Они уже собирались спать, когда появились двое русских, но поздний час, по-видимому, не имел значения – она и её сестра должны были прийти немедленно. Она спросила, знают ли они, кто она, но, конечно же, знали. Отказ был невозможен.
Место их назначения тоже было секретом. «Очень хороший дом», — сказал им тот, что немного говорил по-немецки, словно это могло что-то изменить. Он даже помог ей надеть шубу. Нина выглядела ужасно испуганной, но всё, что она могла сделать, — это сжать руку старшей сестры, когда они сели на заднее сиденье сверкающей «Ауди».
Вскоре машина уже урчала, направляясь на восток по тускло освещённой и почти пустой Франкфуртер-аллее. Мужчины в передних сидениях изредка перебрасывались словами по-русски, но в основном молчали.
Как и тысячи других, она была изнасилована в 1945 году, но только один раз. Трое солдат были слишком возбуждены её домом и имуществом, чтобы удовлетворить свою сиюминутную похоть.
И теперь она боялась, что это повторится снова. В «очень хорошем доме».
Она чувствовала, как рядом с ней дрожит сестра. Нине было всего двенадцать лет в 1945 году, она была высокой для своего возраста, но, к счастью, грудь и бёдра у неё были как у ребёнка, поэтому солдаты оставили её в покое. С тех пор она расцвела, но всё ещё оставалась девственницей. Ей придётся гораздо тяжелее.
Они оставляли город позади, проезжая по заснеженным полям. Спустя три года после войны дорожные знаки, попадавшие в свет фар, были написаны кириллицей, и она имела лишь смутное представление о том, где они. Впрочем, это не имело значения.
Они свернули с дороги на обсаженную деревьями подъездную дорожку и остановились перед большим трёхэтажным домом. По обе стороны от двери дежурили солдаты, а ещё один стоял внутри и с любопытством смотрел на них обоих. В штатском был только один мужчина с типично русским лицом. «Это вражеский лагерь, – подумала она. – Там не будет никого, к кому можно было бы обратиться».
Их поспешно провели наверх и по коридору, устланному роскошным ковром, к двери в конце. Один из сопровождающих легонько постучал по ней костяшками пальцев, а затем, услышав слова изнутри, толкнул дверь и пропустил их внутрь.
Это была просторная комната с несколькими креслами и большой кроватью с балдахином. В камине горел огонь, а под абажурами горели несколько электрических ламп, хотя свет был далеко не ярким. Она никогда не бывала в борделе, но представляла себе, что лучшие из них выглядят именно так.
А потом она увидела, кто это был, и у нее екнуло сердце и сердце.
На нём был только халат, и, вероятно, больше ничего. Улыбка на его лице была только для него самого.
Спокойно заперев дверь, он подошёл к столу, заставленному несколькими бутылками, налил себе стакан прозрачной жидкости и выпил половину. Когда он снова повернулся к ним, огонь в очках на мгновение блеснул.
«Зие дих аус», — сказал он. Раздевайся.
«Нет», — почти прошептала Нина.
«Мы должны сделать так, как он говорит», — сказала она сестре.
Нина смотрела на неё. В её глазах были и страх, и мольба, и полное недоверие.
«Возьми меня», — умоляла она. «Она всего лишь девочка, возьми меня».
Если он ее и понимал (а она думала, что он понимал), то это лишь усиливало его нетерпение.
Они медленно разделись до нижнего белья, остановившись в этот момент без особой надежды.
Он жестом пригласил их продолжать, а затем уставился на их обнажённые тела. Она наблюдала, как его растущая эрекция напрягается под халатом, а затем наконец высвободилась. Вздох Нины заставил его улыбнуться. Он сделал два шага вперёд, схватил её за запястье и потянул к кровати.
Нина вырвалась и бросилась к двери, которая громко загрохотала, но не поддалась её попыткам сдвинуть с петель. Когда он, преследуя её, пересёк комнату, она попыталась преградить ему путь, но он схватил её за руку и небрежно оттолкнул в сторону.
Нина схватила подвернувшуюся пепельницу и швырнула её в него. Она не видела, куда она попала, но стон боли, когда он согнулся пополам, не оставил места для сомнений.
На несколько секунд мир замер.
Затем он осторожно подошел к столу и достал из ящика пистолет.
«Нет!» — закричала она, бросаясь к нему.
Он ударил ее стволом по щеке и сбил ее с ног на ковер.
Нина опустилась на колени, и теперь он стоял перед ней, его член болтался перед её лицом. Он поднял её волосы пистолетом и медленно подвигался вокруг неё, чувствуя, как к нему возвращается эрекция.
Она думала, что он заставит рыдающую девушку взять его в рот, но что она могла сделать, чтобы не ухудшить ситуацию?
А потом он приставил ствол пистолета к затылку Нины, и его палец нажал на курок. Взрыва не было, только кашель, почти жалкий хлынувший поток крови, и Нина безмолвно рухнула на ковёр.
Она попыталась заговорить, подняться с пола, но и то, и другое было ей не по силам.
Он пересёк комнату с пистолетом в руке. Ожидая смерти, она почувствовала себя почти растерянной, когда он поднял её за волосы и бросил лицом на кровать. В затылок ей вонзался холодный металл, но его руки раздвигали ей ноги, и она знала, что ей осталось пережить ещё одно, прежде чем она присоединится к сестре.
А затем он вонзил себя в неё, настойчиво двигаясь. Это длилось всего несколько секунд, и когда он снова вышел, она лежала, ожидая конца, ожидая черноты, которую принесёт пуля.
Но этого не произошло. Через несколько мгновений он схватил одну из её рук и обхватил её вокруг рукояти пистолета. Сначала она не сопротивлялась, и к тому времени, как она поняла смысл, он уже забрал её обратно.
«Ты слишком знаменит, чтобы тебя убивать», — пояснил он.
Крестоносцы
Русский почти наверняка лгал, но Джон Рассел не собирался делиться этим подозрением со своими британскими и американскими работодателями. Если он чему-то и научился за последние несколько лет, так это тому, что никогда не следует разглашать информацию, предварительно тщательно не оценив её стоимость в деньгах, услугах или крови.
Британский майор и американский капитан, совместно командовавшие допросным центром в Триесте, казалось, были менее склонны сомневаться в словах русского. При более внимательном рассмотрении ситуации им, возможно, не хватало подозрительности Рассела, хотя можно было бы подумать, что это необходимое качество для разведчиков. Будучи примерно вдвое моложе Рассела и выходцами из разных англо-американских привилегированных сфер, они, безусловно, не обладали его опытом европейских интриг. Но, несмотря на всё вышесказанное, третье объяснение их наивности – то, что оба были по сути идиотами – казалось наиболее вероятным.
Британца звали Алекс Фаркуар-Смит, и Рассел готов был поспорить, что он будет учиться в сельской местности, в небольшой частной школе и в Оксфорде. В последнем он, вероятно, больше времени посвятил гребле, чем чтению, и от жалкого Третьего класса его спасла лишь своевременная мировая война. Янки, Базз Демпси, был парнем из Чикаго со стрижкой под стать своему имени и наглостью, которая раздражала лишь немногим меньше, чем эмоциональный запор его коллеги-англичанина. Обычно большую часть рабочего времени они проводили, гадя друг другу, но сегодня оба были слишком взволнованы.
