Небо - белая пустыня или белый холст - пиши картину, какую хочешь! Небесные краски, небесная кисть - в воображении...
Ученики топают в школу в одиночестве, гуськом. Их круглые лица не сонные, но понятно, что поспали бы ещё. Лица гладкие, щекастые, губастые - улыбчивые. Топают, как и я когда-то, как и все советские школьники. Только у нас были пионерские галстуки и значки, а вместо рюкзаков были портфели и дипломаты.
Топают в чистеньких тёмных костюмах. Мальчики - в белых рубашках. Девочки - с белыми воротничками, в белых колготках, бантах. Мы так ходили только по праздникам.
Красивая картинка! Но на этом красивые картинки заканчиваются...
Топают по разбитым дорогам, тропкам, протоптанным на месте бывших тротуаров, среди грязи, всеобщего запущения.
Топают мимо заросшего, перекошенного, откровенно заброшенного уже много лет спортивного корта, расположенного прямо перед школой. Неужели эта спортивная площадка не нужна на уроках физкультуры или на переменах? В мои школьные годы на ней постоянно играли во всякие игры, проводились соревнования, да и не только школьники её во всю использовали, но и вся детвора. Летом дворовой командой играли в мини-футбол, зимой - в хоккей с мячом и обязательно в валенках, ведь они отлично скользили на ровном, гладком, утоптанном снегу, особенно с разбегу - прямо как на коньках! У меня была тогда самая лучшая во дворе клюшка - "КОНО" - настоящая канадская, которую батя привёз с Москвы из командировки. Единственный у неё минус был - загнута была не в мою сторону, хотя к этому я приспособился. Мяч был оранжевый, твёрдый, тяжёлый, с ребристой поверхностью - именно для игры в "русский" хоккей. Таким если попадало по лбу, мало не казалось!
Итак, заброшенный спортивный корт, как бельмо на глазу! Но как на него смотрят директор и учителя? Думаю, смотрят спокойно, ведь картина эта привычная для местного пейзажа, похожего на запущенный старый сад...
Очень плохо, когда люди, а тем более учителя и, глядя на них, ученики привыкают к разрухе и запущению. Очень плохо, даже страшно, когда дети растут в атмосфере подобного безразличия, равнодушия взрослых, когда они учатся, воспитываются на подобных примерах разгильдяйства, бескультурья, когда они с самого утра каждый день видят это безобразие и привыкают к нему и уже смотрят так же равнодушно, как на что-то вполне нормальное.
На уроках наверняка этим школьникам в прекрасных светлых классах красивые учителя вдохновенно говорят о высоком назначении человека, о его красоте внутренней и красоте его дел, о величии родной земли и любви к ней, заботе о ней, о любви и сохранении творений рук человеческих. Но вот уроки заканчиваются, и те же самые школьники топают домой. И что же они видят на самом деле? А на самом деле они видят совсем не то, что им говорили на уроках. Это ли не обман детей? Это ли не лицемерие взрослых? А ведь дети всё впитывают, как губка - и то, что видят, и то, что слышат. И потом приходит время, когда они начинают задумываться. А ещё через какое-то время они начинают всё понимать...
Или вот другая спортивная площадка, на которой за тридцать пять лет, то есть, с момента моего окончания школы, ни грамма ничего не изменилось: те же перекладины, брусья... но уже ржавые, покосившиеся, в общем, ставшие убогими.
Или вот концертная летняя площадка, превратившаяся в развалины. Или вот убогое футбольное поле, которое в дождь превращается в месиво из грязи и глины, с убогими рамками ворот, которые за тридцать пять лет даже ни разу не красились. А беговые дорожки так разбиты, что страшно смотреть. Сдаётся мне, и в футбол-то на нём давно никто не играет, и по дорожкам-то никто уже давно не бегает.
Глядя на всё это безобразие, возникают два вопроса: а есть ли сейчас в школе урок физической культуры? и какой вообще КУЛЬТУРЕ обучают в ней учеников?
2
Бегу в парк. Кстати, дорожка в парк не из лёгких: уже говорил, вместо тротуара - грязное месиво. Благо, грязь сейчас подсохла, но в дожди пройти невозможно, приходится пробираться по камушкам и тропкам. И это в городе!
Вместо очередного "советского" садика - очередное частное владение: краснокирпичная усадьба, похожая на крепость, с "крепостной" стеной вместо забора.
Какой-то новоявленный казахстанский бай купил садик, выстроил на его месте "крепость", огородился каменной стеной от города, от жителей и живёт себе поживает в своём красно-каменном мирке, и даже, наверное, радуется ему!
Спрашиваю тех, кто за "крепостным" забором: зачем вы себя посадили в крепость? Раньше государственных преступников в крепости садили, а вы себя сами добровольно! - зачем вы себя так замуровали? от кого отгородились в маленьком, спокойном, мирном городке? кого боитесь? от кого скрываетесь? от кого спасаетесь? от врагов? от диких зверюг, к примеру, голодного стада бизонов? или от двоечников (школа-то рядом), которые, наверное, здесь такие же "ужасные", как и дикие звери? или от варваров из "лихих девяностых", которые теперь в шапках-невидимках рыскают по городу с катапультами? от кого? от своих же горожан, сограждан, братьев? чем же они вам так страшны?
Подобные заборы и в России сплошь. Вообще, строительство на участке начинается у нас с забора, то есть, купив участок, хозяин сразу начинает себя замуровывать. Забор для нас - это, наверное, главнее самого дома! У нас даже статус жильца определяет забор: чем внушительней, тем солидней хозяин...
Будучи в Стокгольме, случайно попал в частный сектор. И впечатление было, что попал в детский мир: деревянные домики, чистенькие, беленькие, как игрушечные, а вокруг заботливо подстриженная травка и на весёленьких зелёных полянках высокий флагшток с жёлтым крестом на синем полотнище (государственный флаг). А ещё цветы - много прекрасных цветов - домики словно утопали в них! Столики, стульчики на лужайках. На столиках сверкают чашки, чайники, графины с морсом или соком, блюда с ягодами, фруктами. Но самое поразительное было то, что нигде не заметил заборов: вместо них ровно подстриженные кусты, которые можно запросто перепрыгнуть!
Этим фактом я был поражён, тронут до глубины души. Было абсолютно понятно, что здесь живут ЛЮДИ, что они просто... живут, живут среди таких же ЛЮДЕЙ, живут на мирной ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ земле, что они любят жизнь и наслаждаются жизнью - солнцем, покоем, общением, наслаждаются детьми, внуками, голоса которых слышались из раскрытых окон, музыкой, которая слышалась оттуда же, наслаждаются этой полянкой, этими цветами - этим чудесным миром!
Уже один факт, что совершенно отсутствуют заборы вызывает к шведам глубокое уважение - какие всё-таки они молодцы: настоящие граждане своей страны, уважающие её, уважающие сограждан, всех людей и меня в том числе, и себя в первую очередь. Приятно смотреть - любоваться! Приятно жить, быть рядом с такими людьми. Приятно даже осознавать, что есть такие люди...
И вот у нас: посреди грязи и запущения огромные, просто устрашающие каменные заборищи, за которыми громоздятся настоящие крепости и слышен свирепый лай собак.
Тротуар вдоль этого огромного каменного забора превращён в грязное глинистое месиво, вместо аллеи скоро будет непроходимый лес, приходится пробираться по "лесным" тропкам! А за огромными стенами забора частного "замка" пугающий лай, наверняка, огромных, злющих псин, действительно, ужасных зверюг! И возникает ощущение, что оказываешься вдруг в жестоком средневековье...
