Лапид Яир
Сборник детективов

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  Двойная ловушка. Шестая загадка. Случайная
   жертва
  
  Яир Лапид
  Двойная ловушка
  
   Йоаву, с любовью
  
  Yair Lapid
  
  THE DOUBLE HEAD
  
  Ha-Rosh Ha-Kaful
  
  1
  
  Около двух часов ночи я выключил телевизор посреди какого-то идиотского боевика и решил заглянуть в холодильник, проверить, не осталось ли там чего пожевать. В такие минуты я себя ненавижу. Несколько лишних килограммов уже пару лет украшают мою талию и уходить категорически отказываются. Где-то я прочел, что если не избавишься от них до сорока лет, то не избавишься уже никогда. А я ведь довольно близко подошел к этому возрасту. Продолжая стоять у открытой дверцы холодильника, уплел два толстых ломтя белого хлеба с колбасой и соленым огурчиком, а потом уставился в окно. Значительную его часть занимало мое собственное отражение, в белой футболке и черных тренировочных штанах. За спиной у отражения шел дождь, а по лицу словно струились мелкие ручейки. Зима 1987 года выдалась холодная и унылая. Почти всю ее я провел в одиночестве. Иногда в моем доме появлялась какая-нибудь женщина и спустя неделю-другую исчезала. Я достал из холодильника пиво, раздумывая, досмотреть кино или пойти спать. Так я и стоял, прихлебывая из банки и решая эту не бог весть какую сложную дилемму, когда зазвонил телефон. Не слишком торопясь, я направился в спальню и взял трубку.
  
  – Алло!
  
  – Господин Ширман?
  
  Голос был женский, вроде бы знакомый, но смутно. Будь иначе, она обратилась бы ко мне «Джош». Так зовет меня мама. И сестра. Вообще-то все знакомые зовут меня Джош. Я даже не помню, когда это началось, но теперь это так.
  
  – Слушаю.
  
  – Здравствуйте. Это госпожа Таль. Я была у вас вчера.
  
  – Я помню.
  
  – Вы сказали, чтобы я позвонила, как только он уйдет.
  
  – Да.
  
  – Он ушел. То есть он еще здесь, но уже одевается. Я не могу долго говорить, он услышит. Вы помните адрес?
  
  – У меня записано.
  
  – Спасибо. До свидания.
  
  Она повесила трубку, не дожидаясь ответа.
  
  Моя квартира служит мне офисом. Может, это и не очень удобно, зато очень выгодно. Она объявилась здесь накануне в три часа дня. Без предупреждения. Совершенно случайно я был в то время не занят. Впрочем, как и в течение всего дня. И нескольких дней до этого. Я открыл ей дверь, одновременно натягивая свитер. При виде безголовой фигуры, глухо бормочущей: «Здравствуйте, одну минуточку», она громко фыркнула. Я не люблю женщин, которые при виде меня фыркают. Они меня раздражают. Но эта не раздражала ничуточки. Ее возраст я оценил в тридцать два – тридцать четыре года, а рост примерно в метр шестьдесят пять. Кто-то немало потрудился над ее волосами, чтобы придать им медовый оттенок. Маленький нос. Шея длинная и стройная. Чуть ниже располагалась грудь, размеры и форму которой нельзя было объяснить ничем кроме дивной щедрости матери-природы. Она опустила в кресло попку, которая обещала лет через пять-шесть стать чуть более пышной, чем нужно, но в данный момент была безукоризненна, и окинула меня долгим внимательным взглядом. Ее карие с зеленоватым оттенком глаза как-то не вписывались в общую картину. Я два года проработал в отделе нравов. Там быстро учишься узнавать эту усталую безнадежность. Как раз такую, с которой она смотрела на меня сейчас. Передо мной сидела крайне несчастная женщина. Понятия не имею, что она подумала о том, кто сидит перед ней, но она отвела глаза и окинула критическим взором мою квартиру. Я живу в Тель-Авиве, на улице Мапу. Это маленькая улочка со старыми трехэтажными домами, которая тянется от улицы Дов Хоз до самого моря. Летом я иногда сижу на ограде возле своего дома с полотенцем на плече и улыбаюсь девушкам, шагающим с пляжа. За шесть лет, которые прошли с тех пор, как я здесь поселился, со мной жили, по очереди разумеется, две подруги и одна законная жена. Каждой из них почему-то хотелось обставить гостиную на свой вкус, а у меня никогда не хватало сил свести нанесенный ими ущерб к минимуму. За последние месяцы, в течение которых я жил здесь один, к интерьеру добавились разбросанные по полу книги и валяющиеся на полках пустые пачки из-под сигарет «Нельсон».
  
  – Вы здесь живете?
  
  Это был не вопрос, а упрек. Я откинулся назад и достал из коробки чистый лист бумаги.
  
  – Да. Чем могу служить?
  
  – Мой муж мне изменяет.
  
  Слегка сбитый с толку, я моргнул. Те, кому изменяют, обычно начинают не так. Что-то вроде: «Возможно, я ошибаюсь, но…» или «Это, конечно, полная чушь, но мама посоветовала обратиться к вам… на всякий случай…» Она в упор смотрела на меня, проверяя мою реакцию. Я нарисовал на белом листе бумаги большой круглый нос и густые усы.
  
  – Давно?
  
  – Не знаю. Думаю, несколько месяцев.
  
  – Вы знаете с кем?
  
  – Нет. Откуда мне знать?
  
  – А почему вы решили, что он вам изменяет?
  
  – Он уходит по ночам. В два или три часа. Когда думает, что я сплю.
  
  Я пририсовал под усами большие мясистые губы, скривившиеся в издевательской усмешке.
  
  – Вы пытались поговорить с ним об этом?
  
  – За последние две недели несколько раз. Ничего, кроме ссор, из этого не вышло.
  
  – Но хоть что-то он ответил?
  
  – Да. Велел мне заткнуться. Или что-то в этом роде.
  
  – Он пытался вас толкнуть? Или ударить? Угрожал насилием?
  
  – Нет. Ничего такого не было. Да и зачем ему? Вы бы его видели. Он здоровый, как…
  
  – Как я?
  
  – Ну, вас я еще не успела разглядеть.
  
  Я удивленно взглянул на нее. Она с трудом сдерживала улыбку, и я расхохотался. Эта женщина была совсем не проста. Теперь мы смеялись оба.
  
  – Прошу прощения. Просто вы сидели с таким надутым видом, что из вас просто необходимо было выпустить немножко воздуха.
  
  – Вам это удалось. Как вас зовут?
  
  – Рина. Рина Таль.
  
  – Я – Егошуа Ширман. Но все зовут меня Джош.
  
  – Очень приятно… – Она на миг заколебалась. – Господин Ширман.
  
  Я понял намек. С флиртом покончено.
  
  – Чем я могу вам помочь?
  
  Теперь она выглядела смущенной. Я вернулся к своему рисунку и добавил к улыбке энергичную челюсть.
  
  – Сама не знаю. Выясните, кто это.
  
  Я вздохнул:
  
  – Послушайте. Есть несколько видов слежки. Если вы хотите получить развод так, чтобы квартира и дети достались вам…
  
  – У нас нет детей.
  
  – Хорошо. Тогда чтобы вам достались квартира и телевизор. Для меня это одно и то же.
  
  – Заметно.
  
  Я оставил эту шпильку без внимания.
  
  – Нам понадобятся фотографии, адреса, номера телефонов. Я должен буду заплатить специально нанятому свидетелю, который согласится поехать со мной и подглядывать в окно. Нужно будет найти соседку, которая видела его в подъезде.
  
  – Ого, сколько работы!
  
  – Да и денег немало.
  
  – А какие еще есть варианты?
  
  – Если вы просто хотите выяснить, что происходит, то я по вашему сигналу установлю за ним наблюдение, а когда у меня появится информация, передам ее вам.
  
  – Сколько это будет стоить?
  
  Я задумался на секунду:
  
  – Двести пятьдесят долларов. И сорок сверху за работу по ночам.
  
  Она вытащила большой кошелек из темно-коричневой кожи и протянула мне пятнадцать двадцатидолларовых купюр. Потом встала, взяла мою визитную карточку и пообещала, что позвонит.
  
  – А кто вас ко мне направил?
  
  – Ну, скажем, у нас есть общий приятель в полиции.
  
  Больше вопросов я не задавал. С тех пор как меня выставили из отдела, большинство знакомых полицейских старательно делали вид, что со мной не знакомы. Но парочке моих друзей удалось пропустить мимо ушей слова капитана о том, что того, кто хоть глянет в мою сторону, он вышвырнет из полиции к чертям собачьим, и они изредка отправляли ко мне клиентов.
  
  Мы расстались, обменявшись улыбками, и, шагая к двери, она слегка вильнула бедрами. Персонально для меня. Я улыбнулся, скомкал лист бумаги и выбросил его в корзину для мусора.
  
  Через несколько минут я уже был на улице. Лило по-прежнему, и весь город был размазан по асфальту огромной иссиня-черной кляксой. Фонарь напротив моего дома светил тускло, явно на последнем издыхании. Его мерцание только усиливало сюрреалистическое ощущение, что все это происходит в каком-то фильме сороковых годов. В подвальном этаже дома номер 19 ссорилась супружеская пара, и их голоса доносились до меня приглушенным шелестом. Я остановился, прислушиваясь. Иногда «частный детектив» – это не более чем вежливое обозначение любопытной Варвары. Что-то со звоном разбилось. Голоса мгновенно умолкли. Это меня почему-то рассмешило. В воздухе стоял влажный запах пыли. Я вытащил ключи и побежал к машине.
  
  Пока прогревался двигатель, я достал термос, который успел прихватить с собой, и плеснул кофе в пластиковую кружку. Пить кофе из пластика – отвратительно, но хоть согревает. С годами учишься доставлять себе маленькие удовольствия, которые превращают слежку из невыносимого ожидания, изматывающего нервы, в нечто более-менее терпимое.
  
  Я езжу на «Форде-Капри» 1971 года выпуска. Внешне он выглядит полной развалюхой, но на деньги, которые я вложил в его двигатель за те пять лет, что им владею, несколько механиков уже купили себе по новой квартире. Иногда я говорю сам себе, что эти траты оправданны, поскольку человеку моей профессии позарез необходим быстрый автомобиль. Но даже я понимаю, что это чушь. Просто я люблю машины. Особенно свои. Каждая женщина, которую мне довелось повстречать на жизненном пути, считала своим долгом, увидев в этом лишнее доказательство моей инфантильности, довести это до моего сведения. С одной стороны, они, конечно, были правы. Но с другой, моя «Капри» может за какие-нибудь двенадцать секунд разогнаться до ста километров в час. А это не шутка.
  
  Через восемь минут я уже припарковался возле дома семейства Таль – уродливого сооружения из желтоватого бетона, расположенного в квартале Рамат-Авив Гимель, – и ждал. Меньше чем через пять минут из подъезда выбежал крупный мужчина в джинсах и серой летной куртке и запрыгнул в «Рено-9» с теми же номерами, что были аккуратным женским почерком записаны на бумажке, которую я держал в руке. Я дал ему фору метров в двести и двинулся следом. Еще пять минут спустя я вычеркнул любовницу из списка потенциальных действующих лиц предстоящей ночи. «Рено» въехал в промзону Рамат-Гана, миновал «Алмазную биржу» и запетлял по улицам. Я катил за ним с выключенными фарами. Когда он остановился, я проехал чуть дальше и встал за углом. В правом зеркале заднего вида появился человек. Он вышел из двухэтажного здания и принялся размахивать руками, явно подавая знак. Судя по всему, мужчина. Женщины двигаются иначе.
  
  Я проехал в узенький переулок, под «кирпич». Развернулся и выждал пару минут. В здание вошли две фигуры. Я увидел, как на втором этаже зажегся свет, решил рискнуть и на секунду включил дальний свет. На вывеске было написано: «Нудкевич и сыновья. Огранка алмазов». Я закурил сигарету. По «Голосу Мира» Отис Реддинг пел (Sittin’ On) The Dock of the Вау, и я стал тихонько ему подпевать. Минут через пятнадцать они вышли. Каждый нес в руке по небольшому мешочку. О содержимом можно было не гадать: я почти слышал, как позвякивают бриллианты. Мужчины сели в машину, и она медленно тронулась с места. Я быстро сдал назад, проехал по боковой улице и успел выскочить как раз перед ними. Напротив здания, к которому они направлялись, переливалась неоном реклама апельсинового сока (загорелая девчонка в ярком бикини улыбалась, сжимая в руке банку сока, а на заднем плане к ней бежали два парня в шортах, но может, это были плавки неведомого мне фасона). Света со щита как раз хватало, чтобы разглядеть надпись «Шай Таль Лимитед. Огранка алмазов». На этот раз им понадобилось чуть больше времени. Я выкурил еще одну сигарету, потом еще одну, потом выпил кофе. Снова пошел дождь. Буквально через минуту он превратился в ливень. Струи льющейся с неба воды бешено стучали по капоту. «Хорошо, – подумал я. – Таль решил сам себя ограбить. Его жена утверждает, что уже несколько месяцев он где-то разгуливает по ночам. Если каждую ночь он сам себя грабит, то брать там, должно быть, уже нечего. Наверное, мне просто не повезло и сегодня нетипичная ночь». Самым правильным в моем положении было бы развернуться, быстренько добраться до дома, укрыться теплым одеялом и плюнуть на всю эту историю. Но я не развернулся, а продолжил сидеть в машине и смотреть на полуосвещенное здание.
  
  Без шести минут четыре они появились снова, опять с маленькими мешочками, и сели в «Рено». Я потихоньку, задним ходом, начал от них отползать, но тут же резко ударил по тормозам. Позади меня, на дороге, лежал большой мешок, которого несколько минут назад там не было. Мимо на скорости промчался «Рено», и после секундного колебания я решил дать ему уйти, а сам вышел из машины. Вдруг раздался дикий вой – в алмазной мастерской включилась сигнализация. Или Таль установил на нее таймер, или у этих сукиных детей имелся третий сообщник, оставшийся в здании. Вылезая из машины, я прикидывал, сколько минут пройдет до того, как первый прибывший по тревоге полицейский поинтересуется у меня, а что я здесь, собственно, делаю.
  
  Меньше чем в двадцати сантиметрах от моего заднего бампера лежала живая бандероль. Девушка была без сознания, но дышала. Навскидку ей было лет двадцать пять, может, меньше. Одной рукой с выставленным вперед локтем она прикрывала лицо, как будто защищаясь от удара. Кончики пальцев касались рассыпавшихся по плечам черных волос. На ней была белая блузка с длинными рукавами и кружевными манжетами, заправленная в длинную темно-синюю юбку.
  
  Юбка задралась почти до пояса, открыв красивые стройные ноги в белых мужских носках и лодочках – без каблуков, но все равно очень элегантных. Во второй половине XX века существует только одна группа молодых девушек, которые одеваются подобным образом, – это члены ультраортодоксальных общин из Бней-Брака и Иерусалима. На какое-то мгновенье мне даже показалось, что она мертва. Я наклонился ниже и заметил у нее между ног темное пятно. Кровь частично свернулась, но кровотечение продолжалось, и по асфальту расплылись причудливые геометрические узоры. На шее девушки виднелась глубокая ссадина, а когда я приподнял ей голову, то нащупал чуть повыше затылка чудовищных размеров шишку. За всю карьеру в полиции мне только дважды пришлось столкнуться со случаями изнасилования, потому что ими занимался другой отдел. Но даже без этого я бы все равно понял, что произошло. Издалека послышался надрывный гул двигателя. Кто-то явно пытался выжать максимум из второй передачи. Я замер в напряжении, но гул утих. И только сигнализация продолжала завывать.
  
  Я поднял девушку, осторожно уложил на заднее сиденье своего автомобиля и поехал в направлении полицейского участка Рамат-Гана, чтобы сообщить об ограблении и попросить вызвать скорую для потерпевшей. Я уже вырулил на улицу Жаботински, когда задумался и притормозил. Физически она не очень пострадала. Крови, конечно, было много, и выглядело это пугающе, но угрозы для жизни, скорее всего, не представляло. Окажись на ее месте любая другая девушка, я бы сдал ее на руки первой женщине-полицейскому, а назавтра, возможно, позвонил, чтобы узнать, как себя чувствует пострадавшая. Этой же девушке я бы тем самым полностью поломал жизнь. В полиции завели бы дело об изнасиловании, а потом, действуя строго по инструкциям, стали бы устанавливать алиби всех ее знакомых. Вопреки расхожему мнению, в девяноста случаях из ста жертва знала насильника до случившегося. Я попытался вообразить, как эти религиозные ребята отреагируют на известие о том, что изнасилована женщина из их общины. Довольно скоро я пришел к заключению, что не имею об этом ни малейшего представления.
  
  Мимо меня в направлении алмазной биржи пронеслись две патрульные машины. Голубые отблески мигалок на секунду осветили белоснежную голень, под неестественным углом застрявшую между передними сиденьями. Я крутанул руль и поехал домой.
  
  Припарковаться на Мапу, как всегда, было невозможно, и мне пришлось довольно далеко нести девушку к дому на руках в надежде, что никому из соседей не взбредет в голову выйти прогуляться с собачкой. И, как всегда, когда тащишь что-то тяжелое, не сразу разберешься с ключами, но в конце концов мне все-таки удалось открыть дверь. Я опустил девушку в кресло, и она тут же свернулась в позе эмбриона. Разложив диван, я перенес ее туда. Она не выказывала ни малейшего намерения очнуться.
  
  Я направился в ванную смыть с себя кровь. С моих волос в раковину стекала розоватая вода, и я рассматривал ее, пока слабый, но отчетливый стон не заставил меня вернуться в гостиную. Нет, она не пришла в сознание. По-видимому, в забытьи она попыталась съежиться еще сильнее и задела открытую рану. Я укрыл девушку и отодвинул волосы у нее с глаз. Осторожно приподнял пальцем веко. Зрачка я не увидел. Только белок с тоненькими красными прожилками. Значит, она не придет в себя еще часа три, а то и четыре.
  
  Я сел в большое кресло и подтянул к себе телефон. После краткого раздумья набрал номер, который давно выучил наизусть. Трубку сняли почти сразу.
  
  – Кравиц слушает.
  
  – Мне нужно с тобой поговорить.
  
  – Джош?
  
  – Я.
  
  – Псих ненормальный. Сейчас пять утра.
  
  – Я в курсе.
  
  – Все настолько серьезно?
  
  – Не знаю.
  
  На заднем плане внезапно послышался заспанный голос. Женский. Кравиц ненадолго прикрыл трубку ладонью, а потом снова заговорил:
  
  – Буду у тебя через двадцать минут.
  
  – Не у меня. В другом месте.
  
  – Что случилось?
  
  – Я же тебе сказал. Пока не знаю.
  
  – Джош, ты вытаскиваешь меня из постели в пять утра, и все что ты имеешь мне сообщить, это то, что ты не знаешь, насколько это серьезно?
  
  – Да.
  
  На минуту воцарилось молчание.
  
  – Ладно. Приходи в «Баба».
  
  – Хорошо.
  
  – Через двадцать минут.
  
  Я положил трубку. Накинул на футболку куртку, а через десять минут, припарковав машину на стоянке у кинотеатра «Пеэр», уже входил в «Баба». Подхватил со стойки бутылку пива и устроился за одним из деревянных столиков. Кроме меня в баре сидели два толстых рыбака, которые, окинув меня взглядом, снова вернулись к беседе о том, что Муса использует для рыбалки динамит и в конце концов портовая инспекция его накроет. Я вытащил из квадратной подставки салфетку и изобразил огромный нос с хищными ноздрями и широкой переносицей, а потом пририсовал к нему один закрытый глаз.
  
  – У тебя получается все лучше и лучше.
  
  Я поднял голову. Даже в этот ранний час Кравиц в своей застегнутой на все пуговицы синей куртке офицера полиции сиял, как до глянца начищенное зеркало в туалете «Хилтона». Все теории о честолюбии людей маленького роста писаны с Кравица. Метр шестьдесят восемь, прямая как палка спина – инспектор, один из самых молодых в полиции, отличался острым, как стрелки на форменных брюках, и блестящим, как носки выглядывавших из-под них итальянских туфель, умом. В последние годы у него появилась слегка кошачья походка, которая, по его мнению, выглядела угрожающе. Он сел рядом со мной и сделал знак официанту Гассану, чтобы принес ему кофе – не пиво и не сок, ошибиться было невозможно. Он сложил вместе два пальца, как будто осторожно держал маленькую чашечку: голова чуть откинута назад, губы вытянуты вперед, готовые отпрянуть от обжигающе горячего напитка. Гладкая кожа отливает – даже зимой – загаром, скрывающим усталые морщинки.
  
  – С тобой все в порядке?
  
  – Да.
  
  – Это плохо. Значит, зря я посреди ночи вскочил с постели.
  
  – Не уверен.
  
  – Джош, никакой информации из полицейского компьютера ты от меня не получишь.
  
  – Я и не прошу.
  
  Гассан осторожно поставил на столик чашку кофе. Мы с Кравицем на минуту замолчали.
  
  – С пивом можешь не торопиться. Спать я все равно больше не лягу.
  
  – В Рамат-Гане ограблены две мастерские по огранке алмазов. По соседству с биржей. Приблизительно час назад. Не без помощи изнутри.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – Так я тебе и сказал.
  
  – Они ограбили себя сами или работали по наводке?
  
  – Сами.
  
  – Патрульные машины уже там?
  
  – Да.
  
  – Ты с кем-нибудь об этом говорил?
  
  – Нет.
  
  – И свидетельских показаний не дашь, потому что в деле замешан клиент.
  
  Он не спрашивал. Потому и отвечать нужды не было. Кравиц немного подумал:
  
  – Ничего не выйдет, Джош. Никто не поручит мне это дело.
  
  – Почему нет? Это же компетенция отдела по особо тяжким.
  
  – И что с того? Я неизвестно почему прекращаю расследовать убийство и начинаю разыскивать какие-то пропавшие бриллианты. И тут возникаешь ты. Так не бывает.
  
  – Мне возникать не обязательно.
  
  – Джош, я ведь тебя знаю. Ты не бросишь раскапывать это дело. В конце концов твое имя всплывет, и тогда Красавчик сделает себе кошелек из моей мошонки.
  
  Он был прав. Совершенно прав. Я не должен был его просить. Почти всю свою жизнь я был полицейским. Все начинается с того, что ты насмотришься фильмов и начитаешься книг или поймешь, что у тебя нет никаких особых талантов, а для человека, с трудом окончившего среднюю школу, это неплохая работа. А попав на нее, вдруг обнаруживаешь, что, вместо того чтобы бегать по крышам домов, сжимая в руке верный «смит-вессон», ты стоишь на перекрестке улиц Гордон и Дизенгоф и орешь на старушек с лиловыми волосами, чтобы не смели переходить улицу на красный свет. Но ты потихоньку продвигаешься по службе, и каким-то непостижимым образом тебе удается не только попасть в следственный отдел, но и нечаянно распутать довольно сложное дело – просто потому, что ты в правильный момент случайно задал правильный вопрос. И все. Ты попал в точку. В каждом деле есть мгновение, когда все ниточки сходятся воедино и все становится абсолютно ясным. Вот ради этих мгновений ты и работаешь. Иногда их приходится поторапливать. Я работал тогда по делу о партии героина, отправленной из Амстердама – через Германию – в Ашдод. Ключом ко всему был дилер, которого тысячи исколотых рук перенесли из Яффского района Аджми прямо в Кфар-Шмарьяху – фешенебельный квартал Тель-Авива. Этот прилизанный ублюдок точно знал, куда будет доставлена дурь. Он сидел передо мной, лениво разглядывал ногти на руках и время от времени интересовался, когда уже появится его адвокат. Кравиц, мой напарник в том деле, улыбнулся и сказал, что пойдет принесет нам кофе. Когда дверь закрылась, я легонько вмазал ему в нос. Несильно, только чтобы немного сбить с него спесь. Он только-только успел снова устроиться на стуле, когда дверь распахнулась и в комнату вошел начальник управления с генеральным инспектором полиции, как раз приехавшим проверить, как идут дела в низовых подразделениях.
  
  Их сопровождали два репортера уголовной хроники. Вся компания с пристальным вниманием уставилась на дилера и его элегантный костюмчик, на который из носа капала кровь. На следующее утро я подписал все необходимые бумаги и меня выставили за дверь. Генеральный инспектор вызвал меня для личной беседы и с утомительной сердечностью долго объяснял, что меня сделали козлом отпущения на фоне очередной волны общественного гнева против полицейского насилия. Начальник управления, Красавчик, меня на дух не переносил и пальцем о палец не ударил, чтобы меня защитить. Когда меня выгнали, он издал приказ, запрещающий любые контакты со мной, включая личные.
  
  – Ты, конечно, не расскажешь, в чем твой интерес во всей этой истории?
  
  – Пока нет. В принципе, это дело о разводе.
  
  – Высоко летаешь.
  
  – Ты пока тоже не самый большой начальник.
  
  – По крайней мере, я не поднимаю друзей с постели посреди ночи.
  
  – Это потому, что у тебя их нет.
  
  – А мне и не надо. У меня есть семья.
  
  Мы оба рассмеялись. Кравиц мог позволить себе сидеть со мной в «Баба» у всех на виду, потому что был женат на племяннице заместителя генерального инспектора, который в один прекрасный день должен был занять место своего шефа. Жена Кравица – невысокая, чуть пухленькая и на удивление приятная женщина – ничего не принимала близко к сердцу. Он женился на ней потому, что так ему было удобно. Но с годами они по-настоящему полюбили друг друга, что не мешало ему иногда заявляться ко мне с какой-нибудь девятнадцатилетней девчонкой и просить немножко посидеть в гостиной. Я очень боялся, что, если она его поймает, во всем обвинит меня. Боялся я до тех пор, пока однажды ночью она не позвонила мне и не проворковала своим безмятежным голоском: «Джош, милый, передай моему идиоту мужу, что, когда ему надоест корчить из себя Казанову, пусть перезвонит в управление. Там какую-то старушку убили на Арлозоров». Я смущенно ответил: «Хорошо, Ирина». Мне показалось, что, перед тем как повесить трубку, она хихикнула.
  
  – Джош, этого недостаточно.
  
  – Чего?
  
  – Мне нужно больше информации, чтобы я мог начать работать.
  
  – Я думал, ты работаешь над делом об убийстве.
  
  – Очень смешно. Можешь дать мне какое-нибудь имя?
  
  Я на секунду задумался.
  
  – Выясни завтра в Бней-Браке, не исчезла ли там какая-нибудь религиозная девушка.
  
  – Насколько религиозная?
  
  – Сильно религиозная.
  
  – А как это связано с бриллиантами?
  
  – Понятия не имею.
  
  Кравиц наконец чуть расслабился. Откинулся назад, достал из кармана пачку «Мальборо», сдернул целлофановую обертку, закурил и привычно сдвинул языком сигарету в уголок рта.
  
  – Предположим, что ты, как это ни странно, говоришь правду. Насколько я понимаю, ты следил за мужем, которого жена подозревает в измене, а он возьми и ограбь две алмазные мастерские в Бней-Браке. И теперь ты просишь помощи у своего старого приятеля Кравица, потому что по ходу пьесы ты подобрал какую-то пропавшую религиозную девушку. Свой объект ты потерял. Я прав?
  
  – Ты очень умный.
  
  – Я самый умный.
  
  – Тебе бы в полиции работать.
  
  – Все там будем.
  
  – Если мама разрешит.
  
  На этом запас глупостей, которые мы могли сказать друг другу, иссяк. Кравиц стоя допил свой кофе, но, прежде чем направиться к выходу, неожиданно положил руку мне на плечо:
  
  – Ты ведь не собираешься ни во что впутываться, правда?
  
  – Не знаю.
  
  – Еще не привык?
  
  – К чему?
  
  – Что ты больше не полицейский.
  
  – Я привык к этому в тот день, когда за мной захлопнулись двери управления.
  
  – Как же как же.
  
  Он убрал руку, прошел к своей белой «Кортине», включил двигатель и тихонько тронулся вслед за двумя девушками, которые, судя по виду, возвращались с ночного купания. Но тут он вдруг включил сирену. Девушек как ветром сдуло, а он залился смехом и умчался прочь.
  
  Я неторопливо допил свое пиво и тоже ушел, оставив деньги на столике. Пожилой сутенер узнал меня и спрятался за дверями паба «Джи энд Джи». На миг меня охватило желание пойти за ним, вытащить его из этой липкой полутьмы и сказать, что теперь ему нечего меня бояться. Я не стал этого делать. Сел в машину и поехал домой.
  
  Она по-прежнему лежала на диване. В той же позе. Я пошел на кухню и открыл морозильник. За пластиковой коробкой мороженого, стоявшей там еще с лета, нашел покрытую инеем бутылку греческого узо. Я плеснул в стакан узо и добавил немного воды. В ледяной жидкости начало расплываться беловатое облачко. Я пару раз взболтнул содержимое в стакане, и оно окрасилось в молочный цвет. Вернувшись в гостиную, я уселся напротив нее, не выпуская стакан из ладоней и время от времени делая глоток-другой.
  
  Так я и сидел, глядя в окно и наблюдая, как мир сперва становится голубым, потом лиловым, потом красным. Я люблю красный цвет. Один раз за весь этот долгий рассвет она приподняла голову с подушки, как черная кобра, красивая и опасная. Я так и не понял, заметила она меня или нет. Пока я поднимался с кресла, она снова провалилась в беспамятство.
  2
  
  В половине седьмого утра тонкая рука принялась шарить по простыне, словно пытаясь что-то найти. Наконец она добралась до тяжелой бронзовой ножки моего торшера и судорожно за нее ухватилась. Я не двинулся с места. Только глядел как зачарованный на это вялое, как в замедленной съемке, движение. Она приподнялась и уставилась на меня сквозь упавшие ей на лицо пряди волос, слипшиеся от пота.
  
  – Где я?
  
  – В Тель-Авиве. На улице Мапу. Как тебя зовут?
  
  – Рели. А тебя?
  
  – Джош.
  
  Почему-то будничность этого диалога ее успокоила. «Джош», – тихо повторила она, сама себе кивая. Потом ее голова снова упала на подушку, и в течение следующего часа оттуда не донеслось ни единого звука. По-видимому, я задремал, потому что меня заставил вздрогнуть шум падения. Она стояла возле дивана на четвереньках, но тут же начала заваливаться набок, как месячный щенок, который еще не умеет контролировать собственный центр тяжести. Я поднял ее с пола и жестом опытного пожарного закинул себе на плечо. Она была тяжелее, чем казалась, и, пристраивая ее, я слегка покачнулся. Прикосновение ее лица было холодным и влажным. В ванной я усадил ее на унитаз и, придерживая одной рукой, пустил в душе горячую воду. Потом я ее раздел. Нет ничего более утомительного и менее сексуального, чем снимать одежду с потерявшего сознание человека. Потом я затащил ее, голую, под струи воды. Ее формы были бы очень модными в тридцатые годы. Широкие плечи, высокая шея. Темные соски затвердели от холода. Стройные длинные ноги согнуты. С легким сожалением я отвел взгляд, подобрал с пола ее одежду и уложил в пластиковый пакет, который нашел в шкафчике с лекарствами. Потом достал большое полотенце с нарисованным на нем Микки Маусом и повесил на крючок. У меня за спиной раздался шум. Я обернулся и увидел, как она ползет к стенке душа и с упорством, достойным всяческой похвалы, пытается просочиться через стену куда-то в район спальни.
  
  – Уйди, – произнесла она напряженным голосом, заглушаемым шумом льющейся воды и страхом.
  
  Я ушел. Включил на максимальную мощность электрообогреватель, вытащил из шкафа старые порванные джинсы, которые были мне малы, и серую футболку. Не глядя, кинул одежду в ванную, поставил на огонь чайник. Между делом прикончил банку сметаны – ложками мне послужили два ломтя хлеба. Мне показалось, что тишина в ванной длится слишком долго, и я пошел взглянуть, что происходит. Она продолжала сидеть где сидела, не меняя позы.
  
  – Ты что, весь день собралась тут провести?
  
  Она вздрогнула, словно я залепил ей пощечину. Затем медленно повернула голову и кивнула на брошенную мной одежду:
  
  – Я не могу в этом ходить.
  
  – У меня больше ничего нет. Если ты не собираешься вечно принимать душ, придется надеть то, что есть.
  
  Зазвонил телефон. Я вышел из ванной и снял трубку.
  
  – Господин Ширман.
  
  – Да.
  
  – Это Рина Таль.
  
  – Я узнал ваш голос.
  
  – Вы знаете, что вчера ограбили мастерскую моего мужа?
  
  – Знаю.
  
  – Да? Откуда?
  
  – Это не телефонный разговор.
  
  – Вы вчера за ним следили?
  
  – По крайней мере, пытался.
  
  – Он от вас сбежал.
  
  – Не совсем. Но на каком-то этапе я его потерял. Когда он вернулся домой?
  
  – Я спала, точно сказать не могу. Кажется, около пяти. Когда мы можем встретиться?
  
  Я посмотрел на часы. Девять утра.
  
  – В двенадцать у вас.
  
  – Нет. Только не у меня. Он может быть дома. Вы знаете кафе «Капульски» в районе Неве-Авивим?
  
  – Найду.
  
  – Хорошо. Увидимся там в двенадцать.
  
  Я положил трубку, но не двинулся с места. Если бы я послал кого-то следить за своей женой, предварительно выложив двести пятьдесят баксов, а этот человек ее упустил бы, я бы разозлился. Сильно разозлился. Рина Таль разговаривала так, словно ее это мало беспокоило.
  
  Я услышал у себя за спиной шорох и обернулся. Она стояла, обхватив себя руками и прикрывая предплечья растопыренными пальцами, которые на фоне белоснежной кожи выглядели темными пятнами. Я попробовал улыбнуться ей ободряюще, но после бессонной ночи, вероятно, мало напоминал доброго дедушку. Увидев, как дернулось ее лицо, я стер улыбку и пошел готовить кофе.
  
  – Сахар?
  
  – Нет. Просто холодной воды.
  
  – За те же деньги можешь присесть.
  
  – Прошу прощения?
  
  – Сядь. Тебе будет удобнее.
  
  – Спасибо.
  
  Вежливая девушка. К первым наблюдениям я добавил еще два: глаза – серо-голубые, немного раскосые, с густыми ресницами. Голос – глубокий, мягкий. Говорит с легким иностранным акцентом, придающим речи оттенок странной безучастности. Быстрыми движениями я сложил диван. Когда я сдергивал простыню, она заметила пятна крови.
  
  – Это… от меня?
  
  – Да.
  
  – Так много?
  
  – Могло быть и хуже.
  
  – Только не для меня.
  
  Я уселся напротив, пропустив ее последнее замечание мимо ушей. Она смотрела на меня тем же загнанным взглядом, каким до этого, в ванной. Мягко говоря, он мне не нравился.
  
  – Я никогда не надевала брюки.
  
  – А я – юбку.
  
  Шутка получилась неудачной. А может, это у моей гостьи были проблемы с чувством юмора.
  
  – Ты не религиозный?
  
  – Нет. Я не религиозный.
  
  – Значит, ты не поймешь. Я сижу в комнате одна с незнакомым мужчиной, на мне брюки и нескромная футболка. И это еще не самое ужасное – перед этим я была с тобой в душе. Да я даже не знаю, что за чашку держу в руке. Она кошерная?
  
  – Я бы не очень на это рассчитывал.
  
  – Мне кажется, ты уже говорил, как тебя зовут, но я не запомнила.
  
  – Джош. А ты Рели.
  
  – Так меня называют только подруги. Мое имя – Рахиль. Рахиль Штампфер.
  
  Она произнесла это имя так торжественно, словно не сомневалась, что оно должно произвести на меня впечатление. Но мне оно не сказало ровным счетом ничего. Признаюсь, я всегда смотрел на ортодоксов как на китайцев – все на одно лицо.
  
  – Ты помнишь, что произошло с тобой прошлой ночью?
  
  И тут ее начала бить дрожь. Сначала слабая, чуть заметная. Потом озноб пополз вверх по позвоночнику, добрался до зубов и глаз и перекинулся на руки, отчего вода расплескалась на широкий подлокотник кресла. Я ждал, внушая себе, что это естественная реакция, поскольку понятия не имел, что делают в таких случаях. Кое-как Рели сумела с собой совладать. Она обхватила себя руками, бормоча что-то на идиш и на иврите. Если в ее словах и был смысл, я его не уловил.
  
  – Я не помню, как здесь очутилась, – сказала она неожиданно громко.
  
  – Я подобрал тебя и привез сюда. Ты лежала под колесами моей машины в Рамат-Гане.
  
  – В Рамат-Гане? Я помню, как шла по улице в Бней-Браке. У меня была назначена встреча.
  
  – Встреча?
  
  – Я не очень хорошо помню. Их было двое. Или трое. Они подошли ко мне. А потом стало темно.
  
  – Религиозные?
  
  – Не знаю. Я их не видела. Я только ощущала их на себе. Как они меня трогали. Они были потные.
  
  – Они что-то говорили?
  
  – Да. Они сказали… А почему ты спрашиваешь? Я не хочу, чтобы ты меня спрашивал.
  
  – Извини. Я думал, тебе станет легче, если ты поговоришь со мной об этом.
  
  – Зачем ты привез меня сюда?
  
  – Я когда-то был полицейским. Я знаком с процедурой. Они бы начали опрашивать всех твоих близких. Побеседовали бы с соседями. Спустя полчаса весь Бней-Брак был бы уже в курсе. Я подумал, что следует дать тебе возможность самой решить, чего ты хочешь.
  
  – Ты не один из них.
  
  – Нет.
  
  – Тогда кто ты?
  
  – Я частный детектив. Вчера я следил за одним человеком и нашел тебя.
  
  – Я когда-то читала книгу про частного детектива… – Она замолкла на полуслове, как будто опасаясь удара, а потом неуверенно договорила: – На английском.
  
  – У вас это не особенно распространенный вид литературы.
  
  – Нет. Но я иногда хожу в библиотеку. В Гиватаим. Я там читаю.
  
  – С кем ты должна была встретиться?
  
  Она заколебалась:
  
  – С… С подругой.
  
  – В два часа ночи?
  
  Она не ответила. Пожалуй, я надавил на нее слишком сильно. Я никак не мог понять, связана она с ночным происшествием или нет. Но у меня не было времени.
  
  – Ты найдешь тех, кто сделал это со мной.
  
  Ее голос снова изменился. Теперь он звучал жестко, и в нем слышались грозовые раскаты едва сдерживаемого гнева.
  
  – Это вопрос или приказ?
  
  – Ты найдешь их?
  
  – Нет.
  
  – У меня есть деньги.
  
  – Это не мой профиль. Тебя изнасиловали. – От этого слова ее опять затрясло. – Это из разряда особо тяжких преступлений. Следует либо поручить расследование этого дела полиции, либо забыть о нем. Я заниматься этим не могу. Да и Бней-Брак слегка за пределами ареала моего обитания.
  
  – Я все тебе там покажу.
  
  – Нет. Ты останешься здесь, пока не успокоишься и не поймешь, что ты хочешь со всем этим делать. Мне надо уйти. Когда вернусь, поговорим.
  
  – Решать, что делать, должен мой отец.
  
  – Как скажешь. Мне ты кажешься достаточно взрослой, чтобы самой принимать решения.
  
  – Ты не понимаешь.
  
  – Ясное дело. Я не понимаю даже, чего именно я не понимаю.
  
  Она сжимала в руках пустой стакан и внимательно его разглядывала, словно борясь с собой. Наконец она глубоко вздохнула и подняла на меня глаза. Когда она заговорила, у меня возникло впечатление, что она зачитывает давно заученный наизусть текст.
  
  – Я уже сказала тебе, что меня зовут Рахиль Штампфер. – Снова тот же торжественный тон. – Я – дочь раввина Аарона Штампфера, главы объединения литских хасидов в Бней-Браке. Аарон Штампфер – племянник бывшего главы двора[1].
  
  – И что это значит?
  
  – Ты действительно не понимаешь. Это значит, что он очень важная персона, и сейчас меня ищет весь Бней-Брак.
  
  – Ты хочешь, чтобы я отвез тебя туда?
  
  – Нет.
  
  Она произнесла это слово резко, как будто выплюнула. Но тут же опомнилась и молча уставилась на меня.
  
  – Дай-ка попробую угадать. Ты хочешь, чтобы я поехал в Бней-Брак и побеседовал с ним.
  
  – Да. Пожалуйста.
  
  Я поднялся. Ничего другого мне в голову тоже не пришло.
  
  – Ладно. Но ты останешься здесь. На звонки не отвечаешь. Дверь никому не открываешь. После того как я поговорю с твоим отцом, он может послать сюда за тобой целую роту религиозных ребят. А мне они здесь не нужны.
  
  – Когда ты вернешься?
  
  – Вечером.
  
  До встречи с госпожой Таль у меня оставалось еще два часа. В сероватом утреннем свете город выглядел значительно более вменяемым. Два пожилых соседа со второго этажа, как всегда, возились в нашем палисаднике и между делом сплетничали.
  
  – Ну, Джош, – дружески окликнул меня один из них. – Мы слышали у тебя в квартире женский голос. Нашел себе новую девушку?
  
  – Ничего серьезного.
  
  – Почему это? Сейчас несерьезно, а потом, глядишь, и серьезно. Будь как мы. Тридцать лет вместе, и ни одной ссоры.
  
  Я поехал в забегаловку Мордехая и Рути на улице Шенкин, намереваясь перехватить тост с сыром и помидорами. Два старых репортера из газеты «Давар», которые пили у стойки кофе, узнали меня.
  
  – Глянь-ка, никак это Ширман! Как дела?
  
  – Все в порядке, – ответил я, доел свой тост, допил холодное какао и вышел.
  
  Машину я оставил на улице Джордж Элиот, маленькой и ухоженной. На ней даже садики возле домов были чуть больше обычных и выглядели так, как будто их высаживали строго по плану, чтобы добиться гармоничной цветовой гаммы. Еще издалека я увидел, что над моей «Капри» кто-то поработал. Крышка капота была поднята и чуть покачивалась в воздухе. Кто-то выдернул провода из свечей зажигания и положил их на карбюратор. У меня ушло минут пятнадцать на то, чтобы все вернуть на свои места. За это время я успел прийти к довольно жалкому заключению: мне хотят что-то сказать, только я понятия не имею кто и что.
  