Источником их восторга был высокий, довольно элегантный советский майор, курящий одну за другой сигареты, сидевший по другую сторону стола. «У меня есть кое-какая информация о боевом порядке Красной Армии в Венгрии», — небрежно заметил Петр Кузнаков по прибытии в Триест накануне, словно не подозревая, что подобные разведданные — настоящий Святой Грааль для каждого американского и британского офицера, которому поручено докладывать о постоянном потоке перебежчиков и беженцев из стремительно разрастающейся сталинской империи. Это вызвало подозрения у Рассела, как и выбор русским Триеста. Неужели его начальство посчитало, что в такой относительно тихой глуши шансов встретить настоящих профессионалов будет меньше? Если да, то они хорошо поработали.
Русский закурил ещё одну сигарету и в четвёртый или пятый раз сказал, что МГБ будет лихорадочно его искать, и что он будет бесполезен для «великого мира свободы», если новые друзья позволят его убить. Неужели пора перевезти его в безопасное место, где они могли бы обсудить, какую жизнь они предлагают в обмен на всё, что он знает?
Рассел перевел это так точно, как только мог; в тот день он не видел никакой потенциальной выгоды в сокрытии чего-либо конкретного от двух носителей английского языка.
«Скажите ему, что здесь он в полной безопасности», — успокаивающе сказал Фаркуар-Смит. «Но не говорите ему почему», — добавил он в третий раз за утро, словно опасаясь, что у Рассела концентрация внимания не выше трёхлетнего ребёнка.
Он выполнил приказ и снова встретил взгляд Кузнакова, полный обиженного непонимания. У Рассела возникло подозрение, что русский уже знал о наводке и о двух украинцах в отеле «Старый город». Он сказал, что был встревожен, но взгляд казался очень спокойным для человека, ожидающего своих палачей.
При этой мысли зазвонил телефон. Демпси ответил, а остальные молчали, тщетно пытаясь расшифровать бормотание американца. Калл заключил, что слышал, как он вышел на улицу, где всё утро его ждали полдюжины солдат. Через несколько минут он вернулся. «Они уже в пути», — сказал он Расселу и Фаркухар-Смиту. «Будут здесь примерно через десять минут».
«Только они вдвоем?» — спросил Рассел, на случай, если Демпси забыл.
«Да. Отведи Ивана в конюшню, а мы заберём тебя, когда всё закончится».
«Но ничего ему не говорите», — добавил Фаркуар-Смит. «Мы не хотим, чтобы он слишком возомнил о себе». Он улыбнулся русскому, говоря это, и получил улыбку в ответ.
Они заслуживали друг друга, подумал Рассел, провожая русского через двор и с боковой стороны виллы к конюшне. Лошадей в доме не было; всех украли местные жители три года назад, после того, как владелец-итальянец-фашист таинственным образом упал в колодец поместья. Однако лошадиный запах всё ещё сохранялся, и Рассел занял позицию у входа, где тёплый ветерок доносил сладкий аромат сосны, прислушиваясь к звуку приближающегося автомобиля. Кузнаков спросил, что происходит, но лишь с опозданием, словно вспомнив, что должен был. В глазах русского была настороженность, но без тени тревоги.
На самом деле, двое украинцев, должно быть, припарковали машину у дороги и подошли пешком, потому что первое, что услышал Рассел, была стрельба. Довольно много выстрелов за очень короткое время.
В последовавшей за этим длительной тишине Рассел увидел, как выражение лица Кузнакова изменилось с легкого беспокойства на нечто близкое к удовлетворению.
Птицы снова обрели голос, когда Демпси пришёл за ними. Двое потенциальных убийц лежали окровавленные, скрюченные, на камнях двора, а их британские убийцы спорили о праве собственности на новенькие советские пистолеты-пулеметы. Ни один из убитых не выглядел особенно молодым, и у обоих на голых предплечьях были видны татуировки, которые Рассел узнал. Эти двое украинцев воевали в дивизии СС «Галичина»; на плечах у них наверняка были другие татуировки, обозначающие группу крови. Странные люди для МГБ, если речь шла о выживании.
Не было никаких признаков того, что Демпси и Фаркуар-Смит всё поняли. Напротив, они, казалось, стали относиться к своему советскому гостю чуть более уважительно и с нетерпением ждали продолжения допроса. Не то чтобы они узнали многого. В течение следующих трёх часов Кузнаков много обещал, но мало что рассказал, дразня публику самоуверенностью опытного стриптизера. Он не раз повторял, что расскажет им всё только тогда, когда действительно почувствует себя в безопасности, прежде чем мимоходом упомянуть ещё об одном тайнике с важной информацией, которой ему не терпелось поделиться.
Было почти шесть, когда начальство Рассела решило закончить, и к тому времени все четверо едва различали друг друга сквозь клубы сигаретного дыма русского. Небо было ясным, солнце садилось за стену сосен, окаймлявших южную границу поместья. Оставив Фаркухар-Смита заниматься ночными приготовлениями, Рассел и Демпси с ревом умчались на джипе последнего и вскоре уже мчались по люблянской дороге, перед ними расстилались город и море. Уже стемнело, но короткая поездка неизменно поднимала настроение Рассела, какими бы унылыми ни были события этого дня.
Он находился в Триесте уже два месяца, будучи временно откомандирован американской Берлинской оперативной базой (сокращенно «БОБ») на «неделю-другую» после того, как жена местного русского переводчика заболела у себя в Штатах. К тому времени во всех американских разведывательных организациях в Европе – а их было поразительно много – было всего три русскоговорящих сотрудника, и, поскольку Рассел был одним из двух в Берлине, двухнедельная временная командировка в объединённое англо-американское подразделение в Триесте считалась приемлемой. А к тому времени, как пришло известие о гибели его предшественника в аварии на шоссе в Нью-Джерси, в Триест хлынул настоящий поток любопытных перебежчиков с историями, и господа Фаркуар-Смит и Демпси объявили Рассела незаменимым. Замена постоянно подбиралась, но так и не появлялась.
По правде говоря, Рассел не слишком жалел о разлуке с Берлином. Конечно, он скучал по Эффи, но она сейчас снималась в другом фильме для поддерживаемой Советским Союзом кинокомпании DEFA, и по многолетнему опыту знал, как редко видит её во время работы. Немецкая столица всё ещё стояла на коленях во многих важных отношениях, и прошлой зимой угроза советского захвата становилась всё более серьёзной с каждой неделей. Не сумев добиться контроля над западными секторами города политическими интригами, русские предпочли экономическое давление, эксплуатируя положение западных секторов в глубине советской зоны и, как следствие, их зависимость от доброй воли России в обеспечении топливом и продовольствием. Ещё пару недель назад всё это казалось не более чем жестами, но в День смеха – всего через двадцать четыре часа после одобрения Конгрессом США плана Маршалла – советские власти в Германии подняли ставки, введя новые ограничения на движение транспорта по автомобильным, железнодорожным и воздушным коридорам, связывающим Берлин с западными зонами. Так продолжалось несколько дней, пока советский истребитель не приблизился слишком близко к американскому транспортному самолёту и не сбил их обоих. С тех пор всё вернулось на круги своя, хотя никто не знал, надолго ли.