Зачем всё это? По какой причине?
Мы любим говорить о себе всегда и везде, что мы смелые, отчаянные люди, что мы всегда готовы на немыслимые, дерзкие, громкие поступки ради справедливости, что мы всегда ради правды готовы на подвиги.
Мы любим говорить, что мы самые лучшие в мире воины (к примеру, по воспоминаниям Андрея Громыко, Иосиф Сталин со всей серьёзностью заявлял западным лидерам, что русские воины самые лучшие и ставил их на первое место, на второе место - немецких воинов, на третье - польских, и Рузвельт с Черчиллем с ним соглашались; здесь я уточню: Иосиф Сталин под "русскими" подразумевал все народы Советского Союза, ведь не мог же он принизить, к примеру, грузин или осетин, или других кавказцев - прирождённых воинов, или тех же украинцев и белорусов, по сути тех же русских, только со своим говором, да с разными названиями - русских, живущих на ОКРАИНЕ, то бишь УКРАИНЕ России (Малой России), и русских, живущих в БЕЛОЙ России). А лучшие воины - это прежде всего смелые воины. И о нас в мире давно уже сложилось амплуа: русские воины - крутые парни, бесстрашные, молчаливые, сурово нахмуренные, смотрящие исподлобья, свирепо бородатые, в общем, "русские медведи"!
Но тогда почему же мы на своей родной земле, в своём родном городе или в своей родной деревне в мирное цивилизованное время огораживаем себя огромными заборами? Мы боимся родную землю? боимся своих сограждан? Выходит, как воины - смелее нас нет в целом мире, а как мирные жители - мы трусы, трусы на родной земле среди сограждан - соседей, партнёров, коллег и даже "братьев по оружию", случись вдруг боевая заваруха. Так получается?
А может быть, дело не в страхе, а в том, что мы просто не хотим видеть и слышать "других", не хотим видеть и слышать "чужое"?
Но почему не хотим? Что плохого в "других" и в "чужом"? Почему мы хотим видеть и слышать только "своё"? Мы не любим "других" и "чужое"? А за что мы не любим? Кто-то спросит: "А за что любить?" - А разве за что-то конкретное любят? Не любят - да, за что-то конкретное, а любят...
Думаю, любят просто за то, что это есть в жизни. И не важно - "своё" это или "чужое". Важно, что это есть в нашей жизни, что это наша эпоха, наша судьба, наша жизнь. Это то, что нам подарил, чем нас наградил Всевышний. Это то ЕДИНСТВЕННОЕ для нас до конца наших дней и другого у нас не будет. Так почему же мы это не любим? Так почему же для нас это "чужое"?
Нас сформировала история нашей нации, нашей страны. Быть может от того, что очень долго простой русский человек был угнетённым, бесправным, обиженным, нищим, мы сегодня своё личное имущество боготворим, ценим и оберегаем его, как самое близкое, родное, как самое желанное, долгожданное. Да, долгожданное, которое в нашей стране, как показывает история, можно так легко потерять (в этом, наверное, вся причина: страх всё потерять в одночасье у нас в крови). Потому "своё" у нас - это святое, свято-оберегаемое.
Мы не гадим на "своей" территории, не ломаем на ней "свои" деревья, не плюём на "свою" землю, не топчем "свои" газоны, клумбы, не разрушаем "свои" беседки, скамейки и пр., потому что это "своё" - "святое". Зато вне "своего" пространства мы можем запросто сорить, плевать, ломать, топтать, разрушать, ведь это "чужое" - "не святое".
Быть может, в крови уже у нас понимание, что "своё" - это то, что на себе, в своём кармане, в своём доме, в пределах пространства, ограниченного стенами своего жилища, своего участка, а всё остальное - это чьё угодно, но "не своё" - "не святое" - государства, муниципалитета, соседа, общества, коллектива, народа - в общем, "чужое". У нас и пословица есть на этот счёт: "своя рубашка ближе к телу".
Быть может, в крови уже у нас такая установка, что если сам о себе и о "своём" не позаботишься, то никто о тебе и о "твоём" не позаботится, что надеяться нужно только на себя. И снова у нас на этот счёт есть пословица: "на бога надейся, а сам не плошай". Вот и стараемся только лишь обезопасить "своё": и лечим, и бережём, и храним, и заботимся, и подключаем охранные структуры, и устанавливаем видеокамеры, и устанавливаем решётки на окна, и железные двери, и возводим заборищи, и заводим псов-зверюг...
И вот поскольку у нас уже в крови, наверное, есть чёткое разделение на "своё" и "чужое", отсюда и наши сложности, неприятности, даже беды: над "своим" мы трясёмся, покоя не знаем, мучаемся, тратим здоровье, огромные силы, средства, чтоб уберечь, сохранить, обезопасить, а к "чужому" мы часто равнодушны, относимся наплевательски, стараемся не замечать его, потому, в итоге, запросто топчем, разрушаем, уничтожаем, забываем... национальное: уничтожаем свои природные богатства, разрушаем свои города и деревни, разрушаем, уничтожаем и забываем свои кладбища, памятники, разрушаем и забываем наследие предков, свои традиции, отечественную культуру, гоним, губим лучших своих людей. Сдаётся мне, что у нас чувство "национального" недостаточно развито, а может быть, и вообще у кого-то не развито.
А если не вполне развито или совсем не развито чувство национального, что это за нация тогда? - нация не знающая, не уважающая, не любящая своё национальное, нация, тяготящаяся им, непонимающая и презирающая его - не свойственно ли всё это нам?
В "лихих" девяностых мы не задумывались о национальном, то есть, не задумывались о будущем страны, а думали о сиюминутном, о выживании, о наживе, о "своём". В итоге получили то, что получили: демографическую яму, острую нехватку квалифицированных рабочих и вообще любых специалистов, потерю многих стратегических производств, потерю сильнейшей системы отечественного образования, технологическую, техническую, культурную и прочую зависимость от "запада", резкое расслоение и разделение общества, небывалый расцвет коррупции и мошенничества, деградацию нравственности, духовности, культуры, обесценивание памяти, лучших человеческих качеств, человеческой жизни...
Сегодня мы пытаемся наверстать упущенное, вернуть утерянное. Но как это сделать, если упущено, утеряно безвозвратно? Мы можем только начать заново, но наверстать, вернуть - вряд ли...
Одна из наших странностей - не понимать, не любить национальное.
Не понимать, не любить национальное - это не думать и не заботиться о будущем страны, и прежде всего это не заботиться о своих людях, не беречь их, не дорожить ими, не стремиться их понять.
Вообще, все мы странные по-своему - шведы - по-своему, немцы - по-своему, американцы - по-своему, японцы - по-своему, мы - по-своему. Да, у нас разная история, разный менталитет. Более того, каждый человек со своими странностями, потому что у каждого человека своя история, своя дорога и своя "колокольня", с которой он смотрит на мир. И совершенно не страшно, если мы кого-то не понимаем. Страшно, если мы не стремимся его понять. Вот это по-настоящему страшно, потому что не стремление понять других и является причиной всех распрей, и лежит в корне всех конфликтов, всех войн, всех бед.
Не стремление понять другого - это крах человечности в человеке, ведь зверь не стремится понимать другого зверя, он его просто пытается сожрать и сильнейший этого добивается.
А стремление понять другого - сложный, кропотливый, изнурительный процесс сохранения человечности, процесс человеколюбивый, для человека и для нации жизненно важный, процесс мирный, процесс "человеческий", если так можно выразиться.