  Я поехал к железнодорожной станции. С улицы Арлозоров я свернул налево, на Хайфское шоссе, на перекрестке развернулся и двинулся в сторону Рамат-Гана. Серебристый «Мерседес», который попытался повторить мой маневр, плавно въехал в «Фиат-124».
  
  У меня еще оставалось немного времени, и я решил узнать, что успел накопать Кравиц. Припарковался на расстоянии двух улиц от мастерских и дальше пошел пешком. Кравиц орал благим матом на криминалистов, снимавших отпечатки пальцев; рядом с ним стоял Шай Таль. Он нервно переминался с ноги на ногу и прикладывал огромные усилия, чтобы выглядеть взволнованным и потрясенным. Я отвел в сторону полицейского, который помнил меня в дни моей славы. Это был старый служака, старшина, выходец из Марокко ростом выше меня на голову. Он называл себя Чик, а когда его спрашивали почему, всегда с серьезной миной отвечал, что это сокращение от Мизинчика. Я попросил его на секундочку привести Кравица. Чик сказал: «Не вопрос» – и так хлопнул меня по плечу, что я чуть не провалился под землю. Спустя пару минут подошел Кравиц. Он выглядел очень озабоченным.
  
  – Мне нужны твои источники, Джош.
  
  – Что случилось?
  
  – Сегодня утром большая партия бриллиантов должна была отправиться в Антверпен. Ограбили как раз те две мастерские, в которых хранились эти камни. Речь идет о четырех с половиной миллионах долларов в ограненных алмазах. Но они не были помечены. Страховые компании съедят нас живьем, если мы быстренько не вернем все на место.
  
  – Дай мне сорок восемь часов.
  
  – Двадцать четыре. И ни минутой больше. Ты уверен, что пока не можешь мне ничего подкинуть?
  
  – Установи слежку за Талем.
  
  – Хозяином мастерской?
  
  – Да.
  
  Мы одновременно оглянулись. Таль стоял рядом с Чиком. Они были приблизительно одного роста, но, что удивительнее, приблизительно одинаковой толщины.
  
  – Не арестовывать его?
  
  – Не спеши с этим.
  
  Кравиц слегка оттаял.
  
  – Может, заодно и тебя арестовать?
  
  – Делай что хочешь, только не бей.
  
  – Да? А я как раз собрался.
  
  – Ты особенно головой-то не верти, недомерок, не то заедешь мне по яйцам.
  
  – С каких это пор ты отрастил себе яйца?
  
  Мы коротко распрощались, но не успел я сделать и трех шагов, как он снова меня окликнул.
  
  – Я порасспрашивал в Бней-Браке.
  
  – И?
  
  Ходят слухи, что пропала дочь главы Литской ешивы[2].
  
  – Да.
  
  – Что «да»?
  
  – Я тоже об этом слыхал.
  
  – Он очень серьезный человек, Джош.
  
  – Я знаю.
  
  – Нет, не знаешь. Он входит в самый ближний круг министра по делам религий. Почти все бюджетные средства, выделяемые религиозным учреждениям города, проходят через него. Ты понимаешь, что это значит?
  
  – Деньги.
  
  – Не просто деньги, а куча денег. Его дочь – та самая, что пропала, – вскоре должна была выйти замуж. Если они найдут ее у тебя, мало тебе не покажется.
  
  – А кто сказал, что она у меня?
  
  – Джош, ты должен хоть кому-нибудь доверять.
  
  Он был прав. Нельзя просить о доверии и не доверять самому. Я взглянул на него, и откуда-то из глубин памяти в голове всплыла картинка: нам лет по десять, может, меньше, мы играем в царя горы в садике возле дома моих родителей на улице Фруг. Он был моим лучшим другом. Если не единственным. С тех пор в этом смысле ничего не изменилось.
  
  – Ее изнасиловали. Несколько человек. Я следил кое за кем и случайно увидел, как грабили алмазные мастерские. Здесь я ее и нашел. Прямо на дороге.
  
  – Ты думаешь, эти события как-то связаны?
  
  – Не знаю.
  
  – Тебе известно, кто ее изнасиловал?
  
  – Она не рассмотрела, но я догадываюсь.
  
  – Ну?
  
  – Думаю, что это сделали люди из ее окружения.
  
  Я приехал в «Капульски» с опозданием на четверть часа. Рина Таль уже ждала меня. Извиняться я не стал.
  
  – Вы знаете, что у вас все лицо в машинном масле?
  
  – У меня были проблемы с машиной.
  
  Она протянула мне салфетку. Пока я вытирал лицо, у меня была возможность за ней понаблюдать. Она не выглядела напряженной. Скорее, ее что-то забавляло.
  
  – Так что же вчера произошло?
  
  – Ваш муж ограбил собственную алмазную мастерскую.
  
  – Что?
  
  Я повторил. Она откинулась на спинку стула и задумалась. Я ее не торопил.
  
  – Вы пойдете с этим в полицию?
  
  – Пошел бы, да не могу.
  
  – Почему?
  
  – Вы заплатили мне до конца недели. Значит, до конца недели вы – моя клиентка и я не имею права разглашать подробности своей работы на вас, за исключением дачи свидетельских показаний в суде. Если только вы не разрешите мне это сделать.
  
  – Вы не спрашиваете, разрешаю я или нет?
  
  – А должен?
  
  – Честно говоря, нет.
  
  Она на мгновение соизволила посмотреть мне прямо в глаза.
  
  – А что будет, когда неделя истечет?
  
  – Я пойду в полицию и сообщу о совершенном преступлении.
  
  – Так положено по закону?
  
  – Не совсем. Не существует специального закона о частных детективах. Мы действуем согласно уставу об этике коллегии адвокатов.
  
  – То есть любой частный детектив поступил бы так же?
  
  – Более или менее.
  
  – За неделю многое может случиться.
  
  – Готов поверить.
  
  Она не спеша собрала свои вещи и встала из-за стола.
  
  – Будем на связи?
  
  – Это зависит от вас.
  
  Она снова улыбнулась и не торопясь направилась к выходу. Я отметил для себя два факта. Во-первых, ее почему-то перестало интересовать, изменяет ли ей муж. Во-вторых, оплатить счет она предоставила мне.
  
  Я поехал в Бней-Брак разыскать отца Рели. Перед тем как отправиться в ешиву, я немножко покрутился по городу. На улице Рабби Акива припарковал машину и заглянул к старине Элимелеху заморить червячка. Он протянул мне тарелочку селедки с луком, которую я выложил на толстые ломти свежеиспеченного тминного хлеба и употребил с рюмкой ледяной водки и стаканом пива. Вокруг меня сидело с десяток учеников ешивы, которые угощались такими же бутербродами и громко, с воодушевлением делились сплетнями. Элимелех стоял и внимательно слушал. Это был огромный небритый детина в черной кипе, которую носил исключительно из коммерческих соображений. Он все замечал и все помнил. Когда я направлялся к выходу, он крикнул мне вслед: «Ширман, что слышно в полиции?» Я ответил, что вышел на пенсию. Он ухмыльнулся и напоследок угостил меня огурцом собственного засола.
  
  Я долго ездил туда-сюда, вдоль бесконечных облезлых многоквартирных домов, наблюдая за промокшей толпой, снующей по улицам самого перенаселенного в стране города. Диковинное, пестрое скопище народу. Женщины, грузные, в нарядных платьях и тяжелых париках, похожих на шлемы. Мужчины в лапсердаках – коротких, длинных, в три четверти, однотонных, в полоску, из шелка, из сатина, гладких и с рельефом. Мальчишки в меховых шапках, надвинутых на бледные лица. Чернобородые раввины за рулем роскошных американских машин. Грузчики, у которых из-под рубашек, покрытых угольной пылью и пятнами пота, выглядывали кисточки малого талита[3]. Девочки в длинных цветастых платьях и толстых эластичных старушечьих гольфах. Тридцатилетние женщины, словно сошедшие с обложки «Вог». То тут, то там виднелись кучки молодых парней, жарко о чем-то споривших. Юные девушки прогуливались по трое, приобняв друг дружку за талию, и смеялись. Старик в черном лапсердаке с толстой книгой в руке стоял, повернувшись лицом к стене, и что-то громко сам себе объяснял. На домах висели огромные объявления: «Общий сбор!!! Демонстрация против открытого нарушения законов субботы!» – и тут же: «Дщери Сиона! Не покупайте нескромных париков. Приходите в магазин праведной Пнины Раушенберг. 25 лет безупречной репутации». Я притормозил рядом с мужчиной средних лет, который озирался, будто кого-то искал, опустил стекло и спросил, как проехать к зданию Литской ешивы. Он тут же просунул в салон руку с болтающимся на ней потрепанным пластиковым пакетом с надписью причудливым шрифтом: «Пожертвуйте Паневежской ешиве».
  
  Я пожертвовал. Он, ни слова не говоря, открыл дверцу, втиснулся на пассажирское сиденье и стал указывать мне дорогу. Пару минут спустя он попросил остановить машину, велел ехать до конца улицы и убрался прочь.
  
  Здание ешивы не произвело на меня особого впечатления. Широкое приземистое строение больше всего напоминало среднюю школу. Никто даже не попытался остановить меня на входе. Я подошел к курчавому пареньку, который, привалившись к стене, читал книгу, и спросил, где я могу найти раввина Штампфера. Он посмотрел на меня с подозрением, но любезно проводил по коридору, распахнул тяжелую деревянную дверь и исчез. За обшарпанным письменным столом сидел молодой человек лет двадцати пяти. На его остроносом лице курчавилась реденькая рыжая бороденка, не способная скрыть безвольный подбородок. На переносице виднелись ямочки от только что снятых очков. Над всем этим красовалась шляпа, которую будто силой натянули ему на лоб.
  
  – Шалом алейхем.
  
  – Шалом. Я ищу раввина Штампфера.
  
  – Кто его спрашивает?
  
  – Ширман. Скажите, пожалуйста, как мне увидеть рабби.
  
  – По какому делу?
  
  – У меня есть для него сообщение.
  
  – Может быть, я смогу ему передать?
  
  – А вы кто?
  
  – Я один из его секретарей. Рабби очень занят. Не думаю, что он сможет принять вас сейчас.
  
  – Это сообщение от его дочери.
  
  – От Рахили?
  
  – Да.
  
  – Где она?
  
  – Рабби расскажет вам, если сочтет нужным.
  
  – То есть вы знаете, где она?
  
  Я вдруг вспомнил, что не спал почти сутки. Повернувшись к двери, я бросил через плечо:
  
  – Завтра-послезавтра снова заскочу. Передайте рабби, что я приходил с сообщением от его дочери, но вы меня к нему не пустили.
  
  Я неторопливо двинулся к лестнице.
  
  – Погодите!
  
  Он крикнул что-то на идиш, и тут же появился кучерявый. Не переставая мне улыбаться, секретарь наклонился к нему и что-то прошептал. Мальчишка кивнул и убежал.
  
  – Как у нас говорят: «В тишине и уповании»[4].
  
  Мы стояли и ждали.
  
  Через пять минут из глубины здания вышли четверо. На комитет по приему дорогих гостей они ни капли не походили. Вся компания окружила меня плотным, на мой взгляд, даже слишком плотным, кольцом. Один из них подошел ко мне так близко, что на меня пахнуло табаком. Он курил. И много.
  
  – Где Рахиль?
  
  – Я же сказал, что буду говорить только с рабби.
  
  – Говорить со мной – все равно, что с ним.
  
  – И рабби об этом известно?
  
  Кто-то толкнул меня в спину концом палки. Я отлетел, чуть не врезавшись в рыжего. Но у меня не создалось впечатления, что это его смутило.
  
  – Где Рахиль?
  
  Я оглянулся. Они стояли слишком близко, чтобы воспользоваться палками, но лица их мне не понравились. Я пытался сообразить, с кого из них мне начать, но не успел. Дверь распахнулась, и в комнату вошел один из самых несуразных людей, которых мне только доводилось видеть. Низкорослый, почти карлик, с носом, похожим на красную кнопку, и слишком большим для своего лица ртом, как будто навечно сложившимся в сардоническую ухмылку. В одной руке он держал резную деревянную трость, местами почерневшую от старости. Вторая рука ритмично подергивалась – явный признак начальной стадии болезни Паркинсона. Спина была чуть сгорблена, а шея кривилась под тяжестью огромной головы. Он смотрел на нас снизу вверх, как комик, ожидающий реакции на одну из самых удачных своих реприз. Вначале он стоял и рассматривал нас, не проронив ни слова. Потом подошел ко мне. Молодцы, окружившие меня, попятились, будто боялись, что он на них наступит.
  
  – Молодежь, – невозмутимо произнес он, – быстро теряет голову.
  
  Говорил он тихо и вежливо, с легким, трудно определимым акцентом. Не дожидаясь моей реакции, он повернулся и окинул молодцев взглядом. Вид у них стал такой, будто их ударили, но тут рыжий что-то сказал на идиш. Коротышка выслушал его с полуприкрытыми глазами, после чего снова повернулся ко мне:
  
  – Я – раввин Шимон Злоркинд. Помимо прочего, я обучаю этих юношей святому писанию и мудрости.
  
  Я очень хотел сдержаться, но не смог:
  
  – По-видимому, все уроки мудрости они проспали.
  
  И тут он меня удивил. Его рот, и без того широкий, растянулся еще шире, и он залился громким счастливым смехом.
  
  – Проспали уроки, – прокашлял он. – Это смешно. Проспали.
  
  Его смех оборвался так же неожиданно, как начался, и он снова уставился на меня:
  
  – Ты знаешь, где Рахиль?
  
  – Да.
  
  – Как девочка себя чувствует?
  
  – С ней все будет в порядке.
  
  – То есть сейчас не в порядке?
  
  – Что-то в этом роде.
  
  – И если бы причиной тому был ты, ты вряд ли сюда пришел бы.
  
  – Совершенно верно.
  
  – Если девочка где-то прячется, логично предположить, что она послала тебя с сообщением к отцу.
  
  – Да.
  
  – Пойдем со мной.
  
  Он повернулся, жестом приказал рыжему следовать за нами и захромал к двери. Я пошел за ним. Один из молодцев не успел достаточно быстро убраться с дороги. В воздух взметнулась трость и с силой обрушилась на его ногу. Он взвыл от боли и разразился тирадой на идиш, не очень похожей на цитату из священного писания. Злоркинд снова улыбнулся мне счастливой улыбкой:
  
  – Молодежь.
  3
  
  Изнутри ешива еще больше напоминала школу в конце учебного года. Десятки юношей, одетые в одинаковые черные костюмы, толпились в коридорах или спешили куда-то с тетрадями под мышкой. Некоторые из них стояли с книжкой в руках и читали вслух перед небольшими группами слушателей. Двери в учебную аудиторию были открыты, и можно было видеть за маленькими партами студентов, сидящих по двое, почти соприкасаясь головами. Казалось, окружающий шум не долетает до их ушей. Злоркинд, держась за перила, поднимался по широкой лестнице. Идущие навстречу почтительно ему кивали. Один раз он остановился, поймал пробегавшего мимо ученика лет восемнадцати, у которого из штанов выбилась рубашка, и глубоко ее заправил. Мальчишка смущенно смотрел на него сквозь толстые линзы очков. Несмотря на длинные пейсы и черный костюм, в нем легко было распознать тип рассеянного гения-ботаника. Некоторые из встречных косились на меня с любопытством, но большинство не удостаивали даже взглядом и проходили, словно я был пустым местом. Когда мы поднялись на второй этаж, рыжий дотронулся до моей спины. Я обернулся, и он протянул мне черную кипу из тонкого шелка. Я хотел было отказаться, но не смог придумать ни одной отговорки и натянул ее себе на голову. Злоркинд снова засмеялся и прокашлял:
  
  – А тебе идет. Очень красиво.
  
  Он продолжал ухмыляться, пока мы не дошли до большой обитой кожей двери. Он с усилием толкнул ее, и мы очутились в помещении, оснащенном по последнему слову техники. Два секретаря энергично стучали по клавиатурам, третий стоял возле факса, откуда выползал какой-то документ. Всю стену занимала автоматическая картотека, которая сама проворачивается и поднимает ряды ящиков с бумагами. Когда дверь за нами захлопнулась, один из секретарей оттолкнулся ногами от пола, подкатился на кресле к телефонному аппарату внутренней связи, нажал на кнопку и произнес что-то на идиш. Потом нажал на другую кнопку, и белая дверь, которой я до этого не заметил, с негромким жужжанием распахнулась. Злоркинд изобразил нечто вроде клоунского поклона, приглашая меня войти.
  
  Первым, что бросалось в глаза, были книги. По обеим стенам длиннющей комнаты тянулись бесконечные ряды полок, уставленные рассортированными по размеру книгами. На них не было ни пылинки. В дальнем конце комнаты стоял массивный деревянный письменный стол, а над ним висели два портрета белобородых мужей, которым явно не хотелось улыбаться в камеру. Злоркинд с рыжим обогнали меня, приблизились к сидящему за столом человеку и пару минут о чем-то с ним перешептывались. Я стоял на месте и с любопытством оглядывался. Переговоры закончились, двое моих провожатых выпрямились и двинулись к выходу. По дороге Злоркинд окинул меня долгим взглядом. Я не был уверен, что правильно понял выражение его лица, но он казался задумчивым и смущенным. Со стола поднялась белая рука и жестом подозвала меня к себе.
  
  Лицо у мужчины было широкое, внушающее спокойствие – большие карие глаза и белая борода, скрывающаяся где-то под столешницей. Волосы были длиннее, чем принято у ультраортодоксов, а на затылке белело несколько растрепанных седых прядей. Пейсы были темнее, чем борода. На меня смотрело лицо дедушки. Не моего, а дедушки вообще. Впечатление портила только нижняя губа. Она мелко дрожала, и эта дрожь передавалась мышцам щек и подбородку. Когда он заговорил, его голос звучал так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы разобрать слова.
  
  – Я болен, – сказал он.
  
  Я молча ждал. Он продолжил, и его голос немного окреп:
  
  – Я не сплю. Не ем. Я открываю книги, но не разбираю слов. Я говорю с людьми, но не слышу, что они говорят в ответ. Я волнуюсь за свою девочку. Я стою во главе общины хасидов, которая насчитывает почти десять тысяч человек. Я должен ставить их жизни выше собственной. Но у меня не получается. Я очень волнуюсь за свою девочку.
  
  Он заплакал. Сухим бесслезным плачем, к которому меня подготовило его участившееся дыхание. Голова поникла, подбородок уперся в грудь. Я тихонько отодвинул стул и присел.
  
  – Я плачу, – почти удивленно произнес он, обращаясь куда-то в область живота. – Я не плакал с тех пор, как был ребенком. Даже когда умерли мои родители. Но теперь я плачу. Я очень беспокоюсь за свою девочку. Ты можешь это понять?
  
  – Думаю, да.
  
  – У тебя есть дети?
  
  – Нет.
  
  – Тогда тебе не понять.
  
  Он весь подался вперед, уронил лицо в ладони и зарыдал. Его всего трясло. Я не слышал звука шагов, но рядом со мной вдруг возник Злоркинд со стаканом воды и белой таблеткой в серебряной упаковке. Он протянул их рабби. Тот послушно сделал несколько глотков, а таблетку положил на край стола. Немного придя в себя, он оперся локтями о стол и внимательно меня оглядел.
  
  – Как тебя зовут?
  
  – Ширман. Егошуа Ширман.
  
  – Где моя дочь, Егошуа?
  
  – В надежном месте.
  
  – Ты знаешь, где она?
  
  – Да.
  
  – С ней все в порядке?
  
  – Если вы имеете в виду, цела ли она, то да. Руки, ноги и прочие части тела на месте.
  
  – Слава Богу.
  
  Я промолчал.
  
  – Почему она не возвращается домой?
  
  – Я нашел ее вчера в Рамат-Гане, на проезжей части. Она была без сознания. Мне очень жаль, рабби, но ее изнасиловали.
  
  На секунду мне показалось, что он снова разрыдается. Но он справился с собой, только быстро допил остатки воды из стакана. Злоркинд кашлянул, и я перевел взгляд на него.
  
  – Почему ты не отвез ее в полицию? Почему не вызвал скорую помощь?
  
  – Я работал в полиции. Если бы я отвез ее туда, полиция была бы здесь сегодня же. Они приехали бы с большими черными блокнотами и начали бы задавать вопросы, а через пятнадцать минут весь Бней-Брак уже обсуждал бы новость. Я подумал, может, не стоит с этим торопиться.
  
  – Чем ты занимался в полиции?
  
  – Работал следователем.
  
  Рабби встряхнулся.
  
  – Кто это сделал? – В его голосе вдруг послышались жесткие нотки.
  
  – Понятия не имею.
  
  – Ты был следователем. Найди их.
  
  – А что делать с Рахилью?
  
  – Она не должна сюда приходить. Пока не должна. Ты наверняка сможешь придумать, где ей пересидеть, пока все не закончится. Я не хочу, чтобы кто-нибудь задавал ей вопросы, пока я не буду знать ответов.
  
  – Я не могу этого сделать. Это работа полиции.
  
  Он почти улыбнулся. Протянул руку назад и снял с полки серую металлическую коробку. Открыл ее и принялся одну за другой доставать стодолларовые купюры. На десятой он остановился и посмотрел на меня. Я ответил ему взглядом, из которого постарался убрать всякое выражение. По-видимому, это сработало, потому что он добавил в стопку еще пять купюр. В короткой схватке между моей природной осторожностью и моей же алчностью вторая одержала уверенную победу. Я сложил купюры и сунул их во внутренний карман.
  
  – Когда я выясню, кто ее изнасиловал, что мне делать?
  
  – Приведи этих людей ко мне.
  
  – Нет.
  
  Он не привык, чтобы ему возражали:
  
  – Почему?
  
  – Если ваши буйно помешанные – из тех, что встретили меня сегодня, – решат заняться личной вендеттой, для полиции я буду соучастником преступления.
  
  – Мы никого не убьем.
  
  – И скажите своим людям, чтобы не лезли в это дело, пока им занимаюсь я. Не хочу, чтобы всякие дилетанты крутились у меня под ногами.
  
  – Они и так этим не занимаются.
  
  – Рабби, прошу прощения, но вы лжете.
  
  – С чего ты взял?
  
  – Я ни разу не упомянул, что Рахиль насиловали несколько человек, а вы все время говорите: «Найди их».
  
  Я развернулся и вышел, оставив его смотреть в одну точку. Дверью я не хлопнул потому, что ее придержал Злоркинд. Не проронив ни слова, он спустился со мной по лестнице и дошел до «Капри». Рыжий стоял, облокотившись о капот, и нагло улыбался. Я уже было двинулся к нему, но Злоркинд схватил меня за рукав.
  
  – Шимон, – сказал он, – должен был в следующем месяце жениться на Рахили. Не сердись на него. – И, приблизившись ко мне чуть ли не вплотную, вдруг добавил: – Следуй за деньгами, за деньгами.
  
  После чего быстро повернулся и захромал к зданию ешивы. Я сел в машину и уехал.
  
  Мне нужно было немного успокоиться. В кинотеатре «Гордон» на дневном сеансе показывали «Окно во двор» Хичкока с Джимми Стюартом и Грейс Келли. Я уже смотрел этот фильм несколько лет назад, но какая разница. Уткнувшись взглядом в движущиеся картинки на экране, я размышлял. Домой вернулся около восьми. Я открыл дверь и чуть не налетел прямо на нее. Она стояла передо мной с кухонным ножом в руке. Я осторожно высвободил нож из ее ледяных пальцев и усадил на диван. Квартира выглядела в точности такой, какой я ее оставил. Она даже воды не выпила. Просто сидела и ждала. На мгновенье я почувствовал себя виноватым за то, что сидел в кино.
  
  – Я был у твоего отца.
  
  У нее в глазах вспыхнула искорка интереса.
  
  – Мы договорились, что ты пока останешься у меня, – продолжил я. – Попробую найти тех, кто сделал это с тобой. Но ты должна будешь мне помочь.
  
  – Почему?
  
  – Почему? Не знаю. Может быть, потому что пока никто не хочет мне помогать. И ты тоже рассказываешь далеко не все.
  
  Она не успела ответить, так как в дверь начали звонить. Долго и требовательно. Она подтянула колени к груди, обхватила их руками и сжалась в испуганный комок. Я крикнул: «Минуточку» – и взял ее за руку. Она попыталась увернуться, но от моей хватки не так-то легко избавиться. Я отвел ее в спальню и только потом отпер дверь.
  
  Вначале я разглядел только груду мышц, навалившуюся на кнопку моего дверного звонка. Приглядевшись внимательнее, сообразил, что это рука, которая идет от плеча Шая Таля. Он был чуть выше меня и, по моим прикидкам, весил никак не менее 95 килограммов, из которых только малая часть приходилась на жир. Рука наконец оставила в покое звонок, схватила меня за грудки и втолкнула внутрь квартиры. Я впечатался спиной в стену прихожей, и на долю секунды мне показалось, что сейчас я просочусь сквозь нее, как герой мультфильма. Он ввалился за мной и следующим толчком направил меня в гостиную. Я успел выровнять дыхание за секунду до третьего толчка и отпрянул в сторону. Его рука влетела в книжную полку и обрушила ее. Одна книга шмякнулась прямо мне на голову. Судя по боли, это был том Британской энциклопедии. Инстинкт призывал меня заехать ему кулаком под ребра, но меня остановило тревожное предчувствие, что он этого даже не заметит.
  
  – Минуточку, – пропыхтел я. – Бей меня сколько хочешь, но хоть объясни за что.
  
  Он остановился и посмотрел на меня. Голова его ходила из стороны в сторону, как у рассвирепевшего быка.
  
  – Ты следишь за мной.
  
  Я не стал отнекиваться из опасения, что он обидится.
  
  – Ничего личного. Просто работа.
  
  Он не стал интересоваться, в чем заключается моя работа.
  
  – Мне это не нравится.
  
  – Мне и самому не очень.
  
  – Так прекращай.
  
  – Уже.
  
  Его кулак снова оказался в воздухе.
  
  – Правда. С сегодняшнего дня я этой историей больше не занимаюсь. И больше за тобой не слежу.
  
  – Еще раз замечу, что ты за мной шпионишь, голову тебе оторву.
  
  Внезапно в его глазах промелькнуло узнавание. Я знал, какой вопрос он собирается задать.
  
  – Мы раньше нигде не встречались?
  
  – Встречались. Я был комвзвода в бригаде, где ты служил замкомандира батальона.
  
  Внезапно он улыбнулся. Улыбка у него была чудная. Ровные белоснежные зубы поделили лицо на две симпатичные половинки.
  
  – Ну конечно! Ты тот самый парень, который вернулся с офицерских курсов, в тот же день избил заместителя командира бригады и отправился в тюрьму.
  
  – Ничего подобного. Это было на следующий день.
  
  – Молодец. Мне тот замкомбриг тоже не нравился.
  
  – Да и я был от него не в восторге.
  
  Краем глаза я заметил, что дверь в спальню чуть приоткрылась и оттуда выглянула голова Рели. Таль повернулся на шорох, но она успела захлопнуть дверь.
  
  – Кто у тебя там?
  
  – Девушка. Моя девушка.
  
  – Если не хочешь, чтобы ее парень стал инвалидом, не лезь в это дело.
  
  – Не буду. Я же сказал.
  
  Он глянул на меня с недоверием, но убрался, по дороге дав хорошего пинка томику «Прощай, оружие» Хемингуэя, который, изящно вспорхнув, приземлился за диваном. Особо гордиться собой у меня причин не было. Я начал собирать книги, и тут появилась Рели.
  
  – Что это было?
  
  – Ничего особенного. Просто приятель заглянул.
  
  – Странные у тебя приятели.
  
  – Я знаю.
  
  От необходимости продолжать беседу меня избавил телефонный звонок. Мужской голос произнес: «Уведи ее из дома. К тебе скоро наведаются», и трубку повесили. Голос Кравица я узнаю, как бы он ни старался его изменить. А он очень старался. Я схватил Рели за руку, потащил на второй этаж, где жили пожилые соседи, оставил у них в гостях и пошел к себе. Последнее, что я слышал, покидая их квартиру, были слова: «Дорогая, а почему бы вам не выпить чаю с молоком и сливочным печеньем моего собственного приготовления?»
  
  Спускаясь по лестнице, я увидел, что у дома остановилась патрульная машина. Я бегом бросился в квартиру, скинул рубашку, натянул шорты и дал им несколько минут понажимать кнопку дверного звонка. Чтобы выглядеть полумертвым от усталости, мне даже не надо было особо притворяться.
  
  На пороге стоял Чик. Хоть он и улыбался мне с вялым дружелюбием, выглядел суровей, чем обычно. За ним топтался Гольдштейн – худой как щепка полицейский-румын с постоянно подергивающейся левой щекой. Когда-то я едва не выгнал его из отдела за то, что он переспал с проституткой, которая находилась у нас под арестом. После того как Гольдштейн с ней закончил, ее тело из-за многочисленных царапин и синяков стало напоминать карту Манхэттена. Я пренебрег неписаными полицейскими правилами и подал рапорт о случившемся. Каким-то чудом ему удалось остаться в отделе, но с тех пор он только и ждал подходящего случая, чтобы свести со мной счеты. В отличие от Чика, у которого из-под куртки виднелась футболка, обтягивающая широкую грудь, Гольдштейн был одет в габардиновые брюки, голубую отглаженную рубашку и синий плащ. Почти полицейская форма. Я вспомнил, что недавно Кравиц говорил мне, что Гольдштейн уже получил старшего сержанта. Подонки всегда продвигаются быстрее всех.
  
  – Привет, Чик, – сказал я, не обратив на Гольдштейна ни малейшего внимания.
  
  Но эти тонкости его не смутили.
  
  – Ну, Ширман, – с нескрываемым наслаждением произнес он. – Мы немножко влипли, не так ли?
  
  – Ты о чем?
  
  – У тебя находится девушка, известная под именем Рахиль Штампфер?
  
  – А почему тебя это интересует?
  
  – Задавать вопросы – это больше не твое дело, Ширман. Ты уже не работаешь в полиции. Она здесь или нет?
  
  – А тебя это каким боком касается?
  
  – Меня это касается, потому что я так хочу.
  
  Кровь ударила мне в голову, и я сделал шаг в его сторону, но Чик опустил мне на плечо свою огромную лапищу. Я попытался вывернуться, но это было все равно что выбираться из-под асфальтового катка. Мой внутренний голос ехидно заметил, что если в один день, с интервалом в десять минут, на тебя наезжают двое верзил, то следует вести себя осторожнее.
  
  – Ну, Ширман, покажи, какой ты смельчак! – хихикнул Гольдштейн.
  
  Чик повернулся к нему:
  
  – Еще слово, Гольдштейн, и я отпущу Джоша, а сам отправлюсь вздремнуть.
  
  Поняв, что я успокоился, он убрал руку с моего плеча, которое уже начало как-то странно похрустывать.
  
  – У нас есть информация, что исчезла дочь раввина Штампфера из Бней-Брака.
  
  – Есть заявление?
  
  – Нет. Информация поступила от третьих лиц.
  
  Я прикинул, мог ли Кравиц так меня подставить, и решил, что нет.
  
  – У вас есть ордер на обыск?
  
  – Ты же знаешь, что нет. Зато, если ты будешь нам мешать, нам приказали не считаться с тем, что ты бывший полицейский.
  
  – И что это значит?
  
  – Это значит «французская процедура», – не удержавшись, с наслаждением проговорил Гольдштейн.
  
  Я обдумал эти слова. Выражение «французская процедура» мы использовали потому, что из всех стран Запада только во Франции человека можно задержать на неопределенное время без постановления суда. У нас закон ограничивает этот срок двумя сутками, в особых случаях – пятью. Определить, какой случай является особым, может только начальник районного управления. Но у меня возникло нехорошее предчувствие, что как раз в моем случае он не станет терзаться сомнениями. Я отступил на шаг и дал им войти.
  
  Если бы не Чик, Гольдштейн непременно воспользовался бы шансом перевернуть мой дом вверх дном под предлогом «обыска». Я на него не обижался. Это Чик отступил от правил, а Гольдштейн все делал строго по инструкциям, на страницах которых можно найти и мои отпечатки пальцев. Они косо глянули на развороченную книжную полку, но не сказали ни слова. Гольдштейн достал большую записную книжку в черном кожаном переплете.
  
  – Когда ты в последний раз видел Рахиль Штампфер, двадцати одного года, из Бней-Брака?
  
  – А когда ты, Гольдштейн, в последний раз получал ошибочную информацию?
  
  – Не умничай тут.
  
  Чик решительно захлопнул его записную книжку:
  
  – Гольдштейн, не будь идиотом.
  
  Я смотрел на них, стараясь придать себе как можно более скучающий вид.
  
  – Что-нибудь еще или я уже могу пойти спать?
  
  Как только парочка удалилась, я поднялся наверх и привел Рели обратно.
  
  – Они милые, – сказала она о моих соседях. – А где их жены?
  
  – У них нет жен. Они живут вместе.
  
  – А жены что, умерли?
  
  – Нет. В священном писании описана пара таких случаев, нет?
  
  – Ты имеешь в виду…
  
  – Да.
  
  – Но они такие милые. Совсем не похожи на злодеев или кого-то в этом роде…
  
  – Нет, не похожи.
  
  Посмотрев на нее, я увидел, что на глаза у нее наворачиваются слезы.
  
  – Я хочу домой, – сказала она. – Отвези меня домой.
  
  Я не смог удержаться и обнял ее. Она на миг окаменела, но тут же с неожиданной силой оттолкнула меня. Я убрал руки. Она прижалась спиной к стене. Стоя напротив, я уперся руками в стену рядом с ее лицом. Ее волосы касались моих плеч; ладони она выставила вперед, удерживая меня на расстоянии. Она плакала.
  
  – Трогательное, чрезвычайно трогательное зрелище, – с издевкой произнес Гольдштейн, появляясь в дверном проеме.
  
  В бессильном гневе я чертыхнулся. Как можно было забыть запереть дверь! Но тут же сообразил, что я стою к нему спиной и все, что он за мной видит – это чьи-то ноги в джинсах. Гольдштейн искал дочь раввина из Литска, а нашел молодую девушку, с которой я обнимался. Не поворачивая головы, я спросил:
  
  – Чего тебе?
  
  – У меня для тебя послание от начальника управления.
  
  – Ну?
  
  – Он просил передать, что будет очень рад, если ему представится возможность упечь тебя за решетку.
  
  – Это все?
  
  – Честно говоря, я тоже не очень расстроюсь.
  
  Я отпустил Рели и двинулся на него. Гольдштейн позвал: «Чик!» – но Чик продолжал как ни в чем не бывало подпирать на лестничной площадке стену, превратившись в слепоглухонемого. Я легонько заехал Гольдштейну в нос, слева. Никаких увечий, но крови много. Он отлетел назад и, зажимая нос двумя руками, прогнусавил:
  
  – Ну погоди! Мы до тебя еще доберемся. Не только начальник управления, все мы. Мы тебе покажем. Ты у нас сядешь! На своей шкуре узнаешь, что бывает с полицейскими в тюрьме. Встретишь всех своих друзей, которые очутились там по твоей милости. Дай только время.
  
  – Даю, – сказал я и закрыл дверь. Рели успела ускользнуть в спальню. Я зашел к ней. Она лежала, накрывшись одеялом, и тихонько плакала. Я вышел, закрыл за собой дверь и плюхнулся в кресло. Я размышлял о Тале и Гольдштейне, удивляясь, с чего это в последнее время все так на меня обозлились. С этими мыслями я и уснул.
  4
  
  Сон не принес облегчения. От холода я весь скрючился, а когда, проснувшись, попытался встать на затекшие ноги, то свалился на пол. Стоя возле кресла на четвереньках, я услышал смешок. Надо мной возвышалась Рели с двумя большими чашками кофе в руках, честно стараясь сдержать рвущийся наружу хохот. Устав сопротивляться, она откинула голову назад и дала ему волю. Я выпрямился и пробормотал пару выражений, от которых ее смех мгновенно стих, сменившись изумлением. Я взял чашку кофе и пошел в ванную. Закурил и прямо с сигаретой во рту побрился. Одна моя подружка, которой довелось видеть меня за этим занятием, утверждала, что я был похож на панду с запалом. После душа я почувствовал себя чуть лучше. Рели сидела в кресле, поставив чашку себе на колени, и внимательно за мной наблюдала. Пока я переодевался в другие брюки, она закрыла глаза, а потом осторожно их приоткрыла.
  
  – Я не могу здесь оставаться.
  
  – Почему?
  
  – Я не могу находиться с тобой наедине в одной комнате. Вчера это было еще допустимо. Я была как бы больна, а ты был как бы моим врачом. Но теперь я хорошо себя чувствую, и все запреты снова в силе.
  
  – Даже если это требуется для твоей защиты?
  
  – Я не знаю. Это странно. Когда я была ребенком, мы с мамой ездили в супермаркет «Шуферсаль» в Рамат-Гане. Это был наш маленький праздник. Раз в месяц. Я смотрела на всех этих девушек в шортах, но никогда им не завидовала. Я всегда знала, что живу правильно. Как написано в святых книгах. А сейчас я все это нарушаю.
  
  – Не волнуйся. Сегодня я перевезу тебя к своей сестре.
  
  – Но папа сказал, чтобы я оставалась здесь.
  
  – Ну и что?
  
  – Ни один человек в ешиве не осмелится нарушить приказ моего отца.
  
  – Кроме того мерзавца, который тебя изнасиловал.
  
  На этот раз я попал точно в цель. Она замолчала. На минуту между нами повисла густая тяжелая тишина.
  
  – Ты уверена, что ничего не помнишь о той ночи?
  
  – Ты уже спрашивал.
  
  – Спрашивал. И не услышал правды. Во всяком случае, всей правды.
  
  – С чего ты взял?
  
  – Это ведь я тебя там нашел, верно? С явными признаками изнасилования. Но я не обнаружил ни одного подтверждения тому, что тебя приволокли туда против твоей воли. Ни ссадин на щиколотках, ни синяков на локтях. Ничего. И тем не менее ты сказала, что не помнишь, как оказалась в районе биржи.
  
  Она подумала минуту и с усилием выговорила:
  
  – У меня там была встреча.
  
  – С кем?
  
  – Я не могу сказать.
  
  – С потенциальным насильником?
  
  – Этого не может быть!
  
  – Ты уверена?
  
  – Да.
  
  Я не стал спорить. Посадил ее в машину и повез к своей сестре. По дороге мы заехали на площадь Государства купить ей одежду. Она выбрала две длинные юбки и несколько мужских рубашек с длинным рукавом. Я отложил все это в сторону и вручил ей легкое черное платье с длинными рукавами, две пары джинсов и три тонких свитера, которые должны были великолепно смотреться на ее стройной фигуре. Продавщица одобрительно улыбнулась мне и исчезла с Рели за ширмой, чтобы помочь ей с примеркой, но тут же вышла с недоуменным выражением на лице:
  
  – Она не хочет это надевать.
  
  – Пойдите спросите ее, может, она хочет, чтобы я ей помог?
  
  Спустя несколько минут они вышли из примерочной. Стыдно признаться, но мой небольшой психологический трюк меня развеселил.
  
  Цифры на ценниках заставили меня охнуть, но я аккуратно сложил все чеки и ухмыльнулся, представив себе, как буду передавать их рабби. Рели похорошела, но выглядела какой-то нездешней, будто явилась прямиком из старого французского фильма. Еще больше меня обеспокоил ее взгляд. Доверие, которое возникло между нами, пока мы были у меня, на улице исчезло, и я снова стал для нее чужим – одним из множества других. Частью того мира, не доверять которому ее учили с детства. Она подождала, пока я расплачусь, ответила слабой улыбкой продавщице, проводившей ее приветливым: «С обновками вас!» – а на выходе из бутика вдруг бросилась бежать. Неуверенным детским нетренированным бегом. Мне удалось догнать ее на ступеньках, ведущих к улице Липски.
  
  – Подожди минутку! – прохрипел я.
  
  Она не произнесла ни слова и только молча вырывалась из моих рук и молотила кулаками мне по плечам. Я дал ей пару минут, но потом мне надоело. Я частный детектив, а не нянька. Я схватил ее сзади за волосы и приблизил ее лицо к своему.
  
  – Слушай меня, идиотка, – прошипел я. – Пока ты валялась без сознания, кто-то у тебя под носом ограбил две мастерские по огранке алмазов. Этот кто-то ищет тебя и совсем не потому, что хочет узнать, как ты себя чувствуешь. Полиция тоже тебя разыскивает и тоже не из-за беспокойства о твоем благополучии, а потому, что считает тебя важной свидетельницей. В ешиве твоего папочки найдется несколько добрых евреев, которые будут счастливы посмаковать подробности твоего несчастья. Я еще не знаю, как все это связано между собой. Но знаю, что связь есть, и ты в этом замешана.
  
  – Но это не значит, что я должна одеваться как шлюха.
  
  Теперь она рыдала зло, не останавливаясь.
  
  – Нет. Но это значит, что сейчас ты должна пожить в незнакомом тебе мире. И играть по его правилам. Я собираюсь отвезти тебя к сестре. В своем обычном наряде ты светилась бы там примерно так, как я, если бы в своем прикиде явился на заседание Совета знатоков Торы. Ты подвергла бы мою сестру опасности. У тебя на хвосте сидит полстраны! Куда ты собралась бежать?
  
  Не то чтобы намеренно, но последнюю фразу я проорал. Ее взгляд замер, а потом в нем потихоньку забрезжило понимание.
  
  – Но ведь ты… Ты же видел, что произошло. Ты можешь все им рассказать.
  
  – Я всего лишь полицейский, которого выкинули со службы и который стал третьесортным частным детективом. Никого не интересует, что я говорю.
  
  – Так что же мне делать?
  
  – Ты будешь делать то, что я тебе скажу.
  
  – Почему?
  
  – Потому что у тебя нет выбора.
  
