выступление окончено.
  Ваше Высочество! Уважаемые гости!
  Эта лекция была о меланхолии.
   ЭТИ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЛЕКЦИИ
  я
  Я уже бывал здесь раньше.
  Я узнаю здание. Как и в прошлый раз, сегодня вечером у ворот никого нет, люстры всё так же невыносимо ярки, лестница предательски скользкая.
  Я узнаю здесь знакомый запах, и снова у меня возникает ощущение, что как раз перед моим приездом сюда ударила огромная молния, предвестница страшной грозы; невозможно полностью забыть это выразительное качество атмосферы: едкое, сухое, немного сладкое, обжигающее.
  И ещё... Я помню всех вас. Я видел, как вы смотрели на меня тогда, видел вас на своих местах под палящим блеском люстр, как вы все внимательно наклонились вперёд, вглядываясь в этот смутный отблеск молнии, ожидая начала лекции.
  То же самое произошло и тогда, когда я был здесь впервые. Вы все сидели здесь совершенно одинаково и слушали меня, воспринимая всё с одинаковой дистанции: глубоко увлечённые, неподвижные, с совершенно непостижимой интенсивностью. И хотя с тех пор прошло немало времени, то, что сделало нашу первую встречу столь необычной, тоже не изменилось, ведь как я тогда не знал, кто вы, господа, на самом деле, так не знаю и сейчас, стоя во второй раз на этой похожей на трибуну конструкции, откуда, если я не могу понять, чего вы от меня хотите, то, по крайней мере, хотел бы понять, почему я, ничего не подозревающий гость, которого вы так таинственно решили пригласить, согласился прийти сюда снова.
  А пока мы продолжаем с того же места, что и в прошлый раз. Никогда бы не подумал, что приму ваше приглашение, и вот я здесь. По телефону я сказал: «Посмотрим, позвоните мне в другой раз, тогда и обсудим». Но, конечно, я всё время думал: «Это совершенно исключено», – о чём думают эти странные джентльмены.
  Одного раза мне было более чем достаточно – но это второе приглашение так же не давало мне покоя, как и первое. Видите ли, я снова подумал, что вы, конечно же, прекрасно знаете, чем я занимаюсь, и как мало я люблю подобные представления, точно так же, как вы, должно быть, понимаете, что я далеко не эксперт ни в одной области, ведь в моём распоряжении нет ничего, абсолютно ничего, что могло бы хоть сколько-нибудь заинтересовать других, более того, я глотаю концы слов и говорю слишком быстро, слишком тихим голосом, почти до грубости, всё это лепет-лепет и бормотание-бормотание; так чего же вам от меня нужно, думал я, полный опасений. И у меня возникали бесконечные вопросы: что это за организация, которая – и я это проверил – не значится ни в одном реестре, даже в телефонной книге? И что же заставило вас выбрать именно меня из всех людей, что заставило вас снова выбрать меня, из всех людей? И почему вся эта таинственность вокруг вашей личности? Какой смысл был во всей этой секретности?
  Я мог бы продолжать, но не буду, этого должно быть достаточно, чтобы показать, что все остается таким же, как и в первый раз, когда я читал лекцию, не зная кому, а вы меня слушали и аплодировали, а затем, не сказав ни слова, каким-то образом просто разошлись по зданию, а я вышел на улицу и направился домой, в сопровождении отряда телохранителей, которых я никак не мог отговорить проводить меня домой.
  — это было в интересах моей безопасности, — заявили они, — и, действуя с профессиональной точки зрения, они держались на десять шагов позади.
  Да, все осталось по-прежнему, за одним исключением, а именно, на этот раз вы, видимо, не даете мне возможности выбрать тему, то есть, вы просите меня рассказать о том, в каком мире я хотел бы жить.
  Обычно, то, о чём люди просят или спрашивают, не имеет значения, мои ответы инстинктивно и неизменно соответствуют просьбе или вопросу, которые никогда не были заданы. Как правило, я почти каждый раз начинаю с извинений, но на этот раз я вскоре понял – фактически сразу после того, как повесил трубку, – что извиняться не придётся. Я понял, что, вопреки видимости, вы не имели в виду ограничить тему, и я понял, что, задавая этот вопрос – который я так долго не высказывал и который был тем более душераздирающим, что так долго не высказывался – вы ни в коей мере не хотели связать мне руки в выборе темы, а скорее, что вы в самом прямом смысле предоставляли мне свободу выбора, о чём я хочу говорить, поскольку ваш вопрос о том, какой мир я хотел бы видеть, на самом деле имел в виду именно это.
  Все вы, господа, здесь больше всего обеспокоены тем, каким должен быть мир, если я правильно расслышал.
  Не могу отрицать, что в течение нескольких дней после нашего телефонного разговора я продолжал размышлять над этой поразительно наивной, можно сказать, по-детски простой формулировкой этой просьбы, воплощающей ваш особый интерес: означало ли это, что вы, по неизвестным мне причинам, вообразили себя в таком положении, когда можете решить, что, ну ладно, мир был таким, но теперь он будет таким?
  Не могу отрицать, что такая возможность приходила мне в голову, но впоследствии я решительно отогнал от себя эту мысль, ибо в конечном счете не могу поверить, что — принимая во внимание Ваше строгое, непоколебимое и почти пугающе строгое внимание — я теперь нахожусь в обществе мечтателей, и не считаю, что есть хоть малейшая необходимость разъяснять (именно Вам из всех людей), насколько невыносим идиотизм витания в облаках, учитывая нынешнее положение дел в мире.
  Поняв, что я на ложном пути, я отказался от этой идеи и отказался от попыток расшифровать истинный смысл предложенной вами темы; вместо этого —
  и в немалой степени движимый волнами, созданными во мне неразрешенным реальным содержанием заданной вами темы, — я спросил себя: а что, если, вопреки моим первоначальным намерениям, я все же снова приду сюда? и, глядя перед собой с подобающим случаю озадаченным выражением, я подумал: ну ладно, если я приду сюда еще раз, на какую тему я смогу еще поговорить?
  «Может быть, это любовь?» — подумал я.
  Нет, тогда это может быть смерть!
  Сначала я сидела на кровати возле телефона, затем на стуле у окна, размышляя над этим, по-прежнему не глядя в окно (спрашивая: любовь?), а затем устремив взгляд прямо перед собой (спрашивая: смерть?), по-прежнему сохраняя то озадаченное выражение, которое подобает случаю.
  Лучше всего — и вот тут я встал — поговорить о бунте, о том, что делает существующую ситуацию столь невыносимой.
  Я снова сел на кровать, и с тех пор мое решение осталось неизменным, поэтому именно об этом я и расскажу сегодня вечером.
  Но прежде чем начать, я хотел бы обратиться к вам с просьбой.
  Когда я вошел в этот зал, я заметил, что вон тот джентльмен
  ...запер за собой дверь.
  Я не люблю читать лекции в запертой аудитории.
   Поэтому я прошу вашего понимания...
  А теперь начнем!
  Уважаемая публика, достопочтенные господа! Вопрос следующий: что можно сказать по поводу восстания?
  Для начала, пожалуйста, послушайте историю.
  II
  Летом 1992 года я находился на станции «Зоологический сад», узловой станции берлинского метро, ожидая поезд со стороны Кройцберга. Место, где должен был остановиться прибывающий поезд, здесь, как и на всех подобных платформах, было обозначено гигантским зеркалом, установленным на алюминиевом столбе, и множеством сигнальных огней: именно здесь каждый машинист должен был остановиться со своим поездом, а на красный свет ни один поезд не мог двигаться дальше этой точки. До этого места и ни на йоту дальше возвещали зеркало и сигнальный огонь, прикреплённый под ним, устанавливая правило упорядоченного движения по прибытии поезда. Но это не означало, что сама платформа там заканчивалась; нет, сама платформа проходила мимо этого сигнала и заканчивалась примерно в полутора метрах за ним. Таким образом, между зеркалом и фактическим концом платформы существовала дважды запретная зона, откуда поезду и его машинисту был запрещен вход описанным ранее образом, в то время как ожидающие пассажиры, среди которых теперь находился и я, были дважды исключены в самом абсолютном смысле, ибо, хотя четкие и разумные правила дорожного движения к нам не относились, и нас не касалось регулярное чередование прибытия на красный свет и отправления на зеленый, для нас существовала поперечная желтая линия на тротуаре у подножия зеркала, а также запрещающий текст мелкими буквами на табличке на задней стене и, наконец, как внутреннее отражение этой линии и этого знака, безупречно функционирующий инстинкт, который принял этот запрет раз и навсегда и таким образом закрыл для нас проход как минимум дважды.
  Это было в августе. Я ждал поезда со стороны Кройцберга, но он немного опоздал. Я наблюдал за толпой беззаботных пассажиров вокруг и поначалу заметил лишь некоторое напряжение в этих так называемых беззаботных пассажирах. Я понял причину, когда…
  вероятно, последний в этой напряженно-беззаботной толпе, кто заметил — наконец-то, я тоже
   заметил, что в пространстве, обозначенном желтой линией, в пространстве, запрещенном знаком на стене, теперь кто-то стоял в этой запретной зоне.
  На платформе стоял старый клошар и мочился на рельсы, полуобернувшись к нам спиной и слегка сгорбившись, словно его мучили и это мочеиспускание, и эти рельсы.
  Особый инстинкт, который запрещает ступать именно на эту территорию, не просто запрещает ступать на нее, но и как бы стирает ее из сознания.
  так что теперь, когда это сознание внезапно осознало, что между зеркалом и концом платформы существует целая зона, оно немедленно заявило: если бы какой-нибудь пешеход заявил, что такая зона, безусловно, излишня с точки зрения технологии дорожного движения и совершенно бессмысленна с точки зрения безопасности движения, оно, то есть это сознание, запротестовало бы самым решительным образом и ответило бы, что всё это ошибка; сохранение и поддержание таких зон имеет значение с самыми далеко идущими последствиями. Любая запретная зона такого рода, такая как наша здесь, в Зоологическом саду, не только явно сообщает о своей неизбежной случайности, но и предлагает образцовое доказательство того, что правила нашего человеческого мира (включая самые простые) не просто непостижимы, но и неоспоримы. Эти правила, продолжало наше сознание, даже самые незначительные, невозможно отделить от их невидимого корпуса; Подобные законы — даже самые мягкие — становятся видимыми только тогда, когда нарушаются, и могут быть постигнуты в действии только через некоторый элемент скандала, то есть через введение определенной степени опасности; и вносить опасность в процесс, пока они действуют, равносильно решению начать атаку — неважно, насколько слабую — против себя самого, то есть мочеиспускание должно прекратиться, это осознание должно быть отдано по приказу, клошар должен уйти, скандал должен быть пресечен в зародыше, а регулирование должно быть извлечено из тела на свет дня — в данном случае запрет входить в пространство шириной в полтора метра — должно снова погрузиться в это тело, и вся система должна продолжать функционировать поистине невидимо, насколько я могу судить, и здесь сознание указало на себя само.
  Таким образом, это было более или менее сутью преобладающего настроения в рядах собравшихся пассажиров в этот ранний августовский полдень, и я думал, что на этом все будет в этот ранний полдень, то есть, когда мочеиспускание прекратится, эта запретная зона вместе с клошаром, насколько это касалось нашего сознания, медленно уйдет
   назад и затеряться в будничной неизвестности; за исключением того, что в этот момент с другой стороны, на платформе напротив нашей, предназначенной для движения поездов в противоположном направлении — то есть для тех представителей общественности, которые направляются в Кройцберг, — внезапно появились двое полицейских, и вместе с ними и весь ранний августовский полдень, как это обычно и происходит во всем мире, когда появляется полиция, изменился радикально, одним махом.
  Мне очень не хочется отвлекать слушателей от угрожающего напора этого повествования, но, увы, я чувствую, что пора на мгновение притормозить и, поскольку это, очевидно, ускользнуло от вашего внимания, напомнить вам, господа, о моей просьбе относительно запертого выхода из этого в остальном захватывающего лекционного зала. Если великолепные барочные часы за вашей спиной показывают точное время, то я стою на этой трибуне уже около пятнадцати минут, и эти пятнадцать минут для меня – для человека, который всю жизнь либо боялся оказаться взаперти, либо боялся не запереться – целая вечность. Я бы не обременял вас, господа, этим признанием, если бы вам было понятно иное, то есть то, что я лично чувствую себя ввергнутым прямиком в ад таким автоматическим жестом, как у этого господина, который провел меня сюда и который, после того как я вошел и повернулся спиной, вероятнее всего по рассеянности повернул ключ в замке и, вероятно, по еще большей рассеянности сунул ключ себе в карман.
  Мой дорогой сэр, я думаю, никто не будет смеяться над вашей рассеянностью или винить вас, если вы не дождетесь конца моей лекции, а прямо сейчас встанете и не отопрете эту дверь, и я не думаю, что нужно тратить дальнейшие слова относительно этой моей особой чувствительности, которая на самом деле не имеет никакого отношения к нашей теме, поскольку я вижу по вашему жесту, что вы намерены выполнить мою просьбу, и с этими словами я могу вернуться в Зоологический сад и продолжить с того места, на котором остановился, то есть я могу продолжить с краткого наброска плана этой станции метро, который, кажется, абсолютно необходим, чтобы вы могли проследить, что на самом деле произошло по прибытии полиции на станцию метро в тот ранний августовский день.
  Узел линий метро в Зоологическом саду представляет собой систему, состоящую из нескольких подземных уровней. Тёмные и жуткие переходы и коридоры с лестницами ведут с одного уровня на другой, и такие же тёмные и жуткие переходы соединяются на каждом уровне под ним, причём две платформы обслуживают два противоположных направления движения поездов. Так что, если, скажем, вы приедете в Зоологический сад со стороны Рулебена,
  но передумали и решили не продолжать движение по направлению к Кройцбергу, а вместо этого вернуться в Рулебен, то вы не сможете просто подняться и пройти прямо на противоположную сторону на вашем уровне, потому что два набора рельс, по которым транспорт идет в Кройцберг и из него, утоплены в траншею, канал не слишком глубокий, но имеющий самое строго определенное назначение, так что если вы передумаете, вам придется спуститься по лестнице, ведущей в темный и зловещий проход под этим двойным набором рельсов, и пройти под траншеей с его двойным набором рельсов, через нее на другую сторону и по другой лестнице, которая приведет вас на платформу, которую мы можем назвать нашей платформой, откуда вы можете вернуться в Рулебен, если так все сложится для вас.
  Именно в такой сложной системе двое транспортных полицейских внезапно появились напротив нас, по другую сторону траншеи, в которой находились два комплекта рельсов.
  В сущности, только один из них был из них настоящим городовым, а другой, судя по его молодости и раскрасневшемуся до самых ушей лицу, когда он пытался утихомирить разъяренную немецкую овчарку, которая беспрестанно рычала на него, должен был быть каким-то начинающим городовым; во всяком случае, черт их лиц я не мог разглядеть, кроме жирного, блестящего, прыщавого цвета лица и установленных тонких, беспощадных губ как у старого, так и у молодого; черт лиц, стало быть, никаких, потому что при таких чертах лица, даже если бы вы положили передо мной тысячу листов ватмана и после каждого испорченного рисунка стегали меня кнутом, все равно ни один из тысячи не оказался бы верным изображением. Итак, только один из двоих был настоящим, это было сразу очевидно, тот, кто заметил клошара, мочащегося на противоположной платформе — к тому же в запретной зоне — и который тут же бросился в бой, шагнув к краю платформы, туда, где он был ближе всего к клошару, и яростно приказал ему немедленно прекратить то, что он делает, или — заорал полицейский — клошар пожалеет об этом.
  Кратчайшее расстояние между двумя платформами по необходимости равнялось ширине двух поездов, скользящих друг мимо друга, то есть это кратчайшее расстояние между двумя мужчинами не могло быть больше десяти метров. Но эта десятиметровая близость оказалась недостаточной, чтобы страх клошара перед полицией пересилил его уверенность в том, что прерывание этого неприятного мочеиспускания будет ещё более мучительным, так что он, отчасти повернув своё жалкое лицо в нашу сторону и как бы позволяя
   Хрипловатое официальное предупреждение офицера пролетело мимо его ушей — тем самым в глазах этого полицейского был совершен по отношению к нему поступок, который никому не позволено совершать по отношению к полицейскому: клошар проигнорировал его и продолжил мочиться.
  Я уже однажды пытался записать для себя, что произошло после этого, и должен признаться, что моя неудача глубоко повлияла на меня. Сегодня я ясно вижу, где я совершил ошибку, но … Ясно увидеть ошибку — это, конечно, не то же самое, что исправить сам факт ошибки. Ошибка...
  Результатом акцентирования внимания на не тех вещах стала моя собственная ошибка, из-за которой я промахнулся, пытаясь уловить суть событий не там, где надо. Но это было не самое печальное, не сама ошибка оставила во мне такой глубокий след, а её причина, а именно то, что моё внимание было уведено в сторону эмпатией, эмпатией к клошару, поскольку я предпочитал видеть суть этого раннего августовского дня исключительно в его бегстве, вызванном погоней.
  И сегодня я не буду отрицать, что, как вы, возможно, прекрасно понимаете, история, которую я здесь рассказываю, – это история погони и бегства – о чём же ещё говорить? – но та первая попытка письма ограничилась лишь упоминанием о погоне, прежде чем посвятить себя подробному, тщательному анализу бегства, то есть, главным образом, если не исключительно, только бегству, как бы игнорируя тот факт, что ему предшествовала и сопутствовала погоня, были эти два преследователя, и этот факт, и эти преследователи, должны были быть подвергнуты самому тщательному исследованию. Эта однобокость нарушила равновесие, а вместе с ним и истину, так что я не совершу той же ошибки сейчас, особенно перед вами.
  Единственное, что письменная версия сообщала о настоящем полицейском (да и то в большой спешке, ибо ей хотелось как можно скорее добраться до клошара), заключалось в том, что, видя, что его предупреждение не возымело действия, и заметив непрекращающийся поток мочи на перила, он выбрал единственно возможное решение: он сосредоточился на входе в лестницу, ведущую вниз, в коридор под перилами, соединяющий две платформы, и, почти бегом, в сопровождении ученика полицейского и рычащей немецкой овчарки, побежал к этой лестнице. Да, именно сосредоточился – я сейчас же добавляю это немедленно и с дисциплинированной сдержанностью, признавая, что, делая это совершенно необходимое уточнение, вместо того, чтобы добавлять, я бы предпочёл крикнуть: конечно, он ушёл, потому что не мог перепрыгнуть через что расстояние из десять метров .
  Уважаемая публика, — и позвольте мне сказать вам это сегодня наконец, со второй попытки, с отчаянной настойчивостью, — именно это расстояние в десять метров, уважаемые господа, составляло фокусную точку тех нескольких минут, предшествовавших прибытию опоздавшего поезда со стороны Кройцберга в тот ранний полдень, — и я прошу вас представить это себе так же отчетливо, как если бы сотня прожекторов освещала эти десять метров на подземной платформе Зоологического сада!
  Первая версия... Она у меня есть, на минутку... да, вот она, эта письменная версия гласит, цитирую: «Разъярённые этой пропастью, разделяющей их, они бросились... ко входу на лестницу, ведущую вниз под перила» —
  бла-бла-бла-бла, мы уже знаем, что – «по тому, как они бежали, было видно», – продолжает текст, – «как они были взбешены возможностью, что виновный каким-то образом ускользнёт от них, пока они будут внизу под рельсами, мчась к нему. По пути к выходу на лестницу они были как на иголках от того, что им временно пришлось увеличить расстояние между собой и тем, чего они так жаждали, и по пути они постоянно бросали мучительные взгляды на клошара на противоположной платформе, опасаясь, что он может каким-то образом исчезнуть, пока они будут переходить под путями. К этому времени старый клошар наконец-то это понял и перестал мочиться, потому что понял» – это всё ещё первая версия
  — что они будут там через секунду и схватят его. И он приготовился бежать, целясь к выходу в центре нашей платформы, ведущему к свободе; это была его цель, но когда он повернулся в нашу сторону, чтобы начать этот так называемый полёт, всем пассажирам сразу стало очевидно, что этот полёт никогда не состоится, потому что всё тело старого клошара так сильно дрожало, что над всей платформой внезапно повисла тишина.
  Каким-то образом его ножные мышцы отказались работать, потому что даже при самых невероятных усилиях и размахивании руками ему потребовалось около полуминуты, чтобы продвинуться максимум на несколько сантиметров, прямо на наших глазах, пока он изо всех сил пытался продвинуться вперед, дрожа всем телом, рассекая воздух руками» — продолжается первая версия — «тогда как тем временем полицейский и его сообщник с рычащей немецкой овчаркой приближались, быстрые, как ветер. Я наблюдал за стариком, его безнадежной попыткой вырваться, и все это время я чувствовал, как внизу, внизу, все ближе и ближе, пока невидимый, но вскоре появившийся в поле зрения с улыбкой» — говорится в рукописи — «излучающий удовлетворение от того, что все хорошо с миром, все на месте, и, более того, все в этом чудесном мире находится именно там, где ему и положено быть, ибо это
  как постановили, что виновный должен дрожать и ползти дюйм за дюймом, тогда как преследователь, быстрый, как ветер в семимильных сапогах...», и так далее, все это в захватывающем и истеричном тоне до самого конца, так что я перестану здесь цитировать, этого примера, пожалуй, было более чем достаточно.
  Не знаю, заметили ли вы, что эта первая версия просто проигнорировала суть, эта первая версия просто перескочила через важнейшие десять метров, как будто не имело значения, как неописуемые черты лица полицейского то ожесточились, то совершенно потемнели, то, наконец, были охвачены яростью и вытекающей из этого жаждой мести, как будто все это не имело ни малейшего значения в этом богом забытом мире для автора предыдущего текста, для того раннего меня, тогда как именно это мрачное потемнение и эта жажда мести яснее всего обнажали то, что происходило внутри полицейского из-за этих десяти метров.
  Этот полицейский, в своих собственных глазах, был существом с ограниченными полномочиями, в полной мере уполномоченным предполагаемым презрением общества к клошарам превратить эту ограниченную власть в неограниченную , чтобы поражать и крушить именно таких клошаров, таких оборванных старых парий, как тот, что здесь, в Зоологическом саду, мгновенно и с самой решительной силой, когда такой пария, иллюстрируя одним своим присутствием в запретном месте логику презрения общества, затем фактически бросался по чистой небрежности к ногам решительного блюстителя закона. Выражение лица полицейского можно было прочесть так, что в то время как эти клошары обычно проводили весь день, избегая запретных мест (зон, чреватых для них опасностью), для этих людей существовали только тропы, окруженные такими местами, такими опасными зонами, поскольку они шатались повсюду, петляя, как мирные жители, заблудившиеся на минном поле, бродя среди мин, пытаясь пробраться, но им это не удавалось, потому что время от времени —
  вероятно, от усталости, от смехотворного изнеможения — они по ошибке заблудились и умудрились наступить именно на такую мину, мина взорвалась, и тогда эти изможденные бездельники оказались лицом к лицу с тем, кто немедленно призвал их к ответу и взял за шиворот, кто нанес удар по их статусу изгоя, точно так же, как это делал сейчас этот полицейский — ну, все это и даже больше можно было прочитать на этом неописуемом лице, когда этот полноправный полицейский, заметив, что происходит на противоположной стороне, бросился туда, где его от клошара отделяло кратчайшее расстояние, и приказал ему прекратить мочиться.
  Всё вышеперечисленное вполне может быть обыденным, я знаю, но прежде чем вы слишком уснёте и подумаете: «Ну и что, что клошар справляет нужду, а полицейский его держит за шиворот?», прежде чем вы скажете это себе, прошу вас, подумайте, что в этой истории, которую я сейчас рассказываю, полицейский не смог схватить клошара за шиворот. Они стояли друг напротив друга, расстояние между ними, как вы знаете, было не больше десяти метров, и с этого расстояния каждый мог видеть малейшее движение глаз другого, не имея возможности прикоснуться к нему. Ну вот, они стояли друг напротив друга, законченный изгой и законченный полицейский, и этот законченный полицейский превратился в беспомощного полицейского, а законченный изгой превратился в непокорного изгоя, и вот так они стояли друг напротив друга на одном из подземных этажей Зоологического сада.
  В глазах полицейского беспомощный полицейский ещё более невыносим, чем пьяный изгой, поэтому неудивительно, что этот полицейский, видя непослушание противника, схватил дубинку, но тут же понял, что размахивать ею бесполезно – расстояние, эти десять метров, – и вот, черты его лица действительно закаменели, брови определённо нахмурились. Безграничная власть означала, что эта безграничная власть должна была произвести немедленный и абсолютный эффект, коль скоро этот изгой должен был быть лишён минимальной защиты, прав или средств правовой защиты, гарантированных обществом. Но эта безграничная власть внезапно утратила всю свою эффективность: клошар просто проигнорировал полицейского и продолжал мочиться, страдальчески гримасничая, при этом слегка повернув в нашу сторону своё скорбное лицо, тогда как он, полицейский, лишь топтался на месте, на этой унизительной сцене, будучи оставленным без внимания, и вынужден был заметить, как вся его безграничная власть могла обернуться простой беспомощностью; более того, поскольку ему, к сожалению, не разрешили выстрелить из револьвера в этого человека, можно было видеть, что он чувствовал себя совершенно безоружным, и это состояние безоружности — на что указывал его потемневший лоб — было особенно невыносимо для полицейского с пистолетом в кобуре.
  Полицейский обычно делит мир на добро и зло, и я видел по глазам этого полицейского, что он думал именно так. Не могло быть никаких сомнений относительно того, где он сам себя поставил, и ещё меньше сомнений относительно того, где он поставил старого клошара, и, таким образом, с его точки зрения, это был пример того, как добро решило отомстить злу. Я не хочу ввязываться в этот вопрос добра и зла, и я напоминаю о нём.
  из глаз полицейского только потому, что именно такая полицейская простодушность проливает сейчас самый яркий свет, а тогда она проливала еще более яркий свет, на эту поистине непреодолимую пропасть в десять метров, разделявшую их двоих, и примечательным было не — как первая письменная версия пыталась передать, возбуждая эмоции — способ и способ, которым произошли погоня и бегство (всё это, кстати, произошло более или менее так, как описывала грубая и готовая формулировка первой версии), а то, что, несмотря на погоню и несмотря на бегство, полицейскому не удалось преодолеть эту пропасть в десять метров, эти десять метров упорствовали, или, скорее: напрасно полицейский наконец схватил клошара примерно в то же время, когда прибывающий поезд с грохотом въехал на станцию, в моих глазах эти десять метров оказались непреодолимыми, потому что то, что мои глаза видели в этой погоне и этом бегстве, если использовать простоту полицейского языка, было то, что добро никогда не может догнать зло, потому что с между добром и злом нет никакой надежды.
  Именно это меня так тронуло, а не дрожащий и ковыляющий клошар и не летящий в семимильных сапогах полицейский.
  Господа, вы, наверное, уже догадались, почему я поднял эту историю.
  III
  Сейчас вы можете сказать: «Ладно, ладно», но давайте надеяться, что этот человек не говорит здесь, что запах мочи должен витать повсюду, и мы должны поцеловать нарушителя закона на лбу?
  Прежде чем говорить о существенных делах, я обычно жду и откладываю все как можно дольше, но в этот раз я считаю следующее объявление настолько важным, что любое дальнейшее промедление исключено; прошу вас понять, полицейский был готов убить этого клошара из-за этого Расстояние в десять метров, и я привёл эту историю, чтобы, стоя здесь перед вами, стало ясно: зло существует, и добру, как ни прискорбно это говорить, никогда его не догнать.
  Затем я сел в один из поездов на станции «Зоологический сад», свет под зеркалом загорелся зелёным, и мы проплыли мимо полутораметровой зоны, где, конечно же, уже никого не было. Я думал, что мир невыносим, и мне хотелось выскочить на тёмные рельсы, но, конечно же,
  Конечно, я этого не сделал, вместо этого я задумался, когда в последний раз я произносил слова «добро» и «зло».
  Это было в детстве? Или когда я учился в старшей школе?
  В любом случае, это было давно, заключил я тогда, мчась из Зоологического сада в сторону Рулебена, и теперь я хотел бы попросить вас, господа, ни на мгновение не верить, что, намекая на это «зло», вытащенное из темных глубин, я имею в виду, скажем, клошара и полицейского! Надеюсь, вы поймете, что тогда речь шла о драме добра и зла, о том, как, к сожалению, между ними не было никакой связи, и как одной решающей детали в мире, к сожалению, достаточно, чтобы сделать весь мир невыносимым.
  По дороге в Рулебене я вспоминал это дрожащее тело, эти размахивающие руками и размышлял о том клошаре и других изгоях – когда же они восстанут и каким будет это восстание? Без сомнения, самым жестоким и ужасным, содрогнулся я, они по очереди будут убивать друг друга, но потом остановился и сказал себе: нет, нет, восстание, которое я задумал, будет совсем другим, всеобщим.
  Бунт всегда тотален, подумал я, внезапно протрезвев, и напряженно смотрел, как одна за другой проносятся освещенные станции, и снова увидел перед собой клошара, и понял, что для него запретны не только эти полтора метра между зеркалом и концом платформы, его запретная зона включала в себя всю платформу, лестницы, улицы, здания, то, что над землей и под ней, все.
  К тому времени я с тревогой смотрел на проплывающие мимо освещенные станции и ошеломленно осознавал, что существует точка, откуда навсегда запрещен въезд в этот город, в эту страну, на весь этот континент, — и я с изумлением смотрел наружу, на Бисмаркштрассе, Теодор-Хойсс-Плац и, наконец, на Рулебена.
  Уважаемое собрание: да, зло существует.
  IV
  Посмотрите на меня, я устал.
  Как у нас дела с этой дверью?
  Я говорю уже сорок две минуты, а дверь все еще заперта.
   Мне нужно ещё раз посмотреть, говоришь, потому что теперь открыто? Хорошо, а как насчёт этой охраны? Снова? Сопроводить меня? Куда?
  Я просто хочу домой.
  Гостеприимство? Какое гостеприимство?
  Лекция окончена.
  На этот раз я говорил о восстании.
  ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ
  я
  Я здесь в последний раз.
  В последний раз я стою перед вами, чтобы прочитать лекцию.
  И я не буду задавать вопросов. Я понимаю, что должен прочитать лекцию. Я не буду спрашивать, какова её цель. Я не хочу знать.
  Единственная причина, по которой я не буду хранить полное молчание, заключается в том, что, учитывая моё положение, я вынужден говорить, а вы, возможно, понимаете, что я буду говорить как человек, хранящий молчание. Следовательно, этот разговор не перерастёт в любопытство, то есть я не начну расспрашивать вас о вашей истинной личности или о несколько зловещей двусмысленности ваших намерений относительно того, что со мной делать. Я сдержу своё слово, так что те обеспокоенные господа, отвечающие за безопасность, которые провели меня сюда из подвала и которым я дал слово не задавать – и не ожидать ответа – никаких вопросов, да, господа, можете расслабиться и вздохнуть с облегчением прямо здесь, с самого начала: я не буду расспрашивать – даже здесь, в этом великолепном зале, под, возможно, защитной эгидой вашего необычайно публичного присутствия, – я не буду спрашивать, каковы были ваши намерения относительно меня в последние недели, понимаете?.. .как бы это сказать...
  лектор совершенно нелеп как оратор, потому что он всецело поглощен исследованием танцевальных движений прощания с миром и не способен ни на что другое; нет, я не буду докучать вам вопросами о том, почему вы выбрали и пригласили меня сюда только для того, чтобы после моей второй лекции затащить меня лягушкой в подвальное помещение и лишить свободы; так же, наконец, вы можете быть абсолютно уверены: я не буду пытаться выведать, в чем смысл так называемой прощальной речи, когда прощаешься, как я, то есть когда уходящему не нужна аудитория, а этой аудитории не нужен уходящий, ибо им уже нечем больше делиться.
  Ибо в моём случае, без сомнения, прощание действительно и окончательно; и эта моя лекция будет подлинным прощанием. Первое утверждение объясняется внутренним побуждением (о нём пока достаточно); а второе – вашим третьим приглашением, или, вернее, вашим безапелляционным вызовом, как это сразу станет ясно из следующего краткого – хотя для некоторых из вас, быть может, и не лишнего – описания событий.
  Видите ли, сегодня на рассвете — который, кстати, был седьмым за время моего заключения здесь — меня разбудил звонок домашнего телефона у моей кровати.
  Голос, сдержанный и элегантный, сообщил мне, что сегодня вечером я вновь предстану перед вами. Благодаря нашим памятным встречам, сказал голос, мы смогли узнать ваши взгляды на меланхолию и бунт. На этот раз мы хотели бы услышать ваше мнение о вещах, и тут голос смягчился и добавил, что я – это «я»
  говорил не о нём, а обо мне – не раз намекал ранее, что моё внутреннее состояние можно сравнить скорее с состоянием прощающегося, и поэтому он, голос, теперь хотел бы успокоить меня, чтобы я не волновался: люди, сидящие сегодня вечером в зале, – тоже всего лишь прощающиеся, а поскольку сегодня вечером прощающиеся будут с обеих сторон, я с полным правом могу считать свою лекцию прощальной. Затем было сказано что-то о большом ожидании, но фраза оборвалась на полуслове, голос замолчал, связь прервалась.
  Уважаемые господа!
  До сегодняшнего утра домашний телефон был склонен работать исключительно в одном направлении, когда я просил еду или питье у
  «обслуживающий» персонал, который появлялся только по этим случаям. Никогда наоборот, то есть, в течение семи дней никто ничего не сообщил мне о моей или вашей ситуации. Поэтому, благодаря этому одностороннему движению, только сейчас я могу сообщить вам: меня не интересует, чего вы от меня хотите, меня не интересуют ваши намерения, и с чем вы прощаетесь, ибо, по всей вероятности, не только существует непреодолимая пропасть между нашими толкованиями прощания, но и содержание наших прощаний далеко не одинаково. Я хотел бы настоятельно дать вам понять, что после монотонной бессмысленности моего подземного пребывания я читаю эту лекцию, помимо собственного развлечения, не из-за какой-то безосновательной, мнимой общей черты, а исключительно потому, что, выполняя вашу просьбу, я хочу получить, в дополнение к моим двум
  ежедневные прогулки (утренняя и дневная), третья и четвертая прогулки, ранняя утренняя и так называемая вечерняя.
  Видите ли, мне крайне необходим воздух, мой организм, с тех пор как несколько лет назад внезапно заболел, не может обходиться без свежего воздуха, так что проветривание, особенно частое, в моём случае, как говорится, крайне желательно. Поэтому я предлагаю вам лекцию в обмен на свежий воздух, и поскольку я принимаю ваше согласие на отсутствие серьёзных препятствий для осуществления этих двух дополнительных прогулок, мне остаётся только пояснить, о какой именно лекции идёт речь.
  К настоящему моменту вы уже должны были привыкнуть к тому, что я никогда ничего не обещаю, напротив, я каждый раз делал все возможное, чтобы охладить пыл ваших ожиданий.
  На этот раз мне придется сделать то же самое, нет, на этот раз я обещаю даже меньше, чем прежде.
  Неделю назад те же самые господа, которые привели меня сюда сегодня вечером, проводили меня отсюда в подвал через аварийный выход (вы, возможно, помните, там были проблемы с дверями), и эти господа, которые тогда, неделю назад, сказали мне не задавать никаких вопросов и не беспокоиться, если на первый взгляд это похоже на заключение, — на самом деле я буду пользоваться самым благоприятным гостеприимством во время моего пребывания здесь, — эти же самые господа, провожая меня сейчас из подвала, продолжали говорить то же самое, что и раньше, что я должен по-прежнему воздерживаться от любых вопросов, не беспокоиться, а просто спокойно сосредоточиться на предмете, который нас всех волнует, в конце концов, мы — и здесь господа указали на себя — здесь для того, чтобы вы могли сделать это без каких-либо помех.
  Эти нестандартные интерпретации гостеприимства и плена ясно показывают, насколько глубоко ошибались эти господа по пути из подвала в лекционный зал, и насколько радикально мы различаемся в оценках ситуации, и насколько совершенно различны наши интересы под, казалось бы, угасающими проблесками созвездия нашего «предмета общей заботы». Если я правильно заключаю из того крайне малого, что могу предположить относительно этого замка и вашего круга, вас больше всего волнует предсказуемость мира, иными словами, ваша собственная безопасность. Всё это, однако, интересует меня лишь косвенно; напротив, меня (как уже упоминалось) интересует последовательность шагов, позволяющих выйти из мира. Пожалуйста, поймите меня правильно, я не спорю…
  поскольку я тоже должен терпеть то же самое - что в этом мире действительно отсутствует определенность, но в то время как вы, господа, я полагаю, сетуете на отсутствие
  безопасность во вселенной, я сокрушаюсь об отсутствии прекрасного смысла в человеческом мире, или — поскольку мы измеряем наши различия нашим разочарованием — ваше разочарование охватывает так называемую вселенную, тогда как мое ограничивается так называемым человечеством, под этим я подразумеваю, что вы, господа, фактически были разочарованы, не сумев открыть ключи к вселенной, сохранив при этом саму эту вселенную; тогда как я разочаровался в человеческом разуме, осознав, что ключ к ней — это обыкновенная проституция, и поскольку я не нашел ничего другого, я остался ни с чем.
  Наверное, звучит странно, что, даже не пытаясь скрыть это каким-то хитрым приёмом, я открыто признаю, что в моём случае речь идёт о чём-то столь тривиальном. Это странно, возможно, даже немного нелепо, и я бы, конечно, понял, если бы вы крикнули мне: «Эй, господин художник, вам следовало бы стряхнуть пыль с этой тривиальной мысли, прежде чем бросать её нам, ведь этой истории уже как минимум сто пятьдесят лет, то есть она затхлая; ну и что, что вы разочаровались в человеческом разуме, так почему бы не разочароваться во всём человечестве?»
  Пожалуйста, пожалуйста, избавьте нас от подобных вещей. А пока что мне делать? Сто пятьдесят лет, ну, прошло уже сто пятьдесят лет; со мной случилось то же самое, что и с кем-то сто пятьдесят лет назад, возможно, это произошло потому, что я путешествовал вспять, для меня всё повернулось вспять по сравнению с тем, как – я полагаю – это произошло для вас в этом мире сто пятьдесят лет спустя. Потому что здесь и сейчас обычный ход выбора темы интеллектом заключается в том, что вслед за прошлым опытом и последующими катастрофическими травмами этот человеческий интеллект, возвышаясь над смирением перед лицом человеческой вселенной, пресыщается этим миром, погрязшим в монотонности безнадежности, и превосходит его, наконец оставляя позади и определяя эту конкретную тему в некоем загадочном величии – некоем непостижимом, таинственном величии, то есть во вселенной или в божестве вселенной.
  Отныне – как ни печально это говорить, но, должен добавить, предсказуемо – он, интеллект, не может процветать, потому что его внимание никогда не сможет выйти за пределы самого себя, и, как субъект, обращающий внимание, он навсегда остаётся пленником собственной безопасности. Его интересует не столько вселенная, сколько его собственный особый статус во вселенной, его интересует не столько божественность вселенной, сколько вероятность его собственной избранности, словом, эта тема становится священной, но, к сожалению, недостижимой целью, и всё же достоинство этой темы, высокая
   уровень внимания, уделяемого ему, — в отличие от ранга, достоинства субъекта, уделяющего ему внимание, — продолжает существовать и будет существовать всегда.
  Для меня все это произошло совсем по-другому.
  Началось всё с того, с чего обычно начинается: первым актом моего сознания, едва ли не вылезая из чрева матери, было желание узнать всё и сразу об этой вселенской полноте, частью которой я был; и о её существовании я узнал не из опыта других, а из намёков других, начиная с первого беглого, скользящего взгляда, обнаружившего окружающий меня человеческий мир лишённым интереса, —
  глупый, незначительный и, следовательно, ничтожный – и поскольку это суждение было по меньшей мере столь же безрассудно привлекательным, сколь и убедительным, после этого первого беглого взгляда я просто проигнорировал человеческий мир и, словно стыдясь его, проскочил мимо него и немедленно устремился к иному миру, где, или так я верил, я столкнусь с драматическим присутствием величия и вечности. Сам процесс был больше всего похож на грезы, ибо вселенная , которую я верил, что нашел (назовем ее здесь ее именем), в конечном счете, по самой своей природе не нуждалась ни в каком подтверждении и зависела исключительно от воображения. Это воображение украшало безграничную и беспристрастную природу совершенно неоправданной силой притяжения, а затем оно переживало эту украшенную природу как вселенную; Однако когда в конце концов более тщательное, доскональное исследование, имевшее целью, как само собой разумеющееся, установление так называемого высшего смысла, село на мель и лишило эту так называемую вселенную её притягательной силы, осталась только сама природа с её сводящей с ума нейтральностью, её неукротимым, расточительным всемогуществом – и, конечно же, наступило разочарование, глубочайший крах, горькое осознание того, что вместо жажды познания всё это время было первобытным желанием обладания, а обладание так и не состоялось. Я не хочу здесь медлить, поэтому, подводя итог, всё, что я могу сказать об этом крахе, – это то, что его тяжелейшим последствием оказался крах воображения, свободного воображения, после которого единственной возможностью было отступление, и здесь мы говорим о глобальном отступлении, где нельзя ожидать благоприятного поворота событий – и, поскольку это хорошо установленный случай, позвольте мне быть многословным: благоприятного поворота событий быть не может... Но как бы это ни случилось, как бы ни была поучительна печальная история моего падения, история постепенного пробуждения к пониманию того, что то, на что я смотрел с таким изумлением и тоской, не существовало, ибо оно было склеено воедино исключительно этим изумлением; давайте сейчас опустим подробности; достаточно
  сказать, что я вернулся ровно туда, откуда вы, проницательные, предположительно, и отправились, в самую прозаическую обстановку, в мир, погрязший в скуке безнадежности.
  И здесь я имею в виду самые банальные реалии жизни, мир поваренной соли, окаменевшей в своей ёмкости, шнурки, истончающиеся в узлах изо дня в день, уличные нападения и любовные клятвы, утекающие в канализацию, мир, где даже букет фиалок отчётливо пахнет деньгами. Именно туда я и упал с грохотом, где было бы жизненно важно каким-то образом открыть радость так называемых мелочей и найти в принципе, управляющем человеческим миром, несомненные следы величия, вечного, иными словами, более просторного существования.
  Учитывая то, что вы, возможно, поняли обо мне из вышесказанного, никто, конечно, не удивится, если я без лишних слов признаюсь, что в этой самой банальной реальности мира я нашёл вместо радости от мелочей отвращение к мелочам, вместо того чтобы обнаружить несомненные следы величия вечного, я нашёл неопровержимые доказательства мелочности и стремления к сиюминутному удовлетворению. Так что теперь ничто не мешает мне получать особое удовольствие, используя избитые выражения и говоря, например, что я вёл отчаянную борьбу, ища наиболее тонкую форму, учитывая моё положение в этом разочарованном человеческом мире, ограниченном осязаемыми реальностями, которые можно потрогать рукой. Я мечтал о форме, способной передать безнадёжное положение эпохи, в которой люди… как бы это выразить самым банальным образом… вынуждены жить среди ужасающего отсутствия идеалов.
  Но довольно скоро я осознал, что ни один способ выражения, ни одна форма, даже самая бесконечно тонкая, не может возникнуть из чистой воли, поскольку само мышление не знакомо с беспредметной свободой. Поэтому я вообразил, что моя форма и способ выражения должны отсылать к чувственности, коренящейся в вышеупомянутом принципе, управляющем функционированием человеческого мира.
  Ну, именно этого мне и не удалось найти, этой определенной чувствительности в этом контролирующем принципе, и тот факт, что я не мог ее найти — а именно потому, что ее не было, — наполнил меня такой горечью, что по сей день я не в силах от нее избавиться, сколько бы я ни пил...
  сладкий или кислый, острый или соленый — что бы я ни пробовал, ничего не помогает.
  Я рассказываю вам всё это – историю о различиях между нашими разочарованиями и интеллектуальными выборами – чтобы вы поняли то, что я должен объявить сейчас: с горьким привкусом во рту я стою перед вами, ожидающими услышать от меня какую-то содержательную речь, горький привкус, независимый от гнетущего чувства, вызванного пленом, навязанным ради моей собственной безопасности. Я говорю об этом так подробно, чтобы сделать невозможным просто проскользнуть мимо этого горького привкуса и подчеркнуть именно его горечь, чтобы вы по-настоящему поняли, что я имею в виду, когда с этим горьким привкусом во рту повторяю: то, что я могу обещать вам как лектор сегодня вечером, – это едва ли немного лучше нуля. По моему опыту, независимо от того, будет ли темой лекции меланхолия, бунт или одержимость, лекция, подобная моей, каким-то образом не привлечёт внимания сегодняшней аудитории, вероятно, не потому, что, несмотря на всю свою банальность, она всё ещё слишком…
  «трудно», как утверждают слушатели, но потому, что все, исходящее из этой области (которой, как вы помните, я признал, что она может быть 150-летней давности), все, исходящее из этой области, наводит скуку на эту аудиторию, потому что она не может понять, почему кто-то, например этот лектор, особенно после 150 лет, не может смириться с тем, что человеческий мир либо вульгарен, либо лжив, либо и то, и другое.
  Конечно, теперь я мог бы ответить: «Вот именно так и должно быть, и как же следует исчислять эти сто пятьдесят лет? Что, если мы не уверены, что эти полтора века ещё впереди, господа! Может быть, мне – то есть, исходя из моего рода разочарования – не стоит отсчитывать сто пятьдесят лет назад!»
  Да, я мог бы так говорить и задавать подобные вопросы, но это не изменило бы того факта, что даже в этом случае я не смог бы преодолеть то, что делает мир человеческого интеллекта таким пошлым и тому подобным, даже если бы впереди меня (или позади вас) было ещё сто пятьдесят лет. Я не способен игнорировать пошлость и лживость, я всё смотрю и просто не вижу дальше, так что и вселенная, и любой бог вселенной исчезают из моего поля зрения; а что касается моего поля зрения, если можно так выразиться, оно простирается лишь до этого пугающего свойства человеческого мира, я мог бы даже прямо сказать, что я потерял свой кругозор в непроглядном тумане пошлости и лживости.
  Было время, когда все это впервые стало для меня очевидным, и довольно тревожное состояние заставило меня, в глубине души, отдать все свои силы
  Это была серьёзная мысль. После этих размышлений, или, скорее, в их ходе, однажды я проснулся и почувствовал тошноту, и эта тошнота радикально отличалась от всех остальных.
  У него не было объекта.
  Я хорошо помню тот день: я сидел, сгорбившись, на краю кровати, созерцая точку на полу передо мной, куда случайно светило солнце, и ждал, пока пройдёт тошнота. Но она не проходила, и когда я подумал, что, возможно, она никогда не пройдёт, к ней присоединилось какое-то головокружение, которое я сначала не мог определить.
  Это головокружение было непохоже на освобождение или облегчение, вообще на них не похоже, скорее это была кошмарная невесомость, как когда хочешь что-то пригвоздить, но ничего не получается, потому что ничто не имеет веса и ничего нельзя пригвоздить. Это был тот тип кошмара, когда понимаешь, что недостающий вес вещей сидит прямо у тебя на груди, словно какой-то суккуб, но прежде чем ты успеваешь его сбросить, он каким-то таинственным образом засасывается в непознаваемое царство твоих клеток, и с этого момента ты беззащитен, твои клетки уже весят тонну, в то время как все твое тело такое легкое, что оно почти парит, и так продолжается до тех пор, пока ты не можешь только удивляться, как клетки могут быть такими невыносимо тяжелыми, когда тело такое тошнотворно легкое, и в этой тошнотворной легкости вещи постепенно от тебя отступают, так же как и ты сам начинаешь постепенно отступать от них, одним словом, это как когда человек, тащащий груз, изнемогает от всей этой ноши и вдруг смотрит на свои руки и видит, что в них ничего нет, никогда не было, что он ничего не тащил, — то есть когда ты внезапно понимаешь, что чего-то больше нет у тебя, как ничего и не было никогда.
  Уважаемые господа!
  Я — этот человек!
  И причина, по которой я обещаю вам так мало, заключается в том, что мне нечем обещать.
  За вами, господа, стоит Вселенная, даже если её нет. А за мной, даже если я утверждаю, что она существует, нет ничего, ничего, ничего.
  Но я больше не буду злоупотреблять вашим терпением.
  Мое задание — рассказать об имуществе.
  Пожалуйста, уделите мне внимание.
   II
  Однажды осенним днём, ещё тогда, когда я мог свободно передвигаться по улицам без разрешения и сопровождения, мне по какой-то причине пришлось зайти на почту. Я уже не помню точно, что именно я делал, может быть, письма или несколько небольших посылок, не уверен, но помню, что обе руки у меня были заняты, когда я направился к входу почты на главной улице.
  В те времена, как вы знаете, подобные здания ещё не были защищены, так что любой мог беспрепятственно пройти через вход. Можно было зайти внутрь, чтобы отправить или получить деньги, купить почтовые марки, оплатить счета, а затем выйти или даже вернуться, если что-то забыл, – словом, люди были вольны делать всё, что им вздумается, и так было и в этот осенний день.
  Я вошёл и, пробившись сквозь толпу приходящих и уходящих, нашёл нужное мне окошко выдачи. Это было несложно, ведь выбирать нужное окошко нужно было по виду работы: с вывеской «Деньги» или с вывеской «Конверт». Поскольку у меня были конверты, или мелкие пакеты, мне пришлось встать перед окошком с надписью «Конверт», или, вернее, занять место в конце очереди, поскольку я забыл упомянуть, что у обоих типов окошек выстраивались довольно длинные очереди. Чтобы описать всю картину целиком – знаю, обстоятельства тех дней вам знакомы – по какой-то странной причине слева от входа, где можно было отправлять крупногабаритные посылки, никого не стояло; и ещё, напротив всего этого – напротив отделения для отправки крупногабаритных посылок, окошек выдачи с их различными обозначениями и людей, стоящих в очереди, – стояли столы разной высоты с полками; имелись стойки для письма и столы со стульями, так что для того, чтобы просто наклеить почтовую марку, не нужно было садиться (то есть занимать столешницу), в то время как для того, чтобы написать письмо или открытку, можно было сесть (то есть иметь стол и стул).
  Ну, вот я стою в очереди и смотрю на затылок человека, стоящего передо мной, но на самом деле я смотрю не на эту голову, а постоянно проверяю расстояние между мной и окошком обслуживания.
  Я не смотрел на затылок, к которому были рассеянно прикованы мои глаза, а считал, сколько людей ждут меня впереди, один, два, три, четыре, пять, шесть... семь, решил я, но, может быть, эти двое
  Там были люди, мужчина и ребёнок, вместе, так что было всего шесть, и в этот момент, совершенно случайно, я вдруг вспомнил, где нахожусь. Я видел себя сверху, словно смотрел с облака, стоя в очереди, и видел, как всё работает, и работало, пусть и не совсем гладко, но рывками. И всё же, работало; после того, как всё было чётко разграничено на почте, было понятно, чего ожидать от человека по эту сторону окошка обслуживания или от человека, сидящего внутри, за тем окошком; всё было устроено так, чтобы письма, мелкие посылки, деньги и более крупные посылки могли свободно перемещаться; функция марок понималась как сбор, уплачиваемый за этот трафик, другими словами, в целом, почта работала. Я, конечно, не знаю, какая польза была бы от неблагополучной почты. Настроение было не совсем веселым, но и не мрачным. Почтовая служащая (я хорошо ее видел, если отводил взгляд от затылка передо мной и смотрел через стеклянную панель, отделявшую служащую от нас) работала не слишком рьяно (что сразу вызвало бы к ней симпатию), но и не медлила (что сделало бы ее противной), и, оценивая в целом ситуацию, учитывая, как мы все стояли в очереди, можно было подумать, что так все и останется.
  Шесть, сказал я себе, или, если мужчина и ребенок вместе, пять.
  Снаружи проник луч солнечного света.
  Довольно много людей входили и выходили; некоторые просто стояли, оглядываясь по сторонам, прежде чем решить, в какую очередь встать, в то время как другие практически бежали от двери до конца очереди, в которую им предназначалось, чтобы кто-нибудь из стоящих и оглядывающихся, или, может быть, какой-нибудь позже прибывший, ловкий клиент, не протиснулся перед ними. Если вы стояли в очереди, вы считали, глядя в затылки впереди вас, и постоянно пересчитывали оставшееся расстояние, как я, заботясь на самом деле только об одном: сколько времени потребуется, чтобы дойти до этого окна. Те, кто занял свое место в очереди, следили за каждым стоящим впереди, было важно, пять это или шесть, так что для новичка нагло влезть в начало очереди вместо того, чтобы присоединиться к концу было немыслимо. Это считалось бы явным случаем, легко подлежащим осуждению; Однако была и другая, подлая попытка, когда, игнорируя очередь, кто-то подошел к окну, заявив, что не собирается вмешиваться, что он не пришел туда по той же причине, что и остальные, а просто чтобы спросить
  вопрос, ему просто нужна была какая-то информация, один вопрос, и он бы ушел.
  Я не буду продолжать анализ потенциально недружелюбных сцен, которые могут возникнуть, пока стоишь в очереди, не желая переусердствовать и позволить мучительной стилистической бессмысленности накалить напряжение до предела, в то же время я намерен дать представление о мелочных отношениях, царящих на этой сцене, отчасти для того, чтобы убедить вас, что эта почтовая версия существования действительно была мрачной в тот день, а также для того, чтобы внести ясность: женщина, которая в этот момент истории внезапно подошла к нашему окну и тем самым дала решительный поворот не только конкретному дню, но в определенном смысле и всей моей жизни, эта женщина никак не вписывалась в эту почтовую версию существования.
  Она вошла в дверь, словно никогда раньше не бывала на почте: растерянная, испуганная, крайне расстроенная, было видно, что ей стоило огромных усилий войти, и удержаться тоже стоило огромных усилий. Внешне она казалась невзрачной, одежда почти ничего не выдавала (расстегнутая светло-зелёная хлопковая куртка, под ней вязаный кардиган, чёрная юбка, а на голове – какой-то платок, не помню ни цвета, ни материала, возможно, это была вязаная шляпка, правда, не помню). Что-то выдавали в ней только глаза и поза, ибо они сразу же давали понять, что эта женщина… совершенно разбита.
  После долгих колебаний в дверях она подошла к письменному столу, села спиной к нам, положила сумочку на колени и начала нервно в ней рыться. Очевидно, она не нашла то, что искала. Она закрыла сумочку и принялась шарить по карманам пальто, но безуспешно, потому что предмет, как в итоге оказалось, шариковая ручка, прятался в левом кармане её кардигана.
  Вот откуда она вытащила его, только чтобы оглядеться вокруг, с этой ручкой в руке, всё ещё испуганная и растерянная, и, учитывая беспрестанное движение вокруг, казалось, что надежды найти выход из этого испуганного замешательства было очень мало. И всё же она нашла выход сама, потому что, казалось, мало-помалу начала понимать, для чего нужны все эти разнообразные окошки с надписями «платёжки» и «конверты», и встала, чтобы, довольно неуверенно, с остановками и рывками, подойти к нужному окошку, обозначенному табличкой с конвертом, и, среди видимых признаков недовольства стоящих в очереди, она наклонилась к окну и очень тихим голосом сказала:
   сказал клерку: «Прошу прощения... Я хотел бы отправить телеграмму, но не могу найти одну из этих... бумаг».
  Через стеклянную панель кабинки мы ясно видели, как служащий бросил на женщину угрюмый взгляд и сунул ей в отверстие чистый бланк телеграммы.
  Женщина взяла бланк, но не отошла от окна, лишь слегка отошла в сторону. Она пристально посмотрела на листок, переворачивая его и изучая, но если она намеревалась, как я, вероятно, и предполагал, привлечь к себе внимание и получить совет по заполнению бланка, то это был напрасный труд, поскольку почтовый служащий не только не обратил на неё внимания, но и полностью проигнорировал её и с показной сердечностью повернулся к следующему посетителю. Стоявшие в очереди, особенно те, кто стоял ближе всего к окну, вероятно, испытывали желание оттолкнуть женщину, а может быть, даже – случайно – слегка наступить ей на ногу, чтобы она опомнилась и не задержала очередь; с другой стороны, эти же люди, ожидавшие в очереди, были несколько озадачены, поскольку было действительно невозможно решить, в чем была проблема этой женщины, и я думаю, что я был не единственным, кому уже пришло в голову, что, возможно, ее проблема была не столько в форме телеграммы, сколько в том, что никто не сказал ей уйти, забыть об отправке этой телеграммы, да, я все больше склонялся к такому выводу, отмечая при этом, что передо мной осталось всего пять, а может быть, и четыре, и я скоро узнаю, были ли этот мужчина и этот ребенок вместе; у меня крепло подозрение, что женщина по крайней мере в той же степени ожидала, что ее немедленно отговорят от отправки этой телеграммы, как и уверения в том, что телеграмму непременно нужно отправить.
  Вам может показаться странным, если я сейчас утверждаю, что мне вообще не приходило в голову, что, скажем, речь идёт о какой-то семейной или романтической драме; всё это могло бы показаться довольно странным и даже подозрительным, если бы после случившегося, спустя столько лет, я попытался бы переместить основные моменты инцидента в сторону, которая была бы мне по душе. Но это не так, не только потому, что любое вмешательство такого рода уже давно мне не нравится, но и потому, что искреннее намерение вмешаться в акценты истории означало бы совершенно иной исход. Поэтому кажется само собой разумеющимся, что не стоит даже пытаться угадывать, что скрывалось за необычным поведением женщины, то есть сама женщина и её история стали очевидными причинами не вмешиваться в акценты истории, поскольку
   казалось бессмысленным воображать, что в связи с ней — именно с ней! — может возникнуть какая-то романтическая или семейная драма.
  Равным образом невозможно было вообразить там что-либо иное, невозможно было сказать, какой фон лежал за ней, потому что ее смущение обладало какой-то неопределимой воздушностью, ее встревоженные глаза излучали особую, совершенную невинность, и в этой безутешной позе, когда она помедлила у окна, а потом вернулась к письменному столу и снова села на стул, была какая-то чистота, которую я и, без сомнения, немало других стоявших в очереди — именно в силу ее несоответствия месту, ее почти потусторонности — не смогли бы объяснить (без смущения) с точки зрения трезвых, мирских соображений.
  Я не хочу утверждать, что эта женщина, учитывая всю ее скорбную чистоту, была ангелом, но я также не хочу говорить, что она не была ангелом.
  Если мне всё же придётся что-то сказать по этому поводу, то лучше всего сказать, что, хотя письменный стол и стул не могли находиться дальше восьми-десяти метров от меня, даже если бы я захотел, я не смог бы преодолеть это расстояние в восемь-десять метров. Невозможно было просто подойти к ней, слегка коснуться её плеча и заговорить с ней; нужно было признать: эта женщина, сидящая спиной к нам, в этой хлопчатобумажной куртке, которая почему-то так сильно помялась или перекрутилась на талии, была совершенно неприступной и недоступной.
  И она была левшой.
  Я наблюдал за тем, как она пишет, и в то же время отметил последнее изменение в строке: «три», — сказал я себе, и теперь без малейшего удовлетворения пришел к выводу, что мужчина и ребенок были вместе.
  Затем женщина поднялась со стула и с бланком телеграммы в руке вернулась к окну. Она подождала, пока стоявший там человек закончит свои дела, затем наклонилась к проему, указала на бланк и сказала: «Прошу прощения ещё раз… Кажется, я всё испортила…»
  Почтальонша, уже не скрывая, насколько тягостны ей эти постоянные прерывания, словно выражая солидарность с общим делом стоящих в очереди, раздраженно швырнула перед женщиной очередной чистый бланк. Женщина поблагодарила её, извинилась перед очередниками и вернулась к своему столу. Она вытащила из сумочки пачку бумажных салфеток, высморкалась, сложила салфетку, сунула её в карман пальто и снова принялась писать.
   Я наблюдала, как она пишет.
  Она судорожно сжимала перо, держа его почти у кончика. Она медленно выводила каждую букву, останавливаясь после каждого слова, чтобы обдумать его. Иногда она поднимала голову, словно чтобы посмотреть в окно, или, скорее, словно созерцала солнечные лучи, струящиеся сквозь окно почты, ошеломлённо ища что-то в падающем свете. Затем она снова склонялась над бланком, совсем близко к бумаге, и продолжала писать.
  Я заметил в очереди еще двоих и видел, как мужчина и ребенок уходили вместе, закрыв за собой дверь.
  Затем женщина снова поднялась и в третий раз подошла к окошку выдачи. «Прошу прощения за то, что снова беспокою вас…», – начала она с тревогой. «Я закончила… Только… я хотела бы кое-что добавить. Не знаю, можно ли так…» Она протянула бланк телеграммы через отверстие. «Я хотела бы добавить ещё одно слово… Но я не знаю… Мне нужно всё переписать?»
  Почтальонка какое-то время молчала, просто смотрела прямо перед собой с суровым выражением лица. Было видно, что она ненавидит эту женщину.
  Затем, словно сосчитав до десяти и немного успокоившись, она беспомощно развела руками, бросила заговорщический, дружеский взгляд на следующего в очереди, молодого солдата, и, сделав лицо, словно говорящее: «Что я могу сделать?», взяла телеграмму и склонилась над ней. «Скажи мне. Как это слово? Я напишу. Давай покончим с этим».
  Женщина ответила еле слышным голосом.
  «Я бы хотел здесь добавить: «бесполезно».
  И она указала в телеграмме точное место.
  Почтовая служащая подняла брови, кивнула, написала слово на нужном месте, подсчитала слоги, быстро все сложила, взяла деньги, вернула сдачу и не спускала глаз с женщины, пока та, почти бегом, не покинула помещение, а дверь за ней захлопнулась.
  Затем она заговорила достаточно громко, чтобы все могли ее услышать.
  «Я просто не могу выносить этих психов. С меня уже хватит. Если увижу ещё хоть одного… Ты только посмотри!» – повернулась она к молодому солдату и с отвращением ударила ладонью по телеграмме. «И что мне теперь с этим делать?!»
  «Почему? Что в этом плохого?» — спросил молодой человек.
  С гневным жестом служащая протянула ему телеграмму и скомкала ее в кулаке.
  «Адресата нет».
  Уважаемые господа!
  III
  Думаю, в этот момент мы можем сделать передышку.
  У каждого потока мыслей свой темп, включая мой собственный, и, признаюсь, порой я не могу даже за своим, не говоря уже о чужих. Представьте, как какой-нибудь уличный патруль, может быть, патруль Хайноци (неважно, какой из множества), преследует кого-то, имеющего разрешение убить или захватить, – теперь это не имеет значения, и преследуемый просто задыхается, патруль тоже отстаёт, и обе стороны утверждают, что охота продолжается, хотя это не так. Именно в этот момент нужно сделать глубокий вдох, попытаться восстановить темп в подъезде или на заднем дворе среди бочек с маслом, хотя бы на время этой одышки, тяжело дыша, восстанавливая темп, ведь именно в этом и заключается суть погони, – вернуть тот темп, который обе стороны – и преследователь, и преследуемый – одновременно потеряли. Что ж, вот так и я оказываюсь сейчас, вынужденный прервать свою лекцию. Вы знаете, что произойдет дальше в этот промежуток времени, в подходящем дверном проеме или на заднем дворе среди бочек из-под масла, где можно перевести дух; однако я обещаю вам, что это последний раз, не будет никаких дальнейших так называемых прерываний или отклонений, то есть только это последнее, и затем, поверьте мне, с этого момента все пойдет гладко, как хорошо смазанная машина, беспрепятственно, следуя по прямой к финишу, не останавливаясь до последнего предложения — где не только эта лекция, но и все мое занятие подойдет к своему окончательному заключению — и в этот момент я тоже раз и навсегда смогу удалиться из центра вашего внимания, которое все это время было таким двусмысленным и теперь, возможно, становится довольно зловещим.
  Да, мы здесь на мгновение останавливаемся, а пока, чтобы сделать дыхание менее слышимым, пока это «я» внутри меня снова обретает свой нормальный темп, позвольте мне вернуться к обыденному месту моего пребывания в вашем подвале, и, помимо напоминания вам о необходимости не забывать о дополнениях к моей ежедневной норме прогулок, позвольте мне поднять еще один вопрос, о котором я собирался упомянуть.
  Ввиду некоего решающего поворота в сложившейся ситуации, который от меня скрывали, боюсь, что ваше решение назвать эту лекцию моей прощальной речью не обязательно гарантирует, что моё последнее появление здесь станет первым шагом к освобождению. То есть, весьма вероятно, что мне придётся остаться здесь, возможно, освободившись от вашего внимания, но не от предписанной вами для меня охранной охраны. Если дела обстоят таким образом, я могу рассчитывать на длительное пребывание здесь, но вы должны понять, что для меня такое пребывание равносильно посадке на «Титаник», то есть мои потребности радикально меняются, рациональные сводятся практически к нулю, в то время как мои иррациональные потребности, те, которые возникают, становятся теперь важнейшими, я бы сказал, жизненно важными, так что однажды на прошлой неделе, когда я лежал на кровати и переключал каналы телевизора (эти показатели того, что дела идут своим чередом), однажды на прошлой неделе я внезапно понял, что с этими каналами что-то не так, ах, но, конечно же, я понял, что то, что я смотрю, — это не что иное, как так называемый консервированный материал, указывающий на то, что снаружи, в реальном мире, что-то радикально изменилось, произошло что-то необратимое, что побудило нас, господа, к отчаянному решению устроиться на длительную осаду, и теперь я останусь вашим особым пленником на все время этой осады. Мне стало ясно, что, возможно, я никогда не покину эту крепость, ваши великолепные, но смертоносные владения. Я вдруг понял, что – если можно так выразиться – вот мы снова, вот мы снова на борту «Титаника» .
  Я не говорю, что белизна, чистая белизна подвала — белизна пола, стен и аскетичной обстановки — огорчала меня, как не раз полагали мои охранники, или как вы их там называете, — нет, проблема не в этой белизне, которая для других действительно может быть по-настоящему ослепительной, и не в полном отсутствии какого-либо цвета вообще. Нет, коль уж мы об этом говорим, для меня это всеобщее изгнание всех цветов в белизну представляет собой изящное подведение итогов реально происходящих событий, так что я далек от мысли протестовать против этого; это было бы совершенно бессмысленно.
  Речь идет о моем гонораре.
  До сих пор я не поднимал эту тему, и не сделал бы этого сейчас, если бы не чувствовал себя сейчас на борту « Титаника», но поскольку я, похоже, там и нахожусь, я должен сообщить вам, что, хотя я и не претендую на денежные соображения, тем не менее, поскольку эти мои конкретные почти нулевые потребности
   Упомянутые выше вопросы действительно возникли, и вот они, и я прошу вас обратить на них внимание. Я бы потребовал:
  1. Все документы и предметы, сохранившиеся с моего детства.
  2. Двести двадцать тысяч метров пряжи.
  3. Револьвер.
  Что касается первого, то достаточно сказать, что здесь я имею в виду дневники, табели успеваемости, аттестаты, фотографии, школьные тетради, сборники рассказов, раскраски, рисунки, куклы, игрушки, коллекции салфеток, почтовые марки, значки и спичечные коробки, словом, всё, что специальный отряд, посланный вами, сможет извлечь из этого лабиринта моего детства. (Если он найдёт дом, в котором я родился, он должен непременно обыскать чердак, вход на который — возможно, у вас этого нет в моём досье — находится сзади, сбоку от дома дяди Фери...) Что касается второго требования, то достаточно будет сказать, что для моих целей пряжа может быть в клубке или в мотке, мне всё равно, главное, чтобы она была цельным куском, то есть мне нужен один отрезок пряжи длиной двести двадцать тысяч метров.
  Что касается третьего пункта, то, думаю, комментарии излишни, поскольку выдача разрешений на оружие самообороны расширена и распространяется на учащихся средних школ.
  На этом всё, и я надеюсь, вы отправите этого коммандос при первой же возможности, так же как, надеюсь, вы не станете спрашивать о моих причинах; мне всё равно, можете считать это моей последней просьбой, в конце концов, мне всё равно, как вы её воспринимаете, поскольку мы имеем дело с совершенно личным вопросом: зачем мне всё это нужно, как оно связано друг с другом и почему именно эти три. В любом случае, упоминание этих документов и предметов моего детства приходится как нельзя кстати и для вас, господа, поскольку именно это сейчас и последует: упоминание этих вещей, ибо мы достигли конца нашего отступления, где я могу раскрыть вам всё, что мог рассказать об имуществе как краеугольном камне, опоре, фундаменте, глубочайшей сути нашего мира, или, вернее, нашего прежнего мира; всё это к настоящему моменту может относиться лишь к абсолютной утрате всего имущества, хотя корни уходят в моё детство, откуда берут начало все эти запрошенные документы и предметы. Это то самое детство – с куклами, табелями успеваемости и коллекцией спичечных коробков – которое относится к истории, которая вас волнует, господа. Видите ли, история, которая последует дальше, и которую вы…
  Очевидно, я с нетерпением ждала продолжения после всех этих, казалось бы, второстепенных и тривиальных историй и анализов, которые начались ещё в детстве, и отправной точкой стала любовь к вещам. Что касается финала, то его можно кратко описать как абсолютное отвращение, которое вызывает имущество. Конечно, вас интригует то, что могло произойти между началом и концом этой истории. Что ж, должен сказать, что всё гораздо проще, чем вы думаете, и его можно кратко изложить.
  Сначала у меня была только одна кукла, и я ее очень любила.
  Потом мне подарили плюшевого мишку и льва, оба из искусственного плюша, и я их тоже очень любил. После этого мне подарили деревянный замок с оловянными солдатиками, а потом пришла школа, и мне подарили футбольный мяч, рюкзак, синий спортивный костюм, и любовь постепенно переросла в симпатию, я был рад всем этим вещам – футбольным мячам, рюкзакам, спортивным костюмам. А запас моих вещей рос и рос, и по мере того, как он рос, моя радость превращалась в жажду обладать ещё большим количеством этих вещей или, по крайней мере, чтобы эти вещи, которыми я владел, навсегда оставались моими в самом строгом, неоспоримом смысле, и чтобы этот запас продолжал расти и расти.
  И вот эта сокровищница росла и росла, как и я. Потом я вырос и стал мужчиной со всем, что обычно: женой, ребёнком, домом, машиной, телевизором — всё это, конечно же, на самом деле сводилось к жажде и желанию, чтобы всё, чем я владею, оставалось моим.
  Но настал день, конечно, уже во взрослой жизни, когда я остановился в таверне и задержался, как это обычно делают мужья по дороге домой после покупок. Когда же пришло время прощаться, и кто-то спросил, кому принадлежит эта полная сумка, я, будучи немного пьяным, промолчал, хотя она и принадлежала мне, но никто этого не знал, слова просто отказывались идти на язык, поэтому я промолчал и позволил недоумению по поводу отсутствующего владельца превратиться в перепалку между моими собутыльниками, закончившуюся дележом содержимого полной сумки, где каждый взял домой то, что ему хотелось, учитывая, что какой-то незнакомый пьяница явно не уследил за своими вещами. (Кажется, я припомнил, что мне удалось взять домой помидор.) Позже я не смог придумать серьёзной причины для молчания, но тот день оказался судьбоносным: с тех пор, словно в меня вселился дьявол, я всё чаще и чаще делал подобные вещи, я, казалось, выработал привычку отстраняться от
  мои вещи, отрицание того, что вещи мои, и это отчуждение и отрицание, хотя и началось с осязаемых вещей – настоящих объектов собственности – не остановилось на этом, а начало метастазировать на вещи, которые не были настоящими объектами собственности, и распространилось, скажем, от сумки с товарами до головы, полной идей, от помидоров до мыслей и, наконец, до самого языка. Например, мне становилось всё труднее сказать: «Иди сюда, моя дорогая!» или «Пожалуйста, передай мне мою шляпу!», и у меня начались проблемы даже с такими безобидными выражениями, как «О боже!» или «Твоя мать…»
  ...», то есть у меня просто начались проблемы с любыми притяжательными местоимениями — прилагательными, местоимениями, суффиксами, — особенно когда речь шла о первом лице единственного числа, хотя, конечно, у меня были все основания продолжать их использовать, ведь в конце концов у меня была моя любовь, моя шляпа, мой бог, моя мать.
  Может быть, мне едва ли нужно говорить, что в конце концов вместе с этим переходом, хотя и не связанным с ним, я потерял всё: моего бога, мою мать, мою любовь и, в конце концов, даже мою шляпу; но ни на секунду не думайте, что это объясняет пагубный кризис притяжательных прилагательных и местоимений, нет, вовсе нет, это вообще ничего не объясняет; прошли годы этой сокрушительной двуличности, а я не нашёл выхода. Двуличностью я это называю, но я мог бы сказать, что это была полная анархия, потому что даже когда я изо всех сил пытался сказать «нет» вещам, в то же время я говорил им «да». Возьмём, к примеру, улицу, где, видите ли, я заметил странный факт, а именно, что люди ходили не прямо перед собой, как обычно, а боком, все без исключения, кривясь, искоса поглядывая на витрины; то есть, осознавая и отрешаясь от того, что живу среди людей, явно неспособных противиться гипнотическому влечению к приобретению, я в то же время время от времени не мог удержаться от того, чтобы не бросить взгляд на эти витрины. А порой, борясь с тошнотой, я даже заходил в какой-нибудь магазин, чтобы купить, скажем, новую шляпу, чтобы покрыть голову.
  Я могу охарактеризовать свое положение только как самую ужасающую анархию, раздираемую притяжательными местоимениями и тошнотой, реальным имуществом и реальным отвращением, лживыми или, по крайней мере, нечистыми основами моей жизни, при этом я не имел ни малейшего представления о том, что разрывало меня на части, что так окончательно сбивало меня с толку, когда мне приходилось употреблять первое лицо единственного числа по отношению к миру.
  Вы уже знаете, что положило конец этой анархии для меня.
   Да, господа, это была та самая телеграмма на почте в тот осенний день.
  Я не могу сказать, что мне сразу все стало ясно; сначала только одно слово «бесполезно» пронзило мое сердце, а потом
  «адресат неизвестен». И вот я, с пронзенным сердцем, иду домой, блуждая и, если позволите мне так выразиться, колеблясь между смертельно сладкой меланхолией и необходимостью немедленного бунта.
  Я уже не помню, как долго это продолжалось, возможно, дни, а может быть, и недели, пока однажды утром я не сидел у окна, глядя на безрадостный свет, и на улице, под кухонным окном, стая воробьев взлетела с сухих веток неподстриженной живой изгороди и почти сразу же спикировала обратно.
  Это было так, как будто завесу сорвали, а затем опустили, настолько быстрым был этот взрыв вверх и падение вниз, и хотя тут не могло быть непосредственной связи, я до сих пор верю, что какая-то связь должна была существовать между стремительным порывом стаи воробьев и моим просветлением, ибо это было похоже на просветление, так же, как и в тот предыдущий день тошноты (я вспоминаю того суккуба), я проснулся и осознал, что ничем не обладаю и никогда не буду владеть, и я не единственный такой, и я представлял, как мои глаза обнимают весь этот мир, погрязший в жажде обладания, — все мы были и будем такими вечно.
  К настоящему времени вы, возможно, уже привыкли к тому, что, кроме повторения доказательств, от меня ничего особенного ожидать нельзя, так что не удивляйтесь, услышав во второй раз, хотя и из более глубинной глубины, что «я ничем не обладаю» и что «ты тоже ничем не обладаешь». И всё же я хотел бы убедиться, что вы понимаете, что я имею в виду.
  Вы, господа, прекрасно знаете, что когда-то существовал мир, где – совершенно независимо от определения его содержания – можно было ясно, пусть даже и в ограниченном смысле, определить значение вещей, и это значение устанавливалось лишь до тех пор, пока царил мир как в человеческих, так и в природных отношениях. Глядя на эти сухие ветки перед кухонным окном, я вдруг понял; то есть, стая воробьев, взлетая и опускаясь обратно, отбросила завесу с того факта, что этот мир, существование которого, кстати, многие охарактеризовали бы как условное, закончился, условия мира больше не достигаются ни в человеческих, ни в природных отношениях.
  отношения, потому что теперь в этих отношениях преобладало состояние войны, короче говоря, произошел решительный поворот, вероятность которого и наше движение к которому мы, конечно, осознавали все это время (мы даже говорили друг другу, моргая, что нет никакой возможности это сдержать, все неудержимо несется к краю пропасти и т. д. и т. п.)
  — за исключением того, что мы не осознавали, что изменение уже произошло.
  Точно так же, как в поездке на поезде, выйдя из леса или пологих холмов, мы внезапно оказываемся посреди мрачной пустыни, именно так это и произошло, из мира в войну, с той лишь разницей, что в данном случае было гораздо труднее, если не невозможно, провести границу, где заканчивается одно и начинается другое, потому что никакая граница не разделяет эти два понятия, вместо этого одно порождает другое, каким-то образом вклинивается в другое, поэтому — в отличие от настоящей поездки на поезде — в ситуации война/мир все происходит почти незаметно, в один момент мы выглядываем в окно — и там по-прежнему лес и пологие склоны холмов, затем мы смотрим снова — и это пустыня.
  Пожалуйста, не поймите меня неправильно. Когда я говорю о состоянии войны, я не имею в виду... Я не знаю... скажем, стрельбу на улицах или что-то в этом роде... Нет, это не выстрелы на улице и не страх, что по нам могут стрелять. Конечно, это может произойти в любой момент, но это не то, что делает войну, совсем нет. Это не уличная охота и тому подобное. Но когда...
  ... как бы это сказать... время идет, мир продолжает свой путь и по пути приходит к дорожному знаку, и этот дорожный знак никуда не указывает, дорога заканчивается здесь, движение дальше продолжаться не может, все как будто сходится здесь, и затем... по какой-то причине — и мы можем назвать это единственной истинной и необъяснимой тайной — из бутылки вырывается демон.
  Этот зловреднейший демон не то же самое, что ангел смерти, ибо он не дух мира, а демон войны, восторга от того, что всё сущее может быть разрушено. Это – восторг самый сильный, высший, непревзойдённый, и ничто и никто не избегнут его власти.
  Всему можно сказать «нет», кроме этого, потому что оно незаметно проникает всюду, потому что оно — начало и конец всякого настоящего высказывания, неподражаемый экстаз власти над вещами, где глубины господства совершенно безграничны.
  Этот демон движим необъяснимой ненавистью, и он заставляет нас уничтожать себя. И как только он вырывается на свободу, защитный периметр вокруг нас, империя вещей вне нас, всё, чем мы властвуем, с высоты...
   от коллекции спичечных коробков до королевства, все, что принадлежит нам, вдруг теряет свой смысл и распадается на части.
  Я сидел у кухонного окна, и стая воробьев заставила меня кое-что понять.
  На самом деле... У нас ничего нет.
  IV
  Уважаемые господа!
  Прежде чем я поклонюсь в последний раз, позвольте мне поделиться с вами новостью, возможно, вы ее еще не слышали.
  В 1981 году на Окинаве, одном из южных островов Японии, известном прежде всего американской военной базой и входящем в Восточно-Азиатский фаунистический регион, после ликвидации американской базы и возвращения японцев местные власти решили построить дорогу. До этого не существовало дороги, соединяющей южную часть Окинавы, где благодаря американской базе существовала относительно обширная цивилизация, с северной частью острова, полностью сохранившейся в первозданном виде. Строительство дороги должно было установить связь между южной и северной частями острова, между цивилизацией и природой.
  Работа началась, и бульдозеры, экскаваторы и рабочие бригады прибыли в субтропические джунгли, доселе нетронутые человеком. И вот в один прекрасный день, а именно 4 июля 1981 года, в этом царстве нетронутой природы рабочие со своими бульдозерами наехали на красивую птицу. Эта птица была длиной около тридцати сантиметров, с оливково-коричневой спиной, с чёрно-белыми полосами на груди и брюхе, с длинным клювом и лапами ярко-кораллового цвета. Сами рабочие сочли её красивой, и благодаря этому туша попала в руки учёного, изучавшего фауну острова вслед за дорожными строителями и американскими войсками, и этот учёный с изумлением взглянул на тушу.
  Птица принадлежала к неизвестному виду.
  Никто никогда не видел этого вида, ни в одной орнитологической монографии он не упоминался, и учёный по имени Мано осознал масштаб открытия. Но он отказался монополизировать славу и, в традиционной японской манере, предложил эту честь профессору Ямасине, директору орнитологического института в Токио.
   настаивая на том, что особая честь описания вида принадлежит профессору.
  Нетронутая природа северной части острова, конечно, не исключила коренных жителей, которые жили там на протяжении столетий, так что, учитывая присутствие этой коренной популяции, птица все равно продемонстрировала такое совершенное мастерство в сохранении своего существования невидимым на протяжении бесконечной череды поколений, и что ж, этот факт, понятно, вызвал значительный интерес во всем мире.
  Профессор Ямасина, основываясь на наблюдениях Мано, определил, что новый вид принадлежит к семейству пастушковых (Rallidae), и, поскольку из-за длинного клюва его нельзя было отнести к короткоклювым погонышам, он выделил в этой классификации отдельную ветвь и назвал его окинавским пастушком ( Yanbaru-kuina по-японски). Неудивительно, что в первом же предложении, описывая поведение птицы, профессор Ямасина отметил, что окинавский пастушок ведёт весьма скрытный образ жизни.
  Теперь оставалось только объяснить, как могло случиться, что этот скрытный способ существования имел столь оглушительный успех.
  Наблюдения пришли к выводу, что мы столкнулись с прискорбно малой популяцией, и именно это, а также крайне ограниченный ареал вида, отчасти объясняют успешность этого невидимого способа выживания.
  Одна из теорий заключалась в том, что птицы обитали в местности, где мелкие хищники должны были быть относительно немногочисленны или вообще отсутствовать, и они учли тот факт, что люди не представляли опасности — каким-то чудом аборигенное население воздержалось от охоты на них, птицам удалось остаться вне поля зрения, поэтому их пути никогда не пересекались.
  Эти наблюдения, если можно так выразиться, в отношении столь робкого существа были тщательными и всесторонними, хотя и оставляли место для нескольких разумных догадок, которые ни на йоту не приближали к разгадке тайны.
  Последующие расследования выявили возможное значение факта отсутствия способности окинавского пастушка летать.
  Видите ли, недавно открытый вид обитал на земле и не был способен летать.
  Феномен нелетания известен в орнитофауне как континентальных массивов суши, так и океанических островов, но в последнем случае объяснение ещё более очевидно. Оно более очевидно, но приводит к
   ловушка, которая, как оказывается, отдаляет решение поставленного вопроса в бесконечность.
  Учитывая, что для островных птиц серьёзной опасностью является быть унесенным штормом, некоторые виды пытались защититься от неё, просто воздерживаясь от полёта. Защитный рефлекс не летать стал наследственным, и, особенно у крупных птиц, изначально плохо летавших, за относительно короткие сроки это привело к полной потере способности летать. Это, в свою очередь, потребовало скрытного образа жизни, поскольку наземные обитатели полностью зависят от хищников. Именно это и произошло с нашим пастушком: потеря способности летать привела к крайней робости, заключили учёные. Но, учитывая, что в мире птиц есть несколько подобных случаев, следует отметить, что ни один из них не был столь успешным, как наш пастушок.
  Профессор и его соавтор не скрывали своего безграничного восхищения окинавским пастушком, этим великим мастером уединения, из-за его совершенного защитного механизма.
  Я тоже отдаю дань уважения этой птице, поэтому и рассказала эту историю, но в то же время чувствую себя в ловушке.
  Видите ли, моя точка зрения отличается от точки зрения профессора Ямасины и его коллег-исследователей. В моём представлении окинавский пастушок — это просто птица, которая не умеет летать.
  В
  Ну вот и все мои новости, и больше ничего я на данный момент придумать не могу.
  Я сдержал свои обещания и сказал все, что намеревался сказать.
  Будут ли у меня те же охранники по пути вниз?
  Это да?
  В таком случае, господа, я готов.
  Лекция окончена.
  Давайте отправимся в путь.
  
   СТО ЛЮДЕЙВСЕХДО ЛД
  Потребовалось две с половиной тысячи лет, в общем и целом двадцать пять сотен, то есть примерно сто поколений, чтобы этот факт стал очевидным и опознаваемым с неоспоримой точностью, именно столько времени потребовалось, чтобы дойти до этого момента, до наших дней, но можно также сказать, что примерно двух с половиной тысяч лет хватило, чтобы учение рассыпалось, зачахло, чтобы его послание стало тусклым и извращенным, чтобы полный и непоправимый распад его первоначального смысла через бесконечную цепь неверных толкований и непониманий потребовался сто поколений, можно также сказать, что все это потребовалось сто человек, включая первого, который понял это и завещал это традиции, и последнего из ста, который окончательно отказался от непревзойденной области знания, относящегося к факту, то есть того, кто — с другой точки зрения — оказался способным построить постижимый человеком мир, основанный на искажении этого непостижимо глубокого знания, поскольку не только невозможно было восстановить изначальное учение, но больше неинтересно знать, что было утрачено, потому что это то, что произошло, сто людей, сто поколений, две с половиной тысячи лет, и мы забыли, что самый оригинальный философ мира задумал и провозгласил между 450 и 380, или между 563 и 483 годами до нашей эры, в окрестностях Оленьего парка Исипатхана и Кушинагара, потребовалось всего сто человек, так что у нас в начале двадцать первого века больше нет даже самого смутного представления о том, что факт одновременно создает и разрушает себя, что слова и идеи не могут ничего сказать о мире — об огромном космосе, содержащем так называемые самоочевидные факты — кроме постулирования ничто; совершенного и сверкающего ничто, в то время как, с другой стороны, к тому времени, как то, как устроен мир, было зафиксировано письменно, это окончательно и навсегда выпало из нашей памяти, выпало окончательно и безвозвратно, хотя не из-за недостатка фактов или реальности, а потому, что для того, чтобы обрести примитивное духовное состояние, избрать самый очевидный путь, чтобы получить контроль над постижимым человеком миром и тем самым установить
  безопасность бытия в царстве природы, это забвение казалось неизбежным, ничего другого не требовалось, единственным необходимым требованием было это отречение в тесном проходе к просторной и медленно рассеивающейся цепи мысли, так что, отбросив наше осознание необычайно сложной вселенной, мы могли бы теперь проводить наши жизни среди бесплодно бьющихся волн все более ясной, простодушной, грубой логики, таким образом давая начало рефлексивному человеческому существованию, это через жалкое непонимание механизма причинности, к завораживающе грубому руководящему принципу, основанному на коррелятивной системе факт-реакция-факт, или, скорее, симптом-реакция-факт, который сам по себе не препятствует, фактически, он гарантирует, что действию закона ничто не препятствует, и меньше всего это существо, предназначенное для так многого, хотя и не для всего, которое упорствует в иллюзии, что оно наконец-то обрел разум в обмен на средство видения глубочайшей взаимосвязи вещей, который он отбросил как дефектный, хотя самым загадочным образом он все еще сохраняет свое тайное функционирование; таким образом, самолишенный командной силы истинного интеллекта, униженный этой нанесенной себе раной, барахтающийся в высокомерии знания, которое никогда не было знанием, если только это не знание глупца, настаивающего на том, чтобы его привели обратно к факту неприкосновенности его роли, то есть его присутствия, т. е. его существования, и внутри этой непостижимой тайны стать тем, чем он в любом случае должен стать внутри одновременно существующего и растворяющегося контекста триллионов косвенных фактов.
  Всего две с половиной тысячи лет, и не осталось ни одного человека, который бы полностью осознавал, что второй из ста слышал когда-то в Оленьем парке и в Кушинагаре, каждое звено в изначальной цепочке мыслей превратилось в самую вопиющую ошибку, каждый пункт в текстах ошибочен, каждый пункт в комментариях ошибочен, как и каждый пункт в исправлениях и изменениях, уточнениях и пересмотрах, ничего, кроме ошибок, ошибок на ошибках, так что только одно спасает нас от безумия цинизма, только одно порождает уверенность, более слабую, чем самый слабый ветерок, а именно, что в каждом созданном и существующем явлении можно почувствовать, что изначальное учение действительно существовало когда-то, и что мир, космос, вселенная, другими словами что-то и всё — каким-то образом, то есть, непередаваемым образом все еще существует — возможно ли почувствовать это хотя бы на краткий миг, независимо от того, что именно есть мир, космос,
  и вселенная; в нас явно неискоренимо заложено чувство, что повсюду и всегда факты существуют во всей своей непостижимости и неуловимости, более того, триллионы и триллионы фактов существуют высвобожденными в тишине времени, потому что среди беспрестанных молний сомнения это чувство действительно неистребимо, что, например, там, где сейчас весна, распускаются весенние почки и то, что должно зеленеть, зеленеет — мы чувствуем это на краткий миг, независимо от того, что именно такое бутон, зеленый цвет и весна; вот мы стоим теперь, совершенно заброшенные, потеряв того, кто мог просветить, — потому что он когда-то давно понял, — и нас швырнули вниз, чтобы быть здесь, без того единственного, просто быть, как весна и бутоны и все это зеленеет, здесь в глубочайшем непонимании того, что значит, что это непременно должна быть весна, с почками и всем, что вот-вот зазеленеет, что, следовательно, должен быть прямой опыт, т. е. повод для прямой конфронтации и опыта, или, точнее: это все, для чего есть повод — стоять там весной, где весна, и наблюдать, как бутоны и все зеленеет, стоять и стоять там, когда наступает весна, стоять и наблюдать это среди самой катастрофической непосредственности, предоставленные самим себе, лелея мрачное подозрение, что когда-нибудь мы все-таки должны увидеть, как это возможно, что одновременно со всеми этими существованиями, со всеми этими триллионами и триллионами фактов, вообще ничего не существует.
  Может быть, на самом деле их было сто человек, именно столько потребовалось, и нет надежды, что будет сто один, потому что жизнь, основанная на непонимании, неверном толковании и ошибочных идеях, должна закончиться так же, как должна закончиться весна, как должно закончиться распускание почек и зеленение, и все будет так же непостижимо, как было с начала незапамятных времен, без какой-либо помощи на этом пути, и даже этот конец не несет просветления, поскольку тот, кто мог бы его дать, уже дал его когда-то давно, только никто не понял того, что он провозгласил: прочь рассуждение и прочь смысл, прочь жажду желания и страдания; не было никого, кто по-настоящему понял и принял это, несомненно, именно это и следовало сделать тогда, после 380
  или 438, принять то, что можно было бы понять из слов, сказанных аскетическим князем философов, и найти форму, какую-то совершенно новую форму, чтобы воплотить это душераздирающее состояние соприкосновения, и не передавать его так называемому пониманию, не бросать его для так называемого толкования, не оставлять его на произвол судьбы
   милость ума, который не мог не уничтожить его немедленно, оставив его себе или передав в область религии, не имеет значения, какой путь избрал ум, чтобы покончить с княжеским посланием, это была слепота средь бела дня, ум, вырывающий послание у адресата, так что теперь где-то предположительно у нас есть послание, в то время как есть эта горестная, неизлечимая слепота, и после этих ста не появилось никого, кто бы хотя бы признал, что то, что относится к другому, никогда не может на самом деле коснуться этого другого, так что теперь остались только слова, на следующие две с половиной тысячи лет, человеческие слова, которые никогда не будут —
  точно так же, как они никогда и не были ни на что годны, потому что они не только не расшифровали того, что было и все еще вписано в непосредственную священность триллионов и триллионов фактов, не только увели нас от того места, куда им следовало бы направить, но они даже не годятся и никогда не будут годиться для того, чтобы по-настоящему утешить нас в утрате, из-за отсутствия пути назад к единому, и не могут даже предупредить нас: мы должны очень внимательно слушать то, что говорится, если это вообще говорится, потому что это говорится один и только один раз.
  
   0
  Память — это искусство забывать.
  Он не имеет дела с реальностью, реальность — не то, что его занимает, он не имеет никакого существенного отношения к той невыразимой, бесконечной сложности, которая есть сама реальность, таким же образом и в той же степени, в какой мы сами не способны достичь точки, где мы можем уловить хотя бы проблеск этой неописуемой, бесконечной сложности (ибо реальность и проблеск ее — одно и то же); поэтому вспоминающий преодолевает то же расстояние до прошлого, которое должно быть вызвано, как и то, которое он преодолевал, когда это прошлое было настоящим, тем самым обнаруживая, что связи с реальностью никогда не было, и эта связь никогда не была желанной, поскольку независимо от ужаса или красоты, которые вызывает воспоминание, вспоминающий всегда работает, исходя из суть образа, который вот-вот вызовется, сущность, которая не имеет реальности и даже не исходит из ошибки, ибо он не может вспомнить реальность не потому, что совершает ошибку, а потому, что обращается со сложным самым вольным и произвольным образом, бесконечно упрощая бесконечно сложное, чтобы прийти к чему-то, относительно чего у него есть определенная дистанция, и именно так память сладка, именно так память ослепительна, и именно так память становится душераздирающей и чарующей, ибо вот вы стоите здесь, посреди бесконечной и непостижимой сложности, вы стоите здесь совершенно ошеломленный, беспомощный, ничего не понимающий и потерянный, держа в руке бесконечную простоту воспоминания — плюс, конечно, опустошительная нежность меланхолии, ибо вы чувствуете, держа это воспоминание, что его реальность находится где-то в бессердечной, трезвой, ледяной дали.
  
   II. РАССКАЖИТЕ НАМ
  
   NINEDRAGONCROSSING
   Будущее, то же самое старое.
  Он всегда планировал, что когда-нибудь поедет посмотреть на водопад Анхель, затем он планировал посетить водопад Виктория, и в конце концов остановился хотя бы на водопаде Шаффхаузен; однажды он поедет и увидит их, он любил водопады, это нелегко объяснить, он начинал всякий раз, когда его спрашивали, что ему нравится в водопадах, водопадах, начинал он, и тут же прерывал себя, как бы это сказать? Он недоуменно посмотрел на собеседника, словно ожидая, что тот поможет ему ответить, что же именно у него с водопадами, но, конечно же, тот, кто задал вопрос, никогда не спешил помочь с ответом, да и с чего бы ему, ведь он задал вопрос, потому что не знал ответа, так что обычно это вызывало некоторое замешательство, которое либо усиливалось, либо тут же прекращалось, потому что, немного помедлив, либо сразу, ему каким-то образом удавалось закрыть тему, потому что в такие моменты, когда от него пытались добиться ответа, он либо постепенно, либо резким движением буквально отворачивался от собеседника, он не хотел быть грубым, но его очень нервировало, что так всегда происходило, что он сразу же смущался, всё это действовало ему на нервы, когда его спрашивали, и он сам из-за этого смущался, просто стоял там, как обухом по голове, в то время как его собеседник явно не понимал, что происходит, что это такое с сковорода? — так что те из его знакомых, кто знал об этом, предпочли оставить это дело, хотя вопрос был бы оправдан, все вокруг него знали, что он любит водопады и что он всегда планировал путешествовать, чтобы увидеть хотя бы один, как говорится, хотя бы раз в жизни, в первую очередь водопад Анхель или водопад Виктория, но в крайнем случае водопад Шаффхаузен; тогда как все произошло совсем иначе, фактически совершенно иначе, ибо он прибыл в тот период жизни, когда уже не знаешь, сколько лет осталось, может быть, много, может быть, пять или десять, или даже целых двадцать, но также возможно, что не доживешь до послезавтра, и вот, однажды ему стало ясно как день
  что на этом этапе жизни он, как говорится, никогда не увидит ни водопада Ангела, ни водопада Виктория, ни даже водопада Шаффхаузен; кстати, звук одного из этих водопадов постоянно звучал у него в ушах; после того как он фантазировал о них все эти годы, он начал слышать один из них, но какой именно, он, конечно, не мог знать, так что через некоторое время, где-то лет к шестидесяти, он уже не был уверен, почему ему хотелось увидеть первый, второй или хотя бы третий из этих водопадов; может быть, для того, чтобы хотя бы решить, какой именно он слышал всю свою жизнь, или, точнее, вторую половину своей жизни, всякий раз, когда закрывал глаза ночью? или потому, что он действительно хотел увидеть один из них, если не один из первых двух, то хотя бы третий, ему уже было за шестьдесят, и это фактически положило конец всегда открытой доселе стороне вопроса, более того, это каким-то образом дало понять, что он никогда не увидит ни первый, ни второй, ни даже последний из этих водопадов, не потому, что это было бы так уж невозможно, почему бы и нет, он мог бы легко пойти в бюро путешествий, когда у него случайно были бы деньги, даже теперь, когда ему уже за шестьдесят, и заплатить за поездку к Ангелу, или к Виктории, или хотя бы в Шаффхаузен; с другой стороны, он всегда думал, что именно по этой причине, именно потому, что там случайно есть водопад, он все-таки не поедет, а подождет, пока одно из его рабочих заданий не приведет его куда-нибудь поблизости, но этого так и не произошло, по гротескной иронии судьбы он, которого за все эти годы отправляли почти во все уголки земного шара, никогда не посылали к водопадам, никогда не было никакой работы переводчиком поблизости от Ангела, Виктории или хотя бы водопада Шаффхаузен, и вот как случилось, что он, который всю жизнь хотел увидеть Ангела, Викторию или хотя бы водопад Шаффхаузен, именно он, у которого была эта штука с водопадами, в один прекрасный день, и в который раз, снова оказался в Шанхае (повод был неинтересный, ему нужно было переводить на одной из обычных деловых встреч), и он, для которого всю жизнь водопады играли такую особую роль, теперь совершенно поразительным образом именно здесь, в Шанхае, должен был осознать причина, по которой он всю жизнь мечтал увидеть Ангела, или Викторию, или хотя бы водопад Шаффхаузен, именно здесь, в Шанхае, где, как всем известно, водопадов нет, потому что все начиналось с того, что он заканчивал свою дневную работу и был измотан, он был синхронным переводчиком с тех пор, как себя помнил, и из всех вещей именно синхронный перевод был
  изматывало его больше всего, особенно когда это случалось на деловой встрече в Азии, как это было сейчас, и особенно когда на обязательном последующем ужине ему приходилось пить столько же, сколько он выпил этим вечером, ну, что сделано, то сделано, в любом случае, вот он к вечеру, выжатая тряпка для посуды, как говорится, пьяный в стельку, изношенная тряпка для посуды, этот мертвецки пьяный, вот он стоит посреди города, на берегу реки, напился, мертвецки пьяный, выжатая тряпка для посуды, говорит вполголоса и не очень остроумно: так вот он Шанхай, то есть вот я снова в Шанхае, он должен был признать, что, увы, он обнаружил, что свежий воздух не так уж полезен, хотя, как говорится, он питал на него большие надежды, поскольку он сознавал, если можно сейчас говорить об осознанности в его случае, сознавал, что выпил слишком много, что он выпил гораздо больше, чем мог вынести, но он не был в в состоянии отказаться, один стакан следовал за другим, их было слишком много, и уже в комнате ему стало плохо, смутное ощущение, что ему нужен свежий воздух, свежий воздух, но, оказавшись на свежем воздухе, он еще больше закружился вокруг, правда, здесь, на улице, было все же лучше, чем в помещении, он уже не помнил, уволили ли его или он просто выскользнул наружу, увы, в этот момент говорить о памяти в его случае уже не имело смысла, когда он стоял в странной позе у верхнего сектора массивной дуги зданий Бунда, он прислонился к перилам и смотрел на знаменитый Пудун на другом берегу реки, и к этому времени почти катастрофически свежий воздух подействовал настолько, что его сознание на мгновение прояснилось и внезапно дало ему понять, что все это его нисколько не интересует, и ему ужасно скучно в Шанхае, здесь же, стоя на берегу реки у верхнего сектора массивной дуги зданий Бунда, это было очевидно по его поза, и что ему теперь делать? — в конце концов, он не мог до конца времён стоять, облокотившись на перила, в этом всё более бедственном состоянии, он был один, сознание снова затуманилось, голова кружилась, ресторан явно не был в данном случае вариантом, он не мог вынести мысли о еде, в этом неустойчивом состоянии даже мысль о том, чтобы пойти и сесть в ресторане, чтобы просто пережить вечер, казалась невыносимой, и в любом случае он был не в настроении, не в настроении ни для чего, но затем его сознание вернулось к вопросу, что теперь, он собирается остаться здесь навсегда? Может, сходить в кино? Или в какой-нибудь ночной клуб? А есть ли здесь поблизости ночные клубы? Он покачал головой на берегу реки,
  но тут же остановился, потому что от тряски головой тошнота усилилась, поэтому он смотрел строго перед собой, словно созерцая Пудун, хотя все, что он видел, была грязная вода реки, и эта сцена ему совершенно надоела, однако он был свободен на весь вечер, на самом деле, если быть более точным, это был единственный вечер, назначенный ему свободным временем службой перевода, которая доставила его сюда на целых три дня, только на один вечер; эта мысль начала крутиться у него в голове, это был его единственный свободный вечер, и он не знал, что с ним делать, он не отрывал взгляда от мутной поверхности реки, в то время как его сознание шептало ему, что ладно, он ничего не будет делать в этот свободный вечер, хватит мучиться о том, что делать, ему следует взять себя в руки и протрезветь, вернуться в свой отель, лечь в кровать и посмотреть телевизор, в Европе он редко смотрел китайские телепередачи, в его комнате будет приятно прохладно, он позвонит в обслуживание номеров и закажет тонну льда и, возможно, бутылку Perrier, да, большая бутылка настоящего Perrier была бы великолепна, эта мысль наэлектризовала его, так что он больше не чувствовал себя таким уж ужасным из-за того, что необъяснимо мир продолжает вращаться вокруг него хуже, чем прежде, и хотя ему не удалось протрезветь одной лишь силой воли, он каким-то образом умудрился найти дорогу на Фучжоу-роуд, так что, казалось, дела приняли благоприятный оборот; однако через несколько шагов его охватила ужасная тошнота, однако он не остановился, чтобы вырвать, он продолжал идти, то есть ему удавалось идти неплохо, лицо его покраснело, а волосы встали дыбом, хотя он и пребывал в блаженном неведении относительно этого, это в любом случае не интересовало бы его, его интересовала только ходьба и надежда на то, что тошнота скоро начнет отступать и он скоро вернется в свою гостиницу; он представил себе гостиничный номер, он чувствовал прохладу кондиционера, пока шел по улице Фучжоу, не могло быть и речи о том, чтобы втиснуться в тесное такси или сесть в метро, и то, и другое было бы тут же под рукой, особенно здесь, на улице Фучжоу, он должен был держаться поверхности, открытого пространства, эта мысль грохотала у него в голове, и он продолжал дышать как можно глубже, большими глотками вдыхая воздух глубоко в легкие, глубоко в легкие, эта мысль грохотала у него в голове, но он не чувствовал себя лучше, на самом деле ему стало хуже, хотя погода, теперь, когда было уже почти десять вечера, можно было сказать, была почти приятной, он пошел дальше, был вынужден остановиться и вырвать, встревоженные прохожие расступались перед ним, затем он снова отправился в путь, снова и снова шатаясь и восстанавливая равновесие в последний момент, затем шатаясь и восстанавливая
  он снова обрел равновесие и продолжал идти, неудержимо идти по дороге Фучжоу; Конечно, в то время он ещё не думал – ибо время для размышлений ещё не пришло – что именно так он и пойдёт дальше, пешком, отнюдь нет; более того, ему всё время приходила в голову мысль, что он хотел бы, как говорится, воспользоваться первой же возможностью, но он не воспользовался первой возможностью, потому что не знал, какой именно, а просто продолжал идти, пока не дошёл до угла площади с весьма многозначительным названием – Народной площади, где вдруг, словно он всё это планировал, без малейшего колебания, повернул налево, и его движения можно было бы истолковать как намерение пересечь площадь по диагонали, но этого не произошло, потому что ноги приняли иное решение, и хотя верхняя часть тела была наклонена в сторону этого диагонального перехода, ноги продолжали идти прямо, так что ему ничего не оставалось, как идти вперёд, по прямой, теперь, когда тошнота, казалось, немного утихла. Однако к этому времени он начал чувствовать себя довольно измотанным и начал жалеть, что отправился пешком. выругал себя, идиот ты, что слоняешься без дела в Шанхае, где каждое расстояние в десять и сто раз больше обычного, особенно когда ему дали купон на такси, и, если бы он выбрал общественный транспорт, билет был бы бесплатным, у фирмы была относительно либеральная политика в таких вопросах, но теперь это уже не имело значения, он отмахнулся от этой мысли, но широкий жест заставил его остановиться, тогда как ему нужно было двигаться дальше; сознательный внутренний голос продолжал напоминать ему, что ему пора в путь, поэтому он снова отправился в путь и пошел дальше, потому что в довершение всего он прибыл в место, где смутно осознавал, что не имеет ни малейшего представления о том, как найти автобус номер 72, который был его единственным шансом; он теперь влюблялся в 72-й, он всегда очень любил его, и всегда будет любить его, из-за маршрута этого автобуса, хотя на мгновение не был доступен его голове, как и многое другое, доступное там, только желание найти 72-й любой ценой, потому что только 72-й мог решить его проблему, только 72-й, повторил голос сознания внутри него - ибо это сознание знало, что обычно этот автобус и его маршрут были ему довольно хорошо знакомы, это была популярная, далеко идущая автобусная линия, которой он пользовался бесчисленное количество раз, когда бывал в Шанхае, поэтому, гремел голос внутри него, ты должен найти этот автобус - и так он поплелся дальше, держа в уме стороны света, потому что даже в этом состоянии он приблизительно их знал, он никогда не ошибался
  определив, где в основном север, юг, восток и запад, и он уже достаточно хорошо знал Шанхай, чтобы нигде в нем не заблудиться, если только это был внутренний город, центральные части в более широком смысле, как это было в данном случае, он гулял по парку на Народной площади, хотя и не осознавал этого, а потом ноги повели его в южном направлении, он прошел по всей длине узкой боковой улочки и вдруг оказался в бывшем Французском квартале, в том старом Французском квартале, который пережил такое невероятное возрождение; пробудившееся в нем сознание заставило его таращиться, место ожило с тех пор, как он был здесь в последний раз, маленький Сен-Жермен-де здесь, в Шанхае, он пытался выговорить эти слова, Сен-Жермен... Сен-де, или, по крайней мере, немного похожее название, он отказался от попыток его выговорить, теперь эта главная улица, эта Хуайхай-роуд, в отличие от той, другой, была преувеличенно длинной, а толпы слишком густыми, была пятница, вечер, магазины все еще открыты, рестораны и все прочие мыслимые увеселительные заведения все еще открыты, все еще открыто, жизни здесь никогда не позволяли замирать, толпа была просто безумной, движение колоссальное, и все происходило со скоростью, ровно на размер больше, чем мог выдержать рассудок, именно это мнение начинало у него формироваться, на размер больше, чем мог выдержать рассудок, думало оживающее сознание внутри него, ибо если обозначить то, что терпимо, размером 3X, то только 4X, и только он, будет соответствовать размеру Шанхая, или как бы это еще выразиться, думал он, проталкиваясь локтями сквозь толпу перед ярко освещенными витринами магазинов, эта скорость была ужасающей, уносила его неизвестно куда, и, очевидно, никто не знал, что это так ужасно, ну же, его шаги замедлились, на этот раз ноги слушались его, позволяя ему задать вопрос: ну же, люди, куда вы так спешите, в самом деле, и вообще, почему все здесь так спешат, и он повернул голову влево и вправо, но из-за мгновенного головокружения он быстро перестал это делать, и снова, как будто его голова была подперта, балансируя на шее, он устремил свой взгляд в одну точку, здесь пятничный вечер, и более того, если я выберу кого-то одного, например, вот эту нарядную женщину, в руках которой две сумки из элегантных магазинов, нельзя сказать, что она так безумно спешит, но в тот момент, когда его взгляд вернулся к всей толпе, проходящей по тротуару, он снова почувствовал, что бессмысленный хаос этого темпа невыносим и безумен, почему они не могут просто прогуляться? он провокационно смотрел на одно лицо за другим, повсюду
  мир это пятница вечер, десять тридцать или одиннадцать, не имеет значения, воздух приятен и становится все более и более приятным, как будто воздух слегка пошевелился, это был не совсем бриз, нет, не совсем, в конце концов, это был Шанхай в августе, ад, но казалось, что дуновение воздуха хоть немного погладило их всех, всех их, хаотично толкущихся на улице Хуайхай, ибо теперь он чувствовал себя способным воспринимать даже это, что это был хаос, и это восприятие, возможно, было первым признаком его выздоровления, воспринимая, что эти люди, все эти люди здесь, хаотично и совершенно безумно спешат и толкутся, вперед и назад, поперек и внутрь, вверх и вниз, безумно гигантская суматоха, это был Шанхай, и где-нибудь еще во всем мире примерно в это время, люди будут замедляться, это был конец недели, люди — он вытягивал шею в сторону приближающихся лиц, словно какой-то пророк, пытающийся заставить глупцов увидеть свет, вот ты на улице Хуайхай, отлично, так что ты немного пройдешься по магазинам, это хорошо, потом немного поужинаешь в ресторане, или немного поболтаешь, или что-то еще, ладно, но нет, эти люди здесь вели себя так, будто они сошли с ума, это место было действительно похоже на сумасшедший дом, поэтому он резко свернул направо, то есть по полукруглой дуге перешел на другую сторону улицы благодаря удачным действиям автомобилей, которые бросились ему на помощь с визгом тормозов, ему едва удалось вписаться в ту часть времени, которую услужливые водители предоставили ему для свободного проезда среди своих машин, поперек, вверх и в сторону; Казалось, это был его, по-видимому, решительный план – направить Маданг Лу на север, это внезапно мелькнуло в нем, как светофор, потому что с меня хватит, я пойду сюда, сюда, и действительно, этот маневр сработал, ах, это будет означать лишь небольшой крюк, вот я на этой маленькой улочке – как оказалось, это был узкий переулок, крошечный переулок европейского размера, можно даже сказать, что у него были тесные парижские размеры, сказал он себе, так что по сравнению с автомобильным потоком пешеходам оставался лишь узкий тротуар, который был каким угодно, но совсем не удобным, правда, но эта неистовая суета на улице Хуайхай, по крайней мере, осталась позади – здесь он больше не чувствовал отчаянной суеты, которая царила там, здесь люди как-то не так спешили, в конце концов, на этой улице был по-настоящему европейский, почти парижский уют, это как-то, кажется, срабатывает, он кивнул, эта парижская идея, и он шел дальше, слегка успокоившись, пока не увидел конец улицы и увидел, что там, где улица кончалась, — на самом деле совсем рядом с ним впереди, —
  мрачная громада шоссе, раскинувшегося над уровнем улицы, словно какой-то монстр, подумал он с усмешкой, словно какой-то Голем лежал на его спине
  там, его раскинувшееся тело вписывало аккуратную дугу между двумя строительными блоками, сказал он себе, взглянув на нее, потому что с этого момента он был способен говорить себе такие вещи, как: о нет, только не это; эти супермагистрали в Шанхае приняли такие размеры, что было в принципе невозможно перейти на другую сторону, и он просто слишком устал для этого, или, как бы это сказать, это просто не сработает для того, кто так напился, он был слишком измотан, чтобы бороться с такой скоростной автомагистралью, пешеход, подумал он теперь вполне отчетливо, вблизи такой скоростной автомагистрали просто не имеет шансов; как говорится, судьба его решена, и он снова подумал об автобусе, что он тут делает, бродит пешком, ноги его горели от усталости, не говоря уже обо всем остальном, предостерег он себя, одним словом, ноги надоели, решил он, и вместо того, чтобы быстро поискать остановку автобуса, 72-го, он поплелся дальше, и почему он все еще идет пешком? он спросил себя, но затем вспомнил, что, вероятно, находится в самом лучшем месте, чтобы найти выход, ибо давайте посмотрим, как только его две драгоценные ноги нажали на тормоза, вот я на дороге Маданг Лу, позади меня дорога Хуайхай, а передо мной Цзиньлин Си Лу, следовательно, это должно быть прямо здесь, недалеко именно от этой скоростной автомагистрали, должна быть, действительно была, автобусная остановка 72-го маршрута где-то здесь, вспомнил он, и очертания его местонахождения постепенно становились все более и более знакомыми — где он стоял, где была эта скоростная автомагистраль и ближайшая автобусная остановка — пока он сейчас стоял на Маданг Лу, о да, и он снова двинулся в путь, он должен был двигаться прямо вдоль именно этой скоростной автомагистрали, Яньань Гаоцзя Лу, так вот почему он не повернул назад, когда мельком увидел эту мрачную неповоротливую массу, вот почему он пошел дальше, через Яньань, и вот почему, когда он достиг края раскинувшегося монстра — он усмехнулся снова, потому что не имел ни малейшего понятия, почему, но находил это чудовище забавным — вот почему, когда он достиг края этой знаменитой автострады и убедился, что нет никаких признаков автобусной остановки, ни здесь, ни там, ни где-либо еще, он начал идти по этим милым драгоценным ногам, он взглянул на них, пока они шли, одна за другой, и если его глаза не обманывали его, что вполне возможно, подумал он, — или его память подвела его, что было бы неудивительно, — то его инстинкты — его зрение и его память — в общем, его инстинкты найдут то, что он ищет, потому что это должно быть здесь, подумал он, скривив лицо, это должно быть там, поэтому вперед, поверните налево здесь и вперед вдоль Яньани, и он посмотрел на эти драгоценные ноги там внизу,
  его ноги, как одна за другой шли, и он был уверен теперь, что все будет в порядке, и если он продолжит идти по Яньани, прямо вперед, упорно, то осталось всего несколько сотен метров, самое большее пятьсот, и вот она, желанная, искупительная, ведущая домой 72-я, когда он гордо смотрел на эти две ноги там внизу, и он был уверен, что с ними все будет хорошо.
  Я занимаюсь синхронным переводом, произнёс он вслух и помолчал, проверяя, не услышал ли его кто-нибудь, но никто не услышал, и поэтому он не мог рассчитывать на помощь, тогда как он отчаянно нуждался в помощи, в немедленном спасении, в мгновенном вмешательстве, в срочном ангельском чуде, ну конечно, как он мог вообразить, что его объявление, сделанное на венгерском языке и в Шанхае, хоть как-то поможет, да, это было бы трудно объяснить, но объяснить что-либо в его ситуации было бы утомительно, Я занимаюсь синхронным переводом, повторил он, и, насколько мог, он старался держать голову – то есть череп, где зарождалась боль – совершенно неподвижно, пока произносил эти слова, всё его тело напряглось, вот как ему удавалось сдерживать боль там, наверху, пытаясь не дать ей усилиться, ибо это была сильная боль, которая становилась всё сильнее, она становилась настолько сильной, настолько мощной, что просто ослепляла его, и каким-то образом она стала отчуждённой, чужой, он отказывался признавать, что она его, потому что эта боль, эта адская боль, невыразимая словами, не поддающаяся признанию, это была такая пытка, и она обрушилась на него так быстро, она поразила его, как молния, или, если выразиться точнее, он внезапно осознал, что вот он сидит здесь, трезвый как стеклышко, где-то здесь, в месте, которое пока невозможно определить, вокруг него рев, грохот, грохот безумного движения, повсюду, над головой, внизу, слева и справа, да, этот ужасный грохот, просто повсюду, и вот он сидит прямо посреди всего этого, но где это «здесь», он не имел ни малейшего понятия; ослепленный, он не мог видеть, и, если уж на то пошло, он не мог слышать, потому что шум, который он слышал, был таким же сильным и нарастал с той же скоростью, что и боль внутри его черепа, так что он ничего не слышал, таким образом, он был не только слепым, но и глухим, и теперь он мог только представлять, что говорит, кто он такой, но на самом деле не мог этого сказать, потому что он стал еще и немым, чтобы боль не усиливалась, вопрос, конечно же: может ли что-то, что болит так сильно, что это невыносимо, причинять еще большую боль,
  Ответ был: да, может, заключил он, и что-то мощно пульсировало за пределами этой боли, поэтому он просто сидел там, сохраняя неподвижность, его поза не изменилась, здесь, где-то, повсюду вокруг него, этот рев, грохот, гром, и не оставалось ничего другого, как оставаться таким, ничего не делая, ничего не говоря, не двигаясь, не думая о том, где он и что происходит, да, особенно не думая, даже о том, почему он сейчас совершенно трезв, разве он не был мертвецки пьян, пьян как скунс, да, он был ужасно пьян, но перестань вспоминать, отчаянно увещевал он себя, потому что, очевидно, вспоминать означало двигаться, и его единственный шанс сейчас был отказаться от всякого движения, полностью остановиться, чтобы эта боль в его голове уменьшилась, не говорить, не слышать, не думать, не вспоминать, нет, даже не надеяться, потому что надеяться означало тоже двигаться, и даже это могло бы вывести это полностью парализованное состояние, которое он пытался поддерживать, полностью остановиться, чтобы боль уменьшилась, должна утихнуть, и эта строгая дисциплина возымела свое действие, хотя и по прошествии неизмеримого времени, по прошествии дней? ночей? и еще дней? и еще ночей?
  вдруг, бах, оно начало стихать, уменьшаться и остановилось, и настал момент, когда после дней и ночей, ночей и дней — он смог приоткрыть глаз лишь на щелочку, сначала лишь на щелочку, но этого было достаточно, чтобы он установил, что он никогда не сидел на том месте, где сидел, и, возможно, никто никогда не сидел там раньше, потому что он сразу понял, что сидит посреди скоростных автомагистралей, изгибающихся во все стороны, или, если выразиться точнее, скоростных автомагистралей, изгибающихся в разных направлениях, его окружали скоростные автомагистрали, без сомнения, образ, увиденный через щель, подсказывал ему: скоростные автомагистрали наверху, скоростные автомагистрали внизу, скоростные автомагистрали слева и, наконец, скоростные автомагистрали справа тоже, естественно, его первой мыслью было, что он нездоров, а следующей мыслью было, что не только он, но и всё вокруг него нездорово, надземные автомагистрали на многих уровнях, кто когда-либо слышал о таком, таким образом он на некоторое время сжался от узнавания, не желая признавать это, потому что как одновременное переводчик он обладал определенными областями специализации, одной из которых были транспортные системы и системы дорожного движения, и поскольку он был синхронным переводчиком со специализацией в транспортных системах и системах дорожного движения, у него уже сложилось хорошее представление о том, где он находится, но он отказывался в это верить, потому что, в конце концов, он никак не мог здесь находиться; он метафорически покачал головой, потому что, конечно, он не мог на самом деле покачать головой из-за боли, ни один человек не мог находиться в том месте, где он сейчас
  был, несмотря на то, что он мог видеть знаменитую колонну внизу с обвивающимися вокруг нее драконами, о нет, подумал он сейчас, о нет, я внутри Перекрёстка Девяти Драконов, но как я вообще могу быть внутри, вот в чём вопрос, Перекрёсток Девяти Драконов, или, как говорят местные жители, Цзялунчжу Цзяоцзи, это не то, внутри чего может находиться человек, и настал момент, когда эта щель стала полным обзором, потому что к этому времени он осмелился открыть один глаз, боль сохранялась притуплённым правлением в его голове, притуплённая, так что он подумал, что надежда, которая теперь могла вспыхнуть в нём, не будет совсем беспочвенной, и он выглянул этим единственным глазом, ибо он открыл только левый, он широко раскрыл его, или можно было бы сказать, что глаз просто широко распахнулся, потому что у него не было галлюцинаций, он действительно был внутри Перекрёстка Девяти Драконов, или, как говорят местные жители, Цзялунчжу Цзяоцзи, он был глубоко внутри него, спиной прислонившись к перилам какого-то пешеходного моста, словно кто-то его к ним прислонил, кто это мог сделать, он не имел ни малейшего понятия, в любом случае он был здесь, прислоненный, потому что этот, как его там называют, пешеходный мост, имел перила из плексигласа, пластиковую обшивку по пояс по всей длине, очевидно, чтобы не дать кому-либо опрокинуться и упасть среди свистящих машин, чтобы не дать вам опрокинуться, повторил он, и теперь его другой глаз распахнулся самым смелым образом, ибо в этот момент он осознал, что находится высоко, что этот пешеходный мост, как указывало его название, был настоящим мостом, который возвышался в воздухе над уровнем земли и не просто перекидывался через что-то, но фактически вел пешехода на разных уровнях высоты между скоростными автомагистралями, которые бежали вверх и вниз, туда и сюда, было ли это разумным поступком?! — спросил он себя, нет, неразумным, ответил он, так что в конце концов — и тут он опустил взгляд, чтобы посмотреть перед собой
  — тогда я, должно быть, сошел с ума, вот как это должно было закончиться, я напился до беспамятства, совершенно напился, так напился, что оказался здесь, в этом безумии, я заключён в этом безумии, ведь было очевидно, что он пленник, он не мог пошевелиться, и теперь дело было не в том, что ему не хватало смелости пошевелиться, ведь после того, как вся эта боль в верхних слоях атмосферы значительно утихла, у него всё ещё не было сил, он был измотан, настолько измотан, что даже это глазное яблоко истощило его — то, как он сначала приоткрыл левый глаз на крошечную щелочку, потом полностью, а потом и второй, чтобы осмотреться, — но, конечно, это не подразумевало движения головы, нет, сначала он осторожно вращал только глазными яблоками, не двигая головой, потребовалось некоторое время, прежде чем он осмелился это сделать, а потом он это сделал, и это был успех,
  Боль не усилилась, она осталась на том же тупом уровне, затем он снова открыл оба глаза, чтобы еще раз увидеть, где он находится, и он заговорил, и на этот раз он не сказал, кто он, а вместо этого сказал: «Я абсолютно трезв, моя голова ясная, я способен думать, я могу видеть и слышать, но я хотел бы не видеть и не слышать, потому что теперь, когда я могу видеть то, что вижу, и слышать то, что слышу, я могу также думать о том, где я нахожусь, а это невозможно, невозможно, что я нахожусь внутри Перекрёстка Девяти Драконов, и совсем другое дело, что известная колонна, на которой Перекрёсток Девяти Драконов символически и не очень символически покоится, стоит там внизу на самом видном месте, тем не менее, не может быть, чтобы я сидел внутри Перекрёстка Девяти Драконов, или, как называют его местные жители, Цзялончжу Цзяоцзи, потому что человек не может сидеть внутри Перекрёстка Девяти Драконов, через него можно проехать на машине, и всё, это всё-таки перекрёсток, всемирно известный транспортный узел, так называемый городской перекресток с разделенным шоссе, это все, что он мог вспомнить на крайний случай из специализированного словаря, который носил в голове, и человек не мог бы забраться внутрь такого городского шоссе, как его там называют, особенно не так, чтобы он оказался, прислонившись спиной к плексигласовому ограждению пешеходного моста, и он наполовину опрокинулся и поэтому опирался на левую руку, чтобы не поскользнуться еще больше, нет, ни так, ни как-либо иначе, это абсурд, я, наверное, не сумасшедший, успокаивал он себя, но это всего лишь галлюцинации, это обычное дело, когда кто-то так напивается, как я, что было perfectamente, как говорит Малкольм Лоури в «У подножия вулкана», и я помню, как шел по Хуайхаю, и я отчетливо помню Маданг Лу, и Яньань, о да, последний образ вспыхнул перед ним, он увидел мужчину, его рубашка была пропитана рвотой, его хлопковые штаны были пропитаны рвотой, легкие летние кожаные туфли пропитанный рвотой, и это был он сам, и вот он здесь, скользит вниз по Перекрестку Девяти Драконов, потому что его левая рука, эта левая, слабеет, она больше не может поддерживать это тело, эту рубашку, пропитанную рвотой, эти штаны, пропитанные рвотой, и эти легкие летние кожаные туфли, пропитанные рвотой, он сползет вниз полностью, понял он, и он сполз вниз и мгновенно уснул, как будто его ударили по голове, хотя на самом деле он просто устал, ужасно и невообразимо устал, прямо здесь, в середине Перекрестка Девяти Драконов.
  Я синхронный переводчик, и у меня прекрасная память — он поднялся из своего унизительного положения лежа на спине на пешеходном мосту — все, что нужно знать с точки зрения транспортных систем о перекрестке
  как это у меня в голове до последней детали, и он встал, и хотя ему сначала пришлось ухватиться за поручень, через первые три или четыре метра он отпустил его и сделал несколько шагов без посторонней помощи, наслаждаясь всем достоинством своего равновесия, таким образом отправившись по пешеходному мосту куда-то, но так как мост сразу же изогнулся в повороте, уводя к будущему, которое было для него слишком неопределенным, он решил, что будет разумнее остановиться, и поэтому он остановился, затем посмотрел вниз в глубину, после чего он посмотрел вверх на высоту, как бы для того, чтобы убедиться, что все в порядке у него в голове, и теперь все было хорошо, его голова была ясна, его голова больше не болела, его голова была способна вполне ясно задавать вопросы о существовании, а именно о своем собственном, что он и приступил к делу, а именно; если он оказался здесь пассивным субъектом какой-то темной истории, отныне навсегда обреченной оставаться таковой, то, очевидно, должна быть причина, — а между тем он все время поглядывал вниз, в глубину, и вверх, в высоту, — и эта причина должна быть не чем иным, как тем фактом, —
  Это осознание пронзило его — я дошел до точки в своей жизни, когда должен теперь заявить о том, что я узнал о мире за шестьдесят лет, почти сорок из которых я был синхронным переводчиком, и если я этого не сделаю, то унесу это с собой в могилу, но это, и он продолжил свою мысль, это, однако, не произойдет, и я собираюсь сделать свое заявление прямо здесь, и эти предложения следовали одно за другим в его голове достаточно гладко, но в этот момент он снова взглянул в глубину, а другой в высоту, короче говоря, он посмотрел во всех направлениях, в которых этот Перекрёсток Девяти Драконов, или, как его называли местные жители, Цзялончжу Цзяоцзи, простирался на бесчисленные части, эти скоростные дороги, беспорядочно извивающиеся во всех направлениях, разделенные на разные уровни, перемешивающие их и отправляющие в путь, ну, в этот момент он протер глаза, несколько раз запустил пальцы в свои взъерошенные волосы, затем пригладил их и просто смотрел вперед в определенную точку в гуще Перекрёстка Девяти Драконов, даже когда его взгляд уже информировал каждую частичку пешеходного моста — поручень, оргстекло и всю поверхность пешеходной дорожки, — что он, конечно, рад был бы заявить о себе здесь и сейчас, но проблема в том, что он ничего не узнал о мире, и поэтому что ему было сказать, что, в самом деле: что он был синхронным переводчиком, прожившим почти сорок лет, посвятив себя исключительно своей профессии, что-то, и здесь он поднял указательный палец, что заставило его осознать, что он говорит вслух на пешеходном мосту, что, по правде говоря, ему всегда нравилось делать, я
  — и он указал на себя, как будто обращаясь к аудитории, —
  всегда любил синхронный перевод, правда, это изматывает — он первый признался бы, что это очень изматывает, на самом деле для него ничего на свете не было более изматывающим, чем синхронный перевод, но он любил им заниматься; он не утверждал, что, например, когда он смотрел, скажем, на колоду карт, у него не было вопросов без ответов, потому что, если уж на то пошло, они у него были, особенно относительно этой колоды карт, потому что помимо своей профессии он также любил карточные игры, и его вопрос был таким: ну, полная ли это колода карт или просто сорок восемь отдельных карт, но это были только вопросы такого рода, один конкретный вопрос, касающийся самого мира, который, он прекрасно понимал, можно было бы ожидать от опытного синхрониста лет шестидесяти, этот один конкретный вопрос, нет, он никогда не приходил ему в голову, так что если судьба забросила его сейчас сюда, чтобы он сделал заявление об этом, то он попал в сложную ситуацию, потому что он ничего ни о чём не знал, не мог ничего сказать о мире в целом, ничего, что он мог бы облечь в форму жизненной философии, нет, ничего подобного, тут он слегка покачал головой, с ним говорило то, что он видел здесь, с этого пешеходного моста, но о жизни в целом, увы, он мог сказать ничего, потому что давайте возьмем это место, например, вот этот пешеходный мост, где он стоял, отсюда — и его рука начертила широкую дугу, включающую весь Перекресток Девяти Драконов — глядя на него отсюда, все это не имело никакого смысла, никакого, на самом деле, если смотреть отсюда, этот Перекресток Девяти Драконов создает отчетливое впечатление, что все это началось так: скажем, сказал он, сначала была одна магистраль, скажем, с запада на восток, и это означало, что магистраль также шла с востока на запад, так что здесь, в нашем примере, случайно есть — и он посмотрел вниз с моста — Дорога Яньань, ну тогда это трехполосное шоссе — то есть по три полосы в каждом направлении — пришло к этой точке, где его проезжая часть пересекалась под прямым углом с шоссе, идущим с другого направления, которое, как он продолжил, в случае нашего примера было знаменитым Наньбэй Лу, то есть эта встреча создала перекресток, но поскольку мы имеем дело со скоростными автомагистралями здесь, в условиях мегаполиса, в случае На таком перекрестке мы вполне можем рассчитывать на прибытие автомобилей с разными пунктами назначения, автомобилей, которые не обязательно выберут мчаться прямо в одном направлении, но, например, один из них может захотеть повернуть; вместо того, чтобы ехать прямо, один из них может настаивать на повороте, скажем, налево, и это приводит в движение весь пагубный
  ерунда, ведь на этот перекресток в большом количестве прибудут другие автомобили с похожими намерениями, тем самым создав проблему управления движением с учетом четырех сторон света, не так ли? И он огляделся вокруг и вверх-вниз посреди безумного грохота, теоретически четыре раза по три, то есть становится возможным двенадцать различных направлений, то есть, и он на мгновение развел руками, давайте начнем с самого начала. Вот едет автомобиль по Яньани с запада, со своим собственным пунктом назначения. Он может, с одной стороны, продолжать ехать прямо, а с другой — повернуть налево под прямым углом, чтобы продолжить движение в северном направлении по Наньбэй Лу, или, конечно, повернуть направо на девяносто градусов, чтобы продолжить свой путь на юг по этому участку Наньбэй. Так что это три направления, и у этого автомобиля могут быть три младших брата, потому что помимо него самого есть еще три на четырех подходах к перекрестку, поэтому мы можем заключить, — продолжал он свою цепочку мыслей, — что всего есть четыре автомобиля, и для каждый мы должны гарантировать три возможных выбора, таким образом рождая двенадцать возможных направлений, таким образом создавая, он издал мучительный вздох, адское столкновение, ибо мы не можем назвать то, что было создано здесь, ничем иным, как адским - потому что простая, прямолинейная ситуация породила адскую структуру такой степени сложности, как ЭТА, и с возрастающим ужасом он теперь смотрел изнутри на бетонную массу многообразных скоростных автомагистралей, изгибающихся вокруг него вверх и вниз и так и этак, адская структура без какого-либо рационального объяснения вообще, как еще он мог, синхронный переводчик, неквалифицированный для того, чтобы давать ответы на великие вопросы, назвать это, он не был экспертом по транспортным технологиям, только синхронным переводчиком, специализирующимся на этом, среди прочего - и он хотел подчеркнуть это среди прочего вещи, другими словами, как бы ему это выразиться, учитывая эту простую отправную точку, этот единственный автомобиль, приближающийся с запада и намеревающийся ехать в одном из трех возможных направлений (прямо вперед, налево на север или направо на юг), ну, тогда было еще три таких же, одним словом, учитывая такую ясную ситуацию, почему мы в конечном итоге имеем что-то вроде ЭТОГО?! и снова его взгляд скользнул по ужасающей кавалькаде массивных пандусов скоростной автомагистрали, тянущихся и изгибающихся друг над другом и друг под другом, и он мог только смотреть туда-сюда, он пытался следить за отдельными участками шоссе, чтобы выяснить, в каком направлении они ведут, но это оказалось невозможным, по крайней мере отсюда, изнутри, все это оказалось таким озадачивающе сложным, таким не поддающимся обзору с первого взгляда, что если бы вы посмотрели
  на это, как он это сделал сейчас, то рано или поздно не только ваши глаза, но и ваш мозг начинали болеть, потому что все было именно так, как он только что описал и продемонстрировал на основе технологического словаря транспорта, на который он с гордостью ссылался, ибо изначально было только два основных направления, и эти два остались — направления восток-запад Яньань Лу и направления север-юг Наньбэй Лу — то есть две главные транспортные артерии мегаполиса, пересекающиеся на уровне земли, транспортные средства, движущиеся по ним, регулировались светофорами, и если кто-то приходил на этот перекресток как пешеход, его судьба была бы сведена к так называемому надземному пешеходному переходу, ну, ладно, он находился на уровне земли, однако встречные машины прибывали с различными другими пунктами назначения, которые могли быть предусмотрены только адскими правилами, другими словами, поверх этого простого перекрестка на уровне земли они построили так называемый «комплекс», так называемого «звездообразного» монстра столичной скоростной автомагистрали, естественно, только после совершения в данном случае необходимого семидневного буддийского ритуала чтобы усмирить Девять Драконов, которых потревожили внизу, и после этого ритуала строители могли приступить прежде всего к центральной колонне, представляющей девять драконов, затем приступить к железобетонным колоннам, поддерживающим отдельные участки скоростной дороги с их консольными кронштейнами, распорками, контрфорсами, балками и полубалками, надстройками и фундаментами, после чего под встревоженными, бдительными глазами горожан строительство продвигалось, расширялось, расползалось и продвигалось еще больше, поднималось выше, расширялось еще больше и расползалось еще шире, пока весь проект не был завершен, так что сегодня он выглядит так: если двигаться снизу вверх, первый уровень над перекрестком на уровне земли несет разделенную скоростную дорогу, идущую с севера на юг и с юга на север, таким образом повторяя то, что происходит внизу в двух противоположных направлениях, достаточно хорошо, но сверху им пришлось добавить еще один надземный уровень, который был обозначен не синхронистами, специализирующимися на транспортных технологиях, а самими экспертами по проектированию дорожного движения как «первый уровень интеркардинального направления», под которыми они подразумевали скоростные автомагистрали, состоящие из северо-западных и юго-восточных косвенных соединительных съездов и юго-западных и северо-восточных прямых соединительных съездов, что далеко не конец истории, поскольку теперь мы переходим к третьему уровню, который снова назван не синхронными переводчиками, а экспертами по проектированию дорожного движения «вторым уровнем межкардинальных направлений»,
  что означает северо-западные и юго-восточные прямые соединительные пандусы и юго-
  западный и северо-восточный непрямые соединительные пандусы, только чтобы увенчать все это на четвертом уровне так называемой «альтернативной прямой магистралью», что означает не что иное, как высоко поднятую копию шоссе восток-запад и запад-восток, которая уже была построена рациональным образом на уровне земли, который был нашей отправной точкой, так что вот что происходит, когда экспертам удается создать решение, а именно в этом случае Перекресток Девяти Драконов, или, как они сами его назвали, Цзюлунчжу Цзяоцзи, когда они его создают, а не, например, синхронные переводчики, которыми он, как оказалось, является, он сказал это под скоростной автомагистралью, глядя на этот пресловутый столб, Столб Девяти Драконов, и, по его мнению, то, что здесь произошло, началось со здравого беспокойства — автомобили, прибывающие с четырех сторон света, намеревались отправиться в двенадцати интеркардовых направлениях, все эти автомобили демонстрировали, что они не желают ждать, не желают, чтобы их замедляли светофоры, которые попеременно разрешают и запрещают проезд в двенадцати направлениях, они (те, кто прибывает с четырех основных направлений) были слишком многочисленны, и со временем их станет ещё больше, и с таким множеством никакая система светофоров не справится — и поэтому все вы, сказал им дьявол, будете парализованы, все вы, ухмыльнулся им дьявол, никуда отсюда не уйдёте, вы останетесь на уровне земли вечными пленниками светофоров, то красных, то зелёных, поэтому позвольте мне предложить, сказал дьявол проектировщикам дорожного движения, чтобы вы построили Перекрёсток Девяти Драконов в свете вышеизложенного, или, как вы бы это назвали, сказал дьявол, пожав плечами, Цзюлунчжу Цзяоцзи, потому что это единственное решение, которое делает возможной скорость, с которой может работать город, и, конечно, проектировщики дорожного движения признали, что строительство Перекрёстка Девяти Драконов необходимо для того, чтобы справиться с растущей скоростью, и поэтому они построили его, после чего на одной только эстакаде Наньбэй, то есть на одной только Наньбэй Гаоцзя Лу, они построили ещё около семи подобных, и ситуация на эстакаде Яньань Дорога, то есть Яньань Гаоцзя Лу, оказалась не лучше, словом, желаемая скорость была достигнута, и только он — и здесь снова заговорил синхронный переводчик, смертельно раненый осужденный с Перекрёстка Девяти Драконов — только он один не понимал, зачем нам нужна такая скорость, скорость, которую к тому же скоро придётся увеличить, боже, неужели нет никого, — воскликнул он теперь в искусственно освещённый небосвод Перекрёстка Девяти Драконов, — никого, кто понимает, что нам просто не нужна такая скорость?! — и он подождал немного, но никто не отозвался, поэтому он оттолкнулся от перил, о которые
  он наклонился последние несколько минут и, проявляя величайшую осторожность, тем не менее двинулся в темноте по этому пешеходному мосту, изгибающемуся в неизвестное будущее, пока, сделав ровно семнадцать шагов, его фигура не исчезла за поворотом, и таким образом вскоре после этого всякое человеческое присутствие прекратилось во внутреннем аду Перекрёстка Девяти Драконов, который в любом случае не является местом для человека, потому что людям нечего там делать.
  «Ваш Перье, сэр», — сказал официант за дверью, обслуживающий номера, но затем ему пришлось отправить его обратно за дополнительной бутылкой, и ему пришлось попросить, чтобы первую бутылку заменили на большую, затем он приказал принести два или три свежих кувшина льда, потому что, когда он наконец добрался до своего номера и рухнул на кровать, у него не то чтобы сразу разболелась голова, но внезапно вместо головы оказалась большая миска с кашей; он вошел в номер, разделся, сбросил обувь и бросился на кровать, организовав все оттуда, телефон был под рукой: заказ в номер, изменение заказа, повторение заказа и так далее, при этом он лежал на спине и не двигался, положив голову — эту миску с кашей — на подушку, закрыв глаза; Так продолжалось некоторое время, пока ужасная вонь, исходившая от него самого, не начала его беспокоить, после чего он дополз до ванной, почистил зубы, включил душ, намылил тело и оставался под душем столько, сколько позволяли силы, затем вытерся полотенцем, обрызгал себя чудовищным количеством гостиничного дезодоранта, натянул чистую футболку и трусы, и прежде чем лечь обратно, взял грязную одежду и легкие летние кожаные туфли, засунул их в пластиковый пакет, который завязал тугим узлом и выставил перед дверью, затем растянулся на кровати, включил телевизор, просто слушая звук, но не глядя, потому что голова у него продолжала оставаться миской с кашей, и все было в порядке, теперь все в порядке, глаза закрыты, телевизор включен, звук не слишком громкий, и голос говорил ему по гонконгскому каналу, который последний раз использовался накануне вечером, что Целое не имеет цели, потому что нет ничего вне Целого, откуда что-либо могло бы привести к здесь, ибо не было места, откуда... и не было ничего внешнего, и не могло быть его собственной цели, ибо цель всегда была за пределами того момента, когда кто-то желает цели, но Целое не имело смысла, если бы оно имело его, Целое было бы включено в повествование, которое всегда
  обладает одной существенной чертой: у него должен быть конец, тогда как Целое не может иметь конца, и поэтому мы можем сказать, что у него нет повествования, а значит, нет смысла, и, следовательно, нет цели, задачи или предназначения, и если это так, то нет и существования, потому что на самом деле нет никакого Целого, это был мужской голос, тихо гудящий, певучий голос, снова и снова, но пока он слушал с закрытыми глазами, лежа на спине, близкий к засыпанию, с полным грузом каши в голове, он слушал это или, скорее, позволял себе слышать это, у него было чувство, что голос не столько пытался что-то сказать ему, сколько убаюкать его, качать его южным, музыкальным звучанием кантонского диалекта, сгладить все шероховатое внутри него, все, что могло выплеснуться, все, что ныло, звук осторожно обволакивал, охлаждал, охлаждал и снова охлаждал этот тяжелый груз каши в его голове, и это было приятно, и это было именно то, что ему было нужно, чтобы он позволил им продолжать говорить ему посредством этого южнокитайского музыкального инструмента, погруженного в кантонский диалект, Целое не имеет цели, никакого смысла, поскольку Целое не может быть заключено в причинно-следственную сеть целей и рациональности, ибо тогда Целое неизбежно запуталось бы в повествовании, тогда как среди прочих черт повествование имеет одну характерную черту, а именно то, что оно должно иметь конец, разве мы уже не обсуждали это? этот большой ком каши теперь вопрошал внутри его головы, нет, ответил голос и продолжил, Целое не может иметь конца, и бесконечных повествований не существует, поэтому у него нет цели, таким образом, это не имеет никакого значения, из чего следует, что все, что мы называем миром, Вселенная, космос подозрительно лишены какого-либо ощутимого содержания, другими словами словами, оно не существует, другими словами, Целое не существует, оно существует не существует, потому что если бы он существовал, если бы он существовал, то каждая ссылка на меньшие целые и отношения между этими меньшими целыми будут ссылаются на него также, но это не так, поэтому Целое не существует, но в В то же время верно и то, что из повседневного опыта чего-то всегда порождая что-то еще, что порождает что-то еще Опять же, мы не можем сделать вывод, что из всего различимого настоящего, прошлого и будущих целых следует, что должна существовать большая совокупность этих, это не согласуется с концепцией Целого, и не потому, что нет бесконечность, это не причина его отсутствия — здесь на несколько мгновений кто-то, должно быть, включил в розетку электробритву или какой-то другой прибор в соседней комнате за телевизором, потому что на несколько мгновений телевизор
  начал гудеть, но только на несколько мгновений, и все, а затем все вернулось на круги своя, программа с мужским голосом в
  напевное гудение, но это было больше, чем просто напев и гудение, это было прямо-таки вкрадчиво медоточиво и постоянно, в течение каждой малейшей доли мгновения, стремясь убедить, непрерывно и мелодично соблазнительно, и ярко, как всегда бывает кантонский диалект, и это было как раз посередине того, чтобы сказать, на этом сладко-убедительном, вечно живом кантонском диалекте, что совокупность Целого не является суммой меньших целостность, а просто существует... если бы оно существовало, за исключением того, что его нет, поэтому нет смысла об этом говорить, и это было бы нормально, если бы не одна проблема, что теперь вера в это тоже не имеет смысла, однако, без этого Весь наш образ мышления рушится, потому что мы не можем сосуществовать с Целым которого не существует, Целое, которое не равно сумме своих частей, мы не могу вынести мысли, что есть что-то, чего не существует, нечто, чего мы не можем себе представить, нечто, перед чем все наши мысли, все наши интуиции, все наши идеи распадаются в чистую массу бессмысленность, потому что самая простая мысль об этом ложна, неправильна, вводящий в заблуждение, глупый, но с другой стороны, если так обстоят дела, и нет единого конечного Целого, которое содержит в себе все остальные целые, тогда Также нет целых, которые являются суммой своих частей, и вот как это происходит может случиться, что нет смысла спрашивать о значении меньшие целые, даже если, и особенно если, мы не можем обойтись без причинно-следственно-экспериментальный, то есть с чрезвычайно убедительной силой
  «Если я брошу его сверху, он упадет», необычайно убедительная сила которая заключается в своей простоте, в своей так называемой очевидности, это то, что мы есть одержимый, антецедентами и последствиями, это мода, сказал мужской голос, это последняя мода ума, последняя мода воображение, модель нашего мышления и представления того, как обстоят дела, то есть мы работаем по шаблонам, как обученные рабочие, единственное проблема в том, что у нас есть потребность во встрече с Неприступным, и вот так возникают вещи, которые недоступны, и здесь, в В этом месте, увы, вера менее всего полезна, потому что вера - это способ справляться с нашими страхами, и поэтому наш Бог, наши боги, так называемые высшие сферы, трансцендентное, все это производится возмутительно сложным сеть ошибок, проистекающих из наших страхов, основанных на нашей вере и свергающих нас в катастрофические глупости, и все это таким чудесным образом, что мы никогда не могли отказаться от них, мы постоянно производим их, даже когда они Продолжайте создавать нас, это своего рода разделение труда, заработная плата значительно, мы получаем Бесконечное, мы получаем Вечное, хотя,
   как напоминают нам буддисты, они не существуют в двух отношениях: с одной стороны, у них нет никакой реальности, и с другой стороны, у них нет и нереальности, я должен вам сказать, телевизор продолжал гудеть на кантонском диалекте, что уже давно пора Я же говорил тебе, уже достаточно поздно, чтобы ты мог вынести эту мысль, — телевизор попытался пошутить, — что на самом деле таких вещей не существует, не только не существует, они невозможны, и не только невозможны, но и всякая речь, мысль, воображение, чувство и вера, относящиеся к ним, то есть к Нему, — ибо Оно не не существует, бессмысленно, после чего единственное разумное, что можно сделать, это молчать, воздерживаться от разговоров, это единственное стоящее дело сделать, воздержаться от разговоров, это единственное достойное дело, так что Кто-то, сказал телевизор, не действовал осмысленно, достойно или достойно... и в этот момент это бессмысленное, недостойное, не заслуживающее похвалы, меланхоличное, задумчивое, но в то же время сладкое как мед и ярко убедительное пророческое возвещение начало растворяться в звуке совершенно иного порядка, слова, предложения, голос, речь, трансформирующиеся медленными, легкими как паутинка, приращениями в так называемый вечный звук текущей воды, но нет, не совсем звук плещущейся воды, и он натянул на себя одеяло, потому что начал дрожать, потому что кондиционер был включен на слишком высокую мощность, нет, это не плеск воды, это был рев, как у океана, но нет, не совсем океан, отражающий этот солидный груз каши в его голове, это было что-то еще, это... этот звук, он теперь понял, прежде чем сон поглотил его, был водопадом.
  Он проснулся мгновенно, словно его ударило током, и внезапно, мгновенно став бдительным, как мангуст; он посмотрел на телевизор с недоверием, но это был всё тот же человек, который, предположительно, говорил всё это время, и он всё ещё высказывал своё мнение, но без звука его голоса, был слышен только шум водопада, он вскочил с кровати, сел на её край и, наклонившись вперёд, уставился на телевизор, человек был не священником, не каким-то евангелистом, у него был тёмно-синий костюм, очки в металлической оправе, низкий лоб, тонкие губы, он стоял на какой-то кафедре, словно это была университетская лекция, он стоял на этой кафедре и всё говорил и говорил без голоса, только шум водопада, который был точно таким же, о боже, он сжал кулаки на коленях, он был точно таким же, как звук водопада, который он никак не мог опознать среди этих трёх, кошмар, подумал он и ущипнул себя, но он не спал, это был всё тот же образ человека в очках на
  подиум, но саундтрек был водопадом, но этого не могло быть; он смотрел на экран телевизора, охваченный паникой, потом все меньше и меньше, наконец он успокоился, думая, что он еще раз все трезво обдумает, не то чтобы это ему к чему-то приведет, он никуда не привел, но внезапно человек в очках в металлической оправе исчез с экрана, и изображение теперь показало каскадный водопад, и он медленно понял, что это не какой-то кошмар, а просто то, что в четыре пятнадцать утра в том гонконгском телевидении
  В студии всем было наплевать, все, наверное, уснули, ему вдруг стало ясно, они, должно быть, уснули, не включив видео, а звук уже включился, вот и всё, это было единственное возможное объяснение, ничего особенного тут нет, если задуматься, он наклонился ещё ближе и посмотрел на водопад на экране телевизора, и произнёс вслух, ну вот и всё, вот этот водопад, совпадения существуют, не исключено, что такое однажды с тобой случится, и вот это случилось, такое может случиться, успокаивал он себя, а потом просто продолжал смотреть, смотреть на этот водопад на экране телевизора, он не видел никаких субтитров, которые могли бы помочь определить, какой это водопад, «Ангел», «Виктория» или, может быть, «Шаффхаузен», показывали только сам водопад, звук был ровным, и в его голове, очевидно, всё ещё сильно ошеломлённой тем долгим временем, что он провёл, слушая во сне или в полудрёме человека в очках, начал проноситься поток слов. кружись снова, что Целое существует в своей целостности, Части в своей собственной особенности, и Целое и Части не могут быть объединены, они не вытекают друг из друга, поскольку, в конце концов, водопад, например, не состоит из отдельных капель, ибо отдельные капли никогда не составили бы водопад, но капли тем не менее существуют, и как душераздирающе прекрасны они могут быть, когда сверкают на солнце, действительно, как долго они существуют? вспышка, и они исчезли, но у них еще есть время в этой почти вневременной вспышке сверкать, и вдобавок есть еще Целое, и как это прекрасно, как фантастически прекрасно, что это Целое, водопад как Единство, может явиться — если бы только когда-нибудь он добрался до Ангела, если бы когда-нибудь он нашел свой путь к Виктории, если бы у него был хотя бы один шанс, слова кружились в его голове, хотя бы посетить водопад Шаффхаузен, потому что это было в точности как его собственная жизнь; для него открылся новый ход мысли, его жизнь также включала в себя великую проблему Целого и его Частей, что означало, что они не могли быть наложены или спроецированы друг на друга, хотя это было верно
  что в его жизни были свои мгновения, часы и дни, которые существовали как эти мгновения, часы и дни, — и когда они стали прошлым, они не попали туда из настоящего, — его жизнь тоже имела свою Целостность, его жизнь, очевидно, рано или поздно закончится, но однажды она достигнет своей собственной полноты и не придет из будущего, и поэтому что-то еще было у него в запасе — части, а также великое Целое, это великое Целое его жизни, которое обретет свою форму и очертания в этот момент, в священный момент, когда он умрет, в момент смерти, — вот что ревел этот водопад, пока он смотрел на экран телевизора, наклонившись как можно ближе, чтобы не пропустить ни единой капли, и он позволял ему реветь, сжав сжатые кулаки на коленях, он позволял ему петь о том, что полнота существует, и она не имеет никакого отношения к прошлому или к будущему — она даже не имеет никакого отношения к тому, что случилось с ним вчера, или происходит сегодня, или произойдет завтра; он смотрел на каждую каплю водопада, чувствуя невыразимое облегчение и смакуя вкус вновь обретенной свободы, он понимал, что его жизнь будет полной жизнью, полнотой, не состоящей из частей, пустых фиаско и пустых удовольствий минут, часов и дней, нет, вовсе нет, он покачал головой, а перед ним продолжал реветь телевизор, эта полнота его жизни будет чем-то совершенно иным, он пока не мог знать, каким именно, и никогда не узнает, потому что момент, когда родится эта полнота его жизни, будет моментом его смерти —
  Он закрыл глаза, откинулся на кровать и не спал до утра, когда быстро собрал вещи и вышел на стойку регистрации с таким сияющим лицом, что они связались с персоналом на его этаже, чтобы проверить, не взял ли он что-нибудь с собой. Как они могли понять, что сделало его таким счастливым? Как могли понять таксист или люди в аэропорту, если они не знали о существовании такого счастья, точно так же, как он сам не мог скрыть этого счастья, он излучал его, проходя проверку безопасности, он сиял, садясь в самолет, его глаза сверкали, когда он пристегивался ремнем безопасности, точно ребенок, который наконец получил подарок, о котором мечтал, потому что он был действительно счастлив, но он не мог об этом говорить, потому что невозможно было говорить о том, что он узнал в Шанхае. Ему действительно ничего не оставалось, как смотреть в иллюминатор на ослепительно-сияющее голубое небо, храня глубокое молчание, и уже неважно, какой это водопад, уже неважно, видел ли он их. из них, ведь это было все равно, достаточно было услышать этот звук, и он
  он мчался со скоростью 900 км в час, на высоте примерно десяти тысяч метров в северно-северо-западном направлении, высоко над облаками — в ослепительно-голубом небе, навстречу надежде, что однажды он умрет.
  
   ONETIMEON 3 8 1
   В память о пожилой Амалии Родригес Он уедет отсюда, отправится на юг.
  Ветра не было с самого рассвета, и вот он стоит среди других в кружащихся облаках мраморной пыли.
  Белый защитный шлем не помогал, и чёрные очки тоже, и платок, повязанный на рот, тоже не помогал, и шапка-ушанка тоже не помогала, и он так и стоял там в белом шлеме, чёрных очках, платке, закрывающем рот, и ждал своей очереди. Впереди всё ещё стояли трое взрослых с тачками, очередь продвигалась медленно, всегда совсем чуть-чуть, по одному маленькому шажку за раз, потом ждал, пока очередь не поднимется, снова шаркал, и в эти моменты он тоже шаркал вперёд, потому что за ним шли ещё четверо или пятеро, все взрослые, так что все они шаркали вперёд в унисон, он в середине, наклоняясь вперёд, толкая тачку, выпрямляясь, ожидая, потом снова то же самое, всегда одно и то же, и пока он ждал, он мог только смотреть, смотреть на машину, работающую впереди. Он смотрел, без единой мысли в голове, как и другие, ибо о чем тут думать, глядя на машину, и на что там смотреть, о чем, впрочем, и думать не приходилось, достаточно было просто находиться в состоянии перманентной оцепенения и усталости, просто не думать, а только смотреть, слепо, как статуя, на машину, работающую в просеиваемой мраморной пыли, на лезвие алмазной пилы, режущее с силой, легкой, как дыхание, и в то же время зверски мощной, одну за другой тонкие плиты мрамора из огромных блоков, поднятых краном и оставленных там в куче. Чуть дальше по вершине скалистого утеса тяжело двигалась большая прокатная машина, и ее алмазный пильный диск усердно работал, если не считать того, что это был гигантский вращающийся торцовочный станок, качающийся вперед и назад на рельсах, — но это было совершенно никому не интересно, ибо кому было бы интересно смотреть, как он прорубает себе путь в скальной стене и как он вырубает следующий блок, который один из кранов переправит куда-нибудь поблизости, чтобы быть распиленным на плиты посреди этого белоснежного ада?
  Никому здесь ничего не было интересно, и поэтому им не на что было смотреть, но им все равно нужно было на что-то смотреть, чтобы не сойти с ума в грохоте и пыли, и поэтому они смотрели на машину перед ними, которая резала плиты, как она резала мрамор с скрежещущим, визжащим, мучительным воем сирены, как эта ужасная стальная лента, усеянная алмазами, вращалась и вращалась, и продвигалась сквозь скалу, как нож сквозь масло.
  Он проехал тачку ещё немного и снова оказался во главе колонны. Он поправил перчатки на руках, схватил мраморную плиту, слегка покачал её, чтобы найти необходимое равновесие, пока не смог, пошатываясь, вернуться с ней к тачке. Затем, ухватившись за рифлёную резиновую обивку двух ручек тачки, он подкатил её туда, где лежали другие плиты – восемь девятнадцати рядов тонко нарезанного крема «Эштремош», которые он и его товарищи, работая с рассвета, сложили к этому моменту.
  Он покинет это место и отправится на юг.
  За ручную погрузку платили четыре евро, он занимался этим восемь месяцев без прибавки к зарплате, четыре евро и десять центов, вот и все, под палящим солнцем, в удушливой мраморной пыли, за четыре десять с шести до одиннадцати утра и до четырех до девяти вечера, а пора на перерыв, сказал он себе под нос, пора на перерыв, и хотя он снова занял свое место в очереди и простоял в ней некоторое время, остальные могли заметить только, что он уже не стоял там, оттолкнув тачку в сторону, и была видна, если вообще видна, только его спина, а потом через несколько мгновений его маленькая худенькая фигурка исчезла в дымке карьера.
  Он никогда не станет кантейро, даже не мечтай об этом, сказал ему надсмотрщик на шахте. Радуйся, что ты подрос, работаешь плечом к плечу, как другие, и набираешь вес, потому что у таких тощих ребят, как ты, не очень-то хорошие перспективы в карьере.
  «Я ухожу», — пронеслось у него в голове.
  Он знал, что вернется, потому что знал, что больше нигде в мире для него нет места, но он уйдет сейчас, и что бы ни случилось, он отправится в путь и направится на юг.
  Он покинул очередь и направился к выходу из карьера.
  Никто не окликнул его, возможно, никто даже не заметил.
  Город находился слева.
  Ему приходилось держаться подальше от домов, потому что встреча с кем-либо мгновенно всё испортила бы, поэтому он держался подальше от них, и
  Быстрыми шагами пройдя по нижней окраине города, он вскоре нашел то, что искал.
  Он искал шоссе 381.
  Она шла от Эштремоша через лес до Редондо.
  Но он не пытался добраться до Редондо.
  Он хотел попасть на 381.
  Это было асфальтовое шоссе, проложенное в 61-м году и с тех пор неоднократно переделывавшееся в восьмидесятых, так что на дороге не было ни единой трещины, она была гладкой, как зеркало. В детстве они отваживались отходить лишь немного, до реки, и Рибейра-де-Терра стала для них своего рода границей, словно дорожным знаком: до сих пор и ни при каких обстоятельствах не дальше.
  Это было асфальтовое шоссе, и теперь, после десяти, оно буквально раскалилось от жары — даже сквозь толстые подошвы ботинок он чувствовал, что было чертовски жарко.
  Пыль и грохот были хуже всего. Восемь часов подряд в белой каменной пыли, когда уже через полчаса эта белая мраморная пыль полностью покрывала их – даже глаз нельзя было различить за защитными очками, только грязные круги от постоянного протирания, сквозь которые они едва могли видеть друг друга, и никто больше не удосужился сказать старую шутку: «Что случилось, мельники, вы что, заблудились и попали в каменоломню?»
  Никто его не видел, никто не проходил здесь в этот час. Он быстро прошёл мимо перекрёстка Примейру-де-Майу и N4. Он шёл по шоссе 381.
  Солнце палило невыносимо. Он бросил защитный шлем, перчатки и платок у ворот карьера, но шапка-ушанка осталась на голове.
  Что ему теперь с ним делать?
  Шум был таким же невыносимым, как и пыль, от него не было спасения. Гусеничные погрузчики, экскаваторы-ковши, ленточные пилы, огромные грузовики и гигантские краны, эти гигантские краны! Все они, каждый со своим ужасным воем и грохотом, ревом и визгом, приходили и уходили, рубя, поднимая и опуская, чтобы снова поднять и опустить, так что они, те, что с тачками, или, как их называли кантейрос и водители грузовиков,
  «пешеходы» не знали ни минуты облегчения.
  Гул шоссе, петляющего к испанской границе, был слышен вдали, но мальчик, все еще в шапке и ушанке, мог
  Не слышно шума. В любом случае, его мозг всё ещё гудел от ужасного грохота самосвалов, погрузчиков, ленточных пил, бульдозеров и гигантских кранов, этих гигантских кранов! Лёгкие были полны белой мраморной пыли, но он давно отказался от попыток её продать. Когда восемь месяцев назад его наняли, ему ясно дали понять, что против шума и пыли ничего не поделаешь. Когда он остановился в дверях на рассвете того первого дня и оглянулся на мать, она смогла сказать только: «Ничего не поделаешь, Педро».
  А делать тебе, Педро, больше нечего, будешь работать в каменоломне, пока не состаришься.
  Он прошёл под путепроводом и свернул налево, в поля, чтобы его не увидели с карьера, а затем вернулся на шоссе и продолжил путь по 381. Его путь пролегал мимо фермерских домов, но можно было не беспокоиться, что его увидят. В это время суток ни одна живая душа не оставалась дома, все работали в поле.
  Он спрятал колпак под большим камнем, не решаясь просто выбросить его. Если он вернётся, то найдёт его там.
  Если он вернется.
  Пока что нигде не было видно ни тени, с этим ничего нельзя было поделать, но, по крайней мере, он мог держаться обочины дороги, где жара не так сильно обжигала ступни ног.
  С этого момента всё изменилось. Фермерские дома остались позади, и всё больше деревьев бледнело под палящим солнцем. Шум автострады не доносился сюда, но и птичьего пения не было слышно – очевидно, птицы прятались в зарослях, чтобы не сгореть за считанные минуты.
  Лес был недалеко отсюда, он видел первые эвкалипты, а дальше все должно было пойти лучше.
  Он сделал глубокий глоток воздуха и закашлялся.
  Он прибыл к реке.
  Практически никто никогда не пользовался трассой 381, вряд ли кто-то из местных жителей, поскольку у жителей Редондо не было причин находиться в Эштремоше, а у жителей Эштремоша не было никаких дел в Редондо, любой транспорт там состоял из нескольких туристов, в основном из тех, кто заблудился в Эворе или по пути в Испанию, кроме них никто, никогда; все знали, что дорога на самом деле лишняя, это знали в Эштремоше, это знали в Редондо, но, конечно, никто не упомянул об этом в 61-м, пока она не была
  построили, когда можно было бы сказать, что он не нужен, они сказали, что он нужен , как же он может быть не нужен? и вот он был построен, асфальт – безупречная работа, и с тех пор по нему почти не ездили машины, может быть, по одной в день, и теперь, когда Педро смотрел на солнце, можно было быть уверенным, что ни одна машина не проедет по этой дороге, никто никуда не поедет в эту ужасную жару, так было всегда, на это можно было рассчитывать и сейчас, и он так и сделал, никто не приближался спереди и никто не шел сзади, я один и останусь один, теперь он чувствовал, что дорога начинает подниматься и идти в гору, скоро он доберется до Серра-де-Осса, по крайней мере до предгорий; на самом деле он не имел ни малейшего представления, где начинается Серра-де-Осса, он никогда не забирался так далеко по 381-й дороге и, конечно, никогда не был в Редондо, но он всегда знал об этом лесу, иногда, просыпаясь среди ночи, он слышал его вдалеке, так же, как сейчас, все более отчетливо, хотя птицы молчали, в лесу все еще царила своя собственная тишина, которую можно было услышать, продолжительный немой звук с юга, конечно, это был не совсем звук, а просто подводное течение, весть, вздох, который никогда не прекращается, доносящийся с юга, где-то в том направлении находилась Серра-де-Осса, где-то там, где кончался мир, и теперь он направлялся туда.
  Он не ожидал, что с ним что-то случится, как только он поднимется на Серра-де-Осса, нет, вовсе нет, на самом деле Педро был уверен, что с ним никогда ничего не случится, и он не жаждал сюда приехать, он просто знал с самого начала, что однажды придет сюда, что он найдет это место и пройдет по всей длине 381, и вот время для этого пришло, тот самый момент, когда он поднял мраморную плиту с тачки и положил ее на вершину штабеля, именно тогда он подумал, ну что ж, пора поставить тачку на место, поставить ее на место и отправиться в путь по 381.
  Поэтому он поставил тачку и вот он здесь, извиваясь и поднимаясь в гору, он идет дальше по палящей жаре, избегая асфальта, чтобы не обжечь ступни, оставаясь на узкой полоске между асфальтом и кустарником, росшим вдоль дороги.
  Он не ненавидел добычу, он вообще ничего не ненавидел. У него не было никаких ожиданий, никаких желаний, и он ни на что не надеялся.
  Он принимал вещи такими, какие они есть. Ему приходилось мириться с пылью, с шумом, ему приходилось натягивать грубые перчатки, толкать тачку, волочить ноги в шеренге, поднимать и опускать мраморную плиту.
   То, что поначалу казалось непреодолимым, – всё это он делал и смотрел на скрежещущее движение лезвия в камне. Всё это он терпел без вопросов и протеста, считая всё это само собой разумеющимся, неизбежным. Ничто не радовало его, и он не чувствовал грусти, всё казалось ему терпимым и, следовательно, нормальным. Когда он закрывал глаза ночью в постели и пытался представить себе мир, мир тоже казался покрытым пылью: всё белое, всё удушающе белое.
  Однажды, перед тем как уснуть, он представил себе, что мир такой же, как он сам и другие в каменоломне: это был всего лишь призрак. Он никогда не видел снов.
  Тут до него донеслись первые звуки птичьего пения. Он шёл высоко в горах, вероятно, уже довольно давно. На засохших эвкалиптах по обеим сторонам дороги ещё сохранилась листва, поэтому он резко свернул с дороги, нашёл более старое дерево и спрыгнул на землю. Он прислонился спиной к облупившемуся стволу.
  Он был весь в поту. Птицы замолчали.
  Эштремош Крем – лучший в мире белый мрамор. Хотя в детстве он слышал, как кантейрос говорили, что этот мрамор нужно оценить с первого дня, он никогда не понимал, что они имеют в виду. Когда же его наняли и наступил его первый рабочий день, он был настолько напуган всем, что ему предстояло узнать сразу, и ему приходилось собирать столько сил, чтобы не падать от усталости каждый час, что ему даже в голову не пришло остановиться перед плитой с единственной целью – увидеть своими глазами, что делает этот мрамор самым красивым в мире.
  И вообще, он каждую минуту чувствовал на себе взгляд надсмотрщика и не осмелился бы сделать и шагу без его разрешения.
  Крем из Эштремоша стал для него очередным камнем, безымянным куском камня, с которым ему приходилось бороться снова и снова, сто, тысячу раз, день за днём. Надсмотрщик не спускал с него глаз.
  Его начала мучить страшная жажда.
  Он вскочил на ноги и отправился через лес в надежде найти один из бесчисленных ручьев, о которых он слышал в Серра-де-Осса.
  Он не хотел уходить далеко от дороги, и, увидев неровную, выжженную и изрезанную множеством трещин землю, вскоре понял, что поиски безнадежны. Он остановился, огляделся, но ничего не увидел; было очевидно, что воды среди эвкалиптов он не найдёт. Он вернулся на дорогу. Рано или поздно здесь, в лесу, рядом с домом 381, он…
  Он обязательно найдёт какой-нибудь фермерский дом, хижину, может быть, охотничий домик, что угодно, где можно будет напиться досыта. Он ускорил шаг, но довольно скоро почувствовал усталость. В конце концов, он уже несколько часов шёл под палящим солнцем.
  Он мог бы снова сесть. Но жажда была сильнее усталости, эта проклятая жажда, должно быть, потому, что он был так поглощен ею.
  Да, ему нужно было утолить жажду.
  Как далеко может быть Редондо?
  Он проехал еще один поворот дороги, затем еще один и еще один.
  До Редондо оставалось еще по крайней мере два часа езды.
  Если не три.
  Он пристально посмотрел на следующий поворот дороги и решил, что, когда доберется до него, поищет затененное место и немного отдохнет.
  Но, дойдя до поворота, он не сел, а лишь немного замедлил шаг. Он повернул голову и остановился. Он услышал что-то прежде, чем увидел.
  Он не поверил своим глазам.
  Едва заметная струйка воды журчала среди камней на склоне холма, тонкая струйка воды стекала к обочине дороги, где она почти мгновенно испарялась на солнце.
  Это было чудесное ощущение — наконец-то пить.
  Было бы неправдой утверждать, что он не знал, что такое крем Эштремош, но если бы кто-нибудь его спросил, он бы едва смог пробормотать хоть слово. Возможно, он бы ответил: он был белым. Однако в редкие моменты, когда в середине лета он взбирался на крышу дома, ложился и, ослеплённый солнцем, закрывал глаза, тогда, хотя и не понимал, что видит, он всё же видел это. Это было похоже на мягкий снежный покров или на бесцветные пылающие облака, клубящиеся по его поверхности. Но он знал, что на самом деле это ничто, мираж.
  По воздуху он мог определить, что теперь находится довольно высоко на горе.
  Лес пробковых дубов сменил эвкалипты. На склоне дороги возвышалась каменная стена, а с другой стороны, на склоне, спускающемся к более мелким долинам, повсюду росли пробковые дубы, с ободранной до человеческого роста корой. Искривлённые, узловатые стволы, почти без листвы. Стоит ли ему продолжать идти? В какую сторону? Слева он увидел тропинку и свернул по ней, сойдя с дороги.
   Или это действительно была тропа? Очевидно, в последнее время ею никто не пользовался, и не было никаких признаков того, что здесь когда-либо проходило много машин. Возможно, подумал он, это была тропа, потому что справа, на круто поднимающемся склоне горы, рядком стояли четыре или пять старых эвкалиптов, словно указывая путь и направление. Слева колючие суккуленты росли из склона горы и свисали до земли. Каменная стена отбрасывала тень.
  Ещё через сотню шагов ему пришлось встать на четвереньки. Тропа, если это вообще была тропа, вела к какой-то вершине. Он шёл, опустив голову, невероятно уставший. Опустив голову, в прохладе тени скалы он чувствовал себя опустошённым и измученным. Что же могло ждать его впереди? Ещё один родничок? Предыдущий уже давно позади, ему не помешал бы ещё один глоток воды.
  Он почувствовал это еще до того, как поднял голову.
  Он чувствовал, что впереди что-то ждёт. Тропа резко сворачивала влево, и крутой поворот скрывал это. Он знал, что, обогнув поворот, увидит, что это такое. Всё произошло очень быстро.
  Перед ним на возвышенности возвышалось огромное здание.
  Его размеры не сразу можно было оценить.
  Он был слишком огромным, слишком огромным, но полностью вписывался в ландшафт.
  Казалось, будто оно выросло из скалы, разрослось, как растительность, которая почти полностью его покрыла.
  Или как будто он возник одновременно с лесом.
  Не в силах пошевелиться, он стоял и смотрел. Он никогда не видел ничего подобного.
  Поусада у нас в Эштремоше показалась бы карликом по сравнению с ним.
  Он никогда об этом не слышал.
  Что ему теперь делать?
  Он начал отряхивать рабочую одежду, но тут же поднял такое облако пыли, что резко остановился. Он взглянул на арку над входом, на пустые ниши колокольни наверху, на узкие бойницы – он осмелился рассмотреть лишь детали, избегая целого. Всё это было действительно слишком обширно.
  Почему об этом никто никогда не говорил?
  Он смутно припоминал, что слышал о монастыре, спрятанном в глубине Серра-де-Осса, но тот должен был быть гораздо дальше, ниже Редондо. А Редондо всё ещё был так далеко. Это не мог быть монастырь . Но что же это могло быть?
  Он сделал робкий шаг вперед.
  Ничего не произошло.
  Вскоре он понял, что бояться ему нечего: здесь не было ни души.
  К нему вернулось мужество.
  Тяжелые ворота не были заперты, войти было легко.
  Почему они покинули такой... такой красивый дворец?
  И кто его бросил?
  Затаив дыхание, он вошёл в первый зал. Это был не вестибюль, а просторный зал с высоким сводчатым потолком, пол которого был выложен тёмными мраморными плитами из рудника Борба, с глубокими нишами окон, а вдоль всей длины стен, на высоте около полутора метров, тянулась череда изумительно красивых расписных плиток с изображениями святых, пейзажей и сцен с надписями, ни одна из которых не говорила Педро ни слова.
  Он вошёл в следующий зал, и в следующий, и в следующий, и в следующий, с застывшим на лице восторженным выражением. Всюду он видел святых, пейзажи, сцены и надписи, написанные кобальтово-синим цветом на стенах, и повсюду он видел полы из тёмного мрамора из рудника Борба.
  Может быть, он впервые в жизни увидел сон.
  Но почти ничего не осталось целым. Многие плитки упали и лежали разбитыми на полу. Стены и некогда искусно расписанные потолки покрылись плесенью. Дверные коробки покоробились, двери сгнили и рассыпались на осколки, которые валялись по всему полу. Окна
  Внешние ставни висели лохмотьями. Он чувствовал сквозняки то тут, то там, но всепроникающий запах гниения не поддавался этим редким порывам ветра. Разрушение было всеобщим.
  Дворец лежал в руинах.
  Дворец?
  На самом деле это была огромная груда развалин.
  В оцепенении он бродил из одного зала в другой. Он вышел в закрытый квадратный двор, полностью заросший сорняками, затем вернулся в здание и поднялся по широкой лестнице на этаж выше.
  На какое-то время он снова оцепенел, ибо не только никогда не видел, но и не мог себе представить коридор такой длины.
  В довершение всего, этот коридор в центре пересекался с другим. В конце каждого коридора через большое окно лился свет, но его яркости хватало лишь на несколько метров, всё остальное находилось во тьме или тусклом полумраке… Камеры открывались из коридоров – то есть, некоторые открывались, а многие другие, как он обнаружил, не открывались, когда он пытался толкнуть дверь, словно кто-то заколотил их изнутри.
  И повсюду, куда бы он ни шёл, наверху или на первом этаже, он видел эти фантастические азулежу, эти чудесные стены из изразцов! В одном месте он узнавал Иисуса Христа, несущего крест, в другом – Ангела Благовещения и Деву Марию, но в большинстве случаев он не мог разобрать, что изображено в этой, казалось бы, бесконечной череде, поскольку одна картина сменяла другую, и конца этому, казалось, не было видно. На этих изразцах было изображено почти бесчисленное количество изображений, словно в этом огромном дворце они собирались рассказать обо всём, что когда-либо происходило в истории человечества от начала до наших дней, обо всём, и он всё это видел, его глаза уже ослепляли, ошеломляли все эти синие святые, сцены, пейзажи и надписи, хотя ему было совершенно ясно, что, хотя они и рассказывали свои истории, каждая из плиток – свою историю, повествуя обо всём, что происходило с начала до наших дней, они были адресованы не ему, они не говорили с ним.
  Часами он бродил по залам, лестницам, внутренним дворам, даже наткнулся на часовню, выходившую прямо из дворца, затем еще раз поднялся наверх и снова спустился, осматривая все доступные ему пространства.
  И хотя все строение лежало в руинах, здание даже в своем немом запустении давало ощущение, что, несмотря на заброшенность, оно все еще кому-то принадлежит, какому-то далекому миру, может быть, самим небесам или еще более далекому Господу в бесконечной дали, в вечности.
  Ему здесь не место.
  Он не мог объяснить себе, что он чувствовал.
  Он смотрел на все это с холодным, отчетливым отчуждением.
  Он отправился на поиски воды.
  В каждом внутреннем дворике стоял искусно вырезанный мраморный фонтан, но вода из них не текла уже очень давно. Он попытался найти кухню, но ничего не нашёл. Он обнаружил проход, ведущий к…
   подвал, который он обыскал вдоль и поперек в поисках жидкости на дне брошенной бутылки, но безуспешно.
  Наконец он вышел в террасные сады, продолжавшие продольную ось здания, и там поел ещё не завядшие плоды гранатовых деревьев, которые птицы не успели до конца расклевать, а потом нашёл и воду. В дальнем конце сада возвышалась каменная стена, и оттуда он снова услышал сладкий звук тихо журчащей воды.
  Он напился досыта, сколько мог, а затем лёг под широкими ветвями олеандра. Теперь, увидев здание сзади, под новым углом, он заметил, что разные части дворца были построены на разных уровнях и сходились на открытой возвышенной террасе напротив него. Сон одолел его, и он проснулся только от звона какого-то колокольчика, который его встревожил. Он тут же пришёл в себя, но повода для тревоги не было: это было всего лишь стадо овец, медленно, очень медленно приближавшееся откуда-то снизу, мирно пасущееся, поднимаясь на холм, со стороны Редондо.
  Он подождал некоторое время под олеандром, но стадо прошло весь этот путь без пастуха.
  Солнце уже не палило, еще минута — и ближайший горный хребет затмит его свет.
  Он поднялся на возвышенную террасу. Подойти к ней сбоку оказалось проще простого: задняя часть здания упиралась в скалистый обрыв. Всего несколько шагов – левой ногой здесь, правой там – и он оказался на террасе.
  Широкая, просторная и открытая во всех направлениях терраса опиралась на каменные столбы. По всему её периметру шла мощная, почти полуметровой толщины, каменная балюстрада, когда-то облицованная плиткой, и в эту балюстраду с каждой из трёх сторон были врезаны скамьи. Он сел на центральную скамью, удобно расположившись, опираясь на левую руку. Перед ним простирался пейзаж в сторону Редондо.
  Ленивый и спокойный пейзаж полностью заполнил панораму, простираясь до самого горизонта.
  Мир столь огромных размеров просто не мог бы существовать.
  Он услышал щебетание птиц и крик вожака стаи.
  Перед ним, внизу, простирались невероятные просторы леса; вокруг царил бесконечный покой, над лесом простиралось огромное небо.
   свод, а в ушах щебет птиц и звон колокольчиков — и все становилось тише и спокойнее.
  Одна за другой птицы полетели домой в свои гнезда.
  Солнце начало садиться.
  На земле царил мир, и этот мир был настолько глубоким, что Педро, сидя там и размышляя о нем, вспомнил очередь у карьера, где ему, возможно, следовало бы стоять и сейчас, и это заставило его вспомнить о своей тачке и о том, как, когда ему приходилось наклоняться, чтобы ухватиться за рифленую резиновую накладку ручек, он даже сквозь рабочие перчатки узнавал свою тачку среди тысячи других.
  Да, он мог бы это сделать.
  Он спустился с террасы, прошел через сады к тропинке, а оттуда спустился к дому № 381 и направился в сторону Эштремоша.
  И хотя солнце зашло и наступила темнота, ему всегда оставался свет, чтобы видеть, куда он ступает.
  Обратный путь был короче.
  
   GY Ö RGYFEH É R ' SHENRIK
  МОЛЬН А Р
  В 2002 году, в год его смерти – я уже не помню точной даты, даже месяца, но это было где-то весной, – режиссёр Дьёрдь Фехер позвонил мне из Будапешта и сказал, что у него есть проект, который он таскает с собой в багаже, кинопроект, по сути, это единственное, чем он действительно хотел заниматься в жизни, но это был очень сложный вопрос, и он предпочёл бы обсудить его лично. В последние годы я всё больше и больше к нему привязывался, и как раз в то время эта привязанность достигла пика, поэтому я был готов встретиться с ним в любое время. «Я пока не знаю, когда приеду», – сказал он. «Я дам тебе знать заранее», – а пока я посылаю тебе кассету, – «что-то вроде документального фильма», – чтобы ты имел представление, о чём речь. «Я снимал эти кадры так давно, наверное, где-то в конце шестидесятых, что я даже не уверен, было ли это на самом деле», – добавил он. Сейчас я едва могу вспомнить обстоятельства. В то время я работал оператором на государственном телевидении, нас отправили снимать судебный процесс, но всё обернулось фиаско, весь проект закрыли, и это единственная сохранившаяся копия, по чистой случайности. Но если вы посмотрите, то увидите, что там что-то есть. Возможно, изначально они планировали это для новостной программы, сюжета о суде, смонтированного, конечно, – я уже не помню. И, конечно же, они никогда ни для чего её не использовали, и никто к ней не подходил. Эта кассета – единственная сохранившаяся копия, оригинал был утерян. Так что именно на этом должен быть основан наш фильм.
  Я был очень удивлён. Мы вдвоем? Снять фильм? Из всех людей он должен был знать лучше всех, как я не люблю снимать кино.
  Более того, всякий раз, когда — перед тем, как он начал сниматься в фильме, или во время съемок и между съемками — я высказывал ему свою неприязнь и ее причины, он всегда отвечал, что верит мне и понимает, что я ненавижу весь этот
   процесс, но я должен понимать, что никто не ненавидел его больше, чем он сам.
  Он не раз показывал, что питает ко мне дружеские чувства, возможно, потому, что в те времена я считался последним простаком во всей венгерской киноиндустрии. Всякий раз, когда мы разговаривали, когда он смотрел на меня или случайно присутствовал, чтобы послушать мои рассказы до, во время или между съёмками, в его глазах всегда мелькал странный огонёк, проблеск заворожённости, недоверия: как можно быть настолько невежественным в отношении того, где он находится и что он вообще здесь делает, среди киношников? Мы встречались всё чаще, и я чувствовал, что за его сочувствием скрывалось любопытство, желание самому раз и навсегда выяснить, действительно ли я такой недалекий, каким кажусь. Он рассказывал мне о своих любимых писателях и любимых литературных произведениях, но ни разу не обмолвился о работе со мной. Снять со мной фильм? Я был уверен, что он ни за что не захочет воспользоваться моей недальновидностью, не говоря уже о том, что я был убеждён, что он один из тех немногих, кто знает мой секрет: я не имел ни малейшего понятия о кино и кинопроизводстве. Он заверил меня, что и сам не имеет.
  Так или иначе, я погрузился в остолбенелое молчание. «Фильм, ты меня слышишь?» — продолжил он. «Только ты и я…» Он произнес эти слова с нажимом. «Мне пришло в голову, что после всех этих лет мы с тобой могли бы что-то сделать вместе». «И что именно ты имел в виду? Какой фильм ты собираешься снять?» — поинтересовался я. «Ну, знаешь… фильм», — ответил он слегка бесстрастным голосом, которым всегда отвечал всякий раз, когда странный вопрос казался ему забавным. «Какой фильм, спрашивает он?! Ну, фильм. Фильм бывает только один — именно это подразумевала бесстрастность его голоса. «В любом случае, почему бы тебе не взглянуть на кассету», — добавил он.
  «Посмотри, что ты придумаешь. Я отправлю завтра».
  Он попрощался, повесил трубку, и больше я его живым не видел.
  После его похорон я встретил нескольких человек, которые были у его могилы.
  Мы поняли, что все испытываем глубокую привязанность к покойному. Спустя некоторое время один из этих людей рассказал мне, что незадолго до его смерти Дьюри связался с ним и попросил, словно в качестве последней просьбы, помочь им вместе, вдвоем, снять фильм. Дьюри сказал этому человеку, что пришлёт кассету. И, знаете что, кассета так и не пришла.
  Этот человек мне и рассказал. Потом я встретил другого парня, и после нескольких бокалов вина выяснилось, что у каждого из нас есть свои истории о Дьюри. Он жестом подозвал меня поближе и, понизив голос, рассказал, что последним желанием Дьюри было снять совершенно особенный фильм исключительно с ним. «Только ты и я», – сказал он мне, – «Только ты и я», – и это, по его словам, Дьюри ему якобы сказала. Наконец, в моей жизни появился третий такой человек, с той же историей, с той же комичной реальностью, столь типичной для Фехера, и всё закончилось так же: обещанная кассета так и не появилась.
  Я воздержался от раскрытия того, что я также был вовлечён в это дело. И уж точно не стал раскрывать тот факт, что я, с другой стороны, действительно получил кассету.
  Я отчётливо помню этот случай: вместо того, чтобы оставить кассету в почтовом ящике, почтальон принёс её к двери моей квартиры. Я занёс кассету в дом, вставил в видеомагнитофон, досмотрел до конца, а затем пересмотрел.
  Затем я взял ручку и бумагу и написал другу письмо от руки, как обычно. Закончив, я вложил его в конверт, запечатал, наклеил марку и отправил по адресу его матери, поскольку у него никогда не было собственного почтового адреса.
   Дорогая Дьюри!
  Я вижу, как камера трясётся в твоих руках, а твои глаза прикованы к двери. в зале суда вы ищете подходящий импульс, с которым можно Камера фокусируется на нем в тот момент, когда он входит, хотя я также могу сказать это по тому, как что камера прыгает так, что вы не сможете предсказать, кто именно будет входить следующим, и вот что происходит, ваши руки совершают ошибку, потому что камера прыгает на кого-то, кто входит раньше ожидаемого, и вы следите за ним некоторое время, этот человек не представляет никакого интереса, но рука держа камеру, уже знает, что это не то, что нужно, и быстро покидает его, и камера, и рука, держащая ее, довольно смущенно, это чувствуется, когда камера возвращается ко входу, своего рода признавая, что не знает своего дела — камера не та Для этой работы это слишком ПОВСЕДНЕВНАЯ КАМЕРА — вся эта штука скорее как дьявол, который немного подшутил, чтобы продемонстрировать, что
   хотя он здесь не законный директор, в любом случае ОН ТОЖЕ БУДЕТ
   НАСТОЯЩЕЕ... затем внезапно сцена становится серьезной, потому что тот, кого мы ждали, пока войдет, он, без сомнения, тот самый, даже не этот Повседневная камера может его ошибиться, камера дрожит в ваших руках, это дрожит, потому что в тот момент, когда человек вошел в зал суда, камера, тоже вошла в реальность, причем в реальность, где необычайно важное Дело, одна из самых ужасных историй в истории, вот-вот раскроется. Не просто история, которая является частью реальности, но которая раскрывает, что эта реальность, в по сути, так оно и есть.
  Я наклоняюсь вперед, чтобы посмотреть изображение на VHS-кассете, и первое, что я замечаю, это то, что Что-то не так с тем, как он вытягивает руки вперед. На поверхностный взгляд кажется совершенно естественным, что человек, которого ведут где-то с руками, скованными наручниками спереди, чтобы не споткнуться, как он подходит, вытягивает руки немного вперед и вверх, чтобы видеть где он ступает, и на самом деле это то, что он делает, вытягивая руки вперед и вверх, когда он входит в зал суда без замедляясь у порога, позади него с обеих сторон охранники держат его руки, направляя его. Он пробирался сквозь толпу людей, стоявших рядом дверь, он входит в зал суда, слегка наклонив голову вперед, чтобы увидеть куда он ступает — я уже осознаю в момент его появления, как он держит свои скованные руки перед собой, наклонив голову немного вниз, чтобы видеть, куда он ступает, что он дает нам предварительное уведомление что главное здесь не в том, что наручники на нем — это несправедливость юридический смысл, но что величайшая несправедливость здесь в том, что любой юридический смысл существует в первую очередь, ибо в его случае дело не имеет В юридическом смысле его дело не является юридическим, он не «обвиняемый»,
  поскольку он всего лишь человек, попавший в самую примитивную ловушку о котором здесь, сегодня, невозможно вымолвить ни слова, не с кем поговорить; единственный и неповторимый человек — каждое его движение передает это — единственный В этом зале суда человек, который ему равен, это он сам, и под ним его грозная дисциплина, можно почувствовать его ужасную хрупкость, что он в наручниках, что он один, что это возмутительно, что больше никто не носит наручники в этом зале суда, поскольку таким образом все это имеет появление прикованного к цепи животного, которого ведут сюда, я наблюдаю, как он приближается с быстрые шаги, он точно знает, куда идет, знает точнее чем кто-либо другой, куда он должен идти, и почему; прямо за ним находятся
   два охранника, его взгляд отрезан, более отрезанного взгляда быть не может Смотри, я вижу его ужасную беззащитность, то, как он садится, как он протягивает руки одному из охранников, чтобы тот снял наручники, я обратите внимание на точные движения, он точно знает, что должен делать охранник, как он поворачивает наручники замком к охраннику, все это делает все чисто, и я не могу не смотреть, как наручники открываются, и так, как сейчас, когда руки свободны — совсем иначе, чем мгновением ранее, когда он все еще был в наручниках! — он садится на стул, и вы можете посмотрите, какой он дисциплинированный, какой он сосредоточенный, он не смотрит по сторонам, а смотрит один раз направо, один раз налево и в конце, когда вы можете услышать кто-то входит на судейскую трибуну лицом к нему, я вижу, как он поднимает взгляд, на самом деле это первый раз, когда я вижу его взгляд, я вижу его глаза, когда он смотрит судья.
  Господи, откуда-то я узнаю этот взгляд!
  Голос судьи, резкий и жесткий, полный враждебности и безразличия, говорит мне с убийственной уверенностью, что это не суд, ничего не будет решено здесь, это ужасная пародия, с актерами, которые по-своему идеальны для их ролей; он знает — слыша голос судьи, особенно в местах где он перечисляет номера дел, даты, ссылается на стенограммы из бывших слушания, другими словами, вещественные доказательства – что все здесь предопределено с самого начала самый первый, и никто не знает этого лучше, чем сам заключенный, которого отсюда камера в ваших руках никогда не покинет вас, или только на мгновение, как будто твоя неуклюжесть заставила тебя оставаться приклеенным к его лицу, к его взгляд, когда просто НЕВОЗМОЖНО ОТОБРАТЬ ГЛАЗ от что-то, это объясняет странное чувство зрителя, что он един с камера, такая же неуклюжая, такая же завороженная, такая же неспособная поверить своими глазами, понимая, как это могло произойти, что бы это ни было произошло, как и камера, через которую он сейчас это видит; ибо я не могу поверить своим глазам, что здесь сидит этот красивый, умный, хрупкий, исключительно чувствительный человек, погруженный в эту сверхчеловеческую концентрацию, и Я беспомощно смотрю, как это с ним случится! Что это будет? Конечно, я не могу знать этого заранее, и из-за чрезвычайного неуклюжесть рук, держащих камеру, я могу только постепенно и с Трудно начать понимать историю, и пока я пытаюсь шаг за шагом разгадать тайну, поскольку я пытаюсь собрать часть за частью из услышанного фрагменты того, что на самом деле сделал обвиняемый, и что было до этого и что произошло позже, когда все это происходило внутри меня, пока я смотрел
   ужасно внутренний взгляд заключенного — ибо я не могу поступить иначе, поскольку ты не давайте мне ничего другого! — Я также должен продолжать думать о том, как такое неуклюжесть возможна, как это возможно, что сейчас аудио, сейчас видео постоянно терпит неудачу, что здесь происходит, как это возможно, что что-то не так? всегда идет не так, одно за другим, и снова и снова, и в раз я возмущен, это просто не может быть правдой! Вы делаете это на цель, именно сейчас, когда я хочу услышать или увидеть то или это, о да, я надо продолжать думать об этом, почему эта неуклюжесть, почему эта постоянная ошибка позади камера, я должен задаться вопросом, кто, черт возьми, управляет этой камерой, кто может возможно, настолько не разбирается в технике, или если он не разбирается, то почему такой ему в руки дали неисправную камеру, а через некоторое время я решил отказаться эта линия мысли, и я вынужден думать, что нет, наоборот, Команда на этих съемках делает все возможное, они честные, порядочные люди, которые делают все, что только можно вообразить в пределах их возможностей, но камера, машина просто постоянно выходит из строя, они совершенно беспомощны, это не вопрос их небрежности, безответственности или их игры с с камерой, а просто то, что нет другой альтернативы, и что Здесь происходит борьба с беспомощностью, здесь происходит необычайное испытание. прогресс, который должен быть задокументирован, иначе мир распадется на части, документально подтверждено, хотя постоянно подвергалось саботажу со стороны имеющегося оборудования, так что это битва между командой и камерой, битва между камеру и мир, я практически могу представить его перед собой, даже Когда я смотрю на лицо заключенного, все вы там, оператор, Человек, который занимается освещением, и режиссер, все пытаются общаться посредством посредством немых жестов, сначала один, потом другой тычет в раздражении в какая-то часть камеры, пытаясь указать другой, что делать, чтобы Чтобы восстановить отсутствующий звук или исчезнувшее видео, я ловлю себя на том, что плачу по крайней мере столько же внимания к этому воображаемому глупому шоу, сколько и к происходящему событию себя, только чтобы иметь каждое такое воображаемое интермеццо одно за другим стерты каким-то новым фактом, который слышится именно тогда, фактом, который позволяет мне понять что-то о произошедших событиях, факт, что медленно, шаг за шагом, знакомит меня с тем, что произошло в прошлом и что происходит сейчас.
  Что убийства были совершены.
   И что они намерены убить здесь человека.
   Эта первая сессия суда на протяжении всего времени имела свой собственный внутренний импульс, а также его внутренний темп, так что я, зритель, пригвожден к Взгляд заключенного постепенно погружается все глубже и глубже в его историю. Он становится все более очевидным, что обвинения, утверждающие, что этот человек совершил убийства абсурдны, что силы, противостоящие подсудимому (этот судья, эти присяжные, двое охранников, все эти люди здесь) – все до одного из них презренные, кровожадные негодяи, чье величайшее преступление не в том, что они довели этого несчастного человека до такого состояния, но тот факт, что ОНИ НЕ
   ПОДРАЗУМЕВАЮТ .
  И ОНИ НИКОГДА НЕ ПОНИМАЮТ ТА НДХИМ.
   Теперь я чувствую себя все более и более беспомощным, словно в поистине душераздирающем отчаянии Я смотрю на лицо заключённого. Мне хочется сказать ему: «Неважно, что ты…» Возможно, вы сделали это, я вас понимаю. Эти люди не могут, но я, сидя Здесь, может. Ваша история не исчезнет бесследно, они не могут так поступить. вас без лишних слов, потому что я сижу здесь и вижу вас и меня сочувствую вам, и в моем сознании я оправдал вас по всем пунктам обвинения, в то же время я даю недвусмысленное уведомление, что все вокруг Вы по праву заслуживаете обвинения.
  Я должен как следует подумать, пока твое лицо постоянно перед моими глазами, и пока твоя история постепенно складывается в моем сознании, что это судьба зарезервировано миром для того, кто достаточно чувствителен и «интеллектуален»
   (в специальном смысле этого слова), воплощающий в себе сущностную реальность человеческое общество и его собственное неизбежное поражение от него.
  Все это продолжается уже ужасно долго, такое ощущение, как будто Я смотрел кассету несколько часов и составил окончательное мнение: формирующееся во мне представление о том, что я вижу. Поразительное свидетельство роково обречённый интеллект и высоко парящий дух. И я сам становлюсь Заключенный, просто наблюдающий, неспособный помочь обвиняемому. Для большинства Самое ужасное во всем этом — это сострадание, которое растет внутри вас, даже когда вы позаботьтесь о том, чтобы никто, никто во всем зале суда не воскликнул: Хватит! Пока вы, зритель, присутствуете, как можно ближе, быть — Это не фильм! Ты воешь глубоко внутри, ты мог бы наклониться ближе и быть В миллиметре от него вы могли бы даже приблизить свое лицо к нему экран, показывающий лицо другого человека, и все равно вы не можете его защитить
  . . . Нет, ты должен наблюдать до самого конца, как они приведут к его уничтожению.
   Потому что к этому времени, ближе к концу первого пробного сеанса, вы не даже много обдумываешь, когда объясняешь себе, что произошло: ты
   Я полюбил этого человека, Хенрика Молнара. Даже произнесение его имени... Теперь ты стал таким странным. Как будто ты действительно его знал. Как будто тебе нужно было Докажите, что вы его знали... Нельзя любить самого себя, можно любить только себя. Ваш ребёнок так же хорошо себя чувствует. Кто в то же время не ваш ребёнок? Кто в то же время убийца.
   Ваш ребенок — убийца.
  Вы начинаете привыкать к атмосфере суда, к залу суда. начинает казаться знакомым, как и судья, охранники и, конечно же, подсудимый. У вас возникает ощущение, что вы как-то акклиматизировались, все самоочевидно и так будет продолжаться.
  И вот наступает вторая пробная сессия, и вы натыкаетесь на своеобразное новое ощущение. Вы не можете вынести того, что этот человек в перед вами — иногда вы можете видеть или слышать только его, потому что камера и команда не стала лучше, это все то же нервное испытание борьба то со звуком, то с изображением, то с вами, зрителем, то есть мне — ты постоянно молишься: ПУСТЬ ЗВУК ВЕРНЕТСЯ или ПУСТЬ
   IMAGERETURN, и вот где вы находитесь, когда вы должны столкнуться с фактом что этот человек, обвиняемый, на самом деле является убийцей.
  Ты слегка отстраняешься от экрана телевизора. Ты не способен примирение всего, что вы чувствуете, со всем, что вы знаете.
   Что этот человек, Хенрик Молнар, после того как сказал девушке, что она собирается умереть, действительно повернулся и ударил мальчика в грудь своим нож?
   Но это невозможно.
   Вы не можете себе представить, чтобы он это сделал.
  Продолжая наблюдать за его взглядом, вы не можете заметить ни малейшего Изменение в нём. Эта неизменность ошеломляет вас, и вы должны поставить себя в положение Вопрос: вы действительно понимаете этого человека? Если его лицо может оставаться таким неизменен, в то время как ты сам изменился настолько, тогда это лицо закрыто закрыт и недоступен и для вас.
   Он ударил ножом этого маленького ребенка? Он воткнул нож в живой человек?
   Можете ли вы это представить? Можете ли вы совместить это со всем, что у вас есть? появились чувства к Хенрику Мольнару?
   Смогли бы вы вонзить нож в живого человека?
  В этого судью?
   Да.
   В охрану?
   Да.
   А этот маленький ребенок здесь?
   Возможно.
   Но что же остается Хенрику Мольнару?
   И что же это значит?
   Продолжая наблюдать за событиями на экране, вы осознаете, что вам необходимо проверьте себя, действительно ли вы способны вонзить нож в живое существо грудь человека.
   Судья?
   Нет.
   Охранника?
  Нет.
   Этот молодой мальчик здесь?
   Ни за что.
   Когда вы заставляете себя представить этот жест, вы на самом деле Сделав это, всё станет невозможным. Ты никогда не станешь убийцей.
   Вы не можете совершить акт нанесения удара ножом.
   И вот вы снова всматриваетесь в лицо обвиняемого.
   Это лицо убийцы.
   Вы смотрите на Хенрика Молнара, встревоженного перспективой того, что может произойти если бы мы не действовали, чтобы остановить убийства, если бы у нас не было законов и тюрем, никаких судей или охранников, иными словами никакой цивилизации.
  Поэтому вы стараетесь представить, что вы ПОНИМАЕТЕ судью, Охранники, присяжные, тюрьма, весь этот ужас. Чтобы никто не Убить кого угодно. Попытайтесь представить, что вы понимаете этого судью, этих присяжных, эти охранники.
   Но вы просто не можете этого сделать. Этот судья, эти охранники и эти присяжные: Их невозможно понять. Когда вы думаете о Хенрике Мольнаре, они все кажутся монстрами.
   И вот он сидит в своей бесконечной чистоте, этот самый виновный из людей, этот узник.
  И это последний факт, который вы понимаете о нем: что значит быть совершенно одинокий. Вы часами наблюдали за его неизменным лицом, за его
   Взгляд. Невероятно, но он остался прежним всё это время, хотя Прошли месяцы, а может быть, и годы. Хенрик Мольнар не меняется. Проходит некоторое время, прежде чем вы понимаете: он не меняется, потому что он поддерживает состояние концентрации, которое просто не поддается пониманию Здесь, где вы сейчас смотрите. Вы предполагаете, что они, вероятно, приговорят его к пожизненному заключению. Он, несчастная жертва, и ты, бессильный Зритель. Ты устаёшь и с нетерпением ждёшь финала. Ты взвешиваешь есть шансы, что, возможно, его всё-таки не приговорят к пожизненному заключению. Весь Дело настолько затянулось, что вы думаете, что все это может вот-вот закончиться.
  Возможно, это не жизнь, но ты боишься, что так и будет. Ничто другое не должно быть можно было ожидать от этого судьи и этой группы охранников и присяжных.
   Теперь вы верите, что этому действительно придет конец.
   Затем вы слышите приговор.
   Смерть.
   Поэтому они его убьют.
   Это ужасно.
  Съёмочная группа снова явно в замешательстве. Теперь это не просто Вопрос о том, что звук сломался или изображение исчезло. К настоящему времени все из вас, весь экипаж, должен быть уверен, что вы что-то записали чрезвычайно важно. И ЧТО ВСЕ, ЧТО ВЫ СНЯЛИ
   ХЕРЕЙСАМ АТ ТЕРОФЛИФЕОРДЕ АТ Х ! И это снова создает Сбои в работе камеры. Камера снова начинает трястись, Весь экипаж заметно нервничает. Смертный приговор.
  Вот что, должно быть, крутится у вас в голове. Пока в ваших руках камера движется, немного дергаясь из-за напряжения.
   Опять все так же неуклюже, как и в начале.
   Естественно, вы должны будете последовать за ним, когда он покинет зал суда.
   Продолжайте стрелять как можно дольше.
   Но никто не ожидает, что в фильме будет что-то еще, что можно будет снять. коридор.
   ВСЕ ошеломлены Т.
   Через камеру вы тоже признаете, что никто этого не рассчитывал.
  Что у Молнара всё было спланировано до мельчайших деталей. Что его Невероятная личная дисциплина и сосредоточенность были не просто видимостью. Если вы приговорите меня к смерти, я покончу с собой. Используя пистолет охранника. Он
   Он не просто прячется от мира. Он такой, какой есть: дисциплинированный и сосредоточенный.
   Он сам самый безупречный, нормальный и самый здравомыслящий — между тем все это безумие.
  Что он казнит себя, закрой книгу. Даже стражники в состояние величайшего и самого полного замешательства, без всякого сострадания как будто они позволили чему-то сломаться, чему-то, что имело была доверена их заботе. Это просто ошеломляет.
   Пока он лежит там с окровавленной грудью, камера отводит зрителя назад. туда, где он был в самом начале: боже мой, этот человек пропал!
   Это непоправимо.
  Дьюри, я думаю, что записанный звук и изображение следует оставить как есть. На самом деле это не то, над чем нужно работать, потому что именно это представляет собой ваш материал, как он есть. Сохраните исходный шум и слова, произнесенные в саундтреке, и, возможно, использовать субтитры, чтобы передать разговор между режиссером, оператором и осветителем.
  Профессиональный комментарий о гнилом оборудовании, о том, кто что должен делать, и с кем, когда, кто должен что подключать, или в зависимости от обстоятельств, воздержаться от подключения или отключения, и что теперь, кто должен держать кабели и где, и как, или кто не должен, и где именно. субтитры должны касаться исключительно технических проблем, связанных с стрелять.
   ТЕХНИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ .
   Моё предложение по названию.
   Обнимаю,
   Лачи
  Шли долгие недели. Он так и не дал знать, что получил моё письмо или что проект продвигается. Я позвонил ему, должно быть, в начале июня. О да, я получил его, да, конечно, и он извинился. Моя мать всю последнюю неделю упрашивала меня приехать, от тебя было письмо. Но мне пока не удалось собрать деньги, хотя я верю, что дело не совсем безнадёжное. Я скоро приду к тебе, нам нужно обсудить вопросы содержания. Или ты случайно не свободен сегодня вечером? Нет, ответил я. Хорошо, без проблем, быстро сказал он, я скоро тебе позвоню.
  А потом он умер. На похоронах было гораздо больше людей, чем я ожидал. В то же время у меня было ощущение, что никто никого не знал, как будто все пришли одни. Несколько человек положили камешки на могилу. Затем, поскольку службы не было, собравшиеся разошлись. Несколько человек остались. Потом остался только я. Я тоже пошёл прощаться. У ворот кладбища я заметил молодую женщину. Должно быть, она наблюдала за мной из-за дерева, ожидая, когда я уйду.
  Чтобы она могла вернуться. Выйдя за ворота, я ещё раз взглянул в её сторону и заметил, что она идёт обратно к могиле.
  Затем с другой стороны я увидела еще одну женщину, постарше, которая наблюдала за молодой, видимо, она тоже хотела узнать, когда та уйдет, чтобы иметь возможность вернуться к могиле одной.
  Я сел в трамвай. Пока он медленно полз, я заметил на другой стороне улицы пару одиноких людей. Казалось, каждый чего-то ждал. Возможно, видя, что я еду, они ждали другой трамвай в противоположном направлении, который должен был отвезти их обратно на кладбище.
  Город был полон людей.
  Я помню дату: это было 22 июля.
  