Берлинские разведслужбы всё ещё были в неистовстве, и это стоило того. Его американский координатор Брент Йоханнсен, хотя и был вполне порядочным человеком, был ограничен своим незнанием Европы в целом и Советов в частности, и его неверное толкование намерений последних могло быть просто опасным для его подчинённых. Советский координатор Рассела, Андрей Тихомиров, обычно был слишком пьян, чтобы отдавать приказы, но в январе его и Евгения Щепкина передали одному из новых вундеркиндов из К-5, молодому берлинцу по имени Шнайдер, который, похоже, считал, что лучший способ произвести впечатление на своих русских наставников — вести себя как гестапо.
Нет, Эффи, может, и звала его домой, но Берлин — определенно нет.
Триест был памятником неудачам, городом, переполненным людьми, которые мечтали только об одном – он часто напоминал Расселу фильм «Касабланка» , который он смотрел во время войны, – но еда и погода были гораздо лучше берлинских. А история «Крысиная тропа», над которой Рассел работал больше месяца, снова заставила его почувствовать себя журналистом. За последние три года он почти забыл, как ему нравилось раскапывать такие истории, цепляясь за липкую почву.
«Нормально?» — спросил Демпси, прерывая его размышления. Американец остановился у табачной лавки примерно на полпути к Виа дель Корсо. «Мне нужна новая трубка», — добавил он.
Вдалеке проходила какая-то демонстрация – в Триесте они обычно проходили. Югославы требовали ухода итальянцев, итальянцы требовали ухода югославов, все хотели увидеть спины британцев и американцев.
Рассел поблагодарил Демпси за подвозку и свернул в первый же поворот, в лабиринт узких улочек и переулков Старого города. Его хостел располагался на небольшой площади у подножия крутого склона холма Святого Джусто, сербского семейного предприятия, которое, по его мнению, было гораздо чище своего итальянского соседа. Горячая вода подавалась, в лучшем случае, нерегулярно, а одежда после стирки всегда выглядела на удивление нетронутой мылом. Но ему нравились хозяин Марко и его вечно весёлая жена Мира, не говоря уже об их семерых или восьми детях, некоторые из которых почти всегда загораживали лестницу какой-нибудь игрой.
За столом никого не было, писем для него в ящике не было, и только дочь на лестнице теребила волосы, уткнувшись в книгу. Рассел обошел её и вошёл в свой второй дом – комнату площадью около пяти квадратных метров с железной кроватью и выцветшим ковром, креслом, которое, вероятно, помнило времена Габсбургов, а днём открывало чудесный вид на уходящие крыши и далёкую Адриатику. Ванная комната, которую он делил с другими гостями, в основном сербами, находилась прямо напротив.
Рассел лёг на слишком мягкую кровать, разочарованный, но ничуть не удивлённый отсутствием письма от Эффи – даже «отдыхая», она никогда не отличалась особой щепетильностью. Чтобы компенсировать это, он перечитал письмо от Пола, пришедшее несколькими днями ранее. Как обычно, язык сына был странно, почти трогательно, официальным. Он женится на Марисе в пятницу, 10 сентября, и они оба надеялись, что Эффи и его отец окажут им честь, присутствуя на церемонии в церкви Святой Марии в Кентиш-Тауне. Солли Бернстайн, давний британский агент Рассела и нынешний работодатель Пола, должен был выдать невесту, поскольку родители Марисы погибли во время румынского погрома. Солли также передал ему привет и хотел узнать, где находится новая история.
«Я работаю над этим», — пробормотал себе под нос Рассел. Лондон, как и сентябрь, казался таким далёким.
Он взглянул на часы и с трудом поднялся – вечером у него была назначена встреча с источником, и он был достаточно голоден, чтобы сначала поужинать. Внизу за стойкой всё ещё никого не было, а пьяный английский рядовой, вертевшийся в дверях, искал заведение похуже. Рассел объяснил ему, как пройти на Пьяцца Кавана, и наблюдал, как мужчина, пошатываясь, удаляется по мощёной улице. Снять брюки, не упав, было бы непросто. Рестораны на Вилле Нуова уже шли в гору: несколько закалённых душ сидели под звёздами, застёгивая пальто. Рассел нашёл столик в глубине, заказал « pollo e funghi» и сел за него, поедая чиабатту с маслом и бокалом кьянти, вспоминая свою любимую тратторию на Курфюрстендамме, когда нацисты были лишь дурным сном.
Примерно через час он вернулся в Старый город, поднимаясь по узкой извилистой улочке к силуэту замка. Каменная лестница привела его к двери захудалой кулинарии, задняя комната которой также служила рестораном. Там было всего четыре столика и всего один посетитель – мужчина лет сорока, с зачесанными назад чёрными волосами и тёмными прозрачными глазами на удивительно сияющем лице. На нём был дешёвый костюм поверх рубашки без воротника, и он выглядел более чем готовым сыграть самого себя в голливудском фильме.
«Мистер Рассел», — сказал мужчина, слегка приподнявшись и протянув руку, предварительно вытерев её салфеткой. На грязной скатерти стояла тарелка с двумя тщательно очищенными куриными костями и наполовину выпитой бутылкой красного вина.
«Мистер Артуччи».
«Зовите меня Фредо».
«Хорошо. Я Джон».
«Хорошо, Джон. Бокал», — крикнул он через плечо, и молодая женщина в сером платье почти подбежала к столику с бокалом. «Теперь можешь закрывать», — сказал ей Артуччи, наливая вино Расселу. «Мой друг Армандо говорил, что ты интересуешься хорватами. Отец Кознику, который руководит офисом Драгановича здесь, в Триесте. Да?»
Рассел услышал, как женщина вышла и закрыла за собой дверь. «Я так понимаю, ваша девушка работает в офисе», — начал он. «Я бы хотел с ней познакомиться».
Артуччи грустно покачал головой. «Это невозможно. И я всё знаю от неё. Но деньги решают всё, да?»
«Всегда», — кисло согласился Рассел и провел следующие несколько минут, терпеливо снижая чрезмерно завышенные ожидания итальянца до того, что тот действительно мог себе позволить.
«И что ты теперь знаешь?» — спросил Артуччи, закуривая сигарету, которая пахла еще хуже, чем сигареты Кузнакова.
Рассел вкратце рассказал ему обо всём этом деле. Обо всём этом он узнал годом ранее, когда был двухнедельной командировкой в отделение CIC в Зальцбурге. Американцы, решив не привлекать к ответственности хорватского священника по имени Цецеля за военные преступления, начали нанимать его в качестве туроператора для людей, которых они хотели вывезти из Европы. В ходе расследования, которое он провёл в течение следующих нескольких месяцев, Расселу стало ясно, что Цецеля работал не один, а лишь одним из винтиков гораздо более крупной организации, которой руководил из Ватикана другой хорватский священник по имени Крунослав Драганович. Используя целую сеть священников, включая отца Кознику здесь, в Триесте, Драганович продавал и организовывал выезд из Центральной и Восточной Европы для самых разных беженцев и беглецов.