Пока есть стремление понять друг друга - человеческий мир. Как только стремление понять друг друга, хотя бы одной из сторон, пропадает - звериная война. И эти звериные войны у нас всюду, и маленькие, и большие.
Мир - это счастье, это подвиг человеколюбия каждого жителя земли, это апофеоз человеческого гения, человеческого добра.
Война, а точней, военная агрессия - это горе, это самое простое решение сложных вопросов общежития звериным способом - пожиранием.
3
Вот пробегаю одноэтажное здание по форме латинской буквы "Z". В советское время это был комплекс заведений, к примеру, здесь был книжный магазин, касса "Аэрофлота", продовольственный магазин ("двадцатый", как его называли), кулинария, кафе, столовая, концертный зал.
В книжном магазине стоял невероятный аромат книг. И частенько я специально заходил в него, чтобы им насладиться, особенно в зимний вечер, когда на улице темень, воет колючий ветер, кружит синяя, царапающая щёки метель. Зато в магазине всегда было тепло, светло, разноцветно, но главное, ароматно.
Стеллажи с книгами стояли вдоль стен. Я ходил кругами, аккуратно брал книги, любовался обложкой, осторожно открывал, рассматривал картинки, что-то читал, незаметно нюхал - наслаждался. Это был добрый, интересный, вкусный мир.
Так и полюбил книжные магазины. А живя в Санкт-Петербурге, открыл магазины Старой книги, которые уже по-своему вкусные...
Как-то в субботний летний вечер, возвращаясь с "двадцатого" магазина, на дороге нашёл пять рублей. По тем временам для меня, школьника, это были большие деньги: пятьдесят беляшей можно было купить! Именно о них сразу и подумал, повернув обратно в кулинарию, ведь любил их невероятно. Да и как их было не любить, если они были всегда такие горячие, сочные, жирные! Помню, постоянно просил в выходные: "Мам, дай двадцать копеек! Пап, дай двадцать копеек!" - Давали. Бежал. Покупал. Выходил и поедал оба, и всегда со зверским аппетитом, словно дома не кормили. А вскоре снова: "Мам, дай двадцать копеек! Пап..."
Так вот, именно о них вначале и подумал. И рванул уже в кулинарию, но вдруг развернулся и побежал в книжный. Отчего? Скорей всего почувствовал возможность открыть что-то новое, испытать новое чувство покупателя книг, ведь всегда посещал книжный мир без копейки, а тут - с деньжищами, ведь всегда был только покупателем хлеба, молока, мороженого, беляшей, а тут мог впервые стать покупателем... книг.
Ходил вдоль стеллажей взволнованно, с действительно новым чувством, в котором смешались и обычное наслаждение, и сладкое предвкушение чего-то необычного, которое обязательно сейчас свершится, которое очень ждал и даже с содроганием млел, не представляя, какое же оно будет, но будет!
Все книги сливались в пёстрое и весёлое месиво, проносились перед глазами карнавальными каруселями, даже в ушах что-то звенело или играла гармошка и громко кто-то стучал ногами, будто танцевал. Но скорей всего, так звенело в ушах и так стучало сердце...
Нет, никак не мог сосредоточиться: огромный выбор! Какую же купить! И ведь мог купить самую дорогую, самую красивую, самую большую! О, боже мой, что же делать...
Неизвестно сколько раз обошёл весь магазин (вопрос: обошёл ли, может, пробежал?). Вспотел. Дыхание громкое, порывистое, как после спринтерского забега. Еле соображал. А книжки кружились разноцветным весёлым веером вокруг меня и смеялись надо мной!
Растерянный, ошеломлённый, оглушённый стоял посреди самого тихого в городе магазина и ловил на себе заинтересованные взгляды продавщицы.
"Надо срочно покупать - либо сейчас, либо никогда!" - вдруг понял я.
Медленно протянул руку. Взял голубенькую, вполне увесистую книжку в мягкой, гладкой обложке. Двинулся к кассе.
Кассирша очень внимательно посмотрела на меня. Даже показалось, что посмотрела жалостливо. Я же, сжав губы, и уставившись в одну точку куда-то мимо неё, на ладони протянул вчетверо сложенную синюю бумажку, сильно нагретую от вспотевшей ноги, поскольку лежала в кармане штанов. Та двумя пальчиками взяла её, развернула, разгладила, отчего купюра, как и положено ей, зашелестела - ожила! И от "живого" шелеста её опомнился: почувствовал, что остаётся совсем немного времени до приобретения первой книжки!
С нетерпеливым щекотанием в груди наблюдал за кассиршей. Она же с тем же внимательным или удивлённым взглядом пробила покупку, отсчитала кучу сдачи, которую принял двумя руками и быстро засунул в оба кармана штанов (деньги не интересовали в тот момент), потом она... просто протянула покупку. И я двумя руками, совсем не просто, а почти испуганно, принял её.
- Спасибо! - выдохнул я и, продолжая держать книгу двумя руками, и смотря на неё невидящими глазами, поспешил на выход.
Сразу рванул домой: мне не терпелось показать книгу родителям, я даже представить себе не мог, как они отреагируют на мою покупку, мне казалось, что это будет что-то невероятно восторженное!
Но что же я купил? То есть я, даже не зная какую книгу купил, жаждал как можно быстрей показать её родителям, дескать, я КУПИЛ КНИГУ - и это главное, а уж какую...
Но что же я всё-таки купил?
Уже подбегая к дому, я смог, наконец, это понять. А купил я песенник: сборник русских народных и советских песен со стихами и нотами.
"И как это я умудрился? - Было бесконечно удивительно.
"И как отреагируют на подобную книгу родители?!" - Было нестерпимо интересно.
С порога крикнул:
- Я пять рублей нашёл!
- Да ты что! - всплеснула руками мама.
Она как всегда радостно встречала меня.
- И вот песенник купил!
- Ну даёшь! - поразилась мама, бережно приняв книгу. - Отец, посмотри Костюша какой песенник купил. Посмотри, здесь же все наши песни!
- Где? - удивился папа и встал с кресла.
- Ну вот здесь. На, смотри.
Взяв книгу, и раскрыв её, папа поражённо согласился:
- Действительно, наши. Молодец! - с тем же поражённым выражением лица и с силой в голосе объявил он мне. - А как ты догадался его купить, ведь именно о таком песеннике мы с мамой и мечтали?
- Да ты что, отец! - радостно отозвалась мама, заглядывая в книгу через папино плечо.
- "Не жалею, не зову, не плачу", - продолжал папа. - "Отговорила роща золотая", "Гори, гори моя звезда", "Надежда". Люба, "Уральская рябинушка" есть...
- Да ты что! Ну, отец, теперь будем петь! - радостно уже потирала руки мама.
- Вот, сынок, какие раньше были прекрасные песни! - И казалось, что папа смотрит не в книгу, а куда-то в даль.
- Да, были, - согласился я, внутренне ликуя: какая удачная моя первая книжка - "в яблочко"!
- Вот разучишь их на пианино и будем петь, чтоб все соседи слышали!
И папа, продолжая листать, запел...
Со временем так всё и получилось: я разучил на пианино песни и стал папе аккомпанировать, а он, специально широко раскрыв балкон, пел во весь голос, и нас действительно слышали все соседи и на улице, и в доме - слышали и слушали, потом аплодировали...
Уже учась в старших классах, я этот песенник отнёс в школу, когда мы классом готовились ко Дню Победы. Как-то быстро все забыли, что это мой песенник и он буквально пошёл, что называется, "по рукам": недолго видел его в других классах, потом он мелькал в руках то завуча, то директора, потом замечал его в руках военрука и в последний раз он сверкнул в руках молодой учительницы пения. Всё, больше я его не видел.