  Она поплелась за мной к машине, и остаток пути мы провели в молчании. Моя сестра живет в Рамат-Авиве, в прекрасной квартире, которая досталась ей благодаря удачному разводу. Я загонял машину на стоянку, когда Рели вдруг прыснула.
  
  – Чему ты смеешься?
  
  – Я представила себе, как ты заходишь на заседание Совета знатоков Торы.
  
  В лифте она продолжала хихикать, пока я не рыкнул на нее – за секунду до того, как смех перешел бы в истерику. Моя сестра Рони (по паспорту она Ронит, но лет с двенадцати последняя буква ее имени испарилась) открыла нам дверь с широкой улыбкой. Ей было не впервой принимать у себя моих клиентов, и Рели явно не относилась к числу самых страшных. Я поцеловал сестру в нос.
  
  – Проблемы, Джош?
  
  – Сплошные проблемы.
  
  – Ты не собираешься нас познакомить?
  
  – Черт возьми. Прошу прощения. Рели, это моя сестра Рони. Рони, это Рели.
  
  – Привет, Рели. Как тебе мой громила?
  
  – Я вас не понимаю.
  
  Сестра искоса глянула на меня, но у меня не было сил пускаться в объяснения. Я пошел к холодильнику и извлек из него банку холодного пива. За пивом вместо всегдашнего обезжиренного творога обнаружились французский камамбер, венгерская салями и прозрачная вакуумная упаковка, в которой светились оранжевые ломтики лосося.
  
  – Ты что, начала встречаться с летчиком? – крикнул я с набитым ртом.
  
  – Своими делами занимайся.
  
  – Если он тебе надоест, познакомь меня с ним.
  
  – Если сожрешь весь сыр, я тебя прибью.
  
  Я вернулся в гостиную. Они рассматривали одежду, купленную Рели, и обменивались впечатлениями. Я почувствовал себя лишним и уехал домой.
  
  У двери меня поджидали мои пожилые соседи.
  
  – Извини, Джош, – сказал один.
  
  – За что?
  
  Они отступили в сторону. Дверь моей квартиры была нараспашку, а то, что предстало моему взору, очень напоминало кадры документальной хроники из Бейрута времен гражданской войны. Они зашли следом за мной и встали у стены, немного сконфуженные. Вдруг я понял, что они впервые переступили порог моей квартиры. Я спросил, что произошло. Немного поколебавшись, тот, что повыше, ответил, что они сидели у себя и услышали снизу шум.
  
  – Как будто какой-то безумец метался по квартире, – сказал он. – Мы хотели позвонить в полицию, но вспомнили, что ты частный детектив и у тебя могут быть секреты, о которых полицейским знать необязательно.
  
  Я чуть его не расцеловал. Прямо у меня под ногами валялся отчет о слежке за Шаем Талем. Гольдштейн наверняка был бы счастлив на него взглянуть.
  
  В итоге двое этих милых старичков вооружились палками и принялись бегать туда-сюда по лестнице с громкими криками, чтобы грабители подумали, что на них надвигается целая толпа. По-видимому, это сработало, потому что старички заметили, как из окна кухни вылезают две фигуры. Кто это такие, они сказать не смогли. Видели только, как те сели в серебристый «Мерседес» с большой вмятиной на крыле и скрылись. Я растерялся. Старички были предметом моих постоянных шуточек, а тут на меня накатила волна благодарности.
  
  – Спасибо, – наконец выдавил я.
  
  – Не за что, – сказал тот, что повыше.
  
  – Ты единственный во всем квартале, кто с нами разговаривает, – добавил тот, что пониже.
  
  Немного смущенные, они тихонько вышли. Я осмотрел квартиру и попытался сообразить, чего недостает. Все было разбито, поломано, искорежено. Мои посетители ничего не искали. Они пришли крушить, запугивать, злить. Я не понимал зачем, но своего они добились. Гнев зародился где-то внизу живота и поднялся до самого горла. Я вышел на улицу, сел в машину и поехал на перекресток улиц Дизенгоф и Жаботински, в следственный отдел полиции. По привычке оставил машину на стоянке для сотрудников. Некоторые из моих чувств, по-видимому, отражались на моем лице, потому что никто даже не попытался остановить меня на пути к кабинету Кравица. Я распахнул дверь. Кравиц сидел, развалившись в глубоком кожаном кресле, не имеющем никакого отношения к стандартной офисной обстановке, и изучал какое-то дело в голубой папке.
  
  – Голубой – красивый цвет, – сказал я. – Именно такой мне и нужен.
  
  Кравиц выпрямился. Как и большинство офицеров полиции, он в определенный момент махнул рукой на бедлам, царящий в окружном архиве (попытки его компьютеризировать только добавили неразберихи), и создал собственную систему хранения информации. Копии дел, которые он считал особо важными, он складывал в папки разного цвета и убирал в сейфовый шкаф у себя за спиной. Его система сортировки по цветам была мне хорошо знакома. Он слизал ее у меня. Красный – убийство, оранжевый – изнасилование, желтый – кража, розовый – торговля наркотиками, голубой – ограбление.
  
  – Мне нужна эта папка.
  
  – Ты ее не получишь.
  
  – Послушай, Кравиц, мне разнесли всю квартиру. И Шай Таль этого не делал, потому что он посетил меня еще вчера. Кто-то пытается меня запугать. И единственная причина, которая приходит мне на ум, заключается в том, что этот кто-то очень хочет, чтобы я держал рот на замке о том, что видел в ночь ограбления. Чтобы выяснить, кто бы это мог быть, мне нужна эта папка.
  
  – Джош, ты знаешь правила не хуже меня. Если я дам тебе ее посмотреть, меня не спасет даже заместитель генерального инспектора.
  
  – А кто об этом узнает?
  
  – Рано или поздно это выплывет наружу. Один твой неверный шаг, и я полечу вниз вместе с тобой. Ты мой друг, Джош, но и свою работу я люблю.
  
  Я молчал. Кравиц поерзал в кресле и встал.
  
  – Пойдем перекусим. Я не хочу здесь разговаривать.
  
  Я послушно последовал за ним в маленький ресторанчик на улице Базель. Мы часто ходили туда завтракать после ночи, проведенной в засаде, еще когда нас только-только приняли на работу в отдел. Мы уселись за столик, и он заказал двойной эспрессо и зеленый салат с тхиной. Это было мое любимое блюдо, и я понял, что он пытается меня задобрить. Я сунул руку во внутренний карман и обнаружил, что у меня нет сигарет. Я сказал: «Погоди, схожу за сигаретами». Небрежной походкой вышел из ресторана и, едва исчезнув из поля его зрения, припустился бегом. Я вернулся в полицию, заскочил в его кабинет, ножом для бумаг взломал ящик письменного стола и вытащил оттуда папку. Когда он догнал меня, папка, уже закрытая, лежала на столе.
  
  – Я всегда знал, что ты подонок, Джош. Но я думал, мы друзья.
  
  – Я тоже так думал.
  
  – Должен сказать тебе кое-что еще. Я и вообразить не мог, что когда-нибудь придется говорить тебе такое.
  
  – Что?
  
  – Ты арестован.
  
  Я спокойно прошел за ним в комнату для задержанных. Когда дверь за нами закрылась, он набросился на меня.
  
  – Я немедленно хочу знать все, что тебе известно об ограблении алмазных мастерских.
  
  – Хорошо.
  
  – Что хорошо?
  
  – Я все тебе расскажу, а ты выпустишь меня отсюда.
  
  Он на минуту задумался:
  
  – Ты все это спланировал заранее.
  
  – Более или менее.
  
  – Я должен был догадаться. Рассказывай.
  
  – О’кей. Ты почти обо всем догадался. Таль вместе с кем-то еще ограбил две мастерские. Готов поспорить, что этот «кто-то» – хозяин второй мастерской. Потому что у них все было распланировано до минуты, а во второй мастерской их ждал сообщник.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – Все дело заняло меньше пятнадцати минут. Если бы ему пришлось взламывать замки, то с каждым он провозился бы как минимум по часу.
  
  – Почему ты сказал, чтобы я его не арестовывал?
  
  – Потому что за ним кто-то стоит. Значительно более крупный.
  
  – С чего ты взял?
  
  Я посмотрел на него и тихо сказал:
  
  – Не строй из себя дурачка. Я читал эту папку. И знаю, что фактически обеими мастерскими владеет Литская ешива.
  
  Кравиц прикинулся непонимающим:
  
  – Ты же и так это знал.
  
  – С чего ты взял?
  
  – Если нет, что ты делал вчера днем в ешиве?
  
  – Я был там по другому делу.
  
  – По какому?
  
  – Этого я сказать не могу, но это не связано с ограблением. По крайней мере, непосредственно.
  
  Я все время напоминал себе, что Кравиц – блестящий следователь. Но я недооценил, насколько блестящий.
  
  – Понятно, – сказал он. – Ты нашел в районе ограбления пропавшую дочь главы ешивы. Раз ты сразу не отвез ее домой, значит, что-то произошло. Что именно?
  
  – Изнасилование.
  
  – Как она туда попала?
  
  – Пока не знаю.
  
  – И ты пошел в ешиву, чтобы выяснить, что с ней делать.
  
  Это был не вопрос, а утверждение. Я демонстративно молчал, но Кравица было уже не остановить:
  
  – Думаешь, он замешан?
  
  – Не может быть.
  
  – Тогда это должен быть один из его подчиненных. Ты уже узнал, кто у него отвечает за финансовые дела?
  
  – Нет.
  
  – Ладно. Это не твоя вина. Из них ничего не вытянешь. Это государство в государстве.
  
  Мне потребовалось десять минут, чтобы снова подружиться с Кравицем. По правде говоря, не очень-то он на меня и злился. На моем месте он почти наверняка поступил бы точно так же. Когда мы вышли в коридор, он пихнул меня кулаком в плечо и улыбнулся:
  
  – Может, все-таки надеть на тебя наручники?
  
  – Можешь повесить их мне на член, если дотянешься.
  
  – Будь у тебя хоть намек на член, я бы так и сделал.
  
  Не бог весть как остроумно, но обмен этими репликами привел нас обоих в отличное расположение духа, которое мгновенно улетучилось, когда в коридоре нам преградили путь Гольдштейн с по-прежнему опухшим носом и еще один незнакомый мне молодой полицейский.
  
  – Начальник окружного управления хочет тебя видеть.
  
  – Пусть пришлет мне приглашение в письменном виде.
  
  Гольдштейн сладко улыбнулся:
  
  – Он так и знал, что ты это скажешь.
  
  С явным наслаждением он достал наручники и защелкнул их у меня на запястьях. Я не сопротивлялся. Дернись я хоть чуть-чуть, они навалились бы на меня всем участком. Кроме того, мне было интересно узнать, что же такое желает мне сообщить Красавчик. Кравиц хотел было что-то сказать, но я взглядом велел ему молчать и без пререканий последовал за Гольдштейном.
  
  Полковник Биньямин Бухштетер по прозвищу Красавчик ждал меня в своем кабинете, стены которого были увешаны фотографиями его собственной персоны в обществе министров и зарубежных гостей. Со времени нашей последней встречи он не сильно изменился, может, немного растолстел. Выглядел он в точности как те полицейские, которыми пугают детей, если они не хотят кушать кашу. Мучнисто-белое лицо, редкие прилизанные к лысине волосы и отвратительная привычка с влажным и липким звуком втягивать между зубами нижнюю губу. Он и сейчас ее посасывал, но перестал и ухмыльнулся. Ухмылка была мерзкой.
  
  – Ну, Джош, я всегда говорил, что ты уголовник.
  
  – А я всегда говорил, что ты жирдяй.
  
  Его ухмылка испарилась. Он встал со своего кожаного кресла, обошел вокруг стола и приблизился ко мне почти вплотную. Он бы никогда на это не решился, если бы мои руки не были скованы у меня за спиной наручниками.
  
  – Две мастерские по огранке алмазов в Рамат-Гане. Это тебе что-нибудь напоминает?
  
  – Я читаю газеты.
  
  После этих слов я обнаружил себя лежащим на полу и пытающимся унять рвотный спазм, вызванный тычком полицейской дубинки под диафрагму. Гольдштейн, не особо церемонясь, поднял меня на ноги.
  
  – А теперь?
  
  – Я не могу думать, когда ты стоишь так близко ко мне.
  
  – Почему? Тебе страшно?
  
  – Нет. У тебя изо рта воняет.
  
  Это был не самый умный ход. На этот раз дубинка нацелилась прямо в солнечное сплетение, и прошло немало минут, прежде чем я снова смог дышать. За это время Красавчик успокоился. Вернулся к себе за стол и взял с него лист бумаги.
  
  – Знаешь, что это?
  
  – Бумага, если не ошибаюсь.
  
  – Это не просто бумага. – Сукин сын наслаждался каждой секундой. – Это отчет криминалистической лаборатории, в котором написано, что твои отпечатки пальцев найдены в обеих ограбленных мастерских. Ты можешь объяснить нам, что ты там делал?
  
  – Меня там не было. Кто-то пытается меня подставить.
  
  – Да ладно тебе, Джош. С твоим-то опытом мог бы придумать что-нибудь получше.
  
  Я решил помолчать.
  
  – Тебе нечего сказать, Джош?
  
  – Мне нужен адвокат.
  
  – Никаких адвокатов. Сначала подпиши одну бумажку. С признанием. А потом получишь все что захочешь.
  
  – Нет.
  
  – Не стоит тебе доставлять мне такое удовольствие, Джош. У меня может давление подскочить. Я тридцать один год служу в полиции. Если я хочу получить от кого-то признание, я его получаю.
  
  Это была правда, но хуже всего было то, что он знал, что я знаю, что это правда. Я мог бы продолжать упрямиться, но трудно сидеть на допросе с пятью сломанными ребрами, особенно если над тобой нависает обвинение в сопротивлении полиции.
  
  – Слушай, я признаю, что имею отношение к этому делу. Я частный детектив. Мне нужна примерно неделя, чтобы закончить расследование. Я напишу собственноручное признание и пришлю тебе по почте. Если мне удастся раскрыть это дело, ты выбросишь мое признание, а я исчезну с горизонта, предоставив управлению пожинать лавры. Если нет, я сам сюда приду. Ты получишь раскрытое преступление, а я несколько ближайших лет проведу в тюрьме.
  
  Тут был один нюанс. Напечатанное и подписанное признание может служить доказательством в суде, но хороший адвокат не упустит шанса заявить, что обвиняемый сделал его под давлением, или подписал не читая, или его вынудили и так далее. Но признание, написанное самим обвиняемым, – совсем другое дело. В девяносто девяти случаях из ста такой процесс заканчивается обвинительным приговором. С почтой тоже старый трюк. Чтобы письму дойти до адресата, требуется несколько дней, но после того, как оно отправлено, вернуть его назад невозможно.
  
  – А если ты сбежишь?
  
  – И в чем проблема? Ты разошлешь мои фотографии с копией признания во все газеты. Со мной будет покончено еще до начала суда.
  
  – Мне это не нравится.
  
  На столе зазвонил телефон. Красавчик снял трубку и заорал:
  
  – Я же сказал, не беспокоить!
  
  Но тут же его голос стал медовым. Он без конца повторял: «Да, конечно-конечно» и «Разумеется, я все понял». Наконец он повесил трубку:
  
  – Ну, Джош, у тебя появились новые друзья.
  
  Я не понял.
  
  – Господин заместитель министра полиции настаивает, чтобы с тобой хорошо обращались.
  
  – Он прав.
  
  Бухштетер принял решение:
  
  – Ладно. Даю тебе сорок восемь часов на то, чтобы вернуться сюда с раскрытым делом.
  
  – Этого не хватит. Нужна неделя.
  
  – Не спорь со мной. Сегодня вторник?
  
  Гольдштейн торопливо откликнулся:
  
  – Да, начальник.
  
  – Хорошо. Утром в воскресенье ты должен быть здесь. С ответами на все вопросы. Или в наручниках. Ясно?
  
  – Ясно.
  
  – Ты помнишь Кляйнера?
  
  Я помнил. Это был журналист, которого я однажды поймал с двумя дозами гашиша и, несмотря на то, что он очень подробно объяснил мне, какая он важная персона и как его любят высшие полицейские чины, влепил ему пару затрещин средней тяжести, да еще и пригрозил, что в следующий раз его арестую.
  
  – Прекрасно. Если я не увижу тебя здесь утром в воскресенье, я передам все материалы Кляйнеру. С самой красивой твоей фотографией. А теперь садись и пиши.
  
  Гольдштейн снял с меня наручники и начал диктовать. Я велел ему заткнуться и написал короткое заявление, в котором говорилось, что той ночью я ограбил обе бриллиантовые мастерские. Потом, не спросив разрешения, взял со стола конверт и вложил признание в него. Красавчик вызвал Чика и отправил его на почту. Я бросил на сержанта самый красноречивый взгляд, на какой был способен, но он мне не подмигнул и не улыбнулся. Можно было не сомневаться, что он направится прямиком к ближайшему почтовому ящику. Я встал и протянул Красавчику скованные руки. Он вытащил связку ключей, но, чуть подумав, сунул их обратно в карман и широко мне улыбнулся:
  
  – Ты вчера некрасиво поступил с Гольдштейном.
  
  – Он сам напросился.
  
  – Я думаю, будет справедливо, если он отплатит тебе той же монетой.
  
  Что мне оставалось? Пожелай он получить у судьи ордер на мой арест, мне не помогли бы все заместители министров в мире, вместе взятые. Я должен был оставаться на свободе. Это был мой единственный шанс. Гольдштейн подошел ко мне. Молодой полицейский сделал шаг вперед с явным намерением его остановить, но начальник управления преградил ему путь, выставив свою дубинку, как шлагбаум. В последнюю секунду я успел немного отвернуть голову, но все равно боль пронзила мозг разрядом электрического тока. Из носа хлынула кровь. Я повернулся и вышел. Пока я шагал по коридору, перед глазами у меня стояла ухмылка Гольдштейна.
  
  Кравиц стоял в дверях своего кабинета. Когда он увидел меня, его лицо окаменело.
  
  – Ничего не предпринимай, – сказал я ему и покинул это отвратительное место.
  
  Снаружи меня ждала большая американская машина с рыжим женихом Рели за рулем. Я не сильно удивился. Звонок от замминистра можно было объяснить только вмешательством рабби. Я сел в машину.
  
  – Шолем алейхем, реб ид[5], – весело поприветствовал он меня, и мы тронулись.
  
  Пока мы добирались до ешивы, я успел вытереть почти всю кровь. Мне было не впервой получать кулаком по носу, и я знал, что выгляжу хуже, чем на самом деле себя чувствую. В приемной на этот раз было пусто. Рыжий плюхнулся в кресло и махнул мне рукой, приглашая войти в кабинет рабби.
  
  Тот казался усталым, будто не спал всю ночь. Но и я не то чтобы развлекался.
  
  – Садись, – сказал он мне.
  
  Я сел.
  
  – Есть кое-что, о чем я тебе не рассказал, – начал он без предисловий.
  
  – Не может быть.
  
  – У Рахиль в последние месяцы были сомнения относительно того, что истинно, а что ложно.
  
  – Что вы имеете в виду?
  
  – У нее были мысли.
  
  – Рабби, возможно, ваши ученики привыкли к таким тонким намекам. Я – нет.
  
  – Она чуть не оставила религию. У нее была… – Он заколебался. – Связь с человеком не из Бней-Брака. Не религиозным. Это продолжалось несколько месяцев, пока она по секрету не рассказала об этом своей сестре Саре, а Сара, как подобает достойной дочери, рассказала мне. Мы с Рахилью долго беседовали. У нее был кризис. Она искала доказательства тому, что не нуждается в доказательствах.
  
  – Какое все это имеет отношение ко мне?
  
  – Это может иметь отношение к тому, что случилось.
  
  – Вы знаете, кто был этот человек?
  
  – Нет. Рахиль мне не сказала. Но, может быть, скажет тебе.
  
  – Посмотрим. – Я встал и отодвинул стул. – Спасибо за информацию.
  
  – Егошуа! – Его голос заставил меня остановиться у двери. – Я не знаю, была ли их связь плотской, но даже если была, это не значит, что она теперь доступна для всех.
  
  – Не волнуйтесь, – сказал я. – Мне своих проблем хватает. Кроме того, я перевез ее к своей сестре.
  
  Я открыл дверь, и на меня чуть не упал жених. Я схватил его за загривок и втащил в комнату. Он закричал:
  
  – Отпусти, отпусти!
  
  Я ослабил хватку и через плечо бросил рабби:
  
  – На ваше усмотрение.
  
  Когда я спустился вниз, на меня вдруг накатила усталость. Мне было холодно и, честно говоря, немного страшно. Я уселся на ступеньки и выкурил сигарету. Мимо меня проходили ученики, окидывая меня любопытными взглядами, но ни один не попытался со мной заговорить. Я затушил сигарету и поехал домой – собирать обломки.
  5
  
  Вернулся я уже затемно. Кто-то снова занял мое парковочное место, поэтому пришлось оставить машину на улице Дов Хоз и идти домой пешком. В почтовом ящике я обнаружил сердечное послание из налогового управления, а на ступеньках – того молодого полицейского, который был сегодня с Гольдштейном в кабинете начальника управления.
  
  – Я пришел извиниться.
  
  – О’кей. Считай, что извинился. А теперь иди.
  
  – Я могу для тебя что-нибудь сделать?
  
  – Как тебе идея оставить меня в покое?
  
  У него задрожала нижняя губа:
  
  – Ты был для нас настоящей легендой. Еще во времена моей службы в отделе расследований военной полиции. Но сегодня я ничего не мог сделать.
  
  Я оставил это замечание без ответа, зашел в квартиру и приступил к осмотру разрушений. Из носа все еще сочилась кровь. Для настоящей легенды я чувствовал себя хреновато. Кухня была почти не тронута. Я поднял холодильник, достал салями и сыр и стоя съел. Учитывая, насколько я оголодал, это было как слону дробина. Тогда я позвонил в одну из этих новых компаний по доставке еды и заказал в «Придорожном ресторанчике» обед из трех блюд со всеми соусами и гарнирами, а в ожидании принялся наводить порядок. Судя по выражению лица паренька, который привез мне еду, я не очень в этом преуспел. Под тарахтение его удаляющегося мопеда я поднял кресло, бросил полотенце на разорванную обивку и съел все до крошки. Как всегда, проглотив последний кусок, я почувствовал тяжесть в желудке и поклялся прекратить жрать в это время суток. Не без труда встав с кресла, я сварил себе кофе. Я успел выкурить три сигареты, прежде чем пришел к однозначному выводу: Рели лжет. Но в чем? Потом я вспомнил кое-что из того, что услышал от начальника управления. Как мои отпечатки оказались в мастерских? Возможно, конечно, он лгал, чтобы меня запугать. Но это было не в его стиле. Он не настолько хитер. Кроме того, я уже был достаточно напуган. Кто-то хочет меня подставить. Кто? И почему? Я ненавижу риторические вопросы. Сидя в темноте, я неспешно произнес вслух одно за другим все известные мне ругательства. Мне немного полегчало. Очень хотелось спать, но у меня было только четыре дня, и первый из них уже закончился. Я вздохнул и поехал к сестре.
  
  Воспользовавшись ключом, который она когда-то мне дала, я вошел без звонка. Рели спала на диване в гостиной. Я зажег свет. Она повернулась на другой бок и пробормотала что-то неразборчивое. Из спальни доносились глубокие горловые стоны. Я постучал в дверь.
  
  – Кто там?
  
  – Я.
  
  – Не входи!
  
  – Прикройтесь.
  
  – Не входи!
  
  Я вошел. Кравиц, чертов сукин сын, лежал на спине с зажженной сигаретой в уголке рта. С обнаженной мускулистой почти безволосой грудью он выглядел совсем неплохо. Если бы его ноги достигали края постели, впечатление было бы еще сильнее. Мне оставалось надеяться, что сестра не рассказала ему, кто спит у нее в гостиной.
  
  – Я же сказала не входить!
  
  – Ты что, думаешь, я собираюсь совершить убийство на почве попранной семейной чести?
  
  – Джош, послушай, это не то, что ты думаешь.
  
  – Мне-то какое дело? Вы оба взрослые дети. У тебя еще остался тот сыр?
  
  – В холодильнике.
  
  – Рони, а кто эта девица в гостиной? – подал голос Кравиц.
  
  – Одна приятельница. Не буди ее.
  
  Моя сестрица соображает быстро. Я нашел остатки камамбера. Колбаса исчезла без следа. Тут же появился Кравиц.
  
  – Достань мне пива.
  
  Я бросил ему банку. Мы сели рядом. Я прикурил две сигареты и одну протянул ему.
  
  – Что там было, у Красавчика?
  
  – А что, не видно?
  
  – В любом случае, Аполлоном ты никогда не был. Болит?
  
  – Нет.
  
  – Я слышал, твои пальчики обнаружились в мастерских.
  
  – Да.
  
  – Кто-то пытается тебя подставить.
  
  – Знаю.
  
  – Послушай… – Он замялся. – С твоей сестрой у нас серьезно.
  
  – Чудесно.
  
  – Не надо мне так отвечать. Я собираюсь развестись и жениться на ней.
  
  – Не ври. Особенно ей.
  
  – Я серьезно.
  
  – И я.
  
  – Я не хочу, чтобы мой шурин сидел в тюрьме.
  
  – Что это значит?
  
  – Это значит, что ты отдашь мне все, что успел накопать, и за пару недель я этот клубок размотаю.
  
  – У меня нет пары недель.
  
  – А это что значит?
  
  – Если через четыре дня я не принесу Красавчику разгадку, он передаст мое фото во все газеты.
  
  – Так вот почему он так светился, когда ты ушел.
  
  – Иди спать, Кравиц.
  
  Он и правда ушел спать. Я вернулся в гостиную и разбудил Рели. Она спросонья начала что-то бормотать, но я прикрыл ей рот ладонью. Потом затащил ее в ванную комнату и подставил ее голову под воду. Она немного повырывалась, но скоро перестала и засмеялась. Я выпустил ее. Она подняла мокрую голову.
  
  – Ты вечно меня купаешь.
  
  – Давай одевайся. Мы уезжаем.
  
  – Куда?
  
  – Нам надо поговорить.
  
  – О чем?
  
  – О тебе.
  
  Сиденья в машине заледенели. Моросил противный дождь. Я медленно тронулся, глядя в зеркало заднего вида. За мной плавно двинулся «Фиат-131» с потушенными огнями. Кем бы они ни были, они снова допустили ошибку. После того как стало понятно, что я засек их «Мерседес», им стоило перейти на открытую слежку. Но они сменили машину, и теперь я точно знал, что за мной наблюдают, тогда как они могли только догадываться, что я их раскусил. Кроме того, если цепляешь хвост к такому зверю, как моя «Капри», лучше делать это на «Мерседесе».
  
  Я оторвался от них возле поселка Бейт-Янай. До перекрестка Бейтан – Аарон я ехал со скоростью сто километров в час. Спокойная, тихая езда. На перекрестке я велел Рели держаться покрепче и вдавил в пол педаль газа. Двигатель «Капри» издал звук, который иначе, чем радостным ревом, не назовешь. Можно сказать много гадостей в адрес старых американских машин, их качества и надежности, но в скорости разгона им нет равных. Рели испуганно глянула на спидометр, стрелка которого плясала в районе 170, и крепко зажмурилась. Домчавшись до Бейт-Яная, я резко свернул на одну из улочек, заглушил двигатель и стал ждать. Две минуты спустя я увидел, как мимо, жалобно подвывая, промчался «Фиат». Я прикурил, и когда сигарета догорела, снова тронулся, очень неторопливо. Прошел примерно час, прежде чем Рели смогла как следует отдышаться.
  
  – Я знаю, что ты делаешь.
  
  – Да?
  
  – Ты нарочно молчишь, чтобы я почувствовала себя виноватой и рассказала тебе все, что ты хочешь знать.
  
  – Есть что-то, что я хочу знать, а ты мне не рассказываешь?
  
  Она не ответила. Я про себя улыбнулся. Если хочешь кого-то расколоть, первым делом внуши ему, что он «понимает», к чему ты клонишь. Мы петляли по подъемам и спускам шоссе Вади – Ара. На подступах к Умм-Эль-Фахму я остановился на заправке. Нас встретили два улыбающихся молодых араба. Рели вся сжалась.
  
  – Ахалан!
  
  – Ахалан у сахалан[6]!
  
  – Девушка нас боится?
  
  – Нет. Она боится меня.
  
  Они рассмеялись.
  
  Мы заехали в Рош-Пину. Я понятия не имел, почему решил забраться в такую даль. Может быть, мне казалось, что, чем дальше мы будем от Тель-Авива, тем легче нам будет сблизиться. А может, мне просто всегда очень нравилась Рош-Пина. Это старинное поселение напоминало мне город-призрак из вестернов Джона Форда. Я поднялся до старого Дома чиновников – большого полузаброшенного здания, окруженного садом, из которого открывался вид на вади. Слегка моросило, но это нам не мешало. Я достал из багажника старую армейскую сумку и, не нарушая молчания, повел Рели к маленькой нише в юго-восточном крыле здания. Под нами расстилалась долина. Я достал из сумки бутылку узо и два стакана.
  
  – Я не хочу.
  
  – Это тебя согреет.
  
  – Нет.
  
  Я не стал спорить. Налил себе стакан доверху, закурил «Нельсон» и расслабился под блаженно-обжигающим воздействием алкоголя и никотина. Тишина накрыла нас темным пуховым одеялом.
  
  – Где мы?
  
  – В Рош-Пинне.
  
  – Здесь очень красиво.
  
  – Да.
  
  – А это что? Напротив?
  
  – Вади. Ты что, никогда не была в Рош-Пинне?
  
  – Может быть, один раз. Со школьной экскурсией.
  
  – Тебе не холодно?
  
  – Нет, все нормально.
  
  – Твой парень никогда не возил тебя на прогулки?
  
  Несмотря на темноту я почти увидел, как она вздрогнула и напряглась, широко распахнув глаза.
  
  – Мой парень? У нас таких не бывает. Есть мужья, которых нам сватают.
  
  – А-а-а…
  
  Я ждал.
  
  – С чего ты взял, что у меня есть парень?
  
  – Твой папа мне сказал.
  
  – Папа?
  
  – Да.
  
  – И ты ему веришь?
  
  – Вообще-то да.
  
  – Это не так.
  
  – Нет значит нет.
  
  Снова молчание.
  
  – Джош.
  
  – Да?
  
  – Ты правда был женат?
  
  – Да.
  
  – Долго?
  
  – Два года.
  
  – А почему развелся?
  
  – Сам не знаю.
  
  – В смысле?
  
  – Я работал над одним делом на севере страны. Недалеко отсюда. Через две недели вернулся домой, а ее там не было.
  
  – И с тех пор вы не встречались?
  
  – От случая к случаю. В основном у адвоката.
  
  – Она сказала тебе, почему ушла?
  
  – Она сказала, что я не умею делиться. Все оставляю внутри.
  
  – Ты ее любил?
  
  – Думаю, да.
  
  – А теперь?
  
  – Прошло уже шесть лет. Это много.
  
  – Как она выглядела?
  
  – Красивая. Как фарфоровая японская кукла.
  
  – В Гемаре[7] сказано: «Если мужчина разводится с первой женой, даже алтарь льет слезы…»
  
  – Не припоминаю, чтобы кто-то так уж плакал по этому поводу.
  
  Она провела тонким пальцем по моей кисти, погладила развилки вен. Я убрал руку и снова закурил.
  
  – Прости, ты выглядел очень печальным.
  
  – Все в порядке. Просто иногда забываю, что ты дочь раввина.
  
  – Я не забываю. Просто иногда что-то происходит у меня внутри, а я вижу это как бы со стороны. Будто сижу за плечом у самой себя.
  
  Она говорила с закрытыми глазами, всем телом неестественно подавшись вперед.
  
  – Я не уверен, что понял тебя.
  
  – Когда они меня трогали… Во мне было все. Отвращение. В основном отвращение. Меня тошнило от их прикосновений. От запаха. Но было что-то еще.
  
  – Любопытство?
  
  – Нет. Совсем нет. Ничего похожего. Я знала, что это не моя вина. Что я ничего плохого не сделала, просто не могла, но я знала, что все будут думать, что это произошло из-за меня. Что я каким-то образом являюсь причиной всего этого. И тогда я решила, что больше этого не произойдет. Пусть я умру, но больше никто не дотронется до меня без моего желания. Даже мой муж. Я вдруг почувствовала, что ничем не связана со своим женихом, с родителями, даже с… – Она запнулась.
  
  – С Богом?
  
  – Да.
  
  – Почему?
  
  – Ты знаешь, какое наказание в Торе полагается за изнасилование?
  
  – Нет.
  
  – Там сказано: «…Если кто-нибудь встретится с девицею необрученною, и схватит ее, и ляжет с нею, то во всю жизнь свою он не может развестись с нею».
  
  – И это все?
  
  – Да.
  
  Мы оба продвигались вперед на ощупь. Хороший допрос построен или на доверии, или на страхе. Я выбрал доверие. Мне нечем было угрожать Рели. С ее точки зрения, самое плохое, что могло с ней произойти, уже произошло. В ней бушевала злость, ужасная, всепоглощающая злость, и мне оставалось только направить ее в нужном направлении. Я налил себе еще узо. Камни, на которых мы сидели, промерзли до белизны.
  
  – Я много лет был полицейским.
  
  – Я знаю.
  
  – Это занятие ничему особенно не учит. Может быть, чуть лучше разбираться в людях. Зато много узнаешь о случайностях. Вор, который «случайно» залез на виллу к миллионеру. Муж, жена которого «случайно» упала ему на нож. Девушка, которую «случайно» изнасиловали как раз в том же месте и в то же время, что ее бойфренд грабил мастерские с бриллиантами.
  
  – Он не мой бойфренд.
  
  Я улыбнулся в темноте. Все когда-нибудь ошибаются. Рели не была исключением. Когда она снова заговорила, в ее голосе зазвучала нотка тупой и усталой покорности.
  
  – Ты ведь никогда не говорил мне, кто ограбил мастерские, правда?
  
  – Да.
  
  – Это был Шай Таль?
  
  – Да.
  
  – Я ничего не понимаю, Джош. С тех пор как ты рассказал мне об ограблении, я все пытаюсь понять, но у меня ничего не получается. Он несколько раз говорил мне, что надо подождать еще немного, а потом он сможет развестись с женой и сбежать со мной. Но между нами все было кончено еще до этого.
  
  – Ты любила его?
  
  – Да.
  
  Все-таки стоило мне попытаться всыпать этому мерзавцу, когда он был у меня.
  
  – И что же произошло?
  
  – Мой отец обо всем узнал. Он говорил со мной. Мы проговорили три дня. Он меня убедил. Я сказала Шаю, что все кончено. Он не стал спорить. Спустя три недели он позвонил и сказал, что нам надо встретиться. Обсудить, что делать с фотографиями. Я спросила с какими. Он сказал, что снимал нас вдвоем. Понимаешь? Вдвоем.
  
  Не обязательно быть Эркюлем Пуаро, чтобы догадаться. Я кивнул.
  
  – Он не оставил мне выбора. Я решила с ним встретиться. Он назвал мне время и место. Я согласилась. Когда я туда приехала, кто-то накинул мне на голову мешок. Но это был не он. Я бы его узнала. Даже вслепую.
  
  – Ты уверена, что именно он давал тебе указания по телефону?
  
  – Да. Я знаю его голос.
  
  Честно говоря, до большей части ее рассказа я додумался самостоятельно, но не находил в нем никакой логики. Для чего она понадобилась там Талю? Мне просто необходимо было выспаться. Я встал, прихватил узо и помог ей подняться. Ее ладонь была теплой, сухой и мягкой.
  
  Когда мы тронулись в путь, от тени стен старого города отделился «Фиат» и двинулся за нами следом. Обнаружить нас они могли одним-единственным способом. Я остановил машину и начал искать. Рядом с выхлопной трубой магнитом была прикреплена маленькая черная коробочка более новой и миниатюрной модели, чем известные мне. Проехав еще немного, я тормознул на узкой улочке, вышел и встал, прислонившись к забору, увитому пышным вьющимся растением. Через несколько минут на дороге показался армейский джип с двумя небритыми резервистами. Я поднял руку, и они остановились. Я спросил, как проехать к Тель-Авиву. Несмотря на явную усталость, они любезно объяснили, что едут домой, в Тверию. Я прикрепил жучок к их ящику с инструментами и с улыбкой с ними простился.
  
  К сестре мы вернулись в половине седьмого утра. В небе занимался лиловый рассвет. Я чувствовал в основании позвоночника какой-то холодок. Рели спала. Я осторожно разбудил ее, и мы вошли в подъезд. Она тут же уснула на диване в гостиной. Кравиц был уже на ногах и пил на кухне кофе.
  
  – Даже подруг собственной сестры не можешь оставить в покое?
  
  – Ты что, мозги отоспал, идиот?
  
  Ему понадобилась ровно одна секунда:
  
  – Это молодая Штампфер?
  
  – Да.
  
  – С чего это ты решил себя выдать?
  
  – А какая мне разница? Через час ты будешь на работе. Ее описание будет лежать у тебя на столе, и ты все поймешь. А так я сам тебе сказал и заработал себе бесплатное очко.
  
  Оставалось еще одно место, куда мне надо было заскочить перед сном. Я подъехал к дому Таля и нажал на кнопку домофона. Таль ответил. Когда он понял, кто говорит, в его голосе послышалось удивление, но не агрессия. Дверь открылась. Я поднялся наверх. Он стоял на пороге в майке и джинсах. И я снова подивился его стати.
  
  – Кажется, я тебе уже говорил, чтобы ты от меня отвалил.
  
  – Я помню. Именно поэтому и приехал.
  
  Он задумчиво посмотрел на меня, потом распахнул дверь и сказал:
  
  – Проходи. Я варю кофе. Будешь?
  
  Пока варился кофе, мы болтали о том о сем. Он вспомнил, что я преподавал крав-мага[8] в его батальоне, и спросил, продолжаю ли я им заниматься. Я признался, что с тех пор набрал семь-восемь кило, и мы оба вздохнули. Когда он поставил чашки на стол, атмосфера между нами была почти дружеской.
  
  – Ладно. О чем ты хотел поговорить?
  
  – Тебе уже известно, что я частный детектив и что я за тобой следил.
  
  – Да.
  
  – В ту ночь, когда была ограблена твоя мастерская, я сидел у тебя на хвосте. И видел, что ты ограбил сам себя.
  
  Он не набросился на меня. Даже не наорал. Он просто сидел и молчал. Это была не та реакция, которой я ожидал. Но все же я продолжил:
  
  – Я понятия не имел о том, что увижу. Но накануне ограбления ты слишком часто отсутствовал по ночам. Твоя жена заподозрила, что ты ей изменяешь, и наняла меня. Я проследил за тобой до мастерской и видел, как ты туда заходишь. Потом я оттуда свалил. Я обязан соблюдать конфиденциальность по отношению к своим клиентам, поэтому без позволения твоей жены я не мог написать заявление в полицию. Но теперь я вынужден это сделать, потому что они подозревают в ограблении меня. Я только хотел поставить тебя об этом в известность.
  
  Я не совсем понимал, чего хотел добиться этой исповедью. Но, так или иначе, не добился я ничего. Он улыбнулся и откинулся назад:
  
  – Делай, что должен. Я был здесь. С женой. Мы смотрели кино.
  
  – Не будь дураком. Нет ничего проще, чем доказать, что я говорю правду. Кто-то наверняка видел твою жену, когда она приходила ко мне. Всегда найдется какой-нибудь сосед, которому как раз приспичило выглянуть в окно.
  
  Он обратился куда-то поверх моей головы:
  
  – Дорогая, что мы смотрели в тот день, когда ограбили мою мастерскую?
  
  Она появилась в дверях спальни в пушистом махровом халате:
  
  – Мы смотрели «Гильду» с Ритой Хейворт.
  
  – Это та, с длинными ногами?
  
  – Она самая.
  
  Пять минут спустя я уже был на улице. Стоял на тротуаре и смотрел в небо. Вдалеке взвыл автомобильный двигатель. Я опустил голову и увидел мчащийся прямо на меня «Фиат». Я попятился. «Фиат» выехал на тротуар. В последнюю секунду я ухитрился запрыгнуть во дворик у себя за спиной, перемахнув через живую изгородь.
  
  Сперва кусты оцарапали мне руки, а потом я почувствовал удар. Боль от ступней поднялась к позвоночнику и достигла зубов. «Фиат» промчался дальше по улице и скрылся. Ко мне подбежал молоденький солдат, стоявший на автобусной остановке, и помог встать, повторяя без умолку: «Идиоты. Просто идиоты!» Я поблагодарил его и вернулся к своей машине. Я даже не потрудился проверить, установили они мне новый жучок или нет. Просто сидел в машине и пытался осмыслить увиденное несколько минут назад. Тот факт, что меня пытались сбить, меня не особенно смущал. Такое со мной уже случалось, и не раз. Беспокоило меня совсем другое: женой Шая Таля оказалась совсем не та женщина, которая посетила меня пару дней назад и представилась Риной Таль.
  6
  
  Домой я вернулся в половине десятого утра. Совершенно измотанный. Пожилые соседи, как всегда, копались в садике. Их потрясенные лица лучше всяких слов сказали, что видок у меня тот еще. Я улыбнулся им. Но, судя по всему, моя расцарапанная физиономия, сильно пострадавшая в акробатическом прыжке, спасшем меня от «Фиата», спокойствия не внушала. Я отказался от попытки произвести приятное впечатление и попрощался. На то, чтобы расстелить постель, у меня ушло целых пятнадцать минут. Наконец я лег прямо в одежде, прихватив с собой сдобную булочку, которую купил по дороге, и банку сметаны. Я макал булочку в сметану и ощущал, как калории движутся от горла к желудку. Последней моей мыслью, перед тем как провалиться в сон, было: наконец-то у меня появилась ниточка, за которую можно потянуть, чтобы размотать весь клубок. Мне нужно найти женщину, которая выдавала себя за Рину Таль, и выяснить, кто ее послал.
  