Американцы называли всё это «крысиной тропой», но Рассел сомневался, что они знают, насколько разнообразными стали эти «крысы». Помимо тщательно допрошенных советских перебежчиков, которых американский CIC намеревался спасти от наказания МГБ, Рассел уже выявил беглых нацистов, высокопоставленных хорватских ветеранов фашистских усташей и широкий круг восточноевропейских мужских клубов, примкнувших к зловещей вере Гитлера. Американцы платили Драгановичу по 1500 долларов за каждого эвакуированного; остальные же, насколько ему было известно, были благотворительными организациями.
Артуччи терпеливо выслушал, а затем выпустил дым. «Итак, какие у вас вопросы?»
«Ну, во-первых, Драганович и его люди занимаются этим исключительно ради денег? Или у них есть политические мотивы, и они используют деньги, полученные от американцев, для субсидирования услуг своих друзей-правых?»
«Хмм», — произнёс Артуччи, словно смакуя сложность вопроса. «Думаю, и то, и другое. Они любят деньги, но не любят коммунистов. В конечном счёте, всё равно».
«Это не очень-то поможет», — сказал ему Рассел, кладя маркер.
«Ну, что я говорю? Я не вижу, что у Драгановича на уме. Но хорватам он помогает — они убивают за пятнадцать долларов. Полторы тысячи им только во сне снятся».
«Ладно. Итак, насколько вам известно, американцы только для советских перебежчиков и беженцев платили за выезд? Или они ещё и на нацистов с усташами раскошелились?» Во многих отношениях это был ключевой вопрос. Если американцы, по каким-то извращённым политическим причинам, помогали определённым военным преступникам бежать из Европы и от правосудия, то у него была настоящая история. Ни одна из тех, которые его американские боссы в Берлине не хотели бы публиковать, но, если повезёт, они никогда не узнают источник. Уже больше года Рассел использовал вымышленный псевдоним для статей, которые могли расстроить одного или обоих его работодателей в разведке, а неуловимый Якоб Брюнинг становился одним из самых уважаемых голосов европейской журналистики. Насколько было известно Расселу, только Солли и Эффи знали, что он и Брюнинг – одно и то же лицо.
Артуччи обдумывал свой вопрос. «Сложно», — наконец произнёс он. «Как сказать? У всех этих людей — американцев, британцев, Драгановича и его людей — у всех есть свои планы, да? Эта «Крысиная линия» — лишь один из них. Не знаю, платят ли американцы Драгановичу за побег нацистов или усташей, но все они ведут переговоры с другими — американцами здесь, в Триесте; и британцами, они ведут переговоры с усташами, снабжают их оружием. И все знают, что они помогают Павеличу бежать, все. Зачем они это делают, если не для того, чтобы угодить его Кризари, людям, которых они хотят заставить сражаться с Тито и русскими?»
Вероятно, он прав, подумал Рассел. Трудно было считать усташей приемлемыми союзниками при любых обстоятельствах – они регулярно совершали зверства, от которых нацисты бы отшатнулись, – но, как сказал Артуччи, союзники действительно тайно вывезли ужасного лидера усташей Анте Павелича в Южную Америку. А какие альтернативы были у американцев? Что касается потенциальных союзников, они, что вполне понятно – хотя и несколько глупо – не желали доверять социал-демократам, оставляя лишь партии осквернённого католического правого крыла. Нацистские коллаборационисты, фашисты по всем статьям, кроме названия, но убеждённые антикоммунисты. Все знали, что Кризари – хорватские «крестоносцы» – были усташами в свежем обличье, но пока они шли в бой с Тито, им нечего было бояться Запада.
Когда Артуччи спросили об именах, он неохотно предоставил жилье недалеко от вокзала двум молодым людям из Осиека, которые уже около недели слонялись около офиса Кознику. «Они чего-то ждут, — подумал Артуччи. — И они донимают мою Лучану», — возмущённо добавил он. Он предложил назвать больше имен на пропорциональной основе, при условии, что Рассел гарантирует его анонимность. «Некоторые из этих людей считают убийство пустяком».
Но он, казалось, не был обеспокоен, уходя в темноту, с долларами Рассела, засунутыми в пояс, и с заметной пружинящей походкой. Рассел вздрогнул и пошёл по той же улице. Артуччи, вероятно, был менее осведомлён, чем думал, но он вполне мог быть полезен.
Добравшись до своего хостела, Рассел решил, что ещё рано запираться на ночь, и продолжил путь к набережной. На полпути по узкой улочке он услышал за спиной шаги и осторожно ускорил шаг, прежде чем оглянуться через плечо. За ним следовал мужчина, хотя невозможно было сказать, намеренно ли он это делал. Не было никаких признаков враждебности, и шаги не показывали признаков ускорения. Навострив уши, Рассел продолжал идти, и в конце концов мужчина свернул в другую сторону. Иногда у Рассела возникало ощущение, что среди триестинцев было принято дурачить незнакомцев.
Он, как обычно, оказался на площади Унита. Этот центр светской жизни города мог похвастаться ухоженным садом с эстрадой и пятью знаменитыми кафе, основанными ещё при Габсбургах. Любимым кафе Рассела было «Сан-Марко», где традиционно собирались писатели. Согласно легенде, Джеймс Джойс работал над «Улиссом» за угловым столиком, откуда его часто забирала его разгневанная любовница с изысканным именем Нора Барнакл.
Кафе было почти наполовину пусто. Рассел заказал ночной колпак, стащил с соседнего столика брошенную итальянскую газету и лениво пробежал глазами её скудное содержимое. Казалось, ничто не заслуживало трудоёмкого перевода. Когда принесли маленький стаканчик рубиново-красной жидкости, он сел, потягивая её и думая о следующем дне. Ещё восемь часов Кузнакова с его сигаретами, Фаркуар-Смита и Демпси с их глупыми вопросами. Рассел не знал, кого он ненавидит больше – армейских разведчиков, выброшенных войной, которые понятия не имели, что делают, или новых профессионалов, теперь оставляющих свой след в Берлине, которые были слишком мертвы внутри, чтобы понимать, почему и для чего.
Рассел потягивал почти пустой стакан, когда дверь распахнулась, и появилась знакомая фигура. Евгений Щепкин оглядел зал, едва заметное движение губ выдало, что он заметил Рассела, и сел за ближайший свободный столик, прежде чем снять шляпу и перчатки. К нему поспешил официант, принял заказ и вернулся через несколько минут с чашкой эспрессо. Сделав глоток, седовласый русский впервые встретился с ним взглядом. Когда он опустил чашку, лёгкое движение головы намекнуло на то, что они встречаются снаружи.
Рассел вздохнул. Он не ожидал увидеть Щепкина здесь, в Триесте, но этот русский имел привычку появляться рядом с ним, как физически, так и метафорически. Он редко приносил хорошие новости, но по причинам, которые он так и не смог найти убедительными, Рассел к нему привязался. Их судьбы были переплетены уже почти десять лет: сначала в совместной борьбе против нацистов, а затем в обоюдном стремлении вырваться из советских объятий. Его семья в Москве была заложницей неизменной лояльности Щепкина, в то время как Рассел был ограничен советскими угрозами раскрыть свою помощь в получении немецких атомных секретов. Для Сталина и главы МГБ Лаврентия Берии Рассел был советским двойным агентом, а Щепкин – его контролем. Что касается американцев, то всё было наоборот. Всё это давало Расселу и Щепкину некоторую свободу действий – помощь «врагу» всегда можно было оправдать как часть обмана. Но это также привязало их к игре, из которой они оба хотели выйти.