   БАНКИРАМ
  Пол Верховенски
  Мюрсель Эртас
  Икси Фортинбрас
  Любое сходство с живыми или умершими людьми является случайным.
  У тебя, знаешь ли, странное имя – он повернул голову в сторону заднего сиденья к человеку, который при встрече только и сказал: «Я друг Пола», Пол ничего не ответил, а Пол даже не помог, даже не объяснил, что этот человек делает в машине, и даже позже он этого не узнал, и когда этот человек сказал: «Я друг Пола», этот человек даже не взглянул на него, как человек, не считавший важным это представление, когда он вышел из дверей терминала к машине с Полом, этот человек протянул ему руку и сказал что-то непонятное: он взял его за руку и сказал что-то по-английски, что они все сразу же приняли как общий язык, но при этом он даже не взглянул на него, а вместо этого бросил взгляд куда-то за плечо, а именно в совершенно другую сторону, к раздвижным дверям маленького провинциального аэропорта, как будто он всё ещё ждал кого-то другого, и тот, кто только что прибыл – то есть он сам – был не тем человеком, которого он ждал. ибо он готовился к чему-то большему, к какой-то более значимой личности: они пожали руки, это явно ничего для него не значило, подумал Икси Фортинбрас, очевидно, он, должно быть, только что пришел с Полом из банка, и Пол, очевидно, не знал, что с ним делать, поэтому ты привез его сюда в аэропорт; Икси? Друг Пола спросил с каким-то сарказмом в голосе: Икси, с x? — да — ты говоришь это с i спереди и i сзади? — нет, обе эти буквы должны произноситься как буква e в английском — ладно, но Фортинбрас, на самом деле? как в этом, гм, как там называется, верно? — да, вот и все, ответил он, и, насколько он мог судить, обсуждение было закрыто; он отвернул голову к окну, за рядами редко расположенных чередующихся фабричных зданий, многоквартирных домов и разбитых лугов, тянувшихся вдоль взлетно-посадочных полос аэропорта, не было ничего необычного, уже в первые минуты он начал пытаться определить, когда он поймет, что он не прибыл в какое-то старое место, но ничего не было, были точно такие же фабричные здания и
  доходные дома и поля, как и везде, ну и ладно, конечно, это всего лишь Киев, подумал он, но сказал Полю, что на самом деле не замечает здесь ничего, что могло бы указывать на это... и ты тоже не заметишь, ответил Поль, заговорщически подмигнув другу, если бы это действительно был его друг, сидящий рядом с ним, этот напряженный человек, одетый с головы до ног в сдержанный сливового цвета костюм в стиле Пьера Кардена и не имеющий других отличительных черт, который затем добавил, о, ты ведь приехал сюда не за этим старым изжеванным куском дерьма, не так ли? - потому что это больше никому не интересно, все уже за пределами этого, су-е-е-ствительно... ну, конечно, продолжил он, туристы-катастрофы всё равно приезжают, им интересно, но даже если они едут туда, чтобы получить свою маленькую дозу ужаса, они всё равно ничего не находят, и особенно там, потому что там, по общему мнению, больше ничего нет, я сам никогда не был, но все говорят, что всё это так неловко; этот человек скривился и посмотрел на Пола, а затем, поскольку реакции не было, он повернул голову обратно к лобовому стеклу и сделал левой рукой волнообразное движение, которое Фортинбрасу на заднем сиденье было трудно понять, может быть, оно означало: ну хватит об этом, в любом случае, сказал он Полу, явно продолжая их предыдущий разговор, который был прерван только из-за прибытия Фортинбраса и того, что он сел в машину...
  Первоначально, по его словам, она работала здесь, в Deutsche Bank, затем уехала на несколько месяцев в Бухарест, а затем снова уехала — и это главное — в Тирану, и в Тиране она стала менеджером по внутреннему аудиту и провела там два года. Честно говоря, она хотела уйти и оттуда, но дама-генеральный директор, нанятая предыдущим владельцем, не очень... не очень любила ее, дамы в возрасте никогда не любят молодых женщин, особенно если эта женщина, эта молодая женщина, Тереза, может противостоять ей в определенных вопросах, а стажер... Менеджер по внутреннему аудиту может сделать именно это, а официально Тереза даже не находилась под контролем генерального директора, а находилась под контролем наблюдательного совета, поскольку работа внутреннего аудита, конечно же, заключается в надзоре за банком с учетом интересов владельца, в то время как генеральный директор, выполняя управленческие функции, попадает под компетенцию внутреннего аудита — ну, учитывая все это, Терезе просто нужно было уйти оттуда... то есть она хотела уехать из Тираны?
  Пол перебил: «Да, именно так, из Тираны, именно так», — ответил друг, а затем, как его там, директор по внутреннему аудиту в Felicitas, я имею в виду Banca Fortas в Генуе, который отвечал за надзор и контроль за внутренним аудитом во всех дочерних банках, он
  убедил ее поехать в Геную, работать на него, это случилось полтора года назад, и тогда у них все было хорошо, но потом появилось это расстояние, и появилась эта другая должность, потому что тогда Хайнц был в Генуе, и иногда он ездил в Тирану, ну, и Тереза действительно хорошо справлялась со своими обязанностями, она делала все так, как они хотели, э-э, связь между Тираной и Генуей была идеальной, и, по мнению Терезы, этот Хайнц был гораздо более профессиональным и способным, чем тот парень до этого, и после этого она поехала в Геную, и, без сомнения, через очень короткое время Тереза поняла, что ей крайне трудно выносить итальянский менталитет, они не способны принимать решения, они не торопятся, им требуется по крайней мере два или три месяца, чтобы что-то решить, и они всегда не торопятся, и друг Пола снова сделал то же волнообразное движение, чтобы показать, как они не торопятся, Пол молчал, он смотрел вперед, держа руки на руле, внимательно слушая рассказ, который поначалу не так уж беспокоил Фортинбраса, сидевшего на заднем сиденье, потому что он подумал: а почему бы и нет, очевидно, здесь произошла какая-то маленькая проблема, а он просто оказался в центре событий, может быть, именно об этом думал Пол, когда проигнорировал его и просто позволил ему немедленно оказаться в центре внимания СМИ в повседневной жизни Киева, Фортинбрас выглянул в окно, они уже проезжали по одному из бетонных мостов через Днепр в плотном потоке машин, он выглянул в окно и увидел Имэксбанк, затем Правэкс-банк, а затем Приватбанк, Укрэксимбанк, Ощадбанк, УкрСиббанк, Укрсоцбанк, Родовид Банк, Мегабанк, Банк Киев, Брокбизнесбанк, Астрабанк, Хрезатикбанк, Универсалбанк, Диамантбанк, затем он увидел Надра Банк, Дельта Банк, Энергобанк, Фортунабанк, Ренессанс Капитолий и так далее – боже мой, подумал Фортинбрас, что здесь происходит, каждое второе здание – банк, что же это такое, почему здесь так много банков, но задать какие-либо вопросы он не мог, потому что разговор на переднем сиденье оставался очень напряженным, его невозможно было ни прервать, ни остановить, и Поль, поддавшись своей всепрощающей натуре, просто давал своему собеседнику говорить, а тот говорил и говорил, он все говорил и говорил: по-моему, Италия – единственная европейская страна, где не принято, чтобы высшее руководство банка имело университетские дипломы; большая часть, то есть большинство, после окончания школы поступает в профессионально-технические училища, хм, и вдобавок ко всему, там работает бесчисленное множество сотрудников из совершенно разных сфер,
  Например, выпускники гуманитарных вузов, поэтому она считала этого Хайнца хорошим специалистом, но что касается всей команды, работавшей там… погодите-ка, перебил Пол, кем же был этот Хайнц для Терезы? Хайнцем? – он был тем начальником, который её туда заманил, хорошо, переспросил Пол, но кого он туда заманил, Тереза? – да, Тереза, вот о ком я говорю, и, ну, поскольку Хайнц был менеджером по внутреннему аудиту низшего звена, которому люди должны были подчиняться, ответственным за дочерние банки, то… Пол снова подхватил нить разговора: этот Хайнц не был на высшем руководящем уровне, которому должны были подчиняться дочерние банки? – нет, нет, нет, – кивнул другой. – Он был менеджером низшего звена, над ним были ещё двое, понимаете? – а эти двое, кем они руководят? Пол снова перебил вопросом – они руководят людьми, которые находятся на уровень ниже, – последовал ответ.
  — то есть, другими словами, те, кто всегда на уровень ниже? — да, совершенно верно, а затем есть высший уровень управления, ответственный за надзор за всем банком — и таким образом они контролируют и итальянскую часть, но только дочерние банки? — да, только дочерние банки, основной банк не входит в сферу их полномочий, да, только те дочерние банки, которые находятся в Европе, ну, теперь — друг Пола провел указательным пальцем по лбу — так вот, случилось вот что: ей не очень понравилась итальянская трудовая этика, это одно, а другое — и этого она раньше не замечала — не в чем было упрекнуть Хайнца с профессиональной точки зрения, но она просто не могла выносить его стиль, его методы, другими словами, он был как, я не знаю, она говорит, что он был как — я бы сама так сказала — женщина лет пятидесяти-шестидесяти, со своими циклами, когда ооо, она может быть очень милой и все такое, а потом она влетает в ярость, и невозможно сказать, когда это будет одно или другое, поэтому они никогда не знают утром, когда он приходит в офис, будет ли он так или иначе, невозможно узнать, его жена является причиной этого, или он сам, его жена сидит дома весь день, они генуэзцы, но живут в Милане, и может быть, он всегда был таким, или он просто стал таким, но как бы то ни было, главное, что она не могла выносить такого стиля, или такого поведения, которое он демонстрировал с ней, у нее были боли в животе, и так далее, и тому подобное, и теперь после всего этого, когда осталось два года с этим разделом в ее контракте, она садится поговорить с ним и говорит ему, что больше не может этого выносить, и тогда он сказал ей, это было в августе прошлого года, не так напрягаться, потому что если бы она могла пойти в
  Москва осенью на два месяца, в основном для того, чтобы прояснить конфликты и наладить дела в их московском офисе, к тому времени, как она вернется, его там уже не будет, конечно, это пришлось принять на веру, и конечно, два месяца спустя, когда Тереза вернулась, он все еще был там: он был там, он там, и со всей уверенностью он будет там — о ком вы сейчас говорите? — спросил Пол — Хайнц, ответила его подруга, и она сказала, что определенно не могла этого вынести, она не раз садилась с Хайнцем, и они не могли ничего уладить, иногда он более нормален и склонен понимать, а когда он не более нормален, тогда он просто спорит
  — Расскажите мне о другом случае, когда Тереза была расстроена, — перебил ее Пол.
  Хорошо, я расскажу вам об одном очень конкретном случае, он поднял левую ладонь, чтобы Пол замолчал, он знал, чего хочет, у него уже был конкретный пример: вот вам, есть внутренний аудит, ну, теперь вам нужно знать, что она уже два месяца в Москве, и в Москве председатель был из тех, кто был там председателем уже тридцать лет, Итальянская коммунистическая партия послала его в Москву, я думаю, ясно, что у него были другие обязанности, он уже старческий маразм, но якобы в хороших отношениях с Путиным, до такой степени, что он посещает его в неформальной обстановке, никто не смеет его трогать, но он ненормальный; теперь вы должны действительно понимать, что он буквально действительно ненормальный, ну, а потом случилось вот что: Тереза была там, и после нескольких объявлений они наняли женщину на должность руководителя внутреннего аудита — Людмилу, или как там ее звали — Тереза сказала, что ее наняли откуда-то еще, она была способной, это было какое-то время
  ...в октябре или ноябре, в середине месяца, ну, а потом это случилось, когда Тереза вернулась, и выяснилось, что эта дама, как руководитель отдела внутреннего аудита, отвечала за проверку различных подразделений банка, у них был план работы, она его составила, он был утверждён в Генуе, и в плане работы определялось, какие подразделения будут проверяться сотрудниками, и было решено, что закупки тоже должны быть проверены, и их проверили, ну, и вот оказалось, что в ходе закупок какой-то парень что-то купил у поставщика, не получив других предложений, я не знаю, было ли это оборудование или программное обеспечение, то есть какая-то информация... информационные технологии, или какая-то услуга для банка, что-то, что банк использует для своих нужд, и главное, что выяснилось, что был какой-то скандал, то есть они так и не объявили тендер, а в таком случае полагается принять самое выгодное предложение, верно? ну, это не то, что
  случилось в этот раз, эта женщина написала об этом отчет, и отчет сначала попал к генеральному директору, а генеральный директор отправил его — потому что он должен был — председателю, ну, и теперь председатель начал бушевать, что это абсурд, и самое главное, он хотел выгнать эту женщину, которая написала отчет, ну теперь это была безвыходная ситуация, с ним невозможно было спорить, потому что было совершенно ясно, что он хотел защитить человека, который организовал эту покупку, ну, после всего этого — но, Пол снова спросил, кто организовал покупку? — мы не знаем, ответил другой —
  ну, а какова его должность? — может быть, начальник отдела или что-то в этом роде, — развел руками его друг, — ну, и вот после всего этого Тереза едет в Геную в отдел внутреннего аудита, чтобы рассказать о случившемся и обсудить, что делать дальше, и они говорят, и говорят, что на самом деле эту женщину спасти невозможно, потому что никто не собирается противостоять этому председателю в Москве, потому что этот московский председатель находится под защитой первого или второго по значимости человека в Генуе, который тоже старый хрен, который, если ему позвонить, отдает приказ, и результат всегда тот, что им нужен, но Фортинбрас на это не отреагировал, невозможно было ни понять, ни уследить за тем, о чем говорили два человека на переднем сиденье, и они не проявили никакого интереса к тому, насколько их гость способен следить за их разговором — если он вообще ничего не понял, это тоже хорошо, на самом деле, может быть, было бы даже лучше, если бы он ничего не понял из этой истории или отчета; Фортинбрасу не только не было понятно содержание и смысл этого разговора, но и причина его также ускользнула от него.
  — почему друг Пола устроил этот спектакль, и почему именно Пол, и чего он ожидал от Пола — помимо выслушивания этого рассказа, ничего не было ясно, искал ли он совета или имел ли Пол какое-либо отношение к кому-либо из героев этой истории? все это было совершенно неясно, решил Фортинбрас, и вдобавок он едва мог надеяться, что позже он начнет улавливать суть того, о чем они говорили, что тогда это станет более ясным, было очевидно, что вся история — если это действительно была история — была всего лишь облаком неясности в лучшем случае и ничем больше, поэтому Фортинбрас отключился, он не обращал внимания, слова долетали до него с передних сидений, но он просто слышал их и больше не беспокоился об их смысле, они проехали через несколько широких перекрестков, затем добрались до роскошного жилого комплекса, окруженного заборами, с охраной, стоящей у ворот, они свернули, припарковались и поднялись на лифте на девятый этаж в большую квартиру — Фортинбрасу было совершенно неясно, чья это была
  — и когда он попытался спросить, Пол с улыбкой подавил в себе слова, давая ему понять, что, ну что ж, это неинтересно, главное, что тебе здесь будет хорошо, можешь расслабиться, принять душ, он дружеским жестом положил руку ему на спину, смотри, и он поднял часы, чтобы проверить, через четыре минуты будет двенадцать часов, скажем, мы вернемся за тобой в два, этого достаточно? конечно, ответил Фортинбрас, я не устал, ну, это фантастика, фантастика и фантастика, Пол улыбнулся ему, потом его оставили одного, он принял душ, завернулся в полотенце и встал возле большого зеркального окна в просторной комнате, состоящей неизвестно почему из совершенно неправильных углов; Он смотрел наружу, но видел только многоквартирные дома жилого комплекса, образующие полукруг, затем сквозь просвет между домами небольшой участок Днепра, он понятия не имел, в каком районе города находится, так какие у тебя планы, спросил его Пол позже, когда он вернулся за ним незадолго до трёх, мои планы, Фортинбрас посмотрел на него растерянно, у меня нет никаких конкретных планов, но если бы я мог что-то выбрать, то больше всего на свете я бы хотел попасть, ну, ты знаешь, в Зону — мы туда не сможем попасть, объяснил Пол, разве что до границы, если ты настаиваешь, потому что, якобы, там слишком высокая радиация, я в это не верю, но, наверное, она время от времени меняется, заключил он и сунул в рот сигарету, но не закурил, а сел, прислонившись к одному из подоконников, и объяснил Фортинбрасу, что, по его мнению, поездка в Зону вообще не стоит того, и не стал отрицать, что это можно было попасть во внутреннюю часть Зоны за сто пятьдесят долларов или что-то в этом роде, но он пренебрежительно махнул рукой, показывая, что это ничего, дело не в деньгах, а в том, что там нечего смотреть, а затем вдруг начал говорить о том, какой Киев действительно красивый, Фортинбрас должен ему поверить: гораздо лучше было бы немного посмотреть Киев; да, ответил Фортинбрас, но прямо сейчас мне очень интересна Зона, потому что я понимаю, — продолжил он тише, — что вам здесь в Киеве не очень интересно, но вы же знаете, я никогда здесь не был, и это пугает — я знаю, что это не для вас
  — как радиация распространяется здесь на расстояние до ста километров, это просто... Я понимаю, понимаю, — кивнул Пол с подоконника, — так что мы пойдем посмотрим завтра, без проблем, все в порядке, — сказал он, — но позвольте мне хотя бы показать вам сегодня кое-что в городе, а потом мы пойдем ужинать вечером, хорошо? — широкая улыбка, Фортинбрас кивнул, быстро накинул одежду и
  Они уже были внизу в машине, к счастью, тот друг или деловой партнёр там уже не сидел, так что они могли поехать вдвоем, и Фортинбрас был очень рад этому, он даже выразил свою радость, а Поль спокойным голосом ответил, что этот Мюрсель не плохой парень, поверьте мне, я знаю его уже некоторое время, просто это хорошо, у него всегда есть что сказать, и это может немного утомить, но он хороший парень, с ним всё в порядке, они срезали улицы, а потом поехали по широким бульварам, там были ещё необычно широкие перекрёстки, явно они приближались к центру города, сколько ещё до центра, спросил Фортинбрас, всё уже, вы там, ответил Поль, вот рынок, и иногда по выходным я приезжаю сюда за овощами и всем таким, овощами?! Фортинбрас посмотрел на него, и за такими вещами?!
  а хозяин, качая головой, только улыбался, но не отвечал, а просто кивал, да, конечно — но вы же здесь едите овощи?! — повторил он, ага, Пол на мгновение повернулся к нему, и в его взгляде было что-то вроде отеческой снисходительности, как же иначе, когда лучшие овощи во всем Киеве находятся прямо здесь — ну, но — никаких «но», Пол отмел возражения Фортинбраса, и тут внезапно перед ними появилась Святая София, и посетитель окончательно онемел, они припарковались неподалеку, но перед тем как посетить церковь, посидели в сербском ресторане, где выпили холодных коктейлей и что-то закусили, затем вошли в тихий двор Святой Софии, там не было никакой толпы, как Фортинбрас себе представлял, по крайней мере здесь, но ее не было, он даже спросил: где они, Пол, где туристы? в этот момент Пол серьезно посмотрел на него, подождал, а затем наконец сказал: они все в Зоне; и они остановились во дворе, Поль пристально посмотрел ему в глаза, а тот посмотрел на Пола, пытаясь понять, шутит ли тот сейчас или нет, но тут Поль рассмеялся, хлопнул друга по спине и сказал: «Ты действительно далеко зашел, Икси, постарайся не воспринимать вещи так серьезно, но что же ему оставалось делать, подумал Фортинбрас, если вещи были серьезными, то не имело значения, насколько они серьезны, они оставались такими же серьезными, и он почти даже сказал это сразу Полу, но затем промолчал, он был немного подавлен странной дерзостью ответа своего друга, и поэтому немного подавленный, он шагнул во внутренние помещения Святой Софии, и не только из-за этой дерзости, но и потому, что в целом — он должен был признаться себе — его друг действительно сильно изменился с последней их встречи, это было не только очевидно
  по его внешнему виду — потому что за последние пару лет Поль явно похудел и занимался спортом — можно было почти увидеть контуры его мускулов под плечами пиджака — но были и внутренние изменения, там, во внутренней части Поля, в его характере, в его натуре произошла какая-то большая перемена, в Поле появилось качество, которого он никогда раньше не испытывал, цинизм, Фортинбрас обнаружил в нем некую наглость и он был очень этому не рад, правда не рад, потому что теперь Поль был его единственным другом, и он знал, что в их возрасте других не будет, но что же ему делать, продолжал он думать с этой циничной наглостью, что, спрашивал он себя, глядя на великолепный интерьер церкви, и его мозг снова и снова обдумывал это, он думал об этом и перед фресками, и он думал об этом перед мозаикой, все время понимая, что то, что он видит, ослепительно, но без Поля это ничего не стоит, и вообще без Пол, его верный друг, ничто не имело для него значения, он ходил взад и вперед по мягкому золоту, из которого, как ему казалось, было построено все здание, он полз туда-сюда по маленьким лабиринтам колонн и стен, и с трудом мог отдаться этому беспримерному пространству, вдобавок Пол уже через несколько минут начинал заметно беспокоиться, он — который в прежние времена был способен часами пребывать в таком архитектурном чуде — с нетерпением ждал, когда же они здесь закончат, практически сразу же, как только войдут внутрь, да, теперь это был Пол, больше всего на свете он хотел покончить с этим, вместо прежнего спокойствия в нем вибрировало какое-то всеобщее, беспокойное нетерпение, да, вот что теперь значил для Пола мир, череда вещей, следующих одна за другой, в которой он, Пол, должен был заботиться о каждой отдельной вещи, заботиться о вещах от своего имени, одна за другой по очереди, а затем появлялось следующее, например, он сам и тот факт, что он был здесь, тот факт, что Пол пригласил его в качестве гостя на Украину, и теперь он, Фортинбрас, был тем, о чем нужно было позаботиться, и он этим займется; просто быстрый телефонный звонок, чтобы узнать, в настроении ли он приехать в Киев, этого было достаточно, и билет на самолет уже был там, в его ноутбуке, все произошло так быстро, что не было времени подготовиться, Боже мой, куда я еду, он думал только о том, в какую опасную ситуацию он себя втягивает, и вообще: куда угодно, потому что он не мог даже вынести мысли об опасности, не говоря уже о реальной опасности, опасность была, для
  последние десять лет его жизни, основная категория: другими словами, это было то, чего он не мог вытерпеть, он исключил это из своей жизни, освободившись от самых маленьких, самых крошечных опасностей, он вынюхивал их и избегал с большим отрывом, он никогда не предпринимал ничего, в чем можно было бы предположить даже самую маленькую вероятность опасности, он не был параноиком, нет, он был лишь тем, кто чувствовал опасности, которые уже были там, если это было возможно, даже в самом незначительном событии, так что он не просто воображал, что они там были, но он чувствовал - если это вообще было возможно почувствовать - опасности, которые уже присутствовали; и вот именно он, имевший такое отношение к опасным событиям, прибыл сюда по велению Поля, он, чья чрезмерная чувствительность была хорошо известна его друзьям, и прежде всего среди них Полю, поскольку он знал его лучше всех, и вот он находится в непосредственной близости от печально известной Зоны, не намного дальше ста километров, он посмотрел на карту в самолете, я сошёл с ума, куда я иду, Пол что-то говорит, и я вздрагиваю, ладно, так было всегда, но когда-нибудь я действительно за это заплачу, и, может быть, этот день сегодня, вот о чём он думал там, в атмосфере, но потом, когда он сошел с самолета, эти мысли исчезли, потому что он был поглощен тем, что его окружало, и если бы только этот друг или деловой партнёр не был в машине Поля, и если бы только им с Полем не пришлось провести первые часы после его прибытия раздавленными бессвязными рассказами этого парня в костюме Пьера Кардена, вместо того, чтобы оба провести хотя бы первый день вместе и имея возможность поговорить, потому что прошло почти два года с тех пор, как они виделись в последний раз, но какое это теперь имеет значение, подумал Фортинбрас про себя среди густых криволинейных колонн Софии с их темно-золотым мерцанием, вот я сейчас с ним среди этих густых криволинейных колонн с их темно-золотым мерцанием, и святые смотрели на него сверху вниз с мозаик и фресок с роскошного золота, очень проникновенно они смотрели на него сверху вниз, и ему, может быть, из-за этих взглядов, не хотелось побыстрее покончить с этим, как Павел ясно дал понять языком своего тела, ты оставайся здесь, прошептал он ему на ухо, я подожду тебя снаружи, и Павел уже был снаружи, во дворе, но это невозможно, подумал он, это Павел?
  и он просто оглянулся на святых на мозаиках и фресках, как будто они могли знать, но они ничего не знали, ничего в целом мире, они просто посмотрели на него проникновенно и просто спросили его: что случилось с прошлым, они уставились на него и спросили его: где оно? —
  где же то место, где их душевная природа что-то значила бы, но этого места больше не было, что могло случиться с Полом, с тревогой спрашивал себя Фортинбрас, что же все-таки такое с этой накачанной внешностью атлета, с этим легкомысленным цинизмом, и сердце у него ныло, и София была так прекрасна, но он больше не мог откладывать, ему нужно было преждевременно оставить этих душевных святых в их золотом свете, потому что немые побуждения Пола извне делали его пребывание там совершенно бессмысленным, и он снова сел в машину, и машина скользила дальше, и некоторое время Пол молчал, потом наконец заговорил, и Пол предложил показать ему город; Он поблагодарил его, но в то же время думал, что лучше всего было бы где-нибудь посидеть и обсудить этот вопрос в спокойной обстановке, но, конечно же, нигде не было спокойного места, и, проехав по городу, они сели в кафе, вам понравится, отметил Пол, проходя последние двести метров, и они прошли мимо дома, и табличка на доме сообщала им, что здесь жил Булгаков, и когда он это заметил, ему сразу же захотелось заглянуть внутрь дома, но Пол нетерпеливо отмахнулся, сказав: ой, это неинтересно, оставьте, там нечего смотреть, кафе гораздо интереснее, пойдемте уже, и они пошли дальше, проходя мимо отвратительных уличных художников, вот увидите, продолжал твердить Пол, подбадривая его, это место самое лучшее, но это было не так, просто четыре стены, покрашенные в четыре разных цвета, разукрашенный лепной потолок, австро-венгерский ар-деко столы и стулья, с несколькими более одетыми фигурами у столов, но он, Икси, совершенно не понимал, почему Пол так любил это место, и еще меньше понимал, почему Пол решил, что ему, Икси, оно должно понравиться, почему оно должно понравиться ему, с его дешевой безделушкой для туристов, вот такое это было место, в любом случае, он не хотел гасить энтузиазм своего друга, поэтому сдержанно заметил, что здесь приятно, но тут же снова упомянул дом Булгакова и спросил что-то о Булгакове и Киеве, но Пол лишь посмотрел на него удивленным или, скорее, пустым взглядом, он проглотил свой кофе, он ничего не знал о Булгакове, и вообще Пол ничего ни о чем не знал, его явно интересовали только местные политические и деловые сплетни, и почему — Фортинбрас нарушил его внутреннее молчание — почему бы нам не поговорить о Софии или о Булгакове, он задал этот вопрос Полу, и Пол не скрывал своего негодования, мы уже говорили о Булгакове и мы были в Софии, Пол сказал резко и немного сердито, что делать
  вы уже хотите, но что же нашло на Пола? Фортинбрас все более печально спрашивал себя, что, черт возьми, произошло, он смотрел на него, он смотрел ему в глаза, и это были прежние глаза Пола, но все остальное изменилось, этот Пол Верховенски уже не тот человек, который был моим другом, сказал себе Фортинбрас тем вечером в сумерках, и он был подавлен, ты устал, добродушно заметил Пол, когда они направлялись в ресторан, выбранный для ужина, ничего, ничего, он уныло отмахнулся от замечания и просто погрузился в мягкий гул Audi A4, его даже больше не интересовал ни Днепр, ни город, и тем более не выбранный ресторан со всеми этими фирменными блюдами, это лучшее, что вы можете здесь получить, громко сказал Пол, и он заказал одно блюдо за другим, ты устал, повторил он позже, но ты же знаешь, когда ты устал, ты не должен лежать, слушай, и он наклонился ближе к нему, Я отвезу тебя куда-нибудь, хорошо? и где-то в его глазах был лукавый взгляд? Фортинбрас спросил: да, Пол улыбнулся ему, и мы избавимся от этой усталости, и они уже ехали по улицам Киева к окраине, жилые массивы исчезли, и видны были только всё более крупные здания, скрытые огромными заборами, поскольку в темноте хоть что-то можно было разглядеть, затем они остановились у одних ворот, Пол что-то сказал и показал что-то вроде пропуска охраннику, они свернули в огромный парк, затем они оказались внутри здания, которое было чем-то похоже на обезумевший замок, там была огромная толпа, и шум, дым, громкая записанная музыка, но Пол лишь жестом показал ему подождать минутку, мы ещё не там, Фортинбрас последовал за ним, они поднялись куда-то на лифте и вышли в коридор, где стояла полная тишина, и он был настолько пуст, что он действительно подумал, что они не в одном здании, их шаги поглотили толстые ковры, затем Пол нажал кнопку звонка и набрал код на панели рядом с дверью, он показал какая-то карточка с камерой, дверь открылась, они вошли, но тут же появилась ещё одна дверь, как будто они вошли в лифт, но за их спинами первая дверь с громким хлопком закрылась, что-то произошло, но невозможно было сказать, что именно, была небольшая дрожь или что-то ещё, это всё, что они могли почувствовать, затем открылась вторая дверь, и они оказались внутри какой-то маленькой дыры, а напротив них была ещё одна дверь, потом что-то снова произошло, и наконец открылась и эта третья дверь, и Фортинбрас сделал шаг к огромной открытой комнате, но он почувствовал слишком большую тяжесть в своём шаге, да, это было первое, что
  что он заметил, что движение здесь стало тяжелым, как будто в этой комнате усилилась гравитация, Пол мягко подтолкнул его вперед, он сделал еще шаг, и понял, что они находятся в аквариуме, Фортинбрас прирос к месту, он не видел аквариум снаружи, но они были, в самом решительном смысле этого слова, внутри аквариума, в этом не было никаких сомнений, но на них не было ни капли воды, вокруг них плавали несколько голых женщин, их длинные светлые волосы развевались позади них, Фортинбрас просто смотрел, затем он посмотрел на Пола, но Пол был так рад видеть Фортинбраса, настолько удивлен, что он ничего не сказал, что будет, то будет, позже он узнает, что это за трюк, он сделал несколько шагов вперед, Пол подгонял его, давай, давай, пошли, и женщины парили рядом с ними и над ними с их ниспадающими светлыми волосами, это было невероятное зрелище, вокруг них стены горели золотом, как и потолок и пол, казалось, что это Все было сделано из золота, все это ослепляло, потому что свет лился откуда-то так ярко, Пол просто стоял в полушаге позади него, наслаждаясь эффектом, а эффект был огромным, так как уже через минуту Фортинбрас не мог говорить, затем к нему подплыла обнаженная женщина в воде, которая вряд ли могла быть водой, она погладила его грудь, затем ее рука скользнула вниз по его животу к его половым органам, это было очень красиво и очень мило, это было так красиво и так мило, что в первый момент Фортинбрас подумал, что это тоже какой-то трюк, как и все здесь было трюком, и это могло быть правдой, Пол нежно взял его за руку и повел к миндалевидному отверстию, ведущему в своего рода пещеру, но там он уже почувствовал присутствие воды у своих ног, она плескалась вокруг его обуви, и все же ничего не намокло, с другой стороны вперед вышли настоящие женщины, и вот они, и они поприветствовали двух мужчин, вы слышите их английский? Он безупречен! Пол воскликнул с энтузиазмом: «Ну же!», он потянул его за собой, «давайте сядем туда», и он подвел его к алому дивану, им подали шампанское и фрукты, но шампанское было не шампанским, фрукты не были фруктами, только женщины были настоящими, они сидели рядом, на них были блестящие, атласные, голубовато-мерцающие купальники, которые подчеркивали их фигуры с невероятной точностью, так что Фортинбрас покраснел, не только из-за их грудей и сосков, но и из-за изгиба их ягодиц, и тайные части их влагалищ были резко и соблазнительно очерчены; и здесь были только тела, тела и соблазн, и предложения, и кошмары, которые вызывали у него
  чтобы более или менее понять, где они находятся, да, сказал ему Поль, вот что такое бордель, как ты думаешь, но женщины такие красивые и хорошенькие, Фортинбрас слабо ответил, они никак не могут быть проститутками, но они именно такие, очень даже, попробуй, выбери одну, какая тебе понравится, та и твоя, сказал Поль, не потрудившись понизить голос, и по его дальнейшим подсказкам ему пришлось выбрать одну, все время слушая все более восторженный голос Поля: так что ты скажешь, Икси, ну, что ты на это скажешь, мой старый? и женщина расстегнула его ширинку и забралась к нему на колени, в то время как в то же время другая женщина наклонилась к нему через плечо, касаясь его лица легким, как дыхание, лаская его рот, раскрывая его с игривой силой, и она вложила ему в рот какую-то таблетку, затем он вспомнил, что таблетка была синей, женщина засунула свой язык ему в рот, и этот язык играл у него во рту, разнося таблетку по всему нёбу, но сразу же после этого его мозг почувствовал, как он взрывается, и это было ужасно хорошо, и затем он оказался снаружи в космосе, на сто лет, и в космосе дул легкий ветерок, и повсюду были тысячи и тысячи миллиардов сияющих звезд, и все поднималось куда-то с безумной скоростью, и в то же время он оказался под огромной радугой, состоящей из миллиарда цветов, действительно эта радуга состояла из миллиарда разных цветов, он был полон невыразимого счастья, он был в неизмеримо глубоком пространстве и бесконечная тьма, которая тем не менее светилась, а затем падала, какое-то болезненное головокружение, и наконец просто раскаленный луч света, невыносимый грохот, каждый звук причинял боль, и миллион звуков атаковали его, Поль наклонился над ним, затем сел рядом с ним на кровать, пожалуйста, выключи, выключи, умолял он Пола, на что Поль, смеясь, встал рядом с ним, выключил музыку, и голова у него раскалывалась от невыносимой боли, закрой шторы, умоляю тебя, Поль, умолял он, но я уже задернул все шторы, Поль смеялся, но, по крайней мере, он был там, в квартире, которая была ему знакома, куда они приехали раньше, по крайней мере, Поль был рядом с ним, это было хорошо, но не было хорошо то, что Поль смеялся совсем не так, как раньше, было что-то в его смехе, что причиняло Фортинбрасу боль, поэтому он попросил его: пожалуйста, не смейся, хорошо, сказал Поль, тогда я не буду смеяться, И он засмеялся ещё больше, но взамен ты начинаешь брать себя в руки, потому что через секунду будет девять тридцать, и если ты действительно хочешь идти, нам нужно отправляться прямо сейчас, сказал он. Идти?! Куда?! Фортинбрас приподнялся на локтях.
  ну разве ты не хотел в Зону? и было трудно принимать душ, хотя они оба думали, что это поможет, это не помогло, каждая капля воды из душа ударяла его с огромной силой, слушай, Пол время от времени открывал дверь, может быть, вместо этого нам стоит просто отложить это, если ты такой, нет, ни за что, я буду в порядке через секунду, ответил он, и он заставил себя позволить каплям воды из душа падать на него, и он уже вытерся сам, и он сам оделся, как раз когда он спустился к лифту, ему нужна была небольшая поддержка на случай, если он потеряет равновесие, потому что иногда он все еще терял равновесие, это последний симптом, успокоил его Пол, твое равновесие все еще будет искать себя на мгновение, и они уже направились к ближайшему шоссе, на этот раз по внутренней стороне Днепра, мы подберем Мюрселя здесь, Пол вдруг сказал на светофоре, как человек, который принимает все решения в таких вопросах, и он свернул, но сначала Фортинбрас понятия не имел, что это Продолжалось: кто такой этот Мюрсель, и зачем ему нужно было сворачивать, вместо мозга у него была огромная ледяная глыба камня, так что он начал понимать, куда все идет, только когда мельком увидел Мюрселя, о, тот парень из вчерашнего вечера, о нет, что угодно, только не это, это мелькнуло сквозь ледяной камень, но он пробормотал ему что-то в качестве приветствия, я подумал — Пол повернулся к Фортинбрасу — было бы приятнее ехать в компании, не так ли? и уже в передней части машины они пустились во вчерашнюю тему, Пол совершенно не интересовался Зоной, понял Фортинбрас, он живет в ста километрах от нее, и ему это неинтересно, он смотрел на редкое чередование зданий у шоссе: пабы, жилые дома, фермы, магазины, церкви с жестяными крышами — они отправились на север, в сторону Зоны; и Мюрсель, который на этот раз был одет не в Пьера Кардена, а в Черрути, уже был в гуще событий, а именно, что, по его мнению, акционерные общества с долевой собственностью функционировали точно так же, как те огромные предприятия в старую социалистическую эпоху без какого-либо контроля со стороны владельцев, в которых руководство действует как своего рода квазивладелец, а настоящие владельцы, которые в конце концов являются распределенными акционерами, понятия не имеют, что происходит, у них нет никакого представительства на общих собраниях, они говорят им все, что те хотят, в результате чего внутренняя структура, которая, я вам скажу, построена на логике приятелей и друзей, нигде нет роли для экспертизы, абсолютно нет вопроса о том, кто подходит для данной работы, и по сути это
  так было и с нами – не злись, Павел Морозов, сказал ему Пол, но параллель была не совсем ясна – всё же, сказал Мюрсель, который на этот раз был в Черрути, и с резкими жестами, знакомыми по вчерашнему дню: он полуобернулся, чтобы поговорить с Полем, который был за рулём: но здесь, видите ли, ситуация снова личная, потому что этот итальянец, этот Фичино оказался здесь, в Киеве, потому что из всех стран, где у Banco Fortas есть дочерние банки, Киев – единственное место, где на должность председателя правления возьмут человека без высшего образования, везде же требуется высшее образование, это определяют местные власти, так что решать Киеву, таковы правила здесь, так по закону для кредитных учреждений, и так должно быть, ничего в этом отношении не изменится, закон о кредитных учреждениях формулирует правила для банков, в том числе человеческие правила игры, ну, и что интересно, так это – только представьте себе, Мюрсель покачал голова — Албания — страна с самыми строгими правилами кредитования и банков, и я это знаю, потому что когда-то давно я был там председателем местного наблюдательного совета, потому что там, в Албании, все делегируется из Генуи, и я был единственным, у кого был клочок пергамента, дающий мне право быть председателем наблюдательного совета, ну, конечно, все произошло не так, но шутка в том, что у меня был единственный пергамент, понимаете, все это шутка, просто шутка, но это не самое интересное, ну, и вот он приехал сюда, в Киев, и заманил сюда еще и меня — кто это теперь? Пол перебил – ну, о ком я говорю, ты не слушаешь, Пол, я говорю об этом Фичино, о ком же еще мне говорить, ну, короче говоря, сначала он был в Тиране, а потом приехал сюда, в Киев, потому что здесь пергамент не нужен, а потом он привез меня сюда, я принял предложение, приехал – а этот Фичино, – снова перебил Пол, – кто он в банке, он председатель, – ответил Мюрсель немного нетерпеливо, – потому что, как я тебе говорил, даже тот, у кого нет пергамента, может быть председателем, и он может приехать сюда… ну, теперь вы должны знать, что эта дочерняя компания была продана за полгода до того, как мы сюда приехали, ранее она была в собственности мэра Киева, она была его и только его, и наверняка они рассчитались с итальянской торговой делегацией и инспекторами, и купили просто одну большую кучу дерьма, потому что качество непогашенных долгов было дерьмом, как бы это сказать, вы знаете, что это значит, и в этом случае семья владельцев имела финансовый интерес в большей части выданного кредита, в этом нет никаких сомнений — Мюрсель развел руками, ну,
  как только он оттуда вылез, он должен был знать, что все это — просто одна большая куча дерьма, а именно, что шансы на то, что кредит будет погашен, малы, если не отсутствуют вовсе, перспектива погашения не предвидится или, по крайней мере, не появится в ближайшее время, и большую часть этого долга необходимо оценить, на основании чего необходимо создать определенные резервы для обязательств, которые, по всей вероятности, не будут погашены, понимаете, это ясно, ну, но ведь есть же здесь правила, верно? и непогашенные обязательства и инвестиции должны быть классифицированы — так это делается во всем мире — они оцениваются ежеквартально, но здесь, вы знаете, есть несколько степеней оценки, и для каждой степени классификации есть четыре или пять других классификаций, и для каждой из них, за исключением самой высокой — с которой, соответственно, нет никаких проблем — для каждой степени местное законодательство определяет процент для резервов обязательств, это основные вещи, что я могу сказать, но чтобы ваш друг мог понять, главное — Мюрсель теперь повернулся к Фортинбрасу — главное, чтобы резерв на обязательства брался из прибыли и помещался на особый счет, который не включается в эту прибыль, ну, теперь вы должны знать — он повернулся к Полу — что семья — то есть бывший владелец, или в основном его сын — определенно —
  Хотя, конечно, это невозможно доказать окончательно — заплатили этому парню, этому Фичино, за бесценок, а именно, его пригласили покататься на их личной яхте по Днепру, его приглашали на вечеринки к ним домой, на приемы и тому подобное, и, возможно, они ему что-то дали, в результате чего Фичино начал отдавать предпочтение этой семье, особенно сыну этой семьи, и это предпочтение означало, что у семьи были деньги здесь на депозитах, и они приносили гораздо больший доход, чем обычные процентные ставки, ну, вы понимаете, и теперь отношения между мной и этим председателем начали быстро ухудшаться — он снова повернулся к Фортинбрасу — поскольку я в этой ситуации своего рода менеджер, но просто чтобы внести ясность, в принципе управлять банком должен генеральный директор, а не председатель, потому что он тот, кто управляет местом, и председатель даже не должен вмешиваться в работу банка, но этот парень, Фичино, вмешался, и он вмешался, потому что он итальянец, и банк итальянец, а генеральный директор — украинец, который боится итальянцев, но не меня, конечно; но моя собственная позиция довольно особенная, потому что обычно я подчиняюсь не менеджеру, а непосредственно генеральному директору, я отвечаю за казну, как вы знаете, другими словами, за распределение ресурсов, и я всегда спрашиваю
  для — или, если говорить проще, заказа — письменного оформления каждого устного запроса, который приходит ко мне от итальянцев — ну, Фичино сделал целую кучу вещей, которые в основном были выгодны членам семьи бывшего владельца, хм, и были еще вещи, и в каждом случае, когда я просил, чтобы это было в виде письменного запроса, ну, его тактика была в том, что он всегда делал то, что хотел сделать, а потом кто-то другой брал на себя вину, а затем он кричал, что этот идиот облажался, ну, теперь, однако, за всем был бумажный след, и поэтому он больше не мог так делать, ну, и, по сути, я был тем, кто получал по шее, когда следовал этой процедуре каждый раз, на что я мог отмахнуться, но он этого не делал, вместо этого он постоянно злился, и он все больше и больше настраивался против меня, и когда он настраивался против меня, я тоже был вынужден реагировать, и его позиция становилась все более и более укоренившейся... кто это теперь, задал Фортинбрас вопрос, но только самому себе, потому что его еще меньше интересовала эта история, если это вообще возможно, из которой он не понимал и половины, потому что он лишь изредка обращал на нее внимание, иногда просто улавливая отдельные слова, так что это было трудно, ему было неинтересно, история наскучила ему, более того, через некоторое время, в плотном потоке машин, к тому времени, как они выехали из Киева, он уже чувствовал к ней отвращение и старался не допустить, чтобы слова Мюрзеля достигли его сознания, он смотрел на дорогу перед ними, обсаженную то ли березами, то ли буками, он не знал, какими именно, он не знал, деревьями, может быть, это были березы, и он смотрел на дома, теперь редко появлявшиеся вдоль дороги, и на придорожных торговцев: их было много некоторое время после того, как они выехали из Киева, потом и они стали все реже, они продавали огурцы, салат, картофель и помидоры на коврах, расстеленных на земле, мои Боже, огурцы, салат, картофель, помидоры?! – У тебя есть счётчик Гейгера? – вдруг спросил он Пауля по-датски, перебивая Мюрсель. – Что? Пауль откинул голову назад. Счётчик Гейгера, – с нажимом повторил Фортинбрас, всё ещё на их общем языке. – Зачем он мне? Пауль нахмурился и быстро повернулся в сторону, куда они шли, потому что чувствовал, что слишком долго удерживал взгляд Фортинбраса, они вот-вот во что-то врежутся, и всё это время Мюрсель ничего не понимал. Он смотрел на Пауля, а тот – на Фортинбраса, пытаясь понять, что происходит. Но пауза длилась недолго, он не выдержал слишком долгой для него паузы и уже снова начал рассказывать, но Фортинбрас решил, что с этого момента вообще не будет его слушать, не будет…
  даже слово, он почувствовал себя обиженным реакцией Поля, и тем фактом, что Полю даже в голову не пришло, что то, что ему, очевидно, казалось излишней предосторожностью, кому-то другому, например ему, Фортинбрасу, едва ли было излишним, и что нет ничего яснее того, что если кто-то направляется к какой-то опасности – пусть даже добровольно, как сейчас – то, по крайней мере, следует принять самые минимальные меры предосторожности, потому что они направляются к опасности сейчас, на этом шоссе с редкими торговцами овощами, разбросанными по его обочине, более угрожающей, чем самая смертельная опасность, и Фортинбрас в этот момент в машине Поля не хотел объяснять, почему он упорно приближается к этой угрозе, он не хотел, потому что знал, что желает этого, и хотя его собственное желание тщетно отталкивало его, он хотел быть там, потому что то, что он чувствовал, было чем-то, что было в нем сильнее природы, или, может быть, это был преувеличенный страх перед всем, что было страшно, и это было его желанием, его желанием: как-то приблизиться к той силе, которой никогда не было и никогда не будет ничего более грозного, потому что это было единственное, что человек начал и не смог остановить, — так вот, тебе нужен счетчик Гейгера, — перебил Пауль Мюрсель и снова повернулся к заднему сиденью, — в самом деле, почему ты этого не сказал, почему тебя так интересует Зона, какого чёрта тебе там нужно, — Пауль снова повернулся к переднему сиденью, и он казался немного взволнованным, но в самом деле, расскажи нам уже, — продолжил он, — что же тебя, чёрт возьми, так интересует, что ты хочешь пойти туда, куда никто другой не хочет идти, куда никто никогда не хотел идти, чтобы вот так погрязнуть в катастрофе, я ведь тебя не так знаю, Икси, — Пауль понизил голос и скривился, словно сожалея, Фортинбрас увидел его взгляд в зеркале, и тут он понял, что ему жаль, сказал он себе, наверняка ему жаль, и поэтому он Тихо, Фортинбрас молчал, и некоторое время никто ничего не говорил, даже Мюрсель понадобилось время, чтобы понять, что лучше всего ему заговорить и нарушить молчание, потому что это молчание не предвещало ничего хорошего, всё обещало быть таким веселым, взять этого странного персонажа в Зону, взять этого человека с более чем странным именем, отметил про себя Мюрсель и, снова обретя голос, сказал: он подставил меня, он просто не дал мне премию, заявив, что в казне убытки, но это было неправдой, потому что весь банк в прошлом году нёс убытки, Мюрсель повысил голос, ну, а потом в декабре случилось то, что случилось — и тут Мюрсель для пущего эффекта выдержал небольшую паузу, но Пауль просто пристально смотрел на дорогу, в
  сзади их гость смотрел на дорогу так же пристально, как обычно смотрят люди в машине, все смотрят на дорогу, и он тоже смотрел на дорогу, Мюрсель подумал про себя, что если кто-то сидит в движущемся транспорте, ему больше ничего не остается, как смотреть на дорогу впереди, хотя можно было бы смотреть, например, на пейзаж сбоку, если пейзаж интересный, а здесь нет, все равно можно было бы смотреть, Мюрсель продолжал свой монолог — да, когда это случилось в декабре — но на самом деле все началось за полгода до этого, с проблем с ликвидностью в банке, и это было вызвано, среди прочего, тем, что уставный капитал был слишком мал, его должен был собрать головной филиал, а итальянцам эта идея не понравилась, никому не понравилась, и они не собирались привлекать уставный капитал, тем более в дочерней компании, и вот появляется Фичино, который — я не знаю точно, в чем заключалась сделка — перевел деньги семьи там через какой-то банк, но с дополнительными процентами, вполне вероятно, что Фичино обещал сыну эти дополнительные проценты ранее, 10 процентов на доллар, если быть точным, что довольно много, верно, и теперь вмешиваюсь я, потому что не был готов платить эти сверхвысокие проценты, а именно я попросил Фичино письменно зафиксировать, что проценты по этой сделке будут такими высокими, и это произошло шесть месяцев назад, и это было выполнено с датой расторжения через один год, так что деньги будут с нами в течение одного года, и в то же время в декабре итальянцы в Генуе решили, что они все-таки увеличат учредительный капитал, и, конечно, Фичино из кожи вон лез, чтобы что-то подобное произошло, что-то столь критическое, потому что тогда могли бы возникнуть огромные проблемы, если бы выяснилось, что вот эти 10 процентов дополнительных процентов по этим деньгам, поэтому он хотел избавиться от этого, но все же — г-н Эртас, сказал Пол, о каких суммах идет речь, не могли бы вы мне дать представление, чтобы я имел представление, ну, Мюрсель медленно покачал головой и начал слегка надувать губы, ну, представь, что это около десяти... Пол резко взглянул на него — вернее, Мюрсель провел указательным пальцем по лбу — что-то вроде, э-э, суммы в сто миллионов долларов, ну, что-то в этом роде, сейчас это неважно, главное, что в декабре Фичино приказали аннулировать дополнительные проценты семьи, но еще не было решено, будет ли это тактическим ходом, и они восстановят его 31 декабря, и деньги снова будут востребованы, или это было окончательно, никто не знал, и поэтому Фичино и его люди маневрировали, и в этом была проблема, потому что по закону
  обязательные резервы, которые данный банк должен сделать на основе иностранных источников, другими словами для центрального банка это вопрос депозита как гарантии на данную сумму, ну, теперь вы также очень хорошо знаете, если вы хоть немного знакомы с макроэкономикой и теорией, что для каждого депозита процент будет разным, и теперь никто не мог решить, должен ли он быть действителен в течение полугода или целого года, и Фичино и его команда рассчитывали, что это будет переходным моментом, соответственно, на полгода, но со временем выяснилось, что это невозможно, потому что это могло быть только на один год — нет, я ошибаюсь, они рассчитывали на один год, а это могло быть только на полгода, и из-за этого у них было меньше резервов, чем им следовало; В таких случаях обычно центральный банк налагает штраф, и тут Фичино начал впадать в истерику, говоря, что произошла ошибка, что всё было сделано наспех, расчёты были неверными и так далее, а именно он говорил о казначействе, ну, я утверждал, что это неправда: я не делал никаких ошибок, и мы не делали никаких ошибок, потому что я сказал ему, Фичино: вы сказали, прямо здесь, в этой комнате, что это была за информация, это был разговор, который я слышал, и, конечно, Фичино был недоволен, они начали расследовать, кто был ответственен, начались препирательства, внутренние проверки, и Фичино пытался всеми возможными способами очернить меня, но я был тут как тут со всеми письменными приказами, а также с регламентом, гласящим, что это не моя ответственность, а ответственность бэк-офиса, но сам бэк-офис вряд ли мог нести полную ответственность, потому что если у них не было информации, а у них её не было, то бэк-офис не мог решить, что делать или чего не делать, в любом случае Дела Фичино шли совсем плохо, и поэтому он решил, что, поскольку все дело было нечистым, он отделит часть банка, которая занимается этими депозитами, от казначейства и перенесет ее в бэк-офис, чтобы ничего подобного не случалось в будущем. Это абсурдно, потому что это подразделение понятия не имело бы, какая это информация, так что проблема не была бы решена, потому что правильным решением было бы, чтобы казначейство функционировало двумя частями, координируясь друг с другом. Другими словами, было много напряжения, и оно продолжается даже сейчас, и теперь я хочу уйти оттуда, на самом деле это секрет полишинеля, что я хочу уйти, но я не знаю, что вы можете сказать по этому поводу, и Мюрсель повернулся к Полу, и он молчал, и он ждал, что Пол что-то скажет, но Пол ничего не сказал, и Фортинбрас был убежден, что это потому, что он тоже не обращал никакого внимания и даже не заботился о том, что Мюрсель был
  ожидая его ответа и что это потому, что он думает о нём, Фортинбрасе, и ситуация становится неловкой, я был бы так счастлив выскочить из этой машины, подумал Фортинбрас, я бы выскочил и уничтожил тот факт, что я здесь, он чувствовал, что Поль понял, что между ними что-то изменилось, и именно об этом он думал, а не об истории Мюрселя, которая, вероятно, была ему не интереснее, чем его гостю здесь, на заднем сиденье, Мюрсель продолжал молчать, и, может быть, теперь он только понял, что его история на самом деле никого здесь не взволновала, Мюрсель оглянулся, и этот взгляд был явно полон ярости, и он бросил взгляд в сторону, на Поля, и этот взгляд был явно полон обиды, Audi A4 тихо гудела, здесь нельзя ехать быстрее, сказал Поль самым дружелюбным голосом, здесь так много полицейских, они затаились, мы нельзя рисковать, это нормально? И Пол снова обернулся, посмотрел на Фортинбраса и улыбнулся ему; и это всё, что потребовалось Полу, чтобы взять себя в руки, Полу всегда требовалось всего двадцать секунд, чтобы прийти в себя, и эта милая улыбка снова появилась на его лице, та улыбка, которую так любил Фортинбрас, и теперь он был благодарен за неё, пусть даже она была неискренней, он был благодарен Полу за то, что не произошло разрыва, он этого не хотел, и он улыбнулся в ответ, и с этим между ними возникло очень важное согласие, и именно так началась их дружба, когда они оба ещё были в Венгрии, когда они оба пошли донимать заместителя начальника отдела в Министерстве: Фортинбрас искал финансовую поддержку для датско-венгерской выставки в своей галерее, а Полу тоже нужно было финансирование чего-то в его банке от этого заместителя начальника отдела, и они потеплели друг к другу, два иностранца среди диких пастухов, потом оказалось, что на такие культурные мероприятия выделяется только одна сумма денег, и из двух проектов только один может получить эту сумму, и тогда Пол подошёл к нему, и эта улыбка была на его лицо, поскольку он позволил деньгам пойти на проект галереи, и вот как они это устроили, и, конечно, он, Фортинбрас, отплатил ему той же монетой, как только смог, так что они встречались друг с другом все чаще, и они расстались как неразлучные хорошие друзья, а затем на протяжении многих лет они навещали друг друга, и Пол сказал, что он никогда бы не поверил, что в его возрасте он все еще сможет найти настоящего друга, и Фортинбрас также признался, что ситуация с ним была точно такой же, он считал немыслимым, что он сможет найти такого глубокого и настоящего друга в ком-либо, и все это начало разрываться
  вчера и сегодня порознь, вплоть до этого момента, но теперь всё разрешилось, то есть Поль снова разрешил это, он был так благодарен ему там, на заднем сиденье, что даже не знал, что делать, и чтобы снова не беспокоить Мюрселя, который пришёл в себя и объяснил несколько тонких моментов из истории, — почти незаметно он потянулся к переднему сиденью и нежно похлопал Поля по плечу, совсем легко, как дуновение, и Поль не повернул к нему головы, но на секунду чуть-чуть повернулся, и Фортинбрас почувствовал, что принял это примирение с благодарностью, более того, он принял этот тонкий знак извинения, и ничто больше не разлучит их, только эти странные обстоятельства иногда беспокоили их, и, может быть, единственной причиной беспокойства была его собственная чрезмерная чувствительность, подумал Фортинбрас, и он покаянно посмотрел на дорогу перед ними, сквозь лобовое стекло между головами Поля и Мюрсель, дорога перед ними, ведущая к Зоне, дорога, на которой больше не видно было ни одного торговца овощами, дорога была обсажена березами или буками — думаю, подумал Фортинбрас, это березы.
   OceanofPDF.com
   ADROPOFW AT ER
  Круг, который он, должно быть, сам нарисовал белым порошком на тротуаре, затем он, должно быть, шагнул в середину круга, подпрыгнул в воздухе в стойку на руках, а затем, уперевшись ступнями ног в стену, удержал равновесие, перенёс вес на одну руку, правую, освободив тем самым левую, и с тех пор он стоит здесь, опираясь только на одну руку, а другой рукой, должно быть, начал так, и так и остаётся, кто знает, сколько времени он стоит здесь, опираясь на эту руку, а другой, левой, двигая только этой рукой от запястья, левой, он жестикулирует, указывает, общается, ибо это, очевидно, знаки, сообщения, слова языка, которого никто, кроме него, не понимает, сжимая кончики пальцев вместе, а затем внезапно раздвигая их так, что они разлетаются в стороны, затем он начинает всё сначала и продолжает так несколько минут подряд, или же вращает левой рукой от запястья вправо, а затем ещё раз вправо, или сжимает кулак, затем открывает ее, закрывает, открывает, снова закрывает и, наконец, очень медленно поворачивает ее еще раз справа налево, но никогда слева направо, так что создается впечатление, что он способен полностью повернуть эту руку в одном направлении; или же он вытягивает указательный и мизинец, поджав под них средний и безымянный пальцы, одновременно отгибая большой палец почти до конца назад, — кажущееся бесконечным разнообразие положений пальцев и ладони, и все это время он стоит вверх ногами, на одной руке, сколько часов? сколько часов уже? — его ноги в воздухе слегка согнуты в коленях, ступни упираются в стену, хотя даже при этом он может слегка покачиваться время от времени, но никто из тех, кто его окружает, ни один турист или паломник, не может выдержать смотреть, пока он не рухнет, пока он больше не сможет это выдерживать и не рухнет на тротуар в середине круга, сделанного из порошкообразного пигмента, потому что он может выдержать это дольше, чем любой, кто остановится, чтобы поглазеть, стоя на одной руке, он может выдержать это дольше, чем кто-либо, его сальная белая борода настолько густая, что вверх ногами она едва загибается назад к его рту и носу, но его длинные, густые и роскошные белые волосы ниспадают
  в дредах к земле, и время от времени эти узлы колышутся на слабом ветерке, только эта сальная борода, и дреды, и два свисающих конца его пурпурной набедренной повязки колышутся временами на этом слабом ветерке, в то время как его глаза открыты и не мигают, и он стоит на одной руке и неустанно посылает знаки в середину круга, сделанного из посыпанного белого порошка, и никто не может дождаться, пока его тело упадет, пока эта рука не устанет, невероятно, туристы и паломники бормочут, это невозможно, говорит худая европейская женщина, почему бы кому-нибудь не снять его и не поставить на ноги, сделайте что-нибудь ради бога, она больше не может смотреть, ее спутник наконец уводит ее, а наш мужчина продолжает стоять на правой руке здесь, у Маникарника Гхата, продолжая левой рукой на языке, которого никто не понимает, рядом с ним его кожа серая, но эта кожа когда-то давно, вероятно, была черной, теперь она серая, как будто покрытая цементной пылью, и она покрыта во многих местах гноящимися язвами, его ноги, хобот, руки, плечи не имеют плоти, только эта кожа, он сидит у ног гигантских слонов храма Аннапурны и не делает ничего другого, как смотрит на прохожих огромными горящими глазами, его левый большой и указательный пальцы щиплют эту пергаментную кожу на кости его правого плеча, показывая, что там нет плоти, а затем он расправляет руки и протягивает их вперед, его ладони вытянуты, в надежде, что кто-то сжалится и бросит ему рупию или хотя бы несколько пайсов, но никто этого не делает, поэтому он снова щиплет кожу на правом плече, щиплет ее и левым большим и указательным пальцами оттягивает ее, глядя на прохожих этими необычайными, пылающими, огромными глазами, чтобы показать, что вот, посмотрите, у него нет ни унции плоти на теле, затем он протягивает обе ладони вперед, может быть, кто-то бросит ему рупию или хотя бы несколько пайсы, но никто не делает этого, тем временем рядом с его истощенным телом музыка ревет из кассетного магнитофона, мужской голос, голос Бабы Сехгала, говорит «Мемсааб, о Мемсааб», и он снова щипает кожу, чтобы показать, что у него нет ни унции плоти на теле, протягивает обе ладони, может быть, кто-то бросит ему рупию или хотя бы несколько пайс, но никто не делает, музыка рядом с ним ревет, «Мемсааб, о Мемсааб», Баба Сехгал ревет из того видавшего виды магнитофона у ног гигантских слонов, ужасающие толпы толпятся на улице, все спешат, у всех есть какие-то срочные дела, тысячелетиями у них были срочные дела каждое мгновение, но тем временем мужчины и женщины — группа здесь и группа там
  — останавливаться, чтобы обсудить глубоко поглощающие вещи, одну за другой, внезапно
  находя время в этом огромном лесу людей, мужчины прогуливаются, держась за руки, тук-туки проносятся через невообразимо перегруженные перекрестки, пять или шесть тук-туков одновременно с разных направлений, в то же время, когда такси и рикши проносятся по ним, затем коровы, собаки и огромная толпа людей, никто не сталкивается с другим, что невозможно, потому что, по сути, люди нападают друг на друга на перекрестках, но все остаются невредимыми, когда достигают другой стороны, и так продолжается жизнь в течение каждой минуты дня, потому что перекрестки тоже противоречат всем рациональным ожиданиям; В непосредственной близости от храма Бхарат Мата, вокруг необычайно широкого ствола баньяна с его бледно-серой гладкой корой и необычайно сложной сетью воздушных корней, очень старая женщина в сари цвета шафрана кружится, вытянув руки, размахивая ими вверх и вниз и подталкивая себя, словно имитируя полет, она кружит и кружит вокруг баньяна, не произнося ни слова, ее глаза закрыты, но она не ошибается, ее движения так уверены, как будто она кружит здесь тысячелетиями, и, возможно, так оно и есть, ее руки хлопают, словно крылья птицы, ее тело покачивается, затем она открывает глаза, и теперь видно, что эти глаза ничего не содержат, это пустые, высохшие глазницы с действующими веками, темными, морщинистыми впадинами вместо глаз, сари цвета шафрана колышется влево и вправо, и она кружится, кружится без устали, ее руки поднимаются и опускаются, густые листья баньяна Воздушные корни выступают из ствола над землей, и, скручиваясь и вращаясь вокруг своей оси, эти устрашающие воздушные корни достигают всей длины вниз, чтобы исчезнуть в земле и укрепить баньян, который цепляется за землю с кажущейся сверхъестественной силой, но невозможно сказать, просто ли он укрепляется и поддерживает себя здесь, рядом с Бхарат Мата, или же это дерево скрепляет землю с помощью этих призрачных, змеевидных, гигантских воздушных корней, не давая земле прогибаться и обрушиваться, открывая сорок ступеней к Яме Шеша, как ее здесь называют, подходу к нижним мирам; Одна ленивая волна Ганга плещется о берег реки и лениво тает в нескольких сотнях метров за Асси Гхатом, на четвертом большом изгибе ужасного гнилого канализационного канала, носящего то же название — Асси Гхат, — недалеко от храма Дурги, во дворе Дома Умирающих, сидят и лежат на солнце древние старики, кто-то более или менее очистил двор от сорняков, разваливающиеся монастыри окружают двор, как бы укрывая их, этих сорока с лишним стариков, которые, судя по их виду, должны были приехать сюда в основном из Мегхалаи,
  Западная Бенгалия, Бихар и Уттар-Прадеш, чтобы переждать здесь, пока смерть не унесет их, утром им дают какую-то жидкую кашу, но не все из них хотят даже этого, потому что есть некоторые, которые отказываются принимать какую-либо пищу, позволяя смерти прийти гораздо скорее, они не разговаривают друг с другом, каждый сосредоточен только на своем месте, сидя или лежа, сосредоточен на теле, которое все еще принадлежит ему, они сидят или лежат, ожидая с утра до ночи, и с ночи до утра, ожидая долгожданной смерти, их глаза больше ничего не говорят, они просто смотрят перед собой, но без малейшей горечи, грусти или отчаяния, меньше всего страха, на этих морщинистых лицах, вместо этого в каждой черте царит мир, мир внутри этих людей, и вокруг них, мир и покой, даже если он не непрерывен, поскольку внешние шумы с улицы и вдоль канализационного канала естественным образом проникают внутрь, иногда резкий крик или автомобильный гудок или звуки музыки, но здесь ничего, нет Телевизор, никакого радио, никакого кассетного проигрывателя, только покой и ожидание, должно быть, прошли недели, и так пройдут недели, пока один за другим, сидя или лёжа, эти люди не упадут навсегда, не упадут и не растянутся, чтобы их унесли сотрудники, неприкасаемые, ответственные за сжигание трупов, они быстро заворачивают тело в саван и уже бегут с телом, освобождённым от души, к кремационным гхатам, в то время как духовой оркестр, одетый в самые яркие цвета, какие только можно себе представить, приближается по дороге Раджи сэра Мотиканда, медленно направляясь к Маулвибагу, и музыканты не создают впечатления оркестра, поскольку каждый из них, кажется, даёт частный концерт, временами полностью расходясь, так что тромбонист никак не мог бы услышать ноты, которые играет трубач, настолько они далеки друг от друга, можно было бы подумать, что поэтому музыка тоже распадётся, но нет, оркестр играет в идеальном унисон, без малейшего сбоя в ритме или гармонии, это непостижимо как они это делают, возможно, объяснение кроется в логотипах Sewak на их причудливых головных уборах, но никто не удосуживается искать объяснения, очевидно, в этом нет необходимости, здесь много местных жителей и много паломников, также много коров и собак, уличные мальчишки бегают туда-сюда, они, кажется, находятся в состоянии, близком к экстазу, и изрядное количество туристов с фотоаппаратами, висящими на шее, и примерно столько же крыс (другими словами, их полчища), уличные мальчишки следуют за музыкантами с обеих сторон, флейтисты, барабанщики, валторнисты, тубисты, и, конечно же, трубачи и тромбонисты, последние, очевидно, любимцы уличных мальчишек, иногда тромбонист поворачивается
  к ним, чтобы выдуть ноту, даже тыкая кого-то кончиком затвора, провоцируя бегство под громкие визги восторга, они играют музыку британского военного оркестра, «Британские гренадеры», в одном бесконечном повторе, пока они продвигаются по всей длине дороги Раджи сэра Мотичанда в направлении Маулвибага, но за ними не следует украшенная машина, везущая какую-нибудь невесту или жениха, или карнавальная платформа с возведенным на трон махараджей, ни свадьба, ни шествие, ни похороны, ни праздник, ничего из этого, они просто продолжают маршировать и неустанно громыхать «Британских гренадеров» для местных жителей, паломников, туристов, крыс, уличных мальчишек, коров, собак и продавцов, которые стоят у входов в свои магазины, впитывая все это, пока, к этому времени около Маулвибага, этот необычный оркестр с его неизвестным предназначением внезапно не распадается все сразу, как будто они перестали играть по какому-то заранее условленному сигналу, они мгновенно опускают свои инструменты, Однако они не отправляются всем скопом в одном направлении, а каждый музыкант идёт своим путём, куда ему вздумается, в своей дорогой, красочной, с бахромой и медалями форме, один идёт туда, другой туда, на самом деле они разбегаются во все стороны, как будто это нормальный ход событий, и, возможно, так оно и есть, потому что никто не удивляется, все принимают это во внимание, местные жители и паломники, уличные мальчишки и торговцы, туристы, а также крысы, и все они продолжают с того места, на котором остановились, мелодия «Британских гренадеров» не затихает сразу, но примерно на полминуты она затихает в воздухе над дорогой Раджи сэра Мотичанда, и только после этого уличный гомон снова властвует над городом, и этот гомон вспыхивает снова, как пламя, и действительно, это просто злокачественный пожар, который ничто не может потушить, ничто не может утихнуть, рядом с мчащимися автомобилями, уличными философами, распространителями листовок и гудящими заросли кабелей, пересекающие воздух, великие звезды поп-музыки Болливуда орут из радиоприемников, телевизоров, даже из громкоговорителей, установленных на тук-туках, они орут: « Я горю на вечном костре». любовь к тебе, и в этом лесном пожаре звуков он приходит к решению, что он должен уйти, потому что он здесь в смертельной опасности, требующей не только определенных мер безопасности, не только повышенного уровня внимания, но и осознания того, что он должен немедленно бежать отсюда, возможно, лучшим выходом было бы осторожно отступать, отступая шаг за шагом, пятясь от этого места, в результате чего он непременно должен покинуть город, он должен прямо сейчас сделать первые шаги к этой цели, к этому моменту он как тетива, натянутая до точки, которая вот-вот лопнет, и поэтому, напрягшись, он сейчас смотрит на рюкзак
  лежа среди своих вещей на неописуемо грязной кровати, думая, что по крайней мере этот рюкзак должен быть готов, когда наступит момент, рюкзак должен быть упакован и готов к отправке, чтобы избежать любой ненужной задержки, когда ему придется уходить, тем временем, как бы ни был великий вопрос, когда наступит этот момент отъезда, он знает, что это жизненно важно, правильное решение, принятое в нужное время, правильный выбор увертюры либо к осторожному соскальзыванию, либо к безудержному полету на самой большой мыслимой скорости, потому что если он ошибется в расчетах, то потеряет свой единственный шанс найти этот просвет среди миллиардов вещей, просвет для него, потому что среди миллиардов вещей эта одна реальность потрясает разум, фактически заставляет разум остановиться, его разум, по крайней мере, делая его второстепенным персонажем в кошмаре, который не имеет никакого смысла ни в своей совокупности, ни в своих частях, поэтому так трудно, почти невозможно, выбрать правильное время, более того, самая большая проблема заключается в том, чтобы не знать, есть ли вообще правильный момент, а не просто кажущийся бесконечным лабиринт неправильных моментов, в котором он должен блуждать и неизбежно сбиваться с пути, невыносимая мысль, так что через некоторое время ему, очевидно, придется выбрать другой, что приведет к выбору еще одного момента, и, конечно, это не будет правильным, но он случайно его выбрал, то есть теперь у него остается всего шестьдесят шесть шагов, потому что его затопчет бешеная корова, его переедет тук-тук, ему на голову упадет огромный кусок каменной кладки из окна священной башни, как будто по чистой случайности, несчастный случай, что-то в этом роде, но нет, они могли бы также ударить его ножом в почку сзади в храме Вишванатха, или подставить ему подножку в переулке на ступенях, ведущих к Кедар Гхату, или повалить его на землю около Санскритского университета, не для того, чтобы ограбить его, а чтобы выколоть ему левый глаз гигантским шипом, почему-то только левый глаз, а затем — опять же, по какой-то неизвестной причине — они могли бы ударить его по голове, чтобы мякоть с большой дубинкой, выкрашенной в красный цвет, другими словами, разделаться с ним, а затем вместо того, чтобы бросить его в священную реку, оставить его на огромной свалке, простирающейся с северо-запада на северо-восток мимо большой станции Варанаси-Джанкшен, бросить его на вершину самой большой кучи мусора, вот и все, а затем прилетят гигантские стервятники, дикие собаки, петухи, нищие, крысы и дети, чтобы сожрать его по частям, пока не останется ни клочка плоти, поскольку солнце сейчас садится над Гангом, он может видеть по свету, падающему на стены здания напротив отеля
  — отель?! — как этот свет постепенно уходит из мира,
  став темно-оранжевым, после чего он становится как кровь — густая, свинцовая, липкая и грязная, — поскольку он светится над всем этим мусором, это сумерки Варанаси, и они случаются дважды в день, один раз утром, когда появляется свет, и один раз вечером, когда он уходит, это единственное место в мире, где все это нужно объяснять, потому что утро здесь как будто оно единственное в своем роде, и вечер тоже, как будто не будет никаких других утр, или вечеров, потому что так устроен этот город, как будто каждое из его зловонных мгновений намекает, что у него всего один день, после которого ничто не останется на месте, все будет сметено этим единственным вечером, сметено закатом, который в Варанаси может случиться только один раз, потому что свет сюда никогда не вернется, это то, что излучает каждый переулок и в каждом переулке каждая смутно очерченная фигура, и каждая крошечная звезда, виднеющаяся на усталом закате, отраженная в тусклых глазах каждой фигуры, и так было каждый благословенный день на протяжении тысячелетий, десятков и сотен тысяч лет, каждый день кажется невозможным, что наступит другой день, и, возможно, другого дня действительно нет, только этот единственный день, или даже не этот, что равнозначно тому, что сейчас в его трепещущем мозгу, и то же самое справедливо в этом мозгу относительно историй, они тоже изрядно напугали его мозг, ибо напрасно может быть десять, сто, миллиард историй день за днем в этом безумном аду, в тот единственный день, или даже не тогда, напрасно то или это случается и продолжает происходить десять, сто, миллиард раз в переулках и на главных перекрестках, в этот единственный день, или даже не тогда, как будто среди всех этих историй только одна была правдой, или даже не одна, так что последовательность дней, следующих друг за другом, или стопка историй, возвышающихся одна над другой: ни одна из них не выдерживает критики, ни одна не существует, на них нельзя положиться, ни на что нельзя положиться, здесь все работает под эгидой буйного безумия, хотя и не по команде сверху или снизу, а потому, что каждый элемент существования безумен сам по себе, неистовствует исключительно сам по себе, пока не закончится, вещи в Варанаси не ссылаются ни на что иное, кроме себя, расположенные бок о бок в этом безумии, но не воспламеняя некий большой пожар безумия, ибо на самом деле каждая вещь обладает своим собственным индивидуальным безумием; он стоит у окна, прислонившись одним плечом к стене, защищенный занавеской из искусственной кожи, украшенной мотивами гигантских розеток, так что никто не может заметить его с улицы, в то время как через щель он может наблюдать за тем, что происходит внизу, он стоит там, прислонившись
  к невыразимо грязной стене, глядя на улицу внизу, затем на грязную кровать с рюкзаком на ней, и, наконец, он видит себя с рюкзаком за спиной, проявляя величайшую осторожность, он сначала приоткрывает дверь, чтобы заглянуть, а затем выскальзывает, на цыпочках спускается по лестнице, не заплатив, он скользит мимо розового стола из цельного литого пластика, покоящегося на огромных слоновьих ногах, имитирующего несуществующий дворец или храм, представляющего собой стойку регистрации теперь совершенно пустого отеля, затем он выходит на улицу и уходит, сворачивая в первый попавшийся поворот, затем еще раз — заметьте, не четыре раза, и не всегда направо, или всегда налево, это то, что сирена кричит у него в голове, не один и тот же поворот четыре раза, потому что тогда я возвращаюсь туда, откуда начал, думает он в ужасе, и они найдут меня, конечно, они должны знать, что я задумал, это точно, они все это время знали, что он пытался сделать, позволив ему покинуть гостиничный номер, позволяя ему проскользнуть мимо стойки регистрации без оплаты, у них, очевидно, должен быть способ следовать за ним наверняка, как смерть, когда он поворачивает налево, затем направо, затем снова налево и направо, они точно знают, почему он напуган, и после этого безумного бега, замаскированного под неторопливую прогулку туриста, он оказывается на ступенях Хануман-Гхата именно там, где ему меньше всего хотелось быть, здесь, на жуткой сцене ритуального омовения, ибо это — одна лишь близость гхатов — означает, что совершенно безнадежно думать о побеге, Ганг — это смерть, гхаты — это смерть, женщины, великолепные в своих ярких сари у гхатов — это смерть, мужчины в набедренных повязках у гхатов — это смерть, но Ганг — это верховная смерть, это непревзойденное воплощение канализации, эта тысячелетняя константа нечистот, текущих и пенящихся мимо, его единственный шанс — пойти в совершенно противоположном направлении, он не может нанять рикша, нельзя взять такси, нельзя сесть на поезд, единственное направление (если таковое вообще существует) может дать надежду, только если он будет действовать бездумно, только если он не будет заранее продумывать, где и как, его единственный шанс — стараться не думать о том, какой может быть единственно возможный способ побега, предавшись исключительно своей панике, этого должно быть достаточно, и ее предостаточно, с тех пор, как он ступил сюда, с тех пор, как он прибыл в Варанаси и увидел свой первый гхат, увидел Гангу, он знал, что ему не следовало ехать сюда, на самом деле весь план посетить Индию был плохо продуман с самого начала, по сути, он не хотел сюда ехать, я никогда не хотел, нет, нет, но я просто не мог сказать «нет», когда мог и должен был, и написал человеку из Бомбея, с которым я встретился в Сараево, что это была не лучшая идея, после их встречи и его
  собственный необдуманный и вызванный вежливостью интерес, он должен был ответить на письмо-приглашение из Бомбея, что нет, в конце концов, сейчас неподходящее время для поездки в Индию, всегда говорить «нет», всегда, без исключений, именно так он и должен был поступить, у него было так много возможностей сделать это, он мог сделать это во время покупки билетов на самолет, он мог сделать это позже, когда у него уже были билеты, он все еще мог передумать прямо перед вылетом или даже по прибытии в Дели, видя, что все происходит слишком быстро, когда действуешь не думая, когда просто принимаешь все как есть, однако он был не только необдуманным, но и совершенно безрассудным, безответственным и глупым, человеком, не контролирующим себя, это случалось не в первый раз, у него это было хроническим заболеванием, и поскольку он хорошо себя знал, почему он не заметил, что есть проблема, будут неприятности, что он не должен думать о поездке в Индию, он не должен позволять вещам просто случаться с ним, потому что в один прекрасный день ты оказываешься в Индии. ... но он позволил всему случиться, и так он оказался в Индии, более того, в Варанаси, последнем месте, которое ему следовало себе позволить посетить, где он падал и падал и не мог остановиться, он попал в ловушку, он сразу понял, что попал в ловушку, когда, прибыв на главный вокзал после изнурительной поездки на поезде, он умудрился, несмотря на все ухищрения тощего туктука, добиться того, чтобы его перевезли в Асси Гхат, где он сразу понял, что этого не должно было произойти, увидев Гангу и взглянув на извилистую реку, на ряды полуразрушенных зданий с их обветшалыми формами и выцветшими красками — они громоздились друг на друга на холмах, изгибающихся вдоль этих изгибов Ганга, этого было уже достаточно, этого первого часа, этого миазматического воздуха, мерцающего в грязной, душной жаре, было само по себе достаточно, вечные купальщики в септической воде, которые были там со времен Вишну, окунаясь и выпивая отвратительную воду Ганга, ему было достаточно видеть ужасающе нелепые, бестолковые и бесстыжие стада толстых и не очень туристов с их непомерно дорогой фотоаппаратурой, пытающихся извлечь хоть что-то из того факта, что этот город был священным местом для сотен миллионов, ему было достаточно мельком увидеть в ужасающем смоге храмовые здания, дворцы, башни, святилища и террасы, громоздившиеся друг на друга вдоль холмистых берегов извилистой реки, чтобы убедиться в их бесполезности и бессмысленности; этих первых впечатлений должно было бы уже быть достаточно, чтобы заставить его понять, во что он ввязался, но на самом деле
  понадобилось зловоние Варанаси, чтобы по-настоящему впасть в панику, всепроникающее гниение, всепоглощающий, удушающий, приторно-сладкий, едкий, клейкий запах разложения, потому что даже если он сразу и не придал этому основополагающего значения, то сделал это, проснувшись после первой ночи, когда почувствовал его во рту, легких, желудке и мозгу, а затем, на своей первой вылазке, сделав несколько шагов, он наткнулся на первый открытый канализационный сток и бесконечную череду навозных куч, вокруг которых рыскали коровы вместе с бродячими собаками, крысами и детьми, и запах ударил его — от которого невозможно было избавиться, это был, таков был запах Варанаси, и после этого он продолжал чувствовать его, во сне и бодрствуя, он проникал в его нёбо, горло, легкие, желудок и даже в мозг, он был удушающим, да, и приторно-сладким и едким, липким и убийственным, который последнее, этот убийственный потенциал, содержал в себе особенно жестокий элемент, а именно то, что, по словам местных жителей и паломников, Варанаси является по крайней мере в такой же степени городом мира, как и смерти, здесь нет преступлений, объявили улыбающиеся молодые люди, идущие рука об руку, о нет, здесь нет грабежа, смеялись женщины на берегах Ганга, поверьте мне, никто не приходит сюда с намерением причинить вред, настаивали все, от уличного парикмахера до тощего ремесленника модных кожаных изделий, который также чинил пульты дистанционного управления, потому что помимо мира, это был город Каши, как они его называли, город вожделенного забвения, но не позволяйте этому вас сбить с толку, объяснил полицейский, орудующий своим длинным кривым посохом на перекрестке, не удивляйтесь этому, прорычал долговязый медитирующий в храме Шивы, в ответ на что он, как и все остальные, сначала кивал, да, он понимал, естественно, конечно, но потом, и, безусловно, к этому дню, он перестал это делать, и он больше не был больше не желая участвовать в том, что для него было разрушительной игрой: как он может это делать теперь, когда он больше ничего не понимает, понимание здесь невозможно — он бросается в первый же переулок за первым поворотом от отеля — потому что как можно примириться с тем, что здесь живет по меньшей мере три миллиона человек, которые принимают ненормальное за нормальное, может быть, так было на протяжении тысячелетий; теперь, надеясь, что он наконец-то сбегает, он размышляет о том, что в этом городе, пропитанном самим запахом смерти, дети и взрослые найдут подходящее место даже в несколько квадратных метров и немедленно затеют игру в крикет, нет, это не может быть нормальным, думает он, что везде, где есть небольшое открытое пространство между двумя навозными кучами, которое пять или шесть детей или взрослых сочтут подходящим для игровой площадки, удовлетворяющей минимальным требованиям игры, почему,
  боулер уже бросает мяч, тот факт, что такое множество бесконечно жалких людей (по меньшей мере три миллиона каждый день) не только знают, что есть такая вещь, как крикет, но и действительно играют в него, ну, это нельзя назвать нормальным, есть бэтсмены и боулеры, вместо крикетных мячей они используют теннисные мячи или что-то отдаленно похожее, что можно бросать и отбивать, и в эту игру играют ужасающие массы людей, которые мечутся в самом нищем аду мира: они играют в игру, как будто это самое естественное занятие среди этого запаха смерти, это безумие, подумал он после первых нескольких часов здесь, и он все еще думает об этом сейчас, замедляя шаги, замедляя шаг, чтобы не сорваться на бег, он бродит по переулкам, как и решил: бездумно, не полагаясь даже на свои инстинкты, ни на что не полагаясь, просто топая, поворачивая направо, потом налево, что-то обязательно произойдет, что-то иное, чем то, на что он может рассчитывать с высокой вероятностью, но ничего не происходит, кроме того, что уже не раз его тревожило, потому что, пока он идет, каждые несколько метров по крайней мере один человек хочет ему что-то продать, неважно что, что-то, что угодно, от восхитительного стакана чая с молоком до неизведанных тайн Варанаси, и все они очень худые, с тонкими костями, огромными карими глазами, в белых рубашках, светло-серых брюках из синтетической ткани, отглаженных до четкой стрелки, обутые в хлипкие китайские шлепанцы или даже не в них, но существенный факт - это их прикосновение, потому что, продвигаясь вперед, он продолжает чувствовать их прикосновение, и он никогда не встречал такого прикосновения: не агрессивное, не навязчивое, не дерзкое, не грубое, наоборот, это нежнейшие прикосновения, совершенно единичные, нежные, теплые прикосновения, хватающие его за руку или кисть, или, скорее, они только задевают его руку или кисть, талию, спину или плечо, довольно нежно, он должен был бы привыкнуть к этому, но не мог, на Напротив, он испытывал ужас перед этими нежными прикосновениями, и он испытывает их сейчас, когда идет дальше и может почувствовать еще одно, и еще одно, и еще одно, и еще раз, и еще раз, это никогда не кончится, он воздерживается от того, чтобы смотреть на них, потому что тогда он потеряется, потому что тогда он должен остановиться и выслушать, почему ему следует выпить восхитительный стакан чая с молоком прямо сейчас, почему ему следует пойти и нанять тук-тук прямо сейчас, почему ему следует купить ковер, транзисторный радиоприемник, настоящий мини-телевизор Sony
  Сделано в Японии, ожерелье-талисман на удачу, или, возможно, большое количество негашеной извести, или множество садовых фонарей, или десять повозок бамбуковых ростков, пожалуйста, пойдемте с нами, эти прикосновения умоляют, приезжайте в гораздо более прекрасный отель, чем тот, где вы остановились, пожалуйста, пойдемте с нами, вот
  Бенгальская музыка и танец, подобных которым вы никогда прежде не испытывали, пожалуйста, приходите, вы узнаете, куда Шеша-Пит ведет в царство в недрах Земли, приходите, приходите, неважно, куда ведет Яма, потому что там вас что-то будет ждать; и он не отмахивается от них, потому что тогда он будет потерян, он не подает никаких знаков, что признает эти предложения, хотя ему приходится прилагать величайшие усилия, чтобы игнорировать сопутствующие прикосновения, не отдернуть свою руку, свою кисть, сдержать дрожь в плече, потому что это уже будет воспринято как знак согласия, ответ на предложение, и тогда он снова будет потерян, потому что они отвлекут его от дальнейшего следования туда, куда он хотел пойти, а это куда угодно далеко от Варанаси; даже когда он готов бежать, он не должен терять самообладания здесь, где происходят эти прикосновения, потому что это унесет его и унесет обратно к Варанаси вместо того, чтобы уйти от него, вернуться в глубины, неизбежно оказавшись у гхатов Ганга, где его ждет смерть, где — как ему сказали в самом начале — смерть — это больше, чем радостное освобождение, и это именно то, что он отказывается принять, он хочет освобождения не от смерти, а от Варанаси, для него Ганг не священен, он не знает, что это такое, и не хочет знать, Ганг — это река, несущая мертвых собак и мертвых людей, заплесневелые лоскуты белья и банки из-под кока-колы, лимонно-желтые лепестки цветов и доски от плоскодонной лодки, все, все и всегда, он хотел бы неистовствовать сейчас, продвигаясь вперед, направляясь куда-то, куда угодно, но он не может позволить себе неистовствовать, потому что его бред немедленно вписался бы в реальность Варанаси, как бредящий безумец, он был бы мгновенно принят и поглощен Варанаси, и, конечно, все еще возможно, что это было бы его судьбой, что он внезапно сломался бы и впал бы в безумие, охваченный отчаянным припадком, и тогда для него все было бы кончено, потому что Варанаси поглотил бы его, принял бы его, то есть с этого момента он был бы принадлежать Варанаси, но сейчас он все еще держится, он отключил свой мозг, свои инстинкты, он полностью отключил все внутри себя, потому что он уверен, что иначе у него не будет ни малейшего шанса: прочь, уйти, даже это больше не пульсирует внутри него, ничего не пульсирует внутри него, он продолжает идти, из переулков к более широким улицам, затем обратно в переулки, притворяясь туристом, его движения имитируют рассеянное разглядывание, чтобы уменьшить вероятность того, что к нему прикоснутся, чтобы эти прикосновения исчезли, но, конечно, этого не происходит, он содрогается при мысли об этих прикосновениях, но тем не менее способен
  совладать со своей дрожью, когда очередная глухая волна Ганги ударяется о берег, невидимая, но слышимая им, когда он слышит, как она замирает на самой нижней каменной ступеньке ближайшей набережной, это значит, что он снова нашел дорогу к берегу реки, поэтому он быстро разворачивается и отправляется в противоположном направлении, продолжая идти некоторое время, чтобы уйти как можно дальше от мертвенно-спокойных мест ритуального омовения, безуспешно пытаясь обойти огромные, приплюснутые желто-зеленые коровьи лепешки, как только он ступает на одну, он останавливается, чтобы соскоблить дерьмо с ботинка о край бордюра, и он уже окружен ими, они говорят, пожалуйста, непременно купите фен, или за тысячу рупий они отвезут его в Сарнатх, или же за очень разумную цену они знают оригинальные картины Танцующего Кришны периода школы Бунди, строго говоря, неважно, останется ли что-то на его ботинке, главное — избавиться от большей части, чтобы он не поскользнулся и не упал, вонь в любом случае окружает его, поскольку этот тип запаха дерьма играет доминирующую роль в Варанаси, как и в прохладные зимние месяцы, когда город отапливается, поскольку те, которые более или менее затвердевают в уличной пыли, собираются, это единственный источник существования одного класса неприкасаемых, которые усердно собирали его на протяжении тысячелетий в маленькие тележки, чтобы свалить их в высокие штабеля, дозревающие или высыхающие, в зависимости от того, для чего они предназначены, хотя на самом деле в некоторых случаях их цель не имеет значения, потому что может случиться, что нагретый аммиак взорвется, снеся одну из этих башен дерьма, и тогда это будет полная потеря, так что проезжая мимо одной из этих башен дерьма...
  и центр города полон их, лучше быть осторожным - после первых нескольких недель внимание посетителя привлекается к ним, он теперь очень осторожен, когда он проходит мимо одной из этих дерьмовых башен, вонь гуще обычного, он давится, он чувствует запах аммиака, но взрыва нет, он проскочил; большая группа маленьких школьников проносится мимо него, одетых в матросские блузки, с ранцами за спиной, один в центре группы держит iPhone и все дети хотят его посмотреть, на нем что-то очень интересное происходит, вот так они проходят мимо него, кружась как водоворот вокруг руки, держащей iPhone, он может чувствовать, что устает, все утро в пути, и все еще бездельничает здесь, в центре города; это становится невозможным, это бесконечно, он должен попытаться думать ясно сейчас, поэтому он решает снова подключиться, переподключить свой мозг, но ему нужно место для этого, безопасная зона, которая представляется ему, когда он проходит позади почтового отделения Ашок Нагара, где он натыкается на немного зелени — лужайка, кусты и деревья — конечно же, место
  также полно людей, возможно, из-за тени, в любом случае после долгих поисков он встречает древнего старика, голые кости, с угольно-черной кожей и густой копной белых волос, в набедренной повязке, сидящего в позе йога с закрытыми глазами, это подойдет, он устраивается рядом с мужчиной и снова включает свой мозг, что же теперь делать, думает он, и это именно то, чего, как он считал, он должен избегать любой ценой, что на самом деле нет ничего другого, на что он мог бы положиться, только на Ганг, ибо у реки, по крайней мере, есть направление, по которому он может следовать, чтобы выбраться из Варанаси, другого пути нет, думает он рядом с древним стариком с угольно-черной кожей и пышной копной белых волос, который, закрыв глаза в глубокой медитации, также выбрал полную неподвижность в это утро, и он тоже закрывает глаза, ему нужен отдых; его ботинок воняет дерьмом, ноги горят от усталости, поясница и спина болят, шея болит, плечо болит, голова вот-вот отвалится, что-то ужасно щиплет глаза и наворачиваются слезы, и вот, может быть, из-за этих слез — ибо глаза его полны их, как будто он плачет, может быть, из-за мрачной, коварной силы солнечного света, пробивающегося сквозь смог, — вот идет один, предлагающий открытки с видами Лондона, Парижа, Рима, и не купите ли вы чугунные сковородки, пойдемте, я отведу вас туда, чтобы увидеть то, чего еще не видел ни один турист, я отведу вас в Баба Ка Гхар, Баба Ка Гхар, вы можете увидеть это за два пятьдесят, вокруг него сейчас сидят три мальчика, наверное, он уснул и не хотел упускать эту возможность, вот, посмотрите на этот компактный маникюрный набор с мини-Тадж-Махалом посередине, купите этот полный Пласидоминго, лучшая покупка среди компакт-дисков, поверьте меня, чтобы он не мог больше здесь оставаться, каким-то образом ему удаётся оставить этих троих позади, хотя, очевидно, у них для него ещё полно других предложений, куда они его поведут? Неважно, ему нужно добраться до Ганга, что нетрудно сделать, он знает по опыту, в каком бы направлении ни отправился – и в этом-то и заключается проблема – рано или поздно всё равно окажешься у Ганга, и поэтому он тоже прибывает туда ненамного позже, это занимает едва ли час, и он уже там, останавливается на вершине лестницы, ведущей к Дашашвамедх-гхату, внизу, сквозь густую толпу мужчин и юношей, открывается единственный возможный путь, который тут же закрывается за ним, когда он пробирается сквозь них, мужчины сидят плотно друг к другу на ступенях, уставившись, как говорится, на свои пупки, болтают, созерцают сцену, на самом деле нет другого пути к воде, кроме того, который они, почувствовав его, специально для него открывают, как будто они
  «Направляли меня», — думает он, но тут же решает, что будет лучше, если он снова отключит все мысли и интуиции, чтобы, достигнув самой нижней ступени Дасашвамедх Гхата, туда, где он сейчас спускается сквозь толпу, он мог бы отправиться вниз по склону, лицом к Гангу, вниз, так и должно быть, но когда между ним и берегом реки остается всего несколько шагов, он сталкивается с неожиданным препятствием на своем пути по временной тропе, которая непрерывно открывается и закрывается за ним, хотя это не способ описать это, каждое слово неточное: неожиданное, а также препятствие — неточные термины, как и «натыкается на»,
  ведь на протяжении всего своего нисходящего движения он чувствовал, что что-то должно произойти, так что это не было неожиданным, и как он мог назвать это препятствием, когда это была та самая знакомая рука Варанаси, это знакомое мягкое прикосновение, которое останавливало его с тончайшей деликатностью, что-то, с чем нельзя столкнуться, поскольку это было простое прикосновение к его ноге, сигнал, который не позволит ему пройти дальше; естественно, из-за нисходящего импульса он хочет убрать ногу от этого прикосновения, но прикосновение решительно, решительно остановить его, так что что еще ему остается делать, кроме как остановиться, он видит мужчину неопределенного возраста, тучную фигуру, что необычно, фактически, необычайно для индусов, он, возможно, принадлежит к высшей касте, с другой стороны, он практически голый, так что трудно сказать, на нем только грязная набедренная повязка и большие уши с удлиненными мочками и густые белоснежные волосы, стянутые резинкой сзади, и огромные, громоздкие очки в черной оправе на переносице, когда, опираясь на локти, он созерцает воду перед собой, затем он поворачивает голову влево и смотрит на него вверх, его три огромные складки на щеках забавным образом вторят движению, когда эта голова ищет его, даже когда он все еще находится в процессе изъятия ноги из этого прикосновения, но для этого нужно, чтобы лодыжка была освобождена, но этого не происходит, человек все еще держится на, хотя и очень деликатно, на эту лодыжку, и продолжает смотреть на него, хотя и не так, как будто обращаются к другому, а скорее как будто болтают с кем-то посреди разговора, собираясь указать на новый аспект обсуждаемого вопроса, и мужчина небрежно замечает, знаете ли вы, что, согласно местной традиции, одна капля Ганга сама по себе является храмом? его голос мягкий и нежный, глубокий и дружелюбный, и вместо своеобразного местного английского мужчина говорит на самом безупречном королевском английском, что заставляет его впервые за много дней потерять бдительность, и он совершает ошибку... ошибку, потому что он говорит что-то в ответ, чтобы мужчина отпустил его, он бросает
  что-то не задумываясь, это всего лишь ПРИВЕТ, но это, эта оплошность, эта ошибка, эта ошибка, это ПРИВЕТ должно иметь серьезные последствия, то есть, оно уже имеет, потому что через несколько секунд он оказывается объектом огромного монолога, которого он ни в коем случае не должен был допускать, между тем, пути назад нет, потому что все кончено для любого, кто произнесет одно-единственное ПРИВЕТ, и это то, что на самом деле происходит, человек в очках, наполовину лежащий, наполовину извивающийся и поворачивающий к нему свое чрезвычайно тучное тело посреди толпы, теперь определенно дает понять, что он не отходит в сторону, но сохраняет тот же взгляд, что и прежде, слегка насмешливый и слегка сочувствующий, но ни в коей мере не враждебный, держась при этом за лодыжку и снова повторяя, что единственная капля Ганга - это храм, что вы об этом думаете? спрашивает мужчина, обращаясь к нему, а он просто стоит и ждет, когда откроется тропинка вниз, он стоит и смотрит вниз на мужчину, который все еще смотрит на него снизу вверх и вместо того, чтобы отпустить его, либо на самом деле держит, либо кажется, что все еще держит, лодыжку того, к кому обращаются, каким-то образом это оказывает на него ту же силу, толстые руки и бедра, как четыре слоновьих хобота, все тело, как гигантский шар жира, но наверху, на уровне головы, которая тает в патологической тучности - и наблюдатель сбит с толку этим - первоначальные черты можно отчетливо различить, и лицо, таким образом различимое по смутным очертаниям глаз, носа и подбородка, прекрасно, и рот на этом прекрасном лице теперь возобновляет, повторяя в третий раз, только подумайте, храм в одной капле воды, вы знали об этом - однако прежде чем он успевает ответить, не отвечая, но давая несомненный знак своего желания двигаться дальше, толстяк снова использует эту особую варанасскую мягкость - и теперь он кратко рассказывает, опять же так, как будто они находятся в середине долгого продолжающегося диалога, что он уже некоторое время здесь прохлаждается, и, представьте себе, он размышляет о том, почему, скажите на милость, местные жители верят и говорят так, он обдумал это и добился определенного прогресса, которым он был бы рад поделиться сейчас, поэтому он предлагает, если вы не пренебрегаете моей компанией, почему бы вам не сесть здесь и не выслушать меня, это будет стоить вашего времени, поскольку он пришел к некоторым захватывающим выводам, после чего вы пытаетесь выразить с помощью жеста, что нет, это исключено, только этот жест оказывается не слишком убедительным, более того, рука, мужская, даже помогает и превращает этот жест в увертюру, ведущую к движению плюхнуться рядом с ним, таким образом, отказ аннулируется, и вы обнаруживаете
  вы сидите на ступеньке рядом с мужчиной, и он венчает свой минутный триумф, то есть заставляет вас сесть, вместо того чтобы продолжать свой путь, поправляя очки на переносице и поворачивая свою огромную голову обратно к Гангу, перестраивая тройные складки своих огромных щек под подбородком, и он уходит, говоря, что прежде всего он просто задал себе вопрос, поскольку он случайно немного знаком с физическими аспектами проблемы, поскольку он работает инженером-технологом в Фонде Санката Мочана, знает ли он сам структуру воды, и он пришел к выводу, что действительно знает ее, действительно все это связано с геометрией поверхности - он смотрит на Ганг - и он не только не выглядит властным, но красота этого скрытого лица становится все более и более очевидной, это прекрасное лицо, окутанное массой жира, совсем не агрессивно, как и его голос, в нем тоже есть что-то ободряющее, так что кажется маловероятным, чтобы эти вступительные слова обернулись как преамбулу к какому-то деловому предложению, поэтому он совершает ещё одну ошибку, оставаясь на месте и не пытаясь встать, хотя в этот момент это ещё в его силах, он остаётся сидеть там, где его усадил мужчина с этим ужасно нежным жестом руки, и он продолжает сидеть там, озадаченный какой-то невинностью, чем-то эфирным, каким-то элементом высшего порядка в голосе и осанке этого невообразимо толстого мужчины, всё это усиливается впечатлением, что мужчина говорит в основном сам с собой, и в то же время он, кажется, благодарен, граничащим с братским, и это окончательно рассеивает его подозрения, делая его уязвимым, так что он должен обратить внимание, то есть он должен внимательно выслушать, как человек в очках всегда был очарован сферами вообще, и в частности геометрией поверхности сфер, например, тем, что удерживает каплю воды вместе, и вот в конце концов, говорит мужчина, указывая на воды Ганга, если вы посидите здесь некоторое время в то время как, вопрос, очевидно, снова всплывает, после чего один с его образованием первым делом заставил его подумать, что это связано с межмолекулярными водородными связями, без сомнения, и мужчина улыбается ему, без сомнения, вы тоже знаете, что такое межмолекулярные водородные связи, любой, кто изучал физику, знает это, ну тогда, если вы представите себе эту водородную связь, а также ковалентную связь и будете иметь в виду тот простой факт, что вода в жидком состоянии представляет собой чередующуюся систему ковалентных и межмолекулярных водородных связей, ну, тогда в этот момент все становится интересным, мужчина подмигивает ему
  весело поверх своих очков, поскольку на самом деле вода в жидком состоянии представляет собой псевдомакромолекулу с лишь частично регулярной структурой, которая удерживается вместе гибкими водородными связями, как это преподают в школе, и если теперь учесть, что именно из-за поверхностного натяжения жидкости, и, следовательно, капля воды, принимают формы с минимально возможной площадью поверхности (которая есть не что иное, как сфера), то вы, несомненно, согласитесь, что стоит сделать еще один шаг вперед, что я — и мужчина указал на себя — действительно сделал, на самом деле он немного вернулся к проблематике поверхностного натяжения, то есть, в своем воображении он разделил молекулу воды пополам, после чего ему в голову пришли захватывающие вещи, когда он слушал плеск волн и наблюдал за игрой света на поверхности воды, потому что ему пришло в голову, что есть, видите ли, эти атомы кислорода и эти атомы водорода, которые образуют эти тетраэдрические структуры, это очевидно, если вы понимаете меня, и столь же очевидно, что мы можем затем вспомнить, что кислород несет небольшой отрицательный заряд, а водород сильный положительный, в результате чего образуется связь между соседними молекулами, это то, что мы называем водородными связями; это не повредит, подумал мужчина и тут он усмехнулся, поворачиваясь к своему слушателю, совсем не повредит сопоставить все это, потому что в голове будут возникать любопытные идеи, когда сидишь и смотришь на течение реки, например, он, кажется, вспомнил, что водородные связи намного слабее внутренних связей, удерживающих молекулу вместе, а это значит, что результирующее расположение способствует образованию максимально устойчивой системы, так что, по-вашему, происходит? спрашивает мужчина, поднимая брови, ну, наиболее устойчивое расположение будет, если каждая водородная связь выстроится в линию с соседней молекулой, так что каждая молекула воды будет окружена четырьмя соседями, образуя таким образом пирамиду, тетраэдр, а мы знаем, что это такое, тетраэдр, верно? Это напоминает Платона и Платоновы тела, что напрямую приводит к столь же известному факту, а именно, что двести восемьдесят молекул образуют правильную икосаэдрическую агломерацию, и хотя раньше считалось, что вода в жидком состоянии состоит из таких правильных агломераций, мир изменился с тех пор, и сегодня мы думаем иначе, а именно, что вода колеблется между правильной и неправильной структурой, поскольку водородные связи постоянно разрываются и порождают новые связи, и в этот момент, видите ли, говорит он задумчиво, снова некоторое время глядя на Ганг, в этот момент, видите ли, продолжает он, поправляя очки, можно задуматься о том, что происходит между тетраэдрическими агрегатами молекул воды, или
  между одиночными случайными молекулами воды, ибо можно так выразиться, добавляет он, как будто разговаривая сам с собой, и тогда ответ напрашивается сам собой из вышесказанного, что тетраэдрические кластеры молекул воды расположены среди одиночных случайных молекул воды, и вот вам вода — и тут взгляд мужчины на мгновение ищет взгляд своего собеседника, но, не найдя его, он спрашивает, следит ли он за всем этим, после чего слушатель, смущенный, признается, что нет, он не смог уловить ни единого слова, ну тогда обратите на меня внимание, мужчина указывает на себя одним из своих огромных пальцев-сосисок, согласно тому, что мы знаем о поверхностном натяжении, все жидкости, и, следовательно, капли воды в том числе, подчиняются законам поверхностного натяжения и принимают формы с наименьшей возможной площадью поверхности, и как вы думаете, что это будет? он спрашивает, какая это будет форма? и, получив в ответ лишь молчание, ну, это будет сфера, это очевидно, не так ли?
  мужчина разводит руками, похожими на слоновьи хоботы, и продолжает смотреть на него, побуждая его кивнуть в знак согласия, на что мужчина соглашается со вздохом удовлетворения и продолжает: ну что ж, это самоочевидно, отлично, давайте двигаться дальше, и предположим, что не столь очевидно, что водородные связи намного слабее связей, удерживающих молекулу вместе, это не столь очевидно, но мыслимо, и вы тоже можете видеть, что это так, говорит он, и вы также можете видеть, что полученное расположение демонстрирует необходимость формирования максимально устойчивой системы, то есть — и здесь говорящий снова поворачивается к Гангу, снова говоря как будто сам с собой
  — другими словами, вся эта штука будет иметь самую прочную, самую стабильную структуру, понимаете, когда каждая водородная связь найдет эту соседнюю молекулу, ибо тогда каждая молекула воды будет окружена четырьмя другими, создавая пирамиду, которая является тетраэдром, упомянутым ранее, на самом деле мы все это рассмотрели, но об этом нужно упомянуть еще раз, чтобы вы тоже прекрасно это поняли, на самом деле для вашей пользы я также повторю — и он повторяет снова — что существует эта флуктуация, посредством которой флуктуируют правильные и неправильные системы, потому что водородные связи постоянно разрываются, и возникают новые связи, так что, как вы думаете, можем ли мы теперь задать настоящий вопрос? — мужчина снова поворачивается в его сторону и смотрит в глаза мужчине, поверх толстой оправы огромных очков, он смотрит прямо в эти чудесно светящиеся глаза, залитые жиром, и холодная дрожь пробегает по его спине, потому что в этих глазах он видит что-то очень странное, таинственное и необъяснимое, он не может сказать точно, что именно, какая-то неизвестная глубина, не знания, а скорее
  глубину времени, как будто он заглянул в перспективу нескольких тысяч лет, и это совершенно сбивает его с толку, в конце концов, кто здесь говорит, кто этот чрезвычайно толстый человек, который остановил его в этом безумном городе, чтобы произнести этот совершенно безумный разговор о воде здесь, на берегах Ганга, вот что он хочет спросить, но не продвигается далеко, потому что голос другого человека постоянно затмевает его собственный, постоянно перекрывает вопросы, формирующиеся внутри него, и берет верх, говоря, что площадь поверхности жидкости всегда стремится быть как можно меньше, и что это намерение, вытекающее из природы ранее упомянутых связей и притяжений, это намерение наиболее совершенно выражено в форме сферы, то есть Намерение проявляется в сфере, он повторяет это несколько раз, словно смакуя слова, всё ещё глядя на поверхность воды, а не на него, как будто он говорил только сам с собой, но не на самом деле, потому что как только в его голове возникает вопрос или даже мысль, другой человек способен немедленно направить внимание своего слушателя обратно на себя, слова человека постоянно превосходят слова, которые он взвешивает в своей голове, потому что он хотел бы быть дальше, потому что он горячо жаждет освободиться от плена этого человека, но он не уходит, его мозг включился сам собой, и он не может его отключить, а другой человек, независимо от того, смотрит ли он на воду или в его сторону, кажется, всегда точно знает, когда ослабевающее внимание его слушателя должно быть снова направлено на него, и всегда успевает вовремя вернуть его обратно, и теперь он говорит, что сила притяжения между одинаковыми молекулами во всех случаях намного больше, чем между разными молекулами, другими словами, каждая молекула стремится внутрь, к внутренним глубинам системы, намереваясь заполнить ее, и в этом намерении те молекулы, которые остаются наверху, означают —
  и человек медленно поворачивает к себе своё тяжёлое тело, но лишь на мгновение – на поверхности воды, ну, тогда эти молекулы одновременно стремятся к наименьшей поверхности, и это будет сфера, разве это не очевидно? – спрашивает человек, и его слушатель отвечает впервые с момента их странной встречи, он отвечает, что да, это очевидно, после чего другой человек улыбается и бросает на него вопросительный взгляд, не следует ли нам выразить это ещё более недвусмысленно? после чего он снова говорит, да, давайте так и сделаем, и кивает, после чего человек снова улыбается и говорит, ну и хорошо, тогда предположим, что на поверхности остаются только те молекулы, которые проявляют меньшую силу притяжения, в то время как их тоже тянут вниз и внутрь внутренние силы притяжения, так что они
  сблизить их как можно плотнее на поверхности, то можно в шутку сказать, что они требуют как можно меньше площади поверхности или что сама поверхность требует как можно меньше площади поверхности, не так ли? воистину так, спрашивает он и отвечает на свой собственный вопрос почти торжествующе, оно требует идеальной поверхности, которая является наименьшей, короче говоря: оно стремится к идеалу, и с этой точки зрения, я полагаю, вопрос кажется совершенно ясным, говорит человек, и его слушатель отвечает, что да, это так, совершенно, но теперь человек становится совсем серьезным, как будто тень промелькнула по этому красивому лицу в этой массивной голове, и изменившимся голосом, как-то мягче, он мягко спрашивает себя, все ли в порядке так, и он отвечает, нет, не все в порядке, и он бросает взгляд в сторону своего слушателя, прежде чем продолжить, нет, не все в порядке, потому что все, что мы сказали, может быть высказано, но на самом деле бесполезно, потому что сама вода каким-то образом избегает приближений такого рода, потому что после всего вышесказанного она все еще обладает огромным количеством других свойств, которые не должны существовать, однако они существуют, свойств, которые сильно отличают ее от всех других жидкостей, как будто вода - это что-то иное, чем жидкость, или вообще не жидкость, а скорее... ну да, чистая вода, необычайное вещество, первичный элемент, хранящий свои внутренние тайны, так что мы можем рассуждать здесь, как я только что сделал, до определённого предела о том, что мы знаем о воде с нашей точки зрения, но в конце концов я должен признаться, что на самом деле эти попытки, которые я только что предпринял, не приблизят нас к сути её структуры, эти попытки ни к чему не приведут, когда мы рассматриваем воду как обладающую такими свойствами, как память, например, которая должна существовать наверняка, поскольку после того, как мы расплавим лёд обратно в жидкую воду, этот лёд возвращается в ту же самую жидкокристаллическую систему, которой он обладал ранее, другими словами, вода, даже в форме льда, сохраняет свою структуру, и не утешает также то, что вдобавок ко всем своим многочисленным аномалиям вода способна хранить информацию, бесконечное количество информации, то есть вода знает обо всём, что произошло на Земле и происходит сейчас, так что наших знаний недостаточно, чтобы понять даже одну каплю воды, понимаете это? спрашивает он хриплым голосом, и теперь понимаете, почему я сижу здесь и размышляю, почему местные жители продолжают говорить что капля воды из Ганга — это храм? — спрашивает он, но знает, что не получит ответа, поэтому наступает глубокая тишина, словно и вправду расстояние в несколько тысяч лет разделяет их двоих, он знает, что ему следует двигаться дальше, но пока не решается сделать это или просто не может, он смотрит на огромный тройной подбородок мужчины с тремя складками, покоящимися на груди, он смотрит на гигантскую черно-
  Очки в оправе едва держатся на кончике носа в изнуряющей жаре, он смотрит на другого мужчину, созерцающего воду, и видит очертания прекрасного лица, погребенного в той массе жира, которая есть голова, прекрасного лица, которое он, возможно, не встречал раньше, но которое, тем не менее, так поразительно знакомо, и вот он чувствует, что сейчас, прямо сейчас у него есть силы сделать свой ход, и он делает свой ход, медленно поднимаясь со ступеньки, и он пытается найти подходящие слова, чтобы уйти, но другой опережает его, снова смотрит на него, и его взгляд слегка насмешливый, когда он спрашивает, у вас случайно нет с собой ста рупий, чтобы выручить меня, услышав это, слова мгновенно замирают у него внутри, и он спускается по ступеньке, толстяк немного отходит в сторону, по-видимому, давая ему пройти, так что все кончено, он испытывает облегчение и надежду, и действительно, узкий проход к самой нижней ступеньке уже открывается для него сквозь толпу, он все еще хочет что-то сказать на прощание, но другой его снова опережает и кричит ему вслед: подумать только!
  Мы рассмотрели только одну каплю воды из Ганга, а знаете ли вы, сколько капель в Ганге? на что он, естественно, не знает, что ответить, кроме как кивнуть на прощание, после чего не оборачивается, ведь есть ещё шанс, что мужчина сможет позвать его обратно, в конце концов, если бы мужчина был способен остановить его и вовлечь в разговор – чего никто не мог сделать с момента его прибытия в город – если бы мужчина был способен на это, тогда действительно существовала бы опасность, что он не смог бы освободиться от него и ему пришлось бы узнать ещё больше о внутренних тайнах капли воды, возможно, даже постичь истинную сущность капли воды, прямо здесь, рядом с скандально пенящейся пеной Ганга, но нет, когда он оглядывается назад, пройдя около ста метров, мужчина не проявляет ни малейшего признака дальнейшего интереса к нему, всё, что он видит, – это то, что мужчина всё ещё сидит на том же месте, что и прежде, то есть, более или менее полулежа на самых нижних ступенях, это огромное тающее тело, практически голое, если не считать грязной набедренной повязки и огромного очки, и этот тройной подбородок, и поэтому он может двигаться дальше, он, вероятно, уже более чем устал от этого человека, боже мой, думает он теперь, ускоряя шаги, как я мог быть таким беспечным, как я мог окунуться с головой в это безумие, и вообще, что это был за абсурдный разговор, эти ковалентные связи, эти Платоновы тела и поверхностное натяжение, именно то, что мне было нужно, правда, такой разговор, выбрось это из головы, не думай больше об этом, не пытайся понять, что это
  имел в виду, потому что именно это Варанаси делал с ним с тех пор, как он прибыл сюда, постоянно дразня возможностью того, что происходящее здесь, то, что он пережил, видел и слышал, обладает какой-то зловещей связанностью, тогда как никакой взаимосвязи нет, только огромный непостижимый хаос, или, как сказал бы этот слоновий человек, могущественный беспорядок, вот о чем мы говорим, всеобщий, всепоглощающий, заразный хаос, вот из чего он должен найти выход, если выход вообще есть, и теперь он вспоминает, что несколько часов назад он все еще был в отеле, стоял у окна, выглядывая на улицу через щели в занавеске из искусственной кожи, украшенной гигантскими розетками, размышляя о подходящем моменте, чтобы сбежать, боже мой, как давно это было, как долго он шел, он так устал, что даже если бы ему дали шанс, он бы не сел, потому что он точно не смог бы встать, и, очевидно, именно это Ганга хотел, чего, очевидно, хотел Варанаси, затопить его безумием, чтобы он чувствовал себя в нем как дома, но нет, у него все еще достаточно сил, чтобы продолжать идти с отключенным разумом, как он и решил, и он идет дальше вдоль берега Ганга, бездумно и отчаянно, трудно сказать, что страшнее, тот факт, что город занимает только один берег реки, или причина пустоты другого берега, ибо такова здесь ситуация, Варанаси лежит исключительно на левом берегу Ганга, в то время как правый берег полностью, или почти полностью пуст, кто может сказать, что это значит, никто не может сказать, и он все равно не станет слушать, он идет дальше вдоль берега Ганга против течения, назад, если все пойдет хорошо, в западном направлении, но ничего не идет хорошо, и он снова видит себя там, в гостиничном номере, как несколько часов назад он стоял там за занавеской, глядя вниз на бурлящую суматоху на улице и впервые время, по-настоящему паникуя, пытаясь выбрать подходящий момент для отъезда, он стоял там, прислонившись одним плечом к стене, изредка поглядывая на грязную кровать, на свой рюкзак; и он мог ясно вспомнить сейчас на берегу Ганга, направляясь на запад, что тогда, часами ранее в гостиничном номере, пронеслось в его отключенном уме, что он должен подумать о своем рюкзаке, он должен быть упакован и готов к отъезду, и поэтому он начал делать это, сначала он пошел в ванную комнату - ванную?! - и принес свои туалетные принадлежности, и, не потрудившись организовать их, просто бросил их в рюкзак, то же самое с футболками, шортами, двумя белыми
  летние рубашки, сменное белье, путеводитель, фотоаппарат, телефон, компас, плащ, аптечка, бумажник и карта, одно за другим, и когда все было в рюкзаке, и он застегнул последнюю молнию, внезапно он посмотрел на потолок, на штукатурку, отслаивающуюся слоями, открывая давно нарисованный торс Вишну, выглядывающий из-под него, как будто прощаясь, и он подумал: убираться прочь? убираться из Варанаси?! но черт возьми, дерьмо, бля! Варанаси был всем миром; Соблюдая величайшую осторожность, он сначала осмотрелся, затем выскользнул за дверь, спустился на цыпочках вниз, прокрался мимо стойки регистрации пустого отеля, вышел на улицу и повернул на первом же углу, а затем повернул на следующем еще раз — следя за тем, чтобы не четыре раза, и не всегда налево или направо, именно это кричало сиреной в его голове, эта мысль, не четыре раза, не в одном направлении, потому что тогда нет спасения, тогда я вернусь туда, откуда начал.
  
   DOWNHILLONAFORESTROAD
  Впервые в жизни у него возникли трудности с тем, чтобы вставить ключ в замок зажигания, и в конце концов он вырвал его, хотя и не было другого выхода, кроме как силой. Затем он завел мотор, который ожил, и выехал задним ходом на холмистую дорогу, совершенно забыв о проблеме с ключом, хотя, продолжая маневрировать, он задавался вопросом, все ли в порядке, ведь в конце концов, у такой новой машины не должно было возникнуть проблем с тем, чтобы вставить ключ в замок зажигания, но эта мысль исчезла, как только он тронулся с места, не оставив и следа, и он сосредоточился на том, чтобы ехать на второй передаче, прежде чем переключиться на третью, а затем снова подняться, чтобы добраться до шоссе над деревней, шоссе, которое все еще будет пустынным, потому что половина девятого — слишком рано для туристов и слишком поздно для местных жителей. Не то чтобы он знал точное время, потому что, когда он посмотрел на часы машины, они показывали без восьми девять, и он подумал: «О, лучше поторопись!», и он слегка нажал на газ, в то время как по обе стороны от него ветви образовали шатер над извилистой дорожкой. Вся эта сцена была так прекрасна с солнечными лучами, проникающими в ветви, свет, озаряющий дорогу, все дрожит, и впереди — шоссе; «Довольно чудесно», — подумал он и почти чувствовал запах зелени, еще влажной от росы. Он находился на прямом участке дороги, примерно в трехстах метрах от дороги, ведущей прямо вниз, где машина естественным образом набирала скорость. Он подумал, что неплохо было бы послушать музыку, и уже потянулся к радиоприемнику, как вдруг увидел, метрах в ста или ста пятидесяти перед собой — то есть примерно на половине или двух третях пути по прямой — пятно на дороге, заставившее его нахмуриться и вглядеться, пытаясь угадать, что это может быть, брошенный кусок одежды, деталь машины или что? — и в его голове мелькнуло, что это выглядело точь-в-точь как животное, хотя это, должно быть, была какая-то тряпка, что-то брошенное или сброшенное с грузовика, тряпка, которая осталась странно спутанной. Но когда он увидел, что есть что-то и посередине дороги, и по обочине, он наклонился вперед на рулевом колесе и попытался получше рассмотреть это, но не смог как следует разглядеть.
  где одна форма остановилась, а другая начала, поэтому он на всякий случай сбавил скорость, потому что если их было двое, то он не хотел переезжать ни одного из них, и только когда он подошел совсем близко, он смог их разглядеть, и был так удивлен, что едва мог поверить своим глазам и нажал на тормоз, потому что эта штука не просто выглядела как животное, она была им, молодой собакой, щенком, сидящим совершенно неподвижно на белой линии посреди дороги, довольно худым существом с пятнистой шерстью и невинным взглядом посреди дороги, наблюдающим за ним в машине, совершенно спокойно сидящим на своем заднице, держа спину прямо, и что было еще более пугающим, чем сам факт ее присутствия, был взгляд в ее глазах, то, как она не двигалась, совершенно непостижимым образом она просто сидела там, несмотря на большую машину, какого черта она там делала, когда машина практически на ней была, так что было видно, что собака не собиралась двигаться, даже если бы она или ее большая машина сдвинулись с места, потому что эта собака не интересовалась машиной или ее близостью, хотя она была почти прикоснувшись к нему; и только тогда он заметил, что слева от собаки, сидевшей на белой линии, на обочине дороги лежала другая собака, ее расплющенный труп, по-видимому, сбила машина, которая его распорола, был виден ее живот, и хотя его собственная машина уже добралась до них, товарищ мертвой собаки...
  какие были между ними отношения? были ли они товарищами? — не сдвинулись ни на дюйм, поэтому ему пришлось очень медленно объехать ее справа, сдвинув правое колесо с дороги, чтобы проехать, лишь на несколько сантиметров, если не меньше, собака все еще сидела там, выпрямившись, и теперь он мог смотреть ей прямо в морду, хотя было бы лучше, если бы он этого не делал, потому что, осторожно проехав ее, собака медленно следила за ним взглядом, своим печальным взглядом, в котором не было ни следа паники, ни дикой ярости, ни травмы от шока, глаза просто непонимающие и печальные, печально глядящие на водителя машины, которая объезжала его и удалялась, все еще не сдвигаясь с белой линии посреди лесной дороги, и не имело значения, было ли это в пятнадцати милях от Лос-Анджелеса, в восемнадцати милях от Киото или в двадцати милях к северу от Будапешта, она просто сидела там, выглядя грустной, наблюдая за своим товарищем, ожидая, что кто-то подойдет и объяснит, что произошло, или просто сидела и ждала, когда тот наконец встанет. и сделать какое-нибудь движение, чтобы эта парочка могла исчезнуть из этого непонятного места.
  Он прошёл всего несколько метров от них и сразу же захотел остановиться, думая: «Я не могу оставить их здесь», но его ноги отказывались двигаться.
  по какой-то причине, чтобы сделать то, что он хотел, и пока машина катилась, он наблюдал за ними в зеркало, мертвый лежал полуна боку, его внутренние органы вывалились на тротуар, его четыре лапы были вытянуты параллельно друг другу, но он видел только спину щенка, хрупкого, но прямого, как шомпол, все еще сидящего посреди дороги, как будто он мог позволить себе ждать часами, и он боялся, что его тоже может собить машина, и мне следует остановиться, сказал он себе, но продолжал ехать, было две минуты десятого, как он обнаружил, взглянув на часы, что делать, я опоздаю, беспокоился он, уже нажимая на газ, через две минуты я буду в городе, затем один поворот следовал за другим, и он уже проехал извилистую часть дороги, и было две минуты десятого, когда он посмотрел на часы, он сильнее нажал на газ, когда на мгновение снова вспомнил собаку, как она следила за своим товарищем, но образ быстро исчез, и в следующую минуту он полностью сосредоточился на вождении, набирая скорость чуть меньше шестидесяти, поскольку на дороге никого не было, кроме более медленной машины впереди, «Шкоды», решил он, приближаясь, волнуясь, что ему пришлось сбросить скорость, вместо того чтобы обогнать ее, возможность обгона уменьшалась по мере приближения, но я не буду ждать, подумал он сердито, не за этой старой «Шкодой», не ради поворота, и потому что он хорошо знал дорогу, поскольку ездил по ней тысячу раз и понимал, что обогнать «Шкоду» не получится, пока они не доедут до указателя на город, он нажал на педаль газа, чтобы обогнать ее перед поворотом, как вдруг «Шкода» начала медленно поворачивать влево прямо перед ним, и все произошло почти одновременно, он взглянул в зеркало и показал, что собирается обгонять, резко повернув руль влево, перестроился на встречную полосу и начал обгон, когда другой мужчина, не посмотрев в зеркало, тоже резко свернул влево, потому что хотел свернуть или развернуться, бог знает что, а может быть, у него только что включился левый поворотник моргнул, но только в тот момент, когда он резко повернул налево, но к тому времени, конечно, было уже слишком поздно, и тормозить было бесполезно, потому что «Шкода», ехавшая так медленно, теперь практически ехала по обочине дороги, как будто ее образ застыл, и он не мог ни объехать ее, ни затормозить, иными словами, не имея возможности ее остановить, он врезался в него.
  Наступление катастрофы не сопровождается ощущением падения в темноту и случайной гибели: все, включая катастрофу, имеет
  Структура каждого мгновения — структура, не поддающаяся измерению или пониманию, сводящая с ума сложность или должна быть понята совершенно иначе, где степень сложности может быть выражена только в образах, которые, кажется, невозможно вызвать в воображении, — видимая, только если время замедлилось до такой степени, что мы видим мир безразличным из-за имеющихся обстоятельств и имеющих обреченные предпосылки, которые приходят к идеальному универсальному выводу, хотя бы потому, что они состоят из индивидуальных намерений, — потому что мгновение есть результат бессознательного выбора, потому что ключ не сразу входит в замок зажигания, потому что мы не трогаемся с третьей передачи и переключаемся на вторую, а трогаемся со второй и переключаемся на третью, катимся с холма, а затем сворачиваем на шоссе над деревней, потому что расстояние перед нами похоже на взгляд в туннель, потому что зелень на ветвях все еще пахнет утренней росой, из-за смерти собаки и чьего-то неудачного маневра при повороте налево, то есть из-за того или иного выбора, из-за новых выборов и и еще больше выборов до бесконечности, эти сводящие с ума «если бы мы только знали», выборы, которые невозможно осмыслить, потому что ситуация, в которой мы находимся, сложна, определяется чем-то, что не имеет природы ни Бога, ни дьявола, чем-то, чьи пути непроницаемы для нас и обречены оставаться таковыми, потому что случай — это не просто вопрос выбора, а результат того, что могло бы произойти в любом случае.
   OceanofPDF.com
   СЧЕТ
   Для Пальма Веккьо в Венеции
  Вы послали за нами, и мы знали, чего вы хотите, поэтому мы послали Лукрецию и Флору, послали Леонору и Елену, за ними Корнелию, затем Диану, и так продолжалось с января по июнь, затем с октября по декабрь мы послали Офелию, послали Веронику, послали Адриану, послали Данаю, затем Венеру, и мало-помалу каждая пухлая, милая шлюха и куртизанка из наших книг оказалась у вас, главное, как и для каждого венецианца-мужчины, было то, чтобы их брови были чистыми и высокими, чтобы плечи были широкими и округлыми, грудь широкой и глубокой, чтобы тело раскрывалось так, как оно раскрывается под глубоким вырезом сорочки, и чтобы ваши глаза могли нырять, как со скалы, с соблазнительного лица вниз к свежей, сладкой, желанной груди, точно так, как вы описали Федерико, который принес нам ваш заказ и который затем, в свою очередь, описал его нам, сказав да, как и прежде, так же широко и глубоко, как долина, долина Валь Сериана, откуда ты родом, Федерико усмехнулся, потому что, по его словам, именно этого ты и добивалась на самом деле, той долины в Бергамо, где ты родилась, и он продолжал рассказывать нам, и другие это подтвердили, что ничто другое тебя не заботило, что тебя нисколько не интересовали темные тайны плоти, только волны светлых волос, сверкающие глаза и медленное раскрытие губ, иными словами, голова, а затем вид, открывающийся от подбородка вниз и распространяющийся под широкими округлыми плечами к ландшафту благоухающего тела, а не все остальное, и что ты все время просила их спустить лямки ниже плеча, потому что, говорила ты им, тебе нужно было, как ты выразилась, видеть плечо совершенно обнаженным, но в то же время видеть кружевной белый край сорочки на ее вогнутой дуге от плеча до плеча, той дуге как раз над нарисованными сосками грудей, которая напоминала тебе горизонт над твоей деревней в той глубокой долине, долине Сериана, хотя ты и не сделала этого в совершенстве ясная для всех в то время, эта идея пришла в голову Федерико, и только спустя некоторое время, хотя он также не сформулировал ее, и, в конце концов, оказалось невозможным обнаружить, почему вы написали так много не
  именно толстые, но необычайно крупные женщины на ваших фотографиях, потому что вы не ответили ни на один вопрос об этом, вы, в любом случае, были известны своим отсутствием терпения, и когда вы были нетерпеливы, вы часто полностью обнажали их груди, так они говорили, только чтобы снова прикрыть их большую часть времени, так что они никогда не знали, чего вы хотите, и некоторые боялись вас, потому что они слышали всевозможные слухи и были готовы на все, их главный страх был в том, что вы, в своем bottega, можете потребовать от них чего-то, чего они не могут сделать; но, как они продолжали говорить, вам на самом деле ничего не нужно, и, более того, часто случалось, что вы платили вперед, и, как только вы заканчивали писать на день, вы немедленно отправляли их прочь, даже не взяв с собой гроздья винограда, никогда не позволяя этим огромным женщинам уложить вас в постель, и им просто приходилось стоять там или сидеть на диване, им приходилось стоять или сидеть часами подряд, не двигаясь, все дело было лишь в почасовой ставке и страхе перед тем, что может случиться, потому что вы довольно скоро приобретали репутацию, что бергамский мужчина, как они вас называли, нисколько не заинтересован в трахе и даже не станет прикасаться, только инструктируя модель своим тихим вежливым тоном, как ей следует сидеть или стоять, а затем он просто смотрел, наблюдая, как она на него смотрит, и затем, после целой вечности ожидания, он просил ее немного приспустить левое плечо сорочки, или еще немного приподнять складки платья, или чтобы она обнажила одну грудь, хотя он всегда стоял на приличном расстоянии, за на расстоянии прикосновения, и, как нам рассказывали дамы, вы сидели в кресле, пока двое слуг вывели их обратно на пристань, чтобы они могли вернуться к ожидающей их маскарете , и что вы никогда на самом деле не подходили к ним и не позволяли им прикасаться к себе, в отличие от тех, хихикали они, которые просто хотели поглазеть, пока сами оседлают какого-нибудь мужчину; поскольку вы не такие, говорили нам девушки, вы не для этого их нанимали... вы просто смотрели на них, и они должны были стоять там часами (что было невозможно), или сидеть, и, конечно, они были полностью готовы, поскольку в Венеции было достаточно художников, которые платили за визит шлюхи или cortegiana onesta, они стояли или сидели для всякого рода художников, некоторые из которых обслуживали вас раньше, а некоторые, время от времени, даже позировали великому Беллини, только чтобы столкнуться с всеобщими насмешками, увидев себя изображенными в виде Mater Dolorosa, или Марии Магдалины, или Святой Екатерины в Сан Джованни э Паоло или Скуола ди Сан Марко, что вызвало у всех смех, и, черт возьми, как же они смеялись! Хотя в вашем случае, синьор Бергамо или Сериана, как бы вы ни
  предпочитаешь, когда ты с ними заканчивала, людям почему-то не хотелось смеяться, а когда кто-нибудь из них после пары визитов рассказывал остальным, как им было с тобой, они всё говорили, что понятия не имеют, что ты такое, и, главное, не могли понять, почему ты превратила их в такие огромные горы плоти, ведь, сказала Даная, моё плечо далеко не такое огромное, и я далеко не такая толстая, сказала Флора, указывая на свою талию, и, по правде говоря, было, в конце концов, что-то непостижимое в этих непропорциональных фигурах, потому что, несмотря на преувеличения, они оставались прекрасными и привлекательными, и никто не мог понять, как ты это делала, и, что ещё важнее, почему, но всё твоё искусство было таким странным, говорили все, что, казалось, ты стремилась не к искусству, а к чему-то в женщинах или в них, что приводило к ещё большему замешательству, потому что твой грязный взгляд на них был совершенно невыносим, говорили они, так что даже самые опытные шлюха нервничала и отводила взгляд, но затем ты огрызался на них и говорил им смотреть тебе прямо в глаза, хотя в остальном ты обращался с ними достаточно хорошо, просто ты никогда не тронул их пальцем, и это было то, чего они никогда не могли понять, причина, по которой они боялись тебя, никогда не ждали твоего визита, хотя ты платил им достаточно хорошо, давая даже самым низким из них несколько жалких эскудо, а что касается самой свежей молодой шлюхи или cortigiana onesta, ты заплатил за нее намного больше обычного, несмотря на то, что при всей твоей славе ты далеко не самый богатый из них, и, говорят, все те картины, которые ты написал, Лукреция, Даная, Флора и Елена, все еще хранятся в твоем магазине, а продаются больше всего религиозные картины, те, на которых Даная становится Марией, а Флора — Святой Екатериной, одна под каким-нибудь деревом с младенцем на руках в красивой сельской обстановке, все эти картины были куплены, как мы знаем, в то время как те, которые ты написал для какого-то развратника, желающего картину со своей шлюхой, ну, вы не всегда могли убедить покупателя, что вы дали ему именно то, что он хотел, потому что все ваши любовники упорно оставались только Лукрецией, или Данаей, или Флорой, или Еленой, поэтому большинство картин все еще находились в боттеге, все сложены друг на друге, потому что, несмотря на то, что вы продали несколько, вы иногда не могли скрыть своего собственного недовольства ими и возвращались к ним снова и снова, поэтому вы иногда посылали весточку через Федерико за той же женщиной, хотя и в другой форме, и мы могли понять, почему вы хотели это сделать, потому что у нас была тысяча, десять тысяч, на самом деле сто тысяч таких
  заказы в карампане, и с тех пор, как вы впервые переехали в Венецию, нам было очевидно, что вам всегда нужна одна и та же женщина, и поэтому мы поставляли вам Лукрецию, Флору, Леонору, Елену, Корнелию и Диану с января по июнь, и Офелию, Веронику, Адриану, Данаю и, наконец, Венеру с октября по декабрь, хотя все, чего вы хотели с января по июнь и с октября по декабрь, была одна и та же женщина, и только после долгих размышлений над вопросом, почему вы писали наших дам такими толстыми, мы наконец догадались, почему эти огромные женщины выглядели так дьявольски прекрасно на ваших холстах, или, по крайней мере, один из нас догадался, то есть я, что вы хотели, вне всякого сомнения, каждый раз одного и того же: то есть ту долину в Сериане, грязный ты распутник, то есть долину между плечами шлюхи и ее грудями, то есть долину, где вы родились, которая, возможно, могла бы напомнить вам о вашем материнская грудь, что не отрицает того, что ты красивый мужчина с прекрасной фигурой, хотя самая привлекательная часть тебя — это твое лицо, как знает каждый, кто тебя встречал, потому что все шлюхи это замечают, и они сделали бы это для тебя бесплатно, но ты их не хотел, нет, все, что тебе хотелось, это смотреть на их подбородки, их шеи и их груди, и они быстро стали ненавидеть тебя, потому что у них не было ни малейшего представления о том, чего ты хочешь, и нам пришлось сказать им, чтобы они успокоились и просто шли, если ты их попросишь, потому что они никогда не сделают более легкого эскудо, и, более того, ты нарядил бы их в красивые наряды, как ты одеваешь всех, что, кстати, заставляет нас все больше подозревать, что ты действительно что-то ищешь, и, с годами, появлялись все новые Флоры, Лукреции, Вероники и Офелии, и все они были разными, но все одинаковыми для тебя, и им приходилось снимать свои туфли на высоких каблуках, как только они подходили к двери, фактически приходилось снимать все одежды, в которых они приходили, потому что вы заставляли их раздеться до трусиков и заставляли двух слуг давать им кружевную сорочку и все остальное необходимое, неизбежно какое-нибудь великолепное одеяние, расшитое золотой нитью, или платье, или иногда просто синюю или зеленую бархатную куртку, затем вы мягко просили их обнажить одну грудь, немного спустить сорочку, а затем часами смотрели на эти мягкие, широкие, округлые плечи, на невинно-порочные улыбки на их лицах, и это было так, как будто вы даже не замечали горячего пота на свежей коже этих обнаженных грудей, вообще не обращали внимания на то, что они могли вам предложить, потому что вам не нужны были узкие талии,
  Молочно-белый живот, эти пышные бедра и нежные волосики в паху, тебя не интересовало, как раскрываются губы, колени и бедра, теплые колени и облака духов, способные свести мужчин с ума, и как бы одна из них ни пыталась говорить, смотреть и вздыхать, все, что она знала о тысячах способов соблазнения, все это оставляло тебя равнодушным, ты просто отмахивался от нее, говорил ей, чтобы она прекратила все это и что все, чего ты хочешь, это чтобы она оставалась абсолютно неподвижной, тихо сидела на диване и смотрела на тебя, не сводила с тебя глаз и не отводила их ни на мгновение, и ты настаивал на этом до такой степени, что все они — все до единой, от Лукреции до Венеры — были поражены этой идиотской и бессмысленной игрой в «ты смотришь на меня, я смотрю на тебя», потому что кто мы, в конце концов, жаловались они, повышая голоса, выглядя очень сердитыми, дети-девственники с кружевной фабрики?
  Хотя мы, конечно, знали, что вам нужны не они, не как люди, а то, чего вы можете достичь через них, и я лично всегда считал, что нам следует прекратить говорить в терминах какой-либо конкретной модели и сосредоточиться на том, что лежит за ней, на какой-то идее, например, что женская фигура является serenissima, а мужская — carampane, хотя из всего, что я сказал до сих пор, вам уже давно стало ясно, откуда я исходю, я имею в виду, что этот человек говорит вам, какой вы необычный человек, человек, которого не интересуют женщины как таковые, а больше то, что можно найти через женщину, тот, кто ищет совершенства в самом скандально утонченном, дьявольском ощущении, для которого, с этой точки зрения, женщина — это всего лишь тело, идея, которую можно понять и с которой можно согласиться, потому что можно подумать, что мы не что иное, как тело, конец истории, хотя то, что вы можете сказать по этому телу
  — если уловить это в момент желания, в момент, когда тело больше всего живо и горит желанием, — вот насколько глубоко, таинственно и непреодолимо желание, которое заставляет тебя хотеть — требовать — обладания объектом, ради которого ты готов пожертвовать всем, даже если это всего лишь маленький клочок кожи, или слабый румянец на этой коже, или просто грустная улыбка, может быть, то, как она опускает плечо, или склоняет голову, или медленно поднимает ее, когда крошечный светлый локон, сводящая с ума прядь волос, случайно падает ей на висок, и эта прядь что-то обещает, ты понятия не имеешь, что именно, но что бы это ни было, ты готов отдать, отдать за это всю свою жизнь, и, может быть, именно поэтому я чувствую себя убежденным
  — и вы тоже это поймете — что мужчин сводит с ума не то, как они снимают с себя одежду; о нет, совсем наоборот, и не то, как выпячивается грудь, или как обнажается живот, или колени, или
  появляются круп и бедра, ибо любое такое появление означает конец ничем не стесненной иллюзии, нет, это момент, когда слабый мерцающий свет свечи открывает животное в их глазах, потому что именно этот взгляд сводит всех мужчин с ума, сводит с ума по этому прекрасному животному, животному, которое есть не что иное, как тело, за которое люди умирают, за мгновение — за этот осколок времени — когда появляется это животное, прекрасное за гранью понимания, — и это тот свет, который вы иногда улавливаете в глазах Корнелии, Флоры, Елены и Венеры, в то время как вы все время полностью осознаете, поскольку вы прожили достаточно долго, тот факт, что именно так Корнелия, Флора, Елена и Венера выглядят сегодня, что они уже старые и морщинистые внутри и снаружи, и что ничто их не интересует, кроме как набить свои животы и кошельки, хотя большую часть времени и то, и другое пусто, и поэтому вы зовете их снова и снова, и мы продолжаем посылать их во все новых и новых обличьях, и вот они уходят: Корнелия, Флора, Елена и Венера, и их глаза могут сработать и попасть в идеальное место, потому что, очевидно, именно этого вы сами хотите, и именно поэтому вы запрещаете им делать все, что они обычно делают, поэтому вы не позволяете им снять одежду и полностью обнажить свою грудь и все остальное, что у них есть, потому что вы знаете, что животная сущность — это вопрос отложенного удовольствия, которое существует только в акте отсрочки, что обещание глаз — это всего лишь обещание того, что что-то произойдет позже, может быть, скоро, или
  действительно, в следующий момент, как раз когда мы расстегиваем ремень, когда вся наша одежда спадает разом, как обещают их глаза, именно тот взгляд, который вы ищете и который вы явно хотите увековечить на своей фотографии, и в хороший день вы сразу находите этот взгляд, и он обещает удовлетворение сейчас, да, прямо сейчас, но только, возможно ... ведь отложенное удовольствие — это сама суть этого по сути адского устройства, клетка, в которой заключены и вы, как и любой человек в Венеции — да и в мире в целом, — и хотя вам, возможно, всегда хочется нарисовать отложенный момент, момент, когда обещание выполнено со всеми вытекающими последствиями, весь процесс, зафиксированный в цвете и линиях на вашем холсте, этот процесс, присущий образу, который вы покупаете за одно эскудо (если вы получаете то, за что заплатили), эта картина, которую вы так желаете написать, на самом деле о чем-то другом, чего никто никогда не сможет нарисовать, потому что это была бы картина неподвижности, застоя, Эдема Исполненных Обещаний, где ничто не движется и ничего не происходит и — что еще труднее объяснить — где нечего сказать об этой неподвижности, постоянстве и отсутствии изменений,
  потому что, исполняя обещание, вы теряете обещанное, то, что исчезает при исполнении этого обещания, и свет в желаемом объекте гаснет, его пламя угасает — и так желание ограничивает себя, ибо как бы вы ни желали, больше ничего нельзя сделать, потому что в желании нет ничего реального, желание состоит исключительно из предвкушения, то есть будущего, потому что, как ни странно, вы не можете вернуться назад во времени, нет возврата из будущего, из того, что произойдет дальше, нет способа вернуться к нему с другой стороны, стороны памяти, которая абсолютно невозможна, потому что дорога назад из настоящего неизбежно ведет вас не туда, и, возможно, вся цель памяти — заставить вас поверить, что когда-то было реальное событие, что-то действительно случившееся, где существовала ранее желанная вещь, и все это время память уводит вас от своего объекта и предлагает вам вместо него его подделку, потому что она никогда не могла дать вам настоящий объект, факт в том, что объект не существует, хотя это не именно так ты это и воспринимаешь, ведь ты художник, то есть тот, кто живет в желании, но может отвергнуть его заранее, утешая себя мыслью, что наступит момент, когда сорочка спадет, хотя вера в обещание этой мысли делает тебя виновным человеком, жалким грешником, человеком, осужденным на жалкие грехи до тех пор, пока не наступит день суда, хотя этот день еще далек для тебя; так что пока ты можешь продолжать верить и желать, и тебе не нужно думать; ты можешь сойти с ума, можешь неистовствовать и жаждать так, что едва сможешь дышать, — а потом ты можешь вспомнить о Федерико и послать его к нам, а мы можем послать тебе Данаю, Веронику, Адриану и Венеру, всех их, и мы можем продолжать посылать их, пока Федерико не придет и не скажет нам, что тебе нужно... Но настанет день, когда мы подведем под всем этим черту, когда мы завершим работу, подсчитаем все, что вы заказали, и тогда не будет больше «Пальма Веккьо», больше никакого «Якопо Негретти», тогда все будет кончено, и мы пришлем вам счет, можете быть в этом уверены.
   OceanofPDF.com
   TH AT GAGARIN
  Я не хочу умирать, а просто покинуть Землю: это желание, как ни смешно, так сильно, что оно единственное во мне, как смертельная зараза, оно гниет мою душу и режет меня, именно, что среди вчерашнего генерала оно захватило мою душу, и ну, эта душа уже не могла освободиться, так что ну да: было бы так хорошо покинуть Землю, но я имею в виду именно покинуть ее, взлететь и подняться все выше и выше в эти ужасные высоты, увидеть то, что увидел впервые он, тот, кто был первым, кто смог взлететь и достичь этой ужасной высоты, не просто с того момента, как вчерашний генерал меня заразил, но с этой заразой я уже сделался немного идиотом от мысли, что я как-нибудь это сделаю, — я знаю, что не должен об этом говорить, и знаю, что не могу никому показать эту тетрадь, потому что меня тут же обвинят в чувствительности или еще в чем-нибудь похуже, — во всяком случае, кому-то С одной стороны, они держали бы дозу Ривотрила, с другой — показывали бы мне жестами, что я идиот, и все время с подозрением смотрели бы мне прямо в глаза, потому что они прекрасно знают, что я не идиот; в любом случае, никто бы даже не подумал воспринимать меня всерьез, никто бы не понял, что именно привело меня сюда, и я едва ли знаю себя; в любом случае, все, что я знаю, это то, что теперь выхода нет: я закрываю глаза и вижу, как поднимаюсь, и вот у меня кружится голова, я открываю глаза...
  но я уже знаю, что не оторвусь от этого места ни на сантиметр, ни на миллиметр, останусь здесь, в этом проклятом месте, как дерево, вросшее в эту землю; я не могу пошевелиться, я могу только думать; самое большее, я могу только попытаться представить себе, каким он был — тот, кто сделал это впервые: и вот как всё началось; я уже был на этом спуске, сначала я просто иду по дороге, а потом даже не уверен, куда она спускается — я начинаю в библиотеке и спрашиваю тётю Марику, которая всегда там по средам с трёх до пяти, я спрашиваю её, есть ли что-нибудь о Гагарине — о ком? тётя Марика пристально смотрит на меня, я медленно произношу слоги: Га-га-рин; тётя Марика поджимает свою
  рот, я не знаю, кто это, говорит она, но я могу взглянуть — конечно, вы знаете, кто он, говорю я, Гагарин, он был первым человеком в космосе, вы знаете, ах да, этот Гагарин, она улыбается, как будто теперь признавая, что она тоже по сути своей человек той эпохи, и для любого человека той эпохи — как и в моем случае — совершенно очевидно, кто этот Гагарин: она смотрит на коробку, полную карточек, она перелистывает карточки, она останавливается на одном месте, перелистывает карточки вперед, перелистывает карточки назад, ну, ничего, она говорит, мне очень жаль; но это только начало, в конце концов, это всего лишь маленькая институциональная библиотека, затем я сажусь на утренний автобус в районный город, и там, и даже там, кто-то просто листает карточки, стоя на одном месте, он переворачивает карточки вперед, он переворачивает их назад, качая головой, ничего, говорит, и я еду дальше на утреннем автобусе: я иду в уездную библиотеку, и кто-то переворачивает карточки вперед и назад, конечно, теперь на компьютере, и вот я сижу в поезде по дороге в Будапешт, ужасно жарко, окна нараспашку, и напрасно, раскаленный воздух врывается снаружи, обжигая кого бы он ни достиг, но меня он не дотрагивается, потому что мне этот поезд неинтересен, в голове только одна мысль, и я уже стою перед стойкой библиотеки имени Эрвина Сабо, Гагарин?! — спрашивает библиотекарь и просто смотрит на меня, и, возможно, перед стойкой в библиотеке имени Гагарина на меня так же посмотрят, если я произнесу имя Эрвина Сабо, неважно, с этого момента все начинают смотреть на меня именно так, то есть странно, то есть недоверчиво, или потому, что думают, что я их разыгрываю, или потому, что пытаются понять, действительно ли я идиот и действительно, куда бы я ни обращался, чтобы получить какую-то информацию — бесполезно пытаться придумать какое-то приемлемое объяснение вместо настоящего — их лица сразу же становятся подозрительными, каким бы образом это ни касалось их, они не понимают, чего я хочу, и каким-то образом чувствуют, что данное мной объяснение неубедительно: они видят по моим глазам, что происходит что-то ещё, они не верят мне, не верят, что я собираюсь читать лекцию...
  Но для чего ещё всё это может быть полезно? Ведь моя первоначальная профессия — историк науки. Так что они могли бы поверить мне на слово, но они мне не верят, потому что кому, чёрт возьми, сегодня будет интересен Гагарин? Ну, хватит уже шутить, я вижу это по глазам каждого, хотя никто этого вслух не произносит, но именно это говорят их глаза, когда они смотрят на мою личную карточку или когда я регистрируюсь в библиотеке.
  и они спрашивают о моей профессии, и они удивляются: как он стал историком науки, и бывают случаи и похуже, потому что все равно один из десяти тысяч узнает меня, потому что они видели меня один или два раза раньше, много лет назад в популярной научно-популярной программе по телевизору, и затем становится еще хуже, потому что потом, когда я рассказываю им об Институте и обо всем остальном, они заговорщически подмигивают мне, показывая, что хорошо, они понимают: они прекрасно знают, что конечным результатом этого будет что-то серьезное и научное, и затем возникает эта ужасная фамильярность, как будто с привычной клейкой субстанцией и привычным стойким запахом, конечно, в такие моменты я убегаю, то есть иду дальше, но я не могу зайти слишком далеко, потому что ну, мне это интересно, я спрашиваю, ну, а о Гагарине ничего?
  Ну, что касается Гагарина, то, говорят они, ничего нет, так что же у вас есть, я спрашиваю, как насчёт Каманьина, например? А они только головой качают, даже имени не понимают, Ка-ма-ньин, я снова произношу эти слоги, и я мог бы даже упомянуть, что есть какие-то мемуары о нём на венгерском языке — очевидно, до смерти отредактированные КГБ —
  но потом я отпускаю это, какой смысл делиться этим с кем-то, сводить себя с ума объяснениями, Боже, сохрани меня, всего этого достаточно, чтобы сделать кого-то постыдным, может быть, мне тоже стыдно, потому что я не могу себе представить, что я бы искренне сказал кому-то, почему я исследую Гагарина с таким упорством, с такой одержимостью, когда я даже сам не знаю, почему я это делаю, другими словами, это постоянно меняется с каждым днем и неделей, вначале я знал, или, по крайней мере, был убежден, что знаю, но потом все стало еще более неясным, и что касается сегодняшнего дня, когда я стою здесь с Каманьиным и, конечно, Гагариным, и, конечно, сотнями и сотнями книг, документов, фильмов и фотографий, если бы я спросил себя, почему, все сразу стало бы совершенно темным: поэтому я даже не спрашиваю, а потом это возникает само собой, и все так четко и ясно, как плеск горного ручья в темноте, но, конечно, никто не спрашивает, я не даже спроси себя, другие меня не спрашивают, совершенно ясно, что я сам понятия не имею, чего хочу от всего этого, так же как это изначальное желание работает во мне непрерывно: да, вот именно, покинуть Землю, но как Гагарин и другие мне в этом помогут, я, право, не знаю, конечно, когда-то у меня была какая-то идея об этом, но это было ещё в начале, и я уже не в начале, уже не с тётей Марикой, поэтому я стараюсь сосредоточиться только на Гагарине, однако в этом есть проблема; потому что мой мозг не может этого сделать, пятьдесят семь лет и дальше
  Ривотрил, всё кончено, этого более чем достаточно для одного мозга, и это не просто вопрос концентрации, но вопрос всего существа, то есть моего собственного, и способности взять себя в руки, а именно я больше не могу взять себя в руки, единственное, что я могу делать, это время от времени сосредотачиваться только на одном аспекте вопроса, который меня занимает, всегда только на одном таком аспекте, я концентрируюсь на деталях одного аспекта, и это нормально, и на самом деле всё идёт хорошо, я могу отгородиться от мира, отгородиться от того, что происходит вокруг меня в данный момент — потому что мир, конечно, есть, он продолжает работать своим собственным рациональным образом, а именно в конкретный момент времени и в своих конкретных деталях, а именно сегодня, в этот конкретный момент, когда я пишу это, а именно в пятницу, 16 июля 2010 года, мир всё ещё функционирует рационально — просто по отношению ко всему этому нет никакого смысла в том, как и почему он работает — потому что он уже проявился примерно эта концепция заключается в том, что она бессмысленна, и я имею в виду, что в ней никогда не было никакого смысла, никогда, ни в каком историческом прошлом; люди верили только по необходимости, что в этом есть какой-то смысл, тогда как сегодня мы точно знаем, что это иррационально, что такие слова, как «мир», «целое», «судьба, предначертанная издалека», и все подобные вещи — просто пустые и ничего не значащие обобщения, о которых проще всего было бы сказать, что это полный вздор, потому что в этом-то и заключается всё дело: один большой вздор — и не потому, что это немыслимые абстракции и тому подобное, а потому, что в формулировках есть ошибки, вот в чём тут дело, недоразумение, когда человек получает краткосрочный контракт на одну человеческую жизнь и начинает верить в эти абстракции, отчасти прямо, отчасти в подтверждение, он расстилает их повсюду, как ковры, и вот, говорит, жизнь продолжается, я даже объяснял это доктору Гейму, но он, конечно, просто слушает и ничего не говорит, хотя прекрасно понимает, о чём я говорю, и «благодаря своим выдающимся логическим факультетов» он не лишает меня права свободно приходить и уходить между Институтом и внешним миром, как он выражается: он ДЕРЖИТ меня на свободе, а потом мы просто улыбаемся друг другу, как будто оба думаем об одном и том же, хотя я не думаю, я думаю, что однажды я точно покончу с ним, и не будет вообще никакой другой причины, кроме как как он мне улыбается, я ни в чем ему не соучастник, однажды я сверну ему шею, я стою у него за спиной, он не замечает, он никогда не замечает, что творится у него за спиной, ну, однажды я поднимусь, и прокрадусь туда, и схватю эту голову, улыбаясь в знак соучастия, и расколю ее, вот и все, не может быть никаких
  другой конец, но до тех пор у меня полно дел, например, вот вопрос о Гагарине, об этом Гагарине и остальных, и мне действительно нужно дойти до конца, если я действительно хочу покинуть Землю, я действительно хочу уйти, раз и навсегда, это моё желание, как бы нелепо оно ни звучало, настолько сильное, что это единственное, что есть во мне, как смертельная инфекция, она разъедает мою душу уже несколько месяцев, я действительно больше не знаю, начало теряется в неизвестности, и только Гагарин становится всё яснее, я вижу его прямо здесь перед собой, его куда-то везут на автобусе, а позади него стоит Тытов, оба в скафандрах, оба довольно серьёзные, тут не до шуток, хотя мы знаем про Гагарина, что он был склонен к таким вещам, у него были стальные нервы, так о нём Каманьин говорил, или, может быть, Королев говорил, я уже не помню, верно Перед взлетом пульс у него был измерен до 64, врачи не могли поверить своим глазам, 64, ну, но это было так, пульс 64 в Тюратаме в казахской пустыне, где будильник прозвенел в 5:30 по московскому времени — а не по UTC, то есть по Всемирному координированному времени — и было около 7:03, когда Первое Лицо заняло свое место в космическом корабле, и тогда это Первое Лицо, этот лейтенант по фамилии Гагарин из крошечной деревни Клушино, сын Алексея Ивановича и Анны Тимофеевны, этот крестьянский мальчик родом из Смоленской области и ростом 157 сантиметров, 12 апреля 1961 года вошел в крошечную кабину ужасно опасного космического корабля Королева и был вынужден долго ждать, а затем пришло время, и снова, презрев стрелки часов Всемирного координированного времени, в 9:07 по московскому времени двигатели «Востока-1» запустились вверх, и через несколько минут Гагарин с ужасающей храбростью взлетел в стратосферу, чтобы под непреодолимым давлением ускорения, а также впоследствии войдя в космическую скорость, выйти на орбиту, другими словами: покинуть землю, чтобы взлететь отсюда и подняться всё выше и выше, и он говорит, с этих высот, с высоты 327 километров над сибирской пустыней, что это УДИВИТЕЛЬНО, говорит он Внимание, вижу горизонт Земли. Очень такой красивый ореол . . .
  Очень красивое, так сказал Гагарин, когда, будучи Первым человеком, он увидел Землю из одного из иллюминаторов «Востока-1», и он не пытался объяснить, насколько это было очень, и насколько это было красивое, потому что он увидел нечто — Землю — как никто никогда не видел ее прежде, но не будем останавливаться на этом, вернемся к тому, что было до взлета, к Королеву на взлетном центре после того, как он провел всю ночь без сна, или к
  Вернее сказать, в смертельном страхе, потому что именно тогда, когда под гнетом так называемой вечерней тьмы, когда всё имеет тенденцию показывать свою самую угрожающую сторону, он чувствовал, что, помещая Гагарина в эту бомбу замедленного действия, он отправляет его в почти непредсказуемо фатальное путешествие, этот трезвый и сдержанный человек был подобен человеку, который мог немедленно, из-за бессонницы и своей весьма разумной тревоги, откусить голову любому, кто мог бы к нему сейчас случайно приблизиться, так что никто на самом деле к нему не подходил, ни один коллега, они просто выполняли его приказы с почтительного расстояния, и они отправили Гагарина вверх по лестнице рядом с переносными лесами в капсулу, они дали ему — поскольку он имел право произнести эти последние слова — своего рода воззвание к советскому народу и к партии, затем они усадили его на сиденье в капсуле, они закрыли дверь, и затем все, включая самого Гагарина, начали яростно работать над подготовкой, проверяя, проверяя, проверяя всё возможное снова и снова, чтобы Королев мог обратиться к Гагарину радио, чтобы он мог в течение следующих ста восьми минут выкрикивать в микрофон эту знаменитую фразу – среди прочих – фразу, которую можно услышать и сегодня: «Заря звонила Кедру. Космический корабль вот-вот взлетит, Кедр», – после чего Гагарин объявил со всей ожидаемой от него решимостью, но в то же время с детским энтузиазмом: « Замечательно. Настроение великолепное. К взлёту готов».
  В этот момент Королёв крикнул в микрофон: «Первая ступень, средняя ступень, последняя ступень! Старт! Поехали!», на что озорной Гагарин лишь ответил: « Поехали!»
  Другими словами, если говорить грубо, но по существу: «Ну, поехали», и на этот раз в этой фразе тоже была та же самая, обычная, милая дерзость Гагарина, но было еще и то, что он готовился вместе с другими пустить дело в ход; соответственно, он был дерзок, но дерзок по-воодушевляющему, и другие это тоже чувствовали, чувствовали по его голосу сквозь трескучий репродуктор, что в воздухе витает нечто большое, и этим большим в воздухе был Гагарин и другие, — хотя все они знали, что сегодня советская наука делает головокружительный шаг вперед в истории человечества, все они думали об этом, это
  воодушевляло их, хотя воодушевляло их и что-то другое, потому что речь шла о чем-то гораздо большем: а именно о том, что Человек вступил в беспрецедентное, головокружительное, ошеломляющее по своим последствиям приключение в контексте Истории Человечества; или, по крайней мере, на первом этапе этого приключения, а именно, ракета, несущая его, взревела, и с непрерывным грохотом, проявляющимся в никогда прежде не слышанных звуках, «Восток-1» оторвался от казахской пустыни, от Земли, а под ним взревел космический корабль, и «Восток» оторвался всё быстрее и быстрее, и всё под ним, рядом с ним, над ним и в нём тоже затряслось, и через пару минут Гагарин достиг скорости Дельта-v — десяти километров в секунду — и в отличие от того, что Каманьин записал в своём дневнике, он быстро оказался на грани потери сознания от безумного ускорения, так что разговор между Землёй и «Востоком», а именно между Зарей и Кедром, который до этого можно было назвать спокойным, на несколько секунд прервался: его лицо исказилось, Гагарин пытался выжить, пока не ослабла тяга, пока не уменьшилось давление на его тело — более пяти g — и «Восток-1» не достиг нужной скорости, так что Он мог преодолеть гравитационное давление и сопротивление; для этого ему нужно было достичь на «Востоке-1» определённой скорости в км/с, и наконец, в 6:17 по всемирному координированному времени, то есть в 9:17 по московскому времени, он достиг точки, где мог заверить Королева, что космический корабль функционирует нормально. Я вижу Землю через «Взор». Всё идет по плану;
  но, конечно, в тот момент он не мог видеть Землю непосредственно через Взор: он мог видеть ее только позже через одно из трех окон, расположенных примерно на высоте его головы, но прямо сейчас, и вообще говоря, над ясным полушарием Земли, этот Взор — оптический прибор в форме полусферы, расположенный у его ног, — помогал ему, как он всегда показывал, символизировать Землю, где находился «Восток» в данный момент, то есть как своего рода умный маленький навигационный механизм, используя лучи солнца посредством восьми зеркал, он всегда ясно передавал Гагарину, где он находился в данный момент по отношению к Земле, но не будем останавливаться на этом, потому что сейчас мы остановимся на том, как все это началось среди самых ужасающих обстоятельств, которые только могли быть, потому что все началось с запуска в космос различных видов животных, следовательно, передавая
  следующая информация о космосе: если кто-либо вообще мог бы остаться в живых в нём, то это вынудило бы существо, о котором идёт речь, проникнуть в космос (всё это началось параллельно с развитием ракетной техники, в ходе которого где-то в 1947 году кому-то пришла в голову идея, что, возможно, туда можно отправлять и живых существ, а не только космические корабли), по всей вероятности, этими первыми живыми существами были плодовые мушки, запущенные в космос американцами на ракете V2, и главной целью этого запуска было исследование того, как так называемое живое существо может выдержать так называемый космос, но, конечно, эти попытки в 40-х и 50-х годах были неуверенными, влекущими за собой определённые жертвы, потому что на самом деле нельзя было считать этих живых существ, запущенных в космос, чем-то иным, кроме жертв, поскольку поначалу бедняги едва выживали, это также демонстрируют, например, американские «операции Альберта», когда пять обезьян по имени Альберт были отправлены в космос пять раз, одну за другой, но все пять в конце концов погибли, убитые, ибо в основном, ударом: а затем 20 сентября 1951 года обезьяна по имени Йорик пережила поездку, и всего через несколько часов после возвращения она умерла от удаления инфицированного электрода — люди начали говорить об успехе, но, выражаясь деликатно, успех был еще далек, потому что до этого момента еще неисчислимое количество животных должно было погибнуть, мы даже не знаем точно, сколько их погибло, известно лишь, что их было очень много; во-первых, что касается Советов, у них было принято не говорить о гибели животных, запущенных в космос, если можно было этого избежать, что им, конечно, не всегда удавалось – а именно не говорить об этом – и вот они: Рыжик, Лиза, Альбина, Пчёлка, Мушка, и кто знает, сколько бродячих собак из Москвы умерло до того, как появилась знаменитая Лайка, Лайка, провозглашённая Советами великим героем, и это было не проблемой, конечно, Лайка была великим героем, но она не стала им в том смысле, в каком это официальная версия рассказывала – потому что, хотя Лайка и не должна была выжить, в космическом корабле даже не было посадочного модуля, согласно официальной версии, она прожила там семь дней, пока её не усыпили быстродействующим ядом – на самом деле реальность была гораздо более безжалостной, а именно: из-за предполагаемого отказа теплового экрана собака уже страдала в первые мгновения после запуска, может быть, на пятом или седьмой минуте, так как не выдержала травмы, более 41 градуса вместо нормативных 20®С, проще говоря: умерла мучительной смертью от перегрева, или по другим данным просто сгорела заживо,
  и вот эта бедная маленькая падаль кружила в космосе сто шестьдесят с чем-то дней, после почти мгновенной смерти от пыток, произошедшей 3 ноября 1957 года, пока весь космический корабль не сгорел по возвращении на землю, — но одно несомненно: Королев и его экипаж сами проглотили бы фиктивный яд, предназначенный для Лайки, чтобы люди могли выдержать существование в космосе, и это тоже произошло, и теперь был только один большой скачок в 1961 году, когда после стольких страданий и жертв в Кремле, казалось, что пришло время в Тюратаме запустить человека — а именно одного из нас — в космос, и они действительно выпустили одного из нас, менее чем через четыре года после Лайки: Гагарин в своем скафандре поднялся по ступенькам шахты, забрался в «Восток», расположился в кабине космического корабля, затем его пристегнули, снарядили, проверили и, в конце концов, закрыли за ним дверь кабины, и это, должно быть, было самое пугающий момент — когда впервые в истории дверь космического корабля закрылась перед человеком — и вот он один, лицом к лицу с тем, чего я тоже хочу, но, конечно, на самом деле не нуждаюсь, и я не буду забегать вперед слишком далеко, потому что ситуация такова, что были предпосылки, на самом деле, как бы это сказать, было ужасающее количество предпосылок, и мне действительно пришлось бы записать их все, если бы это было возможно: каждая, но каждая отдельная предпосылка — потому что ничто никогда не происходит без предпосылки, на самом деле все есть просто предпосылка, вот как это есть: как будто все всегда готовится к чему-то еще, что было прежде, как будто оно готовится к чему-то, но в то же время, и ужасающим образом, как будто готовится без какой-либо конечной совокупной цели, так что все — просто постоянно угасающая искра, и я не хочу сказать, что все — просто прошлое, но я говорю, что все всегда стремится к будущему, которое никогда не может наступить, то, чего больше нет, стремится к то, чего еще нет, и если бы мы захотели выразить это юмористически, мы могли бы подумать, что в реальности действительно есть что-то вроде будущего или прошлого, но я не хочу выражаться юмористически, ни в коем случае я не думаю, что это было бы так, так как, по моему мнению, вся эта история с прошлым и будущим — это просто некое характерное недоразумение, недоразумение всего того, что мы называем миром и о чем — говоря со всей серьезностью — даже ничего нельзя сказать, кроме того, что помимо антецедентов есть только следствия, но не происходящие во времени; я говорил об этом бесчисленное количество раз доктору Гейму, но безуспешно, потому что доктор Гейм не тот человек, который настораживается, услышав такие вещи, он не
  навостряет уши на всё, ему что угодно говорят, а он просто опускает свою особенно огромную голову, он привык, что вокруг него говорят всякую чушь, и всё это время его огромная голова просто опущена, потому что для него каждый разговор — это просто симптом чего-то, он никогда не поверит, что, по крайней мере в моём случае, в том, что я говорю, есть непосредственная связь, нет, не доктор Гейм, он просто сидит и делает вид, что внимательно слушает, но он не одобряет и не опровергает, он просто позволяет людям говорить, это естественный порядок вещей, наверняка он так думает: пусть говорят, пусть говорят, пусть делают что хотят, им сделают уколы, запихнут таблетки в глотки: у меня это просто Ривотрил, и всё, с его точки зрения, всё решено, я разговариваю с ним каждую среду, начиная с девяти утра, но ничего, он даже не шелохнется — я не просто так говорю, я просто часто думаю, что его там нет, но это не значит, что он не обращает внимания, потому что если бы я спросил его, что с тобой происходит, Говнюк, — я попробовал один раз, — он сразу же сказал бы: Могу я спросить, о ком или о чем ты говоришь? так что нельзя просто накачать его свинцом, потому что он замечает, даже когда его там нет, как только он слышит Говнюка, он тут же просыпается, но если, например, кто-то заговорит с ним о прошлом, или о прошлом и будущем, то ничего, ни одна морщинка не дрогнет на его лбу, но тогда кому я должен это рассказать, кроме него самого — нет смысла пытаться с кем-то еще, потому что все остальные здесь больны, на самом деле, хотя я действительно не говорю об этом охотно, потому что тогда это было бы как если бы я тоже заболел, соответственно я просто говорю с ним, я говорю с ним и говорю, конечно, я не рассказываю ему всего, но опять же, почему бы и нет, поскольку что-то всегда должно начинаться с начала, я говорю ему, например — когда всплывает имя Королева или Каманьина или Келдыша — что это было великое трио в этом деле, и именно из-за них ты должен знать об этом все, что только может знать человек: как невозможное стало возможно, и в то же время это довольно сложно, потому что с Советами всё было настолько засекречено, что любой, кто связан с этим, может узнать только определённые фрагменты, и даже с этими фрагментами он не может быть слишком уверен в том, с чем он столкнулся, потому что секретность в космических путешествиях была действительно безумной во времена Холодной войны, так что даже трудно представить, как факты, касающиеся главных действующих лиц, скажем так, достигли общественности только в полностью сфальсифицированном виде, и под этим я подразумеваю, что мы знаем наверняка только то, что главные действующие лица
  имена были, но на самом деле выделить то, что они делали, и как все это соединилось воедино, чтобы человека удалось поднять в космос, ужасно сложно, потому что любая информация, которая была общедоступной, была ложной, а то, что не было общедоступным, было секретным, а то, что было секретным, было неясным, вот как обстоят дела, и так оно и останется, но тем не менее — как всегда говорит медсестра Иштван, только когда он может говорить, он здесь самый идиот, это уж точно, я говорю это доктору.
  Гейм, и доктор Гейм говорит, не слишком ли резко вы это выразили, поэтому я немедленно беру свои слова обратно и продолжаю, говоря, что на самом деле странно то, что не было никакого недостатка в материале, поскольку, например, почти все они написали свои автобиографии, Гагарин был первым, конечно, но Королев и Каманьин последовали за ними со своими, а затем академик Келдыш попытался втиснуться в мировую историю, затем появился младший троюродный брат Гагарина с книгой, которая была чистой теорией заговора, и я мог бы продолжать, говорю я ему, — конечно, все это просто сказки, как же иначе: нацарапанная ложь, сентиментально сочиненная, затем написанная и переписанная тысячи и тысячи раз, исправленная, переписанная, затем снова переписанная, исправленная и снова переписанная, но если мы хотим знать хоть что-то о предыстории и о самом Великом Путешествии, у нас больше ничего нет, поэтому нам приходится читать эти отчеты снова и снова, почти столько же раз, сколько и они — безымянные сотрудники тайной полиции, дорогие офицеры и милые маленькие офицеры, которые стояли прямо ПОЗАДИ Гагариных, Королевых, Каманых, Келдышей, племянников и вторых племянников — как бы это сказать, они сделали то, что должны были сделать, чтобы эти записи никогда не были документацией космических путешествий в каком-либо истинном смысле этого слова, а просто подделками истории, подделками событий, и недостаточно сказать, что «это самый грязный аспект всей этой истории», потому что немедленно нужно заявить, что эта грязь была НЕОБХОДИМА, ну, давайте не будем здесь преувеличивать, доктор Гейм прерывает меня, и тогда мне даже не хочется больше рассказывать ему о том, какова моя позиция по этому вопросу, и теперь я только записываю это здесь, в свой собственный блокнот: что без этой грязи, без этой фальсификации истории и событий, гигантский факт осуществления истории был бы никогда не появлялись, и это породило это, так же как и мою собственную жизнь, этот Голливуд, как нас называют в деревне, указывая на то, что — и это правда —
  что единственные люди, которые попадают сюда, в Дом престарелых, — это те, чьи гнезда хорошо обустроены, и, ну, зачем это отрицать, все
  здесь есть или, точнее, было довольно хорошо свитое гнездо, потому что, когда вы переезжаете сюда, каждый житель оставляет все свое значительное имущество Институту, как и я, как и другие, была большая куча того и сего, а теперь ничего, раньше у меня было много, но теперь у меня нет даже проклятого пенни, я отдал все это доктору Гейму, чтобы каждую среду, начиная с девяти утра, он мог опускать свою ужасно огромную голову, слушая меня, а я позволяю своим мозгам свисать, пока слушаю медсестру Иштван, это не сумасшедший дом, как утверждают жители деревни, официально говоря, это совсем не так, и даже если в этом слухе что-то есть, то это потому, что, кроме меня, почти все здесь идиоты; Голливуд, ну да, и то, что мы тут заперты, и что выйти за дверь можно только при наличии официального пропуска на выход, подписанного доктором Геймом, как и у меня, – всё остальное меня не волнует, но для меня выход – жизненная необходимость, и поэтому я на этом настаиваю, и особых препятствий не было, и даже несмотря на регулярные дозы Ривотрила, я не стал идиотом, как все остальные здесь, вместе с этим проклятым Иштваном, который преследует меня, чтобы поговорить со мной, но понятия не имеет, чего он хочет, он идёт за мной, я его уже чувствую, мне даже не нужно оглядываться, он украдкой наблюдает, чтобы наброситься на меня, чтобы что-то сказать, но какое-то время он просто скулит и молчит, он стоит передо мной, не глядя мне в глаза, а смотрит в сторону, совсем рядом со мной, потом, просто мямля и мямля, начинает бормотать: есть кое-что, что я хочу вам сказать, потому что вы образованный человек, а он только мямлит и мямлит всякую тарабарщину, и потом: вы образованный человек, и уже когда я слышу такие вещи, как бы это сказать, я ОПРЕДЕЛЕННО вздрагиваю, и нет освобождения от этой дрожи, я один вздрагиваю, если я думаю об этом Иштване, мне становится страшно, как в глубине полицейского сапога: он идет за мной, прочищая горло, и говорит, я тебе говорю, я хочу поговорить с тобой, потому что ты образованный человек, и ты поймешь, и тут начинается вся эта тарабарщина про луну, я не шучу, этот Иштван все время пытается что-то сказать о луне, что он открыл секрет ее гало, это не шутка, он пытается мне это сказать годами, но он все время путается, или, точнее, дело не только в том, что он путается, а в том, что он отталкивается от этого замешательство, потому что это замешательство прямо в начале его слов, он даже говорить нормально не может; возможно, доктор Хейм нанял его, потому что он ещё больший идиот, чем пациенты, которых он лечит, ну, как бы то ни было, Голливуд,
  Иштван, доктор Гейм, я живу здесь, может быть, уже шесть лет, я не веду счёт, мне всё равно, сколько прошло или сколько осталось, теперь ничего не осталось, таково моё нынешнее положение, мне это совершенно ясно, какой смысл лгать себе, у меня не осталось даже одного дня: моя жизнь кончена, Конец, больше нет, но этим я не хочу сказать, что это как будто раньше у неё был какой-то смысл, потому что его не было, так же как жизнь никогда не может иметь никакого смысла, и поэтому для меня не было никакого смысла раньше, и не будет потом, и если я говорю сейчас, то в этом нет особого смысла, и это ничего не значит, я имею в виду, что дни идут один за другим, я провожу свои исследования, читаю, изучаю архивы, слушаю записи, смотрю записи, и, собственно, не так давно, когда выпал первый снег, мне даже удалось лично расспросить одного из участников, который был довольно близок к ключевому ко всему этому, и если я говорю довольно близко, я имею в виду, что я говорю о человеке, который — пусть даже в самом прозрачном смысле — был затронут этим, не замечая при этом вообще ничего, как когда ласточка пикирует за спиной человека, и — бац! к тому времени, как человек обернулся, его уже не было, ну, что-то подобное могло случиться с неким генералом Тихамером Яси, потому что это был тот, до кого мне удалось добраться несколько недель назад, это было так легко, как детская игра, я был готов к тому, что это займет месяцы, но одного телефонного звонка было достаточно, потому что, к моему великому удивлению, он сказал: хорошо, приезжай, и я сказал себе, хорошо, тогда я поеду, и уже сидел у него в квартире, я отставной генерал, поправил он меня в шутку, когда я обратился к нему как к генералу, и мы сразу же стали обращаться друг к другу неформально, он был добросердечным, определенно дружелюбным, так что я задавался вопросом, как этот Яси стал солдатом, и я надеялся, что мое удивление не отразилось на моем лице, потому что генерал был определенно дружелюбным, прямым, добродушным и готовым помочь, добрый старый ДЯДЯ, или, скорее, ДЯДЯ ТИХИ, и именно он был ближе всех в понимании всего, что произошло с Гагариным, и поэтому я сказал ему: Господин генерал, не приходит ли вам в голову, что мы почти ничего не знаем о том периоде жизни Гагарина после его единственного полета в космос, а затем его кругосветного путешествия, мы ничего не знаем о том, что произошло с ним после его великого триумфального путешествия
  — конечно, мы знаем, он стал директором учебного центра в Звездном городке, — резко ответил он с некоторым видимым замешательством, — но ответ пришел слишком быстро, слишком механически, и это почти заставило меня заметить, что в его ответе было что-то не так, левое веко генерала немного дрожало, и по этому левому веку я сразу же
  воспринял: здесь действительно есть проблема, когда я задавал ему вопрос, я в значительной степени уже знал, каким должен быть ответ, я часто такой, я перенял эту привычку из своих прежних занятий, назовем их так, занятий, я привык объяснять определенное явление таким образом, что я задавал вопрос, на который сам давал ответ с кристальной точностью, на самом деле в таких случаях я даже не задаю, я просто помогаю с вопросом, чтобы аудитория на моих прежних научно-популярных лекциях — которые раньше тяжело давали мне душу, хотя в целом теперь уже нет — поняла, о чем я говорю, и так было, когда я сидел рядом с этим добродушным солдатом, жена которого почти сразу же протянула ему поднос через тихонько приоткрывшуюся дверь, и на этом подносе все было расставлено ровно в два аккуратных параллельных ряда, с двумя рюмками «Уникума», двумя стаканами воды, двумя маленькими мисками соленых лесных орешков, и, наконец, на двух маленьких тарелочках несколько штук — без сомнения, равное количество — так называемых РОПИ, или хлебных палочек, так что перед нами были стаканы, миски, блюдо и Уникум: я думаю, — очень добродушно сказал генерал, — я думаю, что я самый старший, так что привет, давайте не будем формальны, и он уже поднял свою рюмку, и мы уже использовали неформальное обращение, ну, как вы знаете, вот что известно о Гагарине: мы знаем, что он был в Звездном городке, затем там, в конце, была та ужасная авария, ну, — сказал я в этот момент, и я попытался вернуть его к анализу начала, и это тоже удалось, но пока я слушал информацию о начале, я был занят своими мыслями, пытаясь выяснить, знал ли мой новый друг, этот дорогой ДЯДЯ ТИХИ, что-то на самом деле о том, что произошло, в конце концов, я думал, он был самым высокопоставленным комиссаром по так называемым венгерским космическим путешествиям; согретый Уникумом, я посмотрел на его милое лицо, и через некоторое время я сказал себе, нет, UNCLETIHI ничего не знает о том, что меня интересует, он ничего не знает о том, что случилось с Гагариным ПОСЛЕ - и в этот момент я не могу написать своей ручкой достаточно большими буквами это ПОСЛЕ, потому что, когда я начал все это дело, наступил момент, когда я понял, что что-то здесь не так, в течение многих дней я качал головой, я снова и снова перебирал имеющиеся у меня материалы, и стало казаться, что мы не только очень мало знаем, но, по сути, вообще ничего не знаем о Гагарине ПОСЛЕ, есть руководство тренировочной базой, затем в конце есть официальная версия аварии и бесчисленное количество неофициальных версий, другими словами чушь, догадки, сказки, о том, почему он рухнул, о том, что было
  на самом деле продолжается испытательный полет 27 марта 1968 года, с — как они это называли — заданием на практическое выполнение «кусочка пирога», в 10:31 он все еще там, но к 10:32 его уже нет, в одну долю секунды Гагарин исчез из кадра, были огромные проблемы с этими МиГ-15, потому что, хотя в начале 60-х они уже не использовались как сверхзвуковые военные истребители, они все еще считались пригодными для тренировочных полетов, отчасти для летчиков-стажеров, желающих летать на настоящих военных самолетах, чтобы отрабатывать маневры, и отчасти для космонавтов, чтобы «поддерживать свою летную практику» — и это уже само по себе достаточно странно: с одной стороны, герои нации, а с другой — эти списанные сверхзвуковые куски хлама, потому что эти МиГ-15 были кусками хлама: если человек присмотрится к ним повнимательнее, фюзеляжи были слишком короткими, и именно эта изначальная слабость сделала их ненадежными, так что через некоторое время, соответственно с начала 60-х годов, они стали, по сути, ни на что не годными, но именно космонавтам в них приходилось летать — кто такое видел? ну, ладно, это не совсем относится к теме, в любом случае, Гагарин сидел на первом сиденье, готовый к маневрам, а его спутник, Серёгин, был на другом сиденье, и в 10:31 Гагарин спокойным голосом сообщил на вышку управления, что они закончили маневры и возвращаются на базу, в 10:32, однако, они уже скрылись из виду, и, конечно, из-за молчаливого доклада Брежнева, и молчаливости Брежнева в целом, ни один человек не мог в это поверить, и поэтому слухи, содержащие все возможные объяснения, распространились как лесной пожар: их сбил КГБ, их даже не было в самолёте, и всякая путаница, какая-то гиена журналиста надавила на бедного троюродного брата, чтобы тот раскрыл что-то сенсационное, сказал, что всё это было подстроено КГБ, и теперь то, что я собираюсь написать, может показаться удивительным, но это могло быть что угодно, вот что я говорю, что ЭТО НЕ ВАЖНО, что случилось, НЕ ВАЖНО
  ВАЖНО, что случилось с этими МиГ-15, и ЭТО НЕ ВАЖНО
  что случилось с Гагариным, ведь главное то, что Гагарин должен был умереть ЛЮБЫМИ ВОЗМОЖНЫМИ СРЕДСТВАМИ, и чудо в том, что он смог отсрочить это событие на семь лет, событие, которое, конечно, потрясло весь мир, но сильнее всего оно потрясло Советский Союз, люди открыто плакали по всей родине, услышав известие о его смерти, Гагарин был таким героем, потерю которого никто не был готов выдержать, потому что, хотя я должен здесь сказать, что люди не имели ни малейшего
  представление о том, что произошло на самом деле, они понятия не имели, что привело к этому моменту, однако это было неизбежно, Гагарин должен был исчезнуть навсегда, и, конечно, то, как он умер — один из величайших героев страны, да и вообще один из величайших героев мира, погибший во время такого простого испытательного полета — было немыслимо, я понимал это, но затем я начал размышлять о том, что случилось с Гагариным после Великого События, и я почти ничего не нашел, это стало казаться мне подозрительным, и я провел дополнительные исследования и наткнулся на некоторые документы, свидетельствующие о жизни Гагарина после 1961 года
  или 1962 год в совершенно ином свете, именно эти документы начали показывать мне человека, который до своего кругосветного путешествия едва ли был гнушался водкой, но это было ничто по сравнению с тем, что он делал потом, после своего Великого Триумфального Турне: с этого момента он начал пить ОЧЕНЬ МНОГО, и ПО-ДРУГОМУ, чем прежде, во время своих развлечений, после Великого Путешествия, это уже было не пить для развлечения — напрасно они пытались устранить из каждого документа малейший признак того, что Гагарин пил как собака — они не могли этого от меня скрыть, я сразу ухватился за это, когда между двумя фактами чего-то не хватало, именно это и вызывало у меня подозрения, чего-то не было того, что должно было быть, трудно пустить мне пыль в глаза, из меня получился бы хороший шпион или криптолог, но главное, что я нашел следы, в основном я нашел их потому, что в какой-то момент стало очевидно, что кое-чего не хватает, хотя, должен сказать, позже я был даже поражен на себя — или на любого, кто хоть немного следовал по пути Гагарина, — что мне сразу не бросилось в глаза, что эти документы молчат, проще говоря, в них нет ни единого вонючего слова о том, что случилось с Гагариным после Великого полета и последовавшего за ним Триумфального тура, и почему — я задал себе вопрос — ну почему нам не позволено знать, что он сделал, ведь ему оставалось еще семь лет жизни, семь лет — это долгий срок, и, по сути, мы ничего не знаем; Дядя Тихи сказал, ну, он был директором учебной базы, потом он учился в Летной академии, неужели в этом так много всего нужно пережевывать, говорит он, почему бы просто не сказать — теперь, когда все это закончилось — что в те времена любая информация, связанная с космическими полетами, была совершенно секретной, вот почему, сказал мне дядя Тихи — и эти дяди Тихи всегда говорили это всем, любому человеку, миру, если их об этом спрашивали — он говорит, ну, что еще можно знать об этом Юрии Алексеевиче Гагарине, хотя также верно, что на самом деле, когда он улыбался
  мир, история этого Юрия Алексеевича замерла в головах людей, и он сказал: да, люди, верьте своим глазам, потому что я — Первое Лицо, и это было всё, это то, что мир хотел знать, закончилось, этого было достаточно, больше ничего этому миру было безразлично, во всем мире знали историю этого Юрия Алексеевича, они поместили это улыбающееся лицо под солдатской фуражкой в свои мозги, они упаковали его в витрину, если можно так выразиться, с запертым раздвижным стеклом и кружевной салфеткой сверху — но что касается самого Юрия Алексеевича, была только одна маленькая проблема, потому что, хотя Великое Путешествие действительно было высшей точкой его жизни — чем же ещё это могло быть? — странным образом, его Великая История не закончилась этим Великим Путешествием, она НАЧАЛАСЬ, но я не знаю, что со мной происходит, иногда я слишком забегаю вперёд, иногда, как сейчас, я слишком быстро возвращаюсь назад, с историями всегда так, я заметил, что они уже закончились, и я даже не знаю, как долго это было так, другими словами в эту современную эпоху, или в эту более чем современную эпоху, всегда есть проблема с этими историями, мне всегда показывают какую-то историю, ну, она не история, или никогда ею не была, или у нее только начало, или то, что идет после начала, и более того, даже если когда-то это могла быть история, все они в любом случае одинаковы, нет ничего нового под солнцем, как говорили в старину, ну, я не согласен с идеей, что нет никаких историй, есть только истории, есть миллиарды историй, тысяча миллиардов, газиллион триллионов историй, я не буду продолжать, но сказать, что нет никаких историй, ну, мы только сделаны из историй, но другой вопрос в том, что мы просто не можем найти СЕРЕДИНУ историй, мы всегда говорим о том, что, ну, вот антецеденты, и все эти Предшествующие события ведут к истории, а затем мы говорим: вот следствия истории, и они перечисляют, они перечисляют бесчисленное количество всего, что приходит после, но середина
  — а именно сама история — разве там нет ядра, сути, а именно, мы теряем саму историю, в то время как яснее дня, что мы живем среди десяти миллиардов триллионов историй, однако неоспоримо, что когда мы пытаемся высказать эту суть, когда мы пытаемся представить, понять, донести ядро нашей истории до сознания кого бы то ни было каким бы то ни было способом, в общем наши усилия не увенчиваются успехом, либо потому, что мы продолжаем подробно детализировать предшествующие события, либо теряемся в подробном объяснении последствий, и я даже заметил в отношении себя, что в этом отношении есть проблема, так что мне нужно ограничить
   Я тоже, я знаю — ладно, хватит этой спешки с изложением предшественников, и хватит того, что было после них, так что нет нужды в этой проклятой путанице, так что давайте остановимся на этих МиГ-15, давайте посмотрим
  — по крайней мере, я так и сделал, еще глубже погрузившись в документы — к тому времени меня уже хорошо знали во многих местах: в библиотеке Эрвина Сабо, в библиотеке Сечени, в Военно-исторической библиотеке, в Управлении космических путешествий, да и в Библиотеке летной науки мне уже не нужно было говорить, кто я и чего хочу, они уже складывали для меня то, что было моим, при этом отмечая: это может быть вам интересно, они приносили мне разные материалы, так как больше никто этими материалами не интересовался, и они с радостью их публиковали; Хотя обычно библиотекари не такие, библиотекари ненавидят библиотеки, и когда мы просим что-то у них, мы фактически причиняем им ужасную боль, потому что эти люди, ограниченные собственным несчастьем, тратят всю свою жизнь только на то, чтобы выносить вещи из хранилища, и это то, что может действительно огорчить человека, я даже не могу себе этого представить, кто-то постоянно приходит, вот он стоит перед вами, он дает вам что-то, написанное на карточке вызова в библиотеку, затем вы должны пойти в хранилище, вы должны найти то, что этот человек хочет, - это само по себе должно быть отвратительно: библиотекарь вынужден столкнуться с тем, что кто-то чем-то интересуется, здесь почти каждый, уткнувшийся в свои прилавки, недостоин того, чтобы ему что-то принесли, так что куда бы библиотекари ни бросили свой взгляд в хранилище, почти каждая книга вызывает ненависть, потому что они начинают подозревать, что в какой-то момент очередная недостойная личность зайдет в библиотеку и без лишних слов скажет им: принесите мне это, пожалуйста, и им придется это принести, ну, этого явно достаточно, чтобы свести человека с ума, и ясно, что библиотекари сошли бы с ума, если бы время от времени не случался один из тех редких случаев, когда великий ум, ДОСТОЙНЫЙ библиотеки, и библиотекарь, о котором идет речь, просит что-то, это то, что нравится библиотекарям, потому что тогда они познают библиотеку, произведение, запрашиваемое по читательской карточке, спотыкание в хранилище и, наконец, вынос желаемого произведения на свет дня, чтобы отдать его тому, кто ДОСТОЙЕН, они видят все это в совершенно ином свете; случаи, однако, как эти - и это можно увидеть в глазах библиотекаря -
  может быть, может быть, может быть, может быть, три раза в жизни, визит к стойке так называемого достойного читателя, так что в целом атмосфера в одной из этих больших библиотек похожа на атмосферу морга, где царит только подавленная ненависть и
  подавленное неподчинение – но в моем случае и во всей этой истории с Гагариным, по крайней мере до сих пор я сталкивался только с самыми благими намерениями, библиотекари, и архивисты, и музейщики, и другие подобные специалисты с радостью приносят мне все необходимое, они явно считают меня идиотом, но тот редкий идиот, который каким-то образом вызывает сочувственный отклик у своего окружения, ну, может быть, поэтому, а может быть, и по чему-то другому – кто может понять душу библиотекарей и их скорбное существование, – они принесли мне материалы, и как будто эти материалы были предварительно каким-то образом отфильтрованы, потому что все они начали указывать в одном направлении, так что я начал погружаться все глубже и глубже, и это случилось даже на прошлой неделе, когда я был в глубине этих материалов, фактически достигнув там самой нижней точки, чтобы снова начать свое путешествие наверх, как какой-то глубоководный водолаз, потому что, да, что-то привело меня туда, что-то, что мне нужно было исследовать снова, другими словами: что знаем ли мы об этих пилотах МиГов... потому что я не понимал, как это возможно, что в такой военной среде, где всё контролируется тысячью раз, эта контролирующая структура могла позволить пьяному или похмельному Гагарину взлететь без лишних церемоний – другими словами, я долго думал, что суть тайны заключалась в том, что Юрий Алексеевич стал неизлечимым алкоголиком, и что ж, с таким человеком неудивительно, если после взлёта всё закончится трагедией. Я понял это всего неделю назад, когда понял, что именно эта часть всей истории с Гагарином не имеет смысла, когда всё равно почувствовал, что этот Гагарин исчез со сцены именно потому, что им больше не могли управлять, тщетно умоляли: не пей, братишка, на тебя теперь смотрят весь Советский Союз и весь мир, они видят, как ты спиваешься, а он всё пил и пил, и они не могли его контролировать, что ещё они могли сделать, думал я про себя ещё неделю назад. кроме как заставить героя Советского Союза и мира исчезнуть из Советского Союза и мира, — и долгое время я не мог найти ни одной фотографии с его последних лет, а когда нашел, то была только одна фотография, так называемая последняя фотография, которая лишь укрепила мое подозрение, что ход моих мыслей идет в правильном направлении, потому что не может быть никаких сомнений, что то, что здесь происходило, было полным маразмом, я посмотрел на Гагарина, и я увидел на этой фотографии совершенно искаженное, раздутое лицо
  
  фигура, безумно улыбающаяся, с грубым крестообразным ранением на левом веке —
  единственная проблема заключалась в том, что он находился прямо под шлемом пилота, и еще одна проблема заключалась в том, что этот шлем был частью формы пилота с парашютными ремнями, и еще одна проблема заключалась в том, что человек, носивший все это, явно сидел ВНУТРИ самолета с парашютом и ремнями, прикрепленными к его телу, это было невозможно, я смотрел на фотографию, похолодев до костей: это не мог быть Гагарин, это был он, однако Гагарин, который как раз в этот момент застегивал ремень к своему пилотскому шлему под подбородком, и с этой старческой ухмылкой! — Я был ошеломлен, и я даже рассказал об этом доктору Хейму в прошлую среду, не то чтобы я надеялся, что это будет ему интересно, но я рассказал ему — потому что я не мог действительно держать это только в себе, и потому что я верил, что я наткнулся на что-то, конечно, я на что-то наткнулся, и это был один из самых хитрых трюков во всей этой истории, придуманный именно для того, чтобы вы никогда не узнали правду — каким-то образом эта фотография превращается и на какое-то время ты этим доволен, но только потому, что, кажется, люди наверняка будут удовлетворены этим так называемым открытым секретом, оставив в стороне, конечно, любые дальнейшие расследования, и подозрения угаснут - ну, подозрения угасли и во мне, но не навсегда, только на несколько дней (и как же иначе?), но я чувствовал в течение этих нескольких дней, как и любой другой, я думаю, любой другой, пытающийся что-то решить, я тоже
  «разгадал», что произошло, я «наткнулся на это», здесь, в Несчастном Доме Престарелых, Где Все Ждут Только Смерти, я наткнулся на тот факт, что Гагарин, как безнадежный алкоголик, был все более изолирован или даже полностью отрезан от мира, и эта последняя возможность более вероятна, он прожил еще почти семь лет, а затем ему позволили взлететь, и, конечно, он немедленно рухнул на землю, потому что что-то произошло во время снижения — теперь, конечно, неважно, был ли он перепутан каким-то бродячим летчиком-истребителем, или он резко задрал нос самолета вверх, чтобы избежать стаи птиц, это неважно, потому что скорость, с которой летел самолет (он был уже близко к земле) в ту последнюю долю секунды в его последнем отчете, была настолько велика, что любое резкое движение отправило бы его рухнуть на землю — что, по всей вероятности, и произошло, по слухам, нос самолета врезался в землю на глубине трех метров, якобы нашли больше Сереги, чем Гагарина, но так и не заметьте, это несущественно, на самом деле весь вопрос о непосредственной причине и обстоятельствах его смерти теряет свое значение, если задуматься о том, что привело к этому моменту, доктор Гейм спросил меня об этом в среду: чем же я, собственно, занимался сейчас, потому что даже ему казалось, что я прекратил свои исследования, потому что раньше он видел, как я лихорадочно месяцами занимался расследованиями, проводил все больше времени в Будапеште, постоянно путешествовал, приезжал и уезжал, совершенно одержимый, и вот так оно и было, потому что до начала прошлой недели я был совершенно одержим, потому что я чувствовал след и немедленно шел по нему, и казалось, что наконец-то я напал на этот след, и вдруг все изменилось, а потом в начале прошлой недели я вдруг остановился, я бросил свои исследования, потому что во всей этой истории с Гагариным появилось что-то новое, так что в среду доктор Гейм спросил меня: что с вами происходит, раньше вы все время ерзали, приходили и уходили, вы были совершенно одержимы, а теперь снова сидите, как в старые времена, ну да, ответил я, в течение нескольких дней я действительно сидел там на том же самом месте, точно так же, как в старые времена, снова сидел у дальнего правого окна гостиной
  «мое окно», как доверительно называет его медсестра Иштван, и откуда — как и до того, как началась вся эта история с Гагариным — я могу смотреть, находясь как можно дальше от медсестры Иштван и этих других идиотов, я смотрю вниз с высоты шестого этажа, и мне так хорошо, я смотрю вниз, совсем как в старые времена, иногда даже не спускаясь вниз поесть; и, конечно же,
  Конечно, я просто избегал ответа доктору Гейму, который повторял: но вы все время куда-то ходили, вы приходили и уходили, вы были совершенно взбудоражены, что с вами случилось, что, черт возьми, происходит, конечно, я не сказал ему, что происходит, я сменил тему, и я правильно сделал, потому что это не его дело, вся эта история не имеет никакого отношения к этому головастому доктору Гейму, была среда, и я каким-то образом поговорил с ним, потом наступил четверг, а сегодня уже пятница, я сижу у окна и думаю, глядя вниз, о том, как бы мне это точнее описать: это не было так, как если бы я уловил новый след в прошлые выходные, но внезапно он оказался передо мной, так же как сейчас, здесь передо мной, полное лицо истины, я не искал его, но решение само собой представилось мне, и вот оно, и теперь мне больше нечего делать, я не собираюсь ни слова говорить об этом доктору Гейму или кто-нибудь другой, никаких лекций не будет, потому что доктор Хейм в этом уверен, он настоятельно просит меня прочитать лекцию об этом «вопросе», а именно о венгерских космических путешествиях, потому что я сказал ему, что именно поэтому меня это интересует, именно поэтому я прихожу и ухожу, почему я ёрзаю и почему я полностью заряжен, чтобы раскрыть истинную историю венгерских космических путешествий; Доктор Гейм, если быть совсем точным, хочет, чтобы я прочитал ему лекцию — ДЛЯ НЕГО!!! — в рамках его еженедельной программы для Института: милую маленькую лекцию, так он это выразил, и он был явно удовлетворен, он просто поник, как всегда, своей огромной головой, и все продолжал говорить очень хорошо, очень хорошо, так что наконец-то вы прочтете милую маленькую лекцию, основанную на всем этом материале, милую маленькую лекцию, он использовал эти слова не один раз, я просто посмотрел на него, удивляясь, почему он не думает, что я сейчас сломаю ему шею, правда, я приберег это на потом, а именно сломать ему шею именно для этого, но как этот психиатр с такой огромной головой мог начать думать, что я действительно собираюсь прочитать ему лекцию — хотя в определенной степени было утешительно осознавать, что он на самом деле ничего обо мне не знал, если он считал мое участие в его культурной программе возможностью, меня в его культурной программе! — до этого момента я никогда не выступал, и я не собираюсь тоже, но он принимает это как данность; ну, конечно, мне неинтересно, что он себе воображает или чего он хочет, потому что ничего подобного в мои планы не входит, что же касается появлений на сцене, доктор Гейм, то с ними покончено раз и навсегда, я буду только сидеть у «своего окна», как в старые времена, и что-то еще черкать в эту тетрадь, и иногда, перелистывая все страницы этой тетради, мне приходит в голову, что все, что я здесь набросал, не так уж и плохо, не так уж и неполно
  интересно, может быть, лучше, если что-то останется после меня... если это не будет авторучка, наручные часы, тапочки, халат и тому подобное, то пусть будет ЭТО, я подарю это, например, медсестре Иштван, — о нет, у меня мурашки по коже бегут, кому угодно, только не медсестре Иштван, — но кому же мне это отдать, это вопрос непростой, лучше всего все-таки уничтожить, потому что есть еще медсестра Иштван, ну, я вернулся к первым страницам и подумал — я и сейчас об этом думаю, — о том, как же далёк уже тот момент, когда впервые, в тот общий вчерашний день, во мне начало формироваться представление о том, что я хочу покинуть Землю; Я даже никогда раньше об этом не говорил, потому что, в конце концов, я не хочу никому раскрывать свои планы, хотя, честно говоря, я ничего не планирую, нет никакого плана, кроме как нацарапать здесь ещё несколько предложений, может быть, я запишу то, что нашёл, может быть, нет, я пока не знаю, в любом случае, я просто посижу здесь и немного посмотрю из окна шестого этажа, я всё же немного поупражняю свою память, вспоминая тот поворот событий несколько дней назад, потому что это был поворот событий, это бесспорно, потому что я чувствовал, что в этой алкогольной версии было что-то не так, и поэтому я продолжал исследования, вернее, я исследовал в своей голове, я исследовал и напряжённо размышлял, и я убедился, что теперь всё практически в моих руках, всё в моём распоряжении, я думал – а это, в общем-то, всё, чего человек действительно может желать, – теперь всё зависит от меня, от моей способности мыслить, от моего мозга, сможет ли он достаточно долго выдержать, сможет ли он сосредоточиться на сути достаточно долго, чтобы я знал – вот что я хочу сказать – мне нужно было подумать, чтобы понять, куда меня может привести новое подозрение, потому что оно натолкнулось на меня внезапно, и этот день был на самом деле вчера, а не то символическое всеобщее вчера, о котором я говорил раньше, это было, по сути, вчера, или, чёрт возьми, кто знает – какая разница? – не вчера, так позавчера, неважно, главное, что, как только я на это наткнулся, я тут же записал это здесь, в этой тетради, для которой, в противном случае, я трачу много сил, пытаясь придумать всё новые и новые тайники, главным образом от медсестры Иштвана, потому что, согласно моим собственным гипотезам, если бы со мной что-то случилось, именно он прочесал бы весь Институт в поисках, потому что он уже бесчисленное количество раз выдавал своими взглядами, насколько он заинтересован в этой тетради – ну, нет, но всё же он?! Я не знаю…
  и все же я нашел очень хорошее укрытие, хотя я не уверен, что оно лучшее, возможно, лучше всего будет, если я буду всегда держать его при себе, как я уже говорил.
  до сих пор это делалось; до сих пор это было надежно спрятано в подкладке моего длинного пальто, соответственно, по вечерам, во внутреннем кармане моего халата, который я всегда держу под головой, изначально я вшила карманы для хранения денег, но с тех пор я также храню там свою записную книжку, так почему же я должна что-то менять сейчас? да, он останется там, в одном из карманов, но я посмотрю, потому что я действительно не думаю, что если со мной что-то случится, кто-то, кроме медсестры Иштван, заинтересуется этой тетрадью, никто об этом не думает, я думаю, хотя, конечно, мне следует действительно уничтожить ее, да, это отличный вариант, позже, если наступит день, я уничтожу ее, а этот день наступит, он не за горами, он почти здесь, я думаю, потому что, как я говорю, наступил момент, и я понял, что произошло, но для этого, конечно, необходимо знать предпосылки и последствия, и, конечно, я их тоже знал, в этом нет никаких сомнений, потому что именно на основе этого я понял, что здесь происходит, а именно, что в моей методологии была маленькая ошибка, ошибка, которую мы все часто совершаем, когда хотим добраться до сути, ядра, центрального пункта истории, и мы не уделяем должного внимания этим хорошо известным предпосылкам и последствиям, которые у нас есть, мы просто Хочу поскорее добраться до этой сути, до этого ядра, до этой центральной точки, отлично, сказал я, это совершенно ясно, я хочу добраться до сути, и, допустим, я допустил ошибку, с другой стороны, ничего не потеряно, потому что у меня все еще есть эти определенные предпосылки и следствия, так что давайте попробуем это снова — и я начал думать, я начал прокручивать все это в своем мозгу, так что, ну, эти предпосылки и эти следствия могли бы должным образом пройти через этот мозг снова и снова и снова — и затем внезапно, как молния, это пронзило мой мозг, действительно, как та ласточка, пикирующая за твоей спиной, только в этом случае это было не за моей спиной, это как будто что-то проносилось над моим мозгом, потому что этот мозг, или это нападение, указывало на то, что ранее, что-то произошло высоко, там, на орбите, в течение этих ста восьми минут, вот что эта молния ласточки, ныряющей вниз, сказала моему мозгу: что суть истории, ядро, центральная точка — это что там, наверху, за те сто восемь минут, когда Гагарин, как Первый Человек, оказался там с «Востоком»...
  там, в космосе (сказала ныряющая ласточка мозгу), там и тогда с ним что-то случилось, и в этот момент я застрял, и поэтому я просто начал механически просматривать американские материалы, у меня была специальная папка для этого, на самом деле, если быть точным у меня их было несколько, но я просто рылся
   вокруг предложений, написанных неким астронавтом по имени Майкл Массимино, когда он читал одну из своих знаменитых лекций в Массачусетском технологическом институте 28 октября 2009 года, и затем из этих напечатанных предложений одно из них бросилось мне в глаза, и это было то, где этот Массимино, который к тому же является настоящим гигантом, смотрел через иллюминатор Международной космической станции, и он увидел Землю, и он сказал: У меня было такое чувство, будто я почти смотрел на секретный
  ... Что люди не должны были этого видеть. Это не то, что вы... Предполагалось увидеть. Это слишком красиво , ну, и что потом? Я помню, что думал об этом, или о чём-то подобном, и я копался ещё немного в этих предложениях, затем я начал прочесывать сваленную в кучу кучу фотографий Земли, в другой папке, сделанных другим американцем, неким Эдом Лу, фотографии Земли, сделанные таким же образом с борта МКС, я рылся в этих фотографиях, но эти предложения Массимино всё звенели у меня в голове, они не выходили из моей памяти, особенно часть о том, что люди не должны этого видеть , и, может быть, есть люди, которые узнают чувство, когда тело человека наполняется теплом, потому что они просто внезапно что-то осознали, или потому что с ними что-то неожиданно произошло, ну, а потом это погружение с ласточкой, или наоборот, снова нахлынуло на меня, и я почувствовал, что моё тело наполняется теплом, и уже знал, что произошло, я всё понял, я понял, почему исчез Гагарин, потому что я понял, что случилось с ним там, наверху, когда он впервые увидел Землю из одного из иллюминаторов Восток, и он сказал: очень красивое , я понял, что он, Первый Человек среди нас, не только увидел Землю из космоса, но, как я понял, он тоже что-то понял, тысячелетнюю тайну, и когда он вернулся, он явно некоторое время молчал об этом, он не знал, как начать, и, как это обычно бывает, прошло немного времени, так что это произошло не сразу после его возвращения, а, может быть, примерно через год, и тогда он начал только с самым близким кругом своих друзей, но они, скорее всего, подумали, что это проявление какого-то поэтического энтузиазма, и в общей эйфории они не очень-то заметили, и в следующий раз, когда Гагарин заговорил об этом, им нужно было как-то отреагировать, поэтому они просто отмахнулись, преданная жена Валя и его родители, все просто отмахнулись, потому что что им еще оставалось делать, услышав такие странные вещи, они просто посмотрели друг на друга, потом сказали ему, какие прекрасные мысли он высказывает, и они искренне надеялись, что способны их понять, но они также думали, что он, Гагарин, был бы далеко
  Лучше бы всё это отправить к чёрту, и так могло бы продолжаться и дальше, как и в следующих двух-трёх разговорах в самых близких ему кругах, только Гагарин никак не мог успокоиться и, может быть, подумал: «Ах, моя дорогая жена, мои дорогие отец и мать, они же простые люди, а я только беспокою их мыслями такой важности», и поэтому он сделал следующий шаг, и он пошёл и излил душу Королеву, конечно, приняв все меры предосторожности, чтобы никто не мог их услышать, он сказал то, что должен был сказать великому человеку: во-первых, что там, наверху, он не только видел Землю, но и видел тот Рай, о котором говорится во всех старых книгах, и когда это случилось в первый раз, Королев мог подумать, что Гагарин всё ещё находится под влиянием пережитого или вообще Под Влиянием, и что поэт сейчас говорит через него, хорошо, он остановил его, хорошо, Юрий Алексеевич, вам нужно сейчас немного отдохнуть, и он говорил такие вещи, и я думаю, что впервые Гагарин начал немного бояться, потому что именно в этот момент он заподозрил, что то, что он теперь знал о Земле, будет очень трудно передать, и, может быть, это также немного взбесило его, и он, возможно, повторил самым военным образом, сказав: слушайте, товарищ Королев, вы не понимаете, я действительно видел Рай, а Рай — это Земля, и ясно, что Королев сначала просто улыбнулся и кивнул, ладно, ладно, Юрка, хватит уже, хорошо отдохни, у нас и так работы более чем достаточно, я бы хотел снова отправить тебя туда, чтобы ты снова увидел свой рай, ты поезжай немного отдохни, а потом мы продолжим с того места, на котором остановились, но из этого ничего не вышло, потому что вокруг Гагарина все стало принимать серьезный оборот, главным образом потому, что Триумфальное турне Гагарина по разным странам Земли закончилось, и он вернулся к рутине повседневной жизни космонавта; и после Королева он стал ходить к Каманину, а после Каманина он пошел к Келдышу, а после Келдыша он пошел к Петрову, а после Петрова он пошел к партийному руководству, и если ни Королев, ни Каманин, ни Келдыш, ни Петров не воспринимали его всерьез, совершенно ясно, что партийное руководство не воспринимало его всерьез, с той лишь разницей, что эти люди, будучи дальше от Гагарина, еще меньше сочувствовали его «анализу» и так или иначе донесли до него, что он должен оставить разработку теории академикам и крупным ученым Москвы; он должен продолжать усердно учиться в Академии космонавтов и заниматься только и исключительно практическими вопросами, ибо это его специальность,
  и именно это ему доверили Королев и партия, так что через некоторое время даже Гагарину должно было стать ясно, что все считают то, что он говорит, просто идиотизмом, или в лучшем случае: никто не верил ни единому его слову, никто, но никто не верил ему, и это явно наполняло его безмерной горечью, и в этом состоянии нервов ему приходилось изливать душу, точнее, изливать душу всё чаще, а именно изливать душу и при этом не пить водку, ну, это немыслимо для русской души, так что могло случиться, что Гагарин начал регулярно пить по этой причине или по наследственным причинам, и он начал катиться по этой наклонной с ужасающей скоростью — в первые годы, однако, полностью списать его со счетов всё ещё было невозможно, ибо он всё ещё был Первым Человеком в Космосе, Героем Космоса, Символом Человеческого Знания и так далее, поэтому ему позволили продолжать его так называемые исследования в Академия, а затем у него также было свое назначение в Звездный городок, но это стало фарсом, и, говоря между собой, в сочетании с его все более упрямым настаиванием на своих собственных, определенно антиленинских теориях, становилось все более очевидным, что они никогда не подпустят его к космическим полетам, и они не подпускали его близко, так что через несколько лет ему пришлось бы понять то, с чем он никогда не сможет смириться, а именно: что они никогда больше не позволят ему летать, особенно после трагедии с Комаровым, другими словами, ему, который все более истерично желал увидеть оттуда, сверху, что...
  что Рай никогда больше не увидит ничего оттуда, сверху, и, очевидно, он жил в жалком пьянстве, и, очевидно, большая тень теперь падала на него, и в этой большой тени его семейная жизнь могла рухнуть, была Валентина Ивановна, были Галя и Леношка, но он только пил и пил, пока не отключился, и всё это время он говорил и говорил, и он говорил, и он говорил то, что должен был сказать каждому, кто попадался ему на пути, от Тытова до уборщиков Звёздного городка, чтобы они наконец поняли, что в том, что он говорит, нет ничего плохого, чтобы они уже поняли, что то, о чём он говорит, означает лишь величайшее возможное благо для всего человечества, потому что он должен был сказать, что Рай действительно существует, и все священные книги — которые до сих пор не имели для него никакого значения — во всём мире говорят о чём-то подобном, и в этом даже нет никакого мистического содержания, потому что тысячелетняя вера в то, что Рай есть, что Рай есть и что Рай будет
   полностью соответствует действительности , и страницы священных книг теперь надо перелистывать по-другому, потому что все они, только представьте себе, что каждая священная книга ТАКАЯ, и из-за этого к религиям надо относиться по-другому, потому что на самом деле они означают нечто иное, чем то, что мы, советские коммунисты, думали о них, и что он должен был сказать —
  он наклонился ближе к людям, отступающим от запаха водки.
  мог бы сделать каждого человека на этой Земле счастливым, и он должен сделать их счастливыми — если бы только они наконец позволили ему говорить, и если бы они наконец поняли, как жизненно важно для него было наконец объявить по радио всем людям Земли, что наступил конец, конец старого мира, и новая эра встречает их простой истиной, всего в трех словах, что на самом деле ВСЕ ПРАВДА, послание Библии истинно, послание Будды истинно, послание Корана истинно, послание всех храмов истинно, и даже самая маленькая секта, по-своему идиотски, истинна, просто мы ДО СИХ ПОР не понимали этих посланий, вот как я представляю его говорящим это, пусть даже не дословно, я представляю это именно так, и точно так же можно представить себе советских товарищей с Героем, от которого разит водкой, Герой, который все настойчивее требует, чтобы ему наконец позволили выступить перед публикой, потому что он хочет сказать миру, сказать всё человечество, он хочет рассказать им, что он видел там, наверху, и тогда, наконец, наступит мир на земле, потому что если каждый отдельный человек сможет это понять, то всякое противостояние, всякая ненависть, каждая война потеряют всякий смысл, и наступит эра всеобщего мира, ну, этого было вполне достаточно во времена Холодной войны, среди окаменелых Советов, чтобы им не разрешали Гагарину выступать даже перед небольшой аудиторией, так что даже если ему приходилось выступать с какой-то речью очень редко, или если ему приходилось произносить какую-то речь, то они заставляли его давать клятву на партийной книге — так я себе это представляю, но так, должно быть, и было — не говоря уже об ЭТОЙ ВЕЩИ, и через некоторое время они не только не позволяли ему говорить — потому что не могли доверять ему в том, что он сдержит своё слово — но, конечно, они изъяли его из космических путешествий, и, конечно, должно было быстро наступить время, когда он стал просто марионеткой, как в Звёздном городке, так и в советских космических исследованиях, марионеткой, пропахшей водкой, с раздутой головой, с лицом изуродованный той или иной раной, которого, согласно обычаям того времени, приходилось укрывать в том или ином сумасшедшем доме, чтобы привести в порядок его нервы или организм, и, конечно, ни нервы, ни организм не приводились в порядок, а
  его все равно не держали там слишком долго, выпускали снова и снова, обратно в Звездный городок или на какую-нибудь другую учебную позицию, но он был уже не в первом ряду, и даже не во втором, и даже не в третьем, а в самом последнем, откуда уже не было слышно его голоса; Королев и его экипаж, и все его соратники, и его друзья, которые все так хорошо знали этого прежде милого крестьянского мальчика, этого отважного героя, этого неповторимого, обаятельного человека, которого они когда-то так любили, просто не могли больше подпускать Гагарина к публике, и сам он явно все больше и больше злился от этого, совершенно ему непонятного, отречения, он чувствовал себя бессильным, он просто не мог понять, что же не так в том, что он говорит; Эта непроницаемая среда, враждебная или снисходительная, была ему непонятна, и она начала раз и навсегда отделять его от всего и всех, так что в самом конце он уже ни о чём другом думать не мог, только о Рае, и он мог бы повторить это своему старшему брату Валентину, который навестил его в последний год, в 1968-м, чтобы образумить его, но тщетно, потому что он, Гагарин, только повторял, что даже если его разорвут на части, он всё равно ничего другого сказать не сможет: вот почему его отстранили, вот почему он не может летать, вот почему его отстранили от космонавтики, вот почему его выставили на пастбище, и ты знаешь, сказал Гагарин Валентину, потому что, куда бы я ни посмотрел, я вижу только это: Рай — где бы я ни был, это не только в моём воображении, но я ВИЖУ ЕГО постоянно, пока говорю, Бог знает, что они обо мне думают, что я наивен, что Я простак, что я ребенок, все что угодно, лишь бы не понимать, что Рай ДЕЙСТВИТЕЛЬНО существует, и что это не что иное, как наша родная Земля, понимаешь, дорогой брат, эта Земля, наша родная Мать Земля... и он заплакал, как ребенок, бросился на стол и заплакал, и, очевидно, так было с его собутыльниками, с его женой, да, если его к ним подпускали, с Галей и Леночкой, чтобы они не смотрели на человеческую жизнь по-старому, нет, потому что через него человечество что-то узнает, и от этого всякое зло на Земле станет совершенно бессмысленным; там сидел человек, объятый водочным смрадом, герой Советского Союза и мира на все времена, человек, сводимый с ума тем, что никто ему не верил, он был совершенно один, мир раскололся надвое: был Рай, единственным жителем которого был он, а в мире, с человечеством
  ничего не подозревая, ничего не зная об этой великой ситуации, просто продолжая жить как обычно, как будто ничего в этом посланном небесами мире не произошло с Великим Путешествием и Великим Открытием, мир просто продолжал идти своим чередом, и вот чего не выдержала нервная система Гагарина, и эта же нервная система разрушила его организм, в последние дни он больше не мог выносить жизни, это стало для меня совершенно ясно, он мог вынести это только с водкой, только в полном опьянении, и он стал таким одиноким: и если кто-то и был недостоин этого, так это был этот человек
  — какое горькое утешение, что вот я здесь и могу все записать в эту тетрадь, потому что, с одной стороны, я, скорее всего, ее уничтожу, чтобы никто никогда не смог ее прочесть, с другой стороны, мне бесполезно здесь находиться, мне бесполезно было приходить, и мне бесполезно было понимать великую тайну, она больше не может помочь младшему брату Юрию Алексеевичу, потому что в любом случае самое лучшее для него — это умереть, чтобы это могло произойти — неважно почему — что люди не должны были этого видеть : в любом случае именно из-за этого и более глубокого смысла этой фразы я закончу мыслью, что ITISSO, BUTITISNOT FAT ED: я понял это, и я понимаю это и в этот момент, и в каждый последующий момент, так что пора закончить это дело, у меня нет желания ждать и смотреть, что произойдет само собой, иначе быть не может, как мои исследования и мои Открытие лишило меня того, что, как я думал, придаст мне сил, хотя, если бы я знал, я бы не стал начинать — все начиналось так хорошо, было еще лето, палящая жара, июль или август? уже неважно, я сидел у «своего окна» и думал о том, как мне хочется покинуть Землю, и вот настал этот день, этот день 29 декабря 2010 года, на улице чертовски холодно, и я не могу закончить эту тетрадь тем же способом, которым начал, сказав, что хочу покинуть Землю, только то, что хочу выбраться – так что я обо всём позаботился с доктором Геймом и его шейными позвонками, и обо всём позаботился с Иштваном, и об этой тетради тоже (если уж нужно, чтобы что-то осталось после меня, пусть это будет именно это, а не что-то другое), то, поскольку я не хочу проводить здесь ни дня, и поскольку я уже знаю, что покинуть Землю не получится из «своего обычного окна» – то есть, чтобы я открыл окно, вышел, оттолкнулся, и всё, я поднимаюсь – вместо этого, после того как я всё закончу (и я всё равно отдам свою тетрадь медсестре Иштван), тогда я открою окно здесь, на шестом этаже, я встану на подоконник и нажму
  я отключаюсь, потому что все, что не идет вверх со всей определенностью, идет вниз.
  Потому что с шестого этажа в рай: время пришло.
   OceanofPDF.com
   OBS TA CLETHEORY
  Вы можете взять Землю, вы можете взять небо, говорит он, вы можете пойти куда угодно, отправиться вглубь Земли или подняться в небо, это везде одинаково, вы можете изучать самые внутренние атомные структуры с помощью IBM
  микроскопы, или представьте себе гигантские компьютерные линейки в чудовищно огромных галактиках для измерения диаметров вселенной, вы можете изучать самые огромные вещи и вы можете исследовать мельчайшие частицы, не имеет значения, изучаете ли вы целые общества или отдельную семью, судьбу одного человека с самого начала, или живых существ по одному, или камни по одному, или идеи, источники, теории, познание, ощущение, намерение, волю, или то, на что смотрит Венера Милосская, или кто кого любит и почему, или кому что не нравится и почему, все одно и то же, возьмите, к примеру, его и эту двухлитровую пластиковую бутыль, которую он, кстати, скоро допьет, вот эта бутыль, и можете быть уверены, что если бы кто-то взял на себя труд изучать его, то они бы смотрели на то, как он поднимает пластиковую бутыль и делает хороший глоток, как он пьет, а затем опускает пластиковую бутыль на грязный, скользкий тротуар, но не на то , почему, не на то, почему он опускает кувшин, ну, об этом они никогда бы не спросили, не почему он не пьёт больше, то есть прямо сейчас, естественно, почему его глоток такой, какой есть, и не больше, другими словами, почему он не держит кувшин у губ подольше, и почему он ставит его прямо здесь - и теперь он разбивает дно кувшина о мокрый искусственный мраморный пол в углу подземного перехода на станции Ньюгати - и я скажу вам ещё кое-что, говорит он, прежде всего всё, что сейчас есть в мире, во всём этом огромном мире, всё, что находится на месте, находится там потому, что не может падать дальше к земле, сила тяжести тянет её вниз, но что-то не отпускает, что-то более сильное, или возьмём реку, говорит он, как раз важно, куда она извивается, он-то уж точно знает, как важно, куда она извивается, какие именно повороты она делает на пути к морю, но эти изгибы реки, каждый из них они определяются тем, как вода течет к определенной точке на земле, поэтому она огибает ее, другими словами река течет против
  что-то, что находится на возвышенности, и это его отклоняет, ну, тогда эти бесчисленные отклонения создают реку, как бы это сказать, линию русла, так называемое кружево русла, почему оно изгибается так и этак, где ему приходится изгибаться, а потом появляются картографы, навигаторы, строители плотин и бог знает кто еще, но их не интересует, что здесь происходит на самом деле, они просто слетаются, как мухи на дерьмо, и никто не учитывает сути, потому что они видят только это для меня и больше ничего не составляет глотка, они видят только, что река изгибается здесь и там, и они даже добавляют, что уровень земли там выше, но они не видят ничего из сути, абсолютно ничего; или возьмем другой пример, вы смотрите вокруг себя, и из-за гравитации все в мире находится на своих местах, но задавался ли кто-нибудь вопросом, что делает это конкретное место одного объекта, а не другого? что заставляет вещи занимать свое место, что заставляет мир быть таким, какой он есть?! — ну, видите ли, это потому, что все из-за гравитации застревает где-то и не падает ниже, и так устроен мир , но возьмем другой случай, возьмем, к примеру, снегопад, как сейчас; смотрим наверх, на то, как падают эти снежинки, ну, теперь та же история, почему они падают с такой низкой скоростью, что они обычно об этом говорят: вес и масса и сопротивление воздуха и ветер и гравитация, вот что они придумывают, максимум, но никто, никто не говорит, что здесь работает невидимая гигантская система, и Вот как устроен мир, это, только это, просто не представляет интереса, они указывают на сопротивление, гравитацию, силы, так что вот, все это настолько очевидно, нет нужды размышлять об этом, в то время как именно это показывает, что все здесь абсолютно, действительно невежественны; или возьмем другой пример, потому что вот он, давайте посмотрим на Землю, тогда вы увидите, что есть вещи, которые стоят на месте, и вещи, которые рано или поздно остановятся, то есть, в тот момент, когда они случайно перемещаются из одного места в другое, есть остановка и отсроченная остановка, есть эти два, если мы рассматриваем только Землю и то, как мы ее видим, но если мы возьмем сферу невидимого, где, скажем, говорит он, нейтроны и протоны и электроны и адроны и лептоны и кварки и бозоны и суперпартнеры препираются и так далее и тому подобное, где этот ряд бесконечно продолжается с течением времени —
  потому что они тоже только из чего-то собраны – ну, неважно, дело в том, что здесь мы видим движение, прерывание или остановка которого, как бы это сказать, отсрочены навсегда, так что у нас есть и остановка, и движение, но за обоими, и обратите теперь внимание, говорит он, есть то неуловимое,
  непостижимая гигасистема, которая определяет, чем она будет, остановкой или движением, а за мирами есть иные миры, каждый мир идеально скрывает другой мир, конечно, хотя всё это можно выразить и так: любой мир — это всего лишь врата, тайная дверь в миллиарды миров, которые доступны только через этот единственный мир, и есть миры за мирами, но на самом деле — огромный перевернутый мир, гигахаос, можно сказать, и это не выражает того, о чём мы говорим, лучше, чем если бы мы признали целое иерархическими частями единой огромной системы, конечно, это только слова, а слова никогда ничего не открывают, нет, совершенно точно, что они существуют именно для того, чтобы скрывать выход, играя роль скрытой, нет, заложенной двери, которая никогда не откроется, и конечно, с мыслью тоже дела обстоят не намного лучше, мысль тоже всегда застревает на каком-то пороге, именно там, где эта мысль должна перейти в запредельное, короче говоря, неважно, слова это или нет или мыслей, это как граница, закрывающаяся в старые времена — нет ни входа, ни выхода — в то время как замкнутая область в своей напряженной причинности дрожит там, как желеобразная масса, бесполезная и вводящая в заблуждение, но мы могли бы сделать еще один шаг вперед, потому что если ранее мы согласились, говорит он, что есть либо остановка, либо отложенная остановка, за этой сущностью, которая решает, останавливаемся ли мы или движемся, за ней тоже стоит непостижимая, но все же мыслимая гигасистема, и это та же самая идентичная , в каждом его примере работает одна и та же гигасистема, все это гига-ирование не очень помогает, но он не может придумать лучшего термина прямо сейчас, и в любом случае неинтересно, какое слово не может выразить то, что он хочет сказать, это не первый раз, когда он сталкивается с этой проблемой, ибо, увы, он может только повторять, что такова ситуация со словами, что слова беспомощны, это всегда карусель, вокруг самой вещи, никогда В яблочко, это слова для вас, чтобы он со своей стороны не слишком волновался, что он тоже не может найти правильное слово, на сегодня давайте обойдемся гигасистемой, она вообще ничего не выражает, то есть, по сравнению с тем, что она должна выражать, что на самом деле причина, по которой эта система находится там непосредственно за каждой частью видимых и невидимых сфер, что на самом деле эта система находится там в сферах чрезвычайно огромных вселенских единиц и чрезвычайно крошечных вселенских единиц, и это больше не мир, это сущность, когда он делает еще один глоток из пластикового кувшина здесь, в углу подземного перехода на станции Ньюгати, где он искал убежища от зимнего холода, ибо есть мир и есть эта сущность
  мир, и, предположительно, существуют эти различные миры, каждый со своей собственной сущностью, но одновременно, все вместе, потому что именно так мы должны думать об этом, все это одновременно вместе, эти миры и их сущность не отделены друг от друга, они сделаны из одной ткани, эта сущность вплетена, так сказать, в свой собственный особый мир, говоря о котором — и здесь с выражением глубокой значимости он опускает пластиковый кувшин в грязную жижу искусственного мраморного пола — мы не ошибемся, если будем говорить отдельно о мире и отдельно о его сущности, насколько это возможно, то есть о той сущности, о которой он сам, здесь, на станции Ньюгати, в разгар рождественской суеты, прежде чем опустошить свой пластиковый кувшин, он скажет вот что, так что вы сможете представить это себе в более простой форме — хотя он может понять, что наше внимание ослабевает — если вы уделите этому время, вы сможете увидеть это в виде нагромождения препятствий, ужасающая, чудовищно огромная, смешная полоса препятствий, одни лишь невидимые препятствия и одно лишь скрытое сопротивление повсюду, ибо представьте себе мир перед собой, или, если быть точнее, представьте себе невообразимо огромный мир, настолько невообразимо огромный, насколько вы можете себе представить, и тогда вы сможете увидеть, что каждое событие в нем зависит от препятствия, оно зависит от этого препятствия гораздо сильнее, чем от импульса, так сказать, который толкает его вперед или привел бы в движение, если бы мог, это не так уж сложно, говорит он, это можно представить, позвольте вашему разуму пробежать по всему миру от неисчерпаемого царства субатомных частиц до неисчерпаемого царства вселенных, и вы сможете увидеть факты, которые являются либо событиями, либо вещами, либо отсутствием событий, либо отсутствием вещей, но если они являются последними, даже тогда они являются отсутствиями, обладающими диаметрально реальным фактом невозникновения вещей или событий, ну тогда, и теперь он пытается подняться на ноги, но падает назад на слоях пальто, расстеленных под ним, мы можем ясно распознать эту сущность мира, различных миров, ибо теперь ясно видно, не так ли? что именно препятствия скрепляют его, препятствия придают ему структуру, насколько вообще возможно говорить о структуре, препятствия определяют, что будет, а что нет, препятствия, будет ли оно тем или иным, Серым Волком или Красной Шапочкой, кем оно будет, а кем нет, куда оно пойдет или где остановится, или когда оно начнётся и начнётся ли вообще, нет ничего, говорит он, прижавшись спиной к стене, толпе, проносящейся мимо в оглушительном грохоте подземного перехода, ничего, что не было бы сотворено Им или уничтожено Им, владыкой жизни и смерти,
  самый могущественный мировой порядок, стоящий за миром, самая чудовищно монументальная структура из существующих, которая слишком уж велика, в то время как — и это, по правде говоря, не очень смешно — в то время как... повторяет он, поднимая свободную руку в предостережение толпе, которая не обращает на него ни малейшего внимания, эта сущность вообще не присутствует в существовании, ибо в существовании она присутствует только через свои следствия, и это — мир; или, выражаясь проще, взгляните хотя бы на него, он не менее неинтересен, чем любой другой в этой безумной рождественской суете, так что он сойдет в качестве примера, у него была жизнь, в своей жизни он ходил туда-сюда, там останавливался и там шел, при этом он не мог пойти то этим путем, то этим, одно несомненно теперь, когда он стоит, теперь вокруг одни препятствия, гигантский мат, можно сказать, когда единственное, что остается, это последние глотки в пластиковом кувшине, он все еще может выпить это, еще один глоток и глоток, прежде чем он остановится навсегда, прежде чем он исчезнет навсегда, прежде чем это большое вонючее пятно поглотит его полностью, так что никто не вернет его обратно — здесь, у входа в метро станции Ньюгати — вы можете вернуться и увидеть сами, здесь, рядом с билетной кассой, в углу; здесь сильный сквозняк, завтра Рождество, только один форинт, пожалуйста, наверху идет снег, а сегодня вечером у него на коленях лежит пустой пластиковый кувшин, который уже остыл.
   OceanofPDF.com
   JOURNEYINALPLACE
  БЕЗ БЛАГОСЛОВЕНИЙ
  Я.
  Церковь — это место, где читают и понимают Священное Писание.
  II.
  Епархиальный епископ печально сидит среди прихожан и говорит: это конец чтения Писания, ибо нет разумения.
  III.
  Затем – поскольку в священном месте разрешено только то, что служит практике поклонения Богу, а всё, что не согласуется со святостью этого места, запрещено; и поскольку священные места были осквернены грубыми несправедливостями, возмутительными для верующих, которые в них совершились, – отныне никакое богослужение не может совершаться, пока этот ущерб не будет исправлен посредством покаяния. Епархиальный епископ говорит прихожанам: «Господь был с вами!», и затем после утра наступает вечер, затем вечер, затем вечер и полночь, но прихожане не бодрствуют всю ночь, а засыпают, и с наступлением сумерек епархиальный епископ вынимает Святые Дары из дарохранительницы; он гасит алтарную лампаду и произносит следующие слова:
  «Мы не молимся! Поскольку наше понимание не наполнено истиной, мы не стоим во славе перед Господом. Господи наш, не прими даров, предлагаемых Твоим ожесточенным собранием, ибо народ Твой не обрел вечного спасения в этом священном здании посредством таинств. И
   достойно, справедливо, подобающе и полезно нам исповедать это, и ныне мы в печали удаляемся от сего храма молитвы, созданного человеческим трудом, и так пусть этот храм здесь будет домом несбывшегося спасения, чертогом святынь небесных, навеки недостижимых».
  IV.
  «Дорогие братья и сестры», — говорит епархиальный епископ.
  В.
  Затем он задувает свечи, воздвигнутые на алтаре, передаёт их одному из служителей и обращается к прихожанам: «Свет Христов! Всемогущий Вечный Боже! Отними милость Твою от этого места, ибо напрасна была Твоя божественная помощь молящимся Тебе».
  VI.
  Епархиальный епископ передаёт дарохранительницу другому служителю, затем забирает цветы и алтарный покров. «Отними у них благословение Твое, — говорит он, — и не принимай больше молитв, благодарений, умилостивлений и просьб всех, кто прежде преклонял колени перед Твоим Святым Сыном».
  VII.
  «Твой Святой Сын, который живет и царствует с Тобой во веки веков».
  VIII.
  Епархиальный епископ берёт ладан из кадильницы, гасит угли и при этом произносит: «Господи наш, наши молитвы вознеслись сюда, пред Тобою, подобно ладану. Никогда больше они не вознесутся.
  Я отменяю каждение алтаря, стен и этого собрания».
  IX.
  Прихожане молчат.
  X.
  Епархиальный епископ обращается к стенам и смывает с них следы двенадцати крестов, некогда помазанных миром. Затем он подходит к алтарю и с четырёх углов отирает воспоминание о священном масле.
  XI.
  И вот что он говорит: «Господи наш, освятивший и направивший Свою Церковь, мы восхваляли Твое святое имя праздничными песнопениями; и все же больше не будем этого делать. Ибо в этот день Твой увядающий народ торжественно возвращает этот храм самой Молитве; этот храм, где, хотя Ты и был почитаем, но из Твоего Слова ничего не познано, и Твоими святынями ни одна душа не питалась. И так эта церковь символизировала Церковь, освященную Христом Своей Кровью, чтобы Он мог избрать ее Своей славной обручницей, чтобы хранить ее в чистоте веры, как сияющую деву, становящуюся счастливой матерью силой Святого Духа. И так виноградник святой Церкви, избранный Господом, ветви которого наполнили весь мир – и ее побеги были взращены на распятии – был вознесен в страну небесную. Это был приют Божий среди людей, церковь, воздвигнутая из живого камня, которая, подобно каменному фундаменту, воздвигнута на апостолов; и в ней краеугольным камнем был Сам Иисус Христос».
  XII.
  «И Церковь была величественна, – говорит епархиальный епископ, – город, построенный на вершине горы, которая сияла чистым лучезарным светом перед всеми. И внутри неё сияла слава Агнца, и раздавалось пение блаженных. И ныне, Господи наш, мы горячо молим Тебя отнять всякое благословение небес, чтобы это место больше не было святым, ибо потоки благодати Божьей больше не могут омыть грехи людей, ибо сыны Твои не стали как бы мёртвыми для греха и не возродились к вечной жизни».
  XIII.
  «И вокруг престола алтаря, – говорит епархиальный епископ, – уже не будут собираться рассеянные Твои верующие, уже не будут совершать святую тайну Пасхи, уже не будут питаться принятием Слова и Тела Христова. Здесь, в бессердечном голосе прощания, звучит высокомерие утраты, ибо ни одно человеческое слово не соединится с песнопениями Ангелов. Уже не будут возноситься к Тебе молитвы о спасении мира, ибо страждущие в нужде уже не найдут пути к помощи, а угнетённые никогда больше не обретут свободу: между каждым человеком и достоинством Сына Божьего пролегнет огромная пропасть».
  XIV.
  «Никто не достигнет, — говорит епархиальный архиерей, — никто не достигнет небесного Иерусалима, и даль, ведущая к Твоему Сыну, неизреченна».
  XV.
  «Твой Сын, живущий и царствующий с Тобою в единстве Небесного Духа, единый Бог во веки веков».
  XVI.
  Епархиальный епископ с двумя служителями снимает алтарь, затем они убирают его, и он говорит: «Отними Своё благословение от этого места, Боже наш, ибо нет больше никакого знака любви Иисуса, принесшего жертву за нас. Рвение прихожан было недостойно этого прекрасного алтаря. Напрасно звучал призыв, они не собрались вокруг и не приняли участия в Святом Таинстве».
  XVII.
  Епархиальный епископ с двумя служителями снимает кафедру, место провозглашения Слова, приказывает им вынести ее и говорит:
  «Удали, Боже наш, благословение Твое от места сего, ибо слово Твое прозвучало здесь тщетно, не принесло плода».
  XVIII.
  И епархиальный епископ с двумя служителями сняли изображения, которые там висели, и передвинули статуи, и убрали все изображения и статуи, и так он сказал: «Всемогущий Боже! Не будет нам более позволено видеть Твоего Святого Сына...»
  XIX.
  «Твой Святой Сын, который живет и царствует с Тобой во веки веков».
   ХХ.
  «...Или изображения святых Твоих, потому что, если мы взираем на них здесь, они лишь заставляют нас думать о наших грехах и о пути, ведущем к низости, а не к святой жизни. Так отними же от нас благословение Твое, Господи наш, потому что, взирая на них, мы не укрепляемся в вере, и потому те, кто искал заступничества у святых Твоих, молясь перед этими иконами и статуями, никогда не обретут приюта на этой земле и вечной славы на Небесах никогда не обретут».
  XXI.
  Епархиальный архиерей собирает мощи из-под алтаря и затем говорит:
  XXII.
  «Мои возлюбленные братья!»
  XXIII.
  «Никогда больше наши мольбы не вознесутся к Всемогущему Богу во имя Христа, Господа нашего! Никогда больше святые не услышат наших мольб, святых, которые участвовали в страданиях Иисуса и были гостями за Его столом. Господи, помилуй нас! Христе, помилуй нас! Пресвятая Дева Мария, Пресвятая Богородица, Архангел Михаил, помилуй нас!»
  XXIV.
  «Святой Михаил Архангел, Все Святые Ангелы, Святой Иоанн Креститель, Святой Иосиф, Апостолы Святой Петр и Святой Павел, Святой Андрей Первозванный, Святой Иоанн
   Апостол, святая Мария Магдалина, мученик святой Стефан, мученики святые.
  Перпетуя и святая Фелицита, мученица святая Агнесса Римская, святой Григорий Папа, святой Августин Гиппонский, святой Афанасий Александрийский, святой Василий Кесарийский, святой Мартин Турский, святой Бенедикт Нурсийский, святые Франциск Ассизский и Доминик Осмийский, святой Франциск Ксаверий, святой Иоанн Вианней, святой
  Екатерина Сиенская, святая Тереза Авильская, святой Стефан Венгерский, святой Герард из Чанада, все святые Господа нашего, избавьте нас!»
  XXV.
  По окончании Литургии Слова епархиальный архиерей извлекает из стен и из всего собрания остатки некогда освященной воды; затем он становится перед сосудом, наполненным водой, и говорит:
  XXVI.
  «Мои дорогие братья!»
  XXVII.
  «Когда мы торжественно освящали это здание, мы молили Господа и Бога нашего благословить эту воду, которая напоминала нам о нашем собственном крещении.
  Теперь мы молим Господа нашего отнять у нас это благословение, потому что мы не последовали велению Души. Боже наш! Мы могли бы достичь ясности жизни через Тебя, но напрасно Ты решил, что, очистившись, мы восстанем к новой жизни: мы не восстали к новой жизни и не стали наследниками Вечного Блаженства. Так отними же прежнее благословение Твое от этой воды, чтобы мы никогда не вспомнили Твоего небесного милосердия, милосердия, которого мы никогда не достигнем».
   XXVIII.
  И затем епархиальный епископ, в сопровождении молчаливой паствы, следующей за ним, удаляется из церкви, запирает дверь и передает ключ посланнику бывшего главного строителя, затем — после того как епархиальный епископ отзывает все прежние просьбы об освящении территории здания и запрещает там совершать крестные ходы — с помощью главного строителя выкапывает краеугольный камень, бросает его в канаву и говорит:
  XXIX.
  «И было так: я, Иоанн, увидел новое небо и новую землю. И прежнее небо и прежняя земля миновали, и океанов уже не было.
  И я, Иоанн, увидел святой город, я увидел новый Иерусалим, сходящий с небес, от Бога, подобно невесте, украшенной украшениями, сходящей к своему мужу. И затем я услышал сильный, звучащий голос с престола: «Вот, кров Божий среди людей! Он будет жить с ними, и они будут Его народом, и Сам Бог будет среди них».
  И отрет Бог всякую слезу с очей их, и не будет уже смерти, ни скорби, ни плача, ни болезни, ибо все, что было прежде, прошло. И сказал Сидящий на престоле: «Вот, Я творю все новое».
  XXX.
  Прихожане разошлись, а епископ скрылся из виду.
  
   THESWANOFIS TA NBUL
  (семьдесят девять абзацев на чистых страницах)
  памяти Константиноса Кавафиса
   ПРИМЕЧАНИЯ
  Страница 287. внезапно забыл : после любезного личного сообщения Аттилы Голио Гулиаса-Ковача (Рокфеллеровский институт, Нью-Йорк) 30.09.2011.
  Страница 287. быстрое забывание деталей : после любезного личного сообщения Балинта Ласточчи (Колумбийский университет, Нью-Йорк) 30.09.2011.
  Страница 287. Он понимал, что забывает, что какая-то путаница сложились между ним и миром, в данном случае между ним и . . . : Дэвид С. Мартин: «Редкая способность человека может раскрыть секрет памяти». CNN, май 2008 г.
  Страница 287. и затем он бродил повсюду, без каких-либо воспоминаний; он вошел в бар, где не было никаких признаков, которые могли бы напомнить ему, кем он был что там делают : Паркер, Э.С., Кэхилл, Л., Макгоу, Дж.Л., «Случай необычного автобиографического воспоминания», Neurocase (февраль 2006 г.).
  Страница 287. Намерение запомнить что-то не покидало его на протяжении всего времени : Дэвид С. Мартин: «Редкая способность человека может раскрыть секрет памяти».
  CNN, май 2008 г.
  Страница 287. Это тоже пройдет, и он больше не будет осознавать, что забыл что-то, почувствовал, что ситуация запутанная, и Это состояние действительно наступило, состояние счастья, куда бы он ни пошел или обнаружил, что он чувствовал себя счастливым, отчасти; однако часть его разума была все больше обремененных общей проблемой, например, Стамбул, это имело превратилось в общую проблему, он полностью чувствовал, что... : Портер, С., Бирт, А. Р., Юйль, Ж. К., Эрве, Х. Ф., «Память об убийстве: психологический взгляд на диссоциативную амнезию в юридическом контексте», Международный Журнал юридической психиатрии ( январь–февраль 2001 г.).
  Страница 287. Нельзя сказать, что он видел Стамбул, он только знал, что Стамбул был похож на : Кричевский, М., Чанг, Дж., Сквайр, Л.Р., «Функциональный
   Амнезия: клиническое описание и нейропсихологический профиль 10
  Случаи», Обучение и память (март 2004 г.).
  Страница 288. Он быстро начал забывать детали и одновременно Аналогичное опасное изменение произошло в его мышлении относительно общего проблемы, то есть он воспринимал эти проблемы все более
  «общем» смысле, поскольку контуры этих проблем стали расширяться и больше... пока в конце концов он не осознал масштаб каждого в целом проблема была настолько огромной, что, хотя он был в состоянии понять ее, операция начал раскалывать голову на части, так что в конце концов он оказался в Стамбуле с расколотой головой, и казалось, что самолет мог доставить его домой только за два части, его голова и остальная часть его тела, то есть уже не вся его целостность Человек в целом : ср., кратковременная память/долговременная память: Рёдигер, Х.Л., Дудай, Й., Фицпатрик, С.М., Наука о памяти: концепции. Oxford University Press. Нью-Йорк. Данцигер, Курт. « Отметки разума: история». Памяти. Издательство Кембриджского университета, 2008. Фивуш, Робин, Нейссер, Ульрик. Вспоминающее «я»: конструкция и точность в самоповествовании. Издательство Кембриджского университета, 1994.
  Страница 289. в неопределенной точке на окраине города, в Белом Дервиши... : Руми. Духовные стихи. Первая книга, переведенная с последнего персидского издания М. Эсте'лами. Penguin Classics. Лондон и Нью-Йорк, 2006.
  Страница 289. Белые дервиши не совсем такие... : Маснави. Книга вторая, перевод Джавида Моджаддеди. Oxford World's Classics Series.
  Издательство Оксфордского университета, 2007.
  Страница 289. Белые дервиши кружатся... : Суть Руми.
  Перевод Коулмена Баркса с Джоном Мойном, А. Дж. Арберри и Рейнольдом Николсоном. Harper Collins. Сан-Франциско, 1996.
  Страница 289. Белые Дервиши больше не являются лицами в . . . : Иллюстрированный Руми. Перевод Коулмена Баркса, соавтора Майкла Грина. Broadway Books. Нью-Йорк, 1997.
  Страница 289. Как изготовитель одежды для Белых Дервишей... : Месневи Мевланы Джелалу ад-дина эр-Руми. Перевод Джеймса В. Редхауса.
   Лондон, 1881.
  Страница 289. С другой стороны, Белые Дервиши мгновенно распались : Маснави-и Ма'нави: Духовные двустишия Мауланы Джалалу'д дина Мухаммад Руми. Перевод и сокращение Э. Х. Уинфилда. Лондон, 1887.
  Страница 290. caydanlik : Устное сообщение Тулы, Стамбул.
  Стр. 293. Султанахмет Джами : см. Сезар де Соссюр, Путешествие по Турции.
  Страница 293. Самахане : Письмо Галаты Мевлевиханеси, 9.10.2011.
  Страница 297. Канун : Запись кануна на террасе кафе «Дервиш», Джанкуртаран Мх., Кабасакал Каддези 1, Стамбул.
  Страница 298. в направлении Карие Музеси : Хора: Свиток Небеса. Текст Сирила Манго. Редактор Ахмед Эртуг. Стамбул, 2000.
  Страница 298. В этом городе событий Он — Господь, В этом царстве Он — Царь, который планирует все события.
   Если Он раздавит свои собственные орудия,
   Он делает сокрушенных прекрасными в очах Своих.
   Знай великую тайну любых стихов, которые мы отменяем, Или заставим вас забыть, мы заменим их лучшей заменой.
  В: Духовные куплеты Мауланы Джалалу-Дина Мухаммада Руми.
  История XVI.
  Страница 299. Музей Карие не был... : «Мимар Синан» в книге Гудвина, GA, История османской архитектуры. Thames & Hudson, Ltd. Лондон, 1971. Андервуд, PA Третий предварительный отчет о реставрации Фрески Карие Камии в Стамбуле. Издательство Гарвардского университета, 1958.
  Страница 299. канун, купол небес над их головами : устное сообщение Кудси Эргюнера и Омара Фарука Текбилека.
  Страница 299. и отсюда на другое небо, небеса канун : Ярман, Озан. 79-тоновая настройка и теория турецкой музыки макам как решение проблемы не-
   Соответствие между текущей моделью и практикой. Стамбульский технический университет. Институт социальных наук, 2007.
  Страница 299. Под небосводом кануна музыканты теряют свою личные... : Полит, Стефан, Вайс, Жюльен Джалал. Новая система настройки для Ближневосточный канун. Кандидатская диссертация. Стамбульский технический университет.
  Институт социальных наук, 2011.
  Страница 299. Это не имеет никакого значения под небосводом кануна : устное сообщение Жюльена Джалала Вайса.
  Страница 300. с мастерами кануна : устное общение с мастером Мохамадом Парканом.
  Страница 300. Стамбульский лебедь : Келемен Майкес. Письма из Турции. 1794.
  Страница 300. Согласно знаменитой истории : Кристобаль де Вильялон. Путешествия в Турция. Европа. Будапешт, 1984 год.
  Страница 300. Мечта курайшитов : Игнац Гольдциер. Культура ислама. I–II. Гондолат. Будапешт, 1981 год.
  Страница 303. Чтобы забыть лебедя : Алан Бэддели. Аз эмбери эмлекезет. [ Человек Память ]. Осирис. Будапешт, 2005.
   OceanofPDF.com
   III. БИДС ФА РЕВЕЛЛ
   OceanofPDF.com
   Мне не нужно ничего от
  ЗДЕСЬ
  Я бы оставил здесь все: долины, холмы, тропинки и соек из садов, я бы оставил здесь павлинов и священников, небо и землю, весну и осень, я бы оставил здесь пути к отступлению, вечера на кухне, последний любовный взгляд и все направления, ведущие в город, от которых вы содрогаетесь: я бы оставил здесь густые сумерки, падающие на землю, тяжесть, надежду, очарование и спокойствие, я бы оставил здесь любимых и близких мне, все, что трогало меня, все, что потрясало меня, все, что очаровывало и возвышало меня, я бы оставил здесь благородное, благожелательное, приятное и демонически прекрасное, я бы оставил здесь расцветающий росток, каждое рождение и существование, я бы оставил здесь колдовство, загадку, дали, опьянение неисчерпаемой вечности; ибо здесь я хотел бы оставить эту землю и эти звезды, потому что я ничего не возьму с собой, потому что я заглянул в то, что грядет, и мне ничего отсюда не нужно.
  
  Структура документа
   • ОН
   • 1. ГОВОРИТ
   ◦ Странствующий-стоящий (Оттилия Мюльзет)
   ◦ О скорости (Джордж Сиртес)
   ◦ Он хочет забыть (Джон Бэтки)
   ◦ Как мило(JB)
   ◦ В самое позднее время в Турине (JB)
   ◦ Мир продолжается (JB)
   ◦ Универсальный Тесей (JB)
   ◦ Всего сто человек (JB)
   ◦ Не на Гераклитовом пути (JB)
   • II. РАССКАЗЫВАЕТ
   ◦ Пересечение Девяти Драконов (JB)
   ◦ Один раз на 381(JB)
   ◦ Хенрик Мольнар из Дьёрдь Фехера (JB)
   ◦ Банкиры (OM)
   ◦ Капля воды (JB)
   ◦ Спуск по лесной дороге (GS)
   ◦ Законопроект (GS)
   ◦ Тот Гагарин(ОМ)
   ◦ Теория препятствий (JB)
   ◦ Путешествие в место без благословений (OM)
   ◦ Стамбульский лебедь (JB)
   • III. ПРОЩАНИЕ ◦ Мне ничего отсюда не нужно (OM)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Хершт 07769
  
  
  
  Оглавление
  
  Радужные нити
  внутри ничего из ничего
  откуда-то куда-то
  мир исчезал
  тишина в Берлине
  единственное сообщение было то, что они были там
  когда дело касается Баха, нет ничего простого
  это было источником глубокого утешения
  он подавал большие порции
  в присутствии величия
  Falsche Welt, dir trau ich nicht!
  нет ничего совершенного, только
  и светло-голубой
  только для полной пустоты
  
  
  
  
  
   Надежда — это ошибка.
  
   РАДУЖНЫЕ НИТИ
  внутри ничего из ничего
  откуда-то куда-то
  мир исчезал
  тишина в Берлине
  единственное сообщение было то, что они были там
  когда дело касается Баха, нет ничего простого
  это было источником глубокого утешения
  он подавал большие порции
  в присутствии величия
   Falsche Welt, dir trau ich nicht!
  нет ничего совершенного, только
  и светло-голубой
  только для полной пустоты
  