  Когда я проснулся, вокруг стояла непроглядная темень. Я набрал на телефоне «15», и металлический женский голос сообщил, что сейчас двадцать один час сорок пять минут. Я охнул и скатился с кровати. Мне дали четыре дня на спасение от наркомана, которого я однажды арестовал и который зарежет меня в тюрьме, а я трачу двенадцать часов на сон. Я позвонил сестре, чтобы узнать, как дела у Рели. Рони ответила мне потоком отборной брани, и у меня сложилось ощущение, что я недостаточно занимался ее воспитанием.
  
  – Сукин сын, я пытаюсь целый день с тобой связаться. Кравиц говорит, что ты в беде, я была уверена, что с тобой что-то случилось.
  
  – Кравиц слишком много болтает.
  
  – А ты слишком мало! Вечно ты лезешь на рожон. Если ты в беде, позволь ему помочь тебе. Он твой друг, и он классный полицейский. Или ты хочешь очутиться в тюрьме?
  
  – Ошибочка. Кравиц не просто слишком много болтает, у него словесный понос. Он придет к тебе сегодня?
  
  – Да. После двенадцати.
  
  – Скажи ему, пусть постарается не уснуть. Я заскочу. Где Рели?
  
  – Здесь. Кушает. Я достала ей кошерной еды из одного ресторана.
  
  Черт возьми. Рели провела у меня два дня, и за все это время у нее маковой росинки во рту не было. Я как-то не подумал о том, что она не может есть еду из моего холодильника, в котором, кроме бекона, ничего не было.
  
  – Дай мне поговорить с ней, – попросил я сестру.
  
  Минуту спустя Рели взяла трубку. В телефоне ее голос звучал ниже и впервые был не таким напряженным.
  
  – Шалом, Джош.
  
  – Как твои дела?
  
  – Хорошо. У тебя такая милая сестра. Жаль, что она все время ругается. Совсем как ты.
  
  – Да.
  
  – Когда мне можно вернуться домой?
  
  – Я не знаю. Завтра я съезжу к твоему папе, поговорю с ним, и тогда посмотрим.
  
  – Ты приедешь к нам сегодня?
  
  – Может быть, позже, ночью.
  
  – Разбуди меня, если я буду спать.
  
  – Договорились.
  
  Перед тем как выйти из дому, я побрился, осторожно обходя порезы. Брызгая на себя одеколоном, я чуть не заорал от боли, но, садясь в машину, почувствовал себя значительно бодрее. Я исходил из того, что фальшивая Рина Таль – или проститутка, или начинающая актриса, уверенная, что участвует в каком-то розыгрыше. Я поставил на первый вариант. Актриса – это было бы слишком просто. Серый костюм, американский акцент. Слегка пошерстив актерские агентства в городе, я бы ее нашел, но тому, кто пытался меня подставить, явно не хотелось, чтобы в одном из агентств его вспомнили.
  
  Я поехал в направлении пляжа Тель-Барух, где обычно собираются шлюхи. В одиннадцать вечера там царило оживление. Длиннющая цепочка легковых машин в образцовом порядке двигалась по изгибам грунтовой дороги, ведущей к морю. По обочинам стояли замерзшие проститутки в плотных плащах и шортиках. Время от времени рядом тормозила машина, и водитель открывал окно. После непродолжительных переговоров женщина садилась внутрь, и машина удалялась в один из темных тупиков у дороги. Под единственным на всю округу фонарем стоял маленький передвижной буфет, принадлежащий бывшей шлюхе. Я знал ее. Женщина в возрасте, крутого нрава, одна из немногих, кто смог хоть что-то накопить с этого горького заработка. Изредка она еще принимала старых клиентов на заднем сиденье минивэна, скорее из ностальгии, чем ради денег. Я ее пару раз задерживал, когда мы оба были моложе и, как это иногда случается, испытывали взаимную симпатию.
  
  – Привет, Джош.
  
  – Здравствуй, Мишель.
  
  – Я думала, ты больше не работаешь в полиции.
  
  – Не работаю.
  
  – Тогда что ты здесь делаешь?
  
  – Ищу одну даму.
  
  Она усмехнулась:
  
  – Здесь их все ищут.
  
  – Я в курсе. Но мне нужна одна, конкретная. Она мне кое-что задолжала.
  
  – Ты ее не посадишь?
  
  – Я не собираюсь никого сажать. Мне просто надо задать ей пару вопросов.
  
  – Рассказывай.
  
  Я коротко описал рыжую, которая представилась Риной Таль. Она на минуту задумалась:
  
  – Ты уверен, что ничего ей не сделаешь?
  
  – Уверен.
  
  – Ладно, Джош. Но я тебе ничего не говорила.
  
  – А ты, вообще, кто?
  
  Она ухмыльнулась:
  
  – Я сама себя часто об этом спрашиваю. Ее зовут Мири, но она называет себя Патрисия, и все ее знают под этим именем. В городе появилась года два назад. До этого работала в Хайфском порту. Она еще бывает там наездами, когда на рейд становятся суда Шестого флота. Девушка неглупая, но все деньги тратит на порошок. Знаешь, как это бывает? Идут на панель, чтобы заработать денег, а потом все деньги тратят на героин, чтобы забыть, что они шлюхи. Она работает в районе улицы Ха-Яркон, в пляжных отелях. Сюда приходит, только если там ловить совсем нечего.
  
  – У нее есть сутенер?
  
  – С ума сошел? Сейчас почти все девочки работают без сутенеров. Разве что арабки. Поищи лучше ее дилера. Мне кажется, он живет в Яффе.
  
  – Сегодня она была здесь?
  
  – По-моему, я ее видела, но она наверняка уже ушла.
  
  – Я перед тобой в долгу, Мишель.
  
  – Знаю. Когда-нибудь потребую долг назад.
  
  – Догадываюсь.
  
  На всякий случай я решил сделать кружок и поискать Патрисию. Я оставил машину у киоска Мишель, попросив ее за ней приглядеть. Я шагал вдоль дороги, глубоко вдыхая морской воздух, насыщенный солью и витавшими в нем смутными запахами разврата. Некоторые девушки улыбались мне, а те, что узнавали, – пугались. Поплотнее запахнув кожаную куртку, я обошел темные закоулки, выглядывая, не мелькнет ли в одной из мерно покачивающихся машин копна медовых волос. Полчаса спустя я уже точно знал, что ее там нет. Я спустился к морю и зашел в «Местечко на пляже», маленький рыбацкий ресторанчик с уютным баром и стульями, поставленными у самой воды. Заказал рюмку греческого узо, сжевал под нее целую миску черных маслин и двинулся на выход. Снаружи меня поджидали трое ребят. Один из них, выше меня на голову, поигрывал выкидным ножом.
  
  – Красивый ножик.
  
  – Закрой пасть, козлина. Нам не нравится, когда кто-то подглядывает и крутится у наших девочек между ног.
  
  – Я не подглядываю. Просто ищу кое-кого.
  
  – Дома у себя искать будешь. Знаешь, что я сделаю? Морду тебе немного распишу, чтобы не обознаться, если еще раз сюда заявишься.
  
  Он оглянулся на двух других дегенератов в поисках одобрения. Они поощрительно улыбались. Нож свистнул в воздухе близко, слишком близко к моему лицу. Вдруг мне все это надоело. Слишком многие в последние дни меня били, унижали, запугивали и даже пытались задавить. Я сунул руку за пазуху и вытащил пистолет. Я использую бельгийский девятимиллиметровый FN 14 – это улучшенная версия табельного полицейского оружия предыдущего поколения. Большинство «частников» предпочитают чешский «Хеклер-Кох» двойного действия калибра 0,45, удивительно послушный и с предохранителями по обе стороны рукоятки, что делает его особенно безопасным. Я опробовал его несколько раз, и он мне даже понравился, но, наверное, я немного старомоден и не люблю крупных калибров. Крупный калибр хорош, когда у тебя нет времени целиться, но иногда требуется просто обездвижить человека на время, а не сделать так, чтобы он остался недвижим навсегда. Кроме того, у FN есть важное преимущество. Если ты достаешь его зимней дождливой ночью при слабом освещении, нет пистолета, который бы выглядел столь же грозно. Трое сутенеров отпрянули. Я протянул свободную руку ладонью вверх, и самый маленький из них, не пикнув, вложил в нее выкидной нож. Я притянул урода к себе и сунул ему ствол прямо в ноздрю. Мне хотелось сказать ему что-нибудь особенно ласковое, чтобы душа ушла в пятки, но я лишь устало вздохнул и отпустил его со словами: «Вали отсюда, придурок». Постоял там еще пару минут, глядя, как они улепетывают, и вернулся к машине.
  
  – С каких это пор ты стал хвататься за пушку, Джош? – окликнула меня Мишель.
  
  Я даже не поинтересовался, откуда она узнала о произошедшем на пляже. Слухи по Тель-Баруху разлетаются быстро. Вместо ответа пожал плечами и поехал на улицу Ха-Яркон. Я принялся одну за другой обследовать гостиницы. «Шератон», «Рамада», «Хилтон»… Нашел я ее в «Плазе». Толкнул вращающуюся дверь и как раз успел увидеть, как она шествует к лифту под ручку с пожилым иностранцем. Я рванул через вестибюль под удивленными взглядами группы изысканно одетых женщин, собравшихся на показ модных шуб. Одна из манекенщиц одарила меня улыбкой, явно наслаждаясь суматохой. Я опоздал всего на секунду. Патрисия – мне все еще стоило труда называть ее этим именем – подмигнула мне, и дверь лифта закрылась. Оставаться там не имело смысла. В «Плазе» слишком много входов и выходов, и наверняка ей они известны лучше, чем мне.
  
  Я вернулся к машине. Сел за руль и задумался, кто поможет мне ее разыскать. Кое-какие идеи у меня были. В конце концов, весь криминальный мир Тель-Авива сосредоточен в двух-трех районах города. Я отправился в путь. В зеркале заднего вида появился коричневый «Шевроле», который я, кажется, видел на Тель-Барухе. Я свернул направо, на улицу Ха-Ярден, он – за мной. После нескольких петель и поворотов стало ясно, что у меня появился новый преследователь. Этот был еще более неуклюжим, чем предыдущие. Я прибавил газу. Пересек улицу Бен-Йехуда, проскочил по встречке за кинотеатр «Муграби», развернулся, встал, перегородив дорогу, и вышел из машины. Он на слишком большой скорости, едва вписался в поворот и только чудом сумел затормозить на расстоянии в несколько сантиметров от дверцы моей машины. Подойдя к водительскому окну, я тщетно пытался за тонированным стеклом рассмотреть, кто сидит внутри. И в конце концов, окинув печальным взглядом свои перчатки, заехал в стекло кулаком. Дернул за кнопку блокировки замка, рванул дверь на себя и вытащил водителя наружу. Пожилая пара, вышедшая из дома напротив, в панике развернулась и скрылась в подъезде. Я уложил водителя на капот. Не могу сказать, что я сильно удивился, узнав жениха Рели. Он боролся за возможность дышать и хрипел:
  
  – Отпусти! Отпусти!
  
  – Ты повторяешь это при каждой нашей встрече.
  
  Я отпустил его.
  
  – Где Рели?
  
  В его голосе слышалась неуместная требовательность.
  
  – Тебе какое дело?
  
  – Мне есть дело. Она моя невеста. Мы должны пожениться.
  
  – Я думал, у вас женитьба – это про «плодитесь и размножайтесь», а не про любовь.
  
  – Где она?
  
  – Я уже сказал. Это не твое дело. Если я еще раз замечу тебя у себя на хвосте, я сделаю из твоих яиц болтунью.
  
  Угроза немного рассмешила меня самого, и, чтобы он этого не заметил, я влез в его машину, припарковал ее на обочине и выпустил воздух из всех четырех колес. Он принялся было скандалить, но вдруг умолк и только уставился на меня печальным взглядом. Уезжая, я видел, как он бежит за моей машиной, потом хватается за бок и садится на тротуар. Губы его шевелились, и мне казалось, что слова, которые он произносил, не прибавили бы ему уважения в глазах рабби.
  
  Приехав в Яффу, я глянул на башенные часы на площади Полиции. Было уже за полночь. Я углубился в город и довольно долго блуждал по переулкам, пока не нашел одну из маленьких шашлычных. Заказал черный кофе и стал ждать. Ко мне за столик присел хозяин заведения – бывший уголовник, которого я в прошлом задерживал. Чтобы не схлопотать срок, он предпочел стать моим информатором и честно отработал три месяца, а потом попросил его отпустить, потому что собирался жениться. Я отпустил. Сейчас он не без опаски проговорил:
  
  – Здравствуй, Джош.
  
  – Здравствуй, Карандаш.
  
  – Ты просто так заглянул или по работе?
  
  – По работе.
  
  Я объяснил, что мне от него надо. Он поставил передо мной несколько тарелок с салатами и исчез за задней дверью. Если салаты требовались для маскировки, то, надо признать, она удалась на славу. Я только допил свой кофе, как ко мне подсели двое молодых ребят в черных дождевиках. Мы вполголоса перебросились парой фраз, и они повели меня в другой ресторан, где к нам присоединился третий паренек, чуть постарше, и мы продолжили восхождение по запутанной яффской иерархии. По ресторанам, кафе, квартирам, стриптиз-барам и точкам, где торгуют наркотой. Через два часа я наконец-то добрался до цели: меня привели в дом Абу-Салима по прозвищу Судья. Этому арабу было под пятьдесят, и в Яффе он вознесся благодаря паре на удивление проворных кулаков и еще более проворным мозгам. По понятиям мира, в котором он обретался, он был человеком честным. Даже полиция считалась с его мнением. Когда он просил отпустить кого-то из-под ареста, к нему почти всегда прислушивались, потому что все знали, что дня через два-три полиция получит наводку и сможет арестовать кое-кого посерьезнее.
  
  – Я слышал, у тебя проблемы, Джош?
  
  – Так и есть.
  
  – И тебе нужна помощь?
  
  – Если ты знаешь, что у меня проблемы, значит, понимаешь, что да, нужна.
  
  – Если я тебе помогу, что получу взамен?
  
  – Ты же меня знаешь, Судья, за мной не пропадет. Не сейчас, так позже.
  
  Он спросил, кого я ищу, и я описал ему Патрисию. Судья поиграл четками из резных белых бусин.
  
  – Я подошлю к тебе человечка.
  
  – Он должен хорошо ориентироваться в городе.
  
  – Не волнуйся. Он с тобой свяжется. Ты его знаешь.
  
  Я не задавал вопросов. Судью ни о чем не спрашивают. Захочет – сам расскажет, не захочет – нет. На обратном пути я проехал по пустынным улицам Яффы. Сколько раз я бывал тут по ночам! Патрульная машина тихо скользит по асфальту, синие огни проблескового маячка отражаются в витринах. Локоть в наглаженной форменной рубашке выставлен наружу, и три сержантские полоски белеют в темноте.
  
  Я привык обращать внимание на вещи, незаметные обычным водителям. Вот полуоткрытая дверь со взломанным замком. Симметричные царапины на окне, над которым кто-то поработал алмазным стеклорезом. Обнявшаяся парочка, стоящая перед болезненно тощим подростком, обменивает пачку купюр на маленький пакетик с белым смертоносным порошком. На одно тоскливое мгновение мне снова захотелось стать молодым полицейским, притаившимся на темной лестничной площадке с наручниками в одной руке и тяжелым фонарем в другой. Я со злостью вдавил педаль газа. Машина в знак протеста аж подпрыгнула, но потом все-таки увезла меня оттуда.
  
  Когда я вернулся в квартиру сестры, было уже начало четвертого утра. Никто не ложился, все ждали меня. Не успел я открыть дверь, как Рели бросилась ко мне и почти обняла. За секунду до того, как коснуться меня, она остановилась, сделала шаг назад и серьезно взглянула на меня.
  
  – Я за тебя волновалась, – сказала она. – Видимо, зря.
  
  – Бывает.
  
  – У тебя лицо порезано.
  
  – Знаю. Упал в куст с колючками.
  
  Сестрица хихикнула и поцеловала меня. Кравиц, как человек более практичный, протянул мне банку пива. Я выпил ее в три огромных глотка. И только потом сел.
  
  – Что теперь? – спросил Кравиц.
  
  – Ждем звонка.
  
  – От кого?
  
  – Понятия не имею.
  
  – Это как?
  
  – Я был с визитом у Судьи.
  
  – Судья потребует платы.
  
  – У тебя есть идеи лучше?
  
  Он умолк. Рели с моей сестрой варили на кухне кофе. Когда они вернулись, Рони подсела к Кравицу и тот по-хозяйски ее обнял. Я невозмутимо за этим наблюдал.
  
  – Я ушел от жены.
  
  – И что сказал на это наш дядя, заместитель генерального инспектора?
  
  – Мне процитировать?
  
  Желательно.
  
  – Он сказал: «Слушай, Кравиц, я, конечно, ей дядя, но никогда не понимал, как ты можешь ее выносить. Я всегда считал тебя одним из лучших офицеров полиции и всегда поддерживал. В этом нет ничего личного». Мило, правда?
  
  – Очень мило. И что ты ответил?
  
  – Я спросил, почему он называет меня одним из лучших, хотя каждый знает, что я – самый лучший.
  
  – Мой дорогой свежеиспеченный шурин, ты – идиот.
  
  Он уютненько пристроился под мышкой у моей сестры и, счастливо осклабившись, ответил:
  
  – Сам знаю.
  
  Честно говоря, он совершал ошибку. Они с Рони были слишком похожи. Моя сестра не станет терпеть его выходки – она ему свои продемонстрирует. С другой стороны, это была их жизнь, а я и в своей-то не особенно преуспел, так что не мне было давать им советы.
  
  – Я сегодня встретил твоего жениха, – обратился я к Рели.
  
  – Правда? Где?
  
  – Посреди улицы. Он пытался за мной следить. Утверждал, что должен тебя увидеть, что любит тебя и жить без тебя не может.
  
  От удивления она широко раскрыла глаза:
  
  – Он же видел меня всего один раз! Вернее, два. Ему дали посмотреть на меня в автобусе перед тем как свататься.
  
  Зазвонил телефон. Я прыгнул к нему, сдернув со стола некстати прицепившуюся скатерть, а вместе с ней чашки и блюдца. Кравиц пропел: «Нервы, здесь сдали нервы» на мотив «О соле мио», но я его проигнорировал и снял трубку.
  
  – Слушаю.
  
  – Здравствуй, господин бывший полицейский. Слышал, я тебе понадобился.
  
  – Кто это?
  
  – Не узнаешь?
  
  – Нет.
  
  Марокканский акцент усилился:
  
  – Это Жаки, господин полицейский. Ты что, не помнишь? Чокнутый Жаки.
  
  Я расплылся в улыбке. Чокнутый Жаки был приблизительно одного роста с Кравицем, а выглядел, говорил и вел себя именно так, как, по мнению пожилых дам, должны выглядеть, говорить и вести себя ужасные преступники-марокканцы. Даже не видя его, я точно знал, что и сейчас, посреди зимы, его рубаха распахнута на груди, открывая взорам толстенную золотую цепь, а в уголке рта у него зажата сигарета «Мальборо». На заднем плане я слышал магнитофон, орущий песни на арабском. Однажды ночью я допрашивал его по поводу взлома на площади Государства; мы оба знали, что магазин взломал он и что я никогда не смогу это доказать. Поэтому мы просто сидели и болтали. Вообще-то он был толковым парнем и мог бы обзавестись собственной квартирой, женой и прочими атрибутами представителя среднего класса, но ему это было и даром не нужно. Он стал преступником главным образом потому, что считал, что так интереснее жить. Под утро я его отпустил, хотя мог бы помариновать в изоляторе недельку-другую, благо, закон это позволял. Когда я снял с него наручники, он улыбнулся и заявил, что отныне будет называть меня не иначе, как «господин полицейский». Потом мы с ним иногда сидели в Яффе, пили кофе, ели жареную рыбу. Он никогда не воровал в моем районе. С тех пор как я ушел из полиции, мы с ним больше не встречались.
  
  – Как дела, Жаки?
  
  – Шикарно, просто шикарно! У меня тут одна блондинка, которая до сих пор не знала, что бог одарил марокканцев всем, что забрал между ног у ашкенази. Но я слышал, что господину бывшему полицейскому, величайшему из великих, понадобился ничтожный Жаки. – В его голосе зазвучали деловитые нотки. – Я еще не нашел женщину, которую ты ищешь, но я знаю, кто ее дилер, и знаю, что она не получала дозу уже десять-пятнадцать часов. Думаю, в данный момент она переживает серьезный стресс. Так что тебе стоит поторопиться.
  
  – Где ты?
  
  Он продиктовал мне адрес. Я записал. Кравиц у меня за спиной сказал Рели:
  
  – Ты понятия не имеешь, сколько времени мне понадобилось, чтобы обучить его грамоте. До сих пор, когда ему надо написать букву «гимель», он звонит мне и переспрашивает.
  
  Я сложил записку и сунул себе во внутренний карман. Поймав взгляд Кравица, направленный на блокнот для заметок, я хмыкнул. Постепенно теряю профессионализм. Совсем забыл, что запись можно прочитать на следующей странице по следу, оставленному нажимом ручки. Я выдрал из блокнота несколько листков и порвал их в клочки.
  
  – Недоверие, Джош. Нет ничего хуже недоверия.
  
  Я был не в той ситуации, чтобы подыскивать остроумный ответ, и вместо этого серьезно сказал:
  
  – Если со мной что-то случится, найди в Яффе Чокнутого Жаки. Но пока не увидишь мой труп, ничего не предпринимай, потому что это может быть ловушкой. На время, пока тебя здесь не будет, поставь у входа охранника и не забудь выдать ему оружие, потому что эти ребята по одному не ходят.
  
  Женщины от моих слов оцепенели, а Кравиц, все еще улыбаясь, нехорошо прищурился:
  
  – О’кей.
  
  Рели догнала меня у лифта:
  
  – Ты не должен делать все это ради меня.
  
  – Ради тебя я не делаю и малой доли всего этого. Если бы дело было только в тебе, я бы просто вернул тебя в ешиву, к отцу, и забыл обо всем.
  
  – Тогда что происходит?
  
  – Оставайся здесь и носу из дома не показывай. Через день-два все устроится.
  
  – Обещаешь?
  
  – Нет.
  
  Лифт приехал, и я, не прощаясь, шагнул в него. Мне показалось, что она пробормотала что-то вроде: «Будь осторожен», но я не уверен.
  
  Жаки ждал меня возле своего дома. Он не слишком изменился за то время, что мы не виделись. Прибавились только аккуратные тонкие черные усики над верхней губой. Он курил самокрутку. Меня обдало тяжелым запахом гашиша.
  
  – Не стоит, Жаки.
  
  – Курить? Почему? Что ты мне сделаешь?
  
  – Я? Да я не арестовывал людей из-за одного косяка, даже когда был полицейским. Но у меня на хвосте сидит половина полиции, и тем, кто находится рядом со мной, имеет смысл соблюдать осторожность.
  
  – А что с Кравицем?
  
  Эти два коротышки очень нравились друг другу.
  
  – Он с нами. Но только он.
  
  – Ладно, господин бывший полицейский. Поехали.
  
  Следуя его указаниям, я пробирался переулками таких кварталов Яффы, куда полиция без крайней необходимости предпочитала не заглядывать. Наконец мы остановились у совершенно заброшенного на вид дома.
  
  – Ты уверен, что это здесь?
  
  – Не всякая вещь такова, какой кажется на первый взгляд.
  
  – Да ты философ.
  
  – Мамочка твоя философ.
  
  – И она тоже.
  
  – Кстати, как поживает твоя сестра?
  
  Я промычал нечто неопределенное. Жаки явно нащупывал новую социальную границу между нами. Тот факт, что я на него не рассердился, его немного обескуражил, и, когда он снова заговорил, его тон сменился на гораздо более сдержанный.
  
  – Ты плохо выглядишь.
  
  – Я знаю.
  
  – У тебя проблемы.
  
  – Еще какие.
  
  – О’кей. Мне жаль. Я не думал, что все так серьезно.
  
  – Ладно.
  
  – Снова друзья?
  
  – Да.
  
  – Тогда пойдем.
  
  – Жаки.
  
  – Что?
  
  – Ты забыл про свой марокканский акцент.
  
  Мы оба ухмыльнулись. Жаки постучал в дверь и отошел, уступая мне место. Спустя некоторое время изнутри спросили:
  
  – Кто там?
  
  – Я от Судьи. Нужна доза.
  
  – Подожди здесь.
  
  Загремели дверные цепочки. Дверь приоткрылась, и наружу просунулась голова парня. Я распахнул дверь и со всей силы шарахнул его плечом. Он вскрикнул, а я вошел в квартиру. Парень – на вид ему было лет двадцать шесть – двадцать семь – отлетел к противоположной стене. Он был одет в черное, на руках – по массивному серебряному браслету. Парень прижал пальцы к носу, и между ними засочилась кровь. Я остановился, но не для того, чтобы пожалеть его, а чтобы оттащить в соседнюю комнату. Там я двинул ему кулаком в живот, а потом добавил прямо в разбитый нос. Он взвыл. Мы с Жаки не проронили ни слова. Мы оба знали правила игры. Наше молчание действовало страшнее любых угроз. Я бил его, не задавая ни одного вопроса, и это лишало его остатков самообладания. Я дал ему сползти по стене и огляделся. Жаки был прав. Не каждая вещь такова, какой кажется снаружи. Внутри был небольшой Тадж-Махал. Новенькая аудиосистема, телевизор с плоским экраном, кожаные диваны, мраморный столик с несколькими пепельницами. Я готов был поклясться, что ни одна из этих вещей не куплена в магазине, но меня это мало интересовало. Через некоторое время он снова мог дышать.
  
  – Чего вам надо?
  
  Я засветил ему ногой в пах, а когда он согнулся, ударил локтем в голову. Он упал. Над виском у него алела ссадина.
  
  – Не увлекайся, – тихонько прошептал Жаки.
  
  Я поднял парня и большим пальцем надавил ему на глазное яблоко. Он снова закричал.
  
  – Заткнись, – сказал я.
  
  Он послушно умолк, почти счастливый, что я наконец-то открыл рот.
  
  – Когда должна прийти Патрисия?
  
  – Примерно через полчаса.
  
  – Какой у нее пароль?
  
  – Какой пароль?
  
  Я переступил с ноги на ногу и саданул ему локтем в горло. Он посинел, снова рухнул на пол и стал кататься в бессильной попытке сделать вдох.
  
  Я дал ему поваляться с минуту и снова поднял.
  
  – Какой у нее пароль?
  
  – Два стука с ее стороны, три с моей, и еще один с ее.
  
  – Хороший мальчик.
  
  Я отвел его в туалет и с помощью рукоятки FN отправил в глубокий сон, как минимум часа на два. Мы сели и стали ждать. Жаки нашел два стакана и сварил нам очень крепкий черный кофе. Я увидел на столе листок бумаги и нарисовал на нем девушку с огромными, почти во все лицо, глазами. Я рассмотрел рисунок. Он мне чем-то не понравился. Я пририсовал еще одну девушку, поменьше, но и у этой глаза норовили выскочить за пределы листа.
  
  Два стука. Я подошел к двери и ответил тремя стуками. Она постучала еще раз, я немножко погремел дверной цепочкой, открыл дверь и затащил ее внутрь. Кажется, Жаки тихонько присвистнул, но я не уверен. Она выглядела гораздо хуже, чем при нашей первой встрече. Под глазами – черные круги, на подбородке – полоска слюны. Пустой взгляд. Похоже, она меня не узнала. Ломка делает с людьми странные штуки.
  
  – Где Марк?
  
  – Вышел.
  
  – Что значит – вышел? Мы же договаривались.
  
  Жаки вежливо кашлянул. Мы оба повернулись к нему. В руках он держал маленький пакетик. Бог знает, когда он успел его найти.
  
  – Это то, что тебе нужно?
  
  – Дай!
  
  Жаки улыбнулся.
  
  – Скажи ему! – обратилась она ко мне.
  
  – Сама скажи.
  
  – Что я ему скажу?
  
  – Жаки, смой это в унитаз.
  
  – Нет! – Она попыталась изобразить соблазнительную улыбку, больше напоминающую оскал. – Мы можем стать друзьями. Все втроем.
  
  – Не можем. Кто тебя ко мне подослал?
  
  – Один человек.
  
  Жаки встал и направился к туалету.
  
  – Подожди! – Она прерывисто дышала, не сводя неестественно широко распахнутых глаз с пакетика, который покачивался в руке Жаки. – Это был один мужчина. Религиозный.
  
  – Как его звали?
  
  – Я не помню. Нет, подожди. Шимон. Да, Шимон.
  
  – Рыжий, худощавый, рост примерно метр семьдесят пять, редкая борода, карие глаза?
  
  – Да. Вроде так.
  
  – Откуда ты его знаешь?
  
  Впервые в ней прорезалось что-то похожее на ту уверенность, которую излучала приходившая ко мне женщина.
  
  – Да ладно тебе. Половина ешивы – мои клиенты. Ты же знаешь, как у них заведено. До свадьбы нельзя. Но Патрисия – блудница, с ней можно. Вот они и ходят. И хорошо платят.
  
  – И что он сказал тебе делать?
  
  – То, что я и сделала. Пойти к тебе. Представиться женой Таля и попросить, чтобы ты проследил за ним.
  
  – Он объяснил тебе зачем?
  
  – Он сказал, что скоро должен жениться на какой-то религиозной девушке и подозревает, что у нее роман с Талем. Объяснил, что если он сам пойдет к тебе, то в ешиве могут об этом узнать и рабби воспримет это как оскорбление.
  
  – Почему ты не рассказала мне об этом, когда стало ясно, что произошло ограбление?
  
  – Я не могла. В «Капульски» он сидел прямо за тобой. Кроме того, он обещал удвоить мне плату, если я ничего тебе не скажу.
  
  Я тихо выругался. Мне и в голову не пришло, что кто-то мог подслушать нашу беседу в «Капульски». Она смотрела на меня взглядом, в котором смешались мольба и страх.
  
  – Теперь я могу получить свою дозу?
  
  – Да. Пойдем, Жаки.
  
  Он бросил ей пакетик, попрощался: «Пока, милочка», но она уже вытаскивала из сумки шприц, жгут, ложку и свечу и не слышала ничего.
  
  Когда мы вышли, Жаки спросил:
  
  – Вроде все прошло хорошо?
  
  В ответ я пробурчал нечто нечленораздельное. На мой взгляд, все прошло слишком хорошо. Я не верю в чудеса. Уже занималось утро. Жаки выглядел абсолютно бодрым.
  
  – Судья говорил, что за помощь полагается плата, – сказал я.
  
  – Всему свое время, господин бывший полицейский, всему свое время. Поехали, съедим что-нибудь.
  
  Я включил радио. Там передавали ту же песню Отиса Реддинга, которую я слушал, когда нашел Рели. Может быть, в жизни все-таки есть место случайностям. У меня оставалось семьдесят два часа.
  7
  
  Яффа уже понемногу просыпалась, когда мы вернулись на площадь Полиции. Возле маленьких пекарен на перевернутых ящиках группками сидели арабские рабочие и пили свой утренний кофе. Некоторые шумно и с искренней сердечностью приветствовали Жаки. Мы зашли в маленький ресторанчик, один из тех, что теснятся друг к дружке вдоль всего спуска из Старого Города. Я попросил для аппетита рюмку узо. Жаки сказал что-то на арабском, и вместо узо мне принесли двойной эспрессо. Я проворчал: «Ты мне не мамочка», но спорить не стал. Два молодых официанта с покрасневшими глазами принялись расставлять на столе тарелки салатов. Я вдруг понял, насколько проголодался. Жаки к еде не притронулся. Он выкурил подряд пять сигарет, глядя, как я наворачиваю. К концу трапезы, когда я решил всерьез заняться пахлавой, он стукнул меня под столом ногой. Я поднял на него рассерженный взгляд, и он глазами показал мне, чтобы я повернулся.
  
  На пороге стояли Марко А. и Марко Б. – два старшины-ветерана, которые начинали свою службу в Яффской полиции еще в те времена, когда полицейские-евреи были здесь редкостью. Несмотря на то, что в полиции они в силу возраста уже считались музейными экспонатами, оба предпочитали работать ногами, а не сидеть за конторкой. Я был одним из сотен новичков, которых они за многие годы обучили ремеслу. Они были хорошими полицейскими. Честными, крутого замеса, и, что самое важное, они умели думать головой, а не только ежеминутно сверяться с инструкциями. По правде говоря, Марко звали только одного из них, второго звали Яков, но, кроме его родной матери, об этом уже мало кто помнил. Они были неразлучны и, подобно женатым парам, прожившим вместе достаточно долго, с годами стали очень похожи. С одинаковыми черными усами, свисающими почти до подбородка, и такой прямой осанкой, словно спины у них были вытесаны из камня. Не многие решались отпускать шуточки на тему их сходства. В основном потому, что, если требовалось поработать кулаками, взаимопонимание между ними достигало пика. Все разговоры они вели в одной и той же манере: Марко А. говорил, а Марко Б. кивал.
  
  Они не спеша направились к нам, держа руки на поясе и упираясь большими пальцами в пряжки ремней. Обычно мы поддерживали хорошие отношения, но сейчас их вид показался мне угрожающим. Удирать от них не имело смысла. Никто лучше их не знал прилегающие переулки, и, несмотря на то, что им уже перевалило за пятьдесят, бегали они по-прежнему очень быстро. Кроме того, на этой улице не было ни одного официанта, за которым не водилось бы какого-нибудь известного им грешка. Одно их слово, и в погоню за мной бросилась бы если не вся Яффа, то добрая ее половина. Поэтому я не двинулся с места.
  
  – Здравствуй, Джош.
  
  – Здравствуйте. Перекусить не хотите?
  
  Они остались стоять.
  
  – Ты знаешь, что есть приказ о твоем аресте?
  
  – Нет.
  
  – Говорят, ты ограбил алмазные мастерские. Мы не поверили. Но, когда увидели, с кем ты якшаешься, решили, что тебе все же стоит пройти с нами.
  
  Жаки уже открыл было рот, собираясь протестовать, но я взглядом приказал ему молчать.
  
  – Когда вышел приказ?
  
  – Сегодня утром.
  
  – И вы верите, что я мог это сделать?
  
  Повисло долгое молчание. Очень долгое. Тишину неожиданно прервал Марко Б.:
  
  – Нет.
  
  Настала моя очередь помолчать. Я медленно отпил из чашки кофе. На мое счастье, они относились к Яффскому управлению и не подчинялись Красавчику. К тому же они не очень его любили. Впрочем, его никто не любил.
  
  – Слушайте, вы же меня знаете с той поры, как я водителям штрафы выписывал. И вы знаете, что я никогда этого не сделал бы. Кто-то меня подставляет, а начальник управления Ха-Яркон принимает эти обвинения за чистую монету и радуется.
  
  О наших с Красавчиком отношениях были осведомлены сотрудники всех районных управлений.
  
  В моем голосе звучала мольба. Такие вещи, как стыд и попранное достоинство, перестали для меня существовать. У меня просто не было выбора.
  
  – Мне нужно еще два дня, чтобы раскрыть это дело. Вы мне их дадите?
  
  Марко А. беспокойно дернулся. Они переглянулись. Две пары черных глаз вели между собой безмолвную беседу, в которой я не участвовал. Когда она завершилась, Марко Б. кивнул, а Марко А. улыбнулся.
  
  – Хорошо, Джош. Только не крутись в нашем районе, потому что, если мы снова тебя заметим, у нас не будет выхода. Ты понял?
  
  – Понял.
  
  – А он? – Идеально выбритый подбородок медленно повернулся в сторону Жаки. – Он как-то связан с этим делом?
  
  – Он мне помогает.
  
  – Тогда твои дела действительно плохи.
  
  Тут Жаки не удержался.
  
  – Не так плохи, как у тебя, фараон.
  
  Марко Б. выбил из-под него стул и толкнул Жаки головой вперед прямо под дубинку Марко А., которая взлетела намного быстрее, чем я успел моргнуть, и въехала Жаки в ухо.
  
  – Не выступай, малыш, – тепло посоветовал Марко А.
  
  Они пошли к выходу. У самой двери Марко А. повернулся к нам:
  
  – Кстати, около часа назад нашли одного дилера практически без носа и с ужасной головной болью. Ты случайно об этом не знаешь?
  
  – Нет.
  
  – Я так и думал.
  
  Они ушли. Следом за ними быстренько собрались и мы с Жаки. Я подвез его до дома. Он вылез из машины и прислонился снаружи к одному из окон. Он все еще держался за ярко-пунцовое ухо.
  
  – Спасибо за помощь.
  
  – А как я мог помочь?
  
  – Мог хотя бы попытаться.
  
  – Не будь идиотом. Из тюрьмы я мало что смогу сделать.
  
  Он беззлобно улыбнулся и пошел к лестнице. Но через два шага вернулся:
  
  – Алмазные мастерские?
  
  – Не пытайся быть слишком умным, Жаки.
  
  – Слишком умным быть нельзя.
  
  Я вздохнул:
  
  – Я этого не делал. Меня хотят подставить, и, если не найду виновных, мне конец.
  
  – Ты уже знаешь, кто это?
  
  – Приблизительно.
  
  – Из местных?
  
  – Нет.
  
  – С этого можно поднять бабки?
  
  – Не думаю. Может быть. Жаки, иди домой.
  
  Он улыбнулся:
  
  – Я не ищу больших денег. Мне своих достаточно. Моя проблема в том, что мне нечем себя занять.
  
  – Спасибо, но я справлюсь.
  
  – Нет. Не справишься. Если выписан ордер на твой арест, тебе нужен кто-то, кто будет вместо тебя ходить и все улаживать.
  
  – Это будешь не ты.
  
  – Джош! – Он все еще улыбался. – У тебя нет других кандидатов.
  
  Не дожидаясь ответа, он отлепил себя от машины и ушел в дом. Мы оба знали, что он прав. И оба знали, что я ему позвоню. Чего там еще говорить. Жаки предлагал мне дружбу. С тех пор как Патрисия явилась ко мне под именем Рины Таль, других аналогичных предложений мне не поступало. Из окна его квартиры на втором этаже на меня с любопытством смотрела светловолосая девушка, показавшаяся мне смутно знакомой. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить. Ее фотография красовалась на стеклянной двери клуба «Ноябрь» – из всей одежды на ней была только соломенная шляпка. Насколько я мог видеть снизу, на этот раз она даже соломенную шляпку не надела.
  
  Я нашел телефон-автомат и позвонил в полицию. Кравица на месте не было. Я поехал к дому сестры, припарковался на параллельной улице и пару раз обошел вокруг дома. Убедился, что подъезд под наблюдением с двух точек: с лестничной клетки и от ворот, ведущих во двор. Я зашел с черного хода, из подвала вызвал лифт и поднялся на крышу.
  
  Моя сестра живет на улице Университет, неподалеку от пересечения с улицей Эйнштейн. Я на секунду задержался наверху и, прислонившись к перилам, смотрел, как студенты длинным темным роем вливаются в университет через металлические ворота. Очень хотелось курить, но я решил, что это подождет. Посредине крыши имелся квадратный люк, спускавшийся до самого низа, – через него шли трубы водоснабжения, а по стенкам были прорезаны небольшие вентиляционные отверстия. Я ухватился за трубу, которая показалась мне наиболее прочной, и по ней спустился до окна сестрицыной ванной комнаты. Попытался проскользнуть в него бесшумно, но для подобной акробатики я слишком тяжел и потому плюхнулся в ванну, слегка оглушенный. В ванную влетела испуганная сестра, за ней – Кравиц с пистолетом в руке. Я поднял руки и сказал: «Сдаюсь». Кравиц ухмыльнулся, и я понял, что ему ничего не известно об ордере на мой арест.
  
  Несколько минут спустя мы уже сидели на кухне. По пути на кухню, я заглянул в гостиную, где спасла Рели. Я не хотел ее будить, только минутку постоял над ней в раздумье. На кухне я обнаружил Кравица с сестрицей на полу. У меня сложилось впечатление, что мои проблемы их не особенно волнуют. С другой стороны, меня не особенно волновала их половая жизнь.
  
  – Кравиц, ты готов на секундочку слезть с моей сестры?
  
  – Нет.
  
  – Почему?
  
  – Я приставлен к ней для слежки, по прямому указанию начальника полиции округа.
  
  Они оба засмеялись, и Кравиц соизволил перестать лапать мою сестру.
  
  – Я знаю, Джош, что ты не понимаешь, чем мы занимаемся, но, когда ты немного подрастешь, я тебе объясню.
  
  – Скажи, телефон на прослушке?
  
  – Придут устанавливать через два часа.
  
  – Прекрасно. Кто из страховой компании расследует ограбление мастерских?
  
  Рони сзади обняла его за шею, и его голос прозвучал несколько придушенно:
  
  – Дарноль. Яков Дарноль.
  
  Я знал Дарноля. Он был старым следователем, ему оставалось совсем недолго до пенсии. Седые, зачесанные назад волосы. Манеру разговора он перенял из старых британских сериалов и всегда одевался чуть более нарядно, чем следует. Но самой яркой чертой Дарноля была его страсть к галстукам-бабочкам. Он их коллекционировал и каждый раз, когда благодарный клиент спрашивал, что ему хотелось бы получить в подарок, с очаровательной улыбкой отвечал: «Ну, разве что какой-нибудь симпатичный галстук?» Этой странной манией темы для шуток о нем и исчерпывались. Гением он не был, зато отличался поразительной цепкостью. Профессионал с огромным опытом работы, он наизусть знал все «штуки и трюки» и намертво впивался в объект расследования, пока тот не сдавался на его милость. Он был одним из самых высокооплачиваемых страховых следователей в стране и стоил своих денег. В последние годы он немного сдал, но все еще представлял собой силу, с которой нельзя было не считаться. Я пошел в спальню и набрал его номер.
  
  – Здравствуйте, Дарноль.
  
  – Здравствуйте.
  
  – Вы меня узнали?
  
  – Да.
  
  – У нас есть общее дело.
  
  – Чего вы хотите?
  
  – Поговорить.
  
  – Прошел слух, что, если вас сдать, можно сильно улучшить отношения с полицией.
  
  – Да. Но тогда бриллиантов вам не видать.
  
  – А от меня что вам нужно?
  
  – Информация.
  
  – Получить или поделиться?
  
  – И то и другое.
  
  – Где и когда?
  