Расплатившись, Рассел вышел на площадь. Мимо по набережной грохотал британский армейский грузовик, поддерживая развевающийся на крыше эстрады флаг Великобритании. Небо было ясным, температура продолжала понижаться, и Рассел поднял воротник куртки, чтобы защититься от морского ветра.
Примерно через пять минут появился Щепкин, застёгиваясь. Рассел вдруг вспомнил очень холодный день в Кракове, и русский почти по-матерински отчитал его за отсутствие шляпы.
Они пожали друг другу руки и начали медленный обход сада.
«Вы только что из Берлина?» — спросил Рассел по-русски.
«Через Прагу».
«Как дела? Я имею в виду, в Берлине».
«Интересно. Помните крупную перестановку в прошлом сентябре? Кому-то наверху пришла в голову блестящая идея объединить МГБ и ГРУ, и тогда был создан КИ. Тогда это показалось неудачной идеей, а теперь всё только хуже. Сейчас, похоже, никто не знает, кому он подчиняется и о ком стоит беспокоиться. Разные группы в итоге пытались похитить одних и тех же людей из западных зон. Некоторые наши люди в Берлине вербовали сотрудников КИ в качестве информаторов, не зная, кто они такие».
Щепкина всегда раздражала некомпетентность, даже некомпетентность его врагов. «А если посмотреть шире?» — терпеливо спросил Рассел. Задавая свой вопрос, он не имел в виду все трудности и невзгоды советской разведки.
«Серьёзно, — сказал Щепкин. — Думаю, Сталин решил проверить решимость американцев. Ничего серьёзного, просто толчок здесь, толчок там, ничего такого, из-за чего стоило бы воевать. Просто ослабим их хватку над городом, по одному пальцу за раз, пока он не попадёт в наши руки».
«Это не сработает», — утверждал Рассел с большей уверенностью, чем чувствовал. Он не сомневался в решимости американцев к сопротивлению, а лишь в их способности определить, как и когда это сделать.
«Надеемся, что нет», — согласился Щепкин. «Мы оба можем оказаться лишними, если Сталин добьётся своего. Но…»
Где-то вдалеке, в нескольких кварталах отсюда, раздался выстрел. В Триесте это было обычным явлением и, похоже, редко приводило к фатальным последствиям.
«Вы что, говорили?»
«Ага. Ваше отсутствие заметили, даже Тихомиров. И молодой Шнайдер очень по вам скучает», — добавил он с иронией. «Он подозревает, что вы затягиваете своё пребывание здесь без особой причины».
«Можете передать Шнайдеру, что я продлеваю свое пребывание здесь, чтобы избежать встречи с ним».
'Я не …'
«Но настоящая причина в том, что они меня не отпускают. Так много ваших соотечественников приезжают сюда без приглашения, и я — единственный человек, который может с ними поговорить».
«Понятно. Ну, может быть, я смогу что-то с этим сделать. Возможно, это будет местный волонтёр».
«Было бы неплохо, если бы ваши люди перестали подбрасывать фальшивых рекрутов настоящим перебежчикам. Кузнаков, вероятно, займёт меня на следующей неделе».
«А, ты его заметил, да?» — сказал Щепкин, втянув впалые щёки и сказав, словно довольный учитель. «Но ты его не сдал? Он всё равно идиот, и я могу сказать своим людям, что ты помог ему смягчить переход. Нам нужен любой возможный успех».
«Правда? Я думал, у нас всё хорошо».
«Что ж, Тихомиров и Шнайдер не согласны. Они знают, что для завоевания доверия американцев иногда приходится жертвовать кем-то из своих, но им всё равно не нравится это делать, и им нужно время от времени напоминать, что ваша польза простирается на сегодняшний день».
«Хорошо. Но возвращаясь к первоначальной теме: американцы через пару недель отправят меня в Белград, так что Берлину придётся подождать как минимум столько же».
Щепкин заинтересовался: «Что они хотят, чтобы ты там делал?»
«Они всё ещё решают. Как журналист, они хотят, чтобы я прощупал всех, кого смогу, выяснил, насколько реален конфликт между Тито и Сталиным. Но, если судить по прошлому опыту, у них также есть список людей, с которыми они хотят, чтобы я связался. Потенциальные союзники, если таковые у них остались».
Щепкин помолчал несколько мгновений. «Между журналистикой и шпионажем нет большой разницы», — наконец произнёс он почти удивлённо.
«Один из них незаконен», — напомнил ему Рассел.
«Верно», — подтвердил Щепкин. «Излишне говорить, что нам нужны копии любых отчётов. И, возможно, есть люди, с которыми мы хотим вас познакомить. Я дам вам знать».
«Звучит зловеще. Если Тито и Сталин действительно рассорились, то моя советская карточка «Бесплатно выйти из тюрьмы» будет стоить немного».
«Твое что?»
«Это настольная игра под названием „Монополия“», — объяснил Рассел. «Если вы попадаете на определённую клетку, вы попадаете в тюрьму. Но если у вас уже есть карта „Освободитесь из тюрьмы бесплатно“, вас сразу же выпускают».
«Увлекательно. А в чём цель этой игры?»
«Разоряйте своих оппонентов, скупая недвижимость и взимая с них арендную плату каждый раз, когда они на ней останавливаются».
«Как чудесно капиталистично».
«Верно. Но, возвращаясь к делу, я не принесу Берлину особой пользы, если застряну в белградской тюрьме».
«Запомню», — с улыбкой сказал Щепкин. Они уже сделали один виток и были на полпути ко второму. Слева от них на фоне моря и неба вырисовывались силуэты двух британских военных кораблей. «Я был в Праге несколько дней назад», — сказал Щепкин, удивив Рассела. Русский редко делился информацией о себе или о других своих занятиях.
«Не очень весело?» — предположил Рассел. Коммунисты взяли власть в свои руки всего шесть-семь недель назад, и вскоре после этого прозападный министр иностранных дел Ян Масарик, как утверждается, выпрыгнул из окна Чернинского дворца и разбился насмерть. По словам Базза Демпси, с тех пор границы фактически были закрыты, поскольку партия неустанно укрепляла свой контроль.
«Можно и так сказать», — сказал Щепкин.
«Я ожидал от чехов большего».
'Почему?'
«Вы знаете Маркса. Индустриальное общество, богатое высокой культурой, — разве оно не должно быть рассадником социализма?»
«Конечно. Но чехам приходится иметь дело с нами, с крестьянским обществом, которое первым пришло к этому. И чем цивилизованнее страна, тем крепче нам придётся закручивать крышку».
Щепкин был прав, подумал Рассел. Везде было одно и то же. В Берлине его друг Герхард Штром постоянно жаловался, что Советы лишают немецких коммунистов возможности создать что-то стоящее.
«Послушайте, — сказал Щепкин, — я понимаю ваше нежелание возвращаться в Берлин…»
'Вы делаете?'