  Ангела Меркель, канцлер Федеративной Республики Германии, Вилли-Брандт-Штрассе 1, 10557 Берлин — вот адрес, который он записал; затем в левом верхнем углу он написал только Herscht 07769 и ничего больше, так сказать, указав на конфиденциальный характер этого вопроса; нет смысла, подумал он, тратить слова, добавляя какие-либо более точные указания на себя, поскольку почта отправит ответ обратно в Кану, основываясь на почтовом индексе, а здесь, в Кане, почта может доставить ему письмо, основываясь на его имени; самое главное, все было изложено на листке бумаги, который он только что аккуратно и в точности сложил вдвое, вложив его в конверт, все было сформулировано его собственными словами, которые начинались с замечания о том, что канцлер, ученый-естествоиспытатель, ясно и сразу поймет, что у него на уме здесь, в Кане, Тюрингия, когда он хотел обратить ее внимание на необходимость такой персоны, как она, которая, помимо заботы о повседневных проблемах и заботах Федеральной республики, должна также уделять внимание, казалось бы, далеким проблемам и заботам, особенно когда все эти проблемы и заботы осаждают повседневную жизнь с такой разрушительной силой, и теперь он был вынужден говорить об осаде, о ошеломляющем присутствии, по его мнению, угрожающем существованию страны, да и всего человечества, а также общественного порядка, об осаде, надвигающейся со все новых и новых направлений, но среди которой он должен подчеркнуть только самое важное: кажущийся неотвечаемым сигнал бедствия, посланный натурфилософией в ходе вакуумных экспериментов, скрытый в методологических описаниях — хотя это выяснилось давно, он сам только сейчас понял, что в совершенно пустом пространстве , в демотическом понимании, происходят события ; и это само по себе было достаточным основанием для лидера страны, а также одного из самых влиятельных людей во всем мире, чтобы поставить этот и именно этот вопрос во главу угла и созвать Совет Безопасности ООН — это было самое меньшее, что она
  мог бы сделать — потому что на кону был не просто политический вопрос, а вопрос непосредственного экзистенциального значения, и он кратко обрисовал детали, и это было так: он считал, что лучше всего быть кратким, так как знал, что у адресата будет очень мало времени, чтобы прочитать его письмо, нет смысла быть многословным, когда пишешь эксперту, он подписал письмо, сложил его вдвое, вложил в конверт и надписал, но нет, он покачал головой, это было нехорошо, он вынул письмо из конверта, скомкал его и бросил бумагу на землю, говоря себе (как он обычно делал): я должен исходить из предположения, что канцлер — дипломированный физик; это означало, что ему не нужно было объяснять все подробно, а можно было сразу приступить к делу, чтобы канцлер сразу понял важность этого вопроса и начал действовать немедленно, как минимум, созвал Совет Безопасности, и он облокотился на стол, подперев подбородок сложенными вместе руками, взял лист бумаги, разгладил складки, прочитал написанное, и поскольку у него была ручка, которая могла писать синими, зелеными или красными чернилами, он взял ручку и, нажав на картридж с красными чернилами, жирно подчеркнул слова «Совет Безопасности».
  несколько раз, затем выражение «как минимум»; он кивнул сам себе, словно выражая свое одобрение, несмотря на прежние опасения, сложил бумагу еще раз вдвое, как и прежде, аккуратно и изящно, следуя прежним линиям сгиба, вложил письмо обратно в конверт и уже направлялся на почту, где перед ним ждали всего двое. Первый быстро справился, а вот второй, держа в руках небольшой пакет, с ужасающей тщательностью пытался что-то выяснить, желая узнать, сколько будет стоить отправить посылку обычной почтой, сколько заказным письмом DHL ExpressEasy, сколько обычным письмом DHL ExpressEasy или сколько только заказным письмом. Ей очень не хотелось заканчивать, она все тянула, задавая все новые и новые вопросы, а потом просто мямлила и бормотала, словно ей было очень трудно принять решение. Хотя у человека, стоявшего прямо за ней, не было много времени даже с его затянувшимся обеденным перерывом, потому что Хозяин почти никогда его не выпускал. Хозяин с подозрением относился к Флориану, очевидно, он считал Его предполагаемая зубная боль — неприемлемый предлог, у немцев не бывает зубной боли, гремел он, но у него все равно не было другого выбора, кроме как позволить Флориану начать свой обеденный перерыв на полчаса раньше, чтобы он мог пойти в стоматологическую клинику Коллиер, но только для того, чтобы попасть на прием к доктору Катрин, а не к доктору.
  Хеннеберг, потому что боялся его, и, ну, по правде говоря, это было не слишком убедительно, когда Флориан снова начал поднимать эту зубную боль, хотя у него не было другого выбора, так как у него не хватало смелости сказать Боссу правду, более того, что касается этого, уже в самом начале он не имел смелости сказать Боссу правду, потому что он хорошо его знал, он знал Босса, посвятить его в это дело означало бы позволить заглянуть в себя, точнее, в тот единственный потайной уголок его собственного я, куда Босс еще не добрался, туда добралась только фрау Рингер, а не Босс, потому что Флориан не хотел выдавать свой единственный секрет, нет, не этот единственный секрет, потому что в противном случае Флориан рассказал бы Боссу очень много вещей, или, другими словами, Босс всегда мог вытянуть из него почти все, он был для Босса открытой книгой, я знаю все о Ты, повторял Босс, даже то, чего ты сам о себе не знаешь, ты — моя ответственность, и поэтому ты всегда должен мне всё рассказывать, потому что если ты мне всё не расскажешь, я это почувствую, и тогда ты знаешь, что произойдёт, и Флориан знал, потому что с тех пор, как Босс помешал ему стать пекарем и взял его в своё собственное дело, Флориан стал уборщиком стен и получал от Босса бесчисленные удары за всё, потому что всё, что он делал, было плохо: не так, не ставь то там, не делай этого сейчас, сделай это позже, не делай этого позже, сделай это сейчас, не используй это, не используй то, не так много, не слишком мало, ничто из того, что делал Флориан, никогда не было достаточно хорошо для Босса, хотя он работал с ним уже пять лет, одним словом, нет, он должен был молчать об этом деле, и Флориан молчал, действительно с самого начала, а именно с того момента, когда он впервые почувствовал, что его как будто ударило молния, когда он шел домой от дома герра Кёлера, и он думал о том, что услышал, потому что, по правде говоря, он не понимал, долго, очень долго он не понимал, что герр Кёлер пытался сказать, только тогда, когда он шел домой, его действительно как будто ударила молния, потому что он внезапно понял, что герр Кёлер пытался сказать, и он очень испугался, потому что это означало, что вся вселенная покоится на необъяснимом факте, что в замкнутом вакууме, в дополнение к каждому миллиарду частиц материи, возникает также миллиард античастиц, и когда материя и антиматерия встречаются, они гасят друг друга, но затем внезапно они не гасят друг друга, потому что после этого одного
  миллиардная и первая частица, миллиардная и первая античастица не возникает, и поэтому эта одна материальная частица продолжает существовать, или непосредственно она вносит существование в жизнь: как изобилие, как избыток, как избыток, как ошибка , и вся вселенная существует из-за этого, только из-за этого, а именно без нее вселенная никогда бы не существовала — эта мысль так напугала Флориана, что ему пришлось остановиться, ему пришлось прислониться к стене, когда он дошел до конца Остштрассе, и повернул налево на Фабрикштрассе, направляясь к Торговому центру, его тело охватила лихорадка, мозг гудел, ноги дрожали, он не мог идти дальше, а именно, по словам герра Кёлера, наука еще не могла этого объяснить, и пока он говорил, Флориан все еще думал о том, как раньше он говорил, что что-то может возникнуть из ничего; Герр Кёлер объяснил, что процесс в замкнутом вакууме начинается таким образом, что внутри ничего и из ничего внезапно возникает что-то, или, скорее: это событие начинается, что совершенно невозможно, тем не менее оно начинается с одновременного рождения того миллиарда частиц материи и того миллиарда античастиц, которые немедленно гасят друг друга, так что освобождается фотон, — Флориан всё ещё думал над этой частью объяснения герра Кёлера, пытаясь её понять; он всё ещё слышал голос герра Кёлера, когда тот объяснял заключение этого процесса, которое, по его мнению, было ещё более поразительным, хотя суть объяснения герра Кёлера стала полностью ясна Флориану только тогда, когда он проходил мимо заброшенного вокзала и его святого с копьём, прикреплённого к железной арке; он шатался вдоль заколоченных окон, он шатался по пустой улице, затем каким-то образом добрался домой, внутри ничего из ничего.
  и он пошатнулся дальше, волоча себя по лестнице, словно избитый, было слишком поздно идти к фрау Рингер, так что ему оставалось только идти домой, но ему было так трудно вставить ключ в замок, и так трудно было открыть дверь, и он обнаружил, что кухня наполнена каким-то мутным туманом, словно какая-то злая сила не давала ему добраться до своего обычного места на собственной кухне, чтобы наконец плюхнуться вниз, он был сломлен, он просто сидел там, держась за голову руками, чтобы она не взорвалась от пульсации, и только его мысли тащились
  так что неудивительно, что на следующий день, когда он сел в машину Босса на углу Кристиан-Эккардт-Штрассе и Эрнст-Тельман-Штрассе, Босс сразу заметил неладное и тоже спросил его, черт возьми, что у тебя теперь за фигня? И после того как Флориан только покачал головой, пристально глядя перед собой, Босс лишь добавил: ну и ладно, сегодня день начался хорошо, а ты, похоже, даже не брился!! под этим он подразумевал, что Флориан снова съехал с катушек, но нет, он просто чувствовал себя обремененным, очень обремененным всем, что вчера сказал ему герр Кёлер, и это было не так-то просто, потому что сначала ему нужно было понять герра Кёлера, попытаться понять, что говорит герр Кёлер и что он имеет в виду, это само по себе уже было трудно, отчасти потому, что его познания в физике ограничивались тем, что он успел прочитать с детства, и тем, что он смог понять на курсе под названием «Современные пути физики», который читался в Школе образования для взрослых, расположенной в здании средней школы Лихтенберга: у Флориана был только аттестат об окончании средней школы, позже он окончил профессиональное училище хлебопекарной промышленности: каждый вторник вечером он сидел там среди других учеников, вот уже два года, поднимался на холм по Шульштрассе, слушал, внимал, делал заметки и усердно заканчивал год, затем снова регистрировался на следующий год, чтобы снова посещать тот же курс как В первый раз он не понял многого как следует, и было приятно услышать инструктора, господина Кёлера, еще раз, когда он объяснял чудесный мир элементарных частиц , как он его назвал, и вот однажды герр Кёлер предложил Флориану, что если он поможет ему срубить большую, засохшую ель во дворе на Остштрассе, то он объяснит ему все, чего он не понял о чудесном мире элементарные частицы ; только к концу второго года Флориан смог набраться смелости и отправился к герру Кёлеру в последний вечер курса в подвале средней школы Лихтенберга, где герр Кёлер проводил занятия для взрослых, чтобы сказать ему, что, к сожалению, некоторые вещи все еще не совсем ясны из лекций, которые он посещал в течение двух лет, без проблем, ответил герр Кёлер, Флориан мог бы прийти, если бы он помог ему срубить дерево, но, конечно, Флориан не позволил герру Кёлеру помочь ему в этой задаче, и уже на следующих выходных он сам срубил дерево герра Кёлера,
  аккуратно обрезав ветки, вынося их к садовой калитке, затем, пока герр Кёлер смотрел на него в изумлении, Флориан схватил ствол дерева и, как он есть, одним махом вынес его на улицу, словно это была всего лишь маленькая веточка, и положил его на ветки, чтобы вынести. Это не было таким уж большим делом, но в результате герр Кёлер не только снова всё ему объяснил, но и с этого момента Флориан мог навещать герра Кёлера каждый четверг в семь вечера, на самом деле, сам герр Кёлер это предложил, сначала это было только в следующий четверг, потом в следующий четверг, потом это стало обычным явлением, и вот он здесь, на почте, а перед ним эта женщина, которая никак не могла закончить с посылкой, а у него оставалось всего двадцать минут обеденного перерыва, что он скажет Боссу, если опоздает, он больше не мог врать о так много людей ждали в стоматологической клинике, потому что Босс знал, что в это время дня там не так много народу, после двенадцати пациентов почти не принимали, так что он не мог использовать это оправдание, лучше всего было бы побыстрее все закончить, он наблюдал за Джессикой за стеклом, как она вежливо и терпеливо отвечала на вопросы пожилой женщины, но когда наконец настала его очередь, все пошло не так быстро, потому что теперь Джессика начала тянуть, говоря, ха, что это должно быть, Флориан? Ангела Меркель?! ха, ты что, думаешь, что можешь просто написать ей письмо, и она его прочтет, а?
  и Флориан не знал, что на это ответить, потому что Джессика не славилась своей сведущностью в вопросах, выходящих за рамки повседневной жизни на почте; Джессика и ее муж, после того как они переехали с Бахштрассе, всегда считали, что все единообразно и прозрачно, более того, муж Джессики, герр Фолькенант, в такие моменты даже переигрывал Джессику, говорил: не нужно всей этой ерунды, все так просто, как удар в лицо, и все, хотя взгляд Флориана на эти вещи был совершенно иным, как и в этом случае, когда герр Фолькенант крикнул из помещения для хранения посылок за спиной Джессики: она не собирается его читать, и если ты хочешь отправить это письмо за восемьдесят центов, Флориан, то можешь просто взять свои восемьдесят центов и выбросить их в окно, понимаешь? и он снова сказал: это так же просто, как удар в лицо, и поскольку этот «удар в лицо» напомнил Флориану о том, что его явно ждет, когда он вернется к Боссу, он подтолкнул Джессику и отсчитал восемьдесят центов на прилавке, не
  отвечая кому-либо из них, они не форсировали события, а просто смотрели друг на друга, очевидно, им было всё равно, Джессика пожала плечами и, скривившись, с силой проштамповала конверт, в то время как выражение её лица говорило, что, с её точки зрения, Флориан может швырять свои монеты в окно; и Хозяин тоже ничего не сказал, он просто ударил его один раз, он не упрекнул его ни тем, ни этим, просто ударил его, как обычно, Флориан втянул шею и не дал никаких объяснений, как человек, который знал, что всё это бессмысленно, было 12:47
  и он опоздал на семнадцать минут, так что же ему сказать, что у кабинета доктора Катрин было много народу? в этом не было смысла, Босс и так понимал, что Флориан не ходил ни в какую стоматологическую клинику, но он не смирился с тем, что Флориан будет это скрывать: у тебя не может быть от меня секретов! он кричал на него в машине, когда они свернули на перекрестке на B88 по дороге в Бибру, но Флориан держался, не отвечал, только пристально смотрел перед собой, и на данный момент этого было достаточно, потому что Босс ничего ему не сказал, пока они не доехали до Бад-Берки, но там он только сказал: «Пошевеливайся уже» и «убери этот чертов Керхер»; После обработки тротуара химикатами они всё ещё молча скребли там, где «какой-то несчастный идиот» пролил краску, которую было трудно отмыть. Их так называли, потому что их знали по всей Восточной Тюрингии. Цены у Босса были хорошие, работу он всегда выполнял тщательно, аккуратно, к всеобщему удовлетворению. Ему было всё равно, что было пролито или какие граффити нужно удалить. Спектр их услуг был широк, они занимались всем: чисткой, защитой, пескоструйной обработкой, царапинами на стекле, даже удалением жевательной резинки. Почти всё укладывалось в спектр , как его называл Босс, и спектр должен был быть широким, чтобы вместить почти всё. Понимаешь, Флориан, не только граффити, но и всё, потому что так мы зарабатываем на жизнь. Понимаешь, конечно, ты не понимаешь, такой гигант, но он никогда ничего не понимает, потому что так его называл Босс, когда был в хорошем настроении.
  — это случалось редко, но иногда Босс был в хорошем настроении — тогда он выходил с этим гигантом, говоря, ну, такой охренительно огромный гигант из чистых мышц, но он ничего не понимает, потому что для него существует только вселенная, конечно, вселенная, тогда Босс бил по рулю и поглядывал на него — и теперь, с гораздо меньшей праздничностью, он почти выплюнул слова: Флориан должен покинуть вселенную
  чтобы евреи разобрались, сказал Босс, и уделили больше внимания практическим вещам, как, например, каждую отдельную строку национального гимна, знал ли он весь национальный гимн, потому что он должен его знать, и немец всегда должен начинать с начала, понял ли он?! а не с третьей строфы, какая банда либеральных преступников навязывает нам эту чушь, говоря нам, что мы не можем петь наш собственный национальный гимн от начала до конца, что никто не может отнять его у нас, эти ублюдки, потому что для нас это начало всего: к тому времени Босс орал во все легкие; В пылу своего возбуждения, думая обо всем национальном гимне, он изо всех сил нажимал на газ, почти стоя на педали, когда подчеркивал то или иное слово, заставляя мотор Опеля реветь, и теперь он начинал кричать еще громче, чтобы его было слышно сквозь шум мотора, он орал: пой, Флориан, пой — эти проклятые ублюдки —
  пойте, пусть звучит эта замечательная первая строфа, затем вторая, никто здесь не скажет нам, какой НАШ ГИМН, и Флориану пришлось немедленно начать петь:
   Германия, Германия сверх всех,
   Über alles in der Welt,
   Wenn es stets zu Schutz und Trutze
   Brüderlich zusammenhält …
  мотор ревел, они ехали со скоростью 135 или 140 километров в час, это был максимум, на который Босс отваживался идти на «Опеле», когда они мчались на следующее дело и следующее за ним, и Флориан не мог не присоединиться, потому что всякий раз, когда они ехали куда-нибудь на «Опеле», Босс заставлял его петь — «У тебя такой чертовски безвкусный голос, Флориан, ты что, еврей что ли?» — громогласно орал на него Босс по каждому поводу, а потом орал: «Ну и хрен с ним, в Земперопере ты в ближайшее время точно не будешь выступать, это уж точно», — и немного убрал ногу с газа, как бы выражая свое презрение к Флориану и всем остальным, кто так фальшиво поет; у немца ясный, прекрасный музыкальный слух, твердил он, так что Флориану пришлось отказаться от своих субботних утренних прогулок с фрау Рингер; Вместо этого ему пришлось стирать комбинезон в пятницу, чтобы он мог более-менее высохнуть на улице.
  радиатор к следующему дню, и каждое субботнее утро в одиннадцать часов ему приходилось присутствовать на репетициях, чтобы тренировать свой музыкальный слух, но музыкальный слух не улучшался, голос оставался безвкусным во время многократного пения национального гимна в «Опеле», который Босс купил подержанным, машине было четыре с половиной года, и, конечно, ее нужно было ремонтировать, та или иная деталь постоянно ломалась, так и бывает со старыми машинами, пробормотал Босс, и он не ругал машину, а наоборот, хвалил ее, потому что она, по крайней мере, немецкая, объяснил он раздраженно, а «Опель» всегда будет «Опелем», не так ли? просто время от времени приходится с ним возиться, потому что эти янки все испортили, они действительно испортили этот шедевр, так что Босс все время с ним возился, он был рад это делать, и исключительно в одиночку, а это значит, что когда он этим занимался, Флориану не нужно было быть у Босса, ему даже не разрешалось ступать на двор Босса, что он и так никогда не любил делать из-за собаки, иногда, правда, Босс обсуждал то или иное с соседом, Вагнером, но только с ним, и они просто болтали, и только ему, Боссу, разрешалось прикасаться к Опелю, вы вообще знаете, кто такой был Адам Опель? Босс иногда обращался к Флориану в машине, и Флориан уже отвечал, что он отец Вильгельма и Карла, на что — словно в шутку, которую они оба любили повторять — Босс поправлял его: Вильгельм фон Опель и Карл фон Опель, сказал он, только Флориану не очень-то хотелось это повторять, потому что ему это было не так уж смешно и интересно, по правде говоря, ему было немного скучно, все это тебе скучно, да? Босс почувствовал, заставляя его снова ответить на вопрос, о, конечно, нет, Флориан неубедительно покачал головой, но конечно, тебе все это скучно, я вижу! Босс орал, перекрикивая мотор, какое-то время они ехали молча, затем Флориан получал подзатыльник, как в шутку называл это Босс, просто так, неожиданно, один подзатыльник, и всё, и обсуждение было прекращено: Флориан воспринимал то, что Босс заканчивал обсуждение той или иной темы подзатыльником, как совершенно естественно, и, как человек, принявший свою судьбу, он просто вытягивал шею в такие моменты, потому что Босс был его судьбой, и это нельзя было изменить, он принимал её и ждал ответа на своё письмо из Берлина, но затем, когда ответ явно задерживался, он начинал появляться на почте, когда мог туда попасть в часы работы, так как герр Фолькенант закрывался в шесть вечера; иногда, возвращаясь на «Опеле», они возвращались поздно, и тогда Флориан бежал в Альтштадт, чтобы не
  не помогло, потому что почта не работала, и он не мог навести справки, но иногда ему удавалось добраться туда вовремя; Флориан всегда спрашивал и почтальона, потому что знал, что тот будет каждый вечер пить в пабе IKS до самого закрытия; он спрашивал, но ничего, и Джессика, и почтальон только качали головами, хотя, если уж на то пошло, почтальон теперь качал головой, даже не будучи спрошенным, непрерывно и в основном около закрытия — нет, ничего, и Босс тоже через некоторое время начал спрашивать: какого хрена ты все время ходишь к Джессике на почту, скажи мне уже повежливее — что Флориан должен был на это сказать — она тебе нравится, а? ну, это очень мило, нападать на замужнюю женщину, я сейчас обмочусь, Босс ухмыльнулся и хлопнул себя по колену, и это было только начало, потому что затем он начал смеяться по-своему: его рот был открыт, но не было ни звука, он просто покачал головой с этим открытым, открытым ртом, затем он наклонился к другому лицу, и он думал, что это было уморительно; Босс всегда смеялся так, как смеялся сейчас, затем он шлепнул Флориана по спине один раз, потом еще раз, что Флориан должен был воспринять как своего рода узнавание, хотя Флориан ничего подобного не почувствовал, он только весь покраснел, его улыбка была натянутой, как будто он признавал то, в чем Босс его подозревает, в конце концов он все же улизнул, чтобы скрыться с глаз Босса, потому что, пока они были вместе, ему приходилось быть ужасно настороже, он никогда не мог знать, что Босс собирается придумать, хотя подозрение Босса в его связи с Джессикой было на самом деле лучшим исходом, потому что все стало намного сложнее, когда Босс сообщил ему, что родина нуждается в каждом, и поэтому ему, Флориану, давно пора было перестать откладывать дела в долгий ящик — пора ему встать в очередь и попросить, чтобы его взяли в отряд, потому что так Босс называл своих друзей, отряд, и...
  хотя было не совсем ясно, что это значит — Флориан знал, что у него нет никакого желания быть их частью, он их боялся, вся Кана знала о них: нацисты, повторяли люди пониженным голосом, что делало всё более воинственно выраженное желание Босса ещё более угрожающим, потому что если Флориан запишется в отряд, то ему придётся бороться, день за днём, не только рядом с Боссом (с полной преданностью), но и среди этих нацистов (конечно, без какой-либо преданности), поскольку он мог быть уверен — он знал их достаточно хорошо — что они не оставят его в покое, на него будут оказывать давление, чтобы он сделал татуировку, и он боялся этой татуировки больше, чем стоматологической клиники, он
  не хотел делать татуировку, никакого Железного креста, никакого красноречивого немецкого федерального орла, которого так горячо рекомендовал Босс, у Флориана мурашки по коже бежали по руке от одной мысли об игле и татуировочной машинке с ее пугающим жужжащим звуком, который он сам слышал порой, сопровождая Босса после репетиций в студию Арчи, когда другой новичок или старый участник ложился под машинку, а остальные ждали снаружи, ему хотелось бежать прочь, бесчувственный, в противоположном направлении от того места, где работали эта игла и эта татуировочная машинка...
  нет, нет, и поскольку он чувствовал себя в силах, он даже решительно произнес это вслух, нет, он никогда не собирается делать себе татуировку, это не в его стиле, добавил он тихо, на что, конечно, лицо Босса побагровело от ярости: что, ты не с нами?! Ты же с нами!!
  Где бы ни было мое место, там должно быть и твое место, потому что сколько раз мне нужно говорить тебе, что ты на моей ответственности, сколько раз мне нужно повторять в твои глухие уши: подумай хорошенько и реши, либо Железный крест, либо красноречивый немецкий федеральный орел, потому что на следующей неделе ты идешь со мной и ляжешь под руку Арчи, черт возьми, даже если ты выйдешь оттуда с криками; но слава богу, Флориану пока удалось выпутаться, и он ещё не ложился под руку Арчи, хотя ему всё ещё регулярно приходилось любоваться грудью Босса, сделанной из чистых мышц, на которой цвёл Железный крест, потому что я это заслужил, сказал Босс, и вы тоже должны это заслужить, и он ничего не сказал, он снова спустил рубашку и в качестве объяснения только сказал остальным: у Флориана ещё нет татуировки, он как ребёнок, который писает в постель, единственная проблема в том, что он такой, но я вам говорю, такой сильный, что даже мы впятером не смогли бы удержать его под иглой, понимаете, даже не впятером, он силён как бык, ребята, вот какой он, однажды из-за дорожных работ мы съехали с B88, было грязно, и мы не могли вытащить правую сторону машины из грязи, и вот этот Флориан вышел и поднял весь Opel из канавы со мной внутри, понятно? со мной внутри, и он поднял машину обратно на дорогу, так что вам всем придется уговаривать Флориана, что он хочет эту татуировку, на что остальные не сказали ни слова, они только посмотрели на Босса, который был не слишком доволен этим безмолвным взглядом, он быстро заказал пиво, раздал его отряду, и сказал: за Четвертый Рейх, и они чокнулись по старинке, прямо как настоящие немцы когда-то,
  это означало, что когда они чокнулись бокалами, несколько капель пива пролилось в бокал другого или ему на руку; обсуждение этого вопроса было отложено на время, и Флориан мог надеяться на небольшую передышку: о татуировке обычно не говорили по будням, но ближе к концу недели, чаще всего по пятницам, когда Босс явно был занят предстоящими встречами на выходных, если не было проблем с «Опелем», потому что с «Опелем» всегда были проблемы, либо карданный вал, либо водяной насос, либо радиатор, всегда то или это, какой-то индикатор всегда мигал, а это означало, что по субботам сначала нужно было заняться ремонтом, они ехали за запчастями либо к Адельмейеру, либо к Эккардту, но ни в коем случае не к Опитцу, потому что их носы были заткнуты за воздух, эти люди из «Рено», они ни черта не смыслили в «Опелях», — инструктировал Флориана Босс, и поэтому они ехали к Адельмейеру или к Эккардту; после чего Флориану не разрешалось ступать ногой во двор, Босс входил, и Флориан быстро закрывал за собой ворота, так как собака лаяла, дергая за цепь, и Флориан только говорил: ну что ж, я пойду, и уходил, если шел дождь, то он шел в Herbstcafé или к фрау Ринг в ее библиотеке, а если дождя не было, то он отправлялся на свое любимое место на берегу Заале, где под двумя каштанами перед спортивными площадками, расположенными почти прямо на берегу реки, возле небольшого мостика, стояли две скамейки; Флориану очень нравилось это место, и если Босс возился с машиной и не было дождя, то перед ним тянулись часы, часы, в течение которых он мог сидеть здесь в одиночестве на той скамейке, которая была короче, и продолжать обдумывать то, что он услышал от герра Кёлера, чтобы переварить здесь, на скамейке, события, пока он праздно сидит; Гандбольное поле было сравнительно далеко, крики оттуда были едва слышны, и он думал о том, что ему делать, что могло случиться в Берлине, потому что ответа не было; вчера он ходил спросить герра Фолькенанта, а также спросил почтальона, но они оба только покачали головами, хотя и не с сарказмом, как вначале, а скорее с сожалением, так что Флориану было о чем подумать, а именно, что ему делать, или вообще что-то делать, вот над чем он ломал голову, сидя под одним из каштанов у мостика, потому что его чрезмерное нетерпение тоже сыграло свою роль: он, конечно же, не мог ожидать, что канцлер Германии немедленно прочтет его письмо, поймет его и сразу же ответит ему , так что, возможно, будет лучше, если я постараюсь потерпеть еще немного, решил он,
  сидя на скамейке пониже под одним из двух каштанов возле небольшого мостика, а затем слушая шум небольших порогов Заале, когда быстрые волны мелководья разбивались о речные камни, отполированные на своем пути, он слушал мирное, звенящее, сладкое журчание воды и думал о том, как трудно, как ужасно трудно связать это сладкое журчание с той пространственной пустотой, в которой из ничего возникнет что-то; в связи с этим герр Кёлер также сказал, что именно поэтому он прекратил свои собственные исследования квантовой физики, решив говорить на эту тему только на своих вечерних занятиях и только до тех пор, пока у него еще будут записываться студенты; он отвернулся от квантовой физики именно потому, что ее нельзя было примирить со здравым смыслом, и поэтому он искал чего-то другого, что требовало бы только и исключительно здравого смысла, — конечно, он не обсуждал эти вопросы в Школе образования для взрослых, где он ограничивался чудесным миром элементарных частицы в противоположность ужасающему миру элементарных частиц — герр Кёлер искал и нашёл это нечто, и именно поэтому в течение многих лет его основным занятием была метеорология, он даже управлял собственной небольшой любительской метеорологической станцией, а также частной метеостанцией, зарегистрированной на государственной радиостанции Mitteldeutscher Rundfunk и в Ostthüringer Zeitung , он построил её сам за долгие годы работы, и теперь у него было всё необходимое для такой частной метеостанции: он мог измерять температуру, скорость ветра, влажность воздуха и давление, поначалу он мог делать это много, затем, по мере того как его репутация росла, и он мог опираться как на норвежские, так и на метеорологические данные MDR, желание внутри него расширить количество инструментов, имеющихся в его распоряжении, как он это называл, становилось всё сильнее, он хотел сконструировать свой собственный химический актинометр — потому что всё, что у него было, это актинометр Майкельсона-Мартина, купленный тайком, коммерческий химический актинометр был недоступен по цене, но всё же — он спрашивал себя — какой вид метеорологом-любителем он был бы, если бы не изготовил собственные измерительные приборы; и герр Кёлер рискнул заняться самодельным изготовлением, и попытка оказалась настолько блестяще успешной, что его соседи, которые абсолютно ничего в этом не понимали, сразу же пришли посмотреть на чудо, но люди из MDR и Ostthüringer Также появилась газета Zeitung , положив начало плодотворному
  В сотрудничестве, Адриан Кёлер — герр Кёлер немного повысил голос — имел в своём распоряжении признанную метеорологическую станцию, хотя профессионалы не очень любили подобные вещи, они обычно просто улыбались любителям, так же, как улыбались ему поначалу, и совершенно правильно, добавил он, но в конце концов они приняли его, благодаря его реализации, если можно так выразиться, самодельного химического актинометра; он надеялся и верил, что немецкая и норвежская метеорологические службы, а также MDR иногда заглядывали в его данные, может быть, — он слегка склонил голову набок, — кто знает, в любом случае, он мог предоставлять довольно надёжные прогнозы погоды для Каны и окрестностей, и его это устраивало, у него не было желания ни с кем конкурировать, да и как он вообще мог это делать, он просто влюбился в метеорологию; это было совсем не похоже на квантовую теорию, где принятие абсурда было основным требованием в метеорологическом прогнозировании...
  Хотя, конечно, это влекло за собой относительность и неопределенность — человек имел дело с вероятностями, но только до тех пор, пока не начинал идти снег или температура не поднималась выше 28 градусов по Цельсию. Если он предсказывал снег, он был счастлив, и если он предсказывал температуру выше 28 градусов по Цельсию, он тоже был счастлив, потому что ему было достаточно Каны, и этого было достаточно, если люди — или, по крайней мере, некоторые из них здесь — осознавали, что стоит следовать его прогнозам погоды, поскольку многие чувствовали, что герр Кёлер делал свои прогнозы только для них: не езжайте слишком рано по L1062 в направлении Сейтенроды, потому что возможен ранний утренний туман, и лучше пока избегать этой лесной дороги, или возьмите зонтик, потому что возможен дождь, тридцатипятипроцентная вероятность дождя между двумя и шестью часами вечера была достаточно высокой, чтобы положить зонтик в сумку, а что касается меня, сказал герр Кёлер, улыбаясь, этого достаточно, одним словом, я признаю вам, Флориан, что я делаю всё это только для собственного развлечения, некоторые любят выращивать розы, другие каждый год перекрашивают свои дома, но что касается меня, то я просто хотел бы знать, будет ли туман на B88 рано утром в течение следующих трёх дней, то есть жители Каны могут отправиться в путь на своих машинах немного позже, и это всё, сказал он, и, по сути, Флориан, ты тоже должен найти какую-нибудь простую науку, которая тебе понравится, почему бы не остаться в том, что ты изучал? Почему бы не стать пекарем? Но Флориан лишь покачал опущенной головой, как бы говоря: к сожалению, мне это не дано, это не то, что я могу выбрать сам, я должен быть озабочен сутью того, что ты,
  Господин Кёлер, показали мне, и я очень обеспокоен — ну же, господин Кёлер сделал жест, тебе не о чем беспокоиться, мой дорогой сынок, потому что когда-нибудь квантовые физики все выяснят, только мы не доживем до этого дня; ну, в том-то и дело, — сказал Флориан, печально глядя на него своими большими светло-голубыми глазами, — вот чего я боюсь, что не доживу до этого; но бояться нечего, герр Кёлер покачал головой и поправил очки: посмотрите на небо, посмотрите на эти облака, на эти пробивающиеся солнечные лучи, это осязаемые вещи, не нужно так увлекаться всей этой проблемой вакуума, потому что вы можете в итоге утонуть в ней навсегда, тем более что то, что так тяготит вас, — это не банкротство квантовой физики, а банкротство ограниченного человеческого разума — вот что сказал герр Кёлер, но напрасно, потому что Флориан был так глубоко погружен в ту единственную мысль, которая захватила его из всего, что герр Кёлер объяснял ему каждый вторник вот уже два года в подвале Лихтенбергской средней школы, объяснял ему точно и с поистине просветляющей, почти зажигательной силой, что Флориан должен был остановиться, и он действительно остановился, а затем он утонул, и он утонул окончательно, и он чувствовал — он признавался порой герру Кёлеру — что он никогда уже не будет таким, как прежде, потому что он никогда не мог подумать, что мир, под угрозой ужасного события, будет открыт для разрушения, которое может произойти в любой момент, и не только разрушения; уже начало начала ужаснуло его, и он сказал: если и вправду все балансирует на этом острие разрушения, то так должно было быть и тогда, когда мы появились на свет, и поэтому я больше не могу быть счастлив, герр Кёлер, когда я смотрю на небо, потому что меня всецело охватывает ужас, я чувствую, насколько беззащитна, настолько беззащитна вся вселенная, и поскольку его наставник был серьезно встревожен тем, как Флориан всегда разражался слезами в этом месте, он пытался утешить его: послушай, сын мой, все это просто физика, наука; и наука не находит ответа на эти вопросы прямо сейчас, это точно, пока нет, сын мой, пока нет, и так было всегда, наука всегда ставит вопросы, на которые у нее нет ответов, и все же: несмотря на все трудности, ответ придет, и ответ на этот, казалось бы, неразрешимый вопрос придет, в этом вы можете быть совершенно уверены, — и после одного из таких разговоров, когда Флориан ушел, герр Кёлер сидел, сгорбившись, в своем
  кресло, обвиняя себя и спрашивая, почему он говорил о неразрешимых проблемах физики с Флорианом; в некоторых отношениях он был еще ребенком; хотя и удивительно умный и восприимчивый, он ничего по-настоящему не понимал, а лишь преобразовывал в свою собственную своеобразную систему; в других отношениях его плохо истолкованные знания только держали в ненужном возбуждении его слишком чувствительную душу, склонную к меланхолическому восторгу; сколько раз герр Кёлер хотел прекратить разговор о чудесном мире элементарных частиц , потому что мир элементарных частиц был как раз не чудесным, а ужасным; Сам герр Кёлер не принимал всё это так близко к сердцу, но вот этот ребёнок вырос до гигантских размеров, этот ребёнок, которому было просто бессмысленно повторять, пытаться убедить аргументами (теперь всё равно было слишком поздно), что наука когда-нибудь решит эту проблему, потому что не было ясно, решит ли её наука, — обескураженный герр Кёлер наблюдал за крошечным жуком на полу, который с трудом продвигался вперёд по тонкой трещине откуда-то куда-то, конечно, были некоторые вопросы, на которые физика должна была дать ответы, а это означало, что физика не знала ответов на самые существенные и фундаментальные вопросы , более того, физика постоянно ставила себя в положение, когда она задает неразрешимые вопросы, вечно сталкиваясь сама с собой, а затем оставляя людей в отчаянии, заставляя их гадать, что же будет дальше, что именно из всего этого получится, что, конечно, не означало, что Флориан был прав, полагая, что экспериментальное доказательство как предсказания Дирака, так и сдвига Лэмба открыло ящик Пандоры; по священному убеждению герра Кёлера будущее было вовсе не таким пугающим; Флориан преувеличивал, и все же сам Флориан не считал, что преувеличивает что-либо, так что когда ему пришло в голову, как это произошло через некоторое время, что, возможно, его письмо вообще не дошло до канцлера, что оно могло застрять в каком-то бюрократическом лабиринте, он на этот раз не выбрал терпение, а вместо этого решил, что сядет в свой первый свободный час, чтобы написать новое письмо с намерением объяснить серьезность последствий , но затем, когда у него появился этот свободный час, Флориан начал с того, что обратил внимание канцлера на проблему: начиная с субатомного состояния и продвигаясь к измерениям, воспринимаемым нами, мы сегодня являемся свидетелями процесса устойчивого замедления внизу, в атомном и, соответственно, субатомном хаосе — независимо от того, что ничего подобного «скорости» не существует
  там внизу — череда событий ужасающей скорости, или, как бы это сказать, даже быстрее ужасающей скорости, трудно сформулировать это словами, пока я пишу вам, госпожа канцлер, происходит вечно молниеносная серия событий и даже это, эта «молниеносность», только приблизительно, более того, вводя в заблуждение, выражает то, что происходит, к сожалению, по мере того, как мы продвигаемся к более крупным единицам во все более замедляющемся концептуальном поле; внутри, как видно из глубинного мира кварков, где соответственно нет времени для времени, если мы отсюда исходим, применяя этот метод, приближаемся к макроскопическим измерениям, то внутри этого очень, очень, очень замедленного состояния мы должны предположить, что существует Нечто, что мы воспринимаем как мир, и только в этом состоянии необычайного замедления имеет смысл говорить о времени и пространстве внутри этой безумной бесконечности возникновения и прекращения, потому что вообще говоря, в глубине нет ни времени, ни пространства, и вот в этом-то и заключается проблема, потому что применительно к глубинной структуре реальности вопрос возникновения или прекращения существования СОВЕРШЕННО не стоит: в этом уничтожающемся мире материи и антиматерии ничто не возникает и ничто не исчезает, потому что к тому времени, как что-то возникает, оно уже не существует. существуют , потому что фотон, который освобождается в этот момент, есть свет, а свет есть само ничто , скорости времени и пространства не существует , и также не существует никакого вида Нечто, к сожалению, и еще большая проблема в том, что, следовательно, там внизу, в глубине, вообще ничего не существует , для этого Нечто нам нужно было бы подняться к другой точке зрения, нам нужны были бы другие обстоятельства, и суть этих обстоятельств — я повторяю!!! — в том, что мы должны ужасно замедлить наше восприятие, чтобы нам могло явиться, как пространство, как время, как место и длительность событий, Нечто; но дерьмо — тут слова перестали функционировать, и ручка замерла в его руке, потому что Флориан слишком хорошо знал, что так разговаривать нельзя, особенно с канцлером, Ангела Меркель не одобряла ругательств, в частности пошлостей, и это она сочла бы пошлостью, Флориан наморщил лоб, перед ним возникло лицо Ангелы Меркель, затем вся Ангела Меркель, ее движения, ее осанка, ее походка и это привлекательное лицо, эта прекрасная красота, которую он должен был принять во внимание, не то чтобы он выражался каким-то особенно необычным образом, нет, вовсе нет, здесь, в Кане, даже старушки часто употребляли слово «дерьмо», но в этом
  В одном случае, в письме, написанном канцлеру, этого явно нельзя было допустить, он перечитал письмо, и слово действительно выскочило, ему стало стыдно, как оно вырвалось у него в конце письма, и все же он не мог его вычеркнуть, потому что как это будет выглядеть, как будет выглядеть письмо канцлеру, в котором будет перечеркнутое или заштрихованное «дерьмо»? Нет, надо начинать сначала, решил он, поэтому он принялся за это и переписал все, что написал, на чистый лист бумаги формата А4, но теперь без слова «дерьмо», и он спокойно продолжил, показывая, что он записывает все это, потому что считает нужным расширить угрожающую ситуацию, обрисованную в его предыдущем письме, а именно, он считал, что его предыдущее описание ужасающего состояния мира более чем достаточно демонстрирует серьезность ситуации — мира, в котором мы живем, в котором наши дни сочтены, только мы не знаем, сколько дней осталось, возможно, едва ли любой — и именно поэтому Флориан взял на себя смелость обратиться к канцлеру, и он надеялся, что его письмо встретит ее понимание, поскольку он с нетерпением ждал ее ответа здесь, в Кане, он был Хершт, написал он, полное имя Флориан Хершт, с нетерпением ждал ее ответа, и он запечатал новый конверт и уже направился на почту, и хотя у него было полно времени, он поспешил по Банштрассе, затем по Йенайше-штрассе, к Росштрассе, чтобы наконец встать в очередь перед Джессикой; герр Фолькенант крикнул, увидев Флориана: ну, что мы можем сделать? для тебя сегодня тоже ничего не пришло, на что Флориан махнул ему рукой: о, не об этом, и он указал на новый конверт, о боже мой, Джессика покачала головой, когда он протянул ей конверт и она увидела адресата, снова это?! Флориан, неужели ты не понимаешь, что такие высокопоставленные люди никогда не читают подобные письма?
  мы не можем до них добраться, понимаете, они там, наверху, и она указала на потолок, потом на землю и добавила: мы здесь, внизу, понимаете? Но Флориан только улыбнулся и отсчитал свои восемьдесят евроцентов, он считал само собой разумеющимся, что всё не так, и Ангела Меркель не такая, Ангела Меркель прислушивалась к голосам простых граждан, более того, в последние дни он относился спокойнее к своему первому письму, так как он также считал само собой разумеющимся, что его первое письмо рано или поздно доберётся до адресата, бюрократическим лабиринтам или нет, только канцлеру нужно было подумать среди тысяч своих дел, что нужно сделать, потому что это дело было очень важным, важнее, чем
  что-либо еще: если канцлер это понимала — а Флориан делал все возможное, чтобы она это поняла, — то было совершенно ясно, что она не будет колебаться ни минуты и созовет Совет Безопасности, потому что, естественно, она, Ангела Меркель, не могла справиться с этим вопросом одна, к сожалению , нужны были все главы государств или, по крайней мере, самые важные из них, высшие лица, принимающие решения, и причем молниеносно, потому что это не терпело отлагательств; Флориан с облегчением пошёл вверх по Росштрассе, потому что ему хотелось спуститься с холма в противоположном направлении к Фарфоровой фабрике возле Хоххауса, где он жил на самом верхнем этаже с самого начала, с тех пор как его выписали из Института, и Хозяин взял его под своё крыло, потому что именно так он должен был описать то, что сделал Хозяин, действительно, всё было благодаря ему, то, что он смог получить квартиру в этом Хоххаусе, не остаться безработным в этой огромной безработице — как напомнил ему Хозяин, его обучение в хлебопекарной промышленности ни к чему не привело — у него не было личных вещей, только рюкзак, который он постоянно сжимал в руках, тогда как Хозяин раздобыл ему серый комбинезон и кепку Фиделя Кастро и научил его искусству чистки поверхностей, то есть, он дал ему настоящее ремесло, объяснил ему Хозяин, еженедельную зарплату в кармане, пособие Hartz IV с субсидией на аренду и всё — жизнь Флориана Теперь он был в безопасности, и за это он должен был поблагодарить Босса, Босса, у которого не было ни детей, ни жены, так что Флориан был как будто его сыном, ты дитя, которого мне доверили, Флориан, и поэтому ты будешь делать то, что я говорю, ты будешь делать это, когда я тебе скажу, и ты будешь продолжать делать это столько, сколько я тебе скажу, и Боссу приходилось объяснять все в кристально ясных подробностях и повторять это постоянно, потому что, ну, Босс объяснил своим дружкам, хотя он и выглядит как человек, который мог бы учиться в университете, я бы даже не дал ему в руки мобильный телефон, потому что, с одной стороны, он гений, но с другой стороны, этот ребенок не в себе, каким-то образом он не осознает себя, вы знаете, какой он гигант, но если на него кричать, он убегает, ему даже в голову не приходит встать на свою позицию и дать отпор, хотя, если бы он захотел, он мог бы прикончить нас голыми руками, вот что Я говорю вам, на что остальные вообще ничего не сказали, хотя они вообще не были склонны много говорить, вот что это было за подразделение, мало слов и много дел, вот тот дух, который руководил ими, когда в пятницу или субботу вечером, или если был
  праздник, они собирались и составляли свои планы, выраженные в немногих словах, если возникнет необходимость проявить силу, оказать защиту или если им придется оказать сопротивление, проще говоря: если им придется где-то присутствовать; и они собирались вместе, конечно, в настоящие праздники, потому что их было много, прошлое богато, мы никогда его не исчерпаем, отмечал Фриц, никто не может у нас этого отнять; среди них никто не был назван начальником, командиром, командиром подразделения, никто не был назначен таковым; Они считали Босса всего лишь своего рода лидером мысли, потому что здесь, среди них, царила демократия, это , товарищи, как бы сказал один из них, настоящая демократия, и наше подразделение здесь основано на словах и делах, которые открыты, прямые и искренние, потому что то, что мы защищаем, — это ценность, единственная ценность, которая когда-то ещё существовала, хотя её выживание теперь зависит только от нас, вот как обстоят дела, товарищи, теперь всё на нас, говорили они друг другу в доме на Бургштрассе 19, потому что он принадлежал им и поэтому они называли его Бургом,
  «Замок», а что касается этого Бурга, то эти грязные менты не могли с ними связываться; он прекрасно символизировал все, что их объединяло, их клятву защищать родину, это и ничего больше, и это была не такая уж маленькая задача, это было всем, окруженные враждебной средой, потому что, конечно, по большей части город и вся драгоценная Тюрингия были населены подонками, трусами и оппортунистами, и не только Тюрингия, но и вся страна была продана антинационалистическим силам через козни лживых и — как выразился Фриц —
  Международные финансовые органы заявили, что здесь исчезло все, что когда-то говорило о славном прошлом, о жертвах отцов и дедов, о самопожертвовании, верности, немецких идеалах и гордой защите расы...
  ушли, так что они, немногие, должны были стоять наготове, они знали это: никто их не призывал, каждый собрался по своей воле и нашел других, им не нужно было организовываться, отряд просто собирался в одной точке и ждал того времени, когда они смогут вступить в действие, как они называли тот момент, который означал бы начало битвы за Четвертый Рейх, в один прекрасный момент наступит День X, они ждали уже много лет, того дня и того часа, когда они скажут: до этого места и не дальше, и встанут со своих стульев на Бургштрассе 19; они достанут свое оружие из укрытий и приступят к своей задаче, и не будет пощады — они пили за это каждую пятницу или субботу вечером на Бургштрассе 19 или в конце настоящего праздника, когда
  Они вернулись в Бург, они не посещали пабы и т.п., как многие другие подобные группы в Тюрингии или Саксонии, не они, потому что им не было интересно выставлять себя напоказ. Такие группы были в Тюрингии и Саксонии, да и в других местах тоже. Они о них знали, конечно, они о них знали, те другие, которым было достаточно иметь подключение к Интернету. Они надели свою коричневую форму и размахивали своими хитрыми маленькими флажками тут и там, как во время первомайского марша в Плауэне. Но с точки зрения подразделения, это был просто цирк, и им не нужен был цирк, они хотели войны, и нам нужно бояться не мигрантов, сказал Босс, мы не похожи на те другие группы, которые изо дня в день кричат о мигрантах то и сё, о том, как они впускают в свои ряды людей в скатертях и в платках, людей в парандже и курильщиков трубок, которые собираются отнять Германию. от нас, черт возьми, он повысил голос, мы должны сосредоточиться не на мигрантах, а на евреях, потому что они уже забрали то, что принадлежит нам, и нет, нет, у нас нет причин создавать альянс с какой-либо другой группой, потому что мы не хотим быть большими, мы хотим, чтобы Германия снова стала большой, это наша миссия, на что остальные кивали, день за днем это послание вдохновляло их, так они вдохновляли друг друга в Бурге, не помпезными речами, они презирали помпезность, это было подразделение, и они были солдатами, товарищами, борющимися в тяжелой, роковой ситуации, в которой оказалась Германия, Босс часто говорил об этом Флориану, чтобы тот мог ясно понять эту огромную гребаную ситуацию, но его слова едва доходили до Флориана, ты вообще слушаешь?! он громогласно набросился на него и ударил его по шее, на что Флориан, конечно же, кивнул: он слушал, конечно же, слушал, но не слушал, потому что думал только о том, сумел ли он достаточно ясно выразиться в двух отправленных им письмах, между которыми прошло уже больше двух месяцев, и имел ли смысл упоминать во втором письме, что относительность времени и пространства и так называемых событий рано или поздно приведут к неизбежному исчезновению реальности, и было ли правильно поднимать эту тему, не разъясняя далее, на чем именно должно быть сосредоточено внимание в Берлине, но он не мог сколько-нибудь утешительно ответить на вопросы, которые сам себе задавал, так что на следующий рабочий день, после отправки второго письма, он пожалел, что упомянул время и отчаянную необоснованность всех основных понятий, связанных с ним; мне удалось лишь сбить канцлера с толку,
  он думал всё более раздражённо, ведь это не суть, я должен говорить с ней о сути, а не о своём собственном смятении, это моя собственная проблема, тогда как суть касается канцлера Германии Ангелы Меркель, именно она должна действовать, потому что только ей можно доверять, лишь бы я формулировал ясно и внятно, Ангела Меркель поймёт, — но из этого ничего не выйдет, именно его ясные и внятные формулировки ничего не дадут, потому что в тот вечер, когда он после работы вернулся домой на седьмой этаж Хоххауса и сел писать новое предупреждение Берлину — поправку к своему предыдущему посланию, —
  Флориан больше не был способен на лаконичную формулировку, а мысль о том, что он может не уловить суть того, что ему нужно было сказать, настолько его раздражала, что он не мог вымолвить ни слова, хотя на следующий день ему не нужно было идти на работу, а прямиком в бой, — именно так крикнул ему Босс, когда рано утром следующего дня, гораздо раньше обычного времени их встречи — это была уже середина ночи — он позвонил в свою квартиру на седьмом этаже, и когда Флориан сонный высунулся из окна, Босс закричал: «Красная тревога! Флориан! Красная тревога!» Не нужно бриться, потому что мы идем в бой, мне только что звонили из Айзенаха, — объяснил он в «Опеле», наклоняясь над рулем и нажимая на газ, — Баххаус осквернили, я хотел взять свой пистолет-пулемет, но пока давайте посмотрим, что там есть, и они посмотрели и увидели, что там было, Баххаус в Айзенахе, который функционировал как музей, не был местом рождения Баха, как считалось ранее, — объяснил Босс, когда они приблизились к месту происшествия, — дом, где родился Бах, находился на Риттерштрассе, но место рождения или нет, именно здание Баххауса в Айзенахе стало центром культивирования наследия Баха, и мы принимаем это, нас это устраивает, и объяснение Босса прервалось, потому что они прибыли, припарковали машину и подошли к зданию, и Босс только издал нечленораздельный крик, когда они столкнулись с двумя большими граффити, по-видимому распылил акриловую краску по обе стороны входных ворот накануне вечером: вечером ее там не было, заявил охранник музея, который всегда закрывался в шесть вечера, все прошло как обычно, я закрыл вход, так он сказал полицейским, потом я оглянулся, вот так, и он показал, как он оглянулся, потому что я всегда так делаю, все было как обычно, это, должно быть, произошло поздно ночью, потому что вечером еще есть несколько
  люди здесь, в основном молодежь и бездомные, пьют пиво, но я уверен, что это были не они, эти дети и бездомные из Айзенаха плохие, они плохие, но они не способны ни на что подобное, это был какой-то мигрант, я клянусь, это был какой-то мигрант, и охранник музея раздвинул руки, а затем таким же образом, используя те же слова, он снова и снова рассказывал эту историю заинтересованным и ужаснувшимся, которые, увидев суматоху и полицейскую машину с мигалками, быстро собрались после того, как музей открылся, а Флориан и Босс приступили к работе; Босс тщательно осмотрел краску, в то время как по меньшей мере пятьдесят или шестьдесят местных жителей стояли там, изумленно глядя на него, беря образец и медленно растирая его между пальцами, все время глядя в небо, его глаза были закрыты, как будто он не только осматривал, но и энергично изучал этот материал своими пальцами, бормоча «хмм», затем он взял еще один образец, поместил капельку краски в рот кончиком пальца и с силой выплюнул ее; он в ярости ударил по стене, ударив кулаком по морде животного, облитого краской, слева от входа, что заставило толпу немного отступить, и наконец Босс сказал Флориану принести определенный вид растворителя и определенную кисть, этот краскопульт и ту наждачную бумагу, Флориан принес все, явно напуганный, не людьми, стоящими вокруг, а необычным поведением Босса, он не понимал, что происходит, и был немного сбит с толку, он знал, что если Босс ведет себя так, то возникла большая проблема — потому что чего этому подону нужно?! Босс бушевал в машине по пути обратно, его лицо было красным как свекла, что он пытался доказать, распыляя слово МЫ и эту ВОЛЧЬЮ ГОЛОВУ, можете ли вы мне это объяснить?! Ты не можешь, потому что нет объяснения такому подону, и теперь, блядь, скажи мне, почему этот кусок дерьма с отвислым ртом, со слюной, стекающей по его лицу, и слизью, капающей с его крючковатого носа, осквернил и поругал такое место, как это, Национальный Символ! Это БАХХАУС!! Это АЙЗЕНАХ!!! Ублюдок, Флориан, я убью его, блядь, я найду его и задушу его двумя голыми руками, медленно, так медленно, как только смогу, я буду смотреть, как он выпучит глаза, я буду смотреть, как этот ублюдок высунет язык, потому что он за это заплатит , мы заставим его заплатить за это , и Босс ударил по рулю и продолжал жать на газ или тормозить, даже не взглянув в зеркало заднего вида, каждый раз, когда они тормозили, Флориан боялся, что их ударят сзади, я собираюсь отрезать ему член! Босс закричал: «Я собираюсь засунуть это ему в
  слюнявый рот, а потом я возьму краскопульт и засуну ему это В ЖОПУ, понимаешь?! Флориан?! Ты слушаешь?! Флориан испуганно кивнул, но он чувствовал такое напряжение, что у него дрожала голова, пока он пристально смотрел на B88 и B90 по дороге домой, потому что он не смел ничего сказать, не смел ничего спросить, хотя ему и не о чем было спрашивать, потому что, как и Босс, он не мог понять смысла этого непонятного граффити, нарисованного на входе в Баххаус. С тех пор, как он начал работать с Боссом, ничего подобного не случалось. Обычно их нанимали, чтобы отмывать граффити с бетонных стен, с глухих домов, под мостами, вдоль железнодорожных путей, с поездов, с пригородных брандмауэров, со всех этих и подобных мест, но музей…
  это было совершенно беспрецедентно и возмутительно и для Флориана: Босс объяснил, что якобы неписаный закон этих осквернителей мира, слава богу, никогда не нападать на статуи, фонтаны, дворцы, церкви или музеи — до вчерашнего вечера, конечно — и просто посмотрите на Баххаус, один этот факт потряс бы Флориана, если бы он не был еще больше потрясен состоянием духа Босса, он никогда не видел его таким, хотя Флориан хорошо знал, что значил для Босса Иоганн Себастьян Бах: не просто один композитор среди многих, а небесное существо, посланное с небес, пророк, святой, который, как он часто упоминал Флориану, когда у них выдавался лучший день, вписывал в каждую отдельную ноту суть Немецкого Духа, связь немцев с Высшими Идеалами; Босс хотел украсить знамя части не Гитлером, не Мюллером, не Дёницем, не Моделем, не Дитрихом и даже не Динелем (как и другие), а БАХОМ, хотя его перекрикивали, а другие говорили: лучше Гитлером, или Мюллером, или Дёницем, или Моделью, или даже Динелем: они не смогли прийти к соглашению, так что пока вопрос о том, кто окажется на флаге части, оставался нерешенным, самое главное было, чтобы флаг хранился в самом секретном месте, а не в Бурге, где копы могли снова наброситься на них, потому что какой-то подонок донес на них после первых крупных драк, и появился спецназ и арестовал Фрица, на имя которого был снят дом, а эти копы их не поймали, потому что они даже своих законов не знают, хотя они могли снова появиться...
  Итак, они распределили самые важные предметы по разным укрытиям в неизвестных местах, но хватит об этом, сказал Босс Флориану, когда сам начал говорить о флаге, на котором я — сказал он, указывая на
  сам правой рукой, а левой рулил — может воображать только и исключительно БАХА, поэтому я и основал Симфонический оркестр Кана, и поэтому надо погружаться в то, что слышишь по субботам на репетициях, ведь чтобы понять Баха, нужен хороший музыкальный слух: для этого есть душа, но нет уха, и за этим последовал еще один шлепок, Флориан втянул шею и безучастно посмотрел на дорогу через лобовое стекло, а Босс снова начал: тебя всегда так интересует вселенная, но почему тебя это интересует, почему тебя больше не интересует Бах, здесь жил Бах, здесь жили все Бахи, если ты случайно не знаешь, и, по сути, это Национальный баховский регион, настоящий тюрингский немец занимается Бахом, а не вселенной, потому что для нас вселенная начинается в Вехмаре и заканчивается в Лейпциге, понимаешь?! Понятно?! — Флориан кивнул, но не понял, и жизнь начала возвращаться в привычное русло. Им и в голову не приходило, что то, что случилось в Айзенахе, может повториться. Варварское нападение казалось единичным случаем, и через некоторое время даже Хозяин перестал о нём упоминать. Месяцы шли, было лето, затем начало осени, потом похолодало, но Флориану почти не приходилось включать отопление. Центральное отопление в Хоххаусе всегда было включено на полную мощность, так что приходилось открывать окно, потому что в более тёплые дни по ночам всё ещё было так тепло, что он не мог спать, только у открытого окна. Потом наступила настоящая зима. Однажды по радио объявили, что зима закончилась, потому что наступила весна. Потом всё снова почти стремительно перешло в лето. Потом наступил тот день, крайний срок, который Флориан дал для ответа из Федерального канцлерамта. Но ответа так и не последовало. Так что с этого момента Флориан считал, что какой-то чиновник чинит препятствия в Федеральном канцлерамте. Это могло быть единственной причиной того, что он не получил ответа, ведь прошел год с тех пор, как он отправил свое письмо, а сейчас уже было 31 августа, и поэтому Флориан в последний раз отправился на почту и, убедившись, что письмо не пришло, поспешил вниз по склону и сел в буфете Илоны рядом с Баумарктом за боквурст и малиновую газировку Джима Хима, и на этот раз он не принимал участия в разговоре с другими клиентами, а именно он не слушал, как они говорили о том, как возмутительно долго идет ремонт автобана B88, или как пособия Hartz IV снова задержались на один день, ничего не делалось, даже не приносились извинения, Флориан не слушал их, потому что он
  решить, что делать, и он решился, он съел свою колбасу, выпил малиновую газировку Jim Him, поднялся в свою квартиру на седьмом этаже в Хоххаусе, достал лист бумаги формата А4, сложил его пополам, по линии сгиба оторвал нижнюю половину, а на верхней написал: Ангела Меркель, канцлер Федеративной Республики Германии, а затем написал: Sehr geehrte Madame Kancellor, я приеду 6 сентября в полдень, Гершт , и он вложил его в конверт, он надписал его обычным образом, он отдал его Фолькенантам, затем поспешил к дому герра Кёлера, который приветствовал его именно в этот день, сказав, что хорошо, что Флориан пришел, потому что у него есть что-то очень важное, чтобы обсудить с ним, герр Кёлер усадил Флориана и, после того как сам довольно долго шагал взад и вперед по комнате, молча, встал перед Флорианом, поправил очки на переносице двумя пальцами и сказал: послушай, сын мой, я должен тебе кое-что сказать, во-первых, что ты путаешь две вещи, по крайней мере две вещи; из всего, что я вам объяснил, вы почему-то считаете, что что-то возникает из ничего, следовательно, что что-то также закончится ничем, и вы никогда не принимали во внимание, что я всегда относился к этому предмету с оговорками, вы не обращали внимания, поэтому обратите сейчас особое внимание: последствия вытекают из очень деликатных предпосылок, невозможно вывести безрассудные выводы, я, по своему первоначальному образованию, учитель математики и физики, но только учитель, а не высококвалифицированный научный ум, и, возможно, именно поэтому я недостаточно ясно говорил об этих вещах и поэтому не смог дать правдоподобную картину в ответ на вопросы, которые вы мне задавали; Теперь, однако, я больше не могу стоять в стороне, пока ты всё больше погружаешься в собственные интерпретации, потому что я слышал от Волкенантов, что ты шлёшь письма Ангеле Меркель, не делай этого, сынок, Ангела Меркель никогда не прочтёт твои письма, они даже не отдадут их ей, но что ещё хуже, даже если бы прочли, то что Ангела Меркель подумала бы о нас здесь, в Кане? Что все здесь сумасшедшие?! потому что я знаю, или, точнее, я подозреваю, что ты пишешь Ангеле Меркель, я знаю, чего ты боишься — вот о чём ты ей писал, не так ли? Да, это так, — ответил сам себе герр Кёлер, потому что Флориан молчал, но, мой дорогой сынок, — он сел напротив Флориана
  —
   откуда-то куда-то
  Я уже говорил это несколько раз, но напрасно, потому что ты никогда не обращаешь внимания, ты смешиваешь две вещи: события, которые предположительно произошли в первую сотую долю секунды после Большого взрыва, и процесс, происходящий с тех пор и в нашем присутствии, ты их смешиваешь и думаешь, что это «возникновение из ничего» происходит сейчас, но это не так, сын мой, обрати на меня внимание, ты напрасно мучаешь себя в связи с Большим взрывом, потому что это всего лишь теоретическое соотношение, оно никогда не было доказано экспериментально, что я объясняю следующим образом: возникновение материального мира произошло синхронно с одним миллиардом частиц материи наряду с одним миллиардом частиц антиматерии, затем в определенный момент или сразу же в эту первую сотую долю секунды после возникновения Вселенной — мы никак не можем этого знать — после этого миллиарда частиц материи плюс одна частица материи не возникает, после одного миллиарда частиц антиматерии, еще одна частица антиматерии, что означает, что это плюс одна частица материи возникает как излишек, как исходная точка материи, из которой возникнет что-то
  — материальный мир, реальность — но все это произошло во времена Большого взрыва, Флориан, а не сегодня, что означает, что сегодня, после того как возникнет один миллиард частиц материи плюс одна частица материи, ВСЕГДА
  Возникают один миллиард плюс одна античастица, и эта аннигиляция непрерывна и совершенна, а именно, они уничтожают друг друга, и из этого конфликта высвобождается один миллиард фотонов. Понимаешь, это две разные вещи, сын мой: с одной стороны, есть одно единственное событие, которое произошло, или, скорее, которое могло произойти, во время Большого взрыва, а с другой стороны, есть то, что произошло потом, в наше настоящее время, и то, что будет происходить в будущем на протяжении всей бесконечности, и ты продолжаешь путать эти две вещи и ошибочно делаешь вывод, что, поскольку мир возник из этой одной единственной ошибки, следовательно, эта единственная ошибка повторится, но в обратном порядке, и я не знаю, как ты себе это представляешь, возможно, ты думаешь, что в какой-то момент в будущем произойдет событие, которое уничтожит весь ныне существующий материальный мир? Это чушь, сын мой, ничего подобного не произойдет, пойми это уже, я прошу тебя, не позволяй этому привести тебя к
  отчаяние, поверьте мне, вы волнуетесь из-за ничего, и поэтому вы снова и снова посылаете эти письма канцлеру без всякой причины, я не хочу задеть ваши чувства, но эти письма заставляют вас выглядеть немного смешным, но не только вы, я также и весь наш город, Кана - гордое место, что бы ни говорили, и наши граждане будут возмущены, если вы в конечном итоге выставите нашу Кану в дурном свете - только Флориан закрыл уши в начале речи герра Кёлера, потому что, по его мнению, это объяснение только доказывало, что герр Кёлер пытался облегчить ужасное бремя, которое лежало на всех них, но, что ж, это бремя не нужно было облегчать - его даже было невозможно облегчить - но вместо этого что-то нужно было сделать, предотвратить худший из результатов, который, поскольку он мог случиться, произойдет, для Флориана не было никаких сомнений, и это произойдет без объяснений, как во время Большого взрыва; Флориан не мог утешиться, он слишком хорошо понимал вещи для этого, он осознавал опасность, катастрофа произойдет, сказал он печально, медленно поднимая свои два светло-голубых глаза на герра Кёлера, но не для того, чтобы герр Кёлер снова произнес какую-нибудь утешительную фразу, а потому, что он хотел дать понять: он не мог утешиться, потому что больше нет места утешению, ситуация была такой, какая она была, их единственная надежда была на канцлера и Совет Безопасности ООН и ответственных людей там, которые могли бы призвать величайших мировых экспертов по этим важным вопросам; Герр Кёлер лишь покачал головой, снял очки, помассировал переносицу, после чего больше не надел очки, они так и остались в его теперь уже бессильных руках, он просто сидел и не попрощался с Флорианом, когда тот вышел из комнаты, отчасти потому, что начал думать о чём-то, о чём позже рассказал по телефону своему другу из Айзенберга Якобу-Фридриху. Он сказал: поскольку мы не подходим к вопросу таким образом, а вместо этого предполагаем, что в десять в минус сорок третьей секунды после Большого взрыва существовали материальные частицы и частицы антиматерии, и если мы оставим в стороне всю эту теорию аннигиляции и сосредоточимся только на существовании материи и антиматерии, мы, следовательно, можем утверждать, что материя существует, не так ли? Но что же тогда случилось с антиматерией? Её невозможно обнаружить в реальности, мы не можем её нигде найти или ни из чего её не вывести, другими словами: ГДЕ ОНА?!
  ну, отчасти именно поэтому герр Кёлер был погружен в свои мысли, когда Флориан ушел, другая причина была в том, что он воспринял свои собственные
  бессилие: он сделал все, что мог в данных обстоятельствах, а значит, никто не мог винить его за конечные последствия безответственного отчаяния Флориана, — потому что, с горечью подумал он, что-то должно было произойти, и это произошло, только не так, как ожидал герр Кёлер; вместо этого в следующее воскресенье рано утром зазвонил телефон Босса, он спал так хорошо, что звонок его почти не разбудил, эти ублюдки, неужели они не могут оставить меня в покое даже в воскресенье? затем он побежал к «Опелю» и собирался уехать, но тут он взглянул на часы на приборной панели, которые показывали время: 4:10 утра, слишком рано, чтобы появиться, потому что в этот час в Вехмаре, кроме сторожа, никого не будет, Босс вернулся в дом, но не смог снова заснуть, он даже не осмелился, потому что все это звучало так невероятно, «Я не могу в это поверить», — твердил он себе в машине, как обычно, ударяя по рулю, в то время как Флориан вцепился в нижнюю часть своего пассажирского сиденья, « Я не могу «Поверить в это» , — недоверчиво покачал головой Босс, — «опять этот паршивый негодяй, ублюдок», — и, не находя слов, не зная, что сказать, он продолжал бить по рулю, потому что смотритель мельницы Баха в Вехмаре сказал ему: та же рука, которая напала на Баххаус
  — прошлой ночью на мельнице Баха краской из баллончика нарисовали МЫ и ВОЛЧЬЮ ГОЛОВУ; сторож, будучи человеком, плохо спящим, постоянно выходил из здания несколько раз, чтобы подышать свежим воздухом; он заметил граффити и в оцепенении немедленно позвонил в полицию, затем позвонил Боссу, чтобы тот приехал немедленно, если это вообще возможно, потому что какой шум поднимется, если местные жители это увидят, лучше бы Боссу приехать немедленно, голос сторожа в телефоне дрожал вскоре после четырех утра, но Босс посмотрел на часы на приборной панели Опеля, на мгновение прояснился и только потом ушел—
  разбудив, конечно, и Флориана — когда, по его расчетам, туда должна была приехать полиция из Эрфурта, что и произошло: Босс с Флорианом и полиция почти одновременно прибыли к мельнице Баха, первому постоянному месту жительства семьи Бахов, как Босс назвал это место в машине, потому что Босс знал о Бахе все, и Флориан действительно восхищался этим в Боссе, он знал все, он знал, когда Файт Бах прибыл в Вехмар из Венгрии и действительно мельчайшие подробности всего, что произошло потом, он перечислил наизусть все памятные места Баха, я могу их перечислить, даже если проснусь от глубокого сна, утверждал он в пятницу или субботу вечером, снова и снова рассказывая другим, что
  произошло с Бахами в Тюрингии, прежде всего то, что случилось с Иоганном Себастьяном, но не было смысла им об этом рассказывать, потому что Бах никого не интересовал, их интересовали Гитлер, Мюллер, Дёниц, Модель и даже Динель; Бах не привлек их внимания, они признавали его истинным тюрингцем, но и только, они не интересовались музыкой, так что, ну, только музыканты из Симфонического оркестра Кана были заинтересованы, они с удовольствием слушали, потому что, пока Босс проповедовал о том, как на мельнице Баха Файт Бах, тогда его сын Ганс, достал цитру, привезенную из Венгрии, и пока пшеница превращалась в муку, Ганс играл на этой цитре такую прекрасную музыку, такую прекрасную, что память о ней сохранилась, потому что иначе как бы я — Босс указал на себя, имея в виду Железный крест на своей груди — как бы я мог когда-либо узнать об этом, музыканты с удовольствием слушали, и Босс так и не понял, что это было не потому, что они хотели услышать его истории о Бахе, а потому, что репетиция была прервана, когда он рассказывал истории, потому что...
  признаться честно — Симфонический оркестр Кана состоял из музыкантов-любителей, которые все продемонстрировали определенную степень компетентности в игре на своих инструментах, но не в той степени, которую требовала музыка Иоганна Себастьяна Баха. Они были подготовлены к таким классическим произведениям, как «Let the Sunshine In» из группы Hair , The Beatles, или «Dragonstone» или «Blood of My Blood» из «Игры престолов », к подобным произведениям — Бах был для них, мягко говоря, трудным, и Босс довольно сильно рассердился, потому что, по его мнению, репетиций было слишком мало, одного раза в неделю было недостаточно, и именно поэтому ничего не получалось, почему Пятый Бранденбургский концерт или оркестровые части из « Страстей по Матфею» разваливались снова и снова, так что, когда во время той или иной репетиции Босс не мог больше этого выносить, он так сильно бил кулаком по литаврам, что все тут же бросали свои инструменты и со стыдом слушали его диатрибы на них обрушился дождь; им больше нравилось, когда он рассказывал им о Бахе, и в репетиции возникла пауза, и, по мнению кларнетиста, не было смысла пытаться что-то сделать, но Хозяин закричал на него: ничего не выйдет из всей Симфонии Кана, если они не поставят перед собой больших целей, а Иоганн Себастьян был большой целью; что ж, сказал кларнетист, я согласен с этим, но больше он ничего не сказал, потому что никто из музыкантов не хотел вступать в серьезный конфликт с Хозяином, который основал оркестр и все такое; большинство из них покорно взяли свои
  инструменты и продолжал пытаться, и вот как это было: Флориан каждую субботу сидел в спортзале Лихтенбергской средней школы, чтобы улучшить свой музыкальный слух, но тщетно, так как он не улучшался, и Босс просто не понимал: Я не понимаю, он покачал головой, когда среди своих товарищей, с тех пор как мы репетировали, я сказал Флориану, что он должен сидеть там, и он там сидит, но его музыкальный слух - такая же катастрофа, как и в начале, ничто не цепляет этого Флориана, абсолютно ничего, но я не сдаюсь, Босс заключил свою речь, и остальные равнодушно отреагировали, говоря: да, не сдавайся, Босс, что-нибудь из этого выйдет, потому что они обращались к нему «Босс», он требовал этого от всех, никто не мог сказать, когда они стали так его называть и почему, очень немногие знали его настоящее имя, и иногда он замечал, что даже он едва ли знает свое настоящее имя, разве что если кто-то даст ему под зад, затем ему в голову смутно пришла мысль, они выпили за это, стукнули друг о друга пивными бутылками, и пиво пошло вниз, но Флориан не пил, все это знали, только безалкогольные напитки, и только когда они собирались где-то за пределами Бурга, потому что он никогда не ходил в Бург, я пью только безалкогольные напитки, Флориан поднимал руку, когда они делали заказ, и, конечно же, никто не хотел опозориться, поэтому Флориану приходилось самому приносить свой напиток, и поскольку это было неудобно для остальных, Флориану удавалось лишь изредка появляться рядом с ними, и даже тогда они не слишком над ним подшучивали, они принимали то, что он пьет только безалкогольные напитки, хотя никто не знал почему, только Босс знал почему, но он никому не говорил, что от алкоголя у Флориана по всему телу вылезала красноватая сыпь, и на твоей заднице тоже? Босс спросил, ухмыляясь в первый раз, когда Флориан признался ему в этом, да, и там тоже, Флориан опустил голову, везде, ну, ладно, тогда не пей пива, пей вина, я тоже не могу пить вина, Флориан ответил, неважно какое, если в нем есть алкоголь, у меня появляются эти красные пятна, это твоя печень, Босс кивнул, у тебя слабая печень, ну, есть еще Бах, просто приходи туда каждую субботу в одиннадцать утра, и тогда и твоя печень, и твой музыкальный слух улучшатся, потому что каково это, когда один из моих собственных рабочих не пьет пива и не имеет музыкального слуха, это не нормально, черт возьми, будь там в одиннадцать; и с тех пор Флориан всегда был там в одиннадцать, он никогда не опаздывал: Босс не потерпел бы этого, так же как он никогда не терпел никаких опозданий, если бы, например, кто-то из
  Скрипачи, флейтисты, басисты или виолончелисты опоздали хотя бы на минуту, Хозяин тут же сделал им выговор, заговорив с ними о родине и долге, и он никогда этого не забывал, то есть он никогда не прощал никому, кто опоздал, опоздание — признак слабого характера, говорил он, стоя рядом со стулом, который должен был символизировать дирижерский пульт, на который из-за демократии никто не мог подняться до своего первого выступления, все еще маячившего в далеком будущем; Кто опаздывает, тот не заслуживает никакой музыки, и уж тем более Баха, и все знали, что Хозяин не шутит, то есть Хозяин никогда не шутил, а если бы и шутил, никто бы не понял, или, вернее, никто бы не понял, что он сказал что-то вроде шутки. У Хозяина был устрашающий вид, который внушал уважение его коллегам в Бурге, потому что они не были такими мускулистыми, широкоплечими и толстошеими, как он, а вместо этого — как говаривал Хозяин вначале, возможно, намереваясь пошутить, но никто не смеялся — с этими вашими бледными лицами и этими вялыми конечностями вы все похожи на больных туберкулезом, которые вот-вот сдохнут, но потом он перестал повторять это, даже в шутку, потому что каким-то образом, возможно, почувствовал по товарищам, что они не воспринимают это как шутку, он увидел в их глазах что-то, что ему не понравилось, поэтому он отступил, он остановился посреди того, что говорил или делал, и начал ковыряться в носу. или потирая свою обритую голову сзади наперед, а затем спереди назад, он нацарапывал на груди Железный крест, и к тому времени, как он закончил, все уже забыли о нем, после этого Хозяин только время от времени осмеливался напоминать им о пользе физических упражнений; Чистокровным немцам, вроде тебя, сказал он, нужны два вида силы: физическая сила, но также и сила характера, и Босс действительно показывал пример, потому что всякий раз, когда у него появлялось свободное время после работы, он шёл в фитнес-клуб «Баланс» за железнодорожным переездом, поднимал тяжести, бегал на беговой дорожке, греб на гребном тренажёре, делал сто приседаний, так что в пятьдесят три года он всё ещё был в отличной форме, как он сказал Флориану, но ты, чёрт возьми, тебе ничего не нужно делать, Счастливчик Ганс, каждый вечер я качаюсь дома или в «Балансе», а ты ничего не делаешь, только эта твоя вселенная, и ты можешь поднять сто пятьдесят килограммов, как пёрышко, не шатаясь; однажды он поднял сто пятьдесят килограммов — Босс сказал остальным на пятничном вечернем совещании —
  просто поднял его, а потом, когда я ему сказал — получи это, но только когда я ему сказал!!! —
  он положил гантели обратно, как будто ничего не произошло, он даже не понял, что только что
  поднял, блядь, сто пятьдесят кило, парень - сплошные мышцы, но верите вы или нет, он сам не знает, он понятия не имеет, что он вырезан из такого, блядь, твердого дерева, ну, хватит об этом, и Босс поднял свою пивную кружку, и крикнул: Силе; но сегодня ему не хотелось присоединяться к остальным в Бурге, хотя было воскресенье, и он весь день проработал на мельнице Баха, точнее, уборка стен была закончена меньше чем за час, после того как им пришлось ждать добрых полдня, чтобы начать, потому что эрфуртская полиция всё тянула время, как будто они делали что-то важное, хотя это было не так, сказал Босс Флориану, эти копы просто осмотрелись, походили, пофотографировали, и всё, какой, блядь, смысл тянуть, зачем звонить по телефону, или пусть звонят, а мы дайте закончить нашу работу, потому что когда время близилось к полудню, Босс больше не мог этого выносить, Флориан пытался его успокоить, но не мог, Босс всё время подходил то к одному, то к другому полицейскому, спрашивая, когда же они уже смогут начать уборку, они были здесь с рассвета, но полицейский только отмахивался, успокойтесь, им скажут, когда начинать, и потом ничего не происходило довольно долго копы звонили по мобильникам, прогуливались туда-сюда, болтали друг с другом и пили кофе, короче говоря, бездельничали, и поэтому Босс и Флориан получили разрешение начать работу со смывкой краски только за несколько минут до двух часов дня, но у Босса была такая пена у рта, как он выразился, что он отослал Флориана, а сам остался в Опеле и курил сигареты, ну, это была его единственная страсть, от которой он, к сожалению, не мог отказаться; Когда его спросили: какой смысл во всех этих тренировках для курильщика, он неохотно признался, что это страсть, сам он толком не понимал, зачем, но не выдал настоящей причины, что курение было для него единственным способом успокоить постоянное напряжение внутри, потому что это напряжение, локализованное в его груди как раз за этим Железным крестом, мучило его, он не мог освободиться, и сигареты были единственным, что ему помогало, особенно сейчас, когда в Тюрингии творился этот тошнотворный беспредел, он даже не знал, стоит ли ему направить свою ярость на полицию или потворствовать собственным кровожадным порывам, бурлящим из этого постоянного внутреннего напряжения, бессильному негодованию, которое он испытывал к «неизвестному преступнику или преступникам», потому что именно так их называли полицейские: «неизвестные» и «преступники», хотя
  «преступник» был оборванным, пускающим слюни идиотом, грызущим ногти, слабым педиком,
  и они никогда его не поймают, заметил Босс, возвращаясь в машину, эти эрфуртские копы чертовски бесполезны, они даже карманника в эрфуртском трамвае не смогли поймать, не говоря уже об этой подлой ящерице, и потом, Эрфурт, они так гордятся Эрфуртом, Босс бушевал, Эрфурт, что за паршивый город, согласен? он спросил Флориана, у которого не было другого выбора, кроме как согласиться, поэтому он согласился с Боссом насчёт Эрфурта, и они поехали по А4 до Суслы со скоростью сто тридцать километров в час, затем домой по B88 со скоростью девяносто километров в час, потому что это были разрешенные законом ограничения скорости, и теперь Босс их соблюдал, более того, он даже несколько раз сбавлял скорость на том или ином повороте, он как-то осторожнее ехал назад, чем в Эрфурт, этот так называемый неизвестный преступник действительно был на уме у Босса, подозревал Флориан, и он бросил взгляд в сторону, чтобы попытаться убедиться, правда ли это, но он не мог сказать, потому что лицо Босса выдавало лишь глубокую погруженность в собственные мысли, он жевал уголок рта и о чём-то размышлял, но не посвятил Флориана в свои мысли, он приберег это для отдела, хотя и не на этот день, потому что в тот день, в воскресенье, ему нужно было ещё раз всё обдумать, дома, в одиночестве, «Обдумай всё», – повторял он про себя, сидя в своей комнате спиной к телевизору, облокотившись двумя локтями на стол и зарывшись лысой головой в руки, – потом принял ледяной душ, потому что думать, думать, думать спокойно – вот что ему сейчас было нужно, холодная голова для размышлений, а это было не так уж очевидно, нужно было исключить всё остальное и сосредоточиться на одной теме, и только на ней, потому что нужно было понять, что здесь происходит, и наилучшую стратегию, для чего требовалось не только сосредоточение, но и время: Хозяин ломал голову целую неделю, и этой недели оказалось достаточно, всё сложилось, так что в следующую пятницу, когда отряд собрался в Бурге, Хозяин объяснил им, что происходит, слова вырывались из него, как будто каждый слог, который он произносил, уже был приказом, товарищи – те, кто пришёл, – слушали его, и тогда обсуждать было нечего, план сложился за считанные минуты, отряд рассредоточился во многих направлениях, их движения были скоординированы, но в разных направлениях, а именно: фавна стреляют не туда, куда он бежит, а туда, куда он бежит, я прав?! — сказал Босс, но ему не нужно было объяснять, даже Юрген понял, и остальные тоже поняли, только: никакого волнения, никаких сомнений, мы поймаем этого ублюдка; они посмотрели
  глубоко в глаза друг другу, и все согласились, что они собираются его поймать, Босс посвятил их в детали, и как будто он прямо вырвал слова из их уст, они сразу поняли его намерение, и теперь они использовали точные знания Босса о местах обитания Баха в Тюрингии и Саксонии с пользой, на данный момент, согласились они, они сосредоточатся на Тюрингии, и маневр начался тем же вечером, все были размещены после полуночи: Карин в Ордруфе, Юрген в Арнштадте, Фриц в Мюльхаузене, сам Босс в Эрфурте; остальные присоединились к Карин, Юргену, Фрицу или Боссу, все в течение нескольких минут нашли подходящие укрытия для наблюдения за предполагаемыми местами следующей атаки, связываясь друг с другом по мобильному телефону — но ничего, они докладывали каждый час, затем наступил следующий день и уже светало, и они вернулись в Кану, мы не заметили никакого движения, потому что, ну да, этот ублюдок чертовски умен, он выжидает, как и до сих пор, Босс кивнул, пробормотал, в то время как я — Андреас говорил — я постоянно менял свой наблюдательный пункт, я тоже, присоединился Фриц, затем Герхард и Карин и все остальные, но ничего, заключил Юрген, затем, по своей привычке, он прижал кончик языка к щели, где не хватало глазного зуба, что слегка исказило его лицо, облизывая щель, как бы сигнализируя о своей готовности схватить этого куска нечисти, и хотя у него было полно идей, что с ним сделать, когда-нибудь его поймали, он понятия не имел, как предвидеть, что этот подонок задумал и что он собирается нарушить в следующий раз, и это слово «нарушить» на самом деле принадлежало Карин, Карин, которая всегда казалась такой равнодушной, словно это был спор о том, кто будет собирать пустые пивные бутылки, она просто делала то, что должна была делать, она села в свой потрепанный маленький CJ7 и поехала в Ордруф с остальными тремя, и они мчались туда в провинциальную безмолвность Ордруфа в такой поздний час, что прибыли около полуночи, и там уже было так пустынно, вокруг никого, ни в одном доме не горел свет. Карин поехала в дом Иоганна Кристофа, расположенный между Лицеем и церковью Михаэлискирхе, затем припарковалась на Вильгельм-Босс-Штрассе, дала знак своим трем спутникам занять свои позиции и встала в нескольких метрах от церкви, потому что, по словам Босса, он сделал точные чертежи, на которых были указаны все местоположения возможные поверхности атаки — церковь в Ордруфе была самой уязвимой точкой, именно там они ожидали, что что-то произойдет, потому что этот проклятый сосунок определенно не будет удовлетворен
  с осквернением музея, но поиском всё более возмутительных целей, Карин кивнула, и с обычным для неё спокойствием, она повернулась на каблуках, дважды проверив штык, когда она приблизилась к машине, но только по привычке, так как она всегда держала его в правом кармане своей формы, затем она села в машину к остальным трём товарищам, они закрыли двери, и они уже ехали по Альтштадту, делая то, что должны были делать, Карин была тем типом человека, которого даже её спутники немного побаивались, может быть, потому что у неё был стеклянный глаз вместо левого, и это придавало ей устрашающий вид, или потому что ничто никогда не могло вывести её из себя, она всегда оставалась идеально дисциплинированной, всегда одинаковой в любой ситуации, это Карин, говорили они, и это создавало у них впечатление огромной внутренней силы, той силы, которая естественным образом компенсировала тот факт, что она весила меньше пятидесяти трёх килограммов и была всего сто шестьдесят сантиметров ростом; Она, как отметил Фриц, похвалив её при приёме в отряд, никогда не проявит никаких эмоций, и она была такой же даже сейчас, с её собственным непоколебимым взглядом и указывая членам отряда лишь быстрым кивком головы на лучшие наблюдательные пункты на Кирхштрассе, она расположила Герхарда и двух других, а сама легла на одну из скамеек в парке, окружавшем церковь, повернулась на бок спиной к церкви, полностью накрывшись длинным пальто, которое она взяла с собой, притворившись бездомной, просто пытающейся пережить ночь на этой скамейке, и именно так поступили остальные, один отряд, расквартированный в Арнштадте, другой в Мюльхаузене и третий в Эрфурте, все они прибыли туда до полуночи, и в этих совершенно безлюдных городах они ждали его появления, но он не появлялся, на следующее утро в восемь утра все вернулись в Кану и вкратце рассказали о событиях предыдущей ночи, что означало, что они сели на заправке Aral и заказали кофе у Надир, которую они не могли ненавидеть, несмотря на ее происхождение, более того, это было самое нейтральное место встречи, они молчали некоторое время, затем Босс сказал, что ему нужно идти, и они продолжат маневр сегодня вечером, и на этом все разошлись, Босс забрал Флориана на углу Эккардт и Тельманн, и суббота или нет, они уже прочесывали Йену, чтобы удалить граффити в нескольких разных местах, Босс скачал список с точными номерами домов дома, и Флориан держал его, пока они работали, и следуя списку, они переходили от одного адреса к другому, заказы
  пришел вчера, но из-за того, что случилось, или, скорее, потому что Боссу нужен был дополнительный день, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, они задержали уборку на один день, Йена, пробормотал Босс сквозь зубы, когда они остановились у первого адреса, что за сборище пидарасов, ты слышишь меня, Флориан, здесь одна большая пидарасская вечеринка, понял? понял, ответил Флориан и достал из багажника три средства для удаления граффити AGS разной крепости и сделал пробное распыление 270, но уже получил за это подзатыльник, потому что, ты разве не помнишь, что мы использовали в Айзенахе, глупый ребенок? это точно такой же акрил, разве ты не видишь? но для этого нам нужен 60, и Босс указал на распылитель с жидкостью 60-й крепости; Флориан быстро сунул два ненужных распылителя в боковой карман комбинезона и уже опрыскивал очищаемую территорию, Босс развел руками, посмотрел на небо и всё бормотал: уму непостижимо, как можно быть таким идиотом, он ничего не помнит, мне приходится всё объяснять снова и снова, затем он опустил взгляд, чтобы увидеть, не делает ли Флориан снова какую-нибудь идиотку, небо было затянуто тяжёлыми тёмными тучами, в последние дни появлялось всё больше и больше признаков, и теперь это окончательно означало, что наступает осень, затем последуют ледяные дожди и утренний туман, снова невозможно будет проехать по L1062, хотя в последнее время они получали большую часть заказов из городов, расположенных в этом направлении, Нойштадта, Берга и Мюнхберга, в отличие от регионов, обслуживаемых B88, у них было более чем достаточно работы, на этот счёт не на что жаловаться, и это также объясняло огромный взрыв в мозгу Босса, когда Флориан попросил выходной на Четверг, только один день, сказал он Боссу, который сначала посмотрел на него непонимающе, как будто он был глухим, а затем просто повторил ему слова, только один день, настаивал Флориан, я уеду утром и вернусь к вечеру, но я не могу поехать на выходные, потому что это официально, и мне недостаточно пойти в Центр занятости в Йене, они прислали письмо, в котором говорилось, что я должен поехать в Берлин, в Arbeitsamt лично, Флориан солгал, потому что он решил, что если понадобится, он будет лгать, лишь бы он мог поехать, хотя в первые мгновения казалось, что ему это не удалось, потому что Босс, когда понял, о чем просит Флориан, конечно же, начал на него бушевать: а теперь Берлин!!! Ты что, с ума сошёл?! Ты хочешь уйти сейчас, когда столько работы?! нет, нет, нет, — сказал Флориан в самооборону, это всего лишь день, и я никогда не оставлю тебя здесь, Босс, никогда, и в
  В любом случае Флориан действительно верил, что никогда не оставит Босса, ему это никогда не приходило в голову, хотя иногда фрау Рингер в библиотеке или одна-две пожилые дамы из Хоххауса, которым не нравилось, как Хозяин обращался с Флорианом, намекали ему, что ему следует уволиться и поискать какую-нибудь приличную работу в Чешской пекарне и кондитерской или на Фарфоровом заводе, но Флориан не понимал, к чему они клонят, он считал Хозяина тем, кто всегда был и всегда будет; в глазах Флориана жизнь была неизменной, все всегда шло одним и тем же путем: утра, вечера, времена года, годы, все, всегда одно и то же, он не мог себе представить, что однажды он может проснуться, а не будет ни Хоххауса, ни Босса, ни Каны, ни даже Федеративной Республики Германии, это было для него невообразимо, так же как он не мог понять эти явно благонамеренные рекомендации получить еще одну неофициальную работу, чтобы дополнить его льготы Hartz IV, как он мог сделать что-либо подобное?! он отвечал на эти предложения, Босс был не только его работодателем, но он был его отцом вместо его отца, так что старушки смиренно замахали руками, затем, поморщившись, оставили его там, в то время как Флориан, улыбаясь, крикнул им вслед: спасибо за совет, но что ж, нет; и нет, сказал Босс: ты никуда не пойдешь, я тот, кто всегда занимается Центром занятости, и я займусь этим и на этот раз, покажи мне бумагу, которую ты от них получил, о, бумага, Флориан продолжал лгать, листок бумаги, он где-то дома, я не знаю точно где, но мне нужно идти лично, так там было написано, пойми, пожалуйста, настойчиво повторил он, и он смотрел на Босса таким умоляющим взглядом, и все повторял, что он должен был уйти , Босс был искренне удивлен его настойчивостью, и когда его ярость утихла, он даже ничего не сказал, а только сделал жест, который говорил: иди, если хочешь, по крайней мере, он становится более независимым, подумал он, и Флориан стоял там в четверг утром рядом с двухрельсовым путем, который обозначал станцию Кана, потому что само здание вокзала больше не функционировало, только из-за остановки междугороднего автобуса барельеф, расположенный через дорогу от главного фасада, был отреставрирован и, теперь сияющий яркими красками, пользовался статусом общественного памятника, изображая женщину, держащую копье, местные жители презрительно называли этот барельеф «Жена Святого Георгия, поражающая дракона», а в остальном все пришло в упадок и внутри здания, и снаружи,
  двери, окна, но его не снесли, починили только крышу, хотя судьба здания вокзала была явно предрешена, оно никому не было нужно, так что пассажиры поезда, если таковые вообще были, просто ждали по одну или по другую сторону путей, как и Флориан, но он начал ждать там больше чем за час до прибытия самого раннего поезда из Орламюнде; он боялся, что заснет и опоздает на поезд, и поэтому не сомкнул глаз прошлой ночью, и, кроме того, он все время думал о великой задаче, которая ему предстояла, ворочаясь с боку на бок, бросаясь с одного бока кровати на другой и пытаясь сформулировать послание, которое он лично передаст фрау Меркель —
  кратко! только кратко! — и так он начинал: можно было бы оспаривать, и правильно, объем его познаний в квантовой физике, но никто не мог бы оспаривать достаточность знаний, которые он получил от герра Кёлера, чтобы предупредить немецкое государство и его воплощение, фрау канцлерин Ангелу Меркель, о том, что их ждет, если они не будут действовать быстро, а именно, что должно быть построено нечто против случайности, которую, по его мнению, больше нельзя было назвать случайностью, поскольку она могла возникнуть в любой момент, потому что она могла возникнуть, более того — как он собирался сообщить госпоже Меркель — она могла возникнуть даже в следующий момент, он не мог заглянуть в этот субатомный мир, как он мог, но этот мир, тем не менее, открылся разуму, и он выдал, что, поскольку верно, что нечто возникает из ничего, также может случиться, что после возникновения из ничего одного миллиарда античастиц вместе с одним миллиардом частиц, одна избыточная материальная частица не появится как предположительно, это произошло во время Большого взрыва, как заявил герр Кёлер, но вместо этого, из-за дьявольского нарушения симметрии в обычно сбалансированном появлении частиц и античастиц, могла внезапно возникнуть, в один ужасный момент, одна лишняя античастица , и в то время как один миллиард частиц и один миллиард античастиц заняты уничтожением друг друга, а хорошо известный один миллиард фотонов улетают, оставшаяся единственная лишняя античастица могла бы создавать новую реальность, антивселенную, смертоносное зеркальное отражение реальности, и, конечно, эта цифра, этот один миллиард, указывает только соотношение, которое имело место во время появления этих частиц — так Флориан объяснил бы то, что он пришел к пониманию: а именно, после появления каждого одного миллиарда частиц и одного миллиарда античастиц всегда возникает одна лишняя материальная частица и одна
  избыток античастицы, но что также может произойти — как ужасная случайность —
  есть дьявольский излишек, появление одной лишней античастицы и так далее, это, конечно, только пример, выражающий соотношение, измерение, чтобы лучше помочь нам понять, но суть, он бы объяснил — если бы его не перебивала госпожа Меркель — была в том, что, поскольку эта одна лишняя материальная частица необъяснимым образом возникла во время Большого взрыва, мы не можем исключить возможность появления — столь же необъяснимого, вызванного тем же нарушением симметрии, после одного миллиарда античастиц и одного миллиарда частиц — одной лишней античастицы; это может произойти, так же непостижимо, приводя к рождению реальности, состоящей из антиматерии, и что это означает для нас (Флориан решил сказать это и ничего больше прошлой ночью, когда он вдоволь наворочался и ушел на поезд на час раньше) — что это означает для нас здесь — катастрофа, не только на этой Земле, не только в нашей собственной галактике, но и во всей вселенной, потому что если вселенная материи столкнется с этой вселенной антиматерии, то — по оценке Флориана — обе будут немедленно уничтожены, что означает, что Нечто исчезнет, а то, что несет противоположный знак, не останется, или, как мог бы выразиться герр Кёлер, Анти-Нечто с его противоположным зарядом не останется, что означает для нас наступление Ничто: все во вселенной вернется туда, откуда мы начали, к тому Смертельному Свету, который для нас тождественен Ничто, напрасно существование этого Ничто оспаривается, самые первые гении цивилизации дрожал от одной мысли об этом Ничто, но мы не должны дрожать, мы должны смотреть фактам в лицо, смотреть в лицо Великому Диалогу между Чем-то и Ничто, что-то должно быть сделано — Флориан по крайней мере отфильтровал это из лекций герра Кёлера в Кана, и именно так Флориан завершал свой доклад госпоже Меркель в Канцлерамте, и он ждал поезда, а поезд опаздывал из Орламюнде, не было места, чтобы сесть, была только асфальтированная дорожка рядом с путями, тот, кто выходил из бетонного туннеля на пути, ведущие в сторону Йены, мог стоять там и ждать поезда, не было никаких скамеек, только стоять и ждать, вот и все, что было на этой железнодорожной станции, и Флориан стоял и ждал, и он серьезно боялся, что в конечном итоге опоздает на свой пересадочный пункт в Йене-Гешвице или в Галле, но затем поезд прибыл, хотя и с опозданием на двенадцать минут, и Флориан провел поездку, беспокоясь о том, как сделать
  его связи, он никогда в жизни не путешествовал так далеко на поезде, он даже никуда не выезжал за пределы Йены на поезде, его всегда куда-то возил Босс на «Опеле», у него не было опыта езды на этих поездах, как также заметил депутат из Хоххауса, когда Флориан попросил его помочь с билетным автоматом, чтобы купить билеты на дальнюю поездку: слушай, Флориан, сказал он, не волнуйся о пересадках туда или обратно, в наши дни поезда всегда опаздывают, но если тебе нужно сделать пересадку, поезд с пересадкой ждет на станции, так что не о чем беспокоиться, если твой поезд немного опоздает или другой поезд отправится немного раньше, ты доберешься, не волнуйся, так обстоят дела, Рейхсбан уже не тот, что был раньше, вообще ничего, в современном мире нет точности, нет расписания, всем все равно, сказал депутат, затем жестом показал Флориану взять билет из нижнего лотка билетного автомата, готово, сказал он, Флориан взял билет и поблагодарил депутата, вам не нужно меня благодарить, вы знаете, что в моем возрасте человек радуется, если кто-то вроде вас просит об одолжении, люди моего возраста больше ничего не стоят, депутат был печален и даже не заметил, когда Флориан попрощался перед бывшим зданием вокзала, так как у него были дела в Альтштадте, он только молча помахал рукой, и ему стало так грустно от собственных слов, что он медленно поплелся прочь, потому что он больше не мог никому сказать эти грустные слова, ему некому было их сказать, в Хоххаусе большинство других жильцов были ему незнакомы, даже не здоровались, даже не знали, кто такой депутат, он и сам мало говорил, зачем ему; Депутат медленно поплелся домой к Хоххаусу, а Флориан, с билетом в кармане, размышлял о том, что он должен безоговорочно сообщить фрау Рингер, что едет в Берлин, должен сообщить ей безоговорочно, так как она была единственным человеком, к которому он относился с глубочайшим доверием, ещё с того момента, как начал ходить в библиотеку за книгой по физике, но в библиотеке не было ни одной книги по физике, только фрау Рингер, но она слушала его, более того, она с удовольствием слушала Флориана, так что с тех пор он с удовольствием ходил к ней, чтобы рассказать то одно, то другое конфиденциальное дело и посоветоваться; фрау Рингер была для него почти как мать, хотя ей едва ли было больше сорока, но это не мешало Флориану видеть в ней своего рода мать, что не означало, что он разглашает ей всё, но абсолютно всё, он не мог, потому что были вещи, в которых он не смел признаться ей, например, чего он боялся
  женщины, или что он на самом деле их не боится, но он чувствует, что физическая любовь его не волнует, и он никогда не сможет поговорить об этом с фрау Рингер, хотя она тоже когда-то была молодой женщиной, он даже не станет говорить об этом со своей родной матерью, если она появится, это то, думал Флориан, о чем человек не станет говорить даже сам с собой, в этом вопросе каждый одинок, поэтому фрау Рингер не пыталась навязывать эту тему, когда несколько ее знакомых предложили ей попытаться помочь Флориану, потому что, конечно, проблема была в том, что ему было далеко за двадцать, или кто вообще знал, сколько ему лет, и он все еще не женат, но никто даже не знал, были ли у Флориана когда-либо какие-либо отношения с женщиной; хотя фрау Рингер воздерживалась от упоминания каких-либо сексуальных тем, она понимала и уважала то, что Флориан не имел никакого желания говорить об этом, но Хозяин, эта скотина, подумала про себя фрау Рингер, если он уже там с Флорианом, почему бы ему не поговорить с Флорианом об этом, и какой у него язык, у него такая грязная натура, что с него бы шкуру не спустили, но Хозяин всегда довольствовался тем, что шлепнул Флориана раз или два по спине и крикнул: ну, я слышал, ты женишься в субботу, почему ты мне не сказал? И он поддразнил Флориана, чье лицо стало пылающе-красным, хотя это была даже не любимая тема Хозяина, потому что почему
  — как он объяснял остальным в Бурге — какая мне польза, если он женится? Или если какая-нибудь хищная шлюха вскружит ему голову? Это ничего не даст, потому что он слишком восприимчив и бросит меня, поэтому Босс оставил эту тему и, в общем-то, не слишком настаивал, ему нравилось наблюдать, как Флориан краснеет, но суть была не в этом, Босс предпочёл сменить тему, прежде чем до него дошло, что у него тоже, как он выразился, есть член между ног, и на этом обсуждение, конечно же, было закрыто. Флориан был рад, что остальные больше его не подстрекают, хотя поначалу он опасался, что эта тема…
  женщины — всегда были главной темой, но когда он увидел, что это не так, он успокоился, потому что общий факт был в том, что женщины не были похожи на фрау Рингер или старушек из Хоххауса, Илону из Гриль, или канцлера, а — и он это прекрасно понимал, не нужно думать, что он идиот — были либо любовницами, либо шлюхами, или, что еще хуже, у них была грудь, и они писали по-другому, носили юбки и все такое — все это сильно беспокоило Флориана, он не знал, что делать с женщинами и сексуальностью, он знал, что неправильно думать о женщинах таким образом, но он не мог вынести мысли
  из них любым другим способом, и кроме того, были фрау Рингер и старушки из Хоххауса и Илона из Гриля и, конечно, фрау Канцлерин, вы всегда могли цепляться за них, потому что они были не такими женщинами, как другие женщины, которых он не знал, и даже не хотел знать таким образом - и не то чтобы она не хотела его слушать, фрау Рингер защищалась, когда ее муж спрашивал ее, почему она ничего не делает, когда было ясно, что Флориан не мог уйти от Босса, она бы выслушала его, протестовала она, черт возьми, она бы его выслушала, но что касается Флориана, то если кто-то и был, то это она знала, насколько Флориан не интересуется сексуальностью, его кажущееся смущение, когда поднималась эта тема, было только видимостью, потому что на самом деле этот вопрос ему наскучил; таково было глубокое убеждение фрау Рингер, она никогда раньше не встречала никого подобного, но она была совершенно уверена, что Флориан не считал сексуальность чем-то, что его не касалось, если он покраснеет, что ж, значит, покраснеет, сказала фрау Рингер, по ее мнению, это потому, что его смущали люди, задававшие ему эти вопросы, именно они, а не сама сексуальность, смущали его, потому что он не решался сказать, что для него сексуальность постыдна, что это подчинение, недостаток трансцендентности по отношению к природе, от которого каждый должен стремиться освободиться — от сексуальности и всего, что связывает человека с природой, — и, по ее мнению, именно это стояло за этим его румянцем, который так высмеивался, заключила фрау Рингер свою речь; только если бы Флориан знал её мнение, он, скорее всего, дистанцировался бы от него, потому что в глубине души он не считал, что человеку нужно дистанцироваться от природы, как это вообще возможно, если он часть природы, и в каждой своей молекуле, в каждом атоме и каждой субатомной реальности правительницей была сама природа, только мы не знаем, кто эта природа и что именно мы называем «природой», мы понятия не имеем, кто такая природа, Флориан часто думал об этом, сидя на скамейке пониже под высоким деревом, то есть до того, как герр Кёлер открыл ему глаза на то, какого направления, погружаясь в размышления и беспримесное созерцание, ему следует придерживаться; для всего должна быть найдена основа, это было понимание, которое он получил от герра Кёлера за последние два года, когда он, герр Кёлер, читал свои лекции – Флориану, в том числе – на тему чудесный мир квантов раз в неделю в подвале средней школы Лихтенберга, так как больше нигде не было места, только там, внизу,
  подвал: поначалу гордость герра Кёлера была несколько уязвлена тем, что ему удалось договориться об этом классе только с директором школы и региональными директорами Школы образования для взрослых, но он смирился и принял это, и публика была в восторге, студентов было не очень много, но в глазах тех, кто регулярно посещал его лекции, мерцал тот свет, который, по мнению герра Кёлера, делал то, что он делал, стоящим, и он не останавливался, он вел свои занятия, рассказывая обо всем как детям, каждый вторник вечером с шести до семи тридцати он пытался посвятить своих студентов в загадочные глубины науки физики, как будто разговаривая с детьми, таково было его ощущение, и оно было не без оснований, потому что глубины таинственной науки физики, в которые он вводил свою аудиторию, были действительно глубоки, и его студенты были совершенно не готовы к такому уровню понимания, герр Кёлер знал это, он мог сказать это по последним десяти минутам занятия, когда его аудитория задавала вопросы, очень не обладая никакими фундаментальными знаниями в математике и физике, которые позволили бы им понять то, что он пытался им открыть и представить, он не мог управлять всеми или какими-либо из выводов, которые они могли бы прийти после одной из своих лекций, или тем, что произойдет в этих неподготовленных головах со всем, что он излагал словами, иллюстрациями, короткими фильмами, а иногда, хотя и редко, экспериментами, которые он проводил сам, хотя в конечном счете это не так уж сильно его беспокоило, главным образом это не тяготило его, и, прежде всего, он не чувствовал никакой ответственности за то, куда ведут его лекции его аудиторию, пока этот ребенок Флориан не подошел к нему, чтобы поделиться своими так называемыми тревогами о вселенной и попросить совета, ну, тогда он начал чувствовать, что он в беде, и что он не может безрассудно делать или говорить то, что ему вздумается, именно из-за Флориана он почувствовал, впервые - и он чувствовал это сейчас тоже, как он признался своему хорошему другу, психиатру Якобу-Фридриху - некоторое раскаяние; Якоб-Фридрих жил в соседнем городе, немного поодаль, и он был единственным человеком, которого герр Кёлер знал с юности и который ему нравился; вскоре после окончания университета он вернулся в окрестности своей родной деревни и с тех пор не уезжал, все остальные, кого герр Кёлер считал друзьями, либо умерли, либо уехали далеко, так что остался только он, этот Якоб-Фридрих, с которым герр Кёлер говорил о недавно проснувшихся угрызениях совести и который поначалу
  отмахнулся от этого вопроса шуткой, потому что был рад, что Адриан позволил этому молодому человеку приблизиться к себе, поэтому он не продемонстрировал более конкретного понимания, главным образом он не позволил своему другу погрузиться в угрызения совести, он сказал ему: если ты чувствуешь угрызения совести, то не лги себе, что ты не виноват, а вместо этого посмотри в лицо ситуации и постарайся помочь себе, помогая ему, а именно убеди этого Флориана дать тебе время обдумать твои доводы, тем временем спроси его, не может ли он помочь тебе с работой вокруг твоей метеостанции, затем вежливо и постепенно, деликатно замани его в прекрасный — для тебя — мир метеорологии, поверь мне, он обо всем забудет, он освободится от своих тревог, а значит, и ты освободишься от своих тревог, потому что, как мне кажется, с этой его теорией получается, что этот Флориан больше влияет на тебя, чем наоборот, и именно это заставляет тебя так нервничать; Так сказал Якоб-Фридрих, его старый друг из Айзенберга, и Адриан, отгоняя мысль о том, что Флориан может на него как-то влиять, — нет, не так, — всё же выслушал и, тем не менее, посчитал, что в совете Якоба-Фридриха есть некоторая мудрость, и даже придумал, как её реализовать, но, к сожалению, Флориан не появился в следующий четверг вечером, так что герр Кёлер сам отправился в субботу в Хоххаус, чтобы проверить, нет ли какой-нибудь проблемы, но, похоже, его молодого ученика, как называли его соседи Флориана, не было дома, или, по крайней мере, он не ответил на звонок домофона, было уже почти полдень, и герр Кёлер мог бы обоснованно подумать, что застанет Флориана дома, и Флориан действительно был дома, он услышал жужжание домофона, но как раз в этот момент он был на середине четвёртого письма, и он заподозрил, что это был депутат, поскольку позвонил в свой домофон часто, обычно не в это время, а около семи вечера, когда, в основном осенью, вечера казались ему гнетущими, и поэтому он пригласил Флориана к себе для небольшого обмена идеями, только теперь Флориан был довольно неуверен и не отвечал на звонок, сказал он себе, но только себе — потому что он осмеливался позвонить депутату Фридриху, только разговаривая сам с собой — хорошо, старый дядя Фридрих, я понимаю, просто потерпите немного, пока я не закончу, а потом я спущусь вниз по собственной воле, Флориану никогда не приходило в голову, что это мог быть кто-то другой, и уж тем более не герр Кёлер, как это мог быть герр Кёлер, он был слишком важной персоной, чтобы искать его здесь, в этом здании, Хоххаус был своего рода пятном
  в Кане: он был построен как часть фарфорового завода, когда на нем все еще работало несколько тысяч рабочих, и это считалось пороком по многим причинам, частично потому, что он был построен для так называемой братской нации вьетнамского народа, что имело смысл, поскольку рабочие столы фарфорового завода были заполнены в основном вьетнамскими гастарбайтерами, хотя, конечно, там жили не только вьетнамцы, но и многочисленные другие сыновья и дочери таких же «братских» наций, родом из Африки и других континентов; но это было также и недостатком, поскольку жизнь здесь всегда шла определенным образом, и по этой причине было слишком легко представить, как все будет идти в этом Хоххаусе, говорили жители Каны друг другу в начале, когда началось строительство, все эти мужчины и в три раза больше женщин вместе в одном здании, это было бы здорово, ну, но ни один местный житель не мог предсказать, что в итоге произойдет на самом деле, болото, как резюмировал заместитель — это было как раз в то время, когда его назначили заместителем здания; место суперинтенданта оставалось вакантным, так как не было никого, кто мог бы его занять, — по сравнению с этим Содом и Гоморра — ничто, nada, депутат взорвался перед соседями по Эрнст-Тельман-штрассе через год после того, как сюда въехали вьетнамцы, нам здесь нужна полиция, сказал депутат, настоящие полицейские, и он составил протокол, но тщетно, никто не пришел, похоже, это то, что они задумали для Фарфорового завода, они планировали это именно так, это в пятилетке, товарищи, местные жители — которых Фарфоровый завод всех уволил — хохотали в пабе ИКС, в основном Хоффман, который был шутником в ИКС, но также и в Грильхойзеле, мужчины бегут, он рассказал своей глупой аудитории, только представьте, я слышал это от депутата, мужчины там — вьетнамцы, черные, желтые или ярко-синие, они не возвращаются домой после работы, но вместо этого они пробираются домой, вот насколько эти дамы по ним изголодались, и, конечно, это закончилось большим количеством подколов, и не только в пабе IKS; но затем это закончилось, и как это началось, тема самого Хоххауса начала угасать, через некоторое время никто не интересовался тем, что происходит в Хоххаусе, ничего особенно интересного там и так не происходило, но его сомнительная репутация осталась, особенно после того, как Фарфоровый завод объявил о банкротстве, и начиная с начала 1990-х, когда он оказался в руках частной фирмы в Мюнхене и мог нанять всего несколько сотен человек, вьетнамцы разъехались по домам, и в основном квартиры в
  Хоххаус оставался пустым, а те, что не пустовали, были заняты в основном студентами, обучающимися в университете в Йене, и несколькими пожилыми людьми, живущими в одиночестве, и, конечно же, Флориан, живший в конце седьмого этажа, едва мог это осознать, настолько он был счастлив, когда Хозяин вселил его: это была его самая первая собственная квартира, он был полон чувства невыразимого удовлетворения, когда, после того как туда занесли кровать, стол и несколько стульев, он мог оставаться там один, он надел рабочий комбинезон и фуражку Фиделя Кастро и, прижимая к себе рюкзак, слегка опустив голову, потому что потолки были низкими по сравнению с его ростом, он начал ходить взад и вперед между главной комнатой и кухней, он несколько раз открыл кран в ванной, чтобы убедиться: даже после второго, третьего или четвертого раза вода все еще текла, он был счастлив, он посмотрел в окно, откуда открывался прекрасный пейзаж, горы, окружающие Кану, конечно, не все из них, но он все еще мог видеть Доленштайн отсюда, с седьмого этажа; Раньше его единственным имуществом был этот рюкзак, а теперь у него был стол, кровать и три стула, и всё это было его, всё для него, который никогда не мог владеть почти ничем, потому что в Институте личная собственность не разрешалась, только рюкзак, который ему выдали по прибытии, поэтому он не имел особого представления о том, каково это – иметь что-то, например, что у такого человека, как он, теперь будет своя квартира, его радость длилась неделями, месяцами, и, по сути, она так и не прошла, она лишь смешивалась с благодарностью, которую он чувствовал к Хозяину, и через некоторое время он перестал различать эти два понятия, он смотрел на склоны Доленштайна, на заснеженные леса зимой, на свежую зелёную листву летом, и думал о Хозяине, иногда, вставая из-за стола, он даже гладил его край, вот так, бессознательно, он гладил край стола, и в такие моменты он всегда думал о Босс, как он должен был быть благодарен за все это, эту квартиру, этот стол, все, и так ничего особенного не изменилось в квартире после того, как он переехал, иногда Босс хотел подарить ему шкаф или настоящее зеркало в ванной, но Флориан сказал нет, он принял только лампу для чтения и что-то вроде деревянной скамейки, которая когда-то использовалась в гостевом доме, которую Босс нашел где-то, но он принял это только с трудом, потому что он хотел сохранить первоначальное состояние квартиры, желая, чтобы она всегда оставалась такой
  когда он только переехал, иногда Хозяин спрашивал его: ну, а почему бы тебе не повесить занавески, черт возьми, или что-то в этом роде, но Флориан всегда отмахивался от этого каким-нибудь шутливым замечанием, например, по поводу занавесок он говорил: а что, Хозяин, кто будет заглядывать в мое окно на седьмом этаже? Другими словами, нет, он регулярно откладывал деньги из своей еженедельной зарплаты, но ничего не покупал, и прошло добрых три года с тех пор, как он начал работать с Боссом, когда он заявил ему, что накопил триста семьдесят евро, и попросил Босса помочь ему купить мобильный телефон, он всегда мечтал о таком, а может быть, даже и ноутбук, потому что мобильный телефон для работы и ноутбук для учебы, как он чувствовал, были бы полезны. Сначала Босс был настроен совершенно отрицательно, с яростью отреагировав на идею ноутбука, но именно мобильный телефон заставил его по-настоящему наброситься на Флориана: зачем тебе нужен мобильный телефон?! для чего?! Я единственный, с кем тебе следует разговаривать, черт побери, и тебе для этого не нужен мобильный телефон, но хотя бы ноутбук, — умолял Флориан Босса, на что Босс немного отступил назад, словно желая досконально изучить скрытые мотивы того, кто стоит перед ним, а затем наорал на него: это потому, что ты хочешь исследовать эту проклятую вселенную, да?! Вам следует изучать Баха, черт возьми, посмотрите на меня, когда я слушаю Баха, у меня сразу волосы встают дыбом, потому что, послушайте, у меня есть сердце, иначе как бы я мог так восхищаться Бахом каждый раз, когда я его слушаю, это мой конец, силы покидают мои руки, иногда я даже не могу играть этими ослабевшими руками, потому что для барабанов нужна сила, сильная воля, вот почему я играю на барабанах, вот почему я выбрал барабан, когда мы решали, кто что будет играть, я не говорю, что я всегда должен барабанить, но иногда нужно как следует ударить по этому барабану, я смотрю на партитуру и бах! Размер 4/4?! Размер 3/4?! это все в моем мизинце, и слушайте, потому что когда мы начинаем играть, что бы это ни было, сотый опус того или иного в ре мажоре, тогда я оказываюсь во вселенной, понимаете?!
  потому что это вселенная, блядь, потому что ты родился, или, по крайней мере, тебя уронили на голову, здесь, в этом исключительном месте, где мы не рождаемся недоумками, и я собираюсь выбить эту глупость из твоей головы и вбить в нее Баха, но Флориан слишком хорошо знал эти оскорбления Босса — он занимался ими скорее по привычке, он не был по-настоящему зол, так что, хотя Босс и кипел от того, что мобильный телефон был вне
  вопрос, и на кой хрен тебе нужен ноутбук, в Хоххаусе даже интернета нет, и никогда не будет ничего подобного, черт возьми, и даже не рассчитывай прийти ко мне, потому что не думай, что ты будешь сидеть там часами, стучать по этой клавиатуре, черт возьми, но Флориан упорствовал, и он просто уговаривал и уговаривал его, утверждая, что это правда, что в Хоххаусе никогда не будет интернета, но зато есть интернет в Herbstcafé, и фрау Ута не будет против, если он там посидит, он спросил, и она сказала да, а потом, когда Босс наконец сдался и достал ему ноутбук HP без учета, установил основы, затем показал ему первые шаги, странным образом Флориан как будто сразу все понял, как будто он уже умел пользоваться ноутбуком, хотя он это отрицал, но все равно ему сразу стало ясно, что значит искать что-то в Google, или как сохранять или удалять или перетаскивал что-то на рабочий стол с помощью сенсорной панели, и, действительно, он сразу же понял основы: рабочий стол, программы, зарядку батареи и всё остальное, так что Боссу не пришлось много ему объяснять, а позволил ему погрузиться в свой ноутбук. Но после этого Флориан в тот первый день не решился к нему прикоснуться, он просто поставил устройство на кухонный стол в своей квартире и смотрел на него, заворожённый, он ходил вокруг стола, а потом почти не спал, потому что ему всё время приходилось выходить, чтобы проверить, на месте ли оно, и со второго дня для него больше ничего не существовало, только этот HP, его собственный HP. Он открывал его, закрывал, снова открывал, включал и нажимал клавишу на клавиатуре, он был полностью погружён, и так продолжалось несколько дней, пока он всё пробовал, а потом он взял ноутбук с собой в Herbstcafé и начал искать то, что было для него важно, и, конечно же, для него это были материалы по физике, всё, что он впервые услышал. о герре Кёлере, только то, что он действительно не понимал сути этих вопросов; он медленно, много раз, но безуспешно перечитывал статьи и исследования, к которым имел доступ, он искал упрощенные описательные толкования и объяснения, но тщетно, и в конце концов он закрыл ноутбук однажды в Herbstcafé, и через два года он собрался с духом, он пошел на Oststraße, и вот тогда началась общая история Флориана и герра Кёлера, которая, конечно, сразу стала очевидной для всех, Кана была маленьким городком, и все здесь знали все о всех — или, по крайней мере, хотели знать — так что поначалу
  Соседи по Остштрассе в шутку спрашивали герра Кёлера, что Флориан здесь делает, не нанял ли он лягушку, чтобы та помогала ему предсказывать погоду, поскольку его метеорологические приборы больше не работают? и вот однажды фрау Рингер спросила герра Кёлера о Флориане, когда она столкнулась с ним в Лидле, и выразила свою радость, что у мальчика, как она его называла, наконец-то появился настоящий источник поддержки в его жизни. Герр Кёлер был не так уж рад это услышать, потому что он не хотел быть для Флориана опорой, он просто любил мальчика, который, обладая собственной огромной физической силой и доброй волей, тоже мог ему помочь, будь то починка крыши или установка нового прибора на вершине его метеостанции, что было для него трудным, постоянно что-то происходило, и Флориан был рад помочь, и герр Кёлер тоже поначалу наслаждался этими маленькими четверговыми беседами, ему нравилось читать лекции, возможно, поэтому он выбрал путь учителя физики, а не физика-теоретика или исследователя в области компьютерных наук, к чему у него тоже был хороший инстинкт, и у него также были необходимые знания, но нет, ему нравилось, когда люди стояли или сидели перед ним и он мог поговорить с им о вещах, в которых он был сведущ, ему нравилось располагать их к себе, видеть этот проблеск в их глазах, который он считал величайшим узнаванием, потому что это означало, что кто-то — маленький шалун шестиклассник, пенсионер из бесплатной Школы обучения взрослых или даже, совсем недавно, сам Флориан — вдруг, казалось, что-то понял; это на протяжении десятилетий наполняло его величайшей гордостью и удовлетворением, чего еще я мог желать, объяснял он Якобу-Фридриху, когда они встречались каждые две-три недели у него дома на Остштрассе или в доме Якоба-Фридриха в Айзенберге, ты же сам знаешь, это все, чего я когда-либо мог желать, и что ж, именно этот внезапный проблеск понимания ему теперь приходилось помещать под микроскоп из-за Флориана, и результаты были — опять же из-за Флориана — более чем ужасающими, это означало, сразу же, банкротство всей его педагогической карьеры, а также его собственное окончательное разочарование в науке; ведь именно в это время герр Кёлер, возможно, впервые заметил у Флориана опасные признаки одержимости, поняв, что мальчик на самом деле ничего не понял, и что блеск в этих светло-голубых глазах означал лишь...
  что также относилось ко всей его карьере — что человек, о котором идет речь, нашел путь, который был совершенно неверным, человек, о котором идет речь, пришел к решению, которое было совершенно неверным, что
  человек, о котором идет речь, сделал выводы, которые были совершенно ошибочными, выводы, которые могли привести его учеников — особенно Флориана — к любому результату; герр Кёлер больше не имел никакого влияния на Флориана, он больше не мог убедить его в том, что его интерпретации услышанного были неверными, что он саботировал правильный анализ, потому что Флориан доводил себя до безумия из-за недоразумения, неверно истолкованной информации, упрощенного прочтения, из которого даже сам добрый Господь не смог бы его вытащить, потому что Флориан уже окопался в этом объяснении мира, построенном на недоразумениях, Флориан, который совершенно ничего не понимал в том, что вакуум не тождественен философской пустоте, который не понимал, что Ничто вообще не существует; Флориан, который не усвоил ни анализа микроволнового фонового излучения, ни даже единого элемента релятивистской квантовой теории поля и который ни в малейшей степени не осознавал, что если он собирается увязнуть в теоретических выводах, то заблудиться следует не в этих абстрактных теориях потенциально апокалиптических событий, а в той молниеносной вспышке в человеческом мозгу, когда он осознал, что произошло во время взаимной аннигиляции частиц и античастиц, а именно электромагнитное излучение, которое само распадалось на материю и антиматерию, пока Вселенная не остыла примерно до температуры 3000
  Кельвин, тем самым создав обстоятельства, благодаря которым в видимой нам области мог родиться свет, потому что свет — и все, включая Флориана, должны это принять к сведению — мог возникнуть только в течение определенного периода времени этого электромагнитного излучения, поскольку ниже определенного числа Кельвина он не мог существовать, так что впоследствии, мы не знаем точно, когда, но с рождением солнца и звезд свет снова забрезжил из этих новых источников, и, Флориан! Боже мой! этот свет светит даже сегодня
  — но это уже не имело значения, потому что герр Кёлер никак, поистине никак не мог повлиять на ход мыслей Флориана, и из-за этого возникнут проблемы, подумал герр Кёлер, и он даже не знал, что Флориан уехал в Берлин и вернулся, потому что Флориан ни слова об этом не сказал, когда снова появился в доме герра Кёлера после недельного отсутствия, он не сказал, что уехал в Берлин или что вообще где-то был; только два дня спустя, в субботу, герр Кёлер услышал от фрау Рингер, снова в Лидле, на этот раз у овощного магазина
   контратака — герр Кёлер хотел купить помидоры на ветке за полцены
  — что он слышал о поездке Флориана в Берлин, но, возможно, она прошла не очень удачно, — сказала фрау Рингер, — поскольку Флориан не рассказал ей об этом напрямую: а герр Кёлер случайно ничего об этом не знал? ну, я не только ничего не знаю об этой поездке, ответил герр Кёлер с вытянутым лицом, но я вообще ничего не знаю обо всей этой истории — какого чёрта он мог делать в Берлине, беспокоился он позже дома, когда садился ужинать, он любил помидоры на ветке, больше всего ему нравился аромат зелени, он ел нарезанную колбасу с небольшим количеством сыра и помидоров в качестве гарнира, это был его ужин, обычно он ел мало по вечерам, только если ему удавалось раздобыть несколько этих помидоров на ветке, перед которыми он не мог устоять, он нюхал их и медленно пробовал на вкус, нет ничего лучше помидоров на ветке, сказал он Якобу-Фридриху, ради этого стоит пережить зиму, и, к сожалению, он уже съел целую упаковку, ну, вот и всё, у каждого есть своя слабость, и это моя, объяснил он, немного смущённо посмеиваясь Якобу-Фридриху, помидоры на ветке — моя слабость, на что его друг ответил только: всё ещё очень лучше, чем если бы вашей слабостью были Феррари, и они оба смеялись, так было всегда, Якоб-Фридрих всегда умел его подбодрить, он был в этом очень хорош, и поэтому герр Кёлер был благодарен судьбе за то, что она подарила ему такого друга, и он старался выразить свою благодарность, например, вспоминая день рождения своего друга, а также день рождения его жены, их ребенка и также их годовщину; он никогда не забывал появиться с каким-нибудь маленьким подарком перед более важными праздниками, потому что сам не проводил отпуск с ними, герр Кёлер это уважал, праздники были для семей, и Якоб-Фридрих тоже это ценил, он никогда открыто не благодарил своего друга за его внимание, но он ясно давал понять свою благодарность, так что им было очень хорошо вместе, ни один из них не мог и не хотел представить, что когда-нибудь это может закончиться, хотя об этом нужно было думать, ведь они оба, несомненно, уже были в том возрасте, когда... но нет, герр Кёлер считал, что лучше даже не задаваться этим вопросом, лучше наслаждаться дружбой друг друга, пока они могли, и это все, и на этом вопрос был закрыт, метеостанция продолжала работать, она собирала данные, в то время как герр Кёлер также наблюдал за данными с DWD, MDR или норвежцев, он вел свой собственный веб-сайт, обновлял его и был рад, когда иногда люди на улице обращались к нему
  как «герр Уэзермен», он жил в мире, один, но в мире и спокойствии, и это, решил он, ничто не сможет нарушить, даже эта история с Флорианом, и поэтому он начал думать о том, как бы ему положить конец своей связи с Флорианом, он даже спросил совета у фрау Рингер, когда в следующий раз увидел ее в Лидле, но фрау Рингер побледнела и сказала: нет, нет, не делайте этого, даже не допускайте этого в свой разум, герр профессор, Флориан вас боготворит, он заболеет, если вы не пустите его к себе, лучше поговорите с ним о его проблемах, если вы смогли сделать его таким пылким вашим поклонником, тогда я уверена, что вы сможете вытащить его из этого, вы великий педагог, профессор, все это знают, поистине мудрый человек, я убеждена, — она подошла немного ближе к герру Кёлеру, — что вы сможете пробудить Флориана к его ошибочности, показать ему ясную цель, которая больше не будет обременять ваши отношения, потому что я знаю, — продолжала фрау Рингер, — что вы способны на чудеса, вы сделали добро для стольких людей здесь, в Кане, этот город полон ваших благодарных учеников, которые, благодаря вашему великолепному пребыванию в средней школе, познакомились с физикой и наукой вообще, и поэтому я прошу вас, — фрау Рингер схватила руку герра Кёлера обеими руками, —
  не отпускай Флориана, не оставляй его одного, Флориан — необыкновенный человек, он просто немного чувствителен, пожалуйста, выслушай меня, и поскольку теперь она, казалось, немного отчаялась, герр Кёлер высвободил свою руку из ее руки и попрощался, фрау Рингер некоторое время стояла неподвижно возле мясного прилавка, где они на этот раз столкнулись; желание герра Кёлера освободиться от Флориана звучало немного угрожающе, более того, почти фатально, и в своем великом смятении она даже не сказала герру Кёлеру, как сильно Флориан был на самом деле влюблен в него; она сама признавала, что это обожание было оправданным, весь город испытывал такие чувства к бывшему учителю физики и математики, и именно поэтому он не мог – и определенно не сейчас – оставить Флориана одного, она рассказала это позже дома мужу, когда жарила свиные отбивные с особым коричневым соусом отдельно, сама она была не в восторге от этой подливки, более того, если быть честной, она выдала одной из своих верных читательниц в библиотеке, тете Ингрид, что ей надоел коричневый соус, но ее муж любил его, и он всегда любил его определенным образом, так вот что было со свиными отбивными, и они с тетей Ингрид смеялись, и тетя Ингрид призналась, что она такая же, с тех пор как она была ребенком, было
  всегда только коричневый соус и варёный картофель со свиными отбивными, это у нас традиция, и всё, сказала старушка, держа в руке несколько любовных романов, прижимая их к себе, потому что она уже их просмотрела, и они снова рассмеялись надо всем этим, да, коричневый соус, он лучше всего подходит к жареным свиным отбивным, только она — фрау Рингер указала на себя — честно говоря, она немного устала от него, она бы ооочень хотела приготовить что-нибудь другое к свиным отбивным, но её муж... ну да, тётя Ингрид кивнула, и она попрощалась, она вышла из библиотеки, фрау Рингер подумала, что всё же, может быть, она попробует подсунуть что-нибудь другое на обед в выходные, просто чтобы это не всегда были одни и те же свиные отбивные с коричневым соусом, это была хорошая и дешёвая еда и всё такое, но всё же, на этот раз они могли бы попробовать что-нибудь другое — в то время как герр Кёлер размышлял по дороге домой из Лидла о том, что снова происходит, почему Флориан уехал в Берлин, и имеет ли это какое-либо отношение к тому, что произошло между ними? он не мог быстро принять решение, но, вспоминая письма Флориана, он подозревал худшее, письма Флориана, которые, как это ни смешно, он отправил... канцлеру, не так ли... по словам Волкенантов; В любом случае, герр Кёлер решил докопаться до сути, стыдясь того, что ждал так долго, ведь он не был тем человеком, который неделями обдумывает одну и ту же проблему. Он всегда считал, что лучше всего решать подобные стрессовые вопросы как можно быстрее, поэтому ещё до того, как вернулся домой, он обернулся, но тут вспомнил, что несёт в пластиковом пакете уценённое куриное мясо, запас на целую неделю, вместе с тонким ломтиком телятины и несколькими ломтиками свиной отбивной, которые нужно положить в холодильник. Поэтому он вернулся домой, завернул курицу, ломтики свинины и тонкий ломтик телятины в целлофановую плёнку, аккуратно уложил их рядом друг с другом в холодильник и отправился в путь, уже звоня в дверь квартиры Флориана, который на этот раз — потому что кто-то тоже звонил в дверь его квартиры неделю назад, но он не смог выяснить, кто это был, и на этот раз это не мог быть старый Дядя Фридрих, даже если раньше это явно был он, потому что он обычно звонил Флориану по вечерам, а сейчас было почти двенадцать, всё как неделю назад, подумал Флориан. Он оторвался от кухонного стола и открыл окно, высунулся и чуть не выпал из окна от неожиданности, потому что там, у входной двери, увидел самого герра Кёлера. Я сейчас спущусь!
  откройте дверь!! он крикнул, и он побежал вниз по ступенькам, потому что, как обычно, лифт был неисправен, к сожалению, лифт неисправен, герр Кёлер, сказал он ему, едва внятно, так как он запыхался, это не проблема, герр Кёлер ответил серьезно, он был не в себе, Флориан сразу понял, должна быть какая-то веская причина, если герр Кёлер пришел к нему в его собственную квартиру, что ему делать, размышлял Флориан, выпрыгивая перед своим гостем, чтобы извиниться за беспорядок, который ждал его в квартире наверху, затем снова прячась за герра Кёлера, потому что он не хотел быть грубым, в конце концов они кое-как поднялись наверх, и Флориан не мог достаточно извиниться за то, что лифт был неисправен, мы столько раз сообщали об этом, но наш заместитель бесполезен, он всегда только разводит руками и говорит нам, что сообщил об этом в соответствующую фирму, но они тогда не приходят и не идемте, и мы уже привыкли, Флориан весело объяснял, в то время как темп их продвижения вверх по лестнице, диктуемый его гостем, становился все более постепенным, и в течение многих добрых долгих минут гость был безмолвен, пока они не добрались до квартиры и герр Кёлер не смог сесть на кухне, так запыхавшись, что мог только хрипеть, он снял очки, сел на кухонный стул полностью сгорбившись, все еще с трудом переводя дыхание, Я с трудом переводю дыхание, сказал он, задыхаясь, затем попросил стакан воды, Флориан подбежал к крану и немедленно принес ее, он сел напротив него, и он бросил счастливый и гордый взгляд на своего гостя, в основном потому, что - за исключением заместителя, который, если лифт работал, иногда поднимался к нему - у него никогда не было гостей, Босс никогда не поднимался к нему в квартиру, я должен подняться к вам на седьмой этаж? Я не идиот, чёрт возьми, он по-своему отмахнулся от этой идеи, когда Флориан предложил ему зайти на чашечку кофе, и более того, твой кофе — дерьмо, Флориан, тебе нужно его сменить, но ничего не изменилось, потому что Флориан понятия не имел, что именно он должен был изменить в кофе, так что теперь он извинялся, когда герр Кёлер заговаривал с ним, отвечая на его вопросы, не хочет ли он ещё воды? или, может быть, кофе? или ещё стакан воды? да, отлично, он выпьет кофе, и, конечно, кофе Флориана был не таким уж хорошим, как в городе, но он сделает всё возможное, чтобы угодить герру Кёлеру, который, конечно же, не понимал, что Флориан имел в виду, что может сделать кофе более приятным для кого-либо, кофе был одинаковым везде, он не должен быть слишком
  крепкий, хранился в тепле, и всё, в остальном герр Кёлер думал, как начать и что сказать, но потом рассердился на себя за колебание, так что, когда он более или менее отдышался, он начал так: Флориан, послушай меня, я пришёл сюда, потому что так, как было до сих пор, продолжаться не может, я мог бы сказать, что я уже стар, что верно, и что я больше не могу быть к твоим услугам еженедельно, но это не то, что я хочу сказать, я хочу сказать, что, похоже, ты создал в своей голове образ потенциального катаклизма и отослал его ко мне, но эта картина ошибочна, и тебе, безусловно, не следует каким-либо образом ссылаться на меня, то, что я говорю тебе сейчас, то, что я говорил тебе целых два года в Вечерней школе, совсем не то же самое, что ты почерпнул из этого, послушай, эта твоя картина мира не имеет ко мне никакого отношения, она полностью твоя собственная делая, и прежде чем это вызовет у вас более серьезные проблемы, я должен предупредить вас, что вы делаете ложные, неверные и совершенно неприемлемые выводы из всего, что вы от меня услышали, выводы, за которые я буду нести ответственность, люди уже говорят об этом в городе, и я совсем не рад этому, я ... хотя возможно, что я дополню свое собственное исследование —
  и, признаю, отчасти из-за вас — благодаря участию в новом проекте, связанном с расчетом массивных черных дыр, в которые, как я подозреваю, исчезла антиматерия, мы не знаем, куда она делась, — но это всего лишь хобби, потому что моя главная забота — это Метеостанция, а не квантовая теория поля, а ваша главная забота — гарантировать, что ALLES WIRD REIN, ВСЕ БУДЕТ ЧИСТО, как написано на автомобилях вашей фирмы, и так оно и должно оставаться, это всего лишь дружеский совет, вы либо примете его, либо нет, но если вы меня слушаете, вы примете его, и не будет никаких проблем, герр Кёлер отпил кофе, но всего лишь глоток, потому что пить его было невозможно, вероятно, из-за воды, подумал он, либо кофе было слишком мало, либо кофе простоял в кофеварке уже несколько дней, кто знает, он отодвинул от себя чашку, поставил ее на кухонный стол, поблагодарил Флориана, встал и на прощание только сказал, или вы можете видеть вещи таким образом: я буду здесь, а ты просто позаботься о себе, сын мой, и в следующий четверг герр Кёлер не ответил на дверной звонок, Флориан продолжал нажимать на него, он продолжал пытаться, он нажимал всё сильнее и сильнее, он нажал на звонок три раза, один за другим, быстро, затем он попытался нажать только на край
  дверной звонок, хотя Флориан слышал дверной звонок в любом случае, его было слышно отсюда снаружи, но ничего, герр Кёлер не пришёл открыть дверь, как он обычно делал, но где он мог быть, подумал Флориан, герр Кёлер всегда был дома по четвергам после шести вечера, что-то случилось? и он заглянул в окна, но жалюзи были опущены, так что он не мог сказать, что происходит внутри, он не мог видеть двор от ворот, может быть, он снаружи со своими инструментами, подумал он, и крикнул: Я здесь, это я, Флориан здесь, но ничего, поэтому он ускользнул; Несколько соседей, особенно те двое, которые почти всю вторую половину своей жизни выглядывали в окно, чтобы посмотреть, не происходит ли что-нибудь снаружи, на этот раз были решительно рады: ну, смотрите-ка, он не пускает Флориана, это мило, и хотя они не знали, что это значит, они были рады, потому что они радовались всему, но особенно когда здесь, на Остштрассе, случалось что-то необычное, а это было редкое явление, фрау Бургмюллер даже открыла окно, чтобы посмотреть на фрау Шнайдер, которая еще не оправилась от своего удивления, так что они обсудили этот вопрос только позже, когда обе вышли к своим домам, и тогда фрау Шнайдер сказала: ну, что вы об этом думаете, и фрау Бургмюллер ответила: он дома; дома? Конечно, нет, возразила ей фрау Шнайдер, а Флориан, опустив голову, шел по Банхофштрассе, потом по Бахштрассе, потом повернул направо и пошел обратно, потому что в библиотеку идти было уже поздно, кафе Herbstcafé было закрыто, так что он не мог туда пойти, хотя ему очень хотелось бы поговорить с кем-нибудь о том, что герра Кёлера нет дома, и именно его, герра Кёлера, воплощения пунктуальности, но когда, пройдя около часа, Флориан вернулся на Остштрассе и снова позвонил, герра Кёлера все еще не было дома, так что он позвонил в дом напротив, фрау Шнайдер тут же открыла окно, но когда Флориан спросил, не знает ли она, куда ушла ее соседка, она лишь покачала головой и ничем себя не выдала, не ей было вмешиваться в чужие дела или комментировать, поэтому Флориан снова поплелась прочь, пока он все время оглядывался назад, чтобы увидеть, не появится ли вдруг с другой стороны герр Кёлер, но он не появлялся, Флориан пошел домой, он побрился, иногда ему приходилось бриться дважды в день, так как волосы на его лице росли очень быстро, и когда он закончил, он выпил большой стакан воды и решил, что сегодня больше не будет пытаться, но
  Оставив это на завтра, он сел за кухонный стол, открыл ноутбук, потом закрыл его, отодвинул на край стола новый черновик, начатый после поездки в Берлин, но теперь он был недоволен тем, как влияние поездки в Берлин ощущалось на нем в каждой строке, это было не то, чего он хотел, это не имело никакого отношения ни к чему, он упрекал себя, перечитывая черновик – потому что теперь он перечитывал его, может быть, уже в четвертый раз – он находил в черновике то одно, то другое показательное слово или фразу, которые слишком ясно давали понять, несмотря на его твердое намерение, что произошедшее там все еще тяготит его; «Надо начать с чистого листа», – решил он и начал писать на новом листе бумаги, и написал, что пришло время раскрыть кое-что о себе, потому что и это относилось ко всей правде, хотя, если быть точнее, касалось не его самого, а некоего господина Кёлера, который привел его к физике элементарных частиц и к его собственным последующим выводам…
  описанный им трижды ранее — хотя если бы герр Кёлер знал, что он, Флориан, теперь хочет раскрыть госпоже канцлеру, какую большую роль сыграл герр Кёлер в его, Флориана Гершта, решении раскрыть свою личность канцлеру, он бы очень рассердился, ведь всего неделю назад герр Кёлер был у него дома, настоятельно давя на него, что он будет крайне обеспокоен, если Флориан каким-либо образом впутает его, герра Кёлера, в это дело, поэтому Флориан хотел безоговорочно очистить имя герра Кёлера от любого возможного обвинения или подозрения, и поэтому он снова докладывает, потому что канцлер должен знать, что каждый сделанный им вывод, результаты которого он трижды ранее передавал в Берлин в письменной форме, не имел абсолютно никакого, но вообще никакого отношения к герру Кёлеру; напротив, герр Кёлер несколько раз и все более яростно пытался отговорить его, Флориана, от передачи своих выводов в канцлерамт, короче говоря, он писал сейчас только для того, чтобы полностью оправдать герра Кёлера, если когда-либо возникнет вопрос о его роли в этом деле, герр Кёлер был лучшим, самым честным и самым мудрым человеком, которого он когда-либо встречал, он был бы очень рад привезти его в Берлин, но, что ж, из-за хорошо известного сопротивления герра Кёлера это было возможно только в воображении, и поэтому он ехал с ним в Берлин, и он не мог найти места в поезде, хотя у него была забронирована толпа была огромной, по крайней мере от Галле, повсюду были люди, стоящие или лежащие, они
  сидели на полу, они сидели на своих чемоданах, кроме того, люди постоянно входили и выходили, не оставляя эту хаотичную толпу ни на минуту в покое, он нашел место рядом с одним из туалетов, если это можно было назвать местом, он сказал об этом и фрау Рингер, единственному человеку, которому он рассказал о своем путешествии, не считая депутата, хотя он не рассказал фрау Рингер всего; Флориан никогда не мог себе представить, что такой переполненный поезд вообще существует, ну, я тоже могла бы рассказать вам истории, ответила фрау Рингер, почесывая руку, потому что ее родственники, как Флориан знал, жили не в Кане, а в Цвиккау, и в прошлые годы она ездила туда по крайней мере четыре раза в год, а те, кто говорит, что такое случается только в поездах Intercity, никогда там не ездили, потому что вы даже не хотите знать, сказала она Флориану, что мы иногда пережили, особенно по выходным, но неважно, потому что теперь я езжу туда только раз в год с мужем, иногда даже одна, на Пасху или Рождество, так что я знаю, что вы пережили, ну, вот каково это, когда садишься в поезд, потому что больше не можешь спокойно сидеть, глядя в окно, наблюдая за скользящим пейзажем, потому что сидеть спокойно в поезде, глядя в окно, особенно в наши дни, невозможно, к тому же ты никогда не добираешься туда, куда должен ехать Время, весь этот Рейхсбан, или как его сейчас называют? Даже не знаю, вся железная дорога – одна большая катастрофа, но разве в машине лучше?! Ничуть! На дорогах столько машин, что попадаешь в одну пробку за другой, что делает ситуацию ещё более непредсказуемой, и, кроме того, люди сейчас даже водить не умеют, как раньше, никто не соблюдает правила. Я… фрау Рингер указала на себя. Обычно, если она произносила слово «я» во время разговора, она подчеркивала решительность своих слов, жест, который также стал привычкой — она не была одной из тех сумасшедших водителей из Бранденбурга, но так оно и было, дороги сегодня были просто ужасными, что на машине, что на поезде, людям действительно приходилось дважды подумать, прежде чем ступить за пределы собственного дома, и Рингеры почти не покидали Кану, только путешествовали по окрестностям, горы, окружающие город, дарили много радостных моментов, как выразилась фрау Рингер, тебе стоит как-нибудь поехать с нами, сказала она Флориану, здесь, в Кане, такие красивые горы, только подумай о Доленштайне, там есть смотровая площадка и вид на долину Заале, и, конечно, есть еще
  Лейхтенбург, чудесные места, и она сказала то же самое своему мужу позже дома, поставив перед ним разогретый ужин: нам действительно стоит как-нибудь взять Флориана с собой, что скажешь? Что ж, я, право же, не в восторге от этой идеи, моя дорогая, — герр Рингер очень осторожно покачал головой, потому что знал, что больное место его жены — этот слабоумный сиротка, поэтому он попытался напомнить ей, что их прогулки — редкие случаи, когда они могут побыть наедине, только вдвоем, конечно, на кухне и в постели — тоже только вдвоем, но по-настоящему они были вместе только в горах, так что дальше этого дело не пошло, хотя фрау Рингер не сдавалась и была уверена, что если она достаточно пристанет к мужу, то в следующий раз он с ней согласится, потому что Флориан никогда никуда не выезжает, фрау Рингер точно знает, где и как он живет, этот бедный ребенок заточен в жизни этого зверя, жаловалась она своей мужа, потому что именно так она всегда называла Босса — этого зверя —
  никогда не забывая, что когда ей самой было семнадцать лет, этот самый мужчина, лет на восемь старше ее, пытался изнасиловать ее за Розенгартеном, только у него это не получилось, потому что, слава богу, она была сделана из материала покрепче, и прежде чем что-то могло произойти, она пнула его в самое подходящее место, она никогда этого не забывала, она не хотела и не могла простить его, и когда Босс привез Флориана в Кану и поселил его в Хоххаусе, и фрау Рингер познакомилась с Флорианом в библиотеке, даже тогда она угрожала Боссу, говоря ему, что если он причинит вред этому ребенку каким-либо образом, она сообщит о нем в полицию, и фрау Рингер всегда держала эту угрозу в отношении Босса, который, казалось, не был особенно напуган, но из-за сильного характера фрау Рингер и ее еще более сильной ненависти к нему, он все еще должен был за ней присматривать, ну, он не боялся, что на него донесут в полицию, он ничего не боялся, но он предпочитал не получать в любой конфликт с герром Рингером, который, хотя, по всей вероятности, ничего не знал обо всем этом флирте с женой, за исключением того, что он всегда смотрел на него как на ничтожество, когда они сталкивались друг с другом в Торговом центре, был явно намного сильнее его — широкие плечи! рельефная грудь! крепкий костяк! крепкие мышцы рук, спины, ног и живота! — и это несмотря на то, что Рингер не часто посещал спортзал у железнодорожного переезда, Рингер таким родился, Босс продолжал это пережевывать, конечно, у него не было такой же мускулатуры и костяка, как у Флориана, потому что не было
  единственный такой человек в мире, но этот мерзавец Рингер все равно сможет его прикончить, к тому же его собственный ум и его образование не идут ни в какое сравнение с умом Рингера, Босс учился в средней школе в Йене и даже не закончил ее, потому что ему нужно было начинать работать, ну и что Рингер был евреем, а значит, он был частью заговора; Босс никогда не упускал возможности дико их проклинать, хотя лично знал лишь нескольких евреев, включая Рингера, и его связь с ним была слабой, по крайней мере, с его точки зрения, поэтому он предпочитал держать язык за зубами. «Я держу язык за зубами, — сказал он остальным, — если имя Рингера случайно всплывало в пятницу или субботу вечером, я держу язык за зубами, потому что этот мерзавец-качок принёс Кане только неприятности. Вспомните, как закончилась тюрингенская «защита крови», что случилось в Лёйхтенбурге и дело Тимо Брандта, что случилось с «Братьями Ненависти», или Вольфлебеном, или Мэдли, за всем этим стоял этот проклятый Рингер. Поверьте мне, он наш злейший враг, но пока я держу язык за зубами и предлагаю вам всем сделать то же самое, если его имя всплывёт, потому что однажды мы взорвём его мастерскую, в этом не должно быть никаких сомнений, но сейчас нам нужно ждать подходящего момента, подходящего момента, товарищи. наша сила в своевременности, так что сегодня — Босс оглядел остальных с ног до головы — сегодня мы выпьем за своевременность, и он крикнул ACHTUNDACHTZIG, на что остальные тоже закричали: ACHTUNDACHTZIG, затем они стукнулись своими пивными кружками, и пиво пошло им на пользу, пиво всегда шло им на пользу, в Бурге они всегда пили Köstritzer, конечно, в остальное время им в глотки шло Ur-Saalfelder, и Altenburger, и Apoldaer, и все, что было тюрингским, например, Юрген однажды объяснил венгерскому товарищу на собрании в Венгрии, только представь, черт возьми, в нашей собственной Тюрингии, черт возьми, их всего 409
  разные сорта пива, ну, как же это, блядь, потрясающе, бля?! и поскольку венгр немного знал немецкий, он понял, что говорит Юрген, и кивнул в знак узнавания и сказал: das ist gut, fuck it , shpater buzuche ich dich doch da, потому что, в самом деле, как иногда замечал Юрген, когда они были вместе и им не о чем было говорить, ну кто еще может сказать, что на его родине 409 разных сортов пива, и это только пиво, последовал ответ Босса, ведь у нас тут есть еще Иоганн Себастьян Бах, не так ли? Да, да, согласились остальные, им надоело, как Босс постоянно поднимает этого Баха, они узнали
  Что Бах – это Бах, но когда приходится каждую неделю слушать о Бахе то, о Бахе сё, это начинает действовать на нервы, не так ли? Фриц объяснил свою позицию Карин: «Конечно, у нас есть Бах, но у нас есть ещё Цейсс и Брем, а как же дети?» Фриц посмотрел на Карин: «Разве они не считаются?» Чёрт возьми, не считаются! Здесь каждый ребёнок знает, кто такой Брем, но кто знает Баха? Всего несколько человек, вроде Босса, и пара всезнаек-высокомолодых. Ну, я не говорю, что Бах не считается, он считается, я лишь говорю, что дело не только в Бахе, у нас так много знаменитостей, что всех и не пересчитать, надо бы сделать большую книгу и записать всех, кто жил и что-то делал в Тюрингии, не так ли?» И он посмотрел на Карин, ища её одобрения, но Карин просто смотрела прямо перед собой, попыхивая сигаретой, это было её обычное состояние, поэтому в такие моменты…
  то есть почти все время — беспокоить ее слишком долго не было хорошей идеей; Фриц оставил ее и начал болтать с другим товарищем, потому что Фриц был болтливым человеком, вечно болтал о чем-то, а Карин была его полной противоположностью, то есть они не очень ладили, иногда Карин говорила Фрицу, чтобы он оставил ее в покое и дал ей спокойно покурить, ну, и что касается этого, Юрген и Андреас тоже на дух не переносили друг друга, один из них был фанатичным фанатом Chemie Kana, другой — ярым сторонником BSG Wismut Gera, потому что он был из Геры, а не из Каны, поэтому они никогда не сходились во мнении, кто из них лучший игрок, например, Марсель Кейслинг или Макси Энкельманн...
  другие, у которых был здоровый интерес к футболу, но которые не были кровавыми фанатиками, как Юрген или Андреас, преданно выходили либо на Кану, либо на Геру, если у той или иной команды там проходил матч, но они считали обе команды своими и были слишком рады драться с болельщиками гостевой команды, выкрикивая вместе гимны других команд; Но была только одна проблема: когда две великие команды Восточной Тюрингии соревновались друг с другом либо в Кане, либо в Гере, ну, тогда они молчали в стоячем секторе, соглашаясь либо с замечаниями Юргена, либо с замечаниями Андреаса о том, что так больше продолжаться не может, защищающегося полузащитника пришлось удалить, а судью избили на поле за то, как он допустил этот фол, хотя это в любом случае не имело значения, потому что они собирались выбить ему глаза после матча, короче говоря, они вмешивались во все, но никогда не забывали о своей истинной миссии, и особенно не Босс, потому что, хотя он и сказал, ладно, все ради спорта, это приносит
  сообщество вместе, но все должны чувствовать это еще больше, когда речь идет о Тюрингии, чтобы, когда в понедельник в середине ноября у всех зазвонили мобильные телефоны, и Босс сказал: люди!! готовы!! затем к восьми вечера они все были в Бурге, слушая последнюю стратегию Босса по размещению постов охраны после полуночи, но на этот раз только в одном месте, в Мюльхаузене, потому что этот ублюдок-придурок снова объявился, прошипел Босс, я вижу его крючковатый нос, его тонкие, сальные волосы, свисающие на глаза, я вижу, продолжил Босс, его тонкие кости под футболкой, и хотя он в толстовке с капюшоном, я вижу лицо этого подонка, он прямо передо мной, смотрите, и он поднял руки, как будто собирался схватить его — это декан Шварц звонит из Мюльхаузена, голос сказал Боссу рано утром, вход в нашу церковь изуродован, не могли бы вы прислать кого-нибудь, чтобы убрать его как можно скорее? на что Босс ответил, что фирма, конечно, всегда может кого-нибудь прислать, но если это Divi Blasii, то он сам немедленно сядет в машину и наведет порядок в Мюльхаузене, причем последнее слово «Мюльхаузен» Босс выпалил так резко, что пастор не понял, что он говорит; это стало ему ясно только тогда, когда приехал руководитель клининговой компании и он обнаружил, что в лице Босса приветствует древнего тюрингца, я — древнего тюрингца, — процедил Босс сквозь зубы и больше ничего не сказал, хотя обычно объяснял подоплеку этого заявления; Но теперь он отвернулся от декана Шварца и направился ко входу в церковь, затем остановился и, не веря своим глазам, с совершенно красным лицом, смог лишь выплюнуть: «Я его убью», и стиснув зубы, принялся обрабатывать AGS 60 два следа граффити, Флориана он не взял, так как на этот раз он был не нужен, это он был нужен здесь, вообще все они были нужны, все вы нужны, как он сказал им тем вечером, указывая на товарищей в Бурге перед тем, как они отправились в Мюльхаузен, все вы вместе, потому что эта хромая крыса на этот раз не доделала волчью голову, очевидно, его прервали, но я его достану, и остальные, не слишком задумываясь, почувствовали то же самое — обиду и мстительность, — направляясь обратно в Мюльхаузен: мстительность, потому что последние несколько месяцев они тщетно ждали в этих святых святилища Баха, где, по их предположениям, может произойти новое нападение, они никогда не могли предвидеть или понять, о чем думает этот негодяй, где он
  собирался нанести следующий удар, и теперь это случилось в Мюльхаузене, с меня хватит этой маленькой высохшей пизды, Босс поморщился, остановившись на минуту, в Бурге, распределяя позиции вокруг церкви среди товарищей, эта крыса замышляла заговор против Тюрингии, против немецкого прошлого, он замышлял заговор против нас, Босс завел Опель, и они отправились в Мюльхаузен, и все были размещены до полуночи и ждали в тихом, пустом городе, размещенные вокруг большой церкви, и когда они вернулись в Кану на рассвете, никто не осмелился спросить Босса, чье лицо было багровым от ярости, никто не осмелился спросить, какого хрена они искали в Мюльхаузене, потому что вероятность того, что этот распылитель, изуродовав вход в храм, вернется в полночь, чтобы закончить ВОЛЧЬЮ ГОЛОВУ
  и риск быть пойманным был примерно равен нулю, им нужно было быть гораздо более хладнокровными в этом вопросе, товарищи переглядывались, сидя на скамейках заправки Aral, с дымящимися чашками кофе в руках, но никто этого не говорил, они только попыхивали сигаретами; Надир разрешала курить им, и только им, если не было других клиентов, или, скорее, они были единственными, кому она не осмеливалась сказать «нет», когда они закуривали здесь, внутри, но только им, они попыхивали сигаретами и выпускали дым, и наступила тишина, затем они разошлись, Босс пошел за Флорианом, у вас есть список? он спросил в машине, потому что знал, что сегодня им нужно ехать в Йену: с тех пор, как у Флориана появился ноутбук, его обязанностью было составлять список адресов с улицами и номерами домов, и список был в порядке, они скачали его в Herbstcafé с сайта администрации города Йены, так что Боссу не к чему было придраться, конечно, кроме того, почему Флориан уже в его возрасте не мог научиться нормально бриться, ведь Босс всегда замечал малейшую щетину, как и сейчас, и указал на проблемное место, и не преминул дать ему пощечину, Флориан втянул шею и уставился перед собой в плотное движение, какой же город педиков эта Йена, прорычал Босс, ты знаешь, Флориан, что эта Йена — сборище педиков, ёбаных, Флориан кивнул, хотя и не совсем понимал, почему у Босса были проблемы с Йеной, но он уже привык не понимая, Хозяина невозможно понять, он объяснил фрау Рингер, защищая его: в глубине души он живет очень, но очень импульсивной жизнью, и его слова не выдают того, что с ним происходит в данный момент, но фрау Рингер только сделала гримасу, как она всегда делала, когда Флориан начинал говорить о
  Босс, тогда она спросила его: откуда вы знаете такое слово, «импульсивный»?
  и на этом разговор закончился, Флориан не стал продолжать, он знал, что фрау Рингер недолюбливает Босса, он так и не понял почему, но принял это как должное, и теперь он рассказывал ей, что произошло в Берлине, но фрау Рингер слушала с несколько отсутствующим выражением лица, Флориан не думал, что она не обращает внимания, она, безусловно, слушала, просто как будто что-то тяготило ее, чего она не могла или не хотела скрыть, так что Флориан спросил: есть какая-то проблема? на что фрау Рингер ответила только: о, ничего, в частности, она не хотела говорить, и только в конце, перед тем как попрощаться с Флорианом из-за кассы в библиотеке, она спросила его: Флориан, вы случайно не знаете, где может быть герр Кёлер? и Флориан посмотрел на нее, пораженный, настолько он был удивлен этим вопросом, затем он смущенно выпалил, что он тоже не знает, и это показалось ему очень странным, потому что представьте себе, фрау Рингер, сказал он, что когда он, Флориан, позвонил в дверь своего дома, как обычно, в четверг вечером в шесть часов, герр Кёлер не открыл дверь, и он спросил соседей, но они ничего не знали, ничего подобного никогда раньше не случалось, потому что герр Кёлер был воплощением пунктуальности, Флориан не хотел беспокоить его ни в пятницу, ни в выходные, ни даже в начале следующей недели, но он с нетерпением ждал, когда снова наступит четверг, и, право же, с другой стороны, он тем временем съездил в Берлин, так что только в следующий четверг он снова нажал на дверной звонок, и ничего, герр Кёлер не вышел, чтобы открыть дверь, он нажал еще несколько раз, он мог сказать она работала, потому что он слышал звон внутри, но все еще молчал, соседка напротив крикнула: Герра Кёлера нет дома, мы его давно не видели, это была фрау Шнайдер, которую тут же поправила фрау Бургмюллер, тоже высунувшаяся из окна: ах, не слушайте эту старушку, она ничего об этом не знает, потому что я говорю вам, молодой человек, от герра Кёлера нет никаких признаков жизни уже ровно тринадцать дней, ну, хватит уже, возразила ей фрау Шнайдер, что вы имеете в виду под тринадцатью днями, прошло уже по меньшей мере три недели, дорогой сосед, и они спорили об этом некоторое время, в любом случае, Флориан не стал задерживаться, чтобы увидеть, к какому решению они придут, медленно, опустив голову, он ускользнул с Остштрассе куда глаза глядят, печальный, потому что у него зародилось подозрение, что
  Возможно, существовала какая-то связь между визитом герра Кёлера в его квартиру и тем, что герра Кёлера не было дома, и отсюда, сидя на скамейке на берегу Заале, куда он сбежал, нетрудно было прийти к выводу, что всё это из-за него: герр Кёлер больше не желал его видеть, это было единственное объяснение, и, конечно же, соседи его не видели, потому что у самого герра Кёлера были веские причины не выходить, ведь он не только не открывал дверь, но и, должно быть, упрекал себя в том, что ввёл Флориана в заблуждение, что было неправдой, абсолютно неправдой, Флориан горько покачал головой под большим из двух каштанов и смотрел, как свет преломляется в пене порогов Заале, никто его не вводил в заблуждение, Флориан снова покачал головой, он просто извлёк урок из всего, что узнал от герра Кёлера, и извлёк его сам, и теперь он был ответственен за все: за то, что герр Кёлер не обновлял свой веб-сайт, за то, что он не открывал дверь Флориану, а значит, предположительно, и никому, Флориану было больно знать, что все это происходит из-за него, но теперь он ничего не мог поделать, так оно и было, герр Кёлер тщетно пытался его удержать, но Флориана не нужно было сдерживать, то есть нужно было сдерживать не Флориана, а катастрофу, которая могла наступить с такой же вероятностью, как и нет, и именно это сводило человека с ума, и он был уверен, что именно эта совершенно необычайная опасность и его собственное осознание ее заставили герра Кёлера разорвать связь с миром, потому что, помимо того, что он не обновлял свой веб-сайт, герр Кёлер не выходил из дома ни на следующий день, ни через день; и теперь Флориан, как только рабочий день заканчивался и он возвращался в Кану, всегда спешил к дому герра Кёлера и нажимал на дверной звонок, а звонок всё ещё работал, но ничего, и две соседки по диагонали улицы больше не говорили ему ни слова, они просто смотрели друг на друга, качая головами, многозначительно молчали, продолжая смотреть на Флориана, как два человека, которые сочувствуют тому, что его не пускают, но они не окликнули его, что герра Кёлера нет дома, они ничего не говорили, потому что какой в этом смысл, они только слегка кивали головами, затем, когда Флориан уходил, они выходили к своим домам, и фрау Шнайдер качала головой: невозможно, чтобы герр Кёлер покинул дом без их ведома, этого не может быть, фрау Бургмюллер,
  Однако, она считала, что здесь нужно говорить об исчезновении, совершенно нет, сердито возразила соседка, она достаточно долго прожила в этом городе, чтобы знать всё о всех, а наш дорогой сосед всё не выезжал и не выезжал из дома, и Флориан, хотя и не принимал участия в этом споре, встал бы на сторону фрау Бургмюллер, потому что всё думал: что, если герр Кёлер настолько напрягся из-за всей этой истории, что решил бросить свою Частную Метеостанцию и просто уехал, а это означало бы, что Флориан больше не сможет задавать ему вопросы, потому что, очевидно, это тоже его угнетало, если бы это не угнетало всегда, и напряжение возросло до такой степени, что человек мог бы справедливо считать, что с отъездом, переменой обстоятельств, отстранением от чего-то он может выбить всё это из своей головы, только как можно выбить что-то из своей головы таким образом, как можно забыть, хотя бы на мгновение, о том, что может произойти: мир может исчезнуть в любой момент, Флориан был настолько уверенный в своей правоте, что, когда он сел на междугородний поезд в Галле и, после мучительного путешествия, прибыл на главный вокзал и изучал карту Берлина, чтобы понять, как добраться до Рейхстага, до этого момента каждое слово, которое он собирался произнести, было на своем месте, он искал эти слова и репетировал их, чтобы не стыдиться перед канцлером, хотя, возможно, стоя перед картой на главном вокзале, он должен был казаться встревоженным или неуверенным, или, по крайней мере, несколько колеблющимся, но он не был ни встревоженным, ни неуверенным, и тем более не колебался, он точно знал, чего хочет, кому и куда хочет передать свои открытия, и именно поэтому он не учел в должной мере, что в этой столице с ее ужасающим шумом он может заблудиться, хотя он не заблудился, кроме того, карта ясно говорила ему, что он находится совсем рядом с Рейхстагом, он даже может дойти туда пешком, поэтому он пошел туда пешком, отправившись вдоль берега Шпрее, торопясь через мост Кронпринценбрюкке, и он продолжал идти по другому берегу Шпрее, очень скоро он добрался до Рейхстага, он изумленно смотрел на огромный купол на крыше здания и на крошечных людей, прогуливающихся тут и там на разных уровнях, он смешался с различными азиатскими и неазиатскими туристическими группами, затем он выпутался, это было страшно, так много людей сразу, хотя, подумал он с благодарностью, ничего подобного нет ни в нашем городе, ни в Йене, тем более,
  даже не в Дрездене, это, конечно, Берлин, и он гордился всем этим, но он позволил себе эту гордость лишь на мгновение — на это мгновение он забыл, зачем приехал сюда, — и после этой минутной забывчивости он мог думать только о том, что очень скоро ему будет поручено лично рассказать обо всем, что он не смог полностью передать в своих письмах, он ясно видел это сейчас, стоя здесь, лицом к Рейхстагу, он видел это гораздо яснее, чем дома, когда решил приехать сюда, и причиной этой внезапной ясности был сам Рейхстаг, он увидел Рейхстаг и сразу понял, что его письма, которые он отправлял, не стоили и гроша, в их письмах недостаточно ясно были обозначены его цели, он даже сказал об этом охраннику, когда вошел в здание, отстояв длинную очередь, он попросил охранника сказать ему, где он может найти канцлера Меркель, и, увидев удивление на его лице, попросил его, пожалуйста, успокоить Канцлер: на этот раз он ясно объяснит все, что сказал ей в письмах; Охранник задумчиво посмотрел на него, нахмурил брови, и наконец отвернулся, чтобы отогнать толпу школьников, которые шли не в том направлении, затем снова повернулся к Флориану и заметил, что сегодня в Рейхстаге был день открытых дверей, да, день открытых дверей, но не настолько, хотя Флориан не позволял разговору уходить от темы, он схватил охранника за руку, притянул к себе и доверительным голосом сообщил ему, что он Хершт 07769, канцлер ждет его прибытия, он написал ей, что приедет в двенадцать часов дня, и вот сейчас было двенадцать часов дня, он указал на часы, и действительно, часы показывали почти двенадцать часов, охранник поправил висевшее на шее удостоверение личности, которое чуть-чуть шевельнулось, когда Флориан схватил его за руку, затем вежливо сказал Флориану, что канцлера здесь нет, ее здесь нет? Флориан спросил, ну, где она? Ну, он не знал, ответил охранник, поэтому Флориану придется посоветоваться с кем-то еще о том, как
  мир исчезал
  но охранник не имел об этом никакой информации, на что Флориан, почувствовав по приятности голоса охранника и его взгляда, что перед ним человек, сочувствующий ему и его делу, сказал ему, что, называя себя Херштом 07769, он хотел сообщить, что приехал из Каны, Тюрингия, но это было всего лишь определение места, потому что, если посмотреть на это с другой точки зрения, он прибыл из мира физики элементарных частиц, прямо оттуда, он кивнул охраннику, и это было серьезное дело, и требовались быстрые действия, поэтому он приехал в Берлин на поезде с ближайшей возможной пересадкой, на что охранник жестом показал Флориану, чтобы тот следовал за ним, и он провел Флориана до ступенек, он указал налево и спросил: вы видите те стенды на краю парка? — Ну да, я их вижу, — неуверенно ответил Флориан, — там можно выпить чего-нибудь холодного, а я пока попробую узнать, где канцлер, хорошо? — У них есть малиновая газировка «Джим Хим»? Флориан спросил, может быть, ответил охранник, хорошо, Флориан посмотрел ему в глаза с благодарностью, и эта встреча очень напомнила ему о том, как Босс впервые пришел в детский дом Ранис, и это был также самый первый раз, когда кто-то посмотрел на него таким образом, потому что, когда Босса представили ему - кто-то указал, да, это Флориан - он сразу же посмотрел на него таким образом , и он бы не сказал, он никогда бы не сказал, что большинство воспитателей в детском доме были не из лучших побуждений, по большей части они были из лучших побуждений, но то, как Босс посмотрел на него, было другим, Босс посмотрел на него так, как отец смотрит на своего сына или дядя смотрит на своего племянника, ни у кого больше нет такого взгляда в глазах, Флориан сразу почувствовал, что он в надежных руках, мы будем чистить стены, Босс оглядел мальчика с ног до головы - Флориан был на добрых две головы выше его с его огромной костью структура — когда они отправятся из Йены в Кану, мы будем чистить стены и всё остальное, что ваши гребаные коллеги заняты каракулями, граффити-художники, ну, конечно, Босс саркастически растягивал слова, и хотя Флориан был шокирован уродством речи Босса, он думал, что привыкнет к ней, и он действительно привык, через месяц слова «ебать его» и «ублюдок»
  и «член» и «дерьмо» ничего не значили, он их даже не слышал, как будто он слышал слова «и» и «ну», они стали словами, которые он даже не замечал, кто бы поморщился или даже не заметил слова «и» или
  «ну», никто, и, конечно, Флориан вряд ли стал бы утверждать, что в детском доме Раниса всё как-то плохо или странно, не всё было плохо или странно, ну, но когда Босс поднял его на седьмой этаж Хоххауса и сказал ему: ну, Флориан, чёрт возьми, это твоя квартира, Флориан чуть не прыгнул ему на шею, и Босс еле удержался от выражения благодарности, которое чуть не повалило его на пол, но ему удалось оторваться от мощных рук Флориана, и сказал: но ты должен работать со мной, работать? Флориан ответил, сияя лицом, я буду усердно работать! и он действительно усердно работал, но тщетно, потому что ничто не было достаточно хорошо для Босса, хотя Флориан знал, что он просто хотел воспитать его так, чтобы он понял, что никто не может выполнять свою работу достаточно хорошо, это процесс, объяснял иногда Босс, нужно становиться все лучше и лучше, потому что это традиция у нас, немцев, все всегда лучше и лучше, так что Флориан воспринимал все от Босса как часть процесса обучения, где все всегда становилось лучше и лучше, и он старался, Босс был строг, но Флориан довольно быстро освоил ремесло, он уже издалека мог отличить, какие граффити были нанесены акриловыми красками, масляной краской или фломастерами, он освоил азы за месяц или два, и он делал то, что должен был, он всегда стоял там в своем рабочем комбинезоне, в своей кепке Фиделя Кастро на голове, в назначенное время на углу Кристиан-Эккардт-Штрассе и Эрнст-Тельман-Штрассе, чтобы быть забрали, как и сегодня, Босс приехал за ним ровно в семь тридцать утра, Флориан сел в машину, но Босс ничего не сказал Флориану: выкладывай уже этот гребаный список, вместо этого он сказал, что сегодня мы едем в Готу, о, сказал Флориан, это очень далеко, но Босс ничего не сказал, он просто выпустил сигаретный дым в полуоткрытое окно и поехал, он никогда не позволял Флориану садиться за руль, хотя у Флориана были водительские права, и это тоже благодаря Боссу, он записал его в автошколу на первом курсе, и он сам научил Флориана делать поворот в три приема, как парковаться, глядя только в зеркало заднего вида, как тормозить на зимних дорогах и тому подобное, но он никогда не позволял ему водить Опель, тебе тоже стоит когда-нибудь обзавестись машиной, Босс упомянул только один раз, тогда мы могли бы работать в двух разных направлениях, но тогда он никогда
  Он снова упомянул об этом, он не доверял Флориану даже в том, чтобы тот справлялся с самыми простыми делами самостоятельно, хотя стоило бы, Флориан даже сказал Боссу, когда помогал ему покупать ноутбук, что отныне копит деньги на машину, тогда мы сможем взять на себя больше работы, сказал он, нет, не можем, сказал Босс, потому что ты никогда никуда меня не повезешь, ты будешь ужасом дорог, ты начнешь мечтать о вселенной, и все, уже в кювете, так что ничего не вышло ни с машиной, ни с тем, что Босс и Флориан поехали разными маршрутами, у меня и так дел по горло с этим идиотом-ребенком, так что, конечно, они придут за мной, это будет во всем моя вина, я знаю это, поэтому я никогда не позволю ему сесть за руль ни разу в его проклятой гребаной жизни, и это был конец истории с машиной, и, честно говоря, Флориан не был так уж обеспокоен этим, потому что он боялся даже сидя на пассажирском сиденье Опеля, хотя никогда в этом не признавался, он боялся того, как Босс будет прижиматься к машинам перед ними, как он резко затормозит, он был убежден, что однажды они в кого-нибудь врежутся или другая машина врежется в них сзади, так же, как он боялся этого и сейчас, потому что Босс снова ездил так, все попадались ему на пути, было ясно, что он был бы очень рад переехать каждую машину перед ними на дороге, ведущей в Готу, но Босс не сказал, зачем они едут в Готу, и сам Флориан не мог понять почему, когда они приехали и припарковались у замка, а Босс даже не прокомментировал наглость такой высокой платы за час парковки или что-то еще, хотя он обычно ворчал, когда им приходилось класть деньги в паркомат, Босс подошел к Шлосскирхе, но не зашел внутрь, вместо этого он обошел здание, медленно, постоянно оглядываясь по сторонам, всегда оборачиваясь, чтобы еще раз проверить Флориана, семенящего позади него; Флориан пытался привлечь внимание Босса на случай, если Босс мог бы раскрыть, что они здесь делают, если это не уборка, но Босс продолжал ничего не говорить и ничего не объяснять, он просто продолжал дымить своей сигаретой, иногда он шмыгал носом, делал несколько фотографий своим мобильным телефоном с одного ракурса, затем с другого ракурса, затем он жестом пригласил Флориана вернуться к машине, Флориан сел, Босс подошел к паркомату, и так как оставалось еще немного времени, он нажал кнопку, чтобы попытаться получить сдачу, но, конечно, ничего не вышло, так что ему ничего не оставалось, как захлопнуть эту
  паркомат один раз, хорошо и жестко, они уже вернулись на А4, а Босс все еще не был слишком разговорчив, только давил на газ как сумасшедший, тормозил как сумасшедший, кричал в окно: чертов ублюдок, у тебя глаза есть?! и все, он больше ничего не сказал, хотя он мог бы что-то сказать, по крайней мере Флориан ждал, в любой момент, когда ситуация прояснится, но ничего не прояснилось, потому что Босс снова делился своими мыслями только с товарищами, хотя в этом случае он был необычно немногословен, так как подозревал, что следующее нападение будет в Готе; и он ошибался, потому что в течение следующих двух ночей отряд стоял на страже в Готе, но тщетно, предчувствия Босса вводят его в заблуждение, отметил Юрген, когда они отправились обратно в Кану, не скрывая презрения в голосе, конечно, он не посмел издеваться над Боссом в его присутствии, но только перед тем, как они все вместе сели на своем обычном месте на заправке Арал, чтобы покурить и выпить чашечку кофе, кофе был горячим и в этот раз был особенно вкусным; Надир всегда говорила своему мужу: клиенты не обращают внимания на цену, но если кофейные зерна хорошо обжарены, то они придут, и она была права, было много тех, кто даже не заходил сюда, а приходил только за кофе, начали распространяться слухи, что кофе у Надира хороший, так что они даже сделали неоновую вывеску, заказывая его с разрешения Эйрела, и она мигала: КОФЕ ТОЛЬКО У НАДИРА, иногда они спрашивали Надира...
  в основном Юрген, его язык тыкал в щель, где раньше был глазной зуб
  — в чем секрет твоего кофе, он такой вкусный, но ее муж, Росарио, тут же встал рядом с ней, потому что знал, что хвалят не кофе, а то, что они флиртуют с Надиром, а он, Росарио, не собирался этого допускать, он был известен своей ревностью, что только повышало престиж его жены, люди и на грузовиках, и на машинах приезжали с востока и запада, и с севера, и с юга, и все они пытали счастья с Надиром, но Росарио был проницателен, у него было шестое чувство, как он это называл, всегда чувствуя в человеке соблазнителя, всегда предчувствуя опасность, товарищи соглашались, жмясь друг к другу, и смеялись за спиной Росарио, если по выходным он собирался с ними поиграть в настольный футбол в Розенгартене, постоянная ревность могла действовать на нервы, но Надира она не действовала на нервы; Если в Herbstcafé ее подруги спрашивали, как она может терпеть Росарио, она просто пожимала плечами и отвечала: «Мне, знаешь ли, все равно, потому что, по крайней мере, я
  знаю, что я все еще что-то значу для мужчин с двух разных сторон, отчего раздавался смех, и всегда, если они говорили об этом, ее подруги смотрели на нее оценивающе, как на человека, который держится за себя, в то время как они подозревали, что ее положение не может быть таким уж радужным, потому что из всех их мужей этот Росарио был самым изнуряющим, не говоря уже о его маленьком округлом пивном животе, который вяло свисал ему на колени, даже не прикрытый футболками или незаправленными рубашками с длинными рукавами, которые он всегда носил, ничто не прикрывало его, хотя он был явно смущен, в то время как Надир сияла в каждое мгновение, обладая какой-то животной, неотразимой чувственностью, она сияла, когда приносила кофе к столику в маленьком садовом буфете рядом с заправкой, и она решительно смущала Флориана, который часто приходил помочь в буфете, и Надир это немного нравилось, потому что она считала этого Голиафа Кана, как они с мужем иногда называли Флориана, была бы настолько далека от мыслей о ней в Таким образом , Флориан разговаривала только со своим мужем, Росарио, всякий раз, когда ему приносили сообщение в почтовый ящик, и он приходил на заправку, чтобы поработать, погрузить, покрасить или срубить дерево. Обычно он работал с Росарио, так как последнему в основном нужна была его сила как помощника, и у него самого не было времени на светские разговоры во время работы. Но после этого Росарио всегда усаживала Флориана и давала ему все, что он хотел, есть и пить. Ну, друг мой, говорил он ему в такие моменты, здесь ты можешь есть и пить все, что хочешь. И когда перед Флорианом материализовался вкусный сэндвич или особый сироп, Росарио уже рассказывала интересную историю, и он все рассказывал и рассказывал, он любил рассказывать истории и был хорошим рассказчиком, истории либо о своей семье, либо о Бразилии, а Флориан слушал так, как будто Росарио действительно рассказывала ему сказку. А именно, он любил Росарио. Росарио, живущий на периферии местного общества, как и он, явно мог сыграть в этом свою роль, так что сильное чувство единения, существовавшего между ними, возникло легко, чувство единения, которого никто из них не испытывал по отношению к другим своим родственникам из племени Кана, в дополнение к этому Росарио очень ценила не только силу Флориана, подобную быку, но и то, как он не уклонялся от тяжелой работы, был настойчивым и старательным, Росарио очень хвалил это, и он никогда не отпускал Флориана, не заплатив ему что-нибудь, Флориан напрасно оправдывался, говоря, что вся предложенная ему вкусная еда была более чем достаточной оплатой, тем не менее, в зависимости от характера работы, Росарио набивал себе десятку или даже
  Двадцатиевровую купюру в карман комбинезона Флориана, и через некоторое время Надир почувствовал, что её красота смущает Флориана, поэтому, когда он работал на заправке, она имела обыкновение оставлять его наедине с мужем, но когда она ставила перед ним сэндвич или газировку, она не могла сдержать улыбки, и хотя эта улыбка была всего лишь знаком её кротости, Флориан тут же начинал смотреть в пол, и он благодарил её, всё ещё глядя в пол, потому что Надир была красива, и её улыбка делала её ещё красивее, никто не мог избежать влияния этой улыбки, Юрген был первым в отряде, кто влюбился в неё, хотя он не говорил об этом: из-за Карин секс был запрещённой темой в отряде, но было совершенно ясно, что он влюбился в Надира, хотя бы по тому, как он проводил языком по месту отсутствующего зуба всякий раз, когда она появлялась с кофе, или когда на улице было холодно, а внутри, у стойки, она улыбалась Юрген и спросил: что я могу вам принести? и Юрген едва мог вымолвить слово; Надир и Росарио жили в Кане с давних времён, хотя большинство иммигрантов после того, как фарфоровый завод был вынужден закрыться, покинули город, и не только город – они покинули и Германию, вьетнамцы уезжают , эта фраза раздавалась на улицах Каны во время перемен, и хотя в прежние времена слово «вьетнамец» имело негативный оттенок, когда они уезжали, жители Каны повторяли эту фразу с искренним сожалением, потому что во время перемен всё сразу стало другим, всё опустело, заброшено, иногда создавалось ощущение, что по улицам бродят только старые и больные люди, потому что не только вьетнамцы уехали, но и вся уважающая себя местная молодёжь, желающая что-то сделать, уехала, и остались только те, кому больше некуда было идти, и всё же, какой у нас здесь, в Восточной Тюрингии, красивый городок, говорили люди с грустью, и ситуация не изменилась, когда дома начали восстанавливать, и Альтштадт стал, пожалуй, прекраснее, чем когда-либо. Через некоторое время, начиная с мая каждого года, стали появляться туристические гиды с той или иной группой, но они только водили посетителей по старинным зданиям, в лучшем случае они обедали в ресторане Хопфов, затем уходили, туристическую группу тащили дальше в Йену или Эрфурт, а чаще всего в Веймар. Зимой ресторан Хопфов был полностью закрыт. Мы закрываемся, — сказала фрау Хопф тому или иному постояльцу отеля в Гарни. — Мы открыты только в
  начало сезона, отчасти для того, чтобы было чем заняться в старости, отчасти потому, что пенсии у нас не такие уж большие, нам нужен этот небольшой дополнительный доход, и гости только кивали в знак согласия, что они могли сделать, они понимали Хопфов, в основном они приезжали провести один или максимум два вечера в выходные, чтобы навестить своих взрослых детей, которые учились в Йене, но жили здесь, в Кане, недалеко от Йены, то есть в девятнадцати километрах от Йены, так как здесь гораздо дешевле, говорили они фрау Хопф, гораздо дешевле, даже если бедному ребенку приходилось каждый день ездить в Йену в университет и возвращаться обратно, конечно, фрау Хопф понимала, как же она могла не знать, что означают эти расходы? она кивала, подавая гостям чай или кофе, в зависимости от того, что они хотели на завтрак, с милой улыбкой, Флориан очень хорошо знал Хопфов, потому что в пик сезона они часто просили его помочь с разгрузкой припасов в дни доставки, и, конечно, он был рад им помочь, он особенно любил фрау Хопф, потому что фрау Хопф всегда была отзывчивой, ее муж тоже, но он был более молчаливым, может быть, потому что был болен, и поэтому он не слишком много разговаривал ни с гостями, ни с Флорианом, только если, например, приходила какая-то доставка, и он снова и снова удивлялся, говоря: Флориан, как ты можешь нести все коробки и ящики сразу?! и Флориан не понимал, в чем дело, потому что эти несколько коробок и ящиков сразу были для него каплей в море, он довольно аккуратно сложил их друг на друга и внес, фрау Хопф всегда давала Флориану обед или завтрак, был ли он голоден или нет, он должен был обедать или завтракать, такой здоровый молодой человек, как вы, должен есть, иначе ты пойдешь ко дну, сказала фрау Хопф, и она улыбнулась, Флориану понравилась эта улыбка, и ему нравилось, когда фрау Хопф разражалась смехом, а фрау Хопф любила смеяться, и Флориан рассказал ей, что происходит в Тюрингии, что кто-то уродует здания, связанные с великим композитором Иоганном Себастьяном Бахом, отвратительными граффити, на что фрау Хопф понизила голос, указывая движением головы куда-то наружу, и сказала только, глядя в голубые глаза Флориана: нацисты, и Флориан понял, что это значит, а именно, что фрау Хопф указывал на жителей Бургштрассе 19, Бурга, куда Босс ездил каждые выходные, и, конечно, Флориан ничего не ответил, он пожалел, что вообще что-то сказал, и больше не упоминал ни фрау Хопф, ни кому-либо еще о том, что
  что происходило в Тюрингии с великим композитором, хотя ему было о чем поговорить, потому что сейчас был декабрь, и в горах то и дело выпадал снег, когда Флориан понял по поведению Босса, что опрыскиватель снова заработал, Босс снова вел себя не так, как обычно, потому что он не стучал по рулю, а вместо этого молча выдыхал сигаретный дым в окно, и хотя он заставил Флориана петь национальный гимн, он пристально смотрел на дорогу, и его лицевые мышцы создавали впечатление, будто он непрерывно и ритмично что-то жует, хотя во рту у него ничего не было, Босс никогда не жевал жвачку, он ненавидел жевательную резинку, и только Флориан знал почему, это было потому, что у него были зубные протезы вместо верхних зубов: в молодости, как однажды признался Флориану Босс, когда он еще был боксером, у него были выбиты верхние зубы; протектор выпал, так что он потерял все свои самые важные зубы, и вот почему он никогда не жевал жвачку, чтобы резинка ненароком не сдернула этот верхний протез, но Босс никому об этом не говорил, кроме Флориана, отряд не имел ни малейшего представления, они знали только, что Босс не любит жевательную резинку, и все, Флориан закончил петь национальный гимн, затем он прищурился на Босса, но Босс был неподвижен, не произнося ни слова, пока не сообщил отряду: похоже, маленький вазелиновый король вернулся в Айзенах, но мы не знаем, чего он хотел, должно быть, его прервали; и возмущение было всеобщим, поехали, сказала Карин, мы едем, сказали Андреас, Юрген, Герхард и все — куда?!
  Босс посмотрел на них в ярости, куда мы идём?! и теперь он кричал, вы что, все такие идиоты?! Я же вам говорил, что мы должны быть впереди него , а не позади него !! объяснил он, и он смиренно сделал жест, как человек, который думал, как ему придется повторять им это снова и снова, хотя бесполезно; они ничего не добились, потому что не могли понять, о чём этот подонок думает, проблема в том, что мы не можем понять, как он думает, сказал Босс, потирая лицо открытыми ладонями, как будто пытаясь проснуться, как-то проснуться для решения этой проблемы, потому что вот в чём была проблема: мы не понимаем, почему он это делает, продолжил Босс, до сих пор мы только хотели его поймать, и мы не думали, а теперь нам придётся начать думать, понятно?! и все кивнули, но они не выглядели слишком так, как будто они думали, или как будто решение вот-вот возникнет у них из головы, оно не возникло,
  и Босс увидел, оглядев их, что с этими ничего не получится, ему нужны были еще люди, он завершил обсуждение на сегодня, опрокинул пиво и, не сказав ни слова, оставил остальных, сел в «Опель» и поехал домой, он запер ворота, спустил собаку с цепи, вошел в дом, сел перед своим ноутбуком, закурил сигарету, а затем выпустил дым, медленно, он наблюдал, как дым поднимается вверх, затем, поддерживая лысую голову двумя руками, он подумал; но день был длинным, потому что затем он внезапно проснулся, его голова покоилась на ноутбуке, сигарета погасла, все еще там между двумя пальцами, он затушил ее, пошатываясь, дошел до кровати и бросился на нее, все еще полностью одетый, и в тот день он больше не думал, а крепко спал до утра, он давно не спал так хорошо, он сам нашел это странным, но позже он приписал это тому, что задал правильный вопрос, а именно: почему? и это был ключ ко всему, вот что он подумал, и он повторил это про себя в тот вечер: ключ ко всему — и, ввиду чрезвычайной ситуации, они больше не встречались только в обычные дни, но каждый благословенный день после окончания работы, то есть для тех, кто еще работал, потому что Карин и Андреас жили на пособие Hartz IV, а Юрген работал уборщиком, но за нищенскую зарплату; если мы найдем ответ на вопрос «зачем», — продолжал Босс, мы его сразу же поймаем, только одно несомненно, — продолжал он про себя по дороге домой, — все эти граффити связаны с Бахом, следовательно, Бах для него не только означает необходимость осквернить святая святых, но он и есть прямой ненавистник Баха!! этот пускающий слюни, прыщавый, одетый в толстовку психопат, и Босс пытался что-то найти —
  все, что угодно — в жизненном деле Баха, что могло быть связано с волками, потому что его не волновало это МЫ, по крайней мере сейчас, а только те ВОЛЧЬИ ГОЛОВЫ, одинаково распыленные по стенам этим грязным, хитрым мерзавцем, потому что эти ВОЛЧЬИ ГОЛОВЫ не только были похожи друг на друга, но и все были на самом деле одинаковыми, как будто он использовал трафарет, иногда эти придурки действительно используют трафареты, Босс видел это раньше, но раньше это всегда были мелкие мошенники, неопытные новички, не настоящие распылители, но этот был настоящим, установил Босс, и в своих мучениях он почесал руль, когда ехал по Йенайше-штрассе к Банхофштрассе, мы имеем дело с профессионалом, это точно, заключил он, он даже не использует трафарет, но он практиковался в этом ВОЛЧЬЯ ГОЛОВА
  так много раз, что он может распылять это снова и снова, и, очевидно, это был его план в Айзенахе, перекрасить то, что мы очистили, он использует желтый, зеленый и коричневый акрил, это мы знаем, Босс перечислил себе то, что они знали, он работает в предрассветные часы, но Босс остановился там, он затормозил перед своим домом, но он не открыл ворота, чтобы въехать, потому что он был погружен в мысли, задаваясь вопросом, как распылитель может чувствовать себя так безопасно, потому что даже после первого осквернения в Айзенахе, казалось, что эта ногтевая грязь «работала» в полной и абсолютной безопасности, как это возможно? Босс спросил себя, сидя в Опеле перед воротами, ну, черт возьми, его осенило, потому что он действует не один, он не один! не один, вот и все! и он отпер ворота, он поправил висящую там табличку с надписью: « Мой дом, мой дом, мой дом». meine Regeln , и он въехал, запер Opel, спустил собаку с цепи на ночь, вошел в дом и сел, затем, кружа вокруг, размахивая кулаком в воздухе, повторял: он не один, это хорошо организованная преступная банда, и он повторил это и на следующий вечер в Бурге, когда оказалось, что он единственный, кто пришел к выводу путем размышления, в то время как другие ни к чему не пришли, потому что это банда, сказал он им, и он вскочил, размахивая сигаретой в воздухе, нам нужно больше людей, потому что у него явно есть какая-то поддержка безопасности, возьмите ее, он профессионал, и все согласились, немного успокоившись, потому что поначалу это, казалось, оправдывало их и объясняло их неудачу, все было потому, что его было так трудно поймать, и поэтому, сказал Босс, его лицо покраснело, нам не нужно координировать вещи отсюда, но найти наших товарищей на месте, поняли?! да, всё верно, остальные кивнули, и дальнейшие обсуждения были излишни, все поняли, чего хочет Босс, Флориан тоже почувствовал перемену, Босс словно стал совершенно другим человеком, отчего любопытство Флориана только усилилось, и он спросил его об этом, но получил в ответ лишь: успокойся уже, к чёрту всё, со временем узнаешь, что тебя касается, а пока держи пасть на замке, и Флориан промолчал, кому он мог рассказать то, о чём понятия не имел, потому что он даже не мог быть до конца уверен, что Босс имел в виду распылитель, что в этом деле есть какой-то прогресс, поэтому он больше не задавал вопросов, и в любом случае у него были свои проблемы, свой личный кризис, с которым ему нужно было разобраться, так как он окончательно запутался в том, что произошло с герром Кёлером, а именно: его не было там, его не было здесь, фрау
  Рингер приветствовала Флориана этими словами каждый раз, когда видела его в библиотеке, и взгляд ее становился все более тревожным, поскольку она смотрела на Флориана почти с обвинением, и сам Флориан не нашел в этом ничего необоснованного, так что, вернувшись домой, он достал еще один лист бумаги, чтобы написать новое письмо Ангеле Меркель в Берлин, в котором он, конечно же, снова настаивал на полном оправдании господина Кёлера: пожалуйста, поймите, госпожа.
  Канцлер, если, осознавая всю важность этого дела, вы решили поручить его Агентству национальной безопасности, — очевидно, это произошло, — поэтому, писал Флориан, он теперь обращается к ней с просьбой поручить Агентству национальной безопасности полностью оставить герра Кёлера в стороне от дела, ведь именно он, и только он сам, Гершт 07769, несет ответственность за те волны, которые подняли его собственные послания; только он сам, а не герр Кёлер, и он мог лишь повторить, что герр Кёлер ни за что не отвечает, потому что он, Гершт 07769, пришёл к своим выводам совершенно самостоятельно, и более того, он повторил, при явном отсутствии одобрения герра Кёлера, именно герр Кёлер прямо отверг правильность своих, Флориана, выводов, желая только защитить его, только то, что никто не может быть защищён от последствий, последствий, с которыми можно столкнуться только посредством решения планетарного масштаба, потому что сейчас речь шла о том, чтобы столкнуться с этим, столкнуться с фактом, что мир возник чистой случайностью, и что чистая случайность может так же легко вернуть его назад, это было то, чего наука явно не была достаточно умна, чтобы постичь, потому что здесь нужно было приблизиться к исходной точке пугающе неизвестного процесса, который был невозможен, его непостижимо ужасающее содержание было обозначено и помечено только термином Теория Большого взрыва, но это ничего не говорило об этом, ни математика, ни физика, и особенно не космология, не могли этого сделать, наука обеспокоена, нервничает, и - что самое ужасное из всего: она либо нема, либо просто продолжает болтать, но если мы этого не поймем, если мы не предпримем никаких действий в отношении всей Земли, чтобы противостоять этому факту, то мы проиграли, тогда мы можем просто ждать конца света, вселенной, целого, Нечто, и мы погибнем, но нет необходимости ждать апокалипсиса, ибо мы должны понять - Флориан написал канцлеру Ангеле Меркель в Берлин - что апокалипсис - это естественное состояние жизни, мира, вселенной и Нечто, апокалипсис сейчас, госпожа канцлер, это то, в чем мы живем уже миллиарды лет и по сравнению
  Для начала это ничто, и на этом Флориан завершил свое письмо, уверенный в том, что ему не придется долго ждать ответа госпожи канцлера, но до этого момента, Флориан написал, он умолял госпожу Меркель принять необходимые меры для освобождения господина Кёлера, но господин Кёлер не был освобожден, так же как и никакого ответа от госпожи Меркель не пришло, Джессика теперь не обращала внимания на Флориана, когда он отправлял это самое последнее письмо, затем, когда он все время заходил посмотреть, есть ли ответ, к нему привыкли на почте на Росштрассе: было утро, был вечер, была авиапочта, была заказная почта, и был Флориан с его вопросом, не приходило ли какое-нибудь письмо с именем Хершт, и фрау Шнайдер также упомянула фрау Бургмюллер, что этот ребенок Хершт больше не приходит в гости к их милому соседу, как они называли господина Кёлера, когда разговаривали между собой, и не совсем не как другие, которые называли его «герр синоптик» и тому подобное, как это неуважительно, заявила фрау Шнайдер, и фрау Бургмюллер в высшей степени с ней согласилась, потому что если кто и знал, какой порядочный человек герр Кёлер, так это они, оба считали его превосходным соседом, а именно хороший сосед — это настоящее благословение, и в особенности такому джентльмену, как герр Кёлер, они могли говорить о нём только хвалебные слова: как он всегда их приветствовал, и как в Международный женский день он никогда не упускал возможности крикнуть им несколько приятных слов в окно, и как — только один раз, но всё же — он пустил их к себе во двор, чтобы они могли полюбоваться одним из своих новых инструментов, весть о котором каким-то образом дошла и до них, — истинный джентльмен, ну, фрау Шнайдер поправила на лбу прежнюю прядь волос, но только прежнюю прядь, так как в соответствии с требованиями современности она давно подстриглась; и, очевидно, образованный человек, фрау Бургмюллер превзошла её, и на этом они остановились, затем они попытались выяснить, куда мог уехать герр Кёлер, и здесь мнение фрау Бургмюллер восторжествовало, в этом вопросе между ними больше не было никаких разногласий: дорогой сосед не находится дома, невозможно, чтобы он оставался дома так долго, он, должно быть, ушёл ночью, пока они спали, например, есть поезд в 23:46 до Йены, предположила фрау Бургмюллер, он мог бы поехать на нём в полночь, чтобы навестить кого-то из родственников? Другая женщина возразила: «Я очень сомневаюсь в этом», и они ещё некоторое время судачили об этом, но так и не сошлись во мнении, на каком поезде или автобусе мог уехать герр Кёлер, лишь по тому факту, что он уехал
  и что в доме никого нет, и они были этому не слишком рады, так же как они были не слишком рады тому, что Флориан больше не приходит, ни по четвергам, ни в какие-либо другие дни, он явно что-то об этом знал, согласились два соседа, хотя Флориан ничего об этом не знал, он ничего не знал, он только видел в кафе Herbstcafé, что сайт герра Кёлера не обновляется, так что день ото дня он становился всё более тревожным, его мучили ужасные образы, в которых он видел герра Кёлера, сидящего в камере или в смотровой комнате, где свет был направлен ему в глаза, и эти мучительные образы стали появляться ещё чаще после того, как однажды во вторник он увидел двух мужчин в штатском, ожидающих его в парке перед Хоххаусом, двух мужчин, разговаривающих с депутатом, затем, когда депутат увидел Флориана, он жестом указал на двух мужчин, это он там, и один из мужчин подошел и встал перед Флорианом: у нас есть несколько вопросов, не могли бы вы уделите нам немного времени? и они сказали, что приехали из Эрфурта, конечно, сказал Флориан, подозревая худшее, затем он поднялся с ними на седьмой этаж, дал каждому по стакану воды, подождал, пока их хрипы утихнут, и тогда он задал первый вопрос: это из-за герра Кёлера?! — послушайте, один из мужчин ответил, нет, вы нас интересуете, да, да, но как поживает герр Кёлер? кто этот герр Кёлер? спросили они, ну, неважно, сказали они, отмахиваясь от вопросов Флориана, и оказалось, что они хотели знать, был ли он один, когда разыскивал госпожу.
  Меркель в Рейхстаге, если бы он написал свои письма один, и то, чего он хочет от госпожи Меркель, и Флориан успокоил их, и в итоге они долго разговаривали, двое мужчин задавали вопросы, а Флориан отвечал, и на этом все, они ничего не знали о герре Кёлере, или, по крайней мере, они утверждали, что ничего не знают, а именно, Флориана ничего другого не интересовало, так что они ушли, а он так и не узнал, где находится герр Кёлер, где его держат или что-либо еще, Флориан чувствовал себя очень подавленным, он даже не спустился к Илоне поужинать, как он обычно делал, если буфет Илоны был открыт, хотя это не помешало бы, потому что теперь, когда он столкнулся с такими трудными временами, эти работающие неполный рабочий день асфальтировщики, пенсионеры и люди с пособием Hartz IV, всех которых он знал годами, все постоянные клиенты, которые каждый день приходили к Илоне выпить пива, отвлекли бы его; Илона с мужем переоборудовали передвижной дом в буфет таким образом, что внутри можно было даже посидеть: там была стойка, полка, три скамейки и три стула, а также висела забавная табличка.
  на внутренней стороне двери гласила надпись Militärgebiet-Lebensgefahr , а на крыше прицепа висела табличка GRILLHÄUSEL, это было не так уж много, но для постоянных клиентов дружеской атмосферы было более чем достаточно, а буфет стоял перед Баумарктом, по диагонали от Хоххауса, Флориану стоило сделать всего несколько шагов, и он мог бы оказаться в компании, где всегда был кто-то, кто поднимет настроение, поэтому у Илоны было хорошо, особенно с тем Гофманом, который отработал четырехчасовую смену на складе Фарфорового завода, его считали главным дежурным мастером шуток, у него было всего две шутки, но они всегда пользовались успехом, именно потому, что постоянные клиенты уже так хорошо их знали, и Гофман всегда был особенно рад рассказать одну из них, когда кто-то забредал к Илоне за боквурстом, и Гофман, увидев нового клиента, начал с большим энтузиазмом: слушайте сюда — он прыгнул в середину комнату и указал на пол — это Лондон, понятно? а это Темза, понятно, да? на левом берегу есть дерево, и Хоффман указал туда, где было дерево, и на правом берегу есть дерево, и он указал на второе дерево, и вот мой вопрос: что посередине? и конечно же, незнакомец понятия не имел, к величайшей радости завсегдатаев, тогда Хоффман указал ему: ну, это не так уж и сложно, просто будьте внимательны, я вам еще раз скажу: это Лондон, и он снова указал на пол, а это Темза, и на левом берегу есть дерево, на правом берегу есть дерево, что посередине? и конечно, к этому времени незнакомец был совершенно сбит с толку, завсегдатаи громко смеялись, наслаждаясь Хоффманом с его красным лицом и тем, как он всегда пытался кого-то с одинаковым удовольствием обмануть, и ему это всегда удавалось, что явно делало его, Хоффмана, очень счастливым, настроение у Илоны было на высоте, была заказана еще одна порция пива, и конечно, Флориан всегда мог забыть о том, что тяготило его или держало в плену его мысли в этот момент, и именно поэтому он не пошел к Илоне прямо сейчас, потому что он не хотел не тяготиться, не быть пленником того, как двое мужчин в штатском не захотели ничего выдать о герре Кёлере, хотя Флориан подозревал, что они все знают, ему никогда не приходило в голову, что они не знают, он был уверен, что герра Кёлера увезли, так же как он был уверен, что герра Кёлера увезли из-за него, он понятия не имел, как исправить то, что он сделал, он не знал, как заставить герра
  Кёлер был отпущен; несомненно, больше, чем кто-либо другой, именно он знал, что герр Кёлер был совершенно невиновен, и что они — кем бы они ни были —
  должен освободить его, потому что тот, кого не следовало освобождать, был он, Флориан, и это даже не было бы проблемой, потому что тогда сам герр Кёлер смог бы наконец вернуться, а сам Флориан был бы ближе к тем лицам, которые могли бы действовать в этом очень интересном для него деле, если бы они уже этого не сделали; Флориан не был уверен на этот счет, его интерпретация отсутствия ответов на свои письма зависела, главным образом, от того, какой у него был день, хотя в любом случае что-то там, наверху, определенно происходило, они обратили на него внимание и то, что он хотел сказать, и также возможно — Флориан иногда размышлял об этом — что молчание в Берлине означало именно то, что он, то есть Флориан, выполнил свою миссию, и теперь другие управляют, да, да, это было весьма возможно, и в такие моменты он видел мысленным взором, с почти полной ясностью, тот огромный стол заседаний в Совете Безопасности ООН; на столе лежало такое же огромное досье, и это было ЕГО
  ДОСЬЕ, потому что он был убежден, что Ангела Меркель, канцлер Федеративной Республики Германии, самая влиятельная женщина в мире, сразу поняла, что он пытался донести до нее, госпожи.
  Меркель была очень умной, и если бы кто-то когда-то изучал физику так, как госпожа Меркель, он был совершенно уверен, если бы она изучала ее, то не было бы никаких сомнений, что она бы сразу все поняла и немедленно приняла меры, к тому же у нее был муж, который тоже был ученым, это даже было напечатано в Ostthüringer Zeitung , и перед ним возникла картина, как госпожа Меркель и ее муж обсуждают этот вопрос дома, ну, что вы скажете, спросила госпожа Меркель, ну, я не уверен, ответил ее муж, затем, после недолгого раздумья, добавил: безусловно, с этим вопросом нужно разобраться, потому что мы не должны недооценивать опасность; Флориан представлял себе всю сцену происходящей примерно так, но Берлин молчал, и он стоял перед Боссом, который сказал ему после работы — они закончили очень рано в тот день — что нет, мы еще не идем домой, ты пойдешь со мной, и он сел рядом с Боссом в Опель, и они припарковались у заправки Aral, потому что собирались уехать оттуда позже, Флориан все время искал взгляд Росарио, потому что до сих пор он всегда приезжал один на заправку Aral, а теперь приехал сюда с
  весь отряд, как будто он был одним из них, но нет, он был там только из-за Босса, он пытался как-то донести это до Росарио выражением лица, но не мог, потому что Росарио избегал его взгляда, а именно Флориану было все равно, что никто не сказал ему, куда они идут и зачем, члены отряда теперь общались между собой на своем жаргоне, курили сигареты и пили кофе, Босс заплатил за кофе Флориана, и когда Флориан хотел поблагодарить его, Босс раздраженно махнул рукой, чтобы тот ушел, какой смысл в любезностях, и он настоятельно жестом показал Флориану, чтобы он допил, потому что им уже пора было идти, и так они уехали, направившись сначала по B88 в Веймар, затем по A4, затем в Гельмероду, они свернули на дорогу, ведущую в город, Босс делал повороты тут и там, наконец, припарковавшись перед домом, он молча жестом пригласил Флориана следовать за ним, Босс позвонил в звонок дома, вышел пожилой мужчина в халате, его голова была покрыта татуировками, но повсюду: подбородок, лоб, макушка и оба уха, Флориан не мог смотреть ни на что другое, только на татуировки на этом подбородке, на этом лбу, на макушке и на этих ушах, Хозяин долго о чем-то говорил, мужчина слушал молча, не двигаясь, только кивнул в конце и, когда они уходили, он проводил их до ворот дома, он пожал каждому из них руку один раз, показывая, что он понял, его рукопожатие было крепким, но рука была очень потной, Флориан продолжал вытирать руку о комбинезон, пока они не сели в машину, и к тому времени, как он собирался что-то спросить, они уже стояли перед другим зданием, и это тоже был Хоххаус, только в нем было больше этажей, чем в том, где жил Флориан, они позвонили в дверь, кто-то спросил, кто это, Хозяин ответил, я сейчас буду, последовал ответ, и на этот раз это был молодой парень, стоящий в дверь, пойдем туда, в парк, там лучше, сказал он тихо Боссу, хорошо, ответил Босс, и они сделали несколько шагов в тишине, они сели на скамейку в конце парка перед многоквартирным домом, единственным другим человеком был бездомный, спящий на другой скамейке через три скамейки от Флориана, у него было чувство, что бездомный вот-вот упадет со скамейки, он действительно лежит на краю, он указал Боссу, и тот указал на бездомного движением головы, заткнись, Босс сказал ему уголком рта, после чего, конечно же, Флориан заткнулся, он тоже видел, что здесь происходят более важные вещи, просто он был довольно встревожен
  чтобы бездомный не упал со скамейки: если бы он каким-то образом перевернулся на другой бок, было бы очевидно, что он упадет, поэтому Флориан все это время напряженно ждал, когда же мужчина попытается перевернуться, и решил, что перепрыгнет на другую скамейку и попытается поймать его, но бездомный не шевелился, он лежал на скамейке, как человек, который никогда больше оттуда не встанет, даже в машине. Флориан не мог выбросить эту мысль из головы, потому что был уверен, что рано или поздно бездомный перевернется на другой бок, и некому будет его поймать, эта мысль крутилась у него в голове, и он ничего не спросил, хотя, возможно, лучше было бы спросить, потому что было очевидно, что идет разговор об очень важном и секретном деле — это не имеет ко мне никакого отношения, подумал Флориан, но в этом он ошибался, потому что вскоре после этого, когда они свернули на автобан 4, ведущий из Веймара, Хозяин сломал свой тишина, и он сказал: Надеюсь, ты понял, что ты только что был моим прикрытием?! и что теперь ты часть очень важной операции, операции? Флориан удивлённо спросил: да, чёрт возьми, операция, Босс прорычал на него, мы больше не можем ждать, считай себя посвящённым, нам нужен каждый немецкий патриот на нашей стороне, а ты ведь патриот, верно?! и что мог сказать Флориан, кроме как «да, он патриот, ну ладно», заключил Босс, затем Флориану пришлось спеть национальный гимн, Босс снова замолчал, явно погруженный в свои мысли, и на B88 они сзади врезались в старую «Шкоду», Флориан толком не увидел, что произошло, все было так быстро, только его и Босса швырнуло вперед, оба сильно стукнулись головами о лобовое стекло, в то время как быстро сработавшие подушки безопасности вдавили их обратно в сиденья, а ремни безопасности натянулись на груди, ну и хрен с ним, этого нам и было достаточно, Босс выскочил из машины, подошел к водителю, который осматривал заднюю часть своей «Шкоды», и одним ударом сбил его с ног, затем хорошенько пнул в лицо лежащему на земле человеку, затем, как будто ничего особенного не произошло, вернулся к «Опелю», сел, включил зажигание, и они уже были в пути, ты думаешь, я жду копов или что?! - прорычал он про себя, и на самом деле он выглядел как человек, которому было на все наплевать. Мне наплевать, - заметил позже Босс, когда Флориан спросил, не пострадал ли этот человек? И конечно же, Флориан снова закрыл рот, так как у него не было
  желание самому получить удар — его ударили, но это был всего лишь подзатыльник за то, что он не обратил внимания, потому что, конечно же, инцидент потряс его, и он не осознавал, что Босс уже некоторое время разговаривает с ним, какой смысл мне с тобой разговаривать, если ты продолжаешь отключаться, но, но, но я слушаю, Флориан кивнул, и с этого момента он действительно обращал внимание, и он узнал от Босса, что таких водителей нужно выстраивать в ряд и стрелять в голову, потому что они не смотрят на дорогу, они тормозят и им даже наплевать, что я прямо за ними, эти наглые проклятые ублюдки должны сдохнуть именно там, где они находятся, почему кто-то вроде них вообще садится в машину?! ну?! почему?! и поскольку Флориан не ответил, Босс дал ответ: ну и хрен с ним, это чтобы я мог врезаться сзади этому ублюдку, но этот придурок получил по заслугам, он больше никогда не будет тормозить передо мной на правом повороте, такие люди заслуживают кола, и Шкоду в придачу, ты знаешь, что такое Шкода, Флориан?! Это одна большая куча дерьма, вот что такое «Шкода», блядь, угнали наш немецкий «Фольксваген», а теперь мелькают тут со своими сто пятьдесят км/ч, пусть мелькают, но тогда это будет конец, нокаут, потому что этот мудак это заслужил, все эти мудаки это заслужили, потому что что мне теперь делать с передним бампером, этот кусок дерьма чуть не разбил мне радиатор своей задней дверью, ты знаешь, сколько такой радиатор стоит? — Флориан не знал, и снова его внимание рассеялось, он позволил Боссу продолжать говорить, так как по опыту знал, что если Босс каким-то образом ошибётся — потому что теперь он ошибся — он просто размажет всё на водителя «Шкоды», это было ясно, и Флориан точно знал, что Босс тоже точно это знает, и поэтому он так злился, но ничего, в такие моменты Флориан мог отключиться, потому что Босс просто продолжал говорить, говорить и говорить, пока он, наконец, не успокоится, максимум, он получит пощечину, и все, они свернули на Эрнст-Тельман-Штрассе, остановились перед домом, Флориан вышел, он открыл ворота, Opel подъехал, Флориан закрыл ворота, затем он постоял там немного на случай, если Босс понадобится ему еще для чего-нибудь, но Босс включил карманный фонарик, так как уже начали сгущаться сумерки, и он осматривал переднюю часть машины и оценивал повреждения радиатора, собака лаяла, дергая за цепь, ну, я пойду, Флориан крикнул через ворота, и, не получив ответа, он тихо прокрался домой, потому что, как оказалось, когда он открыл
  его почтовый ящик, с которым у него было более чем достаточно дел, так как, во-первых, фрау Рингер оставила ему сообщение о том, что она хочет поговорить с ним немедленно, а во-вторых, там было сообщение от фрау Хопф, в котором говорилось, что ей нужна его помощь, и в-третьих, депутат также бросил в почтовый ящик листок бумаги с указанием Флориану немедленно прийти и найти его, потому что это было ВАЖНО!! независимо от времени!!!, что было написано на листке бумаги, и так, что же Флориану следует сделать в первую очередь? его часы показывали пять вечера одиннадцать минут, я спущусь к старику Фридриху, и он позвонил, ну, наконец-то вы пришли, депутат поприветствовал его, входите и садитесь, ой, не могу, Флориан попытался найти оправдание, поэтому они стояли в дверях, как вдруг, наклонившись совсем близко, депутат сказал: вы лучше поостерегитесь, потому что эти — вы знаете, о ком я говорю — ну, дело довольно серьезное, и я опытный человек, и вы знаете, что я не желаю вам зла, так что вы лучше будьте внимательны к тому, что я собираюсь сказать, потому что я говорю, что вы лучше поостерегитесь, потому что эти люди из Эрфурта не шутят, я знаю их по старым временам, и они такие же, какими были всегда, я опытный человек, одним словом, лучше вам прислушаться к моему совету, и мой совет таков: во что бы вы ни ввязались, выпутывайтесь из этого немедленно, потому что эти люди не шутят, они запустят в тебя книгой, тогда сам увидишь, они уничтожат тебя на всю жизнь, если захотят, я говорю откровенно, ладно, я понимаю, Флориан кивнул, и он медленно начал продвигаться к выходу, подняв обе руки, чтобы показать, что да, он относится к этому серьезно, и он последует совету депутата, если это необходимо, но ему нужно идти сейчас, и по большей части это также то, что он услышал от фрау Рингер, когда встретил ее в библиотеке, о, я ждала тебя, сказала она и вздохнула, и некоторое время просто смотрела на Флориана, пока ей не стало неловко от того, что она так долго смотрела на него, не говоря ни слова, слушай сюда, Флориан, я знаю тебя как человека, который всегда говорил со мной очень честно, скажи мне, неужели ты и вправду ничего не знаешь о герре Кёлере? нет, нет, нет, сказал он, но фрау Рингер подняла обе руки, чтобы он не отвечал сразу, сядь сюда и хорошенько подумай, прежде чем ответить, а Флориан сел на маленькую скамейку перед кассой и подумал, а потом сказал, что не знает, что фрау Рингер могла иметь в виду, иметь в виду, иметь в виду, она ответила раздраженно, вы прекрасно знаете, что я имею в виду, но Флориану все равно было неясно, что
  Она могла что-то от него хотеть, хотя, как только он понял, он заявил, что не имеет прямого отношения к тому факту, что герра Кёлера нигде не было, но он чуть не опоздал, потому что фрау Рингер резко его перебила: «Вы слишком долго думали, вы не совсем искренни со мной, не так ли?» и Флориан не знал, что сказать, потому что, ну, конечно, я искренен, сказал он, только я не знаю, что вам от меня нужно, и не знаю, что сказать, так что, пожалуйста, что бы вам ни нужно было знать, вы можете спокойно меня спросить, но фрау Рингер совершенно не была способна спросить спокойно, потому что задала вопрос: разве вы не были у герра Кёлера ещё до того, как заявили, что его нет дома, основываясь на том факте, что он не открыл дверь? Когда я там был?» Я не понимаю, Флориан покачал головой, я спросил вас, — фрау Рингер посмотрела на него строже, чем когда-либо прежде, — были ли вы у герра Кёлера до того, как вы заявили мне, что он не открыл вам дверь? Ну, конечно, я был там, я ходил туда каждый четверг, и в прошлый четверг тоже, и после этого герр Кёлер приходил ко мне, к вам? Когда? Фрау Рингер спросила с удивлением, да, — продолжал Флориан, — герр Кёлер приходил ко мне, он никогда раньше не был у меня в квартире, и я был очень рад, только он сильно запыхался, поднимаясь по лестнице, потому что лифт уже некоторое время не работает, и наш заместитель тоже несколько раз... стоп!
  Фрау Рингер остановила его: «Не отклоняйтесь от темы, герр Кёлер приходил к вам в Хоххаус?» Зачем, ради всего святого? Ну, он хотел убедить меня не думать о том, о чём я думал. А о чём вы думаете? Ну, о том, что миру придёт конец.
  тишина в Берлине
  и вы уверены, что герр Кёлер не сказал вам тогда, что куда-то едет? нет, он ничего подобного не говорил, только чтобы я не вмешивала его в свои дела, но вы его как следует запутали, фрау Рингер печально склонила голову, как будто всё уже кончилось, хотя это был ещё не конец, потому что Хозяин сказал ему: Флориан, теперь наше время пришло, он сказал это несколько дней спустя, после окончания работы, снова гораздо раньше обычного, когда они закончили дела в Ильменау, они не вернулись в Кану, а вместо этого поехали в
  Дорнхайм на А71, Босс направился прямо к Траукирхе, позвонил в колокол на Пфаррамте, затем долго говорил с пастором, Флориан ждал в нескольких шагах позади них, но все же он услышал именно то, о чем они говорили, а именно, что для защиты тюрингских ценностей в течение следующих недель, а возможно, и месяцев, определенные лица будут патрулировать церковь по ночам, так что если пастор заметит какую-либо необычную активность вокруг церкви, если он увидит каких-либо неизвестных молодых людей, он должен немедленно связаться с пастором, днем или ночью, вот его номер, затем они попрощались с пастором, который, явно расстроенный, удалился в Пфаррамт, и они обошли церковь, причем Босс использовал ту же процедуру, что и в предыдущие разы, осматриваясь повсюду, фотографируя вход с разных расстояний и с выгодных позиций разных улиц, с Ам Ангертор, Нойе Штрассе и Кирхгассе, но затем они не покинул Дорнхайм, но позвонил в дверь некоего Мёллера по адресу у Вольфсбаха, некоего Мёллера, отметил Босс, прежде чем позвонить, и многозначительно посмотрел на Флориана, но на этот раз Флориан не слышал, о чём они говорили, потому что как только появился этот некий Мёллер, Босс послал его посмотреть, что в меню у Поппица, но Босс ошибся, думая, что в Поппице подают обед, ведь это была всего лишь пекарня, а не ресторан, но к тому времени, как Флориан смог сказать ему, что максимум, что они могут получить, это хлеб или яблочный штрудель у Поппица, они с Боссом уже были на Хауптштрассе на «Опеле», без проблем, пожал он плечами, и они свернули на А71, пообедаем дома позже, и вот что произошло, они пообедали дома, как обычно, по отдельности, Босс вернулся к себе домой и пообедал холодным обедом, который по большей части не был холодной едой, а консервами, разогретыми в банке, в то время как Флориан отправился к Илоне за хорошей колбасой и атмосферой, которая пошла бы ему на пользу, прежде чем он отправится на свою скамейку на берегу Заале, потому что ему действительно нужно было там серьезно подумать о том, что, черт возьми, могли означать эти странные вопросы фрау Рингер, и что могло быть у нее на уме; почему-то он чувствовал, будто над ним висит обвинение, совершенно беспочвенное обвинение, а не то, в чем его действительно могли обвинить, но все равно то, что ему действительно нужно было обдумать прямо сейчас, — это план действий, чтобы найти герра Кёлера, потому что он уже направлялся туда, идя по маленькой узкой улочке
  который проходил вдоль Кляйнгартеналаге по пути к Заале и спортивным площадкам, он уже решил, что не будет стоять в стороне и пассивно наблюдать, он сам пойдет на его поиски, и тут же подумал о друге герра Кёлера, если кто-то и знал местонахождение герра Кёлера, то это был, конечно же, он, все, кто был близок герру Кёлеру, знали, что он его лучший друг, и, более того, с детства, доктор Тиц в Айзенберге, я поеду туда, решил Флориан, он посмотрел на часы, но сегодня было уже слишком поздно, ну ладно, тогда завтра, и он так и сделал, тем вечером он посмотрел в кафе Herbstcafé расписание, чтобы узнать, когда отправляются автобусы и поезда в Айзенберг и обратно, затем на следующий день после работы он быстро побрился, потому что снова было необходимо, затем он едва успел на поезд в 3:30
  Он доехал на поезде JES до Йена Парадис, там пересел на автобус и ровно через двадцать остановок прибыл на место. Хотя он никогда раньше не был в Айзенберге, найти доктора Тица было очень легко, потому что первый человек, вышедший вместе с ним из автобуса, сразу же указал на здание, где располагалась практика доктора Тица. Проблема была в том, что доктор Тица уже уехал на весь день. Но Флориан не собирался так легко сдаваться, раз уж он проделал долгий путь. Ему повезло, потому что доктор Тица жил там, где находилась его практика. Флориан набрался смелости и позвонил в дверь дома. Некоторое время ничего не происходило, и только после того, как он позвонил в дверь в третий или четвертый раз, появился маленький мальчик лет шести или семи и сказал, что его папы нет дома. Когда же он вернется? – спросил Флориан. – Не знаю. – Мальчик весело ответил, издав жужжащий звук, возможно, имитирующий работу мотора, а затем неуклюже побежал обратно. Внутри Флориан размышлял, что же ему теперь делать, но не было никаких сомнений в том, что он подождет. Если он вернется поздно, это не будет проблемой. Последний пригородный автобус, идущий обратно в Кану, отправлялся из Йены Парадис в 9:16. Он только не знал, где ждать. Рядом с домом доктора на Рихард-Вагнер-штрассе не было ничего. Если он вернется на автовокзал, то не узнает, вернулся ли доктор Тиц домой. Но поскольку у Флориана не было особого выбора, он вернулся на автовокзал, где, кроме торгового автомата, не было почти ничего. К счастью, в кармане у него нашлось достаточно мелочи, чтобы купить кофе и сэндвич в целлофановом пакете. Он сел на одну из металлических перекладин, служивших ему скамейкой, и стал ждать. Он решил, что будет возвращаться каждые полчаса, но не мог ждать так долго и продолжал идти.
  раньше, и маленький мальчик, все более веселый, всегда выходил и говорил ему, даже не спрашивая, что папы нет дома и что он не знает, когда он вернется, затем он снова неуклюже бежал обратно в дом, издавая эти жужжащие звуки, и это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный момент, где-то после девяти вечера, внутри во дворе не зажегся свет, и теперь вышел человек, это был сам доктор Тиц, в очках и с добрым выражением лица, примерно того же возраста, что и герр Кёлер, и тогда его выражение уже было менее добрым, но вместо этого как у человека, которого отвлекли от чего-то, он моргнул и спросил, кого вы ищете? на что Флориан ответил, что он ищет герра Кёлера, герр Кёлер? его здесь нет, ну, именно поэтому он и пришел к доктору, смиренно сказал Флориан, потому что ситуация была такова, что герра Кёлера не только не было здесь, но его вообще не было нигде, никто в Кане ничего не знал о его местонахождении, и уже многие очень беспокоились о нем, и особенно он, Флориан, и Флориан представился, на что доктор сказал: ну, мне очень жаль это слышать, но я ничем не могу вам помочь, как давно вы в последний раз видели герра Кёлера? уже несколько недель прошло, Флориан склонил голову, но подождите минутку, сказал доктор, оглядывая посетителя с ног до головы, вы ведь тот молодой человек, который изучал у него физику? и лицо его немного прояснилось, когда Флориан ответил да, это был он, Флориан Гершт, и он так беспокоился о герре Кёлере, что приехал из Каны, чтобы узнать, может быть, доктор что-то знает, а вы сами понятия не имеете? Доктор Тиц спросил Флориана: нет, ничего, он понятия не имел, куда мог отправиться герр Кёлер. Я надеялся, Флориан указал на доктора Тица, что, возможно, у вас есть какие-то соображения, потому что в Кане мы можем только предполагать, что он каким-то образом ушёл. Но доктор, стоявший в дверях, лишь покачал головой. Ушёл? И он продолжал качать головой. Адриан? Не доверив никому свою метеостанцию? Нет, нет, кроме того, если бы он куда-то уехал, я бы непременно услышал. Он всегда рассказывает мне о таких вещах. Как минимум, он бы оставил мне сообщение. Ну, большое спасибо. Флориан внезапно откланялся. Доктор протянул ему руку, но Флориан не заметил этого вовремя, а когда заметил, было уже слишком поздно оглядываться. Поэтому он лишь один раз неуверенно помахал рукой. И вот он уже на автобусной остановке. Он сел на ближайший металлический прут, наклонился вперёд, опершись локтями на колени. Потом он стал таким...
  Погруженный в вид окурков, разбросанных вокруг мусорного ведра рядом с насестом, на котором он сидел и на котором только в последний момент заметил подъезжающий к станции автобус, он вскочил, и если бы ему пришлось рассказать, что с ним произошло на обратном пути, он бы не смог, потому что на обратном пути с ним ничего не случилось, это все, что он мог сказать, густой туман окутал его мозг, он не мог думать, он чувствовал смертельную усталость, когда тащился домой в Хоххаус через совершенно безлюдный город; Ночью Кана производила впечатление не места, где люди сладко и мирно спят, а места, откуда все уже уехали, и потому для чужака она могла показаться призрачной, хотя, конечно, в Кане не было чужаков, и уж тем более никто не слонялся по ночам, если это вообще было возможно, даже ни одной ночи, как будто на лбах приезжавших сюда пенсионеров из туристических групп невидимыми буквами, но все же очень разборчиво, было написано: НЕТ; Ночи в Кане становились особенно невыносимыми, когда наступала непогода с проливным дождем и ледяным ветром, а в довершение всего выпадал снег, хотя фрау Хопф это нравилось больше всего, мне здесь больше всего нравится, когда выпадает снег, ну, это, мой дорогой господин, бесценно, живописное зрелище, она подбадривала тех немногих гостей в Гарни рядом с завтраком, если ей удавалось поболтать с ними, пытаясь уговорить их остаться еще на одну ночь, она говорила: если бы я была на вашем месте, я бы осталась еще на одну ночь, а потом возвращалась бы снова и снова, но я бы особенно возвращалась сюда зимой, вы знаете, горы, деревья, эти восхитительные прогулки по заснеженным склонам гор, и напрасно, люди, к которым она обращалась, смотрели на нее с некоторым негодованием, потому что о чем вы говорите, моя дорогая госпожа, Кана, даже сейчас, будь то весной или летом, производит такое впечатление, что я не понимаю, почему вы не бежите отсюда, но тщетно смотрели ли на нее гости в Гарни таким образом, фрау Хопф не поняла бы, для нее, несмотря ни на что, Кана была домом, я родилась здесь, вы знаете, она обращалась к той или иной небольшой семье, завтракающей со своими взрослыми детьми, чтобы провести каждую минуту вместе, потому что дети оставались в этом пустынном месте, в то время как они, родители, ехали домой, вы знаете, фрау Хопф улыбнулась, для меня Кана — дом, я родилась здесь, я буду похоронена здесь с моим мужем и моими детьми, и я не вижу это, как многие другие, как это гнездо нацистов или что-то в этом роде, я вижу только маленькую жемчужину
  Веками спрятанное среди гор, это местечко, признаюсь, она склонила голову набок, но оно наше, как говорится, и здесь я знаю каждый угол, каждую улицу, каждый дом, и никто никогда не сможет прогнать меня отсюда, хотя на самом деле она не была в этом так уверена, возможно, она продолжала это говорить, потому что боялась нацистов, и одним из самых больших ударов судьбы она считала то, что Гарни и его ресторан располагались точно напротив боковой стены Бурга 19, этого печально известного гнезда, где селилось столько сомнительных типов, а теперь там обитало столько злобных личностей, что если бы ей пришлось проходить мимо той двери на Бургштрассе, часто открытой днем, она бы даже не осмеливалась заглянуть внутрь, настолько ей было страшно, она ускоряла шаги и даже отрицала, что ступала сюда, что вообще проходила мимо, просто чтобы не знать, кто ее соседи, если их вообще можно так назвать. соседи, чумазые, с пирсингом в ушах, ртах и носах, все в татуировках, это ужасное зрелище, фрау Хопф посмотрела на мужа, словно умоляя, но, по крайней мере, ища его согласия, который, однако, ничем не мог помочь, он мог только согласиться, потому что он был уже в том возрасте, когда ему ничего не хотелось, кроме спокойствия, и если бы это зависело от него, он бы уже навсегда закрыл те несколько комнат в Гарни, потому что вообще он желал только одного: чтобы внуки изредка приезжали из Дрездена и каждый день дремал перед телевизором, это ему больше всего нравилось, днем, после обеда, занимать его место в кресле-качалке, а жена нежно укрывала его клетчатым пледом и предоставляла его самому себе, потому что у нее были дела на кухне или за стойкой в Гарни, и он мог погрузиться в праздность, и он качался, он немного покачивался в кресле-качалке, и он задремал этим днем, и в том, что он был не один, потому что Флориан когда-то тоже очень любил те минуты или даже те часы по выходным, когда в Herbstcafé, сидя на своей скамейке у Заале, посещая репетицию Симфонического оркестра Кана, или иногда дома за своим кухонным столом, он просто сидел и ничего не делал, ни о чем не думал, но он мог делать это только днем и никогда ночью, когда среди пугающих снов ужасающие образы пугали его и заставляли просыпаться, только днем и в исключительных обстоятельствах и только до того, как он начинал проходить сквозь строй попыток понять то, что не могло быть понято, потому что это случалось теперь часто, не только ночью, но и во время
  и днем он постоянно чувствовал себя терзаемым тревогами, во главе которых, естественно, стоял герр Кёлер, что ему делать, что, снова ехать в Берлин? снова ехать в Айзенберг? ни один из вариантов не выглядел слишком многообещающим, так что в следующие выходные, после репетиции симфонии Кана, когда Босс отпустил его, он отправился поездом в Эрфурт, конечно, он никому не сказал, он теперь сам знал, как купить билет, депутат попытался бы только отговорить его от этого, так что никто не знал, что он отправился в Эрфурт, где, после долгих расспросов, он позвонил в звонок у входа в огромное здание полицейского участка на Андреасштрассе 38, чтобы сказать им, что он хочет, что вам нужно? - спросил его охранник; Он появился после долгой задержки и открыл ворота, но когда Флориан начал объяснять ему, зачем он здесь, охранник даже не сообщил Флориану, что тот не на своем месте, а лишь закрыл ворота с бесстрастным взглядом, и Флориану тоже не повезло на Хоэнвинденштрассе, куда он отправился по чужому совету, потому что полицейский сказал ему: если бы у меня была ваша проблема, я бы поехал в клинику «Гелиос» на этих выходных, и он так странно рассмеялся над ним, что Флориан решил не форсировать события, что это за клиника «Гелиос», похоже, подумал он про себя, что герр Кёлер находится под пристальным наблюдением, и он сел на поезд обратно, раздавленный, сломленный, и ему больше не было никакого интереса ни в каких командировках, в которых ему приходилось участвовать, ему больше не было никакого интереса, что так гальванизировало Босса, его даже Босс не интересовал, оставь свою мировую скорбь при себе, Босс зарычали на него в «Опеле», но Флориан даже не слушал, он сидел рядом с Боссом на пассажирском сиденье, он делал то, что тот ему говорил, потом шел домой, он сидел за кухонным столом, держась за голову, и ему следовало бы ломать эту голову в поисках все новых и новых идей, только, к сожалению, идей у него больше не было, его письма оставались без ответа, его попытки в Айзенберге и Эрфурте закончились неудачей, и так прошла зима, и ничего не происходило, они гуляли по слякотным улицам, они чистили стены, и иногда Хозяин оставлял его на ночь в разных маленьких городах и деревнях, но он сам понятия не имел, что он там делает, и его даже не интересовало, от кого или от чего они защищают Рейх, и только репетиции Баха, проходившие каждую субботу, становились все важнее; Раньше, в течение многих лет, Флориан почти не обращал на это внимания, используя часы, проведенные там, для размышлений о своих тревогах, глубоко замыкаясь в себе, исключая
  Симфонию Кана из его сознания, теперь, однако, что-то побуждало его обращать внимание на ту или иную деталь репетируемой музыки, ему было все равно, сбивался ли тот или иной музыкант с ритма или басисты не выдерживали темп, его больше не интересовала постоянная ярость Босса, потому что валторнисты в очередной раз совершенно перепутали свои партии, его все еще трогала порой некая красота гармонии, которую он раньше не мог услышать, но теперь слышал, и, возможно, это было потому, что он потерял герра Кёлера, и что-то в его душе треснуло, и сквозь эту трещину легко могло проскользнуть любое утешение, и некоторые мотивы, когда инструментам удавалось гармонизироваться, были поистине утешительными, был определенный раздел, который возвышал его своей простой, мучительной мелодией, теперь он понимал это, теперь я понимаю, подумал он, и он начал обращать внимание на то, что происходило в спортзале, и теперь он замечал много вещей, много вещей второстепенного значения, но которых он никогда раньше не замечал, например, когда играла музыка, а Хозяин сидел за литаврами, ничего не делая, и тогда настоящим дирижером Симфонического оркестра Кана стал Герр Фельдман, отставной учитель немецкого и латыни, игравший на первой скрипке и дирижировавший оркестром не только смычком, но и всем своим телом, и тогда Хозяин возвращался на место, обозначавшее дирижерский пульт, только когда наступало время остановиться или когда обсуждали, что делать дальше и кто будет делать копии с партитуры, подготовленной именно этим Герром Фельдманом
  — как он всегда делал — для упрощённой аранжировки произведения Баха, над которой они работали, потому что так всегда было с Симфонией Кана, они начинали с Первой Бранденбургской, но через некоторое время прекращали работу, потому что она шла не очень хорошо, затем они принимались за Вторую Бранденбургскую, но и она шла не очень хорошо, и вот уже несколько месяцев они работали над Andante из Четвёртой Бранденбургской, но и она почему-то не хотела складываться, Хозяин бросил молоточки за литаврами и заставил их начать всё сначала, я не могу сделать это лучше для вас, поэтому он вышел вперёд и встал перед оркестром, играйте на флейтах, свиньи, и он указал на двух флейтистов, которые тут же повесили головы, но и остальные не отделались так легко, в конце концов весь оркестр выглядел так, будто им сказали: хватит уже, конец, можете убирать свои
  инструменты и идите домой, если такая простая задача вам не по плечу, и от струнной секции до двух басистов, все чувствовали, что Босс был прав в своем гневе, они сами знали, что это не работает, так что это было своего рода искуплением, когда Босс начал говорить о том, какую связь они должны иметь с Иоганном Себастьяном Бахом, потому что тогда они уже знали, что с этого момента — если им повезет — темой обсуждения будет Бах, и им повезло, и они всегда вздыхали с облегчением, затем снова начинали и играли произведение с самого начала, и только теперь масштаб битвы, которая шла между Боссом и герром Фельдманом, стал очевиден Флориану: битвы, в которой Босс терял свой авторитет, пока играл оркестр, и больше не имея никакой роли, всегда немедленно возвращал его себе, снова и снова, ибо он был тем, кто отвечал за художественное руководство Симфонии Кана, потому что художественное руководство — это самое главное, кричал он на оркестр, и наше художественное руководство хорошее, но требуется больше усилий, разве вы этого не хотите?! он продолжал кричать, разве вы не хотите превзойти самих себя?! и это было написано на их лицах: ну, нет, не совсем, в то время как Босс был увлечен собственной страстью к Баху, так проходили репетиции, и теперь Флориану в основном казалось, что они всегда погрязали в этой схеме, по большей части именно Босс тренировал членов оркестра — которые всю жизнь готовились к исполнению «Let the Sunshine In» и «Dragonstone» и
  «Кровь моей крови», а не Бах; хотя после того, как несколько мелодий укоренились в его душе, Флориан начал всё яснее понимать источник великой страсти Хозяина к Баху, и он начал в Herbstcafé — сначала очень тихо, чтобы никому не мешать, но потом, когда у него появились наушники, на полной громкости — слушать Баха, и не только Бранденбургские концерты, но и другие произведения, например, великие Страсти, он был немедленно очарован, и сам не понимал, почему в начале он не послушал Хозяина, когда тот сказал, что вся тайна жизни заключена в Иоганне Себастьяне, хотя и не знал, что и думать, когда Хозяин добавил, дергая его за руку: «И она разгадана!» Флориан слышал это сто раз, тысячу раз, но он никогда не воспринимал это всерьез, он никогда не пытался понять, что означают эти слова, хотя теперь, когда Бах захватил и его, он тоже начал думать,
  слушая «Страсти по Матфею» в кафе Herbstcafé, что да, Бах — тайна жизни, только он так и не добился ничего, заявив, что «и она расшифрована!» напрасно он размышлял, загадка так и не была разгадана, он даже спросил однажды в «Опеле» Босса, после того как они закончили свою обычную репетицию национального гимна, он спросил Босса, не откроет ли тот ему, что именно было расшифровано, ну что ж, я вижу, ты начинаешь взрослеть, Хозяин повернулся к нему с удивлением, но не выдал сути расшифровки: это то, что каждый должен найти сам, добавил он с загадочным выражением лица, не желая больше ничего говорить; а пока слушай как можно больше Баха, потому что на том пути, по которому ты должен идти, количество тоже важно, количество? Флориан спросил: да, количество, к черту его, он шлепнул Флориана по шее, и на этом обсуждение было закрыто, и Флориан начал с кантат, но в интернете было очень много кантат, он чувствовал, что никогда не доберется до конца, но он даже не хотел доходить до конца, он просто хотел погрузиться в кантаты, хотя он осмеливался слушать Баха только очень тихо в наушниках, потому что в Herbstcafé всегда кто-то был, и все же он чувствовал, что сообщения до него доходят, так он их и называл — сообщения — звуки и совокупность звуков, хотя он не хотел их расшифровывать, более того, его первое впечатление было, что эти сообщения не имели смысла, они были прекрасны сами по себе, они были чудесны сами по себе, они просто были , он не хотел их переводить, и в этом не было необходимости, потому что они ничего не передавали, они были просто тем, чем были, он не мог себе представить то, о чем думал Босс, когда говорил об их расшифровке, он, Флориан, продвинулся только до этого момента, и он был доволен, и поэтому наступила следующая весна, а герра Кёлера по-прежнему нигде не было видно, а именно, на веб-сайте по-прежнему не было обновленной информации, никто не подходил к двери, когда он звонил в звонок, когда он пытался еще несколько раз позвонить в дом на Остштрассе, хотя он старался думать о герре Кёлере как можно меньше, отчасти потому, что хотел освободить себя от обязанности ходить туда каждый божий день и звонить в дверь, отчасти потому, что он все чаще слышал в своей голове мелодии, которые там оставались, и они смягчали, в некоторой степени, тяжелый факт того, что из Берлина все еще не было ответа, и поэтому он подумал, что, возможно, ему следует попытать счастья еще раз, потому что когда
  Он пошёл туда в первый раз, когда был ещё очень неопытен в поиске кого-то, особенно столь важного человека, потому что просто подошёл к воротам Рейхстага, затем последовал совету охранника, подошёл к киоску с закусками и выпил Club Cola, потому что, конечно же, Джима Хима там не было, но охранник за ним не пришёл, как Флориан помнил, что обещал, и когда он вернулся ко входу Рейхстага, там стоял не он, а другой охранник, который просто прогнал его, когда выяснилось, что он не хочет воспользоваться днем открытых дверей и посетить Рейхстаг, и поэтому Флориан стоял там некоторое время в недоумении, он взял сэндвич из того же киоска, где взял Club Cola, и сел на ступеньки Рейхстага, чтобы съесть сэндвич, но затем кто-то другой в форме прогнал его, так что в итоге он ел сэндвич в Тиргартене на ближайшей скамейке, а затем Когда он снова попытался навести справки, какая-то турчанка в платке посоветовала ему искать канцлера вовсе не в Рейхстаге, а в канцлерамте, сказал ей Флориан, что канцлерамт находится в Рейхстаге, ах, нет, сказала женщина, канцлерамт там, и она указала в том направлении, куда Флориану оставалось только идти, и он добрался до чрезвычайно современного здания, но сначала он понятия не имел, где находится вход, потому что здание было отгорожено от внешнего мира либо забором, либо Шпрее, либо людьми в форме, из которых только один заговорил с ним через забор, когда он рассказал, что он здесь делает, но затем охранник задал ему странные вопросы, и Флориан тщетно показывал на часы указательным пальцем, показывая, что уже далеко за полдень, время его запланированной встречи с госпожой Меркель, охранник всё спрашивал, откуда он приехал, где его билет на поезд и кто его сюда послал, сказал ему Флориан, бесполезно, что это не имеет значения, потому что единственное, что имело значение, — это время, причём во всех смыслах этого слова, но на человека в форме это не подействовало, вместо этого Флориану пришлось в точности описывать внешность турчанки в платке в Тиргартене, пока в конце он не понял, что с этим человеком в форме у него ничего не получится, и к тому же он был не так дружелюбен, как первый охранник, с которым он говорил у Рейхстага, этот даже схватил его через щели в заборе, обязательно записав его имя, место жительства, номер телефона, удостоверение Hartz IV и всё такое, словно пытался его задержать,
  и он не только не сказал Флориану, где вход, но и отослал его, не потерпев никакого несогласия, поэтому Флориан ушел, а сам все время оглядывался на Канцлерамт, гадая, что из всего этого выйдет, но он не знал, что из всего этого выйдет, и не знал, что ему самому делать, он чувствовал себя ужасно, потому что был уверен, что там, где-то в этом здании, его ждет госпожа Меркель, которая была снаружи, не в силах войти в здание, ужасная ситуация, и особенно в ее последствиях, подумал он, но он был бессилен, он едва ли мог осаждать Канцлерамт, поэтому прошли часы, в течение которых он просто кружил вокруг здания с одним вопросом в голове: что, что, что ему теперь делать, темнело, он был очень подавлен из-за того, что зря сюда приехал, но ему ничего не оставалось, как вернуться на главный вокзал, поскольку его поезд в Галле вот-вот должен был отправиться, и тогда он просто смотрел в окно и даже не мог порадоваться тому, что ему дали место, потому что чувствовал только тяжесть своей неудачи, он приехал сюда напрасно, всё было напрасно, мир мчался к своей гибели так же, как поезд мчался в Галле, и в голове у него постоянно крутилась мысль о том, что, стоя у ворот Рейхстага или возле Канцлерамта, он ощущал себя очень далеко от Ангелы Меркель, но по мере того, как он отдалялся от этих зданий, и особенно здесь, в поезде, по мере приближения к Галле, он чувствовал себя всё ближе к ней, как это возможно? почему он так себя чувствовал, может быть, Ангела Меркель даже не была там, в Берлине? а была на пути в ... Тюрингию? или, может быть? ... точно ... на пути в Кану? как бы он ни осознавал всю абсурдность этой гипотезы, она всё равно заставляла его думать, потому что абсурдно, абсурдно, но… не невозможно, подумал он, и с этого момента какое-то время каждые выходные и в будни ближе к вечеру он ходил на вокзал, делал табличку с надписью АНГЕЛА МЕРКЕЛЬ, и когда прибывал поезд из Йены, он поднимал табличку и держал её в воздухе, пока не сходил последний пассажир, но Ангела Меркель не приезжала, кроме того, довольно скоро над ним издевался не только Босс за то, что он пошёл на вокзал, но и все, кого он встречал, потому что, конечно же, весть о том, кого Флориан ждёт на вокзале, быстро распространялась в Кане, потому что этот думает, что Меркель приезжает сюда на поезде, и так далее, и шутки сыпались одна за другой, что, конечно же, привело Флориана к выводу, что, возможно, ему стоит перестать ходить на вокзал, и
  возможно, лучше было также избегать Банхофштрассе, и вообще говоря, он считал наиболее целесообразным просто прятаться где-нибудь в те часы, когда в городе было оживленно, он не решался идти ни к Росарио, ни к фрау Рингер, но все же фрау Рингер однажды застукала его в Netto Marken-Discount перед отделом консервов, «Я больше тебя не понимаю», - сказала она, выглядя отягощенной беспокойством, «что ты делаешь на вокзале, Флориан?!» и он опустил голову, и он попытался объяснить, что он должен был быть там на случай, если приедет канцлер, потому что иначе как она его узнает? если кто приедет?! Фрау Рингер повысила голос в гневе, «ты же всерьез думаешь, что твоя Ангела Меркель приедет сюда, правда?!» но я так думаю, серьезно», - ответил Флориан, и он опустил голову, потому что ему тоже было немного стыдно за то, что он в это поверил; Фрау Рингер, сказал он ей тогда у выхода, и теперь он поднял голову, мне ничего другого не остается, только верить в это, и это не совсем невозможно, Флориан, да благословит тебя Бог! Фрау Рингер крикнула высоким, резким голосом и повторила это, бросая свою сумку с покупками, и она схватила его, и она начала трясти его за руки, да благословит тебя Бог! да благословит тебя Бог! пока Флориан не смог осторожно освободиться, и было очень плохо, очень плохо оставлять фрау Рингер там в таком виде, но что он мог сделать, ясное дело, если она не могла, то никто другой не смог бы понять, что, конечно, канцлер мог приехать, если госпожа Меркель поняла все, что он написал в своих письмах, почему это так безумно? он волновался и по дороге домой старался избегать всех, кого мог знать, но, конечно же, из буфета Илоны шел Хоффман, шел с противоположной стороны, большие багровые пятна на его лице блестели еще ярче обычного, ты, мой маленький Флориан, перестань так много бегать, и он схватил его за руку, когда Флориан попытался сказать, что он торопится и ему нужно куда-то быть, ты, слушай, Хоффман наклонился к нему совсем близко, не найдется ли у тебя одного евро? У меня только пятёрка, ответил Флориан, без проблем, всё в порядке, сказал Хоффман, и он уже выхватил её из его руки и радостно пошёл дальше. Флориан взбежал на седьмой этаж, дважды запер дверь, и не могло быть и речи о том, чтобы он не положил конец этим маленьким поездкам на вокзал, он положил им конец, и не потому, что не верил в их смысл, а потому, что чувствовал себя раздавленным многочисленными насмешливыми комментариями, а ещё прежде всего тем, что даже фрау Рингер не понимала, в чём смысл?! Флориан ударил себя по
  лоб, если канцлер приедет – отлично, если не приедет – тоже отлично, либо мир будет спасён, либо нет, с этого момента всё зависело не от него – Флориан больше не будет писать писем в Берлин и не будет выходить на вокзал, он хотел только одного – чтобы герра Кёлера освободили, и он отказался от мысли снова ехать в Берлин, вместо этого он повернулся к Боссу и рассказал ему всю историю на одной из остановок на А4, где они остановились, чтобы перекусить бутербродами. Босс не перебивал его, а когда закончил, не стал над ним издеваться, что порадовало Флориана, в отличие от того времени, когда Флориан всё ещё шёл на вокзал встречать госпожу Меркель. Более того, какое-то время Босс просто молчал, даже не затянувшись сигаретой, он поджал губы, словно размышляя: ну ладно, понял, и теперь вопрос был в том, что делать. и именно это он и сказал Флориану: ладно, я понял, а теперь вопрос в том, что нам делать, глаза Флориана засияли, потому что он понял, что может рассчитывать на Босса, снова может рассчитывать на него, и он был бы более чем счастлив броситься ему на шею, но он знал, что не может этого сделать, поэтому он только слушал, как Босс говорил, что им теперь делать, потому что этот синоптик Кёлер, у меня никогда не было с ним никаких проблем, заметил Босс, хотя он и еврей, но между нами говоря, есть определенные исключения, и этот синоптик Кёлер — исключение, я признаю это, порядочный человек, я сам раньше смотрел его прогнозы, и я тоже заметил, что данные были заморожены уже довольно давно, так что очень жаль, что он еврей, ну, как бы то ни было, одним словом, вы говорите мне, что его не было месяцами, да, ответил Флориан с энтузиазмом, да, не было, месяцами, хм, сказал Босс, я что-то об этом слышал, что-то слышал, но теперь, когда вы мне рассказываете, ну, это действительно довольно странно, чёрт возьми, он не пропускал ни дня, ни единого дня, не обновив свой сайт, и они свернули на А4, поехали обратно в Кану, и Босс плавно толкнул ворота на Остштрассе, затем слегка приподнял ворота, которые открывались во двор, и вошёл в дом, Флориан не пошёл за ним, он ждал снаружи, в доме никого, сказал Босс, всё чисто и аккуратно, но в пыли, пыль? Флориан поднял голову, но в доме герра Кёлера никогда не было пыли, ну, теперь есть, и это доказывает вашу правоту, он куда-то уехал или его увезли, Босс снова поджал губы, да, сказал Флориан, я думал об этом, но
  Я не смог никуда попасть в Эрфурте, его не вернули, вернут, если мы вежливо попросим, Босс подмигнул ему, и для Босса вопрос был решен на тот день, потому что, когда он шел домой, когда он парковал машину и входил в свой дом, все это дело по-прежнему было довольно проблемным, а именно, с его точки зрения, вопрос был таким: в чем причина того, что этот синоптик Кёлер исчез в воздухе? Ничего, не было никакой причины вообще, и тут эти письма Флориана к Ангеле Меркель?! Эта раздутая, лицемерная дочь священника? Абсолютно никакого значения, хотя у этого синоптика Кёлера могут быть какие-то довольно странные связи, вся эта метеостанция и все такое, разве это не указывает на ... хм?! затем Босс открыл пиво, Юрген мог бы сказать, что в Тюрингии было 409 сортов пива, хотя на самом деле только один был действительно сварен по вкусу Босса, он отбросил крышку и поднес бутылку к губам: Köstritzer и все, он сделал глоток, он издал то, что они называли трехчастной отрыжкой, и произнес только одно слово: Köstritzer, и на этом этот день также подошел к концу, потому что пока он искал то и это на своем ноутбуке, появился еще один Köstritzer, затем еще один, пока он не упал в постель полностью одетым, как это было у него заведено, в то время как Флориан провел свой вечер совсем по-другому, а именно, он не пошел прямо домой, а пошел к фрау Рингер, но не задумываясь, потому что не посмотрел на часы, поэтому он сделал то, чего никогда раньше не делал, обнаружив, что библиотека закрыта, он спустился в квартиру Рингеров; Ничего подобного раньше не случалось, местом его встреч с фрау Рингер всегда и исключительно была библиотека, и всё, Флориан боялся герра Рингера, а именно, что в герре Рингере было что-то такое, что люди уважали, но в то же время боялись, и не только Флориан, он это знал, потому что слышал это от других; было очень трудно сказать, что именно это было, но все это чувствовали, это было несомненно, так что Флориан никогда не осмеливался идти к фрау Рингер в ее квартиру, мало того, ему никогда раньше не приходило в голову, что фрау Рингер вообще где-то живет, он всегда ходил поговорить с ней в библиотеку, никогда к ним домой, чтобы попасть к Рингерам, ему приходилось подниматься на Фридрих-Людвиг-Ян-Штрассе, недалеко от полицейского участка, который всегда был закрыт, со своей стороны, герр Рингер не понимал этого большого страха, который все испытывали перед ним, он, который и блохи не обидит, проводил почти весь день в своей мастерской, почему кто-то мог его бояться, кроме того, он считал возмутительным, что в таком городе, как Кана, это
  Именно его люди боялись, потому что, начиная с начала 1990-х годов, именно нацисты постоянно держали в страхе людей в Тюрингии и по всей республике, один бунт за другим, убийства и нападения, которые в каждом отдельном случае нужно было списать на нацистов, герр Рингер всегда произносил это слово именно так, скаля десны и сверкая зубами, и он говорил «нацци», когда они с друзьями говорили об этом, им всем следует бояться нацци, как он заявил, однажды средь бела дня в Ратуше, наш город и вся Тюрингия должны быть очищены от них, эта мысль — мысль нацци — должна быть искоренена, чтобы то, что накопилось здесь в неудачах, вызывая зверства по всему миру, никогда не повторилось, герр Рингер заметил своей немногочисленной аудитории, и не думайте, что опасность незначительна, не думайте, что это всего лишь несколько бездельников в этом дом на Бурге 19, потому что именно так все и начинается, с одного-двух неплательщиков, с одного-двух жалких психов, это правда, но потом всегда наступает момент, когда они находят «артерию внутри каждого из нас», находят эту артерию, и как только они к ней прикасаются, все возвращается, Сатана возвращается, сказал герр Рингер, Сатана, поверьте мне, но ему никто не верил, антигуманистическим идеям здесь нет места, продолжали они говорить, а местные представители не считали это неотложным, они успокаивали себя: они точно знали, кто они, они знали их по имени, и теперь эти несколько уродов будут представлять угрозу для всей Тюрингии?! даааааааа, я тебя спрашиваю, сказали они друг другу, преувеличивать только больше проблем будет, ведь достаточно нарисовать черта на стене, и он уже виден, ну, герр Рингер так не думал, он был убеждён, что черт уже нарисован на стене, и что-то нужно сделать, чтобы он не ожил, и герр Рингер не бездействовал, он принялся за работу и сделал всё, что мог, даже жена ему сказала: Марк, дорогой мой, не делай этого, не вмешивайся в эти дела, у тебя есть своя мастерская, хороший доход, ты держишь семью, не испытывай судьбу, ведь почти все здесь нацисты, даже те, кто ещё этого не осознаёт, ты ничего не можешь с этим поделать, ты можешь только лично защищать то, что нужно защищать, свою семью, меня, и это то, что ты должен делать — нет, герр Рингер яростно возразил ей, я отвечаю не только за себя и тебя, ну, разве не так «Замечательно», — сказала фрау Рингер, и вот из своей мастерской вылезает пророк, оставьте меня в покое!!! И на этом всё закончилось в тот день в доме Рингеров. Герр Рингер вышел из дома взволнованный и
  Он сел в машину и поехал туда, куда всегда отправлялся, когда ему нужно было сменить обстановку, – а смена обстановки ему требовалась часто, – он не останавливался, пока не добрался до Йены, выпил кофе в кафе «Элла» возле Планетария, чтобы немного успокоиться, затем отправился в кафе «Вагнер», где уже собрались его друзья. «Вагнер» был для них немного опасен – они там бросались в глаза из-за своего возраста, – но и Рингер, и его друзья решили, что не оставят это место нацистам, которые думали об одном и том же: они не оставят это место этим мерзавцам-евреям, к тому же это была прекрасная кофейня, хотя кофе там был не самым лучшим, поэтому Рингер, если у него было достаточно времени, предпочитал сначала выпить кофе в кафе «Элла», как он сделал сегодня, а в кафе «Вагнер» заказал только воду и пакетик солёных орешков, и они, соединив головы, Они понизили голоса, выслушали рекомендации Рингера и все согласились, что не только в Кане, не только в Йене, но и во всей Тюрингии решительно необходимо создание демократической среды, все согласились с этим, а затем разговор перешёл на то, как нацисты совершают эти странные нападения на мемориальные комплексы Иоганна Себастьяна Баха. Пока что, сказал герр Рингер, ему известно только, что в Айзенахе, Вехмаре и Мюльхаузене входы в эти мемориальные комплексы были изуродованы граффити. Он, Рингер указал на себя, даже осмелился бы утверждать, что за всем этим стоит какой-то уборщик граффити из Каны, известный нацци. Конечно, у него не было доказательств, но они будут. Поэтому он рекомендовал им создать здесь и сейчас комитет по защите Баха — это было его любимое выражение, «здесь и сейчас», — чтобы поймать эту нелегальную банду, потому что Бах принадлежит Тюрингии, и они не могли сидеть сложа руки. праздно наблюдая за этими осквернениями, и именно Бах, это возмутительно, его друзья недоверчиво покачали головами, и решили, что готовы защищать всё, что было Бахом, и всё, что было Тюрингией, все пили пиво, кроме Рингера, Кёстритцер был их любимцем, и они выпили за их согласие, и Рингер сразу же предложил самому поговорить с Ведомством по охране конституции в Эрфурте, что он и сделал, только фрау Рингер ничуть не успокоилась, к тому же она сама знала, что Босс против граффити, или, по крайней мере, слышала это от Флориана, но герр Рингер только улыбнулся: неужели вы не понимаете? вот что во всём этом такого коварного, он распыляет ночью и смывает это с
  на следующий день, вот он какой крыса, вот и всё, герр Рингер не хотел обсуждать эту тему, но у фрау Рингер всё ещё были некоторые возражения, в основном из-за Флориана, только её муж не был заинтересован в их выслушивании, нисколько, потому что он хотел действовать, и он всё равно был сыт по горло Боссом, он подозревал, что его жена была в юности тайно связана с Боссом, он не знал точно, он только подозревал, что что-то могло произойти, потому что фрау Рингер всегда молчала, когда речь заходила об этом безмозглом первобытном Нацци, было что-то, чего она ему не рассказывала, и это, безусловно, было связано с Боссом, поэтому Рингер предположил худшее, как будто того, что этот Нацци вытворял со своими дружками на Бургштрассе, 19, было недостаточно, все знали, что там творилось уже больше двух десятилетий, но никто ничего не предпринял, была одна или две полицейские облавы, после которых... был короткий период затишья, но затем они тайком вернулись и снова поселились на Бургштрассе 19, где сейчас было много приходящих и уходящих...
  и теперь они постоянно присутствовали на территории, но все еще не добились успеха, пока нет, подчеркнул Босс, и он выкрикнул слово
  «Упорство!» так много раз, что это начало действовать им на нервы, даже Карин сказала: ну ладно, босс, к чёрту всё, мы будем упорствовать, но, может быть, пора попробовать другую тактику? нет, черт возьми, Босс отреагировал яростно, я так не думаю, и он не объяснил почему, так что все оставалось как есть, цена на Кёстрицер немного выросла в Нетто, так что после первоначального сопротивления Босса, в Бурге они перешли на Ур-Заальфельдер, это было довольно большое изменение, но в остальном все шло как обычно, была весна, солнце светило часами подряд, жители Каны отправились на берега Заале, они сидели на скамейках на Банхофштрассе, жизнь оживилась в Торговом центре, Кана столкнулась с Герой на футбольных полях, а потом наступил Первомай, по-прежнему самый важный праздник в Кане, уже с утра люди постарше пришли в Розенгартен, чтобы занять хорошие места за столиками, и они сидели там, выпрямившись, молча, пока не началась легкая музыка на бетонной сцене в форме ракушки, которую нужно было представить себе так: с одной стороны Розенгартен, расположенный ниже по высоте, чем остальная часть города, там было бетонное полусферическое сооружение (которое придумали, а затем воплотили в жизнь) с красивой деревянной крышей, возвышающейся над ним, за которой и над которой примерно каждые четверть часа проходил поезд, полностью заглушая на несколько секунд музыку, которая звучала
  исполняли частично известные местные музыканты из симфонического оркестра Кана, а частично — старшеклассники: впереди сидели флейтисты и кларнетисты, за ними — ряд саксофонистов, в третьем ряду — трубачи, валторнисты и тромбонисты, а в самом конце — перкуссионист, ученик второго класса старшей школы, которого Босс откровенно ненавидел; чем больше появлялось его приятелей с подносами пива, тем больше он ненавидел того мальчика, сидевшего сзади за литаврами, но было трудно решить, что он ненавидел больше, самого мальчика или то, что они играли, потому что то, что хорошо сочеталось с этим, эти музыканты были «Битлз»
  «A Hard Day's Night», «Blood of My Blood», «Dragonstone» и подобную чушь, Босс ругал тех, кто был на бетонной сцене, до самого антракта, он ничего не мог с собой поделать, я ничего не могу с собой поделать, он время от времени качал головой и, размахивая сигаретой, говорил, что это заговор, заговор самого коварного толка против всего, за что выступает Тюрингия, ну, разве вы не слышите?! да, да, конечно, мы слышим это, остальные кивнули, они потягивали свое пиво, и все очень внимательно следили за тем, чтобы Босс не увидел, как они ритмично отбивают ногами под столом, они знали, что Босс следит за их ногами под столом, он неотрывно следил за ними, затем над бетонной оболочкой сцены снова прошел поезд, направляющийся в Йену, Босс встал, обронив замечание, что теперь его очередь получить пиво, и он принес поднос с пивом, по одному на каждого, и по боквурсту на каждого, он покачнулся, неся два подноса обратно через толпу с трибун, толпа немного перегородила путь между трибунами и их столом, перестаньте перекрывать путь, крикнул Босс, балансируя двумя подносами, но он зря это сделал, потому что на мгновение отвлекся, поднос с колбасой в его левой руке немного накренился, и половина боквурста уже лежала на земле, вы, проклятые ублюдки, Разве вы не видите, что человек идёт сюда с двумя гребаными подносами?! Ну, тут толпа немного расступилась — она тоже ждала пива и колбаски — Хозяин опустил оба подноса на землю, взял колбаску, снова взял подносы и попытался держать их горизонтально, и у него получилось, он направился к их столику, ну, дети, с меня хватит, и он рухнул на стул, я долго не продержусь, и больше ничего не произошло, потому что разливное пиво хорошо и плавно пошло вниз вместе с колбаской, потому что, конечно же, им не нужно было бутылочное пиво, если в заведении подавали разливное,
  товарищи оглядывались по сторонам становились все счастливее, лишь изредка осмеливаясь взглянуть на играющий на сцене оркестр, что, конечно же, тут же заметил Босс, и он тут же начал пренебрежительно относиться к герру Фельдману, который, как дирижер, способствовал созданию веселой и оздоровительной атмосферы. Кроме того, герр Фельдман явно получал огромное удовольствие от отдельных номеров, несмотря на свой преклонный возраст, он ритмично двигался в такт музыке, его манера поведения — к небольшому удовольствию публики — была как у профессионального дирижера большого оркестра, а именно, опираясь на одну ногу, он наклонял тело в другую сторону, играя руками последние четвертные ноты заключительных тактов, что вызвало разрозненные аплодисменты публики, еще более расслабленной от пива, хотя атмосфера была не очень, заметила пожилая женщина за одним из столиков; там со своим сыном, она только что проглотила половину огромной Bockwurst, и она сказала незнакомцу, сидящему напротив нее, что Первомай был, конечно, другим в старые времена, то был действительно Первомай, но это здесь, она поджала губы, не это! и она отпила своего пива, которое она пила из большой кружки, как мужчины, ее сын пил Köstritzer из бутылки, и она дала ему половину Bockwurst, потому что он голоден, сказала она незнакомцу за столом, этот ребенок никогда не перестает есть, я едва поспеваю, потому что только представьте, что утром он съедает целую тарелку яичницы, целую тарелку, понимаете? восемь яиц каждое утро, на что мальчик, который не был слишком разговорчив и все еще был занят боквурстом, лишь улыбался со скромной гордостью, давая понять, что да, это его завтрак, а обед, продолжала старуха, лучше даже не упоминать об этом, мясо, мясо, мясо, мясо, мясо для него все, но тут она замолчала, потому что человек, сидевший рядом с ней, взял свой фотоаппарат и сделал несколько снимков оркестра, только, к сожалению, между сценой и фотографирующим было несколько столиков, включая стол, где сидели Босс и его товарищи, Карин сразу поняла, что кто-то фотографирует, и уже стояла рядом с фотографом, и сказала: вы можете фотографировать, но мы не хотим быть на этих фотографиях, так что дайте мне ваш фотоаппарат, мужчина на мгновение удивился, затем посмотрел на нее, немного испуганно, и сказал, что он сделал только несколько снимков оркестра, но затем он подчинился и отдал фотоаппарат, Карин поискала нужные снимки и стёрла их каждый, положил камеру на стол, наклонился к незнакомцу и никогда
  Отведя от мужчины единственный здоровый глаз, поджав губы, целясь в объектив камеры, она выпустила в него изрядную струю слюны, и на этом все закончилось, больше ничего даже не произошло в Первомай, только обычные вещи в конце, когда уже темнело, оркестр уже давно спустился со сцены, и под громкие аплодисменты и крики «браво!» они сели за свой столик; Фонари светили в саду, жареного мяса было ещё много, но уже не было колбасок, в глубине Розенгартена несколько человек начали стучать друг другу головами, луна светила красиво, после того или иного удачного хода раздавались крики и вопли молодёжи, играющей в настольный футбол рядом с одним из зданий, старая дама взяла сына под руку, и они вместе неторопливо пошли по подземному переходу под железнодорожными путями обратно в город, Босс и его товарищи упаковали вещи, купили ящик пива у торговцев, которые тоже упаковывали, чтобы взять немного в Бург, но только Фриц вернулся в Бург, все остальные разошлись по домам, и прежде чем они расстались, Фриц крикнул К ЧЁРТУ С ДНЁМ ПЕРВОГО МАЯ! Это заставило фрау Хопф поднять голову, так как она всегда спала у открытого окна, через которое всё было слышно, особенно если кто-то кричал рядом, например, на Бургштрассе. 19, ну, только не это снова, сердито пробормотала она в постели и закрыла окно, хотя сама любила спать с открытым окном, а я, как она призналась тому или иному вернувшемуся гостю за завтраком, всегда сплю у открытого окна, знаете ли, для меня свежий воздух — это всё, я даже глаз не могу сомкнуть в комнате с закрытыми окнами, потому что я так привыкла к свежему воздуху, я привыкла, чтобы спальню проветривали, но всё же иногда я закрываю окно, и она вздохнула, ну, вы знаете — и сморщила лицо и кивнула головой в сторону Бурга 19 — нацистов, затем она объяснила гостю все замечательные места, которые стоит посетить поблизости, и как туда добраться, убрала со стола, быстро всё убрала и, если нужно, сменила скатерть, в последний раз проверила комнату для завтрака и выключила свет, тогда было темно везде, потому что она не тратила электричество в других комнатах, только в этой маленькой комнате для завтрака угол, другие комнаты всегда были темными, иногда Флориан спотыкался, неся башню из ящиков с пивом или вином, когда ему приходилось пересекать маленькую комнату за кухней по пути туда, как он чуть не споткнулся и сейчас, когда в ответ на записку, которую оставила ему фрау Хопф, он появился и спросил, как он может быть
  помогите, я ждала вас вчера, сказала фрау Хопф, но ничего, как обычно, мой Флориан, мой муж больше не может, он хочет, но я не разрешаю ему ничего поднимать, объяснила она Флориану, который за несколько минут донес то, что нужно было донести, он съел завтрак, который она ему дала, и тем временем выслушал фрау Хопф: «Вон ваши друзья, — и она кивнула головой в сторону Бурга 19, — они опять бесчинствовали прошлой ночью, скажите мне, — она наклонилась к нему, — как вы можете дружить с такими людьми, разве вы не знаете, что они все нацисты?!» и возможно даже, что они приложили руку к тому, что случилось с вашим Кёлером, о, фрау Хопф, я ничего об этом не знаю, ответил Флориан, я с ними только иногда из-за Хозяина, вы знаете, они ничего плохого не делают, но фрау Хопф уже не слышала этого, потому что просто не могла поверить, что этот ребёнок может быть таким слепым – как можно так кого-то водить за нос? – спросила она позже мужа, но не стала дожидаться ответа, потому что продолжила: он хороший мальчик, этот Флориан, но мне кажется, что здесь что-то не так, – она указала себе на висок.
  – что-то не так, и в этой голове действительно что-то не так, Флориан тоже это знал, поскольку эти последние часы очень тяжело на него давили, он уже выслушал депутата, выслушал фрау Рингер, а теперь выслушал фрау Хопф, он позаботился о трёх листках бумаги, но в итоге только навредил себе, потому что как будто именно те трое, которых он любил больше всего – депутат, фрау Рингер и фрау Хопф – хотели увидеть его сегодня только для того, чтобы внушить ему, что недавнее исчезновение герра Кёлера означает также исчезновение герра Кёлера из его жизни, конечно, слова фрау Рингер особенно ранили его, они действительно огорчали его, что, конечно, ни в малейшей степени не входило в намерения фрау Рингер, она искренне любила Флориана, как и весь город, они закрывали глаза на его странности, как они их называли, но не считали его сумасшедшим, разве что иногда, когда жительница Каны потеряла терпение по отношению к нему, как это в конце концов произошло, например, среди соседей по Остштрассе, с фрау Бургмюллер, а именно так она считала, когда дело Кёлера превратилось в дело, и из Эрфурта появился отряд детективов, которые спросили ее, думает ли она, что ключ к этой тайне находится у некоего молодого человека по имени Флориан Гершт, хотя она могла бы также сказать, что он был деревенским дурачком, он непредсказуемый персонаж,
  Я вам говорю, а потом она схватила за руку одного из детективов, притянула его к себе и сказала ему на ухо, как будто это был секрет: единственное сообщение было то, что они были там
  что по ее личному мнению, эта фигура была явным позором для Каны, я говорю вам, сказала она, с тех пор, как он приехал сюда, он работал на крайне агрессивного человека, никто не знает, откуда он взялся, никто не знает, где его семья, предположительно он сирота, но кто знает, и его привез сюда из Йены этот крайне агрессивный человек, но она — фрау Бургмюллер указала на себя одной рукой, а другой схватила детектива за руку, потому что то, что было у нее на сердце, было на устах —
  не поверил, вся эта личность Гершта была загадкой, пожалуйста, детективы должны были с ним связаться, и если они ее послушают, то схватят его, потому что этот мальчик приходил сюда каждую неделю, а потом, когда герр Кёлер исчез, он сделал вид, что беспокоится о нем, и он все время возвращался и бродил здесь, как будто искал его, но она, фрау Бургмюллер, была убеждена, что все это обман, ну, ладно, моя дорогая, детектив освободил его руку, мы разберемся, и он взял ее информацию, а именно фрау Бургмюллер, которая, передавая эти данные, все время гордо поглядывала на фрау Шнайдер, которую детективы не допрашивали, и которая наблюдала за этими событиями с довольно кислым выражением лица, едва в силах дождаться, когда наступит ее очередь развеять ложь, которую фрау Бургмюллер здесь накапливала, но ее очередь не подошла, никто не хотел ее допрашивать, так что фрау Бургмюллер вернулась в свой дом, высоко подняв голову, ни разу не взглянув на окно соседки, и все же она знала, что фрау Шнайдер уничтожена, что это был конец фрау Шнайдер, вернувшись домой, она надела тапочки и заняла свой наблюдательный пункт у окна, не открывая его, а просто сидя рядом с ним, и таким образом она могла довольно хорошо все наблюдать, а именно, что детективы провели около часа в доме своей прекрасной бывшей соседки, но затем они вышли, неся большую коробку, и все снаружи стихло, улица внезапно вымерла, никто не пришел и никто не ушел, фрау Бургмюллер заварила себе чашку чая, она достала два печенья из кухонного шкафа, она
  Никогда не съедала больше двух печений к чаю, этого было достаточно, решила она десятилетия назад, и никогда не отступала от этой рутины: две печений и чашка чая, и это был ее день у окна, но сегодня эти две печений и этот чай были такими вкусными, они давно не были такими вкусными; она снова села у окна и, отпивая чай, посмотрела на улицу, ее охватило невыразимо приятное чувство, ибо она знала, что всего в нескольких метрах от нее фрау Шнайдер делает то же самое, она тоже сидит у окна, но в каком состоянии? Фрау Бургмюллер задала себе этот вопрос, затем она опрокинула в рот последний глоток чая, и на этом все, это был конец того дня, однако на следующий день доктор Тиц снова появился у ворот герра Кёлера, так что снова было за чем понаблюдать, потому что доктора Тица также допрашивали детективы из Эрфурта, он даже не закончил свои утренние встречи, когда они вошли, его помощник объявил ему, лицо его пылало, что здесь полиция, но как оказалось, напрасно, потому что детективы уже были в его кабинете, стояли за его столом, он извинился перед своим пациентом и попросил его подождать несколько минут в передней комнате, затем он ответил на вопросы детективов, но сказал, что ничего не знает, только что что-то могло случиться с его другом, и что он - доктор Тиц снял очки и потер переносицу — об исчезновении герра Кёлера ему сообщил молодой человек, который искал его здесь, но безуспешно, потому что ничто, ни в их последней встрече, ни даже в их последнем телефонном разговоре, не указывало на то, что что-то подобное может произойти — почему? один из детективов перебил его, что вы имеете в виду, почему? Доктор посмотрел на них с тревогой, и эта тревога привела его в замешательство, ну, детектив спросил: что вы имели в виду, говоря «что-то подобное может произойти», что именно должно было произойти? вот в чем был вопрос, и они ждали ответа на этот вопрос, а доктор, если это вообще возможно, смотрел на них с еще большей тревогой, и его замешательство становилось еще больше, как будто они обвиняли его в утаивании важной информации, но он ничего не утаивал, потому что ничего не знал, я действительно ничего не знаю, повторил он, и он чувствовал, что его стыд был очевиден, его испуг ясно виден, и он сам не понимал, почему он так себя чувствует, не было никакой причины, потому что он действительно понятия не имел, что могло случиться с Адрианом, сказал он жене, растерянно, когда детективы наконец ушли, и поспешил к себе
  квартиру пообедать, понимаешь?! Они вели себя так, как будто я что-то знаю, но я ничего не знаю!!! На что его жена сказала: конечно, ты ничего не знаешь, какого черта ты можешь знать, если он тебе даже ничего не сказал? Садитесь и поешьте, я не голоден, доктор отодвинул от себя тарелку, безразличный, хотя это было его любимое блюдо – жареная свиная печень с картофелем, петрушкой и свеклой, – ему это очень нравилось, хотя он и держал это в секрете от гостей, потому что тогда на первое всегда шел «Цвибельтигель» или что-то в этом роде, смотря по сезону, затем на второе – «Тотэ Ома» или «Фрикадель», что-нибудь в этом роде, или, если принимали более высоких гостей, например, аптекаря из Эрфурта или главного психиатра клиники «Гелиос», то подавали устриц, коктейль из креветок или камбалу, запеченную с овощами, но никогда свиную печень, ее мог получить только он, и только когда они были вдвоем, и это тоже было нечасто, потому что жена следила за его здоровьем и разрешала ему есть свиную печень раз в две недели, иногда раз в три, но не чаще: был мясной день, за ним – три рыбных дня, затем день пасты, ну, а иногда его любимое блюдо — жареная свиная печень, посыпанная молотым перцем, или — его тайный фаворит — отварная свиная рулька со стаканом пива, ну, это он ел очень редко, может быть, раз в два месяца, потому что его жена говорила: в твоем возрасте нужно следить за своим здоровьем, а раз ты не хочешь этого делать, я скажу тебе, что есть и когда, потому что если бы это зависело от тебя, ты бы ел мясо каждый день и больше мяса, а может быть, и немного печени, а это так не работает, мой дорогой, — к сожалению, — добавил про себя доктор, — однако, — продолжила его жена, — что касается того, что произошло сегодня, я что-то заподозрила, что? Доктор.
  Тиц спросил, ну, что Адриан… что с Адрианом? Ну, что, возможно, была какая-то причина, по которой он ничего вам не рассказал, какая-то причина, конечно, нет, — с горечью заметил доктор, — не было никакой причины, мы всегда всё обсуждаем вместе, и Адриан промолчал мне потому, что ему нечего было сказать, вот в чём дело, дорогая, а потом? — огрызнулась его жена, а потом? Что потом?! Доктор Тиц придвинул к себе дымящуюся тарелку и уныло отрезал кусок печени, но аппетита у него не было, допрос в полиции в его кабинете так сильно его нервировал, но печень всё равно была печенью, и аромат свежемолотого перца преодолел сопротивление доктора, в то время как его жена просто…
  продолжала говорить, потому что она всё время говорила об Адриане то, об Адриане сё, и Адриан появлялся, и с ним, то есть с Адрианом, ничего не могло случиться, а ему, доктору Тицу, следовало бы уже успокоиться и как следует пообедать, пока доктор поглощал один кусочек за другим, еда становилась всё вкуснее и вкуснее, так что в конце он попросил маленькую добавку, и его жена, ввиду чрезвычайных обстоятельств, дала ему добавку, потому что еда остынет, если он её не съест, она наелась досыта, поэтому отдала ему всё, что осталось в кастрюле, и, кроме того, Хозяин тоже очень любил свиную печень, хотя сам он готовил её очень редко, обычно жарил на сковородке, конечно, для этого приходилось рано вставать, потому что эти вшивые старухи уже стояли там, когда открывалась лавка, он иногда рычал на Флориана, стоя перед Нетто ещё до того, как она открылась, чтобы наброситься на свежую свиную печень, потому что она была дешёвой, так что он надо было поговорить с кем-то из доставки, если придет свиная печень, отложи для меня две упаковки; просто позвони мне, Босс, и заезжай за ними в любое время, разгрузчик подмигнул ему, обычно это случалось по пятницам, потому что Босс если и готовил, то только по субботам, и не сразу после возвращения с репетиции, потому что ему всегда нужен был хотя бы час, чтобы успокоиться, он просто сидел на скамейке перед телевизором, не включал его, просто сидел перед ним и пытался забыть, что в очередной раз сотворил Симфонический оркестр Кана, он просто не понимал, в конце концов, они все умели играть, каждый на своем уровне, все могли играть, так почему же у них ничего не получалось?! Босс получил спортзал по соглашению, что Симфонический оркестр выразит свою благодарность в течение года, дав полноценный концерт в Лихтенбергской средней школе – с тех пор прошло уже почти три года – нам просто нужно немного больше времени, Босс решительно отклонил вопросы директора о том, когда состоится концерт, Иоганн Себастьян так легко не сдаётся, объяснил Босс, и он, и Симфонический оркестр Кана хотели показать только самое лучшее, на что они были способны, и они не выйдут перед публикой, пока не станет совершенно ясно, что они достигли всего, на что были способны, они собираются дать выступление, достойное Баха, и имя Лихтенбергской средней школы засияет на всю Тюрингию, если директор проявит немного терпения, ну, конечно, всему есть свои пределы, понимал и Босс – сидя на скамейке и пытаясь успокоиться после этого
  или та репетиция в спортзале — что всё это было такой кучей скандального дерьма, что он просто не имел ни малейшего понятия, что делать со своими музыкантами, если они были так хороши в этих гребаных Битлз и прочей ерунде, то почему у них не было никакого прогресса с Бахом?! если бы он только мог увидеть небольшой подъём, небольшое улучшение, крошечный шаг вперёд, но он не видел никакого подъёма, никакого улучшения, никакого шага вперёд, но почему бы и нет?! он сильно ударил по подлокотнику скамьи, то есть он не успокаивался, а приходил в ярость, но Хозяин не сдавался, он начал со свиной печени и решил, что в следующую субботу выбьет из них все, хотя в следующую субботу ему ничего не удалось из них выбить, он уже поговорил с Фельдманом, чтобы спросить, нет ли у него чего-нибудь полегче, чего-нибудь, что они могли бы сделать во время репетиций в спортзале, но Фельдман лишь высокомерно ответил: когда дело касается Баха, нет ничего легкого, забудьте об этом или просто бросьте все это дело
  — таков был его вечный совет Боссу, — но Босс цеплялся за самообладание и проглотил то, что хотел сказать, потому что он был во власти Фельдмана, потому что этот Фельдман мог создать оркестровые аранжировки произведений Баха, которые они репетировали, соразмерные их способностям, а именно их способности были бы соразмерны, если бы Симфонический оркестр Кана был хоть немного склонен сделать усилие в направлении Баха, только Босс знал, что именно в этом и заключалась проблема: у музыкантов просто не было желания напрягаться, хотя — объяснил он им, вскакивая из-за литавр, чтобы снова остановить в определённый момент невыносимую какофонию —
  вершины никогда не достичь без усилий, сказал он, его взгляд скользнул по оркестрантам, которые сидели молча, опустив головы, потому что в такие моменты они сидели молча, опустив головы, пока наконец, как всегда, Хозяин не махнул рукой в знак смирения и снова не сел за литавры, чтобы они начали с самого начала, и единственное, что его немного утешало, было то, что он заметил пробуждение немецкого патриота во Флориане; наконец, его присутствие на репетициях принесло желаемый результат, а именно, стало ясно, что Бах на него действует — он вам нравится, да?! Хозяин посмотрел на него во время перекура, он мне нравится, ответил Флориан, улыбаясь, и Бах ему действительно нравился, все больше и больше нот задерживалось у него в голове; он чувствовал все более глубокое утешение, увлекаясь внезапным переходом мелодии из мажорной в
  минорная тональность, эти переходы ошеломили его, потому что как может быть что-то столь чудесное? он с энтузиазмом поехал в «Опеле» к Боссу, который удовлетворённо кивнул: видишь ли, своенравный ребёнок, я же говорил тебе приходить на репетиции, потому что там ты получишь то, чего больше нигде не получишь, — чёрт возьми, — и это правда, что Флориан не получил того, что получил на репетициях, потому что примерно в то время он начал подумывать о поездке в Лейпциг и послушать исполнение Баха в церкви Св. Фомы, он ничего не сказал Боссу, потому что не знал, как тот на это отреагирует, хотя и рассказал об этом другим, сначала фрау Рингер, которая поддержала его, так как увидела в этой предполагаемой поездке знак того, что Флориан начинает исцеляться от меланхолии из-за потери герра Кёлера, затем Флориан рассказал и Заместителю, который торжественно приветствовал эту идею, потому что имя Баха в его сознании хранилось на соответствующей полке, как он выразился, даже если это было также правдой что он не мог долго выносить его музыку, потому что я человек практичный, а не какой-нибудь музыкальный фанатик, объяснил он остальным в пабе IKS; он пошел туда, потому что не мог выносить Генриха в буфете у Илоны, и все, потому что для меня одна музыка, продолжал он, похожа на другую, мне ничего из этого не нравится, за исключением того, что играет духовой оркестр, ну да, конечно, депутат поднял бутылку пива и выпил за это, да, это то, что мне нравится, только, к сожалению, те прекрасные старые военные парады давно закончились, и так редко в наши дни можно услышать духовой оркестр на том или ином пивном фестивале или где-нибудь еще, да и то только в Йене, Лейпциге или Эрфурте, а кто вообще сейчас ездит в Йену, Эрфурт или Лейпциг? ja , это так, остальные кивнули в пабе IKS, но постоянные клиенты в Grillhäusel также кивнули, те старые прекрасные деньки закончились, и они осушили еще одно пиво, Илона весело поставила свежие бутылки на стойку, и они забрали их оттуда, потому что так все и было, вам приходилось идти за пивом со стойки самому, если только кто-то из них не заказывал Bockwurst, потому что тогда Илоне приходилось выходить оттуда, где сидели клиенты, на крошечную кухню, встроенную в боковую часть буфетной стойки, и там она разогревала, жарила или варила Wurst, которую затем относила обратно и подавала клиенту за его столик, конечно, она знала здесь всех, к ней приходили только завсегдатаи, те, кто привык к тому, как здесь все устроено, Илона иногда также давала некоторым из своих постоянных клиентов пиво или Wurst в кредит, не всем, но иногда она говорила одному или
  другая, принеси мне деньги в следующий раз, и она записала это в блокнот, и этот блокнот был магическим центром всего Грильхойзеля, как это случалось довольно часто, особенно в несколько дней перед Хартцем IV
  выплачивались пособия, что у ее клиентов не было денег, но затем, после того как они получали Hartz IV, по большей части они возвращали ей деньги, иногда это случалось и с Флорианом, но Илона давала ему еду в кредит, даже не задумываясь, она хорошо знала Флориана, и он ей нравился, как и всем, и не только потому, что о чем бы она его ни попросила, он немедленно все выполнял — привез несколько ящиков из доставки, установил рекламную вывеску на крыше — нет, это было потому, что он был добрым мальчиком, он и есть добрым мальчиком, она оправдывалась перед мужем дома, когда он смотрел в блокноте выручку за день, и, качая головой, он замечал: даже этот Флориан? Флориан — хороший мальчик, Илона отмахнулась от него, и они больше не говорили об этом, пока не распространились новости, что из Эрфурта приехали детективы, чтобы расследовать исчезновение герра Кёлера, и что Флориан — подозреваемый, ну, с этого момента Илоне было запрещено отдавать ему какие-либо должное, запрет, который она, конечно же, не соблюдала, она беспрестанно отдавала Флориану должное за колбасу и безалкогольные напитки с условием, что он сохранит это в тайне: «Ты никому не должен говорить, ни здесь, ни где-либо еще, что ты получил от меня должное за то или иное», — объяснила Илона, — «Понимаешь?» Флориан не очень понял, но, конечно, пообещал, даже если не мог сдержать обещания, нет, потому что ему очень хотелось выразить, как сильно его тронула любовь жителей Каны, и в особенности любовь Илоны, так что уже на следующий день он выпалил это Боссу — они снова были на задании в Готе — и описал, какое доброе сердце у фрау Илоны, только представь, сказал он Боссу, ее муж сказал ей никогда больше не оказывать ему, Флориану, никакого доверия из-за его дурной репутации, но фрау Илона не подчинилась, и Флориану оставалось только никому об этом не рассказывать, что?! Босс вспыхнул в темном «Опеле», они затаились в машине возле замка, Босс опустил бинокль, которым он осматривал главный вход, и прошипел на Флориана: из-за твоей дурной репутации?! Какая дурная репутация, кто это говорит?! Флориан не ответил, потому что не знал, что сказать; хотя, если у него уже была дурная репутация, он не считал это совершенно необоснованным; а именно, его чувство вины перед господином Кёлером никогда не ослабевало, и поэтому он молчал.
  а Хозяин всё ругался: эти гнилые, высохшие старые пидарасы, я им пинка под зад дам, а у тебя дурная репутация? Ты мой Флориан, и пока я рядом, никто твою репутацию не погубит, потому что я им головы оторву, понял?! Я понимаю, Флориан быстро заглянул вперёд, но ему не о чем было беспокоиться, потому что Хозяин не дал ему ни одной пощёчины, и он не стал продолжать, а снова поднёс бинокль к глазам и гораздо спокойнее прорычал себе под нос: эти гребаные морщинистые старые пидарасы, и всё, а на следующий день пришла новость — они как раз были на субботней репетиции в спортзале — что Рингеры в больнице, на них напал волк, или, по крайней мере, они оба так утверждали, они отправились в замок Лейхтенбург, как это часто бывало, если погода была хорошая, и они только что начали обедать, фрау Рингер купила несколько прекрасных свежих булочек в чешской пекарне, которая открылась сравнительно рано, и Рингер любила не вчерашние булочки, а только свежеиспечённые, так что перед тем, как уйти из города, они зашли в чешскую пекарню, и фрау Рингер даже не пришлось ничего говорить, булочники Она знала, чего хочет, уже положив шесть булочек в пакет. Они знали, что она приходит каждую субботу и всегда просит шесть булочек. Это было единственное, что она покупала свежим. Всё остальное она купила вчера, и теперь всё лежало в маленьких пластиковых контейнерах: нарезанный перец, прессованная ветчина и сыр, хранившиеся отдельно. Однажды она нашла в Йене такие контейнеры для еды с тремя отдельными отделениями и с тех пор с удовольствием ими пользовалась. Они такие практичные, говорила она подругам. Мы всегда ими пользуемся, понимаете? И теперь всё так же: от пластиковых контейнеров для еды и свежих булочек до красивой полянки на вершине замка Лейхтенбург – всё всегда одинаково. Уже утром им хотелось на улицу, и они были на улице, и они долго гуляли по дивно красивому пейзажу. А через несколько часов – они не слышали звона городских колоколов, но их часы показывали двенадцать часов – фрау Рингер расстелила одеяло, и они сели на своё обычное место. с прекрасным видом на замок и окружающую местность, и начали обедать, и откуда ни возьмись увидели волка, сказал Рингер полицейскому, который принимал отчет в больнице, полицейский не мог поговорить с женой Рингера, так как она была укушена в горло и в отделении интенсивной терапии после операции, все произошло так быстро, сказал Рингер, в один момент его не было, а в следующий момент он стоял
  там, мы полностью застыли, мы даже не знали, что это такое, оно уже прыгало на нас, здесь нет волков, перебил полицейский, я знаю, ответил Рингер и сглотнул один раз, все еще находясь в состоянии шока, здесь никогда не было волков, но теперь они есть, и в редких случаях волки нападают на людей, насколько я знаю, волки боятся людей, продолжил полицейский, Рингер кивнул, но затем выпалил: вы же не пытаетесь сказать, что я говорю неправду, правда?! нет, нет, конечно, нет, успокоил его полицейский, у меня нет здесь своего мнения, для меня важны только факты, вы просто должны понимать, что до сих пор в Восточной Тюрингии не было волков, в Баварии — да, и в Бранденбурге — да, за их перемещениями внимательно наблюдали, насколько нам известно — я понимаю, — раздраженно перебил Рингер, — но посмотрите на это, и он показал ему свою руку, и посмотрите на это, и он показал ему свою ногу, и посмотрите на мою спину, он слегка повернулся к полицейскому, и он был практически весь в бинтах, пропитанных кровью, пожалуйста, посмотрите на это, Рингер повысил голос, волк сделал это, я даже не знаю, сколько часов назад, и он все еще на свободе, добавил он, затем, его лицо осунулось, он повернул голову на подушке, давая понять, что разговор окончен, и по всей Кане, как лесной пожар, разнеслась информация о том, что волк все еще на свободе, на свободе, сообщил Торстен, школьный уборщик и подсобный рабочий, который прибежал к членам симфонического оркестра Кана в спортзале — по субботам в здании никогда никого не было, спортивные тренировки начинались только после трех часов дня — и Торстену нужно было безоговорочно найти кого-то, кому он мог бы рассказать ужасную новость после того, как Рингер по какой-то причине позвонил ему на мобильный и шепнул, чтобы он немедленно вызвал помощь, поэтому сначала он побежал в оркестр, затем выбежал из здания, но на улице никого не было, поэтому он позвонил своей жене, которая как раз в этот момент стояла в очереди, чтобы купить в аптеке уцененный витамин С, и она была так напугана этой новостью, что могла только кричать, чтобы все могли услышать, что когда дело касается Баха, нет ничего простого
  В Лейхтенбурге водятся волки, и уже на кого-то напали. Люди, стоящие в очереди, в первые минуты даже не могли понять, что происходит, но они поняли, когда услышали больше о том, что сказал Торстен.
  жена должна была сказать: ее муж знал только, что в больнице находятся два человека, один из них со смертельным ранением, что не было полной правдой, фрау Рингер находилась в критическом состоянии из-за потери крови, но ее раны не были опасны для жизни, как сказал дежурный врач, ординатор из Йенского университета, первый, кто сделал заявление журналисту из Ostthüringer Zeitung , который молниеносно прибыл на место происшествия, состояние раненых удовлетворительное, добавил он, и больше ничего от него добиться не удалось, благодарю за внимание, заключил он среди потрясенной тишины и отвернулся от журналиста, который просто стоял там в изумлении, потому что эта новость тронула его не только как журналиста, но и как человека, или, по крайней мере, так он написал позже, и вообще, каждый житель Каны был ошеломлен, услышав о нападении на Лейхтенбург, было трудно поверить, что такое могло произойти, были и те, кто не верил новости, но у большинства людей старые страхи быстро воскресли снова, потому что раньше здесь, в горах, водились волки, это был факт, и старики все еще помнили своих отцов, которые всегда рассказывали свои собственные истории о волках, даже не пытаясь пугать ими детей, настолько глубоко в их памяти была опасная близость к волкам, в которой жили люди, и в следующий понедельник кто-то из тюрингского отделения Союза защиты животных приехал, чтобы предупредить жителей, что слух о нападении волка на кого-то был совершенно ложным, волки никогда не нападают на людей, и они в NABU знали это точно, так что любой страх был совершенно излишним, если что-то подобное вообще произошло, то это точно не из-за волка, но команда NABU также быстро отправилась в Лойхтенбург и тщательно объехала местность на своих джипах в поисках волчьих следов, и довольно скоро они их нашли, глава делегации из двух человек Тамаш Рамсталер предложил своему коллеге пока не говорить о это, но что они организуют диалог между тюрингским отделением «Друзей волков» и представителями Каны, в котором они представят свои мнения и собственную оценку ситуации относительно того, как то, что не должно было произойти, могло бы произойти, потому что это не должно было произойти, сказал Тамаш Рамсталер из Дорнбурга-Камбурга, произошло что-то совершенно непостижимое, только то, что он — он объяснил на информационной встрече, состоявшейся четыре дня спустя — только то, что я не
  как необъяснимые события, потому что я в них не верю, всему есть объяснение, потому что оно должно быть, волк не нападает на людей, никогда, я хотел бы, чтобы мы это поняли; более того, совершенно противоестественно, чтобы волк нападал из засады средь бела дня без внешнего принуждения, это нонсенс, это слово
  «Чепуха» звучала бесчисленное количество раз от сотрудников НАБУ, когда они объясняли истинную природу волка жителям Каны: волки были робкими, застенчивыми, избегающими риска и осмотрительными актерами, и я повторю это еще раз, сказал Тамаш Рамсталер; застенчивый, застенчивый, к черту застенчивый, хрюкал Рингер на больничной койке, и он чуть не вырвал капельницу из руки, когда ему передали, что сказала делегация из НАБУ, я видел его глаза, и я видел , как он оскалил десны и показал зубы, так что никто не скажет мне, что этот монстр застенчив, что этот ублюдок был совсем не застенчив, когда пытался вонзить свои зубы в горло Сибиллы, и я оттащил этого ублюдка от нее, и тогда он укусил меня в первый раз, и если бы Босс не появился, мы оба были бы мертвы, хотя это было довольно сильным преувеличением, если не считать того, что Босс, когда понял из заикающихся слов Торстена, что произошло в Лейхтенбурге, немедленно выбежал из репетиционной комнаты, запрыгнул в «Опель» и помчался домой, затем, с заряженным «Маузером М03», он помчался в Лейхтенбург, и через несколько мгновений он увидел сверху двух людей, он бросился на живот и пополз в их сторону, пока не понял, откуда дует ветер, поэтому он изменил направление и повернулся к ветру, полз дальше к густо заросшему холмику поменьше, и его инстинкты не обманули его, потому что животное лежало на земле у основания куста, явно оно добралось так далеко со сломанной Рингером ногой, Босс немного приподнялся, полностью заряженный пистолет, и выстрелил двумя пулями на всякий случай, не раздумывая, он выстрелил прямо ему в голову, прямо между глаз, ну, хотя он на самом деле никого не спас, протестовал Босс, рассказывая об инциденте полицейским из Йены и Revierförster, когда они наконец появились после его экстренного вызова, не совсем, но если бы он не был так быстр, Revierförster позже объяснил людям, собравшимся перед ратушей, если бы Босс не добрался до места происшествия так быстро, как он это сделал, Раненое животное могло собрать последние силы и доползти до источника опасности со сломанной ногой, а может снова напасть, как бы странно это ни было.
  звук, я видел такие вещи, сказал он, но что странно, добавил охотник тише, так это то, что его товарищ не появился, и мало того, не появились и другие товарищи из стаи, волк, в подавляющем большинстве случаев
  — если только это не молодой волк, который собирается покинуть стаю — не нападает в одиночку, только с другими членами стаи, или, как можно было бы сказать, они нападают ордой, и это снова распространяется как лесной пожар: они нападают ордой, и теперь даже те люди в Кане, которые раньше сомневались в правдивости нападения волков, были напуганы; Торстен не был одним из них, так как он сразу поверил тому, что Рингер сказал ему хриплым, слабым голосом по телефону; в ту ночь он не мог заснуть, постоянно вскакивая, он сел в постели, и его жена, неподвижно лежавшая к нему спиной, вдруг сказала: ты тоже не можешь спать, а? ну, нет, проворчал Торстен, вышел выпить стакан воды и решил больше не ложиться, зачем беспокоиться, пока из головы не исчезнет образ того монстра, разрывающего плоть на спине Рингера, пока голос Рингера не затихнет в его ушах, немедленно позвав на помощь... мы на нашем обычном месте в Лейхтенбурге... ну, вы знаете... помогите... потому что волк... Сибилла истекает кровью... чем Рингер позже не слишком гордился, но потом он не смог заставить себя думать, когда отрывал животное от горла Сибиллы, он схватил волка и сломал ему одну из ног, затем, когда он немного отдышался, он смутно увидел животное, скулящее, отползающее в сторону, он нажал что-то на своем телефоне, и последний номер, по которому он звонил, был номером Торстена, потому что Торстен был там со своей машиной в прошлую пятницу в ремонтной мастерской Рингера, у него не было идей получше, точнее, это была не идея, только инстинкт, и этот инстинкт подсказал ему, что он должен позвонить первому, кому сможет, одним нажатием кнопки, и это был Торстен, потому что он звонил ему вчера, и он пришел, и этот проклятый Босс пришел и спас наши жизни, наши жизни, сказал он очень слабо, наклонившись к уху фрау Рингер, когда ее перевели из реанимации в обычную палату, и ему пришлось бороться, чтобы увидеть ее, Босс спас нас, но, похоже, фрау Рингер не поняла, потому что она все еще не пришла в себя, она была в сознании, но не знала, где она и почему, только на третий день, когда Флориан приехал в Йену и навестил их в больнице, их обоих поместили в двухместную палату рядом друг с другом, и позже, когда все это стало лишь плохим воспоминанием, фрау Рингер сказала своему мужу: знаешь, как
  Я увидел тебя в больничной палате и понял, что мы лежим рядом и что мы живы, я был бы счастлив умереть тогда и там, потому что только с тобой — и она начала плакать, они обнялись, Рингер нежно прижал ее к своему телу, потому что он чувствовал то же самое к своей жене, он не мог представить себе жизни без нее, и он решил тогда, в тот день, когда они стояли там на кухне, обнявшись, около минуты, что они уйдут вместе, если до этого дойдет, и эти слова позже стали заголовком — в Ostthüringer Zeitung — статьи, рассказывающей историю их выживания, эти слова они, к сожалению, передали журналисту, и, конечно, ему понравился этот заголовок, но что они могли сделать, статья уже была напечатана, МЫ
  УЙДЕМ ВМЕСТЕ, а подзаголовок гласил: «Совместное решение». о паре средних лет, пережившей ужасное нападение , и так далее, Рингер стыдился всего этого, был в ярости от того, что он так себя выдал, он никогда не думал, что сможет открыто публиковать такие интимные вещи, да еще и в газете, о, черт с этим, фрау Рингер отмахнулась от всего этого, мы уже за пределами этого, и теперь нам просто нужно все это забыть, и Флориан очень хорошо понимал, о чем думала фрау Рингер, рассказывая ему в библиотеке, через что они прошли и как — пока она была в больнице, она не могла говорить, мало того, ей не разрешали говорить почти три недели, укус волка серьезно повредил не только одну из ее шейных артерий, но и, в какой-то степени, голосовые связки, так что ее голос тоже изменился, по крайней мере, таким было впечатление Флориана, когда фрау Рингер полностью выздоровела и вернулась к нормальной жизни — я был весь в крови, Марк сильно давил на вену одной рукой, и с другой стороны, он защищал меня, по крайней мере, так он сказал, потому что я ничего не помню, должно быть, я был в шоке, потому что потерял довольно много крови, можете себе представить, что должен был пережить этот бедный Марк, пока ваш Босс не добрался туда, и он застрелил этого... этого... но она не продолжила, и позже также, независимо от того, кому она рассказывала эту историю, в этот момент она всегда должна была остановиться, она была неспособна назвать, кого или что именно Босс застрелил, спасая им жизни, так как она также принимала общую историю, которая однозначно превращала Босса в героя, Флориан был очень горд тем, что и другие смогли наконец осознать истинную природу его благодетеля, героя, он объявил всем за буфетом Илоны, и
  Лица всех стали серьезными, и вспоминались старые истории о том, как это случилось и то, а тем временем героический поступок Босса сиял все более ярким светом, и с этого момента жители Каны всегда дважды проверяли, повернули ли они ключ в замке перед сном, и те, у кого на окнах были ставни, с радостью закрывали их и запирали на засовы, потому что с этого момента никто в Кане не доверял ни НАБУ, ни полиции, если бы это зависело от них, волк съел бы Рингеров на обед, таково было общее мнение, которое только усугубилось известием о новом виде пандемии, распространяющейся в так называемом большом мире, но Боссу и на это было наплевать, как он выразился, потому что он прорычал: какого хрена нам беспокоиться о том, что происходит в большом мире, когда нам приходится заботиться о том, что разрушает нас изнутри, так что он не чувствовал никакого удовлетворения — вместо этого это раздражало его — когда он услышал о своей растущей репутации или когда люди захотели похлопать его по спине по Нетто, оставьте меня в покое, до сих пор я был плохим парнем, теперь я хороший парень, они могут катиться к черту, — прорычал Босс подразделению, и особенно потому, добавил он: Я пошёл туда из-за волка, а не из-за Рингеров, мне плевать на Рингеров, не в моих привычках ходить и спасать евреев, и они все выпили за это, звеня пивными бутылками, цена на Кёстритцер никогда не снижалась, поэтому они остались с Ур-Заальфельдером, и это действительно было большим изменением, потому что, как только вы сделали глоток, вкус солода был там, но это было не то же самое, что с Кёстритцером, у которого был более глубокий, более серьёзный, более дисциплинированный вкус, отметил Юрген, который считал, когда они обсуждали повышение цены, что им следует оставаться на Кёстритцере, хотя бы для историческим причинам, хотя Босс был единственным, кто с ним согласился, потому что они все были на мели, на мели, сказал Андреас, и он поморщился, потому что даже эти несколько центов имели для них значение, сказал он Юргену, сорок девять центов есть сорок девять центов, с этим ничего не поделаешь, и Юрген, и Босс согласились, и были доставлены большие ящики, каждый из которых содержал двадцать бутылок «Ур-Заальфельдера», в конце концов они привыкли к переменам, единственная проблема заключалась в том, что этот «Ур-Заальфельдер» был намного крепче старого «Кёстрицера», поэтому они пьянели гораздо сильнее и гораздо быстрее, по субботам примерно после десяти или одиннадцати вечера они не могли толком поговорить друг с другом, и это было довольно раздражающим для Босса, потому что часто именно в это время у него была важная информация, которую нужно было сообщить, и это
  Ему было тяжело, потому что он не знал, что делать с этими пьяницами, и он чувствовал некоторое отвращение, когда их начинало тошнить, и, кроме того, не раз случалось, что какой-нибудь товарищ, которого тошнило, не успевал выйти из комнаты Юргена. В комнате Юргена проходили собрания солидарности, потому что так они их называли.
  «сеансы солидарности», а именно они всегда должны были находиться в постоянной готовности, объяснил Босс, особенно сейчас, когда — как все считали — они наконец-то приближались к распылителю, и они придерживались этого режима и позже, не было необходимости объяснять снова и снова, все в Бурге знали счёт, поскольку он повторялся столько раз, но Босс просто продолжал повторять им одно и то же снова и снова, они бормотали друг другу, всем это уже надоело, потому что им не нужно было слышать одно и то же снова и снова, они сами знали, что подразумевается под Родиной, что подразумевается под Готовностью и почему, и всё же Босс не считал эти повторения излишними, потому что, в конце концов, он не слишком верил своим товарищам, или, по крайней мере, не знал, насколько он может рассчитывать на них в критической ситуации. С Карин всё в порядке, с Фрицем тоже всё в порядке, но что касается Юргена, Андреаса, Герхарда и остальных, нуууу, я не знаю, иногда он делился своими переживаниями с Флорианом в «Опеле», а сам Флориан не мог сделать никаких различий между членами отряда, потому что он
  это было источником глубокого утешения
  они все были одинаковы — он боялся их всех, иногда он больше боялся Карин, иногда он больше боялся Юргена, и ему не с кем было об этом поговорить, потому что он не мог рассказать единственному человеку, которому мог бы рассказать, потому что он точно знал, как она отреагирует: не связывайся с ними, Флориан, таков будет ее ответ, брось их немедленно, даже не думай быть с ними, вот увидишь...
  Фрау Рингер пригрозила бы ему, как она когда-то действительно пригрозила ему, — из-за этого будут неприятности, сказала она и очень серьезно посмотрела ему в глаза, потому что и так достаточно того, что люди видели тебя с ними, только это было не так-то просто, фрау Рингер не понимала, поэтому он даже не заговаривал об этом, только когда это как-то всплыло в
  разговор, Флориан приходил в библиотеку довольно поздно, обычно около пяти вечера или в четверть шестого, он рассказывал ей, где он был в тот день с Боссом и чем они занимались, что сказал заместитель или фрау Илона, или как ему пришлось починить свой ноутбук, потому что иногда операционная система просто не хотела работать, он говорил о том о сем, и, конечно, очень редко о герре Кёлере, например, ему приснилось прошлой ночью, что герр Кёлер снова позвонил в свой звонок в Хоххаусе, и Флориан выглянул в окно, и это был герр Кёлер, он стоял там внизу, совсем в натуральную величину, и он даже весело помахал ему рукой, привет, Флориан, вот я, я всё ещё здесь, и как горько было Флориану, когда он проснулся, он мчался вниз по лестнице через две ступеньки за раз, почти не одевшись, он мчался вниз по лестнице в одной пижаме и открывал входную дверь, но герр Кёлер не было, и он не махал ему рукой, не говорил: «Привет, Флориан, вот я, я всё ещё здесь», и в такие моменты как могла фрау Рингер утешить Флориана, если не сказать: «Послушай, Флориан, я правда не думаю, что кто-то может исчезнуть бесследно, этого не бывает, я в это не верю», и, увидев, как Флориан повесил голову, добавила: «И вот почему я не верю в такие вещи, потому что ничто не существует без объяснения», и она даже не подозревала, как сильно задела Флориана за живое, сказав это, потому что он и так знал, что есть вещи, которым нет объяснения, более того, на самые глубокие, самые важные, самые фундаментальные вопросы нет ответов и никогда не будет. Флориан прощался после такого разговора в библиотеке и с грустью плелся домой, он очень скучал по герру Кёлеру, и он уже не думал о том, как он, Флориан, будет нести ответственность, когда всё это закончится, а только о том, что он очень скучает по нему». очень, он скучал по нему каждый четверг, как хорошо было раньше, думал он, когда он вставал с постели, думая, что сегодня четверг, и сегодня вечером в шесть часов они с герром Кёлером снова будут вместе, и он задавал вопросы, а герр Кёлер, в своей спокойной, уравновешенной манере, отвечал, и объяснял всё, что Флориану нужно было понять, и Флориан мог пойти на кухню и заварить герру Кёлеру чашку липового чая, герр Кёлер был сладкоежкой, так что Флориану всегда приходилось размешивать в кружке изрядное количество мёда, но всё же он всегда спрашивал, крича из кухни: сколько ложек? на что герр Кёлер иногда отвечал: только две сегодня, Флориан, только две, потому что ему нужно было быть
  осторожно, я должен быть осторожен, объяснил герр Кёлер, я должен следить за потреблением сахара, иногда он говорил две ложки, иногда он говорил три, иногда он хотел даже четыре ложки, и вот почему Флориану всегда приходилось спрашивать, когда он заваривал чай, и он спрашивал: «сколько ложек?» теперь, когда он вернулся домой и сидел за кухонным столом, он думал, как было бы хорошо иметь возможность спросить, и Флориан больше не интересовался этими чистыми листами бумаги формата А4, на которых он писал свои письма, когда его тяготила мысль о герре Кёлере, никакого интереса, потому что в такие моменты его переписка с канцлером казалась не такой уж важной, и только на следующий день, если ему везло, он просыпался, и внизу стоял не герр Кёлер, а Ангела Меркель, с её собственными изысканными жестами, иногда он видел её в синем пиджаке, иногда в жёлтом, иногда в оранжево-красном, но она всегда носила брюки, и это было лучше, это было гораздо лучше, чем когда появлялся герр Кёлер, потому что это всегда трогало его сердце напрямую, но если это был канцлер, то... ну, она... тоже трогала его сердце, но издалека, не напрямую, она трогала его трезвый ум, его мозг, ту часть его мозгу было поручено выступить в защиту вселенной, хотя Флориан уже давно ничего ей не посылал; Однажды фрау Хопф попросила его отправить ей несколько открыток, и Джессика сказала: «Тебя, Флориан, мы больше здесь почти не видим», и вот как это было, он почти больше не ходил на почту, то есть он вообще туда не ходил, месяцами он там не заходил, потому что в последнее время понятия не имел, что писать, точнее, он не знал, как писать, что не так давно он открыл для себя музыку Иоганна Себастьяна Баха и почувствовал, что в этом открытии содержатся инструкции на случай катастрофы, но он только чувствовал это, он не знал точного содержания этих инструкций, каждую субботу он присутствовал на репетициях местного оркестра, Симфонического оркестра Кана, что давало ему возможность что-то воспринять в этой музыке, хотя точнее было бы написать, что он что-то почувствовал в этой музыке — как он выразился Ангеле Меркель, — и в этом была разница, именно в этом, разница между прозрением и интуицией, только он не знал, собирается ли он вообще это записывать, сможет ли канцлер понять, о чем он думал здесь, в Кане, а именно, что он наткнулся на что-то важное, но даже если бы он наткнулся на что-то
  важно, он не знал, что это было — он сидел во время субботних репетиций на своем назначенном месте, далеко от оркестра, у шведской стенки в спортзале, скорее всего, Босс выбрал это место для него, потому что не хотел, чтобы он мог откинуться назад, к шведской стенке толком не прислонишься, нет, потому что Босс не хотел, чтобы его внимание ослабевало даже на мгновение за два долгих часа репетиции, или он просто не хотел, чтобы кто-либо, включая Флориана, мог удобно откинуться назад, пока музыканты оркестра играли вовсю, пытаясь заставить Четвертую Бранденбургскую и Анданте слиться воедино, и я знаю, что он ничего в этом не понимает, ничего, кричал Босс в Бурге, если кто-то упоминал ему Флориана, говоря, какого хрена ты таскаешь за собой этого идиота-ребенка, я знаю, что он ничего не понимает, но что, если, что, если! что, если!!! его музыкальный слух несколько улучшается, потому что если он раз в неделю подвергает себя музыке, если он раз в неделю подвергает себя Баху, то должен быть результат, и Хозяин не ошибся, просто все вышло совсем иначе, чем он предсказывал: он почувствовал, что Флориан полностью поглощен этим, Хозяин заметил это сразу, однажды, когда после репетиции они шли домой, лицо Флориана покраснело, а глаза засияли: ну?! ну?!
  Босс спросил по дороге домой: «Бах тебя тронул, да?!» «Бах меня тронул», – сказал Флориан, и он с трудом скрывал свою гордость от того, что Бах его тронул, он знал, что Босс этому очень рад, эти два года не прошли даром, эти два года, что он просиживал у шведской стенки в спортзале, ну, но почему, почему Бах тебя тронул?!» – крикнул на него Босс, явно довольный тем, что его усилия не прошли даром, что Флориан был сражён немецким искусством высочайшего класса, так что теперь и национальный гимн будет хорош? Хозяин в своем энтузиазме переусердствовал, но Флориан не мог этого обещать, и правильно делал, потому что, когда в следующий понедельник Хозяин заставил его спеть национальный гимн в «Опеле», после того как он закончил, наступило несколько мгновений мертвой тишины, Хозяин ничего не сказал, только скривил губы, ударил один раз по рулю, дал Флориану обычный шлепок и процедил сквозь зубы: неплохо, сынок, неплохо, ты тоже туда попадешь, вот увидишь, ты туда попадешь, что было для него довольно необычно — это ободрение — которому Флориан не мог найти никакого объяснения, если не считать того, что ввиду его внезапно возродившегося интереса к Баху, Хозяин мог бы рассудить, что их связь стала глубже,
  Возможно, он не знал, думал Флориан, что их связь не может быть глубже, чем она уже была, он любил Босса и был очень счастлив, что мог показать это так, что Босс понял бы, что было нелегко, потому что каким-то образом чувства никогда по-настоящему не доходили до Босса, или добирались туда только окольными путями, или одному Богу известно как, и обычно он мог общаться с ним только таким образом, за исключением последних нескольких недель, когда Флориану очень хотелось поговорить с Боссом о некоторых вопросах, касающихся Баха, – понять, например, что именно связывало его, Босса, с Иоганном Себастьяном Бахом, потому что он как-то не мог принять мысль, что Босс тянулся к Баху только потому, что, как постоянно повторял Босс, Бах был немецким характером, выраженным в музыке, нет, в это было трудно поверить, а именно, в энтузиазме Босса по отношению к Баху было что-то, что, казалось, указывало на что-то другое, на что-то, что нельзя было объяснить с помощью понятий немецкости, духа и тому подобного, Все в Боссе было не таким, каким казалось на первый взгляд: Флориан подозревал, что Босс пережил в детстве или юности серьезную личную трагедию, трагедию, о которой он не мог говорить, и Бах был словно бальзамом для этой раны, которая никогда не заживет, которую сам Босс не понимал, так как не осознавал, что несет в себе эту рану; Флориан иногда подумывал об этом упомянуть, но всякий раз оказывалось, что это неподходящий случай, да и времени для обсуждения этих вещей он не находил. Вся осанка Босса, его грубые слова и грубое поведение постоянно предупреждали всех вокруг, что существует граница, которую нельзя переступать, и это было отчасти правдой. К Боссу нельзя было просто так приблизиться, потому что он бы презирал себя, как и любого, кто подпускал к себе других. Человек определяется своими делами, и только делами, в этом заключалось кредо Босса. Ничего другого в нём не должно быть видно, только то, что он делает, его поступки, всё было недвусмысленно и говорило само за себя, нет времени на пустяки. Мы не сплетницы, мы не болтаем о себе, мы не болтаем о других, мы смотрим, что сделал этот человек и что он делает, и всё, это был Босс, и Флориан тоже это знал. так что он был почти совсем один на один с Бахом, а именно, если бы он мог понять истинный источник страсти Босса к Баху, то его собственная связь с Бахом была бы легче разрешена, потому что эта связь не была однозначной, он не понимал, что было
  что с ним происходило и как он мог так сильно подпасть под влияние музыки, настолько, что этого единственного еженедельного случая, когда, несмотря на не самые идеальные обстоятельства, он мог послушать что-нибудь из Четвертой Бранденбургской симфонии, уже было недостаточно, потому что он жаждал услышать настоящий концерт Баха, и именно так у него возникла идея поехать в Лейпциг, куда, как оказалось, Босс тоже собирался поехать, Босс никогда не мог достаточно повторить, как сильно он хотел поехать в Лейпциг, только что Босс хотел поехать туда с Симфоническим оркестром Кана, а Флориан хотел поехать туда один, чтобы впервые в жизни услышать Хор Фомы; и немного позже, когда казалось, что фрау Рингер действительно выздоровела, так как она наконец смогла снять повязки, и ему не пришлось навещать ее в библиотеке по болезни, он пошел в Herbstcafé и купил билет онлайн по своей карте Hartz IV на следующий концерт, где должна была исполняться кантата Man singet mit Freuden vom Sieg , он даже сказал Боссу, что не придет в следующую субботу на репетицию; Но Босс не только не заметил, но даже не проявил интереса, когда позже кто-то сказал ему, что Флориана там нет. Тревоги Босса были гораздо больше, прежде всего потому, что через несколько дней после того, как атмосфера относительно нападения волка несколько успокоилась, его озадачила мысль о возможной связи между этим гнилым маленьким распылителем и нападением волка — это была внезапная, неожиданная идея, она пришла и ушла, но затем она пришла ему в голову снова, затем еще раз, и эта мысль уже не давала ему покоя, и поэтому он решил, что докопается до сути. Босс зашел сказать Фрицу в Бург, что его не будет завтра, в четверг; Фриц должен пойти и провести встречу без него, только не забудьте прочитать следующий раздел из книги Вальдемара Глазера « Ein Trupp SA: Ein Stück». Zeitgeschichte , Фриц обещал это сделать, и в любом случае они бы прочитали этот раздел вслух, потому что они любили Глазера, и — как они говорили между собой — гораздо больше, чем Баха, особенно его простой стиль письма, они всегда понимали Глазера сразу, чего не скажешь о Бахе, и не просто не сразу — точно так же, как Флориан ехал в Лейпциг, потому что понял, что не может достичь Иоганна Себастьяна своим интеллектом — хотя он не собирался туда ехать сейчас, чтобы это изменить, потому что не верил, что сможет по-настоящему дотянуться до Баха своим умом, он хотел только услышать, как Бах звучит, когда человек идет в
  оригинальное место и услышал свою музыку вживую — и вот что произошло: Флориан выбрал себе место сзади, и так как у него не было никакого опыта того, как обстоят дела в церкви, когда раздались первые голоса, когда зазвучали валторны, трубы и тромбоны, когда публика затихла, он немного откинулся назад на скамье, он просунул ноги в проем в самом низу ряда скамей перед собой, он сложил руки на коленях и закрыл глаза, потому что он был так счастлив, что он здесь, что он может быть здесь, в церкви Святого Фомы, и слышать, как Бах звучит в реальность , и поэтому только через некоторое время он заметил, что кто-то легонько толкает его в бок и показывает, что нельзя просовывать ноги в щель между скамьями впереди, потому что это неприлично, Флориан быстро отдернул ноги назад, поджал их под себя и покраснел, он никогда не был в церкви, никто никогда его туда не водил, даже из Института, очевидно, Хозяин никогда этого не делал, Флориан понятия не имел, как здесь следует себя вести, так что после такого толчка он смог лишь сосредоточиться на том, чтобы сидеть прямо, правильно поджав ноги под тело, и ждал следующего толчка: а именно, он слышал музыку, льющуюся сверху, пение хора, но с напряженным телом он мог только ждать, когда эта тыкающая рука снова обратит его внимание на что-то неподобающее, что ему нельзя делать, или, наоборот, что ему следовало бы делать в тот или иной момент, и хотя никто больше его не подтолкнул, он не мог обратить внимание к музыке, так что когда она закончилась, и он вышел из церкви вместе с толпой, хлынувшей из дверей, он почувствовал такую усталость во всем теле, как никогда раньше, все конечности болели, каждая мышца ныла, он думал, что голова вот-вот отвалится, там, перед красивым церковным порталом на площади, поэтому он вышел из Фомаскирхе, желая поскорее забежать в маленький переулок, чтобы побыть одному и сесть где-нибудь, где его никто не будет толкать, но район был полон кафе, Макдоналдсов, ресторанов, пабов, памятников и музеев, посвященных именно Иоганну Себастьяну, он не мог найти нигде убежища, поэтому он прошел весь путь до парка рядом с Шиллерштрассе, где он наконец мог сесть на скамейку, и он мог подумать о том, что случилось с ним в Фомаскирхе, это не для него, подумал он, находиться в непосредственной близости от Иоганна Себастьяна Баха было не для него, он никогда больше не сможет приблизиться к нему так близко, потому что это был бы конец, все было больно,
  он был совершенно измучен, даже легкие у него болели, потому что порой он не решался даже вздохнуть в Фомаскирхе, или в те моменты, когда он осмеливался делать лишь самые краткие вдохи, особенно когда хор торжествующе парил в огромном пространстве Фомаскирхе, он украдкой поглядывал в сторону и видел счастливую преданность на лицах людей, и ему было ясно, что Иоганн Себастьян Бах — именно тот гений, который не принадлежал всем или, по крайней мере, не находился в такой непосредственной близости, и поэтому он вернулся в Кану с поздним поездом, решив никогда больше не приближаться к Баху так близко; было бы прекрасно продолжать слушать кантаты или «Страсти» тихо в кафе Herbstcafé, он сказал то же самое на следующее утро, когда депутат позвонил в свой звонок, потому что лифт в тот день как раз работал, каким-то образом он снова заработал сам по себе, так что депутат воспользовался этой возможностью, чтобы навестить его, а это также означало, что ему пришлось посидеть с ним на кухне, одним словом, он сказал депутату, что ездил в Лейпциг и слушал концерт Баха, и хотя это было чудесно, почти непостижимо, все это его совершенно измотало, и он больше никогда не поедет в Лейпциг, почему вы сначала не спросили меня? Депутат осведомился, внезапно насторожившись, я мог бы сразу сказать вам, что нет смысла ехать в Лейпциг, я вижу, вы умеете передвигаться, мотаясь туда-сюда, я вижу, но если бы вы меня спросили, я бы отговорил вас, и вы бы избавили себя от хлопот, потому что в наши дни там толпы, шум и вонь настолько невыносимы, что маленькие люди, такие как мы из Каны, не могут этого выносить, пусть дышат этой вонью, сказал Депутат, пусть каждый дышит своей собственной вонью, и, найдя свои слова очень мудрыми, он несколько раз кивнул в ответ на свои слова и пристально посмотрел в светло-голубые глаза Флориана; У депутата была привычка, когда он произносил что-то, что считал важным, слегка наклоняться вперёд, почти прямо в лицо собеседнику, только теперь ему не нужно было слишком сильно наклоняться вперёд, потому что кухонный стол был таким маленьким, что если двое сидели рядом, то, по сути, не оставалось другого способа сесть, кроме как наклониться друг к другу лицом, но Флориан понял депутата и согласился с ним, он тоже кивнул пару раз, затем спросил, не хочет ли он чашечку чая, ты всегда меня об этом спрашиваешь, Флориан, депутат покачал головой, хотя ты знаешь, что я пью только пиво, у тебя есть пиво? Ну, ты всегда меня об этом спрашиваешь, Флориан засмеялся, хотя ты прекрасно знаешь, что я
  нет пива дома, ну и ладно, депутат сделал смиренный жест, как человек, у которого испорчен день, пойдем в ИКС
  паб, что скажешь? ну, прямо сейчас, ответил Флориан, я бы лучше не пошел, мне еще рано, я еще немного полежу, если ты не против, потому что, как я уже сказал, я вернулся домой в полночь, так что давай выкурим сигарету, депутат тянул время, не обращая внимания на то, что Флориан никогда не курил, потому что ему на самом деле не хотелось идти в паб IKS одному, что, конечно же, означало, что он не хотел оставаться один: я слишком много бываю один, и здесь в его голосе послышались нотки жалобы, и именно я, который никогда не выносил быть один, с уходом Кристины я не мог найти свое место, ты знаешь, Флориан, что значит скучать по кому-то? ах, как ты можешь знать — неважно, ты, очевидно, понимаешь, что я скучаю по Кристине; Честное слово, когда она была жива, я просто не выносил ее бесконечных придирок, потому что она меня, Флориан, эта женщина, ты даже не представляешь, как она меня придирал, иногда я готов был выбросить ее в окно, но, с одной стороны, мы живем на первом этаже, с другой стороны, ну, ты знаешь, как это бывает, теперь я уже скучаю по ней — и он бы продолжил, но Флориан постепенно и вежливо выпроводил его из квартиры, потом он снова лег, тотчас же уснул, вчерашняя поездка его измотала, в Лейпциг и обратно за один день, потом то, что случилось в церкви Святого Фомы, ему пришлось отсыпаться, и он проспал почти до двух часов дня, потом он оделся и сел за кухонный стол, достал лист бумаги формата А4 и, несмотря на свое прежнее решение, попытался написать еще одно письмо: прошло уже почти два года с моего первого письма к тебе, и вот уже почти год, как герр Кёлер исчез из-за меня, и на этот раз Флориан не ломал голову над каждым словом, он просто записывал всё, что приходило ему в голову: он прекрасно знал, что канцлер обожал Вагнера, но, что ж, музыка есть музыка, и он считал несомненным, что — Вагнер или нет — Бах в Берлине пользовался таким же уважением, как и Флориан здесь, в Кане, и именно поэтому он теперь обращался к канцлеру с рекомендацией, о которой не упоминал в своих предыдущих письмах, поскольку это осознание ещё не пришло, ибо лишь недавно он открыл для себя ту красоту в музыке Иоганна Себастьяна Баха, которая заставляла человека резонировать изнутри, и здесь он остановился, потому что ему довольно понравилась фраза «резонировать изнутри», он быстро схватил трёхцветную ручку, нажал на красный стержень и
  дважды подчеркнул слова «резонировать изнутри», но дело было не только в красоте, написал он, но и в том, что в Бахе, как он чувствовал, могла быть рекомендация относительно того, что делать в случае катастрофы, которая — как он уже писал ей бесчисленное количество раз — может последовать в любой момент, поэтому он чувствовал, что Баха нужно включить в эту дискуссию, уже несколько месяцев он находился под влиянием Баха, он не мог сказать ничего более точного в данный момент, так как приблизиться к такому величию одним лишь интеллектом было для него невозможно, но, возможно, другие — великие люди страны, мира — могли бы, возможно, сделать это, и это была его рекомендация, и на данный момент это было все, что он хотел добавить к своим предыдущим заявлениям, и с этим он закрыл письмо, пожелав канцлеру доброго здоровья из Каны, где, как она должна знать, ее всегда ждут с распростертыми объятиями, он сам даже выезжал, когда мог, на вокзал, чтобы подождать ее, но было ясно, что ее тысячи и Тысячи обязанностей не позволяли ей уйти, и поэтому он, Гершт 07769, продолжал ждать, канцлер могла приезжать в Кану, когда бы она ни пожелала, ему был нужен только знак от нее, и он снова выходил ей навстречу, и на этом Флориан заканчивал письмо, складывал его вдвое, вкладывал в конверт и надписывал, и по выражению лица Джессики, когда он относил письмо на почту, казалось, что она рада снова видеть Флориан, потому что я думала, что ты никогда не вернешься, сказала она, затем она взяла конверт, прочитала имя адресата и ничего не сказала, и только улыбнувшись, подмигнула Флориану, и словно герр Фолькенант почувствовал это подмигивание, потому что в этот момент он тоже крикнул из задней комнаты: ну что, Флориан? Опять Берлин? Потом, когда они вернулись домой, герр Фолькенант заговорил об этом за ужином: «Джессика, тебе тоже кажется, что Флориану нужно к врачу?» И когда Джессика отмахнулась от вопроса, он добавил, что, по его мнению, будут проблемы, вот увидишь, такие безумства сами собой не проходят, и я ещё раз говорю тебе, что Флориан на этом не остановится. Я понимаю, что происходит, я каждый день вижу на почте достаточно людей. Когда кто-то начинает вести себя странно, это не прекращается, вот увидишь, то же самое будет и с Флорианом». Но Джессика просто рассмеялась, ну правда, как можно такое думать? Флориан такой славный мальчик, он не сумасшедший, ничего такого, он просто немного странный, и, ну, почему, — она повернулась к Фолькенант, — ты думаешь, он единственный в Кане, у кого проблемы? Ну, признаю.
  В этом ты права, Волкенант рассмеялся, и на этом разговор о Флориане завершился, и теперь они действительно серьезно занялись ужином, сегодня вечером они праздновали, потому что познакомились ровно девять лет назад, и они всегда отмечали это событие одинаково. Джессика запекла в духовке целую курицу, до хрустящей корочки, сначала они выпили шампанского, затем после ужина, в гостиной, хорошую бутылку рейнвейна, и сегодня то же самое произошло, вино было как следует охлажденным, Волкенант купил его вчера и поставил в холодильник, это был чудесный вечер, они откинулись на диване-кровати, держа в руках точеные бокалы для вина, которые они использовали только для таких праздников, как сегодня вечером, Джессика закрыла глаза и сказала: знаешь, Хорст, я счастлива, я счастлива с тобой, мне нравится моя работа, мне нравятся люди, наши сбережения в банке растут, может быть, года через два мы сможем обменять Форд, мой дорогой, я больше ничего не хочу — правда, ничего А иначе? Волкенант ухмыльнулся ей, и когда они вошли в спальню, Волкенант бросился на неё; Единственное, что Джессике не нравилось в ее муже, так это то, что он не заморачивался с носками, хотя они жили вместе как супружеская пара, он все равно просто разбрасывал носки где попало, и она терпеть не могла эти свернутые носки, разбросанные где попало, как-то это ее отталкивало, иногда она и сама жаловалась: знаете, это просто так... так... ну, как бы это сказать, это одна из тех вещей, которые могут заставить человека почувствовать себя разочарованным, ну, но не было смысла говорить с ним об этом, потому что Волкенанту было все равно, для него это была мелочь, не заслуживающая внимания, только вот, ну, для Джессики это имело значение: если бы он мог что-то сделать с этими носками, раз они жили вместе как супружеская пара, ее счастье было бы полным, но она все равно была счастлива, хотя и упрекала его: но ради этих разбросанных носков он был бы идеальным мужем, тем не менее, она никогда не осмеливалась выдать ему, что на самом деле ее беспокоило то, что эти носки всегда пахли ногами, когда Фолькенант их сняла, она перепробовала все, она купила всевозможные антиперспиранты, но ни один из них не помог, что мне делать, вздыхала она своей матери в Йене во время того или иного визита, когда они были одни, ничего не помогает, Хорст как раз из тех, у кого потеют ноги, вот как оно есть, ну, моя девочка, утешала ее мать, ты никогда не найдешь мужчину без изъяна, и я сама всегда считала, что Хорст один из лучших, о, я тоже так думаю, Джессика засмеялась, и это было все, она
  смирилась с тем, что решения нет, и жизнь продолжалась, как она всегда любила говорить, и жизнь действительно продолжалась, хотя Флориан некоторое время не приходил на почту, думая, что если письмо приходит из Берлина, то почтальон принесет его ему, если он не будет каждый раз ходить на почту, чтобы проверить, что также означало, конечно, что его надежды получить ответ несколько уменьшились, Флориан понял, что мировые лидеры не могут решить эти проблемы сразу; ему нужно было быть более терпеливым, как бы трудно это ни было; кроме того, он тоже прекрасно понимал, что самое главное — не то, получит ли он сам ответ или нет, а то, что будет делать канцлер в этой чрезвычайной ситуации; он уже некоторое время следил за заседаниями Совета Безопасности ООН в интернете, и хотя он не понимал английского, с помощью Google Translate он мог более или менее понять, что и когда происходит; и пока ему не попадались темы, которые бы указывали на то, что предложенные им вопросы вносятся на обсуждение; и, конечно, возможно, что всё это происходит за закрытыми дверями, более того, дело может быть уже на ранней стадии подготовки, и эта возможность его успокаивала; более того, в один из выходных, когда он сидел на своей скамейке у Заале, ему пришла в голову мысль: а что, если герр Кёлер исчез именно потому, что в Нью-Йорке по этому вопросу допрашивали Адриана Кёлера, а не его? Он вскочил, и вдруг... все это казалось таким рациональным, да! он ударил кулаком в воздух, вот и все! и он ударил кулаком воздух еще раз, и маленькая певчая птичка в листве каштана, испугавшись, метнулась прочь, Флориан вскочил, и вдруг он понял что и почему, о, почему он раньше об этом не подумал?! и он лихорадочно направился к гандбольному полю, потом вернулся и пошел по узкой дорожке, ведущей к маленьким садовым участкам, как я мог быть таким глупым?! он покачал головой от радости, и с каждым шагом он все больше убеждался, что это единственное объяснение: герр Кёлер оказался более подходящим, чем он сам, для того, чтобы объяснить все лицам, принимающим решения, ну конечно, это был герр Кёлер, а не он, потому что что он, Флориан, знал об этих вещах, все, что он сделал, это почувствовал наличие проблемы; Конечно, настоящим экспертом был герр Кёлер, и, более того, Флориану пришло в голову, что, когда он видел герра Кёлера в последний раз, тот сказал что-то вроде:
  «с этого момента он будет всем управлять», ну, и теперь все
  предстал совершенно в ином свете, с лицом, сияющим от облегчения, от освобождения, Флориан помчался обратно в город, и он мог только сказать знакомым людям, с которыми он пересекался, что никаких проблем нет, все в порядке, теперь все могут успокоиться, дело в надежных руках и так далее, что, конечно, никому не казалось бессмысленным, разве что Флориан окончательно сошел с ума или наконец женился, потому что эти люди в большинстве своем придерживались мнения, что единственная проблема Флориана в том, что у него нет жены, мужчине нужна жена, герр Генрих анализировал ситуацию остальным в буфете Илоны, где он был чем-то вроде распределителя рабочих мест: он мог иногда устраиваться на черный рынок для людей на Хартц IV с 25-процентной надбавкой, и поэтому он был там в довольно большом почете; Молодой, крепкий мужчина, такой как Флориан, без женщины – это даже не мужчина, и это приведет к чему-то плохому, сказал он, и он сказал это и сейчас, когда Флориан вбежал, и, запыхавшись, заявил: все могли бы успокоиться, он понял, что происходит, и уже выбежал, его схватили, вмешался Хоффман и быстро огляделся, чтобы проверить, все ли поняли шутку, и они поняли, потому что завсегдатаи покатывались со смеху, как один, Илона только улыбалась за стойкой, обычно она почти не участвовала в разговоре, предпочитая слушать, иногда вставляя комментарий о том или ином, но очень редко, это была не ее работа развлекать клиентов, как всегда говаривал ее муж, а скорее проводить границу того, до чего они могут зайти, потому что граница должна была быть проведена, потому что иногда пиво лилось слишком плавно, особенно в дни зарплаты, и это сказывалось, истории немного выходили из-под контроля, и Илоне приходилось остудить разбушевавшегося атмосфера с более трезвыми предложениями, но одного или двух таких замечаний всегда было достаточно, потому что Илона была святой в глазах завсегдатаев, как только она говорила, ее желание исполнялось, Илона была здесь звездой, Хоффман часто говорил это хорошо и громко, так, чтобы человек, о котором он говорил, тоже слышал его, даже если бы электричество было отключено, мы все равно могли видеть в ее сияющем свете, за что все поднимали бокалы и пили за нее, пили за Илону, пили за этот островок мира, который был поистине единственным светом в их жизни, и хотя они называли Илону своей королевой, которая, конечно, совсем так не думала, она знала, что ее клиенты любят Grillhäusel, но ей было достаточно знать, что ее клиенты довольны, это было ее целью, бизнес продолжался, он не
  приносить много, но этого хватало, чтобы выжить в этой ужасной безработице, когда она приехала сюда из Трансильвании, чтобы выйти замуж: задача была ясна, сначала они переоборудовали дом ее мужа, расположенный в небольшом поселении на окраине Каны, в пансионат, точнее, верхний этаж, а сами переехали на первый этаж и жили в одной комнате с прилегающей кухней и ванной, и поначалу это казалось хорошей идеей, но потом из Хоххауса начали съезжать вьетнамцы, и никто не мог поверить всем тревожным сообщениям о банкротстве Фарфорового завода, но именно это и произошло, и из многих тысяч работников осталось всего несколько сотен, никто этого не ожидал, не говоря уже об Илоне и ее муже, они думали, что эти колоссальные перемены принесут не банкротство, а процветание, потому что, по правде говоря, Фарфоровый завод и раньше, до перемен, не был таким уж блестящим, но теперь в любой момент с Запада мог прийти крупный инвестор, все об этом думали, по крайней мере Илона и ее муж некоторое время думали так же, но никто не приехал с Запада, мало того, все, кто мог, уехали из Каны, так что пенсия едва функционировала; чтобы твердо стоять на своих двух ногах, им нужно было что-то другое, и вот тогда Илоне пришла в голову идея Грильхойзеля, это поставило бы их на прочную основу, или, как она сама выразилась, восемь надежных бетонных колонн, потому что эта хижина простоит какое-то время, успокаивали друг друга дома Илона и ее муж, и это было правдой: как только один клиент переставал посещать Грильхойзель из-за внезапной болезни или смерти, появлялся другой, из ближайшего района, и таким образом число клиентов оставалось более или менее стабильным, ровно настолько, чтобы Грильхойзель оправдал вложенные ими силы, как выразилась Илона, чтобы они могли сводить концы с концами, а в последние несколько лет также начал расти туризм, и поэтому теперь им стоило подумать о том, чтобы сделать некоторые улучшения дома, чтобы они могли сдавать комнаты не только рабочим, но и туристам, конечно, им нужны были для этого деньги, и они старательно копили, еще два года, сказал муж Илоны, и мы закончим красные, но они не вышли из красного, потому что появление волков изменило все, потому что теперь все говорили не об одном волке, а о волках, новости о других нападениях также распространялись, люди проклинали Бранденбург, они проклинали Баварию, поляков и чехов, они проклинали полицию, они проклинали государство
  правительство, но больше всего они проклинали НАБУ — о существовании НАБУ узнали только после первой атаки, но затем НАБУ быстро стал главной мишенью жителей Каны, ну, НАБУ и евреи, объявили героя Бурга, когда он наконец объявился, потому что никто не видел его следов две недели, именно столько времени ему и нужно было, ровно столько, сказал он, но по крайней мере теперь он знал, что эти чернильнобрюзгивающие писаки и волки, это одно и то же, на что товарищи посмотрели на него, непонимающе, а лицо Босса стало красным как паприка: что, опять это, какого хрена ты не понимаешь?! неужели ты не понимаешь?! и он развел руки, и: нет, ответом было немое молчание, потому что они действительно не знали, о чем он говорит после этих двух недель; «Я думаю, товарищи, — раздраженно сказал Босс, — что это заговор, и речь идет не о каком-то придурке в толстовке с бог знает каким количеством сообщников, которые беспорядочно распыляют краски по этим стенам Баха, а о нападении, и знаете ли вы против кого и против чего?!» Он переводил взгляд с одного на другого, но по их лицам можно было прочитать только то, что они ждут от него ответа. Ответа, однако, не последовало. Хозяин лишь махнул им рукой, допил пиво и, не сказав ни слова, покинул Бург, так сердито хлопнув входной дверью, что эхом разнеслось по всему кварталу. Фрау Хопф села в постели, испуганная, и не могла заснуть около получаса, уверенная, что услышала выстрел, но Хозяин уже был впереди, общая ситуация была ему ясна, и, конечно же, он потерял терпение. Он объяснил Флориану в «Опеле», всё ещё моргая от сонливости, что Хозяин разбудил его чуть позже пяти утра, сказав: поехали, есть работа, но работы нет. Флориану пришлось остаться в машине, когда Хозяин вышел в Айзенахе перед Баххаусом, и он провёл указательным пальцем по стене по обеим сторонам вход, где, несмотря на уборку, граффити «МЫ» все еще можно было различить спустя столько времени, пусть и смутно, а также некоторые детали ВОЛЧЬЕЙ ГОЛОВЫ, Босс что-то пробормотал себе под нос, затем вернулся в машину, и они поехали кататься по городу, и как только Босс увидел первого бездомного, он резко ударил по тормозам, выскочил из «Опеля», схватил мужчину за шиворот, тряс его снова и снова, затем прижал бездомного к стене, где тот спал, и прошипел ему в лицо: «Я убью тебя, ублюдок, если ты не ответишь мне честно, в
  на что бездомный только испуганно моргнул и попытался кивнуть, показывая, что ответит честно, Босс зашипел на него: ты что-нибудь знаешь о распылителе?! что, я, кто?! бездомный захныкал, поэтому Боссу пришлось объяснить: распылитель, который изуродовал вход в Баххаус, блядь — его; его? Я ничего не знаю, бездомный покачал головой, я только слышал, что ... что?! что ты слышал?! Босс тут же сжал горло, ну, ну, ну, что Франци, австриец, видел его, сказал несчастный и попытался перевести дух, но без особого успеха, потому что ему уже задали следующий вопрос: кто, блядь, кто его видел? на что он смог только ответить: ну, это, это, тот преступник, так где же этот австриец Франци? Следующий вопрос налетел сверху — вон там, у церкви, — выдавил из себя бездомный, указывая взглядом направление, и Босс понял, о какой церкви он думает, он отпустил его и оттолкнул, как тряпку, и через несколько минут уже сжимал горло другому: ты что, Франци?! я, я, что за черт...?! это правда, что ты видел того краскопульта, который изуродовал вход в Баххаус два года назад?! да, отпусти меня уже, и Босс ослабил давление, но не отпустил окончательно, он наклонился к его лицу: это был ты?! конечно, нет, ответил испуганный мужчина, тогда кто это был?! это был мужчина, мужчина?! что за мужчина, чёрт возьми?!
  ну, типа... мужчина в куртке, последовал ответ, на что Босс отпустил его, похлопал по лицу и сказал спокойным голосом: если вы опишете мне, как именно он выглядел, вы получите один евро, и это вызвало лавину, потому что к тому времени, как бездомный закончил говорить, распылитель был в зеленой ветровке, берете и новеньких кроссовках, и они вернулись в машину и поехали на следующий угол, кто знает, как быстро распространилась новость, потому что уже появился следующий бездомный, и он сказал им: ах, этот Франци вечно пьян, не верьте ни единому его слову, потому что распылитель выглядел лет на двадцать или двадцать два, с обесцвеченным белым ирокезом, в очках, обвивавших уши, и он посмотрел на них через открытую дверцу машины и протянул ладонь, затем они еще некоторое время его допрашивали, затем снова покружили, они вернулись на церковную площадь, но тут выскочила четвертая фигура перед ними на большой скорости ехала пожилая женщина, и когда она увидела, что машина тормозит и кто-то наклоняется
  из опущенного окна машины, она отступила на несколько шагов назад, чтобы подтянуть к себе ближайшую продуктовую тележку, и крепко сжала тележку, говоря: пусть меня ударит молния, если это не мужчина лет тридцати пяти, в маске, маске, ну, продолжай, Босс еще немного опустил стекло машины, да, маска, продолжила она, какая-то черная или темная маска, какую носят грабители банков, знаешь, и он шел так медленно, что я едва слышала его, когда он проскользнул мимо меня, как раз в этот момент я проснулась, потому что я спала там внизу, я точно помню, сказала она, я спала на маленькой площади над музеем, знаешь, на одной из скамеек, и вдруг кто-то проскользнул мимо меня, не издав ни звука, но, конечно, я проснулась, я сказала себе: черт возьми, Розалинда, что это было, черт возьми, так что я наблюдала за всем этим, чтобы увидеть, что он делает, потому что он написал слово БОГ очень крупно, потом он нарисовал морду этой собаки, я сказала себе: Розалинда, будет большой бардак, и так было — ну, хватит пока, бабуля, убирайся, — перебил ее Босс, — беги теперь и получи себе какое-нибудь гребаное лечение, — и сунул ей в руку десять центов, на что женщина вытянула лицо, подняла монету, словно плохо ее видела, потом с яростью посмотрела на Босса, но он уже закрыл стекло «Опеля» и свернул с площади, — мы их тоже в лагеря посадим, — процедил Босс сквозь зубы и ускорился, одной рукой выбил из пачки сигарету, сунул ее в рот и прикурил в углу рта, наклонив голову набок, чтобы дым не попал в глаза, но он уже попал, поэтому он начал моргать одним глазом и продолжал ругаться, но только про себя, как будто Флориана тут и не было: «Я этим ничего не добьюсь, черт возьми, они вообще ничего не видели, и он ударил по рулю, затем, в ответ на вопрос Флориана, откуда они вообще узнали? Босс рявкнул: они ни хрена не знали, потому что эти ублюдки знали только того, кого мы ищем, очевидно, копы уже рыскали здесь и задавали вопросы, и местные тоже; это объясняет, как они знали, кого мы ищем, сказал Флориан, но я все еще не понимаю, как новость так быстро распространилась среди них, ах, Босс отмахнулся от него, и снова опустил стекло на ширину ладони, чтобы стряхнуть пепел с кончика сигареты, они не узнают такие вещи друг от друга, но они чувствуют , когда тебе что-то от них нужно, они всегда чувствуют, когда есть шанс подоить неудачника, объяснил Босс,
  потому что у них все еще есть инстинкт жизни, и он действует только в одном направлении, в направлении запаха денег, ну, все идет в этом направлении, если вы понимаете, о чем я говорю, но я просто не знаю — лицо Хозяина потемнело, как будто он думал о чем-то другом, но все равно хотел закончить свою мысль — я не понимаю, почему их не убирают, мусоровоз каждый день приезжает, не так ли?! ах, ладно, оставим это, заключил он, и они выехали на А4, хотя на развязке Эрфурта они не поехали прямо, а свернули на А71, Флориан не решился спросить, зачем они едут в Эрфурт, и направляются ли они вообще в Эрфурт, но они поехали в Эрфурт, было еще очень рано, Босс посмотрел на часы, он остановил машину на заправке Aral, и они сели выпить кофе, ну, это точно не кофе Надира, черт с ним, заметил Босс после первого глотка, и с отвращением отодвинул кружку, но дальнейшего разговора не последовало, Флориан не хотел его беспокоить, так как видел, что Босс действительно о чем-то задумался, они сидели довольно долго, Флориан съел сэндвич, Босс не хотел, он все время поглядывал на часы, и ему все время хотелось вытащить сигарету из пачки, а затем он снова и снова клал пачку обратно в карман, наконец он встал и сказал Флориану подождать здесь, ему нужно было кое о чем позаботиться, он не хотел говорить, о чем именно, хотя на этот раз это было как-то связано с Флорианом; Босс был раздражен, вынужденный ждать так чертовски долго, сидя рядом со своим холодным кофе на заправке Aral, и это было из-за Флориана, потому что Босс был не слишком доволен тем, что случилось с этим синоптиком Кёлером, не потому, — объяснил он позже товарищам в те выходные, — не потому, что то, что, черт возьми, с ним случилось, было таким уж важным, а потому, что ему не нравилось, когда в городе происходили такие вещи, о которых они не знали, и именно поэтому, как только Босс добрался до бокового входа большого здания, он набрал определенный номер телефона и сказал в трубку, это я, — сказал он, — и через две или три минуты вышел молодой человек в кроссовках, джинсах, светло-голубой ветровке с белыми полосками, обе руки в карманах, его куртка слегка распахнулась на груди, так что была видна надпись на футболке ниже, которая гласила: Альбукерке, а под ним, более крупными буквами, РИО-ГРАНДЕ; Этот человек и Босс пошли к той стороне здания, где были припаркованы только полицейские машины, и тогда Босс спросил его: что ты знаешь? и человек посмотрел на него испытующе некоторое время, затем он
  ответил очень высоким и приглушенным голосом: правда в том, что они ничего не знали, ничего?! Брови Босса подскочили вверх, по сути, ничего, мужчина развел руки в стороны, а Босс был полон ярости и кричал: Мне пришлось ждать этого несколько недель?! Вот почему я должен был приехать сюда на рассвете?! Почему, черт возьми, ты не мог сказать мне этого по телефону?! и он повернулся на каблуках, но все равно крикнул в ответ мужчине: ты бы мог пристрелить этого чертового заправщика Aral, его кофе такой отстой, что он заслуживает виселицы, но он не стал дожидаться ответа, хотя мужчина что-то сказал, хотя, возможно, просто в воздух, Босс покинул парковку, он вернулся к Aral на углу Кранихфельдерштрассе, он жестом пригласил Флориана выйти, и они уже мчались обратно по A71, дороги были в определенно хорошем состоянии, и не только здесь, вокруг Эрфурта, но и почти во всей Тюрингии, люди уже не помнили катастрофических условий, которые когда-то царили на этих асфальтовых покрытиях, они уже не помнили опасно широких решеток на дороге, выбоин и канав, образовавшихся после заморозков, обрушившихся обочин, канавы и рытвины, вырытые в асфальте в летнюю жару колесами грузовиков, точно так же, как никто не помнил, как им приходилось ездить тогда, потому что Главное было не наехать на одну из этих выбоин или не быть смытым на рваный, рассыпающийся край дороги, водители постоянно хватались за руль, резко тормозили или ускорялись, делали неожиданные повороты, и, конечно же, было бесчисленное количество аварий, потому что невозможно было обращать внимание на сто вещей одновременно, хотя все изменилось довольно радикально в новую эпоху, это нужно было признать, отмечали жители Каны, более того, даже Хозяин произносил хвалебные слова, и он знал, о чем говорил: я знаю, о чем говорю, говорил он, потому что это была смертельная гонка, черт возьми, смертельная гонка каждый раз, когда ты садишься в машину, но мы приняли это так, как будто это было предписано Верховным Советом Товарищей, теперь все стало лучше, даже Хозяин это признал, и люди привыкли к тому, что асфальт хороший, и поэтому теперь люди принимали это как должное, и они были рады проклинать одностороннее движение, пока ремонт тянулся, потому что ремонт все еще тянулся без объявления даты начала и окончания, так же как и на А88, ремонтные работы никогда не объявлялись, это была дорога, которую Босс и его команда использовали чаще всего, хотя бы из-за ее назначения, как иногда замечал Босс, и подмигнул Флориану, который
  не понимал, к чему он клонит, он вспомнил, что раньше у Опеля был другой номер, тоже с цифрой 88, потом пару лет назад его пришлось поменять, но он тогда не понял, и сейчас не понял, он попытался спросить об этом Босса, но Босс наклонился к нему в лицо, молча ухмыляясь, и только сказал: готов поспорить, блядь, что ты даже азбуки не знаешь, но Флориану это не помогло, Босс, похоже, определенно наслаждался тем, что он такой идиот, этот ребенок такой идиот, товарищи, говорил им Босс, размахивая сигаретой, пусть и изредка, но когда настроение было получше: он никак не может понять, что такое 88, бляди, хотя во многих других вещах его ум острый как бритва, физика, вселенная и тому подобное, а теперь вот он сидит рядом со мной и пытается понять наружу, и нет-нет, он не может в этом разобраться, потому что это гигантский младенец, который не может понять ничего, кроме физики или вселенной, и Босс выпустил дым и заключил разговор с выражением лица, которое выдавало, что медленное понимание Флориана его не только не беспокоило, но как будто все это забавляло, и да, в общем-то, его забавляло, какой этот Флориан был странный персонаж, и была какая-то гордость от того, как он, Босс, несмотря ни на что и по-своему, любил этого неуклюжего недоумка, потому что он такой и есть, неуклюжий недоумок, я знаю, но это я вытащил его из этого гребаного Института, я его воспитываю, и в любом случае он все еще развивается, и вы увидите — Босс оглянулся на своих товарищей — когда-нибудь он нам пригодится, потому что я воспитываю из него патриота, черт возьми, ну, и они выпили за это, а Флориан все время задавался вопросом, когда об этом зашла речь, что, черт возьми, подразумевается под этой цифрой 88, сначала, конечно, он подумал, что это двойной знак бесконечности, хотя понятия не имел, что это может быть за двойная бесконечность: конечно, размышлял он, если мы перевернем цифру восемь на одну сторону, то она станет знаком бесконечности, но тогда почему одна цифра восемь расположена над другой?
  Две бесконечности, хм-м, интересно, подумал он, хотя и знал, что это не то направление, которое, скорее всего, приведёт его к Боссу; он предположил, что Босс не станет так интерпретировать две восьмёрки, но всё же, что бы это могло быть, и почему Босс упомянул алфавит? Всё это казалось таким непонятным, лучше обо всём забыть, подумал Флориан, в этом нет никакого большого смысла, он выяснит позже, в конце концов Босс откроет его, но Босс не открыл, более того
  он серьезно разозлился на него, когда они вернулись из Эрфурта, как и до того, как Флориан вышел из машины, чтобы открыть ворота для Опеля, он сказал: Босс, если вы хотите что-то сделать из-за меня в Эрфурте, не делайте этого, потому что есть решение, и он описал его, и пока он говорил, его взгляд сиял от энтузиазма, лицо Босса совершенно потемнело, пока он не взорвался: ты и вправду такой идиотский мудак, к черту все, это невозможно, спустись уже на землю, потому что все это всего лишь выдумка твоего собственного беспокойного ума, а Совет Безопасности ООН, какой Совет Безопасности?! ты вообще нормальный, блядь?! и он начал трясти Флориана одной рукой, а Флориан вцепился в ремень безопасности и опустил голову, и он ярко-красный, хотя он был бы более чем счастлив объяснить дальше, что да, он понял, где находится герр Кёлер; Он больше не смел говорить, он только ждал, когда наконец сможет выйти из машины и пойти к воротам, чтобы не получить еще больше, потому что ты получишь то, что заслуживаешь, черт с ним, Босс высунулся из окна машины, если ты не прекратишь этот безумный бред, ты получишь, и ты знаешь, что произойдет, и, конечно же, Флориан знал, он открыл ворота, Босс въехал во двор, он закрыл ворота, а собака на цепи залаяла на него с пеной у рта, затем, не попрощавшись и даже не обернувшись, Флориан улизнул в Хоххаус, хотя семи этажей было достаточно, чтобы немного успокоиться, так как уже на седьмом этаже Флориан понял, что он явно выступил со своим объяснением не в самое подходящее время, и действительно, это было не самое подходящее время, потому что Босс был очень занят чем-то другим — а именно, Босс был очень занят тем, что он обнаружил связь, хотя сделать следующий шаг было не так-то просто, более того, это было чертовски сложно, признал Босс сквозь зубы, но сделать следующий шаг он должен, потому что там, где была связь, было и объяснение, только он не мог его найти, а именно он смог это сделать только когда в среду, после того как они закончили кое-какие дела в Рудольштадте и возвращались в Кану, они свернули с А88 в сторону города, и Босс посоветовал им не ужинать в этот день по отдельности, а вместо этого съесть что-нибудь горячее и пряное в ресторане «Панда», и как раз там они нашли Фрица, который жестом пригласил их сесть рядом с собой, затем он наклонился к Боссу и прошептал ему на ухо, что искал его по крайней мере час, но так как он не смог зарядить
  его мобильный, он не мог ему позвонить, а это было важно, потому что он раздобыл какую-то важную информацию, на что Босс лишь кивнул головой, что им лучше поговорить на улице, они оба вышли на улицу, и Флориан заказал кисло-сладкий суп и блюдо из длинной лапши под названием «Сто сияющих лотосов». Флориан умел есть и очень любил острую пищу, только, конечно, цены в «Панде» не были рассчитаны на его кошелек — не то чтобы он не мог заходить сюда время от времени, он мог, но не регулярно, нет, этого он не мог делать, потому что пособие Hartz IV и девяносто евро, так называемые карманные деньги, которые Босс выплачивал ему наличными каждую неделю, не позволяли этого, и более того, Флориан копил, он всегда копил деньги на что-то, теперь, с тех пор как Босс не разрешил ему машину, он мечтал о новом ноутбуке, потому что его HP часто ломался, и он никогда не знал, в чем проблема, что ему нужно было сделать. делать, иногда он даже не мог перезагрузить его, тогда он ждал пару часов, он пробовал все, он вытаскивал кабель зарядки и снова подключал его, он нажимал клавиши на клавиатуре, он пытался сделать все по-другому, и как раз когда он был готов сдаться, машина внезапно оживала и начинала работать снова, ну, но жизнь с таким ноутбуком была неопределенной, поэтому ему нужен был новый, ну, не совсем новый, но ноутбук в хорошем состоянии, на который он был в довольно хорошем положении, потому что он уже накопил 210 евро, ему еще нужно было добраться до 260 или 280 евро, и тогда он говорил с Боссом, так что для Флориана жизнь начинала показывать свою более солнечную сторону, он считал исчезновение герра Кёлера практически решенным, фрау Рингер полностью выздоровела, только ее прежний голос не вернулся — он бы не сказал, что он стал ниже, у него всегда был какой-то глубокий тон, вместо этого его тембр изменился, каким-то образом он был резче, хрипловатее — депутат навещал его все чаще, если лифт работал, а если не работал, он звал Флориана вниз, фрау Хопф, казалось, все более явно любила его, его любили и у Росарио, и у Илоны тоже, если он случайно заходил в буфет, его сердце теплело от приветствий тех, кто там сидел, и теперь он чувствовал новый ноутбук в пределах воображаемого расстояния, так что он чувствовал повод для беспокойства, только если ему приходилось проходить мимо Остштрассе, он старался избегать этого района, если мог, хотя иногда ему все же приходилось проходить мимо него, и тогда он чувствовал, как боль пронзает его, хотя он даже никогда не
  посмотрел вниз по улице, он просто быстро промчался мимо и пошел дальше в Альтштадт или к фрау Рингер или к Росарио на заправке Арал, чтобы посмотреть, нет ли там какой-нибудь работы, или теперь он все чаще заходил к фрау Хопф, в последнее время он тоже стал заглядывать туда, если ему больше нечего было делать, было приятно там находиться, и фрау Хопф не удивилась, она включила свет в комнате для завтрака, усадила его и поставила перед ним кофе, или чай, или прохладительный напиток, все, что попросил Флориан, и они болтали — в основном о волках — потому что фрау Хопф, как и другие местные жители, теперь говорила о них во множественном числе, и это было странно, потому что это была также новость от Фрица, когда он прошептал на ухо Боссу: они снова здесь, кто?! Босс отстранился, как только его коснулось гнилое, вонючее дыхание Фрица, но Фриц снова приблизился к его уху и сказал: ну, что еще?! как ты думаешь?! а тот кивнул и развел руки в стороны, показывая, что, ну, Босс, должно быть, уже знает, нет, черт возьми, понятия не имею, говори яснее, и о чем вы вообще тут шепчетесь?! на что Фриц слегка обиделся и выпрямился: ну, волки, холодно сказал он и мизинцем ткнул место выпавшего глазного зуба, ну, а они что?!
  они снова здесь, целая стая, где?! заорал Босс, люди видели их в Шпиценберге, их даже, предположительно, фотографировали, когда они появились прошлой ночью, но Босс не стал дожидаться, чтобы услышать о том, что произошло прошлой ночью, потому что вот, как он понял, и было объяснение: план состоял в том, чтобы стереть с лица земли все немецкое пандемией, но сначала на них спустили волков, чтобы вселить в них страх, потопить в хаосе все, что было Тюрингией, Германией, цивилизацией, огородить их, а затем выгнать, захватить их жизненное пространство, чтобы они ждали вечера, дрожа, и слышали из-под одеял, как где-то рядом, и все ближе, вой волков — части бесконечного списка гудели в голове Босса к тому времени, как он добрался домой, когда он распахнул ворота настежь и вскочил в «Опель», и даже забыв бросить что-то собаке, он так быстро выехал из ворот на Кристиан-Эккардт-штрассе, что Он проехал уже треть пути до Йены, прежде чем понял, что едет не в том направлении. Он развернулся, как только смог, нажал на газ и даже не взглянул на спидометр — «Опель» мог это выдержать, — и теперь мчался через Кану в противоположном направлении, к Орламюнде. Когда он замедлил ход,
  тормоза машины взвизгнули, его чуть не ударили сзади, он опустил стекло и заорал на человека, который чуть не врезался в него сзади: ты идиот, я тебе глаза выколю!! ты что, слепой?!! и он свернул на обочину, его тело покачивалось взад-вперед за рулем, и он выдыхал воздух и дышал с трудом, потому что знал, что решение было здесь, он знал это, теперь он понял, единственное, чего он не знал, так это куда, черт возьми, он идет, подумал он: единственное, что я не знаю, куда, черт возьми, я еду на этой проклятой дороге, его сердце колотилось так яростно, что он едва слышал сирены, ни когда полицейская машина с мигалками остановилась рядом с ним, и ему было все равно, что копы будут его ругать, он подул в алкотестер, он не знал этих лично, поэтому заплатил штраф, а затем он снова оказался на дороге в сторону Орламюнде, где ему снова пришлось остановиться, затем он свернул на первую попавшуюся маленькую парковку, закурил сигарету дрожащими руками и громко сказал себе: ах, нет, они не приедут с беспилотниками, и они не отравляют уэллс, ах, конечно, нет! Они посылают волков, на какое-то время, потому что на какое-то время они посылают только эти гримасничающие орды, но возникла проблема с полученной им информацией, потому что Фриц поверил сплетням о волках, обычно люди могли рассказать ему вещи, и он всегда был сообразительным, он никогда этому не верил, но сегодня кто-то принёс именно эту новость, и Фриц совершил ошибку, поверив им, хотя ему не следовало, и он узнал об этом только после того, как столкнулся с Боссом, а затем сам пошёл по L1062, чтобы поговорить с привратником в Штрёсвице — информация якобы пришла от него, только оказалось, что информация, к сожалению, пришла не от него, он ничего об этом не знал, привратник покачал головой, он вообще ничего об этом не знал, потому что сам даже не смог бы ничего сказать, поскольку, кроме того одного волка, который напал на супружескую пару, были Никакой волчьей стаи здесь с тех пор не было... но он сам даже ни с кем не встречался, кому бы мог это рассказать, послушайте, сэр, объяснил он Фрицу, который заметно нервничал, я не был в городе по крайней мере неделю, мне не очень нравится дышать одним воздухом с вами всеми с тех пор, как город продали туристам, раньше всегда стояла вонь Фарфорового завода, теперь вонь туристов, ну, лесник пристально посмотрел в глаза Фрица, и тот заставил их странно сверкнуть:
  будьте откровенны, я даже не знаю, что я ненавижу больше, застарелую вонь Фарфорового завода или вонь от сегодняшних туристов, но одно несомненно, я ненавижу всех вас, кто сделал это таким отвратительным, так что, нет, сказал он, он был в городе совсем недавно, в прошлую субботу, чтобы купить кое-какие необходимые вещи, в любом случае он бы описал себя - он все время бросал взгляд на Фрица - как человека, чьи потребности были невелики: немного хлеба, немного пива, он прекрасно обходился без какой-либо цивилизации, бояться следует не волков, а орд туристов, вот чего я бы боялся, если бы меня вообще волновало, что там происходит, но мне все равно, как вы сами можете догадаться, и с этими словами он отвернулся от Фрица и, оставив его там, пошел обратно в свой дом; Разговор состоялся перед воротами, потому что он пустил этого типа только до ворот, он его хорошо знал, как и всю шайку головорезов, все они были тяжелобольными типами, полиция время от времени на них нападала, лесник ворчал, возвращаясь в свой дом, но они все равно вырастали снова, как грибы, и что же такого удивительного в грибах, они ведь на то и грибы, они всегда снова вырастают, он даже не понимал, заметил он, оказавшись внутри, своей жене: почему все так удивляются, что эти нацисты снова вернулись, история повторяется, разве не так говорил Маркс? им следовало бы уделять Марксу больше внимания, он сел за стол и допил кофе, потому что они как раз допивали кофе, когда позвонили в дверь, можете выбросить Маркса в окно, он откинулся на спинку стула, за исключением нескольких вещей, которые он сказал, потому что мы ожесточились, и с тех пор, как мы вышвырнули Маркса, мы и дальше будем ожесточаться, я вам говорю, сказал он ей, затем замолчал, его жена не ответила, как и в другие времена, в доме Ревирфёрстеров обычно было мало разговоров, они говорили только в случае крайней необходимости, кроме того, женщина не соглашалась с мужем относительно Маркса, потому что, по ее мнению — которое она высказала только один раз за время их брака, но все же высказала один раз, — что, по ее мнению, лучшим применением Маркса было бы взять оба тома «Капитала» — роскошное издание в хорошем твердом переплете —
  и поразить каждого из них, но на самом деле, каждого члена руководства Социалистической Единой партии Германии, погибшего вместе с ней во время великого воссоединения, потому что они уничтожили нас, потому что они продали нас за одну немецкую марку, потому что они оставили нас в
  крениться, пока они спасали свои шкуры, таково было ее мнение о Марксе, и вот вам великое объединение, по сути ничего не изменилось, потому что по сути ничего никогда не меняется: они уничтожали леса, убивали животных направо и налево, они делали это тогда и они делают то же самое сейчас, а пчелы?! пчелы?! им придется заплатить ад, сказала она; Это было ее мнение, и она никогда больше об этом не упоминала — Фриц бросился обратно в Кану и в панике стал искать Босса, никто в Бурге не знал, где он, даже Флориан, с которым Фриц столкнулся у Илоны, а Босса даже не было дома, Фриц задумался, хотя он не был склонен к мрачным размышлениям, но сейчас он определенно был напуган до смерти, и именно так он это выразил, когда вернулся в Бург и рассказал им, что происходит: «Я определенно напуган до смерти, Босс собирается оторвать мне голову», но Босс не оторвал ему голову, когда появился, он просто молча смотрел на Фрица несколько секунд, его лицо было полно ярости, затем он ударил его коленом по яйцам и выбежал — затем Босс пошел домой, спустил собаку с цепи, он включил свой ноутбук и сел перед телевизором, но по своей привычке он не включил телевизор, он посмотрел на ковёр на полу, на узоры на ковре, и как часть ковра, по которой он регулярно ходил, была очевидна, потому что она изрядно потёрлась, хотя он и так не любил ковры, ему не нравилось ничего, что якобы делало место уютнее, в тот раз он приобрёл ковёр, купив дом, предварительно сдав его в аренду вместе с мебелью, и выбросил всё из других комнат и кухни, сорвал все безделушки со стен, как он сказал своим тогдашним товарищам, большинство из которых были в тюрьме или до сих пор там сидели, или же исчезли после беспорядков, Боссу не нужны были безделушки в его доме, должен быть только порядок, и этого было достаточно, потому что больше ничего ему не было нужно от жилища, которое случайно оказалось его собственным — никаких занавесок, никаких подушечек, никаких ковров, это был его девиз, но всё же в какой-то момент он позволил себе два ковра, он нашёл их рядом с дорогой в Им-Камише, они были ещё в довольно хорошем состоянии, они будут хорошо для комнаты, подумал он, потому что пол был холодным, особенно в том месте, где он всегда сидел, у стола на скамейке перед телевизором, потому что он был строг и в этом отношении, ему не нужны были никакие диваны, кушетки или мягкие кровати, сказал он, но каждый предмет должен быть сделан из дерева, поэтому он сам столярил скамейку, которая стала его диваном, затем он купил несколько использованных деревянных стульев на блошином рынке в
  Гуммельсхайн, он просто не любил ничего мягкого, я просто не люблю это, понимаете, сказал он своим товарищам в Бурге, потому что когда они
  — имея в виду новый отряд, новое подразделение, Фриц и Карин и другие, — завладели Бургом, сказал он: если я упаду в одно из этих гнилых кресел, я просто не выдержу, у меня закружится голова, и я потеряю равновесие, и остальные поняли, хотя они — хотя тоже нетребовательны — обставили свои квартиры несколько иначе, я не буду смотреть телевизор или DVD
  Сидя на скамейке, Юрген сказал, намекая на чрезмерно строгие принципы Босса, но Босс строго их придерживался, только вот эти два ковра, один из которых был с кисточками, и поначалу они его раздражали, эти кисточки действовали ему на нервы, если они каким-то образом проникали в его сознание, он решал их отрезать, но потом всегда появлялось что-то более важное, так что он довольно долго не мог избавиться от этих кисточек, теперь, однако, время пришло: он встал со скамейки, потому что понял, что настал момент, он больше не мог этого выносить, только бы убрать отсюда эти проклятые кисточки, поэтому он принес большие ножницы, отрезал их за одну минуту, затем сгреб их и закинул все это в гребаную пизду, Я закинул все это в гребаную пизду, сказал он Флориану в Опеле на следующий день, когда они отправились в на работе, он был очень расстроен вчерашним событием, но ему совершенно не хотелось говорить об этом с Флорианом, в то же время это грызло его изнутри, потому что он был решительно обеспокоен тем, что новость о волках оказалась неправдой, потому что эта новость должна была быть правдой, так что он также испытал решительное облегчение, когда несколько дней спустя — ещё не было и семи утра — кто-то позвонил в его дверь, и это был лесничий, стоящий у его двери, и он сказал, что очень сожалеет о том, что сказал позавчера, потому что новость была правдой, только это произошло не позавчера, а сегодня на рассвете, Фриц посоветовал ему рассказать Боссу, одним словом, как только он их увидел, он снял их на видео, которое также отправил Адриану Кёлеру, который тут же выложил на свой сайт, Босс напряг все нервы и не пустил Лесника добрых полминуты, тот просто стоял и смотрел на него, как будто сказать: так теперь это правда? это какая-то шутка?! затем он быстро открыл дверь и пропустил своего гостя, и с этого момента он обращался с Förster так же, как обращался с каждым гостем, он усадил его на его обычное место, принес две бутылки пива, открыл их, он нажал
  одну бутылку в руки Фёрстеру, затем он сел напротив него и заставил его рассказать ему всю историю от начала до конца: когда Фёрстер увидел волков, почему он пошел этой дорогой, был ли он один и сколько их было в стае; Мы не говорим «орда», мы говорим «стая», поправил его Фёрстер, мы говорим, что они ходят стаями, но Босс не слишком смутился этой поправкой, в другой ситуации он, вероятно, начал бы кричать, что он здесь не для того, чтобы ему читали нотации, ему всё равно, стая это, орда или стая, не сейчас, он впитал слова Фёрстера, который, к тому же, точно и подробно описал ситуацию: когда он их увидел, зачем он там был, и ещё раз, сколько волков в стае, и так далее, короче говоря: значит, они всё-таки здесь, Босс потёр ладони, он проводил гостя и тут же отправился в фитнес-клуб «Баланс» у железнодорожного переезда, его настроение было настолько сильным, что он вынужден был прекратить поднимать гантели, когда дошёл до семидесяти килограммов, он не мог поднять ничего тяжелее этого, я побежал Запыхавшись, понимаете, сказал он им позже в Бурге, когда вызвал отряд, при семидесяти килограммах я не мог сделать ни единого вдоха, и причина была в том, что я не мог сосредоточиться, потому что единственное, о чём я мог думать, была эта волчья орда, и вот оно началось, и это заявление НАЧАЛОСЬ прозвучало в головах всех собравшихся в Бурге, как будто ударил колокол, даже Карин вскочила, она почувствовала, что наконец-то они достигли исторического момента, потому что для неё было что-то угнетающе монотонное в их встречах по выходным — не из-за других членов отряда, у неё не было с ними никаких проблем, кроме них у неё больше никого не было, а потому, что то, чего они ждали годами, так и не произошло — это постоянное состояние тревоги, избавляющее от необходимости кому-либо когда-либо кричать «тревога!»: она ждала этого, и другие тоже ждали этого, только в первые часы ещё не было ясно, куда они направятся, враг невидим, объявил Босс, Итак, первое, что нам нужно сделать, это... и Карин прервала: мы должны выманить врага, на что Босс сказал: точно!!! и он так сильно ударил кулаком по столу, что пивные бутылки начали танцевать, одна упала и покатилась, но никто за ней не потянулся, потому что весь отряд вскочил как один человек, как только это сделала Карин, как люди, которые знали, что им нужно делать, хотя только Босс точно знал, что им нужно делать; когда он объяснил им план, однако, каждый
  один из них почувствовал — как это уже случалось много раз прежде — что план полностью сформировался в их собственных головах, еще до того, как Босс начал его объяснять: они отправились в свои убежища под Лейхтенбергом, и в Гросспюршюц, и в Пфаффенберг, и в Альтенберг, и в Грейду, и, конечно же, в Цвабиц, Карин даже пошла в их подвалы в Шпитальберге, потому что никогда не знаешь, подумала она, эти ручные гранаты или пистолеты могут пригодиться, так что конечным результатом их великой встречи стало накопление взрывчатки в таких количествах, что она могла бы стереть Кану, какой она была, с лица земли, конечно, Флориана это поразило, его не особо интересовало, почему вокруг Босса такая активность, потому что, хотя для подразделения было принято также являться к Боссу, это случалось не так уж часто или почти никогда; иногда Флориан обнаруживал, что члены отряда уже ждут перед воротами, и в такие моменты никому не нужно было ему ничего говорить, он знал, в чем его задача: смыться, потому что никто не должен был водить его за нос; и оказалось, что с этого момента у него было гораздо больше свободного времени, чем раньше, потому что ему даже больше не нужно было принимать участие в субботних репетициях, хотя прошло некоторое время, прежде чем он узнал, почему, а именно потому, что Босс отложил репетиции на неопределенный срок, и однажды, посреди этой внезапной перспективы относительной свободы, Флориан, сидя в Herbstcafé, зашел на сайт герра Кёлера — он делал это изредка, пусть и по привычке, — но то, что он увидел, поразило его, потому что он увидел не только свежие данные, но и совершенно новое видео о волчьей стае; Флориан даже не заплатил за кофе, оставил ноутбук открытым на столе и, тяжело дыша, побежал вниз по холму к Остштрассе, звонил, звонил, звонил, звонил, звонил у ворот, которые, конечно же, не закрылись как следует с тех пор, как они с Хозяином вломились внутрь. — Я слышу тебя, слышу тебя, — раздался голос со двора, но он по-прежнему не видел, кто это, но голос был знакомым, очень знакомым, и появился сам герр Кёлер в халате, с очками в руке. Он вышел из дома, услышав звонок. Флориан просто уставился на него, окаменев, словно увидел привидение. — Что случилось, друг мой, ты смотришь на меня так, будто увидел привидение? — сказал герр Кёлер, открывая повисшую калитку и впуская Флориана. Затем он вошел в дом перед Флорианом, усадил его и спросил, не хочет ли тот... чашка чая, что никогда не случалось так, потому что Флориан всегда заваривал чай, но теперь вот здесь
  Герр Кёлер заваривает чай: ну, как дела, Флориан, спросил он его, когда они сели на свои обычные места с кружками, оправились ли вы от своих ошибочных выводов, пока меня не было? Но Флориан не мог вынести ни слова, он смотрел на герра Кёлера широко открытыми глазами, он всё смотрел на него, потом поставил кружку на маленький столик рядом с собой, он едва сдержался, чтобы не вскочить и не дотронуться до герра Кёлера, потому что не верил, просто не мог этого осознать – не то чтобы герр Кёлер казался совершенно здоровым, не то чтобы он казался почти неизменным – одежда была той же, волосы причёсаны по-прежнему, кружку он держал так же, даже дул на горячий чай так же, – но то, что он здесь, Флориан не мог этого осознать, герр Кёлер, герр Кёлер, Флориан покачал головой, ну что ж? Герр Кёлер посмотрел на него почти лукаво поверх чайной кружки: «Герр Кёлер, я так счастлив!» — и тут, когда герр Кёлер ничего не ответил, а только продолжал улыбаться, Флориан выпалил: «Где ты был? А где, по-твоему, я был?»
  Хозяин Флориана спросил с тем же выражением в глазах — в ООН? — спросил Флориан, и лицо его просветлело, на что герр Кёлер расхохотался, конечно же, в ООН, вот именно, друг мой, именно в ООН, и, чтобы не пролить чай, он поставил кружку на стол рядом с креслом, откинулся назад и ласково посмотрел на Флориана, а теперь спросил, нет ли каких-нибудь новостей отсюда, из дома. Но ослепительно-голубые глаза Флориана горели, как никогда прежде, и теперь он верил, что не спит, что всё это правда: герр Кёлер сидит здесь, в своём кресле рядом с письменным столом, его кружка с чаем дымится на столе, но всё же, ради безопасности, он переспросил: герр Кёлер, это действительно правда? на что герр Кёлер снова рассмеялся и ответил: ну, конечно, это правда, если вы задаетесь вопросом, действительно ли это я, потому что это я, а затем он сказал что-то немного странное, а именно: ну, да, я немного отвык от повседневных дел, я этого не отрицаю, но это не проблема, не беспокойтесь об этом — Флориан не понял, что говорит герр Кёлер, как он мог понять; затем они просто поговорили об обычных вещах, о недавно обновлённом веб-сайте, и герр Кёлер спросил, не хочет ли Флориан помочь ему починить приборы его метеостанции, так как они немного заржавели — он хотел — и некоторые компоненты были расположены слишком высоко для него, и в последнее время, сказал герр Кёлер, и он сказал «в последнее время», как будто Флориан знал, что он имеет в виду, в последнее время у него немного кружилась голова, если он
  подняться по лестнице, так что было бы хорошо, если бы Флориан мог заглянуть к нему завтра, когда у него будет время, но не сегодня, потому что сегодня он рано ложился спать, так как немного устал; герр Кёлер проводил Флориана взглядом, все еще недоверчивым, но счастливым, герр Кёлер закрыл за ним калитку, и прежде чем вернуться в дом, он помахал фрау Бургмюллер, которая как раз в это время высунулась из окна, чтобы лучше видеть, потому что даже она не верила, нет, громко сказала она себе и высунулась еще дальше из окна, это не может быть правдой, это сосед! и больше никого, ну вот, он вернулся, как я и сказала, она отошла от окна, потому что на другой стороне улицы больше ничего не было видно, она задернула кружевные занавески и села, права была я, пробормотала она себе под нос с удовлетворением, а не эта сумасшедшая старуха, потому что здесь не было никаких проблем, и ничего не произошло, он снова дома, и это все — Флориан побежал, и остановился как вкопанный, затем снова побежал, он не знал, что делать, куда ему идти сначала, в этом направлении или в этом направлении, он внезапно оказался на Эрнст-Тельман-штрассе, он стоял перед воротами Босса, собака с безумно пенящейся пастью прыгнула на него, но ее резко дернули назад цепью, он нажал на звонок один раз, он нажал на звонок два раза, но ничего, Босса не было дома, так что Флориан побежал в город, где, несмотря на сравнительно ранний час, четверть восьмого Вечером он никого не встретил, ни одной живой души на улицах, подумал он, обычно в это время тут ходят люди, но не сейчас; так как идти к фрау Хопф было уже поздно, он решил пойти к фрау Рингер; В первый раз, когда он появился у неё на пороге, проблем не возникло: фрау Рингер немного удивилась, но без суеты пригласила Флориана войти и усадила его в своей комнате. В этот момент герра Рингера не было дома, и Флориан, запыхавшись, рассказал ей, почему он здесь: потому что понял, что совершил ужасную ошибку, что он и только он один ответственен за исчезновение герра Кёлера, что это была ошибка, или, можно сказать, преступление, потому что он никого не послушал: ни депутата, ни фрау Рингер, ни — его самое большое упущение — самого герра Кёлера, так что это действительно было преступление, и теперь он не знал, что делать, не знал, как вернуть его, он уже перепробовал всё, что мог, но безрезультатно. Герр Кёлер исчез бесследно, даже Хозяин, с которым он недавно насильно сблизился. в дом герра Кёлера, подтвердил это, там ничего не было, только пыль, и
  Герр Кёлер терпеть не мог пыль, и хотя Хозяин пытался его подбодрить, у него тоже ничего не осталось в рукаве, никаких идей, и теперь Флориан действительно не знал, к кому обратиться, и он рассказал фрау Рингер всё: обо всём, что он пытался и в чём терпел неудачу, терпел неудачу, я везде терпел неудачу, Флориан повесил голову, а фрау Рингер старалась не показывать, как сильно её эта ситуация нервирует; она всё ещё утешала и подбадривала его, но Флориан также чувствовал, что фрау Рингер ничем не может ему помочь, и, конечно, он видел, как это её тоже огорчило; так что теперь его первым делом было сообщить ей — если он не сможет дозвониться до Хозяина, а библиотека давно закрыта, — Флориан снова направился к Ам Кантерсберг, и, конечно, фрау Рингер была удивлена, как и следовало ожидать: «Не верю», — сказала она, её лицо совершенно застыло, после того как они сели на кухне, и затем она просто повторила что-что-что...
  Чтоо ... Он попрощался и помчался прочь, и хотел заглянуть ещё и к Илоне, но на полпути ему пришло в голову, что буфет уже закрыт, поэтому он побежал на заправку «Арал», но там горел только свет над кассой, а это означало, что сзади, в квартире, Росарио не спала и смотрела телевизор, но уже дремала, как он сам называл «ночную смену» на заправке, чтобы Флориан не звонил в звонок, который зазвонил сзади, потому что он мог разбудить Росарио, а он этого не хотел, поэтому он пошёл домой и плюхнулся на стул на кухне, только чтобы снова вскочить, и начал расхаживать вокруг стола, затем, как обычно, склонив голову набок, когда ему нужно было двигаться, он зашёл в комнату и вышел из комнаты, на кухню и вышел из кухни, он зашёл даже в ванную, но там не было места, поэтому он мог только повернуться и вернуться, и всё продолжалось так полночи, пока, совершенно измученный, он, наконец, не рухнул в постель, и когда будильник разбудил его на следующее утро, он все еще не мог поверить в это, он был бы более чем счастлив, прежде чем ждать Босса на углу, сбегать на Остштрассе, но на это не было времени, он не
  Думал об этом и ругал себя за то, что не поставил будильник раньше, но теперь это не имело значения, он ждал на обычном месте, «Опель» остановился перед ним, как всегда пунктуальный, и всего пятьдесят или шестьдесят метров понадобилось Боссу, чтобы осознать новость, он тут же резко затормозил, резко повернул назад, и вот они уже припарковались перед домом герра Кёлера, а Хозяин только сказал сонно появившемуся из подъезда хозяину, что хочет извиниться за то, что сломал ворота и входную дверь, пока его не было, но мы тут изрядно переволновались, как вы просто исчезали со дня на день — ах, это неважно, ответил герр Кёлер, я позже всё починю, и я понимаю, более того, я благодарю вас за беспокойство обо мне, но вам не нужно было этого делать, ничего особенного не произошло, я просто ненадолго отлучился, а теперь я здесь, так что если вам что-нибудь понадобится, например, какие-нибудь особые данные о погоде или о чем-нибудь еще, тогда я буду более чем счастлив быть в вашем распоряжении, сказал герр Кёлер; на данный момент ничего, холодно ответил Босс и смерил герра Кёлера своим взглядом, затем они попрощались, Флориан сиял от радости, но не Босс, хотя он, видимо, уже оправился от удивления и уже думал о другом, но Флориан этого не заметил, так как он никогда не мог себе представить, чтобы кто-то мог думать о чем-то другом, потому что даже волоска не коснулось головы герра Кёлера, его вернули точно в то же состояние, в котором он был прежде, потому что вернули, сердце Флориана снова и снова колотилось, и теперь в голове у него вертелось: неужели теперь все вернется к прежнему распорядку? Будут ли снова четверговые вечера? И он сможет заварить чай? И он сможет спросить над банкой с медом, сколько ложек? Ведь герр Кёлер получал свой мёд от пасечника, который, помимо прочих своих занятий, разводил пчёл, но он очень жаловался, что пчёлы вымирают, или, как он выразился точнее, пчёлы тоже вымирают, и из года в год гибнут миллионы и миллионы огромных пчелиных семей. Всё дело в химикатах. Пасечник с упреком посмотрел на герра Кёлера, хотя и понимал, что герр Кёлер ничего не может с этим поделать. Но всё же, давайте не забывать, даже в этой великой радости, что всё это выглядит чертовски странно, заметил Босс, а Флориан только кивнул — потому что теперь он мог только кивать на всё — что, конечно, всё это выглядит странно, но кого это волнует, лишь бы он вернулся?
  и он сказал это еще и, чтобы успокоить Босса, добавил: позже герр Кёлер расскажет нам, куда он ездил и что делал, главное решено, и таким чудесным образом, да, таким чудесным образом, пробормотал Босс и стряхнул пепел сигареты в окно машины, затем продолжил: все же, есть кое-что для меня не совсем кошерное во всем этом, но забудь об этом, к черту, ты прав, у нас есть дела поважнее, чем продолжать жевать это; ты прав, давай не будем продолжать это жевать, весело ответил Флориан, и он продолжал ерзать от волнения на своем сиденье, пока Босс не сказал ему прекратить ерзать, потому что ты сейчас выпадешь из машины, и тогда кто будет представлять ВСЕ БУДЕТ ЧИСТО? кто?! может быть я?! Босс ухмыльнулся и ткнул Флориана в бок, который тут же чуть не вывалился из машины, потому что всё ещё был вне себя и от счастья делал совершенно непонятные вещи: то смахивал пыль с приборной панели, то поправлял под себя чехол сиденья, то снова теребил дверную ручку, перестань возиться с этой дверной ручкой, говорю тебе, Босс наконец крикнул ему, если ты отсюда выпадешь, я не собираюсь тебя убирать, потому что это твоё дело, хотя я сомневаюсь, что ты справишься, если будешь валяться на дороге, и с этим они прибыли в Зуль, и они вдвоем начали чистить стены, Флориан перечислял точные адреса на листке бумаги, и так весь день они ездили от одного адреса к другому, пока наконец не вернулись в Кану, и Флориан тут же побежал на Остштрассе, где его уже очень ждали двое соседей, оба хотели первыми сказать как они были рады, что их дорогой сосед вернулся домой, и Флориан теперь тоже успокоился, и теперь не было никаких препятствий для того, чтобы все продолжалось как прежде, и фрау Бургмюллер широко улыбнулась ему, хотя в ее улыбке была маленькая тень, и фрау Шнайдер тоже улыбнулась, но в ее улыбке не было тени, как будто Флориан был ее маленьким внуком, который был безмерно рад их словам, он понимал их, он поспешил вместе с ними, вслед за герром Кёлером в его дом, и новость о том, что герр Кёлер вернулся, означала для всего города своего рода неоспоримое облегчение, потому что наконец-то случилось что-то хорошее, говорили люди друг другу, потому что они были действительно рады, что Адриан Кёлер невредим, он вернулся, и они снова могли заглянуть на сайт Weather-Kana, чтобы узнать погоду на завтра или послезавтра, хорошие новости
  вызвало мгновение облегчения, хотя, конечно, оно не могло подавить всепоглощающее беспокойство, потому что, хотя герр Кёлер вернулся, хотя метеостанция снова работала безупречно, когда начинало темнеть, люди неизменно исчезали с улиц, все запирались в своих домах и ждали, ждали, когда же волки начнут выть в горах, и никто не знал, что хуже: слышать, как волки воют, или ждать в тишине, не начнут ли они выть, с тех пор как появилась волчья орда, каждая ночь проходила вот так, в этом напряжении, и утром, когда людям приходилось выходить, было видно, что никто не спал прошлой ночью, но те, кто мог встать, не говорили об этом, а только искали новые сведения, хотя их не было — лесоводческая ферма не могла справиться со спросом, продажа мёда резко возросла в течение нескольких дней, предложение Терновое желе и запасы смородинового сиропа жители Каны также раскупили в течение двух-трех недель, хотя, по правде говоря, ни мед, ни терновое желе, ни смородиновый сироп им не были нужны; они просто хотели поговорить с лесничим, по возможности каждый день, чтобы первыми узнать о любом новом, необычном происшествии там, в горах, но нет, лесничий объяснил: во всем этом нет ничего пугающего, не нужно бояться, совершенно естественно, что волки появляются и здесь, потому что прошли уже годы с тех пор, как их снова завезли в Баварию и Бранденбург, и можно было точно знать, что они также появились в Саксонии, а из Саксонии они просочились сюда, Германия уже не та, что была, сказал лесничий, спустя сто лет волки снова вернулись, ну, и сам он не находил в этом ничего предосудительного, сказал он, на их месте он бы гораздо больше боялся некоторых людей, вспомните, что происходит с тем процессом в Хемнице или в Галле, эта адская бездна, ну, это ужасно, эти преступники снова среди нас, и как будто это недостаточно, то вы должны бояться и трепетать, потому что не только старая Германия принадлежит прошлому, но и Европа, и Земля тоже не те, что были прежде, все изменилось, потому что все разрушено, и именно вы это и разрушили, — энергично провозгласил Фёрстер, в то время как те, — он указал на себя, — кто стремится защитить экологическое равновесие, никогда не имели, не имеют и никогда не будут иметь права голоса в этих вопросах, потому что их никто не слушал,
  Никто их не слушает, и никто никогда не будет их слушать, потому что уже слишком поздно, да, сказал Фёрстер с пророческим рвением, и они, жители Каны, были правы, запираясь дома каждую ночь, потому что старый мир закончился, и всем было бы гораздо лучше оставаться дома, и это все, он продал последние банки меда и варенья на сегодня, он собрал деньги и отправился на своем джипе по Им-Камишу к Гроспюршютцу, жители Каны разошлись по домам с банками меда, и в конце концов те, кто мог, тоже стали запираться в своих домах днем, конечно, герр Рингер увидел во всем этом только совершенно излишнюю и беспочвенную истерику, и он точно назвал того, кто распространял этот страх и панику среди людей здесь, и я не об этом, Фёрстер, сказал он своим друзьям в Йене, когда его раны, уже заживающие, позволили ему сесть в машину, он просто наживаясь на всем этом, чтобы продать свой мед неизвестно по какой выгодной цене, нет, продолжил он и взял два соленых арахиса с небольшого блюда, которое официант поставил перед ним, я думаю о Боссе, об этом чудовище, и с самого начала я был убежден, что именно он стоит за этим скандалом с памятниками Баху, а именно я обнаружил — он наклонился ближе к остальным — и это не просто подозрение, как я вам впервые рассказал, а именно Босс появляется везде, где бы ни были осквернены эти памятники, он был там в Айзенахе, и он был там в Мюльхаузене, он был там в Вехмаре, и он был там в Ордруфе, он всегда там через несколько часов после того, как они находят одно из этих ужасных граффити, более того, я понял, какой он умный, потому что каждый раз именно его вызывают, чтобы исправить это, сказал Рингер, что показывает, какой он изворотливый человек, и в очередной раз он предложил, чтобы они и все люди доброй воли в Тюрингии организуются для защиты Иоганна Себастьяна Баха, мы не можем уступить им наш тюрингский дом, голос Рингера становился все резче, и этого было достаточно, чтобы организация действительно началась, они решили, что сначала они проведут демонстрацию, и какой более подходящий день для этого, чем День германского единства, 3 октября, и так около 180 или, по другим данным, даже 300
  люди, собравшиеся в этот день и прошедшие маршем по центру Эрфурта, пусть каждый человек доброй воли присоединится к нам, прочтет плакаты, которые Рингер развесил в Кане, и он также распространял сообщение устно, но никто из Каны не пришел, и это огорчило Рингера, он рассчитывал на гораздо большее количество людей, он рассчитывал на гораздо большее мужество, как он выразился, и фрау
  Рингер согласилась с ним, и она не простила жителям Каны их трусости, потому что они трусы, сказала она мужу, в этом-то и заключается главная проблема, что — сейчас я не буду запирать рот — все здесь напуганы до смерти, милые люди, но если возникает проблема, ни один из них не осмеливается показать свое лицо, а ты, где ты был? она потребовала от Флориана после демонстрации, ах, Флориан ответил с веселым выражением лица, сначала я позавтракал, две булочки и пол-литра молока, другими словами, как обычно, затем я заглянул к Боссу, чтобы узнать, дома ли он, но его не было, затем я спустился к маленькому мостику, где я долго слушал плеск Заале, затем я заскочил в Grillhäusel, затем я поднялся в Herbstcafé и зашел на сайт герра Кёлера, чтобы посмотреть его прогноз погоды на завтра, затем я в итоге сел на свою маленькую скамейку и оставался там примерно до четырех часов вечера... ну, хватит, фрау Рингер перебила его, я спросил, почему вы не пошли с нами на демонстрацию в Эрфурт? Разве это не имеет для вас значения? Демонстрация? Флориан посмотрел на нее с удивлением, да, — сердито ответила фрау Рингер, — но я обычно не хожу на демонстрации, ведь вы ведь знаете, фрау Рингер, что Хозяин тоже приглашал меня однажды, много лет назад, когда он и его товарищи принимали участие в чем-то подобном, но — Флориан поднял обе руки, словно отводя что-то, — я сказал «нет», и он гордо посмотрел на фрау Рингер, ожидая какого-то признания, — я не хожу на демонстрации, я не знаю, что там делать — ну, неужели вас нисколько не возмущает то, что вытворяют эти мерзкие люди? Фрау Рингер спросила обвиняющим тоном, своим собственным резким тоном, Я не понимаю, ответил Флориан, Я действительно не понимаю, потому что и Босс, и я не видим во всем этом никакого смысла, и мы не знаем, кто это делает, зачем они это делают, и как долго они будут это делать, мы понятия не имеем, знаете ли, фрау Рингер, не такое уж приятное чувство — стирать эти граффити именно в тех местах, где хранится память об Иоганне Себастьяне Бахе, потому что для меня Бах — не знаю, говорил ли я вам уже, но до того, как я оглох, я просто ничего не слышал из его музыки, хотя, как вы знаете, каждую субботу мне приходилось сидеть там на репетициях, и нет, хотя я сидел там — Флориан посмотрел на фрау Рингер своим неизменно сияющим взглядом — я сидел там, но как бы это сказать? Я сидел там, посреди Баха, и вокруг меня были эти прекрасные звуки, и ничего, я не открывал уши ни на одной из этих репетиций, только теперь, конечно, — он объяснил все более и более болезненно, —
  бойкая фрау Рингер, — это произошло не постепенно, а как удар молнии, как если бы кто-нибудь заткнул ему уши, и он ничего не слышал, и вдруг его уши открылись, и он все услышал; Вот что со мной случилось, и с тех пор я всегда слышу музыку Баха, даже если она не играет прямо сейчас, я слышу её в своей голове, только представьте, фрау Рингер, когда я сижу на своей скамейке на берегу Заале и слушаю плеск реки, даже тогда это как будто я слышу произведение Баха, хотя я помню только звуки, или, как бы это сказать, мелодии, или если я сижу в машине с Боссом, и мы едем на работу, даже тогда, и даже когда я работаю, и когда я распыляю химикаты и соскребаю граффити, даже тогда я помню её, я слышу её в своей голове, я всегда помню её, и даже когда я просыпаюсь, это моя самая первая мысль, главное, что с тех пор, как вернулся герр Кёлер, я помню музыку Баха всю ночь, даже когда я сплю, вот что со мной происходит, и Я не помню только, когда было много шума: однажды я поехал в Йену и смотрел демонстрацию, но там было так шумно, что это было страшно, и точно так же, как раньше я не ходил ни на какие демонстрации, потому что принял ваш совет никогда не делать ничего с друзьями Босса, что могло бы привести к проблемам в будущем, теперь я не хожу на демонстрации, потому что они слишком шумные, и потом я не могу вспомнить Баха, и Флориан бы продолжил, но фрау Рингер только покачала головой, и она продолжала качать головой, пока Флориан не прекратил попытки объяснить ей все о Бахе и демонстрациях как можно подробнее, она увидела, что Флориан никогда не поймет, зачем он должен был там быть, и, конечно, Флориан испытал несколько угрызений совести после их разговора, но он больше никогда об этом не упоминал, потому что проблема с демонстрациями была не только в шуме, но и в том, что он не хотел навлекать на себя гнев Босса, пойдя на одну из них, потому что Босс сказал ему раньше, конечно же раньше, что Такие люди, как эти хитрые Рингеры, приносили проблемы в Тюрингию, и их нужно было снова схватить, всех их, понимаете?! снова схватить и отправить под Лейхтенбург, и мы не допустим ни одной их демонстрации, потому что такая демонстрация была позорной, позорной для любого, кто чувствовал себя немцем, так что нет, Флориану и в голову не пришло ехать в Эрфурт, хотя в машине герра Рингера было бы место, но, упаси Бог, ему этого было достаточно, чтобы Босс узнал, что он поехал туда на демонстрацию.
  он не мог этого сделать, и, кроме того, — фрау Рингер и её муж не знали об этом, — сам Хозяин был против распылителя, он хотел того же, что и они, чтобы распылителя поймали, и поэтому, по мнению Флориана, произошло большое недоразумение, и поскольку они не разговаривали друг с другом, Флориан давно хотел примирить фрау Рингер с Хозяином, а Хозяина — с фрау Рингер, но оба были непреклонны, так что в последнее время Флориан даже не осмеливался заикнуться, что, возможно, было бы неплохо, если бы они могли обсудить свои разногласия, так что теперь, после демонстрации в Эрфурте, Флориан постоянно был настороже, чтобы ничего не сказать, если бы эта тема как-то зашла, но она больше не заходила, или, по крайней мере, не так, чтобы ему пришлось что-то сказать, — Бах оставался, и теперь Бах был у него в голове всё время, в голове, в ушах, в сердце, то есть именно так он выразился, когда начал писать новое письмо канцлеру, поскольку считал справедливым сообщить ей о последних событиях, и в первую очередь ей, поскольку герр Кёлер был освобожден, и он, Флориан, прекрасно знал, кого он должен был за это благодарить, и поэтому он просил канцлера любезно принять его самую искреннюю благодарность, так как канцлеру, возможно, было бы трудно представить, что он, как верный преданный герр Кёлер, пережил, пока это решение не было приведено в исполнение, сделав герр Кёлер снова свободным человеком, конечно, герр Кёлер не говорил об этом, он осматривал свои инструменты во дворе, он управлял своим веб-сайтом и делал другие вещи на своем компьютере, никто не знал, что именно, только то, что он что-то делал, Флориан понял, что герр Кёлер не хочет, чтобы он, Флориан, знал об этом , и поэтому Флориан никогда не спрашивал герра Кёлера об этом , и, ну, в остальном он вел себя так, как будто ничего случилось, так что он, Флориан, не форсировал события, может быть, позже герр Кёлер расскажет ему всю историю, если захочет, но Флориан откровенно признался, что его даже не так уж интересует, где был герр Кёлер, чем он занимался, что с ним было раньше и что с ним происходит теперь, когда он вышел на свободу, важно было только то, что он вышел на свободу; герр Кёлер снова был среди них, и он никогда, никогда не сможет в полной мере отблагодарить канцлера, никогда не сможет отплатить ей в полной мере, но если госпоже Меркель когда-нибудь что-нибудь понадобится, то он с радостью и готовностью будет в её распоряжении, всё, что ей нужно было сделать, это написать несколько строк, и вопрос уже будет решён, так много людей
  здесь, в Кане, его попросили помочь в решении мелких вопросов, потому что он умел всё чинить, пилить, напильником, что-то вкручивать, что-то откручивать, монтировать и демонтировать, для него не было ничего сложного, он мог поднимать деревья, рубить и обрезать всё в саду, он хорошо носил вещи, одним словом, госпожа Меркель могла рассчитывать на него, если ей нужна была помощь с любой работой по дому, и даже это с его стороны не было настоящей платой за её доброту, потому что на самом деле он никогда не смог бы отплатить канцлеру за то, что он сделал для господина Кёлера во всём его масштабе, и Флориан изложил всё это на бумаге, но пока не отправил письмо, так как всё ещё ждал, он наблюдал за тем, что происходит в Совете Безопасности; так часто, как мог, он ходил в Herbstcafé и с помощью онлайн-словаря смотрел ООН
  веб-сайт и соответствующие пункты меню на un.org, чтобы узнать, когда будут проходить заседания Совета Безопасности, как в прямом эфире, так и предстоящие, и он все больше убеждался в том, что этот вопрос скоро будет предан огласке, конечно, он подозревал, что все не так просто, скорее всего, все еще находится в стадии подготовки, и это может занять много времени, но, очевидно, в задних комнатах ведутся закрытые переговоры, думал он, выключая свой ноутбук в конце того или иного дня перед закрытием Herbstcafé; ему больше не нужно было брать ноутбук домой, потому что фрау Ута, хозяйка, намекнула ему, что если он пользуется компьютером только здесь, то нет смысла носить его домой и обратно. Она отложит для него ноутбук в безопасное место, а сама поставит его куда-нибудь сзади, и это сработало великолепно. Фрау Ута также очень любила Флориана, она всегда называла его своим самым милым постоянным клиентом, «вот идет мой самый милым клиент», именно так она всегда приветствовала Флориана, когда он заходил в кафе, и она доверяла ему настолько, что время от времени даже просила его помочь ей в свободное время в разгар сезона мороженого: а именно в первый или последний день учебного года или на другие каникулы, потому что тогда дети приходили в Herbstcafé гораздо большими толпами, чем обычно, и, конечно же, Флориан был рад выполнить эту задачу. Он любил подавать мороженое и быстро освоился, так что вскоре Фрау Ута даже предложила ему заплатить столько же, сколько он получает от этого ужасного человека, если он сможет взять четырёхчасовую смену, но Флориан ответил, что лучше будет помогать в свободное время, потому что он не может оставить Босса одного, так что он только
  Иногда, по особым случаям, подавал мороженое фрау Ута, и если в тот момент он не смотрел, он подавал большие порции, а именно, он не разглаживал ложкой для мороженого, как ему строго велела фрау Ута, – короче говоря, Флориан, конечно же, оставался с Боссом, они оттирали граффити по адресам в ближних и дальних районах, пока не произошёл большой взрыв на торговой улице в Йене, когда девять человек получили ранения, и Босс сказал, что они это заслужили. Потом, когда они услышали второй взрыв в Зуле, доносившийся с рыночной площади, и по радио в машине сообщили об этом почти сразу же, как он произошёл, Босс только отметил: значит, теперь они внимательнее, проклятые ублюдки, и Флориан не понял, пока Босс не объяснил, что эти два взрыва совершила одна и та же антинациональная террористическая группировка, те же, кто хотел уничтожить Тюрингию, те же, кто заражал порядочных немцев своей либеральной ерундой. и теперь — Босс повысил голос — может быть, теперь люди одумаются, поймут, к чёрту всё это, и поймут, что нам тут есть что защищать, не говоря уже о том, что Босс в ярости застучал по рулю, его сигарета упала на пол, так что несколько секунд ему пришлось вести машину, держа руль одной рукой, пока он тянулся за сигаретой и швырял её в окно — не говоря уже о том, что, может быть, они наконец-то соберутся что-нибудь сделать, понял?! наконец-то сделать что-нибудь против этих скребущих задницы пидарасов и компании, потому что такое маленькое подразделение, как подразделение Босса, своими силами не могло добиться желаемого результата; Но затем, несколько дней спустя, Босс сказал, что это не значит, что они всё закрывают, о нет, мы не только не закрываем, но и наращиваем темпы с ещё большей целью, с ещё большей целью, понимаете? И Флориан просто кивнул, потому что, конечно же, он не понимал, и затем они снова услышали радиосообщение, когда ехали в Ильменау, где им нужно было выполнить задание, как обычно, радио работало непрерывно, и было объявление о том, что в Йене некоторые члены незаконной банды граффити подверглись серьёзному нападению со стороны другой группы, Босс тут же увеличил звук, и они услышали, что прошлой ночью, где-то недалеко от Йенского университета, неизвестные лица напали на группу молодых людей, подозреваемых в осквернении зданий незаконными граффити, ну, теперь посмотрим, что происходит, Босс прорычал сквозь зубы, и с этого момента работа остановилась, Босс сказал Флориану репетировать национальный гимн каждое благословенное день, поиграй спокойно
  с метеорологическими приборами герра Кёлера на Остштрассе, или разносить мороженое, как ему вздумается, потому что какое-то время им не придётся мыть стены, для тебя это означает оплачиваемый отпуск, ты получаешь сорок евро, а у меня есть задание, потому что нация нуждается во мне больше в другом месте, и он посмотрел на Флориана, и Флориан видел это выражение на лице Босса — решительное и скрытное — только очень редко, Босс часто любил притворяться, что у него есть секрет, но всегда оказывалось, что он только притворялся, или если было что-то, о чём он не говорил Флориану сразу, то это всегда был сам Босс, который не мог вынести, чтобы не разгласить это — хотя, учитывая последние события, Босс заявил однажды вечером в пятницу в Бурге, я ничего не скажу Флориану, это слишком опасно, Флориан, ну, ты его знаешь, он безобидный, но непредсказуемый, и он что-нибудь выболтает, чтобы с чем все остальные единогласно согласились, поскольку не испытывали к Флориану ни малейшего доверия, несмотря на то, что он был мускулистым Годзиллой, поскольку Юрген издевался над ним: он был не из тех, кто им подходил, и, более того, они находили его довольно отвратительным, ведь какой человек может быть без отца или матери? Фриц заметил в то время, когда Флориан, благодаря Боссу, переехал в Хоххаус, нам такой человек не нужен, из него никогда не получится хороший патриот, черт возьми, говорили они между собой, таково было их мнение о Флориане, так что теперь Босс положил Флориана в ящик и повернул ключ в замке, и хотя он не выбросил ключ, он носил его в кармане, и это было все, тема была закрыта на время, и с этого момента Флориан мало что знал о том, что происходит вокруг него, ему больше не нужно было ходить на репетиции, ему не нужно было работать, он мог делать все, что хотел, и все, чего он хотел, это быть рядом с герром Кёлером как можно чаще, проводить часы в библиотеке с фрау Рингер, в том числе и днем, чаще заглядывать и дольше оставаться у фрау Хопф, которая сказала, что что касается ее, и это касалось также и ее семьи, она серьезно боится, до сих пор — она покачала головой и глубоко вздохнула, сжимая в руке платок, — до сих пор, знаешь, я просто беспокоилась и беспокоилась, если начинала думать о том, что произойдет, если произойдет то или это, но теперь, Флориан, веришь ты мне или нет, то, что я чувствую сейчас, — это настоящий страх, потому что, конечно, я боюсь волков, конечно, я боюсь нацистов, но на самом деле я боюсь, что террористы тоже начнут все взрывать здесь, только представь, как только
  Почтальон приносит « Осттюрингер Цайтунг» , я хватаю ее и прячу, я даже телевизор себе не позволяю включать, если нахожусь в гостиной, потому что никогда не знаю, когда начнут говорить об этом Хемницком процессе, и я очень волнуюсь за мужа, потому что вы его знаете, он хочет только тишины и покоя, и моя единственная задача — обеспечить этот мир и покой моему любимому, потому что я тьфу-тьфу-тьфу — она коснулась нижней стороны стола — слава богу, что я здорова, и работу выдержу, честно говоря, сказала фрау Хопф, дел и так не так уж много, только завтрак приготовить и комнаты в порядке поддерживать, уборщица делает за меня физическую часть работы, а ты, Флориан, что думаешь? Фрау Хопф вопросительно посмотрела на него, я? Флориан весело ответил: «Я ничего особенного не думаю, и я не думаю, что нам нужно бояться никаких взрывов», — ах, нет, — и он посмотрел на фрау Хопф еще более веселым взглядом, — «мы здесь слишком малы для этого, конечно, это могло бы случиться в Эрфурте или Йене, или Лейпциге, или Плауэне, там все по-другому, может быть, но здесь, в Кане? Для меня это невообразимо, хотя, если хочешь, я мог бы спросить об этом Босса, потому что он наверняка скажет, что нам здесь нечего бояться, и это тебя успокоит, если есть на свете слово, которому ты можешь доверять, так это слову Босса, о нет, никому, кроме него, Флориан», — фрау Хопф всплеснула руками, — «даже не вспоминай об этом человеке, нет, нет, лучше бы я ничего не говорил, не смей!» и она угрожающе погрозила Флориану указательным пальцем, не смей ничего говорить, ни единого слова, ах, она внезапно встала, извини, что я вообще об этом заговорила, забудь, и проводила Флориана, который ничего не сказал, он бы даже не смог, потому что она так быстро выпроводила его за дверь, так что, уходя, он был совсем не в таком веселом настроении, как когда пришел, и он пошел по Йенайше-штрассе, и размышлял, спрашивая себя, как бы ему успокоить фрау Хопф, когда он в следующий раз ее увидит, может быть, вдруг ему пришло в голову, он мог бы убедить ее тоже начать слушать Баха, конечно, это было бы лучшим решением, потому что нет большего волшебника, чем Бах, нигде на свете,
  он подавал большие порции