Но мне было, правда, на жаль: мы ведь в семье уже разучили его песни и пусть он теперь другим дарит их в родной школе!
Нет, я не говорил себе подобных слов и даже так не думал, врать не буду, но я так чувствовал.
Кстати, ту "кучу" сдачи я отдал маме, которая долго не хотела брать, объясняя мне, что это мои деньги. Нет, всё-таки отдал, взяв только... двадцать копеек...
4
В кассе "Аэрофлота" папа покупал билеты сестре и мне, когда пора было возвращаться в Новосибирск или Томск. Случалось, особенно в конце лета, очередь занимал вечером в воскресенье, чтобы утром в понедельник быть не последним. Помню, ночью он ходил отмечаться.
Как уже говорил, тогда для степногорцев, имея свой аэропорт, самолёт был основным транспортом для путешествий. И потому гораздо привычней и удобней было полететь, чем поехать, к примеру, на поезде. Лично я садился в самолёт, как в автобус: то в Томск на учёбу, то с учёбы домой на каникулы, то в Новосибирск к сестре, то в Целиноград или в Алма-Ату на конкурс молодых исполнителей или на соревнования...
В "двадцатый" магазин ходил редко, ведь ближе был ТЦ "Казахстан". Заходил только тогда, когда возвращался с парка или с тренировки, к примеру, купить мороженое или лимонад. Зато в кулинарию бегал постоянно и понятно за чем. И эта дорожка, с зажатыми в кулаке двадцатью копейками, пробегалась незаметно!
Часто мама после работы заходила в "двадцатый". А ещё чаще - в ту же кулинарию, только не за беляшами, а за варёными овощами, яйцами, а ещё за готовыми блинами.
Не забыть те блины! Нет, они конечно не могли сравниться с мамиными, тающими во рту, вкусней которых я нигде не ел и уж больше никогда не поем. Конечно с мамиными их даже сравнивать нельзя. Но эти блины из кулинарии были по-своему привлекательными. И вот чем: они были тонкими и тягучими, и поглощать их можно было в больших объёмах просто от нечего делать, как жевать жвачку или как щёлкать семечки - вроде незаметны в желудке и вроде никакого вкуса, в общем, ничего особенного, а всё-таки какое-то сладенькое, успокоительное, вполне приятное занятие! И хоть выглядели они совершенно не аппетитно: унылого блёкло-коричневого цвета, абсолютно постные, сухие, холодные, почти без запаха, а тем более, аромата, сложенные в стопы, словно старые жухлые рукописи, "фабрично" нарезанные на ровные прямоугольные куски, но всё же мама их часто брала. Почему? Да всё просто: она их начиняла мясом или творогом, потом поджаривала на сливочном масле и вот уже вполне себе "они" получались вкусными!
Со столовой я познакомился, когда работал слесарем на автобазе после девятого класса на школьной летней практике. Постучав кувалдой о колёсные диски, и покрутив гайки с болтами, в обед мы бригадой, почему-то, ездили в эту столовую. Видимо, моим коллегам - опытным работягам - было видней.
Но не мы одни, конечно, торопились в неё: всяких работяг в ней было много - с разных предприятий, потому столовая возбуждённо гудела, звенела, аппетитно чмокала, аромат блюд сливался с запахами пота, бензина, солидола. Ложки бойко стучали, стаканы вместе с потными красными лицами сверкали.
Говорили, кричали, шутили, смеялись в основном в очереди. За столом работягам некогда было поговорить. Щёки у них шире ушей, а уши двигались синхронно движению челюстей, то есть "щекастые передачи" работали чётко, без сбоев. Но красивей всего работали, конечно, челюсти - мастерски, быстро, качественно, в общем, ударно, по "Стахановски"! Языки, губы, зубы, носы действовали со знанием дела, без лишних движений. Глаза, казавшиеся у всех мужиков маленькими, тоже совершенно не филонили, а как никогда были серьёзными, деловыми, а взгляды были как никогда внимательными, точными, острыми, режущими насквозь каждую котлету, каждый жаренный кусок мяса или кружок варёной колбасы!
В общем, абсолютно никакой тебе романтики, а лишь суровая обеденная работа.
Глядя на своих коллег, ещё раз повторяю, опытных работяг, я, помимо первого, второго и компота, брал три беляша, целый стакан и ещё пол стакана сметаны, и стакан томатного сока. Последнее - было обязательным.
Расплачивался талонами, как практикант. Садился за стол обязательно к своим - это закон. И начинал, как и каждый в моей бригаде... работать.
Суп сливался в желудок за минуту. В три минуты кончал второе. И вот тогда начинался смак: горячие, сочные, жирные беляши поедались со свежей, густой, прохладной сметаной. О-о-о, это было наслаждение! Кстати, для этого подходила исключительно только столовая ложка, а не чайная, как некоторые могли подумать.
Но и это ещё был не самый смак! Самый смак начинался уже после того, когда с парой беляшей съедался целый стакан сметаны. И вот только тогда начиналась самая приятная заключительная стадия обеда, самая смачная: в стакан, наполовину наполненный сметаной, до краёв осторожно наливался холодный томатный сок, бросалась щепотка соли ("щепотка" по вкусу) и всё это тщательно перемешивалось (вот для этого уже подходила чайная ложка). А затем... с предусмотрительно сохранённым последним беляшом не спеша, смаку-уя, действительно наслаждаясь... жизнью, этот оригинально вкусный, густой, сытный, прекрасно освежающий, рро-озовый, оригинально красивый напиток, этот истинный напиток настоящих работяг... поглощался. О-о-о, в этот момент никого нельзя было отвлекать: в этот момент происходило почти священнодействие...
Кстати, был ещё один напиток, который на автобазе поглощался летом (не знаю, как зимой, ведь практика была в июне) в огромных количествах и не только на обед, но и в течение всего рабочего дня. Причём, его поглощали и работяги, и начальники. А напиток был такой...
В каждом цеху стояли автоматы газ-воды. Нужно было подставить под их сосок алюминиевую кружку, которая тут же висела на цепочке, и нажать на их единственную чёрную кнопку. И вот тогда из соска страшно скворча лилась в кружку обыкновенная трубопроводная питьевая, но газированная вода, ведь чёрные баллоны с углекислым газом стояли рядом и были подключены к автоматам шлангами.
Далее. После того, как переставала литься вода, нужно было не мешкая бросить в эту шипящую жидкость заранее приготовленную щепотку соли и бойко, даже ловко (у неопытных, вроде меня, это плохо получалось) покрутить кружку, то есть, перемешать. Но покрутить не долго и не мало - достаточно, чтобы и газы сохранить, и соль растворилась, то есть нужно было обладать таким чувством, которое также вырабатывалось со временем.
И, наконец, самое главное: в какой-то случайный момент, вдруг (опять же это чувство!), нужно было одним махом - залпом - выпить эту бурлящую, шипящую, мутную, эту "горючую" смесь. Именно залпом: максимум двумя глотками, но лучше, конечно, одним (и снова нужен опыт, которого у меня, к сожалению, не было, и горла, кстати, такого не было - такого выносливого, натренированного, непробиваемого никакими газами и солями!). И вот если получалось выпить одним глотком, пьющий, по рассказам опытных выпивох, получал максимальное наслаждение, сопровождаемое счастливыми кряками и рыками!
Вот такой был напиток на автобазе. Глядя на опытных его выпивох - тех самых, опытных работяг, о которых уже говорил, - я даже в какой-то степени восхищался ими и даже, может быть, чуть-чуть завидовал им.
Да-а, везде есть свои "герои"!