  – Вы помните, где мы встречались в последний раз?
  
  – Да.
  
  – На том же месте. Через час.
  
  – Хорошо.
  
  Я вернулся на кухню. Тем временем Кравиц и Рони немного угомонились. Они сидели, соприкасаясь головами, над двумя чашками кофе и о чем-то шептались. Мне начал немного надоедать этот подростковый фестиваль.
  
  – Кравиц, ты готов уделить мне еще минуту своего драгоценного времени?
  
  – Только если у меня нет выхода.
  
  – Послушай, вышел приказ о моем аресте. Красавчик пообещал подождать с этим до воскресенья, но обманул. Я хочу, чтобы ты выяснил почему.
  
  Он выпрямился и наконец-то посерьезнел:
  
  – О’кей.
  
  – И еще. Если этот жирдяй хочет меня арестовать, он наверняка слил в газеты информацию. Его придворный журналист – Кляйнер.
  
  – Как всегда.
  
  – Материал пришел к нему сегодня утром. Он наверняка захочет подождать до вечера, чтобы нарыть побольше деталей. Сможешь задержать его до воскресенья?
  
  – Да.
  
  – Как?
  
  – Легко. У него дома всегда хранится немного травки. Я нагряну к нему без ордера и арестую его. На следующий день придет адвокат и вытащит его по причине незаконных действий полиции. А я от всей души перед ним извинюсь.
  
  – Не нарвись там, задавака. Ты мне еще нужен.
  
  – Я тебе всегда нужен.
  
  Сестрица смотрела на него с немым обожанием, а он победно ей улыбался. «Они будут, – подумал я, – на диво невыносимой для окружающих парой».
  
  Я залез в ванну и по водопроводным трубам снова взобрался на крышу, на этот раз ухитрившись обойтись без членовредительства. Минуту простоял, отдуваясь, как астматик после стометровки, а потом зашел в лифт. У подъезда подпирал стену полицейский с закрытыми глазами. Через пять минут я уже был очень далеко.
  
  Несмотря на то что у него почти не было времени подготовиться к нашей встрече, Дарноль превзошел себя. Синяя тройка, итальянские туфли светлой кожи и в довершение всего галстук-бабочка цвета бордо в белый горошек. Он сидел с прямой как палка спиной на одном из пластиковых стульев, расставленных у пляжа на набережной. Я сел рядом. В течение нескольких минут мы смотрели, как ветер треплет черный флажок над будкой спасателя. Прямо под нами, на берегу, сидели два пацана в черных прорезиненных костюмах и натирали воском доски для серфинга.
  
  – Прохладно, – вежливо заметил он.
  
  Я вздохнул. Дарноль всегда начинал беседу с замечания о погоде, считая это признаком высокой культуры. После того как мы покончили с обязательной программой, он перешел к делу.
  
  – Итак, мой молодой друг, насколько я помню, в последней беседе, которую мы вели с великодушной помощью телефонной компании, вы упомянули слово «информация».
  
  – Что вы хотите знать?
  
  – Откровенно говоря, мое любопытство пробудило отношение к вам полиции, достойное всяческого порицания.
  
  – Вы имеете в виду, не я ли ограбил мастерские по огранке алмазов?
  
  – Упаси Бог. Я бы не осмелился задать столь оскорбительный вопрос, входящий в прямое противоречие со всем, что я знаю и помню о вашей безупречной репутации.
  
  Я начал от него уставать.
  
  – Так чего же вы хотите, Дарноль?
  
  Он достал из внутреннего кармана трубку, набил ее табаком «Капитан Блэк» и раскурил. Поскольку декорацией к этому служило море, ему удалось выглядеть менее нелепо, чем обычно.
  
  – Если мне не изменяет память, на этой встрече настаивали вы.
  
  – О’кей. Когда пострадавшим выплатят страховку?
  
  – Мы через адвоката послали письмо, в котором извещаем, что выплаты будут осуществлены только по окончании предварительного полицейского расследования.
  
  – Это законно?
  
  – Более или менее.
  
  – Что это значит?
  
  Дарноль улыбнулся. Он явно получал удовольствие.
  
  – В каждом страховом полисе на крупную сумму обязательно присутствует пункт, обязующий пострадавшего приложить к иску заключение полиции. Обычно имеется в виду стандартное заявление, каким сопровождается открытие уголовного дела. Ну, сами знаете: «Настоящим подтверждается, что мастерские были ограблены неустановленным лицом или группой лиц». В исключительных случаях мы опираемся на то, что предварительное расследование – понятие растяжимое, и задерживаем выплаты.
  
  – Мило.
  
  – Я тоже так думаю.
  
  – Вам известно, что основным владельцем мастерских является Литская ешива?
  
  – Конечно.
  
  – А кто в ешиве руководит финансами?
  
  Манеры английского лорда на мгновение исчезли. Дарноль откинулся назад.
  
  – У рабби есть дочь, которая, по слухам, находится у вас. – Он запнулся, но, не дождавшись с моей стороны никакой реакции, продолжил: – У этой дочери, которую зовут Рахиль, есть, если не ошибаюсь, жених по имени Шимон. Донельзя неприятный тип, но крайне талантливый во всем, что касается денег. Рабби возглавляет объединение хасидов Литской общины, то есть он кто-то вроде генерального директора большого предприятия. Он получил назначение за границей, в Вене, где должен открыть центр по сбору пожертвований. По их понятиям, это серьезное понижение. Мы точно не знаем почему. По-видимому, какая-то внутренняя политика.
  
  Я про себя удивился, что Рели ничего мне об этом не сказала.
  
  – Рабби, который сменит его, – продолжил Дарноль, – должен в ближайшие дни прилететь сюда из-за границы вместе с адмором[9], который прибывает с визитом в Иерусалим. Вместе с новым рабби приедут его доверенные лица, которые, я полагаю, захотят взглянуть на бухгалтерские книги ешивы. Так что, если этот Шимон что-то наворотил, он должен все исправить в ближайшие дни.
  
  – И еще один вопрос. Ездил ли кто-то из замешанных в этом деле в последние дни за границу?
  
  Это был не совсем выстрел вслепую. В Израиле трудно сбыть краденое в таких объемах.
  
  – Достопочтенная госпожа Таль, жена Шая Таля, потратила, согласно нашим источникам, несколько часов своей жизни на перелет по маршруту Тель-Авив – Париж, откуда, по данным наших французских коллег, первым же поездом отправилась в городок Шамони, известный чудесным видом на гору Монблан. Вам ведь доводилось там бывать?
  
  Мне не доводилось.
  
  – Может, она любительница горных лыж?
  
  – По ночам?
  
  Мы оба улыбнулись. Каждый следователь-новичок знает, что швейцарская граница в районе Монблана если и охраняется, то чисто символически. Каждый, кто хочет добраться до цюрихских или женевских банков и не получить соответствующей отметки в паспорте, направится именно туда. Нам был известен еще один факт: в Израиль деньги, по-видимому, пока не прибыли. Таможенная служба обычно проявляет большое любопытство к выезжающим за границу всего на сутки и тщательно проверяет их багаж. Логично было предположить, что бриллианты отбыли в Швейцарию вместе с госпожой Таль, где превратились в наличные и были положены на счет в одном из банков. В ближайшие дни они вернутся с курьером, который будет в полном неведении об их происхождении. Как бы там ни было, для Дарноля бриллианты утеряны навсегда. Почти наверняка они уже переправлены в Антверпен, где их заново огранили в одной из местных мастерских, которыми по большей части владеют ультраортодоксы. Ему оставалось искать деньги. Я вдруг вспомнил слова вечно ухмыляющегося меламеда[10] Злоркинда: «Следуй за деньгами».
  
  – Ладно, Дарноль, больше у меня нет вопросов. Теперь ваша очередь.
  
  – Как получилось, что ваши отпечатки пальцев обнаружены в обеих ограбленных мастерских?
  
  – Не имею представления. Я никогда там не был. Кто-то пытается меня подставить.
  
  – Этот кто-то сумел подбросить ваши отпечатки с удивительной быстротой.
  
  – Мне тоже так кажется.
  
  – Что вы делали вчера в ешиве?
  
  – Я был там по личному делу.
  
  – Какого рода?
  
  – Сожалею, но этого я сказать не могу.
  
  – А как вы узнали, что мастерскими владеют литские хасиды?
  
  – И этого я сказать не могу.
  
  – Ну конечно. Вы же с Талем вместе служили в армии, если не ошибаюсь.
  
  – Да, но мы никогда не дружили. Мы с ним даже не приятели.
  
  – Насколько я понимаю, вчера вы нанесли ему визит, чтобы выразить свою неприязнь.
  
  Мне следовало догадаться, что Дарноль не оставит дом Таля без присмотра.
  
  – Вы поняли не все. Я ходил к нему, чтобы предупредить, что собираюсь разрушить его алиби.
  
  – Разрушили?
  
  – Нет. Жена его прикрыла.
  
  – Очень интересно.
  
  Он не верил ни единому моему слову, но я уже начал к этому привыкать. Мы обменялись еще несколькими вежливыми замечаниями и расстались. Дарноль был разочарован. Он совершенно справедливо полагал, что получил меньше, чем дал. Я пообещал держать его в курсе событий.
  
  Я вернулся к дому сестры и позвонил ей из телефона-автомата на углу. Трубку снял Кравиц. Мне показалось, что я услышал глуховатый щелчок.
  
  – Пойди пройдись. Через два часа встретимся там, куда ты бегаешь по ночам, – басом произнес я и повесил трубку.
  
  Спустя десять минут из дома вышла Рони с огромной коробкой в руках и забросила ее в машину. Я улыбнулся. Такие трюки в духе Голливуда характерны для мозгов Кравица. Полицейский во дворе заметался, не понимая, что ему делать, но в конце концов побежал к патрульной машине, завел двигатель и поехал за моей сестрой. Спустя несколько минут из дома вышел Кравиц и с демонстративным дружелюбием опустил руку на плечо второго полицейского. Даже не слыша, о чем они говорят, я мог догадаться, что он в деталях расписывает ему, как трахался сегодня ночью. Вдвоем они уселись в «Кортину» Кравица и укатили.
  
  Рели не спала. Она сидела на ковре в гостиной и пыталась сообразить, как включают проигрыватель компакт-дисков. Когда я вошел, она взглянула на меня смущенно:
  
  – Не работает.
  
  Внезапно она показалась мне совсем маленькой. Двадцатилетняя девочка, за которой гонится весь мир, а она сидит на ковре и пытается включить слишком сложное для нее устройство. Я снял куртку, уселся рядом с ней и нажал нужные кнопки. Потом мягко загнал внутрь диск Билли Холидей.
  
  – Ты понимаешь по-английски?
  
  – Да.
  
  Я выбрал Good Morning Heartache. Комната заполнилась звуками бархатного голоса с приятной хрипотцой. Я потушил свет, зажег сигарету и лег на спину, позволяя телу расслабиться. Ее пальцы, которыми она осторожно дотронулась до моего лица, были сухими и теплыми. Я не шевелился. Она гладила мои царапины, от глаз к подбородку, от подбородка к шее. Медленно, опершись на локоть, она легла рядом со мной, просунув вторую руку мне под затылок. С неожиданной силой пальцы вцепились мне в плечо. Не открывая глаз, я протянул руку и обнял ее. Мои губы приникли к ее шее, а потом опустились ниже. Я коснулся ее упругой груди под тонкой тканью футболки. Она на мгновение замерла, но почти сразу ее длинные ноги сплелись у меня за спиной. Я потушил сигарету и весь растворился в ней. В ее молодости. В ее робости. Я гнал от себя мысли о Шае Тале, ее первом мужчине, и ласкал нежную кожу под одеждой. Мы не торопясь раздевали друг друга. Время от времени она останавливалась, словно перед невидимым барьером, но потом преодолевала его, и мы двигались дальше. Когда мы избавились от одежды, я скользнул языком вниз по ее телу и нежно прикусил мякоть внутренней стороны бедра, осторожно пробуя на вкус кожу вокруг заветного черного треугольника. Ее дыхание сбилось, и она потянула меня к себе. Одной рукой она обняла меня за талию, а вторую опустила ниже, лаская меня. Я приподнялся на локтях и в темноте различил ее точеное белоснежное тело. Наконец почувствовав меня в себе, она издала первый глубокий стон.
  
  Спустя час мы лежали на кровати моей сестры. Она зарылась головой мне в грудь.
  
  – Не может быть, – сказала она.
  
  – Чего не может быть?
  
  – Чтобы такое чудо происходило от ситра ахра[11].
  
  – От чего?
  
  – От дурного начала.
  
  – Оно происходит не оттуда.
  
  – А откуда?
  
  До встречи с Кравицем у меня оставалось четверть часа. Я осторожно отодвинулся и встал. В ее глазах вспыхнула обида:
  
  – Ты уходишь?
  
  – Да. Мне надо торопиться. Полиция вот-вот до меня доберется.
  
  Я совсем забыл, что она проспала все последние события.
  
  – Издан приказ о моем аресте. Полиция думает, что это я ограбил алмазные мастерские.
  
  – Но ведь это неправда.
  
  – Да. Но я должен это доказать.
  
  – Я хочу быть с тобой.
  
  Я нагнулся и поцеловал ее в обнаженное плечо.
  
  – Прости, дорогая, но мне нужно идти.
  
  Я осторожно вышел из дома. Все было спокойно. Я сел в машину, медленно доехал до светофора, а там газанул и проскочил на красный свет. Насколько я мог разглядеть в зеркало заднего вида, никто за мной не следил. Спустя несколько минут я уже был у себя. Кравиц приехал раньше меня и, слегка ошарашенный, бродил по квартире, пытаясь навести хоть какой-то порядок.
  
  Когда я вошел, он резко обернулся и наставил на меня пистолет. Я закрыл дверь. Застекленная рамка со знаменитой фотографией Картье-Брессона – мужчина бежит через лужу над собственным отражением – с грохотом упала на пол и разбилась. Кравиц инстинктивно протянул руку поднять ее.
  
  – Брось. Что слышно?
  
  – Кляйнер задержан, его бумаги изъяты. Красавчик вместе с другими начальниками окружных управлений – на встрече с министром, значит, раньше шести-семи часов Кляйнера не выпустят. Следовательно, в пятничных газетах он ничего напечатать не успеет. Но насчет воскресного номера не уверен.
  
  – Как он себя вел?
  
  – Уши до сих пор болят.
  
  – Ты выяснил, почему выписали ордер на мой арест?
  
  – Да. Никто всерьез не купился на эту историю с отпечатками пальцев. Но вчера Гольдштейну и Чику поступил анонимный звонок. Звонивший посоветовал арестовать Реувена Нудкевича, хозяина одной из ограбленных мастерских. Они его допросили, и он согласился пойти на сделку со следствием и дать показания против соучастников. Чик говорит, что все это ему не понравилось и что он еще никогда не видел человека, который с такой радостью соглашался бы выступить в этой роли, но Гольдштейн был на седьмом небе от счастья, а поскольку следствием руководит он, Чик ничего не смог сделать.
  
  – И какие он дал показания?
  
  – Именно такие, как ты думаешь. Что ты спланировал ограбление и был главным исполнителем, а бриллианты сейчас у тебя. После этого Гольдштейн пошел к начальнику управления, и они решили, что нечего тебе гулять на воле, когда против тебя столько улик.
  
  – Прелестно.
  
  – Джош.
  
  – Что?
  
  – Почему они хотят подставить именно тебя?
  
  – Ты помнишь, что ответил Эдмунд Хиллари в ответ на вопрос, почему он взобрался на Эверест?
  
  – «Потому, что он есть».
  
  – Именно.
  
  Мы в спешке распрощались. Напоследок он сказал:
  
  – Тебе надо отсюда убираться. Через час дом будет под плотным наблюдением.
  
  Я быстренько собрал небольшую сумку – несколько свитеров, трусы, носки – и свалил оттуда. Я не совсем представлял себе, куда мне податься, и поехал на улицу Ха-Яркон. Оставил машину на стоянке и вошел в отель «Амбассадор», возле старого здания Оперы. В вестибюле мне с усталым дружелюбием улыбнулись несколько пожилых проституток. Я улыбнулся им в ответ. Если бы я этого не сделал, одна из них наверняка запомнила бы меня, а это мне было ни к чему. Я подошел к одной из них, самой молодой, и спросил на английском, найду ли ее здесь позже.
  
  – Я всегда здесь, сладенький.
  
  Я заплатил наличными за два дня вперед. Администратор с любопытством уставился на пачку купюр, исчезающую в моем кармане, и я одарил его самой зловещей своей улыбкой. Он молча протянул мне регистрационную книгу. Я вписал свое имя: «Уинстон Черчилль» – и стал подниматься по лестнице. Через один пролет до меня донесся его голос:
  
  – Вы прекрасно потрудились, защищая Британию.
  
  – Прошу прощения, – ответил я. – Я не говорю на иврите.
  
  Комната была довольно замызганная, но простыни, по крайней мере, были чистыми, а замок не производил впечатления такого, взломать который можно секунд за двадцать. Я не стал распаковывать вещи, поставил сумку в шкаф, вышел на улицу, поймал такси и поехал в ешиву. Пользоваться своей машиной мне не хотелось, чтобы не привлекать внимания.
  
  На этот раз попасть к рабби оказалось проще простого. Парень, подпиравший дверной проем, был из той четверки, что пыталась преградить мне путь в прошлый раз. Я буркнул в его сторону нечто неопределенно неодобрительное, и он предпочел прикипеть к своему месту и не задавать вопросов. Я поднялся наверх, из вежливости постучался и вошел. Рабби сидел перед огромной книгой и что-то объяснял на идиш трем парням, которые слушали его, благоговейно ловя каждое слово. Запахи Рели все еще были на мне и, казалось, ощущались даже сквозь куртку, и на миг я почувствовал себя очень виноватым. Рабби поднял голову, взглянул на меня, будто не узнавая, а потом кратко что-то произнес. Трое парней встали и вышли. Не дожидаясь приглашения, я сел. Рабби смотрел в окно. Я проследил за его взглядом. Снаружи начинали собираться вечерние облака. Серые бесформенные фигуры, закутанные в тяжелые плащи, медленно двигались, неся в руках пластиковые пакеты. Он повернулся ко мне. Кресло под ним слегка скрипнуло. В его глазах стояла глубокая печаль, и мое чувство вины усилилось.
  
  – До меня доходят разные слухи о тебе, Егошуа.
  
  – Хорошие, я надеюсь.
  
  – Я бы так не сказал.
  
  – Рабби, позвольте дать вам совет.
  
  – Конечно.
  
  Я в точности повторил фразу Жаки: «Не каждая вещь такова, какой кажется снаружи».
  
  – Я знаю, Егошуа, знаю. С чем ты пришел?
  
  – Ваша ешива владеет двумя мастерскими по огранке алмазов в Рамат-Гане?
  
  Он отмахнулся:
  
  – Я совершенно не разбираюсь в финансовых вопросах. Ими занимается Шимон.
  
  – Значит, настало время разобраться. Ваш Шимон устроил всю эту историю с ограблением, чтобы получить деньги по страховому полису. Помогал ему тот самый парень, у которого был роман с Рели. Теперь они собираются свалить все на меня. Вы точно знаете, что я невиновен, потому что я нашел Рели как раз во время ограбления. Проблема в том, что я не могу это доказать, пока не расскажу, что ее изнасиловали. Понимаете?
  
  Он встал:
  
  – Ты не можешь так поступить.
  
  Я его понимал, ведь она была его дочерью.
  
  – Если вы не прикажете Шимону от меня отцепиться, у меня не будет другого выхода.
  
  – Я своими руками отволоку его в полицию.
  
  – На вашем месте я не стал бы этого делать.
  
  – Почему?
  
  – Потому что изнасилование и ограбление как-то связаны между собой. Я еще не знаю как. Но если Шимон окажется в руках полиции… – Я подумал о Кравице. Ему понадобилось бы минут пять, чтобы заставить Шимона собственноручно подписать признание в ограблении королевской казны в Лондоне. – Они арестуют всех, кто хоть как-то замешан в этом деле, – продолжил я, – и мы никогда не узнаем, кто изнасиловал Рели.
  
  Он сдался:
  
  – Ее зовут Рахиль.
  
  – Как скажете.
  
  Он помолчал минуту и, по-видимому, решил не развивать эту тему:
  
  – Чем я могу помочь тебе, Егошуа?
  
  – Займите Шимона.
  
  Он не понял.
  
  – Займите его каким-нибудь делом. Пусть подметает двор, штукатурит, дает уроки детям. Все что хотите. Главное, чтобы у него не оставалось ни минуты свободного времени.
  
  – Для чего?
  
  – Если он будет слишком загружен, его подельнику придется высунуться из норы, в которой он спрятался, и начать вместо него заниматься делами. Я хочу знать, кто он. Если он или они приедут сюда, чтобы поговорить с вами, задержите их и дайте мне знать. Я остановился в отеле «Амбассадор» в Тель-Авиве.
  
  Мне показалось, что за дверью раздался какой-то шорох. Я подал знак рабби, чтобы он продолжал говорить, и он принялся удивительно талантливо жаловаться в пространство на мою алчность. Я подкрался к двери, резко ее распахнул, и жених упал внутрь. Я вдобавок пнул его пониже спины. Он растянулся на полу, а потом перевернулся, держась руками за лоб. Из обеих бровей сочилась кровь. Рабби удивленно на меня посмотрел.
  
  – У нашего Шимона много плохих привычек, вам не кажется? – бросил я через плечо и вышел.
  
  У меня было четкое ощущение, что в беседе с рабби я что-то упустил, но я никак не мог сообразить что. Таксист все еще дожидался меня на улице с включенным счетчиком. Я откинулся на мягкое сиденье и подумал, что все идет как всегда. Ты собираешь деталь к детали и пытаешься сложить пазл. Было только два отличия. Времени у меня было значительно меньше, чем обычно, и жертвой на этот раз был я сам. На въезде в Тель-Авив меня осенило. Рабби ничего не спросил у меня о парне, с которым у Рели был роман.
  8
  
  Я решил еще раз побеседовать с Шаем Талем. Из всех, кто был связан с этим делом, он казался самым слабым звеном. Прежде всего потому, что ему было что терять. Больше, чем остальным. Когда я вышел из такси возле «Амбассадора», в воздухе уже запахло вечером. Я зашел в номер, принял душ, вывел машину со стоянки и за пять минут до закрытия подъехал к мастерской. По узкой железной лестнице поднялся в большой цех, в котором за шлифовальными станками, вращавшимися с огромной скоростью и разбрызгивавшими вокруг себя каскады ярких искр, сидело несколько человек. Все вокруг покрывал толстый слой липкой несмываемой пыли. Работники в одинаковых серых робах и с респираторами на лицах выглядели немного угрожающе. Некоторые из них пытались переговариваться, если только можно назвать разговором крики, которыми они обменивались, с трудом перекрывая шум станков. Рядом со мной стоял рабочий и пил воду из металлического кулера. Он полоскал рот и сплевывал в большую мусорную корзину мутную, почти черную жидкость. Напившись, он утер губы рукавом и криво мне улыбнулся.
  
  Я пересек производственный цех и зашел в маленький неуютный кабинет. Таль сидел в большом кресле, обитом искусственной кожей. Он бросил на меня удивленный взгляд, сказал в телефонную трубку: «Я тебе перезвоню» – и положил ее. Не дожидаясь приглашения, я сел и облокотился на уродливый коричневый стол.
  
  – Чего тебе?
  
  – Пять минут.
  
  – У тебя их нет.
  
  – Твоя жена часто бывает в Швейцарии?
  
  Огромная рука перелетела через стол и схватила меня за грудки. Я не шелохнулся. Спустя минуту мне показалось, что хватка слегка ослабла.
  
  – Если ты меня побьешь, что тебе это даст?
  
  – Ты мне не нравишься, Ширман. Совсем не нравишься.
  
  – Да и ты не пробуждаешь во мне отцовских чувств.
  
  Меня снова удивила его улыбка, которая прорывалась в самые неожиданные моменты, освещая его угрюмое лицо.
  
  – Говори.
  
  Я набрал в грудь побольше воздуха:
  
  – Когда ты собрался приобрести долю в мастерской, тебе сказали, что старшим партнером является Литская ешива. Думаю, ты обрадовался. Решил, что они не станут слишком уж мешаться у тебя под ногами. Но в последнее время все разладилось. Заказы не поступали, старые клиенты исчезали без всяких объяснений. Ты был в отчаянии. И тут к тебе пришел рыжий худой паренек с бородой и длинными пейсами и назвался представителем ешивы. Он сказал, что в ешиве недовольны тем, как ты управляешь мастерской. В конце долгой беседы он сделал тебе предложение, от которого ты не смог отказаться: ограбить мастерскую, продать бриллианты и получить деньги по страховому полису. Он обещал, что все связанное с куплей-продажей возьмет на себя, а твоя задача – организовать ограбление. Ты согласился. Даже сам предложил жену в качестве курьера. Только есть кое-что, о чем ты не знаешь, зато об этом знаю я: они намерены тебя кинуть.
  
  Он отпрянул от меня. По его лицу я видел, что желание отправить меня отсюда пинком под зад борется в нем с любопытством. Все-таки мне удалось поколебать его уверенность. Моя история состояла из полудогадок, но я сумел изложить ее так, что она звучала логично. В итоге любопытство победило. Он не пошевелился, только промычал:
  
  – Я понятия не имею, о чем ты говоришь.
  
  – Правда? Они угодили в ловушку. Пока полиция не поймает того, кто признается в ограблении, они не получат от страховой ни гроша. Когда они это поняли, то попытались подставить меня и прокололись. Я не знаю, чьей была идея подбросить в мастерские мои отпечатки пальцев, но она оказалась крайне неудачной. Теперь полиции известно, что «работал» кто-то свой, и ты попадаешь под раздачу. Ты не учел, что слежка за тобой была согласована с полицией. Здесь не Америка. Это стандартные правила работы частного детектива.
  
  Ради этой лжи я, собственно, и затеял весь разговор. Таль, конечно, мне не поверил, но я заронил в его душу сомнение. Он заерзал в кресле, а я продолжал давить, размышляя про себя, когда ему все это надоест.
  
  – Они нашли простое решение. Отправили к тебе страхового следователя Якова Дарноля, чтобы он выслушал твою версию событий.
  
  Это было еще одной относительно обоснованной догадкой. Дарноль никогда не прошел бы мимо такого свидетеля, как Таль.
  
  – А теперь они начинают скидывать ему доказательства твоей лжи. Не забудь, твои друзья из ешивы всем запаслись. И записями телефонных разговоров, которые ты вел, не зная, что говоришь на пленку. И твоими отпечатками пальцев. И снимками твоей жены перед входом в швейцарский банк. И письменными показаниями скупщика, который приобрел у нее бриллианты.
  
  – Откуда мне знать, что ты не врешь?
  
  – Я здесь, не так ли? Не в тюрьме. А вот тебе скоро придется привыкать к пейзажу с решетками.
  
  Тут его терпение лопнуло. Он резко встал и двинулся на меня. Но я опередил его и отскочил к двери.
  
  – Только одного не понимаю, – сказал я. – Зачем тебе понадобилось вмешивать во все это Рели?
  
  За это время он успел кое-как совладать с собой и вполне натурально удивился:
  
  – Рели? Какую Рели?
  
  К сестре я возвращался вполне довольный собой. Теперь мне оставалось только ждать, когда они сделают следующий ход. Ни машины сестры, ни «кортины» Кравица возле дома не было видно. Полицейские у подъезда тоже отсутствовали. Мне не понравилось, что наблюдение с дома сняли, но я полагался на Кравица, да и надоело мне, честно говоря, лазать по трубам. Когда я вошел, Рели испуганно дернулась и попыталась что-то спрятать. В два прыжка я оказался рядом с ней и заломил ей руку за спину. На пол с грохотом упал пистолет. Я его узнал. Это был «смит-вессон» 38-го калибра, большой и надежный, хоть и слегка устаревшей модели. В 1950-е такими пользовались нью-йоркские полицейские. Это было мое первое табельное оружие. Когда я купил FN, то «смит-вессон» отдал сестре.
  
  – Зачем он тебе понадобился?
  
  – Ты делаешь мне больно.
  
  – Я еще даже не начал. Зачем тебе пистолет?
  
  – Я его убью.
  
  – Кого?
  
  – Шимона.
  
  – Зачем тебе его убивать?
  
  – Это он, я уверена. Кравиц сказал, что все началось именно с ешивы.
  
  – И что?
  
  – А то, что он наверняка в этом замешан. Его вызвали из Америки, чтобы он помог с ограблением, а потом рассказали, что я опозорила его с Шаем Талем, и он решил мне отомстить. В ешиве есть много парней, которые были рады ему помочь. Они вечно на меня глазели.
  
  Она вся дрожала. Но не в истерике, а в гневе. Меня же заинтересовало кое-что другое.
  
  – С чего им вызывать его из Америки? Он же живет в Бней-Браке.
  
  – Нет. Он родился здесь, но в последние годы жил в основном в Бруклине.
  
  Я отпустил ее и сел в кресло. Почему рабби ничего мне об этом не сказал?
  
  – Послушай. Если ты пойдешь туда и застрелишь его, мы никогда не найдем тех, кто действительно это сделал.
  
  – Мне абсолютно все равно.
  
  – Постарайся, чтобы тебе было не все равно. Если я их не найду, то ближайшие двадцать лет проведу в тюрьме.
  
  – Я не хочу просто сидеть здесь и ждать. Я хочу пойти с тобой.
  
  – Ты нужна мне здесь, у телефона.
  
  Внезапно ее серые глаза блеснули.
  
  – Тебе кто-то звонил, – вспомнила она. – Дарноль… Кажется, так.
  
  – Дарноль.
  
  Я чертыхнулся и подошел к телефону. Голос у страхового следователя звучал слегка напряженно.
  
  – Джош, я признателен вам за то, что вы мне перезвонили.
  
  – В чем дело?
  
  – Похоже, в мои руки попала информация, которая может представлять для вас интерес.
  
  – Где и когда?
  
  – Через двадцать минут у здания мэрии.
  
  – Буду там.
  
  Я поцеловал Рели:
  
  – Поклянись мне, что не высунешь отсюда носа, пока я не вернусь.
  
  Она улыбнулась горькой улыбкой, которая так не шла к ее чистому нежному лицу.
  
  – Чем поклясться? Именем Господа?
  
  – Рели!
  
  – Хорошо.
  
  У меня не было времени разбираться, верю я ей или нет. Я вылетел из квартиры, прихватив с собой «смит-вессон», и остановился только для того, чтобы швырнуть его в мусорный бак. Было немножко жалко расставаться с верным товарищем, но я не хотел рисковать – вдруг она снова его найдет.
  
  Через двадцать две минуты я подкатил к зданию мэрии. На улице уже совсем стемнело, и седую шевелюру поджидавшего меня возле перехода Дарноля освещали только огни проносившихся мимо автомобилей. Я снизил скорость и быстрым взглядом окинул улицу. Капельки воды из фонтана, которые разносил ветер, падали на лобовое стекло. Я остановился рядом с ним. Он был одет точно так же, как на нашей утренней встрече, только галстук сменил. На этот раз он нацепил черную бабочку в тоненькую серебряную полоску с изображениями Кролика Плейбоя.
  
  – Добрый вечер, Джош.
  
  – Да не особо и добрый.
  
  – Мне жаль это слышать.
  
  Он беспокойно переминался с ноги на ногу, глядя куда-то мне за спину. Внутренний голос прошептал мне, что пора отсюда убираться.
  
  – В чем дело, Дарноль?
  
  Он смотрел на меня с легкой грустью, но не более того.
  
  – Мне очень жаль, Джош.
  
  И тут они хлынули со всех сторон. Я насчитал шесть патрульных машин, перекрывших все возможные пути отхода. Две подъехали со стороны бульвара Бен-Гуриона, две вынырнули из-за угла улицы Ибн-Габироль, еще одна скрывалась за микроавтобусом «фольксваген», припаркованным на стоянке мэрии, а последняя выехала со стоянки торгового центра «Ган-ха-Ир». Из каждой машины выскочили по два полицейских и направили на меня пистолеты. По-видимому, кто-то распустил обо мне совсем некрасивые слухи.
  
  Я врубил заднюю передачу, улыбнулся Дарнолю, крикнул ему: «Мне очень нравятся твои галстуки!» – и вдавил в пол педаль газа. Машина протестующе взвыла, когда я резко крутанул руль, но смогла протиснуться между столбами и по островку безопасности выскочить на стоянку мэрии. Полицейские бросились к своим автомобилям. Но где им было поспеть за нами с «Капри»! Словно сама заметив впереди просвет, она рванула к улице Блох. Я точно знал, что они будут делать. Две машины направо, две – налево, одна – за мной и одна – на месте. Мне не требовалось учить эти правила, потому что я их, черт возьми, писал. Машины, ехавшие навстречу, при звуках сирены подавали в сторону, к обочинам. Я позволил преследователям сократить дистанцию и на скорости сто километров в час дернул ручной тормоз, развернулся и полетел по встречке. Все эти пируэты сопровождались целой симфонией несущегося отовсюду скрипа тормозов. Боковым зрением я заметил стайку длинноволосых молодых парней, которые смеялись и салютовали мне вскинутыми в воздух кулаками. Одна из полицейских машин попыталась повторить мой трюк и крайне неэстетично врезалась в «ауди», двигавшуюся ей навстречу с аристократической неторопливостью. Я вернулся к зданию мэрии. Когда я проезжал светофор, то заметил Дарноля, который улепетывал со всех ног. Старый идиот решил, что я вернулся ему мстить. Патрульная машина, которую оставили меня сторожить, включила двигатель. Я притормозил и подождал ее. В кабине сидел только один полицейский. Я довел его до следующего светофора, остановился поперек движения и вывалился наружу из дверцы, находившейся вне его поля зрения. Этот умопомрачительный кульбит закончился в луже, выложенной по дну острыми камнями, на которых мне пришлось оставить небольшой лоскут своих брюк и значительную часть чувства собственного достоинства. Полицейский выпрыгнул из машины с пистолетом наперевес, подбежал к моему окну и застыл в изумлении, обнаружив машину пустой. Он открыл дверцу и взвыл от боли, когда я, подскочив сзади, с силой ее захлопнул. Пистолет выпал в салон, и я снова открыл дверцу, чтобы не сломать ему запястье. FN упирался ему прямо в почку.
  
  – Залезай.
  
  – Нет.
  
  Честно говоря, я слегка удивился:
  
  – Почему нет?
  
  – Потому что у тебя не хватит смелости меня пристрелить.
  
  – Да я и не собираюсь тебя убивать. Зачем? Я просто тебя так отделаю, что ты неделю не сможешь двигаться.
  
  Он немного поразмыслил над этим. Из машины напротив вышли двое парней в армейских куртках и двинулись в нашу сторону. Я помахал им пистолетом, и они вернулись на место. Без всякой нежности я запихнул полицейского на пассажирское сиденье и дал по газам. Вырулил к парковке и загнал машину на самый верхний этаж. Кроме нас, там стояла всего одна машина. В ней никого не было. Я откинулся на спинку сиденья и стал ждать. Спустя несколько минут он начал беспокойно ворочаться. Не успел я досчитать до десяти, как он бросился на меня. Его кулак налетел на дуло FN, и, завопив от боли, он рухнул обратно на сиденье, обхватив окровавленную руку. Я протянул ему платок. Ему было лет двадцать пять, светлая кожа, открытое лицо, очень короткая стрижка, которая делала его еще моложе. Я не очень гордился тем, что мне пришлось его потрепать. Нас разделяли как минимум пятнадцать килограммов и пятнадцать лет опыта.
  
  – А теперь, – сказал я ласково, – у меня к тебе вопрос.
  
  Он закивал. Умный парень. Герои с разбитой головой никому не нужны. Не то чтобы я собирался его бить дальше. Но он-то этого не знал.
  
  – Для чего понадобилась вся эта кавалерия?
  
  – Гольдштейн был у тебя на квартире и нашел два украденных бриллианта. А рядом валялась записка от какого-то торговца оружием из Газы, в которой было сказано, что гранаты и автомат он передаст тебе в течение двадцати четырех часов. Судя по дате, записка была написана три дня назад.
  
  Не знаю, кто тот человек, который вознамерился втянуть меня во все это, но воображение у него богатое.
  
  – А Гольдштейн не в курсе, что торговцы оружием из Газы записками не общаются?
  
  – То же самое сказал и Чик, но мы не хотели рисковать.
  
  В сущности, они были правы. Я бы на их месте действовал точно так же. Я подобрал его пистолет с пола. Он со страхом следил за моими движениями. Я опустошил обойму и вернул пистолет владельцу.
  
  – Беги домой, сынок. На сегодня с вестернами покончено.
  
  Мы вместе вышли со стоянки, и я смотрел, как он садится в автобус номер четыре, следующий к Центральному автовокзалу. Потом я вернулся в «Амбассадор». Администратор улыбнулся мне. У него отсутствовало как минимум четыре передних зуба, а бренди от него несло так, что я чуть сознание не потерял от алкогольного отравления.
  
  – Ну, Уинстон, ты уже нашел в Израиле друзей.
  
  – Каких друзей?
  
  – Тех, что ждут тебя в номере.
  
  Я поднялся наверх, вставил ключ в скважину, повернул его, опустился на одно колено и толкнул дверь. Я не поклонник всех этих киношных трюков с выбиванием двери ногой и прыжками. Они прекрасно работают, если тот, кто поджидает тебя внутри, стоит с пистолетом в вытянутых руках точно напротив двери, но если он сдвинется на полметра в сторону и сразу начнет стрелять, то вбегающий получит в грудь всю обойму еще до того, как успеет крикнуть: «Полиция! Ты арестован!»
  
  Пуля просвистела у меня над головой и почти бесшумно вошла в противоположную стену. Я перекатился внутрь и укрылся за кроватью. Еще один хлопок. Вторая пуля оцарапала мне запястье. Нас разделяло не больше полутора метров. Он стоял в проеме душевой и аккуратно клал каждый выстрел. Профессионал. Несомненно. Любитель попытался бы сунуться в комнату. Рядом просвистела еще одна пуля. Я поднял FN, трижды выстрелил, одновременно оторвавшись от пола и прыгнув к стене, за которой он укрылся.
  
  Теперь никто из нас не стрелял. Мы стояли и вслушивались в дыхание друг друга. Каждый выжидал, когда другой начнет действовать. У меня в кармане все еще лежал выкидной нож, который я прошлой ночью отобрал у сутенера на Тель-Барухе. Я вынул его. Поднял пистолет и принялся колотить рукояткой в тонкую гипсовую перегородку. Меня окутало облако штукатурки, и через минуту в стене появилось маленькое отверстие. Я вставил в него ствол и расстрелял туда всю обойму. Другой рукой нажал на кнопку, и из рукоятки ножа с легким щелчком выпрыгнуло лезвие. Я еще пару раз нажал на спусковой крючок, чтобы он понял, что у меня кончились патроны. Я почти слышал его мысли: он думал, что у него есть секунд двадцать до того, как я успею сменить обойму. Он рванулся вперед и получил нож в горло по самую рукоятку.
  
  Он умер не быстро. Мало кому удается быстро умереть. Перед тем как утихнуть навсегда, он несколько долгих минут бился и трепыхался. Смерть неряшлива. Весь пол был в крови. Я хорошенько рассмотрел его. Он был мне незнаком. Лицо нездешнее. Европейское. Я расстегнул на нем пиджак и достал из внутреннего кармана бельгийский паспорт. Мне это не понравилось. У нас не принято вызывать профессионалов из-за границы. Это слишком дорого, и, кроме того, здесь не Лас-Вегас. Тот, кто вызвал сюда этого молодчика, лежащего теперь у моих ног, вел себя так, как будто ему терять нечего. А нет ничего опаснее людей, которым нечего терять.
  
  Я приоткрыл дверь номера и окинул взглядом коридор. Кто-то высунулся из-за своей двери, но, заметив меня, быстренько ее захлопнул. Из соседнего номера донесся женский крик: «Что это было?! Проверь, что это было?!» До приезда полиции у меня оставалось несколько минут. Я со стуком захлопнул дверь и услышал, как в ванной комнате что-то упало. Перезарядив пистолет, я осторожно туда вошел. На полу валялся «узи». В воде лежал жених Рели с красной кляксой посреди лба. Я поднял его. Его затылок представлял собой тошнотворное липкое месиво.
  
  Я подтащил его ко второму трупу и вложил жениху в руку нож. Потом взял «узи», снял с предохранителя и изрешетил им все стены. Я не знал, смогу ли ввести в заблуждение криминалистов, но был почти уверен, что это их основательно запутает. Время. Дорога была каждая минута. Я собрал свои пожитки и ретировался через пожарный выход.
  
  Через несколько минут я уже сидел перед маленьким киоском на набережной, у самого моря, куда пригласил себя на чашечку кофе. Я не пытался понять, почему меня хотели убить. Я точно это знал. Если бы киллер выполнил свою работу, то меня и жениха обнаружили бы мертвыми, а между нами валялись бы пара-тройка бриллиантов. Полицейские сделали бы «логичный» вывод, что мы с ним организовали ограбление, а потом, повздорив из-за добычи, пристрелили друг друга. Что касается остальных бриллиантов, они бы что-нибудь придумали. Мне доводилось закрывать дела и с меньшим количеством доказательств. Нерешенным оставался вопрос: кто все это спланировал. Группа клоунов из ешивы ни за что не стала бы убивать Шимона. Да и откуда им знать, где можно нанять заграничного киллера? С другой стороны, Таль попытался бы все провернуть самостоятельно. Всем этим делом управлял еще один мозговой центр. Как минимум, еще один.
  
  Прямо передо мной, на улице, стояло три пинбол-машины, на которых играла группка подростков. Лучше всего получалось у высокого курчавого парня, гонявшего один и тот же шарик десять минут подряд, под победный перезвон автомата снова и снова загоняя его в хромированные лунки. Я понимал, что у меня есть все основания быть довольным собой. Я хотел, чтобы они выползли из норы и принялись метаться, и у меня получилось. Тот факт, что я еще жив, очень скоро вынудит их предпринять новые действия. Однако что-то меня беспокоило, но я не мог понять, что именно. Мимо нас в направлении «Амбассадора» пронеслись три патрульные машины с включенными сиренами. Высокий парнишка повернул к ним голову. Металлический шарик прокатился по диагонали игрового поля и исчез. Парень рассмеялся.
  