  и он уже повернулся, и он уже позвонил в Гарни, и он уже сказал в домофон: ой, простите за беспокойство, я только хотел спросить, нет ли у вас, фрау Хопф, какого-нибудь устройства для прослушивания музыки, что? — спросил неохотно голос, и Флориан медленно и громче повторил свой вопрос, и последовал ответ: у нас в гостиной есть стереосистема, но зачем она вам? ах, это не обо мне, ответил Флориан, я потом объясню, и он попрощался, ответного приветствия из домофона не раздалось, потому что фрау Хопф была расстроена, как она вообще бывало расстроена в последнее время, а теперь еще и этот Флориан, ведь ей достаточно было, чтобы он начал о чем-нибудь болтать, и тогда они нескоро придут в полночь с другой стороны улицы и — как уже однажды случилось — вынесут ворота Гарни, фрау Хопф решила, что не будет сидеть сложа руки, дожидаясь этого, поэтому она отправилась в ремонтную мастерскую Рингера на Фридрих-Людвиг-Ян-Штрассе, потому что он был единственным, кого она знала, кто безоговорочно давал отпор жителям Бургштрассе, 19, и не раз; Она также слышала, что он помогает всем нуждающимся, и не была разочарована, потому что Рингер тут же отложил то, что чинил, пригласил ее в свою мастерскую, предложил ей сесть и стакан воды и сказал: дорогая госпожа, пожалуйста, не беспокойтесь, я не из тех, кто сидит, сложа руки, пока эти негодяи ведут себя все более безнаказанно, и вы правы, сказал он, и лицо его потемнело от того, что, без сомнения, ужасные события последнего времени подчеркивают безусловную необходимость гражданского союза, и поверьте мне, когда я говорю, что такой гражданский союз — тот, который положит конец этим ужасным событиям — уже существует, и с этим Рингер попрощался с фрау Хопф, которая после этого разговора вернулась домой в еще более взволнованном состоянии: она не только заперла ворота, но и забаррикадировала их железным засовом, которым Хопфы никогда раньше не пользовались, в то время как Рингер позвонил своему знакомому из Федерального ведомства по охране конституции, и он сообщил, что теперь каждый день простые граждане приходят к нему, потому что они боятся, что все, над чем они работали, все, что они построили и что до сих пор они считали надежным, все это сойдет на нет в нынешнем хаотичном политическом
  затем он вернулся к ремонту, которым занимался, и занялся установкой нового фильтра в Ford 2010 года; Флориан, пользуясь своей вновь обретенной свободой, отправился в Йену на автобусе в 11:30 и зашел в магазин Mr. Music на Кахлайше-штрассе, и в корзинах по одному евро сразу нашел то, что искал, потому что он чувствовал, что фрау Хопф должна была начать не с великих Страстей, не с великих органных концертов, не с великих скрипичных концертов, а с компакт-диска, содержащего Бранденбургские концерты, а также Wo soll ich fliehen hin , Bleib bei uns, den es will Abend werden и Denn du wirst meine Seele nicht in der Hölle lassen , он нашел компакт-диск с этими тремя кантатами, обложка была немного порвана в правом верхнем углу, пластиковый футляр был треснут в одном месте, но сам компакт-диск выглядел целым, так что он купил его вместе с другим дисконтным диском — Бранденбургскими концертами за 2,50 евро — и он Счастливый вернулся домой, и вот он уже на Йенайше-штрассе, и уже радостно объявлял в домофон: здравствуйте, это всего лишь я, фрау Хопф, не сердитесь, я принёс всего два компакт-диска, послушайте их, я брошу их в почтовый ящик, и Флориан бросил их в почтовый ящик, осторожно, чтобы не повредить, затем бодро направился обратно в центр города, и он задавался вопросом, влюбится ли фрау Хопф сразу в то, что услышит на компакт-дисках, или ей понадобится время, чтобы ближе познакомиться с музыкой Баха, потому что именно это и произошло с ним, когда отдельные произведения не только оставались в его памяти, но он начинал вникать в них всё глубже, и были произведения, которые сразу же находили место в его сердце, были произведения, которые сначала не трогали его, только позже, когда, после многих попыток, он понял их все сразу, а именно, он понял, как глубоко в них таится то, чего он никогда не мог достичь, и, конечно же, слово «схваченный» в его случае не выражал действительной ситуации, потому что он чувствовал себя неспособным говорить ни о чем подобном своему отношению к Баху, у него не было личного отношения к Баху, потому что всякий раз, когда он слушал Баха, он сам становился ничем, то, что было именно им самим, исчезало, Бах брал над ним власть: если Бах говорил, не имело значения, кто слушает, потому что если Бах говорил, он слушал, но, точнее, если Бах говорил, не было нужды в слушателе, Флориан считал, что Бах говорил даже тогда, когда никто не слушал, Бах непрерывно что-то говорил, и иногда его слушали, но Бах говорил, он говорил все время, в какой-то момент это началось,
  Бах начал говорить: и с тех пор он не останавливался, такие, как Бах, думал Флориан, начинают говорить в один момент и никогда не останавливаются, и для них, и для всех остальных здесь, в Тюрингии и повсюду в мире, единственной задачей было слушать как можно больше, и так всегда было с гениями, подумал он и записал это на листке А4.
  Бумага, хранившаяся на его кухонном столе (хотя и не предназначавшаяся для будущих писем канцлеру), однако, чувствуя необходимость более точно объяснить, о чем он думал ранее, когда рекомендовал госпоже Меркель также включить Иоганна Себастьяна Баха в свои переговоры, он начал писать на другом листе бумаги формата А4, чтобы подтвердить, что он по-прежнему придерживается этой точки зрения, и он начал это новое письмо так же, как и все остальные, начиная с верхнего угла листа А4, хотя на этот раз он начал писать полностью сверху, с самого верхнего края, не оставляя пустого места, он даже написал адрес — Ангела Меркель, канцлер Федеративной Республики Германии, Вилли-Брандт-Штрассе 1, 10557 Берлин — на верхнем левом краю листа, он полностью заполнил весь лист А4, не оставляя лишнего места ни слева, ни справа, и таким образом он продолжил и нижнюю часть страницы, его почерк бежал по листу А4, пока не добрался до нижнего края, и он только продолжал на следующем листе бумаги, когда, казалось, собирался начать писать на поверхности стола, однако затем он всегда брал новый лист бумаги, и так произошло и на этот раз, потому что, хотя он не мог претендовать на знакомство со всеми шедеврами музыкальной литературы, он даже не мог претендовать на чрезмерную осведомлённость, потому что, честно говоря, он никого не знал, кроме Баха, до Баха он был глух, а после Баха он стал глух ко всему остальному, он признался, что ему не нужна никакая музыка, кроме сочинённой Иоганном Себастьяном Бахом, для него эта встреча подарила переживание, которое охватывает человека перед лицом величия, и он был захвачен Бахом, захвачен гением, и он считал просто излишним пытаться пробовать какую-либо другую музыку, то есть для него Бах был даже не музыкой, а самим небом, и он был уверен, что канцлер поймёт это так же точно, как она поняла всё, что он написал до сих пор, он не был религиозным человеком, и это Он признался, что не так представлял себе рай, даже если и знал, что канцлер смотрит на вещи по-другому, но все же надеялся, что она не будет на него сердиться, ведь в детстве у него не было возможности
  никакой связи с религией, а затем, когда его привезли сюда, в Кану, уже взрослым, не было возможности сблизиться ни с одной религией, но теперь он сблизился с Бахом, а это означало, что он сблизился также и со всеми религиями, по крайней мере, со всеми религиями, в которых есть Бог, но это тоже не имело значения, потому что теперь было необходимо, чтобы канцлер ясно понял необходимость участия Баха в переговорах, которые, как он предполагал, велись, хотя пока за закрытыми дверями, он с нетерпением ждал публичного объявления об этих обсуждениях в публичной повестке дня Совета Безопасности, но он не хотел сейчас акцентировать на этом вопросе, а скорее на вопросе о Бахе и о том, почему он считал, что дело жизни Баха, постоянно и вечно слышимое – та область, в которой музыку Баха можно было не только слышать, но и ощущать – была действительно существующей областью, что полностью противоречит любой точке зрения, не признающей такие области, более того, отрицающей, что такая область когда-либо могла существовать, но она существовала, заключая в себе то, что Мир, в котором им было дано жить, рядом с растениями, животными, неорганическими элементами и феноменом событий, оцениваемым человеческим разумом как уникальный; и откуда он это знал? Флориан задал вопрос, склонившись над листом бумаги формата А4 на кухне: а именно, откуда он знает, что Вселенная гораздо более вместительна — он уточнит значение этого слова чуть позже — чем то, что человеческий разум принимает за существующее? Ну, от него самого!!! именно Бах показал ему, именно Бах мог показать любому, и именно Бах показал это в каждую отдельную долю времени в обыденном смысле слова, он получил это от него, потому что любой, кто слушает Баха, ощутил бы эту область — Флориан добрался до этой части письма, но это было только первое, что он хотел написать, потому что второе было: поскольку это было правдой — а это было правдой, — то вселенная была намного, но намного... не еще больше, не еще вместительнее, но, и теперь он уточнит, что он имел в виду! … она заключала в себе гораздо более обильную целостность, сама по себе постигаемая лишь посредством иной точки зрения, радикально отличающейся от условностей науки, хотя и не ненаучной или антинаучной, не какой-то мистической, трансцендентной или другой глупой тарабарщиной, а, напротив, образом реальности, полученным посредством иной точки зрения, только конструкция этой реальности, ее логика еще не перед нами, потому что мы не можем знать здесь, что существует там вместо причинной системы, и это то, что он хотел
  сказать: решения Совета Безопасности должны подчеркнуть вполне оправданную обеспокоенность катастрофой, которая может последовать в любой момент, и все же, поскольку мы стоим в ужасной тени этой тотальной катастрофы, мы должны все же осознать: эмпирический мир, как он ощущается нами самими, с точки зрения этого истинного царства, есть только идея , просто идея , госпожа канцлер, о том, что такое реальность на самом деле, следовательно, эта дорогая Земля и все, что мы думаем о ней и вселенной, которая нас окружает, есть, возможно, всего лишь простое недоразумение , недоразумение того истинного царства, для которого он не мог найти в настоящий момент более точного обозначения, только «царство», но даже этот термин ничего не передавал, потому что было трудно описать что-то, словарь или грамматика чего нам неизвестны, но этот словарь и эта грамматика есть во всем Бахе, и неважно, называл ли он это Богом или Верой, неважно, госпожа. Канцлер, писал Флориан с растущим энтузиазмом, пока мы слушаем, и если мы слушаем его, Баха, то мы можем быть уверены не только в том, что это царство действительно существует, но и в том, что есть путь, ведущий к нему; Есть ли что-то еще, это еще один вопрос, но все же — Флориан дошел до конца своего письма — с этого момента не может быть никаких сомнений: наиболее подходящий способ справиться с надвигающейся катастрофой — это чтобы Совет Безопасности послушал Баха, вы должны послушать его, госпожа канцлер, и не только Совет Безопасности должен послушать Баха, но Бах должен быть представлен с универсальной силой, на каждой телевизионной станции, в каждой радиопередаче, в каждой школе, в каждом универмаге и на спортивном стадионе, на каждом заводе, в каждом поезде, самолете, автобусе и лодке, на каждом мобильном телефоне и на каждом экране каждого включающегося компьютера, музыка Баха должна звучать, независимо от того, что делают в этот момент миллиарды людей, они всегда должны слушать музыку Баха, пусть Бах будет чем-то вроде воздуха, и Бах не наскучит им, ибо воздух нам, конечно же, не надоест, пусть Бах будет невидимым, непреходящей частью нашей жизни здесь, на Земле, но я пока остановлюсь, поскольку это все, чего я хотел написать Вам, госпожа Меркель, только то, что я очень жду Вашего визита в Кану, я прошу только знака, и я буду там, ждать на вокзале или в любом другом месте, потому что Кана нуждается в Вас, люди в Кане нуждаются в притоке Вашей силы, потому что люди не боятся того, чего им следует бояться, вместо этого они боятся того, чего им не следует бояться, но Флориан уже добрался до конца последней страницы, которую он намеревался написать, и, к сожалению, слова «люди не боятся того, чего им следует бояться, вместо этого они боятся того, чего им следует бояться»
  «Не стоит бояться» проскользнуло на кухонный стол: в том трансе, в который впал Флориан во время письма, он просто не заметил этого, только когда он оттолкнул от себя письмо, откинувшись на спинку стула, он вдруг заметил листок бумаги издалека, и что последняя строка его письма была написана на поверхности стола — что ему теперь делать? продолжить на другом листке А4? но как тогда все это будет выглядеть?
  с последней строкой в самом верху последней страницы? за которой следуют слова
  «С уважением, Гершт 07769»? Нет, решил он, вместо этого он перепишет последнюю страницу заново, сократив расстояние между строками, и так и сделал, и довел письмо до конца, затем снова откинулся назад и закрыл глаза; мысленно он пересмотрел все написанное, чтобы убедиться, что оно удовлетворительно, и нашел, что оно удовлетворительно, затем снова мысленно подчеркнул самые важные слова: «глухой», «ко всему остальному», «опыт»,
  «захватил» — он дважды подчеркнул это последнее слово — «участие», «сферу»,
  «действительно существующий», «всякий, кто слушает», «целостность», «образ реального»,
  «идея», «недоразумение», «путь» и «воздух», и наконец он сложил бумагу пополам, но на этот раз в письме было так много страниц, что оно не поместилось бы в обычный маленький конверт, поэтому он развернул листы бумаги и попытался сделать так, чтобы следы от сгибов исчезли; затем на следующее утро он стоял перед почтовым отделением как раз в момент открытия и довольно беспокоился, найдется ли у Джессики конверт подходящего размера для его письма, но волноваться было бессмысленно, потому что у Джессики он был, у нас здесь все есть, она гордо улыбнулась ему, и снова, когда Флориан передал ей конверт, она не посмотрела на адрес, а только бросила его на весы и сказала: один евро и пятьдесят центов, затем она взяла евро и пятьдесят центов и сказала: рада снова вас видеть, и уже звала следующего человека к стойке, потому что как раз в это время было много людей, дверь еле закрывалась, хотя на улице уже было довольно холодно, слишком холодно, чтобы дверь оставалась открытой, поэтому очередь змеилась влево, Волкенант тоже вышел, чтобы организовать очередь, потому что это почтовое отделение, пожалуйста, не стойте в одной большой толпе, сказал он, встаньте немного ближе друг к другу и прямо друг за другом, ну, вот и все, похвалил он ожидающие люди послушно выстроились в более аккуратную очередь, и он вернулся в свой кабинет, в то время как Джессика продолжала усердно штамповать письма, она считала сдачу и выдавала квитанции и принимала деньги или кредитные карты, я не знаю
  что на них нашло, она посмотрела на мужа с непониманием, когда они наконец смогли вывесить табличку «перерыв на обед» и поднялись к себе на квартиру пообедать, никакого праздника, ничего, и они просто начали вваливаться сюда, как армия, я говорю вам это серьезно, — она достала сэндвич из бумажного пакета и отдала его мужу, потому что им всегда приносили сэндвичи на обед; Они успевали только по вечерам приготовить нормальную еду, во время получасового обеденного перерыва времени ни на что не оставалось, только сэндвич и кофе, и все, и все же они ели не спеша — герр Фолькенант только говорил «хм» и не высказывал своих мыслей о том, почему на почте было так много людей, но Джессика не оставляла его в покое, с набитым ртом, она снова спросила его, откуда я знаю, он отмахнулся, сегодня было много людей, и все, я думаю, это было совпадение, и он сметал кусочки со стола в оберточную бумагу для сэндвичей, старая тетя Ингрид принесла им сэндвичи и кофе, тетя Ингрид, которая жила неподалеку на Маргаретенштрассе возле Демократиеладен; Однажды, когда почтовое отделение переезжало в новое здание, и, услышав разговор Волкенантов о том, как короток у них обеденный перерыв, тетя Ингрид предложила, а именно, выступила с идеей, что, поскольку ей нечего было делать и она смертельно скучала, она была бы более чем счастлива принести им на обед все, что они захотят, из пекарни Хьюберта внизу, и так и случилось, все одобрили эту идею, и с тех пор тетя Ингрид стала для них как часы, потому что, как выразилась Джессика, тетя Ингрид всегда была вовремя, часы не били полдень у них над головами, а вместо этого тетя Ингрид заводила часы каждый полдень, потому что именно она ровно в двенадцать нажала на дверную ручку почтового отделения, сначала аккуратно распаковала два пластиковых стаканчика кофе, затем положила пластиковый пакет на стойку и достала два сэндвича, и все, что она говорила, было «Mahlzeit» , а затем ушла, потому что знала не было времени на болтовню, хотя это осознание наполнило ее сожалением, потому что она могла говорить о чем-то каждый день, всегда было что-то, о чем она хотела поговорить, и, ну, она не могла все время беспокоить фрау Рингер в библиотеке, хотя было бы хорошо поговорить с ней, особенно сейчас, когда у нее на уме были эти взрывы, как и у всех, потому что это все, о чем ты сейчас слышишь, сказала она фрау Рингер, когда у нее был день в библиотеке, ты слышишь
  о том о сем, о том, как у них здесь, в Кане, есть гнездо, и вся наша Тюрингия полна потенциальных террористов, она всегда говорила «потенциальные террористы»,
  и никто никогда не поправлял ее, все всегда позволяли тете Ингрид говорить все, что она хотела сказать, потому что все знали, как тяжело ей было переносить одиночество, мой муж умер, она налетала на того или иного ничего не подозревающего туриста, когда они спрашивали у нее дорогу, бедняжки нет уже семнадцать лет, с тех пор я совсем одна, и с этими моими ногами, и именно я, которая всегда была таким общительным человеком, каждый день к нам приходили гости, потому что этот мой Янош
  — так звали моего мужа — он тоже любил компанию, и с тех пор ко мне почти никто не заходит, только врачи, потому что у меня тысяча проблем, жаловалась тетя Ингрид человеку, пытавшемуся продолжить свой путь, моя нога, посмотрите на нее, вся в варикозных венах, но это ничего, потому что проблема вот здесь, и она указала на свой живот, если я что-нибудь съем, я сразу же раздуваюсь, и оно не проходит, ради всего святого, оно не проходит, только на следующий день, так как же я могу что-то есть? можете ли вы мне это сказать, но обсуждение было прекращено, потому что туристу удалось уйти, а тетя Ингрид осталась одна со своими проблемами и могла только снова ждать почту или библиотеку, ей удавалось поймать Флориана только изредка здесь, на Росштрассе, ну, этот Флориан, он настоящий молодой человек, говорила она Волкенантам, он не убегает сразу, он не говорит: ой, извините, я должен сделать то или это, он слушает старика, такой добросердечный мальчик, не так ли?
  и что могли ответить Волкенанты, кроме того, что Флориан, да, он действительно добрый мальчик, и всё, конечно, Флориан старался избегать тёти Ингрид, как и всех остальных, и не потому, что она ему не нравилась, она ему нравилась, она была милой старушкой, только когда он не мог сдержаться и неизбежно натыкался на неё, тётя Ингрид не хотела его отпускать, она всё говорила и говорила, а Флориан только кивал и кивал, потом, когда он делал движение, как будто собирался уйти, тётя Ингрид схватила его за руку и не отпускала, более того, как он пытался, очень осторожно, освободиться, хватка тёти Ингрид стала ещё крепче, не уходи, не убегай, куда ты так спешишь, и она всё повторяла, что доктор в последнее время заходит так редко, хотя они и договорились, что он будет заходить, потому что ноги её больше не могли нести в клинику, и уж точно не вернулась, и что Флориан подумала о лекарстве, которое ей прописали,
  потому что она прочитала в листке-вкладыше, что это может быть вредно для ее печени, так должна ли она верить врачу или нет? и когда Флориан посоветовал ей, лучше верить доктору, тетя Ингрид начала со слов: все же, но и в прошлый раз тоже... и выхода не было, пока тетя Ингрид наконец не сдалась и не отпустила Флориана, сказав: хорошо, сынок, иди своей дорогой, если у тебя так много дел, я не хочу тебя задерживать, и у Флориана действительно было много дел, потому что не так давно герр Кёлер попросил его покрасить сарай для инструментов, укрепить ступеньки и покрасить их тоже, потому что с тех пор, как герр Кёлер собрал эти вещи у себя во дворе много лет назад, этот ремонт никогда не делался, и кроме того, Флориану нужно было позаботиться о зимней поленнице, которая полностью высохла, а затем ни с того ни с сего рухнула, и ему нужно было ее снова аккуратно сложить для Фельдманов, герр Фельдман жил в красивой старой вилле на Хохштрассе, и он всегда был очень занят; он объяснил Флориану, что сам не может собраться и сложить дрова: знаешь, у меня сейчас нет времени, потому что нет репетиций с Хозяином, я наконец-то смогу закончить оркестровые аранжировки той классики, знаешь, тех замечательных старых хитов Эберхарда и Стефани Хертель, знаешь, Франка Шёбеля и Бригитты Аренс и Уте Фройденберг, но, конечно, ты не знаешь, тебя тогда ещё даже не было, но я тебе говорю, они того стоят, публика будет в восторге, глаза герра Фельдмана заблестели, я планирую концерт классики, надеюсь, мы начнём репетировать весной, но, пожалуйста, — герр Фельдман понизил голос, — не говори об этом Хозяину, ты же знаешь, какой он, для него есть только Бах и Бах, и он не ценит эти милые, цепляющие маленькие жемчужины, и Флориан пообещал, и он складывал дрова, аккуратно складывая их возле дома, потому что у Фельдманов был изящный камин, хотя они, как и все остальные, пользовались центральным отоплением, всё же, ради атмосферы, они сохранили старый камин, это такое приятное чувство, мой Флориан, сказала ему жена герра Фельдмана, улыбаясь, так хорошо свернуться калачиком у камина, когда на улице воет ветер, тепло от камина другое, ты знаешь, конечно, центральное отопление хорошо, но когда в камине горит огонь, там какая-то особая атмосфера, это так... как бы это сказать, так по-человечески, ты понимаешь, Флориан, правда? И Флориан кивнул, и было очень трудно заставить его принять пять евро, которые фрау Фельдман пыталась сунуть ему в карман, и теперь у Флориана было в общей сложности 220 евро, в общем
  Говоря по существу, он не брал денег у людей, с которыми чувствовал себя близким, но он не был так уж близок с Фельдманнами, по сути, он их почти не знал, иногда у них дома нужно было что-то сделать, вот и всё, они жили за пределами районов, которые он обычно посещал, так что 220 евро, подумал он, теперь ему не придётся слишком долго ждать этот новый ноутбук, и он спросил фрау Фельдман, который час, боже мой, сказал он, быстро прощаясь, потому что было почти четыре пятнадцать, и прежде чем он пойдёт к герру Кёлеру, ему нужно заехать в кафе Herbstcafé, чтобы увидеть фрау Уту, зайдите, если сможете, сказала ему фрау Ута накануне, убирая его ноутбук, я кое-что переставляю в глубине кухни, но мне нужно передвинуть эти тяжёлые предметы мебели, один сюда, другой туда, и Флориан уже бежал по Хохштрассе, чтобы закончить эту работу, и он оттолкнул один из предметов мебель здесь и другая мебель там, затем он побежал на Остштрассе, о, герр Кёлер, сказал он, запыхавшись, когда герр Кёлер впустил его, пожалуйста, не сердитесь, что я только сейчас пришел, но у меня сегодня так много дел, и он рассказал герру Кёлеру все, что ему пришлось сделать, пока герр Кёлер показывал ему дом, верхний этаж которого никто не использовал с тех пор, как его владелец жил один; герр Кёлер запер его, оставил все как есть и никогда туда не поднимался; Иногда неделями ему даже в голову не приходило, что в его доме есть второй этаж. Для него этот второй этаж означал прошлое, а герр Кёлер не хотел иметь дело с прошлым, или, по крайней мере, с той его частью прошлого, которая была связана с женой. Он смирился с её потерей и со временем смирился с ней, так же как привык к своему одинокому образу жизни. Более того, сегодня – он говорил доктору Титцу ещё вчера вечером, который после многочисленных телефонных звонков наконец приехал из Айзенберга навестить его – он даже не представляет себе своей жизни по-другому. Он любил готовить, ходить по магазинам, убираться, он считал, что даже при жизни Евы дом не был таким чистым, как сейчас. Но скажи мне уже, Адриан, – перебил его доктор Титц, – что всё это значит? Ты мне то-то и то-то рассказывал по телефону, но скажи мне теперь: куда ты исчез, не сказав ни слова, и так надолго? на что герр Кёлер ответил: «Я расскажу вам об этом когда-нибудь, но не ждите какой-то странной истории или приключения, ничего особенного, и всё», хотя, когда он это сказал, доктор Тиц почувствовал, что его друг чувствует себя неловко и, возможно, более чем немного раздражен, поэтому доктор Тиц не стал вмешиваться
  более того, Адриан может рассказать мне позже, если захочет, в конце концов, это его дело, и всё, сказал он жене, мы не можем на него давить, и на этом они оба сошлись во мнении, только вот всё это было странно, фрау Тиц решила, что если её муж так глупо к этому относится, то она сама попытается вытянуть из Адриана всё, когда он в следующий раз приедет к ним, но до этого момента прошло так много времени, что она сама забыла об этом, и когда она вспомнила об этом инциденте, он уже не казался таким важным или непонятным, на самом деле она вообще не нашла его важным или непонятным, потому что всё вернулось к прежнему распорядку, они часто разговаривали по телефону, как и прежде, часто встречались, как и прежде, и Адриан был точно таким же, как и прежде, доктор Тиц и его жена тоже ничуть не изменились, какой смысл было пытаться что-то сделать, поэтому они не стали этого делать, как и Флориан, даже если у него были другие причины для этого, а именно, он считал, что должен уважать очевидный факт того, что герр Кёлер вынужден молчать, он явно не мог сказать ни слова, когда был вовлечён в такое жизненно важное дело, и в любом случае, кто он такой, чтобы ожидать, что герр Кёлер посвятит его в свои самые личные дела, например, в то, что герр Кёлер так старательно писал на своём ноутбуке, Флориан был никем, уже было такой огромной честью, что герр Кёлер был так дружелюбен к нему, и это было правдой, герр Кёлер принял Флориана в своём доме ещё теплее, чем прежде, если это было возможно, конечно, было негласное предварительное условие, или, по крайней мере, Флориан так думал, что он никогда больше не должен упоминать об уничтожении вселенной, которое может последовать в любой момент, и он не должен обсуждать, как он всё ещё общается с госпожой Меркель, потому что это его личное дело, заключил про себя Флориан, и таким образом сохранялось равновесие, Флориан покрасил приборный бокс, он отремонтировал лестницу, которая вела до нее, которая на самом деле была всего лишь своего рода лестницей, только герр Кёлер почему-то называл ее лестницей, Флориан заменил четыре ступеньки, которые уже немного сгнили, ты наверняка что-нибудь найдешь на чердаке, сказал ему герр Кёлер, отправляя Флориана туда за материалами, и Флориан нашел доски, и лестница была лучше новой, одобрительно сказал герр Кёлер, и теперь оставалось только покрасить лестницу, хотя это была не белая масляная краска, которую нужно было использовать, а своего рода атмосферостойкий лак, который предотвратил бы скольжение лестницы, и они не были скользкими, и герр Кёлер был доволен настолько, что однажды спросил Флориана,
  У него теперь было столько свободного времени, он мог подняться по лестнице в приборный блок, открыть его и самому снять показания, и Флориан был отчаянно счастлив, потому что теперь он чувствовал, что тоже играет роль в работе знаменитой метеостанции, и герр Кёлер даже называл его моим маленьким метеорологом, ну, моим маленьким метеорологом, диктующим мне результаты, потому что записывать результаты, знать, что и как считывать с приборов в приборном блоке, было детской игрой в компании герра Кёлера, и Флориан гордился тем, что он умеет снимать правильные показания, и когда в Herbstcafé, просматривая сайт Weather-Kana, его сердце забилось, когда среди показаний он увидел и «свои показания», и он не мог удержаться от того, чтобы снова и снова просматривать сайт, и даже показал его фрау Уте, это действительно нечто, Флориан, она похвалила его, видишь ли, мой мальчик, если ты возьмёшь себя в руки и оставишь этого преступника позади, как много хорошего вы можете сделать прямо сейчас? что, конечно, не очень обрадовало Флориана, и он даже не отреагировал на это заявление: он просто закрыл программу, которой пользовался, выключил ноутбук и молча отдал его фрау Уте, а затем попрощался, потому что это его огорчало, его очень огорчало, когда люди так говорили о Боссе, ему бы уже пора было к этому привыкнуть, но он так и не привык, просто обычно это его уже не так огорчало, и он не знал, почему именно сегодня это огорчало его сильнее, потому что сегодня ему было гораздо огорчительнее, что никто не знал истинного лица Босса, и если Флориан часто винил себя в обвинениях, которые окружали Босса, то в последнее время он винил себя еще больше, потому что почему он ничего не делает, чтобы заставить людей изменить свое мнение о Боссе?! он действительно надеялся, во время первого нападения волка, что прежние суровые суждения о Боссе изменятся навсегда, когда он внезапно станет героем в глазах людей, но его новообретенная положительная репутация продержалась недолго, и еще несколько дней назад люди начали строить предположения о том, было ли вообще зарегистрировано оружие, которым Босс застрелил волка, за которым последовали еще более грубые инсинуации: ну, Босс был тем, кто застрелил этого зверя, кто еще, кто еще здесь хорошо обращается с оружием, только он и его банда, добавил Рингер, а именно, с самого начала он признавал заслуги Босса в этой истории только сквозь стиснутые зубы, сквозь стиснутые зубы, то есть, он никогда не видел Босса героем, он должен был признать, что да, может быть, он и его
  жены были обязаны ему жизнью, но это была горькая правда, потому что почему это должен был быть он?! Мог бы прийти и Ревирфёрстер, или полицейский, но нет, это должен был быть именно этот проклятый Босс с винтовкой, всё это было не по душе Рингеру, он был неспособен испытывать благодарность или какую-либо истинную благодарность к Боссу, более того, когда всё утихло, он даже нашёл хороший предлог, чтобы не испытывать никакой благодарности, а именно, он понял — и он рассказал об этом своим друзьям при первой же возможности: не только Босс и его команда были более чем подозреваемыми в этом скандале с граффити, но Босс почти наверняка приложил руку к тем двум взрывам, но Рингер не мог никого убедить, его друзья из Йены знали Босса, и именно поэтому они думали, что он не причастен, ладно, сказал один из них, он понимал, что Босс был презренным, подлым нацистом, но эти взрывы, ну, это было нечто другое, он никак не мог организовать что-то подобное, не вызвав подозрений у властей, и уж точно у Тюрингенского Федеральное управление криминальной полиции (Bundeskriminalamt) не считало его подозреваемым, хотя Рингер сразу после первого разговора с друзьями донес на Босса: «Я не понимаю, — сказал ему в кафе «Вагнер» Себастьен, один из его ближайших друзей, — как вы пришли к такому выводу, какие у вас доказательства?»
  потому что Босс и его банда затаились, Себастьен прав, к ним присоединилась Ирмгард, одна из самых старых подруг в группе, самое большее, в чем мы можем подозревать Босса, – это граффити на памятниках Баху, которые очень соответствуют ему и его менталитету, как вы выразились, он, очевидно, преступник, и он действует так, будто пытается поймать преступника, то есть себя самого, это имеет смысл, но эти взрывы? – она сморщила нос, – нет, это нападения на мигрантов, и вы сами сказали, что Босс – антисемит, который глубоко возмущен любым, кто поднимает вопрос мигрантов вместо того, чтобы бороться с евреями, на самом деле, это не может быть Босс или его команда, мы это знаем, они ничего не делали годами – ну, именно так, – Рингер раздраженно повысил голос и поерзал на стуле, потому что от этого зудела рана на спине, они уже много лет действуют довольно хитро, может показаться, что они ничего не делали, и все же Босс основал этот кошмарный клуб, известный как Симфония Кана, просто для того, чтобы снова выставить Тюрингию в позорном свете, потому что ему нужны только неприятности, только хаос, потому что хаос — это то, что ему — и всем им — нужно, хаос — это их естественная среда, они двигаются в нем, как рыбы в воде, потому что на самом деле они
  ничего не хочу, только этот хаос, так что вы должны думать об этой Симфонии Кана так же, как вы думаете обо всем остальном, что этот отвратительный монстр придумал за последние несколько лет, и, более того, что это вообще такое, Симфония Кана!!! какой глубоко циничный ход, который не может соответствовать никому, кроме него, прогнившего насквозь, выстраивания этого жалкого оркестра, чтобы прятаться за ним, потому что они все прячутся за ним, я могу только повторить: прячутся за ним, как дикие звери, но я точно знаю, кто здесь Босс, и я точно знаю, кто они, эти самые нацци из них всех, и они не маршируют и не машут флагами, они не привлекают к себе внимание наццискими провокациями, нет, и это именно так —
  Они годами не привлекали к себе внимания, и именно поэтому эта группа так подозрительна для меня, особенно здесь, в моем родном городе, — продолжал Рингер все более резко, — но он не мог убедить остальных, его товарищи ожидали более убедительных аргументов, к тому же все знали, что Рингером движет личная месть: он говорил о Бурге 19 и людях, разбивших там лагерь, как будто каждый из них был его личным врагом, Фриц, Юрген, Карин, Андреас и другие, меня тошнит, — иногда замечал Рингер дома, прежде чем они включили телевизор, — и все это время Рингеры понятия не имели, что в Бурге произошла довольно большая перемена, потому что, кроме Фрица, который был зарегистрирован для проживания там и который действительно там жил, остальные члены отряда расторгли свои субаренды в другом месте, и после того, как грузовик перевез их ненужные вещи на склад, арендованный на имя Босса в Им-Камише, весь отряд переехал в Бург, это было Рекомендация Босса, которую они единогласно приняли, так мы будем действовать более эффективно, объяснил он, и сможем лучше сосредоточиться на нашей цели; Босс был единственным, кто продолжал жить в своем собственном доме, своей собственности, поскольку было достигнуто негласное соглашение, хотя бы из соображений безопасности, что командир подразделения должен жить отдельно, также предоставляя ему уединение, необходимое для разработки его планов, не говоря уже о подходящей стратегии маскировки, потому что никто не заметит никого из вас, сказал Босс, все живут вместе, до сих пор вы и так все вместе были, вот так вас и знают люди здесь, если вообще знают, но я бы выделялся, как заноза в большом пальце, если бы жил здесь, так что все будет хорошо, и так было хорошо, только вот члены подразделения не учли, как совместное проживание может обострить старые противоречия, потому что
  были трения, отчасти из-за футбола, отчасти из-за того, что у них были довольно разные характеры, особенно у Карин, но и у Юргена с Андреасом тоже, им было трудно договориться о том, кто и когда будет убирать ванную, это оказалось самой серьезной проблемой в начале, уборка в сортире, как сказал Фриц, называя вещи своими именами, Карин хотела заплатить Андреасу, когда была ее очередь, потому что, по ее словам, один вид дерьма вызывал у нее тошноту, а когда ей было тошнота, ей хотелось кого-нибудь убить, и она не думала, что кто-то действительно хотел этого в Бурге, и в то же время Фриц тоже полностью самоустранился от уборки дерьма, заявив, что, поскольку раньше он был единственным настоящим арендатором, он всегда убирал за всеми, но теперь, когда все здесь живут, было бы справедливо, чтобы каждый начал убирать свое дерьмо, и его тоже — это было его мнение — поскольку вы все мне должны с прошлого раза, сказал он, как будто шутя, но он не шутил, и тогда проблема С Юргеном было то, что у него было очень плохое пищеварение, его регулярно мучил понос, и он изрыгал всё, что у него было внутри, как из пушки, и он не мог понять, что нужно чистить не только дно унитаза, но и его верхний край, и дно сиденья, потому что там постоянно брызгало, но Юргену не хотелось чистить унитаз, и он всегда ждал, пока это сделают другие, если им этого хочется, и это был только туалет, потому что в комнате, которую они использовали как кухню, были и другие подобные проблемы, потому что вопрос здесь был в том, почему тот, кто варил кофе, никогда не чистил кофеварку «Мокко» и постоянно сливал кофейную гущу в канализацию, кто отнесёт пустые пивные бутылки в пункт приёма бутылок, кто подметёт разбитые пивные бутылки с пола — поначалу все ждали, как и прежде, что Фриц сделает всё это, ждали его, потому что до сих пор он был единственным официальным жильцом Бурга, и это было Теперь, когда они все собрались вместе, трудно было привыкнуть к тому, что Фриц больше не хотел этим заниматься, но хуже всего было, когда сам Фриц приплел грязь, потому что был равнодушен к условиям в Бурге. Если кто-то начинал ворчать, он считал это пустяком, перекрикивая остальных: перед ними стоят гораздо более важные и серьезные задачи, пусть все оставят его в покое и с туалетом, и с кухней, и с мусором, и с кофейной гущей, и с пивными бутылками, кого это волнует, когда на кону будущее Германии и Четвертого Рейха, и с этим трудно спорить,
  Единственная проблема заключалась в том, что он сам, и, в общем-то, все остальные тоже, не хотели пользоваться туалетом, если кто-то до них оставил там беспорядок, никто не хотел пить кофе, если им приходилось чистить мока после кого-то другого, не говоря уже о том, чтобы выносить мусор или выкупать пивные бутылки, повседневная жизнь, к сожалению, продолжалась, и через несколько недель напряжение действительно возросло, они тщетно напоминали друг другу об общей цели, важность которой затмевала всё остальное, этот огромный кусок дерьма, или более пятнистый вариант Юргена, часто заставлял их хвататься друг за друга, Хозяин едва мог поддерживать мир, и в конце концов ему пришлось написать свод домашних правил, обязательных для всех, ну, это работало какое-то время, пока всё не началось снова, хотя на этот раз они не восстали друг против друга, они признали, что жить вместе означает идти на компромисс, они не упрекали друг друга, говоря: почему ты это не вымыл, почему ты не вытер губкой это вниз, почему ты не вытер это, почему ты не вытер это; они сосредоточили свое внимание на своем союзе, так что если Бург и раньше был едва ли дворцом, то довольно скоро он действительно начал выглядеть довольно плохо, как, например, однажды, когда Флориану пришлось пройти мимо главного входа, оставленного открытым днем, и он не хотел заглядывать внутрь, и все же он заглянул внутрь, и его сердце сжалось, потому что через открытую дверь он увидел узкий коридор, настолько темный, что были видны только первые несколько метров, свет, проникавший снаружи, уже каким-то образом прервался после этих первых нескольких метров, голая лампочка почти не давала света, и эта голая, грязная лампочка, свисающая с потолка, кривая и сиротливая, на конце провода, а также затхлый, кислый запах нищеты, исходящий изнутри, заставили Флориана сделать шаг к двери, но затем он быстро передумал и поспешил дальше, обеспокоенный, и все, что он мог сказать себе, было: эти бедные нацисты , хотя сам он вряд ли был родом из одной из тех вилл на Хохштрассе, где жил герр Фельдман, а его собственная квартира в Хоххаусе вряд ли была замком, более того, лифт — как теперь выяснилось — больше никогда не будет отремонтирован, депутат казался очень нервным, когда жильцы спрашивали его об этом, я все время пытаюсь дозвониться до них, но безуспешно, он объяснил, они не берут трубку, ссылаясь на то, что он не мог дозвониться до обычной ремонтной компании, а Хоххаус не был связан ни с какой другой компанией, и правда была в том, что
  в присутствии величия
  лифт больше нельзя было чинить, но, конечно, заместитель не мог сказать об этом жильцам, он только говорил Флориану о том, что тот не может об этом говорить, ну, он вряд ли мог стоять перед ними и говорить: мои дорогие сограждане, лифт больше никогда не будет работать, даже не мечтайте об этом, я бессилен в этом вопросе; Флориан, сказал ему заместитель, комендант этого дома, чье имя написано на табличке на внешней стене, хм, его не существует, и заместитель попросил Флориана, пожалуйста, не болтать о том, что они вдвоем обсуждали, вообще не болтать! Повесь на него замок, пожалуйста, я тебя прошу, ни единого слова, конечно, сказал Флориан, я бы никогда ничего не сказал, господин заместитель, который только покачал головой — он очень любил качать головой — и сказал: сколько раз я тебе уже говорил не называть меня господином депутатом, мы и так довольно близки, не так ли? Не стесняйтесь называть меня по имени, ну да, ответил Флориан обеспокоенно, мне просто немного трудновато, я уже так привык называть вас господином депутатом, — ну тогда называйте меня как хотите, депутат сдался, и всё, он отпустил Флориана, который действительно собирался уходить, когда депутат только что поймал его в дверях Хоххауса, Флориан направлялся к Боссу, желая ему помочь, а именно Босс позвонил около полудня и крикнул на седьмой этаж, чтобы тот пришел к нему в четыре часа дня, и время уже приближалось к четырем, поэтому Флориан облегчённо вздохнул, когда Депутат его отпустил, войдите, дверь открыта, крикнул Босс в майке с полотенцем на шее, когда Флориан позвонил в звонок, но собака, Флориан указал на ротвейлера, лаявшего с привычно пенящейся пастью, Собака не проблема, раздраженно сказал Босс, оборачиваясь, она на цепи, и скрылся за дверью, чтобы Флориан мог насладиться своей редкой удачей - возможностью войти в дом Босса, Босс почти никогда не приглашал его в гости, и, с одной стороны, Флориан был искренне рад, что его пригласили войти, с другой, открывая ворота, он уже был полумертв от страха, так как панически боялся собаки, и он совсем не был уверен, что цепь удержит ротвейлера, прыгнувшего на него, когда он проходил мимо, но цепь была достаточно короткой, создавая защитную полосу около метра, хотя для Флориана это была скорее смертельная полоса, он никогда не осмеливался приближаться к собакам;
  если ему нужно было что-то сделать во дворе, как сейчас, затаив дыхание, он проскользнул перед собакой и направился к двери, но Босс только рассмеялся, когда он наконец вошел: ну и херня, как ты выглядишь?! это всего лишь чертова собака, извини, сказал Флориан, дрожащими губами, но я ее боюсь, тебе не обязательно быть ею, ну, ладно, слушай меня, а Босс посмотрел на него очень серьезно: ситуация такова... начал он, но продолжить не смог, потому что прямо в этот момент кто-то нажал на дверной звонок, Хозяин выругался, выглянул, затем впустил Фрица, который выглядел едва ли лучше Флориана, а Босс даже заметил: ну и херня, как ты выглядишь?! ты тоже на гребаную дворнягу наложил? что, блядь, здесь происходит?! потому что он думал, что Фриц тоже испугался собаки, но нет, потому что Фриц начал говорить: Юргена забрала полиция, потому что мало того, что этот идиот напал на Надира, так он еще и подрался с Росарио, Росарио ударила его по голове ведром, полным песка, и вызвала полицию, и все это было по сути правдой, только Росарио ударил Юргена не ведром, полным песка, а огнетушителем, который схватил со стены, и бросил его в Юргена, убегая, и тот попал точно в голову; Юрген упал на землю, долгое время не помня, где он и что случилось, даже когда полиция приехала на заправку Арал, хотя прошло довольно много времени, пока они туда добрались, так было всегда, Кана есть Кана, но все равно было девятнадцать километров, объяснил один из полицейских, когда Росарио потребовала: «На что, ради Бога, у вас ушло сорок пять минут?!» Успокойся, ты тут не с дружками болтаешь, приятель, сказал полицейский, и они, бросив взгляд на Юргена, выслушали необходимые данные у Росарио и допросили его, а Росарио указал на угол здания заправки, на этого преступника — Юрген был похож не на человека, а на мешок, прислоненный к стене, — на этого отвратительного урода, повторил Росарио сквозь зубы и погрозил кулаком, но тщетно, потому что Юрген все еще не пришел в себя, кровь, стекавшая по его спине с лысого черепа, запеклась, стоявшие перед ним полицейские видели только голову, свесившуюся набок, и хотя они пытались допросить его, Юрген не мог произнести ни одного внятного слова, и, кроме того, его брюки все еще были спущены до щиколоток, Росарио оставил его в таком положении, когда связал его и прислонил к стене, ожидая полицаев, потому что Вот как я его поймала, — Росарио указала на Юргена, — с брюками, спущенными до щиколоток,
  Его рубашка расстегнута снизу, моя жена кричит и пытается вырваться, этот зверь, он снова указывает на Юргена, он нападает на мою жену, затаскивает ее в кабинет и изнасилует ее, и тут его голос прервался, и он жестом велел одному из полицейских следовать за ним в здание, где он его усаживает, и он сел напротив него, и руки у него дрожат, и он говорит полицейскому, что он уже давно видел, как этот Юрген смотрит на его жену, и было очевидно, что он собирается что-то предпринять, и поэтому он, имея в виду себя — Росарио указал на себя — всегда настороже, готовый ударить его, как только он что-то предпримет, но этот явно следит, когда он пойдет с квитанциями в Йену, и он этим воспользовался, но все же, удача во всем этом невезении, — продолжил Росарио, вытирая каплю пота, которая вот-вот начнет стекать по его лбу, — заключалась в том, что он забыл одну из своих квитанционных книжек в дома, на полпути в Йену ему пришлось повернуть, и он застал преступника с поличным, он услышал, как бедная Надир зовет из офиса, услышал ее крики, когда он выходил из машины на парковке, ну, ладно, полицейский прервал его, держа ручку над отчетом, но все медленнее, медленнее, и он задал еще несколько вопросов: во сколько часов и сколько минут Росарио вызвала скорую помощь, когда она приехала, когда уехала и почему Надира не отвезли в больницу, а лечили здесь, затем полицейский сделал телефонный звонок, о чем-то с кем-то договорился, наконец, он закончил свой отчет, он подошел к Юргену, снял с него клейкую ленту и затащил в полицейскую машину; Юрген все еще не пришел в себя, все еще не понимал, что происходит, никто не вызвал ему скорую, как Надиру, сказал Фриц возмущенно, хотя у него были серьезные травмы, и когда полицейская машина остановилась перед Бургом и копы допросили его жителей о Юргене, они ничего не сказали о том, был ли он в больнице, копы только расспрашивали о том о сем, как будто им было какое-то дело до того, что задумал этот идиот, сколько раз они говорили Юргену, Фриц возбужденно покачал головой, чтобы оставить Надира в покое, потому что Росарио не шутит, эти южноамериканцы останавливаются только тогда, когда мочатся на твоей могиле; в любом случае, Босс немедленно отправил Флориана домой, и Флориан так и не узнал, чего от него хотел Босс; Однако в ту же ночь он узнал от заместителя, что произошел еще один взрыв, который он сам слышал, так как не смог закрыть дверь.
  глаза на секунду, он беспокоился, не будет ли хорошей идеей для него пойти к Росарио и Надиру следующим утром, чтобы спросить, может ли он чем-то помочь? или, может быть, учитывая характер инцидента, это была очень плохая идея? Флориан размышлял об этом, когда услышал взрыв: он тут же подбежал к окну, открыл его, высунулся и внизу увидел заместителя в пижаме и полосатом халате, и заместитель позвонил: произошел взрыв, пламя исходит откуда-то с A88, потому что там горит, заместитель указал куда-то направо, вы видите это? но Флориан ничего не видел, его окно выходило с другой стороны здания, он ничего не видел, хотя он слышал сирены пожарной машины, хотя ни он, ни заместитель не могли определить, откуда исходит звук, было похоже, что сирены эхом разносились по всему городу, поэтому им пришлось ждать новостей; Швейцар, которого, как ни странно, звали Пфёртнер, пришёл с Фарфорового завода к заместителю и сказал: взорвалась заправка «Арал», Арал?! Заместитель был в недоумении, это невозможно, он быстро позвонил Флориану по внутренней связи: слышишь, это «Арал», да, продолжал Пфёртнер, запыхавшись, потому что он прибежал сюда всю дорогу, чтобы как можно скорее поделиться новостью, ведь он был совсем один на смене, его даже не наняли штатным швейцаром, а скорее ночным, то есть он работал только по ночам, и он никогда не скрывал своей готовности взяться за это, когда добрых три года назад уволился из армии; он немедленно явился на Фарфоровый завод, где ему сказали, что он может работать максимум ночным швейцаром, а как насчёт охранника? попытался спросить он; не то, последовал ответ, хорошо, быстро сказал он, я буду носильщиком, и он в конце концов согласился на эту работу, как он иногда объяснял, а именно к заместителю, когда у заместителя была ночь хуже обычного, и который, после того как они впервые встретились, регулярно подходил к будке носильщика на Фарфоровом заводе, чтобы поговорить - я всегда был совой, если подумать, всегда мог лучше спать утром или до полудня, а именно, в армии я бы спал, но у меня никогда не было возможности, потому что в армии я был на дневном дежурстве, но здесь, хотите верьте, хотите нет, он кивнул, чтобы убедить заместителя - хотя ему это и не нужно было, потому что заместитель поверил носильщику еще до того, как он сказал ему, что счастлив - я счастлив, вот счастливый человек, который стоит перед вами, потому что с тех пор, как я работаю здесь ночным носильщиком, я наконец-то могу
  высыпаюсь как следует, и, если это не правда Божья, в пять утра я ложусь спать, зарываюсь в одеяло и сплю, как плюшевый мишка, понимаешь? как плюшевый мишка, и депутат понял, но предпочел не отвечать, потому что какой смысл жаловаться: с тех пор, как Кристины не стало, день это или ночь, ему было все равно, он даже не мог сказать, какой мусор у него во сне, его будила каждая дурацкая дрянь, потом он лежал и мучился, чтобы снова заснуть, и, видит Бог, это не помогало, так зачем ему теперь жаловаться Пфёртнеру, ему было достаточно того, что он мог пожаловаться Флориану, который казался более понимающим, и Флориан даже подбадривал его: если ему так трудно спать, господин
  Депутат, пожалуйста, не стесняйтесь зайти ко мне, и депутат так бы и сделал, но, что ж, семь этажей есть семь этажей, поэтому вместо этого он шел к Пфёртнеру, если тот был на дежурстве в своей маленькой будке перед Фарфоровым заводом, там даже висело объявление с указанием его часов на следующую неделю и через неделю, и так далее, и Пфёртнер всегда давал ему копию, чтобы у депутата был кто-то, с кем можно поговорить, потому что это было нормально, если депутат хотел зайти, Пфёртнер очень хорошо переносил ночную смену, его голова никогда не клонилась набок, и хотя он был определенно очень счастлив в те часы, когда он мог просмотреть все каналы телевизора, дочитать Ostthüringer Zeitung и в конечном итоге прийти в то состояние, когда он больше ни о чем не думал, да и вообще ни о чем, все же было приятно поговорить с депутатом, который понимал, что он должен был сказать, и он тоже понимал депутата, сам Пфёртнер был родом из Мекленбург, а депутат, как он и признался, был из Саксонии, но что было действительно важно — депутат хлопнул Пфёртнера по спине — так это то, что мы оба из Осси, неудивительно, что мы так хорошо понимаем друг друга, не так ли? И депутат согласился, ему тоже было приятно знать, что ему есть куда пойти, когда он не может снова заснуть, но заправка Aral?! Он был потрясен и ждал объяснений от портье, который, однако, не мог их дать, так как это было всё, что он знал, полиция до сих пор ничего не сказала, добавил он, я попробовал Thürigen Journal в 5:15 на MDR, но ничего, может быть, что-то будет на Aktuell ; и ситуация не отличалась для других жителей Каны, взрыв разбудил всех, и они были напуганы, а теперь было уже больше восьми утра, и никто не осмеливался выйти на улицу, даже те, кому нужно было куда-то идти, что у них было
  Опасения наконец сбылись, и теперь уже и в Кане Волкенанты не осмеливались спускаться вниз, поэтому даже почту не открывали, потому что некому было открыть, фрау Бургмюллер боялась прошаркать к окну, и фрау Шнайдер чувствовала то же самое, Фельдманы завтракали за закрытыми шторами, и, конечно же, это происходило в каждом доме в Кане, потому что ни у кого не хватало смелости принять даже самые незначительные решения, когда у них еще не было никакой информации, никто не хотел играть с судьбой, даже герр Кёлер, потому что после всего того, что должно было произойти сегодня, как он мог выйти во двор к своим приборам? Не лучше ли отложить свои показания? Лучше отложить их, решил он, и, сварив себе кофе, сел перед телевизором, который включил, как только услышал взрыв, ожидая новостей то ли от MDR, то ли от Йенского телевидения, то ли от Эрфуртского телевидения со своего телефона, так что когда около девяти утра всех разом донеслось сообщение о взрыве заправочной станции Aral — полиция пока не делала никаких заявлений, расследование причин аварии продолжалось, — фрау Бургмюллер не выдержала, открыла окно и постучала в стекло (это был сигнал между ней и фрау Шнайдер, когда они хотели поговорить друг с другом), фрау Шнайдер тут же услышала стук и высунулась в окно: ну, что скажете, фрау Шнайдер, — несколько погибших, ответил голос, похожий на надгробный, что?! Фрау Бургмюллер закричала, откуда вы это взяли?! «Есть несколько погибших», — повторила фрау Шнайдер голосом, не терпящим возражений, и она лишь посмотрела на нее, чтобы узнать, что та скажет по этому поводу, но фрау Бургмюллер закрыла окно, несколько погибших, «Я тоже смотрю телевизор, и не только это, — бушевала она, — я смотрю те же каналы, что и она, но никто не говорил ни о каких погибших, не только на MDR, у меня также есть Йенское телевидение, — проворчала она про себя и пошла на кухню, чтобы сварить еще кофе, и она была права, потому что еще не было никаких упоминаний о жертвах, — подумал герр Кёлер, — «как бы ни хотелось знать правду, в такие моменты нужно ждать и смиряться с ожиданием», — он позвонил своему другу в Айзенберг, но доктор
  Тиц уже принимал пациентов, и его жена казалась настолько испуганной, что герр Кёлер счёл за лучшее, сказав ей несколько ободряющих слов, попрощаться с ней, сказав, что если он позже узнает что-то новое, то снова позвонит, но долгое время ничего не происходило, новости сообщали
  Передачи передавались по разным станциям каждые полчаса, но по-прежнему сообщалось только об аварии на заправке «Арал» в Кане, ничего больше, полиция вела расследование с помощью опытных следователей, поскольку ничего не было ясно, ни сам факт взрыва, ни его причина, Босс остался дома, после того как все разошлись посреди ночи, и Босс приказал отряду сделать то же самое — это прозвучало как приказ, и это был приказ — в такие моменты, подумал Босс, дисциплина — самое главное, и никто в этом не сомневался, но спать никому не хотелось, они просидели на кухне остаток ночи и все следующее утро, едва видя друг друга из-за сигаретного дыма, никто не разговаривал, главное было сделано, они пили кофе и еще кофе, но было уже около полудня, когда заговорил Фриц, и он сообщил им, что отказывается от аренды «Бурга», и кто хочет занять его место? но ответа не последовало, потому что было непонятно, что Фриц пытался этим сделать, тогда Карин встала, медленно подошла к Фритцу сзади и стояла там, пока Фриц не обернулся, и она сказала: арендная плата остается на твое имя; Фриц не ответил, только обернулся, но по его лицу было видно, что его заявление несколько мгновений назад не имело никакой силы, так что Карин так же медленно, как и подошла к Фрицу, вернулась туда, где сидела, и села, и было ясно, что из всех них она держалась лучше всех, она казалась совершенно неизменившейся, точно такой же, как вчера или позавчера, так что когда MDR объявило, что в результате взрыва погибло двое, Босс вскочил, набрал номер на своем телефоне, прыгнул в «Опель» и поехал в Йену, где Юргена доставили в университетскую клинику, его травмы головы были серьезными, но не опасными для жизни, сообщил дежурный врач, когда Босс нашел его (что было нелегко), назвавшись ближайшим родственником; было тяжело, очень тяжело смотреть на бедного Юргена, лежащего там, даже если, подумал Босс, это была его вина, потому что он был настоящим недоумком, но это было жестоко, очень жестоко, Босс не задал обычных вопросов — сколько времени пройдет, пока Юрген придет в себя, сколько времени ему будет идти на поправку, есть ли неизлечимые травмы и тому подобное — он просто вышел из больницы, сделал еще один телефонный звонок, прежде чем включить зажигание, затем поехал обратно в Кану, он хотел проехать мимо заправки, чтобы посмотреть, что происходит, но движение было перекрыто, по дороге в сторону Гросспюршютца ему пришлось сделать крюк в горы, затем
  спуститься по L1062, это был единственный способ вернуться в город, где после полудня люди уже выходили на улицу, Флориан тоже вышел, потому что хотел увидеть герра Кёлера и убедиться, что с ним все в порядке, затем, когда герр Кёлер увидел Флориана и то, как мальчик плакал, он попытался разрядить обстановку шуткой и, изображая изумление, спросил: как вы думаете, взрыв затронул и Остштрассе? но затем Флориан объяснил с некоторым смущением: он просто хотел убедиться, что инструменты не повреждены, и нет, не повреждены, сказал герр Кёлер, и он заставил Флориана выпить стакан воды, и попытался его задержать, но Флориан сказал, что у него ещё много дел, он поставил стакан и бросился прочь, глаза его были полны слез, и он побежал – уже не в первый раз – на заправку «Арал», но теперь они никого не подпускали близко, полицейская машина перекрыла дорогу из Альтштадта, так что Флориану больше ничего не оставалось делать, он сел на камень и снова выплакал глаза, он знал, что жертвами были Росарио и Надир, кто ещё это мог быть, и он даже не мог этого представить, он ударил себя по голове руками и заплакал, и он не мог больше так сидеть, и он побежал в библиотеку, но фрау Рингер, видя его состояние, говорила о чём угодно, только не о жертвах во время взрыва на станции Арал, и чтобы хоть как-то его успокоить, она начала жаловаться, что голос у нее не становится лучше, и, честно говоря, он все еще был очень хриплым, мой голос, Флориан, он не становится лучше, короче говоря, она не хотела ни при каких обстоятельствах говорить, не говоря уже о нападении — которое она считала — Флориану, видя, в каком он состоянии, ее мнение было таким же, как и мнение ее мужа, нет никакого шанса, что это был несчастный случай, сказал Рингер в своей ремонтной мастерской, совершенно раздавленный; после того, что случилось с Надиром, это не несчастный случай, и сначала он даже не хотел отпускать жену в библиотеку, но когда она все равно ушла, сказал: сегодня придет пятый класс, и они не отменили, а что, если они придут и обнаружат, что дверь библиотеки заперта? Рингер вернулся к ремонту, которым он занимался, потому что вчера вечером пригнали Форд с неисправным радиатором, который снова перегревался. Он наклонился над радиатором, но не мог сосредоточиться, и это было почти со всеми, они не могли сосредоточиться на том, над чем работали накануне. Только тетя Ингрид вышла из своей квартиры на Маргаретенштрассе, и первым местом, куда она заглянула, была почта, которая была открыта, так как Волкенанты боялись неожиданного визита
  инспектор, который мог обнаружить почту закрытой, потому что на нас может донести кто угодно, отметил герр Фолькенант с обеспокоенным выражением лица, но этого не произошло, потому что никто все равно не осмеливался идти на почту, только тетя Ингрид, сияющая от радости, потому что она абсолютно ничего не слышала, у нее были особые беруши, которых больше ни у кого не было, она всем о них давно рассказывала: «У меня есть особые беруши, которых больше ни у кого нет, поверьте мне», и, честно говоря, она не слышала ни взрыва, ни последовавшего за ним бедлама прошлой ночью, хотя утром у нее был готов план, потому что врач посоветовал ей на последнем приеме: тетя Ингрид, вы полны сил, и у вас нет никаких неожиданных в вашем возрасте проблем со здоровьем, так что вам следует найти какое-нибудь занятие, и тетя Ингрид много об этом думала, она сейчас разговаривала с бледной Джессикой, и она придумала, что это будет за занятие, она начинала движение, что? Джессика посмотрела на неё поверх пустого прилавка, ну ты же знаешь, как я люблю хризантемы, да? Да, последовал приглушённый ответ, ну, Джессика, готовься, потому что совсем скоро начнётся конкурс хризантем, конкурс хризантем? Джессика спросила, хотя это прозвучало как утверждение, да, моя дорогая, конкурс хризантем, и, может быть, это даже будет его название: Конкурс хризантем тёти Ингрид, я ещё не решила, и она описала, как количество хризантем в Кане заметно уменьшилось, если вы пойдёте на кладбище, вы увидите какие-нибудь хризантемы? Почти нет, моя Джессика, почти нет, хотя хризантемы, как бы это сказать? — один из самых красивых цветов на земле, какой у него аромат, и, ну, он цветет такими разными цветами, что мне иногда почти хочется плакать, когда я вижу, как начинают прорастать эти красные, зеленые, розовые и голубые бутоны, и... Я понимаю, тетя Ингрид, какая очаровательная идея, — Джессика прервала перечисление тети Ингрид, — люди будут на это набрасываться, — добавила она с легким оттенком сарказма, чтобы тетя Ингрид не заметила, но герр Фолькенант заметил, и какой бы гнетущей ни была атмосфера на почте, он не мог удержаться от смеха в голос, — это последний цветок, который цветет осенью, — с энтузиазмом продолжала тетя Ингрид, — и ты знаешь, моя Джессика, это многолетник, и его можно купить так дешево весной, каждый может позволить себе один или два евро за луковицу хризантемы, я обойду весь город и привлеку всех, а ты Слышишь, моя Джессика, все, и я тоже о тебе думаю, потому что ты тоже любишь
  Красивые цветы, правда? Какая женщина их не любит? Ну, вот видишь, дорогая, ты тоже примешь в этом участие, у меня уже есть первый конкурент, да? да, раздался ответ, еще более приглушенный, из-за прилавка, Джессика терпеть не могла хризантемы, она всегда называла их «цветами смерти», но она не могла выдать этого сейчас, тетя Ингрид вышла на улицу со своей больной ногой и позвонила в дверь каждого, кого она знала, потому что кто бы ее не знал, особенно здесь, в ее собственном районе, и она рассказала им о своем конкурсе и взяла с них обещание записаться, и она становилась все более воодушевленной, пока шла по Йенайше Штрассе к перекрестку, она уже звонила в дверь фрау Хопф, которая искренне любила хризантемы, хотя и долго не открывала дверь, но потом открыла, и она слушала, почему тетя Ингрид позвонила в свой колокольчик, что означало, что тетя Ингрид, очевидно, не слышала новости; Фрау Хопф обрадовалась за нее и не только согласилась более дружелюбно, чем обычно, но и тут же провела тетю Ингрид в дом. Тетя Ингрид напрасно оправдывалась, что у нее так много дел, но фрау Хопф усадила ее и спросила: «Что я могу вам предложить?» А тетя Ингрид выпрямилась, улыбнулась и, наклонив голову набок, спросила: «У тебя есть немного этого прекрасного вишневого ликера, дорогая?» и еще немного оставалось, и после событий прошлой ночи фрау Хопф решила, что маленький глоток уж точно не повредит, поэтому она тут же схватила две маленькие рюмочки для ликера, они оба опрокинули ликер одним движением, как два человека, которым это было бы не помешано уже давно, особенно фрау Хопф, она была так напугана вчера вечером этим ужасным взрывом, что не осмеливалась пошевелиться в постели, ее муж спал в берушах, потому что фрау Хопф, якобы, храпела, и этот храп мог испортить Хопфу всю ночь, поэтому она купила ему пару беруш в аптеке, и с тех пор мой дорогой ничего не слышит, она время от времени рассказывала то одному, то другому вернувшемуся гостю Гарни, и на этот раз он тоже ничего не слышал, слышала только она, и слышала очень остро, все ее мышцы напряглись, и она свернулась калачиком под одеялом, после первого взрыва она не поверила, затем раздался следующий взрыв, и она не поверила в него, но затем раздался следующий, и она все еще не верила в него, но даже это был не конец, были все более громкие, все более глубокие, все более ужасающие взрывы, они продолжались довольно долго, она думала, что им никогда не будет конца, как вдруг все это действительно закончилось, хотя шум перестал отдаваться эхом в ее ушах только очень
  медленно, постепенно становясь все слабее и слабее, и все было покрыто ужасающей тишиной, которая была еще более ужасающей, и она не двигалась, пока не начала слышать вой сирен, и она даже не знала, сколько она слышала, поэтому она прокралась к окну на цыпочках, но улица внизу была совершенно пустынна, как всегда, она немного отошла в сторону, ровно настолько, чтобы никто не мог ее видеть, но чтобы она могла видеть все, что происходит там внизу, если там было что смотреть, она стояла там долго, и ничего, ничего, и она собиралась вернуться в свою постель, когда она заметила — это была лишь короткая вспышка — машину, мчащуюся на большой скорости по Бургштрассе в сторону Росштрассе, но на самом деле мчащуюся, так что она не могла даже различить цвет, только то, что машина мчалась по Бургштрассе, она услышала, как машина затормозила, остановилась, хлопанье дверей, и затем полная тишина, это Ох уж эти нацисты, подумала фрау Хопф, кто же ещё, кроме них, разъезжает среди ночи, да ещё с такой бешеной скоростью, в такой спешке, в такой спешке, пробормотала она про себя и быстро легла обратно, натянула одеяло до подбородка и не шевелилась, потому что не хотела знать, что произошло, не хотела ни о чём знать, только лежала долгие минуты и ждала, что же будет, но ничего не происходило, а потом тело её не выдержало, она погрузилась в глубокий сон, просыпаясь лишь тогда, когда муж приносил ей кофе, потому что таков был их распорядок: день начинался с появления герра Хопфа с дымящейся чашкой кофе, и фрау Хопф это так нравилось, что она не могла от этого отказаться, хотя уже несколько раз решала, что сама возьмёт на себя эту задачу, чтобы дорогой герр Хопф мог и дальше покоиться в тишине и покое, но было так хорошо, так хорошо, пока она ещё спала, ощущать ароматный аромат, так что ничего не изменилось, герр Хопф продолжал варить кофе и приносить его в спальню, как он это сделал сегодня, и, как обычно, они сидели на кровати, прислонившись спиной к изголовью, натянув одеяло до колен, фрау Хопф ничего не говорила о том, что произошло накануне вечером, не желая портить настроение герру Хопфу, он всегда казался очень счастливым в начале их дня, они покупали кофе в Йене, обычно на месяц, и только самый лучший и вкусный кофе, так как это было для них важно, они никогда не могли обойтись кофе, который продавался в Lidl, Netto или PENNY, и они не слишком ладили с пекарней Hunger через дорогу — с этим заносчивым герром Hunger, который, по некоторым
  непонятной причине, видела в них соперников, совсем не желая сотрудничать с ними, например, совместно закупая кофе, когда ресторан Garni был еще в полном объеме - и поэтому они продолжали получать свой кофе из Йены, для чего в противном случае они нашли еще одну семью на Хохштрассе, чтобы присоединиться к ним в закупке, но поскольку Хопфам нужны были и другие продукты, обычно именно они занимались заказом, и в противном случае фрау Хопф не была бы рада доверить закупку кому-то другому, потому что она доверяла только себе, потому что она не делала ошибок, она гордилась этим, и она даже сказала это Флориану, когда он появился с выкрикнутыми глазами в их доме, и они рассказали о том, что им было известно о взрыве; до сих пор, сказала она, я держала все под контролем, но теперь, когда дела обстоят так, я не знаю, я действительно не знаю, что произойдет; и Флориан, после долгого молчания, взял себя в руки и попытался успокоить фрау Хопф, хотя и не слишком убедительно, так как было более чем ясно, что он сам переживает в результате этой трагедии, кроме того, ему нужно было кое-что утаить, причем кое-что такое, о чем он непременно хотел бы упомянуть, но, поскольку фрау Хопф была в таком состоянии духа, он счел за лучшее этого не делать, а именно, что, помимо этих немыслимых взрывов, с герром Кёлером что-то не так; уже два-три дня он стал неожиданно и заметно молчалив, он казался таким же уравновешенным и спокойным, как и прежде, но почти не разговаривал, если кто-то его о чем-то спрашивал, он не всегда отвечал и, казалось, был неспособен на длительный разговор, хотя Флориан и рассказал об этом Хозяину, когда, расставшись с фрау Хопф, тот позвонил в колокольчик у его дома, чтобы узнать, не слышал ли он каких-нибудь новостей о прошлой ночи, Флориан представлял себе, что они, как обычно, будут говорить через забор во дворе, но снова Босс позвал от входной двери, снова он был только в нижней рубашке, с полотенцем на шее, что означало, что он занимался спортом, заходите, сказал он и помахал Флориану, чтобы тот действительно вошел, снова был страх перед ротвейлером, снова краска отлила от лица Флориана, но на этот раз Босс не шутил по этому поводу, как будто он не считал все это даже достойным комментария, потому что он хотел начать говорить о чем-то, но Флориан заговорил первым, сказав, что, по его мнению, возникла довольно большая проблема, потому что это было для него странно, что-то было не так, а именно, герр Кёлер усадил его в кресло, где он обычно сидел, но он не сел в свой собственный стул напротив Флориана, поэтому
  они могли подробно обсудить те вещи, которых касались лишь вскользь, когда выходили во двор, снимая показания или занимаясь другими делами, нет, герр Кёлер оставался стоять, и что было самым странным, так это то, что он просто стоял там, прислонившись к спинке кресла, но даже не смотрел на него, и все же у Флориана было такое чувство, что он тоже никуда не смотрит, просто стоял и ничего не говорил, конечно, Флориан пытался заговорить о чем-то, но ничего, с герром Кёлером было как будто разговариваешь со стеной, никакой реакции, только в конце, когда сам Флориан встал, чтобы уйти, ну, тогда он что-то сказал, но это было так уклончиво и банально, как будто он вообще ничего не слышал, и это, Флориан объяснил Боссу — который считал про себя, поднимая две гантели, пытаясь понять, сколько еще до ста, — такого между ними никогда не было, позавчера, и главное! Флориан протер глаза, он не мог этого выносить, и когда он ушел, объяснил он, он подождал, пока герр Кёлер закроет все еще не отремонтированные ворота и вернется в свой дом, и Флориан сделал вид, что идет на Банхофштрассе, но нет, через несколько секунд он повернулся и проскользнул обратно к дому герра Кёлера, чтобы заглянуть в окно, и так как ставни не были закрыты, он увидел, как герр Кёлер вошел в комнату и подошел к своему ноутбуку, сел и что-то написал, но с ужасающей скоростью, и всегда, с тех пор как он знал его, Флориан был поражен тем, как быстро герр Кёлер мог печатать, более того, он мог печатать всеми десятью пальцами, и, ну, он увидел это и сейчас, герр Кёлер печатал всеми десятью пальцами со скоростью ветра, конечно, он печатал то же самое, что и всегда, сказал себе Флориан, глубоко вздохнув, Очевидно, он вводил данные с приборов во дворе, но всё же, всё это было довольно странно, всё вместе взятое. Например, герр Кёлер проигнорировал предложение Флориана наконец-то починить замок на воротах и входной двери, он просто отмахнулся, сказав: «Будет время, будет время, неудивительно, что он так волновался», — добавил Флориан. «Я не волнуюсь», — Босс опустил два гантели на скамейку, и с него капал пот, пот капает с меня, чёрт с ним, — сказал он, тяжело дыша, — «Я приму душ и сейчас вернусь, садись сюда», — и он указал на стул, а сам скрылся в ванной, потому что всё ещё хотел поговорить с Флорианом, и он действительно говорил с ним после душа, он сел напротив него в халате, и Босс сказал, что накануне вечером он был в
  дома, я был здесь, дома, он пристально посмотрел на Флориана, и Флориан ответил: да, почему бы вам не быть здесь, дома, Босс? ты всегда дома по ночам, ну конечно, — продолжал Босс, раздраженный тем, что его перебили, — только если кто-нибудь тебя спросит — кто-нибудь, понятно? — если кто-нибудь тебя спросит, я был здесь дома прошлой ночью, так ты и говоришь, точно так же, как я дома каждую ночь, и ты просто случайно знаешь это, потому что я звонил тебе прошлой ночью, я звонил тебе около одиннадцати, потом около двенадцати, потом около часа, потом около двух, и около трех ночи тоже, я звонил тебе пять раз прошлой ночью, потому что когда я подсчитываю счета, когда я делаю месячный пробег и всю прочую ерунду — Босс наклонился ближе к Флориану — это всегда так, мы всегда делаем это ночью, и я звоню тебе, если я не могу вспомнить ту или иную информацию, ты говоришь мне, что это, потому что у тебя всегда есть список, но особенно сейчас, у тебя всегда есть список, и прошлой ночью я звонил тебе каждый час, точно так же, как я всегда звоню тебе каждый час ночью, когда мы делаем ежемесячные выписки, понятно? Флориан, это важно, и я скажу тебе почему, потому что… он прочистил горло, доставая из кармана халата мобильный телефон, но это был не один из телефонов Босса, Флориан сразу это заметил, только он не осмелился как следует взглянуть, потому что он что-то подозревал, но он все еще не смел поверить в это…! и Босс придвинул свой стул ближе к Флориану – потому что я не могу исключить этот факт, и глаза его вдруг помутнели… нет, вовсе нет… что из-за этого огромного беспорядка, – он кивнул куда-то далеко, – что кто-то попытается все это свалить на меня, ты же знаешь, сколько людей меня ненавидят, и без всякой причины, да, нервно согласился Флориан, теперь осмеливаясь взглянуть на мобильный, потому что Босс начал им энергично жестикулировать, чтобы придать каждому своему слову больший вес, понимаешь?! возможно, кто-то попытается свалить на меня всю эту историю с заправкой Aral и всё такое из-за Юргена, да ладно тебе, Флориан нервно рассмеялся, продолжая следить за движениями мобильного телефона, который то приближался, то удалялся в руке Босса, и всё это время он думал: ЭТО NOKIA, и он пробормотал: Босс, вы говорите о взрыве прошлой ночью? Это был несчастный случай, не так ли? Все говорят, что это был несчастный случай, это расследуется, ну, так что мы понимаем друг друга, Босс понизил голос и NOKIA, затем снова поднял их и вложил мобильный телефон в руку Флориана с торжественным видом
  жест, и он сказал: этот телефон у тебя уже по крайней мере полгода, и ты получил его от меня, понял? шесть месяцев? да, черт возьми, по крайней мере полгода, и с тех пор мы созваниваемся каждый день, каждый день? да, каждый день в течение по крайней мере последних шести месяцев, и ты разговариваешь по этому телефону только со мной, вот почему никто никогда тебя с ним не видел, ты разговариваешь только со мной и ни с кем другим, и да, ночью тоже, когда я звоню тебе пять раз, Босс повторил, и он повторил это красиво и медленно, чтобы убедиться, что это дошло до тебя: пять раз! понял? затем из другого кармана он вытащил зарядное устройство и вложил его в другую руку Флориана, который с этого момента просто не мог смотреть ни на одну из своих рук, только на Босса, и, забыв обо всем на свете, его лицо засияло от счастья, это NOKIA, пробормотал он, да, NOKIA, раздраженно ответил Босс, и у тебя уже пять звонков на этом телефоне, понял, да?! но Флориан все еще не решался посмотреть на свои руки, хотя всем своим телом показывал, как много он понимает, и как сильно ему хочется выгравировать в этой своей глупой голове все, что должно было быть выгравировано, и он это выгравировал, теперь он всесторонне выгравировал в своем мозгу, и ты можешь быть мне полностью доверяй, сказал он, и ему даже было приятно держать в руках и телефон, и зарядное устройство, и значит, они теперь мои? спросил он, уже полгода, бля, нетерпеливо ответил Босс, а затем встал со своего места, вытер тело халатом, затем снял его, бросил в дальний конец комнаты, и когда Флориан увидел, что он совершенно голый, он вскочил и начал ускользать, но Босс остановил его, погрозил ему указательным пальцем, и в последний раз задал вопрос Флориану: ты действительно все записал?! Конечно, все ясно, Флориан кивнул, покраснев, потому что Хозяин даже не прикрыл свой член, и Флориан ушел, а тропинка перед собакой была такой же пугающей, как и на пути внутрь, хотя если бы кто-нибудь проходил мимо в этот момент, то увидел бы, что ротвейлер не только не лает, но даже не душит себя, беспрестанно дергая за цепь, даже не встает, а только рычит, но и этого было достаточно, чтобы Флориан почувствовал то же самое, что он чувствовал, входя в дом Хозяина, и Флориан даже не успел закрыть за собой калитку, потому что со стороны дома соседа Вагнера появилась тетя Ингрид и энергично крикнула и замахала Флориану, чтобы тот не закрывал калитку, мой дорогой мальчик, не закрывай калитку, потому что я думаю, добавила она, задыхаясь, когда она
  добралась до Флориана, я думаю, что звонок здесь тоже не работает, только представь, мой дорогой мальчик, она рассказала Флориану, я уже несколько часов хожу по городу с этой больной ногой, но так много дверных звонков вообще не работают, я никогда бы не подумала, что будет столько домов со сломанными дверными звонками, я не понимаю, как людям может не понадобиться работающий дверной звонок, знаешь почему, Флориан? и Флориан не знал почему, и даже не понимал, о чём она говорит, он позволил тёте Ингрид взяться за ручку ворот и отправился домой с мобильным телефоном в одной руке и зарядным устройством в другой, он держал их на небольшом расстоянии от себя, как будто они могли его ошпарить, и он даже не хотел смотреть на них, пока не придёт домой, пока я не приду домой, слова пульсировали внутри него, затем, войдя в свою квартиру, он очень осторожно положил мобильник на кухонный стол, включил его, и сразу же на маленьком дисплее загорелось фоновое изображение светло-голубых кристаллов, но Флориан не сел перед мобильником, более того, он даже сделал шаг назад и закрыл глаза, затем снова открыл их и сказал себе вслух: светло-голубой, он шагнул вперёд и положил зарядное устройство рядом с мобильником, он снова отступил и продолжал смотреть на телефон и зарядное устройство — Босс, подумал он, и сердце его наполнилось теплом, Боже мой, и его глаза наполнились слезами, потому что, когда человек чувствовал, что вот-вот свалится под тяжестью трагедии, появлялся Босс, потому что он понимал, что происходило во Флориане с тех пор, как погибли Росарио и Надир, и Босс дал ему настоящую Нокиа, чтобы ему было легче переносить то, что он не мог вынести, и Флориан стоял там, не прикасаясь к мобильному телефону или зарядному устройству, он просто стоял и смотрел на них, а потом снова оказался на улице, собираясь куда-то пойти, только он не знал, куда идти, его инстинкты вели его в сторону Босса, но затем он внезапно развернулся и пошел по Банхофштрассе, и он продолжал идти всю дорогу до Остштрассе и уже был у дома герра Кёлера, где случайно столкнулся с лесником, который понял, что он может просто войти, так как замок на воротах все еще был сломан, но из вежливости нажал на дверной звонок, вы Думаешь, он дома? — спросил он Флориана и снова нажал кнопку, потому что он не выходит. Я звоню и звоню, и никто не выходит. Но тут появился герр Кёлер, он распахнул ворота перед Флорианом, но затем пригласил и Фёрстера войти. — Я принёс тебе мёда, — объяснил Фёрстер, — я не хочу тебя беспокоить, я
  Заходите с мёдом, всё в порядке, сказал хозяин дома, входите, сегодня пол-литра будет достаточно, он указал на одну из банок, но фермер предложил ему банку побольше: вы уверены, что этого будет достаточно? Он посмотрел на него с надеждой, но герр Кёлер указал на банку поменьше и сказал: да, этого будет достаточно, он заплатил и попросил фермера закрыть за ним ворота, что тот и сделал как мог, сел в машину и поехал дальше с мёдом, точнее, с большим мешком, полным банок мёда, желая воспользоваться возросшим спросом, который, как он надеялся, будет поддерживаться; годами он почти не продавал мёда, иногда у него оставался урожай на целый год, но теперь из-за волков спрос вырос, хотя и этот спрос внезапно упал в последние дни, так что теперь, как он слышал от пенсионера-пожарного, жившего у L1062
  подъездной путь о том, что произошло на заправочной станции Арал, он быстро наполнил свой самый большой кожаный мешок, чтобы выгрузить весь мед, который он мог, пока это еще было возможно, он даже не смел думать об оставшемся желе или сиропах, но по крайней мере мед, потому что мед все еще был медом, он все еще давал больше всего прибыли, хотя у Фёрстера было предчувствие, что теперь это будет трудно; Когда началась вся эта волчья лихорадка, он подумал, что ему придётся начать разбавлять мёд, ну и ладно, пробормотал он себе под нос, выходя из метеостанции Кёлера, он тоже только что купил маленькую баночку, что же мне, чёрт возьми, делать со всем этим мёдом, опять он мне влипнет, он включил шоры и поехал, потому что решил съездить на Хохштрассе, может, найдётся желающий в тех больших виллах, и через минуту он уже звонил в дверь первого дома, но безуспешно, потому что никто не открывал дверь, так же как никто не открывал дверь в следующем доме или в том, что после него, хотя он видел, как тут и там колышется занавеска, всё было тихо, как в могиле, только у Фельдманов
  кто-то ответил по домофону, что да, они хотели немного меда, фрау Фельдман очень любила мед, особенно когда погода становилась прохладнее, как сейчас, и она даже купила три большие банки, ты всегда перебарщиваешь, мое сердце, герр Фельдман упрекнул ее, и он положил две банки обратно в кожаный мешок; они пригласили следопыта войти, чтобы спросить, нет ли у него какой-нибудь информации, затем они посмотрели на него с вытянутыми лицами, когда оказалось, что он сам только что спустился с горы и только что услышал новости, так что ничего, через несколько минут они выпроводили его за дверь, но в его мешке все еще оставалось семь банок меда, что ему делать
  Что с ними делать, думал он, куда их везти? Фёрстер звонил во все двери, отъезжал на пять-шесть домов, парковал машину и возвращался пешком, звонил во все двери, отъезжал на пять-шесть домов, парковал машину и снова пробовал, но, ради Бога, ничего не получалось, по дороге домой он жаловался отставному пожарному, потому что заезжал к нему, очень расстроенный, потому что мёд больше не продаётся, дома у меня как минимум две полки полные, пожарный дал ему пива, увы, эти две полки, Фёрстер вздохнул, наконец попрощался и поехал домой, и решил, что некоторое время его ноги не будет в Кане, зачем, с горечью сказал он жене, зачем мне унижаться? Я не странствующий лудильщик, не жалкий торговец, это самый лучший мед, который они когда-либо могли купить, и он был прав, потому что герр Кёлер не мог остановиться есть его, как только Флориан ушел, он открутил крышку, и сначала, закрыв глаза, он просто понюхал его, затем он проглотил чайную ложку, потом он подумал на мгновение и вынул столовую ложку, как Флориан, возможно, хотел бы, но он не мог себе позволить, потому что маленькая баночка меда стоила шесть евро, о, господин Фёрстер, сказал он ему однажды, это было бы дорогим баловством для меня, потому что именно столько он запросил за маленькую баночку меда, подумал про себя Фёрстер, потому что если этот Ринке мог продать свой сомнительный мед за одиннадцать евро за килограмм, то его мед, безусловно, стоил двенадцать, не так ли? Конечно, его жена согласилась с ним, и вот так маленькие баночки мёда стали стоить шесть евро, и поначалу люди покупали его вместе с желе и сиропами, но теперь они почти ничего не покупали, перестань так много повторяться, проворчала его жена, поэтому лесничий замолчал, и затем то же самое произошло, только в другом смысле, и с герром Кёлером, это странное молчание, потому что Флориан должен был наблюдать, как день ото дня ситуация становилась всё хуже и хуже, потому что помимо двух дней, которые он провёл с Nokia, когда — в противовес печали, так ужасно давившей на его душу — он перепробовал всё на устройстве и всё о нём узнал, теперь он приходил к герру Кёлеру не только по четвергам, но и каждый день, и ему приходилось наблюдать, что герр Кёлер приветствовал его только при прибытии и при уходе, но при этом он почти не разговаривал, и когда позже он рассказал обоим Босс и фрау Рингер, как обстоят дела, он должен был признать, что герр Кёлер теперь только кивал, когда он подходил, чтобы открыть ему ворота, и он только кивал, когда Флориан уходил, и между тем он сказал
  вообще ничего, и дело было не в том, что он больше не мог говорить, а в том, что он не хотел, и невозможно было понять, почему, и теперь он не казался таким спокойным и уравновешенным, как когда все это началось, хотя Флориан тоже не сказал бы, что он выглядел подавленным, вместо этого он казался...
  апатичный, как человек, которому все безразлично, так что отведите его к врачу, на хрен, Босс отмахнулся от темы, потому что у него не было времени на эту чушь, как он это называл, потому что случилось то, что лесничий сказал, что снова видел волков, на этот раз в Олькнице, и вызвали Босса, а не полицию, а Босса и этих проклятых придурков из Союза защиты природы, и вдобавок ко всему прогремел еще один взрыв поменьше в Айзенахе, неподалёку от Баххауса, так что у меня проблем хоть отбавляй, прорычал Босс, затягиваясь сигаретой, потом долго выдыхая дым, потом сменил тему: сам он никаких волков не видел, когда, получив звонок, поехал с лесничим в предполагаемое место, ему придется вернуться ночью, но есть кое-что ещё, сказал он Флориану, и я рассчитываю на тебя, потому что, похоже, — с заправкой «Эрал» или нет — нам придётся снова собрать этих бесхребетных мудаков на репетицию в спортзале в эту субботу, но, как объяснил Хозяин, у него самого не было времени быть там, поэтому Флориану предстояло руководить репетицией, и Флориану потребовалось некоторое время, чтобы понять, что говорил Хозяин, а именно, что репетиции Симфонического оркестра Кана снова начались, и кто-то должен был следить за порядком, ты теперь хорошо играешь Баха, у тебя есть для этого ум и опыт, не говоря уже о твоей выносливости, потому что если ты видишь что-то лишнее, то просто иди и встань перед ними там, где должен был быть дирижёрский пульт, если бы он был, и этого будет достаточно — но этого было недостаточно, потому что в следующую субботу, когда репетиция началась в одиннадцать утра, из двадцати одного музыканта оркестра только одиннадцать пришли встал, и Флориан подумал, что нет смысла стоять перед ними, он все равно ничего не сможет сделать, поэтому он просто попросил их репетировать, что они могут, всех вместе, и оставаться там до часу дня, потому что именно об этом просил его Хозяин, хотя из этого ничего не вышло, потому что появившиеся струнники что-то пропищали, а одинокий трубач выдул несколько нот на своей трубе, но два контрабасиста заявили, что не хотят репетировать таким образом: они упаковали свои
  инструменты, после чего за ними последовали два оставшихся виолончелиста, а фаготист и два гобоиста посмотрели на Флориана так умоляюще, что Флориан просто встал, подошел к шведской стенке и сел, прислонившись к ней спиной, и наблюдал, как один за другим участники Симфонического оркестра Кана выскользнули из спортзала, он встал, чтобы пойти за ними, но затем в дверях передумал, снова сел, и чтобы ему не пришлось думать о Росарио, Надире или герре Кёлере, он немного порепетировал национальный гимн про себя, затем он постучал туда-сюда по телефону и подождал час дня, и он знал, что произойдет, и это действительно произошло, Босс был в ярости и устроил ему настоящую взбучку, хотя он не ударил Флориана, это случалось редко в эти дни, конечно, ничто не было таким, как было раньше, он не пошел на работу с Он больше не был боссом, не было регулярных репетиций, все изменилось, за исключением того, что страх был точно таким же сильным, как и в тот раз, когда впервые появились волки.
  Они снова здесь, и вот как это будет: изнасилованные женщины, взрывы, волки, посланные в нашу среду, вот где мы сейчас, ситуацию резюмировал герр Генрих в буфете Илоны, волки на почте, депутат в пабе IKS или фрау Хопф, и они просто ждали, когда кто-то на уровне земли или даже федеральном уровне накажет того, кто был ответственен за все это, голова у Флориана гудела, отовсюду он слышал одно и то же, все боялись, все, кроме него, а именно, помимо его великой скорби по Росарио и Надиру, он был занят герром Кёлером, посвящая ему все свои силы и время, потому что, конечно же, подозревал болезнь, и в какой-то момент он взял себя в руки, и, поскольку он считал невежливым обсуждать такой вопрос по телефону, он лично отправился в Айзенберг, чтобы пригласить доктора Тица на прием посмотрите на герра Кёлера, потому что ситуация была довольно тревожной, доктор Тиц отправился в Кану, и он действительно осмотрел своего друга, Флориан ждал снаружи на кухне, они были вместе там по крайней мере час, к сожалению, Флориан ничего не слышал, хотя он продолжал украдкой подходить к закрытой двери кухни и прикладывать к ней ухо все чаще, но он слышал только, как говорил доктор Тиц, он не мог разобрать, что говорилось, и когда доктор Тиц наконец вышел, и Флориан посмотрел на него вопросительно, доктор Тиц, нахмурившись, только покачал головой, как будто герр Кёлер был неизлечимо болен, но это не так! - раздался голос в
  Флориан, это было совершенно абсурдно, и он увещевал герра Кёлера — до сих пор тот не осмеливался, но теперь пришло время — и спросил его: герр Кёлер, ради Бога, пожалуйста, скажите что-нибудь, почему вы не хотите поговорить со мной?! и герр Кёлер посмотрел на него с удивлением, как будто совершенно не понимая, что так взволновало Флориана, затем он улыбнулся, отвернулся, сел за стол и открыл ноутбук, и прежде чем продолжить свою работу, он небрежно заметил: Я всего лишь что-то считаю, Флориан, я всего лишь считаю, нет никаких проблем, Флориан постоял там некоторое время и посмотрел на то, что делает герр Кёлер, но он не мог понять, потому что он никогда раньше не видел ничего подобного тому, что он видел на экране ноутбука герра Кёлера, цифры и буквы быстро бежали вниз, герр Кёлер мгновенно погрузился в них, как будто его там и не было, Флориан просто смотрел, как эти цифры и буквы продолжали бежать вниз, и пока герр Кёлер сидел там, стало ясно, что ему больше нет дела до его веб-сайта, ему больше нет дела до того, знают ли жители Каны, что завтра есть шанс туман, или если бы они знали, что пойдет дождь, Флориан ничего больше не видел на экране своего ноутбука — стоя за спиной герра Кёлера день за днем — только черный фон с белыми, зелеными, а иногда и красными буквами, цифрами и знаками, быстро погружающимися вниз, герр Кёлер никогда не выходил на улицу, или, по крайней мере, не тогда, когда Флориан был там, его больше не интересовал двор или отправка Флориана в сарай с приборами снимать показания, и Флориан не знал, как делать все это сам, потому что не был уверен, что, кроме термометра, он не сможет справиться ни с одним из этих приборов без руководства, напрасно он просил герра Кёлера уделить ему всего несколько минут своего времени, герр Кёлер не хотел выходить из дома, и через некоторое время Флориан также заметил, что герр Кёлер не переодевается, хотя раньше он всегда ругал Флориана и спрашивал его, когда же тот наконец переоденется и избавится от этой кепки Фиделя Кастро, уже сейчас, Однако герр Кёлер каждый день носил один и тот же коричневый кардиган с серыми фланелевыми брюками и тапочками с кисточками, рубашка под кардиганом выглядела всё грязнее, Флориан был уверен, что больше не сменит её на чистую, как и то, что было под ней, и, ну, от герра Кёлера начал исходить запах, хотя Флориан чувствовал, что было бы нескромно намекать на это, но всё же ему нужно было что-то сделать. Однажды утром он сел напротив фрау Рингер за стойку библиотеки,
  Пожалуйста, скажите, что мне делать, но фрау Рингер была так же озадачена, как и Флориан, ну, судя по тому, как вы это рассказываете, – начала она неуверенно, – кажется, будто он приходит в… упадок, но лучше бы она вообще ничего не сказала, потому что, как только Флориан услышал это слово, он разрыдался, наклонился вперед, закрыл лицо руками, и внутри него выплеснулось все напряжение, которое он подавлял с тех пор, как Росарио и Надир умолкли навсегда, и теперь герр Кёлер становился все молчаливее, Флориан больше не мог все это сдерживать, он должен был плакать, и фрау Рингер очень сожалела о том, что сказала, и именно это, но так оно и было, это было единственное объяснение, сказала она мужу с обеспокоенным выражением лица, муж же не обращал на это внимания, угнетенный гораздо более серьезными проблемами, а именно тем, что нет никакого объяснения, это слишком мистически для меня, он покачал головой, сидя со своими друзьями из Йены в кафе «Вагнер», и жители Каны думали и говорили то же самое, так как им всё это казалось очень подозрительным, как никто не контролировал ситуацию, они не привыкли к такому и никогда бы не подумали, что это возможно: нет рук, держащих поводья, но, конечно, кто-то их держит, успокаивали они себя, абсурдно думать иначе, в конце концов, это была Федеральная Республика Германия , теперь на уровне земли или непосредственно на федеральном уровне что-то должно было произойти, и они ждали, что что-то произойдет на уровне земли или федеральном уровне, потому что теперь вся страна говорила об этом; Флориан, когда не сидел в гостиной герра Кёлера, сидел в кафе Herbstcafé, набирая текст на мобильном телефоне или ноутбуке, и искал объяснение текущему положению дел, писал черновики писем госпоже Меркель в Word, поскольку письма он писать не перестал, более того, писал ей всё чаще, излагал свои мысли в Word, а потом всё распечатывал в типографии, одна страница стоила всего пару центов, и это не обременяло Флориана, потому что он гораздо реже заходил к Илоне, покупал еду в Netto, где цены были самыми низкими, потому что экономил, и в конце концов накопил 280 евро, а потом ему даже типография больше не нужна была, и он уже так хорошо во всём этом освоился, что на этот раз не просил Босса о помощи, потому что... Босс... казался очень занятым... поэтому он искал дешёвый ноутбук в полном распоряжении, а вместе с ним — и это была главная новость — домашний принтер в качестве
  Ну, он заплатил фирме в Лейпциге за оба товара, 280 евро было достаточно, они ответили ему, когда он договаривался об окончательной цене, так что с этого момента его единственными расходами была бумага для принтера, он как-то справлялся с этим при своем семейном бюджете в сорок евро в неделю, конечно, в конце концов ему приходилось заправлять тонер, но только изредка, сказал он депутату, ну, хорошо, если ваш бюджет позволяет, сказал депутат, и он был поражен тем, как Флориан умудрялся справляться с такими делами в эти страшные времена, потому что он так и называл их, «в эти страшные времена», и швейцар с фарфоровой фабрики согласился с ним, они теперь встречались чаще, так как депутат спал еще хуже, чем раньше, более того, он признался Пфёртнеру, что не спал по ночам, потому что не решался спать в темноте, предпочитая спать при свете на улице, он мог спать утром, потом в полдень еще немного до двух часов дня, а потом он спал положенное ему количество часов: хотя в его возрасте и пяти часов можно было бы считать достаточным, ему, к сожалению, этого было мало, ему нужно было хотя бы семь часов, но если подсчитать досконально и включить в это количество сон за весь день, то, наверное, выходило около восьми, ну, так оно и было, и всё же даже днём на улице постоянно стоял какой-то шум, машины ездят туда-сюда, и всё такое, что его успокаивало, а ночью стояла та оглушающая тишина, когда человек, укрывшись одеялом, снова прислушивается к звуку взрыва, потому что здесь всё деградировало — и не только депутат, но и почти все в Кане были с этим согласны, взрыв на заправке Арал не был случайностью, кто-то приложил к этому руку, как и всё, что происходило в Тюрингии — в то время как в более отдалённых федеральных землях говорили, что пандемия становится всё более неуправляемой — эти непонятные события, которые теперь происходят не реже раза в два-три месяца, продолжали шокировать жителей Каны, выбирайте, что они говорили по ночам под своими пуховыми одеялами, не в силах уснуть, так что Флориан был практически единственным, кто хорошо выспался ночью, потому что, с одной стороны, он всегда спал с Nokia, а с другой стороны, он мог изгнать из своего сознания образ заправки Aral, взорвавшейся одним огненным шаром, благодаря медитационному упражнению, которое он нашел в Интернете, потому что его разум постоянно подвергался атаке этого образа, так что впоследствии его в лучшем случае беспокоил герр Кёлер изредка
  стоял рядом с его кроватью, смотрел на него, но, конечно, герр Кёлер не стоял рядом с его кроватью, и он не смотрел на него, но иногда, Флориан признался заместителю, мне кажется, что я буду продолжать видеть это, пока однажды он действительно не будет стоять там, о, не беспокойтесь о Кёлере, сказал заместитель, в этом городе есть гораздо более серьезные проблемы, чем ваш герр Кёлер, я предлагаю вам вместо этого попытаться выяснить у вашего босса, что происходит
  — он, Депутат, был убежден, что такой подозрительный тип, как этот Босс (Депутат его люто ненавидел из-за одного старого инцидента), наверняка знает гораздо больше, чем любой порядочный гражданин, он презирал Босса, только не мог поговорить об этом с Флорианом, потому что боялся, что однажды, поспорив с Боссом у мусорного бака Хоххауса, а именно, Депутат вежливо попросил Босса не выбрасывать его мусор в мусорный бак Хоххауса, этот конкретный преступник — Депутат всегда называл его «этим конкретным преступником» — чуть не ударил его, выплюнув, что если он еще раз увидит Депутата, когда тот выбрасывает свой мусор в мусорный бак Хоххауса, то раскроит ему череп о крышку, ну, с тех пор, если Депутат увидит, что Босс идет со своим мусором, он не смел выходить из здания, и он действительно не хотел говорить об этом с Флорианом, потому что чего ему ожидать? Ну, конечно, Флориан защищал Босса, и он просто не мог понять, почему Флориан всегда стоял на его стороне. Очевидно, он тоже боялся Босса, как ему подтвердил почтальон, а также Пфёртнер и все, кому он рассказывал об этой абсурдной ситуации между Флорианом и Боссом, и все соглашались с депутатом, потому что, конечно, ему было бы слишком легко раздавить этого ребёнка, считали люди, тогда как Флориан совсем не чувствовал, что Босс его раздавливает. Конечно, он знал общее мнение, только он — которому только что подарили мобильный телефон, неопровержимое доказательство того, кем на самом деле был Босс — не принимал этого мнения. И когда волка застрелил Босс (а не полиция или лесничий), Флориан был убеждён, что мнение людей изменится, но он был разочарован, так что, когда разнеслась новость о том, что снова видели стаю волков неподалёку, Олькниц, и, несмотря на все благие намерения Флориана, общее мнение о Боссе не изменилось, Флориан решил поговорить с людьми, убедить их, что их взгляд на Босса был ошибочным, а именно, он считал это старым заблуждением, которое каким-то образом сохранилось в них, они не обращали на него достаточного внимания, потому что
  Если бы они были внимательны, им пришлось бы заметить, чем на самом деле занимается Босс, а не судить о нем на основании предполагаемой причастности к инциденту со стрельбой в Лейхтенбурге много лет назад; после этого Босс несколько месяцев находился под наблюдением полиции, очевидно, это было всего лишь юношеской оплошностью, даже Флориан знал об этом понаслышке, так как в то время он еще здесь не жил, но он считал, что и другие знали об этом инциденте только понаслышке и, следовательно, были введены в заблуждение, ведь просто посмотрите на все, что Босс сделал и делает для Каны с тех пор, посмотрите, как его усилия и энтузиазм вскоре приведут к тому, что у Каны появится собственный симфонический оркестр, ну, кто в Восточной Тюрингии может сказать, что у них есть свой собственный симфонический оркестр? и если бы этого было недостаточно, то люди должны были бы задуматься о том, как неудивительно, что этот человек, вынужденный жить почти в остракизме из-за необоснованных сплетен, практически изгнанный жителями Каны, искал друзей, которые были так же изгнаны, если бы люди только подумали, что даже при этом Босс не делал ничего другого, как боролся за Тюрингию, и по своей собственной воле
  — не забывайте, по собственной воле — ведь он просил денег, когда его компания удалила все эти скандальные граффити? нет, он не просил денег, и это было заявление, которое Флориан мог сделать, поскольку он был там, и он был там, когда Босс получил приказ завершить эту работу, или: кто-нибудь принимал во внимание твердую приверженность Босса поймать преступника? положить конец раз и навсегда этим актам вандализма? и если этого все еще недостаточно, то по крайней мере люди должны были задуматься о страстной преданности Босса Иоганну Себастьяну Баху и всем сокровищам Тюрингии, вот что Флориан сказал депутату, и он также сказал это Илоне и постоянным клиентам Илоны, он также продал эту историю фрау Хопф, фрау Рингер и герру Фельдману, и все, с кем разговаривал Флориан, были удивлены, потому что впервые видели его таким; В нем было новое качество, которого они никогда не испытывали, а именно, Флориан не пытался убедить их в своей обычной спокойной, наивной или кроткой манере, но было в нем что-то слегка отчаянное, возможно, потому, что он чувствовал, что петля затягивается на шее Босса, и это было мнение фрау Рингер, которую Флориан особенно старался убедить, так как знал — именно от нее — что герр Рингер положил глаз на Босса, и сделал это с таким рвением, и это было уже слишком для Флориана, такое большое недоразумение должно быть исправлено
  что бы ни случилось, он чувствовал себя твёрдо и не сказал Боссу, который, узнав, что Флориан начал кампанию в его пользу, тут же попытался её остановить, но не смог — Флориан тут же отверг эту идею и стоял на своём, но Босс заметил, что если Флориан и стоял на своём, то делал это как-то странно, как будто он именно так и поступал, как будто в нём пробудилось это ранее неведомое упрямство, именно потому, что Флориан сомневался в нём — Боссе — более того, возможно, это даже объясняло, почему он затеял всю эту кампанию, как будто пытался убедить себя, что на самом деле не знает того, что на самом деле прекрасно знает, и именно поэтому он был так растерян, потому что он был растерян, если Босс начинал с ним разговаривать, Флориан уже не смотрел на него, более того, он всё более демонстративно избегал взгляда Босса своими сияющими глазами, что с тобой происходит, чёрт возьми?! Босс подозрительно спросил его, ты что, вообще больше не бреешься, но Флориан повесил голову и не стал объяснять, не стал оправдываться или протестовать, что было совершенно неожиданно с его стороны, но что действительно заставило Босса задуматься, так это тот раз, когда он позвонил Флориану на домофон — хотя он и дал Флориану Nokia, они никогда не использовали его для связи друг с другом — Босс позвонил Флориану на домофон и позвал его вниз, чтобы сказать, что его ждут на вылазке против тех маленьких сосунок на первоначальном месте преступления в Айзенахе, так Босс стал их называть, эти маленькие сосунки, и Флориан не спустился вниз, он только высунулся из окна и все, тогда Босс сильнее нажал на домофон и заорал: ты понял, что я только что сказал, блядь?! да, пришел ответ через некоторое время, мягким, сдержанным и в то же время совсем не неуверенным голосом, и Босс понял: Флориан больше не боялся его по какой-то причине, что, черт возьми, с ним случилось?! он хмыкнул, но у него больше не было времени разбирать вопрос, Флориан был рад освободиться от Босса, он вернулся к окну и наблюдал, как Босс промчался через двор к «Опелю», сел в него и умчался к центру города, он чуть не сбил тетю Ингрид, выезжая с парковки Хоххауса; и тетя Ингрид тут же сообщила Флориану по домофону — так как он был единственным, кто ответил после того, как она нажала все кнопки, тетя Ингрид была изрядно озадачена тем, что даже здесь никто не ответил на звонок — ты знаешь, сынок, я не понимаю, как это возможно, что ответил только ты, ну, где же
  все ушли? на что Флориану нечего было ответить, да он и не хотел ничего говорить, откуда он мог знать, куда все ушли, ему было все равно, ему даже было все равно на тетю Ингрид, он перестал нажимать на кнопку домофона, положил трубку на место и снова сел перед ноутбуком, словно собираясь написать новое письмо, но он не написал ни одного письма, он вообще перестал писать письма в последние несколько дней, потому что зачем ему еще письма? они и так все знали; вместо этого он выбрал кантату Баха, к которой часто возвращался в последнее время и которую ему удалось скачать вместе со многими другими, чтобы слушать ее дома без интернета, он нажал на кнопку воспроизведения, откинулся на спинку стула, закрыл глаза, и зазвучали вступительные аккорды Falsche Welt, dir trau ich nicht! начал звучать, он мог бы пойти к герру Кёлеру, но нет, он мог бы пойти к фрау Рингер, но нет, он мог бы пойти в буфет Илоны, но даже там нет, ему не хотелось никуда идти, он не хотел ни пить, ни есть, домофон снова зажужжал, и ему было все равно, он не двигался, а тем временем кантата кончилась, он снова сыграл ее, снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, а тетя Ингрид не поняла, ну что, и этот тоже? Даже он не отвечает на звонок? Или, может быть, дело было не в том, что все дверные звонки были сломаны в Кане, а в том, что люди притворялись, что их нет дома, когда они были дома?
  к сожалению, тетя Ингрид, здесь, у главного входа в Хоххаус, начала в этом убеждаться, потому что куда они могли подеваться, а ведь она придумала такую прекрасную идею, Конкурс хризантем, хотя она все еще не была уверена, как его назвать, сказала она позже, когда вышла из Хоххауса и пошла по Эрнст-Тельман-штрассе, и у одного из домов, где жил доктор Хеннеберг, вышла Рут, уборщица, и спросила ее: ну, тетя Ингрид, что вы тут делаете? Знаешь, дорогая, ответила тетя Ингрид, я все еще не могу решить, назвать ли его Конкурсом хризантем тети Ингрид, или Праздником хризантем, или просто Конкурсом хризантем, потому что на самом деле она еще не решила, но главное было то, что самые красивые хризантемы будут соревноваться друг с другом, не так ли? и Рут просто смотрела на нее так же, как и все остальные, пока тетя Ингрид продолжала свой путь, и иногда люди выходили из своих домов, чтобы посмотреть, кто это был, и они также думали, что она явно
  сбитая с толку, что было неудивительно в такое время, и они попрощались и закрыли за ней дверь, и тут тетя Ингрид услышала, как в двери щелкает не один замок, а иногда целых три, все равно будет Конкурс хризантем, пробормотала она себе под нос и пошла дальше, она звонила в дверные звонки, но ничего, пока у нее не заболели ноги, но почти не было никого, кому она могла бы рассказать о своих планах, и когда она пришла домой, она почувствовала, что ее ноги отваливаются, особенно больная, она быстро сняла компрессионные чулки, задрала ноги кверху и весь день смотрела на свой список, расставляя имена в алфавитном порядке, имена тех, с кем ей удалось поговорить, тех, кто все считали ее идею «поистине чудесной», и они записались, так что я могу добавить и тебя, моя дорогая? она спросила, и все согласились, хотя она всё ещё была ошеломлена, потому что рассчитывала на гораздо большее количество имён, ну, ничего, всё сложится, успокаивала она себя, она мечтала о сотнях, и пока что у неё их было семнадцать, но это не проблема, сказала она, отдыхая, закинув ноги, и она действительно не сдавалась, она вышла и на следующий день, она ходила и звонила в дверные звонки, она стучала, и её список начал округляться, пусть и медленно, видишь, моя дорогая, сказала она Джессике, когда та принесла обед на почту, у меня уже двадцать два, и у меня такое чувство, что это только начало, и Джессика ответила тусклым голосом: конечно, вот это действительно что-то, она была не в настроении, мягко говоря, я не в настроении, сказала она, когда одна из её покупательниц спросила: ну, что с тобой, Джессика, дорогая, ты обычно не в таком состоянии настроение, на что Джессика ответила почти резко, как будто это была вина спрашивающего: «Почему, ты так себе представляешь жизнь здесь, в Кане, где люди слишком напуганы, чтобы выходить в темноте?!» Хотя сама Джессика была не из Каны, как она однажды объяснила, с плутовским видом отвечая на вопрос покупателя, а родилась в Саксонии-Анхальт, в такой крошечной деревушке, что вы здесь, очевидно, никогда о ней не слышали, но теперь она никогда не упоминала эту маленькую деревню, она никогда ничего не говорила, она просто принимала приветствия клиентов, молча ставила штампы на конверты, она принимала чеки, деньги и дебетовые карты молча, не желая даже немного разрядить обстановку, хотя раньше она всегда говорила, и особенно до того, как они переехали в это прекрасное новое почтовое отделение: если мы почта, то нам не обязательно быть как в очереди на Ауслендербехёрде, почему бы, возражала она герру Фолькенанту, когда он поддразнивал ее по этому поводу, почему бы не поднять настроение
  немного, человек не машина для штамповки конвертов; у герра Фолькенанта было на этот счет свое мнение, он был прирожденным почтмейстером, да, я им был, заявил он, если они ссорились, и он хотел задеть ее чувства, но не вас, почта это не кабаре и не ревю, я вам говорю, люди приходят сюда не для развлечений, и мы не артисты, и у Джессики действительно не было темперамента почтового работника, она любила быть с людьми, и поскольку вся их жизнь была определена, по большей части, работой, и в конце дня у них едва ли оставались силы опустить голову перед телевизором, а затем головокружительно рухнуть в постель, Джессика всегда старалась хотя бы немного развлечься на почте, как выразился герр Фолькенант, имея в виду случайные замечания время от времени или изредка задаваемые вопросы, например: кошка вернулась, или лекарство, которое вчера прописал врач, помогает? Вот и всё, ничего больше, но Джессике этого было достаточно, и люди с удовольствием общались с ней, пока не начался апокалипсис, потому что евангелический пастор говорил об этом в церкви и просил верующих, число которых росло с каждым днём, глубоко заглянуть в себя и поразмышлять и так далее, на что раньше они бы ответили: хорошо, хорошо, но не пугайте нас, особенно не в церкви, и посещаемость сразу бы упала, да, так оно и было раньше, но теперь посещаемость не падала, а росла, на самом деле, прихожане спрашивали, может ли пастор провести вечернюю службу раньше, чтобы не идти домой в темноте, пастор лишь развёл руки, указывая головой вверх: это не он принимал эти решения, то есть, это было не то, что он мог изменить, так что в церкви всё оставалось как было, и после вечерней службы новообращённые верующие боязливо в темноте разбегались по домам, включая Фрау Хопф, хотя ей и было легко, так как церковь находилась прямо напротив Гарни, но даже при этом этих нескольких шагов, говорила она, если кто-то приходил к ней в гости, было более чем достаточно, потому что ворота Бурга, также прямо напротив Гарни, были постоянно открыты, понимаете, любой из этих хулиганов мог выскочить в любой момент, напасть на нее и герра Хопфа, когда они отпирали входную дверь, и что тогда с ними будет, и ситуация только ухудшилась — после взрыва станции Арал — из-за постоянно увеличивающегося числа полицейских в Кане, более того, депутат с удовлетворением отметил, что почти куда бы вы ни пошли, вы натолкнетесь на одного из них,
  это начало нового рассвета, хотя никто больше не разделял мнения депутата: на самом деле, эффект на других жителей Каны был прямо противоположным, бесспорно усиленное присутствие полиции только встревожило их еще больше, потому что это усиленное присутствие полиции не было признаком безопасности, а наоборот, оно указывало на то, что кто-то здесь не контролирует ситуацию, и мало того: ничего не произошло, ничего не выяснилось, эти полицейские просто совали свой нос и проверяли, люди отмечали это с неодобрением, но личности преступников, их мотивы — чем все это кончится? — так и не были установлены, ничего, но ничего не произошло с тех пор, как эти копы начали совать свой нос и задавать вопросы; Флориана самого дважды допрашивали, каждый раз о жителях Бурга, но главным образом о Хозяине, но безуспешно, потому что Флориан не разговаривал, а только смотрел на них – смотрел разбитый, растерянный человек, и даже депутат сказал однажды вечером Пфёртнеру, что с этим Флорианом что-то случилось, говорю вам, он словно другой человек, и все заметили эту перемену, но приписали её тому, что Флориан, конечно же, чувствовал себя ещё более подавленным, чем другие, общей ужасной атмосферой, неудивительно, при его чувствительном темпераменте, так думала и фрау Рингер, и она намеренно завела дома разговор о Флориане с мужем, но герр Рингер молчал и просто смотрел на жену, и в его глазах замерцал неведомый доселе яростный огонёк. Фрау Рингер тут же перестала говорить о Флориане и попыталась успокоить мужа несколькими ободряющими словами, но безуспешно. герр Рингер продолжал глядя на нее теми же взволнованными глазами, затем он выбежал из дома, но он не сел в машину и не поехал в Йену, вместо этого он колесил по всему городу, он отправился в Альтштадт и помчался по Банхофштрассе как сумасшедший, как сообщали все, кто его видел: он не разговаривает, он смотрит и ничего не говорит, но с глазами, которые не предвещали ничего хорошего, короче говоря, жителям Каны было ясно, что что-то должно произойти, и все же, когда они услышали новости о Боссе, найденном мертвым в собственном доме - забитым до смерти одним ударом по голове; не было никакого предмета, нападавший убил его голыми руками, Хоффман сказал остальным вполголоса у Илоны - все же, они не осмелились упомянуть, о ком они думают, хотя всем было ясно, что лишь очень немногие способны на такой поступок, они не произнесли имени человека, которого подозревали; но когда, однажды днем позже, как Андреас
  выбежал из Бургштрассе 19 к полицейской машине, стоявшей перед домом, и жестом попросил полицейского за рулем опустить стекло. Он сказал, что в Бурге двое мертвецов, обоих забили до смерти стулом, пока остальные были на улице, только эти двое остались, и один из них — Джонатан Фриц; Коп, поспешивший в Бург, записал имя, другим погибшим был тренер вратарей Футбольной ассоциации Каны Эберхард Коссниц, и Андреас не знал, почему он оказался в Бурге — ну, в этот момент многие жители Каны намекали на одного человека, даже если они все еще не решались произнести его имя, потому что все думали о Рингере, который еще обладал такой грубой силой, все знали его чистую физическую силу, и, главное, Рингер уже много лет обвинял Босса и Бург 19 во всех проблемах Каны, и действительно, какое другое имя пришло бы им в голову, когда его страстная ненависть к Боссу и его сообщникам была столь очевидна; общий вердикт сформировался быстро, независимо от того, кого допрашивала полиция, все указывали в одном направлении, и в конце стоял Рингер...
  раньше его всеобщего уважения, но теперь, практически со дня на день, люди послали его к черту, Рингер стал мишенью, в которую любой мог свободно стрелять, и несколько человек явно выстрелили бы в него, если бы только знали, где он, потому что Рингер исчез, конечно, он знал, что происходит, он знал, что его разыскивают для допроса и что он подозреваемый, и поэтому он сбежал, и нельзя сказать, что жители Каны не были шокированы, они были шокированы тем, что Рингер, до этого момента пользовавшийся большим уважением, был убийцей, но поскольку он был — конечно, он выдал себя, сбежав — все надеялись, что его как можно скорее поймают и запрут, заберут, здесь было более чем достаточно ужасных вещей, и якобы эта пандемия теперь тоже направлялась к ним, одним словом, им не нужно было гоняться за мясником, потому что как еще они могли назвать Рингера, как не мясником, убить кого-то голыми руками Эрнст-Тельман-Штрассе, забить до смерти двух человек стулом, даже произнести эти слова было ужасно, до чего мы докатились?!
  Фрау Хопф спросила в Гарни: «Куда мы попали?!» — спросила фрау Бургмюллер и фрау Шнайдер: «Куда, ради всего святого?!» — спросил каждый житель Каны, а его там не было, его нет дома», — металлическим голосом сказала фрау Рингер полицейским, сидя сгорбившись в гостиной перед двумя полицейскими, которые ее допрашивали. «Я никогда его не видела».
   раз уж он выбежал из дома, когда же он выбежал из дома? — спросил один из детективов, с подозрением всматриваясь в лицо фрау Рингер. — Когда?
  Вы спрашиваете, когда? Но двое полицейских не могли понять, что она говорила, потому что фрау Рингер разрыдалась, она не могла больше этого выносить, она поняла, что ее муж подозревается, что было абсурдно, но полиция, навязывавшая ей этот факт, окончательно сломала ее; она действительно не знала, где он, и трудно было сказать, что тяготило ее сильнее: подозрения или то, что герр Рингер целый день не приходил домой, – и то, и другое было непонятно, и как ее муж мог быть убийцей?! Это было чистое безумие, но если это неправда, и он не был убийцей, то где же он тогда?! она наклонилась вперед на диване, закрыла лицо руками и рыдала, жестами умоляя полицейских оставить ее в покое, покинуть ее дом, но они, сидя напротив нее в двух креслах, не двигались, они ждали, когда она успокоится, чтобы сейчас дать им внятные ответы, но она не успокаивалась, она продолжала бормотать что-то непонятное, полицейские задавали все больше вопросов, она продолжала бормотать, и эти рыдания, которые вырывались при каждом вопросе, обращенном к ней, невыносимо резали уши полицейских, пока наконец они не заявили, что сейчас уйдут и вернутся позже, но они не вернулись, фактически они даже не ушли, а остались сидеть в полицейской машине перед домом, фрау Рингер прокралась в ванную, схватилась за раковину, медленно подняла голову и не узнала лицо, которое увидела в зеркале, слепо нащупала баночку с кремом для лица на полке за зеркалом и, протерев глаз, тень, размазанная от слез, она нанесла немного крема для лица прямо над глазами, потом немного ниже, затем нанесла его на лоб и щеки, она начала поправлять волосы, но остановилась, потому что почувствовала, что волосы уже не поправишь, снова прислонилась к раковине, опустила голову и ждала, когда же снова разразится плач, она не могла понять, что произошло, не могла поверить, что ее мужа могут обвинить в чем-то подобном, это обвинение не только было ложным, но оно просто превосходило все, на что способен любой житель Каны, и все же фрау Рингер точно знала, что именно так думали двое полицейских, и именно так думали люди в Кане, что глубоко ранило ее самолюбие, ее чувство справедливости и гордости, это было тяжело ранило все, что имело для нее значение
  она снова привела себя в порядок — очищающее средство, крем для лица, всё
  — затем она, пошатываясь, вышла из ванной, подошла к бару и потянулась за своим любимым вишневым ликером, затем снова подумала и открыла бутылку крепкой сливовицы, из которой до сих пор почти не делала глотка, потому что перед своим исчезновением герр Рингер явно зачерпнул из нее, она опрокинула хорошую дозу, вздрогнула, наконец, она села на диван и ждала, ждала, когда он вернется, ждала, что он объяснит, объяснит необъяснимое, потому что ничего подобного никогда не случалось, он держался подальше и не говорил ей ни слова: когда он ездил к друзьям в Йену из-за повседневной напряженности и общей ситуации, это было прекрасно; Фрау Рингер считала естественным, что у её мужа, как и у неё, есть свой маленький личный уголок, но чтобы он не ночевал дома – такого никогда не случалось. Она подошла к окну и выглянула сквозь занавески, но снаружи увидела только полицейскую машину и сидящих в ней полицейских. В остальном улица была совершенно пустынна, как обычно в этот час. Но теперь всё было иначе, теперь эта улица показывала человеку, стоящему за занавесками, что она уже никогда не будет прежней, эта улица уже никогда не будет прежней, ничто никогда не будет таким, как прежде, так же, как и фрау Хопф, которая сидела одна в приёмной, даже не включая свет, с остывшим послеобеденным кофе в кружке, и ей не хотелось допивать его, потому что это было неважно, потому что уже неважно, что здесь можно взрывать заправки, потому что если здесь можно убивать людей, то уже неважно, и уже неважно, что станет с остывшим кофе в кружке, а именно: она никогда ничего не тратила зря, с самого детства у неё была привычка никогда ничего не выливать, никогда ничего не выбрасывать, она даже последний маленький пластиковый пакетик не выбрасывала, потому что всегда оказывалось, что этот маленький пластиковый пакетик, именно такого размера, для чего-то пригодится, в кладовке рядом с кухней стояло большое пластиковое мусорное ведро, которое они тщательно вымыли, когда только купили его много лет назад, хотя оно было идеально чистым, и с тех пор она годами, даже десятилетиями собирала в него пластиковые пакетики, но не только пластиковые пакетики, а всякие пакетики: авоськи, сумки-шопперы, пакеты из-под продуктов, большое мусорное ведро было постоянно полным, и она всегда могла использовать его содержимое, которое всегда было нужно то для того, то для другого, и то же самое было с бутылками, потому что кроме пива и вина
  бутылки, которые она, конечно, всегда возвращала, она сохраняла все остальные бутылки и банки, и не только банки из-под варенья, но и все бутылки шампанского или ликера, полученные в подарок, более того, среди ее добычи были подарки, преподнесенные отелю иностранными гостями в знак их удовлетворения, ее коллекция пополнялась неизвестными этикетками и бутылками из-под ликера невиданных ранее форм, которые, конечно, по большей части, не были просто коллекцией, потому что фрау Хопф всегда искала применение для каждого из этих предметов, и со временем она действительно находила применение для каждого из них, либо когда покупала большую партию томатного сока, либо когда прибывала поставка концентрированного сиропа, было бесчисленное множество случаев, когда фрау Хопф с радостью заходила в свою кладовую и снимала ряд бутылок, которые с этого момента обретали свою истинную ценность, ибо ничто не бывает бесполезным, это был девиз фрау Хопф, она признавалась: не только расточительство было признаком слабого характера, но в этом даже не было никакого смысла, не то чтобы я какая-то скряга, объясняла она одной из своих соседок, когда они заходили, не подумайте, что я такая, просто это моя связь с вещами, потому что я не верю в ту жизнь, которую нам навязывают, вечную покупку новых вещей, а потом их выбрасывание, ну что это за поведение? что это за мысли?! и она развела руками, я не такая, и я не собираюсь быть такой, я держусь за вещи, я убираю их, и вещи благодарны, потому что только так можно жить правильно, и никак иначе, и всё, заключила она своё объяснение, и каждый гость, родственник или знакомый соглашался с ней, особенно когда её совет обходился рюмкой бренди, кружкой или большой коробкой, содержащей столько бутылок томатного сока (для внуков в Дрездене), что им хватало надолго, пока она не давала им новую коробку, таков был порядок вещей, это был её принцип, так что в обычной ситуации она бы ничего не сделала с холодным кофе, она бы либо подогрела его, либо выпила холодным, но теперь сложились чрезвычайные обстоятельства, и из-за этого фрау Хопф чувствовала, что у неё больше нет сил поддерживать видимость мира, даже наверху, в её собственной квартире, потому что как она могла скрыть от мужа, что всё было напрасно, что они не смогут прожить свою жизнь так, как планировали, потому что больше нет мира, и после всего этого
  — она горько покачала головой в темной комнате — покоя не будет никогда, потому что им придется жить здесь среди убийц и
  террористов, и человеку не обязательно было смотреть на этих убийц и террористов в новостях по телевизору, а вместо этого приходилось жить среди них, убийц и террористов!! это было ужасно!! Фрау Хопф вздохнула и встала, чтобы подняться наверх и проверить, всё ли там в порядке, а наверху всё было в порядке, герр Хопф мирно дремал в своём любимом местечке, пару лет назад дети подарили им на Рождество кресло-качалку, и, конечно же, она, фрау Хопф, оплатила половину стоимости, затем она набила его толстыми одеялами и придвинула к окну, где герр Копф мог дольше всего наслаждаться солнечным светом, а теперь её дорогой муж сидел неподвижно, склонив голову набок, и дремал, да, и сердце фрау Хопф сжалось, когда она гадала, когда же наступит тот самый момент, когда что-то взорвётся, рухнет или рухнет прямо на них, что-то, направленное прямо на них обоих, «Я задерну шторы, — решила она, наблюдая за дыханием мужа, — я закрою все окна, и теперь, когда надвигается непогода, я уложу его в тепле, я лягу на кровать, и мы останемся такими и будем молиться и надеяться, потому что что же еще остается делать, кроме как оставаться, молиться и надеяться, даже если в этом нет смысла, но таковы люди, сказала она на следующий день тете Ингрид, которую снова впустила, и предложила ей выпить, пока люди живы, они надеются, ну, конечно, таковы дела, ее гостья кивнула, но призналась, что сама не видит все так мрачно, поэтому посоветовала фрау Хопф не сдаваться, потому что, например, будет Фестиваль хризантем, вы знаете, как далеко мы продвинулись? у нас теперь двадцать семь участников!! и по мнению тети Ингрид этого могло быть достаточно, потому что с таким количеством она могла бы провести конкурс следующей осенью, тетя Ингрид выпила полный стакан ликера, затем она попросила фрау Хопф дать ей совет относительно названия ее конкурса, но фрау Хопф просто смотрела мимо нее, она даже не слышала, что спрашивала тетя Ингрид, так же как герр Кёлер не слышал звонка в дверь, и только когда доктор Тиц постучал в окно, он поднял глаза от своего ноутбука, закрыл его и впустил своего друга, который начал с того, что они с женой приняли решение в Айзенберге и что он приехал сегодня в Кану, чтобы сообщить герру Кёлеру о принятом ими решении, потому что они решили, что Адриану нехорошо оставаться здесь одному, они слышали о том, что произошло в Кане, и были убеждены, что Адриану здесь больше нехорошо, это небезопасно; они решили, что Адриан должен
  переехать в их дом в Айзенберге, потому что там ничего не происходило, и особенно ничего ужасного, как здесь, в Кане, и, знаете, у нас на заднем дворе есть тот маленький сарай, там раньше жили наши старшие дети, но они вылетели из гнезда, и он пустует, ну, мы все прекрасно для вас обустроили, все готово, вы можете принести все, что захотите, шкаф, кровать, все, что угодно, даже метеостанцию, ну, вот на чем мы остановились, что вы скажете? но герр Кёлер ничего не сказал, он только посмотрел на своего друга и спросил, не хочет ли он чашку чая, доктор Тиц не хотел чашку чая, поэтому герр Кёлер медленно прошел на кухню и налил себе кружку, добавив две ложки меда, он вернулся, и доктор Тиц впервые заметил, что Адриан, кажется, немного поерзал, все в порядке? спросил он и встал, когда герр Кёлер сел на свое обычное место, конечно, все в порядке, пробормотал герр Кёлер, равнодушно помешивая чай, затем поправил очки, отпил глоток, сморщился и попросил гостя принести ему банку с медом и столовую ложку из кухонного ящика, но вы меня понимаете? Доктор Тиц спросил: «Вы можете переехать к нам, хоть завтра, если хотите, конечно, это было бы хорошо», — пробормотал герр Кёлер, и он явно следил, чтобы доктор не споткнулся по пути в гостиную с горшком мёда и столовой ложкой, так как сам был уже не так молод, его движения были заметно несколько неуверенными. Жена доктора Тица иногда шутливо замечала: «Вы всегда выглядите так, будто вот-вот упадёте в обморок, вам давно пора к врачу, потому что, как я вижу, у вас проблемы с равновесием», но доктор Тиц отмахнулся от её совета, сказав: «Это только потому, что у меня от любви закружилась голова от одной женщины, и эта женщина — вы, моя дорогая», — и другими подобными остротами, которые не успокоили его жену, и она не смеялась, так что через некоторое время доктору Тицу действительно пришлось пойти к одному из своих старых однокурсников в Йену и пройти обследование, но они не нашли все серьезное, это приходит с возрастом, сказал ему коллега, с возрастом, объяснил дома доктор Тиц, и он только оттягивал неизбежное, а именно, что ему пришлось начать принимать лекарства от этих все более частых проблем с равновесием, лекарства, которые только замедляли проблему, но какова бы ни была его проблема, он все равно был более ловким, чем его друг, и видеть это было нехорошее чувство, доктор Тиц не был сентиментальным человеком, не в последнюю очередь по профессиональным причинам, но все же ему пришлось нелегко увидеть, как сильно постарел Адриан — с его точки зрения: внезапно! — и явно имел место своего рода умственный упадок.
  началось, и доктор Тиц был удивлен скоростью процесса, и поэтому они с женой начали думать, что они могут сделать для Адриана, и в конце концов решили, что попытаются приблизить его к себе, чтобы заботиться о нем, это было только то, что человек должен своему лучшему другу, отметил доктор Тиц, и его жена согласилась, убежденная, что она может справиться, заботясь обо всех, и все же, как она заметила своим соседям с доброй радостью, они не ожидали — особенно доктор Тиц — что все пройдет так гладко, они ожидали сопротивления в Кане, что Адриан скажет то или это, что он привык к местным вещам, и что Кана есть Кана, и его метеостанция находится там, но нет, он не оказал никакого сопротивления, и хотя доктор Тиц был полон неуверенности, когда на следующий день он появился с двумя грузовиками перед домом герра Кёлера, Адриан, с ноутбуком под мышкой, сел рядом с водителем в первом грузовике без еще больше суматохи, и кому-то пришлось попросить его вернуться в дом и рассказать, что он берет с собой, а что оставляет, на что герр Кёлер послушно поплелся обратно в дом и указал на тот или иной предмет, как будто наугад, он велел сделать несколько дел, несколько хаотично, как показалось доктору Тицу, а фрау Шнайдер заметила, стоя перед своей дверью так, чтобы фрау Бургмюллер могла услышать: эй, у соседей тут много суеты, хотя она на самом деле тянула время, чтобы послушать, что фрау Бургмюллер скажет о таком повороте событий, но последняя просто стояла перед своей дверью, скрестив руки, и смотрела на грузчиков, ошеломленная, как они выходят из дома с тем или иным шкафом, кроватью, столом и другими вещами, упаковывая грузовик, пока наконец: ну, что здесь происходит?! он что, переезжает из-за пандемии?! Фрау Бургмюллер спросила, как человек, которому очень хотелось бы, чтобы это было не так, но это было так, этого нельзя отрицать, и нет смысла спорить, дорогой сосед, конечно, переезжает отсюда, фрау Шнайдер горько поджала губы, она давно это подозревала, она даже предсказывала, что всё так и закончится, и теперь им тоже придётся уехать, но где? могла ли она ей это сказать? на что фрау Бургмюллер захлестнула волна ярости, и она накричала на фрау Шнайдер: ну, это ты, потому что ты вечно смотришь телевизор, где всех пугают и пугают вирусами то, вирусами сё – что?! Фрау Шнайдер повысила голос, я всегда смотрю телевизор? и, обиженная, вернулась в свой дом, но потом она уже не думала об их ссоре, вместо этого она думала
  о своем дорогом соседе, потому что ей было по-настоящему грустно, когда она смотрела в окно и наблюдала за двумя движущимися грузовиками, что теперь будет с ее улицей, Восточная улица немыслима без него, герр Кёлер представлял собой высшую ценность этой Остштрассе, и теперь он уезжает?
  Фрау Шнайдер смотрела на грузчиков, и сердце говорило ей: да, это больно, как и любая другая потеря, но она не хотела, чтобы фрау Бургмюллер это видела, потому что эта старая ведьма подумает, что она вмешивается в чужие дела, но что поделать, она не могла скрыть этого от самой себя, да и зачем ей это, было ясно, что происходит, когда кузова двух грузовиков закрыли, и они поехали в сторону Банхофштрассе, затем она увидела герра Кёлера, садящегося в машину того доктора, неизвестно откуда, и они поехали, она просто смотрела на дом напротив и чувствовала себя так, будто умер ее дорогой сосед и только что вынесли его гроб, и она больше не хотела сегодня смотреть в окно, ей было все равно, что скажет эта иссохшая старая карга; Герр Кёлер сидел рядом со своим другом, держа ноутбук на коленях и крепко сжимая дверную ручку, пока доктор Тиц весело болтал с ним о его будущем жилье и о том, как хорошо было бы им быть так близко; Герр Кёлер, явно испуганный, не отрывал глаз от дороги, так что через некоторое время доктор это заметил, сбавил скорость со 140 километров в час до 90, и они поехали в сторону Айзенберга. С доктором Титцем всегда была проблема: он ехал слишком быстро, ему постоянно делали предупреждения за превышение скорости. Если полицейский его знал, он иногда снимал с себя штраф, но если полицейский его не знал, он не снимал. Его жена, конечно, была очень зла: «Я очень на тебя злюсь», – ругала она его, потому что ты ездишь слишком быстро. Но почему, скажи мне уже, но доктор Титц не мог ей сказать почему, потому что он и сам не знал. Ему просто было приятно ехать так быстро, как позволяли обстоятельства. Что он мог сделать, такой уж он был. Но его жена этого не принимала, а в последнее время она определенно беспокоилась за него, потому что ты стареешь, дорогая, понимаешь, тебе приходится носить очки, и особенно в твоем возрасте приходится немного замедлить ход, и всё, всё осталось как было, хотя ради своего друга доктор Тиц сбавил скорость до девяноста километров в час и продолжал говорить об их общей будущей жизни, его жена ждала дома с лёгким мясным бульоном, приготовленным специально для Адриана — малыш, их внук, не мог этого есть — а также с милым маленьким арабским мясным блюдом, потому что однажды она подала его, когда Адриан приехал
  ужин, и он ему очень понравился, поэтому она решила приготовить его снова, она сообщила об этом мужу вчера, когда они всё обсуждали, но она всё ещё немного волновалась, потому что принять больного Адриана — это не то же самое, что пригласить его на ужин, хотя сам Адриан был решительно забавным человеком, она даже иногда признавалась, что он нравится ей так же хорошо, как и мужчина, но, конечно, никто не обращал на это внимания, доктор Тиц был рад видеть свою жену такой воодушевлённой, когда Адриан приходил, ему никогда не приходило в голову, что могла быть другая причина, и теперь он был особенно рад, что их весёлые совместные ужины станут регулярным явлением, и они действительно регулярно обедали вместе, даже если прежний весёлый характер этих трапез не возродился; доктор Тиц долго не признавался в этом себе и отмахивался от комментариев жены, когда она пыталась намекнуть на это, и, конечно, он тоже знал, что Адриан больше не
  Falsche Welt, dir trau ich nicht!
  каким человеком он был, всё в нём изменилось, но он всё же чувствовал, даже спустя месяцы, что решение переехать к ним Адрианом было правильным, поскольку он действительно нуждался в нём, потребность, которая — мало-помалу — становилась всё более очевидной: сначала им просто пришлось привыкнуть к тому, что Адриан бродит тут и там, а потом иногда по ночам они начинали просыпаться и находили его стоящим у своей кровати с растрепанными волосами и взглядом, устремлённым куда-то вверх, герр Кёлер рассуждал о том, что во время великой аннигиляции во время Большого взрыва, после возникновения миллиарда частиц, из-за нарушения симметрии не возник избыток плюс одной частицы материи, и именно это создало мир, а вместо этого во время великой аннигиляции во время Большого взрыва не возникла античастица, и именно это привело к созданию мира
  — антиматерия просто исчезла бесследно, никто не знает, куда она делась, знала только сама антиматерия, потому что, по мнению господина Кёлера, из-за нестабильности своей структуры эта антиматерия немедленно коллапсировала в чёрную дыру, и теперь все античастицы были скрыты в этих чёрных дырах, нужно было только измерить их общий вес, и всё, что исчезло в таком огромном количестве, снова существовало бы, господин Кёлер
  объяснили они, сидя здесь, прислонившись к изголовью кровати, натянув одеяло до подбородка, и в ужасе уставившись в темноту, и ничего не понимая из этой тарабарщины, и уж тем более не зная, означает ли это, что герр Кёлер окончательно сошел с ума?! хотя ни доктор Тиц, ни его жена не осмеливались спрашивать об этих ночных видениях, которые через некоторое время прекратились сами собой, и вместе с этим прекратились и призрачные ночные лекции, а именно они прекратились потому, что в герре Кёлере угасла всякая фундаментальная инициатива, и зачем это отрицать, он также потерял всякий интерес к малышу, священному дару им на старости лет, малышу, которого Адриан обычно уговаривал к себе с такой обезоруживающей простотой, он играл с ребенком, и ребенок так привязался к нему, что они с трудом могли уложить его спать после обеда, когда Адриан уходил, ребенок только плакал и плакал, пока не заснул, и теперь Адриан как будто не замечал его, ребенок каждый день что-то пытался сделать, он подкрадывался к Адриану и толкал его локтем, и Адриан не прогонял его, он принимал, что ребенок был здесь, прямо у его локтя, но он продолжал работать, что бы это ни значило, так что через некоторое время маленький мальчик просто прокрался в маленький домик сзади, встал в дверях и наблюдал оттуда, потому что теперь он тоже считал естественным, что дядя Адриан уже не тот, Адриан, который однажды повернулся к нему и сказал: знаешь ли ты, что нет ничего совершенного, кроме мира? и малыш стоял в дверях и смотрел на Адриана, затем убегал, иногда возвращаясь, чтобы заглянуть внутрь, но никогда не осмеливаясь подойти снова, и Адриан больше не замечал ребенка, но он был таким со всем, если бы никто не подгонял его, он никогда бы не встал из-за своего ноутбука, ему приходилось напоминать, чтобы он пришел пообедать или поужинать, потому что он даже не двигался с места, когда ему говорили в первый или второй раз, что еда готова, ему приходилось помогать, если он что-то делал в саду, чтобы вспомнить, что он собирался сделать, и его хозяева знали, в чем проблема, и доктор Тиц начал его лечить, но вы знаете, моя дорогая, что означает такое лечение, доктор Тиц сидел сгорбившись на диване рядом со своей женой, когда они включили телевизор на MDR Journal , мы можем только замедлить события, замедлить события, но все же это чего-то стоит, его жена подбадривала его, и это были ключевые слова и для Рингера, замедлить события, остановить эту безудержную спешку, только это для Рингер долгое время не мог замедлиться, хотя ему это было действительно необходимо, потому что он чувствовал, что он
  долго не выдержу, сейчас я остановлюсь, твердил он снова и снова, но все бежал, он был в Ильменау, в Мейнингене, в Зуле, потом в Зондерсхаузене, и наконец набрал номер и сказал в трубку: «Меня вызывают на допрос», и он повторил свою просьбу, сидя в пустой комнате в Эрфурте, хотя и с другим акцентом: «Я хочу, чтобы меня допросили, запишите все, я настаиваю», — сказал он офицеру, сидевшему перед ним, и дал полный отчет, не упуская даже самых мелких подробностей, включая имена и адреса, доказывающие правдивость его слов, потому что это был не он, это был не я, сказал он, я знаю, что все так говорят, но нет, он сидел в пустой комнате в Эрфурте, его взгляд был искренним и уже чувствовал себя спокойнее, он смотрел на допрашивающего его детектива, но когда детектив спросил: хорошо, тогда кто это сделал? Рингер ничего не ответил, это не моя работа, Рингер покачал головой, это вам решать, оставьте меня в покое, у меня и так дел более чем достаточно, и это действительно было так, ему было довольно трудно, потому что если Рингер просил, чтобы с его имени сняли все подозрения (что он в любом случае назвал абсурдом), и если его имя действительно было очищено благодаря содействию Федерального ведомства по защите конституции, он всё ещё не говорил о том, как он всё ещё частично винил себя в том, что всё в Кане вышло из-под контроля, как они не остановили всё это, когда ещё могли, они сами, которые были прямо на месте событий, какая печальная, удручающая неудача, но фрау Рингер не согласилась с мужем, когда он объявился и наконец вернулся домой, она согласилась со всем, кроме этого, потому что почему, она развела руками, почему вы отвечаете за то, что здесь всё так деградирует, зачем винить себя, вы сделали всё, что могли, нет, Рингер покачал головой, я просто бежал С языка не сошел, я ничего не сделал, потому что против этих, против таких событий демонстраций недостаточно, моё сердце, и лекций, и манифестов, и телевизионных дебатов, и фрау Рингер похлопала его по руке, они сели друг напротив друга в гостиной, они не включили свет, хотя на улице уже стемнело, она просто гладила его руки и пыталась утешить, и вот они разговаривали очень тихо, и она спросила его: скажи, что мне приготовить? Что ты хочешь, пивной? Это было бы неплохо, муж улыбнулся ей, совершенно измученный, но уже слишком поздно, почему, почему будет слишком поздно? Фрау Рингер вскочила с дивана и уже была на кухне, чистила овощи,
  Она достала из морозилки замороженную порцию еды, положила её в микроволновку, включила размораживание, установила на десять минут, потом передумала и поставила на пятнадцать. Она почувствовала, как ей хочется глубоко вздохнуть, но не хотела, чтобы муж услышал, поэтому она сделала несколько почти беззвучных вздохов. Овощи были готовы. Она пропарила их с небольшим количеством сахара, затем достала из микроволновки Biersuppe и размешала его в кастрюле, добавив немного воды. Пока без специй, они появились только в конце, когда Рингер вошёл на кухню, соблазнённый тонкими ароматами. Он плюхнулся за стол и потёр лицо, словно пытался проснуться от кошмара, потому что это был именно кошмар. То, что он пережил за последние несколько дней, теперь казалось ему настоящим кошмаром, когда он бежал и спасался бегством. Он, которому никогда раньше не приходилось прятаться ни от чего и ни от кого, и всё началось даже не с того, что он прятался — он просто сломался, не в силах больше это выносить. и хотя он осознал, что теперь они живут в другом мире, и он не понимает этого мира, теперь он впервые действительно не понимал, что происходит в Кане, что происходит в Тюрингии, что происходит во всей стране, это тревожило его; Он даже не знал, сколько времени уже скитается по городу, пока кто-то не сказал ему по секрету, что ему следует скрыться, потому что он подозреваемый, он был бы более чем счастлив каким-нибудь образом устранить этих проклятых больных нацистов, если бы это что-то решило, но даже в своём расстроенном состоянии Рингер понимал, что это ничего не решит, невозможно ответить злом на зло, поэтому он добровольно сдался, потому что хотел положить конец этой бессмысленной игре в прятки, и теперь он больше не беспокоился о Кане, но был безмерно разочарован в Кане, никто за него не заступился — в первый же возможный момент люди отвернулись от него, но его это больше не волновало, его вообще ничего не волновало, он впал в полную апатию, он даже больше не хотел видеть своих друзей из Йены, когда они приходили в гости, он прямо говорил им, чтобы они больше не приходили, потому что чувствовал, что больше не нужен, что довольно пугало фрау Рингер, и она делала всё, что могла, чтобы он почувствовал, что она стояла с ним, брала его за руку, ласкала ее, но часто оставляла его одного, если чувствовала, что ему это нужно, и ей очень хотелось бы поговорить об этой ситуации с кем-нибудь, но в Кане не было никого, с кем бы ей хотелось поговорить, библиотека еще не была открыта, она каждую минуту проводила дома, ей не хотелось быть далеко
  хоть на минутку, вдруг мужу понадобится, ну, а что делать? не могла же она сидеть дома сложа руки?! Итак, она начала работать над тем, что давно уже не выходило у неё из головы, а именно над кладовой. Ну, там царил такой хаос, что давно пора было навести порядок. Она всё собиралась начать этим заниматься, но всё никак не получалось. Они с мужем проводили выходные вместе, ездили на природу, в театр, в кино – в Йену или Лейпциг. Времени не было. А в будни, хотя в библиотеке ей почти нечего было делать, она всё время чувствовала себя немного уставшей, чтобы заняться кладовой, поэтому всё откладывала. Но теперь она начала. Сначала она сняла с полок все бесчисленные банки из-под варенья, бутылки с бренди, коробки и пакеты, бесчисленные специи, муку, сахар, масло и т.д. Всё это она отнесла на кухню, где долго всё осмотрела, чтобы решить, что выбросить, а что оставить. Потом она вымыла полки, вытерла их насухо и расставила всё по местам – всё, что ещё могло пригодиться. но это было трудно определить, она не была транжирой, но если она решила выбросить что-то или это из-за срока годности или состояния
  … она погрузилась в раздумья, раскладывая вещи по местам, чаша весов всё время клонилась то в одну, то в другую сторону, даже когда она вынимала вещи, которые считала ненужными, она знала, что никогда не сможет их выбросить, вместо этого она собрала всё, сложила все вещи в большой, прочный мусорный мешок, дотащила его до машины, отнесла в кабинет евангелического пастора, это может пригодиться бедным, сказала она пастору, и это её успокоило, она поспешила обратно к мужу, хотя знала, что он почти наверняка не нуждается в ней сейчас, состояние Рингер не изменилось, более того, если это возможно, оно казалось ещё более безнадежным, чем прежде, и от этого всё остальное казалось фрау Рингер ещё более безнадежным, так что теперь ей действительно нужно было с кем-то поговорить, поделиться своей ношей, под которой, как она чувствовала, она сломается, но не с кем-то из своих подруг, потому что именно они – как и другие жительницы Каны – сразу же отвернулись от неё как только Рингер попала под подозрение, так что теперь, хотя бы из гордости, она не возвращалась к ним, хотя они и пытались, очень осторожно, послать ей тот или иной сигнал, как будто это было так давно, давайте встретимся, выпьем немного кофе или что-нибудь еще, но нет, фрау Рингер нужно было другое решение, и другое решение возникло, когда
  она пошла в торговый центр купить цветы, а может быть, и горшок, сказала она продавщице, просто чтобы немного поднять настроение, и там, в цветочном магазине, она столкнулась с фрау Фельдман, которая, с ее юношеским энтузиазмом, смогла отвлечь фрау Рингер от ее безнадежности с помощью простого житейского разговора, она предложила, а именно фрау Фельдман предложила фрау Рингер, в своей собственной любезной манере, что, поскольку они так давно не виделись, им действительно стоит сесть выпить кофе, фрау Рингер едва знала фрау Фельдман, но все же она почувствовала какую-то само собой разумеющуюся, естественную доброжелательность, исходящую от ее слов, поэтому она приняла приглашение, и они сели пить кофе, и она не собиралась этого делать, но вдруг поняла, что излила всю душу, глядя на дружелюбное, улыбающееся лицо фрау Фельдман, и было уже слишком поздно думать, тот ли это человек, которому можно излить свою душу, она уже сделала это, Две семьи — Фельдманы и Рингеры — почти не знали друг друга, хотя изредка сталкивались, например, на первомайских праздниках в Розенгартене, когда они всегда обменивались несколькими дружескими словами, но не более того, они не ходили друг к другу в гости, не обедали вместе, ничего подобного, я даже не понимаю, — заметила фрау Фельдман, — почему мы никогда не встречались более серьёзно, вы, — и она схватила фрау Рингер за руку, — вам обеим следовало бы приехать к нам в гости на выходные, и фрау Рингер была рада, хотя и знала, что из-за состояния мужа она долго не сможет принять это приглашение, если вообще сможет, но это было приятно, это согревало ей сердце, наконец-то кто-то сказал именно те слова, которые утешат её, моя дорогая, — сказала фрау Фельдман, — так везде, не думай, что это только наша специальность здесь, в Кане, так везде, люди боятся, так легко поддаются сплетням, вот почему я не осуждай их, так что и ты не беспокойся, это естественно, у каждого здесь есть чего бояться, не так ли? Потому что какие ужасы нас вдруг окружают? Разве я не права? Да, ты права, признала фрау Рингер с чувством, что у неё появилась новая подруга в лице фрау Фельдман, и так оно и было, когда стало ясно, что Рингеры в ближайшее время вместе на Хохштрассе не приедут, фрау Фельдман подошла одна, прямо к фрау Рингер, и сказала ей в дверях: послушай, я пришла сюда прямо к тебе, я знаю, что тут происходит, так что я пришла сюда даже без приглашения, если ты меня пустишь, ты меня пустишь, если нет, я пойму, и они сели на кухне, и
  Хозяйка дома сварила хороший кофе, довольная тем, что фрау Фельдманн такая милая, ты такая милая, Бригитта, она дала ей чашечку кофе, я даже не знаю, как тебя благодарить, и фрау Рингер была поистине полна благодарности, и она снова излила свою душу фрау Фельдманн, и ей стало легче, и она почувствовала, что обрела новые силы, новую энергию, и в следующие выходные, после безуспешных попыток уговорить мужа поехать на прогулку в Заалеблик, она сказала себе: ну что ж, всегда есть летняя кухня, потому что у Рингеров была еще и задняя кухня, где летом готовили...
  Практически ни у кого не было такой летней кухни, потому что почти у всех были сараи в Кляйнгартенанаге, и если светило солнце, люди в Кане любили готовить там еду. Единственной проблемой было то, что фрау Рингер нуждалась в небольшой помощи с этой задней кухней, потому что, если она собиралась снова начать там готовить, ее нужно было перекрасить, что было необходимо, и все же у Рингер был только один местный друг-маляр, которого они не могли вызвать, потому что для него времена были такими же тяжелыми, как и для всех остальных. Флориан в последнее время не появлялся, так что, если она пойдет на Баумаркт? и займется этим сама? Да, это казалось лучшим решением, и почему бы и нет? Она могла бы сама перекрасить, не так ли? Конечно, она могла, и поэтому фрау Рингер принялась за работу: красила, убирала, сортировала, мыла и приводила всё в порядок. Дойдя до конца, она и сама не знала, что делать дальше, настолько она увлеклась этим занятием. Она отмыла большие потолочные балки, а Рингер всё это время сидел в гостиной, телевизор был включен, но он его не смотрел, он вообще ничего не смотрел, решила фрау Рингер, но ничто не сравнится со старыми днями, когда не было ни полицейских, ни бог знает каких гражданских, когда не было ни взрывов, ни убийств, ни чего-то подобного. Раньше в Кане никто не мог даже вспомнить, чтобы когда-либо происходило убийство. Было только одно-единственное, тёмное, криминальное гнездо, как они его называли, Бургштрассе 19, но теперь с этим покончено, с облегчением отметили жители Каны. Дверь в Бург была плотно закрыта, заклеена желтой лентой, что означало, что никто не может войти внутрь и что там больше никто не живет, ни Карин, ни Андреас, ни Герхард, ни Уве, ни кто-либо другой, которые в тот день не остались в доме, а разошлись, это было бы самым умным, они кивнули, услышав совет Карин, и так и сделали: Карин отправилась в Маттштедт, Герхард — в Заальфельд, остальные разбрелись по Тюрингии и Саксонии, только Андреас пытался остаться в Кане, но это решение обещало
  ничего хорошего, поэтому он вскоре сдался и уехал в Йену, и то же самое было с остальными, которые разъехались, кто здесь, кто там; В итоге они впервые встретились на важном футбольном матче. Нам не следует встречаться, — сразу же сказала Карин, ни на секунду не задумываясь, её ледяной взгляд блуждал по маленькому стадиону в Гере. — Нас сфотографируют, я дам знак, где и когда встретиться позже. — И она ушла с матча. Остались только Андреас и ярые фанаты Геры. Конечно же, у них был интернет, поскольку они ежедневно поддерживали связь через определённые секретные сайты, как и раньше. Так они узнали дату похорон. Они позвонили Андреасу в Эрфурт, чтобы сообщить, что вскрытие закончено и тело можно забрать. Андреас разослал сигнал тревоги, и в тот же вечер он отправился в Маттштедт, чтобы узнать, есть ли у Босса родственники. Но потом они решили, что, поскольку сам Босс никогда не упоминал о родственниках, они сочтут это его последней волей и похоронят его сами. С Фрицем ситуация была иной, чья мать всё ещё жила в Мойзельвице. Герхард отправился в Мойзельвиц, чтобы сообщить ей, но женщина была настолько пьяна, что не поняла: «Ваш сын умер, понимаете?» Герхард повысил голос и в конце концов начал трясти её, чтобы она поняла, что ей нужно похоронить сына, он потащил её в сгоревшую, пропахшую дымом ванную, открыл кран душа, подождал, пока ржавая вода станет чистой, он поднес голову женщины под лейку душа, затем потащил её обратно в гостиную, толкнул в старое кресло, от которого воняло застарелой рвотой, схватил её и продолжал бить, пока женщина немного не пришла в себя, тогда она спросила: что происходит, что происходит?! ее язык был тяжелым и толстым, твой сын прохрипел, "К черту его, тогда иди за священником", - пробормотала женщина, и так как это казалось лучшим решением, Герхард отправился в местный приход и позвонил в колокол, священник знал Фрица, я провел его под крестильными водами, какая трагедия, я вам скажу, и он также знал мать Фрица, это тоже трагедия, я вам скажу, но все в руках доброго Господа, мне все равно, сказал Герхард, сытый по горло всей этой ерундой, в руках ли Бога или кого-то еще, я дам им твой адрес, и они привезут Фрица сюда, хорошо? Конечно, ответил преподобный, церковь принимает обратно каждого грешника, и так оно и было, грешники вернулись из Эрфурта, точно так же, как волки, Уве написал на своем секретном сайте, Уве, который был сводным братом Андреаса, потому что они снова появились, - объявил епископ
  Ратуша в Кане, новая стая, состоящая из пяти особей, трёх самцов, включая альфа-самца и молодого волчонка, и двух волчиц. Откуда вы знаете, что это новая стая, спросили в ратуше Лесника, ведь это не та, что была здесь раньше, ответил Лесник обиженно и объяснил, как он уже делал бесчисленное количество раз, что им нужно было знать: волки не были опасны, они уже двинулись к Шифергебирге, скорее всего, в поисках более обширной территории, так что снова не было причин бояться, но, конечно, жители Каны боялись так же, как и прежде, всякий раз, когда слышали о появлении новой волчьей стаи, и НАБУ решило, что они не могут приезжать в Кану достаточно часто, чтобы читать публичные лекции об истинной природе волка. Они могут объяснять мне всё, что хотят, герр Генрих покачал головой в буфете Илоны, они могут говорить всё, что хотят, волк есть волк, и Волк — это чудовище, и всё тут, и все у Илоны с этим согласились, особенно Хоффман, который влез в большой долг у Илоны и искал Флориана, может быть, он мог бы что-нибудь от него получить, но Флориана нигде не было, так что у Илоны Хоффман съежился и говорил очень редко, но теперь он всё-таки высказался и сказал, что он того же мнения, потому что волк есть волк, это совершенно верно, волк не знает пощады; хотя, как сказал Тамаш Рамсталер, чья значимость подчеркивалась белой маской на лице, немногочисленной публике в комнате, предоставленной ему Ратушей, точнее, тем четырем жителям Каны, которые думали, что могут узнать что-то от НАБУ о том, чего ожидать от этих горных гостей: страх перед волками так же стар, как и само человечество, или, по крайней мере, так говорят, потому что, должен признаться, он повысил голос, когда я начал разбираться с этой темой, я сам был совершенно потрясен наивностью и невежеством, окружающими ее, потому что до Средневековья и после Средневековья, как бы то ни было, никто никогда не удосужился приблизиться и узнать это великолепное, это исключительное животное, никто не интересовался тем, с чем мы столкнулись на самом деле, потому что страх был настолько силен, что его только потревожила бы правда, потому что легко отказаться от истины, но трудно отказаться от страха, так что слова первых ученых умов, исповедующих научно приемлемый взгляд на этих великолепных существа были не более чем фразами, выкрикиваемыми в пустыне, мифы, легенды и сказки о кровожадном волке всегда были более правдоподобны, чем волки, которые действительно — я должен подчеркнуть — жили
  вместе с нами, пока мы не истребили их всех до последнего волка, Тамаш Рамсталер из NABU возвысил свой голос, потому что так и произошло, к концу девятнадцатого века в Германии не осталось ни одного волка, и только с 1980-х и 1990-х годов — в немалой степени благодаря доброй воле таких организаций, как мы в NABU — мы начали противостоять этой ситуации, но еще многое предстоит сделать, сказал он, но он не сообщил, что именно нужно сделать, потому что четыре человека, которые составляли аудиторию, просто покинули комнату, один за другим, так что Тамашу Рамсталеру из NABU больше не с кем было поговорить; а что касается Флориана, то он даже не видел смысла разговаривать, потому что с кем ему было разговаривать? Мало того, он мог бы говорить только об очень личном, ведь он всё ещё спал с мобильным телефоном, хотя и не рядом с подушкой, а клал его чуть дальше, потом ещё чуть дальше, и ещё чуть дальше, так что однажды утром он упал на пол, и в конце концов он даже не взял мобильник с собой в постель, даже не потянулся за ним, а отнёс его на кухню и положил в шкафчик над газовой плитой, далеко за пакетом с сахаром. Но даже этого показалось недостаточно, поэтому Флориан положил телефон под раковину, за чистящие средства. То есть он не положил телефон туда, а бросил его, бросил телефон за раковину, как будто он обжигал ему руки, и быстро закрыл дверцу шкафчика, и всё, он больше не тянулся к телефону, хотя сначала это было не так, нет, не сразу. всё, потому что радость, которую он испытал, когда получил свой первый ноутбук, даже не шла ни в какое сравнение с этим, Nokia была другой, потому что он совсем не ожидал Nokia, он принял объяснение Босса, что раньше ему не нужен был мобильный телефон, никакой необходимости, потому что только разговоры, которые происходили между ним и Боссом лично, были настоящим делом, как выразился Босс, и это никогда не должно быть разрушено никакими техническими средствами — за исключением домофона Хоххауса — они вдвоем составляли отдельный мир, сказал Босс, и тот факт, что у всех остальных был мобильный телефон, был другим, совершенно другим, так же как и то, что у него, Босса, тоже был мобильный телефон, причём не один, хотя Босс никогда не пользовался этими телефонами для личных дел, потому что для него существовало только это личное дело, и это был Флориан, и Флориану было приятно это слышать, так что он прогнал мысль о собственном мобильном телефоне, он принял довод Босса,
  но затем наступил неожиданный момент, телефон сунули ему в руку, и причины, по которым он должен был купить Nokia, внезапно стали такими же убедительными, как и причины, по которым раньше у него его не было, но кого, черт возьми, волновало, почему у него раньше не было телефона, а теперь он у него внезапно появился, вот он у него в руках, это было главное, и Флориан понес его домой, держа на расстоянии от себя, словно боясь, что он выронит его, если будет держать его как-то иначе, и он осторожно положил его на кухонный стол, словно боясь, что даже самое маленькое движение может его сломать, но мобильник не сломался, Флориан несколько раз закрыл глаза и открыл их, и Nokia все еще лежала на кухонном столе, значит, это была правда, он не спал, у меня есть Nokia, подумал он, в голове гудело, затем он побежал к герру Кёлеру, затем снова побежал домой, и в течение следующих двух дней он самостоятельно открывал столько секретов мобильного телефона, сколько мог; Он знал о сотовых телефонах гораздо меньше, чем о ноутбуках. Он, по большей части, видел, как используются сотовые телефоны, но никогда не обращал на это особого внимания, так что теперь ему приходилось учиться распознавать функции сенсорного экрана, кнопки сбоку и сверху. Конечно же, он начал с зарядки телефона, потому что увидел на дисплее, что аккумулятор почти разряжен, и знал, что его нужно зарядить — Босс иногда поручал ему зарядить один из своих сотовых телефонов, — но теперь, когда он вставил один конец своего зарядного устройства в розетку, а другой конец — в маленький разъем, который он нашел внизу телефона, и загорелся дисплей, показывая, что он заряжается, он чуть не выдернул шнур с кухонного стола от волнения, и ему оставалось только благодарить свою хорошую реакцию, что все обошлось без последствий, поскольку он вовремя поймал сотовый телефон и осторожно положил его обратно на стол. Но чтобы не подвергать телефон дальнейшей опасности, Флориан не стал садиться рядом с ним, пока тот заряжался, а остался стоять на почтительном расстоянии, наблюдая за телефоном, пока он заряжался, заряжался и заряжался, иногда он делал один шаг к телефону, наклоняясь над дисплеем, чтобы увидеть, насколько он заряжен, и это всегда было самым трудным, этот первый шаг; то, что было дальше, уже не казалось таким сложным, хотя Флориан понятия не имел, как работает сканер отпечатков пальцев или значки, и поскольку он не мог расшифровать английские слова и сокращения, появляющиеся тут и там, он действовал методом проб и ошибок: он нажимал на это, нажимал на то и ждал, произойдет что-то или нет, и он продолжал нажимать на кнопки так часто, как мог, и он
  ждал, затем что-то происходило или чего-то не происходило, и постепенно, но весь мир Nokia открылся ему, и с этого момента Флориану оставалось только практиковаться, потому что до этого момента он фактически не пользовался телефоном, а просто практиковался на сенсорной панели, он выключал телефон и снова включал его, он набирал номер и стирал его, он печатал что-то в приложении заметок и стирал это, чтобы посмотреть, как это работает, и так он продолжал делать эти маленькие шаги вперед, пока, наконец, в середине второго дня он не проголодался настолько, что ему пришлось остановиться и спуститься к Илоне, но тогда он не знал, что делать, брать телефон с собой?
  оставить его здесь дома? были аргументы за обе стороны, поэтому в конце концов Флориан оставил телефон на кухонном столе, только перед тем, как выйти в коридор, он всё обдумал, вернулся и накрыл телефон салфеткой, чтобы он не запылился, пока его не будет, и ему так хотелось рассказать о случившемся, он был взволнован, все у Илоны пугали друг друга последними слухами, и Флориан каким-то образом не мог найти повода в разговоре рассказать всем о своей Nokia; в итоге у него даже не было возможности сказать: эй, народ, у меня есть Nokia, и
  нет ничего совершенного, только
  он поспешил обратно в Хоххаус, все еще вынужденный держать волнующую новость при себе, депутата не было дома или он уже лег спать, в любом случае, он не отвечал на звонок в дверь, так что Флориан тоже не мог рассказать ему о большой новости на седьмом этаже, хотя депутат был дома, ему просто не хотелось вставать, он лежал в постели полностью одетый, укрытый клетчатым одеялом и смотрел телевизор, конечно, это всего лишь Флориан, подумал он и не пошевелился, он позвонит ему по внутренней связи позже, и он продолжал смотреть MDR-Тюрингия, депутат никогда ничего другого не смотрел, в лучшем случае иногда RTL, но, по его мнению, RTL просто искал внимания, единственная станция, которая была тем, чем она была, была MDR, это была его станция, здесь, на Востоке, только MDR, потому что он чувствовал, что она затрагивает его, не только из-за Тюрингии и всего прочего, но и потому, что она немного напоминала ему старые времена, которые, несмотря ни на что, кто-то сказал, что он считал их красивыми, он не скрывал этого мнения, и особенно не от Пфёртнера, он
  предпочитал не говорить об этих вещах с Флорианом, но Пфёртнер понимал, что он имел в виду, между ними было своего рода соучастие в понимании, особенно в таких крупных вопросах, потому что, конечно, у них были свои мелкие разногласия, например, по поводу лучшего пива, было ли это Lübzer или Rostocker Pils, Köstritzer или Hasseröder, но по самым важным вопросам их согласие было полным, так что независимо от того, что кто говорил, отмечал то или иное в великой безмолвной ночи Каны, касалось ли это нашей промышленности, нашей жилищной ситуации или нашего рынка труда и так далее, не было ни одной темы, которая не была бы лишена вывода о том, что все было настолько лучше в прежние времена, настолько лучше, ну, добавлял бы и Пфёртнер, и депутат, не считая качества дорог, потому что дороги! их даже нельзя было сравнивать с этими новыми, да они их и не сравнивали, хотя сам Флориан был немного сбит с толку сравнением, когда на следующий день отправился в Herbstcafé, чтобы скачать больше музыки, а также посмотреть и сравнить свой Nokia с другими устройствами того же производителя, но обозначения и данные были слишком сложны для него, чтобы разобраться, так что, придя домой, он просто нажал на значок настроек и изменил некоторые настройки, с которыми уже был знаком, какое-то время это было все, что он делал, практиковал то, что знал, и начал углубляться в неизведанную территорию только тогда, когда ему стало скучно то, с чем он уже разобрался, и таким образом он оказался в меню, показывающем входящие и исходящие вызовы, где нашел список других вызовов, помимо пяти входящих, о которых ему сказал Босс: там было, к его великому удивлению, пять других звонков, пять исходящих звонков с этого телефона на Босса, и вот тогда он впервые спросил себя, может быть, это хорошая идея чтобы разобраться в этом немного повнимательнее, но даже прежде, чем он мог бы вовлечься в эту мысль, он уже отбросил ее, он прогнал ее, потому что какой смысл пытаться понять это более подробно, было уже так много в Боссе, чего он никогда не понимал, зачем ему нужно было что-то понимать в этих пяти исходящих звонках, так что после нескольких тревожных колебаний он решил не беспокоиться, и вместо этого его палец скользнул к значку камеры, чтобы посмотреть, как ею пользоваться, сначала он нажал кнопку на дисплее наугад, но так как он держал Nokia вниз, он сфотографировал только что-то вроде малиново-коричневого пятна, но во второй раз он сделал фотографию, глядя в окно, и Флориан был очень горд, когда увидел, как хорошо это получилось, он
  весь день он фотографировал телефон из окна со всех возможных ракурсов, пока на улице не стемнело, затем он осторожно положил телефон на стол и подождал, пока он остынет, чтобы снова завернуть его в салфетку, потому что решил, что недостаточно просто накрыть телефон, чтобы защитить его от пыли, вместо этого он аккуратно и тщательно завернул его в салфетку и оставил там; Он сидел, ждал и смотрел, пока телефон остывал, затем в какой-то момент он встал, разблокировал телефон отпечатком пальца, нажал на входящие и исходящие звонки и снова посмотрел на них, затем закрыл это меню, и когда телефон достаточно остыл, он завернул его в салфетку и пошел к Илоне, но он не мог сказать, что у него не было неприятного предчувствия, потому что оно было, и из-за этого, и главным образом потому, что он оказался в центре дебатов по вопросу ответственности Босса — как говорил Генрих, и Хоффманн соглашался с ним, Босс был тем, кто навлек на нас все эти проблемы, это он поднял этих мелких нацистов на Бургштрассе и так далее — Флориан заказал боквурст и Джим Хим и молчал, но все продолжали говорить о Боссе то, о Боссе се, Босс был таким, Босс был таким, так что, когда Флориан наконец заговорил, но не своим обычным тоном, а словно вырвалось из него: ну конечно же, Генрих и Гофман все извращают!! почему они вечно все искажают?! почему они не говорят о том, кто основал Симфонический оркестр Кана, о том, кто спас жизнь герру Рингеру и его жене?! и конечно, все сразу же замолчали, и не только из-за внезапного особого мнения, но и потому, что этот голос, голос Флориана, был таким необычным, потому что в нем была ярость, и было что-то еще, что нелегко определить, все просто посмотрели на него, Хоффманн тут же встал и пересел на другую скамью, Флориан покраснел от внезапного волнения, он опустил голову и уставился на стол, руки у него тряслись, когда Илона принесла ему боквурст, и он ел ее так, дрожащими руками, остальные, после короткого молчания, снова заговорили тихими голосами, но они больше не поднимали тему Хозяина, так они были удивлены неожиданной и непонятной вспышкой Флориана, они никогда не видели его таким — я, — сказал Хоффманн, после того как Флориан заплатил и ушел, — никогда не видел его таким, герр Генрих, с ним будут проблемы, я вам говорю, потому что что-то случилось, — добавил он, но не стал продолжать мысль, он просто
  он мямлил и бормотал, как человек, который знает больше, чем говорит, но он не знал, он вообще ничего не знал, Илона оборвала его из-за прилавка, замолчи, Хоффман, ты говоришь такие вещи о человеке, у которого постоянно опрашиваешь мелочь? и голос её, голос Илоны, тоже звучал теперь странно, ей было непривычно кричать на кого-либо, разве что если кто-то выпивал лишнего, но даже тогда это было без настоящей злости, в отличие от того времени, когда было ясно, что она очень сердита на Гофмана, который тут же пожалел о своих словах, он попросил ключ от туалета и вышел, а вернувшись, сел в углу и ничего не сказал, он был подавлен, потому что Илона, как всегда, была права, Гофман вечно пытался у всех отнять, но ему никто ничего не давал, кроме Флориана, и притом он всегда делал это, если у него были лишние деньги, поэтому Гофман молчал, потягивая пиво или улыбаясь, если кто-то рассказывал анекдот, или кивая и соглашаясь с мрачным лицом, когда речь заходила о чём-то более серьёзном, потому что это было его единственное общество, единственная компания, в которой он нашёл своё место, и он боялся только одного: что однажды от него отвернутся, выгонят и больше никогда не впустят, так что он действительно сожалел о том, что выступил против Флориана, он бы взял свои слова обратно, если бы мог, но не смог; потом «Илона» закрылась на ночь, и постоянные клиенты разошлись с парковки перед Баумарктом, и никто ему ничего не сказал, он пожелал остальным спокойной ночи, но никто не ответил на его приветствие, и поэтому Хоффман поплелся домой, как избитый, дул ветер, первый ледяной ветер ранней осени, начал моросить дождь, словно тысяча искр ударила ему в лицо, он накинул капюшон и продолжал идти, выставив одно плечо, почти вслепую, хотя хорошо знал дорогу, ни разу не споткнувшись, по крайней мере, когда не был пьян, как сейчас, он так хорошо знал каждый сантиметр этого расстояния между своей квартирой и «Грильхойзелем», он знал каждую ямку, трещинку, каждый выступ на каждом метре, он наизусть знал, где тротуар идеально ровный, где нужно спуститься, где нужно перешагнуть, где нужно удлинить шаг, приподняв ногу, потому что во всем благословенном мире этот был маршрутом, которому он действительно принадлежал, потому что этот путь также хорошо его знал, он знал каждый его шаг, шатался ли он или ступал плавно, путь знал, поднимал ли он левую или правую ногу, когда он ступал в сторону, когда ему приходилось наклоняться в сторону для поддержки и
  какой ногой он пытался удержать равновесие, когда вот-вот собирался упасть, и так было и сегодня вечером, когда Хоффманн бочком пробирался обратно в свою квартиру, свернув с ремонтной мастерской Вагнера, спустившись по узкому подземному переходу на другую сторону железнодорожных путей, затем направо к своему дому на Ольвизенвег, где он снимал комнату в задней части дома за шестьдесят пять евро в месяц, и если бы он прошел немного дальше, то смог бы извиниться перед Флорианом и, возможно, даже выпросить у него немного мелочи, потому что Флориан в своем эмоциональном возбуждении не пошел прямо домой в Хоххаус, а, выйдя от Илоны и пройдя в том или ином направлении, тоже оказался на Ольвизенвег, и если он уже был там, то, несмотря на плохую погоду, которую он все равно не заметил, решил пойти к своей скамейке на берегу Заале, где не сидел Вместо этого он долго стоял под одним из каштанов, смотрел, как капли дождя падают в бурлящую воду, и всё ещё был так взволнован, что жалел, что не вернулся к Илоне, чтобы всё объяснить. В его голове рождались новые аргументы, потому что, ну нет, он решил, что так больше продолжаться не может: до сих пор он лишь намекал остальным на правду о Боссе, но пришло время действовать решительнее, кто-то должен был защитить Босса. Флориан решительно отошёл от дерева, но поговорить было не с кем, некуда было идти, было слишком поздно, ничего не оставалось, как пойти домой, где он поднялся на седьмой этаж, снял одежду, повесил всё на вешалку, повесил пальто на оконную ручку, повесил комбинезон на сушилку в ванной, повесил шапку, свитер и рубашку на радиатор, а нижнее бельё и носки разложил на краю ванны, всё промокло насквозь, и Мало того, он начал чихать, поэтому, одевшись в сухое, он быстро сварил себе кофе, затем, потягивая кофе, он сидел на кухне, наблюдая, как капли дождя бьют по стеклу, лучше смотреть на капли дождя, а не на Nokia, как-то не хотелось ему сейчас на него смотреть, с этой Nokia была какая-то проблема, хотя он не знал, что именно, что-то с ней было не так, лучше смотреть на стекло и на скатывающиеся капли дождя, но нет, ни в коем случае не на Nokia, не было никаких пяти разговоров, не было даже одного разговора; раньше Флориан не мог иметь мобильный телефон, а теперь мог, подержанный телефон, но светло-голубого цвета, подержанный, но такой красивый, и он работал идеально,
  На него можно было делать замечательные фотографии, у него был сканер отпечатков пальцев и все такое, только что-то в нем было не так, и его мозг все время возвращался к этому чему-то, он пытался остановить поток собственных мыслей, но безуспешно. Он пытался следить за каплями дождя, катящимися по стеклу, но не мог долго удерживаться, его мысли все время возвращались к Nokia, он чувствовал, как его тело наполняет тепло, и это было не от кофе, он знал, что его лицо покраснело, он знал, что когда его что-то беспокоило, его лицо всегда краснело, и сейчас что-то действительно беспокоило его, только было непонятно, что именно, но определенно, подумал он, это как-то связано с этими пятью разговорами, почему эти пять разговоров так его беспокоили? Флориан спросил себя, ну, поскольку не было пяти разговоров, он сам ответил на свой вопрос, а затем он повторил себе несколько раз, что не только не было пяти разговоров, не было даже одного разговора, ничего подобного не было, и все же Босс сказал ему: были эти пять разговоров, и, конечно же, он сказал «да», и он сказал бы «да» сегодня, если бы кто-нибудь спросил, но никто его не спрашивал, и никто не спрашивал его раньше, так почему же его об этом спрашивают сейчас? Ах, нет, он покачал головой, здесь что-то еще, он спросит об этом Босса завтра во время похорон, но он не спросил Босса, потому что там было только два человека, и Босс подумал, что они пришли не на те похороны, так что теперь, сказал Босс, а затем последовала длинная серия «блин, в Кане только одно кладбище, или я что-то пропустил?!»
  и он посмотрел на Флориана, но Флориан стоял рядом с ним, как каменный, и молчал, затем прибыл священник, и он тоже был довольно удивлен, что на похороны бразильцев пришло всего два человека, то есть почти никто; объявленное время похорон прошло уже четверть часа назад, однако священник вел себя так, как будто он все понимал: я понимаю, он наклонился к уху Босса, потому что нет ничего более очевидного, чем люди, напуганные после такой тяжкой травмы, и поэтому я должен выразить вам обоим особую благодарность, он повернулся к ним, и я упомяну сегодня вечером, во время сбора пожертвований, что среди боязливых было два храбрых и благородных человека, всегда есть два праведника, как сказано в Евангелии; ну, хватит теперь, Босс, который не чувствовал страха, раздраженно отмахнулся от него, давайте покончим с этим, сказал он, скажите нам, где встать, и начинайте уже, вы знаете, что вам нужно сделать, в
  что, конечно, оскорбило священника, и он больше не смотрел на Хозяина, а смотрел только, если было нужно, на Флориана, от Кредо до Отпуста, он прочитал всю литургию ему, Флориану, поведение которого было довольно сбивающим с толку; не то чтобы он вел себя неподобающим образом, определил священник; скорее, он был даже не здесь, а где-то в другом месте, и на самом деле Флориан был где-то в другом месте, он даже не плакал, хотя священник видел, поначалу, что Флориан плакал, но потом ничего, ничего во время Призыва, Псалма Исповеди или Вестника Благодати, они пошли с двумя дешёвыми гробами — ничего, Флориан оставался с каменным лицом — священник не утешился — после того как могильщики сгребли землю обратно на могилы, вырытые довольно близко друг к другу, чтобы сэкономить место и деньги, и они втроём пошли обратно, и выяснилось, что гробы и всё остальное было оплачено Хозяином, и Флориан, стоя на полпути между могилами и кладбищенскими воротами, вдруг начал рыдать — священник не утешился, он воспринял это скорее как голос совести грешной души, чем как скорбь по усопшему, хотя он ошибался, скорбь Флориана с самого начала была глубокой и искренней, только то, что хаос в его голове был полным, и ему требовались все силы, теперь уже израсходованные, чтобы скрыть это, и когда они подъехали обратно на «Опеле» к углу Эрнст-Тельман-штрассе, и Флориан вышел, он даже не попрощался с Боссом, ничего такого, а когда на следующий день Босс позвонил в домофон, Флориан просто открыл окно, посмотрел вниз, потом закрыл его и спросил себя вслух: почему он звонит мне, почему не звонит сам? У меня ведь теперь есть свой мобильный, правда?! и когда домофон зазвонил снова, он не ответил, Хозяин сдался и уехал на «Опеле», Флориан рухнул в гостиной на жесткую как камень скамейку, Хозяин достал и это для него, еще до того, как привел его сюда и сказал ему: ну, черт возьми, это твое, Флориан всегда так радовался, когда вспоминал, как понял, что все здесь было его личной собственностью, даже жесткая как камень скамейка, скамейка, на которую он только что рухнул, потому что теперь произошло ровно наоборот, теперь его совершенно беспокоило, что и это тоже его, потому что это не его, все здесь принадлежало Хозяину, Флориан вскочил и пошел на кухню и начал ходить там, потом побежал сначала к депутату, потом к фрау Хопф, потом к фрау Фельдман, потом к Илоне, и наконец он
  Подошел также к фрау Рингер и сказал, что очень просит ее не вмешивать Босса во все это, и перечислил весь список хороших качеств Босса, но все было напрасно, никто, казалось, не был убежден, хотя все ясно видели, в каком он состоянии, настолько напряженном, что он вот-вот взорвется, и они не понимали почему, но они — и не только фрау Рингер, но и все остальные, с кем Флориан говорил от имени Босса
  — приписала это тому, что он стал обеспокоенным после ужасных событий, и вот почему он стал таким взволнованным, таким испуганным, таким агрессивным, потому что да — и фрау Рингер упомянула об этом своему мужу — она никогда не видела Флориана таким агрессивным, но теперь он был: только представьте, его глаза чуть не закатились, когда он все повторял и повторял, что Босс был таким, а Босс был сяким, я думаю, этот мерзавец напугал его, фрау Рингер сердито покачала головой, он чем-то напугал это бедное дитя, хотя он этого не делал, Босс не мог связаться с Флорианом, потому что Флориан не хотел с ним встречаться, или, точнее, он не мог этого вынести, он не мог объяснить себе, почему он не мог, но он не мог; если Босс звонил в домофон, Флориан не поднимал трубку, даже не открывал окно, если звонила Нокиа, он даже не реагировал, пять звонков той ночи, это все время крутилось у него в голове, но он думал об этих пяти звонках только на расстоянии, он не смел подойти ближе, потому что чувствовал большую проблему в связи с этими пятью звонками; после первых попыток он отказался от попыток заставить всех увидеть Босса в другом свете, а именно он сам начал видеть его в другом свете, но та форма, в которую менялся Босс в его глазах, еще не кристаллизовалась, он все еще смотрел на факт тех пяти звонков, сделанных той ночью, со слишком большого расстояния; и все же Босс уже не был тем человеком, которого он знал прежде и ради которого он отдал бы свое сердце и душу, чтобы защитить, и вот настал день, когда он даже не взял Нокию в руки, а вместо этого положил ее в шкафчик над газовой плитой на кухне, за пакетом сахара, затем в шкафчик под раковиной, который показался ему наиболее подходящим, темное, грязное пространство между чистящими средствами, и Флориан не положил телефон туда, а бросил его туда, быстро захлопнув дверцу шкафчика, как будто у него горели руки, даже теперь, когда он даже не пользовался телефоном, более того, он знал, что отныне никогда больше им не воспользуется, он должен успокоиться, я должен успокоиться, сказал он себе, и он наклонил голову под кран и выпил несколько глотков воды, он сел на кухню
  стол и он начал проигрывать Was willst du dich betrüben на своем ноутбуке — он только что скачал ее — он слушал ее в своих наушниках, пока не начал просыпаться, потому что он заснул, наклонившись вперед на кухонном столе, край ноутбука придавил его руку; он выключил ноутбук, лег в кровать полностью одетым и немедленно уснул, утверждение, которое могли сделать очень немногие в тот вечер, потому что с тех пор как произошел взрыв на станции Арал, неэффективность полиции стала очевидной для всех; распространялись новости — даже сегодня днем — что это определенно не был несчастный случай, кто-то намеренно взорвал одну из заправочных станций, и бедный Надир и бедная Росарио сгорели заживо, но, ну, кто? люди спрашивали, не друг друга, а себя, и не решались пойти на похороны, а дома только себя спрашивали: ну кто же это был, кто был так подл, кто опустился до совершения такого ужасного поступка, и почему?! кому могли навредить эти двое?! и сон не приходил к ним, они долго даже не решались перевернуться в постели, потому что боялись, что, переворачиваясь, не услышат этот подозрительный шорох, предупреждающий их вскочить с кровати и бежать в подвал, потому что именно таков был план большинства жителей Каны, когда ад снова разразится, – вскочить с кровати и бежать в подвал, потому что если был один взрыв, то будет и другой, общее мнение становилось всё более решительным, все готовились к этому или к чему-то подобному, но ни один здравомыслящий человек не мог подготовиться к тому, что произошло на самом деле: убийство сначала Босса, затем двух других в Бурге, это было просто немыслимо, говорили жители Каны друг другу с бессонными глазами, убийства здесь не происходят, никогда, как твердил своей жене даже Торстен, школьный уборщик, хотя ему и не нужно было этого делать, потому что его жена тоже это знала, Торстен утверждал очевидное, и хотя он не мог отрицать, что его мучают угрызения совести, от В тот день он не вернулся на работу, даже не открыл снова здание средней школы, потому что после того, что произошло на станции Арал, ни один учитель не приходил в школу, и ни один родитель не отпускал своих детей в школу, только он, школьный уборщик, продолжал приходить до тех пор, пока не пришло известие об убийствах, — чтобы включить большой котел, потому что он не хотел рисковать и не прийти, и он ждал один, он сидел в своей подвальной комнате, иногда он поднимался наверх и гулял взад и вперед по коридорам первого этажа, он смотрел на групповые выпускные фотографии на
  стены и детские рисунки, получившие призы, он перечитал последние объявления: время пятничного баскетбольного матча было перенесено, и кто-то попытался, с некоторой грустью, прижать нижний левый угол оторвавшейся бумаги, но она больше не держалась, поэтому уборщик просто продолжал идти по коридору, он поднялся на первый этаж, затем он поднялся на второй этаж, и все казалось таким призрачным, пустым и погрузилось в полную немоту, и было странно, что, хотя никто больше не входил в здание, он все еще слышал в этой немоте какой-то непринужденный шум, как будто это была постоянная перемена, он слышал, как ученики выбегали из дверей классов, и школьные звонки тоже были оглушительны, особенно сейчас, когда они больше не звонили; но потом появились новости об убийствах, и с этого момента его жена не выпускала его из дома, они спорили, стоит ли ему входить или нет, но в доме Торстена решения принимала его жена, и его жена не позволила ему, она сказала: нет, и всё, ты останешься дома, это всё, что мне нужно, чтобы ты...! и Торстен остался дома, но дома он ничего не делал, делать было нечего, потому что если он что-то начинал, например, если он начинал разбирать капающий кран, жена тут же выхватывала у него из рук гаечный ключ и говорила: ты его ещё больше сломаешь, или если он хотел привести в порядок подвал, жена тут же появлялась, строго на него глядя, так что он и это прекращал, он просто сидел без дела на кухне, не зная, что делать, не зная, кому звонить, это конец Торстену, сказал он себе, но на самом деле он думал, что это конец не только Торстену, но и всем им, и в этом, конечно, была хорошая доля преувеличения, потому что после убийств полиция появилась с ещё большей силой, чем прежде, и на этот раз осталась, непрерывно патрулируя дороги, Кана была полна полиции, больше полиции, чем после взрыва на Арале, и они явно были полны решимости найти преступника, устраивая массовые допросы, и они, казалось, согласились с жителями Каны была связь между взрывом на станции Арал и убийствами
  — Сначала полиция так не считала, в основном из-за Юргена, который, немного оправившись, теперь мог вернуться из Йены, а именно, он мог вернуться из Йены и ожидать суда под домашним арестом, но потом он сказал, что не хочет возвращаться в Кану, так куда же ты хочешь пойти? — спросили его полицейские, надев электронный браслет ему на лодыжку, на мой взгляд.
  матери, сказал он, и так как у него не было достаточно денег на такси, они отвезли его на машине скорой помощи к его матери в Мюцку, где проверили браслет на лодыжке и сказали, что он не может выходить из дома, пока не получит повестку в суд, но когда повестка пришла, Юргена уже не было у его матери, я понятия не имею, где он, его мать, в инвалидной коляске, отгоняла сигаретный дым в сторону, когда она подъезжала к стоящим в дверях полицейским, в руке у нее был отрезанный браслет на лодыжке; Её сын, добавила она, глядя на них ледяными глазами, никогда не рассказывал ей, куда он делся и чем занимается с четырнадцати лет, и не собирается меняться, не слушает мать, но полицейские не дали ей продолжать говорить, они просто забрали у неё электронный браслет и выдали ордер на арест Юргена, хотя Юрген исчез, они не могли его найти и не могли найти; какое-то время жители Каны обсуждали, сколько ему дадут и тому подобное, но когда произошли убийства, все забыли о Юргене, потому что убийства сами по себе перечеркнули все другие, более ранние, более мелкие события, и жители Каны не понимали, почему именно они?! было бы логично — герр Вагнер, отправившийся за четырьмя свечами зажигания Bosch, уточнил на парковке Баумаркта
  — если бы эти звери убили кого-то, потому что они звери, но чтобы их убили?! ну, я не могу этого понять, и что оставалось делать герру Генриху, кроме как кивнуть в знак согласия, он пришел сюда только для того, чтобы посмотреть, не найдется ли кто-нибудь из его знакомых, кому нужна какая-нибудь разовая работа, а герр Генрих продолжал анализировать ситуацию в этом свете с завсегдатаями Грильхойзеля, в то время как Илона, хотя и сама была в ужасе от произошедшего, не обращала на них внимания, уже некоторое время она отключалась от разговоров своих клиентов, ей это было скучно, честно говоря, это было действительно скучно, потому что они всегда говорили об одном и том же, как ужасно то или это, как то или это никогда раньше не случалось, они просто жуют жвачку целый день, жаловалась она мужу, когда я открываюсь и когда закрываюсь, все одно и то же от начала до конца: то и это, этот был преступником, тот был преступником, нацисты то и нацисты то, менты то и менты сё, у меня голова гудит, Даже не разговаривай со мной, мне нужен час тишины. Это происходило каждый вечер, когда она уходила домой, но что она могла сделать, ей нужно было поддерживать работу Грильхауселя, каждое утро ей приходилось открывать его, каждый вечер ей приходилось закрывать его.
  вниз, хотя иногда им с мужем приходила в голову мысль, что, учитывая положение вещей здесь, может быть, лучше всего уехать, что бы вы на это сказали, муж время от времени задавал ей вопрос, если бы мы просто взяли все это, закрылись и свалили отсюда к черту — куда?! Илона накричала на него, что было довольно необычно для нее, она чуть не взорвалась, выдавая, что у нее тоже иногда возникала эта мысль, все это доставало ее, но куда?! и она сердито посмотрела на него, как будто он каркал смерть, не имея четкого представления, куда идти, потому что они что, должны были просто бросить все, что здесь построили?! когда они полностью обустроятся?! когда дела пойдут довольно хорошо, скоро они смогут начать работать над размещением туристов, чтобы остаться! Муж Илоны не издал ни звука, днями они не разговаривали друг с другом, и всё шло по старому руслу, только напряжение витало в воздухе, муж Илоны размышлял, куда бы им пойти, а Илона – как бы им остаться, и только Флориан не разделял нервозности этого туманного состояния, он не боялся того, что может случиться, не беспокоился о том, какой оборот примут события, короче говоря, если он и мучился, то не из-за этого туманного состояния, а исключительно из-за Босса, он просто не знал, что делать с этими пятью звонками, о которых, конечно же, умолчал, когда его допрашивала полиция. Они снова стояли перед Хоххаусом, разговаривая с депутатом. «За тобой пришли», – крикнул депутат Флориану. – «Снова за тобой», – добавил он с лёгкой резкостью в голосе. – «Но что мог Флориан сказать полиции?» Он сидел в гостиной у депутата…
  Депутат убедил полицию воспользоваться его квартирой, отчасти потому, что она находилась на первом этаже, а значит, им не нужно было подниматься по лестнице на седьмой этаж, отчасти потому, что этим жестом депутат хотел продемонстрировать свою готовность оказать помощь; Флориан, однако, не был подходящим объектом для допроса, депутат быстро понял это, как и полиция, поскольку Флориан сидел в одном из продавленных кресел в гостиной депутата и смотрел на полицейских с изрядной долей непонимания, когда они спросили его, что ему известно о Юргене, если он его узнал, конечно, он его узнал, пробормотал Флориан, но он ничего не знал, выглядя как человек, который не может скрыть своего волнения, почему они спрашивают его о Юргене?! его мысли были совершенно другими, полностью заняты другими делами, так что после
  через полчаса полиция перестала его допрашивать, как бесполезного человека, мы вернемся позже, сказали они, уходя, а депутат даже не знал, как извиниться перед Флорианом или как спасти ситуацию, он крикнул им вслед: приходите, в другой раз, конечно, моя квартира всегда открыта для властей, потому что депутат был очень зол на Флориана за то, что он не был более сговорчивым, и он даже сказал ему, довольно обиженно: почему вы не были хоть немного сговорчивы? можете ли вы сказать мне, почему? сговорчивы? спросил Флориан, но как? а депутат просто отмахнулся от него, проводил его и сердито закрыл за ним дверь, потому что Флориан искренне не понимал, какого черта они от него хотят, он ничего не знал о Юргене, кроме того, кто он такой, он никогда с ним не разговаривал, как обычно и с другими, но особенно с Юргеном или Фрицем, которых он боялся больше всего, за исключением, конечно, Карин, так что что он мог сказать? Что он боялся его так же, как и стрелял? в следующий раз он им расскажет, решил он, если будет следующий раз, а следующий раз был, потому что двое тех же полицейских позвонили в его домофон, и на этот раз они поднялись на седьмой этаж, и после того, как они перевели дух, им пришлось иметь дело с еще более сдержанным Флорианом, а именно он вообще не ответил на вопросы: (1) может ли он описать характеры Юргена и Фрица и других, которые проживали в доме на Бургштрассе 19, (2) знает ли он о характере деятельности, которую осуществляли в последние несколько месяцев жильцы этого здания, и (3) как бы он охарактеризовал главаря этой группы людей, своего собственного работодателя, — Флориан не ответил, он просто посмотрел на них, в глаза одного полицейского или другого, и ему было очень грустно ничего не видеть в этих глазах, полицейские ждали ответа, но ответа не последовало, поэтому они сменили тактику, и теперь, более угрожающим тоном, они засыпал Флориана вопросами о Боссе, от чего Флориан стал еще более сдержанным, и даже если бы он хотел, он больше не был способен ответить, так как был совершенно сбит с толку, он даже не встал, когда двое полицейских вышли из его квартиры, он просто сидел там лицом к скамейке, на которой они сидели, затем он пошел на кухню, вынул Nokia из дальнего угла тумбы под раковиной и еще раз посмотрел на список входящих и исходящих звонков — пять входящих звонков все еще были там —
  Флориан быстро вышел из этого меню и нажал на значок камеры, затем, чтобы немного успокоиться, он начал просматривать все
  фотографии, которые он сделал, и когда он дошёл до конца, или, точнее, до начала, он понял, что были и фотографии до того дня, когда он начал фотографировать из окна, точнее, он понял это тогда, но он даже не взглянул на эти ранние фотографии, он не смотрел на них, потому что это были фотографии Босса, и у него не было желания совать свой нос в то, что ему не принадлежало, но теперь всё изменилось, и он увидел, что там были не просто фотографии, а фотографии с треугольником посередине, сначала он не понял, что это такое, только когда он прикоснулся к одной, и картинка начала двигаться, и он увидел их — Андреас бежал впереди, Фриц прямо за ним, а чуть дальше Карин и Герхард, каждый из которых держал металлическую канистру, в этот момент рука того, кто держал Nokia, задрожала, фотография запрыгала туда-сюда, затем одна из фигур снова оказалась в фокусе, и это был Андреас, проливающий какую-то жидкость из канистры на стену; Флориан напрягся, поняв, что это за стена, это была станция Арал, без сомнения, затем Nokia снова подпрыгнула, и на ней был виден Фриц, как он, согнувшись, бежал от здания к Nokia, и он ухмылялся, явно ухмылялся, и он что-то сказал руке, которая держала Nokia, но Флориан не мог понять, что он говорит из-за жужжащего звука на записи, затем камера снова подпрыгнула, и стало видно лицо Карин, видное вблизи, как ее рука потянулась к Nokia и отвернула ее, и она сказала, медленно, подчеркивая каждый слог: никакой документ здесь не нужен, затем Флориан услышал голос, который был ему очень хорошо знаком: но он нужен, черт возьми, это будет полезно для Юргена, подбодрит его немного, и тогда Флориан остановил все это, но, к сожалению, он не был достаточно быстрым, так как Флориан также видел, как на видео было показано горящее пламя издалека, да, на видео было показано АЗС АРАЛ ГОРИТ, Флориан уронил Nokia на колени, и почувствовал, что его мышцы болят так сильно, что всё внутри него вот-вот разорвётся на части, потому что его мышцы не могли выдержать того, что он только что увидел, его мозг не работал, но его мышцы всё понимали, его мозг не был подключен, он отключился, но с его мышцами произошло ровно наоборот, они конвульсивно бились в спазмах, затем они сокращались так сильно, что было ясно, что они разорвут его тело на части, в то время как его мозг оставался в безмолвном режиме работы, а именно вверху был полный паралич, внизу - полный хаос в самой болезненной интенсивности
  вообразить, Флориан хотел встать, но не мог, он чувствовал, что разлетится на куски, если попытается, неосознанно он взял Nokia, открыл приложение «Фотографии» и нашел галерею, которую только что просматривал, и нашел следующее видео, на котором была только серия взрывов, огромное пламя, из-под земли, затем звуки более слабых взрывов, его мышцы все поняли, и эти мышцы заставили его встать, Nokia выпала из его руки, и каждое движение причиняло боль, но он начал ходить вокруг кухонного стола, он хотел пить воды, но чувствовал, что если он дотронется до крана, то разобьет его, вместо этого он продолжал ходить вокруг него по кругу, затем он сел на пол, откинувшись спиной на тумбу над раковиной, а Флориан просто сидел, и так быстро стемнело, как будто кто-то внезапно выключил свет, его мозг все еще не работал, работали только мышцы, что, спустя несколько часов, заставило его встать, потому что для них все было ясно: что произошло, кто был кто, что есть что, почему и когда, и Флориан уже бросал свой ноутбук в рюкзак и все, что попадалось ему под руку, и вот он уже вышел из Хоххауса, и на этот раз он не позвонил в звонок, а просто толкнул ворота, собака даже не скулила, но Флориану было всё равно, потому что он сломал ей шею всего двумя движениями и отшвырнул её куда-то в темноту, затем он выбил дверь и сбил Босса, у которого не было даже шанса, всё произошло в считанные мгновения, Босс лежал на тренировочной скамье, потому что именно так он и делал, если у него не было времени или настроения идти в фитнес-центр Balance на другой стороне железнодорожного переезда, удар настиг его так, лежащего на скамье, и было такое ощущение, будто ему на голову упало несколько сотен килограммов, и он так и остался, действительно как будто ему на голову упало несколько сотен килограммов, но это была уже даже не голова, а просто окровавленные кости и плоть, а Флориан даже не оглянулся, потому что уже выбежал на улицу, мозги его гудели, он всё ещё шёл на поводу у своих мышц, и ударить ему было особо нечего, когда он вбежал в Бург, поэтому он схватил первый попавшийся стул и тут же сбил с ног всех, кто попадался ему на пути, ему было всё равно, кто они, лишь бы это были они, а Флориан уже был на втором этаже и обыскивал всё здание наверху, потом снова оказался внизу, но Флориан больше никого не нашёл, поэтому Флориан вышел из ворот и побежал к берегу Заале, где и разместил свой
  рюкзак на скамейке и мыл руки в реке, но кровь не смывалась, и мозг Флориана знал только, что он бежит, его мышцы могли с этим справиться, и Флориан бежал ночью, он выбежал из Каны, он выбежал из мира, потом, поздно ночью, Флориан побежал обратно, никто его, конечно, не видел, потому что в последнее время улицы стали безлюдными гораздо раньше, и сейчас было половина четвертого утра, и Флориан тихо толкнул калитку, он проскользнул через двор мимо приборов метеостанции к входной двери и тихо постучал, но внутри была лишь тишина, никто не шевелился, герр Кёлер явно спал глубоким сном, он всегда был довольно крепким сном, более того, как сам герр Кёлер иногда замечал доктору Тицу, видите ли вы, что делает чистая совесть? Это было предметом постоянных игривых подшучиваний между ними, герр Кёлер шутил об общеизвестной аморальности психиатров, а доктор Тиц парировал, что только учителя физкультуры ненавидели своих учеников больше, чем учителя физики, и причиной этого были их холодные сердца, что звучало особенно забавно, потому что если и было что-то, что нельзя было отрицать, так это сочувственное внимание герра Кёлера и его врожденная доброжелательность ко всем, герр Кёлер не изменился с молодости, и доктор Тиц действительно ценил это качество в нем, Адриан действительно хороший человек, они с женой иногда отмечали, но его жена всегда добавляла, что однажды ему придется худшее, потому что он почти всегда позволял другим использовать себя, и в этом они оба были согласны, и именно поэтому — наряду с их облегчением от того, что у него наконец-то сложилась более тесная связь с кем-то — они некоторое время относились с некоторым подозрением к молодому студенту, которого герр Кёлер описал, и как этот студент, Флориан, наносил ему регулярные визиты, да, сначала доктор Тиц и его жена были несколько обеспокоены, потому что это был первый раз после смерти жены Адриана, когда он позволил кому-то приблизиться к себе, но затем, когда они услышали больше об этом молодом студенте, подозрение внутри них угасло, и оно превратилось в своего рода благодарность, потому что через некоторое время стало ясно, что присутствие этого студента—
  несмотря на муки совести, которые его преувеличенная страсть могла причинить Адриану, — это только указывало на глубину привязанности, которую герр Кёлер, стареющий и одинокий, питал к нему; любой друг Адриана, который заботился о его судьбе, мог быть только благодарен, потому что, хотя герр Кёлер любил шутить о том, какие психиатры бессердечные и аморальные, именно это и делало его таким смешным, потому что никто никогда не мог сказать, что доктор Тиц был похож на
  что у доктора Тица было благословенное доброе сердце, он не достиг больших успехов в своей профессии, и все же он не держал зла, он открыл свою частную практику в Айзенберге вместо того, чтобы остаться в Йене и продвигаться по служебной лестнице с прицелом на Лейпциг или даже Берлин, нет, он переехал в этот маленький городок и похоронил себя здесь заживо, потому что хотел наслаждаться жизнью, а наслаждался он ею, потому что любил Тюрингию, и ни за что на свете не уехал бы отсюда; Он любил своего друга, единственного друга, оставшегося с юности, и с ним он чувствовал, что жизнь полна, особенно теперь, когда они могли жить вместе благодаря печальному повороту судьбы, превратившей Адриана в человека, отмеченного быстрым умственным упадком, потому что доктор Тиц и его жена не видели в новом Адриане ничего другого, только пациента, который нуждался в уходе, которому нужно было дать все, что они могли дать, и это все, и поэтому они были рады, если что-то привлекало его внимание, если он уже потерял всякий интерес к Метеостанции, потому что это тоже случилось, и с этого момента, если ничего другого не было, то Адриан был явно рад заняться каким-нибудь новым программным обеспечением для программирования или, по крайней мере, проводил часы за своим ноутбуком, на котором на черном фоне с огромной скоростью бежали белые, зеленые, а иногда и красные цифры, буквы и другие знаки. Доктор Тиц не понимал в компьютерах ничего, кроме уровня обычного пользователя, но он мог понять, что то, за чем Адриан проводил часы, могло быть каким-то новым языком программирования или кем-то Чёрт его знает, сказал он жене, когда она спросила его, чем, по его мнению, занимается Адриан, главное, чтобы это его занимало, жена вздохнула, а фрау Рингер думала о том же, а именно, как бы ей привлечь внимание мужа и прервать его тёмные мысли, ведь ситуация не улучшилась, более того, время от времени появлялась полиция, и хотя они подчёркивали, что пришли не для того, чтобы допрашивать герра Рингера, а только для того, чтобы получить какую-то информацию, и были очень вежливы, это только ещё больше затягивало его в эти тёмные мысли, так что жена пыталась, как могла, ему помочь, но, что ж, этот Рингер был умён, и как бы она ни пыталась отвлечь его внимание, он не позволял отвлечь себя от серьёзных фактов и, как жена ясно видела, от самообвинений; новая бутылка венгерской сливовицы давно была пуста, потому что в последнее время Рингер довольно сильно прикладывался к бутылке, он пил по вечерам и
  Вечерами, даже по утрам, и если появлялся кто-то из его друзей из Йены, несмотря на просьбу Рингера больше не навещать его, то он всегда приносил новую бутылку венгерской сливовицы. Очевидно, это было тайно спланировано по телефону, как только Рингер понял, что они не перестанут навещать его, и они договорились о времени, и что ж, зачем отрицать, зачем мне отрицать, фрау Рингер жаловалась фрау Фельдманн, я вижу, что он пьёт, одним словом, пьёт, её новая подруга вздыхала, и она искала утешительные слова, но не могла их найти, потому что её муж Фельдманн в последнее время тоже часто смотрел на дно рюмки с ликёром, раньше – ничего! Фрау Фельдманн взорвалась, но теперь я всё время замечаю, что из бутылки, из моей бутылки с ликёром, не хватает одного или двух пальцев! И не только это! но фрау Рингер не утешало то, что чужой муж тоже пил, она никогда, никогда не могла себе представить, что жизнь Рингера пойдет по такому пути, потому что она повернула именно в этом направлении, сказала она очень грустно фрау Фельдман, он ничего не делает, не ходит в свою ремонтную мастерскую, не ездит в Йену, иногда к нему приходят друзья, смотрят видеозаписи марширующих нацистов тут и там, он пристально смотрит на эти ужасные флаги, развевающиеся наверху, и на эти тяжелые ботинки, шагающие внизу, он просто смотрит, весь день он просто съеживается, он смотрит в пространство, и ... и
  … ну, он выпивает, и в этот момент фрау Рингер начала плакать, это случалось с ней довольно часто в последнее время, но только в обществе фрау Фельдман, перед другими она сдерживала себя, ну конечно! она вздохнула, когда речь зашла об этом, о других! Все мои старые подруги меня предали, и мне они больше не нужны, так что у меня есть только ты, моя дорогая Бригитта, мне не стыдно перед тобой, — всхлипнула она, — ну, я тоже дошла до этого, и тогда фрау Фельдман нашла нужные слова, и ей удалось утешить свою новую подругу, по крайней мере, в те часы, когда они сидели вместе либо у нее дома на Хохштрассе, либо в кафе где-нибудь в Торговом центре, так как в последнее время фрау Фельдман не считала хорошей идеей навещать фрау Рингер дома, хотя герр Фельдман с радостью бы пришел, так как нашел Рингер решительно сочувствующим, потому что я — заметил он, слегка покраснев от ликера, — я всегда любил Рингера, я всегда доверял ему, потому что если он что-то говорит, значит, так оно и есть, ему можно доверять, потому что если он говорит пять часов, значит, пять часов, ну и куда же делся этот Рингер, задумалась фрау Рингер дома, один, потому что Рингер больше не тот, кем был раньше, а лишь тень себя прежнего, она
  признали, и ничего не хотело меняться, как-то все только ухудшалось, хотя с тех пор, как произошли убийства в Кане, больше не было уголовных дел, но люди не сделали вывод, что все закончилось, вместо этого они сделали вывод, что все только начинается, потому что что-то было выпущено на свободу, заметил депутат с мрачным лицом, обращаясь к Пфёртнеру, потому что он тоже теперь присоединился к тем, кто не ожидал ничего хорошего после этих событий; депутат какое-то время верил, что усиленное присутствие полиции даст результаты — единственная проблема была в том, что спустя недели, даже месяцы, не было никаких результатов, ничего не было видно, более того, никаких указаний на мотив, ни одного ареста полицией, никто не был арестован, разочарованно сказал депутат Пфёртнеру; для него арест означал бы, что полиция и государство надежны и функционируют так, как и должны, но депутат понизил голос, наклоняясь ближе к Пфёртнеру и почти шепча: «Эта полиция не стоит ни гроша, извините за выражение, даже ни гроша, потому что почему они не могут никого арестовать?! Они хоть кого-нибудь арестовали?! Нет! Нет!» и с этими словами он выпрямился и посмотрел в глаза Пфёртнера, прося прощения, хотя лицо Пфёртнера явно выражало одобрение, депутату не нужно было ничего говорить, он знал, что Пфёртнер с ним согласен, и именно поэтому он так и не стал постоянным клиентом в Грильхойзеле, ну конечно, иногда он заходил туда за хорошей колбасой, Илона знала свою работу, но он должен был признаться, что не чувствовал себя там как дома, как другие, и это никогда не изменится, и никогда не изменится, объяснил он Пфёртнеру, они все либо весси, как Генрих, либо испорченные бесполезные осиси, они жужжат вокруг этого Генриха как пчёлы, так что стоит ли удивляться, что он чувствовал себя там чужим?! Пфёртнер кивнул, но этого было недостаточно для заместителя, он хотел бы поговорить с Флорианом, поговорить с Флорианом о чем угодно, он скучал по Флориану и понятия не имел, где тот может быть, его уже две недели не было, Боже мой, и заместитель поднялся по лестнице на седьмой этаж, перевел дух, позвонил в двери четырёх других жильцов наверху и спросил, но они не видели Флориана, как и никто другой, потому что в нём рождались новые способности, Флориан мог двигаться так, чтобы его никто не видел, он мог добывать еду или воду так, чтобы никто не замечал, потому что он брал булочки и другие продукты питания из ящиков перед погрузочными площадками магазинов в те рассветные мгновения после того, как уезжали грузовики с доставкой и до того, как приходили сотрудники
  разгружать товар, он пил воду из кранов на кладбище или из фонтанов на главных площадях в крупных городах по ночам, и он никогда не садился в автобус или поезд, он даже не путешествовал автостопом, Флориан совершал свои путешествия исключительно пешком, потому что он не хотел, чтобы кто-то его видел, он не хотел, чтобы кто-то его опознал, и он не хотел, чтобы кто-то ему мешал, потому что ему нужно было что-то закончить
  и светло-голубой
  и людям в Кане не приходило в голову, что Флориана нет рядом, кроме заместителя шерифа никто об этом не думал, так же как Карин не думала об этом, когда она избавилась от своего джипа из соображений безопасности и начала искать Юргена, было бы трудно его найти, потому что Юрген был умным, признала она, когда она тщетно искала его в Мюкке, она стучала и стучала, но никто не открыл дверь, она ушла и вернулась через час, но даже тогда она никого не нашла дома, или, по крайней мере, так она думала, когда одна соседка приоткрыла окно и крикнула ей, чтобы она постучала в дверь громче, потому что кто-то был дома, но смотрел телевизор, наконец дверь открылась, и ее впустили, я понятия не имею, заявила старушка, он никогда мне ничего не говорит, так было с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать лет, но Карин подняла руку и остановила ее: он тебе не говорил, куда идет, я друг, сказала Карин, и она посмотрела на женщину ледяным взглядом, но старуха только почесала лысый череп, выпрямилась в инвалидном кресле, как человек, который слишком долго там сидел, затем глубоко затянулась сигаретой, отогнала дым и велела Карин говорить громче, и после того как Карин повторила свое заявление, она только сказала: «Ты действительно его подруга?» и она сделала лицо человека, чье недоверие к тому, что Карин была подругой ее сына, было сравнимо только с ее недоверием к тому, что у ее сына могут быть друзья, потому что его забрали копы, когда ему было четырнадцать, прямо в кутузку, но она не стала продолжать, потому что Карин перебила ее: он не упомянул других друзей? Чем он занимался? Работал? Еще чем-нибудь? Он в Кане, сказала старуха, он определенно не там, потому что я только что оттуда приехала, ну тогда он в Зуле, парировала старуха, в Зуле? спросила Карин, почему в Зуле? потому что он не мог больше оставаться здесь, в Мюкке, — пришел ответ.
  с тех пор, как двое его друзей детства танцевали «Танец цыпленка» в старой армейской форме в Доме культуры, он сказал, что не выдержит здесь и часа, хотя это его родина, но если бы это было не так; старушка скривилась, затушила сигарету о подлокотник инвалидной коляски, бросила окурок на пол и покатилась к входной двери, показывая, что Карин пора уходить, и Карин ушла, она даже не попрощалась, «Зуль», — сказала она себе, и исчезла, старушка пыталась некоторое время наблюдать за ней из-за занавески в окне, но Карин исчезла так быстро, словно какой-то злой призрак, затем старушка отметила про себя, что, в наши дни много людей ищут этого преступника, затем она вернулась в гостиную, на свое место перед телевизором, который она не выключала, пока Карин была здесь, она только убавила звук, который теперь снова включила, и продолжала смотреть «Виолетту» , свой любимый сериал, и было трудно снова в него включиться, хотя ей хотелось посмотреть, сойдутся ли Леон и Виолетта, но эта женщина со странными глазами провела слишком много времени в ее доме, или, по крайней мере, достаточно, что это казалось слишком трудно было уловить нить, но потом она нашла её, Леон и Виолетта снова сошлись, всё хорошо, что хорошо кончается, она вздохнула и убавила звук, когда началась реклама, но не выключила телевизор, зачем ей это, ведь следующая серия должна была вот-вот начаться, и прежде чем она началась, она подкатила к телевизору с чашкой и чайником и заварила ещё один чай, потому что чай в чайнике остыл, добавив немного немецкого рома Verschnitt, затем добавила ещё немного, она вернулась к телевизору и включила звук, потому что сериал начинался снова – прямо как скрытая ярость Карин, потому что так всегда случалось, сказала она себе, если она смотрела в лицо, если она смотрела на кого-то дольше, чем на мгновение, у неё в челюсти подергивался нерв, а потом, из-за её плохого глаза, другой человек всегда начинал смотреть на неё, как это произошло сейчас, она перешла в следующий вагон и села, она немного посидела там, потом пошла в туалет, чтобы слышала, идет ли за ней этот человек, но нет, она не слышала никаких движений, дверь не шипела, она подождала немного, вернулась и села, и посмотрела в окно, но смотреть было не на что, только капли дождя били по стеклу и капали вниз, и в Зуле тоже шел дождь, хотя и не такой сильный, как во время поездки на поезде, которая была довольно долгой с тремя пересадками, сначала в Хойерсверде, потом в Лейпциге, потом в Эрфурте, — и она была измотана,
  хотя она не чувствовала усталости, только нетерпение, она хотела поскорее со всем этим покончить, потому что снова начинала с нуля, и больше ничего не было, только одно, о чем ей нужно было позаботиться; к тому времени, как она добралась до Зуля, уже стемнело, она немного знала город, так как бывала здесь много раз прежде, хотя никогда не принимала участия ни в каких операциях здесь — зульская группа была для нее, как и для всех остальных в подразделении, всего лишь цирком саморекламы — она пошла туда, где, как она думала, он должен был быть, и, как всегда, не рассчитала, потому что нашла его в Спортпансионе, она собрала глушитель на лестнице после того, как швейцар сказал ей, где ее «младший брат»
  жил, тихонько постучал, и когда дверь открылась, она вошла, закрыла дверь, двух быстрых выстрелов в голову было достаточно, Юрген понял, что происходит, хотя выражение на его изуродованном лице больше всего напоминало удивление, Карин же этого не видела, она давно ушла, хотя именно благодаря этому Флориан понял, что он на правильном пути, потому что, когда он узнал в Мюцке, что мать Юргена знала только о том, что ее сын может быть в Зуле, ему стало ясно, что все не так просто: Флориан и раньше бывал в Зуле по работе, где чистил стены, но на самом деле не имел представления об этом месте; он помнил большой жилой район и центр города, где чистил стены, ничего больше, так что ему пришлось навести множество справок, пока он наконец не добрался до парка стрелкового центра, где он изъездил местность и понял, что человека, которого он искал, там нет; Он направился в Спортпенсион, выбрал место, где он мог спрятаться с прекрасным видом на здание, положил рюкзак и начал играть на ноутбуке первую книгу из « Хоултемперированного клавира» . Ему не пришлось вставлять беруши в уши, потому что он никогда их не вынимал. Он услышал первые такты Прелюдии до мажор.
  Майор, и он ждал, он ждал, когда она выйдет, затем, когда стемнело, Карин внезапно появилась в шляпе, рыжем парике и очках, он узнал ее сразу, даже с такого расстояния, за ее фальшивыми очками; невозможно было не узнать жесткие движения Карин и ее пристальный взгляд, он смотрел, как она поспешила в здание, и он не колебался ни минуты, Wohltemperiertes Klavier был на фуге ми мажор, Флориан немедленно бросился за ней, он не мог видеть ее в прихожей, он спросил портье о Юргене, но тот не знал имени, хотя, если он искал того же человека, которого только что искала женщина, он отправил ее наверх в комнату
  спортивный стрелок из Мюцки, но было уже слишком поздно, Карин ушла, Флориан сразу увидел открытую дверь на третьем этаже, и так как ему там нечего было делать, он бросился вниз по лестнице, ища другой выход, когда он добрался до первого этажа, Карин, должно быть, воспользовалась другой лестницей, покинула здание через другой выход, потому что он ее не видел, и да, в здании была задняя дверь с другой стороны, Флориан не увидел ее мельком, но почувствовал, что она, должно быть, направляется к Шютценштрассе, Я теперь ближе, сказал он себе, и он был ближе, потому что теперь их стало на одного меньше, хотя он не мог выйти на след Карин, Карин исчезла, не было смысла искать дальше, он знал, что он не ровня ей, потому что теперь он даже не хотел пытаться, он остался в Зуле тем вечером, ютясь в заброшенном промышленном предприятии, он добрался до конца второй книги Wohltemperiertes Клавир, он выдержал холод и дождь, но теперь, поскольку он немного замерз, он искал место относительного укрытия в полуразрушенном холле, у него был сухой свитер и сухая футболка, нижнее белье и носки в рюкзаке, поэтому он переоделся, разложил промокшую одежду на железных перилах, и хотя он выбрал другой предмет на своем ноутбуке, он заснул, как только начались вариации Гольдберга , затем, услышав какой-то шум, он начал просыпаться, сразу же он был настороже, поднял голову, выключил вариации и прислушался, но ничего, в холле была полная тишина, он не мог снова заснуть, потому что замерз, он подобрал одежду с перил, запихнул ее в рюкзак и уже был на пути из Зуля, не напрямую, в основном идя по B71, делая большой крюк вокруг Ильменау, затем он направился к A4, и на улице начало светать, он был голоден и хотел пить, хотя главным образом, его мучила жажда, поэтому рядом со спортивной площадкой в Мартинроде он поискал воду и нашел кран, затем он осторожно подошел к окраине деревни, выкопал картошку в огороде одного дома и съел ее сырой, его желудок был крепким, ничто не могло повредить этому желудку, потому что с тех пор, как он покинул Хоххаус, все внутри него преобразилось, так же, как полностью преобразились его органы чувств, он полагался на них вместо своего мозга, поскольку его мозг все еще не работал, и он избегал всего, что могло бы привести его к контакту с людьми, с животными же, с другой стороны, он часто встречал: оленей, кроликов, лис, белок, мышей - он наблюдал за ними сверху
  близко, потому что ни одно из этих животных не убегало слишком далеко, когда они его заметили, олень отпрыгнул на несколько футов, затем остановился и посмотрел на него, олень и Флориан посмотрели друг на друга: так же, как и с другими животными, они как будто чувствовали, что Флориан не представляет для них опасности, потому что он действительно не представлял никакой опасности, и особенно для них, если как раз в этот момент он пересекал лесную местность, и это случалось часто: он и животные пили и ели одно и то же, потому что не только его желудок мог выдержать сырой картофель и другие овощи из огорода, но он мог есть, без беспокойства, почти все, что находил в лесу, и он мог пить без беспокойства из любого ручья, озера или ручья, у него не было никаких проблем, единственное беспокойство заключалось в том, что настоящие заморозки начинались на рассвете, Флориан начинал сильно мерзнуть на большой высоте, и поэтому ему нужно было к этому подготовиться, поэтому он начал воровать, всякий раз, когда он находил какую-нибудь более плотную ткань, он немедленно клал ее в свой рюкзак, он заходил в каждый задний двор, где там развешано было белье, и он снимал все, что ему было нужно, позже он также заходил в церкви, где искал все, что можно было использовать как одеяло или верхнюю одежду, и, например, однажды ночью он сдернул брезент с террасы кафе в Эрфурте, но Флориан больше не таскал эти и многие другие вещи постоянно, а вместо этого строил себе тайники, расположенные поблизости от разных городов, и прятал там свою добычу, пока, наконец, случайно не напал на след в Йене: он мылся на кладбище, отстирывал свою одежду, насколько это было возможно, и, выключив ноутбук в своем рюкзаке, он сел в кафе, которое на самом деле было пабом, на окраине города, он попросил кофе и воды, но только в качестве предлога, потому что его настоящей причиной было подзарядить батарею ноутбука, и ему нужно было, чтобы ноутбук высох, он боялся, что тот перестал работать в его промокшем рюкзаке, но нет; Он взял ноутбук и поставил его на стол, спросил официантку, может ли он включить кабель в розетку рядом со своим столиком, и он не был заметен ни этим, ни каким-либо другим образом, потому что кафе было своего рода бесплатным Wi-Fi-заведением на окраине города, почти все были заняты своими телефонами, ноутбуками или iPad, и пока Флориан вытирал свой ноутбук, он услышал в маленьком кафе, хотя они говорили очень тихо, как двое мужчин говорили о том, что в Браунес Хаус будет встреча, и нетрудно было узнать, что место встречи — Лобеда-Альтштадт, недалеко на трамвае, он только
  должен был следить за входом, хотя ожидал кого-то другого, не Андреаса. Флориан видел, как Андреас входит, – он подождал снаружи, а затем последовал за ним на маленькую, пустынную улочку, откуда тот уже никогда не появится. Флориан даже не стал прятать тело, а оставил его рядом с мусорным контейнером. Ему было всё равно. То, что было позади него, теперь не представляло никакого интереса, поскольку оно уже не существовало, а то, что было перед ним, ещё не существовало. Он стремился лишь к полной пустоте. Его нельзя было остановить, потому что перед ним невозможно было встать. Его нельзя было остановить, потому что он двигался, словно невидимый. Мы просто не знаем, где он. Помощник шерифа заламывал руки, когда к нему подошел новый детектив в штатском и начал расспрашивать о Флориане. Помощник шерифа заламывал руки, словно мог что-то с этим поделать. Но я ничего не могу поделать. – защищался он, увидев недовольное выражение лица детектива. – Ведь что я могу сделать? Я ему не отец! Я рассказываю вам все, что знаю, я к вашим услугам, но я понятия не имею, где он, он никогда раньше не уезжал надолго, даже если и уезжал куда-то, скажем, в Лейпциг, то к вечеру уже возвращался, смотрите, депутат наклонился поближе к детективу в своей гостиной, Флориан — ребенок со слабыми нервами, но все-таки ребенок, и я хотел бы подчеркнуть, что, независимо от того, почему вы его ищете, он, безусловно, безобиден, я никогда в жизни не видел такого безобидного ребенка, так что… и тут он затих, просто пожал плечами и проводил детектива, а депутат понятия не имел, зачем они ищут Флориана; Насколько ему было известно, Флориан давно перестал писать письма бундесканцлеру, он даже не мог себе представить, почему его ищут, как и никто другой в Кане, если бы они знали, что полиция ищет Флориана, и до сих пор не нашли, – но никто не знал, фрау Рингер не знала, даже фрау Хопф, или Илона, или фрау Бургмюллер, или фрау Шнайдер, никто не знал, но это казалось странным, это странно, сказала фрау Рингер, он никогда раньше не отсутствовал так долго, если я кому-то и изливала душу, то, конечно, ему. Я также изливаю душу Бригитте, но это другое дело, я знаю Флориана с незапамятных времен, и мне очень хотелось бы сейчас посмотреть в эти большие голубые глаза, – сказала фрау Рингер мужу, но Рингер сделал вид, что не слышит, его не интересовали ни Флориан, ни Кана, ни что-либо ещё, Фрау Рингер вздохнула, хотя в последнее время, по ее мнению, Рингер несколько успокоился, или, по крайней мере,
  Казалось, он смирился с тем, чего не мог изменить; не произошло новых ужасных событий, и даже нацисты, по-своему, исчезли из города, все это стало казаться ему веской причиной пить все меньше и меньше, а именно, душевные раны, казалось, заживали, или, по крайней мере, так фрау Рингер объясняла себе перемену в Рингере, и она стала разговаривать с ним больше, чем прежде, потому что до сих пор она осмеливалась сказать только: «Пойдем, ужин готов», или «Пойдем, сердце мое, искупаемся, ты два дня не мылся» и тому подобное, но теперь она говорила с Рингером о том о сем, рассказывала ему, как хорошо выглядят кладовая и летняя кухня, что завтра она начнет возводить чердак, и она действительно начала возводить чердак на следующий день, хотя, к сожалению, сначала ей нужно было спустить все во двор, а из-за дождя этот шаг пришлось отложить, так что же ей оставалось делать? спросила она себя и начала перебирать все вещи, накопленные на чердаке за годы, чихая от пыли, но ей было все равно, если бы она этого не делала, она бы не смогла найти себя, сказала она фрау Фельдман, к которой предпочитала ходить в гости, хотя это было довольно далеко, знаете, если я останавливаюсь, я начинаю думать обо всем на свете, и поэтому я не останавливаюсь, целый день я что-то делаю и устаю, и я действительно устаю, я чуть не падаю в постель, но это и хорошо, потому что если я не буду себя чем-то занимать, я сойду с ума; Фрау Фельдман пыталась убедить ее сбавить обороты, отпустить ситуацию и перестать так себя загонять, все образуется, потому что в конце концов все всегда образуется, все возвращается на свои места, и время лечит все раны, и она сказала это среди других подобных высказываний, но фрау Рингер не верила, что раны заживут, и уж точно не временем, и хотя от таких банальных оборотов речи у нее обычно мурашки бежали по коже, она не только терпела их, но даже желала их, они были чем-то вроде бальзама, они исцелили меня, моя дорогая Бригитта, сказала она, мы обе знаем, что происходит, но, признаюсь, ваши слова мне так помогают, вы даже не можете себе представить, как я благодарна судьбе за то, что она свела нас вместе, и на глаза фрау Фельдман навернулись слезы; Она смело сжала руку своей новой подруги, затем сделала два кофе латте, потому что не могла остановиться, когда что-то было действительно вкусным, а новый кофе из Йены был действительно хорош. До этого фрау Фельдманн объединялась с фрау Хопф для закупки продуктов, но, хотя в Гарни не было гостей и ей нужны были только кофейные зерна из
  Йена, они по-прежнему время от времени ездили туда, и фрау Рингер тоже присоединилась, это того стоило, так как деньги на бензин почти не приносили, конечно, никто из них не стал бы отрицать, что кофе на Маркт 11 был дорогим, потому что он был дорогим, они посмотрели друг на друга, только одна привыкла к качественному молотому кофе, и все трое очень к нему привыкли, и иногда, в последнее время, фрау Рингер тоже покупала «Хаусмишунг», сказала она, тогда как фрау Хопф клялась исключительно «Рика Тарразу», как и Фельдманы, которые раньше, годами, пили только «Сантос», но потом они согласились с фрау Хопф, и это был очень хороший кофе, очень хороший, отметила Бригитта, отпивая из чашки, потому что аромат, моя дорогая, сказала она, и она закрыла глаза от удовольствия, когда он ударяет мне в нос, он божественен, не правда ли? да, так и есть, фрау Рингер тоже отпила глоток и кивнула в знак узнавания, и улыбнулась, и это что-то новенькое, моя дорогая, потому что я не видела твоей улыбки с тех пор, как мы познакомились, фрау Фельдман посмотрела на нее сияющими глазами, Боже мой, улыбка тут же исчезла с лица фрау Рингер, и даже она почувствовала, что все становится лучше, и заплакала, обычно она не была плаксивой, но страдания, которые ей пришлось пережить, разбили ей душу, так тяжело было в первые недели, снова объяснила она фрау Фельдман, и фрау Фельдман не возражала снова и снова слушать о том, как это было так, но так, трудно сохранить свою душу в себе, трудно, ужасно трудно осознавать собственное бессилие и что я могу надеяться только на терпение, у фрау Фельдман было золотое сердце, и, конечно, она знала, о ком говорит фрау Рингер, ее сочувствие было полным, ты можешь излить мне свое сердце, она сжала руку своей подруги, Ты можешь рассказать мне всё, моя дорогая, и фрау Рингер действительно излила ей душу, и она рассказала ей, и медленно, но верно между ними возникла тесная связь, настолько тесная, что фрау Рингер теперь действительно скучала только по Флориану, она даже однажды пошла в Хоххаус и позвонила в домофон, но Флориан не отозвался, хотя после того, как она позвонила в третий раз, депутат выскочил из двери и сказал: может быть, вы меня не помните, но я депутат этого здания, а Флориана нет дома, нет смысла звонить ему в домофон, мы не знаем, где он, никто его не видел неделями, и мы беспокоимся о нём, и депутат скривил губы, втянул шею, пожал плечами и раздвинул руки, показывая, что никто ничего не знает о Флориане, о чём — он потом объяснил — он искренне сожалел, потому что мы оба очень хорошо ладим, я знаю, — кивнула фрау
  Рингер, я знаю, потому что он много раз говорил о вас, и я благодарен за внимание, которое вы ему уделили, но где он может быть, ничего подобного раньше не случалось, правда? Правда, сказал заместитель, даже полиция теперь его ищет, полиция? Фрау Рингер повысила голос: да, конечно, полиция, его несколько раз допрашивали, а потом снова вернулись, а потом наш Флориан просто растворился в воздухе, и фрау Рингер не понравилось, как говорит депутат, это «растворился в воздухе» ещё долго звучало у неё в ушах по дороге домой, потому что было совершенно очевидно, почему полиция с ним разговаривала – Флориан знал об этом звере больше, чем кто-либо другой, – но с этим «растворился в воздухе» депутат, по её мнению, зашёл слишком далеко, словно намекая, что есть причина, по которой Флориана не могут найти, если это вообще правда, добавила она, рассказывая об этом инциденте Рингеру дома, но он не ответил, потому что ему по-прежнему ничего не было интересно, а тема Флориана решительно действовала ему на нервы, как это бывало и раньше, поэтому он отключился и просто позволил жене говорить и говорить, а когда-нибудь она замолчит, равнодушно подумал Рингер, в наши дни. он также смотрел телевизор, который раньше его жена просто выключала, но раньше он никогда не мог сосредоточиться на программе, а теперь мог, если объявляли новости по MDR, тогда он слушал, пусть даже поверхностно, и он становился сильнее, фрау Рингер тоже это чувствовала, и она начала добавлять больше специй в еду, которую ставила перед ним на обед или ужин, потому что поначалу она и этого ему не давала, но теперь, видя — или же желая видеть — улучшение, она пыталась потихоньку вернуть все в исходное состояние, даже в таких пустяках, как еда, потому что она хотела, чтобы он восстановил свои силы, взял себя в руки, стал прежним решительным, энергичным Рингером, за которым слепо шли, так же как Флориан слепо шел по следам, следы которых вели его к следующему и тому, и другому; это особенное чувство, которое проснулось в нем, обостряло его инстинкты, и теперь прошло много времени с тех пор, как он ушел, но он все еще не думал, не потому, что не мог думать, как вначале, а потому, что ему больше не было дела до мыслей, он больше не нуждался в них, более того, если по временам казалось, что мысль может сформироваться в его уме, его желудок сжимался в спазмах, потому что теперь имели значение только его инстинкты, и он шел им слепо, и он всегда достигал своей цели, и никто не стоял у него на пути; он избегал этих мест
  что могло быть для него опасным со все большей ловкостью, лишь изредка обмениваясь парой слов с прохожими, официантами, с тем или с другим, когда ему нужно было зарядить свой ноутбук или получить какую-то информацию, но не более того; он чувствовал себя среди них чужим: конечно, он всегда был среди них чужим, с той разницей, что теперь всё шло так, как ему хотелось, теперь он ясно видел, что рождён для этого, только раньше его вводили в заблуждение, но теперь он знал себя таким, какой он есть, и теперь он двигался в этой чуждости привычно, среди деревьев в лесу, по обочинам шоссе, но никогда не слишком близко, ночью он залегал в зарослях кустарника или в заброшенных местах на окраине, а днём он полз, бегал, шёл, контролируя себя, что было необходимо в данный момент, если находил колодец, мылся, или если находил общественный туалет, где его не потревожат, но он даже не считал это таким уж важным, потому что знал – хотя ему было всё равно, – что мытьё не слишком меняет его внешний вид, и именно из-за этого, своего внешнего вида, он всё реже спрашивал у людей дорогу, а значит, ему приходилось найти то, что он искал, другим способом, как сейчас, например, когда ему пришлось ждать, пока футбольная команда Геры сыграет домашний матч, но тогда он ждал напрасно, потому что не нашел того, кого искал, среди кричащих болельщиков, поэтому он направился в Заальфельд, не по A9 или B2, а объездом, большим крюком от Дюрренеберсдорфа через Маркерсдорф, Боку и Ледерхозе, либо по проторенным дорогам, либо по проторенным тропам, рядом с ручьями и всегда следуя вблизи лесных массивов, пока не добрался до Пёснека, в то время как в его наушниках играли Страсти по Маттеусу , затем они закончились, и он снова их послушал, он отправился из Пёснека, следуя по B281 с приличного расстояния, пока не достиг северо-восточной окраины Заальфельда, он выехал на рассвете, но была уже поздний вечер, когда он, шатаясь, добрался до грузового контейнера на заднем дворе металлургический завод, каким-то образом он забрался на его крышу, затем, даже не выключив свой ноутбук, он тут же провалился в глубокий сон, потому что был измотан путешествием, его нога была повреждена, как будто он сломал палец, когда перепрыгивал через забор металлургического завода, он посмотрел на него только на следующее утро, когда звук голосов разбудил его, он не был достаточно бдительным, рабочие уже прибыли, так что ему пришлось остаться там до вечера, он подождал, пока все стихнет, затем он
  спустился с контейнера и дополз до ближайшего забора, собаки, которых выпустили, не причинили ему никаких хлопот, они даже не лаяли, когда он пришел сюда прошлой ночью, так же как не лаяли и сейчас, они только наблюдали за каждым его движением с почтительного расстояния, молча и неподвижно, как будто узнавали кого-то в нем; Заале здесь была гораздо шире, чем в Кане, какое-то время он шёл вдоль берега, но избегая центра города, затем свернул, огибая вокзал по большой дуге, и пошёл дальше по путям, пил из крана во дворе фабрики, но не нашёл ничего съедобного, так что теперь искал огород, где можно было бы что-нибудь выкопать из земли, но долгое время ничего не было, только промышленный пустырь, наконец он заметил пекарню, внутри горел свет, а у задней стены здания, рядом с дверью, двое рабочих курили сигареты, он подождал, пока они войдут, затем, среди ящиков, нагромождённых с двух сторон, он нашёл один, полный сухой выпечки и буханок хлеба, он набил рюкзак до отказа и отступил оттуда, откуда пришёл, а на другой стороне дороги, за служебным зданием, он начал поглощать хлеб, разрывая его, запихивая в рот одну булочку за другой, он даже не жевал, а пожирая их целиком, голодный, так как он ничего не ел за всю дорогу, он хотел добраться сюда как можно скорее, и в конце концов он завязал остатки выпечки в рубашку, засунул рубашку в рюкзак, взвалил все это на спину, а затем он снова пошел рядом с Заале, и долго не мог найти мост, чтобы перейти на другой берег, в город, поэтому он пошел обратно, снова избегая железнодорожной станции, затем он снова подумал и вошел внутрь, так как главный вход был не заперт; там было несколько бездельников и бездомных, никто здесь не ждал поезда, он сел на скамейку, сунул руку в рюкзак, нашел « Страсти по Матфею» и снова начал слушать их, и он ждал; затем, через некоторое время, он подошел к киоску с шаурмой, который вот-вот должен был закрыться, и через открытое окно спросил: где здесь нацисты? на что продавец кебаба, как раз в это время отрезающий куски холодной баранины от металлического вертела, пригрозил ему ножом, но Флориан просунул руку в окно и схватил его за шею — они в Лаборатории, — пробормотал продавец кебаба, его глаза начали выпячиваться, Флориан ослабил хватку и снова спросил: где? Лаборатория, в Зильберберге, затем он отпустил его, и Флориан заставил продавца кебаба сказать ему, где находится этот Зильберберг, и уже он
  исчез, он знал Заальфельд не лучше, чем любой другой город в Тюрингии, но, по крайней мере, имел смутное представление, поэтому он быстро нашел дорогу, ведущую в район, известный как Горндорф, затем пошел дальше по Герарштрассе, но здание, где находилась лаборатория, было окутано тьмой к тому времени, как он добрался туда, и, по-видимому, внутри никого не было, только когда он осмотрел все входы, он услышал какие-то звуки, доносившиеся из одного из них, он не мог сказать, был ли это человеческий голос или что-то еще, но это был человеческий голос, он возник сразу, где Герхард?
  Флориан спросил трех парней в камуфляжной форме, с серьгами и обритыми головами, сидевших в углу большой комнаты за дверью, они сидели рядом с угольной печкой и пили пиво, Герхард кто? - спросил один, и Флориан направился к ним; все трое тут же встали, так что ему пришлось сбить двоих с ног, третьего он толкнул обратно на стул возле печи и спросил: Герхард, где Герхард?! Какой, нафиг, Герхард?! - ответил парень, глядя на него испуганными глазами, - Я не знаю никакого Герхарда!
  и Флориан схватил его за шею, притянул к себе, и на секунду просто смотрел на него, а затем отпустил, ты коп? - захныкал мальчик, откидываясь на спинку стула как можно сильнее, - нет, - ответил Флориан, и когда он понял, что Флориан ищет кого-то из Каны, мальчик стал более сговорчивым, массируя шею с болезненным выражением лица, - он теперь живет у Берндта, где этот Берндт? Не знаю, ответил мальчик, но когда Флориан снова потянулся к нему, тот тут же пробормотал: в Горндорфе, затем он объяснил точно, на какой улице и в каком доме, Флориан все еще смотрел на него и не двигался, мальчик закусил нижнюю губу, он посмотрел на своих товарищей, все еще лежащих неподвижно, затем он опустил голову, Горндорф был недалеко, Флориану пришлось немного вернуться к центру города, и он быстро нашел дом, уже было очень поздно, домов с горелым светом почти не было, он попробовал позвонить на домофон на случай, если кто-то случайно откроет дверь, но если кто-то и ответил, через несколько секунд шипения связь оборвалась, поэтому он обошел здание в поисках двора, и он нашел его, причем как раз вовремя, потому что как раз в этот момент Герхард выходил через маленькую калитку из проволочной сетки, пытаясь скрыться в темноте, но ему это не удалось, потому что его голову разбила бетонная колонна, наверху которой горел голый фонарь – как фонарь на Баржа Харона слабо мерцала, но этот слабый свет не освещал ничего
  что же произошло под ним, потому что в тот мутный, мрачный рассвет мало что можно было разглядеть, ведь Герхард больше не был Герхардом, а Флориан был уже далеко, и долгое время никто не знал, что это тот, кого следует искать, кусочки головоломки не складывались в единое целое, хотя основания для подозрений были, только ничто не было решающим, и, главное, никто не проводил связей, потому что это произошло только тогда, когда они начали сосредотачиваться на modus operandi преступника, а именно, тот же способ нападения, который был использован в Заальфельде и Йене, как и в Кане, и только убийство в Зуле не вписывалось в последовательность, потому что там преступник использовал 9-мм Парабеллум, и это снова сбило с толку полицейских в Эрфурте, назначенных на это дело, давайте разделим его на части, сказал лейтенант, ведущий расследование, но они могли бы делить его сколько угодно раз, долгое время никто не видел никакой связи между Флорианом и убийцей, зима была в самом разгаре, все Тюрингия находилась под его властью, каждое утро на рассвете люди боролись с сильными заморозками и туманом, днем часто выпадал снег, а транспорт становился все более трудным: поезда и автобусы дальнего следования совершали серьезные задержки; Вначале, конечно, как и каждую зиму, масштабы хаоса были довольно велики, но затем, как и каждую зиму, общее настроение постепенно утихло, все привыкли к сильным морозам и туманам на рассвете, к частым снегопадам днем, но больше всего Флориана беспокоил ветер: он больше не мог проводить день, когда ему нужно было отдохнуть, в какой-либо населенной местности, поэтому он удалился в более густые участки леса, пронизывающий, ледяной ветер изнурял его, он почти больше не мог владеть руками, настолько они замёрзли, и хотя он пытался несколько раз, ему не удавалось стащить пару перчаток, поэтому он либо заматывал руки в нижнюю рубашку, либо пытался обмотать их свитером, решая эту проблему всего на час или около того, потому что оставалось еще лицо, нос и уши, потому что если он обматывал чем-то всю голову, через некоторое время он не мог получить воздух, но если он не пытался как-то согреть голову, он почувствовал, к следующему утру, что его нос или уши вот-вот отломятся, поэтому было трудно, он искал убежища на одиноких фермах, заползал в стога сена, во что угодно, лишь бы пережить еще один день, но это было опасно, потому что кто-то мог прийти в любое время, что они и сделали, с вилами в стоге сена или в любом другом месте, где он планировал отдохнуть на мгновение, и тогда ему снова пришлось бежать, но это также
  случалось — пусть даже очень редко — что его видели, а это означало, что о нем докладывали или нет, это нельзя было установить, но он чувствовал, что так долго продолжаться не может, кроме того, из-за погоды он не мог преодолевать большие расстояния, и какое-то время не натыкался на какие-либо новые следы, потому что почти ничего не знал об Уве, даже когда они были вместе в подразделении, он почти никогда его не видел, Уве считался смутной фигурой, смутной и незначительной, а это также означало, что у него не было истинных очертаний; Если бы Флориану пришлось его описывать, он бы не смог придумать ничего конкретного, настолько он был средним, ни высоким, ни низким, ни толстым, ни худым, его лицо ничего не выражало, он никогда не привлекал к себе внимания и почти никогда не разговаривал, всегда находясь на заднем плане операций подразделения, так что теперь, когда он был следующим, Флориан не знал, где и как получить информацию о нем, Андреас был бы следующим логическим шагом, но, к сожалению, он не спросил Андреаса, когда тот еще мог ответить, неважно, слишком поздно, он должен был найти Уве, проследив за Андреасом; от Босса он знал только, что оба товарища оказались в Кане после своих сроков в центре содержания под стражей для несовершеннолетних, но что случилось с этим Уве, в неблагоприятных условиях этой свирепой зимы, у него не было ответов; Что касается самого Уве, то возможность отомстить тому, кто прикончил Андреаса, казалась столь же безнадежной. Сначала он подозревал Карин, но это было бессмысленно. Конечно, подозрения в адрес Карин были очевидны, ведь она всегда была самым непредсказуемым, самым непостижимым членом отряда. Никто никогда не знал, о чем она думает, почему говорит или делает то или иное. Достаточно было взглянуть ей в глаза, и человек сразу понимал: не приближайся к ней, слишком непредсказуемая. Она была единственным человеком в Бурге, которого все боялись. Никто этого не говорил, но все это знали. Уве всегда это чувствовал, все, даже Босс, ее боялись. Так что поначалу Уве действительно думал, что все дело в Карин, но это было бессмысленно. Он снова и снова обдумывал это. Прошли уже недели после похорон Андреаса, а Карин, во всяком случае, так и не появилась, хотя знала о том, что с ним случилось, как и не пришла. Похороны Босса, которые, однако, были организованы довольно хорошо по тайным каналам, потому что люди приехали из Плауэна, из Эрфурта, из Дрездена, из Берлина и Дортмунда, а также из Чешской партии национального единства и Венгерского легиона, это было действительно красиво
  мемориал, и это придало им сил, хотя им пришлось столкнуться с потерей, но сил, потому что такие речи звучали, черпая новые силы из этой жертвы, а Уве крутил этот вопрос так и этак, и это просто не имело никакого смысла, потому что зачем, зачем Карин прикончила Андреаса, ну и?! мало того, как она могла это сделать, она весила всего пятьдесят килограммов, размышлял Уве в родительском
  Дом, который на самом деле был всего лишь маленькой однокомнатной квартиркой на первом этаже, куда переехала старшая сестра его матери после того, как она окончательно развалилась из-за наркотиков и потеряла родительский дом. Уве не оставалось другого выбора, как только отряд решил разойтись после взрыва. Никаких укрытий в спящих ячейках, вместо этого им следовало поселиться со своими семьями. Это был план, который они все приняли. Это также означало, что Уве не мог остаться с Андреасом, хотя, если бы он остался, он бы защитил его, чувствовал он, отразил бы нападение, каким бы сильным оно ни было. Андреас явно попал в засаду, подумал Уве, потому что как бы они иначе его поймали? Он был в этом убеждён, но всё ещё не понимал, он просто не мог вспомнить ни одного внутреннего или внешнего врага, который мог бы так поступить с его братом, разве что – это пришло ему в голову в начале зимы – разве что тот неуклюжий еврей, который годами настраивал население и власти против отряда, который бы сделать все, чтобы стереть их с лица земли, но почему-то он не был похож на человека, который станет заниматься незаконными операциями, нарушать собственные законы и все такое, ах, нет, подумал Уве, обескураженный, это не он, но так как он не мог думать ни о ком другом, он решил вернуться в Кану, было начало декабря, Банхофштрассе уже была украшена гротескными гирляндами и мигающими гирляндами, чертов городишко, прорычал Уве, затем он стал искать Арчи, он сел среди людей в приемной, затем он подозвал мастера-татуировщика и прошептал ему на ухо, что это срочно, жестом выпроводив всех остальных из подвальной студии, потому что это было важно и не могло ждать, и Арчи начал говорить с ним низким голосом, ха, они наверняка тебя учили, где ты, черт возьми, был, в университете? и что за чертова спешка?! Хватит об этом, Уве тихо продолжил, хотя в тату-салоне почти никого не осталось, и он сказал Арчи, что ему нужна наводка, он рассказал ему, что произошло в Заальфельде и Йене
  и Зуль, и никто в отряде понятия не имел, кто это, чёрт возьми, мог быть, но раз они прикончили моего брата, я должен искать справедливости, вы понимаете, и теперь впервые за всё время их знакомства Арчи посмотрел на Уве так, будто он был тем, кто мог сделать то, что он угрожал сделать, и вообще, Арчи впервые посмотрел на него так, будто действительно видел его, потому что, по правде говоря, Уве никогда не имел для него значения, даже если он был там, его всё равно не было, если кто-то фотографировал их вместе, на месте его было просто пустое место, потому что никто его никогда не замечал, и всё же — Арчи опустил голову, пока думал, что сказать — это было следующее поколение, и поэтому они собрали то, что знали, и отделили это от того, чего не знали, и Арчи закрыл магазин, сел перед компьютером и начал искать в интернете, но ничего хорошего не вышло, Уве становился всё более и более раздражённым, и когда он увидел, что Арчи ни к чему не приводит, он ударил кулаком по на столе, где Арчи хранил свои иглы, дезинфицирующее средство и запасные ручки, так сильно, что все полетело со стола, затем Уве опрокинул полку, где Арчи хранил свои тюбики с краской, Арчи пытался спасти, что мог, но он был не в таком хорошем состоянии, как Уве, так что это было трудно, но в конце концов ему удалось вытолкать его из магазина, а Уве думал только, ну конечно, черт с ним, это была она, поэтому мы ничего не нашли, все ее до смерти боятся, но я найду этого ублюдка, но он ее не нашел, как и раньше, когда ему пришлось; Никто ничего не знал по указанному им адресу, хотя он был уверен, что это она, это не мог быть кто-то другой, никто другой не был так умен, как она, никто другой не был так убийственно хитер, как она, но даже несмотря на это, он не мог ее найти, и она не пришла на похороны, хотя это было ее право быть там, потому что Босс тоже уважал ее, он никогда не смел мериться своими силами с ее собственной, что было ясно всем в Бурге, так что похороны прошли без Карин, тем не менее, это были прекрасные похороны, много людей, по большей части неизвестных Уве, пришли, Симфонический оркестр Кана играл «Yesterday», и это было прекрасно, они все время накручивали ее, играли снова и снова, в похоронной часовне, во время процессии к могиле и у могильной ямы; они просили простые похороны, и они их получили, они скинулись, но не было священника, они не могли рисковать; После выступления приезжих из их числа только герр Фельдман произнес речь у могилы, его просили быть кратким, но она была длинной, герр Фельдман
  перечислил всё, что приходило ему в голову: весна была в цвету, и судьба была неисповедима, награда за героизм – только на небесах, бремя неожиданных трагедий и так далее, наконец, он завершил цитатой на латыни, а они просто стояли, переминаясь с ноги на ногу, они не знали, что, чёрт возьми, им делать, могильщики сорвали с гроба флаг рейха, который они, из-за своей неосведомлённости, чуть не сбросили в яму, но флаг вовремя схватили над ямой, затем аккуратно сложили и вернули на место, и всё, это повторилось уже три раза, от первоначального отряда почти никого не осталось, великие покинули нас, сказал Уве, стоя у кладбищенских ворот, нескольким другим скорбящим, и они разошлись, они наконец разошлись, Уве почувствовал, будто он входит в пространство, из которого выкачал воздух, он спрятался на какое-то время, но потом он больше не мог этого выносить, то он был здесь с Арчи, то его не было с Арчи, потому что он тоже был просто бесполезным ублюдком, и Уве отправился назад, и днями он истязал себя в маленькой, однокомнатной квартире на первом этаже, его тетя почти постоянно лежала, удобно устроившись на одной из кроватей, почти постоянно вне ее, Уве спал на другой кровати, сцепив руки под головой, и смотрел в потолок, но этот потолок так угнетал его, что он предпочитал закрывать глаза, и он не мог и не находил причины, почему это была Карин, когда однажды ему внезапно пришло в голову, что, возможно, это все-таки она, возможно, она хотела ликвидировать весь отряд, чтобы уничтожить все их следы, и это было бы в ее стиле, подумал он, такая предусмотрительность; Он вскочил с кровати, откуда-то шла ужасная вонь, вонь дерьма, и исходила она от его тети, он не хотел смотреть и смотреть, действительно ли это исходит от нее или нет, поэтому он собрал свои вещи и вышел из квартиры, не сказав ни слова, он вернулся в Йену, хотя в Йене ему было особо нечего делать, поэтому он прогулялся до кладбища и встал у могилы Андреаса, погода уже менялась к весне, но все еще дул довольно холодный ветер, и, стоя лицом к могиле, ветер ударил Уве в лицо, поэтому он не мог там долго стоять, он застегнул молнию куртки до самого горла, затем натянул капюшон на голову, наклонился против ветра и пошел к кладбищенским воротам, как вдруг мир перед ним потемнел и с тех пор для него больше никогда не наступал свет; птицы щебетали на ветвях голых деревьев вокруг кладбищенских ворот, хотя они, казалось,
  скорее жалуясь, чем радуясь, потому что даже если весна и приближалась, поводов для радости было мало, но Флориан понял, что где-то поблизости поют птицы, поэтому на короткое время он перестал слушать « Wo soll ich fliehen hin» на своем ноутбуке и слушал щебетание птиц, затем продолжил слушать «Wo soll ich fliehen hin» , и так он отправился в путь, и теперь у него была только одна задача, пусть и самая трудная, потому что трудность заключалась не в отсутствии поддержки, ее у него и до сих пор не было, и он все равно достиг своих целей, а в том, что Карин казалась ему такой опасной, и он должен был считаться с этой опасностью, так что с этого момента он действовал с большей осторожностью, чем когда-либо прежде, и поэтому же с этого момента он почти полностью отстранился, ничем не подавая виду о своем существовании, и если бы ему не приходилось каждый день заряжать свой ноутбук, он бы вообще не встречался ни с какими другими людьми, но это было необходимостью, хотя—
  несмотря на свою дикую внешность, он все еще мог выдать себя за незначительного человека, так что даже если кто-то смотрел на него секунду, они немедленно предполагали, что он бездомный, например, если он заходил в паб, на вокзал или в компьютерный магазин и так далее; Чтобы зарядить свой ноутбук, он ходил только в людные места, где своим невзрачным видом не вызывал никаких подозрений, и в этом отношении ему очень повезло, потому что кто-то мог его искать: заместитель шерифа сообщил в йенскую полицию, где его хорошо знали по прежним временам, что Флориана Хершта, Эрнст-Тельман-Штрассе, 38, 07769 Кана, не видели месяцами, не неделями, подчеркнул он, а месяцами, он продиктовал подробности, а потом пошёл домой и стал ждать, что будет, но ничего не произошло, Флориан, конечно, не появился, никто ему не сообщил о дальнейших событиях, потому что это было даже не событие, а просто одно из многих сообщений, и, как сказали в йенской полиции, у них не было ни времени, ни сил разбираться с каким-то гражданским, который постоянно возвращался и задавал вопросы, слушайте, сказали они заместителю, когда он вернулся в полицию примерно через две недели, мы ничего не можем сказать, но мы на верном пути дело, вы сделали свое дело, и все, и депутат не успокоился, так же как не успокоились фрау Рингер, фрау Хопф, Илона или любой житель Каны, хорошо знавший Флориана, но никто не разбирался в этом в великом хаосе событий, он объявится, явно боится, прячется где-то, думали они, если вообще думали об этом; но теперь не было больше ни взрывов, ни убийств, ничего от прежнего ужасного
  цепь событий, и исчезновение Флориана стало для них не только заметным, но и решительно тревожным, только тетя Ингрид успокоила Волкенантов, когда они сообщили ей, что Флориана до сих пор не нашли, и она сказала, что он такой легкомысленный ребенок, он объявится, нет причин для беспокойства, так как тетя Ингрид была полностью уверена, что ее список в порядке, она также говорила им это почти каждое утро, когда забегала на почту: список в порядке! и Волкенанты были рады услышать её голос, так как на почте голосов было не так уж много, люди просто бормотали приветствия, входя, а затем молчали, стоя в очереди, ожидая, чтобы оплатить счета или отправить открытку, которую они отправляли, чтобы пригласить своих детей вернуться на Пасху, хотя эти дети совершенно не собирались возвращаться на Пасху, да и кому, чёрт возьми, хотелось возвращаться в эту тёмную провинцию, если им когда-то удалось оттуда сбежать, так что открытки были отправлены, но дети не вернулись ни на Пасху, ни позже, зима тянулась, в апреле бывали дни, когда MDR сообщал о заморозках, но затем в мае всё успокоилось, весна, как говорили жители Каны друг другу в торговом центре, наконец-то пришла, она наконец-то здесь, и хотя раньше это осознание всегда вызывало у них огромную радость, теперь этой радости было очень мало, лишь мимолётное чувство облегчения от того, что весна вообще пришла, хотя для Флориана приход весны значил гораздо больше, потому что наконец-то ему не приходилось бороться с морозами каждый день и каждую ночь, более того, его инстинкты подсказывали ему, что он прятался достаточно долго; теперь у него была причина выйти, и он вышел, и его больше не беспокоил этот огромный золотой орел, появляющийся в воздухе над ним, орел, который начал следовать за ним зимой, как будто у него было решение этой зимы, и теперь он как будто снова ждал его, и когда он отправлялся в путь, орел сопровождал его, медленно кружа над головой; когда Флориан остановился, орел, расправив свои огромные крылья, опустился, медленно кружа, на ближайшую ветку или забор, точно так же, как он сделал, когда впервые поднялся в воздух над Флорианом, он всегда следовал за ним, всегда оставаясь поблизости, настолько, что однажды, когда Флориан во Фридрихроде укрылся в одной из заброшенных пещер Мариенглашёле относительно близко к поверхности, орел попытался последовать за Флорианом в пещеру, но он прогнал его, хотя и тщетно, так как орел оставался около пещеры, он упорствовал, и в течение некоторого времени
  в то время как Флориан беспокоился, когда он выходил за едой каждые два или три дня, орел немедленно взмывал в воздух и следовал за ним, куда бы он ни шел, так что через некоторое время он перестал об этом беспокоиться, более того, через две или три недели Флориан начал воровать выпечку, или все, что мог, также и для орла, прежде чем вернуться в пещеру, он всегда оставлял орлу булочку, или что-то еще, что ему удавалось раздобыть, у входа в пещеру, так что теперь, когда он навсегда покидал это укрытие, его первым делом было посмотреть вверх и осмотреть небо, но ему не пришлось искать слишком долго, потому что через несколько секунд орел поднялся с вершины дерева и начал кружить, по своему обыкновению, высоко над головой Флориана. Флориан не сказал ни единого слова, не сделал орлу ни одного жеста, указывающего на то или иное, но золотой орел всегда точно понимал, что ему нужно делать, а чего не делать, так что, когда они добрались до Каны той ночью, и Флориан без усилий подглядел открыть замок в тату-салоне Арчи, спуститься по ступенькам – как он делал несколько раз в своих кошмарах – затем отступить за занавеску, закрывающую дверь туалета, орел ждал снаружи высоко наверху с его широкими, немыми, огромными, расправленными крыльями, вместе они лежали в засаде, пока он не пришел, некоторое время Арчи осматривал сломанный замок снаружи на верхней площадке лестницы, затем неуверенно двинулся вниз, колеблясь после каждой ступеньки, но затем, когда он увидел, что в студии никого нет и что ничего не пропало, никаких следов повреждений, он пожал плечами, как будто говорил себе: ну вот и все, только он не понимал, зачем кто-то сломал замок, но Флориан не объяснил ему этого, когда он бесшумно вышел из-за занавески, ударив Арчи по горлу боковой стороной ладони, он хотел, чтобы тот заговорил, он не хотел его добивать, потому что тот не принадлежал к остальным, он хотел только знать, где найти последнего, кто действительно принадлежал к ним, он услышал птичий крик снаружи, он сел напротив Арчи, вставил выпавший наушник обратно в ухо,
  только для полной пустоты
  терпеливо ждал, пока Арчи придет в себя, и сначала сказал, что не знает, где она, но потом выдавил из себя слова и сказал, что насколько он
  знал, Карин переехала в Маттштедт, но он не знал, там ли она ещё, но её здесь точно не было, Арчи захныкал, хватаясь за горло, как будто это могло облегчить сильную боль, но это не помогло, он смог вдохнуть немного воздуха, но горло болело так сильно, что он мог дышать лишь короткими вздохами, у него сильно кружилась голова и его тошнило, но Флориан не стал задерживаться, на улице занимался рассвет, очертания всего становились яснее, дома, всё ещё горели уличные фонари, булыжники светились в тумане, и именно это она увидела и в съёмной квартире на Маргаретенштрассе над пиццерией, на сколько вам это понадобится, спросила хозяйка дома, на что она лишь сказала: «Посмотрю», и тут же подошла к окну, выходящему на улицу, выглянула и сказала: «Я беру», потому что у неё не было никаких сомнений относительно действий Флориана, она Точно знала, что ему придется появиться в студии Арчи, и поэтому день за днем она сидела у окна в квартире на Маргаретенштрассе над пиццерией, ожидая его появления, и ее ожидание было не напрасным, потому что Флориан действительно появился, и он словно что-то почувствовал, потому что, выходя из студии Арчи, направляясь к пиццерии, он дважды подумал и повернул назад, а над ним кружил орел, который почему-то снова безумно кричал; Флориан выбежал из Альтштадта на Карл-Либкнект-Плац, и к тому времени, как Карин добралась туда, его нигде не было видно. «Умница», – подумала она. Потом она вернулась в съемную квартиру, сменила рыжий парик на черный, надела очки без диоптрий, потом обошла все направления, ведущие от Бургштрассе, и наконец, хотя она не сдавалась, отказалась от мысли поймать его прямо сейчас. Она могла это сделать, потому что не сомневалась в том, что произойдет дальше. В тот вечер у нее появился шанс, но она его упустила. Она часами бродила туда-сюда по узкому подземному переходу, ведущему от Эрнст-Тельман-Штрассе к Ольвизенвег, по другую сторону железнодорожных путей и параллельно им. У нее было предчувствие, что она найдет его где-то между домом Босса и фитнес-студией Balance Fitness. Вот и решение. Только Флориан был уже не тем Флорианом, которого она знала, этот Флориан был чем-то особенным. словно обученный партизан, она не знала, что с ним случилось, и ей было всё равно; либо он, либо я, это была единственная мысль в её голове, когда она поняла, что человек, который уничтожил почти всех, мог быть только он...
  предвосхищая ее собственный аналогичный план по уничтожению всего подразделения, стирая каждый
  и каждый след, который могли обнаружить власти; она не искала причин, её никогда не интересовали причины, обстоятельства, объяснения, мнения и размышления, поэтому, как это было в её стиле, без эмоций, она решила найти Флориана и стереть его с лица земли, и ей пришлось быть терпеливой, отчасти потому, что ей потребовалось время, чтобы понять, что происходит, отчасти потому, что у неё не было зацепок, и именно поэтому — пытаясь разработать стратегию, представляя, что Флориан будет её разрабатывать — она выбрала тату-салон, понимая, что Флориан ещё не закончил, и что он не закончил именно с ней, поэтому она должна была показаться, как она решила не так давно, привлечь к себе внимание, выманить его, где бы он ни был, и именно поэтому она вернулась в Кану, потому что знала, что Флориан тоже должен был вернуться сюда, ведь только Арчи, и никто другой, будет знать, где она, и именно это и произошло, вероятность была не слишком велика, но это была единственная вероятность, и так и произошло, и значит, Флориан здесь, подумала Карин, и он не уйдет, пока не закончит, и в этот момент она мельком увидела его на железнодорожном переезде, это был всего лишь проблеск, кто-то исчез за зданием фитнес-студии, но ее здоровый глаз сразу же опознал его, уверенная, что это он, она достала Парабеллум, сняла предохранитель, побежала к нему, перепрыгнула через закрытый железнодорожный переезд и теперь уже не бежала, а осторожно кружила вокруг здания, перемещаясь из одного угла в другой, когда сверху, так бесшумно, что она не услышала ни шипения, ни хлопанья крыльев, спикировала огромная птица, ее когти вонзились ей в капюшон, шляпу и парик, всего один раз, но двумя когтистыми лапами и с такой силой, что в первый момент она подумала, что потеряла сознание, хотя потеряла только Парабеллум; Зверь был огромен, и в этот второй момент, когда его когти вонзились ей в кожу головы сквозь густой парик, он расправил крылья, полностью накрыв ее ими, и она подумала: ну, все, это конец, этот зверь собирался схватить ее и поднять в воздух или разорвать на куски здесь, но все произошло так быстро и закончилось так быстро, что в третий момент Карин успела оттолкнуться; ее фальшивые очки разбились и порезали ей лоб, когда она упала на землю, она обхватила голову руками и не двигалась, птица со свистом улетела и больше не была видна в темной ночи, Карин не потеряла присутствия духа, то есть она не сразу двинулась, потому что знала, что это еще не конец, она ждала
  прояснив голову, она ощупью нашла свое оружие, сжимая его в руке, а затем понеслась вперед с быстротой молнии; она ползла, пока не добралась до участка, густо заросшего сорняками и кустами, где она могла временно спрятаться, но не слишком долго, потому что этот зверь — какой-то стервятник или орел, судя по его размерам — не исчез в небытии, а казался вполне реальным, потому что у него были свои планы на Карин, сначала он лишь кружил над сорняком, Карин видела его точно, потому что, лёжа на спине и даже затаив дыхание, она сосредоточилась на небе и смутно различала птицу в проникающем сюда городском свете, затем она снова и снова пикировала с неумолимой силой, но на этот раз она ударила только по верхушке кустов, Карин перевернулась на живот, натянула капюшон на шляпу и лежала неподвижно, и только когда зверь напал в третий раз — к этому моменту Карин уже сформулировала свои планы, или, по крайней мере, насколько это было возможно, она не беспокоилась о том, что ее поцарапают ветки, — она откатилась в другую сторону под кусты и когда птица снова спикировала на нее, она вскочила, и, снова выронив оружие, попыталась голыми руками схватить ее за шею, но не смогла, зверь снова взмыл в воздух, яростно и резко закричав, и на этот раз он не вернулся, или, по крайней мере, Карин не стала задерживаться, чтобы посмотреть, вернулся он или нет, потому что она схватила «Парабеллум» и побежала обратно к городу, через узкий подземный переход под путями, затем на Эрнст-Тельман-штрассе, мимо Баумаркта, вверх по Франц-Леман-штрассе и вверх по холму к жилому району, она все еще не могла ясно мыслить, она знала, куда идет, она только не знала, чем одна дорога лучше другой, она все время вертела головой, чтобы посмотреть назад, вертел ею, чтобы посмотреть на небо над собой, но ничего, и хотя она могла быть уверена, что зверь не идет за ней, она все еще была настолько под Влияние этого сюрреалистического нападения, которое казалось возможным, было настолько сильным, что какое-то время она просто бежала, держась поближе к зданиям, и вернулась на Маргаретенштрассе, где бросилась в свою комнату и сбросила парик и красное пальто, которые она приобрела после того, как побывала в Зуле, потому что знала, что люди узнают ее в Кане без этой маскировки; она села на стул у окна, всего на несколько минут, тяжело дыша, затем пошла в ванную и осмотрела свои раны в зеркале, хотя, поскольку они были, по большей части, на задней половине ее черепа, она не могла их видеть, поэтому она прощупала их, оценивая
  они были большими и глубокими, но не требовали наложения швов, дезинфицирующего средства было достаточно, она вернулась в комнату и достала аптечку из бокового кармана своих боевых брюк, промокнула спиртом полоску марли и протерла раны, затем продезинфицировала порезы на лбу, хорошенько надавливая, чтобы они как следует вышли кровью, наконец, она слизала кровь с пальцев, прополоскала рот водой и села за шаткий стол, где одним пальцем она оттянула верхнее веко, затем другим пальцем оттянула нижнее веко и вытащила свой стеклянный глаз, она отнесла его к крану, где подождала, пока вода немного нагреется, тщательно промыла стеклянный глаз и положила его на ночь в маленькую коробочку, которую она держала для этой цели, и наконец она легла, и она просто лежала там, не в силах заснуть, вскакивая от каждого звука, садясь, затем снова ложась, и она смогла поспать только немного ближе к рассвету, но затем, когда внизу по улице пронесся грузовик, она тут же проснулась, вскочила, подошла к окну, приоткрыла занавеску, потому что на улице уже светало, но ни души не было видно, она достала из коробки искусственный глаз, протерла глазницу гелем для глаз, затем немного протерла и протез, затем привычным движением вставила глаз обратно и, более или менее зашив порезы на шляпе и разорванном парике, отложила черный парик в сторону и взяла красный, нахлобучила шляпу на парик, надела пальто, и она была готова; она не мылась, ей было совершенно все равно на резкий запах пота, исходивший из подмышек сквозь одежду; Прежде чем уйти, она выпила стакан воды, тихонько прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить хозяйку, которая попросит у неё сегодня арендную плату, потому что хозяйка дома явно не доверяла этой особе в красном пальто, как они её называли, и правильно делала, ведь платить за аренду она не собиралась, да и платить было нечем; обычно она носила «Парабеллум» – извлечённый из секретного гранатомёта подразделения – заткнутым за задний ремень брюк, под пальто, но сейчас, всё ещё под впечатлением от событий прошлой ночи, она положила его в карман пальто, всё время сжимая пистолет, не выпуская его ни на секунду, и только начав идти по Маргаретенштрассе к пекарне «Голод», она начала думать о том, как неуклюже она обращалась с «Парабеллумом»: ничего подобного никогда не случалось на учениях, и если бы дважды не случилось то, чего никогда не случалось раньше, а именно, что она уронила
  пистолет, тогда она могла бы прицелиться в него, даже в воздух, ну, в воздух, и у нее также был нож, у нее был ее пистолет, что, черт возьми, произошло, и что еще важнее: что, черт возьми, все это было?! она не думала, что это было какое-то таинственное или мистическое событие, потому что у нее не было никаких убеждений, особенно ни во что подобное, однако, с трезвым умом, который был всем, что у нее было, было трудно объяснить, как эта птица в темноте внезапно напала на человека, по ошибке?! или, может быть, птица была сумасшедшей?! есть ли такое вообще?! она никогда не слышала ни о чем подобном, а потом она подумала, что его выдрессировали, не было другой возможности, определенно его вымуштровали, да, потому что ни одна хищная птица не сделала бы ничего подобного, независимо от того, насколько она дикая, это было просто абсурдно, эта мысль продолжала крутиться у нее в голове, так же как зверь кружил над ней прошлой ночью; Пекарня «Голод» уже открылась, она взяла себе две булочки с семечками и пошла в сторону церкви Святой Маргариты, где села на каменную колонну и съела одну из них, а другую положила в левый карман на обед, и, не дожидаясь, пока начнут появляться прохожие, побежала по Йенайше-штрассе, как раз в тот момент, когда фрау Хопф выглянула в окно и увидела ее, о боже, она окликнула из окна мужа, который все еще не совсем проснулся, они снова здесь, кто снова вернулся? нацисты, — испуганно ответила фрау Хопф, — я узнаю ее, — она немного раздвинула шторы, прижимаясь головой к стеклу, чтобы как можно лучше разглядеть женщину, хотя волосы и пальто у нее были рыжие, и на ней была шляпа, — но я узнаю ее, — крикнула фрау Хопф в сторону кровати, — это та женщина, женщина с татуированной головой, у нее во рту эта штука, они все татуированные, моя дорогая, — ответил ее муж из-под одеяла, — и у всех какие-то кольца вставлены во рту, в носу, в ушах или в веках, вот такие они, возвращайся в постель и засыпай, и что ей еще оставалось, как снова лечь, натянув на себя одеяло, но она не могла заснуть, потому что то, что она видела, было довольно тревожным: она знала, что полиция ищет тех, кого еще не убили, именно ее задача была немедленно сообщить о том, что она видела, но нет, не это! Она отогнала эту мысль, потому что ей просто нужно было, чтобы эти хулиганы снова начали бить окна и вламываться в дом, как раньше. Ей и ее мужу нужны были тишина и покой, а не постоянные приезды полиции. С нее уже хватит, с этого момента они держат рты на замке.
  они уже пожалели об этом, когда после убийств двое полицейских пришли их допрашивать и рассказали им все, что знали, чего им не следовало делать, но было слишком поздно, они не могли взять свои слова обратно, потому что что бы произошло, если бы они знали?! если бы это стало известно?! если бы каким-то образом эта женщина узнала, что они подали жалобу сюда, в этот район, что, кстати, было их гражданским долгом?! нет и еще раз нет, более того, когда они решили встать, и ее муж вернулся через несколько минут с завтраком, как он обычно делал, так что они могли позавтракать сидя, прислонившись к мягкому изголовью кровати, вместе, они ничего не сказали друг другу, как будто все это исчезло вместе с предыдущей ночью, и герр Хопф ничего не сказал, как будто это был всего лишь глупый сон, и поэтому все было как в старые времена, поскольку можно так сказать, потому что хотя весь день они делали то же самое, что и всегда, они были полны страха, потому что страх не прошел с тех пор, как дела в Кане пошли на спад, как выразилась фрау Хопф, все стало так и осталось таким; Хопфы не говорили о том, что творилось в глубине их души: они щадили друг друга, потому что любили друг друга, никогда так сильно, как в те времена, когда оказывалось, что только они были друг для друга, настолько они были едины, насколько это вообще возможно для двоих, два тела, одна душа, так однажды охарактеризовала это фрау Хопф, но только один раз, обращаясь к одной из своих дочерей, посетивших их дома: «Ты же знаешь, если с твоим отцом что-то случится, меня больше не будет, поверь мне, девочка моя», — сказала она ей; и дочь, сама мать двоих маленьких мальчиков, поняла, о чем говорит ее мать, потому что там, где она жила, дела обстояли не намного лучше, да и о Дрездене особо утешительного сказать было нечего, даже не спрашивай, она уклонялась от вопросов фрау Хопф, которая, конечно же, никогда не забывала спросить: ну, а как у тебя дела?» Полный хаос, с горечью объясняла дочь, никто не знает, что делать, мигранты, нацисты, демонстрации, стычки и, знаешь, это внутреннее волнение, эта атмосфера напряжения на грани разрыва, но везде, поверь мне, мама, в трамвае едешь – все молчат, уходят в себя, в магазине идёшь – никто ни с кем не разговаривает, весь город такой, что я бы с радостью вернулась домой, но, ну, Кана не лучше, лучше?! Фрау Хопф вспыхнула от страха, всплеснув руками, даже не думай об этом, дорогая!!! возвращайся домой?! сюда?! ты что, с ума сошла?! самая
  Опасное место прямо здесь, я думала, что нам следует уехать, потому что здесь, в Кане, люди боятся за свои жизни, как бы идиотски или преувеличенно это ни звучало, но так оно и есть, даже не говори об этом, моя девочка, хватит, и теперь от матери к дочери, от дочери к матери остались только слова утешения: берегите себя, звоните нам, пишите, что угодно, дайте нам знать, что с вами происходит, эти слова снова и снова звучали в дверях, когда они прощались, затем дочь с семьей уехали по Росштрассе в сторону B88, Хопфы немного постояли в дверях, слушая гудение двигателя машины, затем они вернулись в дом, плотно заперли дверь, в тот день они съели только остатки, как раз на двоих, фрау Хопф приготовила лапшу с капустой, потому что ее дочь любила это, но только когда она сама ее готовила, хотя малыши даже не притронулись это, потому что, пока взрослые разговаривали, они нашли ключ от ящика, напрасно спрятанного, где хранились сладости, и к тому времени, как они сели за стол, у них не было аппетита, но что касается лапши с капустой, то это было любимое блюдо и в других местах, фрау Фельдман любила ее готовить, и фрау Рингер подавала ее Рингеру несколько раз в неделю, чтобы они не всегда ели только мясо, только мясо, но в то время как фрау Фельдман готовила ее с солью, фрау Рингер готовила сладкую версию, потому что Рингер, будучи явным сладкоежкой, прикасался к ней только тогда, и это тоже не изменилось, хотя он и не мог выйти из своей глубокой депрессии, так как общее чувство бессилия, а значит, и его собственное бессилие, становилось все более очевидным, и он не мог сделать исключения для лапши с капустой; Он не стал бы есть их солёными, как и раньше, поэтому оставался сладкий вариант, хотя фрау Рингер не любила добавлять сахар, но что поделать, есть надо, и Рингер ела только так, хотя для тёти Ингрид это было не проблема, пусть будет лапша с капустой, она даже сказала это Фолькенантам, когда приносила им обед, она могла бы есть её хоть два раза в неделю, солёную или сладкую, ей всё равно, сказала она, потому что главное — неповторимый вкус лапши с капустой, который для неё не затмевают ни соль, ни сахар, и она с удовольствием съела бы её без соли и сахара, но что ж, всё равно нужно что-то добавить, не так ли? И с этими словами она выскочила за дверь, не было никаких признаков того, что она поняла какие-либо перемены в городе или Тюрингии.
  Беспокойство – по любому поводу – не вписывалось в ее мировоззрение. Конечно, она приходила в ужас, когда слышала из новостей по телевизору, что здесь произошло смертельное столкновение, там вспыхнул пожар, где-то произошло убийство, а потом начались демонстрации и ухудшилась статистика, не говоря уже о том, что Большая коалиция распалась. Только тетя Ингрид была этим потрясена. Но на следующий день MDR объявило, что канцлер Ангела Меркель завершает свою политическую карьеру. Для нее Ангела Меркель была олицетворением стабильности, осмотрительности и надежности. И что теперь будет без нее? тетя Ингрид испуганно спросила Фолькенантов, но герр Фолькенант успокоил ее: не нервничайте, тетя Ингрид, Меркель пора уходить, ведь только подумайте, сколько времени она этим занималась, теперь она действительно заслуживает несколько спокойных лет, так выразился Фолькенант, потому что у него все еще было хорошее чутье — как всегда говорила его жена знакомым — находить самые краткие и ясные слова в любой ситуации, и он так и сделал с тетей Ингрид, потому что тетя Ингрид вдруг посмотрела на него, и было такое чувство, будто она действительно успокоилась; неужели вы и правда думаете, что уже пора? на что Фолькенант ободряюще кивнул, и тревога исчезла из глаз тети Ингрид, потому что, ну, в самом деле, эта Ангела Меркель, она так много работала для нас, немцев, она тоже заслуживает несколько спокойных лет в конце концов, не так ли? она расставила руки, но конечно, конечно, я согласен, согласился Фолькенант, и он проводил ее до двери, затем, вернувшись в офис, он коротко заметил, потому что в тот момент на почте никого не было: уф, я думал, она перестанет приносить нам обеды из-за Ангелы Меркель, хотя тетя Ингрид ничего подобного не думала, она только жалела, что годы пролетели так быстро, и вот теперь еще и канцлер уходит на пенсию, ну да, она сидела дома в своем кресле-качалке, время идет для всех нас, однажды в дверь стучат, и она начинает плакать, она качается в своем кресле-качалке, и еще несколько минут она рыдает, затем она встает с кресла-качалки, достает свои бумаги и, в соответствии со своей ежедневной привычкой, проверяет, удалось ли ей правильно расположить имена в списке, то есть в правильном алфавитном порядке, и они были в правильном порядке, правильно, как это было каждый раз, и на этот раз тоже она нашла каждое имя в величайшем порядке, она снова села, откинулась назад, закрыла глаза и начала снова покачиваться, и пока она думала, что скоро придет время идти на кухню и заваривать свой послеобеденный витаминный
  чаем, она медленно уснула, а затем кресло-качалка, медленно и приятно, перестало качаться, но никто не был потрясен ее смертью, более того, были люди, которые — когда разнеслась весть о том, что она ушла так красиво, так мирно, да еще и в кресле-качалке — немного завидовали ей, хотя многие из старожилов открыто в этом не признавались; небеса даровали ей такую прекрасную смерть, но я ей не завидую, говорили они друг другу на похоронах, всё время сильно завидуя ей, надеясь, что жизнь дарует им ещё менее мучительную смерть, чем её, и именно об этом думал депутат, он бы не сказал, сказал он Пфёртнеру однажды ночью, что он иногда об этом не думает, как, чёрт возьми, он может не думать об этом, но всё равно это было для него в новинку, как он думал об этом день за днём, но так оно и было, не проходило дня, чтобы он не задумался о том, сколько ему осталось времени, и он говорил это со всей искренностью, и чем ближе был этот день, тем страшнее ему становилось, и жизнь в одиночестве, добавил он, совсем не помогала, но вот видите, если бы моя жена была ещё жива, всё было бы иначе, а Пфёртнер просто кивнул и ничего не сказал, он всё ещё считался молодым человеком, особенно по сравнению с депутатом, поэтому он не обращал особого внимания на такие дела, не говоря уже о том, что благодаря своей будке швейцара он никогда не чувствовал себя одиноким, сказал он депутату, будка швейцара — его жена, да еще и не перечница, и он засмеялся, — правда, не варится, ответил депутат с натянутой улыбкой, чтобы что-то сказать, но на самом деле депутат чувствовал себя очень скованным, потому что не любил шутить на эту тему, он даже не понимал, к чему клонит его ночной спутник этими намёками, как может будка швейцара объяснить, что он не один?
  чепуха, подумал он; хотя это было правдой, Пфёртнер не любил находиться дома, потому что там, напротив, он чувствовал себя одиноким, очень одиноким, он двигался неловко, если не считать хорошего ночного сна, в доме ему ничего не нравилось, ни стены, ни дверь, ни дверная ручка, ни ключ, и если он заканчивал день, как он выражался, он не мог дождаться, чтобы вернуться к работе, он и сам не знал почему, но будка привратника, с ее собственными небольшими размерами, и то, как, несмотря на ее размеры, все было на своем месте, даже когда он сидел, все было под рукой или всего в шаге или двух от него, создавало у него ощущение, будто все было идеально сшито для него, и ночи тоже были хорошими, он любил ночи, когда никто не входил и не выходил, когда тишина была ненарушаемой, он любил слушать
  лай собак, время от времени доносившийся из города, и если он не шёл к депутату, или депутат не приходил к нему, то Пфёртнер просто откидывался на спинку стула и ни о чём не думал: это было для него самым приятным чувством на свете: сидеть в своём стуле за окном будки привратника и ни о чём не думать, и в этом, в Кане, он был не один, потому что герр Фельдман тоже искренне любил это делать, даже если сам он не назвал бы это «думать ни о чём», он рассказывал жене о том, как в приятный полдень он садился в своё любимое кожаное кресло, откидывался назад, закрывал глаза, и для него это был сам Рай, ничего не происходило, его мысли, как он выражался, останавливались, не двигаясь ни в каком направлении, это как твоё состояние дзен, сказал он, имея в виду любимое занятие Бригитты, которая уже много лет занималась дзенской медитацией, и она пыталась вовлечь в это и мужа, но он только уперся и смеялся над всей этой дзэнской затеей, видя в ней занятие, придуманное стареющими торгашами, чтобы выманивать у женщин среднего возраста большие суммы денег. Бригитта начала с этого в старом здании почты, где один из этих шарлатанов — он действительно действовал герру Фельдману на нервы — обосновался. Он был из Гамбурга, но, конечно, кто знает, откуда он на самом деле, такие люди и рта открыть не могут, чтобы не соврать своим невыносимо ханжеским голосом, и этот тоже, шлялся вокруг любой подходящей женщины, и вот уже две недели спустя Бригитта вернулась домой с новостью, что у нее было сатори. Герр Фельдман даже не спросил, что, черт возьми, такое сатори, он смирился с тем, что ему еще долго не удастся выбить это из головы жены, и, в любом случае, у него была музыка, так почему бы и Бригитте не испытать сатори? он думал, и он не чинил препятствий на пути своей жены, которая все глубже погружалась в поиски этого сатори; для него его сатори были Битлз, для него Битлз возвышались над всем остальным, он знал все о Битлз, с тех пор как был молодым человеком, он фанатично следил за всем, что касалось их, и у него была страсть ко всему, что было связано с Битлз, о, Джордж, о, Ринго, о, Джон, он часто вздыхал, играя собственную аранжировку одной из их классических песен, но больше всего он любил Пола, по его мнению, он был единственным гением, и никто другой, потому что, конечно, остальные все еще были Битлз, но Пол, в музыкальном плане, возвышался над ними, Пол никогда не желал ничего другого, кроме как писать музыку, и он практиковал это искусство на таком высоком уровне и нет
  его никто не мог превзойти, и, по святому убеждению герра Фельдмана, никто никогда его не превзойдет, не говоря уже о том, что герр Фельдман находил личность Пауля необычайно обаятельной, он не был бунтарем, никогда не вмешивался в великие потрясения 1960-х годов; как герр Фельдман резюмировал этот период, он действительно считал Пауля близким по духу человеком, который просто писал и писал музыку, которая становилась все лучше и лучше, и его ОРКЕСТРОВКИ!!! ЛЮДИ!!! его непревзойденное чувство и знание МУЗЫКИ, проявлявшиеся в его оркестровках, были неподражаемы, и когда он доходил до этого, глаза герра Фельдмана наполнялись слезами, и чтобы успокоиться, он играл «Черного дрозда», а иногда летом, не совсем случайно, он играл «Черного дрозда» у открытого окна, одним глазом поглядывая на прохожих снаружи, чтобы узнать, не остановятся ли они у открытого окна этого дома, чтобы послушать, — но какой смысл открывать окно, когда ситуация была достаточной, чтобы довести человека до отчаяния, особенно теперь, когда была весна, думал он, а окно все еще было закрыто, ожидая лучших времен, но эти лучшие времена больше не наступали, герр Фельдман чувствовал это, и все в Кане чувствовали это, привычки людей изменились, если не полностью, они были изменены, жители Каны ходили в торговый центр, к врачу, в аптеку или к массажисту другими способами, в другое время и по другим причинам, и, конечно, знаменитые майские праздники в Розенгартен в этом году тоже выглядел иначе, ой боже, сказала фрау Ута, которая вместе с мужем пришла в числе первых, это, должно быть, майские праздники?! и она оглядела почти пустые скамейки и столы, затем выбрала столик с хорошим видом, села и притянула к себе мужа: чего уставился, садись уже; муж плюхнулся рядом с ней, но все больше поворачивал голову в сторону пивного киоска, где официанты уже наливали бы пиво, но пока наливать было некому, фрау Ута нашла место подальше от киоска, как самое подходящее, думая помешать мужу в слишком легком и частом получении его жидкой добычи, но что ж, сегодня Первомай, проворчал мужчина, и он хотел было отправиться за маленькой кружкой, но фрау Ута тут же и недвусмысленно одернула его обратно: ты остаешься здесь, ты уже начинаешь этот проклятый пьянство?
  Но после десяти минут молчания, в течение которых они слушали три песни Omega из громкоговорителей, она сдалась, отпустила хватку и позвала
  он: только один стакан!!! и она отпустила его, ведь это было Первое мая, и затем из входа в подземный переход, который вел сюда под железнодорожными путями, начали появляться местные празднующие Первое мая, сначала небольшие семьи, которым было явно трудно нести свои расходы, но затем начали прибывать одинокие пожилые люди, и супружеские пары, нарядно одетые, как подобало случаю, загремела музыка, терраса наполнилась, пиво полилось из бочонков, первые сосиски Боквурст бросили на плиту, одним словом, началась обычная деятельность, но музыка все еще доносилась только из громкоговорителей, так называемая Расширенная симфония Кана еще не появилась на сцене, но то, что задержалось, не было потеряно, и поэтому, когда с колокольни ближайшей церкви прозвучало одиннадцать, оркестранты в своих красивых красных мундирах начали подниматься на сцену, занимали свои места, тут и там гудели туба, тромбон или саксофон, Музыканты первой струнной группы замяукали на своих скрипках и начали настраивать инструменты, что наполнило публику приятной дрожью, пока они заканчивали настройку, и вот они готовы, так что по жесту герра Фельдмана раздались первые удары, теперь все смотрели на них, кружки чокнулись, первый Rostbratwurst отправился в люк, конечно же, с горчицей Bautzner, только с Bautzner; Но где же эта атмосфера, проворчал депутат, качая головой, он был здесь один и только бормотал свой комментарий в воздух, чтобы никто из сидящих за соседним столиком не ответил ему, но если кто-то с ним соглашался, то не отвечал, так что после короткой паузы он схватил свою кружку, осушил её наполовину, вытер рот, облокотился на стол и стал ждать, что будет дальше, а дальше оркестр заиграл «Yesterday», потому что, по словам герра Фельдмана, это всегда проходило хорошо. Оркестранты, казалось, были в восторге, вены у духовых были вздуты, на всех лицах был явственно виден страх сцены, почти то же самое выражение лиц зрителей, наблюдавших за ними, словно каждый ждал, когда другой начнёт первомайские празднества с их неповторимой атмосферой, но эта неповторимая атмосфера ещё долго не наступала, для этого нужно было, чтобы была выпита первая кружка, затем вторая, хотя ко второй это уже было невозможно. остановиться, потому что именно с этим вторым — так было уже на протяжении столетий, и не только на Первомай — в Кане установилась определенная мрачная атмосфера
  На публике мужчины смотрели перед собой, сжимая ручки пустых кружек, и медленно кивали, сами не зная почему, просто кивали, и что же еще могло случиться, кроме как отправиться за третьей кружкой пива, и они отпили из этой третьей кружки, и словно развеялись эти зловещие тучи над террасой, каким-то образом первый глоток третьей кружки всегда приводил к чуду: взгляды мужчин прояснялись, разговоры больше не казались заикающимися и заикающимися, а вдруг оживали, смех слышался слева, потом справа, и через несколько минут толпа гудела как улей, Гофман, казалось, был в особенно хорошем расположении духа, расхаживал взад и вперед между столиками, с широкой улыбкой на лице здоровался со всеми, с кем мог поболтать, и оставался до тех пор, пока его собеседники не отворачивались; тогда он продолжал и пытался болтать с другими, продвигаясь таким образом сквозь суетливую толпу; На сцене герр Фельдман и оркестр играли «Кровь моей крови», но, по правде говоря, никто уже не обращал на них внимания, хотя герр Фельдман уже начал свои движения, свою неподражаемую акробатику, которую он всегда применял в первомайские праздники, когда атмосфера, по его мнению, достигала своего апогея. Он задавал ритм и перед каждой необходимой каденцией продвигал тело на четвертную ноту вперёд, так что к концу такта он уже выбрасывал одну ногу в сторону, но наклонялся в противоположную сторону, сохраняя это положение до последней ноты. Затем, одним огромным, восторженным взмахом руки в воздухе, он завершил пьесу, и на этот раз аплодисментов было предостаточно, и было ясно, что герр Фельдман считает это своим личным успехом. Хотя, пока публика аплодировала, он никогда не забывал отдать должное Большой симфонии Кана, порой сам хлопая в ладоши в той или иной части, но всё же по его лицу было видно, что этот несомненный триумф был его. один, и он благодарил публику глубоким поклоном после каждого номера, и, поистине, их приветствия были искренними, хотя, с лицами, красными от пива, они на самом деле праздновали свое прибытие в более возвышенное царство, потому что, хотя все еще оставались заботы, хлопоты, было ясно, что они думают: какой смысл быть здесь сегодня мрачными, когда оркестр играет так хорошо, говорили мужчины, отправляясь за еще одной кружкой, женщины стояли в очереди за бутылкой пива и колбасой, а когда Симфония объявила антракт, и Гофман, в беспримерном хорошем расположении духа, начал петь между двумя столиками
   Когда Munn Mutti früh zur Arbeit geht , сначала к ней присоединились лишь несколько пожилых женщин с сияющими глазами, затем присоединялось все больше и больше людей, так что через несколько минут можно было слышать только, как раздается песня:
   Wenn Mutti früh zur Arbeit geht
   Dann bleibe ich zu Haus
   Ich binde eine Schürze um
   Und feg die Stube aus
  и вот мужчины тоже подняли кружки, и раздались басовые голоса: Das Essen kochen kann ich nicht
   Dafür bin ich zu klein
   Doch Staub hab ich schon часто gewischt
   Wie wird sich Mutti freu'n
  и затем они начали снова с самого начала, потому что они почему-то не могли вспомнить следующие куплеты этой милой песенки из старых времен, и, может быть, повторение пошло им на пользу, потому что они пели, в основном Гофмана, но ни Торстен, ни Вагнер, ни депутат не забывали замыкать шествие, они сидели сгорбившись, стуча кружками по столу, к концу они уже кричали, так что никто не мог пожаловаться на атмосферу, и жалоб не было до раннего вечера, и железнодорожный переезд оказался единственной причиной внезапной тишины ликующей толпы, хотя они слышали ее бесчисленное количество раз прежде —
  только теперь они были слегка сонными, когда услышали это - они слышали это тысячи и тысячи раз, когда в двадцати пяти или тридцати метрах слева от туннеля механизм, сигнализирующий о приближающихся поездах, начал звенеть своим особым тембром, конечно, отсюда, снизу, из Розенгартена, они не могли его видеть, они только слышали его, но они знали, что должно было произойти: а именно, что шлагбаум железнодорожного переезда сильно заскрипит и опустится ниже, и начнется ожидание поезда, и они тоже теперь начали ждать поезда, приходящего с севера или с юга, либо
  из Йены или Заальфельда, чтобы прогреметь мимо — наискось, но на большей высоте — они ждали и ждали, прошло две минуты, три минуты, пять минут, ничего не произошло, оркестр перестал играть и спустился со сцены, но гуляки всё ещё ждали поезда, хотя и ждали напрасно, потому что ни с юга, ни с севера поезд не пришёл, и дальше случилось то, что всегда случалось в эти дни: шлагбаум железнодорожного переезда, минут через восемь или десять, словно тоже напрасно ждал чего-то, начал подниматься с несколько более печальным скрипом, чем прежде, ну, и это был конец Первомая, люди с трудом поднялись на ноги и медленно пошли к подземному переходу, пробираясь под путями к Тёпфергассе, затем к Хаймбюргерштрассе по дороге домой, домой, где их встретил холод, потому что у большинства людей в это время года не было отопления, особенно днём, им приходилось экономить, Они не знали точно, почему, но им приходилось экономить, поэтому вместо этого они обматывались одеялами, если вообще падали на свои кровати, чтобы отдохнуть, фрау Хопф наблюдала за ними из окна, потому что она никогда, никогда не ходила в Розенгартен, это не для нас, она всегда немного приподнимала голову, если кто-то спрашивал, ну, почему бы вам не пойти туда, там такая хорошая атмосфера, и в конце концов, сегодня Первомай, на что фрау Хопф никогда не отвечала, они с мужем просто переглядывались и отмахивались от самого предложения, потому что им было достаточно, когда приходило время этого народного праздника, сказать друг другу: это не для нас, и это действительно было не для них, потому что в молодости они ходили в театр в Йене, Дрездене или Лейпциге, и они бы все еще ходили в театр, если бы такой план в эти дни не был таким изнурительным, да и выходить на улицу было, очевидно, опасно, они перестали ходить за покупками в Йену, Им это уже было безразлично, им и дома хорошо, если нужна компания, гости – особенно пока ресторан работает, ведь теперь посетителей было предостаточно, этих нескольких безрассудных путников, проезжавших через Гарни, было более чем достаточно! Фрау Хопф повышала голос, и иногда приходили гости из семьи, и им больше ничего не было нужно. Герр Хопф, поев, уселся в удобное кресло-качалку с мягкими подушками, придвинутое к телевизору, и задремал на часок-другой. Фрау Хопф, умывшись, села рядом с ним в кресло и принялась листать «Барбару» , свой любимый журнал, потому что «Барбара» предназначалась для её возраста.
  потому что, ну, она считала себя современной женщиной, и Барбара обращалась к ней именно так, да, это говорило с ней, потому что с течением лет это стало почти ее лучшей подругой, ей больше не нужно было путешествовать туда-сюда, потому что она путешествовала везде с Барбарой , часто перечитывая ту или иную статью, но если ей уже было очень скучно, всегда были картинки, и у Барбары картинки были действительно хороши, она объясняла своему мужу, если он спрашивал ее, не в настроении ли она для чего-то другого, просто посмотри то то, то это, она показывала ему то то, то это, и ее муж кивал в знак согласия, и он предлагал не менять журналы в течение определенного времени, а именно, Барбара присутствовала более чем в нескольких домах, осуществляя свое собственное сильное влияние, но все же, такие постоянные подписчики, как фрау Хопф, были чрезвычайно редки, фрау Фельдман пыталась, один или два раза, убедить фрау Рингер подписаться, но она говорила: подписка, нет, потому что нет, но все же, иногда она выбирала Она взяла экземпляр в Торговом центре и сейчас просматривала один из этих экземпляров, но на самом деле просто листала страницы, потому что не могла сосредоточиться, так как ситуация с ними решительно ухудшилась, состояние мужа — вопреки всем прежним надеждам, и совершенно неожиданно — снова начало ухудшаться, хотя она и восстановила его обычную специальную диету, и напрасно она сообщала ему о каждом новом шаге в обширном ремонте дома, потому что он был обширным, потому что это включало в себя не только покраску стен и уборку после, но и настоящее обновление, внутри становилось светлее, хотя снаружи всё было так темно, и весна ничего для него не значила, фрау Рингер пыталась разными способами протащить обратно их старую страсть — поездки по выходным, но ей это не удавалось, Рингер всегда только качал головой: не сегодня, и всё, как будто хотел этим кратким и лаконичным отказом предупредить жену, что не нужно возвращаться в место, где волки нападают на людей, хотя там и не было новости о волках в их непосредственной близости в течение довольно долгого времени, MDR только время от времени сообщал о появлении той или иной стаи между Кобургом и Шифергебирге, которые лежали к югу от них, так что казалось вполне вероятным, что волки не вернутся, потому что, как упоминалось в бюллетене, выпущенном NABU, Кана и окружающий регион больше не входили в круг интересов волков, так в бюллетене с юмором говорилось, чтобы еще больше успокоить местных жителей,
  но это было напрасно, потому что, само собой разумеется, это только сделало людей в Кане еще более нервными, хотя все были рады, что теперь они, по крайней мере, могут спать по ночам, и они не вскакивали в испуге от каждого пустякового шороха в великую ночь Каны; никто не хотел ничего слышать о НАБУ, потому что эти, во главе с этим в медицинской маске Тамашем Рамсталером, только чинили больше проблем с тех пор, как начали сюда приходить, пытаясь успокоить людей публичными лекциями, но в конце концов случилось то, что так называемый мэр Каны — не имея никакого значения для жизни Каны, никто его все равно не воспринимал всерьез — попросил их больше не приезжать, и с тех пор НАБУ больше никогда не ступало на территорию Каны; Тамаш Рамсталер был оскорблен и с тех пор лишь ежемесячно публиковал уведомления в форме Открытого письма жителям Каны на своем собственном сайте, но его никто не читал, так что по крайней мере одна маленькая глава в этой череде ужасов теперь закрылась, потому что люди не скрывали, что нападения волков теперь превратились в всего лишь маленькую главу в зеркале последовавших ужасов, оставшись ужасным воспоминанием главным образом для герра Рингера и фрау Рингер, но раны зажили, и через некоторое время на физиономии фрау Рингер не осталось больше следов произошедшего; «Посмотри на себя, у тебя почти ничего нет на лице», — говорила ей фрау Фельдманн, когда они садились пить кофе с пирожными, как обычно, у Фельдманнов или в Herbstcafé, а фрау Рингер смущенно улыбалась, с каким-то защитным стыдом, и невольно тянулась к шелковому шарфу, покрывавшему шею, потому что чувствовала шрамы, очень сильно чувствовала их, и знала, что они никогда не исчезнут у нее полностью, как, по большей части, и сами ужасные события; более того, жители Каны старались ускорить процесс забвения, потому что как можно жить со всем этим?
  Однажды вечером депутат спросил Пфёртнера: «Это нормально – хотеть всё это спрятать, ведь, посмотрите, как нас пытаются запугать этой пандемией, жизнь вернётся в нормальное русло, только она не возвращается в нормальное русло, даже депутат подозревал это, главным образом потому, что некоторые вещи, как он сформулировал Пфёртнеру, ещё не были прояснены, потому что, если подумать, ничего не было прояснено, – с горечью заявил он, – потому что почему? Мы знаем что-нибудь о том, кто взорвал станцию Арал и бедных Надира и Росарио?! Мы не знаем, и знаем ли мы, кто убил нацистов?! Мы не знаем, или знаем – если позволите мне обратиться к тому, что касается меня лично – местонахождение Флориана?!» «Не знаю», – развёл депутат свой
  расставив руки, и, стоя в будке швейцара на Фарфоровом заводе, он осуждающе огляделся вокруг, вся вселенная – загадка, он покачал головой, разочарованный, как человек, не верящий в загадки, – потому что депутат верил только в работу властей, организованную, строго сосредоточенную, – и, заключил он свои замечания, это то, о чем мы просто не можем больше говорить, это провал, мой Пфёртнер, всё расследование и всё такое, я продолжаю подавать рапорты, рассказывая им всё, что знаю о Флориане, вплоть до мельчайших подробностей, но ничего, они даже глазом не моргнут, что было не совсем верно, потому что на дело, и в частности на исчезновение Флориана, было выделено следственное управление в Эрфурте, и кто мог знать это лучше, чем сам депутат, ведь они уже дважды приходили в Хоххаус, и он провёл их в квартиру Флориана, где открыл им дверь с хозяином ключ, заместитель должен был ждать снаружи, так как ему не разрешили увидеть, что они делают внутри, затем полицейские вернулись в коридор, но ничего не сказали, что огорчило заместителя, они могли бы что-то сказать ему, поскольку он сам был своего рода официальным лицом, тем более, что он так много помогал их расследованию, но они ничего не сказали, только жестом велели ему запереть квартиру; затем они появились еще раз, и все повторилось тем же образом; заместитель не знал, вернулись ли они во второй раз, надеясь найти что-то еще, кроме сотового телефона, растоптанного на полу квартиры, из которого, однако, благодаря работе Эрфуртской специальной лаборатории были извлечены данные карты памяти, включая два видео, поэтому, когда анализ видео был завершен, ордер на арест, содержащий относительно недавнее удостоверение личности
  Фотография из центра занятости Йены была выдана Флориану Хершту и распространена по всей стране, поскольку возникли подозрения, что, находясь на свободе, разыскиваемый уже сбежал из Тюрингии и скрывается в другой федеральной земле; короче говоря, в Эрфурте царило немалое волнение, потому что они наконец-то что-то получили: почти несомненное доказательство того, что этот Хершт был тем, кто держал мобильный телефон, что означало, что он был глубоко вовлечен в это сомнительное дело, теперь им оставалось только получить на него зацепку, только вот никаких зацепок нигде не было, что было не так уж удивительно, потому что Флориан за последние несколько месяцев не только начал напоминать хищника, но и вообще ничего в его внешности не напоминало бы кому-либо о его последней фотографии: его внешность кардинально изменилась, он
  преобразился; вместо кепки Фиделя Кастро, которую он где-то потерял, он носил украденную меховую шапку-ушанку, из-под которой клочьями висели его волосы, борода одичала, глаза покраснели, лицо покрылось шрамами и царапинами, он накопил бесчисленное количество одежды, которую носил днем и ночью поверх комбинезона, но теперь все было так изношено и воняло, что бездомные прогоняли Флориана, если он хотел ночевать в жилом районе — хотя это случалось редко — а именно, другие бездомные всегда были одеты в относительно хорошую или даже качественную одежду — пальто, брюки, свитера, рубашки и обувь —
  которые они получали от организаций, снабжавших их подобными вещами, тогда как всё, что было у Флориана, было разрушено, и ему даже в голову не приходило узнать, где находятся эти пункты выдачи одежды, и пойти туда, нет, ничего подобного ему даже в голову не приходило, он держался подальше от подобных учреждений и вообще от любого места, где мог соприкоснуться с теми, для кого он, несомненно, стал где-то в мае врагом, ибо не было никаких сомнений в том, что он нарушил все мыслимые законы: он был убийцей, он скрывался, и с ним ещё не было конца, так что дело было не только в том, что он изменился внешне, но внутри он уже не был тем человеком, которого знали жители Каны, он уже не был кротким и стыдливым, уже не был несведущим в повседневных делах, уже не был практически недоумком, а был опасен, как мина: если бы его мозг перестал функционировать, когда началась эта новая глава его истории, и не начал бы снова, из глубины существа Флориана вырвалось бы другое существо, существо, которое больше никто бы не узнал, и это существо теперь ночевало в Айзенахе, потому что из-за образа, который возвращался к нему в течение последних нескольких дней, он почувствовал необходимость снова увидеть Баххаус, потому что там было что-то, мимо чего он всегда проходил, но что оставалось в слепом пятне в его памяти, он не знал, что это было, но он должен был вернуться туда, чтобы осмотреть место, и он это сделал; две скамейки, расположенные в узком полукруге, известном как Фрауенплан, рядом с крошечной площадью со статуей Баха перед входом в Баххаус, были, как обычно, заняты двумя бездомными, но он не позволил себя прогнать, хотя они и пытались, он схватил одного из них за плечо и оттолкнул дальше, после чего другой улизнул, и они оставили его делать то, что он хотел, они поднялись выше по площади и наблюдали за ним, но это не завело их слишком далеко, потому что они не понимали, что этот парень
  делал, осматривая стены по обе стороны от входа в музей: сначала он начал водить руками по стене, затем тереть всё сильнее, словно пытаясь соскоблить штукатурку, но он же псих, заметил один из них, и они остались с этим выводом, осторожно прокравшись обратно к своим скамьям, где поправили пальто, повернулись на бок и снова заснули, Флориан продолжал осматривать обе стороны входа в музей, наконец он остановился и направился к Фрауенплану, пройдя между двумя скамьями с двумя спящими бездомными, и он поднялся на Домштрассе, где посмотрел направо, затем налево, но никого не увидел, была глубокая ночь, он не знал точное время, может быть, между двумя и тремя часами ночи, снова он посмотрел направо, и ему пришло в голову, зачем он должен был прийти сюда, он понял, что привело его сюда, он увидел это: в двадцати метрах от того места, где он стоял, стоял большой мусорный бак, вот что он искал, потому что, когда он приходил сюда с Боссом, они лишь мельком взглянули на эту улицу, Домштрассе, они проглядели этот контейнер, потому что искали кого-то, а не что-то, а именно, они не осмотрели всё досконально, хотя им следовало бы это сделать, как это сделал сейчас Флориан, он подошёл к контейнеру, но когда он собирался открыть крышку, она внезапно распахнулась, ударив его по подбородку, он на мгновение пошатнулся, но лишь на мгновение, чтобы ему удалось вытащить прячущуюся в контейнере фигуру, мальчика лет пятнадцати или шестнадцати, Флориан вывернул ему руку и повалил на землю, затем снял с него сумку, в которой были баллончики с краской трёх разных цветов, и теперь Флориан вспомнил, как краскопульт использовал именно эти три цвета, он положил баллончики обратно в сумку, бросил всё это на землю и несколькими движениями наступил на сумку, пока она не разорвалась, пока баллончики с краской не взорвались с громким хлопком и краска не вылилась на землю, мальчик подумал, что он может воспользоваться этой возможностью, чтобы сбежать, но он ошибся, он только выбил наушники из ушей Флориана, но убежать он не мог, потому что Флориан держал его за шею так крепко, что у него не было никаких шансов, и он понял это сейчас, и он начал заикаться: Я объясню, на что Флориан ответил: Мне все равно, мальчик посмотрел на него яростными глазами, и он не оставил этого так, он снова заикаясь пробормотал, что он объяснит, на что Флориан немного ослабил хватку, и он спросил, действовал ли он один;
  Мальчик кивнул, насколько мог; Флориан прижал мальчика к себе, посмотрел в эти сверкающие яростью глаза и спросил: кто ты? Мальчик посмотрел в ответ и застонал... школа... нет, НАБУ... то да сё, но... тут его голос дрогнул, Флориан снова немного ослабил хватку, потому что ребёнок хрипел и жадно хватал воздух, затем, отчаянно вдохнув, он сказал, что объяснится, если Флориан не сдаст его копам, и начал лепетать, что бросил школу и стал волонтёром, но не согласен с тем, как НАБУ обращается с волками, потому что они говорят, что любят их, но на самом деле не любят, для них волки были просто какими-то гребаными данными, и всё, что их заботило — это получение гребаных бабок, субсидий, государственных денег, грантов, и Флориан тряс мальчика, но тщетно, потому что мальчик больше его не боялся, всё его существо горело яростью, так что когда Флориан спросил его, какое, чёрт возьми, всё это имеет отношение к Баху, мальчик сначала не дал ему внятного ответа, потому что все его слова захлебнулись в кашле, тогда Флориан совсем отпустил его шею, и он держал его за воротник куртки, парень закашлялся на некоторое время, и, его лицо потемнело от гнева, он чуть не плюнул в лицо Флориану: а Бах?! откуда ему, черт возьми, знать?! он только сделал то, что ему сказали, но к этому времени он уже шипел, его лицо полностью исказилось, и Флориан спросил: кто тебе говорил это делать? откуда мне, черт возьми, знать, сказал парень, они просто звонят, говорят мне место, и я заканчиваю работу, или я закончил ее половину, потому что они хотели, чтобы там было написано МЫ ПРИХОДИМ, но он смог добраться только до МЫ, потому что ему также нужно было добавить тег, ВОЛЧЬЮ ГОЛОВУ, без которого он бы даже не взялся за работу, и это занимало слишком много времени, чтобы распылить ИДУЩИЕ, поэтому они сошлись на этом, он получил его сейчас?! сколько? пятьдесят за один графф, а почему ты? — это был последний вопрос — и пришел ответ: потому что я лучший, и на этом разговор закончился, мальчик лишь горько качал головой, как будто ему всё было безразлично, и что бы ни случилось, он это допустит, хотя он не ожидал, что этот парень поднимет его и будет долго, очень долго смотреть ему в глаза, как будто кто-то пытался понять, говорит ли он правду, потому что ему и в голову не могло прийти, что Флориан вместо этого спрашивает себя: как может быть столько совпадений? что он просто случайно нашёл его здесь?! мальчик только что решил попробовать ещё раз, вернуться сюда снова, и Флориан как раз в этот момент открыл крышку мусорного контейнера, какое совпадение было
  это?! насколько велик был шанс?! Такие совпадения случаются только в романах, но это не роман, подумал Флориан, глядя в смелые, гордые глаза парня, сверкающие враждебностью, парня, который выдержал его взгляд и хотел только, чтобы тот понял, что он его не боится, потому что ему, в сущности, всё равно, потому что с его точки зрения, хоть весь мир рухни, он свёл счёты, и ему вообще ничего, блядь, не нужно от этого грёбаного мира, но это было не совсем так, потому что была одна вещь, которую он очень хотел, и он даже выдавил это из себя, и теперь он сделал это во второй раз, уже лежа на земле, и сказал: чёрт возьми, мужик, не сдавай меня грёбаным копам, а потом, поскольку Флориан ничего не ответил, добавил, что в противном случае… клиенты на самом деле довольно хорошие ребята, они на самом деле не хотят ничего разрушать, ни за что, потому что он догадался, что они делают это из уважения к Баху, потому что якобы существовала какая-то высшая цель, которую он сам никогда не понимал, но это было не его дело, хотя мальчик не получил ответа на это последнее утверждение, его ударили головой о лужи краски, разлитые повсюду на земле, затем его подняли и бросили обратно в открытый контейнер, а крышку захлопнули, потому что именно это и произошло, даже если он не совсем понял, о чем здесь говорил мальчик, Флориан не хотел больше беспокоить его, он засунул наушники обратно в уши и вышел из мусорного контейнера, и бесшумными шагами пошел по Домштрассе, затем, избегая холма у Кройцкирхе, покинул город, и все его следы затерялись, а когда один из двух бездомных, у которого был мобильный телефон, позвонил в полицию, они даже не нашли мальчика в мусорном контейнере, так что приехавший полицейский, похоже, не особо поверил сбивчивым объяснениям двух бездомных, хотя и бросил его там, как мешок, говорили они, перебивая друг друга, и оба давали показания, часто противореча друг другу, полицейский через некоторое время перестал записывать, закрыл блокнот, отмахнулся от них, сел обратно в машину, раздраженный, и оставил их там, и в любом случае, было по крайней мере личное описание предполагаемых нарушителей порядка, которые, по словам свидетелей, дрались, и в конце которой якобы один выбросил другого в мусорный бак, но, конечно, кроме разбитых баллончиков с краской, не было никаких улик, никакого смысла во всем этом, никакого уголовного дела, так что полицейский, когда он вернулся
  в участок в Йене, даже не захотел давать дежурному офицеру личные описания, согласно которым один из них был похож на хищного зверя, наделенного сверхчеловеческой силой, и который совсем не разговаривал, только рычал, и по причинам, которые невозможно было точнее установить, перед нападением внимательно изучал стены Баххауса, да, всё верно, добавил один из свидетелей, и на нём был рюкзак, и в одном ухе у него была заткнута берушь, ну, а другой был просто мальчишка в пальто с капюшоном, долговязый мальчишка, сказал другой бездомный, и он показал, какой он тощий, ну, и всё, и полицейский действительно чуть не выбросил его записи, но потом передумал, вырвал нужные страницы из блокнота, положил их на стол дежурному офицеру, чтобы их можно было напечатать и хотя бы создать какую-то запись о том, где он был и что делал в Айзенахе, и Хорошо, что он их не выбросил, и хорошо, что дежурный офицер их распечатал, потому что это стало первой полезной зацепкой, а именно, письменная записка была отправлена в Эрфурт, и один из эрфуртских следователей доложил своему начальнику, что, по его мнению, это текущее дело связано с более ранними актами вандализма, совершёнными этим распылителем или распылителями в Айзенахе и других местах Тюрингии несколько лет назад, поэтому эрфуртским полицейским не составило труда решить, что им нужно расследовать более ранние события, и они их расследовали, и из данных по предыдущему делу у них теперь было с чем работать, потому что сразу выяснилось, что самый важный подозреваемый из всех людей, за которыми они следили в то время, был убит в Кане всего несколько месяцев назад, а именно — отметил глава комиссии по расследованию убийств в Эрфурте, сообщая об этих событиях группе — он был убит, или, если выразиться точнее, а он действительно хотел выразиться точнее, он был убит с помощью один удар, и этот один-единственный удар уже привел их к другому делу об убийстве в Кане, потому что, хотя в том случае и было использовано орудие, две жертвы там тоже были убиты одним ударом, ну, и с этим они уже вышли на его след, но Флориан как будто чувствовал это, потому что теперь он был еще более осторожен, чем прежде, и уже — живя в пещере — он держался подальше от жилых районов, но теперь он избегал их больше, чем когда-либо, лишь быстро прихватывая немного еды из того или иного заднего сада на окраине; пить воду было труднее, потому что фонтаны на главных площадях были, по большей части, не
  работая, он должен был быть изобретательным; самым верным для него, казалось, было наблюдать за доставкой в тот или иной сельский магазин и либо броситься к грузовику, доставляющему товар, и украсть один или два ящика с водой, либо затаиться, устроить засаду и вывести из строя водителя, и скрыться с одним или двумя ящиками, но это была сложная и рискованная операция, независимо от того, насколько хорошо он рассчитал время, хотя, закончив, он мог на некоторое время успокоиться, и в такие моменты он выискивал себе подходящее место в лесу или на склонах холмов, обильно поросших кустарником, где он также мог уделять больше внимания тому, что он слышал в данный момент; С тех пор, как он нашёл своё зимнее убежище, выходя за продуктами раз в один-два дня, он перестал заряжать ноутбук. Он знал, что с его внешностью, рваной одеждой, нечёсаными волосами и покрасневшими, затравленными глазами, которые он сделал такими после побега, он больше не сможет войти в бар или любое другое общественное место, не привлекая к себе внимания, даже на вокзал. Поэтому он больше не заряжал ноутбук, но и не вынимал наушники из ушей, потому что, как оказалось, он не только помнил музыку, как и прежде, но и ясно слышал её, ясно слышал даже тогда, когда наушники были совершенно выключены. Потому что с тех пор, как закончилась его связь с Боссом, эта музыка играла непрерывно: она настолько его пропитала, что слышать эти звуки стало для него так же естественно, как дышать, и не было никакой необходимости в том, чтобы они исходили от ноутбука, музыка играла даже когда ноутбук был выключен, так что зимой, или сейчас в лесу или на склонах холмов, обильно заросших кустарником, в эти тихие часы или ночью, когда он проснулся, он смог с полной концентрацией отдаться этой музыке, потому что его мозг, хотя и с трудом, снова заработал, и этот мозг осознал, в связи с его прежними мыслями о страшной опасности, подстерегающей вселенную, — опасности, о которой он не смог предупредить Федеральное правительство, прежде всего Федерального канцлера Ангелу Меркель
  — что физика элементарных частиц не даёт ответов, потому что она, вероятно, вообще не может дать никаких утешительных ответов; он не знал, почему она не может этого сделать, но зимой, во время своего полного ухода от мира, у него было время подумать об этом, и он пришёл к выводу, который, правда, не очень далеко его провёл, но тем не менее говорил ему, что физика элементарных частиц либо не способна дать ответ, либо никогда не будет в состоянии дать ответ, просто потому, что физика элементарных частиц всегда ставит перед собой преграды, преграды, которые она
  никогда не могла преодолеть, потому что эти барьеры вытекали из системы человеческой логики, и тогда мысль как бы запутывалась в самой себе, потребляя свою собственную свободную силу, ища только выхода, всегда только выхода и выхода из новых и новых сетей, расставленных ею самой, и именно потому, что она действовала на основе научной логики, как не могла поступить иначе, так что теперь, в начале мая — Флориан знал, что это было начало мая, потому что он видел повсюду майские шесты, —
  когда его мозг снова заработал, он вернулся к более раннему ходу мыслей, нет, не к одному ходу мыслей, а просто к ощущению, что ему нужно отступить, и вернуться к самому Баху; раньше у него было элементарное представление о том, что он находит, и он поделился этим с госпожой Меркель, но теперь, в мае, он подошел к вопросу с другой стороны, и музыка, непрерывно звучащая в его мозгу, постоянное присутствие Баха в его мозгу, было указанием на то, как Бах стал для него личным состоянием бытия , а именно, он больше не слышал Баха, он был внутри Баха; в своем мозгу он больше не мог отделить себя от музыки, которую слышал непрерывно, и поэтому у него больше не было необходимости начинать играть « Страсти по Матфею» или темы хорала, потому что « Страсти по Матфею» и темы хорала звучали в его голове независимо от того, какое произведение Баха он когда-либо слушал, вся музыка, которую он скачивал, никогда не переставала звучать в его голове только потому, что он не нажимал кнопку воспроизведения на своем ноутбуке; он лежал в нежности мая на склонах холмов, обильно поросших кустарником, или глубоко в лесу, хорошо скрытый от мира, и он слушал все Страсти по Матфею, и хоралы, и Wohltemperiertes Klavier , и Гольдберг-вариации , и оркестровые сонаты, и сюиты, и партиты, и кантаты, и так далее, и он думал, что лекарство от Страшного суда, возможно, заключается не в науке или политике, которую она породила, но что лекарство целиком и полностью заключается в Иоганне Себастьяне Бахе, путь к Баху вел через структуры его произведений, и эти структуры были совершенны, и поэтому если структуры были совершенны, то и темы, построенные на них, также были совершенны, и если эти темы были совершенны, то и гармонии, воплощающие эти темы, также были совершенны, и если гармонии, воплощающие эти темы, были совершенны, то и каждая отдельная нота была совершенна, то есть — вывод, к которому пришел Флориан в эти спокойные минуты, минуты, а порой и часы, что в Иоганне Себастьяне Бахе НЕТ ЗЛА, ну и
  это можно было противопоставить неизбежной, кажущейся опасности; в искусстве Баха просто не было ЗЛА, оно было создано Бахом и не могло быть уничтожено, в отличие от вселенной, и не было ничего случайного в творчестве Баха, не в тот период, до того, как были созданы эти произведения, но с того момента, как они возникли, нет и нет, здесь не было никакой случайности и никогда не будет, никаких изменений, потому что Бах был СТАБИЛЬНЫМ
  СТРУКТУРА и останется таковой навечно, чем-то вроде идеала, как сказочный кристалл, как поверхность капли воды, ее устойчивость непостижима, ее совершенство непостижимо, и, конечно, это можно было бы описать, но нельзя было постичь, потому что ее сущность обходила движения духа, который пытался ее постичь, потому что есть вещи, на которые мы не способны, думал мозг Флориана, и это естественно, и все же, чтобы мы поняли, почему нет сущности совершенного, вот почему мы должны сказать, что совершенное просто существует, но если у него нет сущности, то нам остается только чудо, так думал мозг Флориана, затем снова его мускулы взяли верх, он вышел из глубины леса или из-за склонов холмов, обильно поросших кустарником, и вернулся в Кану, и оттуда больше не уходил, он ждал, как это делала Карин, она не могла пойти на Маргаретенштрассе, более того, она не могла даже Слишком часто показываясь в этом районе, она выбрала пансион Илоны, расположенный не в центре Каны, а в нескольких километрах к северо-западу от города. Туда можно было дойти пешком, и так она туда и добралась, и никто там ей не мешал. Два выстрела – и они пропали. Она закопала их недалеко от дома, но за пределами деревни. Затем на следующий вечер она вернулась в Кану, чтобы к полному наступлению темноты занять одну из своих постоянно меняющихся точек наблюдения. Какое-то время она наблюдала за зданием фитнес-центра, но потом отказалась от этой затеи и с наблюдательного пункта заброшенной заправки увидела небольшой участок зелени перед входом в Хоххаус. Она сняла деревянную доску, закрывавшую окна, и поставила ее обратно неповрежденной. Таким образом, она могла провести здесь ночь, полностью защищенная, а также следить за Хоххаусом, перекрестком Эрнст-Тельман-Штрассе, парковкой перед Баумарктом. узкая тропинка возле бывшего дома Босса, которая вела под железнодорожными путями к Ольвизенвегу, но она также провела несколько часов в Бурге, оцепленном и опечатанном полицией, для нее было детской игрой попасть туда без
  повредив печать, и с верхнего этажа, который подразделение никогда не использовало так часто, у нее был довольно хороший вид на Йенайше-штрассе и две параллельные улицы, ведущие к Ратуше в Альтштадте, но у нее также был другой наблюдательный пункт с участка земли рядом со школой, откуда она могла видеть, кто входит и выходит из Herbstcafé, но Флориан не входил и не выходил, так как он никуда не собирался идти, так как он нашел подходящее место прямо напротив Burg 19, в башне церкви Санкт-Маргаретенкирхе, так как только оттуда он мог ясно и спокойно видеть, что происходит ночью перед Burg 19, он мог ясно и спокойно наблюдать, кто входит и кто выходит, но в тот единственный раз, когда он мог бы ударить ее, Карин двигалась так быстро, что он даже не успел вовремя спуститься с башни и броситься на нее, но когда он попытался, он вдруг услышал слабый шаркающий звук, доносившийся из-за алтаря, и он на мгновение остановился у подножия лестницы и прислушался к тишине в церкви, он опоздал, и нетрудно было догадаться, что Карин долгое время пряталась в Бурге — кто знает, с каких пор — и теперь она оттуда уезжала, так что его путь был не слишком удачным, хотя он не был слишком удивлен тем, насколько это было трудно, потому что он знал, что это будет трудно, Карин охотилась за ним, а Карин была очень хорошим охотником, она уже доказала это в Спортпенсионе в Зуле, и она доказывала это сейчас, короче говоря, было очевидно, что пока он искал Карин, Карин также искала его, а именно, Карин знала, что она следующая...
  знал, что ей последней придется заплатить, так же как было ясно, что Карин поняла, кто ее враг: он, и ему не составило труда понять, что Карин все знает, и поэтому она хочет его опередить: печально, и с этим осознанием, Флориан поднялся по узкой лестнице, ведущей в башню, но он не знал, почему его вдруг охватила печаль, это случалось и с ним раньше, и он никогда не мог с этим справиться, ни прежде, ни теперь, возможно, это было единственное чувство, оставшееся в нем от прежней жизни, хотя он всегда удивлялся, что в нем вообще осталось какое-то чувство, он не ожидал его, в любом случае, застигнутый врасплох, он ничего не мог с этим поделать, он должен был позволить ему заполнить каждую из своих пор, беспомощный перед лицом этой особой, металлической, холодной грусти, и поэтому он остался здесь и сейчас, он сел в башне на одну из балок рядом с колоколом, наклонившись вперед, опершись локтями на
  колени, ожидая, когда это пройдет, когда его разум снова прояснится, когда сила вернется к его мышцам, и, возможно, именно поэтому он не обратил внимания, когда механизм, приводивший в действие звонок, начал гудеть, указывая, что звонок вот-вот зазвонит, и он забыл сделать то, что делал с тех пор, как незаметно поднялся сюда, а именно, вместо того, чтобы сбежать вниз по лестнице на нижний уровень и спрятаться в нише, чтобы защитить себя, на этот раз первый удар колокола был так близко и поразил его с такой силой и с таким ужасным звуком, что чуть не сбил его с ног, он упал на колени и бросился от колокола на пол, тщетно хватаясь за уши, хотя перед следующим ударом колокола у него еще хватило присутствия духа, чтобы перевернуться на бок и броситься на лестницу, его тело рикошетило взад и вперед, пока он катился вниз по лестнице, затем, все еще хватаясь за уши, ударяясь о стену, он свалился в неф, все внутри него ужасно грохотало и болело, голова его готова была расколоться, и у него сильно кружилась голова, прошло некоторое время, прежде чем он пришел в себя, к счастью, однако, шум, который он слышал вокруг алтаря, производил не человек, а крыса, которая забралась сюда, может быть, с берегов Заале, безобидная крыса, Флориан сел на ближайшую скамью, и, все еще держась за голову, он смотрел, как большое животное пыталось стянуть легкое кружевное покрывало, положенное поверх тяжелого алтарного полотна, - а вместе с ним и кусок хлеба, позорно оставленный там, - он смотрел, как животное наконец преуспело и упало на кусок хлеба; Она смогла стянуть кружевное покрывало, только стянув с него все остальное, включая вожделенный кусочек: крест, раскрытую Библию на подставке, два подсвечника и четыре вазы, все, но крысе было все равно, что все это теперь ее покрывает, она выдернула и себя, и кусок хлеба из-под белой кружевной ткани, покрывавшей ее, не переставая есть ни на минуту, она жевала и жевала хлеб, и ее ничего не интересовало, время от времени поворачивая голову туда-сюда, но явно не интересовавшись ничем другим, только пожирая еду, и не проявляя никакого интереса и к Флориану, хотя Флориан, даже в разгар своего сильного головокружения, знал, что крыса его заметила, но ей было все равно, так же как Флориану было все равно, что она пожирает и как ее пожирают, он все еще боролся с тошнотой и головокружением, что было нелегко, он лег на скамью и ему пришлось остаться там, потому что этот первый удар колокол продолжал реветь в нем
  Крыса уже давно закончила есть, ее крошечный рот...
  особенно по сравнению с остальной частью его большого тела, — собрал последние крошки и, дернув головой вперед и назад, выбрал направление и помчался на своих крошечных ножках, быстрый, как ветер, в том направлении, Флориан лежал на скамье, пока не почувствовал, что к нему возвращаются достаточно сил, чтобы поспешить прочь; На шум мог зайти сторож церкви, чтобы проверить, нет ли чего-нибудь неполадок, поэтому прежде чем это могло произойти, он, пошатываясь, вышел через боковую дверь, которую он выломал, прежде чем ему стало лучше, и это была неплохая идея, потому что свежий вечерний воздух помог ему, и через несколько минут тошнота и головокружение значительно уменьшились, и хотя он не решился сесть на выступ стены, которая окружала небольшой холм, на котором стояла церковь, он сел рядом с ней и остался там, несколько защищенный от сильного и холодного ветра, потому что дул холодный ветер, хотя был май, здесь, в Кане, горный воздух делал вечера и утра пронзительно холодными, а сегодня вечером была полная луна, и небо было таким чистым, что наверху не было ни одного облачка, так что любому, кто хотел бы пройти по улицам незамеченным, пришлось бы хорошенько подумать, как действовать, в то время как Карин не двигалась со своего наблюдательного пункта: она боялась, что если она двинется, Флориан ее заметит; Она понимала, что её план выманить его своим присутствием не сработал, поскольку другой теперь обладал необычными навыками, кто знает, как ему это удалось, это было довольно удивительным изменением во Флориане, который всегда казался неловким, но теперь, оглядываясь назад, она должна была признать, что, возможно, это всегда было частью плана: из этой неуклюжей, но крепкой фигуры Воин однажды вырвется, как она выразилась про себя, поэтому она оставалась очень осторожной, полагая, что пока лучше просто наблюдать, отмечать, куда движется Флориан, перемещается ли он по городу, и атаковать только тогда, когда она точно знает его маршруты – только у Флориана больше не было никаких маршрутов, он менял позицию с полной непредсказуемостью, и он был даже более осторожен, чем Карин, по крайней мере, он, казалось, давал понять, что, проведя несколько дней, не выходя, прячась на чердаке заброшенного здания на Йенайше-штрассе, она уже несколько раз этим пользовалась в прошлом, и теперь она заняла там свой пост. а также потому, что оттуда она могла более или менее следить за любым движением в определенных частях Альтштадта, а также за окрестностями Торгового центра и
  Банхоф, и, казалось, не было никаких следов Флориана в городе, ей даже пришло в голову, что Флориан мог изменить стратегию, он мог затаиться где-то поблизости, так как он тоже ждал, и только это могло объяснить ее относительную неосторожность, когда однажды на рассвете она спустилась на территорию за Торговым центром, и, поскольку она забыла взять еду, она стащила несколько вещей из грузовиков доставки, припаркованных там, затем, идя к железнодорожным путям, она намеревалась покинуть территорию, она была недостаточно осторожна, что означало, что она была не так внимательна, как должна была быть, и именно поэтому она заметила несчастного зверя, который уже однажды напал на нее, только когда он был над ее головой, уже пикируя на нее; В последний момент она отскочила от удара, и снова он чуть не вонзился ей когтями в голову. Карин поняла, что это его намерение, когда она отскочила в сторону, но на этот раз она не была полностью парализована шоком. Она выхватила пистолет из кармана, сняла предохранитель и прицелилась: сначала она не попала в цель, только со второго выстрела: орёл задрожал в воздухе, слегка откинулся назад, затем продолжил подниматься. Карин снова прицелилась, ожидая увидеть, как орёл рухнет на землю, на этот раз мёртвый, сделав несколько последних взмахов крыльев. Но он лишь отклонился в сторону, словно избегая её поля зрения, так что она не могла видеть, как он падает. Нет, потому что, хотя орёл и терял силы с каждым метром от пулевых ранений, он выдержал, расправил крылья и начал зависать, тратя минимум энергии, необходимый для полёта, потому что он должен был лететь, и он должен был лететь вверх, потому что он хотел найти, и он действительно нашел, место, где он наконец сможет спуститься, Флориан не сдвинулся ни на дюйм, когда орёл опустился в нескольких метрах от него и растянулся на земле, даже не убрав правое крыло: они были на Доленштайне, откуда открывался прекрасный вид на город, и хотя с этой высоты более трехсот метров нельзя было точно отследить движения людей внизу, это всё равно было хорошо, поскольку Флориана не было видно здесь, наверху, в этой местности, полной пещер, где, благодаря благоприятной погоде, ему не приходилось страдать по ночам, как зимой в Мариенглашёле, днём он сидел снаружи, как сейчас, у смотровой площадки, и пытался увидеть то, что не мог видеть, всё же он чувствовал, что попытка того стоила, так как он был уверен, что Карин вот-вот сделает важный шаг, он чувствовал это, и он отреагирует, он бросил взгляд на орла, истекающего кровью рядом с собой, его
  раненые ноги, неподвижно вытянутые из тела, он видел порванные когти на одной ноге, он видел, как кровь растекалась, оставляя небольшую лужицу вокруг когтей, но он также видел гораздо большую лужу крови, собирающуюся в другом месте, где-то вокруг крыльев, возможно, у птицы был поврежден зоб, и оттуда, с каждым вздохом, эта лужа становилась все больше и больше, он смотрел на нее, он перевел взгляд на город, и оставался там, пока не стемнело окончательно, Флориан нашел другую пещеру той ночью, птица больше не двигалась, так она провела ночь, мертвая, к утру ее тело полностью окоченело, больше не поднималось, зоб больше не пульсировал, все вокруг было безмолвно, и когда Флориан вышел из пещеры и сел рядом с орлом, он даже не взглянул на него, потому что он смотрел на город, чтобы увидеть, не шевелится ли где-нибудь там Карин, но он чувствовал, что она не двигается, и он был прав, потому что Карин завтракала в пансионе, Илона и ее Муж хорошо всё обустроил, она нашла всё необходимое, даже антибиотики, которые можно было использовать, чтобы предотвратить заражение ран на голове, затем она надела шапку на парик, вошла в Кану, снова проскользнула в заброшенный дом на Йенайше-штрассе, у неё не было идей получше, поэтому она ждала, что было для неё обычным делом, даже раньше, когда они ещё были вместе в Бурге, если подразделение начинало вылазку, то всегда требовалось терпение, и Карин была мастером терпения, остальные всегда рвались к цели, всегда рвались вперёд, как в тот раз, когда им нужно было поймать тех шестерых негодяев-распылителей в Йене, но Карин сохраняла спокойствие и ждала подходящего момента, и в конце концов всё сложилось, потому что ей удалось поймать шестерых испуганных детей-педиков, конечно, Босс проводил допросы, она не была частью этого, потому что это было не по её части, она не была хороша в допросах, но в нападение — не открытые, беспорядочные миссии, ведомые чувствами, яростью, гневом и смутными мыслями, а точные атаки, подходящим образом рассчитанные по времени, и для этого требовалось терпение, обдуманность, чтобы она стояла в стороне, и буквально так, шестерых маленьких сукиных детей привязали к стульям в подвале одного из их арсеналов, но только после того, как их всех бросили на бетонный пол, чтобы Босс мог излить на них свою ярость, и он пинал их до тех пор, пока они не могли пошевелиться, им плеснули в лица водой, чтобы разбудить, их посадили на стулья и связали скотчем, и допрос начался, если это вообще возможно
  так называется ситуация, когда одна сторона задает вопросы, а другая не может ответить, потому что каждый вопрос был ударом, в основном вопросы задавал Фриц, а Юрген, Босс, отступал назад, его лицо омрачилось, он хотел атаковать снова и снова, но Карин и Андреас стояли перед ним, мягко препятствуя ему, и Фриц спросил: зачем ты все запятнал?! и Андреас нанес удар, затем Андреас спросил: что вы делали в Айзенахе, бам , и в Ольсдорфе, бам , и в Вехмаре, бам , и так продолжалось, первый спросил, второй ударил, затем второй спросил, и первый ударил, пока они не устали, шестеро мальчиков держались более или менее только на клейкой ленте, затем они немного отдохнули, снова плеснули себе в лица водой, и теперь была очередь Карин, когда она вышла из задней части комнаты, она прошла перед шестью мальчиками, она хорошо их осмотрела, так как это не составляло для нее труда рассмотреть их и запечатлеть черты шестерых мальчиков в своем мозгу, в то время как кровь хлынула из их лиц, носов и ушей, затем она задавала вопросы тому, кто сидел в конце ряда, но тихо, так, чтобы никто другой не мог услышать, только тому, кого она спрашивала, затем она сделала шаг вперед, и таким образом она допросила каждого из шести мальчиков, затем она повернулась и сказала Боссу только одно: это были не они, она вышла из подвала, села на камень, закурила и стала ждать, пока весь отряд сделает то же самое, потому что на самом деле терпение было её единственной силой, так что теперь её тактика строилась на этом, и теперь единственный вопрос был в том: кто продержится дольше — Карин знала, что это будет решающим фактором, и, по её мнению, Флориан первым покажется, потому что захочет положить конец всему этому, в какой-то момент он внезапно придёт в ярость и попытается напасть на неё, но пока он был один и без птицы, рядом с ним больше не было этого дрессированного зверя, потому что, как она твёрдо предполагала, этот зверь не смог бы выжить: он принадлежал ему, и без него у него не было бы сил в одиночку играть в эту игру ожидания, он предаст себя, попадёт прямо в ловушку времени, которую она, Карин, ему расставила, ловушку из времени, которая, как она думала, могла сработать только ей на руку, потому что она всё ещё не знала, что Флориан давно перестал функционировать во времени, и в его действиях не было никакой обдуманности, он вообще не думал, у него не было никаких планов, он сидел наверху на горе и смотрел на Кану, он наблюдал за движением машин, и ему нужно было только посмотреть в сторону, чтобы отогнать то или иное животное, пытающееся приблизиться к
  беркут, который теперь превратился в добычу, ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять: эта добыча не могла быть их, труп съежился, большое тело даже не выглядело так, будто в нем когда-то была жизнь, а в целом слабый, но все же иногда резкий ветер трепал перья правого крыла, и, если ветер был немного сильнее, он даже слегка приподнимал это крыло, как будто крыло манило, но затем оно снова опускалось рядом с трупом, всегда в то же положение, из которого оно только что слегка приподнялось, расправлялось, вытягивалось, как будто он летел там, одно крыло лежало на земле рядом с Флорианом, так что оно все еще могло помогать ему, защищать его, отгоняя любого, кто мог подвергнуть его опасности, этого человека, который только по-своему осознал орла, а именно, он принял его присутствие рядом с собой, живым, и он принял его присутствие рядом с собой, мертвым, и это все, у Флориана были другие Дела, которыми нужно было заняться, и он мог сосредоточиться только на этом, и когда он решил – как это и случилось однажды вечером – что отправится в Кану, он уже оставил рюкзак в пещере, где в последний раз уединился, потому что зачем ему рюкзак, зачем ему ноутбук, ему больше ничего не было нужно, он поспешил по L1062, явно не заботясь о том, увидит ли его кто-нибудь, и это стало ещё очевиднее, когда он пересёк мост в город, несколько машин даже притормозили, люди в машинах уставились на него, гадая, кто этот волосатый бродяга, но они его не узнали, хотя казалось благоразумным немедленно вызвать полицию, даже из своих машин: незнакомец, какой-то огромный лесной варвар, был замечен в таком-то месте, и, похоже, он замышлял что-то недоброе, но полиция, с тех пор как их численность в Кане сократилась, не проявляла особого интереса, и, кроме того, был понедельник, когда, по старому обычаю города, не было один дежуривший в небольшом полицейском участке на Габельсбергерштрассе, перед полицейским участком стояли две полицейские машины, внутри которых никого не было, полицейский участок был открыт по вторникам и четвергам, а это означало, что полицейские были в городе только в эти дни, не считая праздников, и если их присутствие было абсолютно необходимо на важном футбольном матче, тогда они появлялись, но теперь, просто потому что какой-то странный персонаж забрел в город, ну же, они положили трубку и записали это, но дежуривший офицер не посчитал нужным никого предупреждать, поэтому Флориан смог спокойно пройти по улицам, не
  если, конечно, считать и подозрительные взгляды, брошенные в его сторону: пожилые дамы стояли там, после того как он проходил мимо, долго смотрели на него сзади, но его это, казалось, нисколько не заботило, было ясно, что если это была игра, то все карты были на столе, хотя это не было игрой, он был смертельно серьезен в своем намерении раскрыться перед Карин, он предлагал ей себя, он давал ей возможность иметь достаточно времени, чтобы разгадать его стратегию, и Флориан не останавливался, он прошел всю Банхофштрассе, бросив лишь один взгляд на Хоххаус, затем он свернул к Баумаркту и, как будто ничего не могло быть естественнее, вошел в Грильхойзель, сел на свое обычное место, и когда молодой парень, может быть, двадцати или двадцати двух лет, спросил его из-за стойки, что он хочет, он ответил, что боквурст и стакан воды, всего внутри было четыре человека, Флориан знал, кто они, но ему было все равно, так же как они, очевидно, не узнали его, так как они случайно его не узнали, они некоторое время смотрели на него, но никто из завсегдатаев не понял: это Флориан, им бы это и в голову не пришло, потому что между прежним Флорианом и этим неизвестным посетителем не было никакого сходства, хотя крепкая фигура — огромные плечи — могла бы дать им подсказку, но этого не произошло, потому что в глазах завсегдатаев эта фигура выглядела совершенно иначе, это не мог быть Флориан, лицо было другим, осанка была другой, то, как он сидел, расставив ноги, когда он опирался на спину, тоже было другим, в этой фигуре не было ничего, что напоминало бы им Флориана, и они даже не осмелились спросить, кто он, так как он не производил впечатления человека, который рад расспросам, поэтому они оставили его в покое, снова начали бормотать друг другу о том, что пособие по программе Hartz IV снова задерживается, и о других подобных вещах, Флориану подали боквурст и стакан воды, и он ел как зверь, как позже рассказывал Хоффман, но на самом деле, как животное, он разрывал свою еду на части, и после пары укусов она уже исчезала у него во рту, он задыхался и выпивал воду одним глотком, затем он подошел к официанту и сказал, что не может заплатить; мальчик сглотнул один раз, сказав: что?! и он начал выжимать кухонное полотенце, он не был готов ни к чему подобному; изначально идея была в том, что он только временно возьмет на себя управление Grillhäusel: он будет готовить сосиски и жарить их, если понадобится, подавать напитки и собирать деньги, но ничего подобного; в его планы не входило становиться барменом, у него были другие планы, он хотел стать
  художник, и он хотел жить в Голландии, но когда его кузину и ее мужа нашли мертвыми за пределами Каны, недалеко от города Альтенберг — власти закрыли Грильхойзель, а затем снова дали разрешение на его открытие — родственники дома в Трансильвании назначили его временно взять на себя управление буфетом, они поселили его у герра Генриха, поскольку не могло быть и речи о том, чтобы ребенок жил в помещении, где произошел этот ужасный инцидент, конечно, он согласился, но он не был готов к такой провокации, потому что что ему теперь было делать?! Вопрос был написан на его лице, он просто продолжал сжимать полотенце, он морщил рот, затем расправлял его, затем снова морщил, так что пока он пытался придумать, что сказать, Флориан медленно вышел из Grillhäusel, и ничего не произошло, постоянные клиенты, особенно Хоффманн, тут же начали нападать на него, почему он это допустил, он теперь босс, все громко высказывают свое мнение, так нельзя вести бизнес, если кто-то заказывает, он должен платить, что будет, если они сделают то же самое? что тогда будет с Grillhäusel? что заставило мальчика нервничать еще больше, было ясно, что он был бы более чем счастлив бросить в них свое кухонное полотенце и немедленно уехать в Голландию, чтобы стать художником, но он просто продолжал сжимать кухонное полотенце, в то время как Флориан продолжал свой путь, он прошел весь путь до конца Кристиан-Экхардт-Штрассе, повернул налево, и некоторое время он продолжал идти по B88, проезжая через город, идя рядом с машинами, изредка сигналящими ему, затем он дошел до Альтштадта, и он бродил по улицам часами, и здесь его тоже никто не узнавал, никто, но никто не думал, что это мог быть тот самый потерянный Флориан, потому что если они видели его, они боялись, а если у них было достаточно времени, они быстро переходили на другую сторону улицы, затем они все время оглядывались, чтобы задаться вопросом, кто это; Герр Фолькенант, когда люди рассказали ему, что за тип прошел перед почтовым отделением, выбежал посмотреть, и не только не узнал Флориана, но и прямо заявил, возвращаясь на почту, выражая свое недовольство качанием головы: «Что ж, дела у нас идут отлично, ребята, потому что теперь, похоже, нас не только пугают этой пандемией или чем там она там дурацкая поднимает голову в нашей собственной защищенной Тюрингии, но и у нас теперь есть волки в человеческой шкуре», комментарий, который был не безоговорочно принят, поскольку он напомнил всем о последнем информационном бюллетене NABU.
  адресовано жителям Каны, в котором им сообщалось: нет причин для страха, ситуация такова, что в Германии в настоящее время замечено более ста полных волчьих стай, живущих в X пар, и столько же одиночных волков, все они мирно сосуществуют в непосредственной близости от людей; и никто не понял, почему НАБУ вдруг снова так сосредоточилось на Кане — приезжает, читает лекции, пишет информационные бюллетени, и исключительно для них, жителей Каны...
  Конечно, люди подозревали что-то за всем этим, но они не могли распознать истинную причину, которой была нечистая совесть после ужасно неудачного эксперимента: NABU хотело замять провалившийся исследовательский проект, в котором они планировали собрать новые данные об удивительных слуховых и обонятельных возможностях волков, и команда NABU из Эрфурта — три исследователя, включая Тамаша Рамсталера — держала проект с его скромным бюджетом в тайне, а именно они решили поймать двух волков, чьи идентификационные чипы были заменены, а глаза завязаны, так что с помощью электронных меток NABU могло бы следить и наблюдать за двумя волками, чтобы увидеть, как они будут ориентироваться только с помощью слуха и обоняния, но на нескольких этапах процесса были допущены ошибки, одну из которых исследователи обнаружили только после начала проекта, более серьезные ошибки стали очевидны только спустя долгое время: конечно, они рассчитывали на животных, которых усыпили, а затем разбудили, чтобы попытаться удалить простое медицинское повязки на глазах, но они не учли, что, поскольку они использовали необычайно прочный клей на депилированных костях вокруг глаз, два волка оторвут приклеенные повязки, несмотря ни на что. взяли , именно, они не сдавались, пока не избавились от них, так что, когда их отпустили и они отошли на некоторое расстояние от своих мучителей, они начали дико царапать когтями из своих глаз то, чего там не должно было быть, потому что им было ужасно не видеть, и они хотели с ужасающей силой видеть, хотя клей также оказался ужасно прочным, так что они царапали и царапали, и, несмотря на все более ужасающую боль, два волка расцарапали себе глаза в кровь, в результате чего оба ослепли, но на данный момент НАБУ знало только, что запланированное отслеживание не сработало, так как два животных также выцарапали новые электронные метки из-под кожи своих левых скул, так что волки потерялись
  и хотя НАБУ искало их, они не смогли их найти, и когда они поняли, что произошло, они собрались в Эрфурте и поклялись держать все это в тайне, но Тамаш Рамсталер, в силу своей научной совести, как он выразился, и в надежде на возможное последующее вмешательство, рекомендовал, что, поскольку два животных произошли из волчьей стаи, первоначально находившейся под наблюдением в Кане, они должны попытаться укрепить связь с жителями этого города, предоставить им информацию, и, возможно, не будет казаться таким странным регулярно появляться, чтобы они могли таким образом осмотреть территорию, чтобы увидеть, вернулись ли волки, хотя главной невысказанной причиной их беспокойства была перспектива появления призрака завязанных глаз волков перед жителями Каны, Тамаш Рамсталер не сказал об этом своим двум коллегам, ему не нужно было, они все знали, что это была примитивная процедура, ненаучная, с использованием плохой методологии, поэтому они боялись разоблачения за то, что использовали несанкционированные процедуры в эксперименте, короче говоря, они молчали как могила по этому поводу, когда отправились в Кану, обследуя окрестные горы и собирая данные, и, конечно же, они написали свои информационные бюллетени, предназначенные для местных жителей, которые были не слишком рады видеть их снова, потому что каждое отдельное сообщение оставляло их с чувством страха, точно так же, как сейчас подобное чувство охватило их, услышав полушутливые комментарии почтмейстера, которые за короткий промежуток времени уже передавались из уст в уста, и каждый, кто слышал это, добавлял свои пять копеек, как и доктор Хеннеберг, который заметил: ну вот и все, что нам было нужно, оборотни!!! и он неосторожно упомянул об этом своей жене в столовой, когда они заканчивали обед, и позвонил в свою практику, чтобы сказать, что приемных часов сегодня днем не будет, пока он проверяет, плотно ли закрыты маленькие окна, выходящие на Фарфоровый завод, на которых до сих пор были только решетки, и нет, окна не были плотно закрыты, повторил он еще более неосторожно своей жене, которая, заламывая руки, шла за ним и все спрашивала его: почему, дорогая, ты думаешь, они уже здесь?!
  она все повторяла, но, слушая ее идиотские и раздражающие вопросы, он перестал говорить то, что хотел сказать, — к сожалению, это была его жизнь, он никогда не мог обсуждать то, что хотел, дома, но не только дома, у него не было настоящих друзей, с которыми он мог бы обсудить эти вопросы, и такие случаи возникали реже всего в кабинете его дантиста, где, с
  испуганные глаза пациентов, ожидающих приема, он никогда ничего хорошего не читал; не говоря уже о том, чтобы поговорить с ними?! кричал он про себя, изливать им душу?! все только и хотят убежать от меня, от этой проклятой жизни с этими плоскогубцами, сверлами, экскаваторами, шпателями, корневыми подъемниками и ножницами, к черту все это, иногда это вырывалось у него из груди, и только Мелани, его помощница, была свидетельницей этих вспышек, потому что Мелани понимала, она понимала доктора до глубины души, но это только делало его еще более сварливым, потому что, черт возьми, именно Мелани он не хотел понимать, никого другого, только не Мелани с ее печальными, сочувствующими и влажными глазами; выпученные, они таращились на него из-за своих очков с девятью диоптриями, и когда у доктора случался один из его всплесков ярости, ею овладевало материнское чувство, она была бы рада погладить доктора Хеннеберга по голове, усадить его к себе на колени и просто ласкала бы его до скончания веков, чтобы в конце концов признаться, что чувствует к доктору больше, чем строго дозволено, но она не хотела никаких неприятностей, не хотела быть разлучницей, ну, и вот почему все это осталось запертым внутри доктора.
  Хеннеберг на протяжении многих лет, нет, десятилетий, сверлил зубы, пломбировал их и пломбировал, лечил гниющие, вонючие корни, вырывал зубы и вырывал их, но никто и ничто не помогали ему в его одиночестве, и теперь — благодаря пациенту, которого злая судьба положила ему на пути по пути домой с обеда, — теперь, когда он внезапно услышал об этих оборотнях, он был полон такой неистовой горечи, что, закрыв маленькие окна, выходящие на Фарфоровый завод, он сбежал от жены в гостиную, где немедленно налил себе на три пальца Rhöntropfen, знаменитую желудочную горькую настойку, по его мнению, поистине превосходную визитную карточку прошлого, потому что Meininger Rhöntropfen — это вершина, моя дорогая, как он объяснял своей жене в один из своих самых веселых моментов, он завинтил крышку и налил себе еще несколько капель, затем осушил его залпом, он сел в ближайшее кресло, имитация Честерфилд, и он старался делать это так, словно не замечал, что его жена стоит за дверью в гостиную и ждёт, потому что не смеет войти, потому что знает, что произойдёт: она стоит там, тихо плачет, ожидая, что он скажет что-нибудь. Ну что же это за жизнь такая?! — спросил себя доктор Хеннеберг, охваченный горечью, затем наклонился вперёд, чтобы взять маленькое ручное зеркальце.
  Маленький столик возле кресла, как и само кресло, напоминал ему о викторианской эпохе — эпохе, самой дорогой его сердцу. Он выпятил губу и оскалил зубы, ухмыляясь в зеркало, затем указательным пальцем постучал по верхней пятой, потому что она, казалось, стала более чувствительной в последнее время, но нет, ничего, он откинулся на спинку кресла и налил себе еще один стакан, на этот раз примерно на четыре пальца, сделал несколько глотков и снова откинулся назад, вздохнул и посмотрел в окно, и с грустью решил, что май или нет, темнело все равно слишком рано, и по правде говоря, солнце быстро садилось за извилистую тропу Заале, может быть, из-за гор, которые, конечно, так поздно пропускали свет с востока и так же верно слишком резко загораживали свет с запада, такого мая у них еще не было, заключила фрау Рингер, но только себе самой, она не осмелилась об этом сказать. ее мужа, потому что подобные замечания неизменно оказывали на него удручающее действие; Что касается взгляда Рингера на ситуацию – а он говорил об этом с женой, если вообще говорил, – и он имел это в виду не только в политическом или общественном смысле, но и в общем смысле, – он считал, что они проиграли битву, и не только её, добавил он, но, возможно, даже и войну, потому что они вылезли из канализации – как всегда случалось в такие исторические паузы, они появились, всё разрушая, уничтожая и унижая всё, к чему прикасались, унижая всё ценное, оскверняя то, что было священно для других, распространяя болезнь, против которой не было вакцины, потому что опасность представляла не пандемия, а эта зараза, главным симптомом которой было то, что люди проявляли себя с самой худшей стороны, и они были слабы, безмерно слабы и безмерно глупы, и что мы можем с этим поделать, Рингер указал на себя, и обычно в этом месте он не продолжал свою мысль, как человек, который не мог сказать ничего больше, да и не нуждался в этом, потому что Если то, о чем он говорил, было непонятно и раньше, то теперь это уже не будет понятно, и он снова погрузился в то апатичное состояние, и на его лице было то самое отсутствующее выражение, которое так беспокоило его жену, потому что оно, казалось, указывало на то, что он, Рингер, больше не жив, потому что это не жизнь, сказала фрау Рингер своей подруге, потягивая кофе в Herbstcafé, это скорее похоже на то, знаете ли, когда человек проводит свои последние дни в склепе, я не вижу выхода, и она только горько покачала головой, конечно, фрау Фельдман попыталась ее подбодрить, и
  Хотя она была бы более чем счастлива сказать, что её жизнь с собственным мужем – не сладкое удовольствие, она молчала, потому что зачем ей сокрушаться, зачем ей обременять подругу, когда у этой подруги было гораздо больше причин для жалоб, чем у неё, ведь у неё действительно было гораздо больше причин: она и её муж первыми подверглись нападению этого зверя в горах, потом Рингера заподозрили в убийстве, и, наконец, у него случился этот срыв, потому что он винил себя во всём, что произошло в Кане и повсюду, хотя для этого не было никаких причин, возражал дома герр Фельдман, когда жена рассказала ему об этом положении, почему Рингер, сказал он, он исключительно принципиальный человек, который всю свою жизнь стремился только к добру, так же как я всегда ищу только адекватную гармонию, когда перекладываю сложное произведение Beach Boys, потому что, посмотри – он показал ей партитуру на пюпитре на пианино – вот, например, знаменитая «I Get Around», я работаю над ней, моё сердце, уже два дня, и я на самом деле не хочу хвастаться, потому что я могу справиться с Бахом, но не с этими сложными, изысканными, чудесными гармоническими прогрессиями, свойственными только величайшим; нет и нет, потому что, знаете ли, я каким-то образом пытаюсь встроить то, что делает припев, сохраняя мелодию, но это очень трудно, герр Фельдман поджал губы и снова погрузился в свою работу, потому что считал музыку работой, ибо любил всё, что было музыкой, как другие любили свою работу, и для него это могло быть что угодно, от классики до поп-музыки, он не видел между ними никакой разницы, садясь за пианино с той же преданностью, словно конструировал мост или спичечный коробок, и говорил: «Я начинаю работу сейчас», и так он это называл, когда его жена около полудня сообщала ему весёлым голосом, что обед готов, и он говорил: «Одну минуточку, одну минуточку, я работаю», а фрау Фельдман ждала радостно и терпеливо, и она не ругала его за то, что ему приходится поддерживать еду в тепле — ведь она наверняка остынет, — но она ждала и поддерживала еду в тепле, и так они жили в величайшей гармонии, благодаря которой фрау Фельдман хотела сказать, когда она время от времени поднимала этот вопрос в конце одного из их любовных будней, что, возможно, и были гармонии в фортепиано герра Фельдмана и в его партитурах, но, безусловно, эта гармония присутствовала и в их жизни, и пока на их двери висит замок, она объявляла, когда поднимался еще один пугающий слух, то я не боюсь, потому что для
  Для неё это было гарантией того, что с ними никогда ничего не случится, она любила замок на их входной двери, более того, она могла рассказать, что это был не один замок, а целая, тщательно продуманная система запирания, установленная ловким слесарем из Бад-Берки, мастером своего дела, и когда они отремонтировали виллу, они смогли, к своему величайшему счастью, обратиться к нему, и этот слесарь установил комбинацию замков вместо старых, так что, как она выразилась, даже советский танк Т-34 не смог бы прорваться, и фрау Фельдманн после ужасных событий на заправке и особенно после известия о трёх убийствах иногда ночью выползала из постели, она всегда ждала, пока герр Фельдманн начинал храпеть, и выползала, и сначала дергала за замки, чтобы проверить, выдержат ли они, и они держались очень хорошо, потом она гладила их, она их любила, ну, и всё, но значение замков было переоценено в Кане, потому что теперь появились не только слесари-любители, но и старые профессионалы, которые, убедительно доводя доводы, установили в дверях жильцов засовы — вертикальные и поперечные, обеспечив им тем самым полную защиту, поскольку эти слова стали синонимами в Кане и во всей Тюрингии — «защита, личная безопасность», — и это же советовали и полицейские всем, кто к ним обращался; Хотя полиция не была уверена, что эти замки защитят кого-либо, психологически они были важны, и вот что они посоветовали в целях личной защиты: установите современные замки, забудьте о старых привычках, установите такую-то точную, современную систему запирания на каждую дверь и окно и обратитесь к будущему, потому что оно уже здесь, говорили жителям Каны на информационных горячих линиях, поскольку трафик на этих горячих линиях постоянно рос, сначала в Эрфурте, но и в других местах: Йене, Зуле, Готе и в Веймаре, даже в небольших городах, таких как Айзенах, Ордруф или Вехмар и так далее, число людей, дающих советы на этих телефонных линиях, пришлось увеличить, так как обычный персонал не справлялся с натиском, были введены обязательные смены по выходным, но даже этого было недостаточно, им пришлось нанять людей, не имеющих полицейской подготовки, нанятых только для работы на горячих линиях, так что, хотя они и справлялись, они были ощутимо перегружены, люди, живущие в В Тюрингии привыкли ждать, хотя им было не так привычно слушать одну рекламу за другой, пока они ждали ответа по телефону, после чего связь обычно обрывалась, и им приходилось набирать номер снова, ну, неважно,
  сказал депутат, снова набирая номер, потому что ему снова нужно было что-то сообщить, и его настойчивые звонки принесли плоды, потому что его вызвали в Эрфурт, где он заявил, что особый характер Флориана всегда вызывал у него сомнения, потому что два крайних полюса этого характера каким-то образом никогда не гармонировали друг с другом, а именно — он наклонился ближе к женщине-полицейскому в Южном полицейском участке Эрфурта — между необычайной физической силой Флориана и его, казалось бы, кротким характером зияла пропасть, зияла, повторил он, я вам говорю, о чём он всегда размышлял, но, по правде говоря, он никогда не относился к Флориану с подозрением, поскольку ему никогда не приходило в голову, что он имеет дело с двуличным человеком, так называемым Янусом, что он теперь ясно увидел, и именно поэтому он счёл необходимым исполнить свой долг гражданина, а именно, что он хотел обратить внимание властей на то, что им не следует искать закоренелого, грубого, агрессивного, пойманного с поличным убийцу, но с точностью до наоборот — он надеялся, что его комментарии как-то повлияют на направление расследования — потому что нет, они должны искать мальчика с детским лицом, добродушного, на вид совершенно безобидного, немного испуганного и немного пристыженного, и помощник шерифа сказал бы больше, но женщина-полицейский потеряла терпение, перебив его: мы говорим о серийном убийце, сказала она, и закончила принимать его показания, помощник шерифа подписал их, и женщина-полицейский отослала его, сказав, что он может понадобиться им позже, поэтому он должен быть внимателен, держать глаза открытыми и обращаться к ним со всем, что увидит, но только если это что-то конкретное, подчеркнула женщина-полицейский, полиции нужны конкретные факты, не мнения и не интуиция, только чистые, осязаемые факты, ну, сказала она, вы можете снова явиться к нам, но только тогда, и помощник шерифа пообещал, что сделает это, и он отправился домой в глубокой задумчивости, и уже в поезде он очень сожалел, что не смог выразить себя как следует, произнесенные им предложения закружились в его мозг, а также те, которые выражали суть того, что он должен был сказать, с гораздо большей точностью; он был бы искренне рад сойти с поезда и вернуться в Эрфурт, чтобы исправить ту или иную часть своего заявления, если бы власти были так любезны, но затем он отказался от этой идеи, не желая перегружать их, так как он также случайно услышал в начале своего заявления, как довольно пышно одаренная женщина-полицейский упомянула, что у них есть хорошая зацепка, которая была не слишком далека
  от истины, а именно, что в дополнение к получению отчетов, подобных отчетам депутата
  — к сожалению, бесполезный — ещё один житель Каны появился в полицейском участке Йены незадолго до того, как это сделал заместитель шерифа, с новой информацией о том, где можно найти некоего Флориана Хершта; его местонахождение? — спросил дежурный офицер. Да, — последовал ответ, — вы уверены? да, последовал ответ, и с этим человека проводили в меньший кабинет, где в полицейском протоколе было зарегистрировано, что некий Томас Хоффман, житель Каны, утверждал, относительно местонахождения Флориана Хершта, на которого был выдан ордер на арест, что ему известно его текущее местонахождение, что именно разыскиваемый находится в Кане, где он находится уже несколько дней, его внешность полностью изменилась и он был замаскирован, заявил человек, составляющий отчет, и тем не менее он узнал его со стопроцентной уверенностью, что было не совсем правдой, поскольку именно ему было поручено составить отчет, потому что именно герр Хайнрих первым заметил что-то знакомое в этом незнакомце, который однажды зашел в Грильхойзель, но герр Хайнрих сначала не узнал его, ему просто пришло в голову, что он не видел этого лица и этого целующегося — как он выразился — раньше, нет, но глаза да, он видел эти глаза раньше где-то, первое, что пришло ему в голову, был сериал, как он сказал остальным, что он искренне думал о глазах Гойко Митича, ну, но потом, когда этот незнакомец начал ходить по городу туда-сюда и снова на него наткнулся, в его походке было что-то, что не напоминало Гойко Митича, знаменитого немецкого виннету, но даже тогда это не пришло ему в голову, а только тем вечером или на следующий день, он точно не помнил, когда он собирался лечь, потянувшись, он застонал, повернулся на бок, закрыл глаза, и тут! тут, сказал он в Грильхойзеле, его вдруг осенило, почему эти глаза и эта походка были такими знакомыми, ну, потому что это были глаза и походка Флориана, он повысил голос, и посетители Грильхойзела взорвались как один: ну же, не Флориан! это не мог быть он! но, но это было, настаивал герр Генрих, он не ошибся, и у него была особая способность: однажды увидев пару глаз, он никогда их не забывал, и вдобавок ко всему была походка, одним словом, он поднял свое пиво, этот странный персонаж был сам Флориан, и он сделал большой глоток пива и замолчал, не будучи многословным человеком, в то время как Грильхойзель превратился в улей, поначалу полный недоверчивых голосов, и так как герр Генрих хранил молчание, сначала только Гофман подошел и сел поближе
  ему, сказав, что у него тоже возникла та же мысль, затем к нему присоединились и другие, так что в течение нескольких минут вокруг герра Генриха сложилось единодушное мнение, и, поскольку в тот момент ни у кого не было работы, оставалось только решить, кто должен сообщить властям, и герр Генрих предложил Хоффмана, который с гордостью взялся за это дело и скромно принял взамен пиво, после чего не оставалось ничего другого, как отправиться в город, как они называли Йену — в отличие от Каны — и сообщить эти последние события, в Кане снова появилась полиция — ее там уже давно не было — сначала блокировав город, поставив полицейские машины с двумя офицерами на каждом выезде из Каны, затем они начали прочесывать Кану в три этапа, первый раз безрезультатно, так как им просто не повезло, хотя, как только жители увидели присутствие полиции, особенно в таком большом количестве, они исчезли с улиц; Флориан в этот момент не двигался, хотя даже и не прятался, он сидел перед входом в фитнес-центр на стуле, который остался там после того, как владелец закрыл бизнес навсегда, он сидел там и ел кусок хлеба, украденный у заднего входа в Нетто, он отломил кусочек, тщательно его разжевал и проглотил, затем отломил второй кусок; Отсюда, где он сидел, был виден переездной шлагбаум, этот переездной шлагбаум был одним из двух на путях, пролегающих через город, первый находился у Розенгартена, а второй — здесь, хотя в последнее время оба действовали по схожему принципу: время от времени оба начинали жужжать, затем, скрипя, шлагбаум опускался, и тогда они ждали и ждали, не придет ли поезд то с этой, то с другой стороны, или с любой из сторон, неважно, хотя обычно вообще ничего не проезжало, железнодорожные шлагбаумы ждали и ждали, а потом через некоторое время, через восемь или десять, или кто знает сколько минут — печально, потому что ниоткуда не приходил поезд, — шлагбаум начинал подниматься, как это было и сейчас здесь, и Флориан наблюдал за этим; Однако ближайшее отделение полиции не вышло этим путем, поскольку они прочесывали территорию около дома первой жертвы, затем заняли наблюдательный пункт перед домом, депутат, увидев их, поспешил выйти: весь день он наблюдал из своего окна, и он сказал им, кто он, протянул свое удостоверение личности, и хотя они не проявили интереса, он упомянул, что если они ищут Флориана Хершта, разыскиваемого убийцу, то это
  Флориан Хершт был жителем этого дома, и у него было много информации, которую он мог о нем рассказать, хотя в этом не было смысла, так как двое полицейских, казалось, не проявили к этому никакого интереса, потому что после того, как он отрицательно ответил на их вопрос о том, видел ли он разыскиваемого мужчину, они отправили его домой, чтобы не мешать поискам; Депутат вернулся в Хоххаус в возбуждённом состоянии и не сразу вошёл в здание, но затем ему жестом приказали не оставаться снаружи во дворе, поэтому, вынужденный подчиниться, он вошёл внутрь и быстро сел у окна, откуда открывался хороший обзор в обе стороны из его угловой квартиры, но на Эрнст-Тельман-штрассе ничего не происходило, двое полицейских просто стояли рядом, подъехала полицейская машина и принесла им кофе, вот и всё, и по большей части такая же ситуация была и в других точках города, облава была на время свёрнута, и поскольку разыскиваемого не нашли, были выставлены новые наблюдательные пункты, депутат хорошо видел один из них, хотя часы шли, а Флориана нигде не было видно, потому что он просто сидел на стуле у входа в бывший фитнес-центр, сидя неподвижно, железнодорожные ворота снова попытались подняться и опуститься ещё несколько раз, но ни с юга, ни с севера не прибыло, Флориан смотрел перед собой и он ждал, и вся Кана тоже ждала, чтобы увидеть, что произойдет, потому что по изменившемуся поведению полицейских — теперь явно нервничавших — они могли сказать, что подозревают, что должно произойти что-то большое, хотя никто не знал, что именно, мнения разделялись, но в деталях были неопределенными, большинство жителей делали ставки на стаи волков, которые вот-вот нападут на город, они позвонили в НАБУ, но у НАБУ не было никакой информации об этом, хотя, когда было зарегистрировано более пятидесяти звонков, Тамаш Рамсталер решил, что он не поедет в Кану завтра, как планировалось, но сегодня звонило так много людей, что, должно быть, что-то затевается; Его первой остановкой был дом охотника, который с радостью открыл ему дверь, думая, что он пришёл купить мёд, но Тамаш Рамсталер, вручив охотнику медицинскую маску, развеял его иллюзии, сказав, что жители Каны убеждены, что стая волков собирается напасть на город, и знает ли охотник что-нибудь об этом? Нет, он ничего об этом не знает, последовал ответ, он не видел никаких следов волков с тех пор, как видели последнюю стаю, и, возможно, сами НАБУ лучше представляют себе,
  где найти волков, если они якобы публиковали на своем веб-сайте точную и обновленную информацию о самых последних наблюдениях, и, добавил инспектор, если он хорошо помнит, в своем последнем бюллетене NABU заверило жителей Каны, что, хотя в Германии волки и есть, в Тюрингии их решительно нет или они очень редки, а ближайшая крупная территория, где можно обнаружить стаи, — это Саксония, или он ошибается? - резко спросил инспектор, и Тамаш Рамсталер покачал головой, нет, конечно, нет, его информация была верной, и он был рад, что инспектор регулярно читают свои бюллетени, он просто проверял после получения множества сообщений, чтобы выяснить, есть ли таковые, и он хотел бы это подчеркнуть - любые основания для слухов, потому что он должен был расследовать, в НАБУ они всегда должны были расследовать, так как их задачей было мирно контролировать вновь возобновившуюся связь между волком и человеком, ну, вы просто продолжайте контролировать это, инспектор повернулся спиной к Тамашу Рамсталеру и закрыл ворота, затем, ворча, вернулся в дом: он даже не пришел покупать мед! затем, почти сразу же, он повернулся и пошел в заднюю постройку, чтобы пересчитать, сколько банок еще осталось с прошлого года, хотя он сделал это всего три дня назад, и что ж: их было еще много , уголки рта смотрителя недовольно опустились вниз, он пересчитал банки: в дополнение к семнадцати пол-литровым и пятилитровым банкам меда, оставшимся с прошлого года, ему пришлось столкнуться с печальным фактом, что там было больше одиннадцати банок тернового желе, хотя для желе не было пользы так долго находиться там, потому что смотритель предпочитал натуральные методы и поэтому не использовал никаких химических веществ для консервирования, хотя это влекло за собой определенную опасность — как он хорошо знал — что рано или поздно, независимо от того, насколько тщательно, чисто и осторожно он был, эта проклятая плесень начнет образовываться на поверхности варенья, уже после того, как прошлой зимой он аккуратно удалил всю плесень, но, очевидно, это был всего лишь вопрос времени, потому что плесень не будет держаться на расстоянии, но появляться снова, и тогда он мог бы выплеснуть все это, не было ничего удивительного, если он сидел унылый на своей кухне весь день; в своем горе он выпивал четыре бутылки пива, его жена крутилась вокруг него, как будто ее присутствие могло каким-то образом уменьшить количество потребляемого им пива, потому что она не могла ничего сказать, это было негласное соглашение между ними, они могли иметь разные мнения о Марксе, но не о пиве, хотя было довольно нагло, как эта женщина
  сегодня крутилась около него, хотя что она могла сделать, слишком много было слишком, четыре бутылки! Пиво не даром, кричала ее экономная душа, а что с ними будет, если он будет пить четыре бутылки пива каждый день или даже больше, она вспыхнула, и ее муж услышал ее: что это, теперь? огрызнулся он, ничего, ничего, пробормотала женщина, выходя из кухни и оставляя его одного, потому что что она могла сделать?! Тем временем лесничий достал пятую бутылку, потому что двадцать две банки меда были действительно очень большими, они уже помутнели, более того, в некоторых банках уже начался процесс кристаллизации, если бы он не мог их продать, он закрыл лицо руками, мед затвердел бы, как камень, и тогда его никто бы не купил, и, конечно же, жители Каны были не в настроении покупать мед прямо сейчас, у многих еще стояли банки, которые они купили у лесничего в прошлые годы, они не говорили бы, что он невкусный, он был вкусным, отмечали они, если бы об этом зашла речь, его было бы просто много , он продолжал навязывать им свой мед, таково было общее мнение, лесничий воспользовался тем, что нам нужно было получить от него новости, чтобы подсунуть нам весь этот мед, и вот он здесь, и что нам делать со всем этим медом? мы не можем пичкать детей этим каждый день, и вот уже весна, а скоро снова зима, когда немного меда все равно полезно от боли в горле или простуды, но до тех пор он может загустеть, и действительно, он собирался загустеть, так что никто не знал, что делать с этим медом, хотя было полезно хотя бы на несколько минут разобраться с этими вопросами, а не с тем, что им действительно угрожало, потому что слухи — почему снова в городе полиция, и почему они так взволнованы? — снова слухи разлетелись в самых разных направлениях, волки медленно отошли на задний план, поскольку большинство предположило, что полиция оперирует новой информацией, то есть они снова разбили здесь лагерь, потому что хотели что-то предотвратить , но жители Каны все еще были не слишком довольны этим возобновленным присутствием полиции, поскольку оно имело тенденцию создавать впечатление, что независимо от того, что эта полиция замышляет, это ни к чему не приведет, а это означало, что с каждым может случиться что угодно и в любое время время и по любой причине, как будто полиция всегда только плелась вслед за событиями, когда было уже слишком поздно, когда станция Арал уже взорвалась, нацисты уже были убиты, волк уже растерзал Рингера и его жену и так далее, догадок было много, только заместитель не строил догадок, он знал
  что происходит, но он никому ни слова не проронил, он не выдал, кого преследуют власти, он держал это при себе, чтобы и таким образом помочь расследованию, только трудно было понять, с кем он жил здесь под одной крышей, если можно так назвать жизнь в Хоххаусе, но неважно, главное, подумал он, это то, что он позволил себе так близко подойти к этому двуличному психопату, подверг себя такой опасности, что у него мурашки по коже пошли, он весь день просидел у окна, наблюдая за происходящим снаружи, хотя, ну, это были не события, и он думал о том, как этот Флориан мог его даже убить, сколько раз он был в его квартире!
  Сколько раз он мог бы выбросить его из окна седьмого этажа, если бы захотел! Он был достаточно силен для этого, без вопросов, и все же он обращался с ним как с одним из своих самых близких друзей!!! Как он мог быть таким доверчивым?! Депутат пытался и пытался увидеть во Флориане убийцу с поличным, но как-то не получалось, поэтому он сделал то, что должен был сделать, а именно, он доложил о нем властям должным образом и своевременно, но думать о нем, представлять его своим мысленным взором, вызывать в памяти его осанку, его походку, его улыбку, его взгляд, его голос и прийти к выводу, что этот Флориан был доктором Джекилландмистерхайдом, было трудно, мне это решительно трудно, объяснил он Пфёртнеру, пожимая плечами, чтобы показать, как это трудно, и нет, по моему мнению, этот ребенок не мог быть убийцей, я могу представить себе дикое животное, совершающее такие поступки, но не Флориана! И Пфёртнер молчал, потому что знал, о чём говорит депутат. Полиция пришла к нему во время первого расследования, чтобы подтвердить отчёт депутата. Он знал, кого они ищут, кроме того, что считал Флориана идиотом. Никаких других особых впечатлений о нём у него не было, но, с его точки зрения, тот мог быть убийцей. Он плохо его знал, потому что почти никогда его не видел, так почему же он мог сомневаться в словах полиции? И поэтому он молчал, разве что изредка кивая, когда депутат поднимал эту тему в великие ночи Каны. Но привратник не высказывал своего мнения, он позволил депутату выговориться самому, и всё. Сам же он будет спокоен, когда всё это закончится. Он болел за то, чтобы полиция наконец поймала этого преступника и закрыла это дело. Он всегда хотел, чтобы любой конфликт был решён быстро, потому что любил мир, любил спокойствие, чтобы всё было спокойно, чтобы каждый день был похож на предыдущий.
  и поэтому он не был слишком потрясен, когда пришло известие, что все кончено, дело закрыто, полиция уходит, и эти прекрасные, тихие, спокойные вечера теперь могут вернуться, так как в этом отношении большинство жителей Каны разделяли точку зрения Пфёртнера, особенно теперь, когда MDR-Thuringia начала транслировать так называемые ежедневные цифры случаев заболевания: самое главное — это порядок, сбалансированность, мир, спокойствие, ненарушенное и вневременное единообразие дней, если это будет достигнуто, то ничто не сможет нарушить жизнь, то есть ничего, кроме этих новых событий на фронте здравоохранения, потому что жители Каны боялись этого больше, чем любой катастрофы, самое главное, чтобы на фронте здравоохранения все было в порядке, подчеркивали они, слушая цифры нагрузки, которые ежедневно передавались по MDR-Thuringia, так что это обычно был первый вопрос: когда они спрашивали кого-то wie geht es dir , то на самом деле они хотели узнать, как у собеседника дела на фронте здоровья; они не спрашивали, что это такое Ihnen or wie geht es dir? По привычке это было не просто приветствие, как во многих других странах, а здесь, в Тюрингии, а может быть, и во всей Федеративной Республике, это был способ узнать, как у человека дела со здоровьем, расспросы, которые на самом деле не были способом спросить о здоровье другого, а, наоборот, имели целью перевести разговор на тему самого здоровья, потому что на самом деле спрашивающий интересовался только и исключительно своим собственным состоянием здоровья, довольно часто ответ на вопрос пролетал мимо его сознания, и спрашивающий с нетерпением ждал, когда же он начнет говорить о том, как у него дела, как у него то или это, или если другой человек начинал говорить о том, что у него не все в порядке со здоровьем, то спрашивающий отвечал, что у него все хорошо или что вообще ничего не хорошо, и даже не дожидаясь — потому что по сравнению с его собственной ситуацией не имело значения, как здоровье другого человека, — спрашивающий пускался в подробное обсуждение собственного состояния здоровья, и соответственно: мир и здоровье, точнее здоровье и мир; В Кане, а может быть, и во всей Федеративной Республике, это составляло основу всякого обмена мнениями о бытии, а все остальное было предоставлено детям, молодежи или — вообще говоря — наивным, не знавшим сути, фанатикам, настойчиво стремящимся к какой-то так называемой великой цели, все время забывающим, что настойчивое стремление к какой-то великой цели бесполезно, если не все в порядке со здоровьем.
  фронт, как, например, то, что случилось с Рингером и Фельдманом, а также с депутатом и Джессикой, которые стали жертвами серии быстро разворачивающихся трагических событий, конечно, каждый случай был несколько иным, то есть очень иным, поскольку жена Рингера нашла его однажды в красиво перекрашенной летней кухне, где из-за своей депрессии он повесился, герр Фельдман и депутат оба были сражены внезапными кровоизлияниями в мозг, а Джессика оказалась молодой жертвой несправедливой судьбы, потому что в расцвете сил она погибла в автокатастрофе, когда возвращалась с мужем из Дрездена с премьеры оперетты Имре Кальмана, так что можно было видеть, что между всеми этими случаями были большие различия, и все же эти случаи смерти, произошедшие в такой непосредственной близости друг от друга, казалось, указывали на что-то в жизни, как будто какой-то организующий принцип или пугающая взаимосвязь были ответственны за соответствующее время их смертей, хотя это было не так, просто это было Все они умерли в последующие дни, три похоронных бюро были рады, потому что их и так сильно раздражал тот факт, что, за исключением двух бразильцев, как они их называли, которых похоронил сам Хозяин, то есть он не нанимал местные похоронные бюро, а доверил гробы и прочие заботы своим людям, — всех покойных в последнее время вывозили из Каны и хоронили в других местах, но теперь, в случае с этими четырьмя, родственникам пришлось заказывать у них гроб или урну, что, конечно, не означало, что состояние похоронных бюро Хартунга, Байера или Ашенбаха внезапно сильно возросло в мире, нет, этого нельзя сказать, но, похоже, дела пошли на поправку, потому что «беда одна не приходит», как гласит местная поговорка, и поэтому три директора похоронного бюро надеялись и рассчитывали на увеличение общего числа усопших, числа, которое, конечно же, определится его собственным естественным частота, хотя в то время они все еще были заняты ожиданием, чтобы выяснить, кто из них получит заказ, обратятся ли скорбящие семьи к Хартунгу, Байеру или Ашенбаху, и, к сожалению, все они обратились к Хартунгу, это было отмечено с яростью в помещениях и Байера, и Ашенбаха, родственники всех четверых обратились к Хартунгу, но почему?! честно говоря, никто в Бейере или Ашенбахе не воспринял решение родственников, если можно так выразиться, как правду , потому что почему Хартунг, почему именно он, как с мертвыми у него обращались лучше, чем у нас?! они не
  понимают, и продолжали не понимать, пока не встретились в день похорон Рингера, его похоронили первым, и они поняли, что Хартунг, скорее всего, применил неэтичные средства и что его маневры ради незаслуженной экономической выгоды были прямо преступны, потому что иначе и быть не могло, и Бейер с Ашенбахом в этом еще больше убедились, когда на следующий день узнали, что и Фельдмана, и депутата уже похоронил Хартунг, а на третий день они же похоронили и Джессику Фолькенант, где же здесь справедливость?! Четверо погибших были похоронены с необычайной поспешностью, несмотря на то, что в случае с Рингером были некоторые придирки со стороны властей, поскольку депрессия или не депрессия, кто-то покончил с собой, и полиции пришлось провести расследование, но после того, как вдова, в величайшем горе, но и с максимальной решимостью, потребовала скорейшей кремации, глава следственного управления Эрфурта сделал для нее исключение, тем более, что его вызвали из Staatsschutz и попросили удовлетворить требования вдовы и выдать документы на разрешение похорон без промедления, так что Рингера кремировали всего через пару дней после его смерти, и после этого Джессике не пришлось ждать очень долго, она была второй, если мы посмотрим на последовательность этих похорон, и Джессике пришлось поблагодарить, за ее второе место в этом списке, тот факт, что ее муж просто не мог смириться с ее смертью, так как ни один волос не упал с его головы в результате несчастного случая, хотя он был в машину с ней, за рулем, но когда он пришел в себя после резкого столкновения и вылез из машины, он начал в панике метаться, потому что Джессики не было рядом с ним на пассажирском сиденье, дверь машины была оторвана с той стороны: Джессика должна была быть там, рядом с ним, но ее не было, и герр Фолькенант не мог ее нигде найти, он бежал спереди, он бежал сзади, он рвал на себе волосы, как кто-то, готовый сойти с ума, но Джессики не было, и нет, и нет, Джессика исчезла, и когда приехала полиция и нашла ее в кювете рядом с шоссе, в добрых пятнадцати метрах от места, где произошло столкновение, и они сказали ему, что нашли ее и что он должен опознать тело, герр Фолькенант не смог ее опознать, и он сказал, что это не она, потому что труп был полностью изуродован, от лица ничего не осталось, да и вообще, было трудно разглядеть что-либо от Джессики в этом разорванном клубке плоть и кости, и герр Фолькенант не мог ее видеть, он только плакал и спрашивал: что
   Что мне теперь делать?! Что мне теперь делать?! И, конечно, полицейские отчасти поняли, отчасти нет, и они поместили герра Фолькенанта, всё ещё плачущего, в одну из приехавших машин скорой помощи, отвезли его в медицинскую клинику в Йене, и хотя там ему кололи разные виды транквилизаторов, ни один из них не подействовал, он только заснул. Когда он проснулся, врачи увидели, что не добились никакого прогресса, потому что герр Фолькенант огляделся и снова заплакал, и повторял: что мне теперь делать?! Что мне теперь делать?! И поэтому они отпустили его, они не знали, что с ним делать, потому что они вывели его из шока, но они не знали, что делать с его плачем, от него не было лекарств, он просто плакал и плакал, соседи не могли заснуть из-за шума, потому что Волкенанты
  Квартира над почтой была отделена от соседей с обеих сторон тонкими стенами без звукоизоляции, всё было слышно, поэтому соседи говорили всем, кому могли, что с этим Фолькенантом нужно что-то делать, потому что у них не было ни ночей, ни дней, но особенно трудными были ночи, потому что он постоянно плакал, и это было невыносимое состояние, соседи говорили в ратуше, затем в полиции, затем Аните Эрлих, психологу, которая в последнее время, и не без оснований, стала очень популярной, но все только пожимали плечами, ничего не могли сделать, от плача не было лекарства, и он не регулировался никаким законом, так что печальную ситуацию в конце концов разрешил сам герр Хартунг, когда вывел Джессику, и она стала второй, кого хоронили, и это оказалось целесообразным, потому что после похорон герр Фолькенант, так же бурно, как он начал плакать после столкновения, замолчал, он просто остановился и онемел, ну, по крайней мере, теперь тихо, соседи, живущие по обе стороны от него, вздохнули с облегчением, и с этого момента на почте тоже воцарилась великая тишина, жители Каны долгое время раздумывали, прежде чем платить по счетам на почте или отправлять детям посылку с домашней выпечкой, потому что это молчание герра Фолькенанта было так же тяжело переносить, как и его плач после смерти Джессики; он заговорил еще только один раз, когда однажды утром на рассвете он разбирал письма, которые должен был доставить почтальон, и в его руке оказалось письмо, и он был явно потрясен, увидев имя отправителя и адресата: конверт был адресован герру Гершту, но без точного
  адрес, только город и почтовый индекс; отправителем была Ангела Меркель, а в качестве обратного адреса был указан почтовый ящик. Герр Фолькенант некоторое время смотрел на него, затем перевернул конверт, снова перевернул его и только пробормотал себе под нос: что мне теперь с этим делать?! в конце концов он положил письмо в лубяной ящик с надписью «не доставлено», и это было последнее предложение, которое вырвалось из его уст, никто больше никогда не слышал его голоса, почтальон, конечно, разнес новость далеко и широко, так что в городе было о чем поговорить, а именно, дни снова стали оживленными, более того, погода становилась все лучше и лучше, была середина мая, с плюсовой температурой на рассвете и гораздо более высокой, чем обычно, температурой днем, деревья покрылись листвой, петунии, посаженные на Банхофштрассе и вокруг церкви Санкт-Маргаретенкирхе, прекрасно цвели, все вокруг Herbstcafé и Rosengarten, берегов Заале и в горах покрылось зеленью, все зазеленело, природа вернула себе все, что потеряла прошлой осенью, как выразился бургомистр в публичном заявлении, в котором он подвел итог этим майским дням, и он также объявил, что невыносимая череда событий подошла к концу, и в этом духа, полицейских вывели из города, что само по себе было очевидно, потому что за несколько дней до того, как было опубликовано это объявление, жители Каны видели всё меньше и меньше дежурных полицейских, пока, наконец, последний из них не исчез, в общей сложности, где-то за три-четыре дня, и это, как и общий тон объявления, могло бы успокоить жителей Каны, что теперь им нечего бояться — только Карин была настороже, и если она приходила в Кану каждую ночь, то ещё до рассвета она уже возвращалась в пансионат около Альтенберга, где у неё не было особых причин для беспокойства, в целом ей пришлось прятаться только один раз, прежде чем вернуться домой, это было после того, как власти, явно с помощью поисковой собаки, выкопали тела, они обыскали здание, и полицейские также опечатали замки здесь, но это всё, опечатанные замки не представляли никакой проблемы, более того, они означали гораздо большую безопасность, ибо кто заподозрит убийцу в том, что он прячется здесь, ведь она проводила дни здесь, а ночью выходила на улицу город, в то время как Флориан делал то же самое, но наоборот, проводя дни в городе, надеясь, что его присутствие выманит Карин, а ночами отступая в горы, но ничего, Карин не показывалась, а именно, из-за странной иронии судьбы, они
  разминулись, пока один из них не догнал другого, или другой не догнал первого, было бы трудно отдать справедливость этой цепочке событий, так же как фрау Рингер тщетно ждала справедливости, потому что она надеялась, что после полного краха и смерти Рингера, ее собственная жизнь тоже подойдет к концу, но этого не произошло, вместо этого произошло нечто совершенно неожиданное, потому что, конечно же, все это началось со страха, потому что она жила в страхе перед тем, что может случиться, что Рингер действительно это сделает, она никогда по-настоящему не верила, что это произойдет, и все же, когда это произошло, она почувствовала странную силу, поднимающуюся в ее душе, все — и особенно родственники из Цвиккау, которые желали вдове адского огня — думали, что она сейчас рухнет, но нет, она восторжествовала над искушениями бездны, в которую она чуть не нырнула в те первые два дня, потому что видеть своего любимого супруга, висящего на ужасной балке, с языком, свисающим сбоку его рот, было много таких, кто бы совсем обессилел, сразу же решив последовать за своим возлюбленным, но по какой-то неизвестной причине ее жизнь была спасена, и это не благодаря фрау Фельдман, нет, хотя она должна была признать, что без нее все было бы гораздо труднее, но вместо этого в ней возникло своего рода неповиновение: она не сдастся, она останется в живых, не просто останется в живых, но будет искать то, что может привести ее к смыслу существования, так что когда ее выписали из клиники в Йене, где ее лечение длилось всего два дня, и она вернулась домой, сразу после похорон, она бросилась возвращать к жизни библиотеку; незаслуженно она не только долгое время была заброшена, ее двери даже не открывались больше года; полки, книги, стены, подоконники, рамы картин на стене и сами картины, потолок – всё представляло собой удручающее зрелище, всё было покрыто пылью, и во всей библиотеке было слишком темно, это никогда раньше её не беспокоило, да она и не замечала этого, но теперь это её очень беспокоило, она начала донимать бургомистра деньгами, потому что окна нужно было расширить, а это означало и установку новых окон, и нужны были новые книжные полки, новые книги, новые потолочные светильники и новые ковры, шторы, новые шкафы для каталогов, и вообще эти деньги были нужны, и бургомистр из партии Die Linke – это было как раз перед выборами – дал ей деньги, и работа по ремонту библиотеки началась, и фрау Рингер была чем-то вроде
  Жанна д'Арк, которая победила костер и теперь строила королевство, и да, фрау Рингер хотела превратить библиотеку в королевство, дом, как она описывала это родителям и школам, которых она призывала отправлять своих детей в библиотеку, не беспокоясь об этом новом вирусе, потому что это того стоило, новые книги на новых полках, объяснила она, и столько света, сколько ребенку безусловно нужно, она обещала небольшой игровой уголок, она обещала прохладу летом и тепло зимой, и она сделала все это возможным, более того, она успешно организовала так называемые поэтические экскурсии в Доленштайн, где каждый участник читал вслух великолепные стихи из неповторимого жизненного произведения великого поэта Генриха Гейне на определенных смотровых площадках, выбранных заранее, в то время как дети наслаждались великолепными видами; Родители соревновались за то, чтобы их детей приняли в один из библиотечных кружков, организованных фрау Рингер, потому что теперь их было четверо, и поначалу она не хотела увеличивать их число, но, что ж, то, как эти родители осаждали её, сделало её более сговорчивой, и это была только история фрау Рингер, потому что позже также случилось так, что хотя некий герр Байер попал в городской совет — нацист в галстуке, как выразилась фрау Хопф, — мэр от Die Linke всё равно был переизбран, потому что жителям Каны нужен был мэр, который не поддастся всем этим паникерам вокруг пандемии, а именно им нужен был мэр, который ничего не будет делать, а просто позволит дням проходить в неизменном спокойствии, в город были направлены два штатных полицейских, и им также выдали две полицейские машины, ранее принадлежавшие городу Йена, другими словами, всё складывалось как нельзя лучше, и люди быстро забыли: вскоре никто не говорил о том, что происходило здесь в течение многих лет, старые нацисты ушли из здания на Бургштрассе 19, и здание наконец было выкуплено левым правительством, и началась реконструкция, фрау Хопф едва могла поверить своим глазам, как и ее муж, он тоже всерьёз начал надеяться, как и другие, потому что через некоторое время им пришло в голову, что, поскольку туристы больше не избегают города и Тюрингии из-за появления здесь множества новых нацистов — некоторые местные органы власти, включая Кану, склонили голову перед высшей политической волей и приняли около десяти или двадцати беженцев — то есть, людей не отпугивает от отдыха в этом районе, поэтому Хопфы могут нанять двух сотрудников и снова открыть Гарни, но не ресторан, фрау Хопф
  Она покачала головой, у неё больше не было ни настроения, ни сил на это, некому было помочь, не говоря уже о Флориане, потому что он всё ещё появляется время от времени, сказала фрау Хопф, и это был первый раз, когда она вообще произнесла его имя с тех пор, как поняла, кто такой Флориан на самом деле, потому что после невероятных событий она так испугалась, что старалась даже не думать о нём, потому что раньше он бывал у них на территории, носил им ящики и всё такое, когда у них были поставки, и он сидел вот здесь, она указала на кухню под лестницей на первом этаже, вот здесь, в нашем доме, рядом со столом, и он ел яичницу, и пил колу или газировку с сиропом, боже мой, как же мне повезло, что этот гигантский Кинг-Конг не забил меня до смерти просто так, ни за что, не будем об этом говорить, и это было сразу после того, как люди поняли, кто такой Флориан на самом деле, и жителям Каны пришлось столкнуться с тем, кто жил среди них годами, как будто он были новорожденным ягненком, и после этого его имя больше никогда не слетало с уст фрау Хопф, действительно ни разу, более того, если она встречала имя Флориан в «Барбаре» , она тут же переворачивала страницу, потому что я даже видеть его имя не могу, я просто не могу в это поверить, сказала ей фрау Фельдман, когда, вернувшись домой с похорон, она быстро заскочила на чашку чая, чтобы спросить, что им делать с покупкой кофе, когда все вокруг так изменилось, нет, я просто не могу заставить себя поверить в это, и я думаю, что никогда не смогу, ну, так оно и есть, моя дорогая, ответила фрау Хопф, и я надеюсь, что вы не против сравнения, но, по-моему, за каждым ягненком может выползти волк, и тогда этого ягненка придется уничтожить, и фрау Фельдман не возражала ей, она могла только кивать в знак согласия, вникая в суть дела, так как считала фрау Хопф правой, и была благодарна за каждое объяснение, потому что она сама была в глубоком шоке и действительно не знала, как все это осознать, как никто на самом деле не понимал, особенно, конечно, те, кто знал Флориана гораздо лучше, чем фрау Хопф и фрау Фельдман, как, например, фрау Рингер: она не только продолжала говорить, что не верит в это, но на самом деле она действительно не верила в это, и сначала она позвонила Айзенбергу, потому что ничего не слышала от герра Кёлера с тех пор, как он уехал, так как она думала, что он должен был что-то знать о том, что случилось с Флорианом, но женщина ответила на телефонный звонок и сказала ей, что герра Кёлера перевели в учреждение два месяца назад, где
  Всего полторы недели назад он отошел в вечный сон, похороны, конечно же, организовал доктор Тиц и его жена, выбрав самый красивый гроб с золотой отделкой в похоронном бюро Хартунга и место захоронения под прекрасным дубом, потому что Хартунг пришел им на помощь, и пришло так много людей, дата и адрес кладбища были объявлены в местной прессе как раз вовремя, более того, об этом объявили по MDR-Thuringia, и у ворот кладбища толпилось так много скорбящих, что смотрители назначили могильщиков в качестве охранников, которые следили за порядком: «Хватит толкаться, люди, вы все сможете войти, просто выстройтесь в очередь» и так далее, так что гроб перед моргом был едва виден, траурную речь пастора пришлось усилить, чтобы если большинство людей не могли видеть гроб, то, по крайней мере, они могли услышать о том, какой выдающийся человек Адриан Кёлер, как же был благодарен ему каждый житель Каны, и как своими прогнозами погоды и педагогической деятельностью он навсегда вписал себя на почётные страницы городских хроник, и речи, которые произносились при опускании гроба в могилу, были ещё более удручающими, после того как директор средней школы и бывшие ученики Адриана Кёлера стояли у могилы и рассказывали, какого замечательного человека они потеряли, а в конце говорил незнакомец, кто-то, похожий на учёного, никто не знал, откуда он, из какого города, более того, он даже не выдал своего имени, как будто было бы неуместно представляться, стоя у могилы, но из его слов становилось ясно, что он учёный: он восхвалял огромную заслугу, которую Адриан Кёлер оказал алтарю науки, ибо он доказал необходимость привлечения новых направлений в космологической и квантовой физике (особенно исследований Фортрана), которые развивались с почти головокружительной скоростью, для чего Немецкое общество, и в особенности жители Каны, были обязаны ему безоговорочным признанием. Фрау Рингер, рыдая, бросила одну белую розу на гроб в могиле и уткнулась лицом в платок. И, тоже плача, фрау Бургмюллер бросила горсть земли на гроб вместе со своей соседкой. Как две рыдающие вдовы, они выступили вперед, рука об руку, а затем едва отошли от могилы, так что их пришлось легонько отталкивать. А жители Каны все приходили и приходили и бросали пригоршни земли на гроб. Могильщикам, если можно так выразиться, почти нечем было заняться.
  когда наконец они принялись за работу и начали засыпать могилу и насыпать сверху землю, и толпа начала расходиться, и полчаса спустя на кладбище никого не осталось, как будто на этом жизнь Адриана Кёлера закончилась, хотя это было не так, потому что фрау Рингер уже на похоронах напряжённо думала о том, что она может сделать, чтобы имя покойного продолжало жить, но перед этим она позвонила одному из друзей Рингера, адвокату из Эрфурта, чтобы узнать, возьмётся ли он за дело Флориана, но адвокат сел с ней и объяснил, что если его признают виновным, то вина Флориана кажется настолько неопровержимой, что он не может придумать никакой возможной жизнеспособной защиты, он получит пожизненное заключение в любом случае; затем фрау Рингер позвонила другому адвокату, которого она не знала, но который казался адекватным, и спросила его по телефону, возьмется ли он за дело, если Флориан возьмет на себя ответственность за убийства, и адвокат взялся за дело, он запросил материалы дела, но затем отстранился, слушайте, он сказал ей по телефону, когда позвонил фрау Рингер, я понимаю вашу привязанность к этому молодому человеку, но если это такое очевидное и закрытое дело, то такой совестливый адвокат, как я, не сможет смягчить приговор, государственный защитник будет достаточно хорош, это самое практичное и экономически выгодное решение, так что фрау Рингер осталась одна, потому что она была полностью уверена, что Флориан, которого она знала, и Флориан, который убил, были одним и тем же и тот же человек , Флориан не изменился, все, что он сделал, с убийственной точностью вытекало из того, кем он был и кем он остался, так что она продолжала пытаться, но тщетно, не было никакого суда, потому что не могло быть никакого суда; Хоффманн появился в местном полицейском участке, но он так тяжело дышал, что его пришлось усадить в небольшой комнате ожидания, чтобы он мог сказать им, что был в Йене и едет сюда с новой информацией, потому что снова видел Флориана, потому что Флориан жил на Ольвизенвег, и нет, он его не высматривал, он бы никогда ничего подобного не сделал, это не в его правилах, сказал он, но он просто случайно посмотрел в окно и увидел лохматую фигуру, сильно хромающую, направлявшуюся к спортивным площадкам, и поскольку Хоффманн обладал необычайной памятью на лица, он сразу понял, что эта фигура не кто иной, как Флориан Хершт, разыскиваемый серийный убийца, конечно, он подождал, пока это чудовище не отойдет на приличное расстояние, но затем немедленно отправился в путь, и вот он здесь, сообщая, что он, Фредди Хоффманн, нашел разыскиваемого человека, и
  Он не хотел давить на них, но хотел узнать точную сумму вознаграждения за эту информацию, хотя и не узнал, поскольку двое местных полицейских проигнорировали его вопрос. Они запрыгнули в патрульные машины и к тому времени, как сообщили в штаб-квартиру Йены и всем остальным, кого нужно было оповестить, уже свернули на дорогу, ведущую к Спортивному центру. Так что через несколько минут они уже прочесывали территорию за воротами, держа в руках незапертое табельное оружие. Примерно через четверть часа появилась йенская полиция, затем прибыли эрфуртские полицейские, и кто знает, сколько их подразделений и откуда. Они решили, что сначала займутся этим, прежде чем приступать к выполнению новых директив, касающихся нового вируса, который, похоже, распространялся по Саксонии и всей Тюрингии с пугающей скоростью. Они сначала займутся этим, доведут дело до конца, закроют его как можно быстрее. Главное, как установили двое местных полицейских, — взять район операции под полный контроль, чтобы никто не смог уйти отсюда живым. Вся территория была огорожена по приказу эрфуртского лейтенанта полиции. Конечно, никто не мог точно знать, где его найдут, где может быть этот центр ограждения, где они поймают преступника, но кольцо сжималось, и они сжимали его всё больше, он никак не мог выскользнуть из их рук, каждое отдельное подразделение было убеждено, потому что кольцо было узким, и если доклад был верен, у преследуемого человека не было никаких шансов вырваться из этого тесного круга, но они не могли предвидеть, что вопрос о побеге не имеет значения, поскольку Флориан Гершт не оказывал никакого сопротивления, то есть Карин наконец заметила его, или Флориан увидел её, в любом случае, было невозможно определить, кто из них немедленно искал укрытия, Карин направлялась домой, когда мельком увидела Флориана в промышленном районе, на Им Камиш, перед зданием Ибисмеда, или Флориан заметил её, но теперь это не имело значения, и так много произошло в мгновение ока, Карин повернула налево перед Она пробежала мимо входа в офисное здание и отпрыгнула в укрытие, пытаясь замедлить дыхание, пока перебрасывала пистолет из левой руки в правую, а правой рукой вытащила нож из бокового кармана брюк, направив ствол пистолета вверх, и при этом сняла предохранитель, легкий как перышко, так что не было слышно ни звука; она держала нож лезвием вверх, близко к земле, готовясь нанести удар снизу вверх, она ждала, прижавшись спиной к стене, уверенная, что заметит даже малейшее
  движение, но она ничего не услышала, она подумала, что Флориан, вероятно, делает то же самое, ждет на другой стороне небольшой части здания, но это было не то, что произошло, потому что она никогда не узнает, как то, что произошло, могло произойти, в общем, она только почувствовала, в внезапно приглушенных сумерках, что она больше не может нормально дышать и что ее руки не могут двигаться, хотя она все еще держала пистолет вверху, а нож у земли, но она не могла направить их, и это было последнее, что ухватил ее разум, потому что следующее мгновение было не ее: она даже не услышала треска, ужасающего хруста ее собственной шеи, когда она сломалась — голова наклонилась вперед, а затем упала назад —
  Только Флориан услышал это и мог бы увидеть, если бы оглянулся, но он этого не сделал; он смотрел только вперед, подкрадываясь все ближе и ближе к Карин, его движения были бесшумны, и он двигался так быстро, с быстротой, которую никогда нельзя было ожидать ни от кого, потому что, пока Карин готовила свое оружие, он обходил офисное здание сзади, и он приблизился с направления, о котором Карин не могла подозревать за такой короткий промежуток времени, и он сделал это так бесшумно, что даже этот звук без шума, возникающий от его движений, не мог достичь ее ушей, на последних нескольких метрах он приблизился вплотную к стене и схватил Карин за шею, сжимал ее, пока не услышал треск, пока не убедился, что она больше никогда не двинется, затем он оставил ее соскользнуть на землю, как пустой мешок, но он не ожидал, что голова, откинутая назад, будет принадлежать телу, которое еще раз дернется, ударившись о землю, заставив пистолет выстрелить, хотя он не мог быть достаточно быстрым для этого, он услышал выстрел, но сдвинулся с места слишком поздно, вылетевшая пуля достигла его бедра, он посмотрел вниз, чтобы увидеть, не попала ли она вылетела из его ноги, но света было недостаточно, поэтому он ощупал стену позади себя, чтобы найти пулевое отверстие, но не нашел его, что означало, что пуля не вышла из его бедра, но он должен был сейчас потеряться, потому что выстрел был громким, от которого горы над Каной на несколько секунд отдавались эхом, и хотя на небе была полная луна, она не показывала своей силы из-за уличного освещения, поэтому он бежал под этой полной луной, его правая нога хромала, он держался рукой над раной и сжимал ее как можно сильнее, и он бежал, и бежал по всей улице Им-Камиш, пока не достиг центра города, пока Tilge, Höchster, meine Sünden тихо звучали в его голове, внезапно его осенило: зачем он бежит? У него не было причин бежать
  больше, затем он замедлил шаг и так, волоча за собой правую ногу, пошёл по пустынному городу; на перекрёстке Бахштрассе он ясно увидел Йенайше-штрассе; он не почувствовал никакого движения, поэтому направился в этом направлении и дошёл до церкви Санкт-Маргаретенкирхе, за которой он мог спуститься по лестнице; он слышал Tilge, Höchster, meine Зюнден теперь звучал несколько громче, и его рана обильно кровоточила, он на мгновение остановился, чтобы попытаться чем-нибудь потуже остановить рану, но затем передумал, услышав голос, голос, доносившийся через открытую дверь церкви, и быстро стало ясно, когда он пробирался вдоль церковной стены и приближался к открытой двери, что пастор говорил внутри, явно как раз в этот момент шла служба, а именно, если он останется там, любой может выйти и увидеть его, потому что, хотя здесь не было уличных фонарей, луна излучала свой яркий свет, ну и что, снова подумал он, пусть кто хочет выходит из этой церкви, потому что это уже не имело значения, и это было как будто там, внутри, мнение было тем же, никто, казалось, не хотел выходить из церкви, в любом случае, он начал спускаться по лестнице за церковью, затем через узкий подземный переход под железнодорожными путями в Розенгартен, он повернул налево к спортивным площадкам, Тильге, Хёхстер, майне «Sünden» так громко играла у него в голове, и он даже не знал, почему у него так кружилась голова, от потери крови или от силы победоносной, трагической мелодии, и, несмотря на яркий лунный свет, он плохо видел, поэтому он поспешил, и он прошел мимо футбольных и гандбольных ворот, и быстро добрался до своего бывшего любимого места, где он сидел и думал, именно туда он сейчас и направлялся, даже в этом головокружительном и ослабленном состоянии, приближаясь к двум скамейкам под каштанами на берегу Заале, он словно бы различил два темных пятна перед одной скамейкой вдали от себя, той, что пониже, как раз то место, где раньше было его место, два темных пятна, поэтому он замедлил шаг и, поскольку он действительно почти ничего не видел, почти остановился, чтобы не попасть в ловушку, затем он сделал шаг вперед левой ногой, подтянув правую, совершенно бесшумно, все время сосредотачивая все свои силы, убеждая себя что там ничего не было, может быть, просто тень, но нет, это было не головокружение, игравшее с ним, или потеря крови, или псалом Баха, бушевавший в его голове, потому что это была не тень, но там действительно что-то было, мало того, там было два чего-то
  перед той дальней скамейкой, он был уже достаточно близко, чтобы определить, что перед дальней скамейкой сидят два волка, два волка, точнее, один из них сидит, другой лежит, он остановился как вкопанный, но поскольку у него слишком кружилась голова и он знал, что ему нужно немедленно сесть, иначе он рухнет, из последних сил он напряг мышцы, чтобы иметь возможность отразить двух животных, если они нападут на него, затем он сделал осторожный шаг к ближайшей скамейке, но ни один из них даже не двинулся с места, затем он сделал еще один шаг, и с этого расстояния уже было очевидно, что два животных явно не заинтересованы в его присутствии, он затаил дыхание, он приблизился, но волки не двигались, затем тот, что был ближе к нему, сидящий, медленно, очень медленно повернул к нему голову, но не рыча, он лишь слегка оскалил десны, ровно настолько, чтобы немного показать зубы, но затем он снова закрыл пасть и откинул голову назад, как будто Флориан Еще один волк среди них, и бояться нечего, и тогда Флориан понял, что волки только кажутся смотрящими на воды Заале, потому что, когда его силы иссякли, и он очень медленно опустился на пустую скамейку рядом с ними, он понял, что оба волка тоже на исходе и что вместо глаз у них лишь дыры, сочащиеся гноем, — тут псалом внезапно перестал звучать в голове Флориана, боль и головокружение заставили его закрыть глаза, и тогда он понял, что на самом деле волки ни на что не смотрят, а слушают, так же, как слушает с этого момента и он сам, и с этого момента все трое будут слепо и вечно слушать мирное, звенящее, сладкое журчание воды в нескольких шагах от них в беспощадной ночи, тяжело опускающейся на сушу.
  