Помню, в тот год в городе появились первые автомобили модели ВАЗ 2109. Только и разговоры были о них на автобазе, да о предыдущей ВАЗ 2108, только и думы-чаяния были о них у всех! Слесаря в курилках со знанием дела обсуждали их плюсы и минусы, разбирали их до винтика, но всё в теории: пока в их руки они ещё не "попались". Зато в предвкушении, что совсем уже скоро дождутся это "новьё", как они эти модели называли, искреннее удовольствие читалось на их лицах: вот уж тогда они их "пощупают", вот уж тогда они их "до шурупчика потребят и переварят"!
Я не вдавался в технические особенности новых моделей, но мне очень интересно было наблюдать за мужиками, слышать их по профессиональному точные - красивые, - эмоциональные разговоры, их горячие споры, видеть их заинтересованные лица, чувствовать, как "чешутся" у них руки, как "скребёт" их изнутри приятное нетерпение "дорваться до новья"!
Я тогда впервые видел людей, любящих МАШИНЫ, видел настоящих технарей, видел людей, любящих своё, пусть нечистое, но истинно мужское дело. И, сам того не осознавая, любовался ими!
Меня же прежде всего привлекал дизайн этих машин: он принципиально отличался от дизайна отечественных моделей легковых автомобилей за всю историю советского автопрома и был, как мне казалось, настоящим прорывом, ведь впервые наши авто стали походить на "западные", которые мы видели только в "западном" кино! Это было по-настоящему интересно. Это было, как глоток свежего воздуха в душной комнате, но воздуха какого-то необычного, какого-то нового, неизвестного, волнительного - "западного".
5
Да, жизнь с "перестройкой" на самом деле менялась. И даже с заклятыми своими врагами - с капиталистическими странами - мы начинали впервые за многие десятилетия сближаться, в том числе и вот так - в одежде, в дизайне автомобилей, а ещё в советско-американских телемостах, на одном из которых на всю советскую страну впервые было произнесено слово "секс", которого, как заявила одна из советских женщин, "у нас нет", зато "у нас есть любовь!". Но её фразу о "любви" тогда никто в межматериковом хохоте не расслышал. Может, это и в какой-то степени обидно, что никто не расслышал, но это и не главное. Главное, что мы - советские и американские граждане - впервые тогда ВМЕСТЕ одинаково искренне над одним и тем же смеялись. То есть, как ничто другое, нас тогда впервые по-настоящему объединил юмор!
Кстати, о сексе.
1989 год. Весна. Мы уже с паспортами и заканчиваем школу. Понятно, мы уже не маленькие: мы уже "созревшие" и "всезнающие", но в теории, и уже желающие узнать на практике, тем более весна, солнышко, окончание школы, девочки - такие сладко цветущие и некоторые кокетливо озорные, а мальчики - такие зорко нетерпеливые и некоторые даже рукасто шаловливые. Но на деле только "хи-хи", да "ха-ха", всё фантазии, да максимум игральные карты, кем-то принесённые в школу, с фотографиями "реальных" голеньких девах, которых одноклассники втихаря рассматривали в раздевалке перед уроком физкультуры и даже мне показали одну брюнетку с задранными вверх ногами, хором напевая при этом припев популярной тогда песни в исполнении Аллы Пугачёвой: "Балет! Балет! Бале-е-ет! Души призывный зву-у-ук...". Я тогда глянул с пренебрежением, усмехнулся, словно видел таких сотни, и постарался сосредоточиться на другом. Но желание посмотреть ещё подобное, не скрою, было, ведь "реальные", да совершенно голенькие, да рядом, да на любой вкус на уже затёртых и засаленных чёрно-белых картах-фотографиях! Но... не посмотрел: постеснялся...
Даже тогда, в десятом классе, на уроке анатомии маленькая, пухленькая, всеми любимая, добрейшая из добрейших пожилая учительница затратила на "объяснение" темы "Половые органы человека" не более пяти минут: она в начале урока молча, ничего не объясняя, раздала всем картинки - девочкам - свои, мальчикам - свои, потом через пять минут их также молча собрала и смущённо сказала: "Об этом вы прочитаете в учебниках дома самостоятельно. А мы перейдём к следующей теме - к опорно-двигательному аппарату..." - Всё! Нам этого "объяснения" было мало. И мы с неловкими улыбочками с девочками переглядывались, некоторые от наших вопросительных взглядов закатывали глазки и вздыхали, а Стас или Серёга хохмили, пытаясь что-то уточнить на своих картинках, а тем более на картинках своих соседок.
В учебнике же был сухой текст на пол странички без всяких картинок, даже чёрно-белых...
Наверняка учителя тогда всерьёз думали, что бы такое предпринять, чтобы нас... предостеречь, ведь случаи беременности старшеклассниц были тогда уже совсем не в диковинку.
И вот в один прекрасный денёк к нам в класс заходит интеллигентного вида (чисто выбритый, в очках, костюме и галстуке) лысоватый, но нестарый, усатый дядя, который, после представления его директором, оказался врачом, то ли акушером, то ли урологом или гинекологом, или ещё каким-то, а может, даже и главврачом, не помню.
- Я хочу сегодня с вами, дорогие выпускники, - начинает он с неловкой улыбочкой, - поговорить об отношениях между женщиной и мужчиной. О близких, - делает он усиление на этом слове, - отношениях между полами. Я думаю, вы понимаете о чём я говорю, - с доверительным взглядом кивает нам головой.
В ответ кто-то произносит весело, а кто-то совсем невесело "понимаем", кто-то ахает, в миг покраснев (к примеру, самая гладкая и самая беленькая Ирина, потому покраснение особенно заметно), а кто-то почему-то вздыхает (как я, к примеру, или как Лариса за спиной, но вздохи наши разные: я - почему-то устало, она - как-то с надрывом, словно "наконец-то дождалась!"), кто-то пренебрежительно усмехается - "ха!", а кто-то встряхивается воробьём (как Серёга, к примеру), поднимает на дядю заострённое лицо и, прищурив глаза, крайне задумчиво щебечет: "Так-так-так-так... - И крайне заинтересованно просит, всё "заостряя" на дядю лицо: - Будьте так любезны, вот об этом, пожалуйста, по подробней!".
Да, все мы тогда были не только уже во всех смыслах "большими", но к тому же ещё были и большими юмористами: юмор с нас прямо безудержно пёр из всех "дырочек"! Нине же Егоровне, нашему классному руководителю, явно тогда было не до юмора: она почему-то испуганно быстренько пробежала "с глаз долой" вконец класса. И её понять было можно: за её сорокалетнюю учительскую карьеру подобная тема в священных стенах советской школы поднималась впервые!
И вот этот дядя-врач с умным видом и с не всегда понятными "учёными" словами рассказывает нам об этих самых "близких" отношениях.
Говорил он, помню, всё с той же улыбочкой, которая явно никак к его лицу не клеилась. Говорил, поправляя очки, которые то и дело скатывались по его блестящему, розовому носу. Говорил, то вставая, то присаживаясь на край учительского стула, то вновь вставая, что раскрывало его совсем немаленькое волнение, хотя он изо всех сил старался казаться непринуждённым, старался говорить легко, даже с шуточками, словно говорил о чём-то несерьёзном и даже неинтересном, о таком, о котором даже и не следует нам, начинающим самостоятельную жизнь людям, думать, ведь у нас столько ещё наиважнейших и первостепенных дел - успешно сдать выпускные экзамены, поступить в ВУЗы, успешно закончить их, получить профессию, распределиться, начать работать, зарабатывать... То есть, вот о чём нам надо сейчас думать, а не о каком-то там, понимаешь... сексе...