«Я знаю, чем вы занимались до своего ухода; и, вероятно, вы делаете то же самое здесь. Ни одна из сторон не была разборчива в том, кого вербует, и с каждым месяцем становится всё меньше. Обе стороны взяли на работу немало бывших нацистов. Чтобы сохранить репутацию двойного агента, вам приходится предлагать людей с обеих сторон: американских агентов нам, наших агентов американцам. Но, насколько я могу судить, все до единого, кого вы предали, были бывшими нацистами. Вы всё ещё воюете».
«И что в этом плохого?» — хотел узнать Рассел.
«Две вещи, — сказал ему Щепкин. — Во-первых, рано или поздно каждая из сторон начнёт сомневаться, насколько вы преданы борьбе с их новым врагом. И, во-вторых, у вас скоро закончатся нацисты. Что вы тогда будете делать?»
«Столько, сколько потребуется, пожалуй. Я надеялся, что ты вытащишь нас из всего этого прежде, чем я дойду до этого. Три года назад ты говорил о раскрытии настолько ужасной тайны, что она сработает как карта «Убирайся из рук Сталина». Разве какой-нибудь невинный орнитолог случайно не сфотографировал Берию, выталкивающего Масарика из окна, чтобы мы могли использовать это, чтобы шантажировать этого мерзавца?»
«Было три часа ночи».
'Жалость.'
Они оба рассмеялись.
«Встретимся снова в четверг, — решил Щепкин. — Здесь же, в то же время».
Была уже почти полночь, но Рассел всё ещё чувствовал скорее беспокойство, чем сонливость. Он шёл на север по набережной, мимо группок сбившихся в кучу беженцев и подозрительной груды ящиков, охраняемой отрядом евреев – очередное оружие для войны «Хаганы» с арабами. Гитлер был мёртв почти три года, но многие конфликты, порожденные его войной, всё ещё оставались неразрешёнными. Рассел вспомнил строку из давно забытого стихотворения: «Война – всего лишь слово для того, чего не может скрыть мир».
В Берлине шёл снег, не сильный, лишь лёгкая метель, напоминавшая городу, что весна ещё не вступила в свои права. Эффи стояла в конце толпы, собравшейся у могилы на кладбище Доротеенштадт, среди других людей, работавших с покойной: режиссёров и сценаристов, продюсеров и операторов, других актёров. Она делила три съёмочные площадки с Соней Штрель и одну театральную, когда им обеим было чуть за двадцать. Эффи много лет не видела Соню и почти не знала её, но ей всё равно было трудно представить, что эта женщина покончит жизнь самоубийством. Соня всегда казалась такой позитивной. Она смотрела на жизнь, на работу и даже на мужчин. И, конечно же, на детей, которые у неё в итоге родились: мальчик и девочка, которые сейчас стоят у открытой могилы, и кажется, им хочется только плакать.
«Ты вернешься в дом?» — прошептала Ангела Ритшель на ухо Эффи.
«Ненадолго». Они работали над одним и тем же фильмом в Бабельсберге и, как и остальной актерский состав, с большой неохотой получили выходной на вторую половину дня, чтобы присутствовать на похоронах.
«Она была хороша, не правда ли?» — сказала Анджела несколько мгновений спустя.
«Да», — согласилась Эффи. Она вспоминала Соню за кулисами «Метрополя», лихорадочно искавшую среди букетов записку от мужчины, который ей сейчас нравился. Выражение её лица, когда она её нашла.
По правде говоря, Соня не обладала большим актерским диапазоном. Но она могла заставить скромных людей выглядеть сексуальными, озарить экран радостью жизни, плакать до слез. И, возможно, этого было достаточно. Люди платили, чтобы увидеть её, а это должно было что-то значить, подумала Эффи.
Похороны, по-видимому, закончились, и толпа скорбящих разошлась. Для близких родственников были выделены две машины, но остальным пришлось идти пешком по Ораниенбургерштрассе к дому на Монбижу-плац, мимо всё ещё закрытой станции городской электрички и руин старого Главного телеграфа.
В доме Сони её отец встречал гостей, выглядя при этом удручённым. Там были двое бывших мужей, но не отец её детей – он погиб, развлекая солдат под Сталинградом.
Стол ломился от еды, предоставленной её недавними советскими работодателями, и было достаточно нераспечатанных бутылок водки, чтобы вызвать традиционное русское оцепенение. К счастью, американцы тоже сочли благоразумным выразить своё почтение в жидкой форме, поэтому Эффи выбрала небольшой бокал бурбона, чтобы запить русские закуски. Анжела отошла, и Эффи оглядела толпу в поисках ещё одного знакомого лица. Она поймала взгляд первого мужа Сони, актёра Фолькера Хельдта. Они с Эффи работали над проектом ДЕФА всего год назад.
Он подошёл к ней. «Хорошая компания», — сказал он.
«Да», — согласилась Эффи. «Не смотри сейчас, но кто этот мужчина в сером костюме, прислонившийся к стене? Он всё время смотрит на меня».
«А кто бы не хотел?» — галантно ответил Волкер, не торопясь оглядеться. «А, он — он на всех глазеет. Он из русской культуры. Скорее всего, из МГБ. Это их полиция её нашла, знаете ли».
«Я этого не делала. Я до сих пор не могу поверить, что она покончила с собой».
«О, я не думаю, что есть какие-либо сомнения, несмотря на то, что говорят некоторые люди».
«Как она это сделала?»
«Снотворное. И нет никаких сомнений, что она их купила. Она отдала за них целое состояние на чёрном рынке».
«Она оставила записку?»
«Нет, и это было странно. Но она только что рассталась со своим последним парнем — тем, который был почти вдвое моложе её, — так что кто знает, что у неё тогда на уме. И вообще, зачем русским её убивать?»
«Это то, что говорят люди?»
«Несколько. Как Ева».
Блондинка, присоединившаяся к ним, работала над костюмами в нескольких фильмах Эффи. Еве Кемпке было уже за сорок, и она была достаточно худой, чтобы казаться немного растянутой. Она была замужем один раз, но, по слухам из Берлина, с тех пор изменила свои сексуальные предпочтения.
«В чем ты меня обвиняешь?» — спросила Ева Фолькера с явным презрением.
«Верить в то, что русские убили Соню».
«Я никогда этого не говорила. Я просто не верю, что она покончила с собой». То, как она это сказала, заставило Эффи подумать, что между ними была какая-то эмоциональная связь, настоящая или безответная.
«Ну, может, и не вы», — признал Волкер, — «но есть много людей, которые считают, что за каждым загадочным событием стоят русские. Хорошим или плохим. И русские на самом деле не такие уж и умные».
«Да, но Соня была…» — начала Ева, но потом почему-то вдруг остановилась.
«Кем была Соня?» — спросил Фолькер.
«Ничего», — быстро ответила Ева. «И ты прав насчёт того, что все во всём винят русских. Но они всё контролируют. Вчера они закрыли все пункты техпомощи на автобане — моему другу потребовалось одиннадцать часов, чтобы добраться до Хельмштедта».
«Они всё ещё закрыты?» — спросила Эффи. У неё было ощущение, что Ева только сейчас поняла, что разговаривает с одним из бывших мужей Сони, и попыталась сменить тему.