  
  Структура документа
  
   • Радужные нити
   • внутри ничего из ничего
   • откуда-то куда-то
   • мир исчезал
   • тишина в Берлине
   • единственное сообщение было то, что они были там
   • когда дело касается Баха, нет ничего простого
   • это было источником глубокого утешения
   • он подавал большие порции
   • в присутствии величия
   • Falsche Welt, dir trau ich nicht!
   • нет ничего совершенного, только
   • и светло-голубой • только для полной пустоты
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Сэйобо Там Ниже
   László Krasznahorkai
  СЕЙОБО
  ТАМ НИЖЕ
  
   Либо уже ночь, либо нам не нужен свет.
  — Телониус Монк — Томас Пинчон
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  1
  Камо-Хантер
  2
  Изгнанная королева
  3
  Сохранение Будды
  5
  Христо Морто
  8
  На Акрополе
  13
  Он встает на рассвете
  21
  Убийца родился
  34
  Жизнь и творчество мастера Иноуэ Казуюки
  55
  Il Ritorno in Perugia
  89
  Дистанционный мандат
  144 Что-то горит снаружи
  233 Куда вы будете смотреть
  377 Частная страсть
  610 Просто сухая полоска в синем небе
  987 Восстановление святилища Исэ
  1597 Зеами уходит
  2584 Крики под землей
  
   СЕЙОБО ТАМ НИЖЕ
  
   1
  КАМО-ХАНТЕР
  Все вокруг движется, как будто это единственный раз и только один раз, как будто послание Гераклита пришло сюда каким-то глубоким течением, из далей целой вселенной, несмотря на все бессмысленные препятствия, потому что вода движется, течет, прибывает и ниспадает; время от времени колышется шелковистый бриз, горы дрожат в палящем зное, но и само это тепло движется, дрожит и вибрирует на земле, как и высокие разбросанные острова травы, травы, травинка за травинкой, в русле реки; каждая отдельная мелкая волна, падая, перекатывается через низкие плотины, а затем каждый немыслимый мимолетный элемент этой спадающей волны и все отдельные отблески света, вспыхивающие на поверхности этой мимолетной стихии, эта поверхность внезапно возникает и так же быстро рушится, со своими каплями света, гаснущими, сверкающими и затем разбегающимися во все стороны, невыразимыми словами; собираются облака; беспокойное, резкое синее небо высоко вверху; солнце сконцентрировано с ужасающей силой, но все еще неописуемо, простираясь на все мимолетное творение, безумно яркое, ослепительно сияющее; рыбы, лягушки, жуки и крошечные рептилии находятся в реке; машины и автобусы, от номера 3, идущего на север, до номера 32
  до цифры 38, неумолимо ползут по дымящимся асфальтовым дорогам, проложенным параллельно по обеим набережным, затем быстро движущиеся велосипеды под волнорезами, мужчины и женщины, прогуливающиеся вдоль реки по тропинкам, которые были построены или выгравированы в пыли, и заграждающие камни, также уложенные искусственно и асимметрично под массой скользящей воды: все в игре или живет, так что вещи происходят, движутся вперед, мчатся вперед, погружаются, поднимаются, исчезают, снова возникают, бегут, текут и мчатся куда-то, только он, Ооширосаги, совсем не движется, этот огромный снежный
  Белая птица, открытая для нападения всех, не скрывающая своей беззащитности; этот охотник, она наклоняется вперед, ее шея складывается в форме буквы S, и она вот вытягивает свою голову и длинный твердый клюв из этой формы и напрягает все, но в то же время она напрягается вниз, ее крылья плотно прижаты к телу, ее тонкие ноги ищут твердую точку под поверхностью воды; она устремляет свой взгляд на текущую поверхность воды, на поверхность, да, в то время как она видит, кристально ясно, то, что лежит под этой поверхностью, внизу в преломлении света, как бы быстро оно ни прибыло, если оно действительно прибыло, если оно окажется там, если рыба, лягушка, жук, крошечная рептилия прибудет с водой, которая булькает, когда поток прерывается и снова вспенивается, одним единственным точным и быстрым движением птица ударит клювом и поднимет что-то вверх, даже невозможно увидеть, что это такое, все происходит с такой молниеносной скоростью, это невозможно увидеть, только узнать, что это рыба — амаго, аю, хуна, камоцука, мугицуку или унаги или что-то еще — и вот почему она стояла там, почти посреди реки Камо, на мелководье; и вот оно стоит, в едином времени, неизмеримое в своем течении, и все же, вне всякого сомнения, существующее, единое время, не идущее ни вперед, ни назад, но просто кружащееся и никуда не движущееся, словно непостижимо сложная сеть, заброшенная во время; и эта неподвижность, несмотря на всю ее силу, должна быть рождена и поддерживаться, и было бы уместно схватить ее одновременно, но именно это, это одновременное схватывание, не может быть осознано, поэтому оно остается невысказанным, и даже вся полнота слов, которые хотят ее описать, не появляется, даже отдельные слова; и все же птица должна опереться на один-единственный момент сразу и, делая это, должна воспрепятствовать всякому движению: совсем одна, в самой себе, в безумии событий, в самом центре абсолютного, кишащего, кишащего мира, она должна остаться там, в этом изгнанном моменте, так что этот момент как бы смыкается над ней, и тогда
  мгновение закрывается, чтобы птица могла замереть своим белоснежным телом в самом центре этого яростного движения, чтобы она могла запечатлеть свою неподвижность против ужасных сил, обрушивающихся на нее со всех сторон, потому что лишь гораздо позже она снова примет участие в этом яростном движении, в тотальном безумии всего и тоже двинется в молниеносном ударе вместе со всем остальным; но сейчас она остается внутри этого охватывающего мгновения, в начале охоты.
  Она происходит из мира, где правит вечный голод, поэтому утверждать, что она охотится, означает, что она участвует во всеобщей охоте, ибо повсюду вокруг каждое живое существо нападает на свою предписанную добычу в вечной охоте: нападает на нее, нападает на нее, приближается и хватает ее, хватает ее за шею, ломает ей позвоночник или ломает ее пополам, затем щиплет ее, обнюхивает ее, облизывает ее, прокалывает ее, сосет ее, опустошает ее, обнюхивает ее, кусает ее, глотает ее целиком и так далее; поэтому и птица пребывает в неисчерпаемости охоты, принужденная к цели охоты, потому что таким и только таким образом она может получить пропитание в этом вечном голодании, в обязательной охоте, распространяющейся соответственно на всех: охота здесь исключительно, или, скорее, в этом особом случае, обогащена также и другим значением —
  как птица занимает свое место, то есть как она опускает ноги в воду и, так сказать, застывает: значение, которое это слово обычно не передает, и поэтому, цитируя знаменитые три предложения Аль-Захада ибн Шахиба, теперь с большей сложностью: «Птица летит домой по небу. Кажется, она устала, у нее был трудный день. Она возвращается с охоты, на нее охотились»; что ж, нам нужно как-то это изменить, немного сместив акцент; что хотя у нее была прямая цель, у нее не было отдалённой, она существовала в пространстве, в котором любая отдалённая цель, любая отдалённая причина были по сути невозможны, тем не менее, делая тем плотнее переплетение
   непосредственные цели и причины, из-за которых он был отброшен и от которых однажды он обязательно погибнет.
  Однако его единственный естественный враг — человек.
  — существо, изгнанное в повседневные чары Зла и Лени там, на набережной, — не наблюдает за ней, как по тропинкам, выгравированным в пыли по обе стороны русла реки прямо сейчас, оно идет, бегает трусцой, едет на велосипеде домой или от нее, или, соответственно, просто сидит на скамейке, проводя там свой обеденный час со своими нигири — то есть рисовыми треугольниками, завернутыми в водоросли, купленными в ближайшем 7-Eleven, — не сейчас оно ее наблюдает, не сегодня; может быть, завтра или в другое время, если будет какая-то причина; но даже если бы кто-то смотрел, птица даже не обратила бы на нее особого внимания, она привыкла к людям на набережной, так же как они привыкли к большой птице, стоящей посреди мелководной реки; Сегодня, однако, этого не происходит ни на одной из сторон реки, никто не обращает внимания на другую, хотя кто-то мог бы заметить, что вот она, посреди Камо, вода почти доходит ей до колен, отсюда и действительно довольно мелкая плотина, усеянная небольшими травянистыми островками, отсюда и действительно своеобразная, если не самая причудливая река на земном шаре, и птица просто стоит, не шевелясь, ее тело вытянуто вперед, ожидая ошеломляюще долгие минуты дневной добычи, вот уже десять минут, затем проходит еще полчаса; в этом ожидании, внимании и неподвижности время жестоко тянется, и все же она не двигается, стоит точно так же, в точно такой же позе, ни одно перышко не дрожит, она стоит, наклонившись вперед, ее клюв согнут под острым углом над зеркалом журчащей воды; никто не смотрит, никто не видит его, и если его не видно сегодня, то его не видно целую вечность, невыразимая красота, с которой он стоит, останется скрытой, неповторимое очарование его царственной тишины останется невоспринятым: здесь, с ним, среди Камо, в этой неподвижности, в этом снежном
  белая напряженность, что-то теряется, даже не имея возможности появиться, и не будет никого, кто засвидетельствовал бы признание того, что именно оно придает смысл всему окружающему, придает смысл вращающемуся, бурлящему миру движения, сухому, палящему зною, вибрациям, каждому кружащемуся звуку, запаху и картине, потому что это совершенно уникальная особенность этой земли, непреклонный художник этого пейзажа, который в своей эстетике непревзойденного
  неподвижность,
  как
  то
  выполнение
  из
  непоколебимое художественное наблюдение возвышается раз и навсегда над тем, чему оно придает смысл, возвышается над ним, над неистовой кавалькадой всех окружающих вещей и вносит своего рода бесцельность — и прекрасную —
  над локальным смыслом, пронизывающим все, а также над смыслом собственной актуальной деятельности, потому что какой смысл быть красивым, особенно когда это всего лишь белая птица, стоящая и ожидающая, когда что-то появится под поверхностью воды, что она затем пронзит своим безжалостно точным клювом и волей.
  Всё это происходит в Киото, а Киото — Город Бесконечного Поведения, Трибунал Приговорённых к Правильному Поведению, Рай Поддержания Правильного Отношения, Исправительная Колония Бездействия. Лабиринт этого города возникает из лабиринта Поведения, Поведения, Отношения, из бесконечной сложности условий сродства с вещами. Нет дворца и сада, нет улиц и внутренних пространств, нет неба над городом, нет природы, нет момидзи, окрашивающихся осенью в багрянец в далёких горах, окружающих и обнимающих город, или жемчужницы во дворах монастыря, нет сети сохранившихся шёлкоткацких мастерских Нисидзин, нет квартала гейш с Фукудзуру-сан, спрятанным рядом со святилищем Китано-Тэнмангу; нет Кацура Рикю с его чистой архитектурной дисциплиной, нет Нидзё-дзё с блеском картин семьи Кано, смутного воспоминания о мрачной обстановке Расёмона; нет
  милый перекресток Сидзё-Каварамачи в центре города сумасшедшим летом 2005 года, и нет очаровательной арки Сидзёбаси — моста, ведущего в вечно элегантный и загадочный Гион, — и нет двух очаровательных ямочек на личике одной из танцующих гейш Китано-одори: есть только Колоссальное Скопление Условий, этикет, который функционирует надо всем и распространяется на все; этот порядок, который, однако, не может быть полностью постигнут человеком, эта Тюрьма Сложности — одновременно неизменная и изменчивая — между вещами и людьми, людьми и людьми, и, более того, между вещами и вещами, ибо только так, посредством этого, может быть даровано существование всем дворцам и садам, улицам, выровненным в сетчатом узоре, и небу, и природе, и кварталу Нисидзин, и Фукудзуру-сан, и Кацура Рикю, и месту, где был Расёмон, и тем двум очаровательным ямочкам на маленьком личике гейши Китано-одори, когда эта гейша, рожденная для очарования, отводит веер от своего лица всего на долю мгновения, чтобы все могли увидеть
  — но на самом деле только на одно мгновение — эти две вечно прекрасные ямочки, эта непосредственная, чарующая, пленительная и развращающая улыбка перед публикой, состоящей из низких взглядов грязных богатых покровителей.
  Киото — это город бесконечных аллюзий, где ничто не идентично себе и никогда не могло быть идентичным, каждая отдельная часть указывает назад к великому коллективу, к некой несохраняемой Славе, откуда берет начало ее собственное сегодняшнее «я», Слава, которая существует в туманном прошлом или которую создал сам факт прошлого, так что ее даже невозможно уловить в одном из ее элементов или даже увидеть ее в чем-то, что есть здесь, потому что тот, кто пытается заглянуть в город, теряет даже самый первый его элемент: кто, как и посетитель, сошедший на монументальной станции Киото с высокоскоростного поезда Синкансэн, прибывшего из старого Эдо, если, выйдя, он найдет правильный выход и войдет в
  подземные переходы, напоминающие по своей сложности парк развлечений, прогуливаются в начало Карасуми-дори и мельком видят, скажем, слева от дороги, ведущей прямо на север, длинные желтые внешние стены, внушающие уважение, буддийского храма Хигаси-Хонгандзи, уже видимого со станции; в этот самый момент он уже покинул пространство возможности, возможности того, что он мог бы увидеть Хигаси-Хонгандзи сегодняшнего дня, поскольку Хигаси-Хонгандзи сегодняшнего дня не существует; как взглянешь на него, сегодняшний Хигаси-Хонгандзи немедленно погружается в то, что было бы крайне неточно обозначено как прошлое Хигаси-Хонгандзи, ибо у Хигаси-Хонгандзи никогда не было прошлого, или вчерашнего дня, или позавчерашнего дня, есть только тысячи и тысячи намёков на неясное прошлое Хигаси-Хонгандзи, так что создаётся самая невозможная ситуация, что нет, так сказать, никакого сегодняшнего Хигаси-Хонгандзи, так же как никогда не было Хигаси-Хонгандзи, только Намек, внушающий уважение, есть один, был один, и этот Намек плывёт по всему городу, когда в него вступаешь, когда шагаешь по этой удивительной империи чудес, от храма То-дзи до Энряку-дзи, от Кацура Рикю до То-фуку-дзи, и, наконец, достигая заданной части Камо
  — в основном на той же высоте, что и святилище Камигамо —
  в точке, где журчит река, где он, Ооширасаги, стоит: единственный, для кого особым образом существует столько же настоящего, сколько и прошлого, в том смысле, что у него нет ни того, ни другого: ибо в действительности он никогда не существовал во времени, двигаясь вперед или назад, — ему предоставлена возможность наблюдать художника, чтобы он мог представлять то, что устанавливает оси места и вещей в этом призрачном городе, чтобы он мог представлять непостижимое, немыслимое — поскольку оно нереально — иными словами: невыносимую красоту.
  Птица, ловящая рыбу в воде: для равнодушного наблюдателя, если бы он заметил, возможно, это было бы все, что он увидел бы — однако ему пришлось бы не просто заметить, но и
  знать в расширяющемся понимании первого взгляда, по крайней мере знать и видеть, насколько эта неподвижная птица, ловящая рыбу там, между травянистыми островками мелководья, насколько эта птица была проклято лишней; в самом деле, он должен был бы осознать, немедленно осознать, насколько беззащитно это огромное белоснежное достойное существо — потому что оно было лишним и беззащитным, да, и как это часто бывает, одно удовлетворительно объясняло другое, а именно, его избыточность делала его беззащитным, а его беззащитность делала его излишним: беззащитная и излишняя возвышенность; вот, таким образом, Ооширосаги на мелководье Камогавы, но, конечно, равнодушный наблюдатель никогда не появляется; Там, на набережной, ходят люди, проезжают велосипеды, едут автобусы, но Ооширосаги просто стоит невозмутимо, устремив взгляд под поверхность пенящейся воды, и непреходящая ценность его собственного непрестанного наблюдения никогда не меняется, поскольку акт наблюдения этого беззащитного и лишнего художника не оставляет сомнений в том, что его наблюдение поистине непрестанно, все равно, появится ли рыба, крошечная рептилия, жук или краб, которых он сразит безошибочным, беспощадным ударом в этот единственный возможный момент, так же как несомненно, что оно пришло сюда откуда-то с рассветного неба с тяжелым, медленным и благородным взмахом крыльев, и что оно вернется туда же, если начнут сгущаться сумерки, с таким же взмахом; несомненно также, что где-то там есть гнездо, а именно, что-то есть за ним, так же как теоретически что-то может быть и до него: история, событие, следовательно, последовательность событий в его жизни; просто, ну, непрерывность его наблюдения, его бдительность, его неподвижная поза выдают, что все это даже не стоит упоминания, а именно, что в его, Ооширосаги, случае такие вещи не имеют никакого веса, являются ничем —
  они — пена, брызги, брызги и шлак — потому что для него существует только его собственное непрерывное наблюдение, только это имеет
   вес; его история, которая уникальна; он полностью одинок, что также означает, что неподвижное наблюдение этого художника - единственное, что делало и делает его Ооширосаги, без этого он не смог бы даже принять участие в существовании, нереальной вершиной которого он является; вот почему он был отправлен сюда, и вот почему однажды он будет отозван обратно.
  Нет даже малейшего дрожания, указывающего на то, что в какой-то момент оно перейдет из состояния полной неподвижности в этот молниеносный пронзающий удар, и именно поэтому до сих пор эта полная неподвижность решительно создает впечатление, что здесь, на том месте, которое оно занимает на Камогаве, нет белоснежной большой цапли, что там стоит небытие; и все же это небытие так интенсивно, это наблюдение, это наблюдение, эта непрерывность; это совершенное небытие, с его полным потенциалом, явно тождественно всему, что может случиться, я могу сделать что угодно, предполагает оно, стоя там, в любое время и по любой причине, но даже если то, что оно делает, будет чем угодно, где угодно и по любой причине, для него, однако, это будет не переворотом, а лишь резким мгновенным наклоном, так что из этого огромного пространства — пространства возможностей
  — что-то будет; мир наклонится, потому что что-то произойдет из абсолютного характера его неподвижности, из этой неподвижности, напряженной до предела, следует, что в один прекрасный момент эта бесконечная концентрация лопнет, и если непосредственной причиной будет рыба — амаго, камоцука или унаги — цель состоит в том, чтобы проглотить ее целиком, сохранить ее собственную жизнь, пронзив ее копьем, вся сцена уже далеко за пределами самой себя; здесь, перед нашими глазами, будь то в автобусе номер 3, идущем на север, или на потрепанном велосипеде, или прогуливаясь внизу по тропинке, выгравированной в пыли берегов Камо; тем не менее, мы все слепы: мы идем рядом с ней, привыкнув к ней, и если бы нам задали вопрос, как она может жить, мы бы сказали, что мы за пределами всего этого; теперь остается только надежда, что время от времени может быть кто-то
  из нас, кто мог бы бросить взгляд туда просто так, совершенно случайно, и там его взгляд был бы прикован, и некоторое время он даже не отводил бы глаз; он как бы вмешивался во что-то, во что ему особенно не хотелось бы вмешиваться, а именно в этот взгляд — интенсивность его собственного взгляда извивается, конечно, в вечных волнообразных движениях — он смотрит на него; просто невозможно удерживать человеческий взгляд в таком состоянии непрестанного напряжения, которое, однако, было бы сейчас очень необходимо, — а именно, практически невозможно поддерживать один и тот же пик интенсивности, и из этого следует, что в определенной точке застоя в ложбине волны наблюдения, в так называемой самой нижней, может быть, даже в самой нижней части волны внимания —
  копье обрушивается вниз, так что, к сожалению, пара глаз, случайно бросивших взгляд туда, ничего не видит, лишь неподвижную птицу, наклонившуюся вперед, ничего не делающую: такой человек, с мозгом в корыте наблюдения, был бы единственным среди нас — и, возможно, он никогда больше ничего не увидит и останется таким на всю свою жизнь, и то, что могло бы придать его жизни смысл, будет пропущено, и из-за этого его жизнь будет печальной, нищей, изнуренной, тоскливой от горечи: жизнью без надежды, риска или величия, без ощущения какого-либо высшего порядка — хотя все, что ему нужно было бы сделать, это бросить взгляд в автобусе номер 3, идущем на север, или на потрепанном велосипеде, или прогуливаясь по тропинке, выгравированной в пыли берегов Камо, бросить взгляд и увидеть, что там, в воде, увидеть, что делает там большая белая птица, неподвижно, вытянув вперед шею, голову, клюв, она пристально смотрит на покрытая пеной поверхность воды.
  В мире нет другой такой реки, если кто-то видит ее впервые, он просто не может поверить своим глазам, он просто не может поверить в это, и стоя на одном из мостов —
  скажем, Годзё-охаси — он спрашивает своего спутника, если таковой имеется, что именно находится здесь, под нами, в этом широком
  русло реки, где сначала вода, но только в самых узких жилках, сочится тут и там между совершенно нелепо выглядящими островками; потому что вот в чем вопрос, может ли кто-то поверить тому, что он видит или нет; Камогава — сравнительно широкая река, в которой так мало воды, что в русле реки маленькие островки, сотни из них, образованы из ила, островки теперь заросли травой, вся Камогава полна таких беспорядочных илистых островков, заросших травой, по колено или по грудь, и именно между ними извивается маленькая водичка, как будто на грани полного высыхания; что здесь произошло, спрашивает человек своего спутника, если таковая произошла; может быть, какая-то катастрофа или что-то еще, почему река так сильно высохла? —
  он, однако, должен быть доволен ответом, что о, Камо была очень бурной рекой, и красивой, и, конечно, ниже по течению от Сидзё-охаси она все еще такая, и иногда здесь также, когда наступает сезон дождей, даже сейчас ее можно наполнить водой, до 1935 года она регулярно разливалась, на протяжении веков они не могли ее контролировать, даже в Хэйкэ Моногатари описывается, как они не могли ее контролировать, затем Тоётами Хидэёри приказал отрегулировать реку, и некий Суминокура Соан и его отец Рёи начали это делать; действительно, Рёи завершил канал Такасэ, и затем его русло было выпрямлено, а затем к 1894 году был завершен канал Бива, но, конечно, все еще были наводнения, и в последний раз, именно в 1935 году, наводнение было настолько сильным, что были разрушены почти все мосты, и было много смертей и невыразимых разрушений; Ну, в тот момент было решено, что они наконец положат конец его разрушительной силе, они решили, что построят это и построят то, и не только вдоль насыпей, но и там, внизу, в русле реки, своего рода систему нерегулярных дамб из камней-блоков, которые затем прервут поток воды, которая была чрезмерно бурной, когда она падала потоками с северо-западных гор; и вот они ее прорвали, говорит местный товарищ,
  если он есть, как это ясно видно, они смогли сломить его силу, больше нет наводнений, больше нет смертей, больше нет разрушений, только эти капельки; эти преграждающие камни, эта система плотин работают очень эффективно и, ну, птицы — из середины Годзё-охаси — местный товарищ указывает вверх и вниз, на много километров вдаль, и в сторону русла реки; эти бесчисленные птицы, они прилетают с озера Бива; но даже он не знает точно, откуда, а ведь здесь есть всё —
  Юрикамоме,
  Кавасеми,
  Магамо,
  Онагагамо
  и
  Хидоригамо, Медзиро и Кинкурохадзиро — на самом деле все разные, и те, и эти, и маленькие стрекозы порхают тут и там, только о белоснежной большой цапле местный спутник, если таковой имеется, не упоминает; не упоминает, потому что не видит ее, указывая туда, из-за ее постоянной неподвижности, все к ней так привыкли, она всегда там, внизу, ее даже не замечают, и все же она там, как будто ее и нет, она стоит неподвижно, даже ни одно перышко не трепещет, она наклонилась вперед, обхватывая взглядом пенистую струйку воды, белоснежную непрерывность Камо, ось города, художник, которого больше нет, который невидим, который никому не нужен.
  Лучше бы тебе повернуться и уйти в густые травы, туда, где один из тех странных травянистых островков в русле реки полностью покроет тебя, лучше бы ты сделал это раз и навсегда, потому что если ты вернешься завтра или послезавтра, не будет вообще никого, кто бы понял, некому было бы посмотреть, даже ни одного из всех твоих естественных врагов, который смог бы увидеть, кто ты на самом деле; лучше бы тебе уйти сегодня же вечером, когда начнут сгущаться сумерки, лучше бы тебе отступить вместе с остальными, если начнет спускаться ночь, и не возвращайся, если завтра или послезавтра наступит рассвет, потому что для тебя будет гораздо лучше, если не будет ни завтрашнего дня, ни послезавтрашнего; так что спрячься
  теперь в траве, опустись, упади на бок, дай глазам медленно закрыться и умри, ибо нет смысла в той величественности, которую ты несешь, умри в полночь в траве, опустись и упади, и пусть так и будет — испусти последний вздох.
  OceanofPDF.com
   2
  ИЗГНАННАЯ КОРОЛЕВА
  Онлайн-викторина «I Quiz Biblici», поддерживаемая сайтом La Nuova Via, осенью 2006 года предложила своим читателям следующий кроссворд, который в номере 54 по горизонтали заставил читателей сделать решающий вывод:
  КРУЦИВЕРБА 21
  Горизонтали:
  
  1 Э Сулла. . . e sulla coscia porta scritto questo name: RE
  DEI RE, SIGNOR DEI SIGNORI
  
  5 Il marito di Ada e Zilla
  
  10 Синьор. . . trarre и pii dalla tenazione 11 . . . на этом этапе я вернулся, и Сара нашла фигуоло 12. La legge è fatta not per il giusto, ma per gl'iniqui ei Ribelli, per gli empî ei peccatori, per gli scellerati e gl'. .
  . , для того, чтобы помочь отцу и матери
  
  15 Poiché egli fu crocifisso для вашей помощи; ма. . .
  per la potenza di Dio
  
  17 Re d'Israele
  
  19 Perciò pure per mezzo di lui si pronunzia l'. . . алла слава ди Дио, в Грации дель ностро министерио 20 Una testa d'asino vi si vendeva
  ottanta sicli d'argento, e il quarto d'un. . . ди стерко ди
   Колумби, пять лет назад, 23 года, Perché mille anni, agli occhi tuoi, sono Come il Giorno d'. . . когда пассато
  
  24 Quando sono stato in grandi pensieri dentro di. . . , le tue consolazioni han rallegrato l'anima mia 25 Фиглиуоло д'Элеазар, фиглиуоло д'Ааронн 26 . . . Америка dunque l'Eterno, il tuo Dio, con tutto il cuore, con tutta l'anima tua e con tutte le tue forze 27 Allora l'ira di Elihu, figliuolo di Barakeel il Buzita della tribù di. . . , доступ
  
  28 Questi sono i figliuoli di Dishan: Uts e . . .
  
  29 Персио Иддио ли ха отрекся от страстной позорности: poiché le loro femmine hanno mutato l'uso naturale in quello che è contro natura; и похожие друг на друга руки, когда я нахожусь в естественном состоянии от Донны, си соно инфиаммати о лоро либидина гли уни для гли альтри, комметтендо ты мини с тобой. . . , и рисовандо в Лоро Стесси ла Конденья Мерседе дель Пропио Тавиаменто
  
  32 Элькана и Анна иммолароно иль игра, и менароно иль фанчиулло ад. . .
  
  33 Io do alla tua progenie questo paese, dal fiume d'Egitto al gran fiume, il fiume Efrate; я Кеней, я. . . , я Кадмоней
  
  35 . . . dal primo Giorno Toglierete ogni Lievito dale vostre Case
  
  37 Давиде Римасе в пустыне в Луоги Форти; e se ne stette nella contrada montuosa del Deserto di. . .
  
  38 Или Авенир, фиглиуоло ди. . . , capo dell'esercito di Saul 40 Фиглиуоли ди Тола: . . . , Рефайя, Джериэль, Джамай, Джбсам и Самуэле
  
  42 Фа' престо. . . аккордо col tuo avversario mentre sei ancora per via con lui
  
  45 Questi Tornò Jzreel для фарси Curare delle Ferite che Avea Risvute dai Sirî a. . .
  
  47 . . . n'è di quelli che Strappano dalla mammella l'orfano
  
  48 . . . la si ottiene в Камбио д'Оро
  
  49 Non han più ritegno, m'umiliano, rompono ogni freno in . . . презентация
  
  50 Мой друг - я схватил ципро делле вино д'. .
  .-Геди
  
  51 Город слухов в пустыне, Коллина и Торре Саран для вечной радости в пещере, в Луого-ди
   спасение для гли онагри и пасколо. . .' Греджи 52 Il suo capo è orofinissimo, le sue chiome sono crespe, . . . иди, иль корво
  
  54 Царица Вашити ха. . . Non Solo Verso il Re, ma Anche Verso Tutti i Principi e Tutti i Popoli che Sono во всей провинции дель Ре Ассуэро
  
  56 . . . dunque, figliuoli, ascoltatemi, e non vi dipartite dale parole della mia bocca
  
  57 Il cuore allegro rende. . . иль вольт
  
  58 Махла, Тиртса, Хогла, Милка и Ной, фиглиуоле ди Целофахад, си маритароно, как фиглиуоли деи Лоро. . .
  
  60 Один доблестный воин на службе Давиде. 61 Пусть ты остаешься, чтобы пройти в пределы Моава, . . . Ar 63 Могли ди Ахав, в Израиле
  
  64 Суда Израиля за 23 года, эпоха трибу Исакара
  
  Вертикали:
  
  1 Ma quella che si dà ai piaceri, скамейка. . . , è morta 2 Sansone disse loro: «Io vi proporrò un. . .
  
  3 Перше Иддио. . . gli occhi aperti sulle vie de' Mortali, и все это и все пасси
  
  4 Фиглиуоло ди Джуда, фиглиуоло ди Джакоббе 5 . . . Porte della morte ti son esse statescoperte?
  
  6 . . . соло, чтобы поговорить со мной, но убидито 7 . . . рендоно-мужчина за благо; derelitta и l'anima mia 8 Gli uomini saranno. . . , Аманти дель Данаро, Ванаглориози
  
  9 О Монте ди Дио, о Монте ди Басан, о Монте далле Молте. . . , о Монте ди Басан
  
  10 . . . rallegrino i cieli e gioisca la terra 13 Io ho veduto gli sleali e ne ho provato. . .
  
  14 . . . внимание к моему гридо, перше сын ридотто в очень плохом состоянии
  
  16 Или я capi sacerdoti e gli scribi stavan la, acusandolo con . . .
  
  18 Фиглиуоли ди Калеб фигуло ди Гефунне: . . . , Эла и Наам, и фиглиуоли д'Эла и Кеназ
  
   20 Rimpiangete, costernati, le schiacciate, d'uva di . . .-
  Харесет!
  
  21 Prima vi abitavano gli Emim: popolo grande, numeroso, alto di statura com gli. . .
  
  22 E non dimenticate di esercitar la. . .
  
  25 E l'Eterno gli Disse: ». . . ты почувствуешь раздражение, потому что?»
  
  26 E in quell'istante, accostatosi a Gesù, gli disse: . . .
  привет, Маэстро!
  
  27 Для трибу Бениамино: Палти, фиглиуоло ди. . .
  
  30 Эфраим ebbe per figliuola Sceera, che edificò Beth-horon, la lowere e la Superiore, изд. . .-Sceera 31 Uno dei capi di Edom
  
  34 . . . notte e giorno, e non sarai sicuro della tua esistenza
  
  36 Давиде спосо и Ахиноам ди. . .
  
  37 Essa gli partorì questi figliuoli: Jeush, Scemaria e . . .
  
  39 Dio in lingua ebraica
  
  41 Допо ди Лоро Цадок, фигуоло д'. . . , lavorò dirimpetto alla sua casa
  
  43 Я дормиглиони и андран вестити ди. . .
  