Его гладко обтекаемой речью все были мало удовлетворены, особенно некоторые девочки: ожидали большего - более откровенного. Он же был явно довольный, что закончилось, наконец, его выступление, и потому скоро (он надеялся) его поблагодарят и отпустят. Тем более, что и вопросов не было... почти не было: Нина Егоровна, видя, что никто не проявляет активности, с тревожным видом его спрашивает:
- А когда лучше всего начинать эти самые... близкие отношения?
- А-а-а... - чуть задумывается дядя, поправляя очки. - Ну вы знаете, а-а-а... - он пожимает плечами, разводит руками, - конечно, это должно быть уже в достаточно взрослом возрасте, когда молодые люди уже достаточно устойчиво стоят на ногах, в смысле... - Но его слова глохнут во всеобщем хохоте, и Стас кричит, что должно быть выпито не более одной бутылки водки, но Серёга с ним не соглашается, ведь ему, якобы, и выпитый ящик не помеха для такого дела!
- Я не в том смысле! - пытается объяснить дядя, весело улыбаясь вместе со всеми.
И когда всё разъясняется, и у всех уже появляется чувство, что надо на этой весёлой ноте заканчивать, вдруг пружинисто встаёт самая внимательная, самая серьёзная и самая недовольная выступлением дяди Анжела. Она встаёт возле парты ровно и напряжённо, поднимает своё круглое, сочное, естественно яркое лицо на дядю и громко, с нескрываемым бурным волнением спрашивает, словно гремит на весь класс:
- А что такое кайф?!
И в классе в миг воцаряется гробовая тишина. У некоторых девочек испуганно открываются рты. Нина Егоровна поражённо качает головой, глядя куда-то вниз ничего невидящими, широко раскрытыми глазами. А у дяди изменяется выражение лица с весёлого на растерянное.
- А-а-а... - звучит с его рта в полной тишине. - А-а-а... Вы знаете, а-а-а, кайииф... а-а-а... эт-то... - Он старается подобрать "обтекаемые" слова, но без подготовки у него это явно с трудом получается. - Это... а-а-а-а... - Он стоит у доски и крутит руками, как дирижёр, и всё тянет "а-а-а-а...", словно хочет, чтобы и мы начали "тянуть" вместе с ним это самое "а".
Наконец, он решается:
- Кайф, - произносит он вдруг уверенно, - это почти смерть!
Класс ахает.
- Как это смерть? - обескураженно спрашивает его Анжела.
- Да, да, почти смерть! - серьёзно повторяет дядя.
- Но это же так приятно! - никак не может согласиться с ним Анжела.
Нина Егоровна обхватывает голову руками, которая раскачивается маятником, и может показаться, что она её пытается руками остановить. Кстати, у многих девочек также качаются головы, а лица красные, как в бане. Даже Серёга со Стасом такого не ожидали: они с диким и обескураженным интересом смотрят с открытыми ртами то на дядю, то на Анжелу. Кстати, открытые рты были в этот момент у всех присутствующих и у меня в том числе.
Анжела стоит возле парты, как вкопанная, упорно смотрит на дядю, словно пронзает его насквозь, и лишь иногда моргает огромными ресницами: она настойчиво и терпеливо ждёт понятного, удовлетворяющего её ответа, и всем видом даёт понять, что не сойдёт с этого места, пока его не дождётся.
Дядя это понимает. Понимает, что "подцеплен" десятиклассницей, этой смелой, настырной, даже упорной в достижении своей цели девочкой, и нужно внятно отвечать, чтобы от неё суметь "отцепиться".
Он улыбается ей: он овладевает собой, и эта сбитая, любознательная, настойчивая девочка с большими чёрными, пронзительными глазами явно ему симпатична.
- Я сейчас всё объясню, только не пугайтесь, - старается смягчить он ситуацию. - Понимаете, молодые люди, это всё естественно. Это же всё наша природа. Природа же наша бесконечно интересная. Конечно, вы правы, этот физиологический процесс нам приятен, потому что...
Объяснениями его Анжела, наконец, удовлетворяется. А вместе с ней и все остальные, особенно Нина Егоровна, которая, отдуваясь, живо и радостно благодарит лектора за столь "нужную беседу".
На прощание он улыбается всем. И все улыбаются ему, даже Анжела улыбается впервые за всё время этой встречи. И даже не просто улыбается, но и, как мне тогда семнадцатилетнему показалось, улыбается как-то непривычно особенно, словно не улыбка в её улыбке главное, а что-то ещё, что-то скрытное за улыбкой, что-то ещё такое, что мне неизвестно, но что-то притягательное, в общем, что-то её "женское". Может быть, следует сказать, что улыбается, как настоящая женщина - кокетливо? - может быть, но тогда я ещё не вполне это понимал, а точней, меня тогда это просто не интересовало...
6
Концертный зал был маленький, но уютный, с миниатюрной сценой, подсвеченной софитами, как это и положено в классических концертных залах или театрах. В нём устраивались концерты детсадовцев, школьников, каких-то самодеятельных артистов, ставились спектакли, постановки, показывались кинофильмы на маленьком экране, проходили собрания жильцов, пионерских и комсомольских организаций. Кстати, как-то пришлось в этом зале и мне раз поучаствовать в одном из отчётно-выборных комсомольских собраний и в качестве комсорга класса, и в качестве артиста, ведь после собрания был концерт.
На этом собрании я впервые выступал с настоящей трибуны!
В стране во всю уже тогда шла "перестройка" и все мы узнали уже слово "оппозиция", и Борис Ельцин, этот высокий, головастый, мордатый уральский мужик, с мясистым носом, твёрдым властным голосом и с непредсказуемыми поступками, с самой высокой трибуны страны во всю уже показательно резко, упёрто, односложно - топорно - спорил с говорливо-расплывчатым Михаилом Горбачёвым, угрюмо наморщив лоб, и сурово насупив брови.
Вот так и я тогда на том собрании решил выступить по-модному: смело, "оппозиционно", с минимумом хвальбы, с максимумом критики, неосознанно подражая главному законодателю политической моды Борису Николаевичу. И пусть масштабы были не те - не Дворец Съездов, но всё же...
Конечно дословно не помню, что говорил, но помню, что в речи моей много было повторений, "воды", что порой даже забывал о чём говорю, терял "нить", так сказать, и что в зале тогда стоял невероятный хохот: почему-то так комсомольцы школы реагировали на моё "крутое" выступление (все видели во мне именно Бориса Ельцина, ведь прямые трансляции со Съездов народных депутатов все смотрели, ведь это были самые интересные передачи для всех!).
А выступление моё выглядело примерно так...
Стоял я прямо, по-хозяйски широко положив руки на трибуну. Рядом у правой руки - стакан с водой (всё, как положено). И вот я стоял и критиковал комитет комсомола школы, что он не помогает, что в нём одни фантазёры или химики, что надо работать смелей и вообще...
- ...не надо спать! - эмоционально вещал я. - Никому ничего не надо! Никого не затащить ни на какие мероприятия! Макулатуру, будь она проклята, никто не собирает! А зачем вообще её собирать, - нахмурено смотрю я на секретаря комитета комсомола школы, который, пригнувшись в президиуме, прищурено смотрит на меня, - в стране бумаги мало, что ли? Всё по старинке! Всё для галочки! Все какие-то стали инертные, сонные - спят на ходу! Что вы спите? - горячо спрашиваю я зал, а в ответ новая волна хохота.