  – Вот суки, – бросил он вслед машинам.
  
  Я вдруг понял, что меня тревожило. Вскочив из-за стола, я бросился прочь, чуть не пролив на себя кофе. До меня дошло, где они станут меня искать на этот раз.
  
  Через пять минут я был уже возле дома сестры. Я знал, что моя машина проходит по всем ориентировкам и полиция узнает, что я приезжал, но это было неважно. Я взбежал по ступеням. Дверь была наполовину распахнута. В бешенстве я вошел внутрь, не думая о том, что меня могут там ждать. На полу в гостиной неподвижно лежала Рели с залитым кровью лицом. Через оконный проем я успел заметить человека, спускавшегося по водосточной трубе, но не стал его преследовать – у него была слишком большая фора. От спальни к кухне тянулся кровавый след. Я пошел по нему. Моя сестра лежала навзничь на белом кухонном столе. Голая. Я не видел ее голой с тех пор, как мне было четырнадцать, а ей десять. Я перевернул ее. Она была еще теплой, и кровь продолжала капать из глубоких ран на животе и на груди. Лицо осталось нетронутым. На нем застыло выражение безумного ужаса: она знала, что с ней произойдет. Я не закричал и не заплакал. Просто стоял над ней и смотрел на эти раны. Заучивал наизусть каждую деталь. Изучал ее тело, как патологоанатом. Она умерла из-за меня. Тот, кто ее убил, искал меня, а ее прикончил, чтобы она не смогла опознать преступника. Я опустился рядом с ней на стул, взял ее мертвую руку в свою и поцеловал. Я знал, что это не вполне нормально. Но я и не чувствовал себя вполне нормальным.
  
  Так я просидел несколько минут, набираясь сил, чтобы проститься с Рели. Наконец я встал и направился прочь из кухни, но в дверном проеме застыл. В легких совсем не осталось воздуха, как будто кто-то сдавил их огромными тисками. Рели стояла на четвереньках и поводила головой из стороны в сторону. Ее шелковистые черные волосы слиплись от крови и приклеились к вискам, но она была жива. В три прыжка я подскочил к ней, рухнул на колени и обнял. Ее голос был слабым и прерывистым.
  
  – Джош?
  
  – Да.
  
  – Что произошло?
  
  – Кто-то убил мою сестру и пытался убить тебя.
  
  – Рони? Рони мертва?
  
  – Да.
  
  – Почему он не убил меня?
  
  – Я ему помешал. Ты помнишь, кто это был?
  
  – Я не знаю. Намного старше меня. Я его не знаю.
  
  – Иностранец?
  
  – Не знаю. Он молчал.
  
  Этот диалог лишил ее остатков сил. Она потеряла сознание. Я пошел в ванную, принес влажное полотенце и обтер рану. На вид она была гораздо страшнее, чем на самом деле. Это ее и спасло. Убийца, холодно рассуждал я, пытался всадить ей нож прямо в глаз и добраться до мозга, но рука соскользнула, и он просто оцарапал ей висок. Из сосудов потоком хлынула кровь. Он решил, что она наверняка мертва, и занялся моей сестрой. По-видимому, он вытягивал из нее, где меня найти, поэтому убивал ее медленно. Потом вернулся в гостиную, убедиться, что Рели мертва, но тут появился я, и он сбежал.
  
  Когда я закончил промывать раны Рели, она пришла в себя. Я помог ей сесть на диван. С телефона, стоявшего в спальне, позвонил в полицию, и попросил позвать Чика. Его голос, как всегда, звучал как из горловины глубокого кратера.
  
  – Кто говорит?
  
  – Чик, это Джош.
  
  Он сразу насторожился.
  
  – Здравствуй, Джош.
  
  – Чик, я знаю, что меня ищет вся полиция. Я бы не звонил, но у меня нет выхода. Ты знаешь, что Кравиц собирался жениться на моей сестре?
  
  – Да. Из-за этого расследование по твоему делу возглавляет не он. Почему бы тебе не прийти в участок и не сдаться? Если ты невиновен, все будет в порядке.
  
  На какое-то мгновение мне захотелось ему поверить. За последние несколько часов я видел слишком много крови и очень устал. Это была та усталость, часть которой останется со мной до конца жизни. Но это быстро прошло.
  
  – Послушай, Чик. Я нахожусь в квартире своей сестры. Она мертва. Кто-то исполосовал ее ножом. Дай мне пять минут, чтобы убраться отсюда, и приезжай. Только сделай так, чтобы Кравиц не видел ее такой, потому что он слетит с катушек.
  
  Он потрясенно выдохнул:
  
  – Мне правда очень жаль, Джош.
  
  – Пожалей того, кто это сделал.
  
  – Я могу чем-то помочь?
  
  – Ответь мне на вопрос: ты меня не выдашь?
  
  Он с минуту помолчал, а потом бросил: «Говори».
  
  Я доверял ему. Он был честным человеком задолго до того, как стал честным полицейским.
  
  – Разыщи Кравица и Чокнутого Жаки из Яффы и скажи им, чтобы ждали меня в полночь в гостинице «Белл».
  
  – Это же только через два часа! Я не смогу так долго скрывать это от Кравица.
  
  – Знаю.
  
  – Ладно. Кстати, сегодня кто-то, подходящий под твое описание, навел большой шухер в «Амбассадоре».
  
  – Да. Кто-то пытался меня шлепнуть.
  
  – Джош.
  
  – Что?
  
  – Я рад, что ты жив.
  
  – Я тоже.
  
  Я вернулся в гостиную, растолкал Рели и отволок к машине. Двое подростков, привалившись к стеклу, рассматривали приборную доску. Я подкрался к ним и отвесил одному пенделя под зад. Они отбежали на несколько шагов и прокричали все, что обо мне думают. В ответ я выдал им такие конструкции, что у них челюсть отвисла, а глаза стали квадратными. Я знал, что это глупо, зато хоть немного выпустил пар. Когда машина тронулась, Рели схватила меня за руку и уставилась на покрытую запекшейся кровью царапину, оставленную пулей наемного убийцы в «Амбассадоре».
  
  Она нагнулась и поцеловала мне руку долгим поцелуем. Когда она выпрямилась, я слегка истерично хихикнул. У нее появились коричнево-алые кровавые усы. Я стер их, а на первом же красном светофоре прижался к ней и поцеловал, забыв обо всем.
  
  – Я люблю тебя, Джош.
  
  – Не думаю. Это просто близость смерти. Она всегда творит с людьми странные штуки.
  
  – Знаешь, в чем твоя проблема? С одной стороны, в тебе есть огромная потребность в любви, а с другой, ты не выносишь, когда тебя любят.
  
  – Слишком много слов.
  
  Она замолчала. Я достал из бардачка коробку от фотопленки, а из нее – телефонный жетон. Из ближайшего телефона-автомата я позвонил в гостиницу «Белл» и забронировал номер для господина и госпожи Кравиц. Я надеялся, что так Кравицу и Жаки будет легче нас найти. Портье на том конце провода ухмыльнулся:
  
  – У нас тут не «Хилтон». Ничего бронировать не надо. Просто приезжайте со своей дамой и выбирайте номер.
  
  – Мы уже едем. Спасибо.
  
  Он еще раз хмыкнул и положил трубку. Мне было все равно. У гостиницы «Белл» было одно важное преимущество. Она расположена на соседней с «Амбассадором» улице, и я надеялся, что никому не придет в голову искать меня так близко. Голова у меня работала четко и холодно, как будто все это происходило не со мной, а с кем-то другим, но я понимал, что это признак шока. Боль нахлынет потом. Я водил давнее и не всегда приятное знакомство с насилием, но кристально чистое желание убивать появилось у меня впервые.
  9
  
  Я оставил машину неподалеку от моря. Подхватил свою сумку, и мы с Рели пошли к гостинице пешком. Она прижималась ко мне, с испуганным любопытством оглядывая подсвеченные красными фонарями маленькие бары, возле которых стояли пожилые проститутки и улыбались нам. Тель-авивский квартал греха выглядел жалкой и потасканной карикатурой на своих собратьев в Амстердаме и Копенгагене. Соль, растворенная в воздухе, отпечатала на домах серые уродливые пятна, а отблески неоновых огней с набережной, находившейся отсюда в двух шагах, только усиливали ощущение убожества. Портье походил на постаревшую плешивую и небритую копию Джона Леннона. Он сидел и читал потрепанный томик «Идиота» Достоевского.
  
  – Я заказывал номер на двоих. На имя Кравица.
  
  – Да.
  
  – В номере есть телефон?
  
  – Есть. Но разговор надо заказывать через меня.
  
  – Хорошо.
  
  Он снял ключ с крючка, но не протянул его мне, а принялся нервно вертеть его в руках:
  
  – Нам не нужна здесь полиция и дырки от пуль в стенах.
  
  Мне следовало догадаться, что слухи о стрельбе в «Амбассадоре» быстро разлетятся по гостиницам вместе с моим описанием. Мне это не понравилось. Я схватил его за грудки и через стойку подтащил к себе:
  
  – Ты, похоже, чересчур сообразительный.
  
  Соображал он действительно хорошо.
  
  – Не только сообразительный, но и молчаливый.
  
  – Таким и оставайся.
  
  – Не беспокойся.
  
  – Принеси нам кофе в номер.
  
  – Немедленно.
  
  Я забрал у него ключи, и мы отправились наверх. Рели не произнесла ни слова, но держалась за меня чуть менее уверенно. Номер оказался даже хуже, чем в «Амбассадоре», но в нем хотя бы было тепло. Мы как раз допивали кофе, когда появился Жаки. Рели сидела в углу, в своей излюбленной позе, поставив чашку себе на согнутые колени. Он посмотрел на нее и одобрительно присвистнул. Затем соизволил обратить внимание на меня.
  
  – Здравствуй, господин бывший полицейский.
  
  – Здравствуй.
  
  – Говорят, вся полиция тебя ищет.
  
  – Не вся. Двое остались заниматься регулировкой движения.
  
  – Ну так что? Не смог обойтись без маленького Жаки?
  
  – Мне это не доставляет никакого удовольствия.
  
  – Я в этом уверен.
  
  – Черт тебя побери! – Рели поднялась со своего места.
  
  Я хотел объяснить ей, что Жаки еще не знает, что случилось с моей сестрой, но сообразил, что обращается она ко мне. Она стояла, опершись плечом о дверной косяк ванной комнаты. Ее небрежная поза не могла меня обмануть. От злости она вся кипела, хотя ее голос звучал до странности спокойно:
  
  – Расскажи ему, что произошло.
  
  Жаки, которого эта вспышка позабавила, взглянул на меня, и улыбка сползла с его лица. Он стремительно шагнул ко мне:
  
  – Что случилось?
  
  – Они убили мою сестру.
  
  Он не жал мне руку, не произносил сочувственных слов. Он не сделал вообще ничего из того, что принято делать в подобных случаях. Только тихо сказал: «Подонки» – и сел на кровать. Я узнал этот взгляд. Я миллион раз видел его в армии. Это был взгляд бойца, ожидающего приказа. Я взял стул и сел напротив него. За десять минут я вкратце пересказал ему все события трех последних дней. Только я закончил, вошел Кравиц. Он уже выплакался. Его лицо распухло от слез, но ему было на это наплевать. Я обнял его. Он отстранился от меня и даже попытался улыбнуться:
  
  – Привет, Рели.
  
  Она улыбнулась ему в ответ. Потом он потрепал по плечу Жаки:
  
  – Как дела, бандит?
  
  – Кравиц, – пояснил я, – собирался жениться на моей сестре.
  
  Все трое уставились на меня: мелкий уголовник, коротышка полицейский и девушка, у которой вышел конфликт с Господом Богом. Вдруг оказалось, что в сущности мне нечего им сказать. Повисло долгое молчание.
  
  – Так что мы должны делать? – наконец спросил Жаки.
  
  – От тебя мне пока нужны три вещи.
  
  – Говори.
  
  – Свою тачку я засветил. Надо, чтобы ее у меня угнали и чтобы угонщик, до того как исчезнуть, дал засечь себя полиции.
  
  – Ты имеешь в виду кого-то конкретного?
  
  – Марко Кац в городе?
  
  – Марко Мост? Не знаю. Но проверю.
  
  – Если найдешь его, напомни, что за ним должок. Еще мне нужна новая машина, не числящаяся в угоне, и место где укрыться. С соседями, умеющими держать язык за зубами.
  
  Я понимал, что мое пребывание в «Белле» ненадолго останется тайной.
  
  – Хорошо. Сейчас половина первого. В четыре утра я буду здесь с водителем.
  
  – Лучше в шесть.
  
  – Принято.
  
  Он еще с минуту постоял и, догадавшись, что я не хочу продолжать разговор при нем, закурил сигарету и снова сел. Я вздохнул. Кравиц повернулся к нему. Его глаза налились кровью. Он был на грани срыва и искал только повод:
  
  – Почему бы тебе не уйти?
  
  – Что-то не хочется.
  
  Кравиц шагнул к нему, и Жаки вскочил со стула. Мне вдруг стало ясно, что я его недооценивал. Он двигался легко, уверенно и опасно. Я встал между ними.
  
  – Приберегите энергию для более важных дел.
  
  Кравиц, как бойцовый петух, чьи инстинкты сильнее разума, еще какое-то время рвался в бой, но остыл так же быстро, как вскипел. Он подошел к Жаки и обнял его. В этом был весь Кравиц. Непредсказуемый, немного сумасшедший. Таким Рони его и полюбила. Я коротко объяснил, что мне от него нужно. Теперь – во второй раз за десять минут вскинулась Рели:
  
  – Это безумие, Джош!
  
  – Может быть.
  
  – Если ты сделаешь это, полиция будет гоняться за тобой до конца жизни.
  
  – Если я не сделаю этого, конец моей жизни станет вопросом ближайшего будущего.
  
  Жаки, который успел снова усесться на кровать, начал что-то насвистывать. Странно, но выглядел он именинником, получившим долгожданный подарок. Кравиц окинул меня долгим взглядом и медленно кивнул:
  
  – Ладно, Джош, мы все сейчас немного не в себе.
  
  – У нас для этого есть причины.
  
  – Ты уверен, что он в этом замешан?
  
  – Да. Просто дело немного вышло из-под контроля.
  
  – И что ты намереваешься делать?
  
  – Что всегда. Сбивать их с толку, науськивать друг на друга и смотреть, что получится.
  
  – Смешно.
  
  – Что смешно?
  
  – Я уже пять лет жду, когда ты снова станешь прежним. Не думал, что для этого понадобятся такие обстоятельства.
  
  – На этом, Кравиц, с философскими отступлениями покончено.
  
  – Ладно. Через час я тебя заберу.
  
  – Жду.
  
  Они вышли. Я поднял телефонную трубку и попросил администратора соединить меня с городом.
  
  – Какой номер?
  
  – Минуточку.
  
  Я прикрыл трубку рукой:
  
  – Какой у твоего отца прямой номер телефона?
  
  Она испуганно на меня посмотрела, но номер назвала. Спустя несколько секунд я услышал в трубке тяжелое дыхание поднятого с постели человека.
  
  – Кто говорит?
  
  – Егошуа.
  
  Сон немедленно слетел с него.
  
  – Где моя дочь?
  
  – Со мной.
  
  – С ней все в порядке?
  
  – Да.
  
  – Егошуа, я все сделаю. Все что захочешь. Только не трогай ее.
  
  – Что?
  
  – Не трогай ее, Егошуа. Она же ни в чем не виновата. Я не сержусь на тебя. Я понимаю, ты был вынужден сделать то, что сделал с Шимоном. Но Рахиль ничего не знает. Она не такая, как он.
  
  На мгновение мне показалось, что он сошел с ума, но потом я понял: он думает, что это я слетел с катушек.
  
  – Рабби, я ничего ему не делал.
  
  – Не мне судить. Бог дал, Бог взял. Я не знаю, во что впутался Шимон.
  
  – Кто вам сказал, что это я его убил?
  
  В его голосе слышалось тупое полусонное смирение:
  
  – Полиция.
  
  – С каких пор полиция, а не суд, решает, кто убийца?
  
  – Я не знаю. Они ошибаются. Конечно, ошибаются. Я так им и скажу, Егошуа. Сразу, как только вернется Рахиль.
  
  Это была пустая трата времени, и я повесил трубку. С момента происшествия в «Амбассадоре» не прошло и трех часов. Каким образом полиция успела прийти к окончательным выводам? Рели смотрела на меня в смятении. Напрасно я пытался придумать, чем ее успокоить. Я подобрал с пола старый конверт, достал ручку и быстро набросал крупную фигуру человека, внутри которой сидел маленький карлик и глумливо мне ухмылялся. Почему-то рисунок меня разозлил. Ни слова не говоря, я направился к замызганной ванне, помыл ее, как мог, холодной водой и наполнил горячей, почти кипятком. Тяжело отдуваясь от пара, я улегся туда и закрыл глаза.
  
  Я не слышал, когда она вошла, только почувствовал, как ее пальцы массируют мне затылок и спускаются к лопаткам. Второй рукой она легонько, едва касаясь, гладила меня по лицу и груди.
  
  – Бедный Джош, – приговаривала она.
  
  Я вылез из ванны и, не вытираясь, прижал ее к себе. Она была мне очень нужна. Совершенно новое для меня ощущение. Я ни в ком не нуждался примерно с тех пор, как мне исполнилось шесть лет. На узкой жесткой кровати, которая повидала все возможные виды секса, но вряд ли видела много любви, я раздел ее. Капли влаги стекали с ее шеи на высокую грудь, и я собирал их поцелуями. Я резко вошел в нее. В этом не было никакого изыска. Мы просто цеплялись друг за дружку, пытаясь найти точку опоры в окружающем нас безумии. Мы двигались синхронно и так мощно, что кровать под нами чуть не рухнула. Наши финальные стоны слились в один вопль. Из соседней комнаты кто-то крикнул: «Мазл тов, ребята!» – и после секундного замешательства мы оба расхохотались.
  
  Через несколько минут я встал, достал из сумки черную водолазку, черные штаны и тяжелые, кованные гвоздями, горные ботинки. Пистолет я засунул сзади за пояс, чтобы он плотно прилегал к позвоночнику. Рели не вставала с постели и, когда вернулся Кравиц, быстро натянула на себя тоненькое одеяло. Он покосился на нее и ухмыльнулся. На секунду в нем проглянул прежний Кравиц.
  
  – Хорошо, когда в подразделении есть офицер, отвечающий за моральный облик.
  
  – Что?
  
  – Неважно.
  
  Я посмотрел на него. Под старой армейской курткой его одежда была точно такой же, как моя, только вместо горных ботинок он обулся в черные высокие кроссовки. На плече висела большая черная нейлоновая сумка. Я заметил, как за пазухой у него что-то топорщится. Я подошел к нему и распахнул полы куртки. Вместо привычного кольта 45-го калибра к ремню был пристегнут «узи» в экспортном исполнении. Не обязательно быть патриотом, чтобы признать, что это лучший в мире пистолет-пулемет, с магазином на тридцать патронов, способный производить до шестисот выстрелов в минуту. Он не отличается высокой точностью, но, если заходишь в комнату, битком набитую людьми, которые не то чтобы жить без тебя не могут, просто незаменим.
  
  Я сказал:
  
  – Нет.
  
  – Что нет?
  
  – Ты со мной не идешь.
  
  – Я тебя не спрашиваю.
  
  – Еще как спрашиваешь. Ты мне нужен на улице. Будешь ждать в машине. Кроме того, тебе нельзя засветиться.
  
  – Это не только твоя война, Джош.
  
  – Может быть. Но она идет под моим командованием.
  
  У меня не было сил препираться. Я подошел к Кравицу, вытащил «узи» из кобуры и бросил Рели, которая поймала его и тут же уронила на кровать.
  
  – Если кто-то, кроме меня, войдет в эту дверь, стреляй в него.
  
  – Я не смогу.
  
  – Ну как хочешь. Тогда закончишь, как Рони.
  
  После этих слов наступила полная тишина. Наконец она спросила:
  
  – Как этим пользоваться?
  
  Я показал ей. Потом мы с Кравицем вышли из гостиницы и сели в его «Кортину». Он вел машину быстро и уверенно. Спустя двадцать минут из Тель-Авива мы уже приехали в Рамат-Хен – одно из маленьких поселений, разбросанных вдоль шоссе Ха-Шалом. В них есть что-то по-европейски умиротворенное, и многие старшие офицеры армии и полиции предпочитают жить здесь, а не в городе. Кравиц припарковал машину у двухэтажного дома с двумя входами и ухоженным двориком. Часы показывали 2:20. Кравиц достал большой лист ватмана, скрученный в трубочку, и развернул его. На нем был начерчен план дома.
  
  – Где ты это достал?
  
  – Года два назад здесь была попытка взлома. Я консультировал хозяев по поводу установки сигнализации.
  
  Я быстро просмотрел чертеж. Спальня располагалась на втором этаже.
  
  – Ладно. Я пошел. Жди меня здесь.
  
  Кравиц серьезно посмотрел на меня:
  
  – Он очень опасен.
  
  – Знаю.
  
  Я вылез из машины, прихватив с собой принесенную Кравицем черную сумку, и вошел во дворик. На почтовом ящике крупными печатными буквами на иврите и на английском было написано: «Семья Бухштетер». Блестящий полицейский «Форд-Сиерра» Красавчика стоял на узкой мощеной дорожке, почти полностью укрытый навесом из виноградной лозы с тяжелыми гроздьями. Неслышно шагая, я обогнул дом и по решетке кухонного окна взобрался на второй этаж. Честно говоря, это было не очень трудно. Когда я подкрался к спальне, то понял, что не стоило так уж стараться, можно было просто вышибить входную дверь. Храп Красавчика заглушил бы любую сигнализацию. Отопление работало во всю мощь, и я почувствовал, как у меня по позвоночнику побежали струйки пота. Красавчик лежал на спине, голый; белое пузо ритмично вздымалось и опускалось. Его жена спала в другой кровати, и я был бы последним, кто упрекнул ее в этом. Его форма висела на ручке двери. Я достал из внутреннего кармана пистолет, зажег свет и в два шага очутился возле его кровати. Он мгновенно проснулся и уставился на меня спокойно и оценивающе. Сволочь или нет, но он прослужил в полиции тридцать лет, и даже я не мог заподозрить его в трусости. Его жена попыталась закричать, но вышло это так неубедительно, что я даже не глянул в ее сторону.
  
  – Закрой рот, дура, – рявкнул он и повернулся ко мне. – Чего тебе надо?
  
  – Ничего.
  
  – Тогда что ты здесь делаешь?
  
  – Я пришел тебя предостеречь.
  
  Он чуть не расхохотался.
  
  – Предостеречь? Меня? От чего? У меня есть свидетель, готовый на куче свитков Торы высотой в километр поклясться, что ты спланировал это ограбление. А теперь ты сам добавил к этому взлом и угрозы жизни.
  
  Я вдруг сообразил:
  
  – С которого часа ты дома?
  
  – Со вчерашнего дня. Я был на совещании начальников окружных управлений с министром, а оттуда вернулся прямо домой, потому что неважно себя чувствовал. Эти почки меня добьют.
  
  – С тех пор ты разговаривал с кем-нибудь из управления?
  
  – Нет.
  
  Я ему поверил. Гольдштейн, по-видимому, мечтал преподнести меня ему тепленьким, с табличкой «Виновен в предумышленном убийстве» на груди.
  
  Тем временем Красавчик попытался встать с постели. При этом он так фальшиво кряхтел и стонал, что становилось противно. Я бросил взгляд на его жену, которая спустила с кровати ноги, явно намереваясь добраться до тревожной кнопки. Я помахал ей пистолетом, и она с удивительным проворством нырнула назад в постель и с головой накрылась одеялом. Жирдяй попытался ухватиться за ствол моего пистолета. Я стукнул его рукояткой по запястью, и он вскрикнул:
  
  – Я тебя прикончу, Джош.
  
  – Кто-то уже сделал это за тебя.
  
  – Что?
  
  – Кто-то разнес мне дом, Красавчик, кто-то следит за каждым моим шагом, кто-то приводит в полицию свидетелей, которых просто распирает от желания дать против меня показания. А еще кто-то подбросил мои отпечатки пальцев в мастерские, и этот же кто-то несколько часов назад зарезал мою сестру.
  
  – Это… – Он умолк на полуслове.
  
  – Договорить за тебя? «Это совсем не то, что мне обещали»? Правда, Красавчик? Ты думал, что все будет просто. На следующий день после ограбления мастерских тебе позвонили. Ты получаешь обвиняемого со всеми доказательствами – кстати, это тип, которого ты на дух не выносишь. Если тебе этого мало, еще подсыплют малость деньжат, – когда все благополучно завершится. Никаких эксцессов и лишних вопросов. Так или нет?
  
  У меня было странное чувство, что мой голос продолжал звучать еще целую минуту после того, как я закончил говорить. Толстяк был весь мокрый от пота. Я наклонился к нему и очень тихо, почти шепотом, добавил: «Ты не любишь меня, полковник, а я не люблю тебя, но речь идет об убийстве. От него нельзя просто так отмахнуться». Терпеть не могу пафоса, но он всегда срабатывает.
  
  Красавчик смотрел мне прямо в душу. В его взгляде было столько ненависти, что становилось страшно. Но в нем было и признание поражения.
  
  – Чего ты хочешь?
  
  – Ничего. Просто ставлю тебя в известность, полковник. Тебя продали, и по дешевке. Слишком много людей видело, как я вхожу в твой кабинет и выхожу из него. Твои бородатые подельники струхнули. Они пришли убить меня, а нашли мою сестру. Но теперь они думают, что мы с тобой работаем в паре. Они даже сомневаются, а действительно ли я ушел из полиции. Может, я работаю под прикрытием. На них висит убийство. А в тюрьму им очень не хочется. И они вешают все на тебя.
  
  – Не выйдет.
  
  – Да ну? Ты слишком часто с ними встречался, Красавчик. У них твои фотографии и записи ваших бесед. Разведка донесла тебе, что я в «Амбассадоре», и ты снял наблюдение с дома моей сестры. Когда все это всплывет, кто-нибудь обязательно вспомнит, что это ты отдал приказ арестовать меня. Они не могут себе позволить, чтобы ты сломался на следствии и рассказал, от кого получал деньги.
  
  – Этого не будет.
  
  – Да. Мы оба это знаем. А они – нет.
  
  В Тель-Авив мы опять возвращались с превышением скорости. Дул холодный ветер. Я прикурил «Нельсон». Учитывая, что я ставил своей целью запугать и разозлить всех замешанных в этом деле, с заданием я справился на отлично.
  
  – Кравиц!
  
  – Да?
  
  – Можешь оказать мне услугу?
  
  – Какую?
  
  – Надо сообщить нашим родителям, что Рони больше нет, и помочь им с похоронами. Сам я к ним пойти не могу. Там наверняка выставлено наблюдение.
  
  – Я обо всем позабочусь.
  
  – Они люди пожилые, Кравиц, и от меня они видели мало хорошего. Рони для них всегда была светом в окошке. Им будет очень тяжело.
  
  – Могу себе представить.
  
  – Сделай так, чтобы похороны состоялись в понедельник.
  
  – Это еще через три дня.
  
  – Да.
  
  – Почему?
  
  – Потому что до понедельника все будет кончено.
  
  – Ты уверен?
  
  – Нет.
  
  – Мне срочно нужен кофе.
  
  – И мне.
  
  Было пять часов утра, вокруг стояла непроглядная темень. Кравиц зарулил на центральную автобусную станцию и подогнал «Кортину» к стоянке такси. Я уже почти забыл, какие преимущества дают номера красного цвета[12]. Мы сидели и пили крепкий кофе из грязных стаканов, поглядывая на водителей такси, все как один носивших серо-голубые шерстяные кепки, будто они принадлежали к какому-то тайному братству со своей униформой. Из кипы газет, перевязанных тонкой бечевкой, Кравиц выдернул одну и начал ее листать. Спустя несколько минут он развернул газету на второй странице, положил на стол и указал мне на заметку под заголовком «Глава литских хасидов прибывает сегодня в Израиль». В заметке сообщалось, что адмор поселится в доме промышленника и религиозного деятеля Менахема Вайрштейна и в ходе своего визита встретится с рядом членов правительства и с несколькими видными раввинами из Иерусалима и Бней-Брака. Я упер небритый подбородок в край стакана и немного поразмышлял над этим. Кравиц наблюдал за мной.
  
  – У тебя ничего не получится.
  
  – Что именно?
  
  – Встретиться с ним.
  
  – Почему?
  
  – Его охраняют.
  
  Я улыбнулся. Через несколько секунд заулыбался и он:
  
  – Ладно. Я ничего не говорил.
  
  Я взглянул на часы.
  
  – Пойдем. Мне пора на свидание с Жаки.
  
  Он подвез меня к гостинице и уехал. Администратор поднял на меня испуганный взгляд, значения которого я не понял, и снова уткнулся в свою книжку. Я поднялся наверх. Дверь была полуоткрыта и плавно покачивалась в такт мерному урчанию кондиционера. Я достал пистолет и осторожно вошел. Комната была пуста. Рели исчезла. Ее вещи были разбросаны по полу. Если здесь и происходила какая-то борьба, она была очень короткой.
  
  Я бегом спустился вниз и, воспользовавшись ступеньками как трамплином, перепрыгнул через стойку и схватил портье за горло. Его очки полетели на пол.
  
  – Где она?
  
  – Не знаю.
  
  – Что произошло?
  
  – Сюда кое-кто приходил, – торопливо заговорил он. – Парень. Здоровенный такой. Он описал мне тебя и девушку и спросил, здесь ли вы. Я ответил, что нет. Тогда он сказал, что обойдет номер за номером и поищет. У меня не было выхода.
  
  – О’кей. Ты ему сказал. Что дальше?
  
  – Он поднялся наверх, а через несколько минут вернулся с большим свертком на плече, и ушел.
  
  – В свертке была девушка?
  
  – Не знаю. Думаю, что да.
  
  – Тот парень. Как он выглядел?
  
  – Я же сказал, здоровенный. Метр восемьдесят пять, может, больше. Короткая стрижка. Говорит как военный.
  
  Таль. Но почему? Я снова перелез через стойку, на этот раз неуклюже, и шмякнулся в одно из мягких кресел, стоявших в маленьком лобби. Спустя четверть часа кто-то дотронулся до моего плеча. Я поднял голову. Передо мной стояли Жаки с Мостом, который за те годы, что мы не виделись, сильно постарел.
  
  – Здорово, Джош. Слышал о твоей сестре. Соболезную.
  
  – Как дела, Мост? Много лет прошло.
  
  Улыбка осветила морщинистое лицо:
  
  – Уже много лет никто не называет меня «Мост».
  
  – Да, Марко. Нас все меньше и меньше.
  
  – Но в свое время мы были лучшими.
  
  – Может быть.
  
  Марко Кац был единственным в Израиле человеком, которому почти удалось победить в профессиональных автомобильных ралли. В юности он участвовал практически во всех европейских соревнованиях и даже в африканских гонках. После третьей аварии, когда платины в его скелете стало больше, чем костей, он решил вернуться в Израиль и основать здесь клуб автолюбителей. Он не только разорился, но еще умудрился запутаться в долгах перед собственным партнером. Какое-то время он проработал на аттракционе «Смертельный вираж» в луна-парке, где под неистовые крики детворы гонял по отвесной стене. Но когда кредиторы надавили на него всерьез, он начал принимать заказы от преступного мира. К его чести следует добавить, что никто его ни разу не догнал. После одного дела, в котором он засветился, в полиции решили, что пора отправить его за решетку. Я тогда был совсем молодым детективом, и мне поручили его поймать. За две недели я переговорил чуть ли не со всеми осведомителями и вскоре узнал, что он поспорил с кем-то, что въедет на мотоцикле на арку моста через реку Яркон и спустится с другой стороны. Затея представлялась мне безумной. Но на всякий случай в назначенную ночь я приехал туда и действительно увидел его. Он прогревал двигатель мотоцикла. Я тихонько подошел сзади, и не успел он дернуться, как наручники уже сомкнулись у него на запястьях. Он не кричал и не протестовал. Просто объяснил, что поспорил на все свои долги, и, если проиграет пари, ему конец. Я знал, что, если он упадет и разобьется, я вылечу из полиции, но он так на меня смотрел, что я сдался. Кроме того, меня, как и всех остальных, разбирало любопытство, удастся ли ему проделать этот головокружительный трюк. Я снял с него наручники в обмен на обещание, что после спуска с моста он направится прямиком ко мне. Он еще немного прогрел двигатель, потом отъехал метров на пятьдесят, развернулся и на скорости сто двадцать километров в час взлетел на крутое и скользкое арочное ограждение шириной сантиметров тридцать и высотой с четырехэтажный дом, после чего спустился с него, подкатил ко мне и, не говоря ни слова, вытянул руки вперед. В итоге он получил три месяца ареста и кличку Мост.
  
  – Марко, как думаешь, сможешь ты уйти от полиции, если я дам тебе подходящую тачку?
  
  Он снова улыбнулся:
  
  – Может, мне и не двадцать лет, Джош, но всем этим сосункам я дам сто очков вперед.
  
  – Жаки объяснил тебе, что надо делать?
  
  – Да. Я подъезжаю к зданию полиции на Дизенгоф, жду, чтобы меня заметили, вывожу их за город и там сбрасываю с хвоста.
  
  – Спасибо, Марко.
  
  – Все в порядке. Я возвращаю старый долг.
  
  Я повел их к машине. Марко выглядел слегка разочарованным, но только до той минуты, пока я не поднял капот. Тогда он принялся поглаживать правое крыло моей «Капри», и я уже забеспокоился, что он никогда не перестанет.
  
  – Не волнуйся, Джош. С этой девочкой мы отправим их искать нас по всему свету.
  
  Мы оставили его и пошли смотреть машину, которую раздобыл мне Жаки. Это была новенькая «БМВ-730» черного цвета.
  
  – Ты уверен, что она не краденая?
  
  – Конечно, краденая. Только не здесь. Посол Западной Германии в Каире все еще надеется ее найти.
  
  После заключения мира с Египтом между нашими странами началась оживленная торговля угнанными автомобилями. В основном поток шел в обратном направлении, из Израиля в Египет, но изредка просачивались машины и с той стороны границы. Мотор довольно заурчал, когда я завел его, и мы двинулись к дому Таля. Его машины на стоянке не было. Мы с Жаки поднялись по лестнице и постучали в дверь. Ответа не последовало. Я отступил на несколько шагов, чтобы вышибить дверь, но Жаки остановил меня жалобным взглядом, вытащил связку отмычек и с третьей попытки открыл замок. Дом был пуст. Мебель, телевизор, стереосистема стояли на своих местах, но вещи повседневного пользования: одежда, обувь, зубные щетки – все исчезло. Семейство ушло в подполье. Я не испытал удивления, только злость. Из квартиры Таля мы поехали в Яффу. Жаки указывал мне дорогу, пока мы не добрались до какого-то на вид заброшенного склада. Я припарковался, и мы вылезли из машины. У дверей Жаки остановился:
  
  – У меня для тебя сюрприз.
  
  – Ненавижу сюрпризы.
  10
  
  Жаки с подчеркнутой торжественностью распахнул двери. У стены, связанная толстым резиновым шлангом, лежала Патрисия, мнимая Рина Таль, и крыла нас на чем свет стоит. Судя по богатству словаря, она готовила свою речь как минимум несколько часов.
  
  – Что она здесь делает?
  
  – Ее подружка рассказала мне кое-что любопытное.
  
  Патрисия прохрипела с пола:
  
  – Я ее убью.
  
  Жаки ухмыльнулся:
  
  – Могла бы уже усвоить, что наркоману ни на кого нельзя полагаться. Особенно на другого наркомана.
  
  Он снова повернулся ко мне:
  
  – Сегодня утром ее видели в баре «Жано». Она сидела там, одетая скромно, как монахиня, и кого-то ждала. Ты знаешь это место?
  
  Я знал. Это был маленький вонючий бар, в котором шлюхи последнего разбора дрочили клиентам на диванчике возле уборной. Они зарабатывали такие крохи, что, насколько я слышал, преступный мир их даже не крышевал. Сюда никогда не заглядывали собирающие дань полицейские, а уж они – настоящие трупоеды. Патрисии с ее положением в профессиональной иерархии такая дыра абсолютно не подходила. Я повернулся к ней:
  
  – Это место не из тех, где ты работаешь.
  
  – Зато ты туда ходишь по три раза в неделю.
  
  – Мне еда там нравится.
  
  – А не пошел бы ты…
  
  Жаки прервал нашу, если так можно выразиться, беседу и деловым тоном продолжил:
  
  – Она просидела там пару часов, а потом появился какой-то религиозный парень и передал ей большой конверт. Она полетела прямиком к своему дилеру, но тот все еще в больнице, – он глянул на меня ничего не выражающим взглядом, – и вместо него там ее встретил я. Когда я ее поймал, конверт все еще был при ней.
  
  Он приподнял одну из каменных плиток в полу и извлек большой конверт, набитый долларами.
  
  – Сколько?
  
  – Десять тысяч. Мелкими купюрами. Недостаточно, чтобы выйти на пенсию, зато хватит, чтобы целый месяц быть под кайфом.
  
  Я снова повернулся к ней:
  
  – Мне казалось, ты с ними порвала?
  
  – Да пошел ты…
  
  – Я очень устал. Ты будешь отвечать или мне тебя стукнуть?
  
  – Сладенький, я за свою жизнь повидала больше клиентов с хлыстами и наручниками, чем могу сосчитать. Думаешь, я тебя испугаюсь?
  
  Я наклонился к ней и схватил ее за щеку большим и указательным пальцами. Кожа была прохладной и чуть влажной.
  
  – Жаки, у тебя нож при себе?
  
  – Да.
  
  Это был тайваньский выкидной нож с рукояткой, покрытой фальшивым перламутром, и двадцатисантиметровым лезвием. С сухим щелчком я раскрыл его.
  
  – Или говори, или я немного подправлю тебе черты лица.
  
  Судя по всему, что-то в моих глазах ее напугало, потому что она враз сменила тон на ласково-плаксивый.
  
  – Я не виновата, Джош.
  
  – Меня не интересует, кто виноват. За что он дал тебе денег?
  
  – Я тебе уже говорила. За то, что я заманила тебя в ловушку.
  
  – Десять тысяч долларов?
  
  – Жаки, скажи ему.
  
  – Джош, я тебе говорю.
  
  – Ладно.
  
  – Я клянусь, Джош.
  
  – Ну, если клянешься, это другое дело. Теперь я тебе верю. Что ж ты раньше не поклялась, мы бы сэкономили кучу усилий.
  
  Она смотрела на меня растерянно. По-видимому, ирония была не самой сильной ее стороной. Внезапно меня осенило. Я уперся коленом ей в ребра и поднес нож прямо к щеке, смертельно побелевшей даже под двумя слоями макияжа.
  
  – Он заплатил тебе не за то, что ты сделала. Он заплатил тебе за то, что ты мне соврала. За то, что сказала мне, что это он прислал тебя ко мне и велел нанять меня следить за Талем. Так?
  
  Ее голос перешел в визг:
  
  – Я не виновата!
  
  – Так или нет?
  
  – Так, скотина, так!
  
  Нож царапнул нежную кожу под скулой. Она снова завизжала.
  
  – Кто тебя нанял? Кто велел обратиться ко мне, чтобы я следил за Талем?
  
  – Таль.
  
  Я откинулся назад, а она, извиваясь ужом, попыталась отползти от меня. Ее щека была в крови. Двумя взмахами ножа я перерезал резиновый шланг.
  
  – Проваливай.
  
  У двери она остановилась:
  
  – А что с моими деньгами?
  
  – С какими деньгами?
  
  – Скотина.
  
  – Ты повторяешься.
  
  – Джош, послушай, мне нужны деньги на дозу.
  
  – Жаки, сколько стоит одна порция дури?
  
  – По городу сейчас разошлась крупная партия. За двести зеленых она улетит на седьмое небо.
  
  Я вытащил из конверта две сотенные купюры, смял и бросил ей.
  
  Она нагнулась и, царапнув ногтями о бетон, подобрала деньги с пола. Подняла на нас взгляд, полный страдания, и снова на одно мгновение стала хорошенькой девчонкой из Хайфы. Потом она исчезла.
  
  – Когда-нибудь, – сказал Жаки, – я отправлю эту дурочку на лечение.
  
  – Только не влюбись мне сейчас.
  
  – Ладно.
  
  Я был немного напуган. Нет, не тем, что она мне рассказала, а собой. Я точно знал, что, если бы она не заговорила, я бы ее порезал. Таким я себе совсем не нравился. А может, и нравился. Из унылого оцепенения меня вывел голос Жаки. Жаки стоял, прислонясь к стене, и выглядел так, будто что-то его забавляло.
  
  – В этом деле сплошные психи.
  
  – Почему?
  
  – Таль платит деньги, чтобы за ним следили. Религиозный платит, чтобы его шлепнули. Где логика?
  
  Я не отозвался. Сполз по стене, уселся на пол и принялся искать по карманам сигареты. Жаки немного подождал, понял, что я не собираюсь отвечать, и тоже уселся на полу по-турецки. Зажав зубами тяжелый золотой медальон, висевший у него на шее, он разделил стопку купюр на две равные части и одну из них подтолкнул мне. Я согнул пачку пополам и сунул во внутренний карман. Еще неделю назад я, может, и отказался бы взять эти деньги, но сейчас мои моральные устои лежали, замороженные, в одном из холодильников полицейского морга. Нет, я не перешел на другую сторону баррикады. Просто баррикады больше не существовало.
  
  – Сигареты есть?
  
  Он кинул мне запечатанную пачку «Мальборо». Я ободрал целлофановую обертку и закурил. Минуту спустя Жаки поднялся с пола, открыл шкафчик, которого я раньше не замечал, достал бутылку «Джека Дэниелса» и снова уселся рядом со мной. Мы сидели, молча курили и пили виски. Через полчаса мои мысли перестали вести себя как машинки на автодроме в луна-парке и начали выстраиваться в определенном порядке.
  