  44 Quand'hai fatto un. . . Дио, не indugiare ad adempierlo
  
  46 Amica mia io t'assomiglio alla mia cavalla che s'attacca. . . Кэрри ди Фараоне
  
  51 Non sapete voi che un. . . ' ди левито фа левитаре все макароны
  
  52 Ли Ханно гли Уччелли дей Чели
  
  53 E i suoi piedi eran simili a terso. . . , arroventato в одной силе
  
  55 E questi sono i figliuoli di Tsibeon: . . . e Ана 59 Или Амрам присутствует для moglie Iokebed, sua. . .
  
  60 . . . vostro agnello sia senza difetto, maschio, dell'anno
  
  62 Ecco, io ti . . . di quelli della sinagoga di Satana Примерно в то же время фирма, зарегистрированная по адресу Митчелтон 4053, Квинсленд, Австралия, обновила свою интернет-страницу vashtiskin.com, чтобы соответствовать новому духу времени, и, как можно почувствовать, этот поступок не пустяк, ибо, как они пишут, Вашти Чисто
  Natural Skin Care, отдалённо связанный с сайтом www.3roos.com/forums/showthread.php?t=194376, предлагает уникальный ассортимент средств для поддержания здоровья и хорошего самочувствия, используя дары природы для синергии, омоложения тела и духовного подъема. Их продукция, включая очищающие средства для кожи, лосьоны для тела, лосьоны для волос и детские товары, изготавливается вручную из лучших растительных ингредиентов, которые имитируют естественные компоненты кожи, уменьшают воздействие свободных радикалов, способствуют увлажнению, кровоснабжению и восстановлению клеток. Кроме того, компания Vashti сообщает, что использует только качественные ингредиенты, и что её продукция на 100% подходит веганам, что компания уважает людей, избегая использования синтетических ингредиентов, искусственных красителей и ароматизаторов. И наконец, компания добавляет, что уважает животных, не проводя на них испытаний.
  Радикальный ущерб
  Она никогда не была особенно любима при персидском дворе; ее превозносили и ей завидовали, ее хвалили и осуждали; она очаровывала всех, и о ней говорили, что она, соответственно, не так уж и красива, но она была прекрасна, очень красива, превосходя все меры, известные до тех пор, и, следовательно, более ослепительна, чем кто-либо другой: но любовь была скрыта от нее: никому не приходило в голову приблизиться к ней с любовью; ни те, кто мог быть в ее присутствии, ни те, кто только слышал о ней, а все в Сузах знали — не меньше, чем все во всей империи Ахеменидов, — что она живет во дворце императора под бременем вечного лишения любви, и это было даже до того, как она стала супругой великого царя, потому что в самый момент ее рождения ее судьба была решена, ибо ошибочно утверждалось, что она является потомком Бел-сарра-узура, погрязшего в религиозном безумии, и Набу-кудурри-ушура, щедрого царя-разбойника; и с самого начала они относились к ней, независимо от ее возраста, как к человеку, которого ждет большое будущее, хотя они могли
  не подозревал, насколько великое будущее это будет, до конца времен, потому что, когда повелитель гигантской империи Персов сделал ее своей первой женой, выбрав ее и объявив о браке, так случилось, что царственная корона была возложена на ее великолепную голову, голову Вавилона - так, Великий Царь не мог найти никого подходящего среди дам Персии, пробормотала Парисатида в ярости; нет, Великий Царь кратко ответил, и действительно, это было так, потому что для него не существовало никого другого, кроме царицы Вашти; Он никогда не видел такой красоты, какую усмотрел в ней с того самого первого взгляда, ни до этого, ни где-либо еще с тех пор, и все же со времен Кира Великого Империя выросла довольно большая, ибо она, несомненно, была величайшей во всем мире в пределах разумного, и где, если быть точным, не было недостатка в красавицах: мидяне, скифы, парфяне, лидийцы, сирийцы и иудеи, невозможно перечислить, сколько именно народов и сколько видов красоты, но ни один из них даже близко не стоял с божественной красотой, исходящей от вавилонской царицы; Великий Царь влюблен, шептали при персидском дворе, который постоянно перемещался между Пасаргадами, Персеполем, Экбатанами и Сузами, в зависимости от сезона; если он находится в присутствии царицы, говорили о государе в Пасаргадах, то он словно лишился рассудка; если он хотя бы взглянет на царицу, шептали в Персеполе, он не может отвести от нее глаз; Если он находится вблизи царицы, повторяли дома иностранные послы, вернувшись из Суз, он не обращает внимания, и с ним невозможно ни о чем говорить; и все это соответствовало действительности; порою, если Великий Царь присутствовал на роскошном ужине в зенане, он почти забывал о еде, ибо он только смотрел на Царицу и не мог оторваться от вида ее великолепных, густых, золотистого цвета волос, как они ниспадали косами ниже изящного затылка на спину, — он тоже восхищался ею, хвалил ее, превозносил ее, и ему было не по себе, когда придворные
  Слухи о том, что он влюблен, достигли его ушей, ибо он не знал, что именно связывало его — крепко или некрепко — с этим чувством, силой которого он чувствовал, что должен восхищаться ею, восхвалять ее и превозносить ее. Великий Царь был беспомощен, но все же был счастлив и горд и мог голыми руками убить любого, кто осмелился бы произнести ее имя — не только свою мать, Парисатиду, что было бы естественно, не только женщин, обитающих в уединенном мире дворцовой зенаны, что само по себе было традицией, но даже покоренных принцев и царей — если бы они осмелились заговорить о его чудесной Царице, сказав, что она чрезмерно горда при дворе, что она чрезмерно ищет милости народа, он бы, со всей уверенностью, убил этого человека, ибо, кроме того, то, что они говорили, было не так уж далеко от истины; ибо Вашти на деле оказалась затворницей во время празднеств зенана, заказанных для царя, и Вашти была счастлива только тем, что могла участвовать в процессии в Персеполе, или Экбатанах, или Пасаргадах, или, в зимние месяцы, перед народом Суз, завоевав, таким образом, неизмеримую популярность; все более популярную, отметила мать государя, которая была ее злейшим врагом в кругу царских советников, с убийственно сверкающими глазами; все более популярную, беспокойно роптала персидская свита, мрачнея при одной мысли о том, что в самое ближайшее время должен появиться преемник мужского пола, который благодаря своей матери будет наполовину вавилонянином; все более популярную, как было доложено великому царю, который, услышав эту новость, был в таком приподнятом настроении, как будто видя, как народ радуется его собственному сокровищу, веря, что эта популярность просияет и на него; однако это было не так, эта популярность относилась только к царице; необузданный энтузиазм, который, помимо того, что шествие царицы Персидской империи не было обычаем и, следовательно, невозможным, возник из-за ощущения этого народа, что царица Вашти использует каждую возможность, чтобы принять участие в шествии в ее
  позолоченную карету перед ликующей толпой, потому что она любила их, народ; однако Великая Королева, как ее называли по указу и по их чувствам, хотела только видеть, как они ее любят; хотя это было неправдой, ибо если они радовались при виде ее, если они кричали от радости, что могли мельком увидеть ее, то на самом деле народ был очарован только тем, что мог ее видеть, мог мельком увидеть ее, что в действительности было далеко от завидных желаний Великой Королевы; но она ничего не замечала, народ ликовал и кричал, и все же двор трепетал; прежде всего мать Великого Царя, Парисатиду, которая во всем этом чувствовала предчувствие больших, более коварных перемен и которая с радостью обратила бы в пепел сотню крестьян Вавилонской Империи, просто из устрашения, если не саму Великую Царицу — по крайней мере, на данный момент, сказала она своим самым доверенным лицам; невозможно, обвиняла она в присутствии Великого Царя, как эта бродячая вавилонянка имела наглость пренебрегать условностями Империи при каждой возможности, будь то под предлогом принесения жертвы Митре или выражения благодарности Анахите, выходить в толпу, покидать кварталы зенаны, чтобы чернь чествовала ее; так пусть же чествуют ее, заметил Великий Царь с сияющими глазами, она единственная во всей Империи, сказал он, указывая на зенану, которая заслуживает чествования, на что Парисатида громко фыркнула и убежала, а Великий Царь лишь улыбнулся про себя и не заботился о своей матери, его единственной заботой была Великая Царица, и в своих указах он поддерживал культ Митры и Анахиты, в то время как сам он, в соответствии с традицией, подчинил себя почитанию и поклонению Всевышнему, Ахура Мазде; отпустите ее, объявил он своим приближенным, и приносите жертвы Митре и Анахите, как она пожелает, это не повредит ни Империи, ни народу, и это не повредит в частности ему самому, если он сам не примет участия в этих царственных
  процессий, ему было достаточно представить себе, как среди своих самых ослепительных украшений, в своем самом ослепительном одеянии она бросала напоказ свою несравненную красоту народу по пути к святилищу Митры; это было угодно Великому Царю, это великолепие и это расточительство, так как она, так сказать, расточала неподражаемое великолепие своей собственной персоны на тех, кто этого недостоин, это в особенности восхищало Великого Царя, этот дерзкий каприз, ибо он не имел ни малейшего понятия, почему Вашти чувствовала ненасытное желание быть любимой; и среди ликования и криков толп в Сузах и Персеполе она могла представить, что здесь, по обе стороны священного пути, находятся люди, исполненные любви к своей царице, — ликование и крики, которые она слышала и сейчас, в мучительной тишине, когда началось представление ее гибели, и в соответствии с судом и обычаем она была вынуждена покинуть дворцовые покои одна, лишенная своих драгоценностей, без сопровождения, через двор царицы к Северным воротам, ко всем остальным закрытым.
  Сандро сказал, что во время его отсутствия они должны принимать даже самый незначительный заказ; мастерская работала всего полтора года, то есть была ещё неизвестна, и, кроме того, сам уважаемый сосед, синьор Джорджо Антонио Веспуччи, прислал к ним почтенных евреев в кафтанах, в то время как другие этого не сделали, так что, намекнув на отсутствие главного художника мастерской, Алессандро Баттиджелло, который в настоящее время работал по просьбе синьора Томмазо Содерини для Sei della Mercanzia — то есть для Торговой палаты, — Филиппо ди Филиппи Липпи объяснил, что он, следовательно, будет вести с ними переговоры, и с большим уважением пригласил их сесть; они, однако, только недоумённо переглянулись, не зная, что делать, они вряд ли могли обсуждать этот вопрос с таким мальчишкой, явно всего лишь подмастерьем, но он, понимая, какую игру здесь затевают,
  во взглядах, сообщил им, что каким бы молодым он ни казался, он не ученик, не слуга в этой живописной мастерской и не какой-нибудь лентяй, а Филиппино Липпи, самый полноправный собрат-мастер синьора Алессандро ди Мариано Филипепи, более известного как Сандро Баттиджелло, и — как они могли догадаться по его имени, он не кто иной, как единственный сын прославленного Фра Филиппо Липпи, чтобы они могли наконец собраться и сесть и рассуждать со всем спокойствием о деле, которое привело их сюда, он будет помогать им, насколько это возможно, и они только смотрели на ловкого юношу; затем старший из них оглядел его немного, а затем улыбнулся, кивнул остальным, и так получилось, что заказ на изготовление двух форзиеров был выполнен Филиппино сам, один и полностью; это был самый первый заказ такого рода для мастерской; будет свадьба, долго объяснял старый еврей, теребя свою седую бороду, бракосочетание — и тут следовало имя, которое Филиппино, даже когда он попросил повторить его, не смог разобрать, — в одной семье, и на этот раз они, по совету младшей сестры синьора Веспуччи, обратились в мастерскую синьора Алессандро ди Мариано, чтобы спросить, возьмется ли он за этот заказ, который должен был быть выполнен к последнему дню года; ах, два forzieri, кивнул Филиппино очень серьезно, но вдруг замолчал и поджал губы, как человек, который размышляет, сможет ли его мастерская взять еще один заказ среди стольких других, да, ответил старик, и с этого момента он более решительно посмотрел на фигуру четырнадцати- или пятнадцатилетнего юноши; с обычными размерами, сказал он, но не обычной техникой; он поднял свой длинный указательный палец, ибо они — то есть семья — имея в виду семью невесты, продолжал он, медленно формулируя слова, хотели, чтобы эта пара форзиеров не была резной, как это часто случалось, но она
  необходимо было расписать, и именно поэтому они пришли к синьору Сандро ди Мариано: они хотели, чтобы молодой мастер написал историю Эсфири из еврейской Библии на двух форзиери; поверхности длинной и короткой сторон сундука должны были быть использованы, но не крышка, а задняя часть также должна была остаться нетронутой, так как она будет прислонена к стене в спальне молодоженов, так что, короче говоря, всего было две длинные прямоугольные поверхности и две приблизительно квадратные, объяснил старик, и это означает, что синьор Сандро ди Мариано, принимая все во внимание, имеет в своем распоряжении две большие и четыре меньшие поверхности, но, конечно, — старик оглядел несколько беспорядочную мастерскую, не скрывая своих сомнений, — всю работу должен был выполнить мастер, так что ему придется организовать также столярное дело и ювелирное дело; Это вообще не проблема, прервал его Филиппино, ведь для ювелира не найти никого лучше, чем старший брат хозяина Антонио, а что касается плотницкого дела, то они много лет работали вместе с Джулиано да Сангалло, знаменитым мастером-плотником, на что старик поднял свои кустистые брови, да, ответил Филиппино как можно более решительно, они были знакомы с его работой уже давно и были ею весьма довольны, но тут вся семья — в основном младшие члены, которые сидели сзади, у входа, прислушиваясь к разговору оттуда
  — начал улыбаться; так не будет ли любезен господин сначала сообщить, какой размер форзиеры он имеет в виду, — спросил Филиппино, наклоняясь к старику с серьезным взглядом, так как ему не нравилось это всеобщее веселье; ну, старик сделал жест обеими руками, примерно такого размера; отлично, — сказал Филиппино, кивнув на измерение; он схватил довольно длинную деревянную планку, сделал на ней зарубку и подал ее старику, — это та длина, которую вы предполагаете получить, — спросил он; измерив руками длину, которую он только что получил
  продемонстрировали мальчику, старик был явно поражен, так как это явно соответствовало длине, прорезанной на планке; затем, как бы начав говорить серьезно и направляя мальчика назад перед собой своими изысканными бровями, он жестом назад указал на одного из младших членов семьи, и в тот же миг в его руке появился кусок ткани с рисунком на нем, ясно показывающим искомую форциеру, указывающим точные размеры, - ну что ж, посмотрим, и теперь старик пристально посмотрел в глаза Филиппино, повтори мне в точности то, что мы хотим, так как потом тебе придется повторить это твоему... собрату-маляру, если он вернется; затем он немного откинулся назад на своем стуле, у которого, однако, не было спинки, так как это был всего лишь простой деревянный табурет, какие использовались в таких мастерских; Филиппино усмехнулся на мгновение, но затем немедленно и торжественно начал говорить, сказав, что высокие гости одиннадцатого августа, в год Господа нашего 1470, в мастерской Сандро Баттиджелло заказали изготовление двух форзиций в пропорциях, указанных на разрезе домотканой ткани и, как я вижу, продолжил он, поднося кусок ткани ближе к глазам, она будет из самой лучшей древесины тополя, поэтому все столярные работы, а также работы по золочению будут объединены с этим конкретным заказом, согласно которому мастерская обсуждаемого мастера должна нарисовать историю всей Книги Эсфири на двух передних панелях и боковинах форзиций; дата завершения, однако, должна быть обозначена как последний день года, так что пусть это будет также и дата получения обусловленного вознаграждения в пятнадцать золотых флоринов за штуку, таким образом — тут старый еврей, подхватив разговор, посмотрел на мальчика со все возрастающим удовлетворением, но как будто не услышал рекомендации относительно цены; он рекомендовал, чтобы на одной главной панели было изображение Эсфири, молящей о пощаде перед царем, а на другой — изображение
  благодарность еврейского народа; боковые панели, однако, должны изображать главных героев — Ахашвероша, Амана, Мордехая, естественно, с Эсфирью на переднем плане; конечно, — холодно ответил Филиппино, строго нахмурившись, — конечно, Сандро Баттиджелло первым придумает, каким образом, как можно будет передать одну целую книгу Священного Писания на в общей сложности шести панелях, так, чтобы была передана суть, это он должен решить; В этот момент старик, который более или менее ожидал такого ответа, улыбнулся, оглянулся на остальных, поклонился Филиппино и ответил ему, сказав: «Да, мой дорогой мальчик, я так и представлял себе», — и с этими словами он поднялся со своего места и, бросив на мальчика теплый взгляд, сделал знак остальным, вышел на Виа Нуова, затем, покачав головой, невозмутимо пробормотал себе под нос: «Что же еще, сорванец, пятнадцать золотых флоринов, да еще и за штуку!» — затем он сцепил руки за спиной и в сопровождении своего многочисленного семейства, которое уже громко переговаривалось, весело анализируя, что это за мастерская, он удалился от палящего солнца, так что вся компания под его руководством продолжала медленно исчезать в тени церкви Оньисанти.
  Хотя Персидская империя была основана Киром Великим и расширена Дарием, она стала по-настоящему великой только благодаря Артаксерксу Мнемону II, этому — по мнению его современников, а позднее и историков — слабому, восприимчивому, изнеженному и поначалу деликатному и великодушному человеку, которого первоначально на его родном языке звали Отаксакой, а затем греки называли Артацесом, и который долго не мог оправиться от того, что ему пришлось похоронить евнуха Тиридата, юношескую любовь своей юности, перед
  — как, возможно, заметил Геродот, — у него был шанс выйти из детства; его горе было так велико, что он приказал принять и практиковать глубочайший траур по всей империи, в котором его мать, в
  надежды положить этому конец, бросила все свои силы на создание брачного союза, благоприятного для Империи, посредством которого она также хотела помешать ему, Артацесу, занять трон, ибо в ее сердце — если в случае Парисатиды мы вообще можем говорить о таком понятии, как сердце —
  она предназначала трон своему второму ребенку, но тщетно, ни один из ее планов не осуществился, ибо ей пришлось увидеть, как ее любимец, страстный Кир Младший, созданный для правления, умер в Кунаксе, и это был именно презираемый первенец, а затем снова вавилонская блудница, назначенная для брака, не только не затруднила восхождение Артаксеркса II на престол, но фактически прямо ускорила его, ибо эта проклятая чужеземная змея, как называла ее Парисатида в кругу своих ближайших почитателей, стала настолько популярной практически с самого первого своего публичного появления, когда в процессии за своим мужем-императором она смогла принять участие в большом празднестве, посвященном Ахура Мазде, что народ хотел немедленно увидеть ее на троне царицы, и там они ее увидели, потому что император хотел видеть ее там же, и мидийские волхвы возложили корону на ее голову, и она стала Великой Царицей могущественной Империи, и она стала также той для которой император одним быстрым ударом мог забыть свою утрату по Тиридату, ибо достаточно было взглянуть на Вашти, и он был околдован; Парисатида испробовала против нее все, что только было в человеческих силах, воспользовавшись услугами жен, уединенных в зенане, в частности, ревнивой ионийки Аспарии, отодвинутой на серый фон зенаны из-за Вашти; она использовала все махинации зенаны-интриг, она использовала жрецов веры Мардука и жрецов, выступавших против веры Мардука, а также так называемые «мужские общества», созданные для сопротивления самодержавию Ахура Мазды, а также антипатии зороастрийских жрецов, которые отвергали эти «мужские общества»,
  она все перепробовала, но безрезультатно, ее первенец, и не высокородный, был ослеплен вавилонской красавицей, которая
  восседала на троне и носила корону на своих прелестно вьющихся льняных волосах, как будто она всегда восседала на этом троне, и как будто эта корона всегда была предназначена для нее; проще говоря, ничто не могло коснуться ее, ничто во всем дарованном Богом мире, положение Вашти становилось все более прочным, параллельно с Империей, которая, в свою очередь, только укрепляла положение Великой Царицы, поскольку она росла и становилась все более могущественной, никогда не было Империи таких размеров во всем мире в пределах досягаемости разума, кроме того, жители Империи наслаждались великим миром после великих войн, который они приписывали личным талантам Императора, считая это равным доказательством того, что верховное Божество Небес, Ахура Мазда, было счастливо видеть Великого Царя на троне; короче говоря, Вашти казалась неуязвимой; Царица-мать томилась в своих покоях, обезумев от бессилия своей ярости, только теперь будучи в состоянии верить, что произойдет что-то, что приведет к концу — как это обычно и случалось —
  к этому тошнотворному миру в Империи и этому плачевному роману в царском дворце, она смотрела на Великого Царя, который становился все толще, и ее осаждали раскалывающиеся головные боли, она смотрела на сияющую вавилонскую шлюху, и ее тошнило, но в настоящее время она ничего не могла сделать, просто продолжать смотреть, сказала себе Парисатида между головной болью и тошнотой, однажды и этому придет конец, потому что Ахура Мазда на небесах пожелал этого, и так оно и случилось, и ее ожидание и ее мучения не были напрасны, ибо конец наступил, так легко, так самоочевидно, что она сама, Парисатида, была удивлена больше всех, когда услышала после окончания официального празднования восшествия монарха на престол, что Великого Царя даже самые близкие его преданные считают неспособным на самые пустяковые решения, и слух начал распространяться также в покоренных провинциях, что Император слаб; Артаксеркс мог бы разрешить все, что угодно, но не это,
  так что после празднеств, длившихся 180 дней, было приказано устроить семидневный праздник для старых и недавно побежденных князей, старых и недавно побежденных царей, на противоположном берегу реки, в Ападане, построенной как бы напротив дворца Дария в Сузах, чтобы продемонстрировать достоинство его права на трон и его силу, — но с этого момента все стало очень запутанным, и даже Парисатида могла следить за событиями лишь с трудом, так как на некоторое время поверила, что Великий Царь не способен на истинный гнев; Первые сообщения об этом уже поступили, единственная проблема заключалась в том, что обычай не позволял ей самой приближаться к Ападане, чтобы своими глазами увидеть это так называемое празднество, перешедшее в пьяное буйство, этот гнев, во всяком случае, во втором сообщении говорилось о неистовой ярости, евнухи практически летали между зенаной и Ападаной, у Императора пена у рта, шептали ей на ухо, он тараторит и кричит, воет и ревёт, и все гости в шоке; празднество развалилось и закончилось; во дворцах Суз сообщили о неожиданных событиях; и Парисатида снова была счастлива, потому что простое отталкивающее, но, по-видимому, неопровержимое ощущение Императора, что между ним и Вашти не может быть никаких проблем, по каким-то глупым и грязным причинам, взволновало её, так что и головная боль, и тошнота немедленно исчезли; она чувствовала себя великолепно, глаза ее блестели, лоб не хмурился, спина выпрямилась, снова приняв то неподвижное лицо, которого так боялись все окружающие, в то время как сама Вашти металась между гордым достоинством и уязвленным унижением, сидя в зале аудиенций в покоях Царицы, убежденная в справедливости своего ответа, и ждала его, того самого, о котором и от которого приходили такие ужасающие вести, она ждала Великого Царя, но он не приходил, только все новые и новые вести, и Вашти все глубже и глубже впадала в шок, и становилась унылой, и
  она уже могла знать, что последует, потому что ничего другого последовать не могло, она знала, как совет —
  о созыве которого ее, по традиции, немедленно известили, — решила бы, как и они, пьяная и жаждущая рокового скандала, что ей придется проследовать из королевских покоев через заброшенный дворец к запретным воротам, ей придется следовать вековому предписанию и сделать первые шаги изгнания, чтобы в конце концов оказаться всего лишь погребенной в пепле, как собака, которая ослушалась.
  Они утверждали всё, а затем они утверждали и обратное; просто невероятно, что в случае практически «нового» шедевра — ансамбля панно, изображающих историю Эсфири, было всего пятьсот лет — так мало было известно, и всё же они ничего не знали; это не вопрос «широкой публики» —
  даже при том, что этот термин охватывает все меньше и меньше людей, этот недостаток знаний идет бок о бок с эрудицией — а скорее бесконечных орд экспертов, которые пожертвовали многочисленными научными трудами, чтобы доказать, что, конечно, Сандро Боттичелли написал серию панелей, изображающих историю Эсфири, а также других, доказывающих, что Сандро Боттичелли их не писал; затем доказать, что, возможно, он нарисовал только существенные части, и то не даже это; может быть, он просто сделал черновой набросок для Липпи, чтобы показать ему, что ему предстоит написать, а затем панель под названием «La Derelitta» — одно из самых загадочных произведений искусства кватроченто — была, конечно же, четвертой частью, одной из боковых панелей, ранее считавшихся утраченными, из cassoni, как назывались forzieri — то есть два больших сундука, которые семья невесты дарила в качестве приданого, чтобы хранить свадебное приданое и другие ценные вещи; затем позже появился кто-то другой, который развеял все сомнения —
  хм — выдвинул гипотезу, что знаменитая «La Derelitta» была работой Боттичелли, но она не была сформирована и никогда не была
  сформировали часть кассони, о которых неизвестно, кто их заказал, или когда был отдан заказ тем лицом, которое их заказало, и которые позже были разбросаны в стольких же направлениях, сколько было отдельных частей: есть свидетельство того, что в галерее Палаццо Торриджани в девятнадцатом веке шесть панелей все еще были размещены вместе, но затем отдельные секции оказались по самым загадочным маршрутам в шести различных музеях, от Шантильи до Фонда Хорна; затем наступил двадцатый век, когда — теперь, обладая ранее неизвестными технологическими возможностями — можно было надеяться, что исследователи, изучающие этих форциери или кассони, что-нибудь придумают, ну, они придумали тот факт, что Филиппино Липпи, рожденный от запретной страсти бывшего монаха Фра Филиппо Липпи и бывшей монахини Лукреции Бути, мог иметь к этому какое-то отношение, а именно, что молодой ребенок, унаследовавший поистине удивительным образом весь гений своего отца, был учеником — возможно, в возрасте четырнадцати лет, вскоре после смерти отца в 1470 или 1471 году — в мастерской Боттичелли, который сам ранее был помощником в мастерской своего отца, так что — как полагали современные эксперты — весьма вероятно, что юный Липпи работал над серией панелей, изображающих историю Эсфири; позже, однако, мы узнали от Эдгара Винда и Андре Шастеля, что, ну, не совсем; они написали панели вместе, но было невозможно сказать, кто что написал, и, предположительно, Боттичелли действительно сыграл некоторую роль в их создании, и мы можем прочитать в самой последней многообещающей монументальной монографии, опубликованной в 2004 году некой Патрицией Самбрано, которая, несомненно, входит в число величайших мастеров абсолютного ничего не говорить, сама пришла к выводу, что и Боттичелли, и Липпи могли написать панели, возможно, они работали вдвоем, или таким образом, что Боттичелли каким-то образом работал над картинами, возможно, на стадии планирования или черновых набросков, а затем
  Липпи написала картину; или, наоборот, Липпи работала совершенно одна — гибкость, если можно так выразиться, с которой госпожа Самбрано охватывает все возможности, невероятна — и можно даже сказать, что заслуживает высокой похвалы то, что она сумела соединить в один единый этюд все гипотезы, возникшие в сложном вопросе атрибуции со времен кватроченто и до наших дней; короче говоря, мы ничего не знаем, как это всегда и было; это как если бы в этом вопросе теперь существовало своего рода согласие, что «La Derelitta», по крайней мере, была написана одним Боттичелли, что совершенно очевидно — поскольку мы смотрим на саму картину — и невозможно понять предполагаемую трудность отделения ее от творчества Липпи, или как можно установить, что она никоим образом не была частью панелей Эсфири, другими словами, мы можем оставаться в бесплодной степи последнего описательного научного вклада, то есть работы Альфреда Шарфа, опубликованной в 1935 году, который неловко и кропотливо размышляет о дате создания панелей, но — к счастью —
  ничего более, поскольку автор вынужден просто продемонстрировать то, что можно увидеть на отдельных картинах, и как все это связано с другими подобными форзициями, созданными Липпи, и, в более общем плане, как они связаны с делом жизни Липпи, и это уже все, этого достаточно, 1935, Альфред Шарф, и мы закончили, потому что, в конце концов, какой смысл возиться с обсуждениями ученых, если ведро, в котором они варят свое варево, совершенно пусто; и поэтому разве недостаточно, не заслуживает достаточного благоговения тот факт, что в ужасающих и неизвестных махинациях случая и случайности эти панели действительно дошли до нас? — ибо после всех этих размышлений, по крайней мере, невозможно сомневаться в их существовании, противоречить факту их существования.
  Ибо так называемые исторические исследования поставили под сомнение существование Вашти, существование Эстер, историю Вашти и историю Эстер; так было с самого начала.
  С самого начала и даже сегодня существует некое подозрение относительно всего этого, относительно Есфири и особенно Вашти, Ахашвероша, Мордехая, Амана и пира императора, подозрение, что все, что там произошло, не было, потому что, как пишут историки, все, что стоит в Книге Есфири, настолько недоказуемо, настолько нелокализуемо, настолько неопознаваемо и вымыслительно, что просто не может устоять; так что было бы лучше, если бы мы думали об этом как о басне — мы должны думать об Эстер, Вашти, Ахашвероше, Мордехае и Амане как о персонажах басни или, может быть, немного более возвышенно, мифа, поскольку — как утверждается, и люди, которые понимают эти вопросы, в основном согласны с этими утверждениями — вся Книга Эстер, а также Вашти, которая играет в ней лишь незначительную роль, просто не имеют под собой никакой основы в реальности, так что, если это «нет» даже не является сутью Пурима, его истоки, по крайней мере, неясны, и можно предположить, что связь Книги Эстер с еврейским текстом, как и с греческим каноном, произошла только позже, ибо дело начинается с того, что историческая наука не может убедительно идентифицировать главного героя — насколько его вообще можно считать таковым — Ахашвероша, поскольку долгое время царило убеждение, что этот самый Ахашверош на самом деле был Ксерксом I, и вся басня доходит вернуться к вавилонскому пленению, и эта точка зрения даже сегодня временами поднимает голову, но все тщетно, поскольку все больше и больше — естественно, среди тех, кого тревожит неясное происхождение Пурима, то есть, что мы вообще празднуем во время Пурима, — кто хранит молчание перед лицом непревзойденной компетентности аргументов, изложенных в исследовании Якоба Хошандера 1923 года: например, отождествление Ахашвероша с Ксерксом и, таким образом, датирование истории Эсфири временем вавилонского пленения является ошибкой, потому что Ахашвероша — не кто иной, как сам Артаксеркс II, выдвинувшийся в качестве ведущей фигуры в период упадка династии Ахеменидов —
  Артаксеркс Мнемон II, правитель, упомянутый до своей коронации как царь под греческим именем Артасес — неизбежный убийца своего младшего брата, победитель в битве при Кунаксе, зачинщик заговора в шедевре Ксенофонта «Анабазис», верный первенец своей матери, увековеченный как злая интриганка Парисатида, у которой была восхитительно красивая жена Статиера, которую Хошандер, и не просто так, без каких-либо рассуждений, отождествляет с Вашти; так хладнокровно, так неоспоримо убедительно идет его аргументация, что ее едва ли опровергают — ни христианские исследователи Библии, ни более нейтральные историки; даже не по раввинской традиции, и хотя, конечно, между этими двумя группами по этому вопросу есть некоторые расхождения, согласие более заметно, даже если формулировки раввинских ученых более строгие, то есть даже если они отклоняются по более строгой траектории от анализа Хошандера, который принимает конфликт между старой и новой верой как достаточное объяснение фона Книги Эстер, а именно, например, что Вашти, поскольку история правдива, на самом деле не выполнила повеление царя — суть которого состояла в том, что она должна была явиться среди пьяно шумящих князей и царей, перед Великим Царем, который желал красотой своей жены подтвердить непревзойденность своей собственной Империи; а именно, его приказ был таков, что она должна была покинуть свое собственное собрание, устроенное для прославленных дам персидского двора в зале для аудиенций апартаментов царицы в зенане, которое в соответствии с традицией происходило одновременно с недельным празднованием Императора, предписанным в таких случаях персидской и даже более древней традицией, и во время которого она не должна была отсутствовать, и на котором она сидела до его окончания, ее лицо было полностью закрыто, - ну, если все это действительно правда и так оно и было, но с другой стороны - то есть по словам раввинских комментаторов - это было не так, причиной была не гордость Великой Царицы, а болезнь
  что Вашти уже несколько недель скрывалась от императора, так что безрезультатно, как сообщают еврейская и христианская Библии, ей шептали и шептали на ухо, что она должна покинуть женский пир и немедленно явиться к императору, безрезультатно евнухи повторяли это нервно, встревоженные тем, что увидели в глазах императрицы, ибо в этих несравненных глазах они увидели, что, что касается поистине необычной просьбы императора — вопреки всем придворным приличиям — которая предписывала ей явиться в одной только короне, то есть без одежд, демонстрируя свою красоту перед мужским собранием, превратившимся в пьяную толпу, что она не собирается ее выполнять, безрезультатно они убеждали ее и шептали ей на ухо причины, точно так же, как традиция тоже тщетно пытается запечатлеть эту картину в памяти, ибо в действительности, как утверждают эти толкователи, с внезапной резкостью и лишенной Из милосердия, Вашти была прокажена, и болезнь, хотя и в начальной стадии, изуродовала ее лицо и все тело, и именно по этой причине она не осмелилась показаться своему царю, чтобы не потерять его любовь и восхищение, и именно это знание ранее достигло ушей Парисатиды, которая сразу почувствовала, что при таком развитии событий настало время расплаты; поэтому она отправила послание императору в подходящее время, что было едва ли неслыханно или не соответствовало обычаю; Однако она отправила послание, в котором говорилось, что если он сейчас позовет свою восхитительную царицу, она непременно откажет ему в его просьбе, поскольку она слишком горда, чтобы появиться в такой компании, и в этот момент Артаксеркс, измученный многодневным пьяным кутежем и вечно борющийся с неопределенностью своего достоинства как государя, немедленно отдал приказ евнухам, в том роде, что — со всей логической иррациональностью, вытекающей из ситуации — она должна прийти, она должна прийти немедленно во всей своей красе, а именно, что она не должна
  носить что угодно, кроме короны на голове — Парисатида, как говорят, ликовала; Вашти понимала, что это конец; однако Артаксеркс в своей горечи допускал все советы и соглашался со всем, потому что все, о чем он мог думать, было то, что если Вашти, как она делала неделями, опозорит его и снова отречется от него, то Империя также отречется от своего последнего Великого Императора, и хотя в своем тусклом, медленном, пьяно мерцающем мозгу он понимал, какой приговор он выносит той, которую любил больше всего на свете, он также чувствовал, что судьба Вашти —
  и здесь еврейские комментаторы текста понижают голос, — было зеркалом судьбы Империи, и что если Вашти будет потеряна, то вся колоссальная Персидская империя будет потеряна, потеряна навсегда.
  Он уже умел рисовать Мадонну, даже прежде чем узнал, что такое Мадонна, но не только в этом он проявил необыкновенный талант, но и почти во всем остальном, ибо он умел читать и писать, владел навыками плотницкого дела, владел инструментами мастерской, в совершенстве растирал и смешивал краски, золотил рамы так, что никому не приходилось его учить, так что в Прато отец всегда следил за его успехами с хвалебным вниманием, не упуская из виду ни одного его движения, и ласкал мальчика только тогда, когда маленькому Филиппино хотелось сесть к нему на колени, и этот период как-то очень быстро пролетел, ребенку едва исполнилось шесть лет, как отец стал замечать, что он не любит, когда его трогают, что ему не нужно, чтобы его обнимали, более того, — если говорить прямо — он их терпеть не мог, хотя и в доме отца, и в мастерской с ним обращались с особой любовью; семья, многочисленные и часто меняющиеся ряды помощников и учеников, даже уважаемые покровители, если они приходили вести переговоры со знаменитым мастером, никогда не упускали возможности похвалить его, говоря, какой красивый ребенок, так же как они никогда не упускали возможности изумленно разинуть рты (хотя они и не верили по-настоящему, что эта крошечная крошка сделала
  рисунок, который мастер так гордо выставлял напоказ); поэтому он вырос в самой теплой обстановке, которую только можно себе представить, но это все же не утихомирило беспокойство его родителей, ибо им было достаточно тяжело с самого момента его рождения думать о том, какая проклятая жизнь будет у человека, рожденного греховно, принимать во внимание обстоятельства, при которых один из родителей был монахом-кармелитом, капелланом в монастыре Санта-Маргерита, а мать, к их еще большему стыду, была монахиней в том же монастыре во время зачатия, настолько они были поистине грешниками, явными грешниками в скандале, который месяцами обсуждался по всей Флоренции, пусть и относительно обычными грешниками, но все же грешниками, которые оставались бы таковыми еще долгое время, возможно, даже до самых врат ада, если бы необыкновенный гений Филиппо Липпи, известный по всей Италии, не добился под давлением Медичи папского отпущения грехов от Пия II, который разрешил дело следующим образом: «отменяя их», то есть освобождая их от монашеских обетов, – но он мог только спасти их, он больше не помогал ребенку, так что печать навсегда осталась на маленьком Филиппо, которого его отец, напрасно, осыпал любовью, всеми знаками страстной любви; он никогда не мог освободиться от тревоги о том, что станет с ребенком, когда он вырастет, и эта тревога сохранялась годами и годами, пока ребенок не начал показывать, что нет нужды беспокоиться за него, потому что он сможет стоять на своих собственных ногах, и его талант компенсирует его нечистое происхождение, ибо он проявлял такую беспримерную умственную чувствительность и был таким искусным в учении, что просто ошеломлял всех вокруг; можно было увидеть, что этот мальчик станет великим человеком, как и его отец; однако он никогда не получал наставлений – ни от отца, ни от кого-либо другого; вместо этого он только наблюдал, непрерывно, независимо от того, кто что делал в мастерской, или дома, или на улице, как ребенок наблюдал
  молча и задавал вопросы, и когда он увидел, что его отец начинает рисовать, он тоже начал рисовать, он взял деревянную доску и немного угля и точно копировал каждое движение, наблюдая, как его отец делал большую размашистую дугу углем, и дуга на его рисунке изумительно изгибалась таким же образом, но так было со всем, ребенок наблюдал за всем тщательно, он мог молча сидеть до часа рядом с кузнецом в Прато и смотреть, как подковывают, может быть, три пары лошадей, он мог проводить долгие часы на берегу ручья, наблюдая за рябью на воде и светом на рябистой поверхности, короче говоря, когда ему исполнилось шесть лет, его родители больше не беспокоились о нем; его отец был уверен, что плод его глубоко страстной любви, греховной и все же предопределенной, взят под защиту Господа, он брал сына с собой, куда бы ни мог, даже в Сполето, где тот работал над собором; На стройке ребёнок, наряду с главным писцом, исполнял обязанности своего рода помощника, ибо был способен и на это, подтверждая свои способности везде и во всём, и, кроме того, поражал всех своей мягкостью и чуткостью, хотя из-за этого его родители подвергались иному виду беспокойства, а именно, что здоровье ребёнка было не в порядке; он постоянно простужался, одевался недостаточно тепло; у него уже распухло горло, и он был прикован к постели на несколько дней, так что проблема заключалась в состоянии его здоровья; родители так и не смогли достаточно напомнить ему, что он должен быть очень осторожен, даже в 1469 году, когда его отец лежал на смертном одре, и поручили мальчику закончить фреску Святой Девы, которую тот начал в соборе; нет, даже тогда, и даже там, он не забыл напомнить сыну, чтобы тот одевался очень тепло во время работы, так как в соборе всегда было слишком холодно, и ни в коем случае нельзя было пить холодную воду во время работы; и, конечно, что мог сделать Филиппино, кроме
  обещал держаться слова отца, но потом не сдержал его, и в принципе ему было всё равно, потому что если он вдруг задумывался о своём здоровье и одевался как следует в очень холодный зимний день, то простого короткого проветривания мастерской было достаточно, чтобы снова оказаться прикованным к постели; решения не было, он никогда не мог быть достаточно осторожен, ибо он был подвержен болезням, как ему выражались, даже Баттиджелло — его старший друг, служивший вместе с ним учеником в мастерской отца, который позже открыл свою собственную мастерскую во Флоренции, куда Филиппино последовал за ним —
  даже он так сказал, Баттиджелло — это имя пристало к нему с такой несправедливостью, потому что на самом деле это была насмешка над его тучным старшим братом Джованни, который торговался с покупателями в ломбарде, — словом, даже он, этот Баттиджелло, которому вскоре суждено было стать одним из величайших художников Флоренции и всей Италии, даже он указал Филиппино, что если он не будет следить за собой, то, когда разразится серьезная эпидемия, это будет конец, она возьмет его с собой, и тогда он сможет оглянуться назад; Филиппино был просто бессилен, это был крест, который он нес, и, возможно, это была плата за его чувствительность с самого начала, на духовном уровне, как говорил его отец, потому что на самом деле это было то, что отделяло его от своих сверстников: пока они играли на улице, Филиппино сидел внутри, с удовольствием читал, и он читал все, что Баттиджелло вкладывал ему в руки, а что касается того, что Баттиджелло вкладывал ему в руки, то это было все, и очень часто такие произведения, которые действительно не следовало бы вкладывать в руки одиннадцати-двенадцатилетнего юноши — Фичино и Пико делла Мирандола и Аньото Полициано, например, — и, может быть, Филиппино не понимал, как он вообще понимал фразы, но дух мыслей, стоящих за ними, достигал его, и этот дух наводил на него задумчивость, даже тогда он начал часами размышлять под окном мастерской, забившись в угол, если в его руках случайно не было книги, а когда ему исполнилось четырнадцать, даже сам Баттиджелло был вынужден
  признать его способность интуитивно постигать все, так что примерно в то время, когда Баттиджелло стали называть Боттичелли, а молодого мастера начали упоминать и восхвалять по всей Флоренции, он однажды сообщил Филиппино, что больше не считает его учеником, да тот и никогда им не был; Филиппино должен считать себя скорее коллегой по мастерской, каковым он, строго говоря, уже давно был, может быть, даже с того самого дня, как, переступив порог мастерской Баттиджелло, начал с ним работать; потому что для растирания красок, обжига древесины на уголь, вываривания пропитки и так далее всегда находился один или два настоящих помощника; Баттиджелло всегда давал Филиппино такие поручения, как: ну, видишь эту Мадонну, напиши Младенца на руках у нее с двумя ангелами, ладно? — хорошо, отвечал Филиппино, и на картине появлялись Младенец и два ангела, так что никто никогда не смог бы сказать, что Баттиджелло не написал их сам; этот Филиппино обладал невероятной способностью интуитивно проникать во всё; ему нужно было только наблюдать, например, за движениями руки Баттиджелло, за его мыслями, за его красками и рисунками, за его темами, за его фигурами и за его фоном — всё это выходило за рамки живописного мира его отца —
  и с этого момента он мог писать любые картины Баттигелло в любое время; так что он, Баттигелло, — когда он получил заказ от нового мастера Гильдии купцов написать аллегорию одной из семи добродетелей, и этот заказ отнимал все его время, — он поручил Филиппино подготовить от начала до конца все остальные проекты меньшей важности в мастерской, и так случилось, что заказ на панели, изображающие историю Эсфири, двух форциери был дан Филиппино, который, обсудив способ разработки темы с Баттигелло, завершил их к величайшему удовлетворению заказчика, и даже вовремя, действительно закончил их за день до согласованной даты, что было поистине не
  характерно для Баттигелло или большинства мастеров во Флоренции вообще, и, возможно, даже не для Филиппино, но, что ж, это был свадебный подарок, и не могло быть и речи о задержке, и сам заказ, первый по-настоящему серьезный заказ мастерской в этом отношении, стимулировал Филиппино необычайно, так что он работал над ним день и ночь, и две большие панели были готовы через два месяца, и он уже написал вторую боковую панель, когда мастер Сангалло закончил делать два сундука, а Антонио подготовил золотые изделия; Баттигелло был доволен и похвалил работу Филиппино, но тактично избегал высказывать мысль, что все выглядит так, как будто он сам, Баттигелло, это написал; Филиппино, однако, не обманулся этим, потому что, когда наступило начало последнего месяца года, и оставалась только одна панель, которую нужно было написать и положить в сундук, он решил, что будет работать не в духе Баттигелло, а согласно велению собственного воображения; а именно, он завершил заказ, создав картину-партнер боковой панели «Эсфирь прибывает во дворец Сузы», чтобы не нарушить равновесие всей работы, но он написал главную фигуру картины, царицу Вашти, как он считал нужным, и он счел нужным написать ее таким образом, чтобы это изгнание отражало каждое унижение, каждое презрение, каждое падение человека, и чтобы, более того, в этом унижении, в этом презрении, в этом падении царица Вашти не потеряла ни капли своей необычайной красоты, ибо, как чувствовал Филиппино, только с глубочайшей красотой можно было выразить это унижение, презрение, падение —
  Это было совсем не похоже на то, что Баттигелло видел до сих пор, настолько все было иначе, и накануне последнего дня года покровитель приехал со своей большой и веселой семьей, а также с повозкой, арендованной для двух тяжелых сундуков, и в этот раз — поскольку должен был состояться и подсчет счета — Баттигелло должен был присутствовать, поэтому он прибыл на несколько часов раньше и, ожидая, осмотрел
   сундуки еще раз, наконец, в последний раз, включая последнюю боковую панель, и Филиппино мог бы сказать, как он был поражен так же онемел, как и тогда, когда он рассматривал их в первый раз, и затем он смотрит на него, Филиппино, грустным, бесконечно скорбным взглядом, и как будто его слова больше не были обращены к его спутнику, когда он отводит от него взгляд, и затем он говорит своим собственным бархатистым, нежным голосом: если бы только однажды я мог найти такую красоту в ком-нибудь, Филиппино, если бы только однажды я мог найти ее тоже.
  Они назвали его «Царица Вашти lascia il palazzo Reale».
  то есть «Царица Вашти покидает царский дворец», но изначально у неё вообще не было названия, если не считать названием то обозначение, которое Филиппино дал ей незадолго до этого во время обсуждения, когда пришло время представить forzieri, закончив презентацией плотницких работ и поистине великолепного ювелирного дела семье, которая была явно очень довольна; он объяснил, переходя от одной картины к другой, от одной сцены к другой, какая картина и какая сцена изображены на боковых панелях; возможно, это было название, которое позже дал ей сам глава семьи, когда в момент торжественности на самой церемонии бракосочетания он объяснил молодой паре — Саре и Гвидо, — что на боках сундука для приданого, который они только что получили в подарок, изображена не что иное, как история Эсфири согласно еврейской традиции, которая — по крайней мере, по мнению главы семьи — иллюстрирует супружескую верность, а также более глубокое значение Пурима, и сохраняет её в памяти —
  но, конечно, эти случайные обозначения никогда не могли квалифицироваться как титулы, не было даже никакого смысла в предоставлении титула, потому что в последующие времена, где бы ни появлялись два форзиера, их везде считали тем, чем они были, двумя очень красиво расписанными сундуками для приданого, а позже, когда в них хранились только деньги и драгоценности, их видели просто как два старых сейфа, которые, как выразилась одна владелица — жена торговца тканями из Феррары, — были «украшены приятно нарисованными сценами» — титул
  только тогда они стали нужны, когда сундуки развалились, прекрасная медная обшивка была снята, и их стоимость стала определяться отдельно, как и стоимость картин, конечно, цена которых неожиданно взлетела до небес по прошествии времени и из-за не очень беспристрастного увлечения кватроченто; одним словом, когда картины начали свое существование как отдельные картины, то есть после Торриджаны, тогда, конечно, каждая из них должна была иметь название; одно было нужно в Шантильи для Музея Конде, и одно было нужно в Вадуце для коллекции Лихтенштейна, и одно было нужно также в Париже, и главным образом одно было нужно во Флоренции для Фонда Хорна, именно здесь потому, что именно этим названием они надеялись выразить, что определение картины как объекта теперь закрыто, и что отныне панель с изображением Вашти должна будет носить название «Царица Вашти покидает королевский дворец», и это все; Под этим названием она прошла как часть огромной выставки Боттичелли в Париже, в Большом дворце, которая для многих была и осталась незабываемым опытом, и хотя, по словам ученого из Фонда Хорна, ей было предоставлено довольно недостойное место, все же, кто имел глаза, чтобы видеть — прижатой к боковой двери — видел внутри работы величие, которое было вокруг Боттичелли, другими словами, величие Филиппино Липпи; все еще совершенно непризнанный, гений, беспокойные, яркие мазки, напряженная вибрация, взрывная сила, прото-барокко Липпи-младшего, и вместе с этим фигура Вашти, сломленная страданиями, окончательно шагнула в ту таинственную Империю, которая была еще более загадочной, чем та, из которой пришла главная фигура на картине; в Империю, где эта фигура, измученная страданиями и сломленная душой, выступающая через королевский дворец — нет, теперь он был больше похож на крепость —
  Северные ворота, оказывается на террасе, которая никуда не ведет, и там она останавливается, пейзаж
  прежде чем эта крепость будет почти поставлена под сомнение ее красотой и ее болью, ее сияющим существом и ее покинутостью, что следует делать с этим очарованием, воплощенным в человеческом облике, с этим суверенным благородством, в опустошении его собственной мрачности, — но это только поставлено под сомнение, нет нужды в ответе, и все Сузы молчат, ибо все знают, что произойдет сейчас перед дворцом, потому что за этим последует не изгнание, это было лишь вступление в суд согласно традиции Мардука, но позади Вашти появится огромный палач, приведенный из Египта, он схватит ее и потащит обратно в назначенный двор дворца, и там он задушит ее под пеплом легенды, он раздавит эту молочно-белую нежную шею своей сильной, как бык, правой рукой, пока эта молочно-белая нежная шея не сломается, и ноги, извивающиеся внизу, не прекратят свой танец смерти, и тело, наконец, не рухнет, раз и навсегда, распростершись на земле.
  OceanofPDF.com
   3
  СОХРАНЕНИЕ
  БУДДЫ
  Ради вящей славы Господа нашего Иисуса Христа Инадзава знает всё, но Инадзава — это, очевидно, промышленный город, где присутствие монастыря, который почти никогда не посещают туристы, не имеет никакого значения, и сегодня утром он закрыт, то есть ворота не открываются, чтобы монахи, в якобы тайном ритуале, могли попрощаться с одним из своих Будд; статуей, которая — по мнению комитета, отвечающего за культурное наследие префектуры — представляет особую ценность, однако её состояние за прошедшие века сильно ухудшилось, и реставрация — как решили настоятель и руководство пяти главных храмов риндзай —
  больше нельзя откладывать; Инадзава просто нисколько не интересуется тем, что происходит в этом дзенском монастыре, несколько уединенном от города; интерес вызывают лишь самые экстравагантные зрелища: например, ежегодный Хадака Мацури, во время которого мужчины, почти полностью обнаженные, за исключением фундоси — то есть небольшой набедренной повязки, — пьяно кутят на улицах по тропе Голого Человека; следуя традиции, которая теперь совершенно устарела, каждый февраль жители должны протянуть руку и прикоснуться к ним, чтобы уберечь город от Зла; да, это здесь необходимо, этот синтоистский цирк, это развлечение, потому что это единственное событие, которое не только завалено туристами, но за которым следит даже NHK в Токио, транслируя в это время многолюдную сцену в течение нескольких долгих минут; нет, воображение жителей Инадзавы не трогает ни один незначительный храм риндзай, и уж тем более этот, этот Дзэнгэн-дзи, — если у них вообще есть какое-либо воображение, ибо даже их мозги уже привыкли к индустриальной серости; жизнь здесь, и всё, что можно о ней вообразить, однообразна — Дзэнгэн-дзи,
  на самом деле, так же серо и безжизненно, как и всё остальное здесь, люди пожимают плечами в сторону текстильных фабрик или сборочных линий, и так оно и останется, это всеобщее отсутствие интереса, даже в самую последнюю неделю, никакого любопытства не возникает; однако там, внутри, в монастыре, ощутимо волнение, наконец-то что-то произойдёт, монахи —
  по понятным причинам исключенные из Хадака Мацури — думают про себя, наконец-то конец этим монотонным дням, неделям и месяцам, если не годам, грядет внезапная и необычайная перемена — ведь это можно в конце концов назвать внезапной и необычайной, если смотреть изнутри, если статуя Амиды из Дзэнгэндзи, которая, по мнению экспертов и храмового духовенства, имеет гораздо большую ценность, чем заявлено в документах, выданных комитетом префектуры, после долгой проволочки, решающей причиной которой является мучительно трудное обеспечение огромных расходов на реставрацию, а также организация доставки, которая оказалась столь же сложной, и в меньшей степени то, что они не рады перемещать самую святыню святынь с ее места; короче говоря, это сокровище, во много раз превышающее его предполагаемую и оценочную стоимость, было бы просто поднято и перевезено, ну, это действительно считается чрезвычайным событием, хотя понятно, что даже самые мудрые из них не принимали такого решения добровольно, более того, некоторые лица, подыскивая подходящую дату между летом и зимой, намеренно откладывали перевозку, ибо действительно такое событие было настолько редким — они качали головами —
  Здесь, в монастырях префектуры Айти, никто не мог припомнить ни одного подобного случая, и, по правде говоря, даже настоятель — сам обладатель обширного опыта — и наиболее уважаемые монахи какое-то время не знали, какими на самом деле будут ритуальные требования; что бы ни требовалось сделать, они, конечно, сделают; одно было несомненно: ведущим властям потребовались месяцы, чтобы ознакомиться с ритуальными положениями, предписанными для таких обстоятельств, и это
  следует признать, что они были готовы к трудной задаче, требующей большой осторожности, но не к такой изнурительной, сложной и запутанной; такой, которая вдобавок требовала практики; то есть, всех насельников монастыря нужно было обучить, чтобы всё шло по плану, начальству приходилось вдаваться в мельчайшие подробности в своих объяснениях; даже если в отношении монахов низшего ранга им приходилось объяснять, кто что и когда должен делать; не стоило даже касаться вопроса о сути церемонии и её разнообразных деталях, достаточно было того, указал настоятель главе администрации храма, если они правильно пели сутры и декламировали мантры, если музыканты точно знали, когда бить, а когда молчать, и вообще было бы достаточно, если бы все ясно понимали структуру ожидающего их ритуала, и если бы его составляющие могли быть выполнены безупречно, этого было бы действительно достаточно; ну, то есть — настоятель потер свою стриженую макушку, поскольку назначенный день приближался, — ну, это тоже немало, потому что он, конечно же, видел, что именно здесь и кроется самое трудное: не может быть никаких ошибок, никем, от роси до деси, ничего недозволенного, их приход и уход, стояние и стояние на коленях, чтобы начинать и заканчивать священное песнопение, когда это необходимо, — вот что было самым трудным, сказал настоятель, снова раздраженно потирая зудящий череп; он уже многое видел и знал, что это не получится, не будет идеально, кто-то всегда ошибается, вставая слишком поздно, или слишком поздно опускаясь на колени; даже он порой был неясным, то начиная немного медленнее, чем нужно, то слишком быстро, то на мгновение запинаясь: куда теперь, налево? — или, может быть, даже... направо? О нет, простонал настоятель вечером накануне назначенного дня, когда специальный фургон для переезда, заказанный для доставки сюда Бидзюцу-ин — то есть Национальным институтом сокровищ по реставрации деревянных статуй — уже прибыл из Киото, и водитель,
  после того, как были сняты размеры статуи и изготовлен большой транспортный ящик из дерева кири, счастливо похрапывал в одной из гостевых комнат, о нет, что же теперь, как же мы теперь выполним свои обязательства должным образом, настоятель обеспокоенно потер свою бритую голову, но затем подавил в себе тревогу; если он не смог в тот день полностью подавить свое волнение, во всяком случае, когда он встал на следующий день, то есть сегодня, в четыре утра под звук большого колокола, оганэ, и быстро умылся, он не почувствовал ни тревоги, ни какого-либо волнения, только обязанность выполнить ожидавшие его дела, просто порядок вещей, которые нужно сделать: первое, затем второе, так что просто не оставалось времени на размышления о таких вещах, как то, как, будучи дзюсёку — то есть настоятелем храма — или просто монахом дзен, как он мог вообще тревожиться или волноваться в последние недели и дни, потому что теперь, когда все это начиналось, он не мог уделять внимание ни чему другому, кроме как сделать следующий шаг, затем следующий за ним и так далее, и так оно и есть, и поэтому было бы правильно, чтобы день начался с одновременной отдачи приказа закрыть — то есть не открыть — ворота; проверить события дня, прикрепленные к доске кику, убедившись, что все записано правильно, посмотреть, идет ли работа на кухне и на месте, назначенном для упаковки статуи рядом с фургоном; посмотреть, начали ли монахи свою процессию с дзикидзицу впереди в дзэндо; посмотреть, спросили ли музыкантов в последний раз, знают ли они точную последовательность событий; все эти приказы должны быть отданы немедленно, и в то же время за ними нужно было следить: сначала закрыть, то есть не открывать ворота — в этом вопросе он хотел увидеть это своими глазами — то есть сначала пойти к Санмону, главным воротам, затем по очереди поискать остальные, даже подтолкнув их рукой, действительно ли они закрыты, только это убедит его, только так он поверит, что да, монастырь закрыт, и
  все же было едва ли половина пятого, или, может быть, без четверти пять утра, и монастырь был герметично запечатан, ни войти, ни выйти, отмечает про себя настоятель, все оставшиеся на территории храма знают это, все, кто мог, а также те, кто должен был оставаться внутри, знают, но это чувствуют и те, кто пытается следить за так называемыми тайными событиями снаружи, потому что по этой причине несколько человек стоят там, на улице, у одних ворот, пытаясь подслушать, понять, как-то, что происходит внутри, небольшие группы верующих мирян, набранные случайно просто из местных стариков, страдающих бессонницей, стоят у монастырских ворот, которые расположены в соответствии с четырьмя направлениями; или есть те, кто не настолько ленив, чтобы одеться и прийти сюда на рассвете, настолько терзаемые любопытством — наверняка ничего подобного никогда раньше не случалось, — они бормочут перед воротами, вместо того, чтобы открыть ворота, они их закрывают, или, скорее, ворота закрыты — и вот они стоят, и они не захотели бы уйти оттуда ни за какие деньги, они пытаются уловить какой-то смысл в полуслышимых голосах того, что происходит там прямо сейчас, ну, и даже если что-то подобное возникает, они не могут уйти слишком далеко с такими звуками, даже если они слышат издалека безмолвное шарканье, доносящееся изнутри, когда монахи, после того как отсеивается пение сутр, идут процессией, в ритме мокугё и колокольчиков, от дзэндо куда-то, на самом деле, как они в основном сходятся у каждых ворот, они, скорее всего, идут к Залу Будды, хондо, и даже если они слышат это, даже если они могут согласиться, что да, это Зал Будды, они могут идти только к Большому Залу, где находится Будда Амида, они ничего не знают о самой церемонии, и это действительно так, потому что здесь слушатели, у всех ворот, ошибаются, когда дело доходит до этого, потому что весь монашеский коллектив, после декламации сутр в дзэндо, на самом деле не направляется к
  Великий Зал Будды, но в противоположном направлении, подальше от него, как можно дальше от Зала Будды, фактически в свои покои, чтобы уединиться и ждать: поскольку во время так называемой тайной церемонии, начиная с действительно тайных ритуалов ее начала, никто другой не может присутствовать, только дзюсёку и два старших роси, а также дзикидзицу и три дзёкэя всего — это три помощника-монаха, выбранных для этого случая, которые держат инструменты Зала Будды
  — только они, всего семеро, так что не только любопытная толпа снаружи, но даже они, постоянные члены ордена, тщетно прислушиваются к звукам кэйсу, рина или мокугё, доносящимся время от времени, тщетно доносится до их ушей, напрасно кажущаяся знакомой фраза из одной из сутр, они не имеют и никогда не будут иметь ни малейшего представления о секретной части церемонии, и они никогда не смогут даже составить о ней представление, ибо только последующие разделы ритуала Хаккэн Куё, следующие за этим поистине секретным началом, касаются их, только тогда они могут принять участие, и при всем при этом они должны делать это с великой преданностью и великим чувством долга, когда они снова соберутся, выйдя из своих покоев и направившись вместе в одном направлении, к хондо, потому что тогда их шаркание действительно означает, что они идут на звук дэнсё, большого барабана, идут к хондо, в Большой зал, где восседает Будда, — и когда они, Монахи, обитатели Зенгэндзи, занимают свои места перед бесконечно сияющим взором Будды, произошло нечто непоправимое.
  Что-то с ним случилось, они сразу же это чувствуют, садясь на свои места в Большом Зале лицом к лотосовому трону, но, конечно, им и в голову не приходит, что этого бесконечно рассеивающегося взгляда больше нет, они вообще об этом не думают, даже потому, что не осмеливаются взглянуть на него; их головы склонены, все сосредоточены только на том, чтобы не наступать на ноги
  монах перед ним, или не натолкнуться на кого-то другого, когда тот монах внезапно останавливается впереди, или по завершении движения - хотя в общем, если и умеренное замешательство - именно тогда, когда его нужно завершить, головы всегда склонены, каждое движение как можно бесшумнее; монастырь уже привык к этому и уже умеет, в частности, бесшумно меняться местами, вставать и преклонять колени, шагать вперед и назад, стоять дисциплинированно, сидеть дисциплинированно и ходить дисциплинированно, когда это необходимо, в то время как их дисциплина, как всегда, простирается не только на это, но и на то, чтобы они не задавали себе вопросов, потому что даже если они думают о том, что что-то произошло, они никак не спрашивают что, даже в самых сокровенных своих мыслях; самое большее, вновь прибывшие, маленькие начинающие дэси, спрашивают себя, например, о том, произошло ли уже в рамках тайной церемонии глубочайшее значение ритуала Хаккен Куё, то есть временное удаление, отход, изменение направления Света, исходящего из глаз Будды, — как им было ранее сказано, что эта церемония, позволяющая вообще переместить Священную Статую, произойдет, пока они ждут в своих покоях; так что же тогда представляет собой церемония, которая следует за ней, или, выражаясь более по-детски, в чем смысл всего этого фокуса-покуса после этого, который должны совершить все они, весь Дзэнгэн-дзи, собравшийся здесь, в хондо, ученики храма все еще задают себе этот вопрос, но затем каким-то образом в общей тишине и преданности вопрос угасает даже в них, ибо вместе с другими, этого, безусловно, достаточно для их маленьких душ, они проникнуты сознанием того, насколько возвышающе даже просто принять участие в церемонии, для того, чтобы они смогли принять свою роль в Хаккэн Куё, и этого достаточно — те, кто снаружи, в конце концов, не могут этого испытать, непосвященные любопытствующие, встающие на рассвете за воротами, они слышат только доносящиеся звуки; один из них громко и с большой гордостью
  объявляя остальным, что это теперь Гимн Зажжения Благовоний или Амида-кё, теперь Призыв, теперь Тройной Обет, теперь приветствие Бодхисаттвы Дзэнгэн-дзи, теперь Молитва Сангхарамы, ну же, хватит уже, другие шикают на него, мы видим, что вы действительно знаете, что там происходит, они насмехаются над ним, но мы уже слышали достаточно, так что говорящий отступает в уязвленное молчание; только звуки большого барабана и рина, затем кэйсу, который есть гонг и мокугё, доносятся из-за ворот; а утро еще не наступило, они все еще стоят в темноте, они стоят и пытаются слушать, терпеливо, однако, как люди, которые чего-то ждут, но просто не знают, чего именно они ждут; некоторые из них, в основном те, кто живет поблизости, на время отвлекаются, чтобы выпить чашечку горячего чая, потому что в середине марта на рассвете еще прохладно, могло бы быть теплее, но в этом году весна почему-то наступает позже обычного, только огромные бледно-розовые цветы магнолии пока распустились, свидетельствуя о том, что зима определенно закончилась — глоток-другой горячего чая, и они возвращаются, те, кто только что исчез из группы, стоящей перед воротами; они, однако, не будут нисколько мудрее, ибо снаружи только звуки сутр, затихая, просачиваются сквозь ворота, и даже этого не происходит, внутри будет великая тишина, долгая неподвижная тишина, во время которой те, кто снаружи, ждут нового звука или движения, но тщетно, потому что абсолютно ничего не слышно, так как все внутри хондо теперь поворачиваются к Будде Амида, затем преклоняют колени один раз, встают, преклоняют колени во второй раз и снова встают, и преклоняют колени в третий раз и, наконец, встают, таким образом завершая церемонию, происходящую внутри, Хаккэн Куё достиг своей цели, статуя может быть перемещена с лотосового трона, даже если она не перемещается немедленно, ибо монахам сначала нужно покинуть пространство зала, и только тогда, только когда последний достигает
  двор и все они, по сигналу времени приема пищи, направляют свои шаги к дзикидо, когда внутри остаются только настоятель, два роси и дзикидзицу и четыре сильных молодых дзёкэя, выбранных заранее, затем жесты дзюсёку юношам, которые, приблизившись к статуе и поклонившись три раза, с большой осторожностью поднимают Амиду с лотосового трона, делая крошечные шаги под огромным весом, они выносят статую из хондо на указанное место рядом с фургоном для перевозки, и с этого момента все быстро разыгрывается, появляется уже связанный ящик кири, его дно покрыто силиконовым гелем, бескислотной бумагой и тканью, тело статуи, в свою очередь, плотно обматывается толстым влаговпитывающим батистом, вся упаковка тщательно закрепляется, и затем Будду опускают в ящик; они начинают заполнять пустое пространство между телом статуи и стенками ящика с еще большей неторопливостью, чем прежде, так что — пока монастырь заканчивает завтрак в дзикидо — Дзэнгэн-дзи Амида Будда уже находится внутри грузового отсека фургона для перевозки, искусно привязанный, неподвижный, и ничего не остается, как дать сигнал водителю отправляться сейчас же в Киото, а затем вернуться ненадолго в хондо и временно прикрыть пустое пространство, где был Будда, вышитой оранжево-красной шелковой тканью, вот и все; и настоятель может по крайней мере сказать себе, что Хаккэн Куё завершен, Хаккэн Куё шёл так, как и должен был, и что теперь остаётся только ждать, ждать вот так одиннадцать или двенадцать месяцев, чтобы Будда вернулся в обновлённом виде, а остальное зависит от водителя, который в этот момент осторожно выезжает сквозь круг счастливчиков-любопытствующих у западных ворот Дзэнгэндзи и сворачивает на улицу, ведущую из города, чтобы быстро добраться до шоссе в направлении Итиномии, а оттуда выехать на скоростную автомагистраль Мэйсин, потому что он действительно чувствует себя уверенно там, на этом шоссе в колоссальном потоке машин, направляющихся в сторону Киото, он чувствует себя так, как будто это
  не сам управляя фургоном, а как будто им движет какая-то высшая сила, вместе с бурлящим потоком бесчисленных машин на скоростной автомагистрали Мэйсин, он чувствует себя действительно уверенно здесь, в этом безумно плотном потоке движения, движущемся в одном направлении; он знает, что его драгоценный груз в полной безопасности, хотя в любом случае нет никаких причин для беспокойства, это не первый раз, когда он перевозит что-то подобное, это его работа, он не новичок, он совершал поездки с предметами, которые, как говорят, представляют исключительную национальную ценность, на закрытой платформе, возможно, сотни раз, и все же, несмотря на это, на этот раз, как и всегда, он чувствует небольшое волнение, когда проезжает маркеры расстояния, или, скорее, своего рода приятное напряжение, которое закончится только — как он уже знает по опыту — когда груз заберут у него в Киото; До этого момента, ну, был только съезд на Сэкигахара, затем Майбара и Хиконэ, весь маршрут в 170 километров до Оцу, потому что в Оцу он чувствует себя как дома, с этого момента все знакомо, въезжать в город, сокращая путь, и после Фудзиномори, через район Фукакуса, прямо до перекрестка Такэда, потому что там ему нужно повернуть направо, ровно под углом 90 градусов, на Такэда Кайдо, от которого обычно дорога занимает всего полчаса
  — в этот час движение — добраться до больших ворот рядом с Национальным музеем у Сандзюсангэн-до и помахать привратнику, который уже вскакивает и открывает ворота; он может остановиться прямо перед входом доставки Бидзюцу-ин, потому что с этого момента это уже не его дело, он подписывает бумаги, передает их, а остальное — для работников Бидзюцу-ин, на этом его работа здесь закончена, он может забрать следующую партию, рабочие снимают ящик, затем загружают его в лифт и поднимают на антресоль, где позже произойдет распаковка ящика, но не сегодня, сегодня на это нет времени, у Бидзюцу-ин так много работы, что материал Инадзавы, как его называют
  с этого дня остается нераскрытой в течение нескольких дней; там она находится в огромном пространстве Бидзюцу-ин с его открытыми галереями, идущими вдоль каждого этажа, отставленная в сторону в углу, и на данный момент только сама статуя знает, что ее рост составляет один метр, тридцать семь сантиметров и два миллиметра, что она сделана из кипрея хиноки, известна как дзёсэки-дзукури — то есть собрана из многих частей, имеет полое внутреннее пространство, скреплена маленькими железными гвоздями и укреплена кусками ткани, пропитанной лаком — статуя предположительно датируется началом эпохи Камакура, и можно перечислить, где диадемы по отдельности помещаются в голову, где их также можно по отдельности снять с головы, а также и уши, и грудь, все это; и стройное тело восседает в позе лотоса, покрытое складками ткани, вырезанными с чудесной чуткостью, хотя, конечно, самое драгоценное в статуе — это глаза, и это также то, что делает ее столь знаменитой в глазах знатоков, — полуопущенные веки или, по-другому, единственные полуоткрытые глаза, чудесные, поразительные; они придают статуе и каждой статуе Амиды, как ее суть, бесконечное указание на один бессмертный взгляд, влияния которого невозможно избежать; это вопрос в целом, об этом одном единственном взгляде; так что скульптор где-то около 1367 года пожелал изобразить, запечатлеть своим непостижимым гением художественной техники тот единственный взгляд, и это изображение и это запечатление, даже в самом сдержанном смысле слова, удалось — вот оно сидит в углу, и это грозный мастер реставраторов Бидзюцу-ин — вечно сварливый, вечно раздражительный и недовольный и ворчливый и мрачный и сухой и лишенный юмора, Фудзимори Сэйити — который решит, что означает никакого подглядывания из любопытства; статуя останется завернутой в батист, пока он не даст четких указаний; никто не сможет вмешиваться в нее, то есть никто не сможет смотреть на нее; позже, если придет время, мастер Фудзимори нахмурит свои густые брови, просто продолжай
  вы заняты работой, которая перед вами сейчас, здесь есть сроки, которые нужно уложиться, он шагает взад и вперед среди различных составных частей статуй Фугандзи, Манджушри и Шакьямуни, сложенных на полу и на столах, а также среди реставраторов, на их лицах маски дисциплины, они, кажется, слегка удивлены, — но все равно есть срочные сроки; он пристально смотрит на мастеров из-под густых бровей, и сроки должны быть соблюдены, и работа должна быть закончена, и не должно быть никаких возни с этой статуей Дзэнгэн-дзи, как бы она ни была знаменита, как бы ни была соблазнительна, она остается в углу, повторяет он снова, чтобы после этого ни у кого в этом просторном высоком зале мастерской не возникло желания нарушить запрет, в любом случае время действительно придет, тихо замечают между собой реставраторы, как оно и приходит в действительности, ибо меньше чем через две недели, когда все они заканчивают свою часть работы, однажды, после завтрака, мастер мастерской, с выражением еще более мрачным, чем обычно, нервно поправляя косой пробор в своих редких волосах, говорит, ну, давайте теперь снимем батист, и все знают, что он думает о Дзэнгэн-дзи Будде Амида, давайте снимем его, повторяет мастер Фудзимори, и это означает
  — что давайте снимем это — что они должны это снять, его подчиненные должны снять батист, потому что Фудзимори Сэйити всегда говорит в первом лице множественного числа, но думает в повелительном наклонении; поэтому они снимают это, осторожно, почти нить за нитью, основа за утком, чтобы ни один клочок пигментации или кусочек дерева, прилипший к поверхности, если таковой имеется, не отвалился, здесь каждая отдельная деталь имеет значение, здесь ничто не может быть потеряно, даже крошечная пылинка, потому что — как не устает повторять мастер-мастер во время страшных и ужасно скучных еженедельных совещаний — даже эта пылинка может относиться к периоду Хэйан, а пылинка периода Хэйан стоит больше — мастер в этот момент, во время совещаний, возвышает голос — чем вы сами,
  то есть реставраторы в этой мастерской, все вместе взятые, и поэтому, конечно же, они знают, что он наблюдает за ними в этом духе, поэтому уровень осторожности особенно высок, осторожность, которая сохраняется даже в его отсутствие, поскольку все реставраторы в этой мастерской благословлены особым качеством совести, все они из самых важных в стране мастерских по реставрации древних скульптур, мастера с особыми талантами и особой подготовкой, которые прекрасно знают, без каких-либо подсказок, значение пылинки Хэйан.
  Администрация должна в исключительных случаях и немедленно
  — чтобы у них едва оставалось время посмотреть и увидеть, что находится под слоями батиста — создать описание общего состояния статуи для так называемого Синего досье, они должны создать описание практически всего, что они о ней видят, касающееся, возможно, мельчайших деталей, обстоятельств и даже впечатлений; соблюдая, однако, последовательность, указанную Управлением культурных ценностей, чтобы уже в самом начале они должны были предоставить отчет о материале, из которого создана работа, и ее структуре, размеры с точностью до волоска, можно ли различить следы прежних реставрационных работ, какие конкретно повреждения были нанесены, чтобы сформулировать план для их последующего исправления, и, наконец, сколько все это приблизительно будет стоить; но затем они должны дать отчет о процессе доставки, который они просто берут из общих записей водителя и настоятеля Дзэнгэндзи, одновременно отмечая, в каком году, в какой день, в какой час и в какую минуту они завладели статуей, с какими защитными мерами, от кого и с какой намеченной целью, затем следует запись года, месяца, дня, часа и минуты распаковки ящика, Мастер Фудзимори в своей стихии, он очень хорошо знает это, эту обязательную административную последовательность, так что его слова вырываются с трудом — вопросы здесь, утверждения там — все это входит
  «Голубое досье», рабочая тетрадь, с которой обращаются и которую почитают почти так же, как если бы она была священной сутрой, ибо именно ее, именно эту «Голубую досье», — если в соответствии с заранее установленным графиком будет проведена так называемая надзорная инспекция — высокоуважаемое и еще более могущественное Управление культурных ценностей может изучить как единственное реальное доказательство проводимой здесь работы, ибо токийские власти, конечно же, не сталкиваются, или, по крайней мере, почти никогда не сталкиваются с самой работой; только ознакомившись с содержанием «Голубого досье», они могут составить экспертное мнение о том, что здесь происходит, если все идет как следует, исключительно на основе «Голубого досье», значение которого, соответственно, огромно; и Мастер Фудзимори знает это лучше, чем кто-либо другой, все зависит от того, что содержится в «Голубом досье», от того, что специальная комиссия — они методичны и обладают высочайшим авторитетом — прочтет из «Голубого досье»; Неудивительно, что описание обстоятельств происходящих здесь вмешательств почти смехотворно в своей кропотливой мельчайшей подробности; мастер Фудзимори диктует или задает вопросы; или он задает вопросы, одновременно делая заявления, или делает заявления, одновременно задавая вопросы, в то время как другие — присевшие и окружившие его и статую, теперь поставленную на пол — очень быстро кивают, один за другим, в знак согласия, и бормочут и одобряют, и всегда хором, как сейчас, говоря да, безусловно, конечно, самые серьезные следы внешних повреждений видны на первый взгляд на правой стороне груди, на шее, руках, затылке, на коленях фигуры и на основании статуи, это правда, все они говорят «да» и твердо кивают, реставраторы хором; это должно быть отмечено, и это также отмечено в Синем досье; и проходят часы, как бы невероятным это ни казалось, буквально часы, пока они не закончат регистрировать этот административный прием в «Синем досье», ведь диагноз должен определять не только симптомы, но и предполагаемые причины,
  уже почти полдень, когда статую осторожно поднимают и устанавливают на гидравлический стол, и реставраторы начинают фотографировать статую со всех мыслимых ракурсов; это тоже будет частью обязательной документации: как выглядело произведение искусства — во всей своей полноте — когда его забрали на реставрацию; затем процедура завершается, фотографирование, в целях безопасности используется также вторая камера, и затем с величайшей осторожностью они снимают статую с гидравлического стола и несут ее прямо в камеру фумигации, где Амида Будда получает свою первую так называемую общую дефумигацию, придуманную специально для таких случаев, ибо всегда или почти всегда это на самом деле первый порядок дел, если деревянную статую приносят в Бидзюцу-ин, даже просто для защиты полчищ национальных сокровищ, уже находящихся здесь на реставрации, потому что никто не может припомнить ни одного случая, когда бы повреждение паразитами не было фактором — порой решающим — в материальном распаде статуи; Насекомые и бактерии всегда являются фактором, здесь прошли столетия, чаще всего объекты, нуждающиеся в спасении, которые привозят сюда, датируются периодом Эдо или, альтернативно, ранней династией Камакура; поскольку это спасение, его необходимо умертвить газом, и с этого, после осмотра, регистрации текущего состояния и фотодокументирования всей статуи, начинается собственно Операция, так что, как предписано буквой и духом закона №.
  318 — Закон о защите культурных ценностей, принятый 24 декабря 1951 года и изменяемый или дополняемый каждый год или два вплоть до настоящего времени —
  «Дайте ей сильный бромистый метил», — подает команду Мастер Фухимори, когда статую помещают в камеру для окуривания, поскольку уже после первого осмотра стало ясно, что здесь, как и во многих случаях, они сталкиваются с так называемыми насекомыми, вызывающими сухую гниль, из семейств Lyctidae, Bostrichidae, Anobiidae и Cerambycidae, и прежде всего ей необходим хороший газовый душ, поскольку окуривание в
  камера называется, сначала все сразу; затем следует процедура, фактически самая деликатная часть, в которой они разбирают Амида Будду из Дзенген-дзи на его мельчайшие компоненты на гидравлическом столе, отделяя мельчайшие возможные части от остальных, так что, разбирая их беспорядочно, можно исследовать и определить повреждения деталей, таким образом, указав
  — коллективно, всегда со всей группой реставраторов, но, конечно, под руководством мастера мастерской —
  методы, материалы, последовательность и сроки устранения повреждений, всегда следуя букве и духу закона от 24 декабря 1951 года, то есть никогда не упуская из виду тот факт, что их задача здесь, в Бидзюцу-ин, заключается не в восстановлении тщательно охраняемых национальных сокровищ, а в их материальной консервации, не ВОССТАНОВЛЕНИИ, а СОХРАНЕНИИ; Мастер Фудзимори настолько серьезно относится к этому разделу закона от 1951 года, что, когда он произносит его, он по сути кричит; его подчиненные убеждены, что причина в том, что он боится этого слова; не наша задача исправлять ошибки, заявляет Мастер Фудзимори, и его голос в такие моменты уже повышается, а скорее закрепить нынешнее сохранившееся состояние, это наша задача, и здесь он повторяет это, он повторяет это несколько раз, делая такое сильное ударение на каждом слоге, что слоги почти запинаются в ударениях, точно так же, как и сами реставраторы, и вот лежит разбросанный повсюду на гидравлическом столе весь в кусках Амида Будда, в то время как над их головами только что прокричанное СОХРАНЕНИЕ МАТЕРИАЛА затихает; они наклоняются над гидравлическим столом, и каждый поднимает по одному кусочку, или в более деликатных случаях наклоняется очень близко, чтобы осмотреть и решить, какой именно ущерб здесь произошел, и что с этим следует сделать; то есть, чудесный взгляд Будды Амиды лежит в кусках на гидравлическом столе, это очень деликатный момент, и всегда является очень деликатным моментом в жизни реставратора, Будда Амиды так хорошо разложен, точно так же, как этот из Дзэнгэндзи сейчас, прекрасно разложен на большой поверхности, так
  что все это можно прекрасно дифференцировать, прекрасно различить в будущей фотодокументации, и где же этот прославленный взгляд? — вот деликатный вопрос; на который, конечно же, у Фудзимори-сана есть ответ, а именно, что он нигде больше, и нигде больше на протяжении всего процесса реставрации, как в душах реставраторов; прекрасно, следует их ответ, потому что даже если они и могут это почувствовать, и они действительно чувствуют, что в их душах есть что-то, когда они видят это впервые, и несомненное уважение, испытываемое в их душах, не исчезает в течение всего хода работы до ее завершения, но... когда целое лежит здесь в мелких частях, вряд ли можно сказать, что оно целое есть, то есть целое, собранное здесь по частям, отсутствует, есть только части, а целое нигде не находится, так что, как всегда, в этом вопросе есть определенная неловкость, поскольку они завершают разборку и тщательно отделенные части документируются, то есть фотографируются сверху камерой, установленной на рельсах и поэтому легко регулируемой, на верхнем этаже, а также, конечно, используя подъемный механизм гидравлического стола, они делают полный обзорный снимок сверху, ясно показывающий каждую отдельную часть, потому что в Синем досье каждая отдельная составная часть должна быть отмечена соответствующим символом и обозначена так, чтобы в конце — после повторной сборки — они могли продемонстрировать с помощью новой фотодокументации, а также чертежей внутренней конструкции, где находились части и в каком состоянии они находятся; соответственно, возникает беспокойство, некая неустроенность в душе, то есть в том месте, где, по мнению Фудзимори Сэйити, должен был находиться Будда Амида; все идет гладко, реставраторы — люди не болтливые, они привыкли к молчанию, и даже если среди них случайно окажется разговорчивый тип, то и он через год-другой привыкает к отсутствию разговоров; работа, весь процесс разборки статуи происходит почти в полном
  тишина, и то же самое касается автоматизированной фотосъемки статуи сверху; а затем различные разобранные компоненты снова небольшими группами несут в газовую камеру, и эти группы компонентов подвергаются второму газовому душу, интенсивность и количество которого измеряются специально для них, соответственно, пока различные специалисты не начнут уносить отдельные части на свои рабочие столы и пока не начнется специализированная реставрация отдельных компонентов — до этого момента в их душах, если они случайно взглянут друг на друга, присутствует оттенок беспокойства, легкое беспокойство; Но почему-то, когда мастер Фудзимори определяет конкретные задачи, это остается неясным, и каждый может наконец удалиться со своим собственным куском статуи к рабочему столу, потому что с этого момента единственный интерес заключается в задаче, которую нужно выполнить: установить размеры трещин, сколов, внутренних структурных повреждений, вызванных сверлениями вредителей, количество отслоившейся краски, решить — конечно, после достижения соглашения с директором мастерской —
  каков наилучший курс действий для реставратора... для сохранения статуи, будет ли эффективнее ввести муги-уруси или различные синтетические смолы и эмульсии путем инъекций, или втирать их в трещины той или иной меньшей или большей полости маленьким ножом с тонким лезвием; или нам следует сейчас снять шпон периода Эдо с поверхности и оставить оригинальный камакурский; следует ли нам использовать фунори или другой вид клея на основе животных для склеивания или оставить клей периода Эдо и стабилизировать его; одним словом, дело пошло, и все идет гладко, и мастер Фудзимори — в той мере, в какой это вообще позволяет его душа, напряженная в постоянной готовности, — с определенным удовлетворением отмечает, что работа началась и идет своим чередом и своим чередом, жизнь в Бидзюцу-ин продолжается, и, конечно, приносят все больше и больше статуй, а это значит, что внимание мастерской должно
  быть разделены на различные виды деятельности, но это нисколько не заботит Мастера Фудзимори, каждая статуя, которую сюда привозят, получает свое заслуженное внимание, и работа идет параллельно, проходит лето, а затем осень, мягкая зима наступает в декабре, только январь и февраль необычайно холодные, холод стоит долго, отмечают они в конце того или иного дня, выходя из здания Бидзюцу-ин во двор, снова зима длилась слишком долго, в прежние времена такого не было, бормочут они друг другу, когда несколько человек отправляются в путь, пройдя часть пути вместе, к автобусу номер 206 или 208; в прежние времена не только магнолии уже цвели в середине февраля, но и сливы тоже, не говоря уже о том, что в это время года — в прежние времена — было достаточно куртки, а не пальто, как сегодня, как-то все летит к чертям, реставраторы бормочут друг другу на холодном ветру, направляясь к автобусной остановке; если в такие моменты некоторые из них вместе отправляются куда-то после обычного дня, никто не думает о том, что в то же время они несут, садясь в автобус и отправляясь домой, согласно изначальному консенсусу, душу Будды Амиды в своих собственных душах, которую они затем несут домой, дают ей что-нибудь съесть на ужин, садятся с ней перед телевизором, затем ложатся с ней отдыхать и, наконец, на следующий день приносят ее обратно в Бидзюцу-ин, продолжая свою кропотливую работу над порученным им разделом; например, реставратор с увеличительным стеклом, привязанным к голове, чья задача состоит в том, чтобы сохранить и защитить резную руку, делающую жест «Мида но дзёин», думает именно так, и именно так он объясняет это своему семилетнему сыну дома, конечно же, мальчик начинает делать дерзкие замечания и задавать глупые вопросы, на которые невозможно ответить, так что реставратор раздражается, прогоняет ребенка и продолжает усердно работать в Бидзюцу-ин, так что качество резной руки, делающей жест «Мида но дзёин», будет отчетливо различимо, потому что именно там
  проблема в следующем: границы соприкосновения кончиков пальцев и контуры тыльной стороны ладони полностью размыты, так что вы с трудом можете сказать, в какой мудре находится рука; это особенно важно в статуе Будды Амиды, Мастер Фудзимори упоминает в таких случаях — три или четыре раза в день — стоя за спиной реставратора, что, конечно, невероятно раздражает, потому что ему приходится все время отводить взгляд от увеличительного стекла, чтобы посмотреть на руководителя мастерской, и не только это, но и продолжать согласно кивать ремешком на лбу, который может в любой момент спасть, потому что он уже некоторое время не может как следует затянуть его; но все же его положение счастливо; именно молодого реставратора, некоего Коиноми Сюнзо, мастер Фудзимори мучает больше всего, которому поручена реставрация глаз статуи, как одному из, несомненно, самых талантливых, — что ж, нервы у этого Коиноми еле выдерживают, в декабре уже ясно видно, что он не выдерживает постоянного приставания, непрерывного надзора, вечных напоминаний и тревожных замечаний, и, что еще важнее, мастер Фудзимори каким-то образом умудряется перемещаться, находиться в мастерской таким образом, что где бы он ни находился, создается впечатление, что именно он, Коиноми, является постоянным объектом его внимания: если он находится у газовой камеры, потому что ему нужно что-то там сделать в этот момент, то как будто наблюдает оттуда; если он находится у окна во двор, то оттуда; действительно, у этого Коиноми есть ощущение, что если Фудзимори-сан выходит из мастерской, чтобы сделать что-то на втором или третьем этаже, или если он идет к административному менеджеру Бидзюцу-ин, он все равно каким-то образом оставляет себя позади; Коиноми едва может сосредоточиться на своей работе, он постоянно моргает, глядя на толстую раздвижную дверь мастерской, на ручку, ожидая, что она в следующий момент повернется и вернется начальник мастерской, то есть он не может расслабиться, даже если Фудзимори оставляет его заниматься своим делом
  выходить ненадолго, но только если Фудзимори вообще не выйдет, потому что тогда он, по крайней мере, не сможет обманывать себя, говоря, что его здесь нет, наконец-то сможет вздохнуть с облегчением, ведь возможность того, что он может вернуться в любой момент, гораздо хуже, чем когда он здесь, прогуливается среди них, заложив руки за спину, так что именно этот Коиноми страдает больше всех, хотя он и выполняет свою задачу — прирожденный окулист, вот как они его называют — с необычайным мастерством, и это как раз то, что так необходимо, поскольку все прекрасно знают значение того, что произойдет с глазами Будды Амиды здесь, в мастерской, потому что в день прибытия знаменитый взгляд, если рассмотреть его вблизи, казался лишь немного поблекшим; вся мастерская ожидает от Коиноми очень многого, чего именно, им сложно выразить словами, но это очень много, они даже говорят ему это в качестве поощрения, если он идет с ними домой по дороге к остановке автобуса № 206 или 208, но в любом случае не в пределах слышимости директора мастерской, то есть они никогда не осмелятся позволить Мастеру Фудзимори подслушать такое поощрение, потому что тогда создастся впечатление, что работники мастерской открыто бросают ему вызов, тогда как такой вызов, тем более открытый, выражать нельзя; Мы не в Америке живём, один из коллег в какой-то момент повышает голос, решительно нет, все кивают в знак согласия, не произносится ни слова, и всё остаётся по-прежнему, то есть, с одной стороны, коллеги Коиноми работают на основе опережающего, обнадеживающего доверия, с другой стороны, среди вечно недовольных, критических, ранящих, разрушающих доверие и унизительных замечаний директора мастерской; ясно лишь одно: однажды, ближе к концу февраля, когда Коиноми заявляет мастерской, что он закончил, и Фудзимори тут же появляется позади него, готовый прорычать, качая головой, какая наглость говорить, что ты закончил, получив такое задание, именно он, мастер Фудзимори, решит, закончено ли оно;
  Единственная проблема в том, что когда мастер Фудзимори стоит за спиной молодого реставратора и наклоняется вперед через его плечо, чтобы осмотреть голову и два глаза, слова застревают у него в горле; глаза, то есть, действительно закончены, не может быть никаких сомнений у эксперта, каким является сам Фудзимори, что его подчиненный говорил правильно, реставрация двух глаз завершена; однако трудно сказать точно, как это можно узнать, но в любом случае достаточно просто взглянуть на голову Будды, прикрепленную к рабочему столу Коиноми, диадемы еще не прикручены на место, так как кто-то другой за другим столом стабилизирует их поверхность; достаточно бросить один взгляд, чтобы совершенно понять, что Коиноми говорит правду — взгляд именно такой, каким он должен быть, каким он мог быть изначально в том году, где-то около 1367, когда неизвестный художник, которого разыскал Дзэнгэндзи или порекомендовал им, вырезал его; кто-то, стоящий сзади, приглушенным голосом формулирует эту мысль, когда по объявлению Коиноми все собираются вокруг Коиноми и руководителя мастерской: взгляд «возвратился», и все явно согласны; действительно, заворожённые, они смотрят на этот взгляд, на этот взгляд, поднимающийся из-под двух полузакрытых глаз, на взгляд этого смотрящего, ибо они эксперты, выдающиеся эксперты, если не одни из самых выдающихся где-либо, им не нужно, например, привинчивать диадемы обратно на голову, не нужно завершать роспись лица, т. е. фиксацию прежних оттенков, следить за тем, чтобы взгляд был завершён, и вместе с этим они чувствуют, что самая решающая часть реставрации завершена, и это не такое уж преувеличение, потому что каким-то образом после этого всё в мастерской ускоряется, если речь идёт о Дзэнгэн-дзи Амида, все детали оказываются на месте быстрее, чем прежде, скрепляющие и клеящие вещества, в основном приготовленные из уруси, быстрее распределяются по поверхностям, чем прежде, и мастер Фудзимори вскоре заявляет, что
  Мастерская теперь готова собрать все разобранные компоненты обратно, поэтому рабочие уже спешат к гидравлическому столу, уже собраны красные и шафрановые гвозди, которые заменят ржавые оригиналы, и в то же время они чуть не забывают сфотографировать отдельные, теперь уже отреставрированные компоненты для Синего досье — но только, конечно, если бы там не было Мастера Фудзимори, который, конечно, тоже присутствует на этот раз, зорко следя за всем и напоминая реставраторам о необходимой последовательности их работы, снова и снова повторяя с упреком, что игнорировать закон №.
  318, Закон о защите культурных ценностей, вступивший в силу 24 декабря 1951 года, не является общепринятым, как он это называет, в этом учреждении — и поэтому, одним словом, части фотографируются одна за другой; затем наконец наступает великий день, когда отреставрированные компоненты собираются заново, днем; обещанная дата поставки уже приближается, когда ее устанавливают на гидравлический стол в ее первоначальном сиянии, и снова целую, статую Будды Амиды из Дзэнгэндзи, и ее собственный взгляд невыразимой силы, широко бичующий, проносится по всему древку Бидзюцу-ин, как если бы их поразил ураган, и даже Фудзимори Сэйити чувствует это, впервые он склоняет голову перед статуей, опуская глаза, на время не в силах выдержать это спокойствие —
  Огромное, тяжеловесное, ужасающее и загадочное — подобного которому здесь, даже он, руководитель мастерской в Бидзюцу-ин, повидавший так много, еще не встречал.
  Зима в монастыре закончилась, холод по большей части остался позади: вдохновляющие воспоминания о медитации анго, длившейся три с половиной месяца, но также и о вечных ежедневных мучениях, пронизывающем холоде, обильных снегопадах, леденящих морозах, ледяных ветрах; их сердца наполнены радостью, теперь они могут стоять между чокой на рассвете и звоном вечерних колоколов, погруженные в красоту огромной магнолии за
  hondō, они могут видеть, как жизнь начинает обретать форму на рано цветущих деревьях, как появляются первые почки на ветвях сливы, как утро становится все более щедрым, если они открывают окна, вставая, с пением птиц, — короче говоря, Дзэнгэн-дзи полон чувства облегчения и радостного волнения, и дети, дзися, бегают вокруг в редкие перерывы более свободно, хотя они чувствуют в своих душах, после испытаний зимы, несколько более серьезный оттенок, и еда в дзикадо вкуснее, и послеобеденная работа на огородах монастыря более привлекательна, и все, но все наполнено все большей надеждой на то, что это будет, это придет, что весна уже близко, когда настоятель объявляет, что из Киото пришла весть, что работа завершена, и поэтому они просят монастырь решить, какой день, до начала весеннего анго, следует назначить в качестве точной даты доставка, начало марта, пишут они в ответ, времени на размышления не так много, группа самых выдающихся монахов немедленно садится вместе и даже оспаривает авторитет настоятеля относительно того, какой день будет лучшим, по сути все подготовлено, все изучено и заучено, они знают почти каждый элемент — наизусть, вмешивается настоятель, наизусть! — великой церемонии, кайген сики, которая их ждет, говорит сикарё; мы это посмотрим, говорит настоятель, качая головой; но позже даже ему придется признать, что они сделали все, что могли, приглашения двум приглашенным настоятелям и многим другим почетным гостям были давно разосланы, теперь нужно только объявить конкретную дату жителям Инадзавы, откуда — ввиду зрелищности церемонии — можно ожидать большего числа посетителей (а возможно, и пожертвований!); Определение точных условий доставки — детская игра, поскольку это то же самое, отмечает аббат, только в обратном порядке; это только то, что — на мгновение
  он замолкает — просто, продолжает он, снова тряся своей свежевыбритой макушкой, есть проблема с предварительной подготовкой кайген-сики, по его мнению, монахи готовятся только в своих головах, то есть в том, что касается реальной практики того, как следует выполнять эту церемонию без ошибок —
  ну, он снова качает головой, у них дела обстоят совсем плохо с заключительной частью кайген сики, то есть с церемониальной подготовкой к возвращению Будды, потому что — настоятель трёт свою лысую голову вперёд и назад — они недостаточно хорошо знают последовательность кайген сики, когда практикуют её; одно дело иметь что-то в голове и совсем другое – чтобы это сработало в реальности, ему придётся увидеть, потому что это сложно, он качает головой, конечно, он прекрасно знает, что эта церемония трудна и запутана, на самом деле гораздо, гораздо труднее, чем Хаккен Куё год назад, трудна, повторяет он, и это не значит, что к ней можно относиться так недисциплинированно, потому что, по его мнению, в Дзэнгэн-дзи просто недостаточно строгости, и это видно, когда во время практики кайген сики монахи все делают ошибки, каждый раз они делают ошибки, либо они не знают последовательности, либо кто-то из музыкантов вступает не туда, не говоря уже о них самих, начать с них прежде всего, поскольку даже они, да, именно они, самые выдающиеся монахи монастыря, а он сам самый выдающийся из самых выдающихся, постоянно находятся в неопределённости: либо проблема с запоминанием текстов – их используют всё реже, либо даже вовсе нет — священных сутр и дхарани, или соответственно, в тот или иной момент церемонии, даже зная, где их место, и, более того, ворчит настоятель, чтобы все знали, где им следует стоять и куда им следует идти, часто возникают проблемы, так быть не может; он повышает голос с некоторым раздражением, он требует, начиная с завтрашнего дня, большей дисциплины от всех, и им придется объяснить это также и остальным, но сначала и
  прежде всего они сами должны полностью понимать, что кайген сики — это публичная церемония, и может быть много участников, здесь будут настоятель монастыря Нандзэн-дзи, и настоятель монастыря Тофуку-дзи, и довольно много мирян, они должны быть готовы к этому, и они должны подготовиться к этому — это правда, — перебивает сикарё, — но так много уже произошло, давайте не будем забывать, — говорит сикарё, слегка обиженно, — сколько уже сделано, особенно под его, сикарё, руководством, потому что, пожалуйста, любезно рассмотрите, уважаемый настоятель, все бесчисленные приглашения, написав их, вложив в конверты, запечатав их, надписав их, отправив по почте, затем все планирование: кто будет принимать гостей, где они будут размещены, какие монахи будут принимать посетителей; затем заучивание, здесь дзикидзицу чинно подхватывает нить обсуждения, обучая их сутрам, которых они никогда прежде не слышали, вбивая им в головы дхарани, сверля их на тему, кто, куда и когда должен идти, сколько раз я сам пытался с ними, вздыхает дзикидзицу, сколько раз — хорошо, говорит настоятель с примирительным выражением, но затем снова чешет свою свежевыбритую голову; все это хорошо, но все явно согласны, что без ошибок дело не обходится; время поджимает, поэтому у него нет желания продолжать бесплодную болтовню на эту тему, начнем с завтрашнего дня, каждый со своей задачей, с удвоенным рвением; и вот так они это и оставляют, с удвоенным рвением, все монахи, принимающие участие в обсуждениях, принимают это, просто начиная со следующего дня настоятель каким-то образом не чувствует этого удвоенного рвения, или каким-то образом вообще не замечает, что рвение того, кому поручено муштровать монахов в данной задаче, удвоилось, настоятель ходит по монастырским комнатам, он слышит, как монахи читают сутры, он внимательно наблюдает, когда дзикидзицу или роси проводят репетицию в хондо, и он видит то, что видит, он просто трет и все более нервно трет свой череп, который, по мере того как волосы начинают
  снова прорастает, становится всё более зудящим, потому что он слышит, видит, чувствует, что это не только не безупречно, не только ещё не правильно, не говоря уже о совершенстве, но и никогда не будет таковым, учитывая материал в Дзэнгэн-дзи, который они способны вызвать; это никогда не будет лучше этого; он шагает взад и вперед от западных ворот к восточным, от северных ворот к Санмон, и вот однажды его внезапно наполняет спокойствие, ибо он чувствует, что принял, каким-то образом, в ходе вещей он смирился с этим: что они такие, какие они есть, и не лучше, он сдался: что собранные таким образом, от роси до баттана, от сикарё до какурёося, от дзюсёку до энсурё, они всецело способны на это, и это восприятие на этот раз не наполняет его печалью или еще большей нервозностью и неудовлетворенностью, а скорее спокойствием, это намерение, говорит он себе вечером перед сном, если намерение правильное, то нечего больше желать, так что на следующий день, созвав монастырское руководство для обсуждения, точная дата и время доставки, а также кайген-сики, определены, письмо уже отправлено Киото, и уже приходят отклики от приглашенных, выражающие, как это замечательно, дата — середина марта — идеальна, они будут здесь, все идет безупречно, и уже пришло время монахам приступить к саму, то есть они начинают чистить и убирать так, как никогда раньше, далеко превосходя обычную уборку, они принимаются за уборку зданий изнутри, они принимаются за уборку монастыря снаружи, метла и швабра появляются в каждом углу, снаружи, во дворе, на заднем дворе и в самом дальнем дворе, не остается ни одного квадратного метра, где бы не ощущалось присутствие граблей и метлы, лихорадка всеобщая, она уже заразила всех, великий день приближается, они достают и еще раз осматривают свою одежду, чтобы убедиться, что
  между коромо и оби, кэсами и кимоно — все в порядке, они достаточно чистые, выглаженные, неповрежденные, они подходят для великой церемонии кайген-шики; и все находят, что каким-то образом... все готово, это странно, но наряду с общим и отрадным волнением, будет также, все более крепнущая среди всей монашеской общины, внутренняя уверенность, что во время предстоящей церемонии все будет хорошо, все пройдет чинно, по мере приближения великого дня все меньше будет видно обеспокоенных лиц, дэси, баттан или дзися бегают туда-сюда, и на каждом лице радостное ожидание, так что когда однажды поздно утром, почти в то же время, что и первая дневная трапеза в монастыре, придет новость о том, что специальный развозной фургон с их Буддой отправился, монахи радостными глазами дадут знак, что они поняли, это началось, хотя по общему мнению кайген сики на самом деле не должен начинаться здесь, в хондо, когда они входят, но когда специальный развозной фургон из далекого Киото выедет из ворот Бидзюцу-ин, пересекая еще спящий город, Доехав до Такэда Кайдо, срезаем путь на юг до перекрестка Такэда и там поворачиваем на девяносто градусов налево на шоссе Мэйсин, проезжаем сто семьдесят километров от Оцу мимо Хиконэ и Майбары до Сэкигахары без остановки, как это происходит прямо сейчас, и через полчаса компетентный водитель сворачивает на указанном съезде со скоростного шоссе Мэйсин, и даже если он теперь едет немного медленнее, чем по шоссе, он все равно, несмотря на все изгибы, повороты и крошечные деревушки, вовремя добирается до Икиномии и без колебаний находит дорогу на Инадзаву, а в Дзэнгэндзи, словно почувствовав, где он находится, западные ворота, как раз когда он появляется в конце улицы, ведущей к ним, открываются случайно, и никого не беспокоит тот факт, что еще до прибытия водителя ворота продолжали открывать
  Снова и снова, выглядывая наружу, чтобы убедиться, что он уже здесь, мы открыли ворота совершенно случайно именно в тот момент, когда он появился в конце улицы, как позже рассказывали дэси, ожидавшие у западных ворот, поэтому мы просто оставили их открытыми, на самом деле, как они потом рассказывали дальше, просто так случилось, что сикарё прямо тогда отдал нам приказ открыть все ворота, и мы их открыли, что и произошло на самом деле, потому что на самом деле, согласно первоначальному плану, разработанному настоятелем и другими во время последних совещаний по планированию, именно они должны были открыть ворота монастыря не в обычный час, а скорее во время прибытия фургона, то есть Будды Амиды, они открыли западные, восточные и северные ворота, и даже Санмон, и именно с этим, открытием Санмон, монахи Дзэнгэндзи сообщают жителям Инадзавы, что их радостно приветствуют в этот знаменательный день, поскольку в рамках редкой церемонии, их самая святая из святынь, ныне восстановленная, будет возвращена на свое законное место, и в той же степени, в которой граждане Инадзавы год назад остались равнодушными к известию о тайной прощальной церемонии, теперь с Праздником Возвращения Будды, тронутые возможностью увидеть сегодня красочное, уникальное и редкое событие, они идут в Дзэнгэндзи, весть разносится повсюду, на этот раз это действительно стоит того, и поэтому город отправляется в путь от текстильных фабрик и рядов машиностроительных заводов, уже около семи утра несколько сотен собрались во дворе храма напротив Зала Будды; их не менее трехсот, один из молодых монахов, его глаза блестят, но он боится преувеличения, шепчет с осторожной оценкой на ухо дзюсёку; триста, повторяет настоятель остолбенел; да, по крайней мере, — немного неуверенно повторяет мальчик, не зная, мало это или много, и, съежившись, не отходит от аббата, как бы говоря, что, возможно, он не прав, но
  как он мог точно сказать, сколько их, то есть он не мог взять на себя никакой ответственности за свои слова; триста, снова бормочет себе под нос настоятель, раздраженно, и дает знак мальчику, что нет никаких проблем, что он сомневается не в словах мальчика, и не из-за них у него плохое настроение, а скорее, как мы сможем здесь передвигаться, говорит он вслух, так что мальчик слышит это, и беспокойство мальчика утихает — столько людей не поместится в хондо; он разводит руками в стороны в сторону мальчика, который, конечно, тоже начинает беспокоиться, ведь сам настоятель говорит с ним о таких судьбоносных вопросах, но в то же время и о печальных, ведь новость, которую он принес, огорчила настоятеля, ну, ничего, он машет рукой, улыбается дэси и отправляет его куда-то с поручением, а тот уже вышел из своих покоев, чтобы найти двух почетных гостей, двух настоятелей из Киото, с которыми он проведет церемонию кайгэн сики — поскольку все равно это весьма благоприятно, так как ответ на его вопрос пришел из Киото месяцами ранее, наиболее благоприятно провести церемонию в присутствии трех настоятелей — и настоятели хорошо спали, говорят они, и это видно по их пухлым веселым лицам, когда они входят — он подходит к ним, приветствуя их тремя глубокими поклонами — что они спали действительно хорошо, сладко, как спят дети, повторяют они; После предписанного ритуала они получают приветствие хозяина, затем все вместе выходят из здания, толпа расступается перед ними, впереди идет настоятель Нандзэн-дзи с двумя сопровождающими его монахами, а за ним настоятель Тофуку-дзи также с двумя сопровождающими монахами, и в конце идет хозяин-настоятель среди своих дзися, они проходят таким образом через середину широкого двора, где к этому времени может быть даже тысяча человек, и входят, в том же порядке, в хондо, где с правой стороны, в предписанном порядке, находятся старшие монахи, с левой стороны - младшие унсуи, дэси, баттаны и так далее, все
  лицом друг к другу, а сзади, рядом с главным входом, располагаются дзикидзицу и музыканты, так что за ними могут наблюдать миряне, просто любопытствующие и туристы, затем в тишине раздается высокий звенящий звон сёкэя, и прихожане с тремя настоятелями, стоящими перед алтарем Будды впереди, преклоняют колени, затем другой музыкант бьет в хокку, большой барабан, и в этот момент настоятели встают; все это исполняется три раза подряд: звон сёкэя, преклонение колен, удары хокку; вставание, сёкэй, преклонение колен, большой барабан; вставание — и затем то же самое в последний раз, и вот дзикидзицу уже ударяет в большой барабан, звучит и мокугё, и собравшиеся складывают руки в жесте гасё-ин — как и настоятель, который теперь, повернувшись налево, делает два с половиной шага, затем, повернувшись направо, подходит к подставке для благовоний, затем становится на колени и встает, чтобы поклониться алтарю, где будет помещен Будда, затем он становится на колени, встает, снова подходит к подставке для благовоний, берет правой рукой палочку благовония у своего помощника, держа ее горизонтально обеими руками между большими и указательными пальцами, и поднимает ее к бровям, затем он становится на колени с ней и встает; левой рукой он сажает ее в вазу, наполненную пеплом, а затем делает то же самое с другой палочкой благовония с правой стороны вазы, а затем с третьей палочкой благовония; кажется, суть дела в том, что он всегда берет его правой рукой, затем поднимает обеими сразу, чтобы держать его горизонтально, а левой рукой опускает его в пепел, в то время как его взгляд обходит всю курильницу, затем он кланяется алтарю, складывает руки вместе, делает два с половиной шага вправо, затем еще раз движется вправо и с этим возвращается на свое место, затем, повернувшись налево, делает еще два с половиной шага и встает перед главной молитвенной скамьей, которая поставлена между тремя настоятелями и алтарем, но к тому времени
  Чтение первой великой сутры уже давно начало звучать в ритме мокугё — Священной Водной Молитвы, обращенной к Махасаттве Бодхисаттве, за которой следует краткое трехстрочное обращение к Авалокитешваре, так что церемония затем выходит за рамки молитвенной деятельности, то есть, в то время как все собрание звучным хором, под руководством голоса дзикидзицу, поет в особом унисон: все, что нечисто, грязно, разложилось и нечисто, теперь делается здесь чистым; настоятель медленно кланяется алтарю, затем поднимает заранее приготовленную маленькую чашу с водой, в которой цветет одна-единственная крошечная веточка дерева, он поднимает маленькую веточку средним и указательным пальцами левой руки, затем средним и указательным пальцами правой руки сгибает ее в кольцо так, чтобы основание стебля проходило сквозь нее, завязывая кольцо в себя, как раз в тот момент, когда сутра, голосом дзикидзицу, поднимаясь из хора, указывает, что весь этот зал и все это место очищаются этим моментом ритуала и молитв, голос дзикидзицу парит над хором монахов, который порой, кажется, отзывается высшими возвышенностями в каком-то далеком, очень далеком согласии — тогда, вместе с затихающим звоном гонга, замирает очарование этого очищения, и с этого момента, довольно долго и без дзикидзицу, только У прихожан есть слово, слово, которое сейчас никто не понимает, а может быть, и никогда никем не понималось, и собравшиеся сейчас произносят его на ломаном санскрите:
  НА МО ХО ЛА ТА НЕТ ТО ЛА ДА ДА
  НА МО А ЛИ ЙЕ П'О ЛУ ЧИЕ ТИ ШУО
  ПО ЛА ЙЕ ПУ ТИ СА ТО ПО ЙЕ МО
  ХО СА ТО П'О ЙЕ МО ХО ЧИА ЛУ НИ. . .
  и мокугё бьётся в том же ритме, что и слова, и время от времени звучит большой гонг, собравшиеся с уверенностью и явственно произносят то, из чего никто не понимает ни единого слова, но они знают, что кинхин
  следует далее, то есть с этого момента они сходят со своих мест и гуськом, друг за другом, обходят большой зал, с дзикидзицу впереди, за ним мокугё-загонщики, и только затем монахи, согласно рангу, возрасту, авторитету и предписанному порядку, идут по кругу, произносят священные дхарани, звучащие на непонятном им языке; последними идут женщины и в самом конце три настоятеля с сопровождающими их монахами, они просто кружат и кружат вдоль стен зала, вдали от алтаря; и чтобы шествие наконец подошло к концу, хозяин-настоятель останавливает своих коллег, когда они достигают места перед алтарем, образуя дугу, затем они занимают свои первоначальные места — и прихожане также возвращаются на свои первоначальные места — дзикидзицу снова встает у главного входа, откуда он руководит церемонией, он возвышает свой голос и этим возвышенным голосом произносит последние слова дхарани, согласно которым:
  ЛА ТА НЕТ ТО ЛА ДА ДА НА МО А
  ЛИ ЙЕ П'О ЛУ ЧИ ТИ ШУО П'О ЛА ЙЕ
  СО П'О ХО АН ХСИ ТИ ТУ МАН В Лос-Анджелес
  PO T'O YEH SO P'O Ho
  так что здесь его голос, понижающийся в самой последней строке, замедляется и расширяется, как река, впадающая в океан, и он уже начинает декламацию Хання Сингё
  — Сутра Сердца — затем Махапраджняпарамита, затем восхваление Авалокитешвары, затем Песнь Паринаманы и, наконец, Тройной Обет, после чего все собрание трижды склоняется перед алтарем, каждый раз под удар большого гонга, зная, что место алтаря очищено, так что первая глава этого особого воссоединения и возвращения завершена, и теперь может начаться следующая, в которой, в качестве призывания, четыре сильных молодых монаха, которые год назад вынесли Будду, теперь вносят, под золотой парчой, маленькими осторожными шагами, Будду Амида из Дзенген-
   дзи, подносят к алтарю, кто-то сдергивает шелковую ткань, покрывавшую сиденье Будды, и кладут туда Его, Того, Кого они так долго ждали и за чей взгляд теперь борются сотни пар глаз в переполненном хондо.
  Руководитель церемонии, дзикидзицу, ударяет в гонг три раза; затем, согласно предписанию, звучит и большой барабан, а в пространстве хондо над собравшимися ощущается большая торжественность, чем прежде, что заставляет менее осведомленных из них думать: ну, по крайней мере, теперь они наконец-то снимут парчу, и мы наконец-то сможем увидеть Будду; но нет, они ошибаются, время для этого еще не пришло, теперь настало время трем настоятелям молиться вместе; после того, что известно как очищение лотосового трона, акцент ритуала в этой важной второй части смещается на настоятелей, и совершаются новые подношения с благовониями, затем следует декламация священных имен, и после того, как три настоятеля вместе преклоняют колени, прихожане под руководством дзикидзицу начинают петь Амида-кё, в которой сутра с чудесной силой и в подробностях почитает Будду Амида и непостижимое величие, вневременность, гармонию и ароматы Чистой Земли; затем приходит время признать осквернения, когда нужно преклонить колени в конце каждого предложения, даже три настоятеля преклоняют колени и читают вместе с ними, и все, кто принимает участие в церемонии, также преклоняют колени в конце каждого предложения, мы создали адские кармы, они все бормочут — мокугё резко трещит под тонкой палкой — через желание, через ненависть и через нетерпение мы порождаем их и поддерживаем их во времени, источник того, чем мы все являемся, — это наши простые тела, наши простые слова и наши простые умы, и мы сильно сожалеем об этом сейчас; вот что они бормочут, они поют это в более громкой, объединяющей гармонии, затем все встают, и теперь каким-то образом акцент смещается туда, где он должен быть
  быть; три настоятеля, то есть, снова берут на себя руководство церемонией, так что с этого момента именно они дают разрешение говорить, и они дают его немедленно: три раза по порядку произносится пожелание, чтобы слава пришла к монастырю, к Трем Драгоценностям Махаяны, и теперь старейший и наиболее уважаемый монах, заранее подготовленный, вызывается вперед, чтобы пройти к подставке с благовониями, чтобы завершить ритуал очищения благовониями; затем, когда дзикидзицу заставляет звучать гонг, и во время его долгого реверберации документ, называемый Объявлением Разъяснения, вкладывается в руки монаха, дым поднимается вверх, обвивает старика и документ тоже, и он начинает, его голова трясется, дрожащим голосом, читать вслух, что здесь и сейчас появляется Тело Будды, здесь освещается карма, приносящая счастье всем живым существам, и великолепная Форма, в своей собственной безграничности, неподвижна, и это место теперь является залом Возвышения Света, что мы, в пределах Восточного Царства, находимся на острове, известном как Япония, где расположен этот монастырь, принадлежащий линии Риндзай, старый монах читает своим дрожащим голосом, что сейчас здесь они спели несколько священных предложений с собранием, с помощью которых защищается Дхарма, и сохраняется чистая вера; Затем он опускает документ, для следующих нескольких предложений бумага не нужна, и он объявляет, что монастырь собрал все пожертвования, которые только мог, чтобы защитить священную статую Будды Амиды от вреда веков, и теперь настал день, когда, обеспечив эту защиту, они примут Его обратно, и Он будет помещен туда, откуда Он был ранее взят, итак Он прибыл, бормочет старый монах, вот благоприятный, счастливый, великий день, и они собрались в этом зале, который является пространством созерцания, то есть души, и они пришли сюда вместе, потому что для них и это пространство, и эта душа крайне необходимы, и он снова наклоняется над текстом и читает
  что возвращение Амиды было сердечным желанием верующих и надеждой тех, кто ждет от него обновления своей веры, чтобы обрести в бесплодной, губительной жаре прохладное облегчение от дерева Дхармы, пусть сад, увитый золотом, снова будет ухожен для грядущих молитв, ибо они сейчас дают обет, говорит он, поднимая взгляд от документа, и они дают этот обет с великой радостью, и они дают этот обет именно сегодня, в 2050 году, в четырнадцатый день третьего месяца между утренними часами девяти и десяти часов, они дают обет, и они снова устанавливают лотосовый трон на его место, и еще раз они осматривают всю великолепную Форму, поистине завершенную, и они верят, что снова увидят Драгоценный Свет, и они молят и, склонив головы, они произносят глубокое желание, чтобы этот нагруженный сокровищами трон сиял до конца времен, когда само тело исчезнет, и чтобы свет между Брови Будды могут снова появиться, и пусть один луч этого света распространится по всему Царству Дхармы; я, говорит старый монах, показывая свои руки, сложенные в молитве, и склоняя голову, я склоняю голову и складываю руки в молитве, и все хорошее, как дерево, пустит корни, высказывание чувств, возникающих в наших сердцах, чувств, привлеченных счастьем и мудростью, исходящими от алтаря, мы молим в признательности и благодарности, продолжает он, трогательно, желая спокойствия и мира Сыну Солнца и людям, мы хотим, чтобы Дхарма снова была величественной среди нас, и мы хотим, чтобы мудрый и прекрасный путь пришел в монастырь Дзенгэн-дзи в Инадзаве; сегодня, говорит он, мы читали сутры, и мелодия, песня этого собрания, подобна парче на Нем здесь, в центре Алтаря; позже он упадет, и под ним глаз увидит то, что он ждал, и тогда старик начинает говорить, опуская документ в последний раз, что через только что произнесенное Разъяснение он молит Три Драгоценности создать
  уверенность в том, что эта статуя Будды теперь совершенна и не имеет изъянов, поскольку священная статуя Будды Амиды была исправлена и возвращена на свое основание, и все это имело место в рамках церемонии, проведенной дзикидзицу Чжушаном в четырнадцатый день третьего месяца 2050 года по буддийскому календарю, в присутствии и при содействии настоятелей Нандзэндзи-сана и Тофукудзи-сана; из уст монаха Сюсина, говорит он, и он удаляется; и помощники уже поставили три небольших столика вместо молитвенных скамей перед настоятелями, на каждый стол кладут кусок желтого шелка, и, наконец, в центре каждого стола помещают стебель цветка, и уже призывают священные божества в сутре, которую читают собравшиеся, и настоятели берут три стебля цветка, они поднимают их и держат высоко, когда первым настоятель Нандзэн-дзи присоединяется к пастве и поет, что настоятель Нандзэн-дзи видит этот цветок, и он держит его высоко, и молится всем своим сердцем, он призывает Владыку Мира, Учителя Будду Шакьямуни, он молится Владыке Веры Восточного Мира, Дайнити Нёрай, который является Татхагатой кристального света, он молится и призывает Владыку Веры Западного Мира, Будду Амиду и Будду Грядущего Мира, Майтрейя, Мироку Босацу и каждый Будда, который может проникнуть в Царство Дхармы по воздуху, говорит он и склоняет голову, мягко добавляя, что он лишь желает никогда не нарушать свои собственные обеты, что теперь со смиренным и полным сердцем он желает, чтобы Тот, кому это подобает, занял Свое место на лотосовом троне, но всю последнюю часть его слов, относящуюся к его обетам, также поют собравшиеся — каждый произносит свое имя — и затем происходит то, чего еще не было, а именно тишина, и в этой тишине три настоятеля возвращают три цветочных стебля на маленькие столики, раздается звук ручного гонга, прихожане преклоняют колени и простираются ниц перед Буддой,
  затем снова поет сёкэй, все встают, и в продолжительной тишине дзикидзицу просит участников ритуала вызвать Будду Амида внутри себя, посмотреть на контуры, различимые под парчой на лотосовом троне, и позволить миллионам Амид появиться в их воображении, вот что они должны призвать, вот о чем они должны думать, слова дзикидзицу звучат в тишине, и с этим наступает очередь хозяина-настоятеля, который снова поднимает единственный цветок в воздух и говорит: пусть Амида наполнит весь мир и взглянет на всех живых существ, так, чтобы он и все присутствующие здесь могли избежать страданий, возникающих из-за Возникновения, и, наконец, пусть трон на алтаре действительно станет троном, но в этот момент все собрание, возглавляемое дзикидзицу, поет, чтобы призвать, своей индивидуальной и своей общей силой, Будду Манджушри, в все аспекты совершенны, Самантабхадра, Бодхисаттва Авалокитешвара великого сострадания, во всех деяниях совершенный, Бодхисаттва Кшитигарбха, который реализует каждое желание, Бодхисаттвы десяти направлений мира, Бодхисаттва Махасаттва, и их единственное желание — здесь сутра подходит к концу, единство пения обогащено более низкой квинтой — никогда не нарушать своих обетов, и чтобы Будда, сострадательный ко всем живым существам, мог явиться и занять свое место на лотосовом троне, который стоит перед ними, покрытый парчой, и когда при последнем слове снова ударяет шокей, все преклоняют колени, затем встают, чтобы все это повторили сначала сикарё, затем дзикидзицу, и, наконец, все собрание, чтобы все повторилось, но в то же время, каким-то образом, все начинает подниматься посреди этого повторяю, что сейчас в Зале есть что-то, что трудно выразить словами, но это чувствует каждый присутствующий, сладкая тяжесть на душе, возвышенная преданность в воздухе, как будто кто-то здесь находится, и это особенно заметно на лицах неверующих, просто любопытствующих, туристов, одним словом, на лицах равнодушных, это можно увидеть
  что они искренне удивлены, потому что чувствуется, что что-то происходит, или произошло, или произойдет, ожидание почти осязаемо, хотя все точно знают, что именно происходит или произойдет, ни у кого нет ни малейших сомнений в том, что, возможно, будет еще одна, а затем еще одна, а затем еще одна сутра, еще одна мольба, еще одна молитва, еще один обет, и они сорвут покрывало со статуи, и все наконец увидят Амиду, но в этом-то и заключается любопытная вещь: все знают, что последует, и, конечно, когда это последует, все стоят ошеломленные и смотрят, смотрят, пока не появится настоятель-хозяин, держа высоко палочку благовония, преклонит колени, встанет, раздастся гонг, и настоятель произнесет: Почтенный из Возвращающегося Мира, выше которого нет никого, сегодня, согласно учению, я поклоняюсь твоему трону, я только желаю, чтобы ты милостиво принял его, чтобы каждый Будда и Бодхисаттва, присутствующий сейчас в этой комнате, может видеть и чувствовать, что больше нет препятствий, что это место благословлено спокойствием невыразимого мира; настоятель говорит и говорит без ошибок, и все слышат именно то, что говорится, но с этого момента общее внимание становится каким-то образом настолько рассеянным в ожидании, что отдельные компоненты церемонии распадаются, собравшиеся в один момент обращают внимание на слова настоятеля, поскольку он только что заявил, что тело Амиды золотое, Его глаза освещают четыре моря, свет, исходящий из них, обходит гору Сумеру пять раз, и в другой момент дзикидзицу ударяет в гонг; здесь несколько человек в левой части зала кланяются, затем снова поднимается несколько голосов, и затем кланяются те, кто стоит в правой части; затем можно услышать красноречивый голос настоятеля Нандзэн-дзи, когда он говорит о своем желании переродиться в Чистой Земле Западного Мира, чтобы девять различных видов цветков лотоса стали его матерью и отцом, чтобы, когда эти цветы распустятся, он мог увидеть Будду, и чтобы он мог
  пробудитесь к великой истине не-рождения, слова, которые почти растворяются в словах настоятеля Тофуку-дзи справа от принимающего настоятеля, говоря, а именно, пусть каждый отдельный Будда появится в мире, из-за одной единственной великой вещи, и пусть все сознание таким образом просветленного Будды, молит он, будет присутствовать здесь, и пусть все Будды и Бодхисаттвы будут милосердны ко всем живым существам, пусть их причины будут постигнуты и пусть они будут приведены к Дхарме, пусть получат просветление относительно несамоочевидности знания, ибо знание лежит в пагубном омрачении причины страдания, и вот почему мы здесь, кто в этот день, в 2050 году на одиннадцатый день третьего месяца, пришел сюда, чтобы освятить статую Будды Амиды, чтобы он заставил нас понять, говорит настоятель Тофуку-дзи, что эта статуя перед нами - знание, облеченное в форму, но это не само знание; Однако в этот момент в хондо начинает возникать некий беспорядок, некая путаница в преданности, или, точнее, путаница самой преданности, поскольку сила начинает утекать из слов, они сливаются друг с другом, каждое слово больше не строится на следующем, но слова начинают означать одно и то же одно за другим, эта путаница значительна, что очевидно, значительна, так как она, так сказать, указывает путь, по которому собравшиеся были приведены словами, к той точке, где необходимо только завершение последнего момента, и тогда поистине все происходит в этом духе; нельзя сказать, что собравшиеся действительно концентрируются на самых существенных элементах церемонии; они не замечают, например, — или, может быть, в толпе людей они не видят, — что настоятели, прежде чем произнести свои слова, взяли каждый по зеркалу со столов, поставленных перед ними, протерли его тонкой тканью, а затем все трое повернули зеркала к Будде; Собравшиеся — по крайней мере, большинство из них — глазеют тут и там, большинство из них могут слышать только то, что
  Хозяин-настоятель говорит, ибо прямо в этот момент он говорит, что мы, посвящающие Будду, никоим образом не тождественны с посвящением, мы только сейчас делаем, во имя Будды, то, что требуется, не мы можем приблизиться к Нему, но Он, который присутствует здесь, незаметная и высшая Форма в своем собственном бесконечном сиянии, что если мы говорим, то слышен завуалированный, усталый голос настоятеля, если мы читаем сутры, через эти высказывания свет Будды освещает миллиарды и миллиарды миров; это слышно, затем их внимание направляется гонгом и большим барабаном, так что они больше не могут разобрать слова настоятеля монастыря, когда он говорит, что мудрость Будды, в то же время, находит средство внутри нас, приняв физическую форму, возвращается обратно к каждому из нас
  — этого уже не слышно, только звон гонга и глубокий стук барабана, но уже так трудно обращать внимание на что-либо вообще, собрание уже длится часами, ноги, спины, головы болят; и сцена плывет перед глазами, тем не менее, в такие моменты, кто может сказать, что существенно, а что нет, — одно несомненно: будь то усталость здесь или там, никто не хочет упустить суть, так что подавляющее большинство двигает головой вперед и назад, то пытаясь внимательно слушать, то пытаясь увидеть, что происходит, одним словом, граница между важным и менее важным начинает размываться; до сих пор это не было поводом для беспокойства, но с этого момента сами монахи не уверены, что воспринимают самые существенные элементы того, что происходит в хондо; Однако все, как монахи, так и посетители, уверены, что церемония движется вперед, напряженно, в напряженном ожидании, где затем, в этом напряженном ожидании, в этой интенсивности, настоятель Тофуку-дзи медленно, очень медленно обходит с поднятым вверх зеркалом, но таким образом, что свет от зеркала освещает, с
  мерцающий, дрожащий луч, по всему залу, и затем он ставит зеркало обратно на стол, затем берет из него кисть (правой рукой) и маленькую баночку (левой рукой), он окунает кисть в баночку, в которой находится краска киноварного оттенка, затем он поднимает кисть, полную краски, в направлении предполагаемого направления глаз статуи Будды, проверяя кончиком кисти высоту глаз, и затем два молодых монаха, которые были расположены по обе стороны алтаря довольно давно, подходят к статуе, осторожно снимают парчовое покрытие, отходят в сторону с ним, и толпа затаила дыхание и просто смотрит, что стало с Амида Буддой в далеком Киото, настоятель определяет нужную высоту, и кисть оказывается на той же высоте, что и глаза Будды, с предельной точностью, она держится там некоторое время, неподвижно, тишина полная, затем он кричит в тишине ОТКРЫТО, и в этот момент, конечно, собравшиеся больше не могут сдерживать себя и, нарушая церемониальную строгость ритуала, затем кричат, звучит гонг, звучит барабан, звучат сёкэй и все инструменты по обе стороны главного входа, но к этому моменту дзикидзицу начинает декламировать сутру Открытия Света, собравшиеся, завороженные, присоединяются и декламируют, поют и бормочут слова сутры, но они не могут отвести взгляд от Амиды, ибо большинство верующих очень хорошо помнят, как выглядела статуя на протяжении десятилетий, темная тень на алтаре, почти без контуров, почти без света, но теперь она поистине великолепна, великолепна в чудесном лице, чудесных глазах, но эта пара глаз, если даже слегка коснется их, не видит их, а смотрит в более далекое место, в даль, которую никто здесь не способен постичь, все чувствуют это, и Напряжение гаснет одним ударом, на каждом лице можно увидеть огромную радость, несмотря на усталость, несмотря на изнеможение, теперь их взгляд как будто отражает что-то от того сияния, которое исходит от алтаря, они декламируют, счастливые и
  с облегчением, после дзикидзицу, они теперь дают обет Будде, желая, чтобы каждое существо нашло путь, чтобы это непревзойденное желание могло быть исполнено, и они дают обет Дхарме, они читают, и они желают, чтобы все живые существа могли проникнуть в мудрость сутр, как океан, и они дают обет Сангхе, они объявляют это в последнюю очередь вместе и просят, чтобы каждое существо в собрании было защищено, и все несчастья предотвращены, и чтобы они могли достичь той невероятно далекой, прекрасной чистой земли, на которую сейчас взирает вернувшийся Будда Амида.
  Он долго машет рукой, когда элегантные, сверкающие черные автомобили выезжают из западных ворот, затем еще долго машет рукой, когда два настоятеля из Киото исчезают в потоке машин на улице, ведущей от монастыря, и чувствует невыразимое облегчение от того, что наконец-то, в конце концов, после того как они обсудили все варианты, они тоже уехали, и что в целом вчера все прошло хорошо, и кайген-сики завершился без больших проблем, и он медленно идет обратно в свои покои; Однако — ибо он почему-то очень устал и чувствует себя даже намного старше своих лет — он решает, что не будет участвовать в ежедневной утренней медитации в дзэндо, а в виде исключения вздремнет, чтобы, прогуливаясь на холодном ветру по узким тропинкам из гладко сгребенных белых камней между садами, думать: Возвышенный Будда, как же они были подвержены ошибкам, как же недостойны, сколько ошибок, сколько заблуждений, сколько раз они спотыкались в текстах, как часто большой барабан бил не вовремя, и, прежде всего, сколько неверных шагов перед алтарем, сколько неопределенных и недоуменных моментов, от которых они не могли освободиться, и все же, они это сделали, они были способны на это, они не уступили своим способностям, он прогуливается на холодном ветру ранней весны, чтобы немного побыть в стороне, все еще слушая голоса, ведомые дзикидзицу, читающими сутру в дзэндо, он смотрит вокруг на прекрасный порядок
  и тихие павильоны монастыря, и вдруг в голову приходит идея, или, на самом деле, это не идея, а скорее просто... он замедляет шаг, останавливается, затем поворачивается, направляясь обратно к дзэндо, он идет перед ним, снова слыша монахов
  сутры и ритмичные удары мокугё, и вдруг он оказывается перед хондо, а затем приходит в себя, как будто собираясь спросить себя, что он здесь делает и почему он не собирается уже отдохнуть — затем он забывает, о чем вообще хотел спросить себя, и выскальзывает из сандалий и поправляет одежду, как будто собирается войти в главный вход; но он не поднимается по ступенькам, которые привели бы его туда, вместо этого — он даже сам не знает, как — он стоит на одной из нижних ступенек, он оглядывается, никого не видно, все в дзэндо, поэтому он садится на одну из ступенек и остаётся там, раннее весеннее солнце светит на него, временами он дрожит от более сильного дуновения холодного воздуха, но он не движется оттуда, он просто сидит на ступеньке, слегка наклонившись вперёд, уперевшись локтями в колени, смотрит перед собой, и теперь наконец он может задать себе вопрос: что, чёрт возьми, он здесь делает, может спросить он себя, он просто не может найти ответа, или, скорее, не может понять: даже если то, что он слышит там, в своей душе, существует, всё это сводится к следующему: ничего, он вообще ничего не делает в целом мире, он просто сел здесь, потому что ему так захотелось, сидеть здесь и знать, что там, внутри хондо, Будда Амида теперь восседает на алтаре и видит то, что не видит никто, кроме него самого, только он сам, он сидит там на ступеньках, у него урчит в животе, он чешет лысую голову, он смотрит в пространство, на ступеньки внизу, на ступеньки из старого высохшего кипариса хиноки, и в одной из трещин он замечает крошечного муравья, ну, и с этого момента он только наблюдает за этим муравьем, как он ползает на своих забавных маленьких ножках, карабкаясь, торопясь, а затем замедляясь в этом
  трещину, когда он пускается вперед, затем останавливается, затем поворачивается и, подняв свой маленький шарик головы, спешит снова, но снова останавливается как вкопанный, вылезает из трещины, но только для того, чтобы снова вползти в нее, и снова пускается в путь, затем через некоторое время снова останавливается, поворачивается и так же бодро, как только может, снова идет назад по трещине, и все это время на него светит раннее весеннее солнце, иногда на него дует порыв ветра, вы можете видеть, как муравей борется, чтобы его не унесло ветром, маленький муравей, говорит аббат, качая головой, маленький муравей в глубокой трещине ступеньки, навсегда.
  OceanofPDF.com
   5
  ХРИСТО МОРТО
  Он вообще не был тем типом, кто ходит с грохотом, он не был гулким, военным, строгим гусарским типом; но поскольку он любил, чтобы кожаные подошвы его ботинок и каблуки кожаных подошв служили долго, подошвы и каблуки были снабжены настоящими старомодными набойками, которые, однако, так сильно отдавались эхом при каждом его шаге на узкой улочке, что с каждым метром становилось все очевиднее, что эти туфли, эти черные кожаные оксфорды, не относятся к месту здесь, не в Венеции, и особенно не сейчас, не в этом тихом районе, во время этой всеобщей сиесты; однако он не хотел возвращаться и менять их; и он мог бы попытаться ступать тише по старым булыжникам мостовой, но не мог, и поэтому, проходя мимо каждого дома, он постоянно чувствовал, что внутри, обитатели дома осыпают его проклятиями: почему бы ему просто не уйти и не умереть где-нибудь, и что он вообще делает снаружи, да еще такой тип в таких чертовски хорошо подкованных черных оксфордах; он ступал левой ногой, ступал правой, и этого было достаточно, он уже считал само собой разумеющимся, что спокойствие сиесты кончилось в этих зданиях с их закрытыми фасадами, окутанными немотой, потому что здесь, снаружи — благодаря ему — тишина была нарушена; не было ни единой богоданной души в узких переулках, даже туриста, что было редкостью, так что были только венецианцы, там, внутри, с их неудачными попытками сиесты, и он, здесь, снаружи, в своих добротно сшитых оксфордах, так что казалось, что только они двое существуют в самом центре сестьере Сан-Поло, в этом милом и узком лабиринте этим днем - он буквально слышал проклятия, вырывающиеся из-за закрытых деревянных ставен: катись ты в вонючий, гнилой ад вместе с этими проклятыми черными оксфордами - но в этом он был
  ошибся, ведь в сладком и тесном лабиринте сестьере Сан-Поло были не только они двое: был еще кто-то, кто в какой-то момент просто появился позади него, значительно отставая, но во всяком случае следуя за ним более или менее с той же скоростью: худая долговязая фигура в светло-розовой рубашке, но такого светло-розового цвета, что она сразу же выделялась, когда этот очень светло-розовый вспыхивал время от времени на повороте позади него; он не знал, когда он к нему присоединился, понятия не имел, когда за ним началась слежка, если вообще была, но каким-то образом он сразу почувствовал, что да, когда он отправился из Сан-Джованни-Эванджелиста, где остановился на одну ночь по адресу Сан-Поло 2366, на Калле-дель-Пистор или Кампиелла-дель-Форнер-о-дель-Марангон, тот определенно не отставал, и даже — он пытался вспомнить — когда он пересекал Кампо-Сант-Стин под ярким солнцем по направлению к Понте-дель-Аркивио, или все же, вдруг подумал он, вполне возможно, что эта фигура уже поджидала его, когда он вышел через двор, открытый небесам, Сан-Джованни-Эванджелиста и вышел из подъезда дома с его элегантной, но бесполезной входной аркой, спроектированной Пьетро Ломбарди, чтобы направиться к Фрари; это было возможно, промелькнуло у него в голове, даже очень возможно, и он почувствовал, что при одной лишь мысли о том, что кто-то хочет на него напасть, у него сжался желудок, и он начал мерзнуть, как всегда, когда ему было страшно; он остановился в конце площади, открывавшейся перед Понте делль'Архивио, словно пытаясь найти верную дорогу, размышляя – как это часто бывает с иностранцами в Венеции – действительно ли хорошо сейчас перейти этот мост или лучше повернуть назад; и он действительно размышлял, но на самом деле только для того, чтобы его ботинки перестали так громко стучать и он мог оглянуться – и он действительно оглянулся – и холодок в его теле превратился из холода неопределенной тревоги в холод
  решительно острый страх, и он уже отвернулся, в своих гулких черных полуботинках, к Понте, желая поспешно перейти его, но чего он хочет? — его шаг ускорился от испуга, — ограбить меня? избить меня? ударить меня?
  зарезать меня? — ах, как-то нет, он покачал головой, как-то все это было не так, персонаж позади него не производил особого впечатления грабителя или убийцы, вместо этого казалось, что он, гость Венеции, ведет его, тянет, увлекает вперед стучанием своих болезненно гулких оксфордов, или как будто эта в остальном довольно смешная фигура не может устоять перед стуком его ботинок, фигура, которая к тому же была согнута как буква S, с поджатыми ногами, откинутым назад задом, сгорбленной спиной и наклоненной вперед головой, да, сказал он себе, проходя мимо Понте дель Арчивио, нет, он не хочет меня ограбить или убить, этот персонаж в розовой рубашке просто не был грабителем или убийцей, но, конечно, у него мог быть при себе пистолет, кто знает; он всё беспокоился и беспокоился, шагая с неослабевающей скоростью, ничем не показывая, как сильно он боится, он шёл дальше по Фондамента деи Фрари к площади, всё меньше и меньше понимая, что происходит; во-первых, почему он так боится; эта фигура, идущая за ним, явно чего-то хотела, но это ещё не было причиной для такого страха; однако он очень боялся, он это признавал, и это признание становилось ещё мучительнее от того, что он мерз, в то же время чувствуя нелепость положения, ведь вдруг окажется, что всё это просто недоразумение, что эта фигура здесь вовсе не из-за него, а просто случайно, такие случайности часто случаются, и, наконец, на улицах нет никого, вообще никого, ни единой души; вполне естественно, что он тоже направляется туда же и той же походкой, ведь он успел заметить, что жердь не приблизилась, а всё идёт по его следу;
  он не отставал, но и не приближался, по мере того как они продвигались вперед, их всегда разделял только один угол улицы, или вообще не было, он отмечал это, и сердце у него замирало в горле, потому что именно сейчас казалось, что расстояние, разделяющее их, каким-то образом стало немного меньше, немного короче
  — он пытался прикинуть, насколько, — то есть до сих пор между ними всегда был один угол, независимо от расстояния от одного угла до другого, но теперь, здесь, на Фондамента, никакого угла между ними определенно не было, то есть Розовая Рубашка, без сомнения, приближалась, отчего у него желудок сжался в еще более тугой узел; он гонится за мной, сказал он себе, и при этом слове его передернуло, он похолодел или он застыл от страха, он не мог решить что; но его теперь пугало и то, что ему приходилось беспокоиться о таких вещах; что вообще происходит, он понятия не имел, что-то было во всей этой истории, что-то
  нереально,
  что-нибудь
  маловероятно,
  некоторый
  недоразумение, какая-то ошибка, что его, едва ли не только что приехавшего в Венецию и только что вышедшего из пансиона, кто-то преследует, всё это было как-то неправильно, нет и нет, твердил он себе, потом остановился перед входом во Фрари с неожиданной идеей, как тот, кто смотрит, когда же снова откроют, остановился, чтобы привести всё в порядок и посмотреть, что делает другой, в сущности, даже не дожидаясь, какой шаг он сделает, продолжая идти рядом со входом во Фрари; потом он прошёл в другой конец церкви и там — огромное здание подпирал поддерживающий выступ, который как бы выступал из гладкого фасада примерно на метр над землей, так что на нём можно было сидеть
  — он тоже сел, потому что там светило солнце, он собрался с силами и сел, как человек, прерывающий свое путешествие ради того, чтобы погреться на солнце; но несчастье уже нашло своего получателя, так как на другой стороне
  на Кампо деи Фрари небольшое кафе «Топпо» было открыто, несмотря на сиесту, хотя там не было ни одного посетителя; солнечный свет туда не проникал — во всяком случае, он мог там остановиться, так что, когда он сел на солнце у стены «Фрари», другой сел на стул в тени под зонтиком, словно решив выпить в городе в этот краткий промежуток покоя, и именно здесь, на все более спокойной Кампо деи Фрари в этот день, словом, ничего, совсем ничего не проглядывало; до сих пор мысль о том, что жердь последовала за ним случайно, казалась возможной, и, возможно, он просто искал свободного места, где можно было бы просто сесть, где можно было бы дать отдохнуть своим усталым ногам, которые подкашивались при каждом шаге, — это могло бы показаться возможным, если бы он, здесь и сейчас, сидя на выступе стены Фрари, был способен в это поверить, но он не верил; напротив, он считал само собой разумеющимся, что как только он сел, другой тоже сел немедленно, как будто их движения были синхронизированы; он выдал себя — за мной следят, заключил он решительно, и хотя он этого не осознавал, он кивнул ему; солнечный свет начал обрабатывать его озябшие руки, из чего можно было сделать вывод, что страх (явно вполне обоснованный!) сделал их такими, но, кроме того, на улице было еще немного прохладно, это чувствовалось в воздухе, ведь был всего лишь апрель, а в середине апреля вполне могло случиться так, что с часу на час в этих местах города, не освещенных солнцем, вдруг похолодало, здесь все быстро меняется, включая погоду, он сел на выступ стены, грелся на приятном солнце, все это время, естественно, ни на минуту не спуская глаз со своего преследователя, который, сидя на другой стороне площади, как раз делал заказ у владельца кафе, как вдруг ему в голову пришла какая-то газетная статья, как раз газетная, которая не имела никакого отношения
  ни с чем — скорее всего, его мозг утомился посреди этих страшных состояний и где-то блуждал — сидя за небольшим, но великолепным мраморным столиком восемнадцатого века в гостиной хозяйки пансиона, где хранилась почта жильцов дома, он видел газету, в которой немного читал о том, что недавно сказал Бенедикт XVI, но его внимание привлекла не сама статья, а заголовок, и именно он остался в его памяти, и из-за этого его внимание теперь ускользнуло, блуждая, обратно сюда, к этому моменту — даже если его взгляд оставался прикованным к тому, другому, пока он пил кофе, ибо казалось, что едва был отдан заказ, как он был выполнен; почти в тот самый момент на маленьком столике под зонтиком от солнца появилась чашка кофе
  — вернулся к заголовку, который гласил что-то вроде этого:
  АД ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЕТ
  и ниже было повторено, что, по словам Бенедикта, недавно выступавшего на собрании в северном округе Рима, было ошибкой думать, как думало все больше и больше людей, что ад — это просто некая метафора, эмблема, абстракция; потому что, сообщал Бенедикт, он имеет физическую реальность — это, статья на первой полосе Corriere della Sera, была тем, что пришло ему в голову, какая невозможная ситуация, думал он, сидя в двухстах метрах от меня, кто-то следил за мной, кто-то наблюдает за мной, и вот я здесь, рядом с Фрари, с этой идиотской штукой в голове, я потерял рассудок; он пытался взять себя в руки, но не смог, потому что затем ему пришло в голову, что в то время как Иоанн Павел II придерживался мнения, как заявила газета «Коррьере», что рай и чистилище на самом деле не существуют, Бенедикт зашел так далеко, продолжал репортер, что заявил со всей ясностью на этом собрании на севере Рима, что, возможно, рай и чистилище на самом деле не существуют, но что ад существует, более того, в
  конкретном физическом смысле, где слово, то есть физическое, было набрано курсивом, там, в ежедневной почте жильцов дома на маленьком мраморном столике; но что бы это могло значить, подумал он, но только одно: ну, остановимся здесь, что это такое, значит, нет ни рая, ни чистилища, ну и ладно, к черту все это, ну и ладно, — но он не стал продолжать эту мысль, так как внезапно у него возникло чувство, что он неосторожно заигрывает с опасностью, опасностью, которая, возможно, не имела под собой никаких оснований, а если это не так, то он с полной, абсолютной беспечностью заигрывает с ней; он резко вскочил и направился в узкий переулок, тянувшийся вдоль апсиды Фрари, но так же внезапно пожалел об этом, повернув обратно на Кампо деи Фрари, и быстро пересек площадь по ближней стороне — вопреки своему плану, то есть фактически вопреки намеченному направлению, он свернул в переулок, такой же узкий, темный, сырой и холодный, чтобы отвлечь внимание от того места, куда он на самом деле шел, но он чуть не испортил его, он пронзил его насквозь; он чуть не выдал против своей воли, куда идет, этими гулкими шагами черных полуботинок, он чуть не выдал своему преследователю свое место назначения; он и сам с трудом понимал, как мог быть таким безрассудным, но теперь все в порядке, подумал он, немного успокоившись, теперь никто не сможет сказать, куда он направляется, что, как бы бессмысленно это ни казалось, все еще могло быть так; то есть, не раскрывая, куда он направляется, поскольку не было и речи о преследовании, поскольку, однако, речь шла о преследовании; все это скоро выяснится, он все время оглядывался назад в переулок; и поэтому, чтобы дать этому шансу произойти, он остановился, пытаясь различить, слышит ли он шаги в тишине, которая внезапно возникла из-за затихания его собственных грубых подошв, но он ничего не услышал, только легкий ветерок ударил его, дуя в обе стороны от влажных стен; в любом случае, поскольку он должен был знать, не идет ли этот тип снова по его следу, он
  медленно начал пятиться по переулку, осторожно, на цыпочках, чтобы стук обуви снова его не выдал, и, спрятавшись за стеной, высунулся, глядя на площадь, но на другой стороне за маленьким столиком под зонтиком никого не было, наоборот, его нигде не было на площади, он исчез, был поглощен, испарился, заявил он себе, и оставался там еще несколько мгновений, пока не смог срезать маленькие перекрестки без того, чтобы сердце у него подскочило к горлу — он подумал некоторое время, что Розовая Рубашка может в любой момент возникнуть перед ним, застав его врасплох на любом из этих маленьких перекрестков — но поскольку один перекресток следовал за другим, и ничего подобного не происходило, он постепенно начал успокаиваться; он остановился, прислушался, затем, повернувшись и вернувшись к Кампо деи Фрари, обнаружил, что площадь находится в том же состоянии, что и прежде, то есть совершенно безлюдной; теперь у него хватило смелости окончательно свернуть в свой переулок, чтобы, следуя по нему, добраться до Скуола Гранде ди Сан-Рокко, что и было его целью; он дошел до конца Салиццада Сан-Рокко, которая теперь уже не казалась такой узкой, как мгновение назад, когда там вообще никого не было, может быть, потому, что теперь, сворачивая в переулок, он увидел нескольких пешеходов, которые уже приближались с противоположной стороны, от Сан-Рокко к Фрари, то есть в противоположном направлении от него самого; во всяком случае, эти несколько встреч, когда мимо проходил каждый случайный пешеход, создавали у него такое ощущение, будто кто-то трясет его за плечо, говоря: проснись уже, все кончено, это был просто дурной сон, не беспокойся, таким было его настроение, когда он добрался до Кампо деи С.
  Рокко, где почти вся маленькая площадь была залита солнечным светом, а слева стояла замечательная Скуола Гранде ди Сан Рокко, за план которой мы можем поблагодарить некоего главного строителя по имени Бартоломео Бон, хотя за все здание — другими словами, за весь Сан Рокко во всей его полной красе — наша благодарность
  обязаны Санте Ломбардо и Антонио Скарпаньино, так что после 1549 года Джанджакомо деи Гриджи ничего не оставалось делать, как доделать его, то есть создать жесты, еще недостающие строению, чтобы оно могло во всей своей красе предстать перед посетителями, точно так же, как оно стоит сегодня перед ним, который даже сначала подошел к железным воротам участка земли, обращенного к зданию, и остановился там, и обернулся, чтобы взглянуть на это творение, которое, по мнению всех посетителей Венеции, отвечает самой возвышенной и совершенной архитектурной концепции — просто чтобы предаться не только удивлению, поскольку он уже наткнулся на него, изумленный, когда был здесь впервые, но также и своим воспоминаниям, потому что речь шла, по сути, и об этом; Именно ради этого он приехал в Венецию, ради этого одного здания, потому что когда-то, впервые попав сюда, он был настолько поражён там изнутри, что даже содрогнулся; он стоял на солнце и смотрел на изящный фасад Сан-Рокко, но взгляд его снова и снова блуждал ко входу, где он сам должен был войти, как он уже однажды входил, но не сейчас, он успокоился; сейчас, на время, ему нужно было перевести дух, освободиться от ужасающего сна всего несколько минут назад, выбросить из головы всю эту кошмарную погоню, потому что, право же, глядя отсюда, подумал он, среди более мелких толп людей, которые уже, к концу сиесты, заполонили тут и там между входом и выходом крошечной площади, казалось совершенно невозможным, чтобы кто-то начал преследовать его, как только он выйдет из дверей пансиона, какой-то парень в розовой рубашке, нелепый долговязый тип со странным S-образным телом, с подгибающимися коленями, с головой, свисающей вперед, как он мог даже представить себе это, и тем более, чтобы эта фигура нацелилась на него, это было действительно совершенно абсурдно, решил он, потому что какого черта кто-то будет искать его в
  Венеция, где он практически никого не знал, какая могла быть причина, чтобы кто-то выслеживал его среди десятков тысяч туристов, особенно его, который во всем этом Богом данном мире не имел никакого отношения ни к Италии, ни тем более к Венеции, и, более того, он не был одним из тех, кто возвращается сюда снова и снова в погоне за так называемыми иллюзорными удовольствиями, предаваясь пустому течению поверхностных и откровенно идиотских восторгов, — он ни в коем случае не был похож на них!? — на самом деле он не восхищался Венецией по-настоящему: с его точки зрения, Венеция слишком напоминала ему женщину, для него в Венеции было какое-то неумеренное женское заблуждение и обман, нет, этот город был не по его вкусу, хотя, конечно, он не мог отрицать, что она действительно прекрасна, что в Венеции есть несравненная красота, этот странный город — от Ка'Доро до Сан-Джованни-э-Паоло, от Сан-Марко до Академии, от отеля «Джорджоне» до «Ла Фениче» и так далее —
  но ему было отказано в восхищении, и он не любил Венецию, вместо этого он боялся ее, как боялся бы убийственно хитрого человека, который заманивает свои жертвы в ловушку, ошеломляет их и в конце концов высасывает из них все силы, отнимая у них все, что у них когда-либо было, а затем бросает их где-нибудь на берегу канала, как тряпку; да, именно так он теперь видел эту смехотворную ситуацию; он даже не бывал здесь слишком часто, за всю свою долгую жизнь он был здесь уже второй раз, и теперь, подумал он, улыбаясь собственным страхам, какое безумное, пугающее, возможно, чрезмерное, если можно так выразиться, фантастическое начало, ему повезло, добавил он про себя, совершенно расслабившись сейчас среди толпы, что ему не нужно идти ни в Ка'Фоскари, ни в Палаццо Дукале, вообще никуда, ему не нужно уходить отсюда, и вапоретто стоит немного, так что ему не нужно много платить; если он захочет, кроме Сан-Рокко, ему не нужно будет видеть ничего в Венеции — только то единственное, ради чего он сюда приехал; посещение чего было более
  важнее для него, чем вся его посредственная, бессмысленная, бесплодная и ненужная жизнь.
  Он начал с Тициана, потому что первым это сделал Кавальказалле, затем решительно Фишель и Беренсон, затем с сомнениями Суида, и, наконец, в 1955 году некий Колетти пришел к определенному выводу, что создателем картины был не кто иной, как Тициан, однако эта атрибуция, если само слово применимо, может быть принята лишь с теми же трудностями, что и последовавшая за ней; прежде всего, если мы посмотрим на это сегодня, использованные принципы были столь же необоснованны, как и то, что было заявлено впоследствии; в любом случае, синьор Пигнатти появился и заявил — дважды, если быть точным, в 1955 и 1978 годах — что вся эта атрибуция Тициана была ошибкой, поскольку анализ окрашенных поверхностей, а также dolcezza в использовании цвета ясно дал понять, что именно круг Джорджоне следует благодарить за полотно, точка зрения столь же удивительная, сколь и непостижимая, ибо он, то есть Джорджоне, в то время не считался религиозным художником, ни одной его картины на сакральные темы не сохранилось; единственная известная нам картина, принадлежащая ему и посвященная такому мотиву, «Мадонна Кастельфранко», — работа, заказанная этому таинственному гению Аматео Констанцо к погребению его сына Маттео; Одним словом, в вопросе о том, кто написал эту картину, царила полная неразбериха, которая в конце концов увенчалась началом в 1988 году взаимоподкрепляющей войны гипотез, начатой Мауро Лукко, который заявил: ну что ж, мои уважаемые дамы и господа, простите меня, но картина почти наверняка принадлежит кисти Джованни Беллини; давайте поместим ее рядом с работой под названием
  «Опьянение Ноя», которое можно увидеть в Безансоне; и после этого остановиться было невозможно, появился Мишель Лаклотт, указал своим коротким указательным пальцем на
  «Христос мертв в сеполкро» и сказал «Беллини», а затем вмешался Анчизе Темпестини, и, наконец, мисс Гоффен, и они сказали «Беллини», точно так же, как и открытки скандально
  плохого качества, выставленные на столах за билетной кассой, недвусмысленно указывающие без всяких обсуждений, даже без одного крошечного вопросительного знака в конце, на великого Беллини, несмотря на то, что к тому времени в распоряжении ученых имелось экспертное мнение уважаемого Ганса Бельтинга, считавшего авторство данной картины Тициана самоочевидным, причем таким образом, что он единственный не приводил никаких аргументов, а просто ссылался на «картину Тициана» и все; так что неопределенность могла бы быть абсолютной, если бы Конфратернита — состоящая из более чем нескольких сторонников Беллини — не закрыла вопрос раз и навсегда, объявив Джованни Беллини автором картины, так что после этого никто больше не поднимал этот вопрос, вопрос казался закрытым и вполне мог бы остаться таковым в этой атмосфере взаимоисключающих атрибуций, если бы историк искусства Конфратерниты, доктор Аньезе Кьяри, не была обеспокоена чем-то в этом ценном сокровище Сан-Рокко и не обратила на это внимание доктора Фатимы Терцо, которая незадолго до начала тысячелетия посетила нас из виченцкого отделения Банка Интеза, то есть из Палаццо Леони Монтанори, она сказала, что здесь есть кое-что еще, среди всех сенсационных Тинторетто: маленькая картина, вся она не больше 56 на 81 см, явно принадлежащая традиции imago pietatis как выдвинутое Бельтингом и, следовательно, отсылающее к византийскому наследию; оно было в таком плохом состоянии, что заслуживало небольшого внимания; д-р.
  Кьяри многозначительно взглянула на доктора Терцо, которая отвечала за все культурные вопросы в банке, пока та устраивала для нее просмотр в более спокойной обстановке, в маленькой камарилье на втором этаже справа, того, что здесь происходит; это можно было бы, повторила она с невинным лицом, немного подправить, потому что это очень красиво, не правда ли, спросила Аньезе Кьяри и позволила защитной парче упасть перед своей гостьей в узком пространстве камарильи, прекрасно,
  – ответил доктор Терцо с изумлением, увидев картину, так что впоследствии, без дальнейших обсуждений, картина попала в руки мастера Эджидио Арланго, и началось всегда рискованное предприятие реставрационных работ, главной целью которого для Аньезе Кьяри и Школы Большого Братства Святого Рокко было остановить очевидное разрушение картины, ее физическую стабилизацию, заявил доктор Кьяри членам совета на голосовании в Коллоквиуме Братства, потому что действительно, в верхней и нижней частях работы, где холст был натянут на подрамник и, таким образом, был натянут сильнее всего, были видны серьезные повреждения, даже невооруженным глазом, так что теперь, когда господин Арланго осмотрел ее более внимательно с помощью увеличительного стекла, чтобы отметить в описи, где именно находятся самые серьезные проблемы и каков их характер, стало очевидно, что если не вмешаться, работа начнет трескаться в течение нескольких лет в этих местах, краска будет отслаиваться прочь, и, следовательно, ущерб, причиненный долгой задержкой, был бы непоправим; но в реставрационной мастерской г-на Арланго они обнаружили также и другие проблемы, здесь пятно, где интенсивность цвета ослабла, там терновый венец, потерявший свои очертания, затем выцветшие греческие инициалы по обеим сторонам головы, и в целом темный, на первый взгляд однородный фон, который уже взывал своими бесчисленными трещинами к руке г-на Арланго; так что, конечно, для всех них — Banca Intesa, г-на Арланго и доктора Аньезе Кьяри — неоспоримым первостепенным намерением было восстановить произведение искусства и остановить его дальнейший упадок; Таким образом, для всех них, но особенно для амбициозного историка искусства, преследовалась гораздо более глубоко скрытая цель: узнать, то есть решить с помощью реставрации, кто на самом деле был истинным художником, и в частности, чтобы они могли сказать, что это был, без сомнения, Тициано, или, без сомнения, Беллини, или, без сомнения, Джорджоне, и коллекция Сан-Рокко обогатилась бы крупным произведением искусства с четкой атрибуцией, чтобы доктор.
  Кьяри приходил в мастерскую реставратора почти каждый день, чтобы спросить: Джорджоне? Тициано? Джованни Беллини? —
  Господин Арланго, однако, долго не отвечал; кроме того, господин Арланго, с его сморщенным лицом, был человеком довольно неприятного вида, может быть, из-за своего физического уродства, а может быть, из-за чего-то ещё; он был решительно лишён чувства юмора, недружелюбен и молчалив, человек, который не любил, когда в его мастерскую входили незнакомцы; он даже не останавливался, чтобы ответить, если кто-то задавал ему вопрос, а говорил только тогда, когда это было действительно необходимо, а в данном случае это, конечно, было совершенно не нужно, потому что ничего не было определено, да и как вообще можно было что-либо определить; когда они сфотографировали картину со всех сторон, с величайшей осторожностью, и начали вынимать холст из рамы…
  даже выяснение того, как выполнить эту задачу, заняло неделю — затем последовал осмотр самой рамы, и доктор Кьяри поняла, что ей придется обращаться с мистером Арланго совершенно по-другому, что лучше позволить ему работать спокойно, чтобы сократить количество ее визитов; более того, она попросила его совета, когда было бы хорошо вернуться, на что, конечно же, на кислом лице мистера Арланго появилась самая широкая возможная улыбка, когда он радостно объявил, Приходите через год, затем, резко отвернувшись от доктора Кьяри, он занялся другой картиной, начав царапать крошечным скребком балки рамы, повернувшись к ней спиной, и широкая улыбка мгновение назад превратилась в затяжную улыбку удовлетворения, обнажив его желтые зубы; Эта улыбка длилась довольно долго, эта неповторимая веселость буквально приклеилась к его кислому лицу, так что желтые зубы, вонявшие никотином, исчезли под обветренными губами на сморщенном лице мистера Арланго только тогда, когда он услышал за звуками скрежета ножа по раме, как кто-то вышел из студии и тихо закрыл за собой дверь.
  Г-н Арланго мог бы сказать, что, вопреки всем ожиданиям, картина была совсем не в таком плохом состоянии, как можно было бы предположить на первый взгляд, и он мог бы сказать, что это было связано с тем, что картина уже была отреставрирована пятью или шестью десятилетиями ранее; ибо если, на внутреннем языке г-на Арланго, эту более раннюю реставрацию можно было бы назвать мещанской и безответственной, тем не менее было полезно, очень полезно, что оригинальный холст был подкреплен и затем натянут на другой холст, и укрепленная картина была снова помещена на подрамник; они, однако, прибегли к трем неприемлемым процедурам, как это случилось; во-первых, пробормотал себе под нос синьор Арланго, они не учли, как краска трескалась и отслаивалась от холста; во-вторых — он сосчитал про себя на пальцах — они ретушировали, точнее, перерисовывали правую бровь Христа Господа нашего, волосы Христа Господа нашего и плечо Христа Господа нашего; и три, схватив его большой, указательный и средний пальцы и сжав их в ярости, они просто измазали поверхность картины какой-то дешевой дрянью, какой-то лакоподобной субстанцией, которая со временем окислилась и пожелтела, и на этом судьба картины была решена, потому что это по большей части испортило ее, точнее — и с нарастающей внутренней силой своих слов он ударил кулаком в воздух — они исказили первоначальный эффект картины, изрубив и в конце концов уничтожив саму картину, потому что это привело к изменению всего произведения искусства, что непростительно со стороны реставратора, чье дело как раз и состоит в том, чтобы вернуть произведению дух его первоначального создания, но эти, — мистер Арланго покорно махнул рукой, — они не могли быть реставраторами, реставратор никогда бы так не поступил, такие методы используют только любители, дилетанты-художники, и, произнося эти слова —
  дилетанты-художественные халтурщики — мистер Арланго успокоился, потому что, когда в ходе своей работы он вступил в контакт с
   дилетанты, он выносил свой приговор, называл их такими, какие они были, и всё, он закончил, больше не беспокоясь об этом, а только о том, как сделать их безвредными, если это ещё возможно; в такие моменты, как сейчас, он погружался в глубокую сосредоточенность, смотрел на картину часами, обдумывая, что нужно сделать, какую работу нужно закончить, в каком порядке её следует выполнять, какие материалы использовать, какие экспертизы провести
  – затем он принялся за работу, и в такие моменты его действительно не хотелось беспокоить, да и вообще не хотелось его беспокоить, как уже убедилась на собственном опыте доктор Аньезе Кьяри; поэтому она не могла знать, что происходит в мастерской, ничего об исследованиях, о том, какие материалы используются, какие методы работы и в каком порядке они проводятся – поэтому, когда настал день, то есть когда начались исследования и картина оказалась под освещением специального рентгеновского аппарата, результат оказался настолько удивительным, что даже синьор Арланго вряд ли рискнул не сообщить заказчику, потому что знал, о чем идет речь, и это было вряд ли случайным – установить, другими словами, кто был художником – хотя, внимательно рассмотрев картину, ему уже стало ясно, по характеру рисунка и различному качеству деталей, что работа была результатом усилий не одного, а двух художников; но сам он был весьма удивлен, когда — просвечивая картину рентгеновскими лучами, замечая разницу в пигментах, а также в слоях имприматуры и грунтовки, лежащих друг на друге, пытаясь определить их качество, состояние и вид — он мельком увидел имя, подпись, написанную в обычной манере чинквеченто на самой деревянной доске; она была помещена намеренно — или, во всяком случае, до начала написания работы — в пространство картины: тогда он больше не колебался, он уведомил Конфратерниту прислать кого-нибудь, так как у него было что-то важное для показа на картине, так что после того, как доктор
  Аньезе Кьяри из Сан-Рокко приехала снова, господин Арланго просто положил снимок за рентгеновский аппарат, выпроводил гостя из мастерской, нажал на пульт в руке, вынул предметное стекло и проявил его, и только тогда он позвал ожидавшую в коридоре гостью обратно, усадил ее на стул, но ничего ей не сказал, вообще не произнес ни слова, только схватил рентгеновский снимок, теперь висевший на веревке, натянутой поперек окна мастерской, и протянул ей, молча отошел к своему рабочему столу и сделал вид, будто снова что-то царапает; но все это время он наблюдал за клиенткой, которая некоторое время молча смотрела на снимок, затем встала со стула, подойдя поближе, чтобы лучше видеть при свете, но сомнений не было: в левом верхнем углу рентгеновского снимка было разборчиво написано имя ВИКТОР, а с другой стороны БЕЛЛИНАС и д-р.
  Кьяри просто смотрела, и она не хотела верить тому, что видела, потому что этого просто не могло быть, и она просто смотрела, смотрела на имя, ее взгляд то приковывался к Виктору, то к Беллинасу, было немыслимо, чтобы этот почти безымянный никто мог... это было невообразимо, никто не собирался ей верить, но все же совет Сан-Рокко, все ждали
  с
  батед
  дыхание
  для
  ее
  церемонный
  объявление: мои дорогие коллеги, было установлено, без всяких сомнений, что создателем этой работы является Тициано, или, мои дорогие коллеги, теперь нет никаких сомнений в том, что картина была написана Джорджоне, или, возможно, я имею удовольствие сообщить вам, что в результате наших расследований создатель этой исключительной работы больше не будет предметом неопределенности, поскольку было доказано, что автором является Джованни Беллини и никто другой — за исключением того, что это был кто-то другой, подумала про себя Аньезе Кьяри и, испугавшись, решила, что лучше снова сесть в кресло, потому что имя наконец-то стало так ясно читаемым, Виктор Беллинас, который был не кем иным, как Беллини — великим
  Беллини, самый неутомимый помощник Джованни, о котором — доктор Кьяри пыталась вызвать из памяти — мы почти ничего не знаем, настолько он был незначителен; конечно, есть, пожалуй, одна или две картины, которые можно приписать ему, «Распятие, обожаемое преданным» в музее Каррары в Бергамо, и, может быть, несколько других; более свежее воспоминание о картине, возможно, о двух молодых людях, всплыло из памяти доктора Кьяри, но на самом деле он не был известен как художник, а был лишь помощником художника, которому Беллини оставил часть своего состояния, то есть после потери жены и смерти сына, и он больше не женился, у него не было наследников, поскольку его плохие отношения с братом Джентиле, а также его еще худшие отношения с отцом Якопо были общеизвестны в то время, поэтому для него казалось бы наиболее уместным усыновить этого верного, трудолюбивого, заслуживающего доверия помощника, этого Витторе ди Маттео, как его первоначально звали, усыновить его просто как своего внука и завещать ему самое ценное из того, что останется после его смерти, то есть мастерскую, считавшуюся самой прославленной в Венеции в 1516 году, когда умер Беллини; это было завещано как наследство ученику самого известного художника Венеции как главное достояние, наряду с, как теперь казалось, одной или двумя незаконченными картинами; она тут же встала со своего места и, пока мастер-реставратор продолжал соскребать, демонстрируя величайшее безразличие к делу, снова подошла к картине, посмотрела на нее более внимательно и, возможно, не так случайно пришла к внезапному выводу, к которому пришел мастер мастерской в самом начале, ибо теперь она сразу увидела, что голова, ну, она как-то отличалась от целого, восхитительная сама по себе, в то время как все остальное, казалось, было написано в совершенно иной, гораздо худшей манере: это было мгновение, но Аньезе Кьяри сразу поняла, что голова принадлежала Беллини, а остальное было завершено после смерти его великого наставника Витторе ди Маттео, прозванным
  Беллиниано в его честь, согласно его собственному таланту, который был не то чтобы скандальным, но просто ни в коей мере не сравнимым с гением создателя головы; там стояла посланница Сан-Рокко, и она не знала, что делать; если бы она попыталась поговорить с этим ужасным господином Арланго и спросить его мнения – зачем? – она отбросила эту идею, достаточно было бы убедить совет Братства Сан-Рокко проглотить этот удивительный результат и признать, что жизнь, безусловно, немного сложнее, чем присутствующие здесь, нынешнее поколение, хотели бы признать; то есть картина совершенно безупречна, объяснила совету Аньезе Кьяри, с энтузиазмом снова и снова поднимая увеличенное изображение рентгеновского снимка, она безупречна во всех возможных смыслах этого слова, сказала она, в одном смысле потому, что мастер Арланго, после необходимых химических испытаний, смешал определенный растворитель, с которым
  «защитный лак», принадлежавший неизвестной, но дилетантской руке, был удален, и теперь картина сияет в своей безупречности, в своем собственном оригинальном характере; но она безупречна также и в том смысле, что теперь мы знаем без тени сомнения, кто ее написал, после чего члены совета обменялись многозначительными взглядами и с большим ожиданием посмотрели на историка искусства, и если услышанное не сделало их безоговорочно счастливыми, то потому, что теперь это был Беллини — или не Беллини? —
  они спрашивали друг друга: вы понимаете? вопрос ходил туда-сюда, я лично не понимаю, приходил ответ то тут, то там, и поскольку доктор Кьяри видела, как трудно членам совета принять истину, она снова и снова повторяла, что голова, и голос ее торжествующе разносился по залу, — принадлежит Беллини; картина же, продолжала она, принадлежит разным рукам; можно предположить, что этот самый Беллиниано нашел эту чудесную голову среди полотен, которые были начаты его хозяином в завещанной ему мастерской, и искусно, так что он мог быть там и в то же время не быть
  там — он едва мог заставить себя написать имя своей персоны, наконец выйдя из тени своего хозяина, и все же он не мог вынести того, чтобы не написать его — поэтому он написал свое имя, разделив его между левой и правой сторонами головы, а затем закрасил ее, другими словами, скрыл всю вещь; ведь он, конечно, хорошо знал, что может продать ее как картину Беллини за огромную сумму в любом месте и в любое время, тогда как незаконченный Беллини, на самом деле едва начатый Беллини — не говоря уже о том, что если бы он выдал, что, кроме головы, он написал всю картину — не принес бы ему ничего, кроме нескольких монет, поэтому он написал то, чего не хватает, как мог; три греческие буквы по обе стороны головы, обнаженный торс, плечо, две руки, переплетающиеся на переднем плане картины, и он создал для всего этого темный фон, так что лицо, чью завораживающую силу он сам никогда бы не смог вызвать, словно вырвалось из темноты с его безграничной покорностью, что-то подобное и произошло, это несомненно, — доложил доктор Кьяри членам совета, — и таким образом бесконечные проволочки наконец-то могли закончиться, после чего члены совета, слегка смутившись, начали кивать головами и согласились со всем, что рекомендовал историк искусства, а именно, что картину не следует возвращать в ее старый угол в Альберго, а следует поставить на подставку на видном месте в большом зале, и о ней следует написать статью, потому что они могут быть совершенно уверены, — заверила своих коллег Аньезе Кьяри, — что историки искусства, если они не сделали этого раньше, теперь обратят внимание на эту картину, так что пусть его следует выставить со всем уважением, подобающим великому творцу, его следует осветить прожектором, и тогда они увидят, что имя Сан-Рокко станет еще более прославленным, ибо то, что им удалось сделать с помощью этого Витторе, не было каким-то старым открытием, запомните мои слова, повторил доктор.
  Кьяри, все будут об этом говорить; в котором,
  Однако ученый сильно ошибался, потому что в профессиональном журнале для реставраторов, написанном неизвестным историком искусства Джованной Непи Шире, была опубликована всего лишь заметка в несколько строк, и все это осталось на страницах Restituzioni 2000, который из-за слишком специализированной природы направленности журнала не мог достичь наиболее затронутых лиц, так что они ничего не знали об этом открытии, ни Темпестини, ни Гоффер, ни Бельтинг; а широкая публика, наконец, вообще ничего не знала, так что теперь, стоя на площади перед Сан-Рокко в солнечном свете, проникавшем сквозь железные ворота, когда он готовился наконец войти в здание и во второй раз отыскать работу на ее обычном месте; Внутри, на первом этаже, продавец за билетной кассой ждал туристов, постоянно раскладывая одну и ту же открытку с одной и той же подписью, взятой с известной картины, точно так же, как одиннадцать лет назад, когда он впервые сюда приехал, вошел и внезапно столкнулся с Мертвым Христом там, на втором этаже, в маленькой комнате, открывающейся слева от широкой лестничной площадки, в углу отеля Albergo, не освещенной даже единым светом.
  Группа, с которой он приехал, на самом деле не хотела возвращаться в центр города; из-за общей усталости предложенное направление казалось обратным, но никто не хотел возвращаться, никто не думал, что эта венецианская экскурсия должна закончиться, и они вернутся на вокзал; они хотели отдохнуть, это была правда, но не допустить, чтобы она закончилась, расслабиться, поесть и выпить, потому что они действительно устали от целого дня ходьбы; когда он предложил, чтобы, прежде чем сидеть в каком-нибудь ресторане, они непременно, по крайней мере, осмотрели Сан-Рокко, пока он еще открыт, сначала последовал однообразный и протяжный ответ «нет», дети в особенности начали хныкать, а затем кричать во весь голос даже при одном упоминании о посещении музея, но затем он сказал, что можно посидеть
  внизу, в Сан-Рокко, и что согласно путеводителю, на Кампо Сан-Рокко или поблизости есть фонтан, более того, по дороге есть также весьма необычное кафе-мороженое, ну, с этим он одержал победу, компания начала склоняться к этой идее, хорошо, сказали они, Сан-Рокко, прекрасно, но это последняя остановка перед рестораном, и если не будет ни фонтана, ни кафе-мороженого, они свернут ему шею, запомните их слова — они были веселы и опьянены тем, что называется ослепительной красотой Венеции, и на Кампо Санта-Маргарита был продавец мороженого, откуда они внезапно вышли, слегка отклонившись от прямого маршрута, но затем, найдя тенистое место, когда они отошли к стене одного здания, чтобы лизнуть свое мороженое, они заметили, что на площади открыто по крайней мере два привлекательных на вид ресторана; Сначала они попытались отговорить его от всей идеи Сан-Рокко, заявив, что Тинторетто — именно из-за него они приехали — был просто заносчивым
  «что-нибудь», как выразилась одна дама из группы, чтобы они просто бросили всю эту затею; затем, однако, когда они увидели, что он действительно твердо решился и хочет пойти туда во что бы то ни стало, они посоветовали ему, что эта Кампо Сан Маргарита достаточно заманчива, чтобы все могли сесть в одном из двух ресторанов, и если он так решительно настроен, что ж, он может поехать, на карте Сан Рокко был не так уж далеко отсюда, и на самом деле это было не так, хотя он снова заблудился у Рио Фоскари, но затем кто-то помог ему, указав правильное направление, так что не прошло и десяти минут, как он уже стоял перед Сан Рокко; так как на площади было слишком жарко, он сразу вошел в здание, думая, что бросит быстрый взгляд, что он все-таки не пропустит Тинторетто, а затем поспешит обратно, потому что ноги у него уже сильно горели, и он тоже, конечно, был очень голоден и хотел пить, так что просто Тинторетто, решил он, он пожалеет об этом позже, если, ссылаясь на усталость, ему придется признать, что он ничего не видел, поэтому он вошел внутрь, купив входной билет, который был более
  дороже обычного, но он забыл взять с билетом экскурсовода по музею, так что сначала он подумал, что это все, первый этаж, что это вся Школа Сан-Рокко, и он начал искать Тинторетто и даже нашел восемь из них, но ни один не произвел на него никакого впечатления, то есть, эти Тинторетто были не настоящими, здесь, в этой большой комнате, которая была холодной, не очень красивой и немного отталкивающей, с ворчащей компостером у входа и за ней, на нескольких столах, предлагали дешевые копии знаменитых имен этого места, и такой же ворчливый служащий, так неужели это действительно так, подумал он, немыслимо, чтобы здесь не было настоящих Тинторетто, и он собирался вернуться к билетной кассе, чтобы узнать, где находятся настоящие Тинторетто, когда слева от себя он заметил широкую лестницу, и так как не было никакого знака на нем было написано, что туристам вход воспрещен, он начал подниматься по нему, немного робко; Первые шаги его были неуверенными, но потом, когда никто его не окликнул, он стал ещё решительнее и, извиваясь, поднялся на лестничную площадку, словно с самого начала точно зная, куда идёт, и там, на лестничной площадке, он понял, что он дурак, деревенщина из Восточной Европы, безнадежно бесчувственная фигура, ибо на лестничной площадке две фрески Пьетро Негри и Антонио Дзанки открыли ему, что он сейчас в нужном месте, что именно сюда ему следовало прийти сразу же, и вот, на этом верхнем этаже — конечно, то же самое было со всеми, кто приходит сюда впервые, он тоже был здесь впервые — ему вдруг пришло в голову, что он забыл перевести дух, настолько это было неожиданно, и для него это тяжёлое великолепие, ожидающее посетителя, обрушилось на него так неожиданно: потолок, расписанный золотом, богатая лепнина, и посреди всего этого настоящий Тинторетто, его подавляющие картины, поражающие его с такой силой, и геометрические узоры на мраморном полу под его ногами, он был настолько ошеломлен их
  физическая красота, на которую он не знал, как не наступить; так что его движения направлялись только этим, и оставалась еще какая-то неуверенность, как будто у него постоянно кружилась голова, и у него кружилась голова, сначала он ступил на мраморный пол с дурным предчувствием, как будто он был недостоин этих шагов, и сначала он долго не решался даже взглянуть на потолок, потому что чувствовал, что действительно теряет равновесие, боже мой, вздохнул он, медленно начиная скользить туда-сюда, он понятия не имел, с чего начать и с чего, потому что что ему делать с этими настоящими, но гигантскими Тинторетто, что ему делать с этим ослепительным светом, прикрепленным к окнам, ведь в этом свете ему открывались вещи, которых он просто не заслуживал, подумал он с тревогой, затем он снова двинулся вперед, подошел к противоположной стене и быстро сел на неудобный современный стул, который можно было закрывать и открывать, целый ряд таких стульев был установлен вдоль обеих продольных стен, и именно тогда он мог бы собраться с немного, как из глубины зала к нему очень решительно направился охранник и указал на что-то за стульями: там, где под окнами, примерно через каждый метр, на стене висела какая-то бумага, наклеенная на чудесные резные украшения, охранник указал на нее и пробормотал что-то по-итальянски, из чего он не понял ни слова, пока наконец ему в руку не вложили одну из бумаг, на которой было написано также по-английски: НЕ САЖАТЬСЯ!; кивнув, он вскочил и, не спрашивая, где еще и зачем вообще здесь поставили стулья, медленно начал проходить мимо окон, но солнечный свет продолжал его слепить, так что он едва мог разглядеть даже огромных Тинторетто; наконец он обошел кругом и снова начал медленно скользить, то пристально глядя на потолок, то на Тинторетто, и так продолжалось, и он не мог даже представить себе, что в этом дворцовом зале такое изобилие, какое было создано, изумительное, но все еще слишком тяжелое для него, может быть вообще возможным,
  потому что это было слишком, он был слишком подавлен этой роскошной красотой и излишеством, так что с облегчением обнаружил открытую дверь в конце зала, которая вела в маленькую боковую комнату; он быстро поспешил туда, так как полагал, что здесь будет меньше великолепия, и, главное, что он не будет так пристально наблюдать за стражником, который — поскольку он был единственным посетителем, способным что-то попробовать, поскольку он осмелился сесть — постоянно пытался встать у него на пути, практически преследовал его, не оставляя его в покое ни на минуту; Конечно, охранник делал вид, что не наблюдает за ним, но он все время возвращался к двери маленькой боковой комнаты, чтобы посмотреть, что тот делает, но что он мог сделать, спросил он себя, кроме как медленно дюйм за дюймом вдоль стен перед колоссальными картинами, и как раз когда он собирался выйти из комнаты с намерением покинуть музей как можно скорее - так как музейный охранник был для него слишком тяжел, как и, собственно, весь дворец - и теперь ему действительно нужно было отдохнуть, ему нужно было отдохнуть от всей этой беспримерной, но сложной помпезности и монументальности, и он собирался вернуться в большой зал из меньшей боковой комнаты, когда он заметил, что в углу стоял стенд для картины - закопанный, как будто он не был объектом большого внимания - и на стенде для картины была маленькая картина; его взгляд упал на нее, и он отступил назад с серьезным видом, чтобы успокоить охранника, который снова уставился на него, он встал перед ней, как настоящий посетитель музея, или, по крайней мере, как он представлял себе настоящего посетителя музея, он встал перед маленькой картиной, на которой был изображен полуобнаженный Христос, голова которого была так мягко склонена набок, а на лице был такой бесконечный и потусторонний покой, что он не мог определить, лежит ли фигура или стоит, во всяком случае, где-то перед животом две руки переплетались, и была ясно видна слегка неловко нарисованная кровь, которая капала с раненых рук, но на лице не было ни малейшего следа страдания, оно
  было очень необычное сходство; Волосы Христа, сияющие золотом, кудрями падали на его тонкие плечи, и снова и снова эта ужасная покорность и смирение, потому что – и он первым это обнаружил – в противоположность всему спокойствию и миру, на этом лице было глубокое, невыразимое словами отчаяние, и весь образ сиял из тьмы, словно золото в самой глубокой ночи, он смотрел, смотрел на этого странного Христа, и не мог отвести взгляд, его больше не беспокоил стражник, который только что не просто заглядывал, а стоял в дверях с самым явным выражением подозрения, наблюдая за ним, не собирается ли он совершить еще один скандальный поступок, как только что в другой комнате со стульями, но хотя это и случалось, он больше его не видел, он даже не осознавал, что стражник наблюдает за ним, в тот момент он ничего не видел, ибо смотрел в глаза Христа, пытаясь понять, что же делает этого Христа таким особенным и требует его полного внимания, он смотрел в эти глаза, которые были так завораживающи, потому что Вот что произошло: картина, эта фигура Христа, похожая на imago pietatis, заворожила его, он искал какой-то точки опоры, но не было никакого полезного объяснения, ни под картиной, ни на установленном стенде, ни на стене, перед которой он стоял, ничего, касающегося художника или сюжета, они просто поставили этот торс Христа у стены в углу, как будто организаторы выставки в Сан-Рокко хотели сказать — ну, у нас тоже есть эта картина, она не слишком интересна, но пока она здесь, мы просто повесим ее здесь, так что посмотрите на нее, если вам интересно, и ему было интересно, он действительно не мог отвести от нее взгляд, и затем он внезапно понял почему: оба глаза Христа были закрыты, ах да, вздохнул он, как человек, который нашел подсказку, но он ее совсем не нашел, и это было еще более тревожно, потому что ему нужно было смотреть еще, но теперь он смотрел только на два закрытых века, и ему приходилось терпеть знание того, что он не узнал
  Поняв странность происходящего, он снова взглянул на все в целом — на хрупкие плечи, на голову, склоненную набок, на рот, на тонкие пряди бороды, на тощие руки и на две кисти, так странно сложенные вместе, — и вдруг осознал, что веко Христа как будто немного сдвинулось, как будто эти два века дрогнули; он не потерял рассудок, поэтому сказал себе: нет, это невозможно, он отвел взгляд, потом снова посмотрел, и два глаза снова замерцали, это совершенно невозможно, подумал он испуганно, и он уже готов был резко выйти из комнаты, потому что было ясно, что усталость играет с ним, или что он просто слишком долго смотрел на картину и у него галлюцинации, поэтому он вышел из маленькой комнаты и, пройдя мимо охранника, решительно направился к лестнице, но там, прежде чем действительно поставить ногу на ступеньки, он снова подумал и повернулся, так же решительно, как вышел, он вернулся, даже взглянув на охранника, и это тоже помогло ему, потому что по выражению лица охранника, когда он резко обернулся, было легко судить, и кто смотрит на него еще более подозрительно, чем прежде, если это вообще возможно; было ясно, что с точки зрения охранника, он был наглым психом, за каждым шагом которого нужно было внимательно следить; и в самом деле, в этом что-то было, он не был до конца уверен, что не сошёл с ума, потому что что там творится с этим Христом, спрашивал он себя, он не пошёл в маленькую комнату, а, бросая вызов охраннику, плюхнулся на стул, ближайший к маленькой комнате; охранник, однако, не хотел, или, скорее, не видел смысла заставлять его вставать; здесь, однако, он заметил краем глаза объявление, напечатанное на бумажках, велящее людям не садиться; давайте подумаем об этом ещё раз, подумал он с содрогающимся животом, возможно ли это? — это невозможно, внутри есть картина, тело Христа, с головой, склонённой набок, кроткий, покинутый Христос; кто-то его написал, кто-то повернул
  его в идеал, и кто-то смотрит на него, в данном случае я, сказал он, и он не был вполне уверен, говорит ли он вслух или нет, в любом случае охранник подходил довольно близко к нему, так что когда он решил, что войдет, чтобы все проверить, он чуть не задел его одежду, они вдвоем не помещались в дверной проем, и он снова встал перед торсом Христа, он заставил себя не смотреть на него некоторое время, но потом, конечно, он посмотрел на него, потому что именно для этого он вошел, и два века Христа снова дрогнули, но теперь он вообще не мог отвести взгляд, а скорее его взгляд был прикован, и он смотрел, изумленно глядя на эти закрытые глаза, он знал без сомнения, что глаза этого Христа дрожали, и что они снова будут дрожать, потому что этот Христос ХОТЕЛ
  ОТКРОЙ ГЛАЗА... но тут, когда он это осознал, он уже был в большом зале, направляясь к лестнице, уже сбегал по лестнице, свернул на площадку и уже оказался на нижнем этаже, вышел из-за продавца открыток и билетеров на открытый воздух, в толпу людей, которые, ничего не подозревая, сновали туда-сюда под приветливым солнцем Кампо Сан-Рокко.
  Он был здесь в последний раз одиннадцать лет назад, но, если не считать того, что волосы у него совершенно поседели, как будто ничего не изменилось, и это его поразило, потому что обычно по крайней мере опрокидывается булыжник, обрывается водосточная труба, или там, где была пиццерия, теперь кафе, или новый фонтан, или что-то в этом роде; здесь же — он снова окинул взглядом площадь — не было, во всем этом Богом данном мире, ни единого различия; да, это правда, что Скуола Гранде отреставрировали, но она стала только немного чище, немного однообразнее; она не изменилась, не стала ни свежее, ни живее, ни ярче, и не ровнее, как в
  «новые времена», как это часто бывает в других городах, когда здание реставрируется, потому что в этом случае оно действительно реставрируется
  и делается попытка вернуть его в образ первоначального состояния, что совершенно невозможно; ведь каждый материал различен, воздух различен, влажность различна, загрязнение различно, и те, кто все это выносит, кто смотрит на него, кто ходит вокруг него, также различны; здесь, однако, такой ошибки не было допущено; одним словом, все осталось по-прежнему, решил он, приближаясь к освещенной солнцем части площади; теперь он стоял перед великолепными окнами главного фасада; он сел у железных ворот, солнце приятно согревало его конечности, и от того, как его преследовала Розовая Рубашка, не осталось ничего, кроме неудавшейся ошибочной истории, которая, возможно, даже никогда не происходила, хотя снова статья на первой полосе Corriere della Sera пришла ему на ум, и вместе с ней — совершенно неуместно и бессмысленно — его память каким-то образом подсказала слово Gehenna, переведенное как слово Иисуса в венгерской Библии как обозначающее Ад, но на самом деле обозначающее Ге-Хинном, близ Иерусалима, где сжигали отходы, так что, когда он наблюдал за целостной красотой здания и когда он позволял солнцу согревать свое старое тело, все это стало настолько совершенно неуместным там, где он на самом деле был — мысль-фрагмент без смысла, зигзагообразная и мимолетная, вызванная простым совпадением, как и сам Розовая Рубашка, а также его преследование и вся эта поездка сюда — и все это имело так мало, так мало общего с картиной нормальности, которую предлагали толпы, гуляющие по квадрат, это имело так мало, так мало общего с ним, или с тем, почему он сейчас в Венеции, или с тем, что в конце концов ожидало его там, внутри здания, так что он сознательно и окончательно стер все это из своей памяти, если он все еще не мог набраться смелости немедленно войти внутрь, ибо там, внутри, на втором этаже, была единственная значимая вещь во всем его бессмысленном существовании: и все его бессмысленное существование, так сказать, наваливалось на эту картину небольшого размера; он так часто думал о ней за последние одиннадцать лет, так часто вызывал ее в своем воображении,
  так часто он брал в руки эту маленькую рамку с репродукцией, продававшейся в виде открытки и позволявшей ему сохранить сходство с картиной, пусть даже и ужасного качества, и так часто пытался он понять, как то, что произошло, могло произойти там, в углу «Альберго», — так и теперь, стоя в двадцати или двадцати пяти шагах от входа, он с трудом мог решиться войти; Солнце, однако, уже садилось, тени на площади становились все длиннее, полоска солнечного света все сужалась, так что ему пришлось учесть, что у музея также есть часы работы, из которых последние два были ему необходимы, поскольку таков был его план: приехать на самом деле, перед самым закрытием, когда внутри, возможно, будет меньше всего людей, там будет два часа, затем вернуться в Сан-Поло 2366, поужинать с дружелюбным владельцем пансиона, затем на следующее утро уехать из Венеции, вернуться в аэропорт Сан-Марко к самолету, поскольку в этом и заключался вопрос: что произошло тогда, и как это могло произойти, и случаются ли вообще подобные вещи, а также более масштабный вопрос: что, если это произойдет снова, повторится ли это...
  что-то, раз уж он не мог выговорить слово «чудо», даже про себя, а может быть, ему и не хотелось его произносить; он немного покашлял, словно кто-нибудь в толпе мог услышать его мысли, но нет, и он перестал прочищать горло, встал, вошёл в подъезд, купил билет — семь евро? — удивлённо спросил он, уже смутно вспомнив стоимость входа, — и, как слепой, который знает дорогу с абсолютной уверенностью, уже спешил вперёд в своих чёрных полуботинках, которые цокали по мраморному полу, звеня так отчётливо, что продавец открыток и кассирша, уже повидавшие здесь всякое, смотрели ему вслед со всё возрастающим негодованием — напрасно, седая голова внушала уважение —
  пока он не достиг другой стороны комнаты, входа на лестницу в середине, а затем поднялся по лестнице в
  направо — на лестничную площадку, и он уже стоял в верхнем зале Скалоне, с его захватывающим дух великолепием, но он даже не взглянул на потолок или на стены, или вниз на мраморный пол, он просто сразу же повернул налево и вошел в Альберго, он мгновенно повернул налево и стоял там, в углу, где должен был быть стенд для картин, но в этом углу ничего не стояло, Альберго был полностью переставлен, в нем стояли какие-то стулья эпохи Возрождения, и эта комната, которая изначально служила рабочим местом человека, управляющего повседневными делами Скуолы, была ими заполнена, только потолки остались нетронутыми, только стены остались нетронутыми, везде висели одни и те же картины, конечно, снова Тинторетто, некогда член ордена; но особые стенды для картин из Альберго, на которых были выставлены две работы, одна из которых была той, которую он сейчас искал, нигде не было видно; но теперь ничего нет, все выметено начисто, что здесь произошло, он непонимающе огляделся, что они здесь сделали, он начал нервно ходить из одной стороны Альберго в другую, но картины нигде не было, и вдруг та же судорога сжала его живот, и его ударил тот же холодный сквозняк, как когда его преследовали около Фрари, та же судорога и тот же озноб, он метался туда-сюда, я должен найти кого-то, кто поймет, чего я хочу, подумал он и начал направляться к кому-то, похожему на охранника, который сидел в одном из кресел в заднем ряду большого зала, явно глубоко погруженный в то, что он читал, конечно, все время впитывая все, что происходило в большом зале, это невозможно имитировать, невозможно угадать, как они это делают, невозможно постичь; Однако он почувствовал, что служитель сразу же заметил его, когда он пришел в себя от мысли, что картины больше нет, когда он появился в дверях отеля Albergo в оксфордах, которые
  странно ударилась и звякнула о мраморный пол и направилась к нему, охранник ясно увидел фигуру с белоснежными волосами, но тот не пошевелился, он даже не поднял глаз от книги, напротив, еще до того, как он туда добрался, он перевернул страницу и слегка взъерошил страницы, слегка приподняв голову, словно человек, дошедший до начала новой страницы, поэтому, когда он услышал вопрос на импровизированной смеси итальянского, испанского, французского и английского, где находится маленькая картинка, и ему показали ее примерные размеры и где она была, внутри, в левом углу Albergo на подставке-мольберте, другими словами, ему показали, а не заговорили, охранник развел руками и покачал головой, недвусмысленно показывая, что он не понимает, чего хочет посетитель, и уже опускался, чтобы сесть и снова читать, но тут посетитель явно пришел в отчаяние и начал объяснять еще более горячо, теперь мешая свой собственный язык с итальянским, и он только указывал и жестикулировал, и в этот момент охранник еще раз и в последний раз покачал головой и показал руками, что он не понял, посетитель должен понять, что он не понял, — и с этим он наконец сел на свой стул, закинув ногу на ногу, он явно ненавидел туристов и особенно их вопросы; он открыл книгу, затем с раздраженным выражением лица начал пытаться найти, где он остановился, прежде чем его прервали, и посетитель, в своей беспомощности, оставил его там и пошел вперед, вслепую, Тинторетто на колоссальных стенах просто висели, висели рядом с ним, как вдруг, словно человек, чья нога вросла корнями в землю, он остановился, прижался головой вперед и, напрягая глаза в передней части комнаты, залитой довольно тусклым светом, уставился в направлении гигантской сцены Сан-Рокко, помещенной точно по центру стены, точнее, он уставился прямо перед собой, слева от Алтаря, потому что именно там она была, именно там ее поместили, оттуда она смотрела на него, издалека —
  Большой зал был перепланирован, так что сцена Сан-Рокко была отделена от остальной части зала довольно громоздкой мраморной балюстрадой высотой по колено, а стенд с картиной — как будто это был обычный мольберт — был помещен в эту зону, как раз достаточно далеко сзади, чтобы ни один посетитель не мог физически прикоснуться к нему, и, таким образом, ему не было причинено никакого вреда, но достаточно близко и ярко освещенным в полумраке, чтобы любой желающий мог ощутить себя в его непосредственном присутствии; и именно этого он хотел; он окончательно оставил позади себя музейного охранника, листающего его книгу, и медленно, все медленнее, осторожно переставляя ноги вперед, так, чтобы щекочущие нервы щитки для каблуков едва касались пола, он шел вперед, он шел, пока черные оксфорды с укрепленными подошвами не уперлись в три широкие ступени, ведущие прямо наверх к мраморной балюстраде, так что каждый мог, если бы захотел, подойти как можно ближе к картине; он все еще хотел подойти как можно ближе к картине, но когда он там стоял, его так смутило, что снова увидел Христа, сияющего из темноты, так сильно это подействовало на него, что он даже не мог заставить себя как следует посмотреть, так что он даже ничего как следует не увидел, и в частности картины в целом, ибо он видел только детали, его взгляд перескакивал с одной детали на другую, как будто его намерение охватить всю картину своим смущенным взором было намеренно сделано невозможным им самим этими перескакиваниями с детали на деталь; Вдруг он огляделся вокруг и почувствовал себя нелепым, словно истеричка, подумал он, и отступил на пол, вынужденный при этом смотреть вперед, на ступеньки, чтобы иметь возможность спуститься по ним, так что, когда он снова оказался перед ней, ему снова пришлось посмотреть вверх, и к этому моменту он немного успокоился, вокруг почти не было людей, только охранник музея, сидевший сзади со своей книгой, условия были почти идеальными, он мог бы сказать, все было тихо, потому что теперь Тинторетто и роскошная резьба по дереву на стене
  поглотил даже последнее эхо от его ботинок, была тишина и полный покой, только пожилая пара с фотоаппаратами, висящими на шеях, но они были далеко, у входа в Albergo; он смотрел на картину, он смотрел на Христа, и то, что так смехотворно не удалось сначала, теперь стало само собой разумеющимся, то есть он посмотрел Христу в лицо, наконец он посмотрел на два закрытых глаза, и вдруг ему стало очень тепло, без единого узла в животе, без холода в теле, только это тепло, которое затопило его; он сделал шаг назад и тут же почувствовал, что устал: ему нужно сесть, пробормотал он, возможно, вполголоса, и оглянулся на охранника, но он не был похож на человека, который вот-вот вскочит и прибежит сюда, если он сядет, поэтому, даже не потрудившись разложить полоски бумаги позади стульев, как это было одиннадцать лет назад, он опустился на сиденье ближе всего к картине Христа, чтобы смотреть на нее оттуда; он подождал, может быть, с минуту и с облегчением понял, что охранник даже не навострил уши, а продолжал читать, поэтому он уселся поудобнее и стал изо всех сил смотреть, чтобы увидеть, что осталось от Христа одиннадцатилетней давности, он смотрел изо всех сил и теперь осмелился рискнуть остановиться взглядом только на глазах Христа, он сидел неподвижно, повернулся немного влево, чтобы охватить взглядом полотно, и его взгляд глубже погружался в глаза Христа, и он ждал, он ждал, не дрогнут ли ресницы, и не повторится ли то, что однажды произошло в этом здании, он смотрел на картину, сидя неподвижно; был установлен свет, и все это было, пожалуй, слишком освещено; однако этот свет делал каждую деталь прекрасно видимой, даже отсюда, с кресла: бесконечное одиночество обнаженного торса, плечи и руки, написанные довольно неловко — неловкость, которая лишь яснее показывала их хрупкость; и он прекрасно видел, что оба глаза не мерцали, а медленно открывались — он
  так испугался, что быстро посмотрел и на правый глаз, чтобы проверить, правда ли то, что произошло с левым, но затем потерял ясность зрения, оба глаза снова вернулись в состояние закрытых, что здесь происходит, у меня галлюцинации или это какой-то оптический обман, что это, он наклонился вперед и опустил локти на колени, и закрыл лицо руками, затем он снова огляделся, чтобы увидеть, наблюдает ли за ним кто-нибудь, но ничего, пожилая пара все еще была здесь, сколько времени вообще прошло? — затем вошли и другие, мужчина средних лет, один, затем две молодые девушки, которые тут же начали играть с одним из зеркал, поставленных у стола для посетителей музея, позволяя им, если они правильно его держали, поближе рассмотреть любую часть потолочного орнамента, которая могла их заинтересовать; в общем, это был тот, кто был там, и никто не обращал на него внимания, с фигурой, сгорбившейся вперед, просто смотрящей на изображение Христа, просто смотрящей и даже не двигающейся, НО ОН ОТКРЫВАЕТ СВОИ
  ГЛАЗА, отметил он про себя; затем он снова попытался набраться смелости, чтобы устремить свой взгляд на два глаза Христа, НО КАК ТЕМНЫ эти глаза, это было леденяще, как будто ТЕПЕРЬ ОНИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛИ ПОЧТИ СОВЕРШЕННО
  ОТКРЫТО, зрачки едва были видны, а белок глаз и вовсе не был виден, он был совершенно затуманен, темная тьма лежала в этих глазах, и казалось невыносимым, что от этой темной тьмы исходила такая бесконечная печаль, и не печаль страдающего, а страдавшего, — но даже не это; он встал, а затем откинулся на спинку стула, речь здесь идет не о страдании, а только о печали, печали, которую невозможно охватить во всей ее полноте, и совершенно непостижимой для него, безмерной печали, он посмотрел в глаза Христа и ничего больше там не увидел, только эту чистую печаль, как будто это была печаль без причины, он застыл при мысли об этом, ПЕЧАЛЬ, ТАКАЯ ЖЕ, КАК
  ТО, ДЛЯ ВСЕГО, для творения, для существования, для существ, для времени, для страдания и для страсти, для рождения и
  разрушение — и вдруг какой-то шум ударил его в уши, голова на мгновение прояснилась, и через некоторое время он понял, что это просачивается снаружи сюда, о, эти гуляющие на площади, это идет оттуда, подумал он, затем его охватил ужас при мысли о Христе и его скорби, а снаружи толпа, большею частью молодые юноши и девушки, весело кишащая, он вспомнил людей, которых видел снаружи; эта непонятная скорбь, она ворвалась в него, как-то затерялась в corso молодых юношей и девушек снаружи; все, однако, по-прежнему там, и все теперь так, и все теперь по-прежнему там, и все так — НО ДЛЯ ЧЕГО, спросило что-то внутри него, и он почувствовал этот вопрос, как будто его поразила молния, но не вспышка молнии узнавания, а вспышка молнии стыда — ибо ему было стыдно, что это произошло так, что вот Христос в самом полном и ужасном смысле этого слова — сирота — и вот Христос ДЕЙСТВИТЕЛЬНО И ИСТИННО, но он никому не нужен — время прошло мимо него, прошло мимо него, и вот Он прощается, ибо Он покидает эту землю, он содрогнулся, услышав эти фразы в своей голове, и о Боже, что теперь, какие ужасные мысли — я должен вставать, решил он, я наконец-то увидел то, что пришел сюда увидеть, теперь я могу идти, так что он увидел себя, когда встал и спустился по ступеням, ступив среди молодежи Кампо Сан-Рокко, и он смешался с водоворотом раннего вечера; он не двигался, он просто сидел в кресле и видел, как спускается по лестнице, видел, как выходит из здания и садится в вапоретто, отказываясь от ужина и оставляя багаж на Сан-Поло 2366, как его отвезут из Сан-Тома прямо на вокзал, а оттуда — в аэропорт Сан-Марко, чтобы сбежать из Венеции, вернуться туда, откуда он пришел, да, он видел, как на самом деле спускается по знаменитой лестнице —
  только он не знал, что для него никогда не будет выхода из этого здания, никогда.
   OceanofPDF.com
   8
  НА АКРОПОЛЕ
  Таксисты постоянно донимали его в ужасной толпе, нет, нет, оставьте меня в покое, сказал он сначала, потом он не ответил и, отталкивая их, пытался избегать их, в то же время показывая своим взглядом, что нет, нет, только невозможно ни избежать их, ни заставить их перестать толкаться вокруг него, они буквально окружали тебя и бубнили тебе в ухо: Синтагма, и Акрополь, и Монастрикай, и Пирей, Агора, Плака, и, конечно же, отель, отель, и отель, верри-чип и верри-чип, они визжали и улыбались, и эта улыбка была самой ужасной из всех, и они шли сзади, затем ты меняешь направление со своим чемоданом, но затем — бац! — ты уже врезался в них спереди, потому что в течение доли секунды они либо вылетели за тобой, либо перед тобой, вся ситуация в аэродроме Элефтериос Венизелос была такой, как будто речь шла не о твоем прибытии, а об ошибке, которую прибывший осознал, только когда было уже слишком поздно, поскольку он уже прибыл и шагнул в ужасающую толпу колоссального зала ожидания, отовсюду группы или отдельные лица пытались двигаться в том или ином направлении, все в совершенно разных направлениях, дети кричали своим родителям, а родители кричали детям, чтобы они не уходили слишком далеко вперед или не оставались слишком далеко позади, пожилые пары с потерянными взглядами шаркали, все время продвигаясь вперед, вожатые школьных групп кричали испуганным ученикам держаться вместе, а японские гиды с флажками и мегафонами кричали испуганным японским туристам держаться вместе, и пот лил со всех, потому что жара в ангаре была невыносимой, было лето, адское Пандемониум, сумасшедший дом, необъявленный заранее, когда вы пытались с чемоданом пробиться в направлении, где, как ожидалось, должен был быть выход, но
  даже там, снаружи, на самом деле все не закончилось: с одной стороны, потому что только тогда можно было почувствовать, что такое жара в Афинах летом; с другой стороны, поскольку таксисты, по крайней мере трое или четверо из них, все еще следовали прямо за ним и просто говорили и говорили и улыбались и улыбались и тянулись к его чемодану, к тому времени, как он смог освободиться от этого безумия, он был трупом; он сел в ожидающее такси и сказал жующему жвачку, скучающему водителю, который читал бульварную газету, недалеко от Синтагмы, Одос-Эрму-Одос Вулис, паракало, в этот момент водитель посмотрел на него, как будто спрашивая, кто этот старый хрыч, затем кивнул, откинулся на водительском сиденье; он не смотрел, куда едет такси, хотя у него с собой был примерный набросок улиц от одного из его греческих знакомых, чтобы его не обманули в такси — или, по крайней мере, не слишком сильно, как объяснил в электронном письме один из его знакомых из Афин, потому что они все равно будут обманывать до определенной степени, пусть так принято здесь, иначе им станет плохо, но дело было не в электронном письме; его силы иссякли, и нервы просто не выдерживали; он был так измотан посадкой и тем, что последовало за ней, потому что его чемодан не оказался там, где ему полагалось быть: совершенно случайно, когда он с испуганным выражением лица искал стойку утерянного багажа, его взгляд наткнулся на знакомый предмет, одиноко круживший на далекой ленте конвейера, обещавшего багаж с киевского рейса четырьмя часами ранее, затем он направился к таможенникам, которые в поисках гашиша разбирали его злополучный чемодан, и, наконец, был безудержный лабиринт зала ожидания, так что, в общем-то, никто из его круга знакомых не ждал его в зале прилета, напрасно он слонялся некоторое время в этой обезумевшей толпе, так что через час он отправился, то есть он бы отправился, но тут таксисты набросились на него, так что, одним словом, теперь, сидя на заднем сиденье выбранного такси
  Один, совершенно измученный, он смотрел в окно на город, почти безлюдный из-за раннего часа, и какое-то время даже не смотрел, куда они едут, и на счётчик. Он смог сделать вывод только тогда, когда увидел, что ни одно название улицы, написанное на листке бумаги, не совпало с теми, что были снаружи, – и он начал подозревать, кстати, не без оснований, – что такси везёт его не самым прямым путём, так что, когда показания счётчика уже превысили сумму в евро, названную ему знакомыми как абсолютный максимум, он попытался как-то объясниться по-английски с таксистом, но сначала водитель словно не слышал его, он просто повернул направо, потом налево, пока на красном светофоре не соизволил благосклонно оглянуться и ткнуть пальцем в название улицы на протянутом ему листке бумаги, указывая, где они находятся в данный момент, а это было, конечно, не только очень далеко от Синтагмы, но и от города. центр тоже, так что он пытался самоутвердиться и жестами показывал, что все это никуда не годится, и его охватывал гнев, и он указывал на часы, и указывал на название Синтагмы на своей газете, но все было бесполезно, таксист флегматично жевал свою жвачку, и ничто, вообще ничто его не беспокоило, а он явно был из тех, кого ничто никогда не тревожит, он просто продолжал ехать в том направлении, которое считал правильным, и он успокаивал своего пассажира, что все в порядке, не волнуйся, будь счастлив, время от времени говорил он в сторону заднего сиденья, успокаивающе, так что желудок пассажира окончательно сжался в тугой узел, как вдруг водитель затормозил на краю оживленного перекрестка, открыл дверь и сказал — указывая по сторонам, с внезапной легкой улыбкой уголками губ — так вот Синтагма, или вы не хотели сюда ехать? — затем он протянул водителю сумму, которую определили его знакомые, но при этом, как будто внезапно
  пробудившись ото сна, возница так неожиданно закричал на него и начал трясти его за плечи; не прошло и минуты, как уже около них собралась небольшая кучка греков; наконец, с их помощью, был достигнут компромисс, и они сошлись на цене, которая была вдвое выше реальной, но он уже был сыт по горло, плевать мне на Афины, сказал он по-венгерски грекам, слонявшимся вокруг него, но они лишь похлопали его по плечу, все хорошо, идеально, идите и выпейте, ни за что я не буду пить, он оторвался от круга, потому что, конечно, не мог понять, что эти люди, окружившие его, не собирались его обдирать, а из сочувствия к его безнадежной стычке с таксистом искренне хотели пригласить его выпить, чтобы он успокоился, таксисты такие, с ними не поспоришь, даже если поторгуешься, они всегда найдут способ тебя ободрать, особенно так рано утром, ну же, сказали они по-гречески и указали на столики, выставленные у улицы, ближайшего ресторана, откуда они только что вышли, но он так их боялся, что быстро схватил свой чемодан и отправился пешком в хаос перекрестка, просто так, наискосок в поток машин, что было ошибкой, ибо это не только увеличивало общий хаос, хотя и не вызывало никакого шума, но и подвергало его значительной опасности, и он даже не осознавал того, что, оказавшись на другой стороне, он напрямую и напрасно рисковал жизнью среди гудящих машин, может быть, трижды; на другую сторону тогда, с чемоданом, который хотя и не был тяжелым, слава богу, тем не менее мешал ему в дальнейшем свободном движении, и особенно в планировании этих движений; ничего, то есть, ему не приходило в голову, что делать теперь, он должен был позвонить своим знакомым, чтобы узнать, где они уже, чтобы они могли приехать и помочь ему, но таксист обманул его до такой степени, что его
  Уменьшившихся резервов не хватило даже на один телефонный звонок, поэтому он просто постоял там некоторое время, а группа, из которой он был минуту назад, уже снова села, и так как отсюда они совсем не были похожи на грабителей, через некоторое время он решил вернуться к ним и спросить дорогу, он даже сошел с тротуара, но на этот раз его действительно чуть не сбила машина, так что он счел разумнее поискать какой-нибудь официальный переход, конечно, и здесь ему пришлось быть настороже, потому что он не мог понять, действительно ли зеленый свет по ту сторону дороги относится к нему, а когда через некоторое время выяснилось, что действительно относится, ему также пришлось уяснить, что зеленый свет здесь был всего лишь своего рода теоретическим «да» для перехода улицы, на практике его можно было понимать как зеленый, да, но только до тех пор, пока этому плану не противостояла другая, более мощная сила, а противостояла она, будь то грузовик, мчащийся рядом с ним, или автобус, создавший вихрь, отбрасывающий его назад, то ли тем, то ли этим, но тогда, к счастью, другие потенциальные появились и пешеходы, так что в какой-то момент они вместе инициировали общий проход на зеленый свет, что ж, это удалось, и вот он стоит на террасе ресторана среди группы молодых людей, которые беззаботно и с каким-то безмятежным безразличием потягивают свои напитки; они приветливо его приветствовали, и на каждом лице ясно была написана мысль, что они уже сказали ему, что прежде чем строить какие-либо планы, было бы гораздо лучше выпить с ними; они спросили его, хочет ли он пива, или кафеса, или, может быть, раки, о нет, запротестовал он, просто эллиникос кафеса, ладно, эллиникос кафеса, они передали заказ официанту, и начался разговор, греки действительно были молоды, но не слишком, не слишком за тридцать, и они довольно хорошо знали английский, только акцент у них был своеобразный, и он тоже не мог отрицать, откуда он родом, из-за своего акцента, так что они хорошо понимали друг друга, настолько, что он вдруг сразу почувствовал себя добрым
  естественного доверия к ним, и он вкратце рассказал им свою историю: кто он и зачем приехал сюда, что ему довольно надоел мир, или он сам, или и то, и другое, так что он подумывает приехать в Афины, где он никогда раньше не был, но которые он всегда жаждал посетить, так что это было для него своего рода прощанием, но что он сам не очень ясно понимал, с чем именно он здесь прощается; компания слушала, кивая головами, и почтила его долгим молчанием, затем постепенно началось что-то вроде обсуждения, и его новые друзья хотели прежде всего отговорить его во что бы то ни стало от... от всего, как оказалось, но главным образом от мысли, что он должен позвонить своим знакомым, потому что если они не ждут его в аэропорту, и их не будет здесь в условленное время, ради безопасности, в девять часов, на перекрестке Эрму и Вулис, а было уже больше девяти, не так ли, так что спешить особо некуда, говорили они; однако, советовали ему оставаться с ними, раз уж судьба уже привела его сюда, поверьте, даже так все будет хорошо; почему, спросил он, какие у них планы, ах, наши планы, они посмотрели друг на друга, и на их лицах было явно видно своего рода веселье, ну, что касается их планов, то их не было, то есть, ну, их план был сидеть здесь и выпить еще пива, и с какой-то искренней гримасой они дали понять, что они не из тех, кто строит планы, сидеть здесь - это все, они делали это со вчерашнего вечера, и пока у них есть деньги, вот их план - медленно выпить еще пива и осмотреться, сказал один болван, представившийся Адонисом; они были умны и отзывчивы, и все же, когда он сделал глоток эллиникос кафес, его внезапно поразило чувство, что если он оставит все как есть, он никогда ничего не увидит в Афинах, а именно, что когда он говорил о том, зачем он здесь, чтобы узнать, какие Афины, его встретила несомненно громкая тишина, как будто они хотели сказать
  что знать что-либо вообще, особенно об Афинах, ну, это было совершенно бесполезно; Йоргос, сидевший рядом с ним, который, однако, называл себя Георгием, казалось, был занят этой идеей: все-таки Афины, сказал этот Йоргос, и он помрачнел; ты знаешь, мой друг, каковы Афины, это огромная куча вонючего дерьма, вот что это такое, и он отпил из своего стакана, и было слишком много горечи во всем этом, чтобы спросить, почему он так сказал; рыба, выброшенная на берег, подумал он позже, добродушные и приятные бездельники, решил он; все же он должен был признать, что среди них ему становилось все лучше и лучше, и что-то в нем тоже тревожилось, что все равно опасно, очень опасно сидеть здесь в самое первое утро и слушать, как они говорят о песне
  «Guns of Brixton» и лучше ли версия Arcade Fire или Clash, потом долго молчать с ними, и долго смотреть по сторонам, смотреть на плотное движение со стороны Синтагмы и Одос Вулис, смотреть, как машины бессмысленно, но так бессмысленно, носятся туда-сюда в уже страшной жаре и ужасном смраде, слишком уж приятно быть здесь с ними, и маняще-уныло, как какая-то сладкая тяжесть, которая тянет вниз — если он не уедет сейчас же, сказал он себе испуганно, то он останется здесь и все обернется совсем не так, как он желал в глубине души, так что вдруг он встал и заявил, что хочет увидеть хотя бы Акрополь, с самого детства это было одним из его самых заветных желаний увидеть Акрополь, а теперь, когда он стареет — ах, так пусть хоть этот Акрополь, Адонис подмигнул ему; Акрополь, Йоргос тоже посмотрел на него, кисло, ну ты же знаешь, сказали они ему, ты ведь здесь впервые, почему бы и нет, хотя я считаю, что это действительно идиотизм, сказал Йоргос, я тоже так думаю, сказал Адонис, но ну, ладно, иди, если тебе так хочется, но подожди, как насчёт — девушки из группы, которую звали Эла, сейчас
  посоветовала ему — вот эту вещь, и она указала на его чемодан, тебе не обязательно везти это всю дорогу, можешь положить его куда-нибудь, если ты не найдешь нас здесь, просто подожди, но где, и она огляделась — у Маниопулоса, рекомендовал Йоргос; Ладно, это где-то рядом, и так оно и было, Маниопулос был торговцем или кем-то в этом роде в совершенно обветшалой маленькой лавчонке на обветшалой улице за рестораном, может быть, там продавались компьютерные детали, это было нелегко определить, но там что-то такое продавалось, в любом случае, юноша в лавке сразу же согласился, поставил чемодан за какую-то занавеску и жестом показал ему, что всё в порядке, он может вернуться за чемоданом в любое время, когда закончит, и с этим они уже вышли на террасу, они объяснили ему маршрут, посоветовали ему, что, хотя было жарко, он должен идти пешком, потому что там не будет так много туристов, и тогда он сможет увидеть часть Плаки, старого города, просто продолжайте идти в этом направлении, Йоргос указал в одном направлении, и он направился к перекрёстку, просто продолжайте идти в этом направлении, хотя было бы лучше, они тут же отметили между собой, если бы он подождал несколько часов, то есть до вечера, так как солнце там будет палящий, ужасный, но он уже был на другой стороне и начал пробираться в узкие переулки Плаки, он все еще махал им, они дружелюбно махали в ответ, и хотя ему было так хорошо среди них — или именно потому, что ему было так хорошо среди них — он теперь вздохнул с облегчением, наконец-то он был на пути, на пути к Акрополю, потому что, по крайней мере, к Акрополю, сказал он себе, и он вспомнил те самые первые смутные образы, которые он сохранил в своей памяти с детства, и он почувствовал радость от того, что они не смогли соблазнить его, хотя во всем была какая-то смутность, даже в этом соблазне, потому что даже он был смутным, если он думал об этом, как эти древние изображения Акрополя никогда по-настоящему не имели никакого
  контуры, как они никогда не имели никакой ясности, особенно в отношении пропорций, то есть он никогда не мог себе представить, насколько велик на самом деле Акрополь и насколько велики его здания — каковы, например, были Пропилеи и насколько велик был Парфенон — нельзя было, то есть, на основании описаний, рисунков или фотографий, быть уверенным в размерах, если пытаться судить о размерах этого теменоса, как афиняне называли район своих священных зданий; это было невозможно, и это было большой проблемой, что нельзя было быть уверенным в пропорциях, это делало построение всего Акрополя в уме почти невозможным; каким-то образом все зависело от пропорций, он всегда это чувствовал, и он думал так и сейчас, идя по улице; он купил сэндвич за бешеные деньги, выпил банку более-менее охлажденной колы за еще более бесстыдную цену, но это не имело значения, поскольку имело значение лишь то, что в палящую жару он все ближе подбирается к Акрополю, и что он увидит храм Ники, и что он увидит Эрехтейон, и, конечно же, в довершение всего, непревзойденный Парфенон, а главное — он окажется на вершине Акрополя, ибо он всегда мечтал об этом, мечтал и сейчас, на прощание, он очень хотел увидеть его, как видели его греки, скажем, 2439 лет назад.
  Он пошел по Вулис в район Плака, и на самом деле только несколько сотен туристов шли ему навстречу, рядом с ним или оставляли его позади, так что он мог бы даже назвать себя счастливчиком; затем он некоторое время шел по Флессе, в какой-то момент он заблудился, и он был в замешательстве, и он понятия не имел, правильно ли было продолжать идти по Одос Эрехтей; в любом случае он продолжил свой путь по этой улице и после узких переулков Стратонос и Фрасиллу внезапно вышел на широкую улицу с оживленным движением под названием Дионисиу Ареопагиту, откуда он уже мог видеть теменос высоко наверху, правда, он внезапно
  он был виден в той или иной точке и раньше, когда в узких переулках время от времени на мгновение открывался просвет, но теперь, на этой улице Дионисия Ареопагита, он впервые увидел ее целиком, а это также означало, что впервые в жизни — и с этого момента, долгое время, его ничто не заботило, он решил, что близок к своей цели, что он у подножия Акрополя; даже думать об этом было прекрасно, солнце палило нещадно, движение было ужасным, было, может быть, около десяти или одиннадцати часов, он точно не знал, его часы остановились в самолете, когда он летел сюда, потому что он забыл поменять батарейку, и теперь это уже... что, подумал он про себя, недостаточно просто быть здесь?! — и он брел вперед под палящим зноем, но туристов, направляющихся в этом направлении, было подозрительно мало, более того, он видел все меньше и меньше туристов, но это не имело значения, его не отговаривали, потому что здесь, справа от него, был Акрополь, в какой-то момент он доберется до дороги наверх, и если ему придется обходить все вокруг, он обойдет его, и это все, кого это волнует, успокаивал он себя радостно, но он шел по этой улице действительно довольно долго, в воздухе стояла ужасная вонь, которую ему приходилось вдыхать, а шум от транспорта был практически невыносимым; и он только что решил спросить дорогу у следующего прохожего, как вдруг он наткнулся на серпантинную тропинку, укрепленную известняком, зигзагом поднимающуюся вверх, и он увидел там, наверху, на вершине длинной поднимающейся вверх тропинки, что-то вроде будки; он с трудом поднялся по тропинке, и будка оказалась билетной кассой, но на вывеске не было слова «тамио»; но на нем было написано АКРОПОЛИС, что показалось ему смешным, потому что это было похоже на то, как если бы они написали на тропе, ведущей сюда, дромос, которая была тропой, как все знали, а здесь находится Акрополь, так в чем же смысл, вероятно, для платы за вход, подумал он, и это, несомненно, было причиной, потому что взималась плата за вход, причем особенно высокая плата за вход, сначала она составляла двенадцать
  евро, затем, когда он запротестовал, жестикулируя, стало шесть евро, наконец, он получил свой билет, он мог войти, и он отправился в путь, взглянув наверх, чтобы увидеть, что вот он, Акрополь, но он не мог выносить света, он должен был смотреть вниз; но это было даже не так просто, потому что он посмотрел вниз, чтобы отдохнуть глазами в каком-нибудь пятне более темной тени внизу, вдоль тропинки, и он не мог этого сделать, так как на тропинке просто не было более темных оттенков, мостовая под его ногами слепила его так же сильно, как и то, от чего он быстро отвел взгляд; мощение внизу было из белого мрамора, то есть из того же материала, из которого были сделаны ступени, и ни одна травинка или сорняка не пробилась вверх, он шел вверх и знал только, что находится рядом с Пропилеями, у нового входа в Акрополь, который был построен Мнесиклом, и он нащупал свой путь наверх, зная, что там слева возвышается так называемая Пинакотека Пропилей, а справа находится здание гарнизона, а высоко над ним — храм Афины Ники с его четырьмя чудесными колоннами; но он знал только одно, он ничего не видел, он просто шел вверх, щурясь, ибо так он решил: хорошо, вот я ослеп, ну что ж, после ступенек я найду местечко под деревом или укроюсь в здании и отдохну, а потом вернусь сюда и более тщательно осмотрю Пропилеи, и так он побрел дальше, но тропинка, ведущая через Пропилеи, не только не улучшила положение, но даже ухудшила его, ибо вместо почвы все покрывал известняк; весь теменос был построен на колоссальной белоснежной известняковой скале, и поэтому тропа в него шла по ослепляющей известняковой поверхности среди хитрых маленьких кусочков известняка; Акрополь, утверждал он сам себе, ослепленный, был поэтому полностью, во всей своей полноте расположен на массе чистого известняка на этой голой горе; этот Акрополь, думал он, ошеломленный, но некоторое время он все еще не решался полностью задуматься о том, что это значит, что гора была совершенно голой, что на ней ничего не было, но
  ничего, кроме известняковой скалы и знаменитых храмов на известняковой скале, построенных из разных материалов, но частично из пентеликонского белого мрамора, он не смел думать об этом, потому что не мог в это поверить, поэтому он просто продолжал, он старался держать веки опущенными, чтобы не упасть лицом вниз, но и чтобы не впустить ужасный палящий огонь солнца, потому что солнечный свет действительно оказался беспощадным, хотя его не беспокоило, что его череп, спина, руки, ноги, все горело, он как-то выдерживал это, но что совершенно поразило его, серьезного значения которого он совершенно не осознавал, так это воздействие солнечного света на известняк, он не был готов к этому интенсивному, ужасающему блеску, да и не мог быть, и почему, какой путеводитель, какой искусствоведческий трактат сообщает такую информацию, как «осторожно, солнечный свет на Акрополе настолько сильный, что, в частности, путешественники со слабым зрением непременно следовало бы принять предварительные меры предосторожности, так что он, который, следовательно, принадлежал к этой группе путешественников со слабым зрением, не принял никаких предварительных мер предосторожности вообще, в результате чего теперь он не мог предпринять никаких предупредительных мер, как он мог это сделать - у него ничего не было с собой, только чемодан, вот и все, это внезапно пронеслось в его голове, и, прибыв к святилищу Артемиды Брауронии, он решил, что чемодан здесь, в его руке, спасет его, какое счастье, что он взял его с собой - из чего уже было ясно, насколько он, из-за усталости, жары и слепоты, не был в здравом уме, так как только ему пришло в голову, что чемодан был определенно не у него в руке, а остался внизу, в городе, у мальчика, Маниопулоса, когда он отошел к стене святилища, чтобы открыть его и вынуть часть одежды; солнце в этот момент было прямо над его головой; Никакого успокаивающего угла, ниши, крыши или углубления не было видно нигде, ни прямо здесь, ни дальше, свет падал на него беспрепятственно, прямо, как стрела, вертикально, так что не было
  во всем Акрополе не было ни тени, хотя он даже не знал об этом в тот момент, и поэтому он вынул, так как у него ничего другого не было, использованную бумажную салфетку из кармана джинсов, сложил ее в нескольких местах и приложил к глазам, но, к его несчастью, даже белизна салфетки была раздражающей, так что он прижал ладони рук к глазам и пошел вперед так, надеясь, что, ну, рано или поздно он куда-нибудь попадет, в какое-нибудь место отдыха или любое место, где он сможет отступить и дать отдохнуть глазам; и он пошёл вперёд, он поднялся ещё выше на Акрополь, на то место, которое он с детства мечтал увидеть больше всего, и где, как вскоре стало ясно, теперь были только он и немецкая пара вдали, у Парфенона, в отличие от него самого, подумал он, они, конечно же, пришли полностью подготовленными, у обоих были солнцезащитные козырьки, похожие на тропические шлемы, на них были широкие тёмные очки, у них были рюкзаки, из которых, как только он случайно взглянул на них, они вытащили литровые бутылки минеральной воды, отчего он почувствовал мучительную жажду, но ничем не мог её утолить, потому что здесь — вопреки всем его надеждам — не было ни киоска с закусками, как это обычно бывает в туристических местах, ни продавца напитков, ничего подобного, на Акрополе просто ничего не было, только Акрополь, но теперь он очень страдал, он дошёл до места, где стояла статуя Афины, и тропинка шла к Эрехтейону, но, как слепой, он чувствовал тропинку перед собой его ногой, так как поднять глаза было уже совершенно невозможно, как и даже взглянуть вверх, слезы покатились из обоих его глаз, тогда они еще не болели, они начали болеть по-настоящему только тогда, когда слезы высохли; он выкрикнул, так сказать, все, достигнув кариатид Эрехтейона, куда он, конечно, не мог войти — особенно отсюда, с южной стороны — или даже коснуться взглядом девиц Кариаи, так как балюстрада была высокой, и поэтому кариатиды были недосягаемы, он огляделся
  отчаянно, боль жгла его глаза, тут и там на каменистой поверхности лежали огромные куски тесаного камня, скорее всего, Дёрпфельдский храм или остатки алтаря Афины, кто знал, откуда они взялись, во всяком случае, он мог воспринять это за мгновение, а затем он осмелился снова открыть глаза, и это было так, как будто какой-то бог наверху сжалился над ним на короткое время, потому что его привели к юго-западному фасаду Эрехтейона, за кариатидами, и там он увидел дерево, дерево, мой Бог; ослепленный поклонник Акрополя поспешил туда; только, добравшись туда, он прислонился спиной к стволу и попытался открыть глаза; ничего не изменилось, потому что он не мог заставить себя открыть глаза даже здесь; Деревце было небольшим смоковничным деревцем, почти полностью высохшим крошечным карликом, его тонкий ствол с ветвями наверху были такими тонкими, держащими хлипкую крону, словно крылья бабочки, сквозь которую свет мог проходить беспрепятственно, и когда он посмотрел на землю у своих ног - в недоумении он не увидел даже тени этих крошечных веток - тогда он понял, что то, зачем он пришел сюда, останется навсегда невиданным им: не только, подумал он с горечью, не только он никогда не узнает масштаб размеров Акрополя, но он даже никогда не увидит Акрополя, хотя он был здесь, в Акрополе - боги назначили ему местом отдыха не маленькое деревце, а скорее северный фасад Эрехтейона, именно там, то есть в той мере, в какой солнце переместилось туда на небесах, так что передний план оказался в тени, он побежал туда, обезумевший; немецкая пара уже была там, они были веселы, муж как раз менял пленку в своем фотоаппарате, дама ела огромный гирос, они были толстыми, их лица буквально лопались от здоровья, боги действительно благоволили им, отметил он про себя, становясь все печальнее —
  более печальным и неблагодарным, потому что наконец он достиг места, где его глаза, измученные болью, могли отдохнуть, и вообще, когда он открывал глаза, это было правдой,
  кроме нижних остатков колонн старого Парфенона, он вообще ничего не мог разглядеть из так называемого Акрополя, который он жаждал увидеть всю свою жизнь, потому что стоял к нему спиной; ну, это же абсурд, подумал он, взяв себя в руки, и ни в коем случае не хотел с этим мириться, немцы отправились к Парфенону фотографировать, он же остался, ибо знал, что случится, если он выйдет из дарующей облегчение простаты Эрехтейона, может быть, ему стоит попытаться заснуть, подумал он, подождать, пока солнце завершит свой знаменательный путь высоко наверху, а здесь, внизу, соотношение солнца и тени изменится, но тут же понял, что это плохая идея, ведь он не сможет продержаться без воды, именно этого, именно этого он не предвидел, ему следовало принести сюда воду — он прислонился к стене и подумал о Калликрате и Иктине, которые ее построили, затем о Фидии, который своей огромной позолоченной статуей Афины из слоновой кости придал ей смысл, и, прислонившись к стене, он представил, как подходит ближе к Парфенону, да еще и прямо там, стоя там чудесные колонны Парфенона, изысканные дорические и ионические ордера колонн, и он думал о пространствах пронаоса, наоса и опистодома, и он думал о том, что, когда все это было построено, храм все еще был местом веры, он был фоном и целью Панафиней, и он напрягал свой пульсирующий мозг, чтобы охватить все это, увидеть все это сразу и таким образом иметь возможность сохранить для себя, как способ попрощаться, самое прекрасное архитектурное творение западного мира — и все же тогда он думал, что на самом деле он должен плакать, потому что он здесь, и в то же время совсем не здесь, он должен плакать, потому что он достиг того, о чем мечтал, и в то же время совсем не достиг этого.
  Было ужасно спускаться с Акрополя, ужасно признавать, что вся эта поездка в Афины из-за такой нелепой, обыденной, заурядной детали обернулась
  позорным неудачником; он споткнулся и пошёл вниз, прикрывая глаза обеими руками, и был бы очень рад пнуть билетную кассу, но, конечно, он ничего не пнул, он только бродил, медленно спускаясь по тропинке в беспощадной жаре, он добрался до движения Дионисия Ареопагита внизу и решил, что направится в другую сторону вокруг Акрополя, на который ему больше не хотелось даже смотреть, хотя теперь он достаточно оправился, чтобы его глаза здесь, внизу, могли выносить свет; он, конечно, мог бы вернуться в том же направлении, откуда пришел, но у него не было желания этого, как и не было у него желания чего-либо еще с этого момента; его не интересовал Национальный музей, его не интересовал храм Зевса, его не интересовал театр Диониса, и его не интересовала Агора, потому что его больше не интересовали Афины, и из-за этого его даже не интересовали те точки по пути, с которых он мог бы увидеть вид отсюда, снизу, на Акрополь; «Я плюю на Акрополь», – опрометчиво сказал он себе вслух, произнес он это, но это говорила в нем лишь печаль, он и сам это знал, это была печаль по всему, что было здесь незаметно, ибо теперь он истолковывал ее именно так, как сначала искал и нашел глубокий символический смысл в том, что с ним произошло, и, может быть, правильно, чтобы как-то это вынести, чтобы как-то осмыслить события последних часов, то есть свое собственное прощание, смысл которого только теперь начал потихоньку вырисовываться в нем, и он только смотрел на тротуар под ногами, и все болело, больше всего еще болели глаза, но и ноги тоже сильно болели, на пятках от ботинок были мозоли, при каждом шаге ему приходилось переносить вес то на правую, то на левую ногу, чтобы они немного скользили вперед в ботинках, чтобы пятки их не касались, и голова все еще ужасно болела, так как он был голоден, и у него также болел живот
  ужасно, он уже несколько часов ничего не пил, он шел в этом направлении по узкому тротуару Дионисия Ареопагита, который казался длиннее, поистине невыносимо длинным, и он не смотрел и не смотрел наверх, потому что там наверху — так он теперь стал называть Акрополь, чтобы не произносить само это имя — не осталось ничего, что он мог бы увидеть при другой попытке, завтра или сегодня вечером, он знал, что возвращаться будет бесполезно, он никогда не увидит реальность Акрополя, потому что он пришел сюда не в тот день, потому что он родился не в то время, потому что он родился, все было не так с самого начала, он должен был знать, должен был чувствовать, что сегодня не тот день, чтобы что-либо начинать, и завтра тоже не будет, теперь перед ним нет дней, как их никогда и не было, как не было и никогда не будет дня — в отличие от этого — в который он мог бы успешно подняться по этой восходящей тропе из хитроумно утрамбованного известняка, зачем он вообще за это взялся — уголки его губ были опущены — почему это было так срочно, и он ругал себя, и повесил голову, и, совершенно измученный, он продолжал идти, с окровавленными пятками в отвратительных туфлях, вдоль подножия Акрополя, и прошло очень, очень много времени, прежде чем, обогнув его, он вернулся на улицу, где уже был однажды, рано утром, он свернул на нее, идя сюда, Стратонос — так называлась эта маленькая улочка, затем он продолжил путь по Эрехтеосу, а оттуда она немедленно вывела его на Аполлонос и через Вулис на перекрестке Эрму — и он уже увидел своих спутников из того утра на другой стороне, он с трудом хотел поверить в то, что видит, но почти все они были там, только одной девушки, Элы, не хватало, это он мог разглядеть отсюда, с другой стороны, они тоже его заметили, и они уже махали ему, очевидно, он произвёл на них впечатление, когда они узнали его, как какое-то угощение в
  палящий зной, и ему было невыразимо приятно после стольких мучений, после стольких ненужных мучений там, наверху, вернуться к ним, ибо, когда он мельком увидел их, и сердце его забилось, наконец, каким-то образом разрешилось, что же делало всю эту компанию такой привлекательной, это было, ну, именно то, что они ничего не делали и ничего не хотели, и что они были хорошими, подумал он сейчас, несколько тронутый, в своем измученном состоянии, глядя на них, и помахал им рукой, так что, ну, казалось настолько очевидным, что единственно разумным было сесть с ними, здесь, в Афинах, где эта компания приняла его с самого первого мгновения: сесть среди них, заказать эллиникос кафес и потеряться здесь, в Афинах, какой смысл чего-либо хотеть, так что теперь, после этого ужасного и ужасно смешного дня, ничто не казалось ему таким нелепым, как когда он вспоминал, как сильно ему чего-то здесь хотелось сегодня утром, как нелепо было все это желание, когда он был бы гораздо счастливее остаться среди них, выпить еще один «Эллиникос Кафес» и понаблюдать за движением, когда машины, автобусы и грузовики неистово проносились туда-сюда; он чувствовал смертельную усталость, поэтому не было никаких вопросов о том, что он будет делать дальше, он собирался посидеть среди них и ничего не делать, как они, и что-нибудь съесть и выпить, а потом может быть еще один ледяной эллиникос кафес, а затем эта сладкая, вялая, вечная меланхолия, и он собирался снять туфли и вытянуть ноги, и, рассказав о том, что с ним случилось там, наверху, — не скупясь на самоиронические замечания — он сам присоединится к общему веселью по поводу того, как можно быть таким идиотом, чтобы приехать в Афины летом, а затем, в первый же день, подняться на Акрополь в самый палящий зной, быть пораженным тем, что он ничего не увидел от Акрополя, такой человек этого заслуживает, собирался сказать Йоргос среди всего смеха, такой человек действительно заслуживает звания
  идиот, прибавлял Адонис без тени обиды, кто-то вроде него, кто в знойный день отправляется на Акрополь и даже не берет с собой солнцезащитных очков, — над этим, подумал он, посмеются, подумал он, здесь, на перекрестке: над этим искателем приключений Акрополя, и, возможно, именно сейчас он скажет, почему отправился в путь без солнцезащитных очков, — потому что Акрополь в солнцезащитных очках не имеет к Акрополю никакого отношения; ему снова помахали, чтобы он перестал медлить, чтобы он уже приехал, он же, от радости, что все-таки здесь он немного дома, дома среди своих новых друзей, не задумываясь, рванул в плотное движение к террасе на другой стороне улицы и тут же, в мгновение ока, был сбит и раздавлен насмерть на внутренней полосе быстро движущимся грузовиком.
  OceanofPDF.com
   13
  ОН ВСТАЕТ НА РАССВЕТЕ
  Он встает на рассвете, примерно в одно время с птицами; он плохо спит, ему легко дается только засыпание.
  — по вечерам это случается довольно часто, хотя после этого часто наступают внезапные пробуждения, когда он весь в поту, измученный сном, и так продолжается до рассвета, когда наконец небо начинает сереть в районе Кита, расположенном над храмом Коэтсу-дзи в Шакадани, после каждой тяжелой ночи он встает в большом доме, в котором живет один, и ему кажется, что он живет не только один в доме, но и во всей округе, поскольку это один из самых дорогих жилых районов Киото, дорогие районы тем не менее всегда самые тихие, самые безлюдные, одним словом, самые бесчеловечные, нет никаких признаков того, что в соседних домах живут люди, еще более уединенные, чем его собственный; иногда, время от времени, очень осторожно и тихо проезжает машина, кто-то куда-то едет, кто-то возвращается домой, но как будто и они одни, если вообще есть кто-то, похожий на него; он прожил в одиночестве долгие, неопределенные годы в огромном, безупречно обставленном и опрятном доме; очень часто может пройти три-четыре дня, чтобы он ни с кем не разговаривал или не хотел ни с кем говорить, и даже тогда это обычно по телефону; у него нет домашних животных, он не использует никаких устройств для воспроизведения музыки, у него есть только потрепанный телевизор и еще более потрепанный компьютер, и небольшой садик в крошечном дворике за домом, он живет, одним словом, в полной тишине, кажется довольно вероятным, что он хочет жить в полной тишине, и причина этого — загадка, так же как и вся его жизнь — загадка, что означает, что он полностью скрыт между ранним вечерним сном и пробуждением на рассвете, что-то забаррикадировано, поскольку склонность, безусловное требование полной тишины, уединения,
  Чистота и порядок определенно создают впечатление, что за этим кроется какая-то история, но то, чем эта история могла бы быть, является тайной, которую он добросовестно хранит, если иногда он берет несколько учеников на короткий срок, или если время от времени в какой-то вечер случайный друг проводит с ним некоторое время, - ничего из истории никогда не может быть увидено, все хорошо скрыто: ранний сон, плохие ночи, пробуждения на рассвете, затем быстрый завтрак, который часто едят стоя в кухне в западном стиле с видом на сад, и он поднимается сразу на второй этаж, где он устроил свою студию в маленькой комнате с окнами на юг, так как свет там самый сильный, иногда даже чрезмерно сильный и чрезмерно резкий, так что в течение долгого лета, которое длится с мая по сентябрь, ему часто приходится задергивать окно занавеской и садиться посреди студии в рабочем ящике, который он сам смастерил, и рабочий ящик обращен к окнам, затем он сидит с раннего утра до раннего вечера в эта коробка, где — можно сказать — все под рукой; он надевает очки, поджимает ноги и опускается вниз; затем он кладет на колени кусок кипариса хиноки, смотрит на него, поворачивает, он подготовил его еще вчера, то есть вырезал по мерке, до нужного прямоугольного размера, более того, он уже с помощью картонного трафарета нанес на него основные контуры, и именно на них он сейчас смотрит, а также на две маленькие фотографии модели, положенные в рабочую коробку перед ним у его ног, на фотографиях можно увидеть маску хання, маску с ее демонически ужасающими чертами, известную как маска сиро-хання, используемую в драме Aoi no Ue Noh, это идеал, к которому нужно стремиться, он должен по-своему справиться с этой задачей, в создание которой он погружается автоматически, что в большинстве случаев занимает полтора-два месяца, может быть, немного меньше для маски хання — это всегда зависит от того, сколько работы он сделает
  за день, и успешно ли эта работа выполняется — полтора месяца, то есть, примерно, столько времени, здесь на татами, помещенном в его рабочий ящик, с раннего утра до раннего вечера, а что касается разговоров, то он не разговаривает, даже сам с собой; Если он и издает какие-либо звуки, то только тогда, когда поднимает кусок дерева и тихонько сдувает стружку, отколотую от маски, а иногда, когда меняет свое физическое положение в рабочем ящике и вздыхает при этом, и снова наклоняется к чурбану, ибо сначала все начинается с торговца деревом Окари, находящегося в бывшем Императорском Дворце, ниже Госё к югу, в лице Окари-сана, который примерно такого же роста, как он, поэтому очень низкий, на добрых пятнадцать лет старше, и довольно мрачный, Окари-сан, у которого он покупает дерево в течение многих лет — он только что купил этот новый кусок — он доверяет ему, цена всегда хорошая, годичные кольца тонкие и плотные, линии без дефектов, а именно хиноки, из которого происходит выбранный чурбан, рос медленно; кроме того, древесина доставляется из Бишу, в префектуре Гифу, из леса, имеющего самую высокую репутацию, из леса, славящегося качеством своего материала — все это представляет собой простой прямоугольный брусок дерева, вот как все начинается, с круговой резки пилой по трафарету до нужных пропорций; он не думает, потому что ему и не нужно, его рука движется сама по себе, ему не нужно контролировать ее направление, пила и стамески сами знают, что им нужно делать, поэтому неудивительно, что эта первая, самая первая фаза работы является самой быстрой, самой свободной от последующей, часто мучительной тревоги; пила, большое долото, молоток, затем уборка стружки пылесосом, вот так он сидит в своем рабочем ящике, используя маленький пылесос, приспособленный к его собственным нуждам, так что ничего не останется снаружи рабочего ящика, никакой грязи на чувствительном татами, вот для чего и предназначен рабочий ящик, где он сидит, откуда, протягивая руку, он
  пылесосы, и в котором уровень древесной стружки становится все выше и выше; это для того, чтобы в разгар работы он мог как-то поддерживать некоторую чистоту, он удаляет более крупные куски пилой, затем большой стамеской и колотушкой, но это происходит только в первые несколько дней; позже, начиная с третьего или четвертого дня, он, естественно, использует все более мелкие стамески, различающиеся по степени остроты, и он больше не ударяет по стамеске молотком, а держит ее в руках, и таким образом, крепко держа кусок дерева в левой руке, он врезается в мягкий материал, используя правой рукой мелкие, точные, уверенные и быстрые движения, но всегда таким образом, чтобы он одновременно держал точный необходимый шаблон — взятый у бесчисленных других —
  вплоть до обрабатываемой поверхности; он заранее изготавливает огромное количество трафаретов с так называемого оригинала, который обычно предоставляется ему владельцем на короткий срок, то есть максимум на два-три дня —
  затем он снимает, скажем так, размеры, вырезая огромное количество листов картона на основе этого оригинала, так что есть характеристики, точные до толщины волоска, для лба, бровей, глаз, носа, щек, подбородка и каждой другой отдельной детали лица, горизонтально и вертикально, по диагонали, а также по отношению ко всем остальным частям, одним словом, со всех возможных измерений, со всех важных углов зрения, это трафареты, только трафареты, так что в течение первых двух недель только контуры трафаретов — взятые и срисованные с оригинала, затем вырезанные из картона — помогают резцу в его руке, так что их значение, соответственно, огромно, и вот почему, если бы кто-то мог смотреть на него издалека, что, конечно, было бы невозможно, поскольку нет никакой возможности, чтобы это когда-либо произошло, тогда кто-то увидел бы что-то похожее на человека, такого как Ито Рёсукэ из школы Кандзэ, мастер Но изготовитель масок, который только что что-то высекает и уже пробует нужный трафарет, чтобы проверить, всё ли идёт в правильном направлении
  — был ли этот последний штрих в трафарете правильным, сколько еще недостает для завершения этой и именно этой пропорции — пропорции к целому! — чтобы впоследствии увидеть, сколько еще нужно вырезать, чтобы выражение затем безупречно проявилось в маске Но, сделанной из блока кипариса хиноки, первоначальное выражение, которое можно увидеть на маске хання на театральных сценах школы Канзе в Киото или Осаке, — вот что он имеет в виду; он пилит, строгает, чистит, потом просто строгает и сдувает стружку с мягкого хиноки, а если он делает это для Канзе, то, в конечном счёте, — а для заказа их обычно нет, — всё начинается с того, что он видит пьесу Но и видит в Но, например, как в этом случае, — Аой-но-Уэ, и в ней он видит маску хання на главном герое, известную как ситэ, затем он представляет себе другую маску, нежели ту, которую видел, и из этого возникает чувство, что он видел маску Но, но он не хочет такую, но ему просто пришла в голову другая такого рода, ну, тогда он хочет вырезать её сам, но для этого, естественно, ему нужна маска, которая будет максимально близка к тому, что он хочет, и, естественно, ему нужна маска хання от его мастера, знаменитого Хори Ясуэмона, поэтому ему нужна одна, чтобы подготовить трафареты, и другая, чтобы использовать её в качестве модели; он едва начал, вот уже третий или четвертый день, как кусок слова, над которым он работает, приближается к воображаемому конечному результату, он, по сути, все меньше и меньше может сказать, что произойдет в данный день, с точки зрения огрубленного взгляда на вещи, его жизнь наполнена последовательными незаметными изменениями, и все время с каждым крошечным, точным, определенным и быстрым вырезанием он приближается все ближе и ближе к маске, которую он ощутил, просто до этого момента еще нужно очень много дней и очень много часов, столько ранних утр, полудней и вечеров, примерно на полтора месяца, может быть, целых два; он может быть неуверенным, и с отшлифованными деталями вместе с большим трудом; или — как это делает
  время от времени происходят ошибки — он может сделать ошибку, и его приходится исправлять, это потеря времени, хотя он работает быстро, так как в основном он работает при естественном освещении, он долбит, он поднимает его, он сдувает стружку, он проверяет трафарет и он снова долбит, тишина велика, внутри дома она полная, и снаружи только очень редко проникают звуки, так что первым нарушает тишину он, и чаще всего, среди своих быстрых движений, время от времени кладя стамеску на пол ящика, или немного дальше, но все еще рядом с собой, он кладет ее снаружи рабочего ящика, на татами; он кладет ее или, скорее, в порыве движения бросает ее, роняет долото, чтобы обменять его на другое, или, отведя его от себя, смотрит на маску издали, и в такие моменты случается, что брошенное им долото издает громкий стук, ударяясь о другие, но обычно слышно только дыхание, глухой стук, когда он иногда меняет положение тела в ящике и вздыхает, других звуков не слышно, в основном он работает в полной тишине, с раннего утра до раннего вечера, то есть, точнее, сначала с раннего утра до полудня, когда он делает короткий перерыв на так называемый обеденный перерыв — он не может превышать получаса, хотя в отличие от завтрака он садится в обеденное время либо внутри, на кухне, либо, если погода хорошая, за маленький столик, поставленный в тенистом саду; он ест в основном только овощи, мясо почти никогда, разве что рыбу, но в основном овощи и еще больше овощей, он начинает с некоторых овощей курама, нарезанных тонкими полосками и маринованных в кислом рассоле, затем следует суп мисо, затем его любимый рис гемма, три или четыре жареных половинки авокадо, жареные грибы, жареный тофу, вареный бамбук, или он делает удон или соба, возможно, с юбэ, то есть кожицей тофу, соевыми ростками или гроздьями бобов эдамаме, наконец, может быть немного натто — ферментированных соевых бобов — затем немного кислой сливы, а именно умебоси, которую он особенно
  нравится; все время только минеральная вода и минеральная вода, и все это, конечно, в течение всего лишь одного получаса, потому что ему надо работать, ему надо возвращаться в студию, потому что за это время, пока он ел, он даже толком не оторвался от той фазы работы или той проблемы, которую нужно было решить, от которой он только немного отстранился во время обеда, так что уже там, на втором этаже, он спускается в рабочий ящик, он берет и держит на расстоянии маску, которую он готовит, и он смотрит, медленно поворачивая ее в руках, он смотрит, наконец, с мрачным лицом; он начинает снова, он берет резец, он сдувает стружку, он поднимает маску, смотрит на нее, затем он берет ее и снова высекает в ней, он подносит к ней трафарет, и он высекает, и он дует, и он смотрит, затем он снова высекает в ней, он подносит к ней трафарет, и он высекает, и он дует, и он смотрит, и в то же время он как бы ни о чем не думает, особенно о том, готовит ли он сейчас прекрасную маску хання или просто удовлетворительную, внутри него нет стремления к изысканному; если когда-либо и было, учил его мастер в юности — или, скорее, исполняя пророчество своего учителя, его собственный опыт научил его, что если в нем есть желание создать изысканную маску, то он неизбежно и безусловно создаст самую уродливую маску, какую только можно, это всегда, и это безусловно всегда так, поэтому уже давно этого желания в нем нет, точнее говоря, в нем вообще ничего нет, мысли не кружатся, голова пуста, как будто он был оглушён чем-то; только его рука знает, резец знает, почему это должно произойти; его голова стала пустой, но острым образом, однако, это остро, когда его руки держат маску в процессе подготовки, и он смотрит на нее, чтобы убедиться, что все идет в правильном направлении, только тогда его голова ясна, но только пока он все еще смотрит на маску в процессе подготовки; затем он позволяет ей упасть обратно на колени, и
  рука его, держащая резец, снова принимается за дело, затем голова его снова не ясна, а совершенно и сразу пуста; различные мысли, гасящие друг друга, не крутятся и не кружатся, не вертятся, не ерзают туда-сюда, только полная пустота в голове, полная пустота в доме, и даже думать особенно не о чем, ибо и в доме пустота, и вокруг пустота, и если бы кто-нибудь спросил его, как это обычно делают во всех случаях принятые на короткий срок ученики, спросив, например, как из этого куска хиноки получится маска, — она свободна, по его мнению, от всякого мистического вмешательства; то есть после ряда не особенно специальных скульптурных операций маска, по его мнению, будет завершена — маска Но, которая будет ужасать людей; иными словами, что делает нечто подобное завораживающим, что делает его не завораживающим, — каковы тонкие или не очень тонкие различия, которые решают этот вопрос, особенно для понимающего глаза, недвусмысленно и немедленно, — удалась ли здесь работа и великолепна ли маска, или же она просто неуклюжа, мучительно неумелая, позорная катастрофа и потому даже не заслуживает упоминания; наконец, чего хочет Но, что, кстати, представляет собой Аой-но-Уэ, и так далее, подобные вопросы, которые он задает себе в студии, за рабочим ящиком, явно беспокоят его, и не только потому, что его тревожит сам факт того, что кто-то задает ему какой-либо вопрос, но и потому, что в его совершенно пустой голове нет ничего, на что он мог бы, даже если бы и полагался, ответить; он не занимается такими вопросами, как что такое Но и что делает маску «завораживающей», он просто занят тем, чтобы сделать все, что в его силах, и с помощью молитв, которые он тайно читает в святилищах; он знает только движения, методы работы — долбление, резьба, полировка — то есть метод, весь практический порядок операций, но не так называемые «большие вопросы»,
  у него нет с ними абсолютно никакого дела, никто никогда не учил его, что с этим делать, так что эта пустая голова всегда была и всегда остается его единственным ответом, голова, которая ничего не содержит в ответ на вопросы, которые ничего не содержат, но как это можно выразить, нет возможности, особенно студентам, приезжающим с Запада, так что в такие моменты ситуация такова, что пустая голова стоит перед, казалось бы, весомыми, неожиданными и — из-за своей неожиданности — даже слишком грубо цепляющими вопросами, и не только у него нет никаких ответов, но ему также очень трудно справиться с необходимостью нарушить молчание, чтобы что-то сказать, так что он начинает заикаться, в строгом смысле слова он заикается, когда говорит, как будто он ищет английское слово в языке своих посетителей, однако он нашел бы его безошибочно и быстро, если бы он привык использовать язык, любой язык; он что-то бормочет, но, как он сам прекрасно знает, даже не слышно, и он сам видит, что так дальше продолжаться не может, студенты молча, немного ошарашенные, подталкивают его сказать что-нибудь уже, что-нибудь существенное, но что ж поделаешь, ничего существенного для ответа на поставленный вопрос в голову не приходит, голова гудит, он пытается выйти из вихря, в котором живет, он пытается понять взгляды посетителей, у которых есть вопросы и которые хотели бы его выслушать, и, кажется, он надеется, что в конце концов ему вообще ничего не придется говорить, но потом оказывается, что ну что ж, эта надежда тщетна, ибо взгляды — любопытные и настойчивые, побуждающие его сказать что-нибудь уже, ради бога, — устремлены на него; затем он берет себя в руки и говорит что-то по заданному вопросу, очень осторожно и осмотрительно, с элегантной сдержанностью и воздерживаясь от использования громких слов, он говорит что-то, что-то о маске, что вот такая-то и такая-то маска, и в такой-то пьесе она более или менее означает то-то и то-то, но когда дело доходит до того, чего хочет Но, или в чем суть Но, и так далее —
  ужасно бестактные вопросы — он не знает, что делать, он искренне не понимает, он даже не может понять, как кто-то вообще может задавать такой вопрос, такие вопросы задают дети, если вообще задают, а не взрослые люди, здесь, в простой мастерской простого изготовителя масок Но, как он себя называет, таким вопросам не место; За это, запинаясь, говорит Ито Рёсукэ, нам следовало бы спросить великих мастеров, а не его, он просто делает то, что может в пределах своих возможностей, но он не хочет ранить их чувства, когда видит на лицах этих западных учеников, допущенных в его студию на короткое время, явное разочарование, он не хочет — и не из-за них, а скорее из-за себя — видеть это разочарование, оно неприятно, ему всё равно нужно что-то сказать, поэтому он с большим трудом собирает несколько предложений, чтобы ответить на один из сложных вопросов, он извлекает из памяти что-то из того, что слышал от какого-то великого мастера, и представляет это, запинаясь, своим особым языком, и затем он испытывает гораздо большее облегчение, когда видит, что окружающие удовлетворены ответом, поскольку это удовлетворение видно на их лицах, вот и всё, он снова откидывается назад над своей работой, затем время от времени поднимает взгляд, чтобы увидеть, действительно ли на их лицах видны признаки удовлетворения, затем он с нетерпением ждёт визит должен был закончиться или на то время, на которое они решили закончить, но весь визит настолько выбил его из колеи, что когда они наконец ушли, и он решил, что больше никогда, насколько это возможно, не будет допускать сюда западных любознательных людей, он долгое время не мог вернуться к своей работе, он не садился обратно в рабочий ящик, а просто шагал взад и вперед, время от времени поправляя какой-нибудь предмет в студии, затем он начинал наводить порядок, он пылесосил, он расставлял вокруг себя инструменты, как будто это имело значение, хотя сейчас ему это не было нужно, подходящее время для приведения себя в порядок - в конце дня; он вставал и клал все
  по порядку, упаковывая и убирая, он настолько растерян после такой встречи, что все в его голове переворачивается туда-сюда, вопросы кружатся там большими и меньшими отрывочными осколками: что такое Но, и что означает маска хання, и как может быть «что-то священное» из простого дерева хиноки, но что это за вопросы, — Ито Рёсукэ отчаянно качает головой, — как это может быть; и он вздыхает; когда все расставлено по местам, он садится на свое место, берет кусок хиноки, над которым работает, держит его на расстоянии левой рукой и как можно дальше, откидывается назад в рабочем ящике, чтобы еще видеть его с максимально возможного расстояния, он смотрит на него, затем отпускает его обратно на колени, берет в руку подходящий резец и он режет, и он поднимает его, и он сдувает стружку, и в тот вечер он заканчивает немного раньше; он снова собирается, приводит вещи в порядок, убирается, чтобы на следующее утро студия ждала его, как и положено каждое утро; затем он выходит из дома, берет свой специально сконструированный велосипед и отправляется в путь до ужина, чтобы выбросить из себя все накопившиеся за этот визит беспокойства, ибо велосипед — его единственное развлечение, и это совершенно особая модель, не просто горный велосипед, а специально сконструированный велосипед, который может делать все, или почти все, его передачи, его удобство, его крепления, все в нем удовлетворительно — в какой-то момент, давным-давно, он решил купить себе такой и начать кататься на велосипеде в горах —
  он выходит из дома и уже мчится вниз по крутому склону Шакадани, затем через десять минут он оказывается у северных гор, и вот начинается самая трудная часть, поездка на вершину, и он изрядно потеет, он просто продолжает жать на педали, поднимаясь в гору, пот ручьями льется с него к тому времени, как он достигает точки, которую наметил на этот день, но затем следует спуск, и чудесное, невыразимое спокойствие леса,
  его
  освежающий
  красота,
  его
  немыслимо
  монументальность, ее тишина и чистота, и аромат воздуха, и расслабленные мышцы, и скорость, когда ему остается только скользить вниз, скользить, скользить обратно в город, в такие моменты он был бы счастлив даже не пользоваться тормозами; этот спуск так хорош, потому что он снова возвращает его к пустоте, которая есть внутри него и которая была нарушена; но она восстанавливается к тому времени, когда он возвращается и ставит велосипед на место у стены дома, мир внутри него полный, в его голове нет и следа смятения или нервозности; он сидит снаружи в саду или накрывает на стол внутри на кухне и ужинает, чтобы рано утром снова сидеть с маской ханнья в руке, держа ее на расстоянии, откинувшись назад и глядя на нее, затем беря ее на колени левой и правой рукой, он начинает работать долотом, теперь уже только совершенно мелкими движениями, так деликатно, как только может, потому что теперь даже один слишком глубокий или слишком длинный надрез может ее испортить; поэтому частично он делает все более мелкие надрезы, частично он все еще часто пробует трафарет — через короткие промежутки времени — чтобы увидеть, сколько, сколько еще ему нужно удалить, чтобы наконец достичь той фазы, когда это будет не просто просто трафарет, только трафарет, то есть когда использование трафаретов будет недостаточно; это момент, с которого он больше не может решить, оставаться ли ему в рабочем ящике и смотреть на него в вытянутой руке, когда ему уже недостаточно поворачивать маску как можно чаще, медленно, сначала в одну сторону, потом в другую, один раз глядя анфас, а один раз в полупрофиль, — пришло время, он решает в такие моменты — как это происходит сейчас — выйти из рабочего ящика и посмотреть на маску в особой системе зеркал, которую он установил; трудно решить, когда наступит такой день, но он наступает; когда он заканчивает работу ранним вечером, он чувствует, что он близок; может быть, завтра, думает он, тогда на следующий день, рано утром, снова взяв маску в руки, становится ясно,
  что это не может быть, но сейчас, сейчас утро, сейчас он должен посмотреть на него, или, точнее, пришло время посмотреть на него в зеркала, которые установлены таким образом, что он сидит с маской в руке и смотрит в открытую дверь мастерской, выходящую в узкий коридор, как и маленькое наклонное зеркало, уже установленное на татами позади него, но хорошо видимое из его рабочего ящика; а затем напротив него в конце узкого коридора, то есть в добрых десяти метрах, находится большое зеркало, покрывающее стену; затем примерно посередине коридора временно установлено маленькое наклонное зеркало, или, скорее, зеркало, которое можно отрегулировать под нужным углом; есть также маленькое зеркальце на потолке коридора, прямо над маленьким зеркалом, расположенным посередине: это система, и он, стоя лицом к большому зеркалу, соответственно демонстрирует правой рукой маску большому зеркалу, поднимая ее с большей осторожностью, чем прежде, и поднимая над правым плечом; он видит прежде всего в большом зеркале то, что он показывает, что он делал в течение этих долгих дней, и, конечно, он также видит свое собственное лицо и над своим правым плечом маску в этой точке рабочего процесса - но он смотрит не туда, конечно, а только и исключительно на маску - медленно, вдоль невидимой центральной оси - он поворачивается направо, затем внезапно оттягивает маску назад, так что, удерживаемая под умеренным углом, она показывает левый профиль, как Ситэ может делать очень часто позже на сцене Но, и в целом он не очень доволен этими первыми осмотрами в системе зеркал, что-то действительно не так в лице, то есть на его лице, его черты становятся еще более мрачными, если это возможно; он почти говорит, говорит что-то, но затем даже этого нет, остается только мрачное лицо, и он снова садится в рабочий ящик и продолжает резать в другом темпе, поэтому это всегда существенное развитие, это первое, а затем второе и третье отражение в зеркалах, ибо фундаментальная ошибка всегда возникает только, но только таким образом, который не
  означает, что проблема будет решена, просто он вдруг видит, что идет в неправильном направлении: что-то там под глазами, как сейчас, слишком углубилось, или недостаточно углубилось, это надо исправить; он берёт другой резец, чем тот, которым работал раньше, но потом задумывается и меняет этот резец на третий, немного наклоняется вперёд и в этом ином, несколько более лихорадочном темпе снова начинает работать, время от времени показывая — чтобы проверить свою работу — маску в маленькое наклонное зеркальце, которое стоит перед ним на татами, над которым, как и в двойном зеркале на потолке коридора, он показывает деталь, которую нужно исправить, он показывает её там, над плечом, но как-то странно, как будто он даже не смотрит, как будто он даже не рассматривает её по-настоящему, он поднимает её и смотрит в маленькое зеркальце, и он отпускает маску уже обратно на колени, как будто автоматически зная, в чём проблема, ему для этого не нужно маленькое зеркальце, как будто он говорит, что ему не нужны никакие вспомогательные приспособления, он автоматически знает, что на этот раз в складках под глазами что-то нехорошо, они недостаточно глубоки, или они, именно, слишком глубоки, он ощутимо нервничает, только он знает почему, что здесь, в этой мастерской, одно движение может всё разрушить, и пока он этого не исправит, не будет ясно, можно ли это вообще исправить; теперь же, однако, да, на этот раз это можно исправить, ясно, как минуты проходят, как он в более спокойном ритме вдыхает воздух, и теперь он действительно только время от времени бросает взгляд, поднося его к маленькому зеркальцу, затем переходит к совсем тонкому резцу, затем к наждачной бумаге и, наконец, шлифует обрабатываемую деталь только руками, затем снова встаёт и садится лицом к большому зеркалу, держа маску над правым плечом, снова медленно поворачивает её немного вправо, затем немного влево, действительно ясно, что на этот раз ему удалось исправить ошибку, и как далеко ещё до конца, сколько раз он должен сделать
  очевидная ошибка, всё это выглядит так, как будто он спускается из Накагава-тё по серпантину, но не тормозит ни разу до самого конца, спускается с границы Накагава-тё, скажем, с моста через ручей, до самого Горуфу-дзёмаэ — туда, где живёт известный актёр Но, если он проезжает мимо Горуфу-дзёмаэ, что случается часто, поскольку это один из его любимых велосипедных маршрутов в Накагаву — он часто думает об этом Но-Сите, о том, что он живёт здесь — только это, и ничего больше — одним словом, этот маршрут идёт из Накагавы в Горуфу-дзёмаэ, ну, и кто бы мог поверить, что оттуда, с моста через ручей, можно спуститься в город —
  совершенно свободно, не тормозя — невозможно, говорил он, тропа такая крутая, столько поворотов, и велосипед так разгоняется, что за считанные секунды все это превращается в лабиринт скорости, и малейшее неверное движение рулем, на долю секунды, и все, сама мысль об этом невообразима, это общее мнение, и даже он не стал бы за это браться, даже на специальном горном велосипеде; Этот пример, однако, часто приходит на ум, и не случайно, ибо даже эта мастерская с ее собственной скоростью является, по крайней мере, таким лабиринтом, по крайней мере, таким опасным для жизни, опасным лабиринтом, где в каждом отдельном движении каждой отдельной фазы работы существует возможность ошибки, начиная с вопроса о том, правильно ли он выбрал дерево у Окари-сана, правильно ли он определил линейную структуру хиноки — ведь нужно знать с полной уверенностью, где отдельные линии располагаются на дереве, потому что все, но все должно быть определено на основе этих линий, поскольку это определяет местоположение центральной оси, и через это каждая отдельная линия, которая должна быть нарисована с трафаретов
  — но затем следует прорисовка контуров, решение о том, где будет кончик носа, затем брови, лоб, ноздри носа, глубина подбородка,
   и ухо, он не может ошибиться ни в один момент одним ударом долота, и тогда где конец этому
  — здесь он даже не приблизился к середине, когда он должен углубить отдельные контуры маски, когда он может начать вырезать поверхность глазницы, носа, щек, ушей и рта, и где конец всему этому, он даже не в середине, потому что дни просто идут один за другим, и он должен вырезать полностью вогнутую заднюю половину маски, затем просверлить место, где будут глазные яблоки, он должен заняться формированием рта и зубов, и только тогда он может сказать, что достиг более или менее середины работы, и затем наступает момент, когда он берет небольшой нейлоновый мешочек, наполненный лаком, и пропитывает маску, а также рога, которые были вырезаны тем временем; затем ему приходится ждать довольно долго, затем вынуть всю конструкцию из лака, а затем поместить ее в кипящую воду, затем высушить ее, вставить рога в нужные точки на лбу и закрепить их на месте, и только затем идет золочение глаз, затем покрытие зубов медью, весь процесс теперь требует другого рода чувствительности и способностей от человека, который внезапно должен быть ювелиром и медником, он должен иметь в своем распоряжении эту чувствительность и эти способности, точно так же, как когда внутреннюю поверхность маски очищают, затем красят, сначала лаком, затем после высыхания знаменитым и опасным уруси, затем все это помещают в специальный сушильный аппарат, затем его вынимают из сушильного аппарата, ибо затем следует собственно покраска: то есть распыление на поверхность маски белого пигмента его собственной смеси, а затем идет восстановление позолоты глаз и медного покрытия зубов с помощью процесса, известного как полировка, затем нанесение красной краски на губы; и вообще операция по росписи маски сложная и многогранная — он должен также расписать маску хання,
  и он должен нарисовать волосы, более того, отдельные пряди волос должны быть нарисованы индивидуально — он должен уметь сформировать на поверхности маски, окрашенной в белый цвет, дефекты кожи, ее нежные оспины, и только здесь, в этот момент он может сказать, что он может начать последнюю фазу работы, то есть он должен сшить из шелка, и снова сам, защитный мешочек для маски: сначала вырезать внутреннюю оболочку из тонкого белого шелка, затем подготовить соответствующую подкладку из рваного войлока, придав мешочку мягкую, толстую подкладку; и наконец, он должен уметь выбрать, и выбрать правильно, из великолепных сотканных шелков разных узоров тот, который действительно подходит, тот, который подойдет к этой маске и только к этой маске, затем выкроить его и сшить все вместе, и все это без единой ошибки, но это невозможно: я часто ошибаюсь, признался он своим ученикам — которых снова и снова допускают в его мастерскую лишь на короткое время, только время от времени — часто, говорит он им, улыбаясь и кивая; он вообще не показывает своего беспокойства, однако заметно, что в такие моменты он сердится, напрасно он улыбается, потому что вообще нельзя делать никаких ошибок, объясняет он, и, несмотря на это, он всегда и часто ошибается, не говоря уже об одном случае, который действительно грозит ему полным нервным срывом, когда вся готовая маска оказывается ошибкой, если можно так выразиться, а именно, когда он с удовольствием смотрит на маску два или три дня, когда он чувствует, что может осмотреть ее с удовлетворением, потому что эта маска —
  явно благодаря случаю — успешно завершена, и вдруг он чувствует холодок вокруг своего сердца, и он смотрит на нее с холодным и беспристрастным чувством, он сразу видит, что она плоха, что он ее испортил, и знаете почему, он тогда поднимает брови, и сам тотчас дает ответ, в этом месте он не заикается, он оглядывается на студентов, которые там бывают только изредка: потому что никто
  можно сделать хорошую маску случайно, сделать хорошую маску случайно невозможно, случайность не играет в этом абсолютно никакой роли, при этом вы, конечно, не можете знать, что играет роль; может быть, он понижает голос, практика и опыт играют роль, и только эти две вещи, ничего больше, потому что маска - всего лишь кусок дерева, раскрашенный и вырезанный кусок дерева, на поверхности которого мы видим лицо, и он даже может сказать это сейчас, и он чувствует это сейчас, когда наступает день, произнося свою последнюю работу, известную таким образом по ее точному названию, сиро-хання, голова демона, созданная для пьесы Но под названием Аой но Уэ; он принимается за шитье шелкового мешочка и затем шьет его, и он некоторое время смотрит на ужасающее существо, на монстра с его огромной разинутой пастью, его выпученными глазами и рогами на лбу; он смотрит на него, он изучает свой последний шедевр, затем осторожно кладет его на последнее место, в шелковый мешочек, и он даже не подозревает — эта мысль даже не приходит ему в голову, — что за какие-то полтора месяца его руки произвели на свет демона, и что он причинит зло.
  OceanofPDF.com
   21
  УБИЙЦА РОДИЛАСЬ
  Он отправился из глубочайшей ненависти и прибыл, из самых низов и издалека, из таких низов и издалека, — что тогда, в начале начал, он не имел ни малейшего представления, куда он направляется; более того, он даже не подозревал, что вообще есть путь к чему-либо, он возненавидел страну, где жил, возненавидел город, где он проживал, возненавидел людей, среди которых он каждое утро на рассвете входил в метро и с которыми возвращался домой вечером, это бесполезно, сказал он себе, у меня здесь никого нет, ничто не связывает меня с этим местом, пусть все это катится к черту и сгнивает; поскольку довольно долго он не мог решить, он просто уезжал с утренним метро и возвращался с вечерним, домой, и когда наступил день, однажды утром на рассвете, он больше не входил в это метро вместе с другими, он просто стоял некоторое время на платформе, в голове у него ничего не было, он просто стоял, и его толкали туда-сюда; он взял одну из бесплатных газет с объявлениями, потом выпил пива, стоя у стойки, и посмотрел на объявления о вакансиях, и выбрал страну вместе с предложением о работе, потому что он ничего о ней не знал, Испания, это довольно далеко, так что пусть будет Испания, и с этого момента события ускорились, и дешевая авиакомпания уже тащила его за собой, он летел на самолете впервые в жизни, но он не чувствовал ничего, кроме страха и ненависти, потому что он боялся их: он ненавидел самоуверенных стюардесс, самоуверенных путешественников и даже самоуверенные облака, которые кружились внизу, и он ненавидел солнце и сверкающий свет — и вот он почти упал, упал прямо в этот город, и едва он ступил сюда, как его уже обманули, потому что, конечно же, за предложением о работе не было никакой работы,
  и деньги, которые он накопил, почти сразу же закончились — они ушли на дорогу, жилье на первые несколько дней и еду, чтобы он мог начать здесь, пути назад не было, вообще никакого пути назад — он мог начать искать работу в этой чужой стране, которую, конечно же, не нашел, повсюду прогоняли «румынских бродяг» и им подобных, он просто бродил по этому прекрасному городу, и никто не давал ему никакой работы, и прошла неделя, и другая, и другая, и снова наступила очередная суббота, и он отправился, один, как всегда, в город, но на этот раз без надежды на работу, выходные были особенно ужасными, но он просто бродил, из ненависти, в нее, куда угодно, с одной барселонской улицы на другую, в густой субботней ночной толпе людей, опьяненных богатством и радостями жизни; У него было всего пятьдесят евро, голод бесполезно грыз желудок, он не решался никуда зайти, конечно же, из-за своей одежды, в этой одежде — он посмотрел на себя — было бы совершенно понятно, если бы его сюда никуда не пустили, и тут случилось так, он в этот момент шел по Пасео де Грасиа, что толпа людей на перекрестке так разрослась, и все они в таких нарядных одеждах сгрудились вместе, и он был вынужден остановиться, он отошел к стене и смотрел на них оттуда, потому что ему просто не хотелось, чтобы его оттуда уносило, чтобы он двигался дальше, поэтому он остался у стены, и поскольку его спина была прижата к ней, он начал смотреть на здание позади себя и был совершенно ошеломлен, потому что он уже видел много подобных извращений в этом городе, но никогда ничего подобного; но он уже проходил этим путем раньше, он, должно быть, видел и это, но напрасно прошел мимо, он не заметил его до сих пор, что само по себе было странно, подумал он, потому что это здание на углу Пасео де Грасиа и Каррер де Прованса было таким колоссальным, таким неповоротливым, оно так сильно давило на перекресток, что на самом деле оно
  трудно было не заметить, он сгорбился дальше вдоль стены, затем заметил туристическую табличку, представляющую это место, которая гласила, что это был Дом Мила, а ниже, в скобках, что это был Дом Мила — она указывала именно на это место — так что это должно было означать, что название здания было Дом Мила, то есть это должно было быть какое-то знаменитое здание, ну конечно, подумал он, здесь, в Барселоне, в этом районе, они могли бы повесить это на многие здания, даже не потому, что они были знамениты, а потому, что их построил сумасшедший, затем он внимательно рассмотрел фасад, по крайней мере, насколько это было возможно среди толпы, и хотя он был намного, но действительно намного уродливее других, он не понравился ему по той же причине, что и его соседи, поскольку он вообще не любил ничего, что было неупорядоченным, и это было совсем не так, это было похоже на гигантский живот, на огромную кишку, которая каким-то образом, из-за своего веса, вывалился на тротуар и растянулся там, ему стало противно, да и вообще: теперь, когда он внимательнее посмотрел на этот колоссальный, тяжелый фасад, он начал каким-то образом его расслаблять, угнетать, он стал ему во всех смыслах слова отвратительным, и он не мог понять, почему кому-то было нарочно позволено построить что-то подобное в этом отвратительно прекрасном и богатом городе; Это могло быть полшестого, и было все еще совсем светло, только он называл это вечером, так как для него полшестого было все еще вечером, он ничего не мог с собой поделать, толпы, жаждущие развлечений или покупок, просто двигались вперед и вперед, поворачивали, кружились на углу и не давали ему идти дальше, чтобы он мог беспрепятственно уйти отсюда, напротив, когда он заметил, что все это, казалось, разрасталось, даже раздувалось, и не только здесь, на перекрестке, но и в обоих направлениях вдоль Пасео де Грасиа, тогда он решил, что покинет этот район, пойдет на Каррер де Провенса и попытается найти какой-нибудь гораздо, гораздо более дешевый район, подходящий для него, который, с одной стороны, был бы по пути к
  его новое бесплатное жилье, и где он также мог наконец что-нибудь поесть; и он немного прошел вдоль стены —
  если быть совсем точным, то расстояние в несколько шагов — до открытого входа, явно входа в саму Ла Педреру, или как там ее называли; он заглянул, но не увидел внутри ни одной живой души, только своего рода декоративную лестницу, украшенную болезненными усиками плюща, которые каким-то болезненным образом вились вверх в слегка затемненном вестибюле, они вились между пятью ужасно отвратительными колоннами и какой-то расписной стеной, похожей на мрамор; Должно быть, внутри происходит какое-то событие, свадьба или что-то в этом роде, подумал он, но не двинулся с места, а просто ждал, ждал, когда появится охранник, или камердинер, или кто-то в этом роде, он был уверен, что это произойдет, потому что ему почти хотелось, чтобы его вышвырнули, но никто не появился, поэтому, ведомый быстрой и глупой идеей, он сделал шаг внутрь и с минуту слонялся там, оглядываясь в прихожей, которая, очевидно, была высечена и расписана самым безумным образом, он слонялся и... никто не пришел, была такая тишина, словно эта субботняя вечерняя толпа, тяжело и натужно, не шумела прямо у входа, в нескольких метрах отсюда, — тишина, это было действительно странно, дверь была открыта, он двинулся вдоль пяти колонн вверх по резной лестнице, он знал, как нагло себя ведет, потому что уж если кому-то и не следовало там находиться, так это ему; просто из любопытства, сказал голос внутри, я поднимусь немного выше из любопытства, и так он добрался до первого этажа, где снова обнаружил распахнутую дверь, но самое странное было то, что и здесь никого не было, он был уверен, что не сможет пройти дальше, но нет, внутри, за распахнутой дверью открылся довольно длинный коридор, в коридоре был только пустой стол и пустой стул, сиротливо стоявший сбоку, он шагнул в коридор и заметил, что слева от стола была такая же распахнутая, более узкая дверь, затем он увидел восемь
  ступени, ведущие наверх, и еще дальше, глядя отсюда вниз, открывалось другое пространство, или комната — он встал на цыпочки, чтобы лучше видеть, очень осторожно, что там, внутри, но там, внутри, в этой приподнятой комнате, ему показалась только тусклая неясность, из которой открывались другие, также смутно темные комнаты, и в комнатах не было, насколько он мог судить отсюда по входу перед восемью ступенями, ни одной живой души; на стенах в этих комнатах висели какие-то старомодные религиозные картины, старомодные и прекрасные и неподходящие для этого места, все они сияли золотом, о нет, подумал он, теперь ему действительно нужно уйти, и он неуверенно обернулся, как тот, кто хотел бы вернуться в главный коридор и отсюда вниз по лестнице и на улицу, он побежит и, раскрепощенно, наконец глубоко вдохнет воздух, ибо здесь он полностью затаил дыхание; но и тогда он не ушел, а только сделал несколько шагов к открытой двери рядом со столом, посмотрел на восемь ступенек вверх, ведущих в первую комнату, и снова заглянул в ту первую комнату; вдруг эти позолоченные картины начали его привлекать; он не хотел их красть, у него не возникало такой мысли, — точнее, она возникала, но он тотчас же отгонял ее, — он хотел посмотреть, как они блестят, собственно, просто посмотреть еще немного, хотя бы пока его не вышвырнут, так как ему все равно нечего было делать, как вдруг из-за его спины, снаружи, со стороны узорчатой лестницы, раздались такие тихие шаги, что он их даже не услышал, пара средних лет, хорошо одетая, рука об руку, они расстались за ним, обошли его и снова подошли друг к другу, а тем временем тот, кого они обошли, едва заметно дрожал всем телом, женщина снова взяла мужчину под руку, и они поднялись на восемь ступенек и шагнули в комнату, скрывшись там из виду, что решило вопрос, входить ему или нет, так как он немедленно двинулся за ними, что бы ни случилось,
  случится, самое большее, его выгонят, что бы ни случилось, и тогда он увидит еще немного того, что так ярко светило ему в глаза снизу, так что он тоже, все еще слегка дрожащими ногами, поднялся по восьми ступенькам и, переступив порог, рискнул войти вслед за пожилой парой, — было темно, к тому же свет горел только над отдельными картинами; он не остановился сразу, а вошел дальше, чтобы создать впечатление, будто он уже внутри, да, может быть, даже больше внутри, чем те, кто подошел сзади, так что это была не первая картина, не вторая, и он даже не знал, сколько всего картин, и вдруг на него смотрит Иисус Христос, сидя на каком-то троне посреди триптиха, в одной руке он держит книгу, а именно Священное Писание, которая раскрыта, а другой зловеще подает знак тому, кто смотрит, знак наружу из картины, и действительно, все вокруг него сияет — оно сделано из листового золота, определил он, как раньше он бывал в реставраторских мастерских, даже если теперь он находится только на стройках; сусальным золотом — он наклонился ближе, но почти сразу же быстро отступил назад — сусальное золото почти само собой прилипает к основе, очевидно, это было подготовлено с его помощью — он посмотрел на Христа, но всячески избегал смотреть ему в глаза даже один раз, ибо этот Христос, хотя он знал, что это всего лишь картина, смотрел на него так строго, что взгляд был едва выносим — это было, кроме того, прекрасно — это было единственное слово для этого, прекрасно — и немного как будто художник написал ее в то время, когда люди еще не умели как следует писать красками, или, по крайней мере, ему так казалось, потому что было что-то элементарное в форме головы и во всей картине, на заднем плане совсем не было пейзажа или каких-либо зданий, которые он привык видеть на церковных картинах, были только ангелы со склоненными головами, и святые со склоненными головами, и повсюду освещение этого золота, и удивительным образом это показывало Христа с совершенно
  крупный план, настолько близко, что через некоторое время ему пришлось отступить, потому что слишком близко, подумал он, и он также обвинил в этом художника; он подозревал, что эти примитивные картины были выставлены здесь нарочно, как и в соседних комнатах, во всех пространствах, которые он мог увидеть отсюда, так как он также сразу заметил, что в дальних комнатах были какие-то люди, и тогда он сразу же подумал, что было бы лучше проскользнуть назад; однако прошло долгое мгновение, и они не пришли, чтобы выпроводить его, более того, один из людей, рассеянных в дальних комнатах, зашел сюда, в комнату, где он был, и не обратил на него внимания, тогда он подумал, что он всего лишь посетитель, такой же, как я, и начал чувствовать себя более уверенно, и он снова посмотрел на Христа, но он ничего не видел, он наблюдал не за картиной, а за тем, что делал человек рядом с ним; но он ничего не делал, только переходил от одной картины к другой, он же не страж, подумал он, наконец расслабившись, и снова взглянул на Христа, над Ним было что-то вроде очень слабой штриховки, но ее невозможно было разобрать, и поэтому он попытался прочесть то, что было написано под картиной, что вполне могло быть написано на каталонском, так как он не понимал ни слова, затем он сделал еще один шаг к следующей картине; фон той тоже был полностью золотым, и он мог быть сделан очень давно, потому что дерево, на котором она была написана, уже основательно изъедено древоточцами, и краска в значительной степени облупилась, но то, что он увидел, было снова очень красиво, Дева Мария сидела там на картине внутри картины, Младенец на ее руке; Младенец особенно понравился ему, так как он прижал свое личико как можно ближе к лицу Девы Марии, которая, однако, смотрела не на Младенца, а как бы перед собой, вне картины, на него, который смотрел на нее, и взгляд ее был очень печальным, как будто она знала, что будет потом с ее маленьким сыном, так что он перестал смотреть на нее и смотрел на золотой фон, пока он не ослепил
  он, и третья картина, и четвертая картина, и пятая картина были очень похожи, все они были написаны на дереве, у всех был золотой фон, на всех Дева Мария или Христос, или какой-нибудь Святой, были написаны по-детски, потому что на каждой картине был какой-то Святой, часто их было несколько, но главное, решил он, было то, что эти Марии, Иисусы и Святые, написанные яркими красками на золотом фоне, были — ну, как будто их нарисовали дети, по крайней мере, это пришло ему в голову — конечно, потом он отбросил это как чепуху, потому что чего от него вообще можно было ожидать, он не понимал, он, правда, когда-то несколько месяцев проработал в мастерской реставратора, но все же! — все здесь, ну нет, то, что он видел, определенно не было детским, скорее просто... вероятно, очень старым, согласился он сам с собой, настолько старым, что люди не знают правил живописи, или что у живописи мог быть другой набор правил; он переходил от одной к другой, то склоняя голову налево, то направо, и если напряженная готовность выскочить оттуда при первом же зловещем знаке не исчезла в нем, то он теперь задерживался перед каждой картиной более упорядоченно, потому что, не считая Христа здесь, в конце комнаты, чей строгий взгляд он встретил в самом начале, остальные святые, младенцы и цари смотрели на него с полной нежностью, так что он действительно немного успокоился, и все же никто не пришел поставить его на место или спросить входной билет; если это была выставка, то она таковой и оставалась, да, он не вернулся в первую комнату, которую слепо пробежал, когда вошел, а продолжил путь в следующую, где было так же темно и где только маленькие лампочки также освещали каждую из картин сверху, здесь тоже были святые с Девой Марией или с Христом, здесь тоже не было конца золоту и иллюминации, которая буквально лучилась от их, как будто им не нужен был ни один светильник над ними, потому что свет исходил изнутри них; он ходил вверх и вниз
  Теперь, с полной уверенностью в себе, учитывая его обстоятельства, он ходил из комнаты в комнату, смотрел на Святых, Королей и других Блаженных, и вместо того, чтобы чувствовать благодарность небесам за возможность находиться здесь спокойно, его охватила — именно в том месте, где царила вечная ненависть — какая-то грусть, и он почувствовал себя одиноким — с тех пор, как он прибыл сюда, он не чувствовал ничего подобного; он смотрел на иллюминацию, он смотрел на золотой лист, и что-то начало неистово болеть внутри него, и он не знал, что это: действительно ли так больно от одиночества, от этой внезапно нахлынувшей на него боли; или от того, что он забрел сюда таким обездоленным, в то время как все снаружи так счастливо бродили вокруг; или это была неизмеримая даль, которая так больно заставляла его осознать, как невыносимо далеки эти Святые, эти Короли, эти Блаженные, Марии и Христа — и это озарение.
  Влияние Византии и Константинополя было неизмеримо, но, конечно, это утверждение нуждается в поправке, ибо без Византии и Константинополя даже сами славяне не приняли бы христианство на такой огромной территории, поэтому, конечно, естественно, что в вопросе иконописи все восходит к византийским истокам, все указывает в этом направлении, к византийскому греческому православию; оттуда появились первые чудотворные изображения, а от них произошли первые чудотворцы-иконописцы; русские ездили учиться к ним в Византию, в неслыханно богатый и могущественный город Константинополь, готовясь к бессмертию, — отсюда произошли суровые очертания неподвижного лика могучего Вседержителя, начертанные на сводах и куполах, отсюда они передавались, прежде всего, в Киев, затем в Новгород, Псков, Владимир и Суздаль, в Радонеж, Переяславль, Ростов и Ярославль, затем в Кострому и, наконец, в Москву, в Москву, — все эти бесчисленные обличительные
  взгляды, эти бесчисленные скорбные Девы-Матери в трауре, эти яростные ритмы, эти неподвижные осуждающие цвета, и эта необычайная напряженность, и окончательность, и стойкость, и непоколебимый дух, и вечная жизнь, но русские создали нечто совершенно иное, нечто, наполненное нежной привязанностью, утешением, миром, сочувствием и почтением; это, конечно, достигло своего завершения только в пятнадцатом веке, потому что
  — по крайней мере в историческом смысле, от Киевской Руси до Великого княжества Московского нужно было пройти долгий путь, который при этом не следует рассматривать как одну непрерывную линию, а как своего рода набросок, главное направление которого неоспоримо, но который время от времени останавливается в определенной точке, подобно островам, сверкающим во всех направлениях, расходящимся лучами, как звезды, оставляя след на карте первых пяти веков древнерусского искусства, которое в конце концов достигает своей кульминации в иконописи Москвы и создает ту традицию, которая делает его безошибочным, связывая воедино Владимирскую Богоматерь и Богоматерь Волоколамскую, и таким образом могло возникнуть древнерусское искусство иконописи — то, что не требовало времени для рождения, а погружения, которое не произошло в одном единственном процессе
  — время, следовательно, не было центральным элементом, но оно было проблеском, внезапным пониманием, молниеносным узнаванием, вид которого был непостижим, неузнаваем, незрим — так думал каждый святой — от двух сыновей великого князя Киевской Руси, Бориса и Глеба, до игумена Печерской Лавры Феодосия и игумена святого Сергия бессмертного монастыря Троицы Радонежской; поистине все, поименованные и безымянные, кто принимал участие в этом погружении
  — даже те из них, кто уже был способен чувствовать чудеса Творения, — получали помощь в этой магической атмосфере, созданной иконописцем, почти всегда работавшим в полной неизвестности; приближаясь, своим собственным извилистым путем, к непостижимому и неузнаваемому, и
  невидимые; ибо иконы ясно разъясняли им, что мир пришел к концу и что этот мир имеет конец; и что если они поцелуют икону и посмотрят в нее, то уверятся, что существует нечто более чудесное, чем само чудо, что есть милосердие, и есть прощение, и есть надежда, и есть сила в вере, и затем были святыни Десятинной и Софии, созданные по образцу византийской крестообразной часовни, был Успенский собор в Киеве, и часовня Спаса Нередицы, и храм Параскевы Пятницы в Чернигове, была Печерская Лавра и Надвратный храм, и церковь Берестова, и Выдубицкий монастырь, но это была все еще первая волна славных святынь, монастырей и церквей, построенных в радости новой веры, поскольку за этим последовал знаменитый московский период с Успенской, Андрониковой и Троицко-Сергиевой лаврами, так что более новые святыни, монастыри и церкви строились одна за другой, чтобы север, вплоть до Вологды и Ферапонтова, и повсюду иконы создавались сотнями и тысячами, иконостасы возводились, стены, колонны и потолки покрывались фресками, и люди погружались в веру, и ступали в притвор, а оттуда в наос, и, сложив три пальца вместе, широкой дугой крестились, один раз посреди лба, один раз под пупком, затем один раз направо, наконец, налево, затем кланялись и после краткой молитвы подходили к аналою, иконостасу, дважды крестились перед ним и целовали край иконы, затем снова крестились один раз и становились на колени, и покупали пучок священных свечей, и зажигали свечи в подсвечниках, установленных в определенных местах церкви, и здесь, прочитав обязательные молитвы и все время крестясь, очищали свои сердца, наконец, занимали свои места в
  святилища, монастыри и церкви, женщины по левую сторону, мужчины по правую сторону, а именно, женщины в притворе и мужчины в наосе, и они услышали голос священника, возглавляющего церемонию, что во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, Аминь, помилуй меня, грешного, Господи наш Иисусе Христе, Сыне Божий, ради молитв Пречистой Твоей Матери, святых, богоугодных отцов наших, всех святых, помилуй нас, и слава Тебе, Господи наш, слава Тебе, о
  Царю Небесный, Подателю Утешения, Душе Истины, везде сущий и все исполняющий, Сокровище всех благ и Жизни Подателю, прииди, вселися в нас и очисти нас от всех грехов, и избавь, о Благость, души наши, и они услышали отголоски хора, все более богатую полифонию, построенную на основе диатонической, хроматической и энгармонической гамм, они предались икосу, звучащему в восьмиголосной гамме и ее сорока модуляциях, и они произнесли Амин, если пришло время на литургии святого Иоанна Златоуста, и сотворили крестное знамение, как бы разбрасывая кресты, бросая один крест за другим в течение часов, пока совершалась эта великая литургия, пока священник не поцеловал крест и после раздачи просфор не призвал их выйти; и они верили в Бога, потому что видели иконы, потому что эти иконы показывали им и окончательно доказывали их впечатлительным душам, что то, что стояло перед ними на иконостасе или то, что они могли видеть висящим на стене перед собой, икона, было воистину тем местом, где они могли заглянуть в другой мир, мир превыше всего, так что их жизнь проходила в одной-единственной молитве, или, если это было не совсем так, как посреди извивающейся борьбы между меньшими и большими грехами, совершаемыми снова и снова, было трудно поддерживать интенсивность сосредоточения, требуемую постоянной молитвой; и все же оставалось удивление, искреннее восторженное удивление тех, для кого это состояние непрерывного
  Молитва не была сверхчеловеческим занятием, но сама по себе была единственной мыслимой формой этой мирской жизни — поистине одной долгой непрерывной молитвой — ибо так было у тех, кто избрал священный путь, у каждого стриженого приверженца предметов православного благочестия, кто, следуя одной из двух традиций Византии, выбрал провести свою жизнь в том, что Господь определил для них: либо в строгом киновионе, либо в более свободомыслящем идиоритмическом типе монастыря; тем не менее они жили в обоих местах в этом состоянии непрестанной молитвы, если не были явно ограничены этой молитвой, как самые постоянные герои веры, исихасты; ну, может быть, эти монахи даже не могли поступить иначе, поскольку для них что-либо иное было бы невообразимо; поэтому они жили как внутренняя немой молитва, погруженные в совершенное молчание, в тишине, где никогда не было слышно ни одного звука мира, даже слабого шепота молитв других монахов, даже ропота, который можно было услышать со всей русской земли, которая в соответствии с так называемым духом истории медленно двигалась в бурном водовороте к единению, ибо в то же время русские стали очарованы Христом и Девой Матерью, и с искренним ропотом страха в своих сердцах воздавали почести нашему Господу Создателю, который смотрел на них как Вседержитель с высоты церковных куполов, они были очарованы ослепительной красотой церквей, несметными богатствами, которые сыпались на них по воскресеньям и во время каждой обязательной молитвы в церковные праздники; под тяжестью своих грехов они принимали участие с глубочайшим доверием — с обещанием искупления — в долгих церемониях, которые сами по себе были молитвами; Все семь византийских соборов православной веры хотели этого и постановили так, чтобы все, включая мельчайшие подробности жизни, было урегулировано, и таким образом все могло соответственно служить вечному питанию Церкви на огромной территории России, выступающей как великая держава, все
  могли бы служить вечной пищей зданиям ее веры — отточенным, замысловатым и бесконечно утонченным — так, чтобы каждый предмет, каждое песнопение, каждая мольба и каждое движение вызывали изумление и сохраняли в верующем, при его жалком существовании, чувство, что здесь он близок к Раю, близок к Господу нашему, близок ко Христу и Святой Богородице, близок к Невидимому, к тому, что Чудеснее Чудесного, так, чтобы он был наполнен раздирающими сердце отголосками пения хора и Слова; его душа, после скорби, была бы проникнута бесконечной радостью, так, чтобы он верил, истинно верил, что его жалкая жизнь — ничто; ибо все было наверху, было там, по ту сторону, было там; если он посмотрит, прежде чем поцеловать край иконы, на непостижимое зрелище, открывающееся во вратах иконы, оно было там... там... где-то.
  Он решил уйти, это всё, что ему было нужно, отдаться этой слабости, клейкой субстанции грусти, которая стремительно на него обрушилась, всё, что ему теперь нужно, — это сдаться, особенно в этом месте, которое было не для него, просто потому, что картины на стене смотрели на него с таким освещением; об этом не могло быть и речи, убирайся сейчас же, всё это было полным абсурдом, он не мог себе этого позволить, у него вообще ничего не было, ни приличного жилья, ни денег, ни работы; он должен был не только быть сильным внутри, но и чувствовать себя так, встречаясь с тем, кого он встретит в понедельник, снова ища работу; бродить здесь было чистым безумием, я ухожу, к чёрту всё, и он уже шёл, то есть назад, потому что нельзя было быть уверенным, как и он сам, что на другом конце ряда комнат, расположенных подобно лабиринту, есть выход; он уже это осознал, ему не нужно было размышлять: ну, куда теперь, сюда, сказал он себе, и пошел назад, туда, откуда пришел; он не смотрел на картины сейчас, он был очень зол на себя и чувствовал, что это было
  было идиотством пробираться сюда; он отступал из комнаты в комнату, и уже добрался до первой комнаты, и был уже внизу на восемь ступенек, и собирался войти в дверь, которая широко распахнулась в коридор, чтобы потом сбежать по этой безумной лестнице и наружу, из этого безумного здания, снова в толпу, а затем на Каррер де Прованса, а оттуда быстро в подходящий для него район, чтобы поесть в каком-нибудь дешевом буфете и продержаться до завтра, когда в первой комнате, через которую он слепо пробежал, когда только вошел, да, теперь он ясно вспомнил, что здесь, в этой первой комнате, он вообще ни на что не смотрел, он даже ничего не видел, как будто ему пришлось закрыть глаза; ни за что на свете он не помнил ничего из того, что здесь было, словом, он вошел внутрь, не видя, но теперь, выходя, он бросил взгляд на картину гораздо больших размеров, чем другие, всего один взгляд, и он уже отвернул голову, и он уже поднял ногу, чтобы переступить через порог, но он остановился, он как-то запнулся в своем движении, он не смог его закончить и из-за этого чуть не споткнулся неуклюже перед восемью ступенями — почти, потому что в последний момент он смог отдернуть ногу, и он даже смог удержать равновесие, он только ухватился за дверной косяк и еще раз оглянулся, и, что ж, у него, в сущности, не было особой причины так беспокоиться, потому что в этой первой комнате можно было видеть только одну картину; правда, он был расположен по-другому, и правда также, что, кроме этой картины, там ничего больше не стояло — в этой первой комнате был установлен мольберт, своего рода мольберт художника, а на нем, наклонно, то есть с небольшим наклоном назад, и гораздо больше других, была помещена картина почти в натуральную величину, и, поскольку мольберт находился высоко над уровнем пола, он как бы приветствовал посетителя, и если бы ему уже с самого начала было трудно объяснить, почему он поскользнулся