В душе я понимал, что комсомольцев волнует совершенно другое уже, а не сбор макулатуры или соревнования между классами по сборке и разборке автомата Калашникова на время. В глубине души я догадывался, конечно, что комсомолок волнуют уже... комсомольцы, а комсомольцев - комсомолки. Вот потому и все остальные вопросы для них отходили на второй план. Потому удивляться было нечему конечно, ведь это было естественно, тем более, что комсомолки наши сплошь были неожиданно расцветающие красавицы, как цветы на кактусах! То есть, всё я понимал, но всё же, как комсоргу класса, надо было комсомольцев хоть в какой-то степени вразумить или хотя бы как-то встряхнуть, отвлечь, "понимаешь", хоть не на долго друг от друга, напомнить, наконец, что есть у них пока ещё и другая жизнь - комсомольская...
- Всем смешно, будто я говорю какие-то анекдоты. Всем всегда смешно, что бы я не сказал! А я никогда не говорю смешно. Я всегда говорю только серьёзные вещи. - Новая волна хохота накатывается на меня. - Что смешного говорю, не понимаю? Что вы ржёте, как кони? - Хохот только усиливается и, глядя на смеющиеся лица, мне самому становится смешно, и еле сдерживаюсь, чтоб не расхохотаться. - Всем всегда только бы посмеяться, да попрыгать на танцах во главе с комитетом комсомола школы. А где наши дела? Что мы... что мы... что мы... - Тут на самом деле я забыл вообще о чём говорю, просто в голове от хохота, от моря ярких, смешных лиц, от горячей, раскрепощённой, фееричной атмосферы был уже кипящий фонтан, потому у меня и "заело", а поза была, как у попрошайки на паперти, с выставленными растопыренными ладонями.
Хохот долго не стихал. Секретарь, еле сдерживаясь, чтоб не засмеяться, несколько раз приподнимался и вытягивал вперёд руку, призывая аудиторию к порядку. Полненький, косолапый, с мозгами "химического" уклона (обожал урок химии), он, наконец, оторвал от меня свой прищуренный взгляд и теперь в позе страдающего радикулитом, ошалело глядел на беснующийся зал. Я же быстро овладел собой, руки снова положил на трибуну, и продолжал:
- Постоянно приходится буквально силой выколачивать эти проклятые членские взносы! А некоторые уже не сдают много месяцев, приходится свои деньги платить...
- Ничего, не обеднеешь! - Реплика с места и я знаю, кто это кричит: это кричит самый злостный неплательщик членских взносов, Андрюха, - мой вечный оппозиционер.
- А вот тебя, - тычу в него пальцем, - это касается в первую очередь!
- А где я тебе их возьму? - И уже не может успокоиться (тоже ничего теперь не боится!): - Где я тебе их возьму, - повторяет он, распаляясь, - рожУ, что ли? - И последнюю фразу он уже свирепо орёт и маленькие глаза у него круглые, дикие.
- РодИ! - ору ему в ответ. - Уж две-то копейки можно родить!
- Ага, можно... - Он набирает в лёгкие побольше воздуху и выдаёт, что есть мочи: - Я тебе не корова, чтоб рожать!
- Корова! - не уступаю ему по мощи голоса.
- Тише, тише! - не слышно кричит с президиума секретарь и понять его можно только по движению губ.
Он снова оторвал вполне весомую свою "пятую" точку и в "страдающей" позе в очередной раз принялся успокаивать зал, выставив вперёд вертикальную пятерню, явно подражая генсеку Михаилу Горбачёву. Но все, глядя на нас с Андрюхой (а "оппозиционерами" мы были принципиальными и давно, и всегда, и во всём, и все это знали; скажи, к примеру, я, что снег "снежный", Андрюха тут же парирует: "Нет, парафиновый!" - И упрётся, как баран, вылупит глазки на меня и будет настаивать - "парафиновый"! - и хоть ты тресни, хоть ты кол на его голове теши!), в общем, слушая нас, и смотря на нас, как на комическое шоу, комсомольцы школы никак не могли успокоиться. Лишь учителя во главе с директрисой молча и испуганно озирались, наверняка думая: "Вот времена настали - всё стало можно: и критиковать стало можно, и орать стало можно на собраниях, и пререкаться вот так с выступающим стало можно, прямо как на Съезде народных депутатов, ей богу! Ещё, не дай бог, и нас начнёт сейчас чихвостить!" - Они явно были не в своей тарелке.
- В общем, - заканчивал я, - всё - аут: надоело за всеми ходить и всех упрашивать. Больше этого не будет...
- Будет! - тот же голос (он слишком осмелел и максимально распалился, но я-то знаю причину: просто ему очень не понравилось, что я затронул тему членских взносов и все поняли, что это камень прежде всего в его огород). - Лёгкой жизни захотел? - дерзит уже он. - Ничего подобного - лёгкой жизни тебе не будет!
- Тише! - снова призывает всех уже лохматый секретарь. - Давайте как-то более организованно, коллеги!
- А что он, лёгкой жизни, что ли, хочет? - не успокаивается мой вечный оппозиционер. - Не имеет права: комсорг не имеет права на лёгкую жизнь, тем более во время перестройки! А перестройка - это настоящий бой. Потому он не имеет права на лёгкую жизнь в бою, ведь это же как политрук в бою! Или он предатель? Или трус?
"О-о, как ты заговорил..." - поражаюсь я и у меня рот сам собой округляется.
- Не будет ему лёгкой жизни! Не будет! - Правая рука его решительно режет над головой пространство - ну, вылитый трибун, революционер, вождь!
"Ну, Андрюша..." - закипаю не на шутку я. Но мне всегда в такие моменты, глядя на него, хотелось и разорвать его, и смеяться. Всегда! Я и злился на него, я и ржал над ним, и всё было одновременно! Вот и в тот момент я и негодовал, и ржал одновременно, отчего только усиливал всеобщий хохот...
Как ещё устояли стены - удивительно! Но собрание всё же благополучно закончилось. Все были довольны. Я, к примеру, был доволен, что выступил, как хотел и сказал всё, что хотел. Мой оппозиционер - что не уступил мне, что как всегда оказался достойным мне оппонентом, смело приняв "вызов" в многолюдной аудитории и даже в какой-то степени "победил" меня, потому чувствовал себя героем боя, плечистым и "кулакчистым", дескать, знай меня и бойся! Секретарь - что переизбрали, чего очень хотел, и теперь мог всецело посвятить себя химии. В свою очередь, вновь избранная - что избрали, хотя и вначале вздохнула, как после вынесения сурового приговора, но потом вдруг воспряла... на великие дела, а может даже подвиги. Комсомольцы - что от души поржали, даже животы заболели. А учителя - что их в выступлениях не критиковали, что никто из горкома комсомола так и не пришёл, хотя обещал второй или третий секретарь, и что собрание, наконец, закончилось без особых последствий для всех и для зала, и слава богу, и больше такого не повторится.
А потом был концерт и по такому случаю мой учитель в музыкальной школе, Валерий Валентинович, разрешил мне взять ксилофон.
Когда играл, хохота не было и даже мой "оппозиционер" сидел тихо. Играл без аккомпаниатора, потому как пианистка прийти не смогла, ведь это, в принципе, была чисто моя идея - сыграть после собрания на ксилофоне. К тому времени я уже года два, как закончил музыкальную школу, и инструмент давненько не видел, и даже перед концертом почти не репетировал. Но встав за инструмент на сцене, руки заиграли! К тому же я практически не волновался (это единственный случай, когда почти не было волнения перед концертом: ещё бы - после такого шоу-собрания!).