  – Жаки, какая польза была Талю посылать ко мне Патрисию и нанимать меня следить за ним во время ограбления?
  
  – Представления не имею.
  
  – Ладно, спрошу по-другому. Где меня не было?
  
  – Дома.
  
  – А еще?
  
  – Не знаю. Нигде.
  
  Я улыбнулся. Он непонимающе уставился на меня. Через минуту его лицо просветлело, и он выпалил:
  
  – Он, в отличие от всех остальных, точно знал, где ты, и мог спокойно тебя подставить, уверенный, что у тебя нет алиби.
  
  – А почему Шимон, тот религиозный парень, заплатил Патрисии, чтобы она сказала, что нанял ее он? Какая ему была в том польза?
  
  Жаки с минуту помолчал:
  
  – По-моему, никакой.
  
  – Мне тоже так кажется. Какой вывод из этого можно сделать?
  
  – Никакого.
  
  – В том-то все и дело. Ему от этого никакой пользы. Но кому-то польза в том была. И этот кто-то кто приказал Шимону заплатить Патрисии.
  
  – И чего же этот кто-то пытается добиться?
  
  – Выиграть время.
  
  Я произнес это так резко, что Жаки вскочил на ноги, решив, что мы должны срочно куда-то бежать.
  
  – Кто-то уже три дня заставляет меня гоняться за привидениями. У меня на хвосте висит полиция. Гора улик против меня растет. Этот человек видит, что, чем больше времени проходит, тем глубже я увязаю. Это он дергает за ниточки так, чтобы одна кукла не догадывалась о существовании другой.
  
  – И он хотел, чтобы ты следил за Шимоном, а не за Талем?
  
  – Не уверен. Это же не секрет, что когда-то я работал в полиции. Он понимал, что рано или поздно я выйду на Патрисию.
  
  – И что ты собираешься теперь делать?
  
  – А ты как думаешь? Найти его.
  
  – И посадить в тюрьму.
  
  Я промолчал.
  
  – Не будь идиотом, Джош. В каждой тюряге есть как минимум три человека, которые будут счастливы свести с тобой счеты.
  
  – Может быть.
  
  Я с трудом поднялся. Перед глазами у меня отплясывал «Джек Дэниелс».
  
  – Куда ты?
  
  – К родителям.
  
  – Тебе что-нибудь нужно?
  
  – Да. Эта бутылка.
  
  – Бери.
  
  Я взял бутылку и направился к выходу чуть более твердым, чем требовалось, шагом.
  
  Жаки с сигаретой в зубах улегся на железную койку и закинул руки за голову.
  
  – Жаки, а все-таки, почему ты мне помогаешь?
  
  – Ты не поверишь, даже если я скажу правду.
  
  – Попробуй.
  
  – Правду?
  
  – Только правду.
  
  – Ты мне нравишься.
  
  – Не может быть.
  
  – Я же сказал.
  
  – И все-таки?
  
  Он снова сел.
  
  – Четыре с половиной миллиона долларов – это очень большие деньги. Кое-что может перепасть и маленькому Жаки.
  
  – А если нет?
  
  – Нет так нет, – ухмыльнулся он. – Главное, что пока мне не скучно.
  
  Он снова улегся и закрыл глаза. На его лице замерла счастливая улыбка.
  
  Снова пошел дождь. Я несколько минут простоял рядом с машиной, задрав лицо и пытаясь поймать губами немного воды. Когда я опустил голову, меня так повело, что на какую-то кошмарную долю секунды мне показалось, что я ослеп. В конце концов я кое-как завел «БМВ» и со средней скоростью сорок километров в час поехал к родителям. Спящие кварталы казались мне призраками. Если в мире и существовало место, которое я мог считать своей территорией, это был квартал, в котором жили мои родители, – улица Фруг, к западу от Дизенгоф. Возле их дома стоял Чик с двумя не знакомыми мне молодыми полицейскими. Его рука демонстративно лежала на груди. Большой и указательный пальцы вытянуты, остальные поджаты. Я помнил этот знак: «Свой». Им пользуются в отделах по борьбе с наркотиками австралийской полиции, когда во время облавы попадается сынок какой-нибудь важной персоны и его нужно быстро и элегантно вытащить. Мы с Чиком однажды ездили в Австралию с лекциями и как-то вечером в Мельбурне пошли выпить с одним инспектором, рыхловатым ирландцем, который рассказывал похабные анекдоты и между делом прикончил две бутылки виски «Бушмилс». При этом голубые прожилки у него на носу даже не поменяли оттенка. Я хорошо запомнил тот вечер потому, что один упившийся вдрызг полицейский отпустил какую-то антисемитскую шуточку, после чего мы с Чиком и ирландцем разнесли этот паб в щепки. В пять утра, когда над Мельбурном занялся лиловый рассвет, мы втроем стояли у забора во дворе местного полицейского участка и мочились. Мимо нас прошла шумная группа: несколько полицейских вели группу задержанных. Полисмены на секунду остановились отдать честь инспектору. Он отсалютовал им в ответ, и, когда отнял руку ото лба, мы увидели, что он вытянул большой и указательный пальцы в направлении одного из арестованных. Это был юноша с пухлыми плечами и обвисшим брюшком. Один из полицейских подошел к нему, снял наручники и дал ему чудовищного пинка под зад. Парень упал на четвереньки, быстро вскочил и со всех ног пустился бежать, пока не исчез за углом. Инспектор обернулся к нам с извиняющейся улыбкой: «Сын мэра. Вечно влипает в неприятности, молодой придурок». Наши лица выразили недоумение, и тогда он объяснил нам значение своего жеста. Мы с Чиком пару раз прибегали к нему, когда работали по делам о наркотиках. В отношении особо важных персон все полиции мира ведут себя одинаково.
  
  Я подошел к Чику. Он пожал мне руку и сказал:
  
  – Здравствуйте, господин Ширман. Я очень сожалею о вашей племяннице.
  
  – Спасибо, друг мой. Прошу прощения, не помню вашего имени.
  
  – Чик. Я приходил к вам вместе с Джошем.
  
  – Ах, да. Конечно. Спасибо большое. Джош там?
  
  – Боюсь, что он не придет. Его разыскивает полиция.
  
  – Не может быть. За что?
  
  – Обычные следственные мероприятия. Я убежден, что скоро все разъяснится.
  
  Один из молодых полицейских, худощавый парнишка с умным лицом, взглянул на меня подозрительно, но не произнес ни слова. Я сдержал порыв бегом ринуться вверх и начал подниматься по ступеням медленным солидным шагом.
  
  Дверь открыла тетя Наоми, одна из моих четырех тетушек. По отношению к тетушкам у меня нет никакой дискриминации. Я всех их не выношу в равной мере.
  
  – Здравствуй, тетя Наоми.
  
  – В этом ты весь, Егошуа. Это так для тебя характерно. В семье горе, а тебя носит непонятно где. А потом ты являешься с бутылкой виски.
  
  – Я сожалею.
  
  – «Я сожалею»! Это все, что ты можешь сказать? Я уже говорила твоему отцу, что наверняка это ты впутал Рони в свои делишки, и вот чем все кончилось!
  
  – Заткнись, – попросил я и прошел в квартиру, собрав в кулак всю волю, чтобы не обернуться и не посмотреть на ее физиономию. В гостиной сидело человек двадцать, по большей части родственники разной степени близости. Мамы в комнате не было – судя по звукам, доносившимся из спальни, она сидела там и плакала на плече у одной из подруг. Когда я вошел, папа поднялся и посмотрел на меня поверх голов всех присутствующих. Так, глядя друг на друга, мы простояли минуты три или четыре. Я вдруг понял, что уже много лет не смотрел на него. Точнее, не присматривался к нему. Он очень высокий, почти метр девяносто, и гораздо стройнее меня. Думаю, когда-то он был интересным мужчиной. В отличие от матери, да и всей остальной родни, он никогда не давал мне понять, что считает меня неудачником. Один из редких приступов ярости случился с ним, когда я поступил на работу в полицию. Мама на протяжении двух дней громко жаловалась, что не для того они так много вкладывали в мое образование, а кончилось все тем, что посреди ужина он встал, схватил пепельницу, которая стояла рядом со мной, и запустил ею в окно. Воцарилась удивленная тишина, и он сказал: «Если Джош решил стать полицейским, это его право, но в моем доме я больше не желаю слышать об этом ни слова». В свое время он был талантливым репортером и входил в небольшую, но блистательную когорту профессионалов, задавших стандарты израильской журналистики. И сейчас, в свои шестьдесят девять, он иногда писал статьи. Мне очень нравилась его манера. Ясная, без пафоса, понятная каждому. Я пересек гостиную и обнял его. Он заплакал. Из-за разницы в росте ему пришлось опустить голову мне на плечо. Остальные смотрели на нас грустными глазами, и от этих взглядов меня тошнило.
  
  – Папа, мне надо с тобой поговорить.
  
  – Пошли в спальню.
  
  – Там мама. Лучше на кухню.
  
  На кухне тетя Наоми варила кофе. При виде меня она скривилась и вышла. Я налил две чашки и одну протянул ему. Мы так и не присели. Стояли и глядели друг на друга.
  
  – Что случилось, Джош?
  
  – Тот, кто убил Рони, охотился за мной.
  
  – Не вини себя. Кравиц был тут два часа назад и все мне объяснил.
  
  – Папа, мне нужна помощь.
  
  – Смешно.
  
  – Что смешно?
  
  – Кравиц сказал, что тебе нужна помощь, но ты о ней никогда не попросишь.
  
  – Он ошибается. Я должен воспользоваться всем, что имею.
  
  – Для тебя это не характерно.
  
  – Нет.
  
  – Ты ищешь того, кто убил Рони?
  
  – Да.
  
  – Сынок, ее это не вернет. Может, тебе стоит оставить это?
  
  – Я могу оставить это, но это не оставит меня. Тот, кто убил Рони, охотится за мной.
  
  Он сел.
  
  – Что тебе нужно?
  
  – Информация.
  
  Он вдруг улыбнулся и сразу помолодел лет на двадцать.
  
  – Информация – это единственное, что я могу раздобыть в любых количествах.
  
  – Ее будет нелегко достать.
  
  – А где находится необходимая тебе информация?
  
  – В Тель-Авиве, в Бней-Браке, в Цюрихе, возможно, в Бруклине, возможно, в Антверпене. Места, люди, денежные потоки. Мне нужен человек со связями в одной из ешив в Израиле. А еще нужен кто-то, способный проникнуть в компьютерные программы авиакомпаний, летающих сюда.
  
  Он странно посмотрел на меня. В последние годы у него появилась привычка откидывать голову в сторону и большим пальцем правой руки поглаживать левую часть подбородка.
  
  – Я никогда не видел тебя в таком состоянии.
  
  – В каком?
  
  – В рабочем. Кравиц сказал, что ты лучший следователь из всех, кого он знает.
  
  – Он морочил тебе голову.
  
  – Еще он сказал, что когда ты в кого-то вцепишься, то можешь быть жестким и грубым. И что он не завидует убийцам Рони.
  
  – Я же сказал, он морочил тебе голову.
  
  – Это правда, что ты консультировал зарубежных полицейских?
  
  – Да.
  
  – Ты никогда мне об этом не рассказывал.
  
  – Да что в этом такого?
  
  – Наверное, я не очень хороший папа.
  
  – Ты хороший папа.
  
  – Ты знаешь, что ужасно выглядишь?
  
  – Да.
  
  – Где ты был?
  
  – Нигде. Просто шатался. Нашел девушку. Мы вместе выпили. Потом пошли к ней. Тебе не надо знать, что было дальше.
  
  – Не надо. Почему бы тебе не поспать пару часов?
  
  – Ты не хочешь знать, что именно я ищу?
  
  – Хочу. Но не сейчас. Продолжим этот разговор попозже. Скажем, часа в три.
  
  – Почему?
  
  – Сынок, положись на меня.
  
  – Я полагаюсь, но у меня нет времени.
  
  – Подожди до трех. Иди, скажи несколько слов своей несчастной матери. Она совсем сломлена горем.
  
  Я оставил его на кухне наедине с кофе. В спальне говорить было не с кем. Мама лежала на кровати. Она наглоталась успокоительных и задремала. Я вернулся на кухню, взял из холодильника кусок сыра, несколько соленых огурцов и пошел в нашу с Рони комнату, ощущая на спине царапающие взгляды гостей. Не разбирая постели, я рухнул на нее. Глянул на часы. Было одиннадцать утра. Я закурил сигарету, сжевал сыр. Разглядывая гигантский постер Джимми Хендрикса, который мы с Рони повесили здесь, когда мне было шестнадцать, я сам не заметил, как уснул.
  
  Ровно в три часа дня папа разбудил меня:
  
  – Вставай, Джош. Все тебя ждут.
  
  – Все?
  
  – Я пригласил несколько человек, которые могут тебе помочь.
  
  – Черт возьми, папа, мы же не в игрушки играем.
  
  – Я знаю. Но мы должны кому-то доверять.
  
  – Папа.
  
  – Что?
  
  – Нет никакого «мы», это мое расследование. Мне не нужны дилетанты, которые будут вертеться у меня под ногами, даже если случайно они окажутся моим отцом.
  
  Он грустно улыбнулся:
  
  – И если случайно им стукнуло шестьдесят девять лет и они уже слишком старые, чтобы приносить пользу.
  
  – Не будь идиотом.
  
  – Не смей так со мной говорить.
  
  – Тогда не будь идиотом.
  
  Я скатился с постели и пошел в ванную. Папин бритвенный станок был туповат, и я порезался при бритье. Я быстро принял душ и вышел в гостиную, все еще дрожа от холода. Все родственники исчезли. Папа подгонял к порогу двух пожилых кузенов, растерянных от того, что их выставляют за дверь. На двух зеленых слегка выцветших диванах сидело несколько человек. На меня пристально уставились восемь пар стариковских глаз, окруженных морщинами. Не со всеми из присутствующих я был знаком, но каждого узнал. Тридцать пять лет назад они были мечтой любого редактора. Некоторые из них до сих пор работали в газетах. Если бы я составлял список десяти лучших журналистов за всю историю Израиля, то все они вошли бы в него. На этих восьмерых приходилось в общей сложности лет двести пятьдесят репортерской работы, жизненного опыта и связей.
  
  – Как я уже сказал, – начал папа, – эта история убила мою дочь и угрожает моему сыну. Некоторые из вас с ним знакомы. Он хороший парень, и ему нужна помощь. Все остальное он объяснит сам. Я снова хочу поблагодарить вас за то, что вы смогли так быстро прийти.
  
  Я глубоко вздохнул и вышел в центр комнаты. Насколько возможно коротко я описал события последних дней, ничего не изменив и не упустив. Эти старые волки учуяли бы любую ложь еще до того, как я закончил ее придумывать.
  
  – Мне нужны от вас три вещи, – подытожил я. – Первое: подробные сведения о финансовом положении ешивы и личной заинтересованности рабби в этом деле. Второе: ответ на вопрос, каким путем деньги прибудут в Израиль. Кто их доставит? Третье: учитывая, что в воскресенье эта история окажется в газетах, я должен получить доступ к этой информации в кратчайшие сроки.
  
  Когда я договорил, воцарилось долгое молчание. Первым его прервал Иешаягу Закаш, который сидел у меня за спиной. Я узнал его, даже не оборачиваясь. Мало кто не узнал бы этот голос. Он принадлежал одному из первых радиожурналистов, который и сегодня, в возрасте семидесяти двух лет, считался величайшим авторитетом, имевшим источники повсюду, от администрации премьер-министра до главарей преступного мира.
  
  – Слушайте, а старик Розенштейн все еще работает в Бней-Браке?
  
  – Ты с ума сошел? Он же в Иерусалиме.
  
  – Вы оба с ума сошли. Он умер два года назад.
  
  В следующие сорок минут в комнате поднялся невообразимый гвалт. Замелькали имена, названия мест и организаций. Старики спорили, кричали, вытаскивали потрепанные записные книжки в кожаных переплетах и обменивались номерами телефонов, вспоминали события и даты, без малейшего стеснения обсуждали, что и у кого можно выпросить и чем на кого надавить в случае отказа помочь. Я тихонько сидел в уголке и чувствовал себя лишним. Наконец папа прервал этот базар.
  
  – Ладно, хватит орать. Предлагаю отпустить Джоша. Ему наверняка не терпится найти свою подружку.
  
  Восемь ртов расплылись в одобрительных улыбках, обнажив по тридцать два вставных зуба.
  
  – Мы разделим работу и снова встретимся здесь в девять вечера.
  
  Все закивали. Я направился к выходу. У дверей набрал в грудь воздуха, повернулся и сказал: «Спасибо». Все дружно, как по команде, улыбнулись.
  
  – Черт возьми, мальчик, – сказал Закаш, – я уже лет тридцать пять не чувствовал себя таким живым.
  
  Я вышел. Их уверенность в себе не отменяла того факта, что мне катастрофически не хватало двух вещей: времени и Рели.
  11
  
  До следующей встречи со стаей старых лисов у меня оставалось пять часов. Из телефона-автомата я позвонил Кравицу, который вывалил на меня целый мешок дурных новостей. Мои отпечатки пальцев нашли на пакетике из-под бриллиантов, обнаруженном поблизости от мастерской Таля. Нудкевич в присутствии судьи дал против меня обвинительные показания. Силы, брошенные на мои поиски, были удвоены, а моя фотография разослана по всем полицейским участкам. Об эксклюзивном праве газеты, в которой работал Кляйнер, на изложение всей этой истории больше не шло и речи. Ограбление и бриллианты еще можно какое-то время держать в тайне, но не двойное убийство. Меня это не удивило. Я достаточно хорошо знал Красавчика, чтобы понимать: он предпочтет бросить меня с парой сломанных ребер за решетку, а уж потом думать, как прикрыть свою задницу от подельников. Я знал, что полиция, располагая моей фотографией, разыщет меня в два счета. Я сел в черный «БМВ» и взял курс на Иерусалим.
  
  Я ехал осторожно, сдерживая желание испытать мощную машину. Не хватало еще, чтобы какой-нибудь мальчишка из дорожной полиции решил проявить героизм и арестовать меня. На въезде в город меня обогнала группа молодых парней на мотоциклах, без шлемов. Один из них прижался к моему окну и предложил мне бутылку пива. У него были длинные светлые волосы, завязанные в хвост цветастой банданой. Я открыл окно и принял бутылку. Он что-то сказал на иностранном языке, как мне показалось на немецком. Я ничего не понял, но улыбнулся. Он улыбнулся мне в ответ, а потом дал по газам и исчез. Как ни случайна была эта встреча, я почувствовал какое-то странное облегчение. Я немного попереключал радиостанции. На армейской, «Волны ЦАХАЛ», как раз начали передавать Look what they've done to my song, ma[13] Рэя Чарльза. Спустя десять минут я припарковал машину у магазина электроники в центре города. За прилавком стоял религиозный парень в бархатной черной кипе, почти целиком покрывавшей ему голову.
  
  – Мне нужна рация и транзистор с наушником.
  
  – Какой фирмы?
  
  – Неважно. Главное, чтобы был наушник.
  
  Он достал серую рацию, скопированную с полицейской модели, – такие обычно дарят детям – и маленький японский транзистор с белым наушником. Я заплатил долларами. Он изучил их в лупу, выпрямился и с извиняющейся улыбкой произнес:
  
  – Я пытаюсь быть осторожным.
  
  – Правильно делаешь.
  
  В соседнем магазине я купил темные очки-авиаторы и синий галстук. На той же улице зашел в парикмахерскую и потратил полчаса на бритье и короткую армейскую стрижку. Когда я подъехал к дому Менахема Вайрштейна, часы показывали одиннадцать. Это была роскошная трехэтажная вилла, восточными окнами выходящая на долину Еннома. Высокие железные ворота охраняли двое молодых хасидов и пограничник в зеленой форме. Я остановил машину метрах в пятидесяти, повязал галстук и надел очки. Разорвал пластиковую упаковку транзистора, вытащил наушник, вставил его в ухо, чтобы он был на виду, а второй конец провода сунул под куртку. Взял в руки рацию и с удовлетворением осмотрел себя в зеркале заднего вида. Я выглядел точь-в-точь как телохранитель высокопоставленной особы. Передвинув пистолет так, чтобы выпуклость под курткой была заметна, я вернулся к воротам.
  
  Проигнорировав хасидов, – судя по виду, иностранцев, – я обратился к бойцу, молоденькому друзу с усталым лицом, похоже простоявшему на посту всю ночь, и попросил его вызвать командира. Он не стал задавать вопросов, снял трубку и спросил Роберто.
  
  – Сейчас придет, – сонной улыбкой улыбнулся он мне.
  
  – Слушай, а это не Роберто Моран? Мы вместе служили.
  
  – Нет, это Роберто Мац. Мой сержант.
  
  – Смешно. Кто бы мог подумать, что есть два Роберто, и оба сержанты.
  
  – Всех выходцев из Аргентины зовут Роберто.
  
  Я рассмеялся. Он на секунду смутился, но тут же присоединился ко мне и тоже захохотал над удачной шуткой.
  
  – Кстати, а адмор из Литска здесь?
  
  – А зачем тебе?
  
  – Мой министр хочет его сегодня посетить.
  
  – Какой министр?
  
  – Обороны.
  
  – А что он забыл у адмора?
  
  – Откуда мне знать? Наверное, деньги. Как и все остальные.
  
  – А-а. Да, он здесь. Если бы он собрался уезжать, нас бы предупредили.
  
  Наш диалог прервало появление высокого парня в отутюженной форме с сержантскими нашивками на рукаве. Молодой друз указал на меня. Я пожал сержанту руку, и мы пошли в вестибюль.
  
  – Ты Роберто Мац?
  
  – Да.
  
  – Очень приятно, Меир Штайн. Я из министерства обороны, отдел охраны. Мой министр должен сегодня нанести визит адмору из Литска. Меня прислали проверить, как налажена безопасность.
  
  – Проверять нечего. Обычный порядок. Эти ребята предпочитают сами о себе заботиться.
  
  – Это меня и тревожит.
  
  – Ты что, новенький? Я знаю всех телохранителей из Иерусалима.
  
  – Я много лет работал за границей.
  
  – Где?
  
  – К сожалению, не имею права об этом говорить.
  
  – В «Моссаде»?
  
  – Не имею права.
  
  – Каждый раз присылают кого-нибудь нового. И каждый начинает наводить свои порядки.
  
  – Мне это тоже не доставляет удовольствия. Может, лучше перевезти рабби в какой-нибудь отель? Там будет легче обеспечить охрану.
  
  – Это невозможно.
  
  – Почему?
  
  – Невозможно, и все. Это не обсуждается. Наверное, из-за кашрута[14].
  
  – Ладно. Давай поднимемся наверх и проверим помещение.
  
  – Иди сам. У меня полно работы.
  
  Я надеялся, что он не расслышал вырвавшийся у меня вздох облегчения.
  
  – Я не хочу помешать адмору, – объяснил я. – Если он нажалуется, у меня будут проблемы.
  
  – Я сообщу про тебя его секретарю.
  
  Я поднялся по лестнице. Дверь была открыта. В большой приемной сидели человек двадцать хасидов в субботних одеждах и переговаривались на идиш. Я спросил одного из них, где мне найти секретаря рабби. Мне указали на тучного мужчину с каштановой бородой, которая разделялась на груди и двумя волнами спускалась до пояса. Он был слишком молод для адмора и слишком стар, чтобы быть его сыном. Я предположил, что он и есть секретарь. Я очень надеялся, что он не потребует у меня удостоверение. Он был не из тех, кому можно сунуть под нос пистолет. Если бы он решил, что его адмору угрожает опасность, то заорал бы как сумасшедший. В другом конце комнаты на маленькой кушетке сидели двое хасидов, похожие друг на друга, как братья-близнецы: черные бороды, бейсбольные биты у колен, руки на коленях, плечи расправлены.
  
  – Ты охранник?
  
  – Да.
  
  – Министр не сообщал рабби, что намерен его посетить.
  
  – Ничего не знаю. Мне приказано проверить надежность охраны.
  
  Он подумал с минуту и махнул мне:
  
  – Проходи.
  
  Я зашел. Комната была просторной, с фигурным паркетом. Через открытую дверь она соединялась с другой комнатой, поменьше. Шторы были задернуты, и единственным источником света служил торшер, стоявший у телевизионного кресла, перед которым не было никакого телевизора. Рядом, на маленьком столике, лежала раскрытая книга. Я глянул на нее и, честно говоря, сильно удивился: секретарь читал Коран.
  
  – Врага надо знать в лицо?
  
  – Да.
  
  Я вежливо улыбнулся, достал ручку и блокнот и принялся прохаживаться по комнате, делая заметки типа: «От окна до двери 8 метров по диагонали». Я не торопился. Две пары одинаковых черных глаз следили за каждым моим движением. Спустя несколько минут я подошел к двери, соединявшей большую комнату с маленькой. Секретарь, который до этого молча стоял со скрещенными на груди руками, встрепенулся:
  
  – Это комната рабби.
  
  – Да я загляну всего на минуту. Я его не потревожу.
  
  – Подожди здесь.
  
  Он зашел во вторую комнату. До меня донеслось невнятное бормотание на идиш. Наконец он появился:
  
  – Заходи.
  
  Я зашел. Учитель сидел на кровати и читал маленький томик псалмов в кожаном переплете.
  
  На прикроватном столике стоял стакан чая. Рабби был гораздо старше, чем я ожидал. Среднего роста, широкоплечий, с белой бородой, разметавшейся по лацканам черного костюма. Я читал в каком-то журнале, что он не только слыл гениальным знатоком Священного Писания, но и обладал несколькими учеными степенями, каждую из которых получил в рекордно короткие сроки. Он поддерживал тесные отношения с представителями всех политических партий и отличался такой умеренностью в религиозных воззрениях, что это не раз становилось причиной конфликтов с лидерами других крупных хасидских дворов. В последнее время он сильно сблизился с рабби Тейтельбаумом, главой сатмарских хасидов, но обычно его двор держался немного особняком. Он считался непререкаемым духовным лидером и в нееврейской среде. Его посещали конгрессмены, бизнесмены и политики, в том числе близкие к президенту.
  
  Он поднял голову и окинул меня пронзительным взглядом. Когда рабби заговорил, меня удивил его голос – мягкий, почти детский и в то же время исполненный странной силы.
  
  – Ты не телохранитель.
  
  – Нет.
  
  – Ты пришел сюда, потому что хотел что-то мне рассказать?
  
  – Да.
  
  Он громко позвал:
  
  – Абреймель!
  
  Секретарь проскользнул в комнату и встал у меня за спиной.
  
  – Этот молодой господин хочет что-то нам рассказать. Почему бы тебе не принести ему стакан сладкого чая?
  
  – Да, рабби.
  
  Спустя полтора часа я сел в «БМВ», снял с себя этот чертов галстук и откинулся на спинку сиденья. Я чувствовал себя чуть лучше. Ненамного, но лучше. Подъехав к мастерской Таля, я из ближайшего телефона-автомата позвонил к нему в офис. Он снял трубку сразу, как будто ждал звонка. Я не пытался изменить голос.
  
  – Здравствуй, Таль.
  
  – Кто это?
  
  – Ты же не думал, что сможешь долго прятать ее от меня.
  
  – Это ты.
  
  – Конечно, я. В следующий раз такого фарта тебе не видать. Я спрятал ее там, где ты не найдешь.
  
  – Тогда зачем ты мне звонишь?
  
  – А почему бы и нет? Идиот, эта линия наверняка на прослушке. Поэтому мне не надо звонить в полицию, в ешиву и всем остальным.
  
  – Я тебе башку снесу.
  
  – Ты безмозглый мелкий говнюк.
  
  Я положил трубку и стал следить за входом в мастерскую, задаваясь вопросом, достаточно ли он взбешен. Минутой позже я получил ответ на этот вопрос. Он вышел из стеклянной двери. Его лицо раскраснелось от гнева. Он влез в свой «Рено» и под визг тормозов рванул вперед.
  
  Я осторожно ехал за ним, внимательно проверяя, чтобы нас разделяло не меньше одной машины. Таль, по-видимому, опасался, что я буду за ним следить, поэтому кружил по городу, пробирался через переулки, останавливался, ждал и снова трогался с места. В конце концов он решил, что все чисто, и направился в Гиватаим. Там свернул на улицу Эйн Геди, узкую, больше похожую на переулок, выходящую на площадь, окруженную домами, выстроенными ступенчатыми террасами. Я припарковался рядом с «Рено» и успел заметить, что Таль поднимается по галерее и заходит в квартиру на одном из верхних этажей. Я выбрался из машины и укрылся во дворике. Маленькая дворняжка радостно обнюхала меня и задрала лапу – я едва успел убрать ногу. Спустя пять минут из квартиры вышел Таль. Выглядел он растерянным. Бросив что-то себе за плечо, он запер дверь. Когда он исчез с горизонта, я поднялся по лестнице и постучал в дверь. Ответа не последовало. Я постучал снова. На этот раз сильнее. С другой стороны кто-то безуспешно пытался повернуть ручку.
  
  – Рели?
  
  – Джош?
  
  – Отойди от двери подальше.
  
  Я не собирался ее выбивать. Это была старая массивная деревянная дверь, и я побоялся вывихнуть плечо. Просто вытащил пистолет и выстрелил в замок. Этажом выше кто-то закричал – то ли мужчина, то ли женщина. После третьего выстрела дверь распахнулась, и я вошел. Рели сидела на диване, обхватив руками большую подушку, и выглядела страшно напуганной. Увидев меня, она вскочила, подбежала ко мне и обняла. Ее всю трясло.
  
  – Ты в порядке?
  
  – Я думала, это он вернулся. – Она коснулась большого синяка на правой скуле. – Он меня ударил.
  
  – Пойдем! Через пять минут здесь будет куча народу.
  
  Я собрал все вещи, которые могли принадлежать ей, и мы вышли. На площадке стоял молодой парень в армейских брюках и белой футболке. В руках он сжимал автомат «галиль».
  
  – Я слышал выстрелы.
  
  – Это я стрелял. Ключи потерял.
  
  – Так надо было вызвать слесаря.
  
  – Знаешь, сколько стоит вызов?
  
  – Ты ненормальный, честное слово. Ты ненормальный.
  
  Десятью минутами позже мы были уже далеко. Рели прислонилась ко мне, и постепенно ее дрожь утихла.
  
  – Джош.
  
  – А?
  
  – Что им от меня нужно?
  
  – Они думают, что ты могла видеть тех, кто замешан в ограблении.
  
  – Тогда почему они меня не убили?
  
  – Потому что тебя защищает твой папа.
  
  На минуту она почувствовала себя в безопасности, но тут до нее дошел смысл моих слов.
  
  – Мой папа в этом замешан? Не может быть. Он великий знаток Торы. Цадик. Найн. Найн. Ду бист мишигине[15].
  
  От волнения она продолжала взволнованно говорить на идиш, пока не сообразила, что я не понимаю ни слова. Мы оба погрузились в тяжелое молчание и молчали до тех пор, пока не добрались до бывшего склада в Яффе, где я оставил Жаки. Он по-прежнему лежал на кровати в той же позе. Рядом с ним на полу валялось несколько окурков. Когда мы вошли, он резко приподнялся на кровати:
  
  – Где ты ее нашел?
  
  – Какая разница? Давай приберемся здесь. Ей надо поспать.
  
  – Я не устала.
  
  – Конечно, нет. И все-таки ты поспишь. Я не хочу, чтобы тебя видели на улице.
  
  – Я не маленькая девочка.
  
  – Я тоже так думаю.
  
  – Я хочу позвонить папе.
  
  – Жаки, мне надо поговорить с ней наедине.
  
  – Давай. Жду тебя снаружи.
  
  Жаки вышел. Я почти насильно усадил ее на кровать и обнял за плечи. С минуту она вырывалась, но вдруг сдалась и вся обмякла. Я был готов услышать ее плач, но этот меня напугал. Из нее рвались сухие судорожные всхлипы.
  
  – Что происходит, Джош? Почему?
  
  – Я не знаю.
  
  – Мой папа не может быть в этом замешан.
  
  – Почему?
  
  – Он честный человек.
  
  – Я в этом не уверен. Может быть, он любит тебя, но это еще не делает его честным человеком. Аль Капоне тоже любил свою семью.
  
  – Кто такой Аль Капоне?
  
  – Неважно, Рели. Я хочу кое о чем тебя спросить. Только перед тем, как отвечать, хорошенько подумай.
  
  – Спрашивай.
  
  – В течение последней недели или двух у твоего отца были необычные посетители? Особенно иностранцы? Может быть, не похожие на религиозных? Не получал ли он каких-то известий, которые его удивили?
  
  Она на минуту задумалась. Напряжение в ее сосредоточенном склоненном вниз лице только подчеркивало мягкость и красоту его линий.
  
  – Кое-что было, но я не уверена, что это важно.
  
  – Говори.
  
  – Мы собирались переезжать в другую страну. Адмор поручил папе открыть центр для сбора пожертвований в Австрии.
  
  – Я слышал об этом.
  
  Она бросила на меня удивленный взгляд, но продолжала:
  
  – Мы планировали переехать летом. И вдруг ему сообщили, что переезд переносится на более ранний срок. В связи с визитом адмора. Мне это не показалось странным, но он страшно рассердился. Я даже испугалась. Я никогда не видела его таким сердитым. Он даже накричал по телефону на секретаря адмора. У нас так не принято. Потом он два дня ни с кем словом не обмолвился. Ходил по дому и разговаривал сам с собой. Потом снова стал таким, как всегда, и мы все успокоились.
  
  – Когда все это произошло?
  
  – Примерно три недели назад.
  
  Вполне достаточно времени, чтобы спланировать и организовать операцию. Ограбить мастерские, подставить меня и наладить связи для обращения бриллиантов в деньги. График немного напряженный, но реальный.
  
  – Попытайся уснуть. Судя по твоему виду, тебе это необходимо.
  
  Она крепко обняла меня.
  
  – Я о многом передумала в той квартире.
  
  – Иногда это утомляет.
  
  – На этот раз – нет. Он пришел и ударил меня. Я вдруг увидела его таким, какой он есть. Тупой и жестокий. И сразу вспомнила о тебе. О твоей деликатности.
  
  Я рассмеялся.
  
  – Чему ты смеешься? – обиделась она.
  
  – Прошу прощения, но ты первый человек, обвиняющий меня в деликатности.
  
  – Не смей надо мной смеяться.
  
  – Ладно, ладно.
  
  Она минуту помолчала.
  
  – Ты постригся.
  
  – Да.
  
  – Тебе идет. Теперь можно разглядеть твое лицо.
  
  – Я и раньше не был хиппи.
  
  – Кто такой хиппи?
  
  – Ты не знаешь уймы вещей.
  
  От тепла ее рук на моих плечах у меня кружилась голова.
  
  – Я всегда была не такой, как все. Подружки в школе надо мной потешались. Для девчонки я была слишком высокой и сильной, а учительницы меня не любили, потому что я задавала слишком много вопросов. У нас слишком многие вещи положено принимать без объяснений. С тобой я чувствую, что все хорошо. Что бы я ни сделала, все будет в порядке. Знаешь, что у нас называют любовью?
  
  – Нет.
  
  – Нам говорят, что любовь – это готовность женщины подчиняться и усердно трудиться, чтобы муж мог спокойно изучать Тору и зачать как можно больше детей. Я не верю, что это и есть любовь.
  
  – Нет.
  
  Я встал и уже почти дошел до двери, когда она тихонько сказала:
  
  – Джош.
  
  – Да.
  
  – Тебе страшно?
  
  – От чего?
  
  – От чувств. От того, что мы чувствуем?
  
  – Да.
  
  – Тебе не надо бояться.
  
  Я не ответил. На площадке я взял у Жаки ключ и запер дверь снаружи, стараясь проворачивать ключ как можно тише. Не говоря ни слова, мы пошли к машине. Жаки опередил меня и привалился к дверце, не давая мне ее открыть.
  
  – Куда?
  
  – Я еще не решил. Но по дороге что-нибудь придумаю.
  
  – Можно с тобой?
  
  – Мне хотелось бы побыть одному.
  
  – Из-за этой девушки ты сам не свой.
  
  В его голосе не было желания подразнить меня. Только констатация факта.
  
  – Я могу о себе позаботиться.
  
  – Я знаю. Но я сегодня разговаривал с Кравицем по телефону.
  
  – И?
  
  – Тебя разыскивают по всему городу.
  
  – Они меня не найдут.
  
  – А если найдут?
  
  – Тебе какая разница?
  
  – Никакой.
  
  – Прекрасно. Тогда увидимся вечером. Я вернусь часов в одиннадцать.
  
  – Только скажи, где ты будешь, если понадобится передать тебе сообщение.
  
  – Наверное, поеду в бар «Жано», поразнюхаю, что там и как. Оттуда – к родителям.
  
  – Ты постригся.
  
  – Да.
  
  – Тебе идет. Теперь можно разглядеть твое лицо.
  
  – Да. Рели тоже мне это сказала.
  
  Я отодвинул его в сторону и сел в машину. Дождя не было, и я ехал с открытыми окнами, вдыхая холодный ветер, смешанный с едким табачным дымом. Как-то так получилось, что посреди всей этой суматохи мне оказалось необходимо убить несколько часов. События теперь развивались как бы сами по себе, мне оставалось только ждать, стараясь сохранить в целости нервы. Неожиданно для себя я очутился на улице Шенкин. Я остановился и заглянул в книжный магазинчик со свежевыбеленными стенами. Продавец, пожилой мужчина с тонкими чертами лица, сидел в углу, под плакатом с портретом Че Гевары, и читал. Такой же постер висел когда-то в моей однокомнатной квартирке в Иерусалиме, которую я делил с одной симпатичной и сумасбродной студенткой художественной академии «Бецалель». Продавец перехватил мой взгляд, но истолковал его неверно.
  
  – Это моя дочь повесила, – сказал он с извиняющейся улыбкой.
  
  Я не ответил. Он снова улыбнулся и вернулся к чтению. Я прогуливался между стеллажами, брал то одну, то другую книгу и перелистывал страницы, не понимая ни слова.
  
  – У нас есть и другие его книги, если интересуетесь.
  
  Я вздрогнул. Не заметил, как он встал и подошел ко мне. Опустив глаза на обложку, я впервые рассмотрел, что за книгу держу в руках. Джон Чивер. Рассказы.
  
  – Я его не читал.
  
  – Вам понравится, – улыбнулся продавец. – А если нет, всегда можно вернуть.
  
  Я взял книгу и полез за деньгами. Продавец заворачивал книгу медленными точными движениями. Мне показалось, что ему жаль с ней расставаться. Я провел еще несколько минут в этом магазине, бродя между стеллажами и всеми силами цепляясь за то, что существует другой, нормальный мир. Потом с книгой под мышкой я вернулся к машине и поехал в бар «Жано». Две пожилые проститутки удивленно уставились на меня, когда я вошел и направился к стойке. Я попросил узо. Маленького лысого человечка с худенькими плечами, втиснутыми в то, что когда-то было приличным костюмом-тройкой, моя просьба рассмешила:
  
  – Уважаемый, здесь тебе не Салоники. Если хочешь, есть бренди.
  
  Он говорил с таким густым румынским акцентом, что было непонятно, то ли он подчеркивает его специально, то ли не может от него избавиться.
  
  – Ты Жано?
  
  – Жано умер. Я его брат.
  
  Я протянул ему купюру в пятьдесят долларов:
  
  – Почему бы тебе не сбегать куда-нибудь поблизости и не принести мне рюмочку узо? Сдачу оставь себе.
  
  Он схватил деньги и испарился. Я уселся за столик и достал из пакета книгу. Я нарывался на неприятности и знал это. Когда твое описание разослано по всему городу, ты не можешь просто так зайти в такое место, как бар «Жано», и швыряться пятидесятидолларовыми купюрами, чтобы слух об этом не пополз по всей округе. В сущности, именно к этому я и стремился. Тот, кто придет меня искать, придет, чтобы меня убить. Я открыл книгу на середине и начал читать. Напечатанные слова с трудом пробивались сквозь пелену усталости к головному мозгу. Вернулся брат Жано и сунул мне в руку грязный стакан, наполовину наполненный узо. Я стал медленно пить. Проститутки, по-видимому, решили, что толку им от меня не будет, и вернулись к своей беседе, переговариваясь хриплыми от никотина голосами. Изредка из подсобного помещения выскакивал мальчишка лет семи-восьми и носился за заводной машинкой. В одну из своих вылазок он остановился возле моего стола:
  
  – Дяденька, там с тобой хотят поговорить во дворе.
  
  – Кто?
  
  – Не знаю. Один какой-то.
  
  – Как он выглядит?
  
  – Высокий, как конь.
  
  – Как конь?
  
  – Да.
  
  Я медленно встал и поправил куртку, чтобы пистолет был под рукой. Спросил у бармена, где выход на задний двор, и он ткнул пальцем в крашенную голубой краской дверь, на которую я раньше не обратил внимания. Я схватил его за засаленный галстук и притянул к себе.
  
  – Любишь языком молоть?
  
  – Я?
  
  – Я никому не говорил, что буду здесь.
  
  Я отпустил его, так и не дождавшись ответа, открыл дверь и вышел наружу. Сзади мне на голову обрушился короткий мощный удар. За миг до того, как потерять сознание, я сообразил, что шарахнули меня чем-то из жесткой резины, а значит, это могла быть только полицейская дубинка.
  
  По-видимому, я не так уж долго провалялся в беспамятстве. Я лежал там же, между четырьмя облезлыми стенами, над которыми не было крыши, и чьи-то руки шарили по мне. В голове у меня гудело, и я, наверное, застонал, потому что тот, кто меня обыскивал, схватил мой пистолет и отскочил. Я привстал на одно колено, упираясь рукой в лужицу несвежей мочи. Поднял голову и тряс ею, пока зрение не восстановилось. Гольдштейн. Он стоял и скалился. В одной руке он держал дубинку, во второй – мой пистолет.
  
  – Ну, Джош, мы больше не такие уж герои?
  
  – Отложи пистолет, и посмотрим.
  
  Я не очень люблю все эти штучки из вестернов, но дверь позади Гольдштейна медленно и тихо приоткрылась, и из-за нее выглянул Жаки. Гольдштейн ухмыльнулся:
  
  – Мы с тобой, Джош, отправимся на маленькую прогулку.
  
  – Ты ведь не думаешь, что сможешь дотащить меня до полиции?
  
  – Не смогу?
  
  Не переставая целиться в меня из пистолета, он повесил дубинку на пояс и вытащил из заднего кармана две пары кандалов.
  
  – Одни на руки, одни на ноги.
  
  – Чтобы надеть их, тебе придется меня убить.
  
  – В чем проблема? Для меня мертвый ты стоишь гораздо больше, чем живой.
  
  – Кто тебе платит?
  
  – Не твое дело.
  
  Жаки, которому эта беседа, по-видимому, надоела, сделал быстрый шаг вперед и ударил по руке, держащей пистолет. Гольдштейн повернулся к нему и мгновенно схватился за дубинку. Я снова убедился, что недооценивал Жаки. Он двигался легко, почти небрежно. Поднырнув под поднятую руку худощавого Гольдштейна, Жаки нанес ему под ребра два коротких жестких удара. Тот охнул, а Жаки, крутанувшись на одной ноге, заехал ему локтем в зубы. Полицейский отступил на три шага назад, пытаясь сохранить равновесие. Я видел, что он движется в мою сторону, а времени приготовиться к встрече у меня было полно. Я засадил ему кулаком в левую почку, вложив в удар всю силу. Мне показалось, что моя рука утонула в его теле чуть ли не по локоть. Он не издал ни звука. Просто упал на колени, а потом бревном повалился вперед. Раздался хруст сломанного об асфальт носа. Таким образом, счет по носам стал два – один в мою пользу. Жаки стоял над ним и смотрел на меня. В уголках его губ играла дурашливая полуулыбка.
  
  – Некрасиво. Двое на одного.
  
  С трудом проталкивая воздух из легких в гортань, я просипел:
  
  – Знаю. Я сам хотел его прикончить, да ты помешал.
  
  – Прости, я не нарочно.
  
  – Не люблю, когда за мной следят.
  
  Он подобрал с земли Чивера:
  
  – Я смотрю, ты начал книги читать.
  
  – Человек должен культурно расти.
  
  – Давай его разбудим.
  
  – Я принесу воды. Приглядывай за ним.
  
  Жаки с удобством уселся Гольдштейну на спину, а я подобрал с асфальта пистолет. Увидев меня, бармен вжал голову в плечи. Я поводил стволом у него перед носом, и одна из проституток захохотала. Я подмигнул ей, зашел за стойку, взял большую пластиковую миску, наполнил ее водой со льдом и снова вышел во двор. Жаки встал и перевернул Гольдштейна. Все лицо у него было залито кровью и напоминало жуткую театральную маску, изготовленную безумным бутафором. Я облил его водой, и он зашевелился. Его тут же скрутило, он изогнулся и схватился рукой за почку, которая несколько минут назад познакомилась с моим кулаком. Вдруг он дернулся, и мы с Жаки инстинктивно отпрыгнули назад; Жаки выхватил из заднего кармана брюк нож. Я вылил на Гольдштейна остатки воды, и он открыл глаза.
  
  – Ну, Гольдштейн, как самочувствие?
  
  – Иди на хрен.
  
  Я секунду поколебался. Гольдштейн был настоящий кусок дерьма, продажный трус и мерзавец. Но он был полицейским. Все мои инстинкты восставали против того, чтобы бить полицейского, если это не самозащита. Я знал, что стою у последней черты. Если я ее перейду, мне никогда этого не простят. Мне никто никогда больше не поможет. У меня не останется друзей «оттуда», готовых ради меня закрыть глаза на кое-какие детали. Если сейчас я с ним расправлюсь, то любой полицейский, за исключением Кравица, будет сначала стрелять, а уж потом спрашивать у меня документы. Никакого ареста. Никаких допросов. Наверное, это единственная черта, свойственная всем полицейским мира от Чикаго до Катманду: они не прощают убийства своих. Я нагнулся и ударил Гольдштейна кулаком в живот. Он снова скрючился. Я заставил его выпрямиться, ткнув локтем в глаз, схватил за мошонку и сжал кулак. Он закричал от боли.
  
  – Мне нужны не твои вопли, а ответы, Гольдштейн. И если я не получу их, я оторву тебе яйца. Ты меня понял?
  
  – Да, – почти беззвучно простонал он.
  
  – Кто подбросил мои отпечатки в мастерские?
  
  – Я не знаю.
  
  Я снова сжал кулак. Он снова закричал. Когда я ослабил хватку, он зарыдал. По щекам у него катились слезы вперемешку с холодным потом. Его голова лежала в уже знакомой мне луже мочи. Смотреть на это было отвратительно.
  
  – Кто подбросил мои отпечатки в мастерские?
  
  – Я.
  
  – Кто заплатил тебе, чтобы ты это сделал?
  
  – Они. Религиозные.
  
  – Когда они обратились к тебе?
  
  – Где-то три недели назад.
  
  – Кто назвал им мое имя?
  
  Он не ответил, и его молчание сказало мне достаточно. Он.
  
  – Почему я, Гольдштейн?
  
  – Ты был самой подходящей кандидатурой. Ты в курсе, как работает полиция. Мы все о тебе выяснили и знали, что ради нескольких долларов ты возьмешься за любую работу. – Его лицо исказила гримаса боли. – Ничего личного.
  
  Мою сестру убили, Рели изнасиловали, мой дом разнесли в щепки. «Ничего личного».
  
  – Как там оказалась эта девушка?
  
  – Какая девушка?
  
  Я сжал кулак. Он закричал.
  
  – Я спрашиваю, как там оказалась эта девушка?
  
  Он вдруг заговорил отчетливо и злобно, как будто каждое слово доставляло ему удовольствие:
  
  – Мы все рассчитали. Я сам сказал им, что ты идиот, и, если там окажется молоденькая девушка, ты бросишься помогать ей, а уж потом пойдешь в полицию. Ты всегда был кретином. Ты вечно путаешь жизнь и кино. Нам нужно было дождаться подходящего момента, чтобы подогнать все улики. А тут она решила прогуляться среди ночи.
  
  – Вы сильно рисковали.
  
  – Не очень. Ты же сам был полицейским. Ты знал, что случится, приведи ты ее в отделение. Ты слишком святой для таких дел. Тебя в полицейской школе в Шфараме так и называли: Джоша-святоша. Я сказал им: «Этот тупой придурок – святой, он заберет девушку к себе, начнет искать тех, кто ее изнасиловал, и влипнет по самое некуда». Я читал тебя как раскрытую книгу. Никогда я так не смеялся, как за два последних дня. Ты работал, как будто получал от меня инструкции. – Он сплюнул кровью и повторил: – Инструкции.
  
  Мне удалось подавить в себе желание послушать еще немного, как он кричит.
  
  – Как вы нашли девушку?
  
  – Откуда мне знать? Ее привел Таль.
  
  – И религиозные согласились?
  
  – Да. Боялись только, что рабби узнает, что это они.
  
  – Кто ее насиловал?
  
  Похоже, что-то в моем голосе его напугало, потому что он быстро проговорил:
  
  – Это не я, Джош. Ты же знаешь, я такими делами не занимаюсь.
  
  – Тогда кто?
  
  – Ребята Шимона. Из ешивы. Им это нравилось. Они говорили, у них с ней старые счеты.
  
  – Какие счеты?
  
  – Не знаю. Я не спрашивал.
  
  Я наклонился над ним, одной рукой крепко сжал ему мошонку, а большим пальцем другой с силой надавил на травмированную почку. Он задергался как безумный, как слетевший с катушек робот из научно-фантастического фильма.
  
  – Гольдштейн, кто еще, кроме тебя, Таля и парней из ешивы, в этом замешан?
  
  – Больше никого.
  
  Вдали, за несколько домов от нас, послышался звук полицейской сирены. Я еще раз надавил Гольдштейну на больное место. Он вдруг приподнялся, словно хотел сесть, но тут же упал навзничь. Сукин сын потерял сознание. Жаки потянул меня за руку:
  
  – Пошли.
  
  Мы передвигались короткими перебежками, прячась в каждом дворе. Возле кинотеатра «Синема 1» с афишей свежего боевика собралась огромная очередь. Скоро начинался сеанс. Я понимал, что опаздываю на встречу к отцу. Жаки пошел подогнать машину, а я пристроился в хвост очереди. Мимо промчался патрульный автомобиль. От предчувствия, что меня вот-вот схватят, у меня взмокла спина. Жаки подъехал на красной «Альфа-Ромео», старой, но ухоженной, и посигналил мне. Я оглянулся по сторонам и скользнул внутрь. Мы ехали на небольшой скорости, соблюдая все правила движения, не забывая про указатели поворотов и прочие глупости. Около десяти вечера мы остановились возле дома моих родителей.
  
  – Дай мне ключи от «БМВ», я подгоню его за угол.
  
  – Спасибо.
  
  Двое полицейских, дежуривших у дома, были мне незнакомы. Я шмыгнул в задний дворик и по водосточной трубе вскарабкался до окна туалета. В последний раз я проделывал здесь подобный трюк, когда мне было четырнадцать, и каждый набранный с тех пор килограмм напоминал мне об этом. Несмотря на опоздание, перед тем как войти в гостиную, я умылся и вылил на себя четверть флакона одеколона. Судя по их лицам, помогло это не очень. Папа, выражая общее мнение, ошеломленно выговорил:
  
  – Сынок, ты выглядишь ужасно.
  
  – У меня были кое-какие проблемы.
  
  – Заметно.
  
  Я сел.
  
  – Прошу прощения за опоздание. Я могу получить чашку кофе?
  
  На столе стоял большой термос. Поскольку никто из присутствующих не проявил намерения сделать хоть что-то более полезное, чем просто на меня пялиться, я сам налил себе крепкого черного кофе и в несколько торопливых глотков с наслаждением выпил его без сахара, обжигая губы и язык. Это помогло мне сфокусировать взгляд, и тут я, не удержавшись, расхохотался.
  
  Отчасти из-за старческой причуды, отчасти от недостатка времени они не стали переодеваться и пришли в чем были, пока рыскали в поисках информации. Мой папа, который, как выяснилось позже, оставался дома и занимался сортировкой и анализом материалов, выглядел обыкновенно. Так же обыкновенно выглядели Штернц из «Давара» и Яакоби из «Гаареца». Зато остальные пятеро нарядились кто во что горазд. Двое – раввинами. При более внимательном осмотре обнаружилось, что они нацепили лапсердаки длиной три четверти, какие носят только литские хасиды. Третий, работавший в «Маариве» обозревателем по арабским делам, преобразился в торговца-мусульманина откуда-то из Назарета или Восточного Иерусалима. Копия получилась неотличимой от оригинала, включая смуглую кожу и золотой перстень-печатку на мизинце правой руки, которая все еще перебирала четки, собранные из разноцветных камней. Закаш изображал богатого торговца бриллиантами, начиная с элегантного темно-синего костюма со светло-красным галстуком и заканчивая дорогим кожаным портфелем на коленях и легким ароматом хорошего парфюма.
  
  Последний, Менаше Нисим, в конце 1950-х – начале 1960-х считавшийся величайшим криминальным репортером, а позже избранный председателем союза журналистов, выглядел настоящим уголовником – этакая постаревшая версия Жаки: цепочка на шее, шелковая сорочка с расстегнутым воротом, открывавшим все еще мускулистую грудь, и узкие габардиновые брюки, не способные скрыть несколько расплывшуюся талию.
  
  Мой смех удивил их, но, поняв его причину, они тоже заулыбались, и через минуту мы уже все вместе хохотали. Из кухни высунула голову тетя Наоми и окинула нас сердитым взглядом. Это не помогло, и она укоризненно прошипела: «Тсс…» Мы смущенно смолкли.
  
  – Позвольте вам напомнить, – кипя от праведного гнева, сказала она, – что в этом доме есть люди, которые скорбят.
  
  Ее голова исчезла за дверью, и папа, к моему удивлению, пробормотал: «Всегда ее на дух не переносил». Это замечание вызвало новую волну сдавленных смешков и ехидных реплик, из которых я с изумлением узнал, что у тети Наоми был длительный роман с Закашем, причем еще при жизни дяди Хаима.
  
  Когда все успокоились, папа раскрыл лежавший перед ним оранжевый блокнот и прокашлялся.
  
  – Тут товарищи, – несмело начал он, – хотят кое-что тебе сказать…
  
  От необходимости продолжать его спас Закаш.
  
  – Джош, – заговорил он. – Мы согласились тебе помочь, потому что ты рос у нас на глазах, а теперь попал в беду. – Внезапно он сменил тон: – Ладно, ты не обязан слушать всю эту чушь. Короче говоря, нам ясно, что мы раскопали кое-что крупное. Мы хорошо поработали. Поэтому нам кажется, что, когда в этом деле будет поставлена точка, нам причитается право первой публикации.
  
  Честно говоря, я ждал чего-то в этом роде. Эти ребята стали тем, кем стали, не потому, что раздавали конфеты вдовам и сиротам. С другой стороны, у меня не было никаких возражений, о чем я им и сообщил. В сущности, их предложение прекрасно вписывалось в мои планы. Папа, не скрывая облегчения, снова уткнулся в свой блокнот.
  
  – Дайте мне еще десять минут, – попросил он.
  
  Перед ним лежали семь отчетов. Он изучил их все, отобрал отдельные страницы и сделал некоторые пометки. Если бы этим занимался кто-то другой, я попросил бы дать мне все материалы и сам составил бы конспект, но тягаться с ним в искусстве выуживать из массива данных важную информацию было делом безнадежным. Поэтому я налил себе еще кофе и постарался как можно точнее ответить на все вопросы, которыми они меня засыпали. Это было нелегко. За десять минут они выжали меня досуха. Когда впервые прозвучало имя Рели, папа оторвал глаза от бумаг, бросил на меня взгляд, значения которого я не понял, и вернулся к блокноту. Наконец он откинулся назад и принялся вслух читать. Я ничего не записывал. Просто сидел и слушал, ловя каждое слово.
  
  – Первое. Рабби, что там говорить, человек замечательный, но праведником его не назовешь. Он родился в Польше, в 1911 году, четвертый сын главы литских хасидов, ребе Меера-Егошуа Бен Моше. Ребенком проявил выдающиеся способности в изучении Торы. В 1928 году поехал учиться в Венскую ешиву и параллельно проходил курс в Высшем экономическом институте имени Рихарда Штольца. Учился он блестяще.
  
  Я был слегка поражен обилием информации.
  
  – Откуда все эти данные?
  
  Папа пожал плечами:
  
  – Из книги «Кто есть кто в мировом еврействе». А теперь перейдем к тому, о чем там не написано. Во время пребывания в Вене он не только учился, но и делал деньги. Тогда же он открыл для себя возможности биржи, и этот микроб сидит в нем по сей день. Он был одним из немногих, кто заранее понял, какими последствиями обвал американской биржи 1929 года обернется для европейских рынков, и крупно заработал, скупая и продавая акции немецких компаний. В 1936-м он с семьей переехал в Палестину и помог построить в Иерусалиме две ешивы. Параллельно он продолжал проворачивать финансовые операции, что не совсем пристойно для раввина, но никто не предъявлял к нему претензий, потому что деньги шли на постройку религиозных школ и колелей[16]. Жил он скромно. Как мне кажется, он из тех, кому нравится играть на бирже ради азарта. В 1959-м его брат, раввин Аарон Бен Меер, был избран главой литских хасидов. Он-то и приказал нашему герою прекратить финансовую деятельность и сосредоточиться на обучении молодежи. В 1982 году, после кризиса на израильской бирже, выяснилось, что указание тот не выполнил. Но что еще хуже, его деловое чутье с годами ослабло. Он прогорел. Потерял очень много денег. И не только своих, но и денег общины и денег из государственного бюджета. Не будь он родным братом адмора, его, скорее всего, сослали бы в какую-нибудь отдаленную общину и забыли бы о его существовании, но, как говорится, положение обязывает.
  
  Он отхлебнул кофе и снова посмотрел на меня тем же странным взглядом. Что-то не давало ему покоя. Я не стал спрашивать, что именно.
  
  – В 1984-м прежний адмор скончался, и на его место избрали нынешнего. Для рабби это был серьезный удар, потому что вновь избранный адмор был одним из тех, кто еще в 1982-м настаивал, чтобы его сняли с должности.
  
  – Они не родственники?
  
  – Дальние. Если бы не бесконечные авантюры, рабби и сам мог бы претендовать на титул адмора. Тот факт, что новый глава двора не является прямым потомком предыдущих адморов, в свое время вызвал настоящую бурю.
  
  – Так они соперники?
  
  – Нет. Рабби подписал письмо в поддержку нынешнего адмора – в уверенности, что это послужит ему страховым полисом. Для адмора это стало неожиданностью. А теперь, – он улыбнулся, – самое интересное. Как выяснилось, урок не пошел нашему рабби впрок. Он снова начал играть на деньги общины. Как только он узнал, что его переводят в Европу для сбора пожертвований, поднялась большая суета. Он задолжал очень много денег очень большому числу людей, а времени на покрытие долгов у него оставалось очень мало.
  
  – Сколько он должен?
  
  – Около двух миллионов долларов. Два дня назад он обратился к одному арабу, крупному торговцу валютой из Восточного Иерусалима…
  
  Менаше Нисим красноречиво поднял сросшиеся брови и громко щелкнул четками.
  
  – …И предложил ему потрясающую сделку, – продолжал отец. – Он берет у него шекели, а возвращает долг в долларах. Сумма – два миллиона.
  
  Все, кроме Менаше Нисима, изумленно ахнули. Выгода для араба была очевидна: он пересчитывал шекели в доллары не по официальному курсу, а по курсу черного рынка.
  
  – Рабби взял деньги и расплатился со всеми долгами до последнего грошика.
  
  – А когда он должен вернуть ссуду?
  
  – В воскресенье утром. Послезавтра.
  
  У меня было даже меньше времени, чем я думал.
  
  – Ясно, что у рабби, – продолжал отец, – не так много доверенных лиц, кому можно поручить привезти из Цюриха деньги. Но мы все разузнали. Есть один человек из близкого окружения, который должен вскоре прилететь в Израиль.
  
  – Кто это?
  
  – Жених его дочери Рахили.
  
  – Но…
  
  – Я знаю, что ты хочешь сказать. Тот, кого убили в отеле «Амбассадор», не был ее женихом. У религиозных принято объявлять о помолвке сразу после того, как обе семьи дадут согласие свату – шадхену. Объявление публикуют в специальном разделе религиозной газеты. Тот, кого тебе представили женихом Рахили, на самом деле был мужем ее сестры, Сары. Настоящий жених вылетел вчера рейсом авиакомпании «Эль-Аль» из Нью-Йорка в Цюрих. Там он проведет Шаббат, а на исходе субботы[17] прибудет в Израиль.
  
  – Когда?
  
  Он заглянул в свои бумаги:
  
  – Из Швейцарии он вылетает рейсом в 19:45. Сюда прилетает в 23:15. Его наверняка будут встречать в аэропорту, потому что он не говорит на иврите.
  
  Я встал и обвел их взглядом. Это были потрясающие старики. Они сидели в своих дурацких маскарадных костюмах с горящими глазами, хотя, насколько я знал, у Менаше Нисима на одном глазу была катаракта, по меньшей мере двое из них ходили с кардиостимуляторами, а все остальные страдали от обычного набора старческих болячек. Но сейчас они приняли лекарство, которое не мог прописать ни один врач в мире, – они учуяли сенсацию.
  
  Они расходились медленно. Им очень не хотелось прощаться. Мы договорились, что они будут ждать моего звонка. Пока они толпились у дверей, я зашел в спальню, заметив мимоходом, как один из «раввинов» о чем-то шепчется с папой. Мама выглядела сегодня чуть лучше. При виде меня она расплакалась. Я крепко обнял ее и не разжимал рук, пока она не успокоилась. Я молча погладил ее по голове и вернулся в гостиную. Папа сидел на диване и проглядывал записи. Он посмотрел на меня со странной улыбкой:
  
  – Хорошо, что мне есть чем заняться. Так я могу не думать о Ронит.
  
  – Я знаю.
  
  – Она была хорошей девочкой.
  
  – Да.
  
  Он тихо заплакал, беззвучно хватая воздух губами. На это было невозможно смотреть. Я пошел и наполнил себе ванну. Потом я лежал в воде и, когда мне хотелось плакать, плакал. Так я провел почти час. Вымыл голову и протер спиртом ранки, которых за последние дни накопилось немало. Побрился, достав из упаковки новый станок. От одеколона кожа начала гореть, и я корчил себе в зеркале дикие рожи. Потом я снова набрал в ванну воды и лег, давая телу расслабиться. В дверь постучали. Папа спросил разрешения войти. Я крикнул: «Да». Он подтянул к себе голубую пластиковую табуретку, на которой лежало полотенце, сел рядом со мной и прошелся взглядом по моим ссадинам.
  
  – Какой же ты большой, – сказал он.
  
  – Даже слишком. Не мешало бы сбросить килограмм пять.
  
  – А мне набрать. Все еще ходишь на тренировки?
  
  – В этом году немного распустился.
  
  – Помнишь, в семнадцать лет ты хотел заняться боксом, а я тебе запрещал?
  
  – Да.
  
  – Но ты все равно занялся.
  
  – Ты знал?
  
  – Конечно. Я ходил к твоему тренеру и просил его не давать другим ребятам слишком сильно тебя колотить.
  
  – И что он ответил?
  
  – Что его волнует, как бы ты не слишком сильно колотил других.
  
  – Честно?
  
  – Да. Он сказал, что ты, если захочешь, можешь стать профессиональным боксером.
  
  – И ты перестал волноваться?
  
  – Почти. Я знал, что, как только ты докажешь себе, что способен многого в этом добиться, сам уйдешь.
  
  – Пап.
  
  – Что?
  
  – Чего ты не хотел говорить мне при остальных?
  
  – Как ты догадался?
  
  – Я уже года два-три твой сын.
  
  – Это насчет девушки, Рахили Штампфер.
  
  – Рели? А что с ней?
  
  – Мне кажется, тебе стоит кое-что с ней обсудить.
  
  Через двадцать минут я открыл дверь ванной. Тетя Наоми как раз выходила из спальни. Она глянула на меня и тут же испуганно юркнула назад. Одевался я медленно и тщательно. Белая футболка, синий свитер грубой вязки, коричневая кожаная куртка, которую несколько лет назад мама привезла мне из Турции, джинсы и сапоги. Все было старое, разношенное, не стесняющее движений. Из дома я ушел, ни с кем не попрощавшись. Сел в машину и откинул голову назад.
  
  – Черт, – вслух сказал я. – Черт, черт, черт.
  
  Я достал из бардачка маленькую записную книжку с ручкой, прикрепленной к ней резинкой, и нарисовал человеческое лицо. Не мужское и не женское. С широко раскрытыми глазами. От каждого глаза спускались по щекам тоненькие линии, как будто этот человек только что проснулся.
  12
  
  Было уже половина второго ночи, когда я подъехал к бывшему складу в Яффе. Дверь была не заперта. Я вошел внутрь и в слабом свете, сочившемся с улицы, разглядел разметавшуюся по кровати Рели. Одной рукой она прикрывала себе глаза, вторая, соскользнув с кровати, свешивалась вниз; пальцы были широко расставлены, словно в безмолвной мольбе. Она повернулась во сне, и темные волосы упали ей на лицо. Одна прядь почти коснулась полуоткрытых губ. Я протянул руку и откинул ее. Услышав позади себя шорох, я обернулся. Вначале я видел только красное искрящееся пятно. Жаки сидел на полу и курил. Запах никого не обманул бы – марихуана. Жестом я указал ему на дверь. Мы вышли на улицу и заперли ее за собой. Лил дождь, и тяжелые капли падали на лицо и стекали за шиворот. Не говоря ни слова, Жаки протянул мне косяк. Я сделал пару затяжек. В жизни я курил траву всего несколько раз, один или в компании с Кравицем. Но не было смысла продолжать изображать святого. Да и вообще ни в чем больше не было смысла.
  
  – Что слышно?
  
  – Завтра все закончится.
  
  – Не слышу радости в твоем голосе.
  
  – А ее и нет.
  
  Мы помолчали. В одном из домов напротив заиграли джаз. Это была не запись. В последние годы в этот район переехало много молодых музыкантов, и двое сейчас играли на гитаре и на саксофоне. Играли они хорошо, даже очень. Мне понадобилось несколько минут, чтобы узнать мелодию. Ян Гарбарек и Эгберто Гисмонти, последний альбом. Я не очень-то разбираюсь в джазе, но у меня когда-то была подружка, которая ставила его всякий раз, когда мы занимались любовью. Мне вдруг захотелось послушать их с более близкого расстояния.
  
  – Люблю эту тему, – произнес Жаки.
  
  Я изумленно уставился на него:
  
  – Ты ее знаешь?
  
  – Ты помнишь, что я три года провел в Нью-Йорке?
  
  – Конечно. Ты работал на шайку Рувена Мизрахи с Ист-Сайда.
  
  – Это по ночам. А вечерами я играл в гарлемских клубах. – Он тихонько рассмеялся. – Они думали, что я мулат.
  
  – И на каком инструменте ты играешь?
  
  – На бас-гитаре.
  
  – Давно?
  
  – С двенадцати лет. В нашей школе для дефективных учителя считали, что музыка – прекрасный способ уберечь нас от влияния улицы. Это была ошибка, но я научился играть на бас-гитаре.
  
  Я понимал, что, если бы не марихуана, он ни за что не рассказал бы мне этого. В Жаки было скрыто гораздо больше, чем казалось на первый взгляд. До меня вдруг дошло, что я совсем его не знаю. Как и все остальные, впрочем. Он был из тех, кто не спешит раскрываться.
  
  – Давай сходим туда.
  
  – Куда?
  
  – К музыкантам.
  
  Я не стал дожидаться ответа. Просто зашагал в том направлении, и минутой позже Жаки догнал меня. У подъезда он бросил:
  
  – Ты с приветом, Джош. С большим приветом.
  
  Я не ответил. Поднялся по лестнице и постучал в дверь. Нам открыла невысокая красивая блондинка в круглых очках а-ля Джон Леннон, на вид не старше девятнадцати. На ней были широкие индийские штаны из голубого шелка и белая футболка, доходившая почти до колен.
  
  – Да?
  
  – Прошу прощения. Мы проходили мимо, услышали музыку и подумали, нельзя ли нам послушать ее поближе.
  
  Она не стала задавать вопросов. Просто широко распахнула дверь и вернулась в гостиную. Мы последовали за ней. На полу, обнявшись, лежали две молодые пары. У стены сидела девушка и простым карандашом делала в альбоме для рисования наброски. В центре комнаты стоял бородатый парень с длинными волосами, схваченными на затылке синей резинкой, и с закрытыми глазами играл на саксофоне. Рядом с ним, на маленьком стуле, сидел гитарист, перед которым стоял пюпитр с нотами. Блондинка присела рядом с музыкантами. Наверное, мы показались им странной парой: огромный неуклюжий мужчина старше их лет на десять и маленький живчик, будто явившийся прямиком из фильма Дино Де Лаурентиса про итальянскую мафию. Гитарист приветственно подмигнул нам и продолжил играть. Остальные улыбались нам с ленивым, но неподдельным дружелюбием. Жаки достал из внутреннего кармана плаща несколько косяков и угостил присутствующих.
  
  – Джош?
  
  – Что?
  
  – Ты не хотел бы провести эту ночь с Рели?
  
  – Нет.
  
  – Почему?
  
  – Долго объяснять.
  
  Тем временем музыканты оставили основную тему и перешли к импровизации, попеременно солируя. Блондинка нагнулась, сняла очки, извлекла из-под груды цветастых подушек флейту и присоединилась к дуэту, выводя орнамент высоких и чистых звуков. Жаки не мог оторвать от нее взгляда. Он смотрел на нее так пристально, что спустя несколько минут она, продолжая играть, подняла ресницы, прикрывавшие огромные каре-зеленые глаза. Их взгляды буквально прижимались друг к другу. Я откинулся назад, дав себя поглотить дурманящей смеси музыки, любви и дыма, и незаметно уснул.
  
  Проснулся я с ощущением, что кто-то на меня смотрит. Я поднял голову, и Жаки улыбнулся мне. Он опирался на локоть и курил. Под одним с ним одеялом лежала, обнажив плечо, маленькая блондинка, которая и во сне обнимала его. Вся вчерашняя компания сидела, склонившись над голубой доской настольной викторины. Они отвечали на вопросы по теме «Кино».
  
  – Кто играл с Чарли Чаплином в «Огнях большого города»? – спросил бородатый саксофонист.
  
  – Вирджиния Черрилл, – раздался позади меня знакомый голос.
  
  Это был Кравиц с его самодовольной ухмылкой.
  
  – С каких пор ты стал специалистом по кинематографу?
  
  – Кто-то же должен быть образован. Не могут все быть невеждами.
  
  – Будь я таким же коротышкой, как ты, тоже старался бы отыграться на чем-нибудь еще.
  
  – С такими жировыми отложениями, как у тебя, я бы отыгрывался на всем подряд.
  
  – Зараза.
  
  – Вот видишь! Я оскорбляю тебя интеллигентно, с тонкой насмешкой, а ты способен только ругаться. Еще немного, и ты, чего доброго, полезешь в драку.
  
  Я пытался придумать достойный ответ, но по утрам мне трудно блистать остроумием.
  
  Как всегда, этот обмен идиотскими любезностями доставил нам обоим удовольствие. Я потянулся и взглянул на часы. Десять утра. За окнами мягко светило солнце. Дождь наконец-то прекратился. Я бросил взгляд на Жаки. Он сосредоточено гладил светлые волосы, разметавшиеся у него на груди.
  
  – Смотри, как бы Кравиц не арестовал тебя за совращение несовершеннолетней. Она же совсем девчонка.
  
  – Чувак, – улыбнулся он. – У нас же любовь.
  
  – Как бы она не вернула тебя на стезю добродетели.
  
  – А я уже вернулся.
  
  – А ты не в курсе? – удивленно спросил Кравиц.
  
  – В курсе чего?
  
  – Он уже три года как завязал. Ему принадлежит половина клубов в Яффе и два ресторана в Тель-Авиве. Говорят, он даже налоги платит.
  
  – Сорок пять процентов, чувак, – ухмыльнулся Жаки. – Все, до копеечки.
  
  Я смотрел на него, переваривая услышанное. Я уже оставил надежду узнать, как я могу ему отплатить. Жаки без крайней необходимости предпочитал не отвечать на вопросы. Он догадался о моих мыслях и улыбнулся:
  
  – Это называется дружбой.
  
  Я встал.
  
  – Ладно, пошли. Нам предстоит длинный день.
  
  Жаки разбудил малышку и записал ее номер телефона. На прощанье они поцеловались. Насколько я понимал, слово «любовь» было тут вполне уместно. Мы спустились вниз и уселись на заборчике напротив склада. Кравиц, благослови его Господь, не забыл прихватить с собой пачку «Нельсона». Я разорвал целлофановую обертку, мы взяли по сигарете, и прямо там же, на заборе, я все им объяснил. Сначала они слушали меня спокойно, потом с изумлением, а под конец – с холодной собранностью. Когда все было обговорено, я спрыгнул с забора, пошел на склад и разбудил Рели. Она распахнула глаза и прижалась ко мне.
  
  – Мне снилось, что ты умер.
  
  – Не сегодня.
  
  Я осторожно провел пальцем по ее шее до самой ключицы и почувствовал ее волнение. Потом я ее поцеловал. На вкус она была как утро, с легкой горчинкой черного кофе.
  
  – Сегодня ночью, – сказал я, – все закончится.
  
  Она сильнее прижалась ко мне:
  
  – Обещаешь?
  
  – Да. Останься пока с Жаки. Нам с Кравицем надо уладить пару дел. Я вернусь за тобой ночью. Постарайся еще поспать.
  
  – Я не усну.
  
  – Попозже Жаки принесет тебе что-нибудь почитать.
  
  Жаки улыбнулся ей и уселся на свое постоянное место, на полу у стены.
  
  Мы с Кравицем отправились в Бней-Брак. Суббота преобразила этот перенаселенный и пыльный город. Мы оставили машину на окраине и дальше пошли пешком. Вдоль главной улицы то тут, то там стояли группки молодых людей в белых сорочках. На нас они косились с подозрением. Празднично одетые пары с детьми неторопливо прогуливались и переговаривались тихими, преисполненными уважения голосами. Через двадцать минут мы прибыли по искомому адресу.
  
  В восемь вечера я вернулся на склад в Яффу. Все ниточки наконец соединились. Дальнейшее зависело только от меня. Кравиц остановился возле своей «Кортины», открыл дверцу и вдруг быстро обернулся, схватил меня за голову, расцеловал в обе щеки, пробормотал: «Ни пуха!» – сел в машину и укатил. В глазах у него стояли слезы. Сентиментальный сукин сын.
  
  Рели и Жаки ждали меня. Она – в явном напряжении, он – в напряжении, скрытом под маской беспечности. Я еще раз повторил ей сказанное утром: «Вернусь ночью». Если я задержусь, пусть не впадает в истерику. Жаки встал и вышел, насвистывая какой-то мотивчик. Мы снова обнялись. Я хватался за нее, как за соломинку.
  
  – Я люблю тебя.
  
  – Я тебя тоже.
  
  Я вышел. «БМВ» был надраен до блеска и даже покрыт тонким слоем полироли. Я изогнул бровь.
  
  – Мне было немного скучно.
  
  – Должно быть, очень скучно, чтобы мыть краденую машину.
  
  – Она не краденая, а позаимствованная.
  
  Жаки гнал машину к аэропорту со спокойствием профессионала. Я сидел рядом с ним и, подложив под блокнот руководство по эксплуатации, рисовал женщину о двух головах. Одна голова смеялась, другая была погружена в глубокий сон. Я вырвал листок, сложил его и убрал во внутренний карман куртки. Двадцать минут спустя мы стояли перед табло прилетов. Самолет из Цюриха должен был сесть через пятнадцать минут. Мы зашли в терминал и выпили по стаканчику дрянного кофе. Потом направились в зал прилетов и чуть не натолкнулись на Шая Таля, который стоял спиной к нам, изучая табло. Я оттащил Жаки за колонну, и мы стали за ним наблюдать.
  
  – Как он пронесет деньги через таможню? – прошептал Жаки.
  
  – А в чем проблема? Валюту нельзя вывозить, но нет закона, запрещающего ввоз валюты в страну.
  
  Рядом с номером рейса замигал огонек, означая, что самолет приземлился. Я шепнул Жаки, чтобы подогнал машину, и он испарился. Из-за колонны я продолжал следить за Талем. Он напряженно вглядывался в фотографию, которую держал в своей огромной лапище. Я закурил пятую сигарету, когда автоматические двери раздвинулись, выпустив нарядно одетого упитанного религиозного юношу с ухоженной бородкой. Чемодана у него не было – только две одинаковые большие сумки коричневой кожи с тяжелыми медными замками, для верности перехваченные ремнями. Казалось, он вот-вот переломится пополам. Четыре с половиной миллиона долларов весят немало. Таль помахал ему, и жених быстро двинулся в его сторону. Они обменялись парой слов, и жених протянул ему обе сумки. Он явно был счастлив от них избавиться, и я решил, что он просто не знает, что в них находится.
  
  Жаки ждал меня в машине и с видом клинического идиота слушал суровый выговор патрульного из полиции аэропорта. Я, старательно пряча лицо, быстренько скользнул в машину, и мы медленно тронулись с места. Несколькими минутами позже мы увидели «Рено» Таля, выезжающего со стоянки. Я надавил на педаль газа и пристроился ему в хвост. Коротко взгрустнув, что со мной нет моей «Капри», я признал, что и у «БМВ» есть кое-какие преимущества. Шоссе в половине одиннадцатого вечера было почти пустым.
  
  Возле старой железнодорожной станции в Иерусалиме мы сделали это. Я увеличил скорость, обогнал «Рено», выписал на дороге несколько зигзагов, как будто потерял управление, и врезался в переднее крыло «Рено» с такой силой, что обе машины вылетели в кювет. Мы с Жаки не обменялись ни словом. Все было спланировано и оговорено раз десять еще утром. На болтовню времени не было. Для нас авария не была неожиданностью, что давало нам пару минут форы. Мы выбрались из машины и бросились к «Рено», который лежал на боку под странным углом, вращая в воздухе двумя левыми колесами. Я успел добежать до него в тот момент, когда Таль открыл дверь, чтобы обнаружить, что на него направлен приплюснутый ствол FN. Жаки сжимал в правой руке кольт сорок пятого калибра – доисторическое чудовище, еще во времена Дикого Запада прозванное «миротворцем» и способное с расстояния в сто метров уложить слона. Ударом рукоятки он выбил стекло и направил револьвер на нарядно одетого паренька, который сидел и дрожал. Рассыпаться в подробных объяснениях было некогда, и я просто прорычал: «Выходи!» Таль вылез из машины, я без лишней деликатности ткнул ему пистолет в основание позвоночника, быстро обыскал его и нашел «Вальтер-П38» – дрянной пистолетишко для дилетантов. Настоящим оружием Таля были его мощные мускулы, которые беспомощно вздулись, пока я обшаривал его карманы. Жаки выволок из машины жениха, и мы поставили их рядом. Я держал их на прицеле. Таль попытался что-то сказать, но я оборвал его: «Заткнись». К моему удивлению, он замолчал. Жаки отогнал обе машины за близлежащий холм и выключил свет. Потом перенес сумки в «БМВ», которая, хоть и осталась без фары, но в остальном выглядела вполне прилично. На штанах жениха начало расплываться темное влажное пятно. Он весь трясся, и я испугался, что еще немного, и его хватит инфаркт. Таля тоже трясло, но не от страха, а от злости.
  
  – Если бы не пистолет, я бы тебя в порошок стер! – Он бессильно сжал свои огромные ладони. – Раздавил, как клопа!
  
  И тут на меня накатило. Я ждал этого с той минуты, когда увидел Рони убитой. Я знал, что эта волна безумного, неистового бешенства настигнет меня в самый неподходящий момент, и не был к ней готов. Я отдал пистолет Жаки, который машинально взял его, не понимая, что происходит. Потом, посмотрев мне в лицо, он поднял руку с пистолетом:
  
  – Это плохая идея, Джош.
  
  – Я знаю. Если со мной что-то случится, просто прострели ему коленную чашечку и уезжай отсюда. Вы с Кравицем знаете, что делать.
  
  На старой станции горел одинокий фонарь, который бросал на влажный песок пятно света. Я ступил в этот блеклый круг.
  
  – Давай, – сказал я Талю. – Голос у меня сорвался, и я прочистил горло: – Посмотрим, на что ты способен.
  
  В его лице мелькнуло нечто вроде злобной улыбки, больше похожей на звериный оскал. Огромные руки прочертили в воздухе резкую дугу. Вслед за мной он сбросил верхнюю одежду и остался в одной футболке. Сделав шаг ко мне, он выбросил вперед здоровенный кулак. Я не сдвинулся с места, лишь отклонил корпус, и рука пролетела мимо. На мгновенье он потерял равновесие, и я, воспользовавшись этим, залепил ему в ухо.
  
  Честно говоря, это был неравный бой. Таль был настолько здоровым, что никто никогда не пытался проверить его в деле. Он был неуклюж до отвращения и не очень понимал, что ему делать со своим устрашающе могучим телом. Кроме того, как всякий непрофессионал, собираясь нанести особенно мощный удар, он на мгновение прикрывал глаза. А я был профессионалом. И я был очень зол. Мне уже доводилось бывать в таких местах, где никто не разнимает дерущихся, и вообще-то я достаточно крепкий парень. Я выплеснул на него все отчаяние последних дней. Снова и снова лупил его по болевым точкам. Под дых, по ушам, по коленям, в пах. Он был невероятно, по-бычьи, силен. Он мог выдержать больше, чем кто бы то ни было. Руки у меня отяжелели, и я сказал себе, что сейчас он должен упасть. Что он просто обязан упасть, неважно, насколько он крепок. Мы оба медленно кружили в мертвенно-бледном пятне света. Дважды ему удалось меня достать. Один раз в плечо и один раз в грудь. Оба раза мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Но это была лишь секундная дурнота. Слабеющими кулаками он молотил воздух вокруг меня. После одного из ударов в пустоту, в который он вложил остатки сил, он замер на месте, тяжело дыша. Тут я нанес ему страшный удар в живот. Он согнулся.
  
  – Падай, – простонал я, – падай.
  
  Словно в кошмарном сне, я наблюдал, как он медленно выпрямляется. С залитого черной кровью лица на меня смотрели его ненавидящие глаза. Сконцентрировав всю массу тела на кончике кулака, я нанес ему хук справа. Он сделал полный поворот вокруг своей оси и рухнул на землю. Я не протянул по-джентльменски руку, чтобы помочь ему встать. Вместо этого я наступил ему сапогом на запястье и вдавил его лицом в песок. Потом я каблуком перевернул его, чтобы он не захлебнулся собственной кровью, и, совсем обессиленный, дополз до Жаки. Рядом слышался тихий свист, и я не сразу сообразил, что этот звук издают мои собственные легкие. Это заставило меня задуматься, не сломаны ли у меня ребра. Опираясь на плечо Жаки, я внимательно посмотрел на нарядно одетого юношу.
  
  – Я не буду с тобой драться, – сказал он по-английски.
  
  Его голос доносился до меня как будто издалека. В памяти всплыло лицо, по которому, лаская закрытые глаза, струилась темная прядь.
  
  – Я тоже не буду с тобой драться.
  
  – Я могу идти?
  
  – Именно это ты и сделаешь. Пойдешь.
  
  Ключи от «Рено» мы бросили там. По дороге остановились около телефона-автомата, и я позвонил рабби. Он тут же снял трубку. По-видимому, ждал сообщения от Таля.
  
  – Это Джош.
  
  – Мне нечего тебе сказать.
  
  – Да ну? Когда я звонил тебе последний раз, ты как раз хотел сказать мне очень много.
  
  – Это было тогда.
  
  – Будет лучше и сейчас сделать то же. Мы перехватили Таля и жениха Рели по дороге из аэропорта.