  сюда, и какого черта он здесь ищет, то теперь он еще меньше понимал, почему он остановился как вкопанный перед этой картиной, так что чуть не упал носом вниз от резкой остановки, то есть, во всяком случае, как это произошло: он затормозил, остановился как вкопанный, прислонился к дверному косяку, восстановил равновесие и повернулся в сторону большой картины, и на картине увидел трех могучих, хрупких, молящих мужчин, поскольку эти три мужчины сидели вокруг стола; это было то, что он увидел первым, но он быстро обнаружил, что у этих трех мужчин, у каждого из них, были крылья, более того, это было нелегко обнаружить, так как картина была в довольно плохом состоянии, было сразу видно, что многие части, которые когда-то были написаны, отсутствовали, но три фигуры, которые из-за своих крыльев, очевидно, были ангелами, остались относительно нетронутыми, только шрам тянулся через всю середину картины, как будто дерево, на котором она была написана, раскололось, и как будто после того, как образовалась эта трещина, туда что-то еще пролили, в результате чего образовалась толстая полоса, где часть цвета была потеряна; но затем он определил, что справа была похожая, хотя и более тонкая полоса, где могло произойти то же самое; ага, он вдруг понял, эти трещины возникают в двух местах, где так давно доски были подогнаны друг к другу, проблема со соединением, подумал он с тревогой, материал коробится и уже немного покоробился, другими словами, он принял форму чаши, как говорят люди, работающие с деревом, и в эту первую минуту он даже не знал, какого черта его это интересует, и что его встревожило, и почему он уже не двигается дальше, какого черта он здесь делает и почему для него, именно для него из всех людей, так важно, что на этой картине два шрама и откуда они, когда он очнулся и понял, что эти ангелы... как будто остановили его, это казалось чистым безумием, но в этом должно было быть что-то, он понял, что теперь смотрит только на фон,
  возможно, даже более устрашающе сияющий и золотой, чем предыдущие, и что он не отрывал от него глаз, его глаза были ослеплены сиянием, просто чтобы не смотреть на ангелов — но он и так прекрасно понимал, что не посмеет взглянуть на ангелов — так вот, это действительно круто, я тоже сошёл с ума?! и он посмотрел на ангелов и почти сразу же от увиденного рухнул, потому что он сразу понял, как только взглянул на них, что эти ангелы были настоящими.
  Было бы проще, если бы он просто сразу сбежал по ступенькам, а потом действительно выбрался бы отсюда, только с его точки зрения, отсюда, изнутри, всё было не так: напротив, ему казалось проще всего не бежать через ту дверь, которую охраняют ангелы, а идти назад, ещё раз назад, через комнаты, и там искать настоящий выход, и он даже так и сделал, хотя, конечно, не продумал этого; он был слишком напуган для этого, это его рефлексы, а не мозг, принимали решения, его простые сенсорные рефлексы, так что он бежал, и действительно бежал, через первую комнату, потом он бежал через вторую, потом он замедлил бег в третьей.
  — за ним, собственно, и не гнались — тем не менее, в четвертой комнате он уже пытался скрыть свой бег, так что побежал дальше скрытым бегом; если бы кто-нибудь из стоявших в задних комнатах и смотрел на него, то ничего особенно заметного не увидел бы, правда, он выглядел так, будто как-то странно волочил ноги по полу, но просто спешил по комнатам, явно у него были какие-то дела, что-то где-то не доделано, любой из посетителей выставки мог бы подумать это, если бы взглянул на него, только они не взглянули, всем было совершенно все равно, куда он идет, и поскольку все рассматривали иконы, как, может быть, знакомая пара из начала, которая тихо шепталась перед каждой картиной, но, в сущности, он не привлекал здесь ничьего внимания
  пока он не достиг последней комнаты, где он увидел дверь, которая не была широко открыта, ее нужно было открыть, если кто-то хотел пройти через нее, но казалось очевидным, что она ведет наружу, поэтому он не раздумывал слишком много, куда идти, он уже шагнул туда, и уже открыл дверь, но, войдя в нее, он увидел сидящего напротив него, рядом с маленьким столиком, крупного, бородатого старика, который тотчас же поднял голову, когда он появился, спеша в дверь; он уже заподозрил, почему кто-то так поспешно выходит из последней комнаты; о нет, это все, что мне нужно, подумал он, внезапно замедляя шаг, но тщетно, было слишком поздно, старик поднялся со стула и посмотрел ему в лицо, на что он быстро отвел взгляд и остановился у стены, такой же чудовищной, как и та, что на первом этаже, он откинулся назад как можно сильнее к рябой стене и скривил рот, глядя перед собой в пол, как человек, только что вышедший из комнаты отдохнуть, или как человек, только что обдумавший то, что он только что видел; он заметил, что, сделав это, старик снова сел, или, точнее, он медленно опустился на свой стул, но он смотрел, не отрывая от него взгляда, потому что, ну, конечно, он был подозрителен, подумал он, я бы тоже подозрителен на его месте, так что он остался там; Что-то ужасно торчало у него из спины, какая-то безделушка торчала из стены, явно какая-то жалкая безделушка, долго ли мне ещё здесь стоять, подумал он с раздражением, когда старик каким-то образом указал головой в сторону комнат и заговорил с ним: «Василька там?», чего он, конечно, не понял, с одной стороны, потому что не говорил по-каталонски — он выучил только несколько основных выражений по-испански, а с другой — потому что старик говорил не по-каталонски и даже не по-испански, а, по всей вероятности, по-русски или, во всяком случае, на каком-то славянском языке, поэтому он стоял вдвойне отстранённый от этого предполагаемого русского языка, и
  как всегда, когда кто-нибудь говорил ему что-нибудь в этой стране, он осторожно кивал головой, так осторожно, что можно было понять, что это значит что угодно, во всяком случае, он не сказал ни слова и продолжал стоять у стены; старик, как будто успокоенный кивком, откинулся на спинку стула; Однако он впервые взглянул на старика внимательнее и увидел, что этот человек, явно поставленный сюда на какую-то руководящую должность, не просто стар, он был прямо-таки древним, борода у него была густая и белоснежная, доходила ему до груди, кончик которой он постоянно покручивал, но глаза, какого-то голубого цвета, как плащи ангелов внутри, были устремлены на него не мигая, он некоторое время молчал, потом начал колебаться и, как человек, который совершенно уверен, что другой понимает, что он начинает говорить на своем родном языке в этом чужом городе, снова заговорил на том, что, как и прежде, скорее всего, было русским, говоря, что он больше не может этого выносить, всего этого безделья, он уже сто раз пережевывал это, зачем здесь эти картины и каково их назначение, что эти две и есть сама Галерея, но что касается этой, он раздраженно махнул рукой, то даже говорить об этом было пустой тратой времени, Он был просто бездельником, ох, этот Василька, вздохнул старик, долго качая головой, на что тот ответил снова кивком головы, и этим он окончательно убедил старика, что понимает, что тот говорит, более того, что он согласен с ним и что Василька действительно должен был сидеть там, очевидно, перед чем-то у входа, где ангелы; да, он, должно быть, имел в виду вход; старик, почувствовав его согласие, кивнул в знак благодарности, так как, объяснил он, сокровища там внутри были бесценны, потому что здесь были вещи, отборные предметы, не только из московских собраний, но и материалы из Киева, и Новгорода, и Пскова, и Ярославля, и из более поздних времен, их просто нельзя было оставлять без присмотра, без
  защита, нельзя было доверить это каталонцам, они бы им головы оторвали, если бы нашли хоть пятнышко на ком-нибудь из них, он всё это объяснял Васильке, непрерывно, но можно было сколько угодно объяснять, Василька ускользал, как ящерица, и, конечно, он знал —
  старик указывал на себя, — что если он пройдет по комнатам, то здесь никого не будет, что же ему делать; каждое утро он говорил: смотри, Василька, черт тебя побери, если ты будешь так часто улизывать, ты никогда не вернешься домой, — ведь их сюда из дома прислали, — и так далее, он только все твердил, что это двое сторожей комнат Галереи и что он напрасно умолял их не приставлять его к этой передвижной выставке с Василькой, кого угодно, только не этого Васильку, но главный начальник его не слушал, потому что его давно уже никто не слушал; он постарел, на левое ухо — и он показал ему это место — он был совершенно глух, и даже видел он не очень хорошо, но никому этого не говорите, никто не должен был знать, потому что его тогда выгонят из Галереи, он немедленно умрёт, если это случится, потому что господин может ему поверить, и он снова указал на себя обеими руками, он прослужил сторожем в Галерее больше сорока лет, всё, он уже пережил всё, что только можно было пережить: этот ушёл, тот пришёл, этот снова ушёл, того снова назначили, это был чистый сумасшедший дом, поэтому он всегда оставался сторожем, никто этому не завидовал, и всё же он, отметил он — доверительное выражение на лице — урождённый Вздорнов, да, он коротко усмехнулся, из этой ветви, из знаменитого и знатного рода Вздорновых, даже не так далеко от самого знаменитого из всех, батюшки Герольда Ивановича, который, кстати, теперь жил в Ферапонтов, полностью отрешившись от мира, каждый день смотрел на всемирно известные фрески Дионисия, которые, как говорят, тоже свели его с ума, но это не
  действительно важно, потому что, возвращаясь к себе, они —
  Герольд Иванович здесь, Герольд Иванович там — они могли говорить сколько угодно, он никогда не оставил бы своего поста музейного сторожа ни за какие деньги, это всегда устраивало его самым идеальным образом, потому что здесь, по крайней мере, человека оставляли в покое, и, широко расставив руки, он ждал согласия своей аудитории, публика, конечно, кивнула один раз очень серьёзно, но к тому времени уже решила: ладно, всё в порядке, он сделает вид, что слушает ещё минуту, но больше нет, он спустится отсюда на первый этаж, оттуда на улицу и отсюда, потому что всё равно смешно, как человек не может уйти отсюда из-за того, что на него напало видение — потому что что ещё могло с ним случиться до видения, он не смел двинуться отсюда, боясь, что его схватят из-за билета, ну, он же ничего плохого не сделал, ничего не взял, даже вообще ни к чему не притронулся, единственная проблема была в том, что у него не было входного билета, так что ну, это ничего, он потом как-нибудь отговорится, но когда уже решился и отпрыгнул на волосок от стены, старик снова заговорил, на что только снова откинулся назад, ибо решил, что лучше уж ему пока прислониться к стене, по крайней мере, найдется место поровнее для спины на стене, а не та самая безделушка торчит, но все же: он стоит там и может слышать: «Я тоже знаю, ты только за этим и пришел, я знаю, потому что все приходят за этим, все проходят через эту дверь, и я сразу вижу, что они разочарованы, ну, конечно, и я бы тоже, потому что Рублев, настоящий, это другое дело, но который никогда, понимаете ли, милостивый государь, никогда не будет сдвинут со стен Третьяковки», и там он и останется, продолжал он объяснять, он попал туда из Государственного института реставрации во время
  Товарищ Сталин; монахи из Радонежа, у которых её забрали для отправки в Государственный институт реставрации, получили вместо неё копию, так что оригинал мог увидеть только тот, кто специально приезжал в Москву и смотрел на неё там. Та, что здесь, внутри, была не той, что из Радонежа, а третьим вариантом, и среди сотен и сотен копий, изготовленных в то время, до Ивана Грозного, самая прекрасная в своём роде, поистине совершенно великолепная копия, он указал на внутренние комнаты, никто даже не мог сказать, что это не так, может быть, госпожа Иовлева или Екатерина Железнева нашли её где-то в хранилищах, одним словом, она была прекрасна и великолепна, и всё такое, ну, но оригинал, Рублёв, это было нечто совсем другое, было слишком трудно даже сказать, в чём именно заключалось это различие, потому что, как даже он мог видеть, фигуры, контуры, композиция, размеры, расположение — всё это почти идеально соответствовало оригиналу Рублёва, и, ну, по сути, было Расхождение только в столе, потому что в Рублеве на столе стоит потир, и всё, мы даже не знаем какой, потому что краска облупилась, это случилось не в Государственном институте реставрации, там работала младшая дочь жены моего зятя, Ниночка, это было не там, а в более древнее время, ещё при царях, ибо, как вы знаете, эти иконы... старик печально зарылся в бороду — хотя неясно, знаете ли вы, потому что, — он указал на него, стоящего у стены, — он сразу увидел, как только тот вошел в дверь, что он русский и что он не настоящий эксперт, а один из тех любителей искусства, которые очень мало говорят, осматривая выставку, тогда как эксперты, они без умолку болтают, вот как вы можете понять, кто они, они еще даже не вошли в дверь, а вы уже слышите, как они болтают, точно птицы щебечут туда-сюда, то такое-то и такое-то, и византийское то, и греческое феофановское сё, и Рублев это
  и Дионисий, что, ну, короче говоря, лучше бы они молчали, и он указал на себя, он за эти сорок лет узнал всё об этих иконах, не было ни одного вопроса, на который кто-либо мог бы ему задать, на который он не смог бы ответить, потому что он всё прочитал, и так много всего застряло в его памяти, что даже госпожа Иовлева или сама Екатерина Железнева иногда спрашивали его об имени или дате, если они просто не могли вспомнить её прямо сейчас, и он всегда отвечал, когда ему задавали вопрос, потому что он никогда ничего не забывал, потому что всё оставалось у него в голове; он вырос с этими удивительными иконами дома, так что ему можно было доверять, когда он говорил, что эти иконы здесь, внутри, вы понимаете, не так ли, и другие тоже, все те, что дома, очень часто переписывались, реставрировались или просто закрашивались, да
  – и тот тоже, «Тройка» – вы уже понимаете, и тот, что у нас, «Рублев», его много раз переписывали, даже говорят – старик жестом пригласил слушателей подойти поближе, которые, однако, не сдвинулись со стены, – что нет смысла восстанавливать его до первоначального состояния всеми этими современными инструментами, даже тогда это не первоначальное состояние, «потому что теперь уже невозможно восстановить первоначальное состояние, и даже иногда можно услышать», – старик понизил голос, – «что это особенно верно для Господа нашего Отца и Святого Духа, одним словом, знаете ли, я понимаю, что на «Рублеве» уста ангела слева и ангела справа изначально были немного более изогнуты вниз, поэтому они были печальнее в оригинале, что, конечно, я просто случайно где-то услышал, даже не знаю где, может быть, это и не половина правды», – какое ему, русскому человеку, который случайно забрел сюда, это вообще не имело значения, он мог просто восторг от этого экземпляра, ведь он был прекрасен, не правда ли? и пока он здесь выдерживал небольшую паузу и снова ждал знака согласия, он немного наклонился вперед, к нему, и снова ему пришлось кивнуть
  когда-то, но теперь как-то легче шло, потому что теперь он был уверен, что старик не относится к нему недоброжелательно, а, скорее, пытается что-то объяснить, так что в голосе его не было ничего, что говорило бы о том, что он собирается спросить билет, нет, речь уже не о билете, а в чем же тогда вообще дело, старик явно принял его за кого-то другого, но если это правда, то что же будет, если окажется, что он не тот, за кого его приняли; или дело даже не в ошибочных личностях, а просто в том, что ему скучно, очень скучно, и он должен здесь сесть, и единственной его надеждой было прицепиться к кому-нибудь из последней комнаты, к кому-нибудь, с кем он мог бы скоротать время; но о чем он говорит, как, черт возьми, кто-то может просто так говорить, и почему он вообще решил, что ему это интересно, ведь ему это совершенно не интересно, и даже если бы он понял, ему все равно было бы неинтересно, и только для видимости, для самозащиты он остался с ним в этом безумном здании, где были даже ангелы; это все, что ему было нужно, ну и хватит об этом, подумал он, и теперь он оттолкнулся от стены немного решительнее прежнего, но старик в этот момент поднял левую руку и сказал ему, что, не торопись так, они так мило беседовали, ему пришлось сидеть там с утра до вечера, он не говорил это, чтобы пожаловаться, просто, ну, приятно было немного поговорить с кем-то об этих вещах, с кем-то, кому это интересно, и это было совсем как если бы они вернулись домой в Галерею; И там, если кто-нибудь обращался к нему с вопросом, он всегда рассказывал всё, что знал, так же, как и сейчас говорил, что, по его мнению, «Тройка» — самая прекрасная картина на свете, никому ещё не удавалось изобразить Небо — неощутимое —
  с такими ошеломляющими результатами, то есть как сама реальность;
  никогда, заявил старик и поднял еще и указательный палец, отчего посетитель, конечно, начал пятиться к стене, никогда, никто, и именно поэтому так важна каждая отдельная копия, и именно поэтому так важна эта, которую он видел у входа на выставку, потому что копия, как он, очевидно, знал, — старик строго посмотрел на него, — была не то же самое, что здесь, на Западе; дома, если с иконы делали копию, а потом эту копию освящал епископ, то она, соответственно, признавалась подлинной, и с этого момента от копии исходила та же святость, что и от оригинала, и так было и с Тройкой, и, кроме того, копии красивее той, которую привезли сюда, нигде не сыщешь, она только недавно появилась на свет, и все пришли посмотреть на чудо, даже из самых высоких эшелонов, все коллеги-реставраторы были там, все историки, когда госпожа Иовлева или госпожа Железнева...
  он уже не помнил точно, кто это был — нашёл и принёс из хранилища, там стояла небольшая толпа, он до сих пор хорошо помнил её, и все были поражены этой копией, потому что на первый взгляд она действительно казалась оригиналом, так как всё в ней совпадало, если можно так выразиться: размеры совпадали, композиция совпадала, пропорции, очертания, только на столе что-то было иное, но до сих пор никто не знал, есть только догадки, что могло быть изначально написано на этой копии, и главным образом почему она отличалась от той, что была на столе в Рублёве, они просто стояли там и были очарованы, и стражники тоже были тут же, и они хотели её выставить, но потом из этого ничего не вышло, потому что куда её поставить? Разве что рядом с оригиналом?! почти идеальную копию?! — нет, это было невозможно, поэтому вместо этого они не стали его никуда выставлять, но когда эта передвижная выставка начала работу, не было никаких споров, о которых можно было бы говорить, они
  сразу же выбрал именно ее одним из первых предметов, потому что, конечно, о перемещении оригинала не могло быть и речи, оригинал Рублева, тот, как заявил сам директор, Валентин Родионов, должен вечно оставаться на своем месте, ибо где висит рублевская тройка, там и становится святыней, даже директор Родионов так говорил; и сам он говорил, что это не так уж важно, где бы ни находилась тройка, ее священная сила сразу ощущалась, если кто-то на нее посмотрит, тот непременно поймет, и именно поэтому никто не смел ее трогать; он — и снова старик указал на себя в качестве объяснения — считал, что именно поэтому никто не смел ее двигать с 1928 года, ну кто же возьмется за труд прикоснуться к ней, не помолившись, не поцеловав ее, было достаточно хлопот, что ее в старые времена переместили из церкви в Радонеже, потому что, ну, она не была написана для музея, а для того, чтобы люди просто глазели на нее, как на какую-то обычную картину...
  но неважно, одно несомненно, что по крайней мере никто больше не тронет ее, таким образом она останется у них, в Третьяковке, ибо даже если Третьяковка не церковь, мир — старик понизил голос и дал знак движением руки, как знатный господин, что он может идти теперь, если хочет, он заключил все, что хотел сказать, — мир должен просто посмотреть на эту копию, а затем попытаться понять, которая из них настоящая.
  Многое, многое требовало объяснения, так как он чуть не выскочил из здания и не бросился на улицу Прованса, а оттуда — дальше, словно он был глухим и слепым, и не имел ни малейшего представления о том, с чего начать, как не имел ни малейшего представления о том, где он находится в этот момент, и ему это даже было неинтересно; его мозг пульсировал так сильно, что он не мог выносить, он просто не мог выносить ничего другого, кроме этого пульсирования в мозгу; сначала он думал, что это пульсирует оттого, что он слишком сильно ударил каблуком по земле, и от этого его мозг дрожал в голове, но потом он пошел дальше
  мягко и от этого ничего не улучшилось, была только эта пульсация, в общем он был совершенно выбит из колеи, хаос внутри у него был полный и у него кружилась голова, так кружилась голова, что ему приходилось постоянно останавливаться; конечно, прохожие думали, что он пьян или что его вот-вот вырвет, но нет, он не был пьян и не собирался рвать, на него просто нападали это головокружение и эта пульсация, и еще тот факт, что в то же время он начал видеть разные вещи: он видел себя бегущим по улицам, избегающим людей; он видел лица, как они возникали перед ним на мгновение, а затем исчезали; он видел старика из музея или что он там был, и в то же время он видел и ту пару средних лет, как они расстались еще позади него, прошли вокруг него, а затем, встав перед ним, снова взяли друг друга за руки; он видел и лестницу, как она спиралью шла вверх, и он также видел, как в середине большой картины, и справа, цвета были немного выцветшими; затем снова появилась лестница, но теперь она вела вниз, и сусальное золото на картинах сияло, но больше всего его тревожило то, что между всеми этими одновременными картинами, снова и снова вспыхивающими, были три ангела, когда они склонили головы на одну сторону, или, точнее, когда средний и тот, что справа, склонили головы к тому, что слева, который склонил голову к ним, затем все три ангела посмотрели на него, но только на секунду, потому что почти сразу же они исчезли, остались только цвета, светящаяся синь и багрянец их плащей —
  конечно, не просто какой-то старый светящийся синий или какой-то старый багряный, если это вообще были синие или багряные, он даже не был в этом уверен, и даже не был уверен, что он видел цвета, он вообще ни в чем не был уверен, потому что они просто вспыхивали и затем исчезали, но так, что другие картинки вспыхивали и исчезали в то же самое время, с такой скоростью в его голове, и это, вероятно, заставляло его кружиться и делать
  Внутри у него всё трепетало, но хуже всего было то, что он не мог остановиться, а значит, не мог остановить всё это, не мог сказать себе: ну хватит об этом, всё кончено, остановись, возьми себя в руки, и тогда он останавливался и брал себя в руки, потому что именно этого он не мог сделать, остановить эту скорость там, снаружи, потому что это было и внутри него, ему нужно было бежать — возможно, так, чтобы не слишком натыкаться на людей, в эту сторону шло много людей, и ему потребовалось некоторое время, чтобы выбраться из центра города —
  и он вышел на север, на широкий и оживленный бульвар под названием Диагональ, и ну, после этого ситуация уже стала лучше, вдобавок он уже знал этот район, поэтому он держался этого северного направления, того, которое ему нужно было выбрать, чтобы добраться до своего места жительства, ибо здесь уже все меньше и меньше людей шло в противоположном направлении, и это было именно то, чего он хотел, чтобы все меньше и меньше людей шло, чтобы наконец небеса могли сжалиться над ним и освободить его и от них, и тогда он уже мог позволить себе немного замедлить шаг, правда, когда понял, что никто за ним не идет — конечно, он все это время знал, что никто за ним не идет — все же это было как-то важно теперь, стало важным, чтобы никто не шел, в любом случае; когда это стало недвусмысленным, и он смог совершенно замедлить шаги, когда он уже шел шагом по узким улочкам, — он не мог бы точно сказать, что в такой день, как сегодня, в субботу, пусть и никого не было на улице, потому что на тротуаре или в окнах были люди, или как он мог не видеть кое-где, там, где широкие улочки расширялись, детскую футбольную команду, но все же он больше не чувствовал присутствия той чудовищной силы, которая гнала его до сих пор, так что теперь он мог задать себе вопрос, что же, собственно, произошло, почему он бегает взад и вперед как сумасшедший и как из всех людей он ввязался в это
  история с ужасным зданием, почему он просто не ушел, когда мог это сделать, почему он остался, что он вообще хотел от этой выставки, он никогда в жизни не был на выставке, так почему именно сейчас, из всех времен, соответственно, почему, почему и почему; на это нужно было ответить, объяснил он себе, и он быстро огляделся, гадая, говорил ли он вслух, но это было маловероятно, поскольку, по крайней мере, здесь прохожие не пялились на него, и поэтому все стало успокаиваться, в конце концов даже его мозг медленно перестал задавать вопросы, и с помощью нескольких вульгарных оборотов речи — то есть «нахуй все это, и действительно нахуй все это, и просто нахуй все это еще один чертов раз» — ему удалось получить психологическое преимущество перед лицом другого навязчивого желания, которое гнало его вперед, говоря: «Ладно, если он тоже останавливается, или даже если он сидит на пустой скамейке, то он должен сделать это в первую очередь, чтобы выяснить, что, черт возьми, с ним произошло за последние часы, и почему он полез в эту Переллу, или как там, черт возьми, она называется, и если он полез внутрь, почему он там остался, и почему он смотрел на эту картину, и почему на него с такой силой обрушилось то, что он там увидел, так что снова просто почему, и почему, и почему, единственное проблема была в том, что это преимущество оказалось эффективным лишь на мгновение, и он напрасно останавливался, напрасно ругался, напрасно сидел на пустой скамейке, именно это психологическое преимущество оказалось совершенно напрасным, в конце концов торжествовало не его более ясное «я», а другое, которое хотело найти объяснение тому, почему он позволил себе быть втянутым во что-то, о чем он не имел ни малейшего представления и о чем он, во всяком случае, никогда не сможет, я даже не знаю, что это висело на стене, я даже не знаю, в каком здании я находился, я — если не считать реставрационных мастерских —
  знать мастерок, ковш для смешивания, рубанок, потому что теперь это не имело значения, не имело значения, что в его жизни было больше одной реставрационной мастерской, так же как не имело значения
  даже считайте, что он не стал тем, кем был, сразу, этим ничтожеством, которое каждое утро въезжало на метро, а затем каждый вечер уезжало на метро, всё началось не с той вонючей, сырой, тёмной комнаты, которую он снимал весь последний год и где жил один, всё началось не с этого, а, скорее, этим кончилось, это уже конец, думал он теперь на пустой скамейке, и эта мысль вдруг успокоила его мозг внутри, ура, конец пришёл, сказал он себе эти слова, и эти пять слов наконец остановили биение в его мозгу, конечно, это конец, старик, повторил он снова, и он оглядел площадь, или, вернее, это была даже не площадь, а как бы вынужденное расширение улицы, потому что один паршивый дом был снесён среди других паршивых домов, и там, где он сидел, и где группа детей гоняла мяч, было как раз столько же свободного места, только теперь он смог их хорошенько разглядеть, один из которых двигался довольно ловко, он хорошо пасовал, поначалу было видно, что он, хоть и самый маленький среди них, но и самый умный, потому что не только ловко вел мяч, но и было видно, что он понимает, что делает, тогда как другие только бегали взад и вперед и явно кричали: «Я здесь» и тому подобное, а этот, маленький, не кричал, было видно, что он относится к этому серьезно, более того, теперь, когда он присмотрелся к нему внимательнее, лицо его оставалось все время на удивление, даже обескураживающе серьезным, как будто что-то зависело от того, сумеет ли он грудью остановить мяч, выгибающийся так, или сделает точный пас нападающему; он серьезен, решил он, даже слишком серьезен, теперь он смотрел только на чумазого юнца, всегда, непрестанно, неуклонно серьезный, то есть юноша ни на мгновение не разделял общей радости, как другие, когда он бил по мячу, может быть, для него это была даже не радость, а что-то другое — и тут сразу его голова
  его охватила невыносимая боль, он быстро отвел взгляд от детей, он не хотел их видеть, и его уже даже не было там, он пошел дальше по узкой улочке, и снова, как раз когда узкая улочка повернула налево, он внезапно оказался лицом к лицу... с тремя ангелами на картине, все это было перед ним в таких подробностях, как будто было реальностью, что, конечно же, было не так, он стоял там, как вкопанный, и он смотрел на них так, он смотрел на чудесные лица, он смотрел на ангела, сидящего посередине, и на ангела, сидящего слева, и на то, как ослепительно синели их мантии, он смотрел на них вечно, затем он уставился на золото, наконец снова на них, и его смутило осознание того, что они даже не смотрели на него; они вообще не смотрели на человека, который смотрел на них, или, скорее, что внутри музея или что бы это ни было, внутри музея или что-то еще он серьезно ошибался.
  Все сводилось к определению Святой Троицы, на этом фактически покоилась судьба всего восточного христианства, да и само христианство покоилось на чрезвычайных заботах, окружающих этот основополагающий вопрос; как правило, так обычно не бывает, потому что, как правило, основополагающие вопросы кристаллизуются лишь позже, лишь позже становится обычно ясно, о чем идет речь, почему выдвигаются те или иные принципы, почему возникают ссоры, расколы, затем груды избитых тел; вопросы возникают, вообще говоря, позже; но это не относится к христианской религии любви, поскольку здесь дискуссии велись с четвертого века, и, наконец, именно из-за этого произошел теологический раскол, официально оформленный еще в 1054 году, хотя на самом деле Восточная и Западная Церкви существовали с момента создания Восточной
  Роман
  Империя,
  там
  был
  Рим
  и
  Константинополь; и эта Восточная Церковь, если говорить только о ней сейчас, этот Константинополь, не была слишком уверена ни в то время, ни позже, когда было принято окончательное решение
  был достигнут относительно природы Всемогущего, Христа и Святого Духа, и того, что вообще есть в этой сфере, что превосходит человеческое, потому что они должны были принять решение — в каждом случае, раз и навсегда — шесть раз; проблема заключалась в том, что люди — то есть Отцы Церкви, патриархи, митрополиты, епископы, священники синода, одним словом, поместные и вселенские синоды и так далее, великий святой Афанасий, святой Григорий Назиан, святой Василий Великий и святой Григорий Нисский — должны были принять решение в вопросе, который явно превосходил не только их исключительные таланты, но и их человеческие способности, потому что, когда пришло время сказать, каково отношение между Господом, Христом и Святым Духом, все вмешалось: и появились тонкие и еретические различия самых возмутительных версий, ереси настолько тонкие, что нелегко постичь огромное количество крови, символической или реальной, которая периодически проливалась из-за той или иной мельчайшей детали так называемого богословского вопроса, которая проливалась, таким образом, из-за учения о Святой Троице: ибо были те, кто спорил за одного Господа, а были также и те, кто признавал уникальность и превосходство только Христа, затем были те, кто отстаивал первенство Господа и Христа вместе, но в конце концов были и те, кто выступал за равное положение всех трех, то есть Господа, Христа и Святого Духа, и эта школа мысли в конечном итоге победила вместе с тем своеобразным образованием, которое стало центральным догматом христианской веры: единая сущность Отца, но в трех формах, так что впоследствии последовал, для тех, кто вообще может это понять, так называемый спор filioque, то есть о том, исходит ли Святой Дух только от Отца или от Сына, и это раскололо христианскую веру на две части раз и навсегда, и возник православный мир веры — эта колоссальная таинственная Византийская империя, — которая оставалась в течение тысячи лет
  даже после великого крушения Запада, где царила жизнь, подчиненная одновременно и желанию помпы, и чувственному голоду, и, кроме того, с равным правом, жизнь, подчиненная богословски обусловленной вере; и где существенная, сокрушительная атака на всю православную общину после Седьмого Вселенского Собора больше не угрожала этому основополагающему догмату веры, что, конечно, не означало в то же время, что вопрос был решен, вопрос не был решен; каждое решение, касающееся Господа, а также отношения между Ним и воплощением во Христе и, соответственно, между Ним и Святым Духом, оставалось в непроницаемой темноте или, если смотреть с точки зрения позднейших еретиков-материалистов, на территории довольно неопровержимой логической неудачи, где помогало только почтение к авторитету и самой вере, то есть, как для самых глубоких святых Церкви, от святого Иоанна Златоуста до святого
  Сергия Радонежского, вопрос о природе Троицы никогда не был проблемным, он был и оставался проблемой только для других, то есть для мира, для всех тех, кто не был способен – поскольку не был способен на то, чем были святые – увидеть воплощение Творца, увидеть тайну Троицы, не вопрошать, а переживать, переживать самому и ощущать необычайную сосредоточенность тварного и нетварного мира, Божественную мастерскую и главенство – ошеломляющее, чудесное, невыразимое словами.
  — силы творения; предоставив право выносить решения им, через них, через их святые существа, Церкви, то есть Священному Синоду, относительно того, в чем заключается догмат веры, который не может более подвергаться сомнению относительно телесного проявления, относительно тайны Троицы и ее изображения, поскольку ее можно изобразить, они пришли к заключению после некоторого спора — спора, который не избежал разрушительного решения, — да, они
  пришел к выводу, что это может быть изображено, да, Христос Сын, Воплощение Господа, это может быть представлено — как это задумал порядок Вселенского Стостатейного Собора, — если Авраам видел их под дубом в Мамре, что он действительно видел, тогда они могут быть изображены, а именно, если Авраам видел Его в изображении трех ангелов, как это повторялось тысячами и десятками тысяч, от Афин до монастыря Святой Троицы в Радонеже, тогда ничего нельзя сказать против идеи святого иконописца, изображающего Троицу, строго на основании предписания Собора; и в практическом смысле, на основании описаний монахов Подлини, по их словам, только Авраам, древнейший из древних, некогда, под Елонеей Мамре, то есть под дубом Мамре, увидел трех крылатых юношей, посадил их за стол и пировал ими; Обсуждалось будущее Сарры, затем после столь же интересного диалога между Авраамом и Господом во время Его знаменитого явления в качестве Трех Ангелов на тему Содома и Гоморры, в конце его было краткое обещание, что именно если Он, Господь, найдет там десять невинных людей, чистых душой, то Он явит милосердие Содому и Гоморре, хотя, поскольку позже Он действительно уничтожит Содом и Гоморру, можно сделать вывод, что Господь не нашел даже десяти невинных людей, чистых душой в этом Содоме и Гоморре, но довольно об этом, давайте вернемся к тому моменту, когда после этого памятного диалога каждый занялся своими делами, Господь в той или иной форме —
  В соответствующих традициях возникают противоречия относительно того, что это была за форма — Он направился к Содому и Гоморре; Авраам мог долго размышлять о том, что он видел и кого он видел, и что было сказано ему под дубом, ну а затем, после всего этого, из этой знаменитой встречи Нашего Отца с Авраамом, из священного Устава этой встречи, сохраненного именно в Моисее 1:18, предписание Синода было установлено как таковое, после хорошего
  несколько сотен вариаций — вследствие чего божественная благодать сошла на Андрея Рублева, и его кроткую руку и его смиренную душу, посредством его непрестанной молитвы и от вдохновляющей силы Самого Неназываемого по поручению игумена Никона Радонежского, в память преподобного Сергия, она носила название «Святая Троица» и возникла, и была сохранена, необычайная весть о которой, подобно некой буре красоты, пронеслась по всей России, так что воображение Дионисия вспыхнуло пламенем поколение спустя, когда копия рублевского совершенства была заказана для церкви, ныне неизвестной нам, и Дионисий принялся за работу, он и никто другой, потому что, хотя нельзя достоверно утверждать, что автором данной копии мог быть только Дионисий, в то же время мысль, что это мог быть кто-либо другой: скажем, один из его последователей или кто-либо из артели Дионисия, немыслима — она неподлинна и невозможна — для этой картины, которая оказавшаяся позднее в Третьяковской галерее столь же неизвестным путем и благодаря содействию передвижной выставки прибывшая в Мартиньи, Канны, а затем, примерно пятьсот лет спустя, в Барселоне, была по своей сути настолько совершенной копией совершенного оригинала, что ни один живописец менее талантливый, чем Дионисий, не мог бы быть на это способен ни в ту эпоху, ни в какую-либо другую; после Рублева такой великолепный художник, как Дионисий, просто долго не появлялся, так что это был только он, и только он один, с тем не менее чрезвычайной помощью, а именно, что условием выполнения заказа было не что иное, как получение Дионисием уверения в том, что он может осмотреть оригинал Рублева, не будучи потревоженным, так что Дионисию, должно быть, пришлось провести очень много времени в церкви Троицы — в монастыре преподобного Сергия в Радонеже, — ибо ему потребовалось бы очень много времени, чтобы приблизиться к духу этого шедевра, духу Рублева, и приблизиться к присутствию того, что икона Троицы на иконостасе, находящемся в
  Первое пространство справа от Царских врат, раскрывает, поскольку необходимо было не только с точностью до волоса измерить очертания фигур и всех предметов, изображенных на иконе, не только изучить формы, рисунок, расположение и понять цвета и пропорции, но и суметь отдаться делу, ибо он должен был сознавать, созерцая икону, опасности, связанные с этим делом: если бы прошёл слух о ком-либо, даже о самом Дионисии — этом прославленном иконописце XV века, — что он недостоин составления списка с радонежского оригинала, ибо Дионисий, конечно, лучше всех знал, что если душа не почувствует того, что в то время почувствовал Рублёв, то сам он непременно попадёт в ад, и список канет в Лету, потому что это будет всего лишь ложь, обман, мистификация, всего лишь бесполезная и никчёмная дрянь, которая тогда напрасно будет помещена она в царском ряду церковного иконостаса, напрасно ее будут там ставить и ей будут поклоняться, она никому не поможет и только введет в бредовое заблуждение, что их куда-то ведут.
  Он сам отправился за липой и, по правде говоря, очень хотел бы выполнить весь заказ один, но остальные в артели, в том числе и его сын Феодосий, были убеждены, что мастер не желает работать один, ведь они, конечно, могли бы, как делали это уже много лет, помочь ему в том или ином; наконец, — это уже было несколько типично для эпохи в целом, и многие подобные дела заключались подобным образом из любви к комфорту, — это было разрешено, и поэтому ему позволили выбрать себе липовое дерево, наиболее подходящее к первоначальному Рублеву; но уже не позволили ему растратить свой священный дар на завершение строгания, соединения и склеивания иконной доски или на формирование двух спонков, то есть двух перекладин.
  изготовленный из бука, чья функция заключалась в скреплении доски, а также выдалбливание пространства для двух спонок, так называемых «спонки врезные встречные»,
  ему не дали закончить эту работу одному; поэтому сначала пришел тот, кто пилил, строгал, выдалбливал, прилаживал, клеил и собирал иконную доску и натягивал стяжные брусья, затем пришел тот, кто закончил работу над спонками, затем было создано полие, чтобы обозначить границу, образованную лузгой, то есть скошенной внутрь каймой,
  и ковчег — сделанный тем, кто был в этом деле лучше всех —
  следовал направлению уже нарисованной лузги, углубляя живописную поверхность, как бы обрамляя ее; ибо, как и в случае со всеми другими иконами, самым первым делом нужно было позаботиться о том, чтобы полие, лузга и ковчег были в полном порядке, причем в данном случае требовалось также, чтобы все три части ничуть не отличались от оригинала, то есть полие должно было быть на том же месте и той же величины, лузга должна была быть скошена таким же образом и под тем же углом, и, наконец, ковчег должен был быть таким глубоким и прямым, как это предписывают описания оригинала в Радонеже, чтобы после этого грувмастер артели мог приняться за работу и с помощниками подготовить холст, который должен был быть наклеен на живописную поверхность; левкас — то есть разбавленная клеевая жидкость —
  смешанная с меловой пылью, наносилась в данном случае ровно в восемь слоев на иконную доску, и когда наконец последний слой левкаса высох и стал настолько гладким и чистым, насколько это было возможно, тогда приходил знаменщик, мастер композиции, который был одним из важнейших лиц в артели, и особенно здесь, в артели такого известного живописца, ибо он, например, мог теперь на поверхности совершенно высохшего левкаса набросать, следуя контурам радонежского рисунка, исходившего от руки Мастера,
  с непогрешимой уверенностью и верностью три ангела, бесконечно кроткие, с огромными крыльями, собрались вокруг стола; а за ними — очертания церкви, дерева и скалы, стола с чашей и блюда, наполненного телятиной; вся артель стояла за его спиной, затаив дыхание, так как его инструмент, графия, ни разу не дрогнул в его руке; все это, конечно, от сборки иконных досок до работы знаменщика шло само собой таким образом, что не только помощники и мастер артели наблюдали друг за другом, но и сам мастер при каждой отдельной фазе работы стоял за спинами работающих, и так оставалось и в следующих фазах до самого конца, ибо это была не просто старая работа; Мастер наблюдал сзади, чтобы убедиться, что краски, то есть лазурит, киноварь, и ржавчина, и малахит, и белила, и даже взбитые яичные желтки, точно соответствуют тому, что было высечено в его памяти, когда он стоял, погруженный навеки перед радонежским оригиналом; он стоял там сзади и молился, между тем как первыми личник и доличник принялись за работу, расписывая то, что им было поручено; личник, в данном случае, в виде исключения, только руки и ноги вместо лица, доличник же хитоны и одежды
  — и неважно, Мастер руководил каждым движением, фактически направляя руку личника и доличника, так что можно было с уверенностью утверждать, что сам Мастер сделал все от начала до конца, ибо было очевидно, что его помощники в артели были послушны его воле — именно, по молитвам Мастера, воле Высшей, — пока знаменитая копия не достигла той фазы, где не было больше посреднической помощи, где Мастер не мог поручить дело другому, где ему самому приходилось брать кисть, окунать ее в миску с краской и писать лица, рты, носы и глаза и, хотя по привычному
  порядок вещей, как последний большой этап росписи, в этот момент соответствующий мастер должен был бы следующим, написав контуры, он этого не сделал, так как Мастер настоял, что он сам наложит контуры ассисти и движков, но в этот момент он молился гораздо интенсивнее, он читал Иисусову молитву, ибо, возможно, он думал, что и в этом он должен довериться традиции, и нужно верить, что Андрей, всегда, но особенно во время работы, читал про себя эту Иисусову молитву, он вряд ли мог поступить иначе, работая, более того, он даже не переставал молиться, не отрывая глаз от иконы ни на секунду, когда отходил в сторону, чтобы помощники нанесли олифу, прозрачный защитный слой, который с этого момента должен был защищать все, что возникло до сих пор, ибо оно возникло, говорили люди в артели Мастера радостно, их глаза сверкали, список иконы Рублева готов, вот перед нами снова Святая Троица, и кто бы ни был в состоянии пришедшие из соседнего монастыря, они смотрели на икону и не верили своим глазам, потому что видели перед собой то же самое, не копию и не икону, а Святую Троицу в ее собственной сияющей красоте, — Мастер только тогда отошел от мастерской артели, когда наносился последний слой олифы, и стоял перед готовой иконой, долго разглядывая ее, а потом вдруг повернулся на каблуках, и никто в последующее время его даже не видел, даже ни разу не взглянул на икону; Однако он должен был быть там, когда покровитель помещал ее в своей собственной церкви, должен был быть там, когда епископы освящали ее, должен был стоять там и слушать, как епископы, после вступительной молитвы освящения иконы и шестьдесят шестого псалма, пели: «Господи, Боже наш, славимый и превозносимый во Святой Троице Твоей, услыши молитву нашу и пошли на нас благословение Твое, и да будет икона благословлена и освящена святой водой, чтобы поклониться Тебе и принести спасение бедным Твоим людям», — он услышал это, он
  смотрел, как епископы освящают икону, он слушал и наблюдал за всем этим, и он крестился и говорил Аминь, затем сразу же после этого: Господи помилуй, и Господи помилуй, и Господи, Господи, Господи помилуй, но он был смущен и не отвечал, когда позже люди приходили к нему, чтобы выразить свое признание и удивление, он молчал в тот день и молчал неделями подряд, и каждый день ходил на исповедь, в конце концов полностью отстранившись от жизни, и с этого момента всякий, кто, из любопытства или по незнанию, осмеливался говорить в его присутствии о том, как великолепно он написал Святую Троицу Рублева, либо рисковал получить от Дионисия непонимающий, вопросительный взгляд, как человек, который не понимает, о чем идет речь, или — и это было главным образом до его смерти, в то время, когда он писал Благовещенскую в Москве — прославленный иконописец его века внезапно бледнел, его лицо искажалось, и с яростными глазами он кричал во все легкие на своего, естественно, охваченного ужасом собеседника — за исключением тех случаев, когда спрашивал его сын, потому что до самого последнего момента он всегда прощал его за все.
  Воскресенья были словно чудовище, которое овладело человеком и не отпускало, только жуя и переваривая, кусая, разрывая, потому что воскресенье не хотело ни начинаться, ни продолжаться, ни кончаться, с ним всегда было так, он ненавидел воскресенья, очень, но гораздо больше, чем любой другой день недели; во всех остальных днях недели было что-то, что немного смягчало давление, пусть даже на несколько минут, от того, как все это невыносимо, но воскресенье никогда не позволяло этому давлению ослабнуть, то же самое было и здесь; напрасно он приехал сюда, в эту страну Испанию, напрасно эта Барселона отличалась от того Будапешта, напрасно все здесь было иным, потому что на самом деле ничто не отличалось, здесь воскресенье опустилось на его душу с точно такой же ужасной силой; оно
  просто не хотело начинаться, не хотело продолжаться, не хотело заканчиваться; он сидел в Centro de Atención Integral, в приюте для бездомных городского социального учреждения на Авенида Меридиана д. 197, куда он случайно наткнулся еще в самом начале, когда, временно отчаявшись найти здесь работу, он отправился на так называемую Диагональ и все шел и шел, он понятия не имел, сколько времени, но по крайней мере час, потому что он хотел вывести из себя это временное отчаяние, и в какой-то момент он как раз оказался перед зданием на Авенида Меридиана, он увидел, что внутрь заходят фигуры, похожие на него самого, ну, и он тоже вошел; никто не задавал ему никаких вопросов, он даже ничего не говорил, ему указывали на кровать среди множества других кроватей, и с тех пор он ночевал здесь, и вот он сидит здесь, на краю кровати, и поскольку было воскресенье, ему приходилось проводить здесь весь день, потому что куда ему было идти в воскресенье, особенно после всего, что случилось с ним вчера между Пасео де Грасиа и Каррер Провенса; он мог остаться один, остаться на кровати, взять тарелку с едой, которую ему подали в полдень, и радоваться, что уже полдень, только он не мог вынести этой радости, он так нервничал, и главное, непонимание того, почему он так нервничает, заставляло его нервничать еще сильнее, ноги его беспрестанно двигались; он вскочил, он не мог выносить тишины, его не интересовали другие, все были заняты собой, в основном они лежали на своих кроватях и спали, или делали вид, что спят, и он старался думать об адской вони, которая висела в воздухе, чтобы ему не приходилось думать о том, что время не идет; довольно высоко, на стене напротив него, были прикреплены большие часы, и он был бы очень рад разбить их чем-нибудь и разбить на мелкие кусочки, вплоть до самого маленького винтика, но они висели очень высоко, и ему не хотелось никакого шума; но он больше не мог этого выносить, поэтому, ну, он попытался сосредоточиться
  на вонью, и не обращать внимания на время, которое, как он вдруг понял, не шло — ноги, однако, к сожалению, продолжали двигаться взад и вперед, как катушка — было все еще двадцать минут первого, боже мой, что он собирался здесь делать, он не мог выйти на улицу в ближайший район, кто-то объяснил ему это в самом начале, жестами, что если он выйдет, вокруг будет Ла Мина, какой-то сущий ад, где они его убьют, так что не ходи туда, Ла Мина, они повторили это несколько раз, си, сказал он в ответ и не вышел в ближайший район, он пользовался только ужасно длинной улицей под названием Диагональ, и только она, она всегда приводила его в центр города, но он слишком устал, настолько устал, что даже подумать не мог, что если бы он мог снова туда пойти, день прошел бы быстрее, одна лишь мысль о Диагонали вызывала у него тошноту, он столько раз ходил по ней вверх и вниз, она была такой, такой длинной, что он тоже, как и другие оставались на его кровати; там был телевизор, опять же торчащий где-то высоко на стене, но он не работал, ничего другого не оставалось, как ждать, пока время пройдет по циферблату, некоторое время он наблюдал за стрелками часов, затем повернулся на левый бок и закрыл глаза, и попытался немного заснуть, но не смог, потому что, когда он закрыл глаза, появились три огромных ангела, он не хотел их видеть, никогда больше, хотя, к его несчастью, они продолжали возвращаться, либо потому, что - как только что - он закрыл глаза, либо потому, что - как сейчас - он их открыл; и вот он встал с кровати, которая сама по себе была особенно ужасной кроватью, проваливающейся посередине, с какой-то жесткой проволочной сеткой, или что там было внизу, которая давила ему на спину или бок, так что даже ночью ему приходилось снова и снова вставать, чтобы попытаться что-то с этим сделать, но тщетно, потому что когда он бил по матрасу, это только на мгновение облегчало ситуацию, все тут же снова прогибалось под тяжестью его тела, и было то
  жесткая железная решетка, или что это было; теперь, когда он встал и оглянулся на нее, все это снова погрузилось в середину; он оглянулся и вышел туда, где можно было курить сигарету, потому что внутри это было запрещено, хотя сам он не курил, но, подумал он, по крайней мере там это где-то в другом месте, чем там, где он был раньше, только даже это ничего не решало, потому что отсюда он видел часы внутри, странным образом эти часы можно было видеть отовсюду, не было никакого спасения, их нужно было видеть, видеть всегда и всем, для кого это место было временным убежищем, видеть, что время идет, что оно действительно идет, оно шло очень медленно; Одно было несомненно: кто бы ни появился здесь, он должен был быть постоянно озабочен временем, а особенно сейчас, в воскресенье, с горечью подумал он и вернулся в свою постель, и снова лег на продавленный матрас, и наблюдал за стариком, лежащим рядом с ним, который что-то вытаскивал из-под матраса, он вытащил оттуда что-то завернутое в газеты и медленно развернул это, и когда он вынул из упаковки нож с длинным лезвием, он поднял глаза и заметил, что кто-то наблюдает за ним, а именно, что за ним наблюдают с соседней кровати; тогда он поднял его, и в нем была какая-то гордость, когда он показал его ему, во всяком случае он сказал cuchillo, и жестом руки показал, что он имеет в виду нож, затем, когда он увидел, что другой даже глазом не моргнул, он снова показал ему его и сказал в качестве объяснения, cuchillo jamonero, но ничего; он не понял, он позволил старику все это упаковать с оскорбленным выражением лица, но затем внезапно сел на кровати, повернулся к старику и сделал знак головой и руками, чтобы он повторил слово, пожалуйста, эти два слова, cuchillo, cuchillo jamonero - он заставил старика повторять их снова и снова, пока тот не выучил их, затем он дал ему знак, что был бы рад, если бы старик еще раз показал ему нож; старик обрадовался
  встал, снова вынул свёрток, развернул его и, очевидно, всё повторял, какой он красивый, потому что у него почему-то было такое выражение лица; он тем временем взял его в руки, повертел, а затем вернул и попытался объяснить старику, что теперь ему хотелось бы узнать, где он его купил, но старик неправильно понял вопрос и яростно запротестовал, быстро завернул его и засунул под матрас, давая понять, что нет, он не продаётся, и тут старик ничего не мог поделать, кроме как попытаться без слов сказать, что он просто хочет узнать, откуда он его взял, старик посмотрел на него, пытаясь понять, какого чёрта этому нужно, ведь он даже разговаривать не умел, как вдруг его лицо просияло, и он спросил: «Ферретерия?» Конечно, он понятия не имел, что это за ферретерия, но ответил: «Си», и тут старик достал клочок бумаги и что-то написал на нём карандашом, и вот что было на бумаге:
  Улица Рафаэля Казановаса, 1
  он посмотрел на неуклюжие буквы, затем движением головы поблагодарил его и показал, что хотел бы взять листок, и старик кивнул в знак одобрения и даже хотел протянуть руку, чтобы помочь ему засунуть листок в верхний карман рубашки, но уже само прикосновение к нему было для него слишком, дотронуться до него было невозможно, он никогда не мог этого вынести, всю свою жизнь он боялся, чтобы кто-то его коснулся, даже сейчас никто не мог его коснуться, особенно этот старик с его гнилой грязной рукой; он быстро отстранился от него, просто чтобы убедиться, что тот не подумает так увлечься, он повернулся к нему спиной и лежал так несколько минут, пока не убедился, что сосед понял, что тот больше не хочет с ним разговаривать, вообще ничего, что касается его, он закончил свою дружескую часть, он лежал неподвижно, снова закрыл глаза, и снова ангелы явились к нему наверху,
  потом он открыл глаза, встал, пошёл в курилку, постоял там немного, потом зашёл в туалет, просидел там довольно долго; это было одно место, где ему было хорошо, как и во всех остальных, потому что здесь можно было закрыть дверь на защёлку, человек мог быть один, он мог быть один, никто его не видел, он никого не видел, но потом ему стало просто скучно, потому что просто сидеть и сидеть здесь над всем этим дерьмом — потому что, как оказалось, туалет в единственной свободной кабинке, которую он нашёл, был полон дерьма —
  Почему он не опускался? Он даже несколько раз дергал за шнур, но безрезультатно. Прежде чем сесть, он через некоторое время просто заболел и ему стало скучно. Он вернулся в большую комнату, лег и некоторое время смотрел на мертвый глаз телевизора наверху, затем на секундную стрелку часов, затем на телевизор.
  снова, затем снова на часы, так что день в конце концов прошел таким образом; он не мог контролировать свои ноги, его мышцы были совершенно истощены, потому что обе его ноги постоянно двигались — особенно левая, она отбивала крошечными шажками воздух, если он ложился — или если он шел по полу или по тротуару, или если он стоял; он смертельно устал к вечеру и думал, что наконец-то сможет спать безмятежно, но, конечно, как и прежде, даже теперь ему не давали ничего, кроме получаса изредка, так как остальные храпели, прочищали горло и издавали хриплые звуки, постоянно заставляя его просыпаться от испуга, вдобавок ко всему еще и ангелы прибывали, а однажды вечером налетел рой комаров: если он натягивал одеяло на голову, чтобы отогнать их, ему становилось слишком жарко, тогда, ну, ему приходилось вставать в большом полутемном зале и плестись в туалет, чтобы помочиться, затем снова плестись обратно, и все начиналось сначала, полчаса сна, потом ангелы, рой комаров и храп, таким образом, наконец, настал час, когда он увидел первые признаки рассвета, так что к тому времени, как рассвело, он уже умылся, в основном привел в порядок свою одежду и обувь и был снаружи
  уже здание, он не стал дожидаться утреннего чая, он был слишком измотан для этого, и он больше не мог; он пошел по улице, но не в сторону Диагонали, а в противоположном направлении, именно так, задом наперед, чтобы найти кого-нибудь, кто мог бы указать ему дорогу, и сначала он никого не мог найти, улицы здесь были очень пустынны, но затем кто-то шел с противоположной стороны, он сначала показал газету им, затем многим другим людям, пока не добрался до улицы Рафаэля Казановаса, тогда было еще слишком рано, все было закрыто, он довольно уверенно угадал, какое именно здание он ищет, на нем была вывеска Servicio Estación; Вот оно, подумал он, это может быть оно, и он начал ходить взад и вперед перед магазином, пока не подошел человек, не поднял раздвижные ворота у входа и не открыл магазин; он был угрюм и помят, и тот смотрел на него с недоверием, более того, когда через некоторое время тот вошел в магазин следом за ним, тот посмотрел на него с таким выражением, которое, казалось, говорило, что будет лучше, если он просто уйдет отсюда, но он не ушел, он остался и подошел к нему, вынул пятьдесят евро — на самом деле, он потратил четыре вчера вечером на сэндвич и что-то в выпивке, он показал деньги сейчас, затем смяли их в руке, и этой рукой он навалился на прилавок, надавив на него всем своим весом, наконец слегка наклонившись вперед, к продавцу, и тихим голосом сказал только одно: cuchillo, понимаешь? cuchillo jamonero, и он добавил в последний раз, чтобы не осталось никаких сомнений относительно того, чего он хочет: нож, старина, очень острый нож — вот что мне нужно.
  OceanofPDF.com
   34
  ЖИЗНЬ И РАБОТА
  МАСТЕРА ИНОУЭ КАЗУЮКИ
  Я снял свою корону, и в земном облике, но не скрывая своего лица, я спустился к ним, чтобы найти Принца Чу, Короля Му. Я должен был покинуть бескрайние равнины Неба, Лучезарную Империю Света, я должен был прийти из того мира, где сама форма великолепна; изливаясь, она набухает, и таким образом все наполняется небытием, я должен был спуститься еще раз и снова, ибо я должен был вырваться из чистоты Небес и шагнуть в мгновение; ибо ничто никогда не длится дольше, или даже не длится так долго, как это, и таким образом мое погружение вниз, не длящееся дольше одного мгновения, если, однако, так много всего может вместиться в одно единственное мгновение; но тропа, как они говорят, тропа, как ее называют на этом грубом языке, внезапная вспышка света в том направлении, откуда я пришел до сих пор, спуск внизу и великолепие, с которым я также совершил свое спуск, все это уместилось в тот момент, потому что все уместилось в нем: первые шаги в человеческом облике на этой земле, куда мой проводник, мой единственный немой сопровождающий повел меня, быстро и незаметно, чтобы я мог вступить на тропу, и, отправившись по ней человеческими шагами, я мог затем продолжить свой путь среди тревожного хаоса деревень и городов, стран и океанов, долин и вершин, тропа уместилась в одно единственное мгновение, тропа, которая вела именно туда, в театральный коридор, ибо на этот раз встреча была назначена в Канзе Кайкан; занавески — агэмаку — раздвинулись передо мной, чтобы там, в форме маэ-ситэ, для меня открылось хасигакари; Я слышал их издалека, я слышал барабаны музыкантов хаяси, зовущих меня, и тот голос, понятный только через боль, но кан, и только это, невредимые голоса волков хаяси, коснулись моих ушей; затем я продолжил в своем земном облике, в благородном
  сияние кимоно караори, сквозь знакомое пространство Канзе, мои ноги едва касались гладкой поверхности половиц хиноки; когда я двигался к сцене, была тишина, была непостижимая тишина вокруг меня, тишина на сцене, ибо внутри меня была лишь тишина голосов хаяси, и это направило меня ко дворцу, и я шагнул, и я прервал песнопение, которое раздавалось там, там тоже стало тихо, уже когда я шагнул — хотя они не могли знать, кто прибыл
  — все затихло, неизъяснимо затихло, может быть, они действительно смотрели на то, что можно было увидеть глазом, на знатную даму, на существо неизвестное, которое вдруг оказалось рядом; двор Чу при моем появлении внезапно сделал шаг назад, и вместе с этим, так сказать, мир тоже отступил на шаг от моего пути, так что мне было совсем нетрудно увидеть, где находится трон, трон, на котором восседал принц Чу, король Му, этот прямой правитель, создатель мирового покоя в этой благоухающей и весомой земной стране, который, теперь обладая зеркалом — безвкусным и разбитым, но все же зеркалом всего того, что выше него —
  поистине был достоин похвалы Небес, знак, который я теперь должен ему передать; но сначала есть аромат, сначала только намёк на аромат, пусть бессмертный аромат растительности будет обещанием того, что я сейчас исчезну, но немедленно явлюсь в истинном облике, и уже они видят цветущие абрикосовые ветви на моих плечах, они чувствуют их, они видели их до сих пор, и они видят мой танец, в то время как на самом деле я исчез, так что в этот момент я возвращаюсь как ночи-ситэ, в своём истинном облике, ибо это именно то, что я обещал, хотя они, погружённые в танец, не видят ничего, кроме иллюзии самого танца; однако я снова здесь, они видят корону феникса на моей голове и сверкающий сиреневый и алый шёлк моего одеяния: одновременное сияние кимоно огуши, чокнутого плаща на моём боку и меча, закреплённого на моём поясе, так что с каждым моим шагом,
  целое становится все более и более зримым, но все пронизано эфирным золотом, я вижу их изумленное изумление, только принц Чу, король Му остается неподвижным и дисциплинированным, на его лице уважение, дистанция, точное осознание пропорций; он наблюдает за мной, он наблюдает только за мной, он единственный, кто по-настоящему видит меня, кто не просто ослеплен очарованием танца; теперь я протягиваю ему через моего эскорта семена растения бессмертия, пусть это будет подношением за мир, который он создал, чтобы в его руках был знак, напоминающий ему об этом мире, чтобы он оставался; он смотрит на меня, растроганный, он смотрит на мой танец, но он видит и меня, поскольку я сообщаю ему земными движениями, что есть Небеса, что высоко над облаками есть Свет, который затем рассеивается на тысячу цветов, что есть, если он поднимет свой взгляд высоко и глубоко погрузится в свою душу, бескрайнее пространство, в котором нет ничего, но вообще ничего, даже крошечного движения, как вот это, которое теперь должно медленно закончиться; Медленно я должен отвернуться от этого пристального, счастливого взгляда и отправиться по подмосткам из дерева хиноки хасигакари, а за мной мой эскорт, к агэмаку, и теперь я слышу только какегоэ-тишину музыкантов хаяси, меня берет тело, тело, которое мне не принадлежит, цветные занавески агэмаку почтительно раздвигаются, и наконец я могу выйти из пространства этой сцены и перед огромным зеркалом отделиться от этого тела, которое меня несло, я могу вернуться, ибо вернуться я должен, я должен снять свою корону феникса, я должен освободиться от этой сиренево-алой шелковой грации, пронизанной золотом, и я должен немедленно отправиться в путь, вернуться в то место, откуда я пришел, только мой эскорт теперь появляется передо мной, чтобы указать мне путь, как они называют его на этом грубом языке, еще раз, и я медленно прощаюсь с привычным миром Канзе, запахи и тяжесть медленно исчезают вокруг меня, звук Барабаны и крики музыкантов хаяси становятся все громче
  далеко, но все еще поражая мое сердце время от времени, но я уже поднимаюсь, я все еще вижу тревожный хаос деревень и городов, земель и морей, долин и вершин, и момент, который заключил в себе так много, подходит к концу, и когда я поднимаюсь, все поднимается вместе со мной, великолепие поднимается там, великолепие — обратно в чистоту Небес, в сферу непостижимого —
  который в своей собственной форме, великолепный, струящийся, нарастающий, есть не что иное, как возвращение обратно в то место, где ничего нет, в Лучезарную Империю Света, на бескрайние равнины Неба, ибо это место, где я существую, хотя меня нет, ибо здесь я могу возложить свою корону на свою голову, и я могу думать про себя, что Сейобо был там, внизу.
  Ему помогают, но их слишком много, слишком много помощников; по правде говоря, и одного было бы слишком много, а тут еще эта толпа; ему хотелось бы побыть здесь одному, одному в зеркальной комнате, ему хотелось бы самому снять с лица маску дзы-онна, он, конечно, мог бы это сделать, если бы был один, но нет, этого он сделать не может, ассистенты театра услужливо прыгают вокруг него, уже развязали шнурок маски у него на затылке и уже выводят его, из зеркальной комнаты, из зала Канзе еще слышны аплодисменты, потом они затихают; но даже если бы он не затихал, он бы его не услышал, потому что его уже отвели в раздевалку и уже с него стягивают, отстегивают, расстегивают, разматывают все, что нужно снять, как будто это срочно, когда это не срочно, они уже снимают с него костюм, один из них складывает дорогое кимоно, другой уже складывает хакаму, все идет совершенно гладко, как хорошо смазанный механизм, все куда-то спешат, как будто важно было, чтобы он не был тем ночи-сите, каким был только что, а как можно скорее снова стал Иноуэ-сенсеем; однако ему хотелось бы
  побыть одному хоть немного, одному, но нет, это невозможно, кто-то подбегает к нему и тихо шепчет на ухо, что у сэнсэя — то есть у него самого — всего пятнадцать минут, — затем за ним приедет кто-то, Канеко-сан, который проводит его к машине через вход для артистов, затем через несколько минут он окажется в присутствии избранных почтенных зрителей, богатых спонсоров, на приеме, устроенном Канзе, нет, он знает, что так должно быть; он уже делал это много сотен раз; и все же, каждый раз, как и сейчас, в нем вертится одно и то же чувство: как неприятно, что он не может быть один, особенно тяжело здесь, в Канзе Кайкан — хотя трудно в каждом театре Но, ведь так всегда: после спектакля приходится спешить, чтобы не опоздать на поздравительные поклоны в красноречивых банкетных залах гостиниц или ресторанов; в соседнем отеле, на этот раз, возможно, будет присутствовать сам сэнсэй Умевака Рокура, шепчет ассистент театра, хотя это совсем не точно, так как сэнсэй Рокура на самом деле, возможно, направляется в Токио на Синкансене, но может быть — ассистент наклоняет голову набок с обаятельной улыбкой — и ему уже выдают ситэ, то есть его собственный халат, чтобы он мог пойти в душ; конечно, без малейшего сомнения, он должен это сделать, ассистент прыгает перед ним с предельной вежливостью, но он как будто бежит за ним и подталкивает его вперед, чтобы он уже пошел в ванную, потому что на его руке уже висят брюки и рубашка почтенного ситэ, да и галстук, который потом завязывает ему служитель, но я мог бы и сам завязать свой галстук, устало думает сэнсэй, он даже себе в этом не признается, но теперь, в такие моменты, после того как агэмаку падает за его спину и представление подходит к концу, внутри него всегда есть желание просто сохранить эту бесконечную радость и спокойствие, скрыть бесконечную усталость, которая в нем
  и он хотел бы скрыть это полностью, но его костюм уже снимают, шнур маски развязывают сзади, кимоно и хакама уже сняты, остается только его вспотевшее тело, он это очень чувствует; Другой помощник, однако, услужливо подаёт ему полотенце, и он уже вытирается, чтобы избавиться от большей части пота, нет времени думать, нет времени погружаться в мысли, все беспрестанно суетятся, как всегда, волнение велико, как будто там произошло что-то, о чём он сам не знает, он надеется, что само выступление порождает такое волнение за сценой, в задних помещениях здания, но нет, он знает, что причина не в этом, для этого слишком много выступлений, слишком много лишних повторений ничего не значащих мелочей, как, например, эти последовательно повторяющиеся, лишние и бессмысленные приёмы, где, конечно, он должен присутствовать, чтобы принять слова признания и поклоны, и, может быть, сам сэнсэй Рокуро действительно будет там, в той школе, которая принадлежит к ветви Кандзэ Умэвака, руководство киотским отделением которой перешло к нему в последние месяцы — эта надежда всегда возникает —
  потому что это сделало бы его стоящим, если бы пятьдесят шестой сэнсэй, Умевака Рокура, директор школы, присутствовал там, сам прием сразу же стал бы значимым —
  Конечно, как обычно, сенсея Рокуро на этих приемах нет, присутствует только его жена, в лучшем случае, хотя и это редко — сенсея Рокуро обычно там нет; однако именно сенсею Рокуро, а не кому-либо другому, следует воздать должное за сегодняшнее выступление, то есть ему, сенсею Иноуэ, сенсей Рокуро, несомненно, является ведущим авторитетом школы Умевака, и для него, сенсея Иноуэ,
  — который никогда не был и, возможно, никогда не будет настоящим профессиональным актером Но, поскольку он начинал со слишком многих недостатков, с одной стороны, он не происходил из семьи Но, а с другой стороны, он начал практиковать Но поздно
  жизни, то есть когда он был уже взрослым, — для него это была только чуткость сэнсэя Рокуро, его распознавание особых способностей сэнсэя Иноуэ, одним словом, этот острый глаз, который его открыл, вот почему с ним обращаются как с профессиональным актером Но и дают ему две-три роли ситэ каждый год, как и другим, как любому другому из членов школ Умэвака или Кандзэ, вдобавок к этому ему доверена честь руководства отделением Умэвака Кёто, недвусмысленно указывающая на то, что сэнсэй Рокуро благоволит ему и понимает, что для него искусство Но — это вся его жизнь: где он, Иноуэ Кадзуюки, всего лишь медиум, который, так сказать, просто допускает на себя то, что на него обрушивают Небеса, — только бы не было приема, он качает головой под душем, хотя у него нет времени ни на душ, ни на качание головой, потому что помощник стоит рядом с полотенцами и одеждой; не пройдет и десяти минут, как он будет стоять на краю приема, организованного для богатых покровителей, не смея протиснуться глубже в толпу, хотя его и заставляют войти, и он слышит слова признания, доносящиеся со всех сторон, и с глубокими поклонами все выражают, каким чудом они считают то, что только что видели на сцене Канзе Кайкан; в его руке стакан, но он все еще не пьет из него, с некоторых пор он пьет только особую воду, которую ему прописывает корейский целитель, к которому он регулярно обращается, потому что он доверяет только ему, а не врачам; у него высокое кровяное давление, с тех пор как в прошлом году он опасно для жизни выступил в Додзёдзи, оно иногда подскакивает до двухсот, и это может вызвать серьезные опасения, врачи качают головами, но маленький кореец вообще не качает головой, он просто кивает один раз и прописывает особую воду за двести тысяч иен; он верит в это, и это, пожалуй, самое главное, он чувствует благотворное воздействие, он рассказывает о своем опыте
  корейцу, который ничего не отвечает, только кивает и машет головой, и снова прописывает особую воду, золото дороже, Рибу-сан, жена сенсея Иноуэ, в шутку замечает Амору-сан, его второй жене, но, конечно, это остается только между ними; Но теперь, конечно, в руке у сэнсэя бокал с шампанским, он украдкой смотрит на настенные часы, он ещё немного побудет, затем после долгого прощания, во время которого он должен попрощаться с каждым человеком по отдельности, он выходит из номера, такси уже некоторое время стоит перед отелем и ждёт его, мы едем в Махорову, тихо говорит сэнсэй, что указывает на то, что всё продолжается точно так же, как всегда, а именно, что мы едем в Махорову, а сэнсэй продолжит репетицию, для него нет разницы между репетицией и выступлением, есть только разница между практикой Но и непрактикой Но — последнее, однако, он едва ли осознаёт — весь его день с утра до позднего вечера заполнен репетициями, будь он в Киото или Токио, поскольку он делит свою жизнь между этими двумя городами, потому что у него есть ученики в Киото и прилегающие районы, а также у него есть ученики в Токио и его окрестностях, так что соответственно две недели в Киото, две недели в Токио — так протекает жизнь сэнсэя, в которой, конечно же, самое важное — это его собственные репетиции, которые проходят либо в Махорова, либо в здании Син-Э, в зависимости от того, что сэнсэй считает целесообразным; если ему нужно ехать в Корею или он хочет ненадолго вернуться в дом своих родителей, то он идет в здание Син-Э недалеко от вокзала Киото; если он хочет остаться дома — и обычно он так и делает в конце дня
  — затем Махорова; здание Син-Э или Махорова, Махорова или здание Син-Э, если он находится в Киото, события развиваются между этими двумя местами, но достаточно часто он создает впечатление среди членов семьи, а также
   его ученики, особенно его самые ревностные поклонники —
  Чивако-сан и Норуму-сан, или Химуко-сан, или Раун —
  что он просто импровизирует в выборе своего расписания; в любом случае, как только выражение
  возникает «импровизация», они гонят ее из головы, потому что — они утверждают между собой — что даже если это так кажется, он никогда не импровизирует, то, что происходит, не импровизация, абсолютно не в обыденном смысле этого слова, в этом они уверены, так как сэнсэй знает все заранее, и знает это с абсолютной уверенностью, и это общее убеждение, вот почему только им это кажется импровизацией, потому что, хотя это правда, что у него есть предписанный график на каждый данный месяц, сэнсэй вечно открыт, как книга, что означает, что он находится в прямом контакте с Небесами, и по этой причине он может внезапно стать немного непредсказуемым, так как он следует велениям своей души в этой прямой связи, и таким образом он постоянно переворачивает все вещи в тетрадях с ежемесячным расписанием, которые он сам считает целесообразным спланировать для себя; сам сэнсэй, конечно, не ощущает этого непредсказуемо, ибо он совершенно свободен, в этом и во всех возможных смыслах этого слова он свободен — репетиция и преподавание, преподавание и репетиция — одним словом, только и исключительно Но; лишь изредка он отправляется куда-либо в другое место, например, время от времени, на место перед спектаклем, где идёт данная пьеса, чтобы помолиться там, или на службу христианской общины на углу Оикэ Каварамачи, но не ради Иисуса, как он выражается, а чтобы принять участие в общей коллективной радости, и, конечно, лишь изредка, лишь иногда, потому что, как правило, только репетиция, на протяжении нескольких часов подряд, и только преподавание, на протяжении нескольких часов подряд, поспать, говорят члены семьи, он спит всего три-четыре часа в день, потому что ложится спать очень поздно ночью, никогда не раньше двух часов ночи, и встаёт ещё до первого пения птиц, в это время он читает, он
  молится, затем как-то начинается день, с репетиции, с обучения; затем снова репетиция, затем снова обучение, и, наконец, репетиция и репетиция в Махорова, как правило, если он находится в Киото, там дневные мероприятия заканчиваются, Махорова находится очень близко к его резиденции, которая как резиденция, в отличие от резиденций других исполнителей Но, представляет собой скромное двухэтажное маленькое здание около храма Камигамо в центре едва ли элегантного района, сэнсэй не желает богатства — ученики и члены семьи отмечают — за исключением тех случаев, когда он путешествует, добавляют они, тогда, конечно, его должны разместить в отеле, который достоин его статуса, или для него должно быть выбрано место, соответствующее его статусу, на ужине, хотя и не где-то конкретно, он ищет простоту во всем, простое и прозрачное, в противоположность сложности, роскоши и излишествам; такси скользит вперед; на заднем сиденье сидят сэнсэй и Амору-сан, а за такси находится микроавтобус с учениками, а за ним — члены семьи на своих машинах, и таким образом они добираются до Махоровы этим вечером, и после позднего ужина вместе и еще нескольких репетиций Сэйобо он удаляется в дом, который служит ему жилищем, только с самыми близкими членами семьи, с Рибу-сан и Амору-сан рядом; он долго молится у домашнего алтаря, затем отвечает на вопросы, которые время от времени задает ему Рибу-сан, затем они становятся на колени и кланяются друг другу, и так они прощаются друг с другом, затем он, сэнсэй, принимает ванну и поднимается в свою комнату, где наконец-то может побыть один, больше всего он любит это — побыть один перед сном, запершись в спальне, он включает электрический свет, он светит тускло, слабо, он берет свою книгу, комментарий сэнсэя Такахаши к Сутре Сердца, которую он регулярно читает —
  и он начинает где-то, затем он подходит к окну, смотрит на темный вечер, долго молится и наконец ложится обратно, читает еще несколько страниц, затем закрывает книгу, кладет ее на место на маленьком столике рядом с собой
   в постели, и он остается один, теперь он достаточно спокоен, чтобы обрести спокойствие, теперь он способен заснуть, и затем постепенно он действительно погружается в глубокий сон.
  Его сердце очень богато, объясняет Рибу-сан в Махорове: богатое сердце и очень глубокая тайна, это сэнсэй
  ... но это трудно, говорит она, и ее не беспокоит, что сам сэнсэй это слышит; о нем очень трудно говорить, потому что он вообще ни на меня, ни на нас не похож, так как он совершенно другой во всем; Я, она указывает на себя, я его жена уже больше трёх десятилетий, но часто я не знаю, что для него что-то значит, он постоянно меня изумляет, потому что я слепа, тогда как он видит, я слепа к тому, что грядёт, но он уже видит, как всё будет, я много раз говорила, что это невозможно или чудо, и я удивлялась ему из-за этого, но потом я приняла, что сэнсэй уже заранее знает, что произойдёт позже, и что это исходит не от него самого, а от мира, от истинной структуры мира, которую он и только он видит и знает, но я могла бы выразить это и так: сэнсэй просто чувствует вещи, и он глух, глух к тем вещам, к которым мы не глухи, он глух к мирским объяснениям, потому что он чувствует, только улавливает то, что говорит ему его душа, мы глухи к своим душам, для него наши посредственные представления и связи совершенно ничего не значат, он видит их, он видит нас, он знает, что мы верим, то, о чем думаем, и то, что делаем, он знает законы, которые важны для нас, законы, которые определяют и ограничивают всех нас здесь, однако эти законы, в отношении сэнсэя, каким-то образом... просто совсем не влияют на него, как бы абсурдно это ни звучало, тем не менее это так: он тоже ест, принимает душ, одевается, идет, садится и встает, водит машину, проверяет свои банковские квитанции и деньги, присланные сюда из школы Умевака, но с ним ничего не происходит так, как с нами, в тот момент, когда он ест, принимает душ, одевается и так далее, как-то сразу... все по-другому, как
  может ли она вообще это объяснить; Рибу-сан крепко зажмуривает глаза, и это, возможно, своего рода болезнь, потому что это происходит каждую минуту, она крепко зажмуривает глаза, и в такие моменты ее лицо резко искажается, чтобы ясно дать понять, что это трудно, она наклоняет голову набок, потому что если она говорит, что сэнсэй все заканчивает, что он никогда ничего не оставляет несделанным, что он непредсказуем и что она никогда не знает, что он сделает или скажет в следующий момент, то она вообще ничего не говорит, и это действительно как будто так, что она вообще ничего не говорит, потому что в этот момент сэнсэй прерывает ее, до сих пор он слушал Рибу-сан молча, с немым согласием и терпением, с какой-то неподвижной радостью в глазах, но теперь в Махорове он вставляет слово и отмечает своим особым способом речи — то есть, произнося каждое отдельное слово, действительно, действительно, каждое отдельное слово, он широко растягивает рот, как человек, который улыбается при каждом слове, так что после того, как слово или предложение произнесены, лицо тотчас же принимает те серьезные черты, которые держат это лицо в той неподвижной вечной безмятежности, — каждый день, он внезапно говорит, каждый день я готов к смерти, и затем в Махорове наступает тишина; первый раз он встретился со смертью — он продолжает еще тише обычного — когда в детстве на улицу, где он жил, вышел высокий худой человек, он подошел туда, где он играл, и поприветствовал его и других детей; Охаё, сказал он и пошёл дальше, дальше по улице, до конца улицы, потом вышел на Хорикаву, и так повторялось каждый день, высокий худой человек, будь то утром, днём, на рассвете или в сумерках, появлялся снова и снова, и приветствовал его, когда он играл посреди улицы, и для него, говорит сэнсэй, это приветствие стало важным, и он полюбил этого человека, и через некоторое время он уже с нетерпением ждал его появления, и он был счастлив, если видел его
  в конце улицы; этот человек подошел, поприветствовал его и ушел, а затем в один прекрасный день он больше не появлялся, и с этого момента он больше не появлялся, и они быстро узнали от соседей, что его сбила машина на Хорикаве, его отвезли в больницу, где он постоянно просил воды, но врачи не давали ему воды, а он просто просил все больше и больше воды, только воды и воды, он стал ужасно жаждать, но врачи не давали ему воды, они не давали ему ее, и он умер, ну, вот тогда, говорит сэнсэй Иноуэ, я встретился со смертью в первый раз, но чтобы понять, что это значит, ему все еще пришлось ждать некоторое время, но затем пришло время, и он все понял, и с тех пор он знает, что завтра не наступит; Я никогда об этом не думаю — он еще больше понижает голос и с каждым словом, которое он произносит, улыбается, как это у него обычно бывает, затем его лицо снова становится непроницаемым — никогда, говорит он, потому что я думаю только о сегодняшнем дне, для меня нет завтрашнего дня, для меня нет будущего, потому что каждый день — последний день, и каждый день полон и завершен, и я могу умереть в любой день, я готов к этому, и тогда всему придет конец, и под этим он подразумевает, что — он поднимает взгляд на гостя, сидящего напротив него в другом конце комнаты, — одно целое придет к концу, и вдали начнется другое, я жду смерти, говорит он с неизменной улыбкой, я жду, говорит он, и смерть всегда близка мне, и я ничего не потеряю, если умру, потому что для меня все означает только настоящее, этот день, этот час, это мгновение — это мгновение, в которое я умираю.
  Что он родился, говорит, он точно помнит, он помнит, что он родился, они жили на первом этаже, и он видит себя, свое тело, там, далеко внизу, но он видит и свою душу — как выглядела его душа? — ну, она была белая, и он не мог плакать, потому что пуповина обвивалась вокруг его шеи; и с этого все началось, вся его жизнь, и он должен был плакать, но не мог, не мог.
  образно говоря, но из-за пуповины он бы закричал, но из его горла не вырвалось ни звука, все смотрели на него со страхом, его отца даже не было рядом, он все ясно помнит; комната, где он появился на свет, окна, татами, умывальники, все предметы в комнате и где они были поставлены, и он очень хорошо помнит чувство, что он родился, откуда он пришел, и он сразу понял, что теперь он шагнул в иную форму, в иное существование, здесь как-то все было труднее: главным образом, дышать, и не только из-за пуповины на шее, ведь кто-то ее тут же размотал, труднее всего было дышать, то, что ему приходилось делать вдохи или, вернее сказать, все было даже не труднее, но вообще, все как будто имело вес, все становилось явным вместе со своим весом, это было что-то новое, и непостижимое, и такое тяжелое, все замедлялось, и это все было еще кровавым и скользким, и все скользило и было в тени, как будто где-то светил свет, тень которого простиралась только сюда; но даже сегодня, когда он вызывает в памяти это воспоминание, он не знает, что отбрасывало эту тень, он вызывает её с особой частотой, даже не намереваясь этого делать, скорее она просто каким-то образом всплывает в его сознании, без какой-либо причины или прецедента; так оно, должно быть, и было, так он родился, отца не было рядом, его даже не было рядом, когда его вывели из комнаты, его не было дома, в это время он часто отсутствовал; семья занималась торговлей респираторами, и спрос был велик после войны, поэтому его отец не жил с семьёй, но никто не знал, где и с кем; он появлялся только раз в месяц, когда приносил домой грязное бельё, чтобы мать постирала, твой отец плохой человек, говорила ему мать, но он никогда, ни на одно мгновение не чувствовал, что, во всяком случае, его отец, если у него и были деньги, на самом деле не жил дома,
  дело шло хорошо, так что прошел месяц, прежде чем отец взял его на руки, принес грязное белье, посмотрел на сына, и очень ясно было в нем, что отец как-то держал его на расстоянии от себя и так рассматривал его, но он не чувствовал, что его отец был плох: он был без всяких эмоций, самым объективным образом, какой только возможен, он определил, что это мой отец, тогда как отец, по всей вероятности, без всяких эмоций и самым объективным образом, сказал, это мой сын; это была его первая встреча с отцом, он вспоминает это как совершенно особенный момент, если задуматься, ту первую встречу, и вдобавок к ее особенностям, самое важное было то, что она была первой, потому что позже, после этого, в течение долгого времени, он видел своего отца очень редко, и отец почти никогда не забирал его, потому что он появлялся только раз в месяц, брал деньги и приносил белье, он ждал, пока его мать отдаст ему то, что он принес месяц назад — выстиранное и приготовленное — он даже почти не садился, или только на немного, и он всегда сразу уходил, поэтому можно сказать, что он вырос без отца, можно сказать, что его мать, брошенная, вырастила его, и они вдвоем жили; У него не было братьев и сестер, были только он и его мать, всего двое, его отец появлялся всего на несколько минут раз в месяц каждый месяц, так что он был один большую часть времени, на самом деле, он всегда был один, все время, это было его детство и юность, говорит он, и именно поэтому позже он решил, что если он станет взрослым, у него будет большая семья, и так оно и вышло, потому что вот, показывает он, сэнсэй Кимико, и Сумико-сан, и Юмито-сан, они его дочери, а самый младший, мой сын, вот там, говорит он, Томоаки, никто из них больше не ребенок, и у него также есть двое внуков: Мая-тян из семьи Кимоко и Ая-тян из семьи Сумико, у него есть жена, Рибу-сан, а рядом с ней Амору-сан, но это не
  только люди вокруг него, но и бесчисленное множество других, ученики в Киото, ученики в Токио, в Фудзияме и в Араяме, всего по меньшей мере восемьдесят человек, что, конечно, ничего не меняет в его одиночестве, потому что каждый — душа, каждый; члены семьи и ученики, к которым он обращается, уважительно кивают, которые — вот пауза в репетиции Сэйобо длиннее обычного, они видят, что сэнсэй на этот раз начинает говорить более продолжительно, он обращается к гостю, и, ну, в этот момент, как будто по знаку, они рассаживаются вокруг своего отца, деда и учителя, потому что сэнсэй Кимоко здесь, и Сумико-сан, и Юмито-сан, и Томоаки-сан, и Мая-тян, и Ая-тян здесь, и там тоже —
  всегда немного отстраненный от остальных — таинственный молчаливый Амору-сан, и, конечно же, самые верные ученики сэнсэя, Чивако-сан, Нозуму-сан и Химуко-сан, и Анте-сан и Харагу-сан, и Гому-Гому и Раун, здесь, в Махорове, как мастер называет свою репетиционную площадку недалеко от святилища Камигамо, в северо-западном углу Киото, все здесь, и они слушают своего отца, своего деда и своего учителя с величайшим любопытством, хотя совершенно очевидно, что они уже слышали это довольно много раз и знают все истории учителя, поэтому они знают и те, в которых он говорит о себе, но, возможно, именно это их так впечатляет, учитель всегда рассказывает им одними и теми же, совершенно одними и теми же словами, он никогда не путает слова, никогда не путает порядок событий в историях, и он всегда начинает со слов: «Я помню, что я родился, мы жили на первом этаже, и я вижу себя, свое тело, там, далеко внизу, но я вижу также и свою собственную душу — никогда ни одного изменения, и это передается: члены семьи и сами ученики стараются точно следовать словам мастера, когда они начинают говорить о нем с кем-то с энтузиазмом, таким образом, рассказ мастера передается, совсем как сказка, хотя с той разницей,
  что в этой истории ни одно слово не может быть изменено, ни одно выражение, никто не может ничего добавить к ней, и никто не может ничего отнять, он родился 22 декабря 1947 года в Киото, говорит он, семейный дом все еще там, и даже сегодня он является его собственностью, однако улица не имеет названия, это совершенно узкий, крошечный переулок, и он всегда был таким, он находится недалеко от перекрестка Нанна-дзё и Хорикава-дори, напротив огромного храма Ниси-Хонган-дзи, вы должны представить себе переулок, идущий параллельно Нанна-дзё, всего несколько домов на нем и среди них, там посередине, был наш, говорит он, где нижний этаж всегда использовался для деловых целей — для торговли респираторами и масками — даже сегодня это так, мы жили на верхнем этаже, моя мать и я, потому что нас было только двое в доме, мой отец, пока бизнес еще работал, появлялся раз в месяц, на очень короткое время, чтобы оставить грязную одежду и взять чистую, моя мама всегда работала, у нее почти не было времени побыть со мной, так что я был один так много, так много, так что мое одиночество было поистине глубоким, настолько глубоким, насколько это возможно для одиночества, говорит он, и примерно в этот момент, как будто по мановению волшебной палочки, члены семьи и студенты начинают, по обоюдному согласию — как будто с этого момента история их на самом деле не касается —
  чтобы вернуться на свои места, места, откуда, слушая только что начало рассказа мастера, они только что собрались вокруг него, дети и внуки отходят по крайней мере на десять метров влево от него; обыкновенно так проходят частные репетиции, когда мастер репетирует сам, и совсем отдельно от него, на заднем плане, чтобы не мешать мастеру, находятся дети, главным образом Кимоко, старшая девочка, которая сама уже достигла уровня мастера; соответственно тогда, подальше от отца и деда, ученики ищут еще более подходящее расстояние от него справа или садятся лицом к нему у стены Махоровы, для
  Место хозяина священно, никто не может сидеть рядом с ним, только Амору-сан, но только для того, чтобы она могла контролировать, вести учет, устраивать дела хозяина; Амору-сан, о которой кто-то не отсюда вряд ли сможет сказать, чем она занималась, хотя она всегда что-то делает во время репетиций — он помнит мальчика на велосипеде, говорит он; это было еще до того, как он сам начал ходить в школу, мальчик упал на улице со своего велосипеда, и он действительно сильно упал, но все просто смеялись над ним, как раз тогда на улице было много нас, и все смеялись над мальчиком, но не я, я плакала, мне было так жаль его, в основном потому, что я чувствовала, как сильно у него болело колено от падения, моя мать начала говорить хватит уже, хватит плакать, он уже ушел, он отряхнул штаны, сел на велосипед, и он уже уехал в сторону Хорикавы, но он все еще просто плакал, ему было действительно жаль его, так невероятно жаль его, потому что другие смеялись над ним; но это на самом деле было не его собственное воспоминание, говорит он, это ему рассказала его мать гораздо позже, и так оно и осталось, это стало его собственным воспоминанием, и теперь он рассказывает об этом, как будто вспоминает что-то, что он помнил, что, однако, он и сделал благодаря своей матери, как, например, когда уже учился в школе, говорит он, мы однажды ходили в бассейн, но среди нас был один мальчик, который не решался зайти, он боялся воды, он боялся бассейна, я понимал, чего он боится, хотя сам я не боялся; но все начали издеваться над ним, и я, конечно, просто расплакался, мне было так жаль его, они говорили об этом, когда я уже был постарше, что в детстве это всегда было так, я всегда кого-то жалел, и я всегда плакал, и это стали воспоминаниями, которые сопровождали меня на протяжении всей моей жизни, и поэтому он продолжает не сдерживаясь, в своей особой манере говорить, повторяя и повторяя, в повествовании есть многочисленные повторы, но это как будто он делает это только для
  ритм, потому что его память — если речь идет о Но
  — грозен; если он рассказывает историю, как сейчас, он постоянно возвращается к каждой точке, к каждой нити истории, которую он уже рассказал раньше, может быть, потому, что он хочет подчеркнуть их, или потому, что он хочет сохранить содержание-ритм событий, неотслеживаемый никем другим, это невозможно узнать; В любом случае, его воспоминания о годах, проведенных в детском саду, бесчисленны, говорит он, а именно, что поблизости был детский сад, выходящий на угол Ниси-Хонган-дзи, однако напротив, во внутреннем углу Ниси-Хонган-дзи, внутри возвышалась огромная башня, и это оказалось действительно очень особенным зданием, потому что независимо от того, какое время дня было, будь то утро, полдень или вечер, эта башня, которая во времена династии Мэйдзи называлась синсэйгомин, полностью покрывала детский сад тенью, так что все мои воспоминания о детском саду связаны с этим совершенно темным детским садом, потому что эта огромная башня полностью затеняла нас, внутри всегда было темно, и мне приходилось проводить там все свое время в детском саду с другими, мы играли там в темноте, вплоть до того момента, когда пришло время идти в школу, и за все это время ни одна няня или воспитательница не появилась, которая хотя бы раз упомянула или объяснила, почему внутри всегда так темно, и поэтому со мной запечатлелось, что детский сад какое-то темное место, где дети играют в темноте, и где где-то поблизости всегда возвышается огромная башня; но потом пришла школа, а с ней и что-то другое, потому что случилось самое ужасное и совершенно внезапно, а именно то, что буквально за один день наш бизнес обанкротился, деловой партнер моего отца, с которым мы вели бизнес по производству респираторов и масок, внезапно ушел, вот в чем теперь проблема, благодаря ему: он исчез, исчез без следа, мы никогда его больше не видели, но мы все равно остались там, и это было действительно плохо, потому что раньше у нас было все, мы не терпели никаких лишений, на самом деле,
  хозяин говорит, он считает, что многие считали его семью обеспеченной, у них был телевизор и пианино, и было мало людей, мало семей, которые могли себе это позволить, потому что после Второй мировой войны почти все потеряли все, только их бизнес по производству респираторов процветал, пока не обанкротился, и с этого момента они совершенно неожиданно погрузились в глубочайшую нищету, у них ничего не осталось, ни телевизора, ни пианино, и самое печальное из всего, говорит он, было то, что мой отец, который, хотя бизнес был успешным, никогда не бывал дома, вернулся обратно на следующий день после того, как мы обанкротились, и с тех пор до дня своей смерти он жил дома; он сидел молча, я точно помню где: внизу, где мы раньше вели наш бизнес, лицом к окну, и даже сегодня в моих воспоминаниях он все еще там, курит сигарету, и годами он не отводил взгляд от окна, он никогда ни в чем не принимал участия, он просто сидел там и курил сигарету, он оставил все на попечение моей матери; но если я давал ему какой-нибудь совет по чему-либо, он немедленно его принимал — хотя в то время мне было всего девять лет, всего девять, когда он переехал обратно в дом, и мы были ввергнуты в нищету
  — иногда я давал ему тот или иной совет, и он принимал эти рекомендации во внимание, что нам нужно решить ту или иную проблему. Моя мать тоже слушала меня, но по обычаю именно отец должен был сказать, что нужно сделать то, это или другое, и он всегда соглашался с моими советами. Моего отца не интересовало, сколько мне лет, он принимал мои рекомендации, как и моя мать. На самом деле, мои отношения с матерью были самыми близкими, никто не был важен для меня, только моя мать. Она меня вырастила, заботилась обо мне, ухаживала за мной, и я очень любил свою мать, я говорил с ней обо всем, не только в детстве, в юности, но и позже. Я чувствовал, что она была мне гораздо ближе, чем мой отец или кто-либо другой. Она жила со своим мужем, то есть с моим отцом, в
  старый дом до самой ее смерти, недалеко от станции Кёто, там на улице, которая идет параллельно с Нанна-дзё, в родительском доме, который теперь также находится недалеко от Син-Э
  Строительство, и через некоторое время, когда я вернулся в Киото —
  поскольку я какое-то время отсутствовала, я вернулась сюда, в Камигамо: мы жили довольно далеко друг от друга, но я почти каждый день приходила к ней в гости и говорила с ней обо всем, так было до самой ее смерти, потому что она была самым близким мне человеком, даже не как мать, а как подруга, не было ничего, о чем бы я не могла с ней поговорить, у меня не было от нее секретов, хранить секрет было бы совершенно бессмысленно, однако я очень переживала за нее, когда моя семья погрузилась в нищету, уехал партнер отца по бизнесу, вернулся отец, и вообще денег совсем не стало, бизнес полностью развалился, но что мы могли сделать, нам приходилось работать, и тогда моя мать делала все, что могла, а именно: появилась возможность делать елочные игрушки, по одной йене за штуку; После большого обвала нам было просто нечего есть, мы были в таком тяжелом положении, и мы получали рис только регулярно от родственников моей матери из деревни, рис и вода, рис и вода, каждый день, именно из-за этого моей матери пришлось работать, мой отец был не в состоянии ничего делать, скорее всего, потому что он тоже обанкротился, как и наш бизнес, мы должны были делать эти елочные шары для христиан, это была единственная возможность, однако стоимость иены была очень низкой, и моей матери приходилось делать много этих шаров каждый день, поэтому я начал ей помогать, я тоже делал эти шары для христиан, чтобы вешать их на рождественские елки, единственная проблема была в том, что я был еще ребенком, а ребенка нельзя считать обычным работником, говорит он; так что он мог получать только пол-йены за ту же работу, и этого было недостаточно, заработок его матери, а затем и то, что он зарабатывал, было недостаточно; вдобавок это оказалось большей проблемой, что
  эти безделушки оказались очень маленькими, они должны были быть маленькими, и через некоторое время глаза его матери больше не могли этого выносить; насколько они были маленькими — она напрягала глаза, она смертельно перегружала их — она могла работать несколько часов, но затем ее глаза уставали, она плакала, и в конце концов это стало болезненным для его матери, у нее развилось что-то вроде повышенной чувствительности зрительного нерва, вечером она едва могла на что-либо смотреть; но все было напрасно, она не могла перестать работать, поэтому через некоторое время, когда вечером эти глаза стали очень сильно болеть, сказал он, к ним начала приходить монахиня, она заботилась о его матери, она варила рис, и это продолжалось до тех пор, пока он, учитель, не пошел в одиннадцатый класс, в это время, говорит он, он постоянно беспокоился, он очень беспокоился за свою мать, он даже не мог сосредоточиться в школе, он думал только о глазах своей матери, и как они будут болеть по вечерам, и он очень хотел, чтобы его мать перестала работать, уже он был в средней школе, но все продолжалось, и он беспокоился, что его мать не остановится, и что возникнет огромная проблема, он так беспокоился, что не мог думать ни о чем другом, только о ней, и он все больше и больше беспокоился, что она сильно заболеет и больше не встанет; Продолжай учиться, говорили они ему, но он на это не способен, говорит он, он хотел остаться дома любой ценой, чтобы помочь своей матери, и он действительно остался дома, и он тоже ей помогал, он тоже начал делать эти елочные шары, и он не пошел в университет, хотя его учитель советовал ему это сделать, вместо университета рождественские шары, на самом деле это не могло быть иначе, он должен был остаться дома, потому что в любом случае он не смог бы сосредоточиться ни на чем другом из-за всех этих волнений, и он все еще учился в средней школе, когда в начале учебного года состоялось знаменитое соревнование по альпинизму, это было событие, которого он, как и все его одноклассники, ждал с большим волнением, только в его случае проблема была в том, что
  другие школьники всегда за неделю до большого соревнования по скалолазанию получали новую пару кроссовок, но так велика была нищета в их доме, что не было денег на новые кроссовки, так что его мать придумала отполировать старые кроссовки каким-то полупенсовым шоколадом, сначала она действительно отчистила их, а затем размазала шоколад, и они действительно выглядели так, как будто они могли бы быть новыми, но он был расстроен этим, и так как ему не было стыдно, что из-за бедности семьи он был единственным, кто не получил новые кроссовки перед большим соревнованием по скалолазанию, он брал туфли и соскребал шоколад, и он никогда не ходил в горы с другими, это только один пример того, как это было трудно, говорит он, но также пример того, как ему было трудно быть с другими; Не то чтобы он не жаждал быть среди них, он ничего не желал больше, чем играть рядом с ними, просто на пути всегда возникало то одно, то другое препятствие, из-за чего ему приходилось отказываться от их компании. Поэтому, когда он учился в средней школе, он стал ещё более одиноким, чем в начальной: только он и его мать, они вдвоем на улице, которая шла параллельно Нанна-дзё, в то время как его отец целыми днями сидел в старом здании, курил сигареты и смотрел в окно, хотя там никогда ничего не происходило, он был совершенно один. Так шли годы, и сострадание в нём к тем, кто не мог подружиться, становилось всё глубже, или к тем, кто не мог быть с теми людьми, с которыми хотел быть, потому что он всегда был дома, или в школе, или в школе, или дома, и потому что он так беспокоился за свою мать и всю семью, и что с ними будет, если его не будет дома. В это время из-за беспокойства он очень часто не выходил на улицу поиграть или присоединиться к с другими во время школьных каникул, потому что в его голове была только одна мысль: как найти выход из
  эта нищета, чтобы его матери не приходилось напрягать глаза; он беспрестанно размышлял об этом, и, конечно, в то же время, говорит он, у него не было слишком много времени, чтобы думать об играх с другими; он мог бы, однако, подружиться, например, с мальчиком, который однажды жаловался, что ему очень плохо, и он действительно боится, потому что он не может ходить в таком виде на уроки пения по утрам; я сказал ему, говорит он, что пойду вместо него, и даже пошёл, пошёл, и тем временем я выучил всё, что он должен был выучить, а потом на уроках пения я объяснил ситуацию своему однокласснику; Я спел все, что он должен был спеть, и меня очень похвалили, а учитель сказал, что они не упрекают моего одноклассника за его отсутствия, что все в порядке, и, конечно, этот мальчик был очень благодарен за это, и они могли бы даже быть друзьями, но что ж, ему нужно было идти домой, сначала он просто шел нормально, потом он начал двигаться быстрее, но в конце концов он уже бежал, так он боялся, что пока его не было, что-то случилось с глазами его матери, и поэтому он не мог быть чьим-либо другом, потому что даже если бы этот мальчик пригласил его в другой день прийти и поиграть с ним, в этот темный период его жизни он сразу же подумал бы о том, что произойдет дома, если его не будет, это всегда было его глубоким убеждением, что никого не будет рядом, чтобы помочь, так как он был совершенно уверен, под этим бременем постоянных страданий, что надвигается большая катастрофа; прежде всего он подумал о матери, полный тревоги за нее, думая, что катастрофа будет связана с ее глазами, но этого не произошло, произошло что-то совсем другое, что-то совершенно необыкновенное, что перевернуло все вверх дном и изменило их жизнь; никто не думал, что это может произойти, но это произошло; все, и в особенности он сам, были убеждены, что катастрофа уже здесь, вот-вот произойдет, и все казалось таким безнадежным, что один
  день — таково было горе, которое охватило его из-за участи его матери и отца, — он принял решение и пошел к ним в горницу, и его совет был, что они должны покончить с собой, вместе, всей семьей, потому что, по моему мнению, я сказал им, он говорит, это единственное решение, это то, что я могу посоветовать, потому что мы настолько лишены всякого будущего, у нас нет никакого будущего, все наше время полностью занято решением проблем повседневной жизни, тем, что мы будем есть; ну, конечно, я не думал ни о каком будущем, я не желал никакого будущего, потому что будущего вообще не было, я поднялся наверх, встал перед ними на колени, поклонился и сказал: давайте все вместе покончим с собой, но в конце концов мы этого не сделали, потому что произошел необычайный поворот событий, что-то совершенно невообразимое: однажды в школе большая белая собака внезапно появилась в коридоре, я был в седьмом классе, когда вошла бродячая, оборванная белая собака, и она была в таком плохом состоянии, что все просто кричали и орали на нее, но никто не осмеливался и не хотел пытаться схватить ее, однако было очевидно, что собака уже приближалась к концу, все ее тело дрожало, шерсть была содрана, и она была настолько тощей, что ее кости буквально торчали, конечно, ее каким-то образом выгнали из класса, и выгнали из всего здания на улицу, просто собака не ушла, а осталась там возле школы и осталась прямо под окном нашего класса, она не уходила оттуда целую неделю, только дрожала и плакала, выла и скулила, это было очень ясно слышно, и в конце концов я больше ничего не слышала, я слышала это даже дома: так что собака не двигалась с места рядом с деревом, они пытались прогнать ее тростью, но прогнать ее было просто невозможно, поэтому она осталась, никто ее больше не беспокоил, только было слышно, как она плачет, и я — по мере того, как проходила неделя — смотрела на собаку, и я видела, как она хочет умереть, и тогда я сказала себе: я должна забрать ее домой,
  так или иначе, она уживется с нами, и поэтому, как рассказывает хозяин, именно это он и сделал: он привел собаку домой и просто сказал ей «иди сюда», и по одному этому слову собака пришла; но его мать сказала: «Мы не можем этого сделать, мы не можем держать здесь собаку, что бы мы ни давали ей есть», и это действительно представляло огромную проблему, так как у них не было мяса, которое они могли бы дать собаке, только рис, и, кроме того, собаки не едят рис; его мать советовала ему отвезти его в монастырь, он не может оставаться здесь, но, говорит он, он не смог этого сделать, он умолял свою семью, пожалуйста, пусть он останется здесь, он даже тайком сделал собачью будку, он умолял свою мать, но она сказала, что у нас не хватает даже для себя, на что он ответил, что он будет давать собаке его собственную порцию, что, конечно, прозвучало немного странно, потому что собаки не едят рис, но затем он так умолял свою мать, что в тот вечер они дали собаке его ночную порцию риса, и собака съела рис, и тогда уже его мать начала смотреть на вещи по-другому, и она позволила собаке остаться, хорошо, сказала она, мы оставим ее, и действительно так оно и вышло, говорит он, мы взяли белую собаку, и через две недели, всего через две недели после того дня, как мы взяли собаку, — люди начали стучать в парадную дверь, говоря, что хотят купить кислородную маску, внезапно они получили заказы, бизнес моего отца снова пошел в гору, и даже его деловой партнер, тот, кто ранее стал причиной банкротства бизнеса, появился снова и предложил, что из-за изменения спроса им следует снова объединиться в партнерство, и телефон зазвонил без умолку, и появились сотни и тысячи заказов, все изменилось в одночасье, бизнес
  процветал;
  в
  что
  время,
  то
  массивный
  В то время шла кампания по индустриализации, и из-за загрязнения окружающей среды возник огромный спрос на кислородные маски. Кроме того, деловой партнер моего отца придумал новый вид маски, желтую, которая более эффективно отфильтровывала загрязнения, и она стала настолько успешной, что даже
  Государственное телевидение NHK сняло об этом программу и разрекламировало ее, все стало лучше, мастер понизил голос, и все узнали, моя мать знала, я знал, и мой отец тоже знал, что перемена в нашей судьбе произошла из-за собаки, она принесла нам удачу, объявил мой отец, сидя на стуле перед окном, и с того момента он молился за нее, за белую собаку, и с тех пор, как он, мой отец, умер, я молюсь за нее, и когда я умру, мой первенец, сэнсэй Кимико, тоже будет молиться за нее.
  Трудно выразить словами радость практики, говорит он затем, если есть репетиция - а для него всегда есть репетиция - тогда он освобождается от всей косвенности и он абсолютно активен, погружен, полностью отождествлен с тем, что он делает: со следующим шагом, которому нужно следовать в последовательности, с держанием руки, размещением веера перед телом, с размещением тела в пространстве, а затем со поэзией и песнями, которые начали звучать в его голосе, через его голос, который вырывается из глубины; одним словом, если он репетирует, как он только что был с Сэйобо, или если он продолжает репетицию Сэйобо, как он сделает через мгновение, тогда он чувствует в глубочайшей глубине, что есть душа; Если он делает необходимые танцевальные шаги в предписанном порядке, то он не думает о том, действует ли в нем дух, потому что этот дух полностью укоренен в порядке шагов, которые он только что выполнил, он не заглядывает в будущее, думая: после этого какой шаг мне нужно сделать, после этого какой шаг будет следующим; это вопрос только одного шага, который точно заполняет настоящий момент, именно на этом он должен сосредоточиться, говорит сэнсэй, на том, что я могу сделать именно в этот момент, точнее говоря, на том, что я делаю в этот момент, именно для этого и нужна концентрация, не для чего-то другого, не для желания, чтобы этот шаг здесь был лучше, а чтобы именно в этот момент, именно этот шаг в танце зарождался; это все, что вам нужно знать, а остальное
  это дело души; одним словом, репетиция — это его жизнь, так что для него нет абсолютно никакой разницы между репетицией и представлением, в Но нет особого способа исполнения, то, что происходит на представлении, — это то же самое, что происходит на репетиции, и наоборот, то, что происходит на репетиции, — это то же самое, что происходит на представлении, нет никаких расхождений, но что касается его, то он счастливее рассматривать все это как репетицию, потому что это лучше выражает тот факт, что речь идет не о какой-то окончательности или завершении, это лучше выражает тот факт, что у Но нет цели, и этой целью, в частности, является не представление, а то, что для него вся его жизнь — это репетиция, последовательное пробуждение — или, скорее, он бы просто сказал, пробуждение, поскольку пробуждаться не к чему, а именно то, к чему остается, последовательно пробуждается; это поистине невыразимый катарсис для исполнителя Но, такого как он, для которого Но — всё и источник всех вещей, Но только даёт, а он только получает, и он всё понимает, потому что тогда понимаешь, что всё оборачивается к лучшему не потому, что у человека есть определённый уровень понимания того, что будет правильным в будущем, а что всё оборачивается к лучшему, если у человека есть правильное понимание настоящего, а именно, это такое понимание, которое хорошо не только для тебя, но и для всех, то есть оно никому не вредит, так что оно вообще хорошо; нет, говорит сэнсэй, улыбаясь, он не верит, что те, кто так угрожающе говорит о надвигающейся катастрофе, каком-то полном крахе, полном апокалипсисе, правы, ибо такие люди никогда не учитывают — и это очень характерно — они никогда не учитывают того факта, что существуют более высокие потенциалы; вы должны знать, что ваш собственный опыт в этом имеет решающее значение для понимания того, насколько бессмысленно разделять живые существа, отделять живые существа друг от друга и от себя, ибо все происходит в одном единственном времени и в одном единственном месте, и путь к
  Понимание этого ведёт через правильное понимание настоящего, необходим собственный опыт, и тогда вы поймёте, и каждый человек поймёт, что ничто не может быть отделено от чего-то другого, нет бога в каком-то далёком владении, нет земли вдали от него здесь внизу, и нет трансцендентного царства где-то ещё, кроме того места, где вы сейчас находитесь, всё, что вы называете трансцендентным или земным, — одно и то же, вместе с вами в одном едином времени и в одном едином пространстве, и самое главное — здесь нет места ни надежде, ни чудесам, поскольку надежда не имеет основания и нет чудес, а именно, что всё происходит так, как должно произойти, чудеса никогда ничего не меняли в его жизни, говорит он, но он понял, что это вопрос бесконечно простых операций бесконечно сложной конструкции, так что всё может случиться, всё может превратиться в реальность, в общем и целом, это всего лишь естественный результат потенциально миллиардов единичных исходов, а именно, что
  — сэнсэй говорит это теперь совсем приглушенным голосом, показывая, что его слова произносятся только для гостя, — а именно, что до нашего рождения у Небес были бесчисленные планы на нас, но после нашего рождения есть только один; эти осознания, конечно, не всегда даются легко; он, например, очень страдал, прежде чем смог правильно выразить свой опыт; и когда пришло время, личные наставления и записанные мысли Мастера Такахаси Синдзи направили его, именно он, сенсей Синдзи, смог объяснить ему, когда они встретились лично, когда ему было девятнадцать лет, что его история потери Бога никоим образом не привела его к самоубийству, то есть, однажды он рассказал ему, что когда он молился, все еще у себя дома в Киото, на верхнем этаже своего старого дома, когда он стоял на коленях со сложенными в молитве руками, он внезапно мельком увидел себя в своем собственном зеркале для бритья, и из-за этого, внезапно, он потерял свою веру; и поэтому сенсей Такахаси объяснил ему, что это не
  потеря Бога, но, напротив, это означает, что вы нашли Бога, как бы мы его ни называли, мы могли бы также назвать это Богом, сказал сэнсэй Такахаси Синдзи, все равно это мило, это было первое, что сказал ему сэнсэй Синдзи, и это имело огромное значение, аналогично тому, как когда он сидел у своего смертного одра, была особая встреча, когда сэнсэй Синдзи, в качестве последнего наставления, сказал ему, что иногда существование высших измерений завуалировано этими самыми высшими измерениями, это то, что он услышал от него, и само собой разумеется, что тогда, все вместе в одной единственной вспышке озарения, как удар, он понял все эти вещи: он воспринимал, он чувствовал другого человека, он видел то, что лежит за другим, он видел прошлые жизни других, так что быстро настал день, когда ему пришлось заметить, что не только он сам во что-то верил, но что люди верили и в него — конечно, через посредство искусства Но — и это означало, что если люди обращались к нему, и он был способен, исключительно, возвысить их через Но, чтобы он жил с этим словом, с тем же самым словом, которым жил гений Зеами, ибо Но - это возвышение души, которое, если оно не происходит через Но, означает, что Но не происходит, но если оно происходит, то каждый может постичь, что над нами и под нами, вне нас самих и глубоко внутри нас, есть вселенная, единственная и неповторимая, которая не тождественна небу, нависающему над нами, потому что эта вселенная не состоит из звезд, планет, солнц и галактик, потому что эта вселенная - не картина, ее нельзя увидеть, у нее даже нет названия, ибо она намного драгоценнее всего, что может иметь имя, и вот почему для меня такая радость, что я могу практиковать Сейобо; Сейобо - это посланник, который приходит и говорит: я не стремление к миру, я и есть сам мир; Сейобо приходит и говорит: не бойтесь, ибо вселенная мира - это не радуга тоски; Вселенная, настоящая вселенная — уже существует.
  Перед Амору-сан стоит низкий столик, и уже несколько минут Амору-сан под речь сенсея отсчитывает огромную кучу денег. Сначала она отделяет десятитысячные купюры от пятитысячных, затем пятитысячные от тысячных, затем аккуратно раскладывает их, складывая в аккуратные стопки, как будто играет, хотя на самом деле это не так. Она три раза пересчитывает, сколько в каждой стопке, затем начинает раскладывать деньги по конвертам. Из каждой стопки достаёт одну купюру, добавляет одну из второй, затем из третьей, затем вкладывает всю сумму в конверт, выровненный пополам, и снова вынимает десятитысячную купюру, добавляет одну десятитысячную, или две, или три — по-разному, а затем кладёт в конверт к ним пятитысячную или тысячную купюру, а затем идёт следующая конверт уже, она шевелит губами, как будто безмолвно, но ей все время приходится проговаривать про себя, сколько и сколько, и банкноты на одной стороне маленького столика уменьшаются, в то время как в то же время столбики конвертов на другой стороне маленького столика становятся все выше, так что вскоре для конвертов не хватает места, и Амору-сан кладет их рядом с собой, возле подушки для сидения; Сначала она считает конверты, затем, когда это сделано, она достает маленькую записную книжку и начинает снова считать количество, которое она положила в конверты, и она записывает их, очень медленно, под соответствующим заголовком в записной книжке, и так продолжается ее работа, пока говорит сэнсэй, и в то время как сэнсэй по сути своей серьезен и строг, Амору-сан по сути просто улыбается, от ее длинного, худого, прыщавого лица исходит вечная безмятежность, и она время от времени наклоняет голову набок, и держит ее некоторое время, наклоняя голову то к левому, то к правому плечу, но все время считая, и раскладывая, и набивая, и записывая, и иногда она прерывает все это, чтобы поправить свои длинные, слегка сальные волосы, чтобы вынуть из своих розовых-
  сумочка из крашеной змеиной кожи, маленькое зеркальце с именем Вивьен Вествуд и помада Dior, а губы она красит ярко-красной краской, и с ее широких пухлых губ никогда не сходит и не сойдет улыбка.
  Он молится таким образом, что сначала перечисляет Великий Космос, затем идет Великий Дух, затем Великий Будда, затем Дух, который наблюдает за нами в Днях, затем Защитник в Днях, затем — Бодхисаттвы!
  затем Само-Порожденный, а затем Милость Высших Сил! — и вслед за всеми ними он молится о стойкости своего сердца и все это до сих пор, говорит сэнсэй Иноуэ, являются его собственными личными трансформациями молитв Такахаси Синдзи, так что каким-то образом, согласно его собственным чувствам, как того желают молитва и обстоятельства, в конце он говорит: Ангел-Хранитель в Сердце! Я прошу тебя, пролей Свет, о Создатель, в мое Сердце! и затем Даруй Мир моему Телу, о Великий Дух! и: Наполни мое Сердце Светом! и Наполни Кандзэ Кайкан Светом! и даруй эту Молитву Всем Тем, кто приходит на представление Сэйобо! затем Я Призываю Тех, кто не может прийти! затем Я Призываю Всех, кто когда-то был здесь, в Кандзэ Кайкан! и затем он говорит: Подними их души здесь, в Свете! и наконец он просит Великого Духа Даровать мне возможность исполнить Сэйобо сегодня вечером! и он просит, Даруй мне силу, и Даруй, чтобы эта сила могла течь через меня и от меня к каждому отдельному человеку! и в самом конце он говорит: Пусть Канзе Кайкан станет факелом сейчас в Японии, во всем мире, во всей вселенной! и отражай эту силу во всех направлениях во вселенную во время выступления! О Боже, сделай так, чтобы эта сила пронизывала все! и в самом конце он говорит: О Боже Создатель! Да пребудет Твоя сила в представлении, и когда он все это говорит, он завершает следующими словами: Я полностью отдаю свою судьбу!
  «Это моя молитва», — улыбаясь, говорит сэнсэй Казуюки, и затем его суровое лицо снова становится непроницаемым.
  Сэнсэй — это всё, говорит Амору-сан, я ни в чём не хорош, я ничего не знаю, я всех ненавижу, я знаю только сэнсэя и люблю только сэнсэя, потому что сэнсэй — это всё, а мой отец был очень суровым человеком, он бил меня каждый день, каждый божий день, однажды я опрокинул фарфоровую вазу, потом он засунул мою голову в железную печь и хлопал дверцей печи по моей голове, пока я не потерял сознание; Одним словом, каждый божий день был для меня мучительным, каждый благословенный день причинял боль, и мне хотелось умереть, долгое время это было невозможно, и вот наконец это стало возможным, и я был уже взрослым, когда впервые увидел сенсея, и я сразу понял, что люблю его, но ничто не было возможным, поэтому я прыгнул под машину и пролежал в коме семь недель, удар поразил мой мозг, я был между жизнью и смертью, врачи говорили, что они ничего не могут сделать, но сенсей знал, он знал, что я люблю только его, поэтому, как только он узнал, он приехал в больницу и перезвонил мне, я знаю только сенсея и люблю только сенсея, не спрашивай меня ни о чем, потому что я ничего не знаю и ни в чем не хорош, так что, ну, сенсей — моя цель, до него ничего не было и после него ничего не будет, и я надеюсь, что он тоже будет любить меня вечно.
  Они прибывают к служебному входу почти за два часа до начала представления, Амору-сан ведет машину, она и остальные уже встречают самых почетных гостей в фойе театра, билеты розданы, время от времени кому-то из зрителей постарше помогают легче найти место внутри театра; все еще остается почти два часа, в лабиринте в задней части Канзы почти никого нет, но, к сожалению для сэнсэя, здесь уже ощущается огромная толпа, никто никогда не может по-настоящему побыть здесь один, и именно поэтому — и все это знают, здесь нет никаких секретов — сэнсэй Иноуэ Казуюки приезжает так рано перед представлением, потому что он хочет побыть один, что, конечно, невозможно, потому что гримерка как будто даже не
  есть дверь, зря у этого дерьма своя гримерка, вход и выход непрерывны, то один, заглядывает, то другой, каждый раз ему приходится вставать со своего места и приветствовать посетителя, кто-то заглядывает в дверь, спрашивает, не знает ли сенсей случайно, когда ему заплатят, но сенсей только качает головой, и вот в гримерке может быть немного тихо, когда кто-то еще проскользнет в дверь, и после ритуального приветствия этот человек спрашивает у сенсея совета, потому что старший брат его двоюродной сестры болен лейкемией, что ему делать; пришлите ее ко мне, говорит сэнсэй, но когда, его спрашивают, ну, если на следующей неделе будет удобно, тогда, на следующей неделе, боюсь, говорит другой, что на следующей неделе может быть уже слишком поздно, ну тогда, когда она сможет прийти, спрашивает сэнсэй: завтра днем подойдет, спрашивает посетитель, конечно, отвечает сэнсэй, и он звонит Амору-сан, которая организует встречу, или если не ее, то Чивако-сан, которая очень любезна, и она тоже может прекрасно устроить так, чтобы пришел старший брат кузины, и тогда она будет проводить восторженно благодарную особу, но когда он собирается закрыть дверь, в раздевалку вбегают два мальчика с большой коробкой, они только что прибыли прямо из Токио на Синкансене, они привезли, говорят они, перебивая друг друга, корону феникса; хорошо, кивает сэнсэй, ставит коробку на стол, он должен немедленно открыть ее и осмотреть, мальчики, кланяясь, оставляют его одного, но к этому времени сэнсэй уже знает, что с этого момента он ни в коем случае не сможет быть один, и именно поэтому он выбирает тот же путь, что и всегда, и не только здесь, в Канзе Кайкан, но и в Осаке или в Токийском театре Канзе, это секрет полишинеля, он соответственно выходит из гримерки, отталкивает того или иного человека, пытающегося приблизиться к нему, в конце концов выскальзывая из их рук, и идет в туалет Канзе, потому что он даже говорил иногда открыто близким людям, что это там и только там, в туалете
  Канзе, что он может найти спокойствие в туалете, единственном месте, где он может побыть один некоторое время; и всё же перед выступлением, особенно сейчас, перед выступлением такой особой важности, у него есть безусловная потребность в уединении, в том, чтобы просто побыть наедине с собой, одному, как в детстве, одному, как и всю свою жизнь, никем не тревожимый, в мире и спокойствии, потому что это место, где его никто не видит, где его никто не слышит, потому что только здесь и сейчас он может наконец закрыть за собой дверь — дверь в туалет — в Канзе Кайкан, а затем он опускается на колени, подносит обе руки к лицу, слегка наклоняется вперёд, закрывает глаза и начинает молиться — ему всегда приходится читать молитву одинаково — он начинает молиться, начиная с Великого Духа и заканчивая «Я полностью отдаю свою судьбу», он опускается на колени на холодный каменный пол туалета, вдыхая запах дезинфицирующего средства, он один, там мир, спокойствие и тишина, и он выражает свою благодарность Небесам за этот мир, это спокойствие и эту тишину в туалете Канзе, затем он нажимает кнопку смыва, как будто закончив свои дела, и молча направляется в общую раздевалку, чтобы облачиться в первые слои одеяния Сэйобо, чтобы надеть на себя чудесную маску Сэйобо, и чтобы затем внутри него, в зеркальной комнате, стоя перед пока еще неподвижным агэмаку, Сэйобо мог воистину проявиться.
  OceanofPDF.com
   55
  IL RITORNO IN PERUGIA
  Весь день они только и делали, что разбирали, упаковывали и расставляли вещи, только таскали и таскали вещи из ателье в телегу, а потом вечером он отправил флорентийцев домой и усадил умбрийцев вокруг стола; Перед ними поставили четыре кружки и один большой кувшин вина, и он сказал им, когда последний сосуд для смешивания был надежно помещен в ящики, привязанные к карете, мы едем домой, и они все сидели там с кружками в руках, он сказал им очень многозначительно, что ну, Джанникола, ну, Франческо, ну, Аулиста — так всем, пристально глядя на них и обращаясь к ним, так что он, наконец, подмигнул и Джованни, — теперь пора домой, но никто из них не поверил тому, что он говорил, все было так сложно, потому что было большое, с одной стороны, что никто не мог поверить словам такого маэстро, который всю свою жизнь странствовал между Умбрией и Тосканой и Римом, который постоянно, с того давнего дня, когда он еще маленьким мальчиком покинул Кастель делла Пьеве, постоянно был в пути, как тот, кого преследует всепоглощающий демон, но на самом деле, как будто глубоко внутри в каком-то темном углу даже этой скрытой души, в самой сокровенной части этой души, таился беспощадный демон, ибо таких демонов не существует здесь, снаружи; все четверо, когда эта тема возникла, кивнули головами в знак согласия, не может быть, чтобы демон, здесь, снаружи, был способен воздействовать на кого-то с такой силой, преследовать его туда и сюда непрерывно в течение тридцати лет, потому что так выглядела ситуация, маэстро просто шел и шел и шел, кони падали под ним, а Рим шел за ним, и Флоренция, и Венеция, и Павия, и Сиена, и Ассизи, и кто может даже назвать их всех, и, конечно же, всегда и снова Флоренция, и Перуджа, и Рим,
  и Перуджа, и Рим, и Флоренция, и поэтому тот, кто знал его хоть немного, не смог бы поверить, когда он сказал: «Ну что ж, теперь», потому что семья собиралась остаться здесь, в доме Борго Пинти — прекрасная синьора Ваннуччи и бесчисленные дети — и все же это «ну что ж, теперь», как будто кто-то мог проникнуться духом идеи их действительного окончательного возвращения домой, они очень хорошо знали, что об этом не может быть и речи, единственное, в чем можно было быть уверенным, было то, что завтра они вернутся, завтра: обратно в Перуджу, домой в Умбрию, и это было достаточным поводом для радости для всех них, даже для Джованни, потому что, по крайней мере сейчас, на время, это будет не этот безумный город, а немного спокойствия, он вздохнул, хотя его настоящий дом, хотя он никогда не говорил о нем, был очень далеко от Перуджи; они отпили по кружке, и было видно, что все думали об этом; с 1486 года — сколько лет, пятнадцать или сколько, и вот снова любимый пейзаж Умбрии, вкусы и запахи дома — было так много, так что, ну, Джанникола, Франческо, Аулиста и Джованни
  ...в словах маэстро было именно это, именно это и не более того, потому что в глубине его слов идея окончательно и навсегда никогда не была высказана, потому что для него, из-за этого поглощающего дьявола, этого окончательно и навсегда не существовало, никогда не будет существовать, так что, что ж, напрасно телега была уже полностью загружена, напрасно они завязывали последний узел веревками, которыми накануне вечером закрепили парусину для завтрашнего путешествия, напрасно даже стоял там стражник, чтобы стеречь ее до рассвета, за двадцать сольди, пока они не отправятся в путь; что они наконец возвращаются домой, что это действительно будет настоящее риторно, как они, умбрийские ученики, спустя пятнадцать или сколько лет, возможно, все еще надеялись, после того как маэстро привел их сюда, в боттегу во Флоренции, ну, никто из них не поверил этому, они просто сидели там, кивали друг другу, избегали взгляда маэстро, а когда маэстро ушел, просто пили
  на винодельне, в мастерской на Виа Сан Джилио, дешевая прошлогодняя пикета с холмов Кьянти к югу отсюда, и они говорили себе: хорошо, просто дайте ему высказаться, просто дайте ему высказаться, но давайте забудем об этом риторно, давайте забудем об этом окончательно или через пятнадцать или сколько там лет, чтобы наконец-то снова появился родной пейзаж; Единственное, в чем можно было быть уверенным, было то, что мастерская здесь, на Виа Сан Джилио, закрывалась, они расторгли договор аренды помещения с синьором Витторио ди Лоренцо Гиберти, и с этим они возвращались, и как долго это продлится, зависело от скрытой, мятущейся души маэстро, от этой скрытой души и от того всепоглощающего адского ублюдка внутри нее, существа, которое никогда не оставляло его в покое, и никогда не оставит его в покое, но давайте забудем об этом, заметил Джанникола, и он отпил из кружки, и некоторое время никто из них даже не говорил, потому что все они знали, что, в любом случае, здесь было еще большее, с другой стороны, ибо если все это было так, и если, несмотря на временный характер этого путешествия домой, оно все еще было источником своего рода радости, если не того, к чему они по-настоящему стремились, то среди учеников не было никаких сомнений, что это так называемое путешествие домой было лишь спровоцировано горечью неудачи, поскольку оно происходило не вообще не по доброй воле маэстро, поскольку — независимо от того, насколько это было на самом деле окончательно и насколько все четверо радовались или нет возвращению в Умбрию — по какой-то причине существовала огромная потребность в этом переезде, в том, чтобы называть вещи своими именами; маэстро, не так давно ставший одним из самых прославленных художников Италии, был вынужден покинуть свою Флоренцию, и хуже всего было то, что это произошло не потому, что его кто-то прогонял, или потому, что у него случилась стычка с каким-то начальством, или потому, что заказов было так мало —
  так как они предоставлялись в некотором роде монастырями или более благочестивыми семьями — но поскольку для маэстро, надо сказать, вещи, по какой-то причине ... просто не шли
  ну, в последнее время они едва осмеливались говорить об этом между собой, настолько они были напуганы этим простым фактом, но это было так, маэстро хотел доверить им все больше и больше заданий, и он даже почти не заходил в мастерскую; когда они доходили до того момента в подготовке картины, когда могли сказать ему, что он может зайти в мастерскую, что все готово для написания той или иной панели, даже тогда он не приходил, иногда проходили дни, пока он, наконец, не стоял там, в дверях на Виа Сан Джилио, так тихо, что они даже не замечали его, когда он входил в дверь, внезапно он просто появлялся среди них, спрашивая, почему то, почему это, возясь с тем или иным горшком для смешивания, обращаясь к кому-то из них, говоря, что то или это нехорошо, или что этого будет недостаточно, или что этого слишком много, его и так было слишком много, скажем, слишком много скипидара в льняном масле; он мямлил и бормотал, он бормотал, и никто никогда не осмеливался упомянуть ему
  «давно выполненные обязательства» перед ними, было настолько очевидно, что он был в плохом настроении, одним словом, он делал все, но он избегал стойки с кистями, нет, он не то чтобы подошел к кистям, выбрал нужную и начал работать над определенным холстом, нет, вместо этого он мямлил, бормотал и просто бормотал что-то некоторое время, затем бросил замечание, что он сейчас вернется, потому что прямо сейчас у него есть кое-какие дела; когда, однако, он появился в следующий раз, все началось сначала, доска лежала на столе готовая, и все на ней уже совершенно высохло, найти в ней ошибку было бы невозможно, ибо сами они были не просто какими-то старыми помощниками, им ничего не стоило приготовить самый совершенный левкас или имприматуру, и уже никто не мог бы придраться к подрисовке, один он, потому что она была сделана его, маэстро, собственной рукой; у него уже не осталось идей, как этого избежать, и ему пришлось начать рисовать, даже тогда он пытался избежать этого, говоря, что это или то — этот плащ-
  хрящ, эта морщинка у глаза, этот контур губы в наброске — не так, как должно быть, он вполне мог им сказать такие вещи, потому что они прекрасно знали, что проблема не в этом, так что на основе слов маэстро
  «инструкции» один из них, не говоря ни слова, подходил к доске, или кто-то из флорентийцев, но в большинстве случаев это был Джованни, как у него была самая быстрая и ловкая рука, — и он явно что-то поправлял на подрисунке, конечно, только так, чтобы не испортить, ведь то, что было, было хорошо, все это знали, включая самого маэстро, так как он сам заранее набросал подрисунок на клише, и им оставалось только скопировать его на подготовленную основу соответствующим образом, и они всегда точно и безошибочно копировали эти замечательные рисунки, в этом маэстро всегда был изумителен; то есть, они чувствовали необычайный талант его старой руки в этих рисунках на тонкой бумаге, и не было никаких ошибок, он идеально обрисовывал, с тончайшей чуткостью он отмечал на грунтованной доске, какая именно дивная Мадонна, младенец или святой вскоре здесь появится, просто в последнее время эти фигуры появлялись всё реже, так как он всё откладывал; тщетно была мастерская, полная более серьёзных учеников и помощников как из Флоренции, так и из Умбрии, это не имело к ним никакого отношения, но с этой необъяснимой бессилием маэстро, был какой-то спазм внутри него, или что-то ещё, они догадывались, потому что решительно казалось, что он не осмеливается взяться за кисть, иногда пигмент, основанный на его собственном заказе, стоял там, совсем готовый, разбитый и на палитре, смешанный с порфиром, просто ожидая его движения, и тогда все покидали мастерскую, чтобы маэстро, как они выражались, мог «сделать краски»,
  то есть создать по своему собственному секретному рецепту, в своей неповторимой манере, этот малиновый или синий пигмент, такого оттенка, который, по словам помощников, да и всей Италии, не был
  и никогда не будет существовать на картине какого-либо другого художника; но он отмахнулся от всего этого, он всё отрёкся, он сказал им, чтобы они делали что хотят с испорченными пигментами, соответственно, что они должны что-то с ними сделать, чтобы они не пропадали зря, что, конечно, было невозможно, так как через несколько дней, как бы они ни старались, сила пигментов терялась, и из-за этого они, по сути, были испорчены, они просто не говорили с ним об этом, и он уже делал вид, будто не замечал, он никогда не был таким в прежние времена, такого просто не случалось, чтобы дорогая вермильон, тем более непомерно дорогой ультрамарин, просто пропадали зря, это было бы просто невозможно даже представить в такой мастерской, как у маэстро, который был известен своим отвращением к так называемой расточительности, тогда как он сам в эти дни был причиной именно такой расточительности, просто чтобы не брать в руки кисть, так оно и было, и, конечно, так долго продолжаться не могло, завтра они отправлялись в путь рассвет, как-то всё здесь, во Флоренции, больше не шло гладко; четверо из них, сидевших здесь за столом с кружками в руках, прекрасно знали, в чём дело, что проблема была не во Флоренции, то есть проблема была не в том, что завтра они покинут этот богатый, живой, сверкающий, опасный или, как выразился Джованни, этот «безумный» город, а позже, в Перудже, в тихом, сонном, пыльном, мирном городке, всё снова пойдёт очень хорошо, — нет, это путешествие в завтрашний день, по своему характеру и форме, было отступлением или, по крайней мере, началом отступления от Флоренции, и больше всего заставляло их сейчас за столом опускать головы то, что это было отступлением от профессии, от профессии, в которой маэстро, казалось, чувствовал себя всё более неуверенно, ибо в последние несколько лет, но особенно в последние несколько месяцев он действительно выглядел как человек, уверенный в том, что он больше не знает того, что знал когда-то, и напрасно они узнали эту новость
  что в Перудже маэстро немедленно удостоится чести быть назначенным настоятелем, это не могло помочь маэстро, не могло оказать никакого воздействия на их замечательного маэстро, потому что он не осмеливался взять кисть в руки, только ценой ужасных внутренних мук, и вот результат... было совсем не то, что прежде, и кто мог видеть это яснее, чем они, его ученики и помощники последних лет, от Джироламо до Марко, от Франческо до умбрийцев, но прежде всего самый верный ученик маэстро, Джованни ди Пьетро, служивший ему годами и уже после первых самостоятельных работ начинавший брать себе имя Ло Спанья, имея в виду место своего рождения, и которого остальные предпочитали спрашивать, когда обсуждали с маэстро вопрос о невыплаченном жалованье, а именно в таких беседах они часто хотели, чтобы он вел переговоры от их имени, точно так же, как теперь они ожидали от него больше, чем от кого-либо другого, какого-то урегулирования ситуации; они наблюдали за ним, Джованни, чтобы увидеть, что он на это скажет, но именно он был самым молчаливым, всеобщее молчание окутало их в запертой мастерской на виа Сан-Джилио, и он как будто просто хотел дать понять, что да, конечно, так оно и есть: удача мастера закончилась, и поэтому им пришлось вернуться, поэтому они не могли продлить аренду мастерской с синьором Витторио ди Лоренцо Гиберти, и поэтому они подписывают другой, то есть, что они уже заключили соглашение с первого января с больницей Братьев Милосердия на площади дель Сопрамуро — в Перудже, поэтому они отстраняются от мира, потому что вот что происходило, маэстро отстранялся, и он будет отстраняться всё больше и больше, заметил Джованни остальным, он отстранится от мира, но не бойтесь, добавил он, потому что что касается работы, то она будет в особенности, он шутливо подмигнул своим спутникам, особенно если это происходит в привычном темпе, в котором из
  Конечно, в этот день впервые раздался смех, они вылили последние капли из кувшина и, подняв кружки за своего «щедрого» маэстро, чокнулись с громким возгласом и больше не думали об этом, все отправились спать в свои логова, ибо на следующее утро им предстояло встать очень рано; и маленькие птички только-только проснулись в начале апрельского рассвета, когда они уже привязывали веревки к повозке и подыскивали себе подходящее место, где они смогли бы перенести превратности путешествия, и потому, что, ну, все точно знали, и это было их частым опытом, что в самом строгом смысле этого слова грядущие дни будут тряскими, а именно, повозка выбьет из них все дыхание на старой Виа Кассия, по которой им предстояло путешествовать, ибо они всегда пользовались этим маршрутом между Флоренцией и Перуджей; Конечно, они могли бы направиться и в Сиену, присоединившись к многолюдному паломническому маршруту, и могли бы идти этим путем некоторое время в сторону Рима, а затем свернуть налево в сторону Перуджи, но маэстро знал дороги Тосканы и Умбрии как ладонь своей руки, и у него были свои причины не следовать многолюдным паломническим маршрутом Сиены, а вместо этого пойти по менее популярной Виа Кассия Ветус в Ареццо, и в дополнение к его собственному опыту, были рассказы почтовых извозчиков из Рима, а также рассказы сиенских пеших гонцов, только подумайте на мгновение умом разбойника, они объяснили ему за несколько сольди, где можно раздобыть больше и лучше добычи, на многолюдной дороге или на менее многолюдной, ну, милорд, вы видите, что вам нужно думать их умом, если вы хотите быть хорошо осведомлены в вопросе путешествия, так что на этот раз не может быть никаких сомнений, куда ехать, повозка отправится в рассвете, сказал им маэстро, когда он поставил перед ними большой кувшин Кьянти (но не больше!) и четыре кружки; сам он, однако, как обычно, последует за ними, верхом и с некоторой свитой, может быть, на
  на следующий день, или на третий день, или на четвертый день, что означало бы, что они никак не смогут вернуться домой все сразу, на это не следует рассчитывать; затем он начал объяснять кучеру маршрут, что, по сути, им следует ехать по Порта алла Кроче, и с этого момента он фактически начал отдавать распоряжения, поскольку они уже заняли свои места под туго натянутым брезентом, и всё было готово к отправлению, маэстро никогда ничего не доверял случаю и сто раз проверял каждый шаг, обдумывая его, ибо осторожности никогда не бывает достаточно, поэтому он сам встал на рассвете и приехал из дома Борго Пинти, чтобы просто всё проверить и лично проводить их в путь, одним словом, вам следует свернуть здесь, у Борго де Кроче, сказал он — как будто кучер из Флоренции не знал бы себя, как будто они сами не проделали этот путь туда и обратно, может быть, двадцать или сколько там раз за последние пятнадцать лет, — затем, продолжал маэстро, пройдите через городскую стену у Порта алла Кроче, но будьте осторожны, — он жестом указал на помощников, — чтобы нигде не было ни меча, ни кинжала, ни ножа, из-за часового, ну, Аулиста, понимаешь, и затем он широким жестом снова махнул кучеру: прямо по дороге на Ареццо, прямо как стрела, и так, перейдя Сан-Эллеро и Кастельфранко, ты сможешь добраться до Лоро в первый же день, там ты должен провести ночь — теперь он повернулся к Джованни, которому были поручены дорожные расходы, — но не в Пьеве, а просто чтобы опьянеть от вина дружественных братьев Гропины, одним словом, Лоро, Джованни! и не трать больше двух золотых флоринов, включая ужин, а на следующее утро отправляйся дальше, проехав через Сан-Джустино, мимо Кастильо-Фибокки в Буриано, там ты должен пересечь Арно, мостовая пошлина должна быть двенадцать сольдо, не больше, Джованни, и в тот вечер в Ареццо ты можешь не платить им
  больше трёх, ни в коем случае, они попросят с вас четыре флорина и сорок сольдо, но вы дайте им три — еду, жильё, фураж — ну, Джованни, вы понимаете, а затем рано утром следующего дня в Пассиньяно, и тогда, соответственно, вы должны остаться в Пассиньяно на этот вечер, там снова двух флоринов будет достаточно на всё, и тогда к вечеру четвёртого дня вы уже будете в Перудже, кучер, езжайте осторожно, вы не муку везёте, и не гоните лошадей слишком сильно, кормите их как следует и давайте им воду, а что касается вас, — наконец он указал на четырёх сонно моргавших помощников, — не напивайтесь где-нибудь, потому что вы пожалеете, если я узнаю, а я узнаю, ведь вы, конечно, знаете, что на этом пути ничто не может остаться от меня в тайне, другими словами да будет с вами благословение Божие, маэстро попрощался с ними и с этим отпустил всю компанию со всеми дорогими красками и кистями и масла и скипидар и сундуки и рамы и все деревянные панели, наполовину готовые или только что начатые, он повернулся на каблуках и не оглянулся, он не оглянулся ни разу, а просто пошел к Борго Пинти, и затем вся его bottega из Флоренции исчезла среди спящих домов Сан-Джилио; две лошади дернулись с первым щелчком кнута, телега сильно дернулась, так что они чуть не упали на спины, они свернули на Сан-Джилио, затем проехали весь путь вдоль пустынного Борго ла Кроче, через Порта алла Кроче, уже миновав стражу у ворот, и уже были на открытой местности; Позади них была Флоренция, очаровательная и прекрасная, опасная и безумная, со своим фиаско, а перед ними были весенние холмы Тосканы, нежные и покрытые зеленью, они отправлялись в путь по дороге в Ареццо, одним словом, они отправлялись, сильно дребезжа на ходу, подбрасываемые туда-сюда под брезентом повозки, они смотрели, как город медленно исчезает позади них, они смотрели, как земля медленно становится
  Дорога шла ровнее, и они думали: «О, какое путешествие, Перуджа, о, как она далека!»
  Как бы их ни трясло, какое-то время их мучила не ужасная тряска дороги, а то, что, вопреки ожиданиям, они очень медленно добирались до холмов Вальдарно перед Понтассьеве, а это означало также, что они не колебались ни секунды, когда мельком увидели первый виноградник; они тут же приказали кучеру ехать туда и уже сворачивали налево с главной дороги, и таким образом они покинули Cassia Vetus, словно никогда там и не были, они свернули, остановили повозку в тени большой оливковой рощи и, оставив кучера там присматривать за повозкой и напоить лошадей, немедленно поднялись на пологий холм, высматривая первый вход в погреб; они так бурно опрокидывали вино винодела, что казалось, будто они ехали не из Флоренции, а из какой-нибудь аравийской пустыни, уже совершенно измученные жаждой, с обветренными языками и пересохшими горлами; Они просто опрокидывали молодое вино из крошечных рюмочек, с каждым глотком становясь всё вкуснее, и несколько минут даже не спрашивали о цене, а просто вливали его себе в глотки, один за другим, просто задыхались, прихлёбывали и глотали, а винодел смотрел на них, гадая, из какого дурдома они взялись, и откуда у них такая жажда, и, ну, что это за хозяин, который, как он выяснил, запер собственных помощников, так что они могли выпить лишь по чуть-чуть изредка, ах, он нам ничего не позволяет, говорили они ему, лгая нелепо, всего лишь крошечная капля вина, и он вышвырнет тебя из мастерской, едва отдышавшись, они продолжали говорить подобные вещи, и они продолжали рассказывать ему, кто они такие, откуда пришли и куда пытаются попасть, ей-богу, Франческо впился взглядом в винодела, их хозяин был так ужасно строг, что одна маленькая капля была слишком много, он никогда
  даже это ему когда-либо позволялось, просто потому, что он сам воздерживался от употребления любых спиртных напитков, как человек, давший обет, хотя никто из них не мог бы сказать, зачем они болтают столько чепухи, а именно того, что не соответствует действительности, а именно, что маэстро очень не любит, когда его помощники пьют, и притом строго регламентирует, пока они находятся у него на виду, сколько им можно пить; соответственно, они даже сами не понимали, зачем они лепечут такие глупости этому совершенно незнакомому человеку, может быть, потому, что быстрота, с которой они пили, вынуждала их придумывать какие-то объяснения, во всяком случае, они пили около получаса непрерывно, все время говоря и говоря, слова лились из них, так же как вино лилось им в горло, но к тому времени все четверо были так пьяны, что винодел только указал на вход в погреб, где на утрамбованной земле было разостлано несколько овчин, и они уже падали в ряд, и уже храпели; Кучер всё ещё ждал их там, внизу, в тени оливковой рощи, то есть он ждал столько, сколько мог выдержать, потому что по мере того, как солнце начало подниматься и становилось всё теплее и теплее, ему не хотелось упускать ничего хорошего, так что он привязал двух лошадей и, убедившись, что поблизости нет ни души – он мог ненадолго оставить экипаж, – отправился в том направлении, куда видел их раньше. Но к тому времени, как он тоже нашёл прохладный погреб, они уже громко и размеренно храпели, так что он просто указал на них, давая понять, что господа заплатят, и заказал себе кувшин вина, и начал болтать с виноделом, и время шло очень приятно, но, однако, и в действительности оно проходило; кучер всё время с растущим беспокойством поглядывал на четыре фигуры, спящие на овчинах, потому что помнил о брошенной карете и брошенных лошадях, а также о предостережениях
  маэстро выдал на рассвете, а что будет, если возникнет какая-нибудь проблема, а что будет, если он как-нибудь узнает — мелькнула у него мысль, — что, впрочем, было совершенно маловероятно, но все же кто знает, и он стал будить помощников, которые с большим трудом просыпались, но только для того, чтобы заказать у виноторговца еще кувшинов, ну, кучер никак не мог понять, как они могут быть такими дерзкими, потому что этот маэстро, или как его там зовут, объяснил он виноторговцу, кажется большим господином, поэтому он убедил их наполнить несколько фляг, чтобы взять с собой в дорогу, ибо сейчас самое лучшее, — очень неуверенно проговорил он, комкая шапку, — самое лучшее, что будет... потому что, ну, даже эти помощники были своего рода джентльменами, идти сейчас, потому что маэстро сказал, что они должны быть в Лоро к вечеру, конечно, мы туда доберемся, они пожали плечами, не бойтесь, просто выпейте с нами последний стаканчик, и они выпили последний стаканчик, потом еще один, и потом еще один, последний, после чего они направились вниз по склону к роще, все четверо были черно-синими к тому времени, как добрались до телеги, потому что они либо постоянно спотыкались о собственные ноги, либо падали друг на друга от смеха, либо спотыкались о камень или пенек старой виноградной лозы, воткнутый в землю, так что, когда они наконец с большим трудом смогли забраться на телегу и снова там устроиться, и кучер, просто чтобы убедиться, что они все держатся как следует, как и до сих пор, оглянулся и увидел, что вся знатная компания в кузове телеги выглядела так, будто на них напали, или получил хорошую взбучку от банды мародеров — ну, как выглядели господа позади него, его волновало меньше всего, пробормотал он лошадям, щелкая вожжами, и уже повернул обратно на главную дорогу, и там, на Виа Кассия, они продолжили свой путь с того места, где остановились, только вот, ну, кучер поднял взгляд
  и конечно, солнце уже стояло очень высоко, так высоко, что он мог быть уверен, что у них нет никакой возможности добраться до Лоро вовремя, так что, когда они выезжали из Понтассьеве, каждый раз, когда ему приходило в голову, он щелкал кнутом, чтобы лошади тронулись, в результате чего знатная компания в кузове повозки только сильнее тряслась, и как могло быть иначе; их то и дело пугали, они просыпались от пьяного оцепенения, и они упрекали его, чтобы он не гнал так сильно бедных лошадей, разве он не видел, что пот ручьем лился с них, разве он не помнил, что маэстро велел ехать осторожно и не преследовать их, и в основном Джанникола повышал голос, ему действительно не следовало так выбивать дух из путников и не следовало так беспокоиться, они доберутся туда, когда доберутся, Лоро не было самым важным, самое главное было быть в Перудже на четвертый день, и чтобы убедиться в этом, кучер сказал лошадям, как и оказалось, он решил, что завтра немного прибавит скорости, других путников почти не было, и, как он помнил, начиная с Лоро, на какое-то время станет немного лучше, но он плохо помнил, или просто обманывал себя, потому что, конечно, когда они прибыли поздно вечером в Лоро, они расположились в гостинице, разгрузили сундуки, умылись, напоили лошадей и дали им провизии и снова тронулись в путь. Эта проклятая Виа Кассия, конечно, ничуть не лучше, так что, как и прежде, они могли двигаться вперед только ценой мучительных пыток. Повозка тряслась, дребезжала, застревала и останавливалась намертво столько раз, и эти четверо постоянно кричали кучеру, что им не спится, потому что так много тряски, дребезжания, застревания и остановки. И что было правдой, то было правдой: она тряслась, дребезжала, застревала и останавливалась намертво, признался кучер лошадям. Ну, но до Ареццо еще далеко.
  прочь, а именно Ареццо было его целью на тот вечер, так как послезавтра, вечером они должны были быть в Перудже, этот маэстро, там, во Флоренции, когда он торговался с ним, казался очень строгим человеком, все, что ему теперь было нужно, это знать, что они опоздают, ни при каких обстоятельствах, сказал кучер лошадям, и он щелкнул кнутом по их крупу, на что они, конечно, снова набросились, четыре помощника при этом снова начали кричать, и вот так они и поехали, так и поехала телега по Виа Кассия; Иногда кучеру приходилось сворачивать с дороги, если с противоположной стороны ехал всадник или другая карета, а иногда просто слегка погоняя двух лошадей, помощники вздрагивали и снова начинали кричать на него, после чего он снова замедлял повозку, затем дорога становилась немного лучше, помощники крепко засыпали, так что с Лоро позади них они проехали Террануову и даже пересекли знаменитый Понте Буриано и достигли противоположного берега довольно широкого Арно. Будить их не пришлось, потому что, скорее всего, из-за необычно малого количества путешественников на предмостном крыле никого не было, так что о пошлине не могло быть и речи. Помощники были совершенно неподвижны, они даже не обратили ни малейшего внимания на этот переход. На самом деле, дорога после моста оставалась более ровной, и поэтому они продолжали путь более спокойно, конечно, лишь некоторое время, потому что потом снова появились все эти кочки и выбоины, большие камни, наполовину перевернутые. по бокам — предательские канавы выдолбленных колёсных путей; помощники проснулись раздраженными и начали кричать, но им всё равно пришлось сбавить скорость, так как две лошади больше не могли этого выдержать, вследствие чего кучер был вынужден признать, что они движутся к Ареццо слишком медленно, так что в середине того дня даже четверо помощников, которые немного приходили в себя, поняли, что было бы лучше, если бы они
  не останавливались на каждом повороте, чтобы справить свои личные нужды, или дать отдохнуть лошадям и напоить их на каждом водопое, а именно они стали и сами себя сдерживать, а что касается еды и питья, то ели и пили по дороге, и только таким образом смогли на второй день — хотя уже был поздний вечер — добраться до Ареццо; Они договорились о ночлеге на почтовой станции, разгрузили сундуки, снова раздобыли воды и корма, заказали что-то и для себя, поели горячего, но так устали, все пятеро были настолько измотаны, что даже толком не знали, что едят, только жевали и глотали, а потом все пятеро уже спали, четверо помощников – внутри, кучер – в сарае рядом с лошадьми, так что, когда утром третьего дня они снова отправились в путь, то не могли представить, как выдержат всё это до Пассиньяно, ведь это была третья цель их путешествия – северо-западная оконечность Тразименского озера, если лошади всё это выдержат – было совершенно очевидно, насколько измотаны лошади в пути, как и то, как сильно кучер переживает за них, хотя, конечно, у него были не только эти две лошади, пояснил он, всё время оглядываясь на Аулисту, которая как раз в это время наблюдала за ним, – но посмотрите на них, кучер махнул головой, посмотри на свет в глазах этих двоих, он не расстался бы с ними ни за какие деньги на свете, сколько бы ему ни предложили, он не отдал бы их просто так ни одному человеку, он знал каждое их движение, он мог сказать по одной только походке, пойдет ли дождь в ближайшие полчаса или у кого именно в этот момент болит зуб, он знал все, все, что только можно было о них знать, конечно, он не стал бы этого отрицать, отчасти потому, что эти двое тоже знали его, господин помощник мне не поверит, сказал кучер, но если он был в плохом
  настроение, эти двое просто опустили головы, как будто они точно поняли, в чем проблема, во всей Флоренции не было двух таких лошадей, да, он кивнул в их сторону, поворачиваясь теперь к лошадям и глядя на дорогу, да, они делают успехи, этого нельзя отрицать, но что касается его, разве он не делал то же самое? – ему тоже исполнилось сорок девять, после карнавала, хотя он знал, что на это не похоже, одним словом, эти трое были просто созданы друг для друга, джентльмен видел это сам, у этого маэстро там, в городе, был наметанный глаз, чтобы отличить его от всех остальных возниц, потому что у него был острый глаз – кучер снова на мгновение повернулся к Аулисте – и он сразу понял, что может доверять ему и этим двум лошадям, но в этот момент кучеру пришлось остановиться, потому что, хотя ландшафт стал более ровным, настал еще один очень трудный участок пути, где старые римские камни были почти полностью вывернуты с поверхности дороги, ему приходилось очень внимательно следить, чтобы не сломать ось телеги пополам или не создать какую-нибудь другую большую проблему, он повернул здесь, он повернул там, и теперь ни одна живая душа не приближалась с другой стороны или сзади – ни дворянин, – заметил кучер лошадям, – ни курьер, ни делегация, ни кто-либо еще, ни из Ареццо, ни Тразимено, как будто все, пробормотал он лошадям, хотели объехать этот участок дороги, но лошади ничего не отвечали, они просто продолжали страдать, а кнут щелкал у них над спинами, а колеса вечно застревали, они пытались вытащить их, прежде чем кнут ударит еще сильнее, и ничто не имело значения ни для кого из них в этой непрерывной пытке, ни для лошадей, ни для подмастерьев, ни для кучера; и, может быть, только каким-то неясным смягчающим фактором было то, что над ними сияло солнце, что теплый апрельский ветерок играл вверх и вниз по земле, что пологие склоны холмов Валь-ди-Кьяна и общее господство всего свежего и зеленого во всем весеннем королевстве Тосканы излучали
  такой мир и спокойствие, что не было вообще ничего недоставало, в котором уже ничего другого не требовалось, чтобы кто-то осознал это, глубокое спокойствие и своего рода невозмутимость, которая была не от мира сего: в этом покое и невозмутимости стояли, погруженные в оливковые рощи и виноградники, холмы и дороги, вьющиеся между холмами, даже волнообразные стаи скворцов — когда они снова и снова бороздили ряды виноградных лоз среди игривых ветерков — они были утончены в чарующую неподвижность, как будто они только что замерли в воздухе в полной тишине, или как будто все — густой аромат благородной гнили винограда, серебристая зелень оливковых рощ и огородов, мерцание и тени пологих холмов Валь-ди-Кьяна — как будто все просто наблюдало за тишиной, тишиной, созданной именно этим вниманием, — и все это время слабый маленький шум был частью молчание, пока мы подпрыгиваем в маленькой, доверху нагруженной повозке, крытой брезентом, и ее окованные железом колеса стучат по камням, пока мы медленно, с трудом проезжаем мимо деревень Л'Ольмо, Пуличано, Ригутино по направлению к Пассиньяно.
  Они не могли сказать, добрались ли они до Пассиньяно в тот вечер, потому что если первые два дня сотрясали их тела, то третий, между Ареццо и Пассиньяно, разрушал их души, то есть сначала они стали бесчувственными, а затем они восстали, а именно, что, поскольку повозка непрерывно бросала их туда и сюда, сначала они были подавлены, затем они заявили, что так продолжаться не может, что это не путешествие, а бесчеловечная пытка, и что это было строго запрещено буквой и духом Флорентийской республики: эти два чувства сменяли друг друга часами, и все это время дорога, не останавливаясь, безжалостно швыряла их, била, избивала, совершенно сокрушая их волю, но затем они снова восставали, а затем снова просто смирялись со всем этим
  вещь, и предались судьбе, потому что это было одно и то же, ибо если за мятежом следовало согласие, то за согласием снова следовало согласие, так что в такие моменты они останавливали кучера, но все, чего они добились, это того, что телега остановилась, что, однако, означало, что она не двигалась, а именно, что в экипаже, который не движется, нет конца страданиям, все четверо знали это, и кучер тоже не переставал это повторять, так что затем все это просто начиналось сначала, они снова набивались в телегу, возвращались на место, стеная и охая, держась и позволяя себя трясти, бросать, бить снова — до следующего приступа согласия
  — но через некоторое время они больше не могли этого выносить, и мятеж снова поднял голову; в следующий раз они не слезли, а в самом строгом смысле слова упали с телеги, каждая косточка у них уже болела, они не могли пошевелить ни одной конечностью, они лежали в душистой траве, как мертвые, перечисляя самые смелые идеи, что они отныне пойдут пешком, что каждый сядет на спину птицы, что они вообще не пойдут дальше и останутся здесь, в траве у дороги, и все просто умрут, но тут кучер начал их подгонять, в самом деле, прекратите уже, осталось совсем немного, они сейчас будут там, посмотрите на лошадей, они тоже измотаны и не лежат в траве, так что прекратите уже, вы все как дети, вставайте скорее, забирайтесь обратно в телегу и проедьте остаток пути как взрослые, потом в Пассиньяно вы сможете отдохнуть, так что Пассиньяно стал для них своего рода раем, Пассиньяно, Пассиньяно, повторяли они прежде каждый поворот дороги, так что когда поворот дороги не открывал Пассиньяно, они окончательно озлобились и начали проклинать кучера, потом двух лошадей, потом эту гнилую дорогу, потом римлян, которые ее построили, а потом всех путешественников прошлого тысячелетия, которые со своими
  Колеса прорыли в дороге такие глубокие канавы, потом дожди, зимы и солнце, словом, все и вся, что до такой степени разрушило Виа Кассия; наконец, как могли, они проклинали маэстро, так что, когда наступил вечер и на них спустилась тьма, и они готовы были распять кучера на кресте – где же, чёрт возьми, уже этот проклятый Пассиньяно – но как раз в тот момент, когда лошадей тихонько гнали, а там, в кузове телеги, они начали вполголоса говорить о том, как Джанникола сейчас заколет кучера кинжалом, кучер сказал, ну вот уже и Пассиньяно, но он сказал это так тихо, что они и вправду чуть не закололи его по ошибке, что это такое, закричали сзади, Пассиньяно, говорю вам, господа, это Пассиньяно, – крикнул кучер теперь уже в ярости, потому что заметил нож, и жестом указал вперед, в кромешную тьму, нож вернули на место, а они просто пристально смотрели перед собой, чтобы наконец увидеть конец этой пытки, чтобы увидеть, что они наконец-то прибыли точно, как кучер и сказал, что они в Пассиньяно, и когда повозка повернула, они просто помахали трактирщику, помахали чем-то, что могло означать все, что угодно, каким-то образом их привели к их жилищу, там они рухнули, и немедленно, в мгновение ока, все четверо уснули, так что когда Аулиста вздрогнул и проснулся через час, каждая молекула во всем его теле так болела, он был так измучен, что просто не мог вынести сна, и после того, как он впервые увидел Святого Бернарда и Святого Франциска, маэстро немедленно появился где-то над его койкой, и это немного заставило его прийти в себя, и он посмотрел на маэстро над койкой, и он попытался как-то снова заснуть, но не смог, затем он смог, но не на полчаса, потому что его глаза снова раскрылись, как будто уже рассвет, однако это был не рассвет, а еще поздно
  вечер и вдобавок он начал приходить в нормальное сознание, то есть после того, как маэстро, святой Бернард и святой Франциск начали исчезать, а поддоны начали обретать свои истинные размеры и форму, внутри было одно крошечное окошко, из которого Аулиста наблюдал, как небеса играют в темно-синий цвет, он чувствовал легкий ветерок, который иногда дул ему в сторону спящих, и вдруг ему на ум пришла одна из панелей в процессе подготовки, которая, прикрепленная к задней части повозки, сейчас перевозилась, тот алтарь, заказанный клерком из Перуджи, Бернардино ди сер Анджело Тези, и который они начали, возможно, шесть лет назад, и который, поскольку он будет закончен когда-нибудь, будет помещен в церкви Святого Августина в Перудже в семейной часовне Тези, названной в честь Святого Николая Толентинского, заказ, конечно, был оформлен много лет назад, но они почти ничего не продвинулись с картиной, были готовы только гипс и имприматура, и они давно закончил черновой рисунок, то есть набросок композиции картины был уже узнаваем, внизу пределла, над ней в середине картины небольшой киворий, и, собственно, в середине картины, наверху, была Богоматерь на небесах, которую держали три херувима, с маленьким Иисусом на коленях, а рядом с ней слева был Сан-Никола да Толентино, справа от нее был Бернардино да Сиена, и все те, кто видел это как видение: внизу, слева от кивория, стоял на коленях Святой Иероним, а с другой стороны Святой Себастьян, эта картина сейчас промелькнула в голове Аулисты, как и в тот день, когда при еще достаточном свете маэстро написал нижние одежды Богоматери ультрамарином, но затем внезапно прекратил писать и бросил замечание, что они должны были бы нанести темно-синее пятно лазуритом на край рукава, который был еще только намечен, но не нарисованы, и там должно быть аккуратно написано MCCCCC,
  а именно, что согласно желанию семьи эта картина будет помещена в часовне точно на рубеже кватроченто и чинквеченто — чего, конечно же, не произошло, подумала теперь Аулиста, — и с этим маэстро вышел из мастерской, и с тех пор даже не прикасался к картине, и вот он теперь лежит без сна от изнеможения, и вместо того, чтобы отдохнуть, он видит синеву одежд Девы Марии, эту мерцающую, эту чудесную, эту неповторимую синеву, подобной которой он никогда не видел ни на одной картине ни одного другого итальянского художника, и эта синева теперь, когда он лежит почти полностью без сна в спальне гостиницы, заставляет его думать и заставляет все цвета маэстро всходить в его сознании, так как зеленый, синий и малиновый ослепляют его, действительно, в строгом смысле этого слова, ослепляла его ужасающая сила этих цветов, когда каждая картина была закончена, и они стояли вокруг панели, или фрески, так как взглянуть на него, рассмотреть его как завершенный шедевр, свежим взглядом, чтобы вся мастерская могла взглянуть на него вместе, просто чтобы убедиться, что в целом работа действительно удовлетворительна, и можно ли сказать, что она окончательна, что теперь ее можно сдать, в самом деле, Аулиста теперь вспомнил, он был почти ослеплен этим необыкновенным умением маэстро работать с цветом, потому что это было тайным фокусом его работы и его таланта, теперь добавил он про себя, и он смотрел через эту узкую маленькую оконную щель на вечернее небо над Пассиньяно — поразительная резкость цветов, подумал он, и с какой подавляющей силой зеленый и желтый, и синий и малиновый, расположенные рядом друг с другом, например, на четырех свободно накинутых друг на друга драпировках, возносили зрителя в небеса, то есть, отметил про себя Аулиста, маэстро восхищал людей своими красками, ну, но маэстро все еще может создавать эти цвета даже сегодня, мысль терзала его, и сон наконец покинул его, ибо наверняка эта незаконченная картина там, привязанная к задней оглобле телеги, этот синий кусок
  ткань в ней, когда она ниспадала на колени Девы Марии, была того же синего цвета, того же цвета, что и в Санта-Маддалене, и в Мадонне делла Консолационе, и в алтаре в Павии, и в Мадонне, написанной для Пала децемвиров, и в Оплакивании мертвого Христа для Ордена кларисок, и во всех других бесчисленных изображениях Христа, Мадонны и Иеронима, но если так обстоят дела, думал Аулиста среди своих храпящих коллег, если проблема не в доказательстве величайшего украшения таланта маэстро, в его красках, тогда в чем, вот в чем, сказал он себе, говоря теперь вслух, потому что, хотя он этого и не осознавал, он сцепил руки под головой и устремил взгляд в потолок, то в один миг полное бодрствование сменилось глубочайшим сном, хотя даже на следующее утро он не забыл своих ночных мыслей, так что когда после совместной попытки кучера и трактирщика разбудить их —
  долго, но в конце концов принесло результаты — и помощники наконец встряхнулись в панталоны, поели теплой панады и, словно мученики на свои колья, вскарабкались на приготовленную телегу, отправляясь в Перуджу. Аулиста даже заговорил об этом; однако, поговорить было не с кем, ибо остальные были еще так тяжелы после вчерашних и позавчерашних испытаний, что кричали на него как могли, как могли грубо, только гораздо позже, когда через некоторое время дорога на берегу озера стала немного лучше и принесли последнюю флягу, что немного их развеселило, они вспомнили об Аулисте и тут же стали его донимать: что, Аулиста, ты в бреду, ты что, так измучен, что не можешь больше выносить пыток и всю ночь думаешь о цветах маэстро? — Ты выглядишь каким-то слабым, красавчик, — сказал ему Франческо, злобно усмехнувшись, и отпил из фляжки, — я даже не знаю.
  знать, как маэстро отпустил тебя, и почему ты не поехал с ним верхом, он должен был сделать для тебя исключение, и так далее, вплоть до старого обидного обвинения, которым коллеги донимали его с тех пор, как он появился в мастерской, что именно он был особым, никем не избранным любимцем маэстро, и только потому, что именно он однажды позировал маэстро в качестве модели Святого Себастьяна, и эта грубая шутка, как уже много раз бывало, если они хотели выбраться из какой-нибудь трудной колеи, привела к тому, что они просто не могли остановиться, и издевательства все продолжались и продолжались; Однако телега тряслась, кувыркалась и виляла, как и прежде, но внимание всех было поглощено темой отношений Аулисты с маэстро, так что и на этот раз его не пощадили, они продолжали говорить, насмешки, каждая из которых была злобнее, грубее предыдущей, продолжали сыпаться, и ничто не могло их остановить, они просто не могли отойти от этой темы; Однако он, как и они, болел всем телом, был так же измучен страданиями последних трех дней, как и они, так что он просил их, просто просил, и в конце концов, рыдая, попросил их оставить его в покое, ну, но именно это, вид мужчины, заливающегося слезами, подлил масла в огонь, и они набросились на него, нанося еще более глубокие раны, называя его слабой женщиной, и единственным облегчением для Аулисты, как всегда в таких случаях, было то, что он вдруг замкнулся в себе, ушел в себя до такой степени, что стал неприступным, он не произнес ни слова с ними, он больше не обращал на них внимания, он застрял между двумя скрученными коврами и просто ждал, когда они наконец остановятся, что в конце концов и произошло, потому что через некоторое время удовольствия больше не было, и Франческо, указывая на Тразимено, рассказал историю, уже по крайней мере сотню раз пересказанную, о своем приключении с какой-то шлюхой из Флоренции, которую иногда звали Пантасилеей, и
  иногда Помона, а иногда Антея, так они ехали вдоль северного берега Тразимено, и как только они пересекли его, все стало немного легче, потому что они знали, что теперь Перуджа последует, что там, вдали, Перуджа ждет их, и кучер сказал лошадям, что, конечно, это очень хорошо, и если господа-помощники наконец-то в таком хорошем настроении, но что им было бы полезно сберечь немного энергии для последнего отрезка, и он был действительно прав, потому что в сгущающихся сумерках, когда они действительно достигли подножия Перуджи, последовала, возможно, самая трудная часть путешествия, а именно, им нужно было как-то поднять повозку к Порта Тразимено по печально известной крутой дороге, соответственно им всем пришлось спуститься, кучер держал и дергал вожжи с земли, в то время как остальные, прижимаясь плечами к бокам повозки, толкали всю ее вверх, потому что этот путь вверх к воротам был не только очень трудным для двух лошадей, которые были почти полностью измождены, но даже продолжая Одни только ноги вспотели бы у путников, возвращающихся домой; кучер беспокоился о лошадях, а помощники – о грузе на телеге, который до сих пор не пострадал; потом силы их иссякли, и становилось всё более очевидно, что они едва тянут телегу, – кричал кучер, потому что не без оснований боялся, что измученная компания и ослабевшие животные вдруг просто сдадутся, и тогда вся эта конструкция рухнет вниз, обратно к подножию города, и тогда не только телега разлетится вдребезги, не только груз, но и двух его любимых лошадей прикончат, чего он не вынесет; поэтому он просто кричал помощникам, чтобы они скорее толкали, ради Бога, они уже почти на полпути, но для этих пяти и двух лошадей доставить телегу до ворот казалось почти безнадёжной задачей, так что кучеру ничего другого не оставалось, как присвоить
  компания с какой-то невероятной удачей добралась до большого поворота дороги, где он затем подложил камни под колеса телеги и приказал им отдохнуть, помощники, задыхаясь, упали на колени, лошади
  ноги дрожали, никто не произносил ни слова, так они отдыхали, может быть, четверть часа, пока помощники не посмотрели друг на друга, потом на кучера, потом на лошадей, и, словно в какой-то немой пантомиме, все разом согласились, что хорошо, последний отрезок пути придется как-то проехать одним махом; кучер поставил четырех помощников рядом с опорными камнями, затем щелкнул кнутом над двумя лошадьми изо всех сил, дернул за вожжи, и в то же время помощники выхватили камни из-под колес, чтобы колеса легче поворачивались в нужную сторону; лошади просто тянули телегу, кучер кричал, кнут щелкал, хотя кучер очень старался, чтобы ремень даже не касался крупов двух лошадей, и таким образом они наконец добрались до ворот Перуджи, и наконец шагнули через Порта Тразимено, и когда наконец, задыхаясь, они остановились за воротами, на прекрасно вымощенной Виа дей Приори, Франческо просто не мог остановиться, он только повторял, только повторял: ну, друзья мои, я бы не поверил, что это возможно, я бы вообще не поверил.
  Все начинается с заказа, с заказчика, в данном случае с синьора Бернардино ди сер Анджело Теци, нотариуса Перуджи, который, представляя семью Теци, регистрирует перед соответствующими органами все требования, касающиеся заказанной картины, обычно — как и в этом случае — с условием, что Богоматерь и два святых-провидца должны быть написаны самим маэстро, что должны быть использованы самый лучший ультрамарин и самая лучшая вермильоне и так далее, включая точное указание композиции желаемой сцены и изображения желаемых фигур на картине, и, конечно же, цены и
  время также зарегистрировано, говоря — то есть записывая — что за изготовление алтаря вышеупомянутый маэстро получит от покровителя сто пятьдесят золотых флоринов, такими-то и такими-то платежами, маэстро со своей стороны соглашается подготовить этот алтарь в благоприятном году на рубеже веков, и поставка будет организована покровителем, поскольку алтарь должен быть помещен в семейную часовню, Chiesa di Sant' Agostino, и с этого началась вся операция, точнее, она началась с того, что маэстро пошел к своему собственному плотнику — это уже произошло в Перудже — и он сказал ему, послушай, Стефано, мне это нужно из тополя, но из тополя самого высшего качества, ты знаешь какого сорта, dolce, более того, dolcissimo, это то, что мне нужно, но распилить его так, чтобы никакая часть края ствола не находилась внутри него, распилить его вдоль волокон, одним словом, он должен быть шесть футов длиной и четыре с лишним полфута шириной, да, ответил мастер Стефано в столярной мастерской, стало быть, один кусок, шесть футов шириной и четыре с половиной фута длиной; нет, сказал маэстро, шесть футов длиной и четыре с половиной фута шириной, да, перебил немного туповатый плотник, энергично кивнув, соответственно шесть футов длиной и четыре с половиной фута шириной; да, сказал маэстро, тополиная панель таких размеров, я буду писать на ней алтарный образ, короче, сколько вы хотите, спросил маэстро, так что задняя часть будет смазана суриком для защиты от насекомых, а живописная сторона будет гладко выстрогана, но затем пройдитесь по ней немного зубчатым рубанком, вы понимаете, Стефано, что должны быть совершенно тонкие маленькие гребни, чтобы вся живописная сторона могла впитать грунт, а заднюю часть пройдите грубым рубанком, потому что вы знаете, Стефано, что тогда будет легче вдавливать поперечные токарные резцы, они тоже понадобятся, конечно, конечно, повторил плотник, стоя перед знаменитым художником и слегка склонив голову, из дуба, однако, дуб, кивнул мастер Стефано, вы знаете, продолжал
  маэстро, нужны пазы типа «ласточкин хвост», или как вы их там называете, мы их так называем, одобрил Стефано, в которые потом можно вдавливать поперечные резцы, но, знаете ли, маэстро напутствовал его, поперечные резцы всегда должны располагаться поперек волокон, Стефано, да, конечно, маэстро Ваннуччи, плотник снова кивнул, все будет так, как вы хотите, и когда вам это нужно к, ну, к когда вы сможете это сделать, вот в чем вопрос, ответил маэстро, если это будет готово к следующей субботе, было бы хорошо, спросил плотник, улыбаясь, потому что знал, что никто другой не сможет выполнить заказ так быстро, потому что ну, если это для него, высокочтимого Пьетро ди Ваннуччи — так за сколько, маэстро потерял терпение, шесть на четыре с половиной фута, спросил плотника, и, полагаясь на свою старую привычку, если речь шла о деньгах, он постоянно потирал кончики пальцев за назад, словно роясь в кошельке с деньгами; из тополя, размышлял мастер Стефано, а маэстро кивал на каждую фразу, но не говорил ни слова, и вот, пробормотал плотник, с крестообразными токарными станками, синьор Ваннуччи снова появился, чтобы проявить нетерпение, и когда он наконец услышал цену, он совершенно упал духом и пристально посмотрел на мастера Стефано, как будто тот только что проклял Святую Мать Церковь, и он просто не мог перевести дух —
  маэстро был мастером исполнения и мог торговаться из-за одного сольдо — или даже одной кальдеры — целый час, или даже дольше, в зависимости от ситуации, так что и в этом случае прошло добрых полчаса, пока они продолжали торговаться и снова и снова перечисляли спецификации, а затем маэстро вышел из мастерской плотника, быстро заключив сделку и снизив цену до одной четверти от первоначально заявленной суммы, и быстро наступила следующая суббота, и панель была там со всеми согласованными размерами и требованиями, чтобы работа могла начаться, маэстро поручил Франческо —
   не Франческо Бачьелли, который все еще работал в мастерской маэстро около 1495 года, а Франческо Беттини, который все еще считался одним из самых неопытных
  — с начальными подготовительными операциями, сообщая ему, что нужно действовать с большой степенью осмотрительности, потому что с этого момента каждый отдельный этап работы имел огромное значение, не было задач, которые были бы менее важными или более важными, он должен был обращаться с таволой таким образом, что если какой-либо этап работы был бы выполнен плохо, небрежно или невнимательно, это сделало бы последующую работу бессмысленной, а панель — бесполезной, потому что панель была бы непригодной для использования, а картина — непригодной для написания, то есть даже малейшей небрежности или невнимания было бы достаточно, и заказ был бы потерян, и это также повлекло бы за собой последствия для Франческо, изъятие заработной платы и другие невысказанные репрессалии, поэтому он не должен был игнорировать его, маэстро, приказы, он должен был начать с того, чтобы установить панель в перпендикулярном положении, так чтобы у него был доступ как к передней, так и к задней поверхностям, и вымыть их, тщательно протирая везде, он должен был вымыть ее вниз, но с обратной стороны панели только влажной губкой; с этим, однако, Франческо — другой Франческо — мог помогать некоторое время, так что, одним словом, пока он тщательно тер заднюю поверхность влажной тряпкой, другой в то же время размазывал кипящий уксус по окрашенной стороне, но им приходилось быть очень осторожными, чтобы делать это сразу, действительно одновременно, чтобы все это происходило одновременно, иначе панель начинала коробиться к задней части, и она была бы как бочка, и это был бы конец, он надеялся, что Франческо понял, маэстро предостерегающе поднял указательный палец, и с этим работа могла начаться, так что два Франческо сделали все точно, как было предписано, заднюю поверхность панели влажной губкой, со стороны окраски теплым уксусом, чтобы открыть поры дерева,
  чтобы затем клей легче впитался в поверхность древесины, и они действительно сделали все это одновременно, так что не возникло никаких проблем, они могли продолжить следующую фазу, но только на следующее утро; Двое Франческо отложили таволу на тот день, чтобы она высохла, а на следующее утро, когда, согласно обычаю, они горизонтально положили её на два наклонных козла, они проверили, подходящего ли типа щетина у них, и что самое главное, поверхность, смазанная уксусом, должна была быть совершенно сухой, и поскольку это было так, то неприятная операция по проклейке панели могла по-настоящему начаться: потому что даже выражаясь как можно деликатнее, она была неприятной из-за несомненного смрада, ибо если здесь, в мастерской маэстро, помощники не были обязаны готовить её сами из пергамента, а получали пропитку у перчаточников, им всё равно приходилось кипятить её, нагревать на так называемом слабом огне и держать там, пока продолжалась работа: и уже от одного того, что кто-то приносил её со двора и ставил на огонь, поднимался адский смрад, всегда было большое состязание, чтобы увидеть кто мог избежать этой особой задачи, но в этом случае маэстро разделил работу между ними поровну, так что иногда Франческо, иногда Аулиста, иногда Джованни, иногда Джанникола, иногда другие — вначале помощник, работавший в мастерской в Перудже, выполнял работу — в любом случае, на этот раз честь нанести кипящий клей на таволу была предоставлена Франческо, то есть в соответствии с инструкцией: используя короткую жесткую кисть из свиной щетины, и не окуная, а обмакивая его в клей сверху перпендикулярно, так, чтобы только кончик кисти касался клея, затем проводя им по краю чаши; они начали наносить его на поверхность панели, посыпая его кругами, втирая его как можно больше, очень тщательно, ни одного угла, ни одной детали, ни одной мельчайшей
  пятно нельзя было пропустить, и когда оно было готово, когда первая часть достаточно высохла, чтобы на нее можно было нанести второй прекрасный тонкий слой, ну, тогда оно было готово, но прежде чем они дошли до этого момента, им приходилось постоянно разбавлять клей, чтобы он не стал слишком густым, и маэстро постоянно приходил, так как он всегда был тем, кто проверял, достаточно ли он разбавлен, или он уже слишком густой, он засовывал в него два пальца, затем, подняв их, медленно раздвигал, и если образовывалась хорошая пленка, то все было хорошо, и маэстро было совсем неплохо постоянно контролировать каждое движение, но что касается зловония, то именно он, Франческо, и все вокруг него воняло ужасно; помощники подходили к нему, затыкая носы, и если они подходили к нему, они, конечно, постоянно бомбардировали его, чья была очередь —
  на этот раз Франческо — спросил, чем это от него так воняет и что бы сказала его возлюбленная, если бы он обнял её прямо сейчас в одной из задних комнат близлежащей таверны на Борго ла Кроче, потому что именно так и было, не только вокруг деревянной панели, но и везде, где он работал в мастерской, всё пропитывалось невыносимым смрадом, и он сам, или, может быть, больше всех, и, конечно, избавиться от этого запаха ему удавалось лишь с большим трудом, он оставался на его руках днями, он мыл их, мыл напрасно, он никак не мог смыть его водой, короче говоря, должна была пройти по крайней мере неделя, прежде чем ему удалось бы как-то избавиться от этого смрада; однако работа продолжалась, и когда клеевой слой полностью высох, что в данном случае произошло через два дня, потому что как раз тогда была очень дождливая погода, они снова принялись за панель, только теперь эта работа была не для них —
  это для Франческо — но скорее было поручено Джаниколе, как сказал маэстро, послушай, Джаникола, я знаю, что ты уже большой мастер в этом, но тебе не помешает еще раз услышать, что ты должен делать, так что сначала потри то, что сделал Франческо
  очень мелко пемзой, только потом можно накладывать гипс; возьми котел для этой штукатурки, наполни его чистой водой из ручья и грей, грей, а потом начинай потихоньку всыпать туда гипс, а другой рукой все время мешай и мешай, и клади столько воды, чтобы она не начала затвердевать, одним словом, клади столько, чтобы она растворилась и осталась жидкой, и делай это аккуратно, брызни еще немного воды, хорошенько закрой, и когда увидишь, что гипс уже не требует больше воды, тогда все хорошо, но смотри, чтобы она оставалась в состоянии кипения, пока не начнешь наносить первый грубый слой на таволу...
  ну, ты понимаешь, Джанникола, но в то же время не забывай, что ты должен продолжать работать над обратной стороной панели влажной тряпкой, и когда она высохнет, другими словами, первый слой gesso grosso, тогда ты знаешь, что нужно делать: бери чертежный нож и наноси следующий слой, очень осторожно, чтобы он был ровным по всей поверхности, и действительно ровным, но я буду здесь для этого, маэстро успокоил помощника, который, конечно, не успокоился, а занервничал, потому что работать, когда маэстро стоит за его спиной, после стольких лет, это было бы всё равно что терпеливо выслушивать снова и снова то, что он уже сделал сто раз, и он уже выслушал сто раз, но, в самом деле, почему маэстро повторяет это снова и снова, ни Джанникола, ни другие помощники так и не смогли понять, они подозревали, что это потому, что он ужасно переживает за штукатурку, за размер, за панель и, может быть, даже за вода в тряпке, которой они непрерывно протирали заднюю поверхность панели, и, может быть, его безграничная скупость была причиной того, что он не уставал повторять одно и то же по сто раз, он был настолько недоверчив к ним, как никогда и никому не доверял, почти как больной, болезнь которого заключается в безусловном недоверии, и, может быть, в этом и заключалось
  источник всего плохого в нем; поскольку и этого у него не было недостатка, его не то чтобы считали легким мастером, на самом деле, его считали печально известным, но все же лучше иметь его за спиной, думал Джанникола, чем быть без него — ведь это также означало, что он не придет в мастерскую, а это всегда и безусловно плохо — в любом случае теперь он здесь, и все рады, что работа над Пала Тези продолжается и действительно выглядела так, как будто она будет готова в MCCCCC, и поэтому Джанникола нанес два слоя gesso grosso, а затем принялся за gesso sottile, но здесь штукатурка должна быть лишь тепловатой, Джанникола продолжил отсюда, чтобы показать стоящему за ним маэстро, что он все понимает, что его не нужно учить — но одного из новеньких помощников следует проинструктировать, знаете ли, просто быть очень осторожным, но очень осторожным, чтобы не было пузырьков; все зависит от того, насколько вы ловко наносите гипс, лучше всего, если мы попросим у маэстро каплю спирта — а маэстро уже протягивал фляжку — и из этого, — продолжал Джанникола, — вы отльете рюмку, а затем выльете всю эту рюмочку на дно таза, да, вот так, — похвалил Джанникола помощника, который быстро справился с задачей, — спирты, — объяснил Джанникола помощнику, — избавляют от пузырьков, но главное, что когда вы его смешиваете, вы должны почти не смешивать его, а дать ему постоять сутки, чтобы он отстоялся, а затем вы снова смешиваете, почти не перемешивая; вы насыпаете штукатурку, пока она не впитается в нее, но когда в середине начнет образовываться небольшой холмик, вы должны немедленно остановиться и затем перемешать ее еще раз очень тщательно, и убедиться, что она остается теплой, все зависит также и от этого, вы понимаете, Доменико, или как там вас зовут, потому что основание панели должно быть гладким, идеально гладким, и это зависит от того, будете ли вы делать пузырьки или нет, так что
  все зависит от тебя, возьми на заметку, Доменико, - сказал Джанникола угрожающе; потом, - добавил он, - остальное ты знаешь, ты знаешь, что надо наносить его плоской тяжелой кистью, сначала растереть первый слой, а потом сразу же размазать следующий слой, не волнуйся, я потом скажу тебе, сколько слоев должно быть, не волнуйся, я буду здесь; Я уверен в этом, подумал Доменико, и было видно, о чём он думал, — потому что Джанникола, стоявший за его спиной вместе с саркастически улыбающимся маэстро, на мгновение довольно странно посмотрел на него, но затем промолчал, — и он продолжил, указав, что, когда он чистит всю поверхность, он должен обязательно помнить, что мы начинаем не с края, и при этом слове Джанникола резко повысил голос, а изнутри, и сначала мы проводим внутрь, а только потом наружу, потому что иначе останется пятно, которое ты не сможешь вывести, ну, ты понимаешь, Доменико, мне не нужно так много тебе объяснять, ты это делал и видел это раньше, с тех пор как ты здесь, и ты уже доказал, что после того, как ты закончишь, нам не нужно проходить по всей поверхности кистью из хека, потому что если ты сделаешь то, что я говорю, то твой грунт будет гладким, как медное зеркало, а это то, что нам здесь нужно, сказал Джанникола, именно так, сказал маэстро, подхватывая нить за собой и глядя прямо на Джанникола, он сказал ему, да, идеально гладкая поверхность, но заметь, если я случайно найду хоть одну-единственную выпуклость, одну-единственную бороздку, одно-единственное пятнышко, то ты получишь такую пощечину, Джанникола, что будешь жалеть об этом всю оставшуюся жизнь, понимаешь? В этот момент, к величайшей радости Доменико, Джанникола весь покраснел от досады, что отчаянно хотел как-то ответить маэстро, но не делал этого, он просто продолжал молча слушать слова маэстро, который, однако, только сейчас заметил: не бойся, никаких проблем не будет, я буду здесь, а если меня не будет, то позови меня, всегда зови меня, если не уверен
  что-нибудь, спрашивайте, что хотите, только не ошибайтесь, это не живопись, это левкас, его не починить, вы сами знаете лучше, вы уже достаточно долго работаете на меня, маэстро сказал это в 1495 году, и хотя на самом деле Джанникола ди Паоло не так давно зашел в мастерскую маэстро, он молчал, и был бы очень рад выместить всю свою досаду на Доменико, но вместо этого принялся за работу, которую, однако, по какой-то неизвестной причине маэстро разрешил им начать только на следующий день, и Джанникола, инструктируя Доменико, приготовил с ним левкас в тот же день, левкас быстро высох, так что уже можно было все отшлифовать, и провести по нему влажной тряпкой, очень осторожно, но на самом деле совсем чуть-чуть, так деликатно, как дыхание, и грунтовка была завершена, затем следовало нанесение раствора алюма кистью из хека, как маэстро считал крайне важным, чтобы основа не впитывала цвета до такой степени, и вот она, идеально гладкая, матовая, и можно было начинать подрисовку — вот только она так и не началась, потому что с этого момента маэстро поставил отформатированную таволу к стене, а семья Тези была забыта, он просто не обращал на картину внимания, как будто махнул на нее рукой, его вообще не интересовало ее существование, как будто она перестала для него существовать; иногда ему все же говорили о ней, то ли Аулиста, то ли Джованни, но он просто отталкивал все это непонятным жестом и просто продолжал делать то, что говорил и делал в тот момент, так что, соответственно, подготовленная панель просто стояла там, а затем —
  может быть, два года или, может быть, полтора года спустя — когда все уже забыли о ней, маэстро однажды зашел в мастерскую, но это было уже во Флоренции, куда тем временем ее доставили с большой партией, и сказал, что теперь пришло время для черновика, и поначалу, конечно, они понятия не имели, что
  о котором он говорил, потому что они сами забыли об этом, только когда в боттеге во Флоренции маэстро указал на панель, прислоненную к стене, они поняли, что он говорит о картине для Сант-Агостино, но в то время уже было двое, которым маэстро мог доверить заказ, то есть Джованни и Аулиста, которые уже приобрели серьезную репутацию и за пределами мастерской, но в мастерской в конечном счете, если маэстро хотел быть справедливым, то он должен был разделить задачу между ними двумя, и вопреки их ожиданиям, поскольку он всегда принимал капризные и непредсказуемые решения, на этот раз он действительно был справедлив, отдав одну часть рисунка Аулисте, а другую Джованни, и так получилось, что Аулиста начал, маэстро доверил рисунок его руке, и все, кто был в мастерской, немедленно собрались там и с большим удивлением смотрели через плечо Аулисты, потому что рисунок, как всегда, теперь тоже было чудесно, они были ослеплены, особенно новоприбывшие ученики
  — прежде всего Доменико — все хотели бы немедленно узнать, как маэстро подготовил рисунок, так что, как только Аулиста начал, маэстро сказал ученикам, собравшимся в круг, что в хорошей живописи рисунок имеет чрезвычайное значение, что всегда начинается прежде всего с того, что нужно сделать бумагу прозрачной, этого можно добиться, используя льняное масло, разбавленное скипидаром, то есть вы должны втирать его в бумагу, пока оно не станет полупрозрачным, прозрачным, а затем вы должны высушить его, а затем вывести, когда придет время для подрисунка, как это происходит сейчас, — он указал на Аулисту, — подрисунка, повторил он, что означает, что из ранее подготовленных рисунков нужно выбрать именно тот, который нужен, так же, как я сделал дома полчаса назад, и вы накладываете прозрачную бумагу на этот рисунок, и заостренным кусочком угля аккуратно, тщательно обводите его, ваш рисунок теперь
  на прозрачной бумаге, а затем вы подкладываете под нее что-то вроде ковра или более толстого войлока; затем, аккуратно следуя контурам, вы прокалываете бумагу, густо прокалывая булавочными уколами, маэстро жестом указал помощникам, по всем контурам рисунка, и теперь вам остается только загладить ваш проколотый рисунок, потому что иначе через эти мелкие уколы ничего не пройдет; затем вы кладете его на поверхность для живописи и посыпаете очень мелко измельченным углем, свернутым в тонкую тряпочку, чтобы пыль могла проходить сквозь нее, вы формируете из тряпочки маленький шарик и чем-нибудь его обвязываете, затем этим инструментом, с помощью угольной пыли, переносите ее через все эти мелкие уколы на доску — или на холст, это зависит от того, что вы пишете — исходный рисунок, ну, тогда вы понимаете, не так ли; мастер оглядел помощников, затем понаблюдал некоторое время, чтобы убедиться, что с молчаливо работающим Аулистой все в порядке, затем заявил, что отныне они должны за ним следить, а завтра сами попробуют, смогут ли они это сделать; он вышел из мастерской; точный, едва заметный подрисуночный рисунок был уже давно готов на таволе, но маэстро не приходил начинать писать, они не решались снять таволу с козлов, но и оставить ее там было нельзя, приходилось ходить вокруг нее, потому что им все равно нужны были козлы, и когда стало очевидно, что работа уже продвинулась настолько, что маэстро потерял к ней интерес, вместо того, чтобы вернуть ее на мольберт, Аулиста провел линии тонкой кистью, и панель была снята, таким образом освободив козлы; затем осторожно всю картину обрызгали смесью молока и меда, чтобы не повредить рисунок, и, наконец, поставили ее обратно к стене, лицом внутрь, чтобы в боттеге во Флоренции жизнь могла продолжаться, и долгое время даже сам маэстро не упоминал об алтаре Тези и даже не спрашивал Аулисты, а главное
  не посмотрел, готов ли подрисовочный рисунок, и если готов, то каков результат; даже тогда, и когда однажды полгода спустя — не утром, а в середине дня — он пришел, и в мастерской еще горел свет, он ни с кем не заговорил, а просто поставил длинную нетронутую панель обратно на мольберт и поручил одному из Франческо немедленно вынуть одну из банок с ультрамарином, приготовленным заранее для чего-то другого, и разбить ее пемзой; Франческо, конечно, был весьма изумлён, когда мастер взялся за плащ, недоумевая, зачем маэстро мог понадобиться ультрамарин в столь позднее время, но он молча принялся разбивать непомерно дорогой пигмент, всё время отмеряя так осторожно, чуть ли не по капле, яичный желток, уже отделенный и смешанный с льняным маслом и, чтобы не испортился, продезинфицированный соком свежих фиговых почек, так что даже затаил дыхание, и, как в случае с ультрамарином, цвет всегда лучше, если кристаллы пигмента остаются крупными, он тоже крупно разбил их и сравнительно быстро был готов, он вылил его в ракушку и уже передал маэстро, который взял его, не говоря ни слова, и начал писать им чудесную ткань нижних одежд Девы Марии, их воздушную лёгкость, тем цветом, которым Аулиста уже столько раз восхищалась, когда иногда — если он был один в мастерской — он отвернул картину от стены, чтобы убедиться, что она не повреждена плесенью или чем-то еще; в мастерской были только Бастиано, Доменико, один из Франческо и он, Аулиста, маэстро писал, все занимались своим делом молча, но так осторожно, чтобы не издать ни единого звука, и, собственно говоря, маэстро быстро закончил с этой синевой, затем нарисовал черным, который случайно оказался под рукой, но изначально предназначался для чего-то другого, складки и волны, до ощутимой степени, затем позвал Аулисту, и
  Некоторое время они смотрели, как мерцает синий, затем маэстро жестом пригласил Аулисту подойти совсем близко к картине и, указав на самый нижний край синего одеяния в левой части картины, позволил ему нарисовать там, на этой поверхности, немного более темного цвета и написать там самой тонкой кистью, – но, знаете, он схватил Аулисту за плечо, именно так, чтобы его почти не было видно, и золотом – MCCCCC, затем он отвернулся от мольберта, снял плащ, отдал кисти Бастиано, чтобы тот вымыл их с мылом, а потом его даже не было, он вышел из мастерской, и с этого момента произошло только то, что на следующий день или через день, когда он снова пришел из Борго Пинти, он снял картину с мольберта, снова поставил ее у стены красками внутрь и больше не возился с ней, как будто забыл, что она там есть, так что что в Перудже началась совершенно новая история, а не продолжение старой, поскольку всё началось с прибытия четырёх помощников, которые кое-как пришли в себя после рокового изнеможения на Виа дей Приори, затем в состоянии полного отчаяния они указали кучеру на двери арендованной мастерской на Пьяцца дель Сопрамура, и там, к их величайшему ужасу, их поджидал сам маэстро, словно какой-то призрак, но это был не призрак, а он сам, так как по какой-то причине он не хотел говорить больше этого, по сути, он сам отправился домой верхом тем же утром, что и они, с каким-то платным сопровождением, когда он отправил их в путь в повозке, только он поехал другим путём и, конечно, добрался до Перуджи гораздо быстрее их повозки, короче говоря, всё началось с того, что он, увидев, в каком состоянии находятся помощники, дал им как следует отдохнуть, и когда они отдохнут, они должны были прийти к нему домой на Виа Делизиоза и доложить что они были готовы к работе, и вот как это произошло,
  Маэстро оставил их, и они тут же рухнули на пол новой боттеги, и уже все четверо спали, как местные жители, Джироламо, Рафаэлло, Синибальдо и Бартоломео, вместе с кучером, привезли содержимое телеги — кучер был не в таком плохом состоянии, как остальные, он был вырезан из более твердого дерева, как он постоянно твердил местным помощникам, — так что, когда телегу привезли, они отвели лошадей на ближайшую почтовую станцию и передали их конюху, затем вернулись в мастерскую, и кучеру дали что-нибудь поесть и попить, и, наконец, дали ему поспать, и молча ушли, чтобы вернуться на следующий день, когда кучер уже проснется, но остальные все еще храпели, как лошади, так что заставить их работать, потому что они были разбросаны по всей мастерской, было нереально, они оставили кучера с его жалованьем, которое прислал маэстро, и стали ждать, они ждали, когда же эти четверо наконец проснутся, но они так и не проснулись, только на следующий день; В общей сложности они проспали целую ночь, и целый день, и ещё целую ночь, однако, когда они проснулись, все, кто знал некоторых других, уже были рады, например, Бартоломео знал почти всех из мастерской во Флоренции, но Аулиста также откуда-то знал Синибальдо, и только Рафаэль был, которого никто толком не знал, он был довольно новым помощником даже для перуджийцев, они, конечно, только что услышали о нём от маэстро во Флоренции, он был полностью освобождён от грунтовки и подготовительных работ в Перудже, потому что маэстро учил этого Рафаэля исключительно тому, как писать, то есть как делать краски, как ухаживать за кистями и как писать то или иное — руку, голову, рот, Мадонну, Иеронима или пейзаж — но, честно говоря, сказал маэстро, я действительно не знаю, чему учить этого Рафаэля, потому что он уже умеет очень хорошо рисовать, и он учится всему, что видит мне сделать так быстро, что
  ему уже можно было доверить картину, хотя ему всего-то, не знаю, сколько лет, может быть, шестнадцать или семнадцать, понятия не имею, сказал маэстро, и, ну, это всё, что о нём знали, а здесь, в мастерской, они не узнали ничего больше, только то, что он родом из Урбино, и всё, и что он хорошо рисует и пишет, и всё, и поэтому на него не обращали особого внимания, он всегда как-то обособленно работал, и маэстро всегда обращался с ним по-другому, по-особенному, не так, как с ними, что могло бы вызвать гнев, но не было, потому что этот помощник из Урбино очаровывал всех своей любезностью, может быть, он был даже слишком мягок для такой мастерской, одно было несомненно: он не хотел выдвигаться вперёд только потому, что маэстро оказал ему такое исключительное обращение, он не хотел этого делать, и он не стоял в первых рядах, в этих первых рядах стоял Бартоломео, он был центром, мастерская была поручена ему, так что все как-то происходило вокруг него; Рафаэль подружился с Аулистой, которая тоже была довольно молчаливой; все началось с прихода флорентийцев, которые хорошо выспались, наелись и изрядно напились, затем перешли на Виа Делизиоза 17
  доложить, что они готовы к работе, а затем на следующий день маэстро приехал из Ospedale della Misericordia в недавно арендованную боттегу и, к всеобщему великому удивлению, уговаривая их продолжать начатую работу, вынул с самого начала картину «Пала Теци» и поставил ее на мольберт, и что теперь эта панель будет в центре деятельности мастерской, и никто толком не понимал, почему именно она, ведь работа над ней начиналась и потом останавливалась так много раз, может быть, потому, что после возвращения в Перуджу семья Теци настоятельно просила его закончить ее; конечно, это было всего лишь предположение, никто, кроме него, ничего об этом не знал, и маэстро на самом деле никогда не говорил о таких вещах, как покровители и
  заказы, гонорары, семья, друзья и тому подобное, даже не Бартоломео, а если и получал, то всегда с тем распоряжением, чтобы этот вопрос оставался строго между ними двумя, в любом случае тавола, предназначенная для Сант-Агостино, оказывалась на мольберте, и с этого момента судьба панели менялась, потому что маэстро больше не только рисовал на картине еще одну складку или фигуру, а затем приставлял ее обратно к стене, как он делал до сих пор, но с этого момента картина даже не снималась с мольберта, маэстро был занят ею непрерывно, что, конечно, не означало, что временами Аулиста, или Джанникола, или даже молодой Рафаэль не работали над ней немного, но на самом деле, факт был в том, что маэстро фактически взял работу в свои руки и оставил ее там, может быть, действительно, как заметил однажды вечером один из Франческо, уважаемый нотариус и его семья напомнили маэстро что картина должна была быть готова год назад, в 1500 году, весь алтарь в семейной часовне, несомненно, должен быть готов, только этой картины всё ещё не хватало, размышляли они, но не знали наверняка, почему эта картина вдруг стала такой срочной, одно было несомненно, она была срочной, и маэстро работал, уже это считалось чем-то совершенно новым, он работал непрерывно, приходя в мастерскую каждый день и продолжая то, на чём остановился раньше, и приближающееся событие назначения настоятелем, казалось, его явно не интересовало, он просто писал каждый день по крайней мере два-три часа, а в его возрасте — ему наверняка должно было быть не меньше пятидесяти — это было нечасто, старики, особенно в случае с маэстро, которые были известны по всей Италии, обычно посещали свои мастерские лишь раз в неделю и обычно лишь немного учили, наставляли учеников, сами работали очень редко, и так жил и их маэстро — во Флоренции, но не здесь, в Перудже, здесь каким-то образом, после большого фиаско, его
  Пыл возобновился, а может быть, ему действительно нужны были деньги от Тезиса, кто знает, в любом случае он писал, только одно было очевидно: нижние одежды Мадонны были уже готовы, а верхняя часть плаща — в нежной гамме средне-темного малахитово-зеленого; тела были готовы, лицо Мадонны, вся фигура маленького младенца Иисуса, голова и руки четырех святых, так же как был готов пейзаж на заднем плане, в котором все с радостью узнали деталь из Перуджи с Палаццо деи Приори, но он закончил также киворий и одежды святых, за исключением — и это было очень поразительно, особенно для Аулисты, которая наблюдала за маэстро с особым вниманием с тех пор, как началась эта лихорадочная работа — за исключением: книги в руках Санто Никола да Толентино «Лилия», верхних одежд из тонкого сукна Мадонны, плаща, покрывающего тело Святого Себастьяна, и знаменитой епископской митры Иеронима на полу, в нижней части картины, рядом со святым и перед львом; никто не знал, почему эти части так и не были написаны, особенно Аулиста. Рафаэль явно не интересовался, почему или почему эти части должны были быть написаны в конце, до завершения всей картины. Аулиста не знал, почему, он просто ждал дня, часа, минуты, чтобы наступило время, и он ждал не напрасно, потому что настал день, когда каждый элемент картины Пала Тези был действительно написан, уже сиял желтый, мерцал синий, набухал зеленый, мягко проявлялся коричневый, и по всей границе неба была густая глазурь белесого голубого цвета, но уже было очевидно, что именно написание красного цвета маэстро оставил на самый конец, и Аулиста просто не мог дождаться этого дня, этого часа и этой минуты, когда он скажет ему начать разбивать пигмент, потому что он искренне надеялся, что именно ему маэстро доверит эту задачу, и он не был разочарован — не то чтобы маэстро
  выбрал его сам, но Аулиста расположил себя таким образом, что если бы был хоть малейший шанс разбить вермильоне, то именно ему приходилось что-то делать прямо там, соответственно, маэстро сказал ему однажды, Аулиста, пожалуйста, будь так добр и разбей вермильоне, я прошу тебя, и Аулиста полетел, уже там он был с крошечным мешочком фрагментов вермильоне из монастыря ордена иезуитов во Флоренции — Сан-Джуста-алле-Мура — непосредственно у брата Бернадо ди Франческо, у которого маэстро заказывал пигменты лично, регулярно и в больших количествах, он не хотел заказывать где-либо еще, он заказывал только этот вид пигмента, даже если он был немного дороже, чем в аптеке, было что-то в этих красках, прежде всего в вермильоне, из-за чего маэстро никогда и ни при каких обстоятельствах не использовал никакой другой вид, только этот и исключительно этот, разбиванием которого Аулиста теперь готовясь к, и действительно, в нем было что-то особенное, что такой опытный ученик, как Аулиста, сразу заметил, и на этот раз, что-то необычное, этот вид вермильоне отличался от всех других видов, потому что, когда он теперь его разламывал, он снова видел, как сверкали в нем кристаллы, и как сверкало что-то еще, только этого Аулиста не знал, и никто не знал, только братья и маэстро; что бы это ни было, в любом случае, это было действительно уникально среди пигментов, ни одно свойство, о котором помощники и ученики маэстро в каких-либо мастерских никогда не могли бы обсуждать, потому что это был секрет, вдобавок к этому, это был секрет, о значении и сути которого помощники и ученики мастерской маэстро не слишком много знали; помимо того, что посредством его простого использования можно было получить самый чудесный свет, с этим ультрамарином, который пришел от братьев Флоренции, с этими малахитами, лазурями и золотом, которые они получили от них, но особенно с этим вермильоне, что-то было
  Здесь происходило то, что после того, как краски были приготовлены, и по обычаю все должны были покинуть мастерскую, соответственно, это было что-то такое, о чем они, помощники и ученики, ничего не могли знать, и они не осмеливались спросить, что это было, потому что, следуя обычаю, через несколько минут их впустили обратно, и они обнаружили маэстро уже за работой, у кого хватило бы смелости отвлекать его в разгар работы такими вопросами, однако одно было несомненно, у маэстро был секрет с этими красками, в этих красках был какой-то секрет, и Аулиста знал, что именно ими маэстро ослеплял всех покровителей, которые покупали его картины, но заодно он ослеплял и помощников, Аулиста просто разбивал вермильон на пемзе, и он не думал сейчас о том, в чем может быть секрет, он просто думал о том, что в течение двух или трех часов он будет разбивать вермильон, затем передаст его в ракушке маэстро, который затем отправит их и что-то делает с красками; затем он принимается за верхние одежды Мадонны, затем за складки плаща на истерзанном теле Святого Себастьяна и за митру на земле рядом с Иеронимом; и когда он готов, и все могут на нее смотреть, их ослепляет вечный свет этого красного цвета, как будто сияющий между зеленым, желтым и синим, тогда наконец для них становится безнадежным, как и для его самого доверенного последователя, Аулисты, ответить на вопрос, что могло произойти во Флоренции, в чем, соответственно, заключалось это фиаско, почему им пришлось вернуться в Перуджу и почему он чувствовал, что это конец его обожаемого учителя, ответить на вопрос, просто ли маэстро, Пьетро ди Ваннуччи, родившийся в Кастель делла Пьеве и известный как Иль Перуджино, пережил свой талант или же он просто потерял всякий интерес к живописи.
  OceanofPDF.com
   89
  ДИСТАНЦИОННЫЙ МАНДАТ
  Скрытый в своей сути,
  по его внешнему виду было выявлено
  Мы даже не знаем, как он назывался, ни один современный документ не упоминает его как Альгамбра, отчасти потому, что такого документа нет, или такой документ не сохранился; отчасти потому, что даже если такой документ и сохранился, это название является самым невероятным, поскольку его строители
  — если бы они были теми, о которых мы говорим сегодня, — никогда бы не обозначили его именем, совершенно не соответствующим самому зданию; поскольку это имя не соответствует: если вы выводите атрибуцию из выражения, основанного на цвете материалов, использованных для кладки, «калат аль-хамра» или, возможно, «аль-кубба аль-хамра», это могло бы означать «аль-хамра»,
  соответственно «Красный», что может относиться к имени строителя, версия, которая, хотя и более смутно, тем или иным образом сохраняет целостность; дворец, с его захватывающе гармоничным великолепием внутри, превосходящий архитектурную красоту любого более раннего или позднего периода, сам по себе, однако, не соответствует этому едва ли возвышенному просторечному разъяснению, столь далекому от природы арабского духа; если бы мы положились на тех, кому мы должны быть благодарны за это сооружение, в атрибуции, то они, конечно, нашли бы для него более возвышенное обозначение; так что мы уже начинаем с плохой идеи, у него даже нет названия, потому что «Альгамбра» — это не его имя, это только то, как мы его называем, притом на искаженном испанском языке, то есть что
  «Альгамбра» могла относиться к чему угодно, просто это каким-то образом прижилось, не говоря уже о том, что в исламе священное или светское здание так же часто не имело названия, как и получало его. Ведь как называлась мечеть в Кордове? Альхаферия в Сарагосе? Алькасар в Севилье? Мечеть Аль-Кайрауин в Фесе? И так далее вдоль побережья Северной Африки вплоть до Египта, Палестины,
  и северо-запад Индии? не было названий; так что есть примеры, если задуматься поглубже, сотни примеров того, что может быть веская причина не давать имени бессмертному произведению искусства, просто эта причина для нас непонятна, так же непонятна, как и дата постройки Альгамбры, потому что записи на этот счет довольно противоречивы, поскольку все зависит от того, чего не знает первый, что неправильно понимает второй, и на чем, следовательно, делает акцент третий, то есть насколько далеко тот или иной отклоняется от непроверяемых фактов; некоторые люди сообщают, что на горе, которая служила местом для более поздней Альгамбры, находятся руины римлян и вестготов — либо ее часть, известная как Сабика, либо вся местность — другие придерживаются мнения, что до строительства Альгамбры эта гора, возвышающаяся над быстрыми водами узкого Дарро, включая таким образом Алькасабу, крепость, датируемую VIII веком на ее вершине, никогда не играла какой-либо значительной роли, и что, возможно, между арабами и этнической группой, известной как мулади, произошла какая-то битва после арабского завоевания Аль-Андалуса в IX и X веках; но опять же по мнению других — в противовес тем, кто утверждает, что евреи жили только в районе, известном как Гарнатха, то есть внизу, в районе сегодняшней Гранады — есть только один факт, достойный упоминания, что в одно из столетий, предшествовавших Альгамбре, то есть, несомненно, к одиннадцатому веку, начиная с какого-то момента времени и заканчивая в более поздний момент времени, существовало, на той части горы, которая впоследствии стала по-настоящему важной, еврейское поселение; после падения Кордовского халифата, ранняя берберская этническая группа, зириды, принадлежавшая к племени кутама и, таким образом, к Омейядам, которые основали город Гранаду, разместила здесь свой центр и пыталась «защитить» евреев; во всяком случае, там был еврейский визирь по имени Юсуф ибн Награллах, который построил так называемый хисн, укрепленный дворец; мы
  известно, отмечают другие ученые, что на горе рядом с Дарро уже в ранние римские времена, а также после арабского вторжения в Иберию в 711 году находилась хорошо защищенная крепость или, по крайней мере, с XI века — чрезвычайно хорошо построенная стена; и конечно же, в противовес этой точке зрения существуют и другие мнения, согласно которым относительно этого места — начиная с Гранады и района, известного как Альбайсин, от почти не поддающейся проверке крепости Эльвира неподалеку и еврейской общины Сабики, вплоть до берберских династий (Альморавидов и Альмохадов), и никогда не прекращающейся чистой бойни, известной как гражданская война, — нет ничего, вообще ничего, из чего мы могли бы почерпнуть толику уверенности, и вот тогда мы наконец приходим к первым арабским источникам, такими, какие они есть, потому что вплоть до этого момента — здесь и сейчас самое время это сказать — в нашем распоряжении вообще нет никакого пригодного исторического материала, потому что место, которое мы обсуждаем, никогда не имело никаких пригодных исторических записей или они не сохранились; гипотетически, потому что это место в первые века иберийского владычества не играло достаточно важной роли, чтобы иметь что-то вроде собственной истории, то есть своего собственного места в исторических событиях, потому что это место начало приобретать важную роль только с появлением династии Насридов, внезапное появление которой совпадает с зарождением Альгамбры в сегодняшнем понимании этого слова, и лучше, если мы сразу скажем о ее зарождении и избежим вопроса о том, кто построил Альгамбру, потому что это уже третий вопрос после «как ее название» и «когда она была построена», на который мы не можем ответить, так как даже это не точно, этого никогда не было, может быть, даже для тех, кто был связан с этим, кто-то начал это, в этом нет никаких сомнений, но что касается истинного основателя, если сделать огромный скачок вперед во времени, то истинным инициатором и первым покровителем Альгамбры считается Юсуф I; Предполагается, что именно он заказал это, оплатив строительство нового дворцового комплекса на хребте горы — примерно
  средняя часть — следующие за различными и малоизвестными инициативами Насридов; поскольку уже многие говорили, что первым Насридом был тот, кто построил Альгамбру, он, ранний правитель Хаэна, Ибн-аль-Ахмед, его полное имя Мухаммад ибн Юсуф ибн Наср, но более известный под именем аль-Ахмар, то есть принц, известный как «Красный», который перенес свою резиденцию из Хаэна в Гранаду и провозгласил себя Мухаммадом I, он стал, после Омейядов, Альморавидов и Альмохадов, первым грандиозным основателем этого места, ранее не столь великолепного; в дополнение к этому, в истории западных арабов он одновременно стал, вместе со своей последней династией, светлым правителем исламских амбиций на западе, потому что он начал с укрепления в невиданной ранее степени стен Алькасабы; и, ну, если верить так называемому современному рассказу, начало истории Альгамбры началось с него, Абдаллы ибн аль-Ахмара, то есть с самого правителя, по крайней мере, согласно несколько авантюрной рукописи, окрещённой как Anómino de Granada y Copenhague: «В 1238 году он отправился на место, позже известное как Альгамбра, осмотрел его, наметил фундамент замка, а затем поручил кому-то его построить»,
  визит, в результате которого, предположительно, возникло шесть дворцов, королевская резиденция в северо-восточной ориентации с двумя круглыми башнями, а также бесчисленные бани, так что каким-то образом все началось, так началось и так стало, и, возможно, романтическая история Альгамбры действительно происходила так, но также возможно, что и нет, поскольку описание исходит из хроники, которая — и здесь каждый уважающий себя профессиональный ученый, от Олега Грабаря и Хуана Верне и Леонор Мартин до Эрнста Й.
  Грубе, поднимает указательный палец, — совершенно ненадежен; я, например, — пишет Эрнст Й. Грубе в письме к близкому другу, — ни разу не видел этого отчета; так что они —
  все эти вышеупомянутые ученые, включая, также, дружественные и пока еще неопубликованные записи на карточках
  Группа учёных из четырёх человек, создавших небольшой шедевр «Язык узора», — все они совершенно чётко согласны в том, что Альгамбра была задумана, заказана и построена почти столетие спустя Юсуфом I, султаном из династии Насридов, правившим одиннадцать лет после 1333 года, дворец которого, скорее всего, носил в своём зародыше или в своём фундаменте — как бы это выразить в этой неясности? — скрытую сущность окончательной Альгамбры, хотя в этом месте становится совершенно неясно, потому что необходимо сразу добавить, что это был он, и после того, как один из его собственных телохранителей пронзил его кинжалом, конечно же, его сын, потому что всё это нужно представлять себе таким образом, что они, так сказать, построили это произведение неопределённой глубины вместе, Юсуф и его сын Мухаммед V, оба из которых, так сказать, передавали мастерок из рук в руки — выражение, намекающее на их неразлучность —
  поэтому мы можем предположить, что, по всей вероятности, оба прекрасно знали, что делают, потому что в конце концов, после них нет ничего другого, это могли быть только они; ибо если несомненно, что это происхождение так же неясно, как может быть происхождение любого произведения искусства, более того, если кто-то осмелится утверждать, что нет ничего более неясного, чем происхождение Альгамбры, конец, однако, так же неизбежен, как смерть: после Мухаммеда V и его долгого правления, закончившегося в 1391 году, не может быть никаких сомнений относительно конца; затем следует около ста лет, в течение которых султанат Гранады, среди прочих, поглотил еще семь Мухаммедов и еще четырех Юсуфов, но этот период в сто лет представляет собой одну единую хаотическую трагическую драму, где по отношению к Альгамбре —
  кроме строительства Торре де лас Инфантас —
  ничего существенного даже не происходит, так что когда последний правитель Насридов, Мухаммед XII, известный так же часто как Боабдиль, «Несчастный», в 1492 году, после падения его Гранады и его Альгамбры — отсюда видно завершение великой Реконкисты — сетовал, по слухам, что это был конец, и больше ничего, он должен покинуть все это
   красота, католические короли вступают в Альгамбру, короли, которые, конечно, видят великолепное очарование, но не понимают его, но, что еще важнее, даже не желают ничего понимать; однако они не разрушают его
  — как мило с их стороны — что неиспаноязычные исторические записи действительно признают как их единственный нерациональный, хотя и полезный поступок; Короче говоря, судьба Альгамбры была предрешена, и с победой Реконкисты она была занята иностранцами, и в последующие века они возводили вокруг неё то одно, то другое, по большей части незначительные сооружения, так что главное, если смотреть на неё с точки зрения Альгамбры, заключалось в том, что арабы окончательно исчезли со сцены, и таким образом Альгамбра оказалась в самом пугающем из всех мыслимых состояний, ибо если и был кто-то, кто её понимал, так это были арабы, но они исчезли отсюда навсегда, что означает в нашем случае, что с этого момента не осталось никого, кто мог бы приблизиться к её смыслу, это абсолютно верно, потому что до сих пор нет никого, кто был бы в состоянии понять Альгамбру, она стоит там бесцельно и непостижимо, и никто не может понять даже сегодня, почему она там стоит, так что нет никого, кто мог бы помочь в этой ситуации, не хватает не толкований, а интерпретационного кода, с помощью которого её можно было бы расшифровать, и так будет продолжаться и впредь, потому что не стоит даже продолжать идти в этом направлении, а стоит повернуть назад, немного вернуться к вероятным создателям и с самой обоснованной неуверенностью сказать, что да, после 1391 года — не считая интерьера Торре-де-лас-Инфантас в середине пятнадцатого века — никто больше ничего не добавлял к Альгамбре, она возникла при Юсуфе I и его сыне Мухаммеде V, и с ними же она и закончилась, словом, стоит нерешительно объявить их наиболее вероятными заказчиками Альгамбры; возвращаясь назад, мы не можем говорить менее осторожно, чем это
  и, возможно, то, что мы сказали о Юсуфе I и Мухаммеде V, можно позволить, если действовать осторожно, предостеречь, что ни один крошечный момент этой истории ни в малейшей степени не является лишним, особенно если мы достигнем — как мы достигаем прямо здесь и сейчас — того момента, когда станет ясно, что, оставив в стороне тот факт, что мы не знаем, как называлась Альгамбра, и было ли у нее вообще название, и что это даже не является чем-то беспрецедентным, и поэтому это терпимо, мы не можем найти ясного ответа на вопрос, когда она была построена, и, наконец, даже на вопрос, кто ее построил; но теперь наступает момент, когда должно быть раскрыто следующее, чего мы не знаем; а именно, что мы не знаем, что такое Альгамбра, то есть мы не знаем, зачем она была построена, какова была ее функция — если мы не рассматриваем ее как резиденцию, частный дворец или крепость, потому что мы не рассматриваем ее так, тогда, ну, как мы должны ее рассматривать?
  вообще-то мы не знаем, понятия не имеем, и это трудно объяснить, трудно, потому что теперь, кажется, все в порядке, человек поднимается и едет в Гранаду, поднимается по левому берегу Дарро, затем поворачивает направо и пересекает его над кипящей пеной Дарро, достигает дороги, ведущей в Альгамбру, тащится наверх по жаре — ибо, скажем, сейчас лето и стоит ужасная, сухая, палящая жара, а у него нет зонтика — и он покупает дорогой входной билет, затем его ждет большой сюрприз, точнее, неприятный сюрприз, когда наконец, с трудом бродя туда-сюда наверху, вот тут-то наверху и оказываются всевозможные строения, от различных ворот до холодного, ледяного, недостроенного, якобы ренессансного дворца Карла V, но чувствуется, что ни одно из них не то; затем он находит его, потому что в конце концов он наконец понимает, что именно там, у этой маленькой калитки, куда он должен войти, и затем он обнаруживает, что не может войти внутрь, что он должен ждать, потому что посетители допускаются только в определенные промежутки времени, а он посетитель, он должен следовать правилам, ждать в нечеловеческой палящей жаре, здесь нет киоска с закусками, поэтому
  соответственно он удаляется в более тенистый угол, и если ему повезет, а предположим, что повезет, то ему придется подождать всего двадцать минут, затем он войдет, и у него отвиснет челюсть, потому что чего-то подобного, но подобного, говорит он себе, совершенно ошеломленный, он действительно не видел, а на самом деле даже никогда не видел, это, говорит себе человек, превосходит всякое воображение, но при этом ему даже в голову не приходит, что что-то не так; он думает, что это королевский дворец, ну да, он читает краткую пояснительную записку, которая прилагается к билету, или слышит рев экскурсоводов, что Юсуф I, не так ли, и его сын Мухаммед V, они были теми, кто создал этот дивный шедевр, это непревзойденное чудо мусульманских мавров, он слышит это и читает одно и то же, и ему даже в голову не приходит вопрос, дворец ли это, или крепость, или, может быть, частная резиденция, или все это вместе — почему, что еще это может быть? — ну, султан жил здесь или нет? и здесь, живя по соседству с ним, было море придворных и женщин гарема, придворная жизнь, одним словом, продолжалась, были огромные пиры, великолепные концерты, блестящие приемы, знаменитые бани, лучезарные празднества и, ну, конечно, потому что это тоже известно, были тысячи отвратительных интриг и махинаций, тайных союзов и заговоров, и опасности и убийства, и хаос, и кровь, и крах, за которым всегда приходил следующий султан из династии Насридов, одним словом, все шло так, как и должно быть в таком султанате, думаешь про себя, или, может быть, даже не думаешь, так как образы уже предшествуют мыслям, когда то, о чем человек думает, рождает всего один вопрос, но вопрос этот остается невысказанным, потому что, ну, кто его задаст, разве что гид с ручным мегафоном? — нет, право же, нет, у него даже не возникает подозрения, что он сейчас в таком месте, впервые в жизни, — потому что в мире есть только одно такое место, как это, Альгамбра, где бесчисленное множество
  знаки указывают на то, что все здесь, называемое только своими испанскими именами — от Патио-де-лос-Аррайанес до Сала-де-ла-Барка, Патио-де-Комарес до Патио-де-лос-Леонес, Сала-де-лас-Дос-Эрманас до Мирадор-де-ла-Даракса — все здесь представляет собой не дворец, а нечто иное; Бесчисленные знаки указывают посетителю, приобщающемуся к бессмертной красоте Альгамбры, что нет, это не крепость и не дворец, даже не частная резиденция, а снова и снова — что-то иное, и что ж, здесь мы начнем со стен, о которых прежде всего следует знать, что изначально они были побелены известью, так что снизу, из сегодняшней Гранады, или, конкретнее, из квартала Дарро или Альбасин, который когда-то снабжал Альгамбру водой, предшественница Альгамбры была белой, а не красной, и на этом хватит о названии в последний раз, но что гораздо важнее, так это то, что эти стены, по большей части башни, соединенные друг с другом хаотично — какой бы благонамеренный эксперт ни принялся за их исследование — они были пригодны для многих целей, но становится все более очевидным, что они не защищали по-настоящему того, кем бы ни был правитель Альгамбры, так для чего же тогда были стены, что они защищали: Альгамбру, хорошо, но от чего, потому что в военном смысле они были на самом деле не способны ничего защищать; их значение, однако, так же очевидно, как и все остальное в Альгамбре или в отношении к Альгамбре, так что тогда здесь, в вопросе о стенах, на самом деле невозможно прийти к какому-либо иному решению, кроме того, что стены Альгамбры — речь, конечно, идет о внешних стенах — не обеспечивали никакой функции обороны, но что их возведение... возможно... было задумано как своего рода проявление, а именно, чтобы продемонстрировать, что эти стены, с одной стороны, были подобны стенам крепости, соответственно высокие и похожие на стены, поэтому они могли безусловно защищать что-то, что-то находилось за ними, но, с другой стороны, люди, которые
  по заказу эти стены хотели показать, что жизнь внутри неуязвима, что сюда невозможно войти, невозможно пробить эти стены, и это даже не было разрешено, возможно, такого рода намерение лежало в глубине желаний тех, кто заказал это, кто знает, никто никогда не видел их конкретных планов, ни Юсуф I, ни Мухаммед V
  оставили ли они какой-либо след, о чем думали, когда строили эти стены здесь, в таком состоянии, мы можем только догадываться, так же как мы догадывались и о том, почему вообще не осталось никаких письменных следов относительно строительства Альгамбры, потому что ничего не сохранилось, и это все еще не беспрецедентно, ибо на огромных территориях Исламской империи документы о том или ином здании не слишком часто доступны; однако беспрецедентно, что в случае с Альгамброй не появилось ни единого крошечного фрагмента данных о самом строительстве, как будто для ее заказчиков имело особое значение, чтобы их работа — как бы это даже выразиться, чтобы не затемнять вещи без необходимости —
  останется скрытым, скрытым в своей сути, но благодаря своему внешнему виду будет раскрыт, таков более или менее вывод, к которому приходит тот, кто задерживается над этими дилеммами, и это только начало, на самом деле, потому что по мере продвижения в этом исследовании Альгамбры будет все более очевидно, что то, что раньше казалось само собой разумеющимся, здесь совсем не так, то есть, что вряд ли можно считать исключением то, что в случае очень старого здания письменные источники не сохранились, или что сегодня найдется очень мало экспертов, которые могут привести, несмотря на всю их компетентность, доказательства, касающиеся того, как, например, проводились дни в Альгамбре или в любом другом здании, скажем, похожем на Альгамбру; просто эта сложность, это совершенство, по-видимому, проявляются также в сокрытии любого знания, относящегося к Альгамбре вообще; внимание, простирающееся на все вещи, что даже из самых маленьких, самых незначительных фактов вообще ничего не должно остаться; это тем не менее вызывает
  стоит поразмыслить, потому что, ну, тогда неизбежно возникает вопрос, а не так ли это, ведь никаких следов никогда не было, просто кажется, что они были спрятаны, профессор Грабарь, выходец из школы Марсе и намного превосходящий других исследователей Альгамбры, поскольку он единственный, кто замечает, что в этом чудесном шедевре слишком много неясности, короче говоря, он, преподаватель Мичиганского и Гарвардского университетов, сын Андре Грабаря, написал совершенно серьезную монографию о том, что история Альгамбры на самом деле не что иное, как история великого заговора, а сама Альгамбра, по его мнению, является уникальной попыткой искусства маскировки, и, очевидно, причина, по которой он так думает, будучи знающим экспертом, заключается в том, что он не может смириться с отсутствием объяснения; просто очевидно, как читаешь дальше в книге Грабаря, что этот исключительно одаренный ученый едва ли способен представить себе, что нечто может существовать без истории, обстоятельств, причины или цели; он даже не может постичь, что его формирование, его происхождение не имело бы никакой логической последовательности, выражаясь более решительно, этот профессор Грабарь не считает возможным и не способен принять, что следствие может появиться без того, чтобы быть вызванным какой-либо причиной, следовательно, что рябь появилась бы на спокойной поверхности озера без того, чтобы мы бросили в него камешек, а именно, в случае с Альгамброй, что она, Альгамбра, могла возникнуть без какого-либо реального заказа, и, кроме того, что те, кто заказал ее, не имели ощутимого намерения и так далее, но в конце концов профессор Грабарь не может, ни в Гарварде, ни в Мичигане, не может противостоять тому, что, поскольку все это существует, что в конечном счете все это не может быть в конечном счете отнесено к чему-то логическому, в этом случае, тогда, возможно, в этом уникальном случае, мы должны столкнуться с тревожной возможностью того, что Альгамбра — уже далеко за пределами того, что она действительно является ни крепостью, ни дворцом, ни частной резиденцией —
  стоит там без объяснения, он полностью сохранился,
  Внешние стены сохранились, вход сохранился, внутренние пространства, в конечном счете проходимые, хотя и с некоторыми трудностями, сохранились, предполагаемая функция каждого отдельного пространственного элемента сохранилась, они указывают, например, что вот здесь был трон, а здесь были бани, а вон там была башня плененной инфанты и тому подобное, они анализируют исключительное мастерство орнаментации, они ищут взаимосвязи и находят их в универсальной регулярности исламской архитектуры, и они не приходят в замешательство, когда менее проницательный, по их мнению, наблюдатель действительно приходит в замешательство; они не таковы; мы, однако, есть; ибо наш взгляд не скользит так легко по самоочевидным вещам, ну, потому что мы делаем еще один шаг вперед и замечаем, что никто не озадачен — только профессор Грабарь со своей теорией заговора, но это идет в другом направлении — соответственно, тогда нет никого, хотя, очевидно, это должно было быть очевидно, или очевидно каждому знатоку: никого искренне не тревожат внешне очень сдержанные, почти пустынные, безликие, отвлекающие внимание стены Альгамбры, ничтожный раствор этих стен, построенных из ничтожных материалов, словом, Альгамбра делает большой акцент на том, чтобы ничего внешне не показывать из того почти нечеловеческого очарования, которым все ослепляет там изнутри, словно звездное небо летней ночи над Гранадой; иными словами, что Альгамбра снаружи не выдает ничего из того, что находится внутри, и в то же время изнутри она не выдает того, что ожидает человека снаружи, то есть что Альгамбра ничего не выдает о себе, и вообще то или иное качество никогда не показывается в том или ином направлении, она никогда не указывает здесь, что там последует то или иное; а именно, что Альгамбра всегда одна и та же и всегда в каждой точке тождественна только себе самой, этим утверждением не хотят выразить, с другой стороны, что знают, что это значит, но как раз этого не знают, просто стоят и признают это, и он
  признает это, говоря: «О Боже, как необычна Альгамбра снаружи, это совершенно иное здание, чем внутри, и совершенно иная внутри, чем снаружи, и так продолжается поистине шаг за шагом, когда входишь через маленькие ворота; так что его собственная история Альгамбры может начаться в действительно незначительном месте в большем целом, у входа, назовем его так, но мы не думаем о нем как о таковом, поскольку мы очень хорошо знаем, что этот вход — всего лишь нынешний вход, когда-то он не был здесь расположен, это решительно утверждают некоторые, хотя уже не так решительно, где именно он был «в древности», короче говоря, вход скрыт, говорит профессор Грабарь из Бостона или из Мичигана, потому что кто мог бы представить, что путь в дворец чудес не будет проходить через врата чудес, хотя, нет, в Альгамбре это не так, исследуя ни предположительно более ранние, ни нынешние входы, как будто вход не хочет никого приглашать или вести куда-то, он просто позволяет войти внутрь, отверстие, точка, где человек может получить доступ к внутренним помещениям, если он того пожелает, произвольно выбранное место, которое просто случайно появилось с течением времени и которое ничего не предлагает, просто открыто и всегда открыто, следовательно, возможно перешагнуть через него; ну, а после, конечно, другой вопрос, что делать после того, как перешагнул через него, потому что, возьмем самый простой сценарий: прошло двадцать минут, пот стекает ручьем в ужасающей палящей жаре, он платит грабительски высокую плату за вход, бросает взгляд на краткое описание, прилагаемое к билету, и отправляется в одном направлении, которое, казалось бы, должно быть правильным — только такого не существует, Альгамбра не признает в себе понятия правильного направления, в этом быстро убеждаешься, когда понимаешь, что хорошо, он направился во двор Куарто Дорадо, а если он впервые оказывается внутри произведения исламской архитектуры, то наверняка пройдет несколько минут, может быть, даже больше, пока
  он приходит в себя, потому что первая встреча с пространством, определяемым исламским орнаментом — где бы то ни было в мире, но особенно здесь, во дворе Кварто Дорадо — полностью подавляет: но, предположим, он приходит в себя и устанавливает, что, скорее всего, он приблизился к внутренним чудесам Альгамбры с неправильной стороны, сам двор Кварто Дорадо говорит ему это, как будто он говорит, указывая каждым своим отдельным элементом, что вот двор Кварто Дорадо, и тропа не ведет сюда, и отсюда она не ведет дальше, двор Кварто Дорадо предлагает только себя, и снова совершенно случайно он «выводит» из конструкции здания, что возможности войти сюда и выйти оттуда также существуют, с одной стороны, внутрь, к Кварто Дорадо, с другой стороны, отсюда, наконец, от Мешуара, есть два тех же направления и потенциала, но к тому времени человек настолько ошеломлен красотой, эта красота, которая так, но так невероятно прекрасна, что он думает, что у него кружится голова, и поэтому он просто ходит туда-сюда, потому что чувствует, что стены и колонны, полы и потолки, орнамент, вырезанный с захватывающей дух изысканностью, ошеломили его, невыносимая, неизмеримая бесконечность изразцов, поверхности стен, мавританские арки и сталактитовые своды обрушиваются на него; Вот почему он действует в полном замешательстве, потому что только гораздо позже он осознает, что нет, его головокружение и его оцепенение не являются причиной того, что он не находит правильного пути внутри Альгамбры, и не из-за этого он постоянно чувствует, что не входит в ту или иную комнату или двор с нужной стороны, следовательно, он осознает, что его облакоподобное очарование не является объяснением, а то, что в Альгамбре нет правильного пути, более того, через некоторое время он внезапно осознает, что в Альгамбре вообще нет путей, комнаты и дворы не были сформированы таким образом
  способ как бы соединяться друг с другом, перетекать друг в друга, вообще соприкасаться друг с другом, а именно, что спустя некоторое время, при небольшой удаче и большом духовном усилии, человек также понимает, что здесь каждая отдельная комната и каждый отдельный двор существуют сами по себе, комнаты и дворы не имеют ничего общего друг с другом, что не означает, что они отворачиваются друг от друга или закрываются друг от друга, это совсем не так, каждый двор и комната просто представляют себя, внутри себя, и в то же время внутри себя представляют целое, целостность Альгамбры, и эта Альгамбра существует одновременно в частях и одновременно как одно единое целое, и каждая из ее частей тождественна целому, так же как верно и обратное, а именно, вся Альгамбра представляет собой в каждый момент неизменную вселенную каждой из своих частей, это проносится в уме человека с безумной скоростью даже в здешнем сияющем свете, хотя он едва ли даже вошел в Альгамбру, он все еще только в Куарто Дорадо, он почти ничего не видел, и все же он уже все видел, просто, возможно, это не дошло до его сознания, однако по-настоящему он только сейчас начинает с Мешуара, затем оттуда, словно возвращаясь из тупика в лабиринте, затем тревожный визит в Сала-де-ла-Барка с ее сводящим с ума деревянным потолком — визит в Альгамбру — где каждый визит тревожен, поскольку Альгамбра предлагает каждому понимание того, что она никогда не будет понята, она предлагает непостижимое в Сала-де-ла-Барка, и она предлагает то же самое в длинном зеркале воды Патио-де-лос-Аррайанес, в мраморно-кружевной неосязаемости, эфирно нисходящей на стройные колонны в Банях или, наконец, достигая фонтана во Дворике Льва, Патио-де-лос-Леонес, уже подозреваешь, что он здесь не гость, а жертва, жертва Альгамбре, но в то же время он почитаем сияние Альгамбры, а также жертва, потому что
  все заставляет его участвовать в сне, который ему самому не снится, а бодрствовать в чужом сне — самое ужасающее бремя — но в то же время он является избранным существом, поскольку он может видеть нечто, для зрения чего существует лишь отдаленный мандат, или его вообще нет, это не может быть известно, он может видеть, во всяком случае, момент сотворения мира, конечно, при этом ничего не понимая, как он может вообще что-либо понять, ибо если мы ничего не знаем об истории Альгамбры, кажется неоспоримым, что ее создатели, назовем их Юсуфом I и Мухаммедом V, даже не знали, только через своих гениальных каменщиков они познали это знание, сформированное греческой, еврейской, индуистской, персидской, китайской, христианской, сирийской и египетской культурами, в огромном единстве пронизывающими эмираты и халифаты и создающими в высшей степени утонченную цивилизацию арабов; и может быть, как уже упоминалось, что это были они двое, хотя также возможно — и это не упоминалось ранее — что строительство Альгамбры берет свое начало исключительно с Юсуфа I, в любом случае это не имеет значения, несомненно то, что если создатель Альгамбры был одинок, у него было на что опереться, если же они оба принимали равное участие, то они также не были одиноки много раз, потому что прежде чем эта мысль, мысль об Альгамбре, смогла достичь Гранады, она должна была проложить свой путь через огромное культурное пространство, охватывающее континенты, страны и эпохи, где жили и творили Мухаммед ибн Муса аль-Хорезми и Якуб ибн Исхак аль-Кинди и Абу Али аль-Хусейн ибн Абдулла ибн Сина и Омар аль-Хайям и Абул Валид Мухаммед ибн Рушд; Нужна была Байт аль-Хикма, знаменитая академия Багдада во времена правления процветающего халифата Абдаллаха аль-Мамуна ибн Харуна ар-Рашида; также нужен был соседний халифат Кордовы и дух Аль-Хакама II, тот философский дух, который передал
  созерцатели
  из
  то
  воображаемый
  Альгамбра,
  через
  Вдохновения, которые были такими греческими и все же не греческими, еврейскими и все же не еврейскими, суфийскими и все же не суфийскими, великолепные захватывающие аргументы и объяснения мира Абу Исхака Ибрахима ибн Яхьи аз-Заркали, Абу Бакра Мухаммада ибн Абд аль-Малика ибн Мухаммеда ибн Туфайля аль-Кайси аль-Андалуси, Абу Мухаммеда Али ибн Ахмада ибн Саида ибн Хазна и Абу Бекра Мухаммеда ибн Яхьи ибн Бадшры, этих ученых мужей, столь чувствительных к мистическим и универсальным жилам мысли, хотя в первую очередь необходимо упомянуть исключительно великую фигуру арабской культуры, Абу Зайда Абду ар-Рахмана бин Мухаммеда бин Халдуна, то есть Ибн Халдуна следует упомянуть и назвать еще раз, и даже тогда все равно будет невозможно сделать ощутимым как велико было его значение в генезисе Альгамбры, даже если мы произносим его имя снова и снова, а именно, что первоначально он родился в Тунисе, но, в важный период своей жизни, этот гений, вернувшийся как один из последователей Мухаммеда V, стал в аль-Андалусе, то есть в его центре, Гранаде, советником султана, и весьма вероятно, хотя и не доказуемо, что он оказал роковое влияние на Мухаммеда V, который, возможно, продолжал строить, или начал строить Альгамбру на основе этих вдохновений; если бы не было так, что это был один Юсуф I, а не они вдвоем, и если бы только Мухаммед V
  сам был единственным создателем Альгамбры, то Ибн-Хальдуна как льва арабского духа было действительно достаточно, или могло быть достаточно, чтобы убедить султана построить такой вселенский шедевр, такой памятник созерцанию вселенского мистицизма, каким является Альгамбра, и не просто убедить его, но и предоставить самую необходимую информацию и духовную помощь, необходимые для создания такого сооружения, так что, ну, это нельзя исключать — гипотетически, но не демонстративно, потому что ничто здесь не указывает на то, что роль Ибн-Хальдуна в создании Альгамбры была намного больше, чем мы думаем
  было сегодня, но к тому времени он уже вышел за пределы Зала Двух Эрманас, Мирадора-де-ла-Даракса и Зала Абенсеррахес с их бессловесным очарованием, и его внимание начинает концентрироваться на одном единственном аспекте Альгамбры, то есть он начинает рассматривать поверхности стен, арок, оконных рам, молдингов, колонн и их капителей, тротуаров, колодцев и куполов, поверхностей: соответственно, глубокая глубина Альгамбры, которая, начиная снизу, от уровня пола до высоты груди, написана на плитках разного цвета, и оттуда вверх на штукатурке или соответственно лепнине, потому что да, вся Альгамбра была написана здесь полностью, в безупречном алфавите, рассказывающем безупречную историю; здесь, как будто с нечеловеческой подробностью и почти ужасающей заботливостью, как будто в тысяче, десяти тысячах, ста тысячах форм что-то писалось, непрерывно, до самого конца, на материале этих изразцов и лепнины; никто не думает о настоящих стихах, начертанных на исламских зданиях, которые привлекли большое внимание исследователей —
  будь то цитаты из Корана в разных комнатах Альгамбры, или посредственные гимны, происходящие от работы некоего Ибн Замрака, или другие поэтические отрывки аналогичной ценности, взятые из работы раннего поэта, известного как Ибн аль-Яййаб, — нет, речь идет вовсе не об этих конкретных произведениях, а о языке, организованном из так называемого мотива гирих, основанного на пятиугольнике, но в любом случае, о недоступном языке, переданном из священно задуманной геометрии; который поначалу воспринимается как чистое украшение и рассматривается как форма орнамента, собранного из плиток или выгравированного или вдавленного в штукатурку, и поначалу действительно можно удовлетвориться впечатлением, что это украшение и орнамент, потому что головокружительные симметрии, многозначительные цвета — не только многочисленные, но и просто неизмеримые
  сверкающие формы-идеи — не оставляют после себя никаких вопросов или неопределенности; однако мало тех, кто вошел, прошел через все комнаты, башни и дворы Альгамбры, у кого возникло осознание, что эти украшения — даже не украшения, а бесконечности языка; их мало, но они есть, и все они бродят между комнатами, башнями и дворами, и у них нет ни малейшего представления о том, где они и почему они именно здесь, а не где-то ещё, есть те, чьё внимание со временем начинает обращаться на эти чарующие поверхности, они всё чаще останавливаются, чтобы рассмотреть узоры, всё чаще они полностью поглощаются той или иной безумной симметрией на стене, всё чаще с ними случается, что под тем или иным куполом, например, в Торре-де-лас-Инфантас, они просто теряют способность двигаться, у них сводит шею, когда их головы полностью запрокидываются назад, чтобы посмотреть, они смотрят в высоту и пытаются рационально постичь, как всё это вообще возможно, ну, кем же могли быть эти люди — мысль мелькает в этих онемевших головах —
  Кто был способен на столь чудесные усилия, может быть, ангелы?
  но ведь даже Рая нет, не говоря уже об ангелах! эти головы думают, или, может быть, две из них так думают, во всяком случае, одна из них думает, и мы, по правде говоря, ничего не знаем об ангелах, но зато знаем о каменщиках, так что почти наверняка —
  поскольку можно говорить о такой грубой уверенности в этом божественном или адском комплексе, — что были каменщики, и это интересно, — это мелькает в оцепеневшей голове на шее, которая уже требует массажа, в голове хотя бы того одного человека, когда он снова и снова смотрит в высоту купола, — как странно, что у нас нет, а во всем богоданном мире нет абсолютно никаких знаний о том, кем они могли быть, эти каменщики, эти гении резьбы, эти гениальные плиточники, эти модельщики и арх-строители и
  Строители колодцев и гидротехники, сколько сотен из них могли быть здесь, и откуда? Из Гранады? Из Феса? Из Эль-Карауина? С Небес?
  — которых не существует?! — поистине поразительно, какое невероятное мастерство, опыт, знания и техническое мастерство сплавлялись здесь на протяжении десятилетий, и всё же что-то ещё, думаешь ты, возвращаясь к внимательному рассмотрению поверхностей стен, этих бесчисленных фигур, этих бесчисленных образований, этих бесчисленных очертаний... как будто их и не было так много, как будто было всего несколько фигур, несколько образований и несколько извилистых очертаний на поверхностях стен, просто повторяющихся, повторяющихся сто и тысячу раз, но как? здесь нужно задать вопрос, с удивлением, но на него невозможно ответить, то есть поскольку эти фигуры, образования и линии повторяются, возникают и повторяются, это так ужасно сложно, как вся Альгамбра, они тем не менее повторяются, человек наклоняется ближе к тому или иному узору на стене, это действительно так сложно, он немного отступает назад, чтобы рассмотреть его с нужного расстояния; но, теперь, просто это или сложно, спрашивает он себя, ну, это как раз то, что трудно решить, хотя это даже не трудно, а фактически решить невозможно, а именно этот вопрос занимал каждого серьезного геометра, в особенности с начала восьмидесятых годов прошлого века, когда в 1982 году в журнале Science в статье под названием «Декагональные и квазикристаллические мозаики в средневековой исламской архитектуре», написанной неким Питером Дж.
  Лу и его коллега Пол Дж. Стейнхардт, два исследователя, обнаружили, что пятьсот лет назад исламская архитектура, вдохновленная арабскими геометрами, уже была знакома (как же иначе?) с этим своеобразным —
  потому что запрещено — пример симметрии, который остальное человечество, за исключением средневековых арабов, обнаружило только в двадцатом веке, где-то в семидесятых, благодаря открытиям исследователя Пенроуза, суть которого
  состоит в том, что в пятикратной вращательной симметрии существует определенный геометрический и, следовательно, математический узор, который, однако, в кристаллографии невозможен; мы можем преобразовать каждую точку узора, то есть мы можем сдвинуть, перевернуть, отразить ее бесчисленное количество раз, как в кристалле, но не узор в целом; чтобы объяснить это по-другому, в математическом кристалле существует такой расходящийся, просто мельчайший расходящийся случай, когда, в отличие от реального кристалла, невозможно преобразовать вообще ни одну точку в какую-либо другую, так что для достижения данного узора мы его не достигаем, мы не называем такую фигуру кристаллом, но, с тех пор как Роджер Пенроуз открыл квазикристалл, ну, эти запрещенные симметрии появляются в арабской архитектуре, сказал этот Лу из Гарварда и этот Стейнхардт из Принстона, затем другие также подтвердили, что в этом исламском архитектурном искусстве основная фигура - это то, что известно как персидский гирих, который состоит в общей сложности из пяти различных геометрических форм: правильный десятиугольник, где каждый угол составляет 144 градуса; правильный пятиугольник, где каждый угол равен 108 градусам; неправильный шестиугольник с углами 72 или 144 градуса; затем ромб, где углы равны 72 и 108 градусов; и, наконец, неправильный шестиугольник, где углы равны 72 градусам
  и 216 градусов; ну, и с помощью этих пяти форм можно собрать любую поверхностную плоскость, то есть ее можно собрать безупречно, без какого-либо зазора, это будет соответственно гирих, и именно эту геометрию, а также математическое знание, которое к ней относится, мы открываем, если наклонимся ближе — в воображении или в реальности — к поверхностям стен, арок, тротуаров, потолков, колонн и парапетов Альгамбры, и мы увидим эти своеобразно ведущие себя образования, вдавленные в свежую штукатурку или выгравированные в затвердевшем материале, вырезанные в мраморных колоннах, арочных сводах, куполах, выложенные или нарисованные на полах, потолках и облицованных плиткой стенах — если выражаться точнее, как это имеет место здесь —
  кружится голова в лабиринте Альгамбры; многое
  что еще более важно, мы открываем эти своеобразные симметрии, узнаем их и тотчас же теряемся в них, потому что это квазисимметричное пространство есть на каждой орнаментированной поверхности Альгамбры, здесь орнаментирован каждый, каждый отдельный квадратный миллиметр, он приковывает наш взгляд к лицу бесконечности; наш взгляд не привык к этому принуждению к бесконечности, не привык смотреть в эту бесконечность; и не просто этот взгляд смотрит в бесконечность, но он смотрит в две бесконечности одновременно: не просто монументальная, обширная бесконечность, воспринимаемая этим взглядом, как, например, в случае уже упомянутой Башни Инфантас, но и ее совершенно мельчайшие элементы, миниатюрная бесконечность, если, например, повернуться к Залу Баньос и вблизи одной из лестниц, ведущих сюда рядом с галереей, попытаться найти под левой капителью элементы обрамления одного из узоров, где один узкий параллельный мотив следует по пути линии, ведущей вверх, пока не теряется полностью; снова у него просто кружится голова, и он не понимает, как эти линии, построенные из звездообразных точек, могут вести в бесконечность, все отведенное им пространство так мало, и именно это наводит на мысль, что в Альгамбре раскрывается истина, никогда ранее не проявлявшаяся, то есть что нечто бесконечное может существовать в конечном, разграниченном пространстве; ну, но это, как это может быть? потому что здесь все эти маленькие бесконечност и независимы от всех остальных, и в то же время связаны, просто отдельные комнаты были вначале, как и было его первое впечатление, это можно определить; но тогда лучше, если он остановится и найдет место, где, учитывая обстоятельства, он может обрести минуту относительного покоя, ноги, спина, шея болят, голова гудит, веки, особенно правое, подергиваются — действительно, это момент для небольшого временного покоя, иначе время, изначально выделенное вместе с скандально дорогим билетом тому или иному посетителю для осмотра Альгамбры, скорее всего, истекло, это
  лучше бы он задержался немного в Альгамбре, в подходящем для этого месте; все равно сесть невозможно; прикасаться здесь к любому пространству, которое могло бы быть использовано для этой цели, — явное наглое осквернение, но остановиться на мгновение и закрыть глаза, и попытаться дышать размеренно, насколько это возможно, быть спокойным, уже одно намерение исцеляет, такое чудовище уже тяготит тебя, и это чудовище — Альгамбра; по крайней мере внутри него есть потребность в небольшой тишине, во внутреннем расслаблении, чтобы мысли, и предположения, и рефлексы, и выводы, и узнавания, и образы — образы! — не вибрировали так ужасно под его дрожащими веками, и через некоторое время уже ясно, что это намерение действительно было полезным, но недостаточным; необходимо постепенно отступить отсюда еще на несколько шагов в те комнаты, которые влекут назад с особенной силой, еще раз вернуться к Мирадос-де-ла-Даракса, и на этом достаточно; однако чувствуется, что его привело сюда неверное решение, ибо он останется и не отступит постепенно: он смотрит на комнаты
  сталактиты, плавающие в золоте, готовые отколоться, но так и не отколовшиеся, он ослеплен сиянием сводчатого проема, когда свет льется извне, он снова позволяет этому неземному орнаменту узоров стен и потолка опуститься на него, и мысль уже здесь, в его голове, что ах, суть исламского узора следует искать не в том, чем он кажется в начале, не в гениальном применении геометрии, а скорее в том, как она используется в качестве инструмента: этот сверкающий, тонко прожитый узор указывает на единство природы различных переживаний, единство, держащее все как единое в сети, потому что геометрическая композиция, используемая этим арабским духом в греческой, индуистской, китайской и персидской культурах, актуализирует концепцию, а именно: вместо зловещего хаоса распадающегося мира, давайте выберем более высокий, в котором все держится вместе, гигантский
  единство, это то, что мы можем выбирать, и Альгамбра представляет это единство в равной степени как в своих мельчайших, так и в своих самых монументальных элементах, однако Альгамбра не делает этого понятным, даже только в этот раз, она не требует понимания, а скорее непрерывно требует, чтобы ее постигали, но тогда мы уже стоим печально среди великолепия Мирадор-де-ла-Даракса и действительно начинаем медленно уходить; он стоит в незнании, его еще ждет сад, небесный Хенералифе, что неподалеку отсюда, холм, известный как Эль-Соль, примет его, очаровывая посетителя своими небесными панорамами, — он стоит в незнании, и, несмотря на всю эту ослепительность, в нем есть что-то от разочарования, как будто мягкий, нежеланный легкий ветерок узнавания касается его, когда он уходит, как будто он уже подозревает, что Альгамбра не дает знания, что мы ничего не знаем об Альгамбре, что она сама ничего не знает об этом незнании, потому что незнания даже не существует.
  Потому что не знать чего-то — сложный процесс, история которого происходит под сенью истины. Ибо есть истина. Есть Альгамбра. Это и есть истина.
  OceanofPDF.com
   144
  ЧТО-НИБУДЬ
  СНАРУЖИ ГОРИТ
  Озеро Сфынта-Ана – это мёртвое озеро, образовавшееся внутри кратера на высоте около 950 метров и имеющее удивительно правильную круглую форму. Оно заполнено дождевой водой: единственная рыба, обитающая в нём, – это бычий сом. Медведи, если приходят на водопой, используют другие тропы, чем люди, спускаясь из сосновых лесов. На дальней стороне есть участок, посещаемый реже, представляющий собой плоское болотистое болото, известное как Моссленд: сегодня через болото петляет тропинка из деревянных досок.
  Что касается воды, то, по слухам, она никогда не замерзает; в середине она всегда тёплая. Кратер, как и озеро, уже тысячелетиями мёртв. Большую часть времени над землей царит глубокая тишина.
  Это идеально, как заметил один из организаторов прибывшим в первый день, показывая им окрестности, — идеально для размышлений, а также для освежающих прогулок, о которых никто не забывал, пользуясь близостью лагеря к самой высокой горе, предположительно тысячеметровой высоты; таким образом, в обоих направлениях — вверх к вершине, вниз с вершины! — пешеходное движение было довольно плотным: плотным, но это никоим образом не означало, что в то же время внизу в лагере не происходило еще более лихорадочных усилий; время, как оно и было свойственно, тянулось, и все более лихорадочно тянулись творческие идеи, изначально задуманные для этого места, они обретали форму и в воображении достигали своей окончательной формы; к тому времени все уже обосновались в отведенном им пространстве, которое они сами обустроили и организовали, большинство получили отдельную комнату в главном здании, хотя были и те, кто удалился в избу или заброшенный сарай; Трое перебрались на огромный чердак главного дома, который служил центром лагеря, каждый из них отделил для себя отдельное пространство, и это,
  Кстати, у всех была одна большая потребность: побыть в одиночестве во время работы; все требовали спокойствия, безмятежности и покоя, и именно так они принимались за работу, и именно так проходили дни: в основном в работе, с меньшей частью прогулок, приятного купания в озере, еды и пения под фруктовый бренди по вечерам вокруг тлеющего костра.
  Однако использование общей темы для этого повествования оказалось обманчивым, поскольку медленно, но верно стал очевидным факт – это показалось самым зорким глазам в первый рабочий день; для большинства же это в основном считалось решенным вопросом к третьему утру – что среди них действительно был один, один из двенадцати, кто был совершенно не похож на остальных. Само его прибытие было чрезвычайно таинственным или, по крайней мере, произошло совсем иначе, чем у остальных, ведь он не приехал поездом, а потом автобусом; ибо как бы это ни казалось невероятным, днем в день его прибытия, возможно, около шести или половины седьмого, он просто свернул в ворота кемпинга, как человек, только что пришедший пешком; лишь коротко кивнув, когда организаторы вежливо и с особым почтением поинтересовались его именем, а затем стали более настойчиво расспрашивать его о том, как он прибыл, он ответил лишь, что кто-то привез его к повороту дороги на машине; но так как в всеобъемлющей тишине никто не слышал звука ни одной машины, которая могла бы высадить его на каком-нибудь «повороте дороги», то мысль о том, что он приехал на машине, но не до конца, а только до определенного поворота дороги, только для того, чтобы там его высадили, звучала совершенно невероятно, так что никто толком ему не поверил, или, вернее, никто не знал, как истолковать его слова, так что оставалась, уже в тот самый первый день, единственно возможная, единственно рациональная — хотя все же и самая абсурдная — версия: что он путешествовал исключительно пешком; что он встал в Бухаресте и отправился в путь: вместо того, чтобы сесть в поезд и впоследствии
  автобус, который приехал сюда, он просто проделал долгий-долгий путь до озера Сфынта Ана пешком — и кто знает, сколько недель уже! — зайдя в ворота кемпинга в шесть или шесть тридцать вечера, и когда ему задали вопрос, имеет ли организационный комитет честь приветствовать Иона Григореску, он отделался ответом одним коротким кивком.
  Если достоверность рассказа зависела от его обуви, то ни у кого не могло возникнуть никаких сомнений: возможно, изначально коричневого цвета, это были лёгкие летние мокасины из искусственной кожи с небольшим орнаментом, пришитым к носку, а теперь полностью разваливающиеся на ногах. Обе подошвы разошлись, каблуки были совершенно растоптаны, а у правого носка что-то наискосок разорвало кожу, обнажив носок. Но дело было не только в обуви, и это оставалось загадкой до самого конца: в любом случае, многие из его нарядов выделялись на фоне западной или западной одежды остальных тем, что, казалось, принадлежали человеку, только что перенесшемуся из конца восьмидесятых эпохи Чаушеску, из её глубочайшего упадка в настоящее. Просторные брюки были сшиты из толстой, похожей на фланель, ткани неопределенного оттенка, вяло хлопающей на щиколотках, но еще более мучительным был кардиган, безнадежно болотно-зеленого цвета и свободного плетения, надетый поверх клетчатой рубашки и, несмотря на летнюю жару, застегнутый до самого подбородка.
  Он был худ, как водоплавающая птица, плечи его ссутулились, лысый, на его пугающе худом лице горели два чистых темно-карих глаза — два чистых горящих глаза, но глаза, горящие не внутренним огнем, а лишь отражающие, как два неподвижных зеркала, что-то горит снаружи.
  На третий день все поняли, что для него лагерь — не лагерь, работа — не работа, лето — не лето, что для него нет ни купания, ни чего-либо еще.
  приятной, спокойной радости праздника, которая, как правило, преобладает на таких встречах. Он попросил у организаторов и получил новую обувь (они нашли для него пару ботинок, висящих на гвозде в сарае), которую он носил весь день, ходя вверх и вниз по лагерю, но ни разу не покидая его пределов, не поднимаясь на вершину, не спускаясь с вершины, не гуляя вокруг озера, даже не выходя на прогулку по деревянным настилам через Моховую страну; он оставался там, внутри, и когда он случайно появлялся здесь или там, он ходил туда-сюда, глядя, что делают другие, проходя через все комнаты в главном здании, останавливаясь, чтобы помедлить за спинами художников, граверов, скульпторов, и глубоко поглощенный, наблюдая, как данная работа меняется изо дня в день; он поднялся на чердак, зашёл в сарай и в деревянную хижину, но ни с кем не разговаривал и ни разу не ответил ни одним словом ни на один из вопросов, как будто он был глухонемым или как будто не понимал, чего от него хотят; совершенно бессловесный, равнодушный, бесчувственный, как призрак; и когда они, все одиннадцать, стали наблюдать за ним, как Григореску наблюдал за ними, — они пришли к осознанию того, что они обсуждали между собой тем вечером у костра (где Григореску никогда не видели следовавшим за своими товарищами, так как он всегда рано ложился спать)
  — осознание того, что да, возможно, его прибытие было странным, его туфли были странными, как и его кардиган, его осунувшееся лицо, его худоба, его глаза, все это было совершенно таким —
  но самым странным из всего, как они установили, было то, чего они до сих пор даже не замечали, и это было самым странным из всего: что эта выдающаяся творческая личность, всегда деятельная, находилась здесь, где все остальные работали, и в то же время бездельничала, совершенно и абсолютно бездельничала.
  Он ничего не делал: они были поражены своим осознанием, но еще больше тем фактом, что они не заметили этого в самом начале лагеря; уже, если вы
   если посчитать, то приближался шестой, седьмой, восьмой день; да и некоторые уже собирались нанести последние штрихи на свои произведения искусства, и только теперь они увидели перед собой всю картину целиком.
  Что он на самом деле делал?
  Ничего, вообще ничего.
  С этого момента они начали невольно наблюдать за ним, и однажды, возможно, на десятый день, они заметили, что на рассвете и в течение утра, когда большинство остальных спали, был довольно длительный промежуток времени, в течение которого Григореску, хотя, как известно, он был ранним пташкой, нигде не появлялся; период времени, когда Григореску никуда не ходил; его не было ни у избы, ни у сарая, ни внутри, ни снаружи: его просто не было видно, как будто он на какое-то время потерялся.
  Движимые любопытством, вечером двенадцатого дня несколько участников решили встать на рассвете следующего дня и попытаться разобраться в этом вопросе. Один из художников, венгр по национальности, взял на себя обязанность разбудить остальных.
  Было ещё темно, когда, убедившись, что Григореску нет в комнате, они обошли главное здание, вышли через главные ворота, вернулись, снова заглянули в деревянную хижину и сарай, но нигде не нашли его следов. Озадаченные, они переглянулись. С озера подул лёгкий ветерок, рассвет начал заниматься, и постепенно они смогли разглядеть друг друга; тишина была полной.
  И тут они услышали звук, едва слышный и неразличимый с того места, где они стояли. Он доносился издалека, с самой дальней части лагеря, точнее, с другой стороны той невидимой границы, где стояли два отхожих места, которые сами по себе обозначали границу лагеря. Потому что с этого момента, хотя она и не была обозначена, местность перестала быть…
  открытый двор; природа, из чьей власти он был вырван, все еще не отвоевала территорию обратно, однако никто не проявлял к ней никакого интереса: своего рода заброшенная, нецивилизованная и довольно жуткая ничейная земля, на которую владельцы кемпинга не предъявляли никаких видимых претензий, кроме использования ее в качестве свалки для отходов, от полуразрушенных холодильников до повседневных кухонных отходов, всего, что только можно себе представить, так что с течением времени цепкие, дикие сорняки, почти непроходимые и почти высотой с голову, покрыли всю территорию; колючая, темная и враждебная растительность, бесполезная и неистребимая.
  Откуда-то издалека, из какой-то точки в зарослях, они услышали звук, доносившийся до них.
  Они недолго колебались относительно предстоящей задачи: не произнеся ни слова, они просто посмотрели друг на друга, молча кивнули, бросились в чащу, прорываясь сквозь нее вперед, к чему-то.
  Они зашли очень глубоко, на приличное расстояние от построек кемпинга, когда смогли распознать звук и установить, что кто-то копает.
  Возможно, они были где-то рядом, поскольку теперь им было ясно слышно, как инструмент вдавливался в землю, а земля подбрасывалась вверх, с глухим стуком ударяясь о хвощ и разлетаясь в разные стороны.
  Им пришлось повернуть направо, а затем сделать десять-пятнадцать шагов вперёд, но они добрались туда так быстро, что, потеряв равновесие, чуть не рухнули вниз: они стояли на краю огромной ямы, примерно трёх метров шириной и пяти длиной, на дне которой они мельком увидели Григореску, работавшего, как ему вздумается. Вся яма была настолько глубокой, что его головы едва было видно, и, несмотря на размеренную работу, он совершенно не слышал их приближения, поскольку они просто стояли на краю гигантской ямы, просто глядя на то, что там внизу.
  Там внизу, посреди ямы, они увидели лошадь —
  в натуральную величину, вылепленные из земли — и сначала они видели только
   что лошадь, сделанная из земли; затем эта лошадь в натуральную величину, высеченная из земли, держала голову вверх, набок, скаля зубы и пуская пену изо рта; она скакала с ужасающей силой, мчалась, куда-то убегая; так что только в самом конце они поняли, что Григореску вырвал сорняки с большой площади и выкопал этот огромный ров, но таким образом, что в средней части он снял землю с лошади, бегущей в ее пенящемся ужасном страхе; как будто он выкопал ее, освободил, сделал видимым это животное в натуральную величину, когда оно бежало в ужасном ужасе, убегая от чего-то под землей.
  В ужасе они стояли и смотрели на Григореску, который продолжал работать, совершенно не подозревая об их присутствии.
  «Он копает уже десять дней», — подумали они у ямы.
  Всё это время он копал на рассвете и утром.
  Земля ушла у кого-то из-под ног, и Григореску поднял взгляд. Он на мгновение остановился, склонил голову и продолжил работу.
  Художники почувствовали себя неловко. «Кто-то должен что-то сказать», — подумали они.
  — Это великолепно, Ион, — тихо произнес французский художник.
  Григореску снова остановился, вылез из ямы по лестнице, очистил лопату от прилипшей к ней земли приготовленной для этой цели мотыгой, вытер вспотевший лоб платком и затем подошел к ним; медленным, широким движением руки он указал на весь пейзаж.
  «Их все еще так много», — произнес он слабым голосом.
  Затем он поднял лопату, спустился по лестнице на дно ямы и продолжил копать.
  Остальные художники постояли немного, кивая, а затем молча направились обратно в главное здание.
  Оставалось только прощание. Директора устроили большой пир, а затем наступил последний вечер; следующий
   Утром ворота лагеря были заперты; прибыл заказный автобус, и некоторые из тех, кто приехал из Бухареста или из Венгрии на машине, также покинули лагерь.
  Григореску вернул ботинки организаторам, снова надел свои и какое-то время был с ними. Затем, в нескольких километрах от лагеря, на повороте дороги возле деревни, он внезапно попросил водителя автобуса остановиться, сказав что-то вроде того, что отсюда ему лучше ехать одному. Но никто толком не понял, что он сказал, настолько неслышно было его голоса.
  Автобус скрылся за поворотом, Григореску свернул к переходу дороги и внезапно исчез из серпантина, ведущего вниз. Осталась только земля, безмолвный порядок гор, земля, покрытая опавшими листьями, в огромном пространстве, бескрайняя гладь —
  маскируя, скрывая, укрывая, покрывая все, что лежит под горящей землей.
  OceanofPDF.com
   233
  ГДЕ ВЫ БУДЕТЕ СМОТРЕТЬ
  Где угодно, только не в «Венере Милосской» — это было написано у них на лицах, он мог бы это сказать, это было так недвусмысленно написано на лицах его коллег, что ему почти было забавно сидеть среди них во время еженедельных или ежемесячных совещаний по распределению обязанностей, сидеть там среди них и отчасти ждать без смеха, потому что никто не хотел быть назначенным туда, отчасти потому, что он, наоборот, только и ждал, что директор департамента посмотрит на него и скажет снова и снова, ну что ж, господин Шевань, вы останетесь на своем привычном месте, знаете ли, LXXIV, а затем XXXV, XXXVI, XXXVII и XXXVIII на первом этаже Сюлли в почасовой ротации, когда, конечно, акцент делался на LXXIV, Зале семи кабинетов, и в такие моменты, когда он слышал, что его назначили туда, он не только наполнялся безмерным удовлетворением, но и был благодарным как в каждом случае он всегда чувствовал в голосе директора департамента некое соучастное признание, приятную похвалу, некое предоставление отличия, не поддающееся словам, что в отношении LXXIV, XXXV, XXXVI, XXXVII и XXXVIII, поскольку он был достоин доверия, господин Шейвань был тем человеком,
  — голос директора департамента дрожал вот уже семь лет, с тех пор как он, господин Бруно Кордо, был назначен директором, — он был человеком, которому можно было доверить Зал семи шахт, нынешнее место работы, со всеми обезумевшими туристами; и он делал все это — за что Шейвань был особенно благодарен — нисколько не насмехаясь над тем, что, конечно, знал каждый старый смотритель музея и что все считали вопросом индивидуального темперамента, а именно, что у него, Шейваня, было особое отношение к Венере Милосской, и из-за этого для него, как он сам выражался неоднократно в первые годы,
   Ежедневная восьмичасовая работа была не работой, а благословением, таким даром, который никогда не будет возмещен, и ради которого он бы сделал все, если бы он не упал к нему в руки сам собой, будучи нанятым в то время — тридцать два года назад —
  и признан подходящим для задачи тактичной, но решительной защиты в течение восьми часов в день, с десяти утра до шести вечера, которые были определены как часы работы музея; он был признан подходящим для задачи охраны его от беспечных, сумасшедших, невоспитанных и невоспитанных, поскольку это были по большей части четыре категории, которые Шейвань был обязан выделить среди определенного процента посетителей музея, определенного процента, но не всех посетителей музея, потому что в отличие от большинства своих коллег он не объединял проблемные фигуры в одну кучу с просто любопытными, последние как раз никогда не делали того, чего он сам, окажись он в подобных обстоятельствах, никогда бы не сделал, потому что, ну как можно не почувствовать себя немного подтолкнутым или не протолкнутым вперед, если ты уже забрел в нужную комнату и теперь находишься перед великим произведением искусства, он, Шейвань, считал это даже очень терпимой слабостью и даже никогда не вмешивался; в общем, он не очень-то хотел привлекать внимание к своему присутствию, в конце концов он был не военным часовым, а музейным охранником; не тюремный надзиратель, а хранитель работы, так что соответственно он старался оставаться настолько невидимым, насколько позволяли эти конкретные обстоятельства, потому что в течение дня - в особых всплесках, совершенно случайных, но на основе трех десятилетий опыта Шейваня, все еще приходящих через определенные предсказуемые временные интервалы - всегда было определенного рода «событие», как они называли это между собой на профессиональном жаргоне, когда нужно было вмешаться, не заметно, хотя и решительно, не нарушая общего, хотя и
  весьма
  шумный,
  восхищение,
  но
  с
  ан
  однозначность, не терпящая инакомыслия, и это не было
   здесь вопрос о том, кто-то касается кордона, окружающего работу, и вам нужно немедленно бежать туда —
  он махнул рукой молодым коллегам, в основном женщинам, зорким и готовым броситься в бой, которые были более склонны ждать того момента, когда они наконец смогут наброситься на непослушного ребенка или взрослого, — нет, дело было не в этом, но когда вы чувствуете, что кто-то, возможно, турист, который забылся, собирается пересечь эту символическую границу совершенно случайно, ну тогда, в этом случае данного человека следует безоговорочно выпроводить, не говоря уже о тех случаях, когда кто-то не просто прокрадывается за оцепление, но когда вы чувствуете, что он направляется к работе, ну, это моменты, которые нужно уметь чувствовать, объяснил Шейвань новичкам и менее опытным, сумасшедшим, одержимым, психам, растерянным, разрушителям, одним словом, те фигуры, которые представляют реальную опасность для работы, должны немедленно — Шейвань, который не был особенно строг, строго поднял указательный палец в сторону молодых коллег или женщин, — эти фигуры должны быть немедленно удален не только из зала, но и из музея, есть способы справиться с этим; система безопасности адекватна, в последние несколько лет, в частности, она значительно развилась, но в то же время, по его мнению, опасности не следует преувеличивать, и по этой причине он с решительным отвращением относился к тем музеям, где охранникам разрешено стоять, так сказать, между работой и посетителем; здесь, конечно, в Лувре, который вообще не прошел проверку, это было недопустимо, и по этой причине никто никогда не должен забывать, что нормальность имеет свои пределы, и Лувр функционирует в этих пределах, поэтому его следует рассматривать в первую очередь как самый важный музей в мире, который открыт для всех, и где для каждого посетителя это опыт всей жизни - увидеть немыслимые сокровища Лувра лицом к лицу;
  Наплыв туристов, давка и давка — это просто необходимо терпеть, это неотъемлемая часть нашего века, таков мир, нас слишком много — Шейвань излагал свое простое мнение о мире старшим коллегам, — и в этом мире каждый может быть туристом; так что он не считал себя одним из тех музейных охранников, которые ненавидят туристов, это было бы как если бы он ненавидел себя, нет, это была не его точка зрения, то, что они приходят, бегают, щелкают своими камерами, все это нужно терпеть, ну, боже мой, есть камеры, и есть обстоятельства, которые превращают человека в туриста, и в этой ситуации человек бессилен, разве он тогда не может даже взглянуть на Венеру Милосскую? — не так ли? это и без того сложный вопрос; Шейвань оглянулся на своих коллег в такие моменты, ну, что, Лувр закрывать?! — и тогда ни один смертный вообще, никто никогда не увидит, всё это здесь, только здесь — от классической греции до эллинистической скульптуры — да, это было его мнение, Шейвань кивнул, подтверждая свои слова, его мнение формировалось годами, и именно поэтому те, кто его знал, считали его кротким, как ягнёнок, таким кротким перед лицом волчьего натиска туристов, который уже сам по себе был опасен, ну, только Шейваня это не могло ни повредить, ни побудить к более здравому смыслу, например, признавая, что иногда полезно пнуть японского туриста в толпе у кордона, когда никто не смотрит, но нет, Шейвань даже не реагировал на такие провокации, он просто улыбался — конечно, он всегда улыбался чуть-чуть, коллеги каждое утро узнавали его издалека по этой маленькой неизгладимой улыбке на лице, а не по тому, как он аккуратно пробором посередине расчесывал свои седые волосы влажной расчёской, плотно прижимая их к голове, или по его неизменно выглаженный костюм, но эта легкая улыбка была знаком его защиты, о которой они только подозревали — потому что Шейвань не раскрыл всего —
  они подозревали, что это произошло из-за радости пребывания здесь
  опять же, что все равно казалось чистым абсурдом коллегам, которые, как и все остальные парижане, ненавидели приходить на работу, но причина не могла быть ни в чем ином, они были обязаны заявить, что этот человек очень рад, что он здесь, очень рад, что может начать работу утром и занять свое место, так что он идиот, заметили один или два наиболее болтливых охранника музея, и на этом они закрыли обсуждение этого вопроса в тот же день, потому что было скучно, о Шейване нельзя было толком говорить — старые охранники вообще даже не говорили о нем — потому что Шейвань был таким же каждый день, каждую неделю, и тридцать лет назад он был точно таким же, как сегодня, вчера, и он будет таким же послезавтра, Шейвань не изменился, они просто отмахнулись от этого вопроса, и в этом тоже что-то было; Шейвань тоже только кивал, улыбаясь, если над ним иронично поддразнивали, говоря: «Ты, Феликс, на самом деле не меняешься», как будто этой своей лёгкой улыбкой он хотел показать, что чувствует то же самое: но причина была в том, что то, что он охранял, Венера Милосская, тоже не менялось, просто, ну, они никогда об этом не говорили, так что это могло бы приобрести известность и стать центральной темой, если бы они когда-нибудь это обсуждали, но, ну, они говорили об этом очень редко, а именно, что Шейвань и Венера Милосская, эти двое, жили как будто в каком-то симбиозе вместе, но здесь, уже в этот момент, они ошибались и выдавали, что на самом деле ничего не знали, совсем ничего о сути Шейваня, потому что ситуация была такова, Шейвань смотрел на них с этой своей лёгкой улыбкой, что есть Венера Милосская, и кроме неё нет вообще ничего другого, это было его, Шейваня, мнение, как кто-то мог даже думать, что между ними может быть какая-то связь, но даже если и была, то это была просто такая односторонняя связь, то есть изумление, опьяняющее чувство осознания того, что он может быть здесь все восемь часов
  дня, если среди коллег было решено, что для него не будет двухчасовых смен, здесь, внутри, потому что он принадлежал к внутреннему миру Венеры Милосской, а именно он был одним из избранных внутренней безопасности Венеры Милосской, это было воодушевляющим чувством, когда бы оно ни приходило ему в голову — а оно часто приходило ему в голову на протяжении более тридцати лет — в его голове постоянно мелькало то, что может чувствовать такой человек, как он, в такой исключительной ситуации, и ну, конечно, он ни с кем об этом не говорил, и ни один коллега никогда по-настоящему не пытался обсудить с ним эту тему, так как они так это не видели, для них это была просто работа, от которой у них своды стопы будут проваливаться, их спины будут сгорбливаться, вследствие чего через некоторое время у них вошло в привычку постоянно бессознательно массировать шею, так как она изнашивается больше всего, ну и, конечно, стопу, не только подошву, но и всю пятку, лодыжку, и икру, и талия, весь позвоночник и так далее, быть музейным охранником трудно, и среди этих трудностей, если и есть поначалу какая-то чувствительность к одному из произведений искусства, она обычно быстро рассеивается усталостью, связанной с работой, за исключением Шейваня; в его случае просто невозможно было выяснить, был ли он особенно измотан всем тем, что происходит с человеком стоя - подошвой ноги, лодыжкой, позвоночником и мышцами шеи - нельзя было сказать, что у него не болело тело, просто он как-то не заморачивался этим, болело ли, ну да, болело, конечно, болело, человек, если он музейный охранник, на ногах почти восемь часов подряд, перерывы измеряются минутами, и этого никогда не может быть достаточно для полного восстановления, восемь часов на ногах, да, это правда, улыбнулся Шейвань, но в то же время это были восемь часов во внутреннем мире Венеры Милосской; если кто-то спрашивал, он всегда отвечал именно это, но не более того, хотя что касается
  почему именно это произведение искусства так наполнило его жизнь, а не Мона Лиза, или Тутанхамон и т. д., он никогда никому не говорил ни слова, потому что ответ был слишком прост, и никто бы не смог его понять, потому что с одной стороны была Венера Милосская, с другой — Шейвань, который вообще мог бы сказать в качестве объяснения, что это потому, что это было величайшее очарование, которое он когда-либо видел и мог видеть, потому что среди всех сокровищ Лувра это восхищало его больше всего, и это было все: это было из-за ауры Венеры Милосской; даже если бы он захотел, он не смог бы сказать ничего большего, тот факт, что это было величайшим из чудес, по крайней мере для него, вряд ли мог бы объяснить его странную жизнь, которая была всецело подчинена изумлению Венеры Милосской, это звучало бы слишком просто, вопиющей банальностью, если бы он попытался объяснить свои необычные отношения с Венерой Милосской таким образом, поэтому он даже ничего не сказал, он предпочел вместо этого молчать и продолжать улыбаться, как бы прося прощения за то, что он не может знать о себе больше, чем это, ибо если бы он рассказал, что случилось с ним, когда он был юношей, во время его первого проблеска, даже это ни к чему бы не привело, так как он не мог бы сказать ничего большего, чем то, что он видел ее, и его ноги были прикованы к земле, и Венера Милосская заворожила его; с тех пор ничего не изменилось, без всяких объяснений; они просто приехали из провинции, из маленькой деревни рядом с Лиллем, где он жил с отцом, и отец привез его в Лувр, а затем, через пару лет, он переехал в Париж, подал заявление о приеме на работу и был принят на работу, его биография, по сути, состояла только из этого, а именно, это не привлекло бы внимания его коллег, возможно, они даже не поверили бы, что все это так просто, или что он настолько неспособен дать объяснение, что, ну, он молчал; если время от времени кто-то пытался
  чтобы приставать к нему по поводу этой странной преданности Венере Милосской, он только улыбался, но ничего не говорил, предпочитая пройти немного дальше, и за отсутствием ответа тайна оставалась таковой, тогда как он, Шавань, прекрасно знал, что тайна была не в нем, потому что внутри него — он признавался в этом в такие моменты, когда был дома —
  если он размышлял об этом, то не было абсолютно ничего, он был совершенно пуст; Венера Милосская, однако, была сама завершенность, поскольку музейному смотрителю уже можно было позволить, время от времени, бросаться такими громкими словами, так что секрет был только в Венере Милосской, но почему именно с Венерой Милосской — спросил однажды господина Брынковяну один особенно дружелюбный и очень утонченный коллега — вы находитесь в самых доверительных отношениях, почему не с Венецией Медичи или одной из бесчисленных Афродит Книдских, а есть еще Афродита Людовичи, или Венера Капуанская, или Афродита Капитолийская, или Венера Барберини, или Венера Бельведерская, или голова Кауфмана, в мире бесчисленное множество Афродит и Венеры, одна прекраснее другой, но для вас — господин Брынковяну вопросительно посмотрел на него — для вас эта Венера скандально дурной репутации стоит выше всего остального, вы не можете всерьез так думать; но да, он мягко кивнул, он действительно так думал, самым серьезным образом, хотя было бы трудно утверждать, что Венера Милосская стоит выше всего вышеупомянутого, по его мнению, это не было соревнованием, здесь даже не одно стоит выше другого, но все же и все же, что он мог сделать, для него лично это, красота Венеры Милосской значила больше всего, он знал — он наклонился ближе к своему коллеге, — трудно оправдать такие вещи, может быть, это даже невозможно, однажды его сердце было поражено, и это все, не нужно было искать здесь ничего другого (по крайней мере, он не привык так делать), более того, он даже признался бы, что размышление не было его сильной стороной, потому что как только он принялся за это, одна мысль
  немедленно выскочил, а другой уже выталкивал первого, но его голова не могла долго задерживаться даже на этом, появлялась другая, потом ещё одна, и так далее, различные мысли, не имея абсолютно ничего общего, буквально преследовали друг друга, и вот улыбка, которая всегда играла на его лице, на мгновение исчезла, нет, об этом невозможно было думать, он был настолько признателен господину Брынковяну, но, с другой стороны, они больше никогда не говорили на такие конфиденциальные темы, а господин Брынковяну уже добрых десять лет как уехал отсюда, так что не с кем было тогда продолжить разговор, в остальном же он никогда ни до, ни после не оказывался ни с кем в таких близких отношениях, что, конечно, не означало, что он чувствовал себя одиноким среди коллег — ведь он всё ещё был здесь, отметил он про себя, если он время от времени задумывался над этим вопросом по выходным, когда от скуки у него было слишком много времени, чтобы поразмыслить, — коллеги, по большей части, были дружелюбны, если изредка в них мелькала хоть какая-то так называемая непристойность, но, что ж, в этом, на таком рабочем месте, где приходилось подчиняться таким торжественным требованиям и где сама работа подразумевала физическую нагрузку, не было ничего удивительного, людям нужно как-то выпустить пар, он пытался таким образом разрешить в себе вопрос об этих непристойностях, как когда, например, именно он был мишенью; и он ехал домой на первом маршруте до Шатле, а оттуда на переполненный Гар де л'Эст, оттуда, наконец, на седьмом до Обервилье, и он никак не мог выбросить из головы то, что произошло сегодня, он все время повторял себе, что ему нужно как-то избавиться от напряжения, но почему-то вопрос не решался так просто; он немного подержал свои ноющие ноги в тазу, наполненном холодной водой, а затем просто сел в своей полосатой пижаме на кровать, разглядывая бесчисленные репродукции Венеры Милосской на стенах, в красивых рамах, все пропорционально расположенные в ровный ряд, так в чем же проблема, если я нахожу
  что прекрасно быть прекрасным, задал он вопрос и покачал головой непонимающе, и ему все еще было больно, хотя и гораздо тупее, это последнее оскорбление все еще причиняло боль, потому что, конечно, один или двое из них только что приставали к нему по поводу его привязанности к Венере Милосской, но пар, подумал он, действительно нужно как-то выпустить —
  Он сидел на кровати, сгорбившись, в своей полосатой пижаме, положив руки на колени, и только смотрел, смотрел на бесчисленные репродукции, и в таких случаях, как этот, долго не мог заснуть.
  Пракситель, он здесь в центре всего, или, если угодно, сказал он, всё возвращается к нему, и если кто-то отвернётся, то есть отвернётся от этого факта, всё является ошибкой или немедленно станет ошибкой — так он обычно начинал, если кто-то из толпы поворачивался к нему или если какая-то группа без ориентира случайно окружала его, чтобы как-то сориентироваться в том, что происходит в этой комнате, Пракситель, ответил он, и его не волновало, в чём заключался вопрос — такие вопросы, как, например, из чего сделана статуя, или сколько ей лет, почему она не на своём месте на первом этаже, и почему она так известна во всём мире, и не знает ли он её христианского имени и так далее — его не раздражали такие вопросы, он, однако, немедленно отмахивался от них, или, точнее, он даже не слышал их, он не замечал их, но если мог, он просто говорил «Пракситель», и поскольку казалось, что человек или группа, о которых идёт речь, не поворачиваются от него, но проявляя интерес к тому, что он имеет в виду с этим Праксителем, затем он просто вышел вперед с центром и со всем здесь, возвращаясь к нему, именно в этом случае он пытался объяснить — иногда более кратко, иногда более подробно — настолько, насколько он мог, что Пракситель, этот необыкновенный гений из поздней классической греческой античности, что Пракситель, этот гениальный творец из четырех веков до Христа, этот неподражаемый художник десятилетий после Фида, создал своей статуей Афродиты
  предназначенный для острова Книдос, высшая форма, высший смысл и высшее воплощение Афродиты как необычайного архаичного культа, и так же, как Книдос, столица дорического Гексаполиса, частично построенного на острове, стал отправной точкой культа Афродиты, так же и Книдская Апродита — ее название произошло от этого места —
  стать отправной точкой всех последующих статуй Афродиты, так он это понимал, он оглядывался на членов группы или с улыбкой смотрел на человека, задавшего вопрос; поэтому имя Праксителя должно было быть знакомо всем, всем, кто хотел узнать хотя бы немного о том, что такое Венера Милосская, и поскольку тот или те, кто к нему обращался, были обычно из таких, они решили, что будут продолжать слушать болтовню музейного сторожа; в этом месте он всегда без исключения останавливался всего на две короткие секунды, и если интерес оказывался искренним и более устойчивым, он затем продолжал, говоря, что ну, конечно, когда говорят о культе Афродиты, то нужно сразу же добавить, что на самом деле мы не имеем никаких определенных знаний о том, что это был за культ Афродиты, как и приходится сразу же признать, что на самом деле, конечно, ни одной работы Праксителя, ни одной, да что там, вообще ни одной статуи не сохранилось, только римские копии — и тут Шейвань поднял указательный палец — или, самое большее, копии, созданные в эллинистический период, от Александра Македонского до начала золотого века Римской империи, более того, вот в чем суть дела — это произведения искусства, выросшие из наследия Праксителя, до сих пор сохранившегося, и одним словом, мы ничего не знаем об оригинале, как и во многих случаях, все, что мы можем сделать, это попытаться проследить вещи до этого утраченного прошлого, или — и тут Шейвань снова поднял указательный палец — мы вообще не оглядываемся назад, но говорим, что вот Венера Милосская, эта статуя, возникшая, скорее всего, во втором веке до нашей эры, которая была
  обнаруженный по частям крестьянином по имени Йоргос Кентротас в девятнадцатом веке, по крайней мере в двух частях и поврежденный, с отсутствующими частями; он нашел его на греческом острове Мелос, и хотя он, предположительно, также нашел руку с яблоком, или яблоко само по себе, а также, предположительно, нашел постамент с именем скульптора, к сожалению, с этого момента мы не можем быть уверены в том, что является правдой в этой истории, и мы — говоря здесь как один из сотрудников Лувра, Шявань сочувственно подмигнул своим слушателям — мы не можем сказать ничего большего, будучи связанными в данном случае самоочевидной преданностью; но довольно об этом, потому что, кроме того, если человек смотрит на это чудесное произведение искусства, то интересна даже не вся история, а то, как путь вел от Афродиты Книдской Праксителя к Венере Мелосской, или, вернее, как он ведет в обратном направлении, поскольку нужно было также осознавать, что гипотетически, с копиями Афродиты Книдской Праксителя, с многочисленными Афродитами, порождёнными её устоявшейся традицией, богиня изображена в определённом месте, определённом состоянии и определённом моменте, а именно таким образом — Шевань вежливо и дружелюбно наклонился ближе к своим слушателям или к тому, кто случайно там оказался, — она прикрывает свою скромность правой рукой, а левой обычно придерживает свои одежды, ниспадающие складками, или поднимает их с кувшина, который, возможно, был добавлен ранее, что контрастирует, не правда ли, с этим вот этим
  — Шявань указал на Венеру, воздвигнутую на высоком подиуме посреди комнаты, — из-за отсутствия рук мы не можем знать, что она делает, но, по всей вероятности, это не одно и то же; хотя можно представить, что правой рукой она тянется к одеянию, которое вот-вот упадет, никто этого знать не может, по крайней мере, не будем строить догадок, догадок и так было предостаточно, ведь можно себе представить, что произошло, когда мы, французы, — в лице некоего Оливье Вотье и некоего Жюля Себастьена-Сезара Дюмона д’Юрвиля, — когда мы
  Французы завладели «Венерей Милосской» на Мелосе и с помощью авантюрных средств и разных людей перевезли ее обратно отвратительному Людовику XVII в Париж в качестве своего рода подарка. Смешно, не правда ли, произведение искусства Праксителя в подарок; были те, кто говорил это, и те, кто говорил то, вспыхивали самые разнообразные мечты, более того, конечно, были и те, кто создавал макеты, например, месье Равессон, который изобразил ее с Аресом, затем появился Адольф Фуртвенглер, у которого она была с правой рукой, как я сам только что описал, тянущейся к ее одеянию, а левой рукой опирающейся на колонну, я не буду перечислять их всех, потому что уже очевидно, что в том смысле, в котором мы обычно что-то знаем о произведении искусства, когда речь идет об этом произведении искусства, по сути, мы не знаем ничего существенного, даже личность скульптора сомнительна, поскольку надпись на поврежденном постаменте, который позже таинственно исчез – если он вообще действительно принадлежал статуе – позволяет нам полагать, что художником был Александрос, но она также позволяет нам полагать, что это мог быть любой человек с именем, заканчивающимся на «... andros», приехавший из Антиохии, но, знаете ли, Шавань сказал более сдержанно своему слушателю — если таковой был в тот момент, и, конечно, оставшись, пожелал услышать больше — вы знаете, сказал Шавань, если я смотрю на эту великолепную богиню, а именно если я — поверьте мне, почти каждый благословенный день, это было давно, уже очень давно — если я смотрю на нее, то наименее болезненная часть для меня — это не знать имени скульптора, который, возможно, приехал из Антиохии, и который, возможно, на самом деле был сыном Менида, как его увековечил постамент, кто знает; потому что тогда наименее тревожным для меня будет то, что я не знаю, что делала правая рука в какой-то момент, а что делала левая, потому что я чувствую, что вместо этого важна связующая нить, которая возвращает Венеру Милосскую к ее собственному оригиналу, к некогда Афродите, созданной Праксителем на Книде, вот что важно для
  меня; если я посмотрю на нее, — и здесь Шейвань, чувствуя, что он не может больше лишать своих слушателей времени, понизил голос, как бы давая понять, что здесь он намерен закончить, и отступил на шаг назад, — знаете, если я посмотрю на нее, — тихо сказал он, — все, что есть во мне — и, может быть, это действительно форма боли, — это то, что эта Афродита так чарующе, так восхитительно, так невыразимо прекрасна.
  Он сказал «очаровательная», он сказал «восхитительная», он сказал «невыразимая», но он умолчал, однако, о том, как в последние годы он все больше ощущал красоту Венеры Милосской как бунт, он умолчал об этом в Лувре; только дома — добираясь туда часом, потом четырьмя, и пересаживаясь на Восточном вокзале, а затем семь до Обервилье, возвращаясь домой в конце того или иного дня, и быстро наполняя умывальник холодной водой, и быстро снимая ботинки и носки, и ставя умывальник возле кресла, медленно опуская в него ноги, и вот так и сидя спокойно — ему вспомнилось то, что он рассказал в тот день группе пожилых американок или молодому японцу в хаотической толпе, и ему стало стыдно, стыдно за себя, что он не сказал всей правды, потому что вся правда заключалась в том, что секрет красоты Венеры Милосской заключался в ее мятежной силе, если секрет ее красоты вообще можно было назвать, то это было в основном то соответствие, к которому он пришел в связи с Венерой Милосской в прошлые годы, ибо было бесполезно говорить ему, как это сделал тогда господин Брынковяну, что вся оценка «Венера Милосская» была сильно преувеличена, именно французы сделали ее всемирно известной, когда распространяли идею, что это работа Праксителя, и вообще, заметил господин Брынковяну, скривив губы, как такое произведение искусства, как это —
  банальная, фальсифицированная, изможденная, изгрызенная, чрезмерно превознесенная, чрезмерно преувеличенная и, следовательно, таким образом ставшая совершенно обыденной — заслуживала всеобъемлющего внимания, которое он ей оказывал; он — а именно,
  Брынковяну — не мог понять этого в таком информированном человеке, как месье Шовань, но тот лишь улыбнулся, покачал головой и сказал, что нужно быть отстраненным от обстоятельств, мы не можем позволить себе оказаться под давлением, заставив поверить, что если человечество по какой-то причине поставило произведение искусства на высочайший пьедестал, то оно уже на пути к тому, чтобы стать обыденностью, месье Брынковяну должен ему поверить, заявил он; он смотрел на статую почти не отрываясь: можно было отстраниться от толпы, отстраниться от неприятной — насколько это касалось их, французов, — ранней истории статуи, можно было проигнорировать всякую манипулятивную, меркантильную, а значит, ложную преданность, тяготеющую над ней, и можно было просто смотреть на саму статую и Афродиту в ней, бога в Афродите, и тогда можно было увидеть, каким непревзойденным шедевром была Венера Милосская; но вы на самом деле не думаете — его коллега, гораздо более страстный, чем он, затем повысил голос, — что когда вы смотрите на саму Венеру Милосскую, вы также видите всех Афродит, созданных ранее античными, а затем позднеантичными и затем всеми другими эллинистическими художниками, вы, конечно же, так не думаете?! — но, конечно, Шейвань улыбнулся ему, как он мог не подумать, что, ну, в этом-то и заключался смысл, в «Венере Милосской» была и Афродита Книдская, и была Афродита Бельведерская, и была голова Кауфмана, все было там, Шейвань сделал широкое движение рукой, все, что было от Праксителя, от предполагаемого оригинала четвертого века и далее до Александра или Агесандра — затем он указал на Венеру, все еще на ее старом месте, то есть на уровне земли в Галерее Мельпомены, и сказал: но в то же время скульптор Венеры Милосской наделил свою собственную Венеру такой силой, что чуть не позволил одеждам упасть на нее, силой, которая исходит не от этой Венеры
  земной чувственности, не от ее соблазнительной наготы, не от
  ее хитрого эротизма, но с более высокого места, откуда эта Венера действительно приходит, и в тот момент — даже сегодня он хорошо это помнил — он не продолжил ход своих мыслей, отчасти потому, что не был к этому готов, отчасти потому, что испугался того, о чем думал, ибо уже тогда, во времена господина Брынковяну, он уже осознавал, что существование Венеры Милосской, то есть ее нахождение там, в Лувре, и то, как она стояла там в гордой святости — напротив нее выстраивались, толкались, накатывали толпы со своими камерами и своим полным невежеством и вульгарностью, — в этом месте этого Лувра, именно там, где стояла она, Венера Милосская, разразился своего рода огорчительный скандал, просто Шевань какое-то время не решался высказать его даже самому себе или даже сформулировать мысль о том, что именно Венера Милосская в Лувре была... ...невыносимо, даже самому себе признаться, он долго даже гнал это слово из головы, стараясь поскорее подумать о чём-нибудь другом, например, о том, что он музейный охранник и больше ничего, и не ему этим заниматься, а только тем, что относится к музейной работе, но что ж делать, он стал таким музейным охранником, и вот, ну, эта мысль всё больше и больше складывалась, пока он смотрел, смотрел на статую, как, например, когда её переместили, из-за реконструкции, этажом выше и временно поставили здесь, в Зале семи шахт, и поставили статую на высокий — и, в особенности, по вкусу Шейваня, не совсем подходящий — постамент, и тогда скандал как-то только становился ещё очевиднее, потому что статуя всё ещё возвышалась над людьми, но она была здесь не очень уместна, потому что ей, Венере Милосской, по мнению Шейваня, здесь не место, точнее, ей не место ни здесь, ни где-либо ещё на земля, все, что она, Венера Милосская, имела в виду, что бы это ни было, произошло из небесного царства, которое больше не существует
  существовала, которая была измельчена временем, истлевающая, уничтоженная вселенная, которая исчезла навеки из этого высшего мира, потому что высшее царство само исчезло из человеческого мира, и все же она осталась здесь, эта Венера из этого высшего мира осталась здесь, оставленная заброшенной, и это, как он объяснил себе вечером — отмокнув свои ноющие ноги, он сел в кресло и включил новости на France 1 — он понял эту заброшенность как то, что она потеряла свое значение, и что все равно она стоит здесь, потому что Йоргос выкопал ее, и что Д'Юрвиль велел привезти ее сюда, и что Равессон собрал ее и выставил, и все же она не имела никакого значения, мир изменился за последние две тысячи лет; та часть человечества, благодаря которой не напрасно Венера Милосская стояла где-то и символизировала существование высшего мира, исчезла; потому что это царство рассеялось, исчезло без следа, невозможно было понять, что могут означать один или два оставшихся фрагмента или кусочка, выкопанные сегодня, Шявань вздохнул — и он пошевелил пальцами ног в холодной воде, — не было ничего выше и ничего ниже, был только один мир здесь, посередине, где мы живем, где бегают один, четыре и семь, и где стоит Лувр, и внутри него Венера, глядящая в невыразимую, таинственную, далекую точку, она просто стоит там, ее ставят здесь или ставят здесь там, и она просто стоит там, гордо подняв голову в этом таинственном направлении, и ее красота исходит, она исходит в небытие, и никто не понимает, и никто не чувствует, какое это прискорбное зрелище, бог, потерявший свой мир, такой огромный, неизмеримо огромный — и все же у нее совсем ничего нет.
  И все же у нее не было вообще ничего, даже никакого смысла —
  Это была очень грустная мысль; Шейвань даже старался постоянно выбросить ее из головы, он не хотел думать об этом, он пытался убедить себя, ну почему же это не так
  достаточно ли того, что он каждое утро мог встать и тотчас же снова оказаться в ее присутствии? — конечно, этого было достаточно; В такие моменты он расслаблялся, и сон действительно выгонял эти мысли из головы, и на следующее утро он снова появлялся на своем рабочем месте с той же легкой улыбкой на лице и занимал отведенное ему место в отведенной ему комнате, тактично удаляясь в один из внутренних углов – откуда он мог следить за посетителями, но одновременно мог видеть и восходящую фигуру Венеры – так прошел еще год, и снова наступила осень, и в городе часто шли дожди, хотя он этого почти не замечал, потому что не двигался с места, и Венера Милосская тоже не двигалась, там внизу все еще шла реконструкция, и никто не мог даже предсказать, когда статуя окажется на своем старом месте, и ни он не менялся, ни Венера не менялась – как и та длинная трещина в паросском мраморе, которая шла от задней части статуи по заднему контуру правого бедра и за которой, конечно же, строго следили реставраторы, но нет, ничего не происходило – и, в сущности, даже с ним ничего не происходило, ничего, дни приходили и уходили, толпы прибывали каждое утро и убывали каждый вечер, он стоял во внутреннем правом углу, наблюдая за глазами и лицом Венеры высоко в вышине, но никогда туда, куда смотрели глаза и лицо, он наблюдал за толпой, как они топтали друг друга, затем снова поднимал взгляд к статуе, и он просто смотрел и смотрел от одной осени к другой осени, он старательно смачивал ноги, он входил с семью, четырьмя, затем с одним, затем он уходил домой с одним, четырьмя и семью, он тщательно расчесывал волосы посередине головы по утрам влажной расческой, он стоял и стоял, всегда сцепив руки за спиной во внутреннем правом углу, он всегда слегка улыбался, так что к нему постоянно приближались, то группа без гида, то
  одинокий посетитель, и он всегда начинал с того, что говорил — и никогда не говорил ничего другого, кроме — Пракситель, всегда просто Пракситель.
  OceanofPDF.com
   377
  ЛИЧНАЯ СТРАСТЬ
  Музыка — это печаль одного
  который потерял свой Небесный дом.
  Ибн аль-Фараз
  