Была раскрепощённая атмосфера, почти семейная. Мне очень хотелось сыграть перед одноклассниками, учителями, комсомольцами родной школы. В душе уже было чувство, что скоро всё закончится: школа закончится, класс наш закончится, общение наше друг с другом, с учителями скоро закончится, что наша учёба, наши "милые" собрания скоро закончатся, школьные вечера, школьные танцы, конкурсы наши "А ну-ка, парни!" или "А ну-ка, девушки!", наши подготовки к праздникам, концерты на День учителя, 8 марта, на Новый год закончатся, что жизнь наша школьная скоро закончится, что буквально всё, всё-всё-всё... скоро раз и навсегда закончится. Потому, может, и хотелось сделать своим родным школьным людям что-то приятное, что-то необычное...
Вместо книжного магазина и кассы "Аэрофлота" - автомастерская. На месте "двадцатого" магазина, кулинарии и столовой - бар, ресторан. А вместо концертного зала - цех по розливу сока. Здание требует ремонта и смотреть на него, да и на всю прилегающую территорию - грустно...
7
Сухое утро. На небесном полотне появилась нежная голубизна и в его центре прямо над городом зарделось солнце.
Сразу - в степь. Побегал в рыжем степном просторе. Забежал повыше, и земля вокруг пала: только каменная сухая вершина под ногами, как чёрствая горбушка хлеба, только белёсое небо, да жёлтый сгусток - всё! Нет, ещё ветер со мной между вершиной и высью, этот бесприютный скиталец, беспокойный, разный, вечный, чего-то когда-то потерявший, потому зовущий, ищущий, не унывающий, поющий. И вот он непрестанно ищет и зовёт, ищет и поёт...
Солнечный сгусток поднимается, концентрируется, небо синеет, птица летит. Куда летит в степной пустыне? Где её дом? - там, на той одинокой сосне или там, за тем валуном, или там, за горизонтом...
Бегу обратно. И вот уже только солнце в глазах. Кажется, что ничего нет кроме него, что весь мир - это одна пылающая всепоглощающая Звезда.
Поворачиваюсь спиной к солнцу. В глазах резко чернеет, но ненадолго: чернота переходит в кровь, а кровь - в рыжий расплав с фиолетовыми пятнами, а расплав - в синь уже с жёлто-зелёными прыгающими зайчиками... А солнце горячо ласкает спину миллионами своих гладеньких язычков...
Спотыкаюсь. Открываю глаза. И мир дымится, размазан. Потом быстро собирается, концентрируется, небо отделяется от земли, сжимается горизонт, растягивается, утончается...
Как хорошо, что один: никто не напрягает и не мельтешит. Как хорошо, что не надо никуда спешить, что вообще никуда не надо, кроме той сосёнки, которая будет мне ориентиром, а за ней - та сопка. Как хорошо, что шум, суета, теснота, духота, толпа, стены, железобетонные преграды, засады, казематы, квазилица, квазилюди, страсти, нервы, войны мегаполиса далеко, так далеко, что здесь это не правда, выдумка, сон, другая планета. Как хорошо, что я на другой планете, такой тихой, тёплой, мирной, мудрой, чудной, свободной, раздольной...
- Зо-ло-тоооой!
Кругом пересохшее, окаменевшее степное море. Жалкая трава выжжена на солнце. Холмы, бугорки - застывшие волны. По ним бегу. Как хорошо, что можно бежать по волнам к горизонту и моя ровная тень впереди указывает путь. Как хорошо, что можно просто бежать, слушая энергетическую песню ветра, просто бежать, наблюдая за величавой птицей в небе, просто бежать, не чувствуя ног, словно парить, как и птица, наедине со степью, небом, солнцем, ветром и с самим собой.
Подумать только, что здесь, именно на этом месте, по которому сейчас бегу, с самого сотворения мира ещё не ступала нога человека и вот ступил я, и вот появилось моё дыхание, моё сердцебиение, моё тепло! А может, вот на эту самую землю, по которой сейчас бегу, ступали только низкорослые кони и голубоглазые воины Чингиз-хана и, может, ступал только он Сам восемь столетий назад - Великий каган всех народов земли, сплотивший враждующие кочевые племена в величайшую и могучую империю воинов - в Великую Степь, - высоченный и тяжеленный, высоколобый и узкобородый, с жёлтыми кошачьими, немигающими глазами... Сам Чингиз Хан - "посланный небом", провозгласивший подчинённые народы "монголами" - "побеждающими" ...
"Птице - полёт, гостям - салям, хозяину - почёт, а джигиту - дорога!" - древнее восточное изречение. В степи миллионы дорог и все открыты, и все под солнцем и луной, и все ведут к горизонту, но сердце выбирает свою, ведь для путника главное в дорогах сама дорога...
Стоп: по степи бежит человек. Бежит издалека. Неужели кто-то помимо меня открыл это чудесное наслаждение - бежать по степи прямо к горизонту. Неужели нашёлся такой человек! Я открыл это удовольствие ещё школьником и с тех пор оставался единоличным его открывателем. И, признаться, рад был этому: совсем не хотелось делиться с кем-то своим открытием. И вот что я вижу - кто-то сделал подобное открытие. И мы теперь должны делить степь. И часть наслаждения от меня теперь перейдёт к нему...
Это бегун, тот самый, который только ради наслаждения бежит по степи. Он теперь возвращается, ведь бежит прямо на солнце, встающее над городом. Да, это открыватель, сомнений нет. Выходит, нужно делиться...
Бегун бежит в стороне от меня на приличном расстоянии. По пояс голый. Загорелый. Худой. На голове чалмой майка. А на лице большая улыбка.
Он бежит на солнце. Я знаю, что в глазах у него только оно и ничего другого. Я знаю, что оно прилипло к его глазам и он бежит вслепую, и он не боится бежать, не глядя под ноги. Я знаю, что так бежать он хотел бы ещё долго-долго - всегда, но всё равно надо возвращаться. Как бы не увлекала степь и как бы не пленила воля, как бы не радовала песня ветра и как бы не ласкало спину солнце, как бы не манил горизонт и как бы не околдовывало пространственное, насыщенное живым степным миром одиночество, но надо возвращаться к людям. Надо - к людям. Надо. Но порой не можешь оторваться от горизонта, от этой воли, которая с каждым шагом, с каждым движением словно засасывает тебя в себя, как бесконечное болото, словно заглатывает тебя, как безразмерная пасть великого восточного удава. И вот уже не можешь оторваться, вырваться, освободиться от этой зовущей воли, из этой сосущей пасти! И вот уже в груди страх, едкая жуть, щекочущее тоскливое чувство полной оторванности от человеческого мира, цивилизации, людей, тревожное чувство обречённости увязнуть навсегда в дикой степной воле, захлебнуться ею, сгинуть в ней!
Но усилием воли заставляешь себя развернуться и вырваться обратно... в тесную, душную, железобетонную, в вечно воюющую, безумную, жестокую цивилизацию. Отчего? зачем? ведь там страшно? - страшно, но надо, просто надо, может оттого, что страх сгинуть в безлюдном одиночестве, в тревожной степной воле страшней, чем вернуться в "людное" одиночество цивилизации, чем вернуться в "звериную" цивилизованную жизнь, потому что сам зверь...
Но пусть он, этот бегун в тюрбане, этот человек, бегущий по степи, пусть он не думает, что он такой единственный во всём мире, что он такой хитрый, что он перехитрил весь мир. Нет, он не единственный и он не перехитрил весь мир: сколько было таких "первооткрывателей", бегущих по степи!
Человек, бегущий по степи...
Человек, бегущий по застывшим и выжженным солнцем волнам...