«Не думаю», — ответил ей Фолькер. «Но они могут появиться снова завтра, и, похоже, мы, берлинцы, мало что можем с этим поделать. Обращение к американцам — пустая трата времени: они слишком боятся развязать новую войну».
«Бояться — это хорошо, — возразила Эффи. — Но мы не можем жаловаться на то, что русские сделали для нашего бизнеса — если бы не они, не было бы новых немецких фильмов. Американцы были бы рады продать нам свои, а сами снимали бы здесь, используя собственные съёмочные группы и актёров».
«Как в Foreign Affair », — предположила Ева.
«Именно. Марлен была единственной немкой, у которой была достойная роль».
«Верно, — согласился Волкер, — но, похоже, за последние несколько месяцев ситуация меняется. В прошлом году американцы интересовались только пропагандой, а Советы поощряли создание глубокомысленных фильмов, но сейчас роли, похоже, почти поменялись. Понятия не имею, почему».
«Я тоже», — сказала Эффи, только что заметив, что русский в сером костюме внимательно слушает их разговор, мрачно нахмурившись. Рассел, собственно, всё и объяснил в недавнем письме: русские, восприняв американский план Маршалла как объявление войны, вовсю задраивали все возможные люки, включая кинематографические.
Другая группа отозвала Фолькера, и Ева, казалось, вздохнула с облегчением. Но вместо того, чтобы вернуться к разговору о Соне, она спросила Эффи, над чем та сейчас работает.
«Ещё один фильм с Эрнстом Дюфрингом. Согласен, что Советы становятся менее открытыми, но это не мешает таким людям, как он, снимать вдумчивые фильмы. По крайней мере, пока».
«О чем эта песня?»
«Это история семьи и одной женщины в частности — Анны Хофманн. Фильм назван в её честь. Она начинает свою жизнь служанкой в семье офицера на рубеже веков, обзаводится собственной семьёй, теряет мужа и сына и в итоге шьёт платье к выпускному для своей внучки — они остаются вдвоём. Но фильм не удручает, совсем нет. И поднимает много вопросов».
«А кого ты играешь?»
«Женщина средних лет. Роль небольшая, но хорошая. Анна Есек написала сценарий, и некоторые реплики просто божественны. А вы?
«О, пока ничего. Никто не снимает исторические драмы — полагаю, нацисты их слишком много сняли, — а фильмы, действие которых происходит в последние годы, довольно легко экранизировать — любые старые тряпки подойдут».
«Я так думаю».
«И что дальше?»
«Понятия не имею. У меня прослушивание на американской радиостанции — они планируют сериал о простых берлинцах, звучит интересно. А ДЕФА предложили мне фильм, который не очень, хотя я ещё не видел сценария».
«Будут ли русские рады отпустить тебя?» — задавалась вопросом Ева.
«Я им не принадлежу».
«Нет, но они могут усложнить жизнь людям».
«Ну, если так, я, пожалуй, возьму длительный отпуск. Мне всё равно нужно больше времени проводить с дочерью».
«Я не знал, что он у тебя есть».
«Мы удочерили Розу после войны. Оба её родителя погибли».
'Сколько ей лет?'
«Одиннадцать с половиной».
«Трудный возраст». Ева открыла рот, чтобы сказать что-то ещё, закрыла его, а потом решилась. «Послушай, я не хочу говорить об этом здесь, но русские усложнили жизнь Соне, и мне просто необходимо рассказать кому-нибудь то, что я знаю. Можем ли мы встретиться за чашкой кофе или ещё чем-нибудь? Я знаю, ты занята, но…»
«Конечно. Но почему я? Я её почти не знала».
Ева улыбнулась: «Не знаю. Я всегда считала тебя разумнее большинства актёров».
«Самый двусмысленный комплимент, который она когда-либо слышала», – подумала Эффи примерно час спустя, ожидая трамвая, который должен был отвезти её обратно через город. Но кофе с Евой был бы довольно приятным. Она подумала, не был ли у этой женщины роман с Соней и какие тайны она могла ему рассказать. Ничего опасного, надеялась она.
Не стоило беспокоиться о возможных проблемах в будущем, когда у неё и так дел было предостаточно. Розе, хоть и было почти двенадцать, но вести себя она могла как угодно, начиная с шести до шестнадцати лет. Большинство друзей, с которыми Роза познакомилась в их районе, были намного старше, и хотя никто из них не казался плохим ребёнком, некоторые определённо были буйными, без явных признаков родительского контроля. В школе, где её оценки оставались высокими, друзья Розы казались в основном её ровесниками.
Сестра Эффи, которая присматривала за Розой, когда Эффи работала допоздна, настаивала, что беспокоиться не о чем, и обычно оказывалась права. Но в эти дни внимание Зары было так сосредоточено на её новом американском любовнике, что она вряд ли заметила бы визит Гитлера. А возвращение Розы в Берлин всегда казалось Эффи рискованным, поскольку девушка потеряла здесь обоих родителей.
К этому времени число людей, ожидающих трамвая, превысило его вместимость, но единственной альтернативой была шестимильная прогулка. Двое советских солдат стояли на дальнем тротуаре, разглядывая молодую женщину из очереди. Эффи заметила их внимание и выглядела обеспокоенной. Солдаты пока ничего не сказали и не сделали, но, конечно, им и не нужно было – последствия массовых изнасилований, последовавших за захватом города, всё ещё живы в памяти большинства женщин. И даже сейчас ничто не мешало этим двум мужчинам перейти улицу и просто увезти девушку. Советские не испытывали угрызений совести, похищая людей из других районов, а этот был их собственным.
Эффи подошла к молодой женщине и встала между ней и солдатами. «Постарайся не обращать на них внимания», — призвала она.
«Легко сказать», — сказала девушка. «Мне каждый день после работы приходится ездить сюда на трамвае, и почти каждый день они там стоят».
«Ну, если они ещё ничего не сделали, значит, они, вероятно, слишком нервничают», — подбодрила её Эффи. «Но ты можешь попробовать вернуться домой другим путём».
«Я мог бы. Но не понимаю, почему я должен это делать».
«Нет», согласилась Эффи.
Два трамвая прибыли одновременно и втянули в себя большую часть ожидающей толпы. Эффи стояла в переполненном проходе, мельком поглядывая на всё ещё разрушенный город, и задавалась вопросом, сколько времени пройдёт до того, как начнётся серьёзное восстановление, до того, как иностранные оккупанты разъедутся по домам, и до того, как женщина сможет безопасно ходить по улицам. Она знала, что скажет Джон: «Не затаи дыхание».
Она вышла на Курфюрстендамм и пошла по Фазаненштрассе к квартире, которую Билл Карнфорт снял для Зары. Квартира находилась на первом этаже среднего дома в ряду из пяти неповреждённых домов, имела четыре просторные комнаты и находилась всего в нескольких минутах ходьбы от квартиры Эффи на Кармерштрассе.
Зара готовила ужин в одном из своих самых красивых платьев. Как и большинство берлинцев, она несколько лет сидела на вынужденной диете, и в её случае преимущества почти перевесили издержки – она выглядела лучше, чем когда ей было двадцать. Через дверь гостиной Эффи видела Лотара и Розу, сгорбившихся над домашним заданием.
«Ну как все прошло?» — спросила ее сестра.
«Уныло. Ты сегодня идёшь гулять с Биллом?»
«Надеюсь. Я приготовила вам с Розой ужин в надежде, что ты посидишь с Лотаром».
«Ну ладно».
«Я не опоздаю».
«Я сказал, хорошо».
«Не понимаю, почему вы оба не переедете сюда, пока Джона нет. Там много места».
«Я… я не хочу снова перевозить Розу. И Джон должен скоро вернуться».
«Вы слышали что-нибудь о нем?»
«Нет, но они не могут держать его там вечно».
Проснувшись один, Герхард Штром вспомнил, что на этой неделе у Аннализы была ранняя смена. Она, должно быть, ушла как минимум на час раньше, но её сторона кровати всё ещё была тёплой.
Он вылез из дома, подошёл к окну и отодвинул импровизированную занавеску. Снег, выпавший накануне вечером, растаял, и солнце светило в ясном голубом небе. Может быть, наконец-то наступила весна.
Он сварил себе небольшой кофейник кофе – партийная привилегия, от которой ему было бы трудно отказаться, – и, отпивая из эмалированной кружки, стоял у окна, наблюдая за происходящим на улице внизу. Повреждённые дома напротив наконец-то сносили, готовясь к замене, и бригада мужчин сгружала щебень в три конные повозки. Год назад все рабочие были бы женщинами. Это, должно быть, был хоть какой-то прогресс.
Выпив кофе, Штром умылся и оделся, завязывая галстук перед зеркалом в ванной с обычным для него безразличием. Он не понимал, почему этот ритуал так ему ненавистен. Может быть, дело в том, что первые пятнадцать лет своей трудовой жизни он провёл в обычной рабочей одежде и никак не мог привыкнуть к элегантному виду? Или первые десять лет жизни в Америке – до тех пор, пока смерть родителей не заставила его репатриироваться – привили ему пожизненную склонность к неформальности? Как бы то ни было, это больше не сработает. Партийные чиновники должны были подавать пример, особенно высокопоставленные, такие как он сам.
На улице было холоднее, чем он ожидал – дыхание лошадей должно было подсказать ему это, – и он отправился на двухкилометровую прогулку на работу быстрее обычного. Он мог бы воспользоваться метро, но Штром был рад прогулке и возможности каждый день замечать признаки возрождения города. Дома здесь, офисы там, заделанная выбоина, починка протекающего водопровода. Возможно, это американский сектор, но сейчас местной ратушей управляли немцы, в основном социал-демократы и коммунисты, и они восстанавливали Берлин.
Он работал в старом здании главного управления Рейхсбана на Галлешес-Уфер, которое, учитывая его близость к Анхальтерскому вокзалу и товарным станциям, пострадало от бомбардировок на удивление мало. Повреждения были быстро устранены советскими освободителями, которые по-прежнему управляли всеми железными дорогами Восточной Германии из этого здания, несмотря на его расположение в американском секторе. Штром, как и большинство высокопоставленных чиновников, проведших войну под землей или в лагере, занимал кабинет на втором этаже с видом на Ландверканал и эстакаду, ведущую к Потсдамскому вокзалу. На третьем этаже располагались высшие чины железнодорожной администрации, почти все из которых были его товарищами, вернувшимися из многолетней ссылки в Москве.
Штром едва успел сесть, как его секретарша, молодая сотрудница из Лейпцига, заглянула в дверь и сообщила, что только что созвано собрание партии «Красная звезда». Поднимаясь по лестнице в кабинет директора, Штром размышлял о том, чего же на этот раз хотят русские. Заседания партии «Красная звезда» были открыты только для членов партии, достигших определённого уровня.
Конференц-зал находился рядом с кабинетом директора, и большинство заместителей Штрома уже сидели за столом. Присутствовал только один россиянин – Александр Клементьев, так называемый офицер связи Совкома, о котором все знали, что он из МГБ, или как там они себя теперь называли.
На лице директора Арнольда Марона было обычное страдальческое выражение – как он однажды сказал Штрому, следствие того, что он шесть долгих лет ел и пил, как русский, – его желудок так и не восстановился. Теперь он изложил причины встречи, изредка поглядывая в сторону Клементьева, словно желая, чтобы ни у кого из присутствующих не возникло иллюзий относительно того, кто на самом деле её организовал. Но никто не питал иллюзий, подумал Штром; все знали, что к чему. Разница заключалась в том, насколько им это нравилось.
Из Карлсхорста, юго-восточного пригорода, где располагалась советская штаб-квартира, поступил приказ значительно затруднить железнодорожное сообщение между Берлином и западными зонами. Движение по единственному автобану уже серьёзно пострадало из-за закрытия аварийных станций в начале недели, и теперь очередь дошла до железных дорог. Ещё больше транспортных средств будет подвергнуто проверке, ещё больше будет признано небезопасными. Сотрудников, проверяющих документы, станет меньше, а их возросшая добросовестность должна гарантировать более длинные очереди и задержки. И это ещё не всё: каждому департаменту было поручено подготовить ряд тщательно продуманных мер, учитывающих всё: от незначительных неудобств до полной остановки движения.
«Скорее всего, эти меры будут постоянными?» — спросил Ули Тренкель, не скрывая своего неодобрения. Как и Штром, он провёл годы нацистской Германии, и они оба относились к русским с предубеждением.
Марон посмотрел на Клементьева.
«Никаких планов делать их такими нет», — осторожно сказал русский. «Небольшое давление, чтобы посмотреть на реакцию американцев и британцев — вот всё, что мы ожидаем на данный момент». Клементьев лучезарно улыбнулся собравшимся. «Уверен, это не так уж сложно».
Возвращаясь в свой кабинет, Штром задумался о реакции западных союзников . Пока что сообщения были в основном неоднозначными, особенно от американцев. Их командующий в Берлине, генерал Клей, казалось, был только рад принять вызов, но его начальство в Вашингтоне явно разделилось: многие открыто выражали нежелание вести ещё одну войну за наполовину разрушенный город. Если им указать изящный выход, подумал Штром, то они, возможно, действительно уйдут. А если так, то русские почувствуют себя в большей безопасности и, возможно, в конце концов, уйдут сами, предоставив своим немецким товарищам свободу строить свою версию социализма.
Возможно, это маловероятно, но вполне возможно.
Вернувшись в кабинет, он провёл следующие два часа, придумывая причины для будущих перебоев. Западные власти, конечно, знали, что происходит на самом деле, но им нужно было дать возможность притворяться.
За обедом Штром сидел за одним столом с Тренкелем и одним из наиболее просоветски настроенных депутатов, дрезденцем средних лет по имени Хадевиц, который провёл войну в Москве, но в молодости работал на железной дороге и отличился в антинацистской борьбе начала 30-х годов. У Хадевица с собой был последний выпуск Коминформа, что дало Штрому возможность спросить их обоих о том, что они думают о слухах о разногласиях между русскими и югославами.
Хадевич отмахнулся от этого заявления, сказав, что это скоро пройдет, а Тренкель лишь пожал плечами, словно не проявляя интереса.