  Конец настал, и нет ничего, сказал он, и даже если есть что-то, то это лишь жалкое осуществление того процесса, скрытого вначале, который сделал случайность, все более вопиющую, а затем, наконец, наглую пошлость — посрамляющую даже самые ужасные предчувствия — совершенно победившей; потому что был век, когда нечто достигло своей собственной кульминации, высоты своих собственных безграничных возможностей, ибо это не так — нет, вовсе нет — что каждому веку дан свой собственный артикуляционный мир, мир, несравнимый с другими, и что искусство каждой отдельной эпохи, для каждого данного жанра, доводит внутреннюю гипотезу своей собственной внутренней структуры до совершенства; нет, решительно нет; все же это правда, ну; Я, добавил он, говорю о другом, а именно о том, что перед нами, после туманного звериного нуля, лежит длинный континуум, возникающий из всех шумов и ритмов, имеющих отношение к музыке, которая затем достигает — как она действительно достигла совершенства, более не поддающегося совершенству — свода кажущегося бесконечным небесного свода, особой границы Небес, близкой к божественным сферам, так что что-то — в данном случае музыка — возникает, рождается, раскрывается, но затем все заканчивается, больше ничего, то, что должно было прийти, пришло; царство умирает, и все же живет в этой божественной форме, и на всю вечность остается его эхо, ибо мы можем вызвать его, как мы вызываем его по сей день и будем вызывать его так долго, как сможем, пусть даже как все более слабое отражение оригинала, усталое и все более неуверенное эхо, недоразумение, все более отчаянное из года в год, из десятилетия в десятилетие, в распадающейся памяти
  что больше нет мира, что больше не разбивает сердца людей; больше не возносит их в это место такого мучительно сладкого совершенства, потому что вот что произошло, сказал он и поправил подтяжки, возникла такая музыка, которая разбивала сердца людей, если я слушаю её, я всё ещё чувствую, в какой-то момент, после неожиданного удара, я чувствую, если не что моё сердце разбивается, то, по крайней мере, что оно распадается на части, когда я падаю от этой сладкой боли, потому что эта музыка даёт мне всё таким образом, что она также уничтожает меня, потому что как кто-то может подумать, что он может уйти, не заплатив за всё это, ну, как мы можем даже представить, что возможно преодолеть то расстояние, где существует эта музыка, и не быть уничтоженным сто, тысячу раз — если я слушаю их, я распадаюсь на тысячу мелких кусочков, потому что нельзя просто бродить в компании гениев необъяснимого музыкального наполнения и в то же время, скажем, уметь заполнять декларацию о подоходном налоге или составлять технический план для здание, пока эта музыка проникает в глубины вашего сердца, ну, это не работает, либо этот человек, заполняющий налоговые декларации или выполняющий технические чертежи, будет уничтожен, либо никогда не поймет, куда он попал, если эта музыка ударит его сверху, она определенно придет сверху, в этом нет никаких сомнений, и я — он указал на себя на трибуне обеими руками — я говорю только и исключительно о музыке, ни о чем другом; здесь нельзя обобщать дискуссию, невозможно распространить ход моей мысли на все виды искусств и болтать о подобных абсолютных обобщениях; то, о чем идет речь, что хотят сказать, должно быть сказано точно, и я тоже говорю сейчас, что я просто размышляю о музыке и что считаю свои высказывания верными только в отношении ее, так что я не могу начать с заявления, дамы и господа, сегодня вечером, в рамках этой широко разрекламированной лекции, которую вы услышите, посредством анализа сущности музыки, о сущности так называемого искусства как такового,
  когда предметом моей лекции, предметом этой широко разрекламированной лекции, является только музыка; то есть во время прочтения этой лекции я как будто стою здесь с дымящейся бомбой в руках и говорю вам, что она взорвется через минуту; попробуйте представить себе, что я начал бы со слов: дамы и господа, и так далее, с этой бомбой в моих руках вы бы все бросились опрометью за дверь, не так ли? —
  что было бы неплохой идеей, ну, может быть, в какой-то момент я превращусь в настоящую бомбу; в любом случае, пока просто представьте себе дымящуюся бомбу в моих руках, поскольку я попытаюсь этим вечером поделиться с вами своими мыслями о том моменте времени, когда возникла вершина музыки в мировой истории музыки, так что вы услышите от меня сегодня вечером такие вещи, которые вы никогда не слышали от других, и никогда не услышите, потому что я сам представляю — поистине, как анархист, держащий бомбу
  — мой собственный тезис, и, как это ни странно, именно из-за этого тезиса я даже из нашего собственного вырождающегося общества исключен, сослан, изгнан; так что я являюсь объектом презрения, даже, говоря грубее, надо мной насмехаются; возможно, что среди вас есть те, кто думает, но, что ж, вы архитектор, который прочтет лекцию о своей личной страсти, о музыке, и как архитектор может быть исключен из общества, когда он находится в самом центре общества, в таком случае, может быть, кто-то из вас думает, что он, архитектор, настолько глубок, насколько это вообще возможно, только что в моем случае этот человек ошибается; Я архитектор, который никогда не видел ни одного построенного проекта, я не знаю, сколько зданий я уже спроектировал в своей жизни, мне сейчас шестьдесят четыре, так что вы можете себе представить, сколько я спланировал, спланировал и спланировал, сколько макетов и чертежей и кто знает, что еще возникло под моими руками, просто ни один из них так и не был построен, вот в чем дело, вы видите здесь сегодня лектора, который также является архитектором, но который ничего не построил, который сам по себе полный архитектор-фиаско, который, к тому же, даже не имеет отношения к архитектуре
  в свободное время, и даже не торгует архитектурой здесь из деревни в деревню, благодаря программе районной библиотеки Килер «Дни культуры деревни», и который даже не будет говорить об архитектуре, но о чем-то, возможно, неожиданном для архитектора: о музыке, об одном из ее весьма своеобразных воплощений, потому что то, о чем я собираюсь говорить, поистине уникально, священный факт, потому что я буду этим пальцем
  — и он поднял указательный палец, — обратите ваше внимание на определенную эпоху музыкальной истории, на необычайный, несравненный, неповторимый момент того, что мы называем музыкой, или, проще говоря, вы услышите о сути музыки высочайшего порядка, музыки, время которой пришло, так что с самого начала семнадцатого века до середины восемнадцатого века она шла, пусть этого будет достаточно для начала, вместо более точного обозначения, так как вы не можете ожидать от меня дат, я вообще не верю в даты, вещи перетекают друг в друга и вырастают друг из друга, все это движется как-то подобно щупальцам, так что нет никаких определенных эпох или других подобных глупостей, мир слишком сложен для этого, потому что только подумайте, где начинается случайность и где она кончается, вот и все, нет смысла искать даты или границы эпох, оставим все это экспертам, тем, кто либо слабоумный, либо упрямый всезнайка —
  те, кто благодаря своему положению, вместо того чтобы просто сказать, что произошло, что в значительной степени произошло между этими двумя обозначениями времени, — могли бы трубить на весь мир, что музыка, история музыки действительно имеет вершину, от которой она не идет дальше, или, вернее, идет, но это только и исключительно так называемое печальное падение, потому что затем не происходит ничего другого, кроме медленной деградации формы, так что, может быть, правильнее выразиться так, что все это даже не грустно, а жалко, насмешка, долгая, затянувшаяся вульгарная церемония, но нет, те, кто принимает участие в этом вечно крикливом, фальшивом, низком
  пропаганда, вдалбливая нам, что музыка, как и искусство вообще, есть наука, и вообще, что культура и цивилизация только таким образом продвигаются вперед, начиная с какой-то смутно обозначенной причины, и притом снова и снова превосходит себя, то есть развивается и, по их представлениям, достигает все более и более высоких уровней; смотрите на них как на людей, которые, одним словом, существуют для того, чтобы вводить вас в заблуждение своим престижем, и которые не только молчат, но и пытаются явно пре-кратить, ан-ни-цировать тот факт, что история музыки имеет свою вершину, после чего вся история музыки, summa summarum, начинает приходить в упадок, в конце концов она просто бросается в пошлость, замаскированную под кризис, и тонет в каком-то грязном липком потоке, но довольно об этом, давайте лучше поговорим о том, как я оказался во всем этом; может быть, было бы интересно, если бы мы на мгновение остановились на небольшом анекдоте, ведь я, конечно, тоже в курсе — хотя я и не профессиональный лектор, если не считать этих выступлений, организованных районной библиотекой, посредством которых, строго между нами, я просто пытаюсь пополнить свой скудный доход, — я прекрасно понимаю, что время от времени требуется небольшое облегчение, небольшой личный штрих, как говорится: удачно подобранная шуточная фраза, немного материала, почерпнутого из опыта, и в данном случае я предложу лишь краткий отчет об одном дне в офисе, куда я иногда захожу как досрочно вышедший на пенсию пенсионер, то есть о том дне, когда, вместе с, может быть, тридцатью такими же архитекторами, я совершенно бессмысленно занимался своим делом, склоняясь над бессмысленным архитектурным чертежом бог знает сколько раз, и коллега, сидевший рядом со мной, возился с маленьким карманным радиоприемником, лежащим на столе, наконец остановился на одной определенной станции и оставил там ручку настройки, и это, это случайное движение, которым палец моего коллеги остановил ручку настройки именно на этом момент, был роковым, я не преувеличиваю, он оказал на меня роковое воздействие, потому что оттуда начали раздаваться звуки, конечно, в ужасном качестве и не
  впервые в жизни, но слышимая мной впервые в жизни, безупречная, красноречивая мелодия, произведенная на струнах, вместе со второй безупречной, красноречивой мелодией, а затем с еще одной, и эта мелодия-архитектура, став удивительно сложной, создана с ведущей партией высоко наверху, такая душераздирающая гармония, вызывающая во мне такую радость, в этом большом, бездушном, мрачном архитектурном ангаре, под флуоресцентными лампами, что я просто затаил дыхание; ну, я остановлюсь здесь, хотя я помню с точностью каждое мгновение того дня, и, конечно, также, какая музыка дрожала, трещала, скулила прямо рядом со мной: Оратория Кальдары, одна из арий для Санта Франчески Романы, это была Si Piangete Pupille Dolente, и таким образом я теперь попутно выдал, что вошел в барокко через маленькую боковую калитку, если можно так выразиться; сказал он и затем снова поправил подтяжки правой рукой, и это ему удалось лишь с трудом, потому что брюки его, несмотря на подтяжки, то и дело норовили сползти под живот, свернувшись толстыми складками, а другой рукой он потянулся за стаканом воды, поставленным на стол позади него, куда он, придя, бросил и пальто, во время чего восемь человек — шесть старух и два старика, составлявшие здесь, в сельской библиотеке, мужественную аудиторию этой совершенно непонятной лекции под названием «Полтора века неба», — получили еще один случай рассмотреть пожилого джентльмена, приехавшего из столицы, и определить, что у него, естественно, было много странных черт: невысокое, полное, податливое телосложение, несколько прядей волос, зачесанных на правую сторону лысеющей макушки, мягкий дряблый двойной подбородок, свисающий на грудь, или его голос, звучавший так, словно кто-то пытался выскребать остатки рагу из кастрюли металлическая щетка и старомодные очки с черной пластиковой оправой, которые могли оказаться на нем только по ошибке, потому что они были
  настолько большой, что скрывал всю верхнюю часть лица, словно очки для подводного плавания, но на самом деле внимание местных жителей привлекал его живот, потому что этот живот с тремя колоссальными складками недвусмысленно посылал всем сообщение о том, что у него много проблем, неудивительно, что он постоянно поправлял резинки на брюках, как человек, который сам им не доверял, или как человек, чье доверие к ремням постепенно и осторожно росло, но снова и снова терялось, так что почти хотелось ему помочь, потому что все чувствовали, как эти брюки непрерывно, беспрестанно сползали вниз по этим трём толстым складкам жира, к бёдрам, сомнительно, что какие-либо брюки могут быть полезны с таким животом, и чтобы этот живот вообще мог быть полезен каким-либо брюкам, так что одним словом, слушающая публика, состоящая из восьми человек, была без исключения озабочена этими брюками, этими подтяжками и этим животом, ибо они не поняли ни единого слова из того, о чем говорил владелец кишки, и, более того, этот человек говорил без пауз, ни разу не понизив голос и не повысив его, не смягчив и не усилив его, и не было ни пауз, ни остановок, ни отдыха, ни терпения, он просто говорил, говорил и говорил, он поставил стакан с водой обратно на кафедру, взятую в соседней школе, и сказал: ну что ж, давайте перейдем к делу и возьмем один из шедевров Иоганна Себастьяна Баха, Quia Respexit Humilitatem из Magnificat, в которой величайший музыкальный гений всех времен в арии для альта создал своего рода соединение боли и смирения, скорби и мольбы, явно вызванное небесным увещеванием, которое само по себе может служить здесь достаточным примером, было бы достаточно упомянуть только об этих небольших отдельных композициях, чтобы мы пришли к мгновенному пониманию сущности барокко, всей этой эпохи, поскольку это наша сегодняшняя тема,
  Барокко, и это то, о чем я говорил до сих пор, и это то, о чем я буду продолжать говорить, ибо я утверждаю и могу доказать, что именно через барокко музыка достигла той божественной возвышенности, о которой я упоминал ранее, откуда не было пути дальше; и все же, поскольку ее можно было поддерживать лишь краткое время — то есть, поддерживать ее было невозможно — ибо та звезда внутри нас, которая могла бы ее поддерживать, неизбежно угасла, эта звезда погасла, ее гении канули в лету, те, кто пришел после, превзошли их, превзошли так называемый музыкальный мир барокко, потому что именно эту фразу используют эксперты, они «превзошли» их, что само по себе является скандальным выражением и идеально выдает, с кем мы здесь имеем дело, что за персонажи используют такие обороты речи, потому что что это значит, превзойти их — превзойти Монтеверди, может быть?! превзойти Перселла?!
  превзойти Баха?! — и все же, чтобы превзойти их, нам следовало бы превзойти их, не слушая их, — но этот проклятый XVIII век, эти проклятые последние десятилетия, все отравили и все разрушили, и заставили всех сомневаться, следует ли им слушать слова души — или разума, как они выражаются, разума, — теперь кричал лектор, и не было никого в зале, кто не чувствовал бы, что великий гнев дрожит в его голосе, даже если они все еще не имели ни малейшего понятия о смысле этого гнева, — и разума, кричал он снова, и превзойти — он повышал голос все больше и больше, так что наиболее робкие из слушателей начали украдкой поглядывать на выход, ибо все это — говорить в таком ключе — не просто низость, а беззаконие, ибо они, знатоки, прекрасно знали, кого они могут почтить в этом Монтеверди, этом Перселле и этом Бахе, они точно знали, и все же они все еще говорили о том, как время прошло мимо них, они объявили это в унисон, как будто время могло пройти за пределы чего-то, для чего посредником является вечность — Высочайший Бог на Небесах — лектор поднял обе руки к
  потолок, свежевыбеленный не так давно, он поднял руки и яростно начал их трясти, так что, значит, после Монтеверди, после Пёрселла, после Баха, появится кто-то, кто будет большим гением в музыке? — или как?! — так кто же пришел после них?! — Я вас спрашиваю, — спросил лектор, теперь уже опуская руки, и публика действительно почувствовала себя неловко, потому что казалось, раз он смотрит на них, что это они и есть причина этой проблемы, что это на них он сердится, говоря: может быть, вы думаете о Моцарте?! об этом вундеркинде?! который был способен на все, равно как и на свою противоположность, вы думаете об этом гении приятности?!
  — обаяние этого, несомненно, потрясающего шоумена?! —
  этот поистине ослепительный артист развлечений?! — в этот момент один или два человека из аудитории попытались неуверенно показать «нет» своими головами, кто они?! — никогда они не подумали бы ни о чём таком, никогда бы это даже не пришло им в голову, они могли бы осторожно показать это своими головами, лектор уже был охвачен рвением и продолжал говорить нет, это не его обязанность, и особенно не здесь, в контексте такой лекции, — высказывать свои мнения и анализировать тех, кто пришел после этого Монтеверди, этого Пёрселла, этого Баха в классическую эпоху, в его задачу вообще не входило клеветать на них —
  хотя он мог бы оклеветать классическую эпоху или пуститься в нападение, хотя он мог бы нападать на романтиков и так далее; вместо этого его задачей здесь, по его мнению, было хвалить то, что можно хвалить, и музыка барокко безоговорочно попадала в эту категорию; именно, только она и принадлежала к этой категории; потому что только это было достойно похвалы, к чему ему теперь было важно добавить, сказал он, что он, прежде всего, хотел бы поделиться своими восприятиями относительно вокальной музыки барокко; он не в каждой своей лекции говорил только об этом, но сегодня да, может быть, потому, что в центре анекдота, который он выбрал для этой лекции, была вокальная пьеса,
  ария, которую Кальдара написал для некоего меццо-сопрано, возможно, именно здесь он мог выдать, что хотя он не всегда говорил о вокальной музыке барокко, когда он говорил о ней, как сегодня, он делал это с величайшим удовольствием, потому что было что-то в человеческом голосе, что он любил больше всего остального, если мелодия звучала на этом, человеческом голосе; и если ему приходилось выбирать между этим или тем, если он слышал мелодию на определенном инструменте, он вместо этого в одно мгновение выбирал человеческий голос, было что-то в нем, человеческом голосе, в культурном человеческом голосе, выражение которого было для него таким могущественным очарованием, незаменимым никаким изумительным инструментом, будь то клавесин, скрипка, альт, гобой, валторна, церковный орган или даже все они вместе взятые; ничто, но ничто не могло достичь того же уровня, что и культурный человеческий голос, и если бы они остановились здесь, то ему пришлось бы сделать личное замечание, что в этом жанре именно культурный женский голос произвел на него наибольшее впечатление, драматическое сопрано, темный альт, всегда обладали, так сказать, внутренней силой, которую трудно объяснить; в любом случае, ситуация была именно такой, так что рай для него был, когда этот орган, этот клавесин, эти скрипки, альты, гобои, валторны и так далее звучали одновременно, возвышая над собой этот определенный изысканный женский альт, ну, когда они были все вместе, вот так, он наполнялся невыразимым счастьем, в такие моменты он чувствовал что-то вроде старообрядцев Православной Церкви, когда они целуют икону Девы Марии с Младенцем, или как японский монах дзен в кюдо дзё, когда он выпускает стрелу из своего лука в цель, в самом деле и по-настоящему, он не преувеличивал, не думал образно: никогда он не чувствовал непосредственной близости присутствия Бога из какого-либо другого вида искусства, он никогда не получал этого, никогда не находил этого ни в каком другом виде музыки, ни в музыке, которая была до, ни в музыке, которая была после, только, только из
  Барокко; представьте себе теперь фантастически пестрый музыкальный мир Европы того времени: сущность музыки звучала сотней способов, и с нашей точки зрения она звучала одновременно, потому что сущность музыки — это барокко; и вот он перечисляет, кто и когда, произнося имена одно за другим: Рейнкен, Порпора, Фукс, затем Шарпантье, Паизиелло, Бём и Шютц, затем Букстехуде, Конти, а величайшие — Вивальди, затем Гендель, затем Пёрселл, затем Джезуальдо, затем Иоганн Себастьян Бах?! — но только представьте себе рядом с ними бесконечную вереницу музыкальных лакеев, поистине сотни, возможно, тысячи, которые жили и поддерживали барокко своими произведениями, от английского двора до вилл итальянских князей, от замков Франции до замков Венгрии, потому что это было так, музыка барокко заполнила те приблизительно сто пятьдесят лет, которые ей были отведены, вы можете услышать одно непрерывно звучащее произведение музыкального искусства — чудесные интонации, чудесные гармонии, чудесные композиции и мелодии — если я вспоминаю об этом, сказал он, если я представляю себя во времена барокко и слышу первые несколько тактов «Страстей по Матфею», когда оркестр становится слышен, я задыхаюсь от слез, и я могу понять, я действительно понимаю, как даже один композитор более поздней эпохи, который на исполнении «Страстей по Матфею» не смог сдержать слез и жил в течение нескольких дней в мучительном экстаз, да, я могу понять, потому что я тоже переживал это каждый раз, когда, например, я слышу спокойное исполнение «Королевы Индии» или великого Мессии; спокойно, я говорю, сказал лектор, и эта формулировка здесь не случайна, потому что я ужасно, невыразимо страдаю, когда один из этих Карлов Рихтеров, один из этих грубых дилетантов сует свою уродливую морду в барокко, потому что эти люди уничтожают все, что есть барокко, потому что они так мало понимают, что унижают все, что есть барокко, это ужасно, когда они портят произведение искусства
  это служит им добычей, но что еще ужаснее, так это то, как они ее портят, тут у меня нет слов, потому что они играют Баха, как если бы играли Бетховена, что в конечном счете и есть настоящий скандал, таких персонажей следовало бы изгнать из оркестрового мира барочного исполнения, или их следовало бы просто запереть в тюрьме, это было бы самое подходящее, потому что тогда они в принципе не смогли бы добраться ни до какой музыки, не говоря уже о том, чтобы бичевать барокко своими грязными руками и бесчувственными душами; исполнение, одним словом, должно быть спокойным, нет сомнения, что дух барокко присутствует только в случае спокойного исполнения; затем оно появляется, затем оно звучит, затем оно покоряет, разбивает сердце вдребезги, сбивает с ног, и это значит, что в выборе дирижера не может быть допущена ошибка, так что — если принять во внимание обстоятельства сегодняшнего дня — то грубоватый Арнонкур НЕТ, а Кристи ДА, воздушная Бартоли НЕТ, но Киркби ДА; затем ослабленная Магдалена Кожена НЕТ, но Дон Апшоу ДА, так называемый Барокко Камерный оркестр Цугдорфа НЕТ, но Les Arts Florissants ДА; Одним словом, при безупречном выборе мы можем достичь уровня, на котором барокко начинает звучать, настолько, насколько сегодня барокко может заставить себя услышать, потому что даже это не так самоочевидно, ведь только подумайте, если вы послушаете Scherza Infida из «Ариоданта» Генделя с Дэвидом Дэниелсом под управлением сэра Роджера Норрингтона, записанную в студии EMI Abbey Road, или даже нет, давайте оставим это, это недостаточно очевидно
  — потому что это на самом деле слишком — но предположим, что вместо этого вы пошли бы на представление Ариоданта, где барокко появляется, без своего собственного мира — поскольку мира барокко больше нет, потому что в хаосе и распаде этого ужасного восемнадцатого века, как уже упоминалось, он пришел в упадок — вот вы сидите в зале и перед вами, скажем, Ариодант с Лоррейн Хант в Штадтхалле во Фрайбурге, но напрасно Лоррейн Хант та самая, напрасно
  Барочный оркестр Фрайбурга — вот он, тот самый, ни Генделя, ни Ариоданта там нет, только память о них, ибо барокко там нет, весь мир уже стал антибарочным, театр антибарочный, занавес антибарочный, сцена, театральные ложи, публика, сам Фрайбург антибарочный с его бесчисленным количеством вонючего пива и со всеми этими бесчисленными вонючими туристами, и вся Европа антибарочная, нет ни одного уголка во всей Европе, где бы эта антибарочность не ощущалась, только уничтожение чего-то, чего уже даже не существует, продолжается и продолжается, ибо так называемые барочные музыкальные представления продолжают появляться одно за другим, и они не вызывают, а вместо этого разрушают суть барокко, записанную в партитурах, едва оно началось, как все уже разрушено, так что человеку действительно нужно огромная способность читать в вещах, невероятное воображение, нечеловеческая выносливость, беспримерное терпение, и я чуть не забыл, сказал лектор, что сверх всего этого ему нужна невероятная удача, чтобы время от времени ловить случай, когда при всех этих дарованиях барокко может коснуться его время от времени; и все же эта сосредоточенность, это терпение, эта настойчивость того стоят, если на таком исполнении музыки барокко — как, например, с Лоррейн Хант в Штадтхалле во Фрайбурге — человек может уловить в себе хотя бы тень, ибо ничего большего невозможно, сущности барокко; тогда этот человек примет участие в таком опыте, в такой встрече, которая дарует ему истинную силу, если можно так сказать — лектор, казалось, на мгновение задумался — истинную силу жить, потому что тогда жизнь без барокко не будет столь мучительной, после одной-двух встреч с тенью сущности барокко, произошедших благодаря огромной удаче — благодаря бесчеловечным усилиям Лоррейн Хант и Фрайбургского барочного оркестра — человек, шатаясь, выходит из театра, зажимает нос
  липкий запах пива и туристов, он может быть уверен, что божественная сфера по крайней мере существует, он может быть уверен —
  с глубокой и искренней благодарностью Лоррейн Хант и Фрайбургскому барочному оркестру — за то, что барокко существовало по крайней мере когда-то как живая реальность, записанная для нас и исполняемая, но в то же время это реальность настолько хрупкая, что ее слишком легко исполнить, и мы исполняем ее при первой же возможности, как только можем, и постоянно, мы играли все это целиком, как если бы ставки были в покере, и мы можем считать это нашим величайшим счастьем, если — и на этот раз с благодарностью и признательностью Лоррейн Хант и Фрайбургскому барочному оркестру!
  — мы можем, шатаясь, выйти из концертного зала и бродить среди зловония пива и туристов, однако с тенью барокко в наших сердцах, о которой я просто не могу не повторять, что именно в барокко музыка, созданная людьми, достигла своей вершины, и если в начале я обещал, что не буду просто читать лекции вслух, не буду просто болтать без умолку, а действительно подтвержу, что это правда, то теперь пришло время мне это сделать, ибо вы уже достаточно услышали подробностей, я коснулся того и этого, но настоящее подтверждение ждет, которого вам, конечно, не следует ждать, сказал гость, снова дергая за зажим для подтяжек с левой стороны, чтобы проверить, держится ли он еще, так как только что он почувствовал, что эта сторона немного неуверенна, вам не следует ждать, повторил он, какой-то сложной, сногсшибательной демонстрации музыкальных элементов, я, если вы позволите, пропущу это и вместо этого попытаюсь сделать свои мысли более краткими, которые затем будут содержать это подтверждение, а именно, они привлекут ваше внимание к тому, что происходит в самые первые мгновения звучания данного произведения; я прошу вас тогда очень любезно, пожалуйста, закройте глаза, позвольте себе войти в дух, как, скажем, вы слышите первые такты Страстей по Матфею, первые тридцать два такта, когда два оркестра — как вы
  знаете, есть два оркестра, два хора, две стороны, вступающие в темный, закручивающийся, трагедию, боль, окончательность — первые тридцать два такта, я вас спрашиваю, — обратился лектор к своей публике, подняв обе руки, словно благословляя их, он высоко поднял голову, закрыл глаза и ждал, но тщетно, потому что, когда он проверил, делают ли они то, о чем он их просил, лишь прищурившись между веками, чтобы они не заметили, он посмотрел на них и увидел, что тем временем его слушатели, состоящие из восьми человек, совершенно измотались, даже не думали больше о его подтяжках, ничто их больше не интересовало, и поэтому они отказали ему в просьбе, по крайней мере, он так думал, что они отказали, они просто не обращали внимания, потому что уже давно стали неспособны ни на что подобное, то есть вести себя как люди, которые наблюдают за тем, что здесь накапливается, так что они не смогли закрыть свои глаза, и поэтому они сделали это только тогда, когда приглашенный оратор, на мгновение прервав поток своей речи, бросил на них такой дикий взгляд, что они немедленно поняли, чего он от них хочет, и все быстро закрыли глаза; там сидели восемь человек из аудитории, и они совершенно не понимали, почему, но они ждали с закрытыми глазами, что будет дальше; после долгого молчания — потому что лектору тоже нужно было немного времени, чтобы вернуться к своему ходу мыслей — он заговорил снова, и все вздохнули с облегчением, потому что оратор продолжил именно с того места, на котором остановился всего мгновение назад, спрашивая: вы слышите? вы слышите эту темную силу? эту ужасающую красоту? эту угрожающую спираль, когда отдельные мелодии, кружась друг над другом, обрушиваются на весь оркестр, словно бурные морские волны?! да — он повысил голос — как непостижимое, бездонное, таинственное море с его волнами, вздымающимися вверх, все здесь, начало, это очевидно сразу, совершенная, сложная, ослепительная гармония, интенсивность музыкального
  резонанс, никогда не достигавшийся до этого и никогда больше после, тот, кто слышит это, не нуждается ни в каких доказательствах, что это музыка высочайшего порядка, потому что сама музыка и есть доказательство, тот, кто слышит это, услышит гармонию голосов, как никогда прежде, собранных в таком богатстве, услышит в этой гармонии загадочную свободную красоту ведущей партии, и так говорит сердце — оратор ударил свое сердце правой рукой — так называемое доказательство; сердце говорит это, ибо это нечто, чего никогда не чувствовалось больше нигде, ни до Страстей по Матфею, ни после Страстей по Матфею, и вы должны понимать это так, конечно, не до барокко, ни после барокко, но если вы хотите, сказал он и снова немного повысил голос, это можно выразить и так: что ни в каком другом случае мы не можем говорить о таком виртуозном знании искусства музыкальной композиции, о виртуозности этой радужной многогранности, о таком необыкновенном виртуозном единстве музыкального языка, о таких ясных мелодических контурах, о таком беспримерном искусстве контрапункта, как исполнение музыкальной лаконичности, усвоенной у Вивальди, о ткани, сотканной таким непревзойденным образом внутренних частей, и вообще о такой утонченности гармоний, не выведенной ни у одного предшественника, как в случае с Бахом; точно так же, как мы никогда не можем даже говорить о законченном произведении его, а только о своего рода постоянно разрастающейся музыке, которая будет исправляться, обогащаться, редактироваться, выстраиваться, улучшаться снова и снова, музыке, которая только указывает путь к совершенству, но не тождественна ему, так что когда речь идет о Бахе — и так будет до конца этой лекции, сказал он, — ибо если сущность музыки есть барокко, то сущность барокко есть Бах, в нем воплощено в одном все, что присутствует, в рассеянном виде, в Вивальди, Зеленке, Рамо, Шютце, Генделе, Пёрселле, но также присутствует частично в Кампаре, Чимарозе, Альбинони, Порпоре, Бёме, Рейнкене, но в целом и целиком, только и исключительно присутствует в единственном гении барокко,
  и таким образом, музыки, и в целом, Иоганн Себастьян Бах
  — непостижимо, как все то, что представляет собой Иоганн Себастьян Бах, могло возникнуть, необъяснимо, если мы слышим эти первые такты из «Страстей по Матфею», когда хор звучит с широкой, бурной силой, все сметая по мере своего подъема, становясь все более запутанным, все более богато сплетенным, а именно, как чудо —
  этот Иоганн Себастьян Бах прямо перед нашими глазами, в каждом отдельном произведении, и в этом случае — в «Страстях по Матфею» —
  также звучит, рождается и снова рождается, потому что мы слышим, мы должны верить, и это то, что так невероятно, но мы слышим это, да? мы слышим небесную тяжесть этих голосов, падающих в бесконечной плотности, падающих вниз оттуда сверху, как снег, и вот мы там, в этом пейзаже, и мы изумлены, и у нас нет слов, и наши сердца болят от чудесной красоты всего этого, ибо барокко - это произведение искусства боли, ибо в глубине барокко есть глубокая боль, точнее, в каждом аккорде каждого отдельного музыкального произведения, созданного барокко, в каждой отдельной арии, каждом отдельном речитативе, каждом хорале и мадригале, каждой фуге и каноне и мотете и в каждом отдельном голосе скрипок, альтов, фаготов и виолончелей, гобоев и валторн, эта боль там, и она там также, если на поверхности предлагается своего рода триумф, спокойствие, возвышенность, радость или хвала, каждый отдельный голос говорит о боли, о той боли, которая отделяет его, Иоганна Себастьяна Баха, от совершенства, от Бога, от божественного, и которая отделяет нас от него; а именно, барокко - это форма искусства смерти, форма искусства, которая говорит нам, что мы должны умереть; и как мы должны умереть: это должно быть в тот самый момент, когда барокко звучит в музыке, потому что мы должны были бы закончить там, на вершине, а не позволить всему случиться так, как оно могло бы быть, и затем лгать, выпаливать эту болезненную ложь и учиться тому, как восхищаться такой музыкой, как этот Моцарт или тот Бетховен, или чем бы это ни было, всеми этими всё более скромными талантами, теми всё более
  заурядные фигуры, были способны выдумать что есть мочи, воздавать наши восторженные приветствия сочинению Волшебной флейты, или той ужасной Пятой или Девятой, или изумляться тому, что можно услышать ужасного Фауста, эту безвкусную Фантастику, не говоря уже о самом отвратительном из всех, об этом императорском преступнике по имени Вагнер и его ревностных сторонниках, давайте даже не упоминать об этом, потому что, если я только подумаю об этом, — лектор покачал головой, выражая свое недоверие, — меня одолевает не стыд, не сознание унижения, а скорее темное желание убийства, потому что этот больной мегаломаньяк беспрецедентной некомпетентности обеднил музыку именно в той стране, где действовало барокко и великая фигура барокко, Бах; темное желание, если подумать, повторил он и посмотрел на аудиторию, и было очевидно, что он уже давно не занимался с ними и не смотрел на них, потому что, казалось, был потрясен этой публикой: публикой, то есть той, которая просто сидела в комнате, сгорбившись, совершенно опустошенная, не смея убежать, чьи надежды на то, что когда-нибудь эта лекция может закончиться нормально, давно угасли, и, более того, эти восемь человек — шесть старушек и два старика — дошли до такого состояния полнейшего изнеможения и отречения, как те, кто сдался, кто больше даже не предлагает, даже не предполагает никакого возможного конца, они просто ждали того, что должно произойти, потому что после этого придет и надежда — и это было написано на их лицах — надежда, что наступит момент, когда все в сельском Доме культуры получат сигнал о том, что их гость, этот гость из столицы, закончил свою лекцию о музыке; и когда спустя добрых десять минут, что, мягко говоря, было равносильно тому, что прошло два часа, наступил этот момент, никто не сдвинулся с места, потому что никто не мог в это поверить, ибо надежда, будучи бесполезной, пробуждается лишь медленно, однако то, что могло бы дать им повод для надежды, уже здесь, пусть даже только в последние десять
  минут они уделили больше внимания: ведь лектор как раз сейчас грозится вернуться к анализу отдельных произведений, а именно, сейчас самое время вызвать, быстро, но немного беспорядочно выбирая из самого возвышенного: арию для альта, начинающуюся с «Bereite dich, Zion», из Рождественской оратории; арию для сопрано из Magnificat, «Quia respexit humilitatem»,
  BWV 243; а также из часто упоминаемых Страстей по Матфею, ария, также для альта, «Erbarme dich, mein Gott», но затем он поджимает губы, он мог бы это сделать, но не собирается, поэтому соответственно он отказывается от вызывания
  «Bereite dich, Zion» и «Quia respexit humilitatem», а также «Erbarme dich, mein Gott» и, видя и осознавая, что он немного зашел слишком далеко, и призывая свою аудиторию слушать только музыку барокко, теперь он прощается с ними самыми подходящими для этого времени и места словами, то есть теперь он цитирует величайший шедевр собора боли, наиболее близкого его сердцу, говоря так:
  O selige Gebeine,
  Seht, wie ich euch mit Buß und Reu beweine, Daß euch mein Fall in solche Not gebracht!
  Mein Jesu, gute Nacht!
  он цитирует его; гость слегка наклонил голову, так сказать, на прощание: он цитирует его и оставляет его дух здесь; затем он потянулся к своему пальто, брошенному на стул, поднял его, и так же медленно, как он начал застегивать его, он добрался до двери комнаты, и, к величайшему изумлению все еще недоверчивой, вытянутой публики, он оглянулся со слезами на глазах, затем он помахал один раз, поправил свои огромные очки, вышел, закрыв за собой дверь, и наконец они все еще слышали снаружи, когда он уходил, как он еще несколько раз кричит им в ответ, говоря mein Jesu, gute Nacht! Mein Jesu, gute Nacht!
  OceanofPDF.com
   610
  ПРОСТО СУХАЯ ПОЛОСА НА СИНЕМ НЕБЕ
  Он стоит в очереди: перед ним ещё пять человек, но не это его нервирует; он успеет на свой поезд, не поэтому, и, собственно, сказать, что он нервничает, — это даже не совсем точно передать его состояние, потому что он производит впечатление человека, потерявшего рассудок: глаза его горят, они безумно блестят и в то же время совершенно неподвижны, как у дикого зверя, готового прыгнуть в последний момент перед атакой, гораздо лучше, если никто в них не смотрит, и никто в них не смотрит, и кто бы ни встретился по несчастью со взглядом прославленного художника —
  те, кто стоит перед ним, не смеют даже обернуться, а те, кто позади, стараются отвернуться — этот взгляд невозможно выдержать, так как совершенно очевидно, что господин Кинцль вне себя, очевидно, что совсем немного безобидного — ничего не будет достаточно, и господин Кинцль немедленно взорвется, набросится на кого угодно, поистине как бесконечно разгоряченный зверь, как дикий зверь, окруженный явно более сильной силой, когда любое сопротивление безнадежно, вот почему он такой, какой он есть, и это то, что все видят в нем этим ранним утром 17 ноября 1909 года, все, кто стоит в очереди за билетом на экспресс номер один.
  •
  Он понятия не имеет, почему они так на него смотрят, он был бы только рад сбить их всех с ног, разбить все эти любопытные фигуры на множество кусков одним ударом кулака, как они могли даже вообразить, что они могут сделать это, что они могут напасть на него вот так, с этим агрессивным идиотским взглядом снова и снова, о чем они только думают, он стискивает зубы, как долго он сможет выдерживать такое грубое вторжение в его траур, потому что никто не может утверждать, что он не знает,
   со вчерашнего дня весь город только об этом и говорит —
  от последней булочной до первого салона, от О-Вив до Рю де Гран — весть разнеслась повсюду, и вот эта наглость, он сжимает кулак в ладони, перед лицом своего траура, совершенно непростительное, нестерпимое, предательское вторжение, и эта проклятая очередь движется так медленно, какого черта этот кассир так долго возится с этими проклятыми билетами, а перед ним ещё пять человек, чтоб им небо над головой, сколько же ему тут стоять, поезд скоро отходит, и вообще он даже не уверен, стоит ли ему идти, в самом деле, не лучше ли свернуть с этой проклятой очереди и пойти домой, и оставить всё как есть?! — потому что тогда ему, по крайней мере, не пришлось бы видеть эти скользящие лица, потому что тогда ему, по крайней мере, не пришлось бы постоянно бояться, что в конце концов какой-нибудь идиот, обдумав все, сочтет себя обязанным подойти к нему и, повернувшись к нему, выразит свои соболезнования, ну, нет, не то, говорит себе Кинцль, если кто-то здесь, среди этих людей, осмелится даже попытаться это сделать, то он не задумается ни на мгновение, а схватит его и, не сказав ни слова, убьет насмерть; любого, кто даст хотя бы малейший намек на что-то подобное, одним ударом, он не задумается ни на секунду — в самом деле.
  Гектор принёс весть в сентябре, но тогда уже ничего нельзя было сделать: ничего нельзя было сделать во всём мире, данном Богом, потому что нет от этого лекарства; все умирают: умер его отец, умерла его мать, умерли все его братья, сёстры и родственники, а теперь умер и Августин, и теперь у него нет никого из прошлого, только Гектор из Августина, потому что Августин умер, и с этим прошлым умерло, она тоже лежала лежа, со вчерашнего дня; все лежали лежа, все ложились однажды, и ничего от них не оставалось, только сухая полоска на синем; тот, кто оставался, не хотел с этим мириться, даже не мог этого сделать, всё устроено так, что тот, кто оставался, не мог этого вынести, он знал, он сознавал,
  что, ну, Августина умерла, его старая возлюбленная, которая всё знала, которая знала, кем он был когда-то, и которая в конце концов подарила ему дорогого Гектора, и эту Августину, его бывшую Августину уже изъедают черви, её больше нет, и она уже стала лишь горизонтальной полосой на синем небе, и так же были здесь все они, в сущности, все те, кто здесь с ним, — он огляделся вокруг, — все мертвы, вот стоит куча мертвецов на синем небе, думает про себя Кинцль, но что ещё хуже, так это то, что эти пять человек всё стоят перед ним, а там, за билетной кассой, стоит эта дряхлая какашка, которая не способна выдать ни одного билета, это уже очевидно, билетов здесь не будет, поезд уходит, а они останутся здесь, эта куча мертвецов, здесь, на Женевском вокзале, окончательно погибнув в деле, которое казалось простым, 17 ноября 1909 года, когда уже в самые первые минуты они оказались в безвыходном положении, пожелав купить билет на поезд из Женевы в Лозанну.
  Пейзажист сталкивается не с пейзажем, а с чистым холстом, а именно с тем, что писать ему нужно не пейзаж, а картину, и он уже много раз это заявлял, он начинает грызть усы от ярости, но что ж, он уже много раз это заявлял, совершенно напрасно, однако; люди думают, что он пишет так много пейзажей, потому что это благодатная тема для холста, они думают, что то, что они видят, прекрасно, но они просто слепы и не видят, что это не прекрасно, а что это — всё, но он повторяет это снова и снова напрасно, и, главным образом, он пишет напрасно, никто, глядя на одну из его картин, не видит, что он не просто художник, а нечто гораздо большее: пейзажист, из тех, кто не может делать ничего другого, кроме как писать пейзажи: то есть это так, если на холсте есть какой-то пейзаж, но также — и в той же степени — если есть фигура, так что, ну, то, что может написать пейзажист, всегда, в этом смысле,
  пейзаж, и ничего больше, исключительно пейзаж, даже если есть фигура, он никогда не мог этого достаточно повторить, и он никогда не мог достаточно нарисовать, но теперь он ничего не говорит, он просто пишет, потому что зачем что-то говорить, все равно никто не понимает, лучше молчать и писать, не ожидая, что богатые клиенты последуют за ним, как они никогда этого не делали раньше — только в Париже и Вене, может быть, да, может быть, там; здесь же нет, и это даже не удивительно, если человек оглянется вокруг — этот мир никогда не меняется — в Женеве и Берне, и Золотурне, и Цюрихе вся эта духовная оцепенение раз и навсегда доказало, что оно вообще ничего не способно понять, потому что они никогда не давали себе труда думать вообще ни о чем, и никогда не могли, по крайней мере, здесь; он мог бы хорошо писать среди этих фигур все более внушающие благоговение полотна к последнему, великому, космическому концу, здесь же это было совершенно безнадежно; прежде, до сих пор, они не понимали и не покупали картин, теперь они всё ещё не понимают и покупают картины, так что, ну, изменилось только это: теперь он не беден, а богат; неизменно и в полной мере он, однако, был — один, именно тогда, когда мог бы поверить, что этому бесплодному заблуждению пришёл конец, потому что нет, конца не будет, они никогда не поймут даже, что значит писать пейзаж, стоять перед сценой, и тогда неважно, будет ли это сцена Граммона или Августина на смертном одре, стоять там, смотреть на эту жизнь, уходящую навечно в смерть в человеческом и природном пейзаже, и изображать то, что перед ним, когда он поднимает взгляд от чистого холста: вот и всё — кому он должен это объяснить?! может быть, этим людям на вокзале, которые только и способны, что растоптать его траур?! снова оскорбить его?! ибо если есть кто-то вообще, ну, он действительно не может рассчитывать на то, что они проявят хоть какое-то уважение, теперь в этом трауре он должен молчать, он должен молчать и
  продолжайте рисовать все, чем был Августин, и чем он будет, и что от Августина останется.
  Она лежала, откинувшись на спину, и он сдернул с нее простыню, чтобы увидеть, во что превратился Августин, когда сердце его, разбитое болью, почти остановилось в груди; он сдернул простыню, потому что привык делать это и в других случаях: когда он сидит на склоне Граммона или в Шебре, на высотах Сен-Пре, и его мозг, его душа совершенно напряглись, он сдергивает простыню с пейзажа и принимается смотреть поверх чистого холста, затем равномерно, слева направо, толстой кистью или, все чаще, самим мастихином, брать синий, фиолетовый, зеленый и желтый, а именно, когда начинает работать на холсте или чтобы сделать его еще более плоским; уже много лет он пишет одну и ту же картину, где меняется только холст, но картина почти всегда одна и та же, где и цвета, и параллельные плоскости, и пропорции неба, воды и земли на картине, по сути, одни и те же
  — он сдернул простыню и увидел то, что осталось, то, что было, и это продолжалось долго, пока он наблюдал своим напряженным мозгом; пока он не смог разгладить простыню обратно; и он чувствует, как не только его сердце, но и его разум разбивается от потери, потому что он должен думать, и его разум почти разбился в размышлениях за весь предыдущий вечер, который он провел рядом с мертвой женщиной, и он снова разобьется, решает он своим грохочущим мозгом здесь, перед билетной кассой, ибо насколько он знает, что он действительно находится в непосредственной близости от того, что видит, он все еще не видит этого в его окончательном виде на этой картине — его сущность, сконструированная согласно уже незыблемым принципам — он знает, что ему еще нужно что-то изменить, может быть, желтый должен быть немного грязнее, может быть, синий немного резче, что-то каким-то образом должно быть изменено по сравнению с тем, что было до сих пор, с Женевским озером он движется в правильном направлении, но знать точно, куда
  Теперь, что ему делать дальше, для этого ему нужны мозги в голове, и ему уже нужен билет, который он не может получить, так как он все еще стоит здесь перед билетной кассой, а перед ним все еще четыре человека.
  Валентин тоже умрёт, эта мысль внезапно пронзает его, когда он стоит в очереди, Валентин тоже будет лежать, страшная мысль пронзает его, и он не сможет вынести и этого, значит, так тому и быть, Валентину тоже, этой непостижимо прекрасной, неизмеримо манящей, сводящей с ума, изысканной женщине, его нынешней возлюбленной, к которой он мчится с этой потерей и с разумом, скованным болью; она тоже кончит, как все и вся, лежа в синей полоске, падая в постель, становясь исхудавшей, ее кожа высыхает, ее лицо впадает, ее грудь впадает, и эта чудесная плоть сойдет с нее до костей, точно так же, как это было с Августином, точно так же, как с его матерью, и его отцом, и его братьями, и его родственниками в его любимом Берне, точно так же, точно так же, как с каждым мертвецом здесь, там и повсюду, но сначала придет новость, если это действительно произойдет, и застанет кого-то посреди этой ужасной жизни, и он начнет ездить к ней снова и снова, может быть, с экспрессом номер один каждый день после полудня, точно так же, как он делал с Августиной с сентября, чтобы всегда быть рядом, чтобы быть рядом с ее кроватью, изо дня в день, просто чтобы ей не пришлось умирать в одиночестве; если придет время, может быть, все будет точно так же, как с Августином — он просто стоит в очереди, перед ним все еще четыре человека, и он пытается отмахнуться от этой мысли, но это не получается — Августин и Валентин — она пульсирует в его мозгу, и он уже видит их, двоих мертвых, один на другом, вытянутых в длину, как полосы цвета на его холстах, как начало и конец бытия в Космическом Целом, два тела, истощенные до скелетов, с запавшими глазами, сужающимися носами, лежащие
  вытянутые друг над другом, как вода над землей, могучее небо лежит над водой, плавая в синеве смерти.
  Может быть, всё действительно происходит точно так же — Кинцль наконец-то делает шаг вперёд в очереди —
  потому что каждая история повторяется, жизнь в жизнь, и в конце, конечно: смерть в смерть, думает он с омраченным лицом, ну он не художник смерти, говорит он, а жизни, и теперь он даже произносит слова вслух, почти понятно для тех, кто стоит рядом с ним, он не знает, и ему даже не интересно, слышат ли они, что он бормочет, художник жизни, он повторяет это несколько раз, жизни, которую он несказанно любит, он любил ее в Августине, и он любит ее в Валентине, вот почему он рисовал даже ее мельчайшие вибрации в течение этих долгих лет, вот почему так важно, в конечном счете, вопрос жизни и смерти, сделать самый решительный акцент на этой вибрации, в Августине и в Женевском озере, придать ей акцент, если он видит ее в местной смерти, это его задача, и поэтому он это делает, потому что это правильно, он не может поступить иначе, он должен быть художником единства, таким образом, ну, он должен предаться смерти, но ничто не может заставить его не найти места для этого простого обрывка факта, присутствия жизни, ее вечного возрождения, в зелени и золоте, – не поместить его туда, где он сверкает, он будет искать для него место, и он поместит его туда, думает Кинцль, и вот в его ужасно напряженном мозгу возникает картина из женевской ткани, написанная недавно, в которой серо-голубой цвет воды простирается к сильной, землисто-желтой полосе внизу, слоями цвета, которые следуют и отдаляются друг от друга, придавая глубину и величие сцене; затем есть противоположный берег озера, изображенный тонкой зеленой, бледно-фиолетовой и более ядовитой зеленой: все это внизу, заключено в нижней трети холста, так что затем он может написать небо в гигантском пространстве, в двух третях холста
  простираясь над ним, над горизонтом дальнего берега, какой-то слабый, бледнее бледного солнечного света, падающий в золоте вместе с его клубящимся туманом, затем высоко вверху, просто чистая синева чистого неба, повторяющиеся скопления белых облаков, следующих друг за другом, соответственно, тогда, примерно двенадцать слоев, расположенных друг над другом: и с этими примерно двенадцатью слоями, расположенными друг над другом, с этими грубыми двенадцатью мертвенными параллелями, брошено туда вниз, как можно грубее: Это твой Космос, это Полное, Целое, примерно в двенадцати цветах: ВСЕ, от Кинцля — и вот — он стоит, переступая с одной ноги на другую в ряду, — это твое.
  Перед ним трое, и теперь он просто не верит своим глазам, такой медлительности не может быть, старик, железнодорожный чиновник, продающий билеты за окном, отсюда он прекрасно видит, замедляет процесс всеми мыслимыми способами, после того как пункт назначения был объявлен, он неоднократно переспрашивает для подтверждения, Морж, в самом деле? Нион, да? Что ж, это замечательно, желаю вам всего наилучшего, это действительно обещает быть приятной поездкой, так что вам нужен билет до Селиньи, верно? Могу я спросить, в каком классе вагона желает ехать господин? Первый класс, это просто чудесно, демонстрация поистине превосходного вкуса, и я могу заверить вас, что это будет исключительно удобно, так что, Морж? Нион? Селиньи? Лозанна? словом, так продолжается до самого верха очереди, самыми окольными путями, снова и снова приводя к полной остановке каким-нибудь осторожным вопросом или излиянием глупостей, вдобавок к этому, как теперь понимает Кинцль, краснея от ярости, люди, стоящие перед ним, даже явно наслаждаются и ценят это, какой милый старичок, замечает кто-то с билетом в руке, отворачиваясь от стойки, проходя мимо Кинцля — этого болтливого болвана, он качает головой в недоумении, да, Морж, громко бормочет он себе под нос, да, Нион, да, да, Селиньи и Лозанна, разве вы не слышите, любезный, что они говорят? — Морж,
  Ньон, Селиньи, да отдайте им уже билеты, это должно быть вашей заботой, к чёрту всё это, и он бросает всё это в благоразумную тишину, никто не реагирует, все стараются сделать вид, будто ничего не слышали, и как будто они даже не понимают, почему месье Кинцль так нетерпелив, ведь до отправления поезда наверняка ещё много времени, и уж точно не прошло и трёх минут с тех пор, как он встал в очередь, они не понимают, но они даже не осмеливаются по-настоящему задуматься об этом, чтобы что-нибудь не отразилось на их лицах, потому что месье Кинцль кажется неизменно и невыразимо опасным, взгляды отведены, глаза опущены, потом лёгкий кашель или два, потом даже этого нет, только тишина, и терпеливое ожидание, и какое-то общее согласие и прощение —
  что просто бесит его, Кинцля, еще больше — за всех
  знает
  что
  случилось
  вчера,
  что
  Мадемуазель Огюстин Дюпен, бывшая натурщица господина Кинцля из трущоб, умерла, и они знают, что могла выстрадать эта бедная дама, и что, должно быть, страдал сам господин Кинцль, и как великодушно он вел себя с этой бедной изгоем, он, знаменитый художник города, который за какие-то пару лет стал миллионером, обеспечивая ее всем самым лучшим, сидя каждый день — и по целым часам! — у постели умирающей, тем самым доказав свою сильную, верную натуру, ибо он, конечно, ни в коем случае не покидал ее, ту, которая в его былой нищете была не только его образцом, но и в самом интимном смысле этого слова его спутницей, более того, матерью их маленького мальчика, словом, город знал все, но все о событиях вчерашних и о событиях, которые вчера происходили, и, конечно, здесь, среди людей, ожидающих билет, ситуация не была иной, они, однако, также осознавали и хорошо знали, что лучше не противостоять его неистовой натуре, а именно, что он все больше давал знать о своей неспособности справиться со своей болью, и одного неподходящего слова было бы достаточно, и
  он может просто броситься на одного из них, и в конце концов из нынешнего господина — богатого и достойного художника — вырвется прежний невоспитанный, неряшливый бродяга из Берна, столь же знакомый всем.
  Августин и Валентин, эхом отзывается это в его голове, и он не может выбросить из головы ту картину Женевского озера, которая возникла раньше, картину, еще не имеющую названия, но законченную на днях: навязчиво преследуемая последовательность, он не может выбросить из головы эти двенадцать навязчивых параллелей, и во внезапном ужасе от смежности он говорит себе, что позже... позже, вместо желтого, внизу будет гореть металлический матовый сине-зеленый, затем брызнуть УЖАСНЫМ количеством охры, коричневого и багряного, и на небо тоже, так что оно будет пылать и охрой, и мертвым багряно-коричневым, только наверху останется какая-то сероватая зловещая синева; затем горный хребет на противоположном берегу должен ярко гореть темным мертвенно-голубым, окончательно синим цветом, потому что в конце концов эта картина должна засиять, должна пылать, должна гореть, и затем внезапно во вспышке он видит себя в поезде, который везет его в Веве: где-то между Нионом и Роллем он вдруг замечает там внизу, из окна хорошо натопленного вагона, оборванную фигуру, борющуюся с сильным ветром, его самого в 1880 году, идущего со всеми завершенными им картинами на спине и под мышкой в Морж, чтобы продать их, и вот в буре появляется побитая, лохматая собака; ветер дует ему навстречу, все еще в основном с озера, и он обрушивается на них снова и снова; и до Моржа пешком еще очень далеко, на дворе 1880 год, и он голоден, а рядом с ними бежит поезд из 1909 года, собака бежит за грохочущими колесами и лает, поезд исчезает из виду, как недостижимый сон, в котором он через мгновение займет свое место в одном из купе второго класса, и исключительно с правой стороны у окна, потому что хочет видеть озеро, ничего
  только не озеро, ибо, право же, как никогда прежде, он хочет только видеть это озеро, как это озеро наполняет свое огромное пространство, с довольно узким берегом здесь внизу, и довольно узким берегом там, по ту сторону, а наверху, все это огромное небо, — если бы только ему удалось выгнать из головы эту гнилую паршивую собаку, бормочет он себе под нос, но на этот раз так громко, что все стоящие вокруг него ясно понимают его слова, хотя и не знают, что думать о господине Кинцле, который теперь хочет избавиться от какой-то собаки, которая не двигается с места, он напрасно пинает ее, она никак не оставляет его в покое, она все идет и идет, раздраженно говорит Кинцль, просто тащась рядом с ним, как будто во всей этой преданности есть какой-то смысл.
  Он холоден, говорят они, отвратителен и бесчувствен, он слышал это сотни и сотни раз, что он суров, и беспощаден, и жесток, и бесчувствен, и развратен, однако этим они только выдают — он делает шаг вперед, — что они боятся его, потому что это действительно ужасно, когда им приходится сталкиваться с тем фактом, что он здесь, тот, кто посреди вечной смерти и в величайшей нужде должен был вырваться в действительно суровый, беспощадный, бесчувственный и развратный мир, с этим действительно неопровержимым желанием в нем, чтобы наконец кто-то мог сказать что-то об истине, но что это за утверждение — он холоден, и отвратителен, и бесчувствен!
  и его разум снова наполняется яростью, и теперь он тот, кого назвали бы отвратительным и бесчувственным! именно его, которого можно было бы назвать фанатиком реальности, если вообще можно назвать; но не холодным и бесчувственным, нет, не это; в гневе он начинает нетерпеливо дергать себя за бороду перед окошком билетной кассы, никто никогда туда не доберется, никогда не доберется до того, чтобы понять, понимает только Валентин, никто — только Валентин, и только Валентин
  — понимает, что он так одержимо ищет, и никто не может сказать, что он бесчувственный, потому что это было
  именно то, что было так невыносимо в его ужасной жизни, что он не был жестоким, но все было — от Женевы через Берн и вплоть до Цюриха — именно он преодолевал все с величайшей чувствительностью, потому что он один имел сердце, и этим сердцем он смотрел на пейзаж, и он смотрит на него также и сейчас, и именно этим сердцем он видит сейчас, что все сплетено воедино: земля с водой, вода с небом, и в землю и воду и небо, в этот неописуемый Космос вплетено и наше хрупкое существование, но только на одно мгновение, которое невозможно проследить, затем, уже, его больше нет, оно исчезает навечно, безвозвратно, как Августин и все, чем был Августин вчера, ничего больше не остается, только и исключительно пейзаж; в его случае, затем звучит гудок локомотива со стороны путей, и с этим эта линия, где перед ним только женщина в шляпе, внезапно ускоряется; он снова говорит вслух сам с собой, в его случае остается Женевское озеро, лежащие монументальные полосы в мертвом синем пространстве, Великое Простор, эти два слова начинают стучать в его голове, точно так же, как, через мгновение, колеса под вагоном, отъезжающим от Женевского вокзала: монументальное, непостижимое, Великое Простор, которое включает в себя все, высшая картина которого, конечно же, прямо здесь перед ним, и он напишет ее, он наконец подойдет к билетной кассе — он зайдет так далеко, он бросает, с двумя безумно горящими глазами, явно испуганному пожилому железнодорожному чиновнику, что он хочет билет второго класса до Веве; он уже знает, какое название он даст картине с изображением озера, законченной не так давно, он уже знает, что как только он вернется от Валентина, его первым делом будет пойти в мастерскую, снять картину с мольберта и записать на листке бумаги, и, наконец, прикрепить к обороту картины те несколько слов, которые он не может выразить точнее, чем сказать, что он, Освальд Кинцль, находится в путешествии, путешествии в
  правильное направление, всего несколько слов, а именно «Fomenrytmus der Landschaft», отсюда и самое подходящее возможное выражение для картины, чтобы она не просто имела название, но и в свойственной ему лаконичной форме давала миру знать, поскольку это может быть любопытно, давала миру знать, кем он был, что он за личность, на чьем надгробии однажды будут написаны слова: Освальд Кинцль, швейцарец.
  OceanofPDF.com
   987
  ВОССТАНОВЛЕНИЕ
  СВЯТИЛИЩА ИСЭ
  Он не сказал: «Я Кохори Кунио», он даже не поклонился в ответ и не принял рукопожатия, предложенного одним из них, он довольно долго молчал, просто слушал, точнее, слушал с едва скрываемым нежеланием до конца их рассказа о том, почему они здесь, в Дзингу Сити, кто они и чего хотят; затем он сообщил им, что относительно упомянутого ими имени, госпожи Бернард, хотя он и знает, кто она, отсюда и из Гарварда, в отношении их просьбы он не может сказать ни «да», ни «нет», поскольку этот вопрос не входит в его компетенцию; он уже давно — и здесь он повторил эти слова очень многозначительно, подчеркнув «очень давно» — не работал в Департаменте по связям с общественностью; затем, с недружелюбной гримасой, он дал им понять, что он ни в малейшей степени не желает обсуждать свое теперешнее положение с двумя незваными гостями, более того, он вообще не желает ни о чем с ними говорить, и не желает иметь с ними никаких дел, он нисколько не желает вмешиваться в разговор с двумя иностранцами, он уже даже жалел, что ему пришлось спуститься из кабинета Дзингу сюда, в общественную часть Найку, словом, он намеренно вел себя недружелюбно, чтобы унизить их, и немного угрожающе также, как будто хотел дать им понять, что будет лучше, если они откажутся от своего плана; Если бы они продолжали свою просьбу, они бы везде встретили отказ, даже если бы они подали официальное заявление, скупую рекомендацию, которой он хотел бы завершить этот унизительный для него разговор, они бы получили от Департамента по связям с общественностью Дзингу Ситио исключительно один и только один ответ: отказ в самых решительных выражениях, и они
  не стоило даже рассчитывать на что-то иное, Дзингу Ситио и эти двое просто не подходили друг другу, им следовало бы оставить даже попытки, им следовало бы покинуть Найку, и в особенности им следовало бы перестать пытаться представить своё присутствие, столь неуместное здесь, во всё новом и новом свете, так что, право же, он опустил уголки губ и посмотрел куда-то в высоты над лесами Найку, как они могли вообразить, что могут просто так появиться здесь, приставать к нему, доставлять ему неудобства, спускаясь из его кабинета и спрашивая разрешения, в районе парковки перед зданием Ситио, принять участие в 71-й перестройке святилища Исэ, в церемонии, известной как Мисома-Хадзимэ-сай, и во всём остальном, как могло прийти в голову европейскому начинающему архитектору и японскому дизайнеру тканей Но, как они себя называли, что они вообще могут ступить на самое священное место во всей стране, он прекрасно видел, его презрительный взгляд предложил, оглядываясь вокруг со все возрастающим раздражением, что же это за люди такие: люди, которые ни одеждой, ни осанкой, ни манерой говорить, ни манерами не подходили, ни по своему социальному положению не были приемлемы, и, в особенности, способ, которым они передали свою просьбу, возмутил его, так что, пока они пытались со все более подобострастным поведением и все более смиренными словами обратить вспять направление своей случайной аудиенции, теперь уже совершенно безнадежной, Кохори Кунио просто оставил двух просителей там; они стояли довольно долго, совершенно ошпаренные, не в силах даже пошевелиться, этот прием так застал их врасплох, потому что, хотя они и подозревали — главным образом японский друг, — насколько сложно будет получить генеральный мандат от Дзингу Ситио, хотя они подозревали, что возникнут серьезные препятствия, они — по крайней мере гость из Европы —
  не подозревали, что их первая попытка закончится таким фиаско, не говоря уже о том, что так называемый разговор, который
  произошло с Кохори-саном, который исключил даже возможность того, что он когда-либо снова будет общаться с ними, ни лично, ни письменно, так что они покинули общественное место Найку, опустив головы и со скоростью бегущих людей, и им даже не хотелось искать самое важное для них место в Найку, в этом священном лесу, они просто бродили там снаружи, по улицам Исэ, они повесили головы и по разным причинам не произносили друг другу ни единого слова, таким образом прошел час, прежде чем они смогли вернуться к главному входу, чтобы на этот раз пойти по тенистой грунтовой тропинке, ведущей между величественными деревьями, по крайней мере, до центра главного святилища, чтобы взглянуть на хондэн — точнее, на то, что их больше всего интересовало — так называемый кодэнчи, огороженное пустое пространство в непосредственной близости от хондэна, которое двадцать лет назад служило местом расположения старого хондэна, но с момента сноса и полного удаления хондэн двадцать лет назад, теперь, следуя условиям, был усеян и полностью выровнен, как и другие второстепенные святилища в этом священном лесу, грубо отесанными кусками белого известняка; они все равно хотели увидеть место, которое — как японец сформулировал это своему западному другу — было отражением хондэна, но без самого хондэна, потому что в Исэ, в двух святилищах этого небольшого города, то есть в лесах Найку и Гэку, в непосредственной близости от каждого значительного комплекса зданий, как бы прижимаясь к существующей группе зданий, находится пустое пространство точно такого же размера, как и в существующей группе зданий, пустые участки стоят рядом с комплексами зданий, покрытые белыми камнями, нарезанными на куски размером с кулак, и они буквально сияют в чистом лунном свете двадцать лет: группа зданий, пустое место, пустое место, группа зданий, так все и происходило здесь, в Исэ, со времен указа Тэмму,
  потому что, согласно легенде, именно он, император Тэмму в седьмом веке, первым повелел в шестьсот с чем-то лет, чтобы каждые двадцать лет вся структура святилищ как в Найку, так и в Гэку, то есть как внутреннее святилище Аматэрасу Омиками, так и внешнее святилище Тоёоке Охоками — снова и снова перестраивалась, а именно, что на соседних участках земли, оставшихся пустыми и соответствующих с полной точностью основному плану нынешних зданий, отдельные здания будут построены заново, а старые будут снесены, хотя указ Тэмму гласит, что не просто копии всех этих зданий должны быть перестроены заново, но что те же самые здания должны быть перестроены еще раз, и все — каждая балка, кусок кладки, штифт, карниз, накладка — действительно, с точностью до волоска, должно быть перестроено таким же образом, в то же время и в том же месте, чтобы это можно было обновить, чтобы это могло поддерживаться в свежесть рождения, и если мы говорим о Найку — а мы говорим об этом из-за двух посетителей — то это для того, чтобы Аматэрасу Омиками, божество солнца, не покинуло нас и осталось среди нас, и тогда — наслаждаясь сияющей силой свежести — она не покидает нас и остается среди нас до тех пор, пока это обновление действительно поддерживает два великих святилища во времени: поддерживает хондэны Найку и Гэку, т. е. сёдэн внутри хондэнов, которые служат местом жительства божеств; три сокровища, а также ограда, окружающая их, все как будто только что появились на свет сегодня, в истинной яркости творения, в сфере поистине вечного настоящего, потому что таким образом вся древесина хиноки всегда свежая, потому что таким образом позолоченные балки всегда свежи, крыши и ступени свежи, все соединения и строгания свежи, всегда можно почувствовать, что плотник только что закончил свою работу, что он только что поднял свою стамеску с деревянной доски, и поэтому каждый отдельный кусок хиноки всегда имеет
  сладкий аромат хиноки; святилище Исэ, соответственно, сияет свежестью с шестисотого года, так же как и главное святилище Найку
  светит также и там, куда сейчас смотрят они двое, но они уже отводят свой взор, сюда, на кодэнчи, на эту пустоту, на эту незастроенность, на эту чистую возможность с ее белыми камнями, где всю эту пустоту нарушает только маленькая хижина, служащая основой для будущей работы и защищающая священную колонну, син-но михасира, в середине задней части площади; они смотрят на это пространство, которое горит, так сказать, в предвкушении, на это пространство, которое станет местом проведения 71-го Сикинен Сэнгу, места 71-й перестройки, то есть немедленной, так как сейчас март, а 71-й Сикинен Сэнгу начнется в мае, то есть осталось восемь лет до того, как в 2013 году произойдет смена, которая происходит каждые двадцать лет. Дзингу Ситио получает восемь лет от императора Тэмму, пока не истечет двадцатилетний срок, и для того, чтобы новые, то есть нынешние собранные здания святилища Исэ, были восстановлены; Вот что они писали друг другу, вот что они анализировали в своих письмах между Японией и Европой, когда впервые возникла идея, как было бы замечательно для студента-архитектора и местного жителя, интересующегося японской культурой, проследить во всей полноте, как проходит Сикинэн Сэнгу, подобный этому, в своих бесчисленных церемониях, более того, не просто проследить за ним, но и понять кое-что из него, западный друг написал невинно, да, японцы отреагировали с некоторым беспокойством, возможно, подозревая что-то в этом сложном процессе, о котором никто не мог знать заранее, настолько закрытым для всего мира был этот процесс, никто ничего не мог знать о нем, только Император и родственник Императора, представлявший императорскую семью, как это случилось со старшей сестрой Императора — затем, конечно, дайгудзи, верховный жрец, сам тесно связанный с императорской семьей,
  жрецы Исэ и, наконец, мия-дайку, настоящие инструменты в руках непрерывного божественного творения, или, проще говоря, плотники храма, и только в этом случае, случае Исэ, необходимо сразу же добавить, что мы говорим о плотниках святилища Исэ, потому что их обучал сам Дзингу Ситио, он их назначал, нанимал, использовал, заботился о них и хоронил их, и они не могли заниматься никакой другой работой, кроме этой; они не могли заниматься никакой другой работой, кроме этой; Работа, в самом строгом смысле, продолжалась до конца их жизни, поскольку они были не просто плотниками, а ритуальными плотниками, которые работали в ходе операции по восстановлению святилища, используя особые инструменты, особые материалы, особые методы, одним словом, с особым сознанием, полностью уединившись от публики, так сказать, тайно, точно так же, как все участники Исэ Сикинэн Сэнгу работали тайно, от плотников до верховных жрецов, тайна, которая в первую очередь могла быть объяснена кажущейся наибольшей вероятностью того, что чистота процесса — одна из важнейших целей синтоизма — могла быть сохранена с самого начала до его завершения и что, ну, тогда именно это, эта открытость, эта так называемая современная Япония, и не в последнюю очередь полная секуляризация системы покровительства, заставляли или вынуждали из года в год конфиденциальный внутренний круг Сикинэн Сэнгу отказываться от чего-то из этой великой тайны, с Императорская семья в авангарде, по имени Куниаки Куни, нынешний верховный жрец святилища, старший брат принцессы Кодзюн, сын принца Асаакиры Куни, который считал, что святилище Исэ должно быть открыто для мира, и это означало, что уже предыдущий Сикинен Сэнгу во время семидесятой перестройки допускал журналистов и телевизионных репортеров на некоторые церемонии; более того, под покровительством Дзингу
  О самом Сичо был снят документальный фильм
  Процесс Сикинен Сэнгу, который, хотя и не раскрывал почти ничего о нем, все же давал своего рода поверхностный отчет, по крайней мере привлекая внимание, причем внимание широкой публики, к тому факту, что есть нечто под названием Сикинен Сэнгу; однако верховный жрец считал — и ранее упомянутый доверенный внутренний круг Сикинен Сэнгу с ним согласился — что было бы все же лучше, если бы Дзингу Ситио твердо держался за то, что разглашается, а что нет, тем не менее здесь случилось так, что фильм был снят таким образом, что он, казалось бы, что-то раскрывает, в то же время скрывая суть вещей обычным образом; одним словом, с точки зрения инициаторов большей открытости, это оказалось верхом успеха; однако в истории знания Сикинен Сэнгу он оказался абсолютной мешаниной, более того, напрямую вводящей в заблуждение, все в Японии это знали, но мало кто что-либо говорил об этом, даже кто-либо из близких к императорской семье; люди относились к делам императорской семьи с глубочайшим сочувствием, тактом, вниманием и терпением, и с благодарностью за все, чем Кунаитё — то есть Управление императорского двора, представлявшее императорскую семью, — оказало Японии честь, доведя это до сведения общественности, так что, очевидно, стало возможным то, что ранее немыслимо, что неяпонцы, но так называемые ученые-исследователи, имеющие тесные связи с Японией и синтоизмом, — например, недавно скончавшаяся Фелиция Гресситт Бок или г-жа Розмари Бернар, антрополог из Гарвардского университета, —
  получила разрешение от Дзингу Ситио наблюдать за определенными церемониями на 70-м Сикинэн Сэнгу, более того, признавая, например, ясность внимательного исследования последнего ученого, а также ее доказанную чуткость в подходе к этому вопросу, ей были предоставлены дальнейшие разрешения, фактически она была принята на работу в качестве консультанта в Отделе по связям с общественностью Дзингу Ситио на один год, так что, помимо работы, которую ей поручили,
   она могла бы и дальше углубить свои исследования, связанные с Сикинэн Сэнгу, что впоследствии подтвердилось приглашением в Гарвард, по инициативе профессора Бернарда, одного из самых уважаемых персонажей Дзингу
  администрации, Кохори-сан, который уже очень давно не работал директором Департамента по связям с общественностью, и его участие в тамошнем симпозиуме, ну, именно на этом и строился план западного друга, что они должны попытаться, опираясь на косвенную поддержку Розмари Бернар, получить разрешение присутствовать на церемонии, следить за ходом перестройки, в чем ему даже удалось завоевать осторожную... хм...
  поддержка его японского друга, и этот план, как только что казалось, обернулся катастрофой, поскольку они смотрели в спину западного друга Кохори Кунио, когда он уходил после их вступительного разговора, а затем исчез в главном входе здания Дзингу Ситио, катастрофа, которая сделала их обоих одинаково горькими, поскольку они чувствовали, что не может быть никаких сомнений относительно ясности его сообщения, они даже не начали представляться, оценка того, соответствуют ли они требованиям Дзингу
  Внимание Ситио не успело даже начать действовать, как оно тут же вернулось им в лицо: они не были квалифицированы, мир этого дела, настолько далекий от них, просто сокрушил их, этот мир был таким неприступным и таким непрозрачным, и, очевидно, таким и останется, они были озлоблены и сбиты, хотя каждый по разным причинам и с разными последствиями, поскольку в то время как одна из них, европейская половина, была ранена до костей в этом деле, которое еще позже будет таить в себе большие сюрпризы
  — снова и снова повторял он себе в поезде по пути обратно, как это вообще возможно, и почему, ради всего святого, какую ошибку они совершили, и какой грубый, высокомерный, отвратительный тип этот Кохори, они действительно сильно разбились о то, насколько это было свято...
  в то время как то, что крутилось в голове другого,
  Японская сторона этих якобы дружеских отношений заключалась в том, что они этого заслуживали, он чувствовал это с самого начала, ничего хорошего из этого не выйдет, то, что произошло, было совершенно естественно, они должны были на это рассчитывать, по крайней мере, он, Кавамото, должен был на это рассчитывать, хорошо зная, что нельзя вот так, как они сделали — как его друг с его европейским менталитетом считал совершенно естественным — нельзя было просто так послать за высокопоставленным чиновником из Дзингу Ситио, Япония есть Япония, а Дзингу Ситио — особенно, и он, особенно он, не должен был обещать поддержку своему западному другу, не должен был принимать общее первое лицо множественного числа и позволять себе быть охваченным энтузиазмом другого, когда великий план начинался — сначала в их письмах, а затем и лично после прибытия его друга
  — оформился бы, но надо было бы самым решительным образом отговорить его от его безумной идеи и как-нибудь объяснить, что это невозможно, это совершенно исключено; ему следовало ясно заявить, что обращение к человеку столь высокого положения требует исключительной осмотрительности, просто невозможно, чтобы мы просто так пошли к нему, чтобы мы просто так вызвали его вниз через носильщик, нет, Кавамото-сан покачал головой, как он вообще мог ввязаться в это безумие, почему он не предупредил своего друга, что подобные предложения обречены на провал, позже, через восемь лет, они могли бы пойти в конце Сикинэн Сэнгу на освящение святилища — это возможно, это открыто для публики, ну конечно, именно это он должен был трезво порекомендовать, думал теперь Кавамото, его друг рано или поздно понял бы, и он бы не вляпался в такую ужасную историю, потому что что они потом скажут дома, если узнают, что они поехали в Исэ, волновалась японская сторона, спеша домой по междугороднему маршруту JR, хотя это, беспокойство по этому вопросу, по крайней мере
  оказались ненужными, так как позже дома, в Но-текстильной мастерской, к счастью, никто их ни о чем не спрашивал, не засыпали вопросами типа: ну как все прошло, что случилось; потому что те, кто был дома, члены семьи Кавамото — мать, старший сын и две младшие сестры — ни в коем случае не занимались повседневными делами другого сына в семье, довольно неудачливого, безвольного, громоздившего одну неудачу на другую и таким образом продолжавшего жить дома, ибо по возвращении домой они видели на своих лицах, что всё прошло не так, что всё кончилось ничем, что это было фиаско, так зачем же задавать вопросы такому сборнику несчастий, как Акио, поэтому никто об этом не проронил ни слова, они даже не разговаривали, просто молча поужинали и легли спать, и хотя на следующий день оказалось, что эта неудачная инициатива с Кохори-сан сделала их положение безвыходным, они всё равно писали, то есть западный друг диктовал, Кавамото-сан переводил, оттачивая каждую фразу до совершенства, на японский язык, и таким образом, поскольку другой настаивал на этом, хотя он, Кавамото, сказал себе, что теперь позор будет окончательно свершен, в тот же день они отправили по почте прошение в Дзингу Ситио, затем просто сидели дома в Киото, то есть в текстильной мастерской Но семьи Кавамото Акио, слушали стук ткацких станков, который длился веками, и сидели там очень удрученные и ничего не делали; гость теперь уже не интересовался ни Кинкаку-дзи, ни Гинкаку-дзи, ни Кацура Рикю, ни Сандзюсангэн-до, вообще; все же, пояснил он, отвечая на вопрос главы семьи, который отважился иногда упомянуть, что им, возможно, стоило бы немного выбраться, все же, друг-архитектор решительно покачал головой, что они могли искать где-либо в этом, несомненно, прекрасном городе — что угодно, кроме как стоять там, как десятитысячный посетитель, погруженный в уединенное размышление в саду Рёан-дзи, или тащиться вдоль
  коридоры замка Нидзё, глаза их непременно ослеплены в каждой комнате золотыми картинами Кано — когда их план, ради которого их западный друг приехал сюда в качестве гостя, их план, выстроенный за эти месяцы, внезапно и несправедливо рухнул так ужасно, но так ужасно? .
  . . Когда однажды из Дзингу Ситио пришло письмо, сообщающее, что им разрешено наблюдать за церемонией Мисома-Хадзимэ-сай, что они должны быть там в такое-то время в таком-то месте и что они могут участвовать в церемонии вместе с журналистами, всю остальную информацию, говорилось в письме, можно получить у Мивы-сана, с которым можно связаться по такому-то номеру, у Мивы-сана, назначенного отделом по связям с общественностью Дзингу Ситио, и затем они позвонили ему и уже договорились о времени, месте и о том, как туда добраться, одним словом, они сделали так называемые приготовления, затем они достали соответствующую карту и стали искать Агэмаку и лес Акасава, где должно было быть место встречи, куда должен был приехать микроавтобус, чтобы отвезти их на место, ибо там, подчеркнул Мива-сан, когда разговор перешел на детали, никаким другим видам транспорта не разрешался въезд, это была частная собственность Дзингу, где единственным возможным видом транспорта были исключительно те транспортные средства предоставлено Jingū
  Ситио, невозможно просто так разъезжать на собственной машине, это густой лес, объяснил Мива-сан, очень густой, непроходимый лес, где нет никаких тропинок, и, кроме того, Акасава принадлежал к Дзингу Ситио, и деревья там, которым несколько сотен лет, представляют собой огромное сокровище, так что, одним словом, нет, только и исключительно на своей машине до Агэмаку, а там, через маленький безымянный мостик слева, потом направо по лесной тропе до специальной стоянки, построенной исключительно для этой церемонии — и там конец, там они должны довериться ему, Мива-сану, потому что он, Мива-сан, будет там, и он
  проведет их, и они увидят, сказал он более авторитетно, что он обо всем позаботится, им нужно только добраться до парковки в лесу Акасава, а остальное зависит от него, на этом они попрощались, положили трубку и снова взяли карту, но Кавамото-сан, хотя с одной стороны и испытал облегчение от того, что, возможно, благодаря каким-то успехам в чем-то, его положение в семье станет немного менее обременительным, с другой стороны, помимо дела Кохори, он чувствовал, в отличие от своего друга, что сейчас не время для радости, а скорее для страха, потому что он был решительно напуган, как человек, который точно знает, что его ждет, что именно с этого момента череда ужасающих ситуаций будет следовать одна за другой с его западным другом, совершенно не осведомленным о принятых здесь правилах поведения, и чьи оплошности ему придется как-то сглаживать, о нет, подумал Кавамото Акио, но затем даже не поднял эту тему, он даже не упомянул несколько правил относительно того, как можно... ну... было бы более удачно вести себя согласно принятым в Японии правилам, но вместо этого в великом замешательстве он начал говорить среди грохота ткацких станков, что его гостю наверняка понравится регион, куда они направляются, потому что это, и он указал на пятнышко около Агэмаку, само Кисо, это регион Кисо, где почтовый путь древних времен проходил из Эдо в Киото, между Сёгуном и императорским двором, и некоторые из небольших городов, принадлежащих этому пути, можно найти и по сей день, ах, почтовые станции долины Кисо, о, это действительно красивое место, сказал западный друг Кавамото-сан, затем быстро добавил: по крайней мере, я так думаю — но западный друг никак не показал, что его особенно воодушевили новости, или что они могли бы просто воспринять все это как какую-то туристическую экскурсию, он только кивнул, сказав: замечательно, замечательно, но с тех пор он просто зарылся в книги и записки, он спускался к семье только во время еды
  и провел остаток дня наверху, в комнате над грохочущими ткацкими станками, листая книги и заметки о сути синтоизма и божествах синтоизма, церемониях синтоизма и иерархиях синтоизма, истории синтоизма
  и мифы о его происхождении, это были темы его исследований, не подозревая, что в дальнейшем эти знания не понадобятся, но, ну откуда он мог это знать —
  откуда, из чего: вместо этого были обработка древесины и измерение балок, система кронштейнов и соединение, инструменты мия-дайку и жизнь кипарисов хиноки и средства их обработки, соответственно, это были темы, которые он должен был исследовать, хотя до Мисана Хадзимэ-сай он все еще не мог ничего подозревать, когда он все еще желал знать, если бы он только мог разузнать, что такое дай-гудзи, а что такое сайсю: и дай-гудзи, это то же самое, что и сайсю, или где находятся Три Сокровища Императора, Ята-но Кагами, Кусанаги-но Цуруги и Ясаками-но Магатама, находятся ли они все сегодня в Исэ, ибо это главное святилище, самое священное из всех святилищ, и ну, в каждом святилище должны быть три сокровища: зеркало, Меч и драгоценность, ведь они хранятся в сёдэне, не так ли? — он размышлял над такими вещами, но уже сидел в машине, Кавамото вёл машину.
  — руль справа был бы для него тяжелым — он сидел рядом с молчаливым и, насколько он понимал, непостижимо грустным Кавамото; три сокровища, Сансю-но Сики, проносились в его голове, была полночь, они как раз выезжали из Киото на плотное движение скоростной автомагистрали Мэйсин, дорога была полностью забита, полосы казались узкими, но, несмотря на это, ограничение скорости было сто километров в час, так что они двигались как единая масса среди бесчисленных автобусов, грузовиков и машин, гость даже не смел никуда посмотреть, он только время от времени задавал своему другу вопросы о Синто, что это такое и
  каково это, но Кавамото и так был осторожен, и каждый ответ начинался со слов, которых он не знал, и только если его друг продолжал развивать заданную тему, он говорил что-то относительно собственных знаний со многими оговорками, но если мог, он вместо этого старался отвлечь внимание другого, поднимая конкретные вопросы, например, когда они будут на месте встречи, уже было за полночь, так что будет три часа ночи, а это значит, что у них будет всего три часа на сон, на рассвете, в шесть утра, Кавамото-сан напомнил своему другу, они должны быть там, у палатки, ожидая Миву-сан, чтобы он мог их записать; и если возникали новые вопросы, он пытался уклониться от них такими вещами, и делал это некоторое время, пока не уставал, и с тех пор он либо давал краткие ответы, либо вообще не отвечал, как будто не слышал последнего вопроса, он нажимал на газ в темной ночи; впереди, позади, справа и слева все делали одно и то же, словно нажимали на одну и ту же педаль, сто километров в час, так они направлялись в сторону Нагои в плотном дисциплинированном потоке по шоссе Мэйсин, так что спустя добрый час они прибыли к повороту над Нагоей с шоссе Томэй и выехали на дорогу № 19 в направлении Кисо-Фукусима, но там только Кавамото определял, куда ехать, потому что его друг внезапно заснул, поэтому ему пришлось самому держать карту, чтобы сориентироваться в пустом районе, но он безошибочно нашел после Агэмаку маленький безымянный мост на маршруте, указанном Дзингу Ситио, затем направо и вверх по лесной тропе, так что когда гость открыл глаза — он вздрогнул, так как начал чувствовать себя странно, но странным было то, что машина остановилась — мы приехали, сказал его хозяин, и он указал через лобовое стекло, они остановились на специально построенной стоянке, недавно сколоченной и обнесенной балками; вокруг был лес,
  мрачно ныряя в небо, на стоянке никого не было, но Кавамото-сан был совершенно уверен, что они прибыли в нужное место, хотя окончательно успокоился он только тогда, когда после нескольких часов сна его разбудил дорожный будильник, который он взял с собой; и что действительно и точно разбудило их в 5:45, на улице занимался рассвет, и парковка была заполнена, среди немногих грузовиков, в основном легковые, выстроившиеся вплотную друг к другу, из Токио и Осаки, Нагасаки и Аомори, Ниигаты и Мацуэ, журналисты, репортёры, телевизионщики и радиосъёмочные группы, они уже молча готовились, даже если и не было ясно к чему, вероятно, они запланировали своё прибытие сюда примерно на пять или половину утра, и они прибыли, и они готовились, это было ясно, но было неясно, знали ли они вообще, что должно было произойти, вокруг них в их как бы предварительном кружении занимался свет, долгое время ничего не происходило, затем дальше, под парковкой, на краю лесной тропы, молодые люди с сонными глазами внезапно водрузили палатку, потом рядом с ней поставили ещё одну, но больше ничего не несли и не устанавливали, ничего не нагромождали внутри, и у каждой палатки была только крыша, ни один из них не имел никаких сторон, в общем, откуда-то появился один стол, вернее, тот, который они поставили, не внутри какой-либо из палаток, а перед одной из них, появился еще один молодой человек в костюме: судя по серьезности его выражения, его послали сюда для более серьезных заданий, оказалось, что это был Мива-сан, когда они подошли к нему и спросили, где они могут найти Мива-сана, я Мива Китамура, последовал ответ, затем он оглядел их с ног до головы и спросил — хотя, казалось, он знал ответ, как он мог не знать? — так вы архитектор из Европы и его друг из Киото, да?
  и его взгляд не выражал ни доброй, ни злой воли, да, это мы, - почтительно ответил Кавамото-сан, он вручил небольшой подарок и поклонился, хорошо, тогда встаньте здесь в стороне и
  подождите, вас заберет микроавтобус, и так и случилось, они ждали долго и терпеливо, перед пустыми палатками посреди леса с бейджами, которые им дал Мива-сан, висящими у них на груди, когда наконец час спустя появились автобусы, репортеры быстро выстроились в очередь и бросились к сиденьям, двух друзей постоянно оттесняли все дальше и дальше в конец очереди, которая быстро выстраивалась и устремлялась вперед к сиденьям, но в конце концов они тоже получили место в последнем автобусе, и машина уже везла эту последнюю группу, ведя с большой осторожностью по ухабистой местности по дороге, которая казалась совершенно новой, потому что дорога была новой, как и парковка, она была настолько новой, что, казалось, ее построили за тот короткий час, пока им пришлось ждать перед палатками, и никто не мог сказать, что это не так, в любом случае не могло быть никаких сомнений, что они решительно направлялись в Мисома-Хадзимэ-сай среди деревьев леса, где они медленно продвигались вперед, то покачиваясь из стороны в сторону, то в какой-то момент микроавтобус просто остановился, и между ними они действительно, но на самом деле не имели ни малейшего представления о том, где они могут быть, вы знаете, где мы, спросил Европеец, Понятия не имею, ответил его спутник, где-то в глубине леса долины Кисо, среди сосен и кипарисов хиноки, принадлежащих Дзингу Ситио; Кавамото, улыбаясь, сказал только это, потому что только это было достоверно, и им нужно было перейти через небольшой мостик, который вел их между деревьями по извилистой тропинке, усыпанной стружкой, автобусы соответственно остановились, собравшиеся двинулись пешком, и наконец, после одного поворота, они внезапно увидели вдали огромное деревянное сооружение, все оно тянулось к небу из-за деревьев, как будто им это снилось, потому что все в целом, рассматриваемое отсюда, решительно создавало впечатление огромной сцены, не только издалека, но и вблизи, то есть абсурда, построенного из свежего
  строганные балки, что же, черт возьми, делает такая огромная невозможность в таинственных глубинах долины Кисо, они смотрели друг на друга непонимающе, но это был не сон, даже если это оставалось невозможным, в таинственных глубинах очаровательно красивой долины Кисо, которая простиралась между префектурами Нагано и Гифу, на них сверху вниз смотрела огромная сцена, они не были к этому готовы, каким-то образом они представляли себе, что в лесу будут два дерева, окруженные священниками, посетители на заднем плане, что-то в этом роде — а вместо этого была эта огромная сцена, возвышающаяся на несколько метров над землей и спускающаяся вниз, и это удивление охватило их в первом изумлении, когда они приблизились, потому что они увидели перед сценой два необычайно высоких, широкоствольных живых кипариса хиноки, к которым сцена как бы спускалась, простиралась, и они увидели на двух широких стволах деревьев шнуры, означающие выбор — это были шимэнавас, а затем шидес
  — маленькие кусочки белоснежной бумаги, разрезанные на зигзаги и сложенные под ними, защитное покрытие из какого-то материала на основе риса, также прикрепленное к деревьям веревкой, и одна или две планки: довольно высоко над уровнем головы человека, это могло быть знаком того, что под этими планками позже будет происходить священная работа, одним словом, они все это заметили, и они это увидели, и не могло быть никаких сомнений, что это были те два дерева, которые сегодня — в Мисома-Хадзимэ-сай — будут срублены, и тем самым как бы сообщат ками, что Сикинен Сэнгу
  началось; все же именно сцена снова и снова притягивала их взгляды, они смотрели налево, они смотрели направо, но они никак не могли с ней ознакомиться, хотя также казалось очевидным, что спереди и снизу две стороны U-образной сцены окружали двух выбранных хиноки, так что все это, соответственно, было для этих двух деревьев, эта сцена, соответственно — заключая острый угол с поднимающейся лесной почвой — от последних рядов до первых, от
  задняя часть сцены, обшитая бревнами, спускалась в высоту к двум церемониальным стволам деревьев: это было частью того, что должно было здесь произойти, было тесно связано с последующей церемонией и так далее, единственная проблема заключалась в том, что они — по крайней мере, они двое — совершенно не могли почувствовать смысла этого, потому что не могли с этим смириться, с какой бы стороны они на нее ни смотрели, эта сцена здесь не была, кроме того, то, что сделали те, кто прокладывал пешеходные дорожки, и те, кто построил эту огромную сцену, не ускользнуло от их внимания, потому что они крушили, рубили и рубили все, что попадалось на их пути, они выбирали деревья, они строили сцену, они прокладывали дорожки, которые к ней вели, но не с должной степенью осмотрительности, аккуратно поддерживая порядок, а грубо, с почти варварской небрежностью, что было немного огорчительно, потому что церемония, помимо прочего, проводилась, как они читали в письменных рекламных материалах, предоставленных им Мива-сан, для того, чтобы вымолить прощение у деревьев и заверить их, что если в одном смысле им суждено потерять свою жизнь, то в другом смысле жизнь, а именно новая и благородная жизнь, будет им дарована; Среди стольких преданности, почтения и уважения было, однако, непостижимо, почему этих преданности, почтения и уважения было так мало, а именно, что они опустошили и отбросили в сторону все, что не было нужно, по обеим сторонам тропы в беспорядке валялись ветки, щепки, клочки коры, стружка и гниющие стволы деревьев, которые можно было бы убрать хотя бы отсюда, с двух сторон тропы, подумали двое гостей, которые теперь действительно начали чувствовать себя неуверенно, столкнувшись с теми же условиями, оказавшись прямо под сценой, и им захотелось исполнить также, после других, темидзу, то есть когда они прополощут рот и вымоют руки, и здесь тоже, даже поблизости от водопоя, который был построен
  довольно поспешно, поистине небрежно, и в которую священная вода, прибывающая из неизвестного места, сочилась из резинового шланга, они столкнулись с тем же беспорядком, что и на тропе, ведущей сюда, что действительно заставило их усомниться в том, почему это не важно в таком священном синтоистском ритуале, но у них не осталось много времени, чтобы поразмыслить над этим, потому что они уже были наверху, на задней части сцены, поднимающейся в высоту, а именно, несмотря на свое здравомыслие, Кавамото-сан тоже поднялся вслед за своим товарищем, который, не сказав ни слова, только что взбежал по лестнице сразу же, и уже стоял там у балюстрады на сцене, как будто его лично пригласили; кроме него и Кавамото-сана, шедших за ним в великой суматохе, только организаторы в нарукавных повязках поднимались и спускались, и организаторы тоже смотрели на них в великой суматохе, задаваясь вопросом, ну что эти двое здесь делают, откуда однако эти двое могли довольно хорошо видеть, для чего хороша эта гигантская сцена, которая здесь не была, то есть они могли видеть, что здесь было место для них, что там было место для многочисленных привилегированных гостей, для которых уже было приготовлено около двухсот стульев, конечно, кто знал точно, сколько их было, в любом случае, огромное количество стульев было аккуратно расставлено рядами на досках, наклоненных вниз к двум избранным деревьям хиноки, которые разделяли надвое многолюдный лагерь привилегированных гостей; они уже толпились вокруг, одна группа лицом к одному дереву, вторая группа лицом к другому, в этом, по сути, и заключался принцип расположения, но тут уже суетливым организаторам стало ясно, что они не были привилегированными гостями, они больше не могли, соответственно, здесь оставаться, этот европеец и этот японец не могли оставаться среди занимающих стулья, то есть им не было никакого дела здесь, на сцене, и не будет, и в долю секунды их вышвырнули, и таким образом — к величайшему облегчению Кавамото — они были
  вынуждены были, как и другие непривилегированные гости, подняться обратно на опустошенную землю, обойти сцену, выйти на поляну, куда им было приказано идти, и где плотной группой уже собирались люди Мивы-сан, то есть уже знакомые лица обезумевших колонн телевизионных репортеров, фотографов и журналистов, и это означало, что их можно было разместить вместе наискосок лицом к сцене, точнее, лицом к постоянно растущему числу собирающихся там гостей, наискосок лицом к предполагаемому присутствию жрецов, и, таким образом, наискосок лицом к двум жертвенным деревьям, потому что как еще их назвать, как не жертвенными, как и те другие деревья, числом восемнадцать, на которых оттачивали свое мастерство лесники Акасавы, поскольку эта спецоперация проводилась лишь раз в двадцать лет, и по этой причине требовала от рабочих в белых одеждах, которые со временем утратили часть свежести своего ремесла, переподготовки в последние несколько дней — по крайней мере восемнадцать, таково было число, названное одним из рабочих, который, казалось, был кем-то вроде руководителя среднего звена, которому было поручено наблюдение за железным тросом, натягивавшим каждое из двух деревьев с трех сторон, удерживая их на месте, и который, в дополнение к этой надзорной роли, естественно, имел достаточно времени, чтобы с готовностью отвечать на вопросы любопытных журналистов, а также на вопросы двух друзей среди них, восемнадцать огромных деревьев хиноки были срублены, повторил руководитель троса, все равно им здесь нужно было практиковаться, сказал он, ошибок быть не может, и, конечно, все они были довольно нервными относительно того, действительно ли рубка пройдет без ошибок, поскольку, конечно, каждый участник прекрасно знал, что не может быть и речи о какой-либо ошибке, здесь все должно было быть сделано идеально, как он выразился, что означало, как он рассказал, что стволы двух деревьев в конечном итоге должны были пересечься друг с другом ровно в пяти метрах от верхней части ствола, так сказать, два дерева должны были лежать друг на друге после рубки,
  Один должен был упасть на другого, объяснил он, но этот контакт, это пересечение, должно было произойти на точно заданной высоте, иначе церемония не состоится, и Мисома-Хадзимэ-сай придется повторить, так что неудивительно, вздохнул кабельный супервайзер, если — восемнадцать деревьев здесь, восемнадцать деревьев там — две бригады лесорубов, специально обученных, но, по понятным причинам, потерявших практику в течение двадцати лет, все еще довольно нервничали, и это было видно по его лицу, он и сам был достаточно нервным, пот стекал по его лбу, и он растерянно смотрел по сторонам, так что наконец журналисты начали его успокаивать, не бойтесь, все будет хорошо, если вы так много тренировались, никаких проблем не будет, и этот человек посмотрел на них с такой благодарностью, что им захотелось утешить его еще больше, но времени на это не было, потому что что-то, казалось, происходило в направлении мест на сцене, поэтому репортеры все больше и больше осматривали места на сцене, они оба а также начали наблюдать за таинственно однородной массой эксклюзивных высокопоставленных гостей, собравшихся на сцене, где сидели около двухсот мужчин в одинаковых темно-синих, несколько простоватых на вид костюмах, казалось, что эта одежда могла быть обязательной, поскольку все были одеты в нее, костюмы и обувь 1970-х годов, они смотрели на эти костюмы и обувь, затем они смотрели на лица, и они пытались обнаружить более известную знаменитость — владельца фабрики, банкира, известного политика — но отсюда было не очень возможно разглядеть необходимые детали лица, как на церемониальной сцене в лесу Акасава во время Мисома-Хадзимэ-сай, затем они заметили, что со стороны входа молодые синтоистские священники несли свежесделанные ящики к лестнице, ведущей на сцену, затем за ними на тропинке вереницей появилась немая и суровая группа священников, которые должны были возглавить церемонию, но они тоже были явно чем-то взволнованы, потому что теперь
  и затем один или другой спотыкался на шаткой поверхности усыпанной стружкой дорожки, в своих высоких тяжелых черных лакированных туфлях священника, и поэтому в общем можно было сказать, что все выглядели серьезными и взволнованными, если не охваченными страхом сцены, даже мужское собрание эксклюзивных гостей было таким, как будто вся Мисома-Хадзимэ-сай сама намекала, что никто не может быть уверен в том, как пройдет мероприятие, есть правила, и этим правилам нужно следовать неукоснительно, без ошибок, как будто на этот счет были всеобщие сомнения; что-то из этого ощущалось в атмосфере отсюда спереди, с поляны, где они сидели среди журналистов на земле; затем появилась более короткая очередь, новая группа священнослужителей, которые теперь явно могли быть только самым высшим руководством, хотя никто здесь не знал, кто такие гудзи, нэги, кудзё, или кто такие дзё, или мэй, сэй, и кто такие тёки, и получили ли все здесь мандат на участие, что было маловероятно, среди журналистов царила полная неуверенность, они продолжали спрашивать друг друга, хотя, кого бы ни спрашивали, только со смехом качали головой, одним словом, никто ничего не знал, и каким-то образом складывалось ощущение, что то же недоумение ощущалось и среди стульев ниже них на сцене, когда наконец во главе небольшой группы священников появилась главная персона, все узнали ее черты и осанку, а именно появилась пожилая сестра императора, сайсю святилища Исэ; она медленно двинулась по тропинке, завершила обряд очищения у корыта с водой, затем с заметным напряжением, обусловленным ее возрастом, она поднялась по лестнице и вышла на середину первого ряда на сцене, заняв там свое место, что было, так сказать, знаком того, что Мисома-Хадзимэ-сай может начаться, священники самого высокого ранга уже стояли на коленях, держа свои сяку перед собой перед хиноки слева, затем пересекались, перед хиноки справа, так что первая часть
  церемонии Мисома-Хадзимэ-сай должна была быть завершена в обоих местах, из которых, однако, было невозможно понять или услышать что-либо, хотя на церемонии была тишина, а именно, что здесь не было музыки — высокий визг хитирики и за ним звуки рютэки, и сё, протяжные и плачущие, присутствующие почти на каждой церемонии синто, не могли быть слышны — лес был окутан полной тишиной, жрец, возглавляющий церемонию, Куниаки Куни, молча совершал ритуал со своей свитой за ним, и только иногда был слышен шелест одежд, когда жрец поворачивался, вставал, затем опускался на колени, снова кланяясь до земли, потому что с того места, откуда они наблюдали, они в основном видели это, и это было в основном понятно из церемонии: жрец, стоящий на коленях перед деревом, кланяющийся, встающий, снова кланяющийся с сяку в руках, позади него свита неподвижно стояла на коленях, затем они тоже временами кланялись и вставали, и снова сидели с прямой спиной и неподвижно, это в основном то, что происходило перед одним деревом, и в основном также перед другим, они переходили от одного к другому, после чего священник, ведущий церемонию, вынимал из деревянных сундуков, относил на сцену и медленно, с некоторой нерешительностью, ставил на столики подношения еды: синсэн, рис и сакэ, рыбу и овощи, фрукты и сладости, соль и воду, их ставили в качестве подношений на столики, а затем это повторялось и перед другим деревом, и тогда уже можно было видеть, как внизу лестницы готовились дровосеки в белых одеждах, которые по данному знаку проследовали на сцену и, разделившись на две группы, расположились вокруг двух деревьев, но сначала начала свою работу только группа слева, в то время как другая группа неподвижно стояла и ждала своей очереди, и двое из них, западный гость и японский ведущий, оба чувствовали, что с этим вся Мисома-Хадзимэ-сай
  был спасен, потому что вплоть до появления дровосеков просто невозможно было воспринимать всерьез всю эту Мисому-Хадзимэ-сай, какой бы святотатственной ни казалась им эта мысль, они придерживались мнения, и даже обсуждали это между собой вполголоса, что дело было в полном отсутствии святости или в подавлении святости усопшего, происходящем на сцене, потому что все это было настолько неправдой, и не было никакой достоверности ни к чему, ни одно движение, ни один жест главного жреца, дайгудзи, или коленопреклоненных жрецов за ним, не выдавали ничего, кроме напряженной нерешительности, чтобы все прошло хорошо, чтобы не было никаких ошибок; чистое напряжение, вот что было видно в каждом движении и ритуальном жесте, но не сам обряд, и эта атмосфера была свойственна и зрителям, привилегированным приглашенным, тем сторонникам, которые явно прибыли с щедрыми финансовыми пожертвованиями: напряженная нерешительность, поэтому движения и жесты были не движениями и жестами веры и преданности, а страхом; страхом, что каким-то образом станет видно, что здесь нет ничего истинного, ложного, неискреннего, не открытого и не естественного: что ж, не хватало именно того, что было самой сутью Синто, так они думали, и это то, что они оба обсуждали, спрятавшись среди журналистов, когда работа началась, и чем все вдруг спаслось, потому что с этого момента все собравшиеся почти два часа, затаив дыхание, наблюдали за операцией, они смотрели и не могли поверить своим глазам, потому что то, что делали эти простые лесорубы, специально обученные работники лесного заповедника Акасава, было правдой и чистым, и достоверным, и естественным; В их движениях было явлено искусство, если уж на то пошло, в их движениях было очень древнее искусство, и происходило это таким образом, что они не просто падали на деревья своими топорами, но применяли особый метод, в котором из группы девяти,
  Всего трое рабочих одновременно использовали свои топоры, они всегда работали в этой группе по трое, окружая дерево, когда они стояли на сцене, и они не просто начинали рубить по кругу, скажем, с одной стороны, но все трое вместе начинали рубить топорами три отверстия, в общей сложности три отверстия на трех равномерно расположенных точках равновесия окружности дерева, и они не расширяли эти разрезы, а углубляли их, так что соответственно они врезались в дерево с трех направлений, местоположение которых определялось руководителем группы, и, в частности, таким образом, чтобы дерево стояло в направлении желаемого наклона, руководитель прислонялся спиной к стволу дерева, он отмерял руками расстояние на этом стволе, а тем самым точку; затем еще один и еще один, затем он показал эти три точки, где должны были быть ямы, остальным, и они уже подняли топоры, и когда группа из трех рабочих устала от ударов топоров, они отошли в сторону, а на их место встали трое отдохнувших рабочих и продолжили работу так, что три группы чередовались друг с другом, и три ямы становились глубже; и пока они вдвоем наблюдали в великой тишине, где единственным звуком была мелодия эхом ударов топора, пока они наблюдали за ними из круга журналистов, оба начали чувствовать — и они говорили об этом снова и снова, — что эти рабочие выполняют работу, которую они научились делать с точностью до волоска, но они не знали, у них не было ни малейшего представления, почему то, что они делают, было именно так, а не иначе, и, главное, они не знали, что с каждым движением, когда они поднимали топор, когда он падал назад и затем ударял вниз, когда они соответственно углубляли три отверстия, пока они не встретились и не стали смежными друг с другом в одной точке во внутренней части ствола, а именно, что они повторяли — и с точностью до волоска — импульс, направление, силу движений своих предков, одним словом, порядок, точно так же, как эти предки только что повторили
  движения их собственных предшественников, так что теперь, — шепнул западный друг своему спутнику, — то есть каждое движение каждого рабочего и каждая составляющая каждого движения — его импульс, его дуга, его удар вниз — имеют тысячу триста лет, они художники, Кавамото-сан тоже восторженно кивнул, и только его сверкающие глаза выдавали, что он тоже понял, о чем думает другой, и он тоже, как и другой, был вдохновлен этой мыслью; они наблюдали, как срезы на деревьях углублялись от глухого ритма ударов топора, они увидели, как все они затем встретились в внутренней точке, лидер группы лесорубов-художников, сделал жест, остальные отступили, послышалось несколько криков, и как будто этот лидер произнес короткую молитву, наконец, он сам ударил дерево несколько раз в одно место на стволе, но двое посетителей не могли этого видеть, так как отсюда фигура главного жреца находилась перед фигурой лесоруба-художника, в этот момент дерево издало трескучий стон, затем оно медленно начало наклоняться вниз, а затем оно уже было внизу на земле, его вершина немного повернулась к другому дереву; затем кто-то начал рассказывать, Кавамото также переводил, что истинный смысл этого древнего способа рубки дерева заключался в том, что таким образом можно было точно определить положение срубленного дерева, можно было направить его с точностью, измеряемой в сантиметрах; Кавамото перевел слова пожилого журналиста своему другу, но тот просто наблюдал за всем этим, остолбенев, главным образом, когда около другого дерева, где прошли лесорубы, произошло то же самое, и дерево упало точно туда, куда ему и было нужно, то есть на пять метров ниже вершины другого, лежавшего на земле, так что там лежали выбранные деревья хиноки, и тогда Куниаки Куни подошел ближе к одному из них, а затем к стволу другого срубленного дерева, и, если это было возможно, тишина только стала глубже, чем прежде; Куниаки Куни поднял широкий лист бумаги с почерком на высоте своей головы, и наступила еще более глубокая тишина, и никто
  Растрогавшись, сестра императора — сайсю святилища Исэ — склонила голову, и в этот момент все привилегированные приглашенные гости сделали то же самое, и когда они склонили головы, то же сделали и журналисты на поляне перед сценой, Кавамото смог лишь прошептать своему другу: «норито» в знак увещевания, и он последовал за остальными, и западный друг сделал то же самое, но он, конечно, не знал, что произошло и что происходит, конечно, он не знал почему, он стоял, склонив голову, и он не знал, так же как он никогда не узнает, что он мог бы услышать, если бы понял, но как он мог понять, ведь то, что было слышно из уст священника, было, кроме него, не понято многими даже среди японцев, потому что эти слова, произнесенные впервые по крайней мере полторы тысячи лет назад и с тех пор без каких-либо изменений были такаамахара ни ками цумари масу, камуроги камуроми но микото во мотите, сумемиоя каму изанаги но микото, цукуси но химука но татихана но одо но, ахаги хара ни мисоги хааи тамау токи ни, наримасеру хараидоно оками тати, мороморо но магагото цуми кегаре во, хараи тамаэ киёме тамаэ то мусу кото но йоши во, тамацу ками куницу ками яойорозу но камитачи томоми, амэно хучикома но мими фуритатете кикосимэсе то, кашикоми кашикоми мо маосу и так далее, они слушали, почти ничего не слыша, как будто дай-гудзи декламировал почти беззвучно, затем сложил лист бумаги, отступил назад, помолился перед срубленным деревом, затем преклонил колени, пали ниц, затем все подняли головы, священники повторили норито также перед другими поваленными хиноки, затем священники по порядку покинули сцену, и их все еще можно было увидеть, когда они шли перед корытом с водой, наконец, они исчезли на первом повороте тропы, но затем родственница императора встала и сама покинула сцену со своей свитой, за которой последовали приглашенные, и это было знаком, потому что не только другие остались там,
  но все проталкивались вперед к сцене, чтобы попытаться быть как можно ближе к дровосекам, которые теперь подходили, чтобы пожать протянутые им руки, и они были счастливы, все они улыбались, и они были тронуты, и радость не хотела покидать их, они дали каждому немного древесной стружек со священных деревьев, два друга также подошли к ним, пожали руку одному из дровосеков и получили пригоршню древесной стружек, вжатую в их ладони, и именно тогда они заметили, только тогда они ощутили, какой удивительно сильный аромат был повсюду, особый аромат двух срубленных деревьев хиноки буквально ворвался в этот участок леса, как облако, он потянул их, какой необыкновенно сладкий, чудесный аромат, воспевал западный друг, вот это да, кивнул Кавамото-сан, потому что он был счастлив, что его друг не просто снова переживает разочарование, и они не вернутся домой побежденными, хотя это действительно тоже случалось; они ехали обратно в Кисо-Фукусиму в явно раскрепощённом настроении, энтузиазм западного друга — по крайней мере, на какое-то время — несколько передался Кавамото-сану, хотя он был больше благодарен судьбе за то, что не случилось более серьёзных несчастий, они не ввязались ни в какие неприятности, на что, однако, всё ещё можно было рассчитывать, поскольку был всего лишь день; они в основном обсуждали норито, скользя в потоке машин на скоростной автомагистрали Мэйсин, норито, синтоистскую молитву, произносимую верующими в полной тишине, от декламации которой всецело зависят благосклонность и восприимчивость ками, к которому обращена молитва, — если, конечно, она произносится безупречно в каждом случае, когда её читают —
  Это все, что он, Кавамото, знал, сказал он, извиняясь еще в машине, потому что норито — самая священная из молитв японцев, пояснил он далее, когда увидел на лице своего друга, что ему хотелось бы узнать больше, или, как он выразился, узнать как можно больше
  известно, и хотя Кавамото-сан некоторое время распространялся об этом, насколько он мог вспомнить из своих школьных заданий: норито связано с верой в то, что произнесенное слово имеет силу, но только слово, произнесенное правильно, безупречно, красиво, имеет силу приносить добро; Каждый раз, когда происходит обратное, слово будет означать что-то плохое для общества, вот и всё, что сказал Кавамото-сан: затем в странном замешательстве, внезапно на него навалилось подавленное настроение, он замолчал, и ему не хотелось говорить ни об этом, ни о чём другом, время незаметно пролетело, и они уже были в Киото, было много движения, но они всё равно шли, Кавамото, однако, видел, что из-за их раннего прибытия его друг очень не хотел возвращаться домой, и поэтому он предложил показать ему некоторые из более незнакомых внутренних районов города, но затем они вместо этого сели в рёкане и хорошо поели, наконец, они сели на террасе одного из баров на реке Камо, они смотрели на реку, на пары, прогуливающиеся по мостам, и Кавамото Акио слушал со всё возрастающей тоской, как его друг уже некоторое время говорил о том, как он хотел бы продолжить свои исследования, как он хотел бы ещё раз вернуться в Исэ, потому что он хотел бы поговорить с плотниками из Найку, он хотел бы, а именно, узнать больше, узнать все о том, как бригада плотников готовится к каждому Сикинен Сэнгу, как туда попадают срубленные кипарисы хиноки, как проходит операция, как они подготавливают хиноки и как возводятся ослепительно простые, чистые здания святилища, а именно, объяснил он, он чувствовал, что, возможно, здесь, на этом пути, он должен сделать еще один шаг, потому что было очевидно, что церемонии веры синто были совершенно неинтересны и пришли в плачевное состояние, хотя все же, возможно, что синто все еще где-то там, скрытый в невидимом мире повседневности, потому что, конечно, если этот синто все еще можно было найти
  В древнем движении, которое они пережили сегодня, древнем движении, которое сохранялось веками, здесь тоже могут быть другие сюрпризы, о нет, подумал Кавамото-сан, сюрпризы, скорее всего, будут, он кивнул на террасе бара на берегу реки Камо и глубоко задумался, глядя на людей, идущих от Сидзё, впадающей в Гион, всё время убеждаясь, что нет, этого уже достаточно, они смогли увидеть Мисома-Хадзимэ-сай, они получили на это разрешение, но Дзингу Ситиё не даст им никакого разрешения ни на что другое, и всё же поговорить с мия-дайку, и всё же узнать о торё, мия-дайку, а через них обо всём руководстве строительством Сикинен Сэнгу, боже мой, как он может объяснить, размышлял Кавамото, что всё это уже невозможно, невозможно было поставить Дзингу Ситио оказался в неловком положении с очередной просьбой, даже первая уже вышла за рамки желаемых норм, но Дзингу Ситио был великодушен, он дал им разрешение наблюдать за Мисома-Хадзимэ-сай; Однако ничего сверх этого, кроме выражения благодарности в письме в офис Дзингу Сити, к которому — Кавамото попытался объяснить другу, какова здесь правильная процедура, они могли бы даже добавить подарок, например — ну, ничего сверх этого было немыслимо, но его спутник, словно это была просто тема для спора, сразу же отверг мысль о том, что ему, в этот момент — как он выразился — следует сдаться, давай уже, не бойся, все невежливые вещи можешь потом на меня свалить, — сказал он и рассмеялся, но Кавамото не очень хотелось смеяться над этим, так как его гость уже говорил, что завтра они попытаются связаться по телефону с Мива-сан и доберутся до плотницкой мастерской в Найку, местонахождение которой, благодаря заранее хорошо изученной карте святилища, им было известно, мы войдем, — гость ободряюще посмотрел на Кавамото: но не
  только нельзя было его ободрить, по его натянутой улыбке и по тому, как он вдруг переменил тему, становилось ясно, что даже план этой последней «акции», как выразился его друг, угнетал его, и вообще его начинала утомлять — конечно, с точки зрения друга, совершенно естественная — дерзость его западного друга, он знал, что никогда не сможет объяснить ему, что здесь это невозможно, и не только по отношению к Дзингу Ситио, но... и по отношению к себе самому, нельзя так себя вести по отношению к хозяину, это было очень неприятно, иметь такого друга, которому это явно ни разу не приходило в голову, потому что, глядя на это с его точки зрения, ему вряд ли придет в голову подумать, насколько все это дело тяжело для него, Кавамото
  — что он был обязан, с одной стороны, попытаться удовлетворить требования своего гостя, а в данном случае — требования Дзингу
  Ситио; с одной стороны был гость, чьи нужды нужно было удовлетворить, с другой стороны — предписанные обязательные формы, которые нельзя было нарушать, это было невозможно выполнить, и что теперь? Кавамото размышлял на террасе рядом с рекой Камо, что же ему делать: он размышлял напрасно, однако, он беспокоился бессмысленно, и было напрасно он показывал хоть что-то из этой задумчивости и этого беспокойства, как бы невежливо это ни было, гость ничего не заметил, он не мог ничего заметить, и поэтому Кавамото ничего другого не оставалось, как набрать номер Мивы-сан в Исэ, он сделал это рано утром следующего дня по настойчивой просьбе своего друга, затем он набрал его снова через час, потому что получил ответ, что человек, которого он искал, отсутствует, он набрал, затем час и он набрал снова, и еще один, и еще один, его друг сидел рядом с ним со все возрастающей решимостью и все растущим нетерпением, так что, ну, на самом деле он был облегчен, когда наконец дозвонился до Мивы-сан, потому что, по крайней мере, он освободился от этой решимости и этого нетерпения, хотя, правда, с Мива-сан, однако, другая форма пытки
  началась та, в которой ему пришлось объяснить ему, что нет, того, что Дзингу Ситио показал им о своих добрых намерениях и великодушии, им было недостаточно, они хотели бы также познакомиться с мастерскими Найку, они хотели бы увидеть, как заготавливают деревья, как они пилят и строгают древесину, а затем, на основе каких планов они строят здания святилища, Мива-сан, конечно, выразил удивление, и его голос внезапно отозвался издалека, он посмотрит, что он может сделать, и они должны еще раз подать запрос, рекомендовал он заметно напряженным тоном, и Дзингу Ситио решит, будет ли дано разрешение, и на этом разговор подошел к концу, и Кавамото-сан почувствовал, что его рука вот-вот отвалится, она стала такой тяжелой, пока он говорил по телефону, так как он вытерпел весь этот процесс непрерывных поклонов и шарканий, в то время как его друг, когда он сообщил ему, что сказал Мива-сан, пришел в почти лихорадочное возбуждение, и сказал, подожди, вот увидишь, мы попадём в Найку
  мастерской плотников, и Кавамото-сан в конце концов даже не понял, что происходит в этом всё более запутанном деле, потому что его гость оказался прав, и уже на второй неделе после подачи заявления, последовавшего сразу за телефонным разговором,
  Мива-сан
  позвонил
  его, с
  информация о том, что они должны быть в такое-то время у главного входа в Найку, некий Иида-сан будет сопровождать их в мастерскую плотников, они смогут встретиться с двумя мия-дайку, более того, им будет предоставлена возможность беседы с торё, они смогут делать фотографии, но не смогут использовать записывающие устройства во время разговоров, и он извинился за это от своего имени и от имени Дзингу Ситио, но это было решение, он пожелал им очень приятно провести время в Найку, Мива-сан попрощался, и он уже положил трубку, и они уже были в поезде до Исэ; нет, Кавамото Акио
  Он явно этого не понимал, однако его ещё больше беспокоило то, что произойдёт сейчас. Было два часа дня, они стояли у главного входа в Найку, солнце палило, температура могла быть не ниже сорока градусов по Цельсию, и ровно в два часа за ними действительно пришёл невысокий, толстый молодой человек, Иида Сато, и, хотя пот ручьём лился с него в чёрном костюме под палящим солнцем, он отвёл их к закрытому входу в северной части территории Найку. Это был вход в плотницкие мастерские Найку, но — как несколько театрально выразился Иида-сан — это был также символический вход в Сикинен Сэнгу, и каждая подобная банальность в отношении Сикинен Сэнгу просто начала из него литься: к тому времени, как они добрались до офиса мастерской, Иида-сан процитировал почти слово в слово каждое предложение, которое было в рекламном брошюру, которую Дзингу Ситио напечатал для популяризации Сикинэн Сэнгу, и они настолько привыкли к Ииде-сану как к человеку, который всегда говорит без перерыва, что даже не обращали на него внимания, они только вежливо кивали, но он — с энтузиазмом и с серьезным видом эксперта — все говорил и говорил, а они тем временем заметили, что слева от дороги, ведущей к офисному зданию, в некоем водоеме, похожем на канал, расширяющемся в озеро, плавали многочисленные стволы деревьев хиноки, но, конечно, Иида-сан не знал причины этого, они получат ответ, когда войдут внутрь, и они сели за стол в одной из комнат офисного здания, где их ждали два мия-дайку, один средних лет, и юноша со свежим лицом, казалось, что старший был учителем младшего, в любом случае каким-то образом они принадлежали друг другу, это было очевидно, хотя в то же время не было никаких признаков Между ними были отношения мастера и ученика, молодой человек с таким же решительным и гордым лицом сидел в своем кресле и отвечал на вопросы, как и его старший товарищ, оба они были в
  белые рабочие комбинезоны Дзингу, и они смотрели на них с довольно подозрительным и в то же время несколько любопытным взглядом в своих глазах, и поначалу они, казалось, не очень понимали, чего эта странная пара хочет от них, этот гайдзин и этот суетливый японец из Киото, поэтому они даже не отвечали на заданные им вопросы, вместо этого они просто отводили вопросы, как будто избегали их, и пытались давать как можно более бессмысленные ответы, особенно старший мия-дайку, он, как будто посмеиваясь над ними, становился все более отчужденным и наблюдал за двумя посетителями с несколько насмешливой улыбкой, он наблюдал за ними и произносил свои ответы со все большего расстояния, при этом непрерывно поглядывая на часы на стене, так что, ну, молодой человек со свежим лицом был тем, кто время от времени что-то говорил, например, что кипарисы хиноки плавают в том канале, куда естественным образом впадает вода из священной реки Дзингу, из реки Идзусу, потому что они там высыхают два года, это происходит первым делом, продолжил младший плотник, они привозят стволы хиноки, обрезанные и очищенные от коры и веток, и их, добавил он, доставляют непрерывно каждый день, уже с начала Мисома-Хадзимэ-сай, их немедленно помещают в канал, и они, по сути, плавают там, их замачивают в течение двух лет, но что касается вопроса посетителей, как можно сушить древесину в воде, он ничем не выдал, потому что старший подхватил нить разговора, он объявил, что каждая отдельная деталь для Сикинэн Сэнгу была изготовлена здесь, в этой мастерской, для Найку и для Гэку, и с этим он замолчал, скрестил руки на груди, взглянул на часы, затем посмотрел на Ииду-сана, и, по-видимому, он хотел в любом случае показать работнику Ситио, насколько у него нет времени на пустую болтовню здесь, он был надменный, он был не склонен к сотрудничеству и все больше уклонялся от ответов на вопросы, как только западный друг начинал их формулировать, потому что, конечно, он был
  Задавая вопросы, Кавамото-сан, как всегда, лишь взял на себя роль переводчика, он всеми возможными способами, своим телом и позой, пытался дать понять другу: этот разговор должен быть немедленно закончен, и тогда он не затянулся слишком долго, через некоторое время его друг тоже устал от тщетных вопросов, он не получал никаких вразумительных ответов ни на что, так что наконец встал из-за стола, после чего все остальные тоже вскочили, два плотника приняли принесенные дары, но даже не взглянули на них, и они уже ушли, так что если так и будет продолжаться, то они пришли сюда зря, заметил западный друг приглушенным голосом, но Иида-сан услышал, и чтобы успокоить их, он сообщил им, что человек, которого они собираются встретить, это тот, кого, как он выразился, мирские существа почти никогда не видели, потому что он был священной персоной Сикинен Сэнгу, они даже не называли его руководителем строительства. Здесь, в его случае, они использовали старое выражение и называли его торё:, все обращались к нему так, и он пользовался поистине огромным уважением, хотя, конечно, как и для всех остальных здесь, Дзингу Ситио был господином над ним, хотя что касается этого, нынешний торё был тем типом человека, который на самом деле никого не признавал выше себя, только своих ками Небес и Земли, и в первую очередь, Аматэрасу Омиками, богиня солнца, объяснил Иида-сан, Аматэрасу Омиками, обитательница святилища в Найку, чей внук, как он умело продолжил, Ниниги-но Микото, спустился на Землю, чтобы вынести суд враждующим людям и удержать их от дальнейших ссор, он ударил своим трезубцем в Южном Кюсю, где он приземлился, в вершину горы под названием Такатихо, чтобы люди помнили его, и с тех пор трезубец все еще там, объяснил он и не стал продолжать говорить о первом императоре, хотя, казалось, он был бы рад это сделать, однако посетители не стали спрашивать,
  и поскольку он, казалось, ждал этого, он слегка обиженно откинулся на спинку стула, поджал губы и погрузился в краткое переходное молчание, и так проходило время в офисе столярной мастерской Найку; Иида-сан чесал голову, выходил, возвращался, смотрел на часы, тут же, твердил он гостям, и садился только для того, чтобы встать и снова выйти, и хотя эти долгие минуты ожидания были для Ииды-сана тяжелыми, особенно без разговоров, он снова и снова возвращался к описанию характера торё, который, по мнению двух друзей, — в этом нетрудно было разобраться —
  Иида-сан не знал ни малейшего понятия, только понаслышке, и он передавал это им, фактически возводя эту прославленную личность в ранг полубога, таким образом, им сообщили, что эта встреча была совершенно необыкновенным даром — и он очень подчеркнул слово purezento, то есть дар — отдела по связям с общественностью Дзингу Ситио, необыкновенным, потому что, во-первых, он лепетал, у торё была работа, работа началась, и он, неся полную ответственность за все операции в своем едином лице, должен был быть везде одновременно, весь рабочий процесс был сосредоточен в его руках, без него ни один строгальный станок не мог быть включен, ни один рез не мог быть сделан никем, но нужно понимать
  — Иида-сан понизил голос, и здесь, даже в этой кое-как кондиционированной комнате, он снова промокнул вспотевший лоб белым платком, после чего аккуратно сложил его — надо понимать, что его задача, первоочередная, или как бы это сказать, сказал Иида-сан, его непосредственная задача — разделить стволы деревьев, которые обрабатываются в соответствии с точным порядком, потому что микоси был построен из одного вида материала — это было очевидно, не так ли — из чудесного семейства хиноки, а здания — из других материалов, и для строительства стен использовался другой материал, чем для колонн — это тоже было понятно, не так ли? — но не только это, Иида-
  Сан жадно хватал ртом воздух — мысли вылетали из его головы одна за другой с такой скоростью, и ему хотелось поделиться ими с гостями с такой же скоростью, что он едва мог дышать — мало того, он повысил голос, и тут ему пришлось снова заявить, что самым первым занятием торё было рисование, кроме него никто не умел рисовать, это было самое священное и исключительное знание торё, и он, нынешний, был особенно, необычайно одарен в знании того, что набрасывать на нижнюю и верхнюю части ровно отпиленного ствола дерева, как затем должна действовать пила, обрезая колонны или доски от стволов хиноки, насколько тонко должны проходить по ним механические или ручные рубанки, потому что его рисунок решает, как колонна выйдет из ствола дерева, более того, он также решает, какие отдельные колонны будут служить какой части здания, и затем в какой функции они будут служить высшим интересам святилища; Иида-сан был так увлечен, что почти выразил себя в стихах, и кто знает, откуда взялась эта восторженная страсть к торё
  остановился бы, если бы упомянутый человек не вмешался сам, правда, не полубог, а пожилой человек с белоснежными волосами, худощавого, высокого телосложения и огромными темно-карими глазами, сам одетый в одежду остальных, то есть в белый комбинезон: милый, дружелюбный старичок с улыбающимся взглядом, на одежде которого все еще были опилки, которые он начал сам отряхивать; когда после его входа, обычного вручения подарков, взаимных представлений и обмена визитными карточками — он сказал, смеясь, что у него не было ничего подобного во время работы — Иида-сан предложил ему место, чтобы сесть, и знаками того, какую честь он считает для себя находиться здесь и иметь возможность встретиться с такими авторитетными заинтересованными лицами, присланными Дзингу
  Сичо, торё, сел осторожно, чтобы не слишком запачкать стул, а затем, со временем забыв обо всем этом, он тут же расслабился, сидя, опираясь локтями на стол, а именно, что он узнал от Ииды-сана, что
   Эти двое не были посетителями, посланными Дзингу.
  Ситио, но им разрешили, и они просто хотели, чтобы он рассказал им о Сикинэн Сэнгу, о приготовлениях, деревьях, рабочем процессе — его глаза весело сверкали, когда он начал говорить, слова вырывались у него быстро, как у человека, живущего в страстной тени великих вещей и вышедшего из нее лишь на короткое время, чтобы поговорить об этих вещах; но затем ему придется вернуться, вернуться к своей страсти, эта его сторона характеризовала весь разговор: он горел сейчас каким-то поистине великим делом и не мог думать ни о чем другом с тех пор, как был назначен; только об этом, о 71-м Сикинэн Сэнгу; и в первую очередь он сделал все возможное, чтобы увести разговор от своей персоны, о которой они спросили в первую очередь, потому что все равно, что он мог сказать, он был простым плотником, мия-дайку, и он остается им, объяснил он гостям, только Дзингу Ситио оказал ему честь, назвав его торё, и как торё он теперь стал плотником, который несет большую, очень большую ответственность перед Дзингу Ситио, перед Найку и перед Гэку, но, прежде всего, перед Аматэрасу Омиками; Я простой человек, заявил этот простой человек, и он смеялся над ними и отвечал на все, что они спрашивали, очень серьезно, и давал им ответы, которые попадали прямо в суть дела, и если он чувствовал, что, возможно, они что-то не понимают, или если он чувствовал, что тема, о которой идет речь, имеет особое значение, он повторял свои предложения, даже по нескольку раз, и в такие моменты его лоб хмурился, он пристально смотрел то в глаза первому, то второму гостю, и только когда он убеждался, что они понимают, что он говорит, он снова смеялся и ждал следующего вопроса, и следующего, но через некоторое время он отвлекался, чтобы поговорить о том, что он считал важным, хотя они не спрашивали его об этом, потому что начали с того, почему
  Сикинен Сэнгу происходит каждые двадцать лет, на что он ответил, что хорошо, потому что Дзингу нужно омолаживать, и, по словам старейшин, время для этого наступает ровно каждые двадцать лет, ведь Дзингу движется вперёд во времени вместе с человеком, и боги тоже не стареют, поэтому в вечно юном Дзингу есть место для вечно юных богов, вот что он мог сказать в целом по поводу причины, он улыбнулся им, и ну, как кто-то становится торё: неважно, что вы говорите, неважно, насколько красиво вы говорите, единственное, что имеет значение, это как вы работаете, и, конечно, возраст и практический опыт играют свою роль, не только профессиональный, но и человеческий практический опыт, и так далее — он жестом руки показал, как это происходит оттуда — но главное, он поднял указательный палец и очень серьёзно посмотрел на них своими огромными тёмно-карими глазами, главное — это то, что в вашем сердце, божество смотрит и видит и знает всё в точности, бог, он взглянул на них с озорным взглядом, и Дзингу Ситиё тоже: после последнего замечания присутствующие, под посмеивающимся руководством Ииды-сана, ответили сообщническим понимающим смехом, а что касается того, как кто-то становится хорошим мия-дайку, это тоже, сказал торё, очень легко понять, потому что здесь, в их родной Японии, но особенно здесь, в Дзингу, обычай таков, что мастер не учит, а ученик наблюдает за мастером, и так он поступал и со своим мастером, он наблюдал, как его мастер, его ояката, выполнял свою работу, он пристально всматривался в каждое движение, он следил за тем, что он делает и как он это делает, и он подражал ему, мы называем это, пояснил он,
  «me de manabu» – это способ, если кто-то учит, то, безусловно, никогда не будет возможности чему-либо научиться у этого человека, вот как это происходит, он кивнул в знак подтверждения, и его аудитория кивнула тоже, поскольку с этого момента все трое превратились в внимательных слушателей, личность, прямота, дружелюбная натура торё, его откровенность
  и открытость быстро сбили их с ног, даже Иида-сана, который вначале, стремясь обеспечить, чтобы авторитет Дзингу Ситио не оставался бездейственным ни на мгновение в этой ситуации, сам, с серьезным выражением лица, засыпал торё вопросами, в напряжении своей великой задачи промокая его толстую голову от черепа до шеи; но затем даже он забыл обо всем этом и, подобно двум другим, действительно с энтузиазмом слушал слова торё, например, когда тот начал говорить о том самом процессе рисования, а именно о том, что именно здесь все начинается и определяется, что в этом суть всей деятельности торё, а именно, что только он умеет рисовать, и он узнал это только после того, как полжизни изучал чертежи в Ситио, из которых, то есть чертежи, было всего три вида, действительно старые, старые и более новые — например, «кирикуму дзуси», следовать этому и рисовать это на дереве — частое решение, человек, он показывал что-то широкими жестами в воздухе, смотрит на старые чертежи и сохраняет их в своей голове, вот что он делал также, что касается самих книг, которых было бесчисленное множество в Ситио — он сделал забавную, кривую мину — ну, книги никогда не помогают, потому что книги — это кто-то чужой опыт, к сожалению, никогда не сможет помочь торё, ему может помочь только его собственный опыт, он всегда должен попробовать всё сам, конечно, прежде чем он действительно станет торё, потому что тогда он больше ничего не сможет попробовать, просто подумайте об этом, торё не может ошибаться, если рисунок на стволе дерева выполнен неправильно, возникнут огромные проблемы, потому что тогда можно было бы просто выбросить всё дерево, но нельзя просто так выбросить хиноки, они уже видели в Мисома-Хадзимэ-сай, через что проходит дерево, пока оно сюда не попадает, нельзя просто так их выбрасывать, каждый отдельный хиноки — это душа, и с этой душой нужно обращаться очень осторожно, твёрдо, очень осторожно, и потому
  о том, что торё не может ошибиться, точнее, он никогда не может ошибиться, он снова посмотрел им в глаза, затем после короткой паузы заговорил о том, что в первую очередь все должно быть у него в голове и в сердце, затем он должен очень точно все измерять, постоянно смотреть на чертежи и только после этого выполнять свой сумидзукэ, то есть рисунок на стволе дерева; тушь, каждый торё использует особую тушь, конечно, он тоже, и всё же, несмотря на всё это, нельзя быть уверенным, что всё будет хорошо, потому что может случиться, что дайку не будет резать по рисунку, то есть, объяснил он, он может не резать с точностью до волоска по линии, тогда проблема столь же огромна, и это может случиться в принципе, но на самом деле этого никогда не случается, потому что дайку никогда не ошибается, все здесь, каждый из его коллег прошёл самую выдающуюся подготовку, все они, почти все они могли бы стать торё, по крайней мере, все старшие могли бы, безоговорочно, все здесь понимали каждый отдельный этап работы до такой степени, но нет никакого бегства, он засмеялся, чтобы они не подумали, что перед дверью, где происходит отбор торё, будет какая-то крупная драка, быть торё — это большая, очень большая ответственность, ты не только торё
  днем, но и ночью, когда он спит, даже тогда у него нет семьи, нет развлечений, нет отдыха, нет болезней, нет праздников, вплоть до того момента, когда Сикинен Сэнгу
  полностью закончен, сказал он; затем он снова вернулся к объяснению рисунка, чтобы они непременно поняли его слова, соответственно рисунок, я смотрю на рисунок, я смотрю на него непрерывно, и я рисую только на основе этого, но я не рисую без плана чертежа сразу, потому что тогда я могу сделать ошибку, и если я сделаю ошибку, это будет невозможно исправить, смотреть на план чертежа, точно измерять, а рисовать точно, это возможно только так, и именно это он и сделал, и то, что он еще не упомянул, он поднял указательный палец
  палец снова был глазом, потому что глаз играет огромную роль при использовании инструмента, чтобы увидеть, все ли идет хорошо, и если результат хороший, это должно быть проверено глазом, это не было похоже на Европу, где для этого использовался какой-то инструмент; но глаз, а затем — он наклонился над столом в сторону гостей — инструменты, торё
  всегда делает свои собственные инструменты, например, он осматривает дерево и делает инструменты для этого дерева, да, он также делает свои собственные инструменты, каждый сам, даже если он работает над чем-то дома, он все равно всегда это делает, то для Сикинэн Сэнгу это будет особенно так, потому что стоит работать только с такими инструментами, которые действительно предназначены для данной необработанной древесины, ясно, когда есть необработанная древесина, вам просто нужно посмотреть, и человек видит, что это за дерево, и затем, как он может сделать для него инструменты, но станки также используются, он говорит, потому что они не смотрят, новый ли инструмент или старый, а вместо этого смотрят, какой из них лучше всего подходит для работы, он покажет им позже — он жестом указал куда-то за спину — как все это работает; конечно, механические инструменты, они используются только в фазе арабори, то есть с необработанной древесиной, не для тонкой работы; затем пришло время ручных инструментов, и, ну, никаких изменений, никаких вообще изменений, они делают всё точно так же, как и для 70-го Сикинен Сэнгу, и это было точно так же, как и 69-го, говорят старые торё и так далее, возвращаясь к очень давним временам, а что касается того, похоже ли новое святилище на старое или то же самое? он повторил вопрос, ну, это кажется сложным вопросом, но это не сложно, потому что ответ прост, то есть новое здание такое же, как старое, а что касается того, почему это так, то это потому, что божество, которое там обитает, Аматэрасу Омиками, то же самое, это так просто, и именно так вы должны это воспринимать, потому что даже если всё это заново отстраивается, и Три Сокровища воссоздаются для каждого Сикинен Сэнгу, ничто никогда не меняется, всё остаётся прежним, вы знаете — торё наклонился
  снова к ним над столом, с веселым выражением
  — если я иду в тот или иной храм, чтобы помолиться, я уже по запаху хиноки чувствую, что все одинаково, и так же происходит со мной в жизни, торё
  кивнул, его аудитория кивнула в знак согласия, я думаю об этом, и я чувствую, что все то же самое, ну вот так оно и есть, так я думаю, и так думал также мой учитель, и торё до него, но теперь, — перебил его западный друг, — давайте поговорим о последнем дне, что произойдет потом; ну, это тоже очень просто, торё
  развел руки, потому что это происходит так, когда все материалы готовы и прекрасны, и сушка древесины идет как положено, тогда строится весь храм, все, но все строится, собирается вместе, чтобы посмотреть, подходит ли это, точно ли это, правильно ли это, но все это, конечно, происходит в мастерской, и непрерывно, в мастерской, да, потому что там может происходить только человеческая работа; снаружи в кодэнти, в великий день Сикинен Сэнгу, когда они собирают все это, там происходит работа божеств, после этого все стоит пустым в течение месяца, затем это убирается в последний раз и украшается, однако это работа священников, как и заключительная церемония, перед сэнгё, когда они приносят божество из старого святилища, и затем приходят люди, бесчисленное множество людей приходит со всей Японии, и все молятся, ну, это так, но если вы хотите, сказал торё, я могу снова перечислить все это с самого начала, что все начинается снаружи в священном лесу Дзингу Ситио, но вы видели это в Акасаве: там мы выбираем деревья, это сэйдзай, затем идет первый рисунок, черновой набросок, это суми-каки, за этим следует процесс сушки, за которым следует каннабай, то есть механическая строгка, затем есть еще один суми-каки, затем они забирают, - терпеливо объяснил он, - все деревья целиком в мастерскую, то есть отдельные стволы деревьев распределяются между различными
  кладовые — здесь, на территории мастерской, есть восемь таких кладовых, четыре из них для Найку, четыре из них для Гэку — так вот, там, в отдельных кладовых торё, то есть я, он указал на себя, рисует сумидзуке на стволе дерева, чтобы я мог сказать, говорит он, что я их сумидзукизирую, затем идет сушка, а затем дайку пытаются собрать отдельные святилища в мастерской, и они хранят их все там, построенными, затем приходит следующий, и они строят его, они сохраняют его, затем приходит следующий, и так далее, но затем Дзингу
  Ситио устанавливает срок, поэтому они разбирают их все и вывозят на территорию Найку и Гэку, и там их собирают в последний раз, всё происходит таким прекрасным и упорядоченным образом во время Сикинен Сэнгу, торё понизил голос, затем он посмотрел на настенные часы, прошёл ровно час, и он сказал, что нельзя работать без доброго сердца, это богоугодное дело, которое он делает, поэтому главным наказом для него было то, что он не должен быть занят ничем другим, только работой, не должен думать ни о чём другом, только о работе, соответственно он должен думать правильно, он должен работать правильно, когда гости ещё спросили его, сокрыты ли знания торё в его душе, он немного поразмыслил над этим последним вопросом, затем — как тот, кто забыл, о чём его спрашивали — он сказал, хорошее дерево, это главное, и с этим он встал из-за стола, он поклонился гостям, показывая, что разговор подошёл к концу, и он предложил отвести их в отдельные кладовые, что затем и произошло, Иида-сан шел впереди, внезапно осознав к концу, что он должен был представлять Дзингу Ситио здесь более настойчивым образом, то есть он осознал, что его несколько отодвинули на задний план, поскольку события происходили там, внутри офиса, тогда как он, как представитель Дзингу Ситио, не мог этого допустить из-за своего ранга и иерархии, из-за того, что Иида-сан был
  теперь, не отставая от торё: с его быстрой походкой, с его собственной маленькой толстенькой фигуркой, его короткие округлые ноги едва поспевали, но он старался делать это своей круглой фигурой в палящий зной, и он поспевал, и он выдержал это, и они пошли вперед так, они впереди, а двое гостей позади них, торё: соответственно, время от времени оборачивались к ним, чтобы объяснить, что они видели, он прошел с ними по всем восьми кладовым, затем он показал им, как тонко может резать строгальный станок, которому была поручена необработанная древесина, и он подготовил лист хиноки два метра шириной, он провел станком по нему, и получилась тонкая полоска дерева, толщиной с волос, которая извивалась у них на глазах, нигде не обрываясь, он смотрел на своих гостей с гордым удовлетворением, потому что они, конечно же, были в изумлении, и они трогали дерево, как будто не могли поверить, что это возможно, и они водили пальцами и бежали их снова по обструганному куску дерева, они похвалили, насколько, но как удивительно, насколько невероятно гладкой была поверхность, затем после того, как эта небольшая демонстрация закончилась, каждый получил в подарок кусочек от тончайшей, как волос, полоски дерева, наконец, остались только прощания, два гостя поклонились, торё поклонился, затем, подняв его, он снова и снова благодарил их за пурэдзэнто, который он нес под мышкой во время всей прогулки, наконец он низко поклонился и Иида-сану, Иида-сан только кивнул торё, и уже направился к двери, со своими характерными движениями уже переваливаясь к выходу, как человек, который очень спешит, затем, когда гости догнали его — было ровно два часа — он, к их удивлению, предложил, может быть, им что-нибудь поесть, он, как он заметил, не смог сегодня пообедать по понятным причинам, и поскольку они видели, что их согласие было бы ему очень приятно, и что отрицательный ответ оставит его глубоко озлобленные, они сказали «да» и пошли в ближайший ресторан
  По совету Ииды-сана, они заказали всё, что посоветовал Иида-сан, как местный специалист, и тут же, когда последнее блюдо исчезло со стола, Иида-сан, словно по мановению волшебной палочки, совершенно преобразился, из сурового, серьёзного и надменного бюрократа превратившись в милого, приветливого и добродушного молодого человека. Он заговорил о своей работе, о том, скольким, скольким важным гостям уже доверили показывать святыни, здесь даже был — с ним! — актёр из Шотландии, заявил он многозначительным тоном, и чуть не вцепился в руки своих гостей.
  реакции, посмотреть, что они на это скажут, и когда они похвалили его выдающиеся достижения и предсказали ему великое будущее, он наконец успокоился и вдруг начал говорить о своей семье, и тут тоже слова слетали с его языка так быстро; а затем он передумал и заказал еще два местных деликатеса, Кавамото-сан едва успевал переводить его слова: у него была старшая сестра и младшая сестра, он перечислил, что старшая сестра уже вышла замуж, и пара живет в Кавасаки, младшая сестра все еще дома, где жил и он, не так уж далеко, кстати, Иида-сан указал куда-то за спину палочками, кто-то должен был остаться дома, его родители были старыми и больными, в доме должен был быть мужчина, вы понимаете, не так ли, спросил он, ну, конечно, гости кивнули, семья не могла оставить больных родителей совсем одних, он тоже так думал, одобрительно сказал Иида-сан, и затем два гостя расплатились и вышли из ресторана на улицу, он уже вел себя так, как будто они стали добрыми друзьями, и он попрощался с ними, милый мальчик, сказал западный друг и с улыбкой наблюдал, как пухляш Иида-сан на этих двух Его округлые ноги, покачиваясь из стороны в сторону, удалялись, направляясь к Дзингу Сити по улице, мерцающей в жаре, но его спутник не сказал
  ничего подобного, но вместо этого начал говорить о том, как ему стыдно, что он может показать только такое Дзингу
  Ситио своему гостю; Конечно, встреча с торё, как он надеялся, доставила ему радость, но он, Кавамото-сан, просил прощения за события в Дзингу, с которыми его друг, конечно же, понятия не имел, что делать, он просто не знал, что делать с этой резкой переменой настроения своего хозяина, потому что тот, не обращавший на него никакого внимания, был настолько всецело захвачен всем существом торё, что уже несколько часов его хозяин практически не существовал, он был просто переводчиком, который был рядом и действовал невидимо и самоочевидно, но не имел собственного существования, но теперь он внезапно выступил из этого небытия, и даже не просто как-то по-старому, а именно как будто что-то вырвалось из него, он говорил без пауз, как тот, кто готовился к этому долго, может быть, уже несколько дней, и было уже довольно странно, что Кавамото говорил не перебиваясь до сих пор, что то есть, он не произносил больше двух-трех предложений за раз, а скорее слушал другого, однако теперь он анализировал отдельные повороты судьбы, которые произошли с ними с Дзингу Ситио, и делал это даже тогда, когда, прибыв на станцию, они купили билеты в Киото и сели на платформу, и не только это, но он даже начал с Кохори-сан, и попросил прощения за него, и за то, что им пришлось спать в машине в Акасаве, ему было очень стыдно, что все так обернулось, и ему было стыдно, что церемония в Акасаве прошла именно так, он был уверен, продолжал он в ужасной жаре вокзала, что его друг надеялся на что-то другое, и он, конечно, должен быть теперь разочарован, и он, Кавамото, сожалел об этом так сильно, что просто не знал, как это исправить, но другой просто смотрел, и ничего не говорил, и смотрел на него, так как не мог понять ничего из того, что происходит на, возможно, самое лучшее, его друг
  продолжил, было бы, если бы они вернулись в Киото, и если бы он позволил ему, в качестве прощания, поскольку осталось всего два дня, куда-нибудь съездить, отвезти его в место, которое, возможно, придется ему по душе, это было не такое уж зрелище, просто маленькое ничто, но, возможно, другой был бы рад этому, а этот другой просто смотрел на него, и теперь он был в замешательстве, потому что все еще не мог понять, что случилось с его другом, в чем все это дело, так что, конечно, он согласился, и он поблагодарил его за предложение, и всю дорогу в поезде он анализировал, чтобы сменить тему, великую красоту синтоистского святилища, какая ослепительно чистая конструкция, сколько изящества заключалось в его простоте, в отсутствии украшений и бесконечной заботе, с которой были обработаны материалы, хотя уже было очевидно, что ничто не могло изменить настроение Кавамото, он просто сидел у окна и все время поглядывал наружу, как будто ему было очень трудно говорить Прямо сейчас его друг почувствовал, что чем больше он начинал что-то хвалить, тем мрачнее становился его хозяин, он был совершенно растерян, так что в замешательстве своем прекратил разговор и так последние километры обратно до Киото прошли в молчании, и даже после этого они толком не знали, что сказать друг другу, так как, добравшись до станции, они сели в автобус номер 208, отправлявшийся домой, что стало тогда положительно неприятно, замешательство внутри них становилось все глубже и глубже, они шатались взад и вперед в автобусе, который к тому же был битком набит группой шумных американских туристов, и не сказали друг другу ни слова, цвет лица Кавамото даже изменился, а именно он был бледен, как полотно, - испуганно констатировал его друг; Мы выходим здесь, сказал Кавамото, и гость оказался на станции знаменитого Серебряного Храма: но они не пошли к Храму, а внезапно свернули влево на одну из дорог, ведущих к нему, и в другой, столь же скрытой точке начали двигаться куда-то по несколько заброшенной тропе вверх, к Даймондзи
  гора, как сразу стало ясно, и всё это было странно, Кавамото за всё время не проронил ни слова, а его друг не хотел задавать никаких вопросов, должно быть, это и есть тот маленький сюрприз, так вот о чём он говорил в Исэ, думал он сейчас, карабкаясь вслед за ним, за унылым, странным хозяином, который шёл впереди, указывая ему, так сказать, дорогу, а порой и показывая, куда ступать, потому что тропа становилась всё круче и неровнее, и в сумерках он даже почти не видел, куда ступать, но Кавамото поднимался вверх с такой решимостью, и благодаря этой решимости он даже изредка не просил его о помощи, чтобы подтянуть его изредка на каком-нибудь более трудном участке, он только чувствовал спину Кавамото вверху, перед собой, и всё его внимание было полностью сосредоточено на тропе, чтобы не поскользнуться, не упасть, не откатиться назад, ломая себе каждую косточку, потому что это уже была не приятная вечерняя прогулка, а настоящая горная взбираясь, надо было ухватиться тут за это, там за то, за торчащую здесь ветку, за более крупный край скалы там, и карабкаться и карабкаться вверх, и всё это время сумерки спускались с огромной скоростью, словно на них набрасывали сеть, может быть, Кавамото торопится, чтобы мы успели туда, пока ещё что-то видно, подумал он, но ничего не понял, даже в этом он ошибался, Кавамото вовсе не торопился, потому что хотел достичь вершины горы до наступления темноты, должен быть какой-то монастырь или место паломничества синтоистов, подумал его спутник, но Кавамото хотел показать ему не какой-то монастырь или место паломничества синтоистов, а весь Киото; западный друг понял это, когда они наконец достигли вершины горы Даймондзи, и Кавамото-сан стоял в стороне, и он мог смотреть вниз с высоты, а там, внизу —
  полностью охватывая горизонт — на самом деле это был весь город, тьма к этому моменту почти полностью
  упал, огни уже горели внизу вдали, и они ничего не говорили; он, потому что это зрелище лишило его дара речи, а Кавамото, потому что боялся, что показывает это напрасно, что его друг, который помог ему установить связь между его уединенной жизнью и миром, за что он был ему вечно благодарен, не понимает, и объяснить это было невозможно: здесь, на вершине Даймондзи, это был не мир слов; эта гигантская вечерняя картина города, окруженного горами, сказала без единого слова все, что он хотел сказать своему другу перед прощанием: вечерняя картина, когда мерцание сумерек исчезало в небытии, и наконец спускалась тьма, внизу был огромный город, с крошечными огоньками его звезд, образующими огромную поверхность для себя, а здесь, наверху, были они двое, Кавамото Акио и его друг, который, хотя и был доволен, что его друг не разговаривал и только смотрел вниз ослепленными глазами здесь, с высоты, он также понимал, что все напрасно, этот друг ничего не видел, западный глаз видел только светлячковое мерцание вечернего города, но ничего из того, что он хотел ему сказать, о чем эта безнадежная, одинокая, дрожащая земля сигнализировала человеку оттуда, снизу, конечно, это место просто означало для него чудесные сады, чудесные монастыри и чудесные горы вокруг, так что Кавамото уже повернулся и отправился по тропинке, ведущей вниз, когда этот друг, с глазами, полными удивления, венчавшими уже непоправимое недоразумение, и как бы благодаря за этот очаровательный подарок, заговорил с ним и, уверенный в утвердительном ответе, задал следующий вопрос: Акио-сан, ты действительно любишь Киото, не так ли? Это в одно мгновение вызвало у Кавамото полный упадок сил, и он смог только сказать хриплым голосом, направляясь вниз в густой
  темнота пути, настолько глубокая, возвращаясь назад, что нет, нисколько, я ненавижу этот город.
  OceanofPDF.com
   1597
  ЗЕАМИ УХОДИТ
  Все говорят, что он совсем не был печален, что жестокое изгнание не ослабило его, напротив, что он понял суд Садогашимы как своего рода завершение, как своего рода милосердный суд, высшее божественное противоречие «желания зла, но творения добра», и это мнение мисс Матисофф и Эрики де Поортер, Кунио Компару и Акиры Оомотэ, доктора Бенла и профессора Амано.
  — нет смысла перечислять их — ибо именно Стэнфорд и Лейден, Токио и Токио, Гамбург и Осака наиболее решительно утверждают, и в унисон, что он родился Юсаки Сабуро Мотокиё, носил имя Фудзивака в юности, затем Сио Дзэмпоо в монашестве, широко известный как Дзэами Мотокиё — то есть, осужденный, который отправился в ссылку в 1434 году в почти счастливом состоянии, и там, на острове Садо, традиционном месте ссылки для самых высокопоставленных преступников, он почувствовал, что Судьба прямо вознесла его в Рай: так они все пишут, так они подразумевают, они распространяют эту ложь, как будто они — японцы и не японцы — все заранее сговорились об этом: что позор, чудовищный и беспримерный, даже убить одну из величайших деятелей искусства в истории мира, этого крошечного, хрупкого и в остальном уже сломленного старика семидесятидвух лет лет от роду, в опасное путешествие, а затем, в довершение всего, к нашему еще большему позору, если не к прямому кретинизму нашего невежественного нынешнего века, заставив нас поверить, что он чувствовал себя прекрасно, он совершил путешествие и провел на далеком острове период времени, не указанный, в соответствии с обычаем, который поэтому мог бы быть целой вечностью, в гармоничном, уравновешенном состоянии духа; у нас нет источников, которые бы указывали на обратное, они все широко развели руками в унисон, мы можем положиться, провозглашают они, только и исключительно на очаровательно прекрасного Кинтушо, имея в виду его
  Короткий шедевр, написанный в 1436 году и, таким образом, несомненно, доверенный бумаге в период изгнания с острова Садо; несомненно, эта прощальная жемчужина его эстетического творчества, этот изысканный орнаментальный камень, эта восхитительная каденция не может быть прочитана иначе, не может быть истолкована ни как иное, кроме торжественной лебединой песни души, погруженной в молчание, существа, преодолевшего непостоянную судьбу, способного созерцать мирское существование лишь наряду с существованием небесным; но все это — намеренная интрига и ложь, мистификация и заговор, потому что он, конечно, был печален, бесконечно, безутешно печален; они ранили его, точнее, они ранили того художника, в котором уже почти не было сил вынести приговор, который был совершенно несправедлив как по отношению к нему, так и к зачинщикам этого приказа; он уже очень устал, он был слаб, и жизнь истощила его; и в бессильном дворе и в резиденции сумасшедшего сёгуна все знали, что даже одного тона поверхностного, бесчувственного, бесчувственного замечания было достаточно, чтобы Зеами почувствовал себя навеки уязвленным; ну что ж, после такого приговора, после всего, что было прежде —
  его карьера, с ее блестящим началом, решительно пошатнулась в 1408 году со смертью сегуна Ёсимицу, ну, и еще после этого его карьера приближалась к завершению, прерванная смертью в 1428 году сегуна Ёсимоти, и все же после этого последний удар, сокрушивший гения, столь беззащитного — да он и без того был восприимчив даже к малейшим ударам судьбы — потеря его всецело обожаемого сына, его наследника и воплощения будущего Ассоциации Юдзаки, а следовательно, и самого Но, Дзюро Мотомаса, которого он, Дзэами, считал более талантливым, чем он сам и его собственный отец; и все же, как мог кто-либо, японец или неяпонец, поверить, что после всего этого, что это совершенно мегаломаниакальное, подлое, идиотское и высокомерное решение отправить такого пожилого человека на верную смерть, сделает этого человека, предмета этого решения, счастливым, и что в его глазах Садо
  было бы действительно идентично тому, что описано в Кинтусё, идентично центру Осы и Алмазной Мандалы, Космическому Единству, Бесконечному Ходу Возрождения Богов и Людей — нет, это не Садо, так же как ни одно место в Кинтусё не идентично хотя бы одному месту истории его изгнания; какой бесстыдный обман, какая развратная фальсификация; ибо в действительности — а не в Кинтусё — именно печальный, раненый, сломленный старик должен был покинуть Киото в 1434 году, впоследствии добравшись на лодке до префектуры Вакаса, а оттуда — до места своего изгнания; это все равно, как если бы мы должны были поверить, что когда Дзэами получил приказ отправиться в изгнание из Муромати Дэндо, резиденции сегуна, он был исполнен величайшей радости, о, наконец-то я могу добраться до Садо, о, его сердце наполнилось теплом, наконец-то у меня появилась возможность достичь в этом мире, в награду за всю мою жизнь, того, что не мирское, Царства Осы и Алмазных Мандал — разве мы должны представлять это так?! в самом деле?! — нет! тысячу раз нет! на самом деле все произошло совершенно иначе, ибо у него были все основания чувствовать, что злая судьба, олицетворенная сегуном Ёсинори, не просто хочет прогнать его, но хочет, как кувалда, раздавить его вдребезги, уничтожить его, уничтожить его, убрать со своего пути этого непослушного его желаниям; Зеами прекрасно знал, что если он покинет Киото, исполняя приказ об изгнании, приказ, который он, тем не менее, должен был исполнить, то он больше никогда в жизни не увидит Киото, так в какой иной атмосфере это могло произойти, как не в атмосфере прощания на всю вечность; все в доме плакали, слуги свиты от самых молодых до самых закалённых старейшин – все плакали; он мягко заверял их, что всё будет хорошо, но он прекрасно знал, что с этого момента ничего не будет хорошо, он кланялся всем членам своей семьи, он кланялся своей любимой жене, но всё это время он прощался и с домом: с вещами,
  лучи света, тонкий аромат благовоний; и настал час, и они отправились в путь по улицам Киото, и затем он попрощался с улицами Киото, попрощался с Гошей, с мостом Арасияма, затем попрощался и с рекой Камо; это был четвертый день пятого месяца, шестого года Эйкё, когда они в тишине покинули город, в то время, со свитой, указанной в приказе, и только на следующий день прибыли в порт Обама в префектуре Вакаса, там стояла лодка; Зеами пытался вызвать в памяти воспоминания об этом месте, потому что был уверен, что уже бывал здесь раньше, но не мог вспомнить, что привело его сюда, когда это могло произойти и в чьей компании он мог побывать, он почти ничего не помнил, может быть, он даже не был уверен, что был здесь раньше, может быть, ему просто так казалось, груз более чем семидесяти лет давил на его воспоминания, и эти воспоминания функционировали особым образом, а именно: все кружилось в совершенном беспорядке в его разбитом сердце и разуме, картины воспоминаний приходили, текли, накатывали, непрерывно плывя одна за другой, и, извлеченные из всего, с чем он сталкивался в реальности, какие-то старые образы вплывали в его разум; не было важных, существенных воспоминаний, потому что теперь каждое воспоминание было важным, существенным; хотя одно и то же лицо возвращалось снова и снова, одно лицо постоянно всплывало в этих мимолетных воспоминаниях: дорогое лицо его любимого сына, которого он потерял и которого он знал — до того дня, как тот покинул эту землю и с самой беспощадной внезапностью оставил его позади — как своего достойного преемника; он видел теперь и Мотомасу-сан, пока картина не побледнела, а горы, окружающие берег, и нежные облака над волнами не вызвали в его воображении известное китайское произведение «Восемь видов Сяо и Сян», тогда он подумал об этой картине, и внутри него начало складываться стихотворение, было еще
  времени для этого было более чем достаточно, так как, сев на лодку, они были вынуждены ждать, и долго, в мертвом штиле и полной тишине; ветер не дул всю ночь, только утром и то в неправильном направлении, не с того направления, которого им приходилось ждать, но затем появился и этот ветер, ветер, дующий в нужном направлении; они подняли якорь, они отплыли, по волнам; и он оглянулся и увидел, что они удаляются всё дальше и дальше, от земли, которую он так любил, он уже был очень далеко от города, который он должен был теперь покинуть раз и навсегда, он действительно должен был проститься с ним сейчас, и хотя он надеялся до самой последней минуты, что, возможно, этого всё-таки не произойдёт, теперь, когда уверенность была неопровержимой, он не мог совладать со своими чувствами, и даже не было никого рядом, кто понял бы, почему у него текли слёзы, когда парусник — хотя и следовал всё время вдоль береговой линии — отчалил так далеко от берега, что можно было только знать, но не видеть, что он остался там, где-то в тумане: они оставили его одного на палубе, и он стоял там, прислонившись к поручням, и довольно долго не мог даже заставить себя сесть обратно в кресло, которое они привязали для старика; ибо душа его прощалась со всем, что было его жизнью, которая теперь заканчивалась, потому что что же может произойти теперь, спрашивал он себя, но он видел только волны, когда лодка рассекала их, волны, это был ответ на его вопрос о том, что может произойти, потому что — ну, что же может произойти; волны, волны, одна за другой, тысячи и тысячи, миллионы и миллионы волн, он уже знал, что это произойдет — это и таким образом; однажды, когда он был совсем молодым, где-то между детством и юностью, он страстно влюбился в сёгуна Ёсимицу,
  от
  кому
  после
  —
  полностью
  независимо от их чувств друг к другу, и исключительно благодаря исключительной эстетической чувствительности Сёгуна —
  он и его труппа — а вместе с ней и весь «Саругаки но Но», как они тогда называли его, — были удостоены самого высокого покровительства; уже тогда он знал это, уже находясь в окружении этой бесконечно чистой любви, известной как вакасюдо; и часто он стоял у окна в спальне сёгуна, из которого открывался вид на изысканный сад; он стоял там; в тот момент рассвет еще не начал заниматься, все еще было темно, но что-то уже начало смягчаться в этой тьме, обещая, что позже тьма медленно, крайне медленно будет рассеяна, словно тонкое дуновение, светом; уже тогда ему много раз приходило в голову, что когда-нибудь этому придет конец, и что судьба не будет к нему благосклонна, и поистине судьба не была к нему благосклонна, безжалостно исполняя свои приговоры над ним, один за другим, так что теперь появился последний и отправил его на ветхом судне; ни перед ним, ни позади него, ни где-либо вообще ничего не было видно, только вода и бесконечная вода, как далеко до Садогашимы, спросил он капитана, который ответил после, как ему показалось, удивительно долгого молчания, что о, почтенный господин, это все еще очень, очень долгое путешествие; вот что он ответил ветру, который поднялся до шторма, или, скорее, он выкрикнул это из-за штурвала, выкрикнул это сквозь два более мелких порыва ветра, это все еще долгое, долгое путешествие; и так оно и было, они шли вперед, следуя береговой линии, кругом только вода и вода: иногда на них проливался дождь, и не было никаких признаков лета, и можно было смутно почувствовать гору Сираяма вдали, и Хакусан с горным святилищем и его снежной вершиной, затем рядом, паломнические гавани Ното и Судзу и Семь островов, и, может быть, солнце садилось один раз, и солнце садилось два раза, и, может быть, все еще временами нежные искорки светлячков можно было увидеть над водой у берега, или, может быть, это были всего лишь последние угольки заходящего солнца, кто знает, подумал Дзеами, и он уже с трудом мог решить, видит ли он
  реальность или просто механизмы его воображения, во всяком случае, позже он отчётливо вспомнил рыбацкие лодки: это не было делом его не слишком живого воображения, они определённо встречались с рыбацкими лодками, и наступали дни, и наступали ночи, и порой ему казалось, что лодка вообще не движется, а просто покачивается, и вот рядом с ним покачивается знаменитый паломнический храм на Татэяме, а потом, однажды, вершина горы Тонами, и они просто покачиваются на ветру, в то время как префектуры Этидзэн, Эттю и Этиго исчезают; был лунный свет и случались также небольшие штормы, дни и ночи сменяют друг друга; он наблюдал за этим, но мелькающие картинки между Сираямой и Этиго не были картинками, стимулирующими его мысли, потому что эти его мысли снова и снова возвращались в Киото, занимая улицы одну за другой, Сузаку-Одзи, идущую прямо между Расёмон и Сузакумон, затем выше Госё и дальше на севере дворец Сёгуна; он шел в одном направлении, словно во сне, он свернул за угол, потом прошел еще немного, и он увидел одну за другой самые важные фигуры своей жизни, и наконец неожиданно оказался перед собственным домом: и он уже открыл бы дверь, потянул за дверь входные ворота, когда волна качнула корабль, и ему пришлось держаться за борт, потому что волна иначе смыла бы его за борт, матросы закричали, они убрали парус, лодка вернулась на прежнее место, и по лицу капитана было видно, что ничего не произошло, они продолжали плыть по волнам, и только вода и вода повсюду, и воспоминания и воспоминания, куда бы он ни посмотрел, и печаль, боль в его сердце, теперь почти беспредметном, и вода и вода, и волны и волны, он был усталым, одиноким и очень старым, и вдруг что-то его вздрогнуло; он крикнул капитану: где мы? На что капитан ответил: вот он, он уже там, и он указал в какую-то сторону,
  гримасничая, но с почтительным выражением лица, вот остров Садо, мой господин, это, несомненно, Садогашима, почтенный господин.
  Оота — название залива, где традиционно швартовались такие суда, перевозившие изгнанников; именно здесь им приходилось спускать якорь, в заливе Оота, где, согласно приказу, они должны были высадиться на острове Садо, и здесь они высадились; день уже переходил в ночь, и после утомительного путешествия, длившегося по крайней мере целую неделю, хотя эта целая неделя казалась ему гораздо длиннее, они скорее походили на неделю вечности, простирающуюся в какое-то безвременье; они, конечно, не остались на палубе, а сошли на берег, следуя условию путешествовать только днем, и провели первый вечер, ввиду ограниченности возможностей, в маленькой рыбацкой хижине; Ночью он не спал, путешествие его измотало, все конечности болели, к тому же под головой у него лежал кусок камня, но даже это не привлекло его внимания, когда они легли на кухне отдохнуть, а вместо этого он подумал о своих детях, жене и любимом зяте Компару Дзенчику, которому он доверил тех, кого любил; позже в его мыслях всплыло несколько строк из стихотворения Аривары Мотокаты из «Кокинсю» о том, как приближается осень и защитит ли гора, формой напоминающая дождевую шляпу, клены от разрушительного воздействия погоды или что-то в этом роде; было странно, что именно эта гора, Касатори, имеющая форму дождевой шляпы, Касатори из Ямасиро, пришла ему на ум из того стихотворения, это Касатори, возникшее из полного небытия; он не мог связать это ни с чем; почему, он не мог объяснить никакими словами, что именно заставило этот стих всплыть в его памяти среди ночи —
  Касатори, он ощутил вкус этого слова во рту, и он вызвал в своем сознании образ горы, вспомнил чудесные цвета кленов земли, погруженной в осень, Касатори, Касатори, и вдруг все это
  Он выпал из головы, посмотрел на незнакомые, холодные, простые предметы в мрачной темноте хижины; он поправил положение головы на камне, поворачиваясь то влево, то вправо, но нигде на камне, служившем ему подголовником на эту ночь, не было удобно, и хотя рассвет наступал с трудом, с огромным трудом, в конце концов он даже не мог сказать, что слишком устал, ожидая этого рассвета, в его возрасте обычно проводишь время именно так, в великом ожидании, даже в Киото это было почти всегда так, долгие часы в тишине после краткого сна, рассвет Киото — Киото, священный, бессмертный, вечно сияющий Будда, всё это было так далеко, словно раз и навсегда стерлось из реальности, чтобы существовать отныне только в себе, о Киото, вздохнул он, выходя из двери хижины, вдыхая резкий морской воздух, Киото, как же ты уже ужасно далек, — но тут ему помогли сесть на одну из стоявших там лошадей здесь, как и было указано Синпо, процессия начала подниматься по горной тропе, его воображение уже переносило его в осенний рассвет давным-давно; он не только видел непревзойденную силу его багрянца, но даже чувствовал в глубине кленов тот безошибочный аромат, который так кружил ему голову в такие моменты, например, осенью в Ариваре, на склоне горы, воспетом в песне; они с трудом поднимались по тропе, он искал клены, но здесь их нигде не было видно, путешествие изнуряло лошадей, узкая тропинка была извилистой и крутой; Проводник, которому было поручено вести его верхом, по временам поскальзывался в своих пеньковых сандалиях — стоптанных вараджи — на каменистой земле, и в такие моменты поводья хватали его, а не он сам хватался за поводья, так продолжалось долго, и что отрицать, он едва мог это выносить, он даже не мог назвать год, когда он в последний раз сидел на коне, и теперь на этой опасной земле; их единственное счастье было то, что не было дождя, он
  Он был полон решимости, и напрасно пытался он отыскать красивую поляну в лесу вдоль тропы, или поймать песню соловья или бюльбюля, он постоянно был вынужден сосредоточиться на том, чтобы не упасть с лошади, не сползти с седла на опасном размытом участке пути, у него не оставалось сил ни на что другое, так что, когда они наконец достигли перевала Касакари, и он обратился к крестьянину, ведущему его лошадь, говоря: разве это не Касатори? — Нет, крестьянин покачал головой, но ведь и здесь есть что-то общее с этим словом; осужденный нажимал еще сильнее, с Касатори в Ямасиро, нет, не так, ответил крестьянин в замешательстве, это Касакари, так что ничего, задумался всадник, и был ли он полностью уверен в этом?
  спросил он, но даже не стал дожидаться ответа, почти одновременно со своим вопросом он дал понять, что путешествие его немного утомило, и он попросил остановиться на отдых, всего на короткий отдых, что тоже пошло ему на пользу, и они провели всего полчаса под густой листвой дикой шелковицы, но силы вернулись к нему, он заговорил, сказав, что теперь они могут ехать дальше, ему снова помогли сесть на лошадь, процессия двинулась дальше, и они быстро достигли храма Хасэдэра, который, как он знал от крестьянина, принадлежал секте Сингон, но кому же еще он мог принадлежать; он бы улыбнулся про себя, если бы это имя не вызвало в нем воспоминаний о доме Хасадэра в Наре, которые, однако, были настолько мучительны, что он ничего не сказал крестьянину, только кивнул, хорошо, что это принадлежит к секте Сингон, и хотя великолепные цветы внезапно показались рядом с храмом — оттуда, где он находился, на мгновение показалось, что это были ухоженные азалии — он не крикнул, чтобы остановить лошадь, потому что не хотел, не хотел, чтобы воспоминание о Наре больше мучило его, потому что прямо сейчас его бы еще больше мучили дорогое лицо его дочери, дорогое лицо его зятя и образ Фугандзи, их семейного храма, воспоминание о важной молитве
  произнесенные там слова измучили бы его; ну что ж, лучше уж мучиться в пути, тогда поедем дальше, — махнул он рукой, но крестьянин, не поняв его или полагая, что рассказ доставит радость почтенному господину из Киото, заговорил с ним по дороге, и поэтому крестьянин все время показывал назад, в сторону Хасадэры, где перед главным алтарем находилась статуя Одиннадцатиглавой Каннон, но господин из Киото ничего не говорил, поэтому крестьянин даже не стал подробно перечислять, что это за знаменитая Каннон в Хасадэре; он просто брел вверх по перевалу, держась за поводья лошади, и даже не смел говорить, пока они не достигли Синпо, когда уже стемнело, и поэтому регент округа, полностью настаивая на соблюдении строжайших формальностей, уже назначил для изгнанника место в ближайшем храме, Манпуку-дзи, который не мог ничего сказать Дзеами о себе в тот день, так как Дзеами был настолько измотан, что его уложили на приготовленное для него место, он уже закрыл глаза, лежа на спине, как всегда, он поправил одеяло и тут же погрузился в глубокий сон и проспал почти четыре часа подряд, так что храм показался ему, не тогда, а только на следующий день, только тогда осужденный из Кёто увидел, в каком месте он оказался, он откинул одеяло, надел одежду и вышел в храмовый сад, который позже, пока он не сменил место жительства, принес ему столько радости, особенно одну сосну, которую он обнаружил на краю высокая скала, и которая росла и цеплялась за эту скалу, как будто крепко держалась за нее, и это зрелище часто было для него душераздирающим, и в такие моменты, чтобы снова не быть охваченным глубоким чувством, перед лицом которого он оказался в этот период таким слабым, он слушал горные ветры, как они ласкали листву на деревьях, или в тени дерева он смотрел, как вода стекает по тонким прожилкам моховой клочья, он смотрел и слушал, он ничего не просил
  никто, и никто ничего у него не спрашивал, тишина внутри него стала непреложной и эта тишина вокруг него тоже стала невозвратимой; он смотрел на воду в маленьких ручейках во мху, он слушал журчание горных ветров наверху, и отовсюду его переполняли воспоминания, куда бы он ни смотрел, древнее воспоминание, смутное и далекое, нападало на образ или звук, и он начал проводить дни таким образом, что больше не мог ощущать, что наступило одно утро, а затем следующее, потому что первое утро было в точности таким же, как и следующее за ним, так что он начал чувствовать, что не только они идут одно за другим, но что в общем и целом есть только один-единственный день — одно-единственное утро и один-единственный вечер — он выходил из времени и возвращался в него лишь изредка, и даже тогда ненадолго, и в этих случаях он как будто видел Манпуку-дзи с большой высоты или Золотой Чертог посреди сада, с Буддой Якуси внутри него на главном алтаре, все с большой высоты, с высоты медленно кружащего ястреба; ну, в такие моменты иногда случалось, что он возвращался ненадолго и, сидя под прекрасным кипарисом в моховом саду, он говорил вслух сам себе: так, это моя могила, могила невинных, это моя могила, здесь, это временное жилище в Манпуку-дзи, затем он погрузился в эту особую внутреннюю тишину, и это не было благосклонно воспринято в офисе регента Синпо, он должен был что-то сделать, ему посоветовали однажды, когда он, регент округа, сам приехал с визитом, после чего Дзеами, чтобы предотвратить дальнейшие увещевания такого рода, попросил кусок кипариса хиноки и инструменты, и он принялся вырезать так называемую маску для вызывания дождя о-бэсими, которая использовалась не в Но, как можно было бы ожидать, а в бугаку, знаменитом танце поклонения: он проработал лоб и брови в совершенно детальной манере, а глаза и гребень
  нос изящно и трогательно, но на остальное у него не хватало внимания: спинка носа, ухо, рот и подбородок оставались в грубом состоянии, как будто по ходу дела он терял интерес или как будто его мысли беспрестанно блуждали где-то между спинкой и нижним краем носа, и к тому же он работал медленно, в противоречие со своей натурой, которая была быстрой; Он создал эту маску множеством медленных движений, и вот он выбрал подходящий, точно необходимый резец с большой тщательностью, даже с излишней осторожностью, затем он вонзил резец в мягкий материал так осторожно, так неторопливо, что любой, кто знал его, мог бы легко поверить, что он работает над поистине необычайной задачей, но здесь, конечно, никто его не знал, ни о какой необычной задаче не могло быть и речи, поскольку среди высших чиновников никто даже не интересовался тем, что он делает, просто пока он что-то делает, главное была его личность и чтобы он не бездействовал, а значит, не умер раньше времени, что для высших чиновников и даже самого регента означало бы только неприятные вопросы и трудно формулируемые ответы, риски и обязательства, так что, ну, даже блоха не заинтересовалась этой маской, просто с молчаливого согласия в кабинете регента Синпо и его окрестностях узнали новость о том, что крошечный изгнанный старик не просто сидит в саду и бездельничал весь день, как они выражались, а работал над чем-то, он вырезает маску, повторяли они друг другу, что затем быстро распространилось среди населения Садо, потому что новость распространилась не столько среди высших чиновников, сколько среди низших, так что в общей сложности 208 лет после смерти великого императора и 154 года после смерти основателя веры, если не брать в расчет поэта-министра, жители острова отметили между собой, что следующее известное изгнание из Киото - это
  уже здесь — но он хотел перенести свою резиденцию в Сёхо-дзи, тем не менее он сообщил регенту, что в будущем, как он чувствовал, храм Сёхо-дзи будет для него лучшим местом, предполагая, что это не будет представлять никаких проблем для Его Превосходительства Регента, — сказал однажды старик слабым голосом; Сёхо-дзи, регент отшатнулся в изумлении, и он действительно не мог скрыть, как он был потрясён просьбой осуждённого из Киото, не то чтобы это имело какое-либо значение, жил ли он в Манпуку-дзи или в Сёхо-дзи, само по себе это не вызывало никаких проблем, но скорее то, — регент нервно пробормотал среди своей свиты, — ну, чем Сёхо-дзи лучше, а чем Манпуку-дзи нехорош, и люди в свите переглянулись и были озадачены, потому что, как они сказали, это ничего не значит, первое это или второе, но почему первое и почему второе, вот в чём был вопрос, и на этот вопрос должен был быть ответ, они с энтузиазмом закивали, но затем Дзэами получил разрешение и сменил место жительства, и никто больше никогда не спрашивал его, почему первое, а почему не второе, это было так несущественно, просто вопрос не был несущественно и каким-то образом — никто не помнит, как это произошло — проблема разрешилась сама собой, регент издал приказ, чтобы человек, сосланный сёгуном Ёсинори, был переведен из Манпуку-дзи в Сёхо-дзи, поскольку, как записал регент в необходимых документах, это не будет обременением для почтенного господина, и таким образом Сёхо-дзи немедленно стал резиденцией Дзэами, он взял с собой маску, над которой работал, и иногда продолжал работать над ней, но так и не продвинулся дальше переносицы, он нашел огромный валун и приписал ему какое-то огромное значение, потому что с этого момента каждый день, если не шел дождь, он выходил на свою скалу — невозможно было сказать, что он там делал, люди покрывали все
  возможности: он декламировал стихи, пел, бормотал молитвы, но на самом деле никто никогда толком не знал, потому что никто никогда не осмеливался приблизиться к нему, он никогда не мог объясниться, если время от времени возникал какой-то нечастый разговор, он даже не мог заставить их перестать называть его Ваша Честь, Достопочтенный Господин, напрасно он говорил им, что он всего лишь обычный монах по имени Шио Цзэмпу, Ваши Чести и Достопочтенные Господа оставались, но было также правдой и то, что они действительно не осмеливались приблизиться к нему, не потому, что он был страшным, он не был нисколько страшным, скорее он был просто маленьким, истощенным, хрупким, нежным созданием, его руки дрожали, готовые быть унесенными первым сильным порывом ветра; единственная проблема была в том, что он был настолько другим, что они просто не знали, как к нему подойти, его мир и их мир были так далеки друг от друга, как звезды на небесах от комка земли в земле, его движения казались здесь такими необычными, он поднимал свою дрожащую руку совсем по-другому, и то, как он держал свои пальцы, тоже было другим, его глаза, когда он медленно смотрел на кого-то, были такими, как будто он смотрел сквозь этого кого-то, как будто он видел сквозь них их прапрадеда, и им казалось странным, что его лицо, несмотря на его преклонный возраст, было похоже на лицо молодого мальчика, и притом очень красивого мальчика; гладкая белая кожа, высокий гладкий лоб, узкий сужающийся нос, изящно очерченный подбородок – они приходили в замешательство, глядя на него, потому что он был красив, очень красив, и никто не мог объяснить это здесь, на Садо, где все, включая самого регента, были скроены как из одного теста, у всех лица с одинаковой темно-коричневой кожей, и эта кожа была ряба от вечно дующих ветров, и женщины из более высоких семей были одеты едва ли лучше, чем женщины из более низких семей, лодки прибывали редко, и еще реже на этих лодках прибывало что-то, чем эти женщины могли бы принарядиться: изгнание было поистине, одним словом,
  посланник далекого государства, и иногда он тревожил местную знать и ее подчиненных, говоря бегло стихами, если у него было к этому желание, и он путал свои слова, невозможно было понять, говорит ли он о вчерашнем сне или воспоминании двадцатилетней давности; Одно было несомненно: он никогда не говорил о том, что было здесь, на Садо, или всегда менял тему, говоря о том, что произошло двадцать или тридцать лет назад, или давал уклончивый ответ, говоря на вопрос, всё ли ему по душе, что да, всё по душе, на самом деле его слишком много нагружают, ему не нужно так много еды, в течение дня он ел только один раз, утром, и совсем немного, немного вареных овощей, рыбы, бобов, что-то в этом роде, он был всем доволен, он ни разу не жаловался на свои обстоятельства, он одобрительно кивал на всё, он хвалил людей, которые приносили ему еду и служили ему, он казался спокойным и умиротворённым или бесстрастным, и только когда он был около своего валуна, он плакал, иногда они видели это, группа детей среди слуг рассказывала об этом, они осмеливались приближаться к нему и шпионили за ним, и самые простые, и самые высокопоставленные жители острова даже ничего не говорили, услышав эту новость, по крайней мере эту они могли понять, он думает о доме, сказали они друг другу и кивнули, как те, кто полностью способен понять, они очень хорошо поняли дело, и не было никакой необходимости в объяснениях относительно того, кто этот человек и что он чувствует; тем не менее, это было именно то, что они ничего не поняли, абсолютно ничего в этом во всем этом мире, данном богом, потому что, конечно, как они могли бы понять, как они могли даже заподозрить, что именно в этот раз они не только не поняли — этого в конце концов следовало ожидать здесь, на Садо, в этом богом забытом месте — нет — но и не было ни одного человека во всем мире, который мог бы по-настоящему понять его, ни в Киото, ни в Камакуре, ни в
  ни в Императорском дворце, ни в Муромати Дэндо, никто, ничто, никогда и ни в малейшей степени, даже бесконечно образованный советник Сёгуна, Нидзё Ёсимото, и даже не сам Асикага Ёсимицу, что Дзэами не был одним из многих, не просто исполнителем саругаку, чья звезда взошла и затем закатилась, нет, совсем нет, он создал Но, он вызвал к жизни и определил новую форму существования: он не создал театр, потому что Но - это не театр, а более высокая, если не самая высшая форма существования, когда человек, посредством развитой чувствительности, уникальной интуиции и гениальной интроспекции, компетентности глубокого взаимодействия с традицией высшего порядка, создает революционные формы, никогда ранее не испытанные, и тем самым возвышает все человеческое существование, возвышает целое на очень высокий уровень; и вот эта ситуация, этот смертный приговор: потому что человеческое существование держит свои собственные потребности на очень низком уровне, они всегда были на очень низком уровне и будут держаться на очень низком уровне во веки веков, ибо человеку просто не нужно ничего, кроме полного желудка и полной копилки, он хочет быть животным, и нет силы, которая могла бы переубедить его или порекомендовать что-либо другое, и так хитер человек, что он инстинктивно чувствует, когда что-то или кто-то хочет вытеснить его с того места, где желудок и копилка — единственное, что имеет значение; не нужно, отвечает он на более высокие вызовы, можешь взять свой совет и засунуть его себе в грязную задницу, если он должен выражаться грубо, и в таких случаях он выражается грубо, дворянин он или простолюдин, все одно и то же, пусть ходят и жеманятся, важничают в любое время и по любому поводу, но он все равно не встанет из-за обеденного стола, и никто не сможет оторвать его от чудес копилки, если желудок и копилка полны, то ему больше ничего не нужно, оставьте его уже в покое,
  более того, он не понял бы, даже если бы у него были добрые намерения, он все равно никогда не смог бы понять то, что велико, то, что превосходит его до такой степени, что у него нет ни малейшей надежды на понимание, а значит, и почтения, так что Зеами должен был уйти, думал Зеами, сидя на валуне, и любой мог бы казнить его, размышлял он, перекатывая ногой туда и сюда небольшой камешек; затем однажды он попросил у слуги разрешения пойти на прогулку по острову, особого разрешения не требуется, был ответ, в соответствии с приказом регента, что он может ходить, где пожелает на острове, поэтому он немедленно отправился в путь, поскольку погода была хорошей, и он разыскал Куроки Госё Ато, местопребывание изгнанного великого императора; он склонил голову перед памятью своего предшественника, он возложил цветы у первой колонны, с правой стороны входа в остатки здания; затем в другой день солнце снова светило приятно, не слишком жарко, но свет проникал именно так, птицы были особенно оживлены, он отправился верхом со своим эскортом в святилище Хатиман, где Кёгоку Тамэканэ, великий поэт и министр, жил во время своего изгнания, и хотя он почитал его и считал творчество Тамэканэ поистине великим, в то же время он очень заинтересовался, услышав легенду, которая ходила среди жителей острова, согласно которой хототогису, кукушка, которую можно было услышать отовсюду, была здесь, и только здесь, молчаливая, он не хотел больше слышать эту легенду, хотя в его свите было много тех, кто, добравшись до этого места, немедленно хотел рассказать ее снова, так что он позволил некоторым из них сделать это, но он хотел услышать не саму историю, а то, как хототогису не поет в этом месте; и на самом деле это было так, он стоял перед святилищем, он молился, затем он отошел в сторону, чтобы послушать, как хототогис не поет, и это было так, хототогис молчал вокруг святилища, не было слышно ни одного звука от кукушки, и что касается
  увидев кукушку, он увидел только одну, за которой, однако, наблюдал очень долго, и люди, сопровождавшие его, не могли понять, что он делает с этой птицей так долго, птица на ветке не двигалась, также как и Зеами, когда процессия к лошадям замерла, он смотрел, он действительно смотрел долго, затем птица наконец полетела в гущу деревьев, почтенный господин кое-как — с посторонней помощью — мучительно забрался в седло, и они быстро вернулись домой, и в ту ночь он не спал ни единого мгновения, он пытался заставить себя, но это совсем не работало, сон не приходил к нему, он смотрел в темноту, он слушал ночные звуки, шелест деревьев и скользящий звук, когда стая летучих мышей возвращалась или отправлялась в ночь, ты кричишь, ему на ум пришло стихотворение Тамеканэ, и я слышу тебя, я слышу твою тоску по столице, о хототогису из горы, улетай отсюда, и он произнес эти строки вслух, возможно, два раза, затем он сам не знал, цитирует ли он что-то, или это его собственные слова, он добавил что-то еще о падающих цветах, о первой песне кукушки, о лунном свете с его обещанием осени, затем ему снова пришло на ум слово, хототогизу, и он поиграл с основными значениями, скрытыми в этом слове, ибо, рассматривая его с другой точки зрения, хототогизу буквально означает птица времени, он попробовал слово в этом смысле, почти вывернув его наизнанку —
  кукушка обозначена составным словом, птицей времени, — чтобы увидеть, с какой стороны уместно будет придать форму самым глубоким скорбям его души; наконец он нашел путь, и мелодия начала складываться в нем сама собой — он просто думал о ней, не называя ее по имени, — и стих как-то сам собой сложился таким образом: просто пой, пой мне, чтобы не только ты скорбел; и я буду скорбеть, старый старик, покинутый и одинокий, вдали от мира, я оплакиваю свой дом, свою жизнь, потерянную, потерянную навсегда.
  Никто даже не знал, ни регент, ни ближайшие слуги, что Зеами пишет; однако в этом не составило бы большого труда убедиться, поскольку он просил бумагу, просто чтобы сделать некоторые заметки, — повторял он несколько раз и с большим нажимом, обращая внимание регента — одновременно посылая ему в подарок полуготовую маску — на тот факт, что то, что он получает лишь изредка, является всего лишь второсортной имитацией настоящей бумаги; пожалуйста, постарайся, — умолял его изгнанник, — найти где-нибудь на острове что-нибудь лучшего качества, а если это невозможно, то — и это была его единственная просьба —
  привезти что-нибудь с материка, но регент считал, что Дзеами — просто избалованный придворный баловень и жалуется на пустяки, он может быть счастлив, — гремел его голос в кабинете, — что он вообще что-то получает, но, честно говоря, он даже не знал, на какой бумаге настаивает Дзеами, так как за всю свою жизнь никогда ничего подобного не видел, одним словом, он не мог иметь ни малейшего представления о том, какую бумагу имел в виду временный обитатель Сёхо-дзи и какого качества она, о которой он постоянно говорил, он даже не мог начать понимать, что Дзеами едва не испытал физическую боль, увидев в посылке, отправленной ему по прибытии гонца из Синпо, эти грубые материалы, спрессованные из волокон неизвестно какого растения, ужасные, необработанные, зловонные, с другой стороны, он ничего не мог с этим поделать, его просьба явно не нашла понимания в Синпо, так что, что ж, он начал свою работу с тем качеством материалов, которое было в его распоряжении, хотя он сам никогда не назвал бы то, что он делал, работой, потому что это не было просто самоуничижением, когда во время подачи своего заявления он обозначил деятельность, для которой требовалась бумага, как ведение записей: в нем очень медленно формировалась мысль, что он, возможно, со временем сможет привести фрагменты цитат и фрагменты собственных стихов в некий порядок, который тогда порой
  в конечном итоге он оказался на своего рода, как он позже назовет это, грубой бумаге — ну, ну, он начал однажды утром с попытки расположить в последовательности все, что он сочинил до сих пор, но все это вышло слишком надуманным, он не хотел писать драму, никогда больше не писать еще одну пьесу для Но, тем не менее, мысль о том, чтобы сложить эти разрозненные фрагменты в некое подобие связности, в конце концов привела бы его к чему-то, чего он не хотел, это не было его намерением — почему? — он покачал головой и неодобрительно поджал губы, сидя в приготовленной для него келье Сёхо-дзи, в свете, падающем через крошечное окно; озадаченный, бесстрастный он смотрел на бумагу, на написанные там строки, и он действительно понятия не имел, что, черт возьми, ему с ними делать, и он даже отодвинул их в сторону на некоторое время, и просто сидел в саду, когда позволяла погода, бормоча молитвы, пытаясь сориентироваться среди своих воспоминаний, или его внимание на долгие минуты привлекала ящерица, греющаяся на солнце у основания дерева, затем в другое утро он решил расположить все, что он написал до сих пор, в хронологическом порядке, но именно тогда возникла проблема, что он не мог вспомнить, когда возникла та или иная часть, тем не менее идея казалась хорошей, расположить все это здесь в хронологическом порядке среди обстоятельств его плена, втиснутым между немой птицей времени и сморщенной непрерывностью одного-единственного дня; На ум пришел Обама, название порта в Вакасе, в голову пришло путешествие по морю, залив в Оота, рыбацкая хижина, затем путешествие в Синпо — и вот, как-то само собой, кисть в его руке начала двигаться, как будто сама по себе, и он начал по-настоящему рассказывать историю своего изгнания, в хронологическом порядке, как оно и происходило; он не хотел думать об этом и не мог даже подумать об этом как о чем-то для будущей драмы, как о чем-то для церемоний в Касуга или Кофуку-дзи; нет, вовсе нет, зачем, он снова покачал головой, это не имело бы никакого смысла
  браться за такое дело, я больше не хочу браться ни за какое дело, достаточно того, что я еще жив, сказал он себе вслух, это просто бремя, так что он не сделал ничего другого, как начал описывать, как все это произошло — от Вакасы до Синпо — но, конечно, он также использовал все, что уже изложил на бумаге, чернила были подходящими, кисти он принес с собой из дома, времени было достаточно, в этом одном длинном дне он казался бесконечным, и его даже не беспокоило, что все это оказывалось немного прерывистым, отрывки стихов следовали один за другим, по мере того как они приходили ему на ум, с прозаическими описаниями, отрывками стихов, о которых он часто вообще не имел представления, он ли был автором или кто-то другой, иногда он не имел ни малейшего представления о том, кто написал эти строки, это казалось таким, таким неважным; в определенный момент он почувствовал, что строки в самый раз, и он играл, как он делал так много раз прежде, с различными слоями значений слов, так что они гармонировали, и различные места, или люди, или события вступали во внезапную неожиданную связь друг с другом, то есть он делал то, что делал на протяжении всей своей жизни, когда писал пьесы, более того, когда в своих самых загадочных произведениях, даже в своих изложениях всего необходимого для того, чтобы школа Канзе знала, он не мог освободиться от этого, от игры этого китайского композиционного способа, от роста значений, согласования значений, обмена значениями, одним словом, от поиска радости смысловых ритмов, так что это не беспокоило его, когда позднее утром того одного долгого, такого долгого, неподвижного дня он уже видел, что его произведение, подобное которому он никогда прежде не переносил на бумагу, менялось, трансформировалось из свободно сплетенной истории его изгнания в песнопение его религиозных чувств; Над следующей главой он написал слова «Десять святилищ», а затем над следующей — «Северные горы», и он посмотрел в свое крошечное окно, он
  Из своей кельи он увидел маленький согретый солнцем участок сада и подумал о бесконечном расстоянии, простирающемся от Садогашимы до Киото, и о том, что всегда будет существовать между ними, и поскольку его сердце наполнилось горькой печалью, он написал на бумаге следующие слова: любимые боги, любимый остров, любимый правитель, любимая страна.
  В конце «Кинтоосё» он написал, что оно было создано во втором месяце восьмого года Эйкё, и подписался как «Послушник Земпоо». Его смерть была такой же безмолвной, как годы изгнания. Однажды утром его нашли лежащим на земле, когда он шёл от окна к своему тюфяку, и к тому времени он был настолько крошечным, что даже самого маленького костра, как для ребёнка, хватило для его кремации во время погребальной церемонии. И он был настолько лёгким, что один человек нёс тело и клал его на деревянные брёвна.
  Камера была пуста; они нашли рукопись Кинтоошо на полу и уже направлялись к двери, когда заметили, что на столе что-то лежит. Но это был всего лишь маленький клочок бумаги с надписью: «Зеами уходит». Они скомкали его и выбросили.
  OceanofPDF.com
   2584
  КРИЧА
  ПОД ЗЕМЛЕЙ
  Мы ничего не просим у драконов, и драконы ничего не просят у нас.
  Цзы Чан
  
  Они кричат в темноте, их рты раскрыты, их выпученные глаза покрыты катарактой, и они кричат, но об этом крике, об этой темноте, об их ртах и об их глазах сейчас нельзя говорить, их можно только обойти словами, как нищего с протянутой ладонью, ибо эту темноту и этот крик, эти рты и эти глаза нельзя сравнить ни с чем, ибо у них нет ничего общего ни с чем, что можно выразить словами, так что не только невозможно описать или передать на языке людей их тайные жилища, это место, где господин всего — эта темнота и этот крик; можно только идти выше этого или, что более убедительно, бродить там наверху, это возможно, не имея ни малейшего представления о том, где находится то, что хочется обсудить, — где-то там внизу, это все, что мы можем сказать, так что, может быть, было бы мудрее всего просто взять все это и забыть, взять это и больше не форсировать события; но мы не забываем, потому что забыть невозможно, и мы заставляем это, ибо этот крик не прекращается сам собой, что бы мы ни делали, если мы услышали его однажды, например — между Давэнькоу и Паньлунчэном, после Луншаня и Аньяна и Эрлитоу — так и случилось: увидев склеенные из черепков статуи, зеленые бронзовые плиты с рисунками, достаточно увидеть эти артефакты, хотя бы один раз, чтобы этот нечеловеческий голос навсегда засел в мозгу, так что начинаешь потом блуждать: знание того, что они там, нестерпимо, невыносимо, как и желание увидеть их ужасные
  красота по крайней мере один раз, короче говоря, то есть, вообще говоря, как мы отправляемся, мы отталкиваемся в нашем путешествии по областям некогда династии Шан из точки, выбранной совершенно случайно, неважно, откуда или в какое время, один выбор так же хорош, как и другой, потому что мы даже не знаем, где они находятся, ни уверенно, ни смутно, да, говорим мы, где-то между 1600 и 1100 годами до Христа, откуда мы должны отправиться в наше путешествие, идя где-то вдоль берега реки Хуанхэ на восток, следуя по течению реки к дельте и морю и никогда не удаляясь слишком далеко от берега реки, где были знаменитые столицы, вот куда вам нужно идти; Примерно с 1600 по 1100 год до нашей эры, место рассеянной памяти о городах императоров Шан, Бо и Ао, Чаоге и Даи Шан, Сян и Гэн, императорских городах, теперь исчезнувших по крайней мере на 2800 лет, где мы говорим Китай, но думаем о чем-то другом — если мы не хотим обманывать себя и вводить в заблуждение других, как они, китайцы, делали сами в течение нескольких тысяч лет — потому что только со времен династии Цинь это стало называться Китаем: как будто Китай, Чжунго, Срединное царство, или, другими словами, Мир, были одним единым целым, как будто это была одна Страна, которой на самом деле она никогда не была, ибо на самом деле было много царств и много народов, много наций и много князей, много племен и много языков, много традиций и много границ, много верований и много мечтаний, это был Чжунго, Мир, со столькими мирами внутри него, что перечислить их, проследить их, распознать их или понять это невозможно с одним мозгом — то есть, если человек не Сын Неба — и даже сегодня это невозможно, можно только плести измышления, болтать и нести чушь, как это будет делать каждый, отправившись на нижние берега Хуанхэ примерно между 1600 и 1100 годами до нашей эры, вдоль так называемых «излучин» Хуанхэ, говоря себе: вот я в империи Шан, вот я иду на Восток, это Чаогэ здесь, или
  возможно, Даи Шан, здесь, под моими ногами, и единственная правда в этом утверждении заключается в том, что они действительно где-то там под землей, несмотря на все случайные открытия Давэнкоу, Аньянов и Эрлитоу, неисследованные и невидимые, они скрыты глубоко под землей во тьме, и с широко открытыми ртами они кричат, могилы, которым они должны были служить, рухнули на них давным-давно; и, обрушиваясь слоями, полностью погребли их, так что они стали замурованными в земле, среди столонов, инфузорий, коловраток, тихоходок, клещей, червей, улиток, равноногих раков, бесчисленных видов личинок, а также минеральных отложений и смертоносных подземных оврагов, — замурованные, осужденные на эту окончательную неподвижность, даже если они не всегда были такими, теперь они неподвижны в своем крике, так как их раскрытые рты уже забиты землей, и перед их затуманенными катарактой выпученными глазами нет даже одного сантиметра пространства, даже четверти сантиметра, даже части этой четверти, в которую могли бы смотреть эти затуманенные катарактой выпученные глаза, ибо земля так толста и так тяжела, что со всех сторон есть только она, повсюду земля и земля, и все вокруг них — эта непроницаемая, непроницаемая, тяжкая тьма, которая длится поистине во все времена, окружающая каждое живое существо, ибо и мы будем ходить здесь, каждый из нас, когда придет время, мы, кто бродит здесь среди неизмеримых просторов китайских тысячелетий, думаем мы про себя, так вот была их империя, вот династия Шан, и мы бродим вдоль огромных, предполагаемых пятен их некогда столиц, рисуя себе то, что находится под землей, где все, что было Шан, погребено внизу; мы не можем ничего вообразить, так же как невозможно ничего уловить словами, невозможно извлечь их из глубин воображением, ибо те глубины под нами неприступны, как и глубины времени с его воем; их нельзя достичь никакими средствами
  воображение, маршрут заблокирован уже в начальной точке, ибо земля под династией Шан настолько плотная —
  примерно с 1600 по 1100 г. до н. э., за изгибами Хуанхэ, у самых нижних участков реки, когда она течет к дельте и морю, — это воображение заблокировано и не может добраться до того места, где они стоят, раздробленные, наклоненные на одну сторону, разъеденные кислотами, почти неузнаваемые, ибо только те, кто мог видеть что-то во время опасных осквернений гробниц, известных как «раскопки» в Давэнькоу, Паньлунчэне, Луншане, Аньяне и Эрлитоу, знают, как устрашающи они были, когда еще целы, как они были самим страхом и как те, кто их создал, не осознавали, с какой ужасающей силой они выразили то, что было даровано им за пределами вечности, под землей, каково это, если все в этой плотной земле сокрушено в полной и окончательной темноте; они, ремесленники династии Шан, возможно, тогда только хотели, когда создавали гигантские разинутые рты, выпученные затуманенные глаза, чтобы эти статуи и бронзовые предметы были помещены у входов или во внутренних покоях, чтобы сохранить гробницы своих мертвецов, защитить их, отпугнув злые силы, чтобы сдержать Демона Земли, ибо люди династии Шан, возможно, думали, что могилы должны оставаться неприкосновенными; они могли думать, что должна быть связь между мертвыми и империей смерти, но они не могли подумать о том, что время продолжается даже дальше своей обещанной вечности - они не могли подумать о том, как время также ужасающе простирается от их собственного века в необъятность вечностей, одну за другой, где даже возможность вспомнить, кто лежит здесь с их душами хунь, угаснет; они не могли подумать о том, что почти ничего не останется от могил, мертвых, душ хунь, от них самих, их империи или даже памяти об их империи; в разрушительном времени из ничего почти ничего не осталось, все, что когда-то было,
  исчезает; Шан исчезает, и могилы исчезают вместе с ними, здесь, у нижнего течения Хуанхэ, вдоль изгибов к дельте и морю, и ничего больше не остается, только крик и тьма под тяжелым давлением земли, ибо крик, который остается; они стоят там внизу в своих разрушенных могилах, стоят крошечными кусочками, наклонившись набок, изъеденные кислотами, втиснутые в землю, но в их широко раскрытых ртах крик не утихает, он каким-то образом остается там, разорванный на куски, и все же сквозь тысячелетия, этот крик ужаса, единственный смысл которого тем не менее простирается до сегодняшнего дня, говоря нам, что вселенная под землей, средоточие смерти, под Миром - это колоссальное переполненное пространство, что то место, где мы все придем к концу, несомненно, существует; что Мир, жизнь и люди придут к концу, и именно там они и закончатся, внизу, на этот раз здесь внизу, под снами Шан, в разбитых на куски могилах и под крики отлитых в бронзе животных, ибо под землей есть животные, возможно, в неизмеримом количестве, свиньи и собаки, буйволы и драконы, козы и коровы, тигры и слоны, химеры, змеи и драконы, и все они кричат, и не только в их выпученных глазах катаракта, но все они слепы, они стоят, наклонившись набок, куски и разъеденные кислотами вокруг обрушившихся могил, и слепо кричат в темноте, кричат, что это их ждет, это ждало Шан, но что там, наверху, та же участь ждет и нас, она ждет нас, кто сейчас размышляет о Шан, об ужасе, который есть не просто остаток какого-то дешевого страха: ибо есть область, область смерти, ужасная тяжесть земли, давящая со всех сторон, которая погребла их и которая со временем поглотит и нас, замкнется в себе, похоронит, поглотит даже наши воспоминания, за пределами всего вечного.
  
   Оглавление
  
  Структура документа
   • Камо-Хантер
   • Изгнанная королева
   • Сохранение Будды
   • Христо Морто
   • На Акрополе
   • Он встает на рассвете
   • Убийца родился
   • Жизнь и творчество мастера Иноуэ Казуюки
   • Il Ritorno in Perugia
   • Дистанционный мандат
   • Что-то горит снаружи
   • Где вы будете искать
   • Частная страсть
   • Просто сухая полоска в синем небе
   • Восстановление святилища Исэ
   • Зеами уходит • Крики под землей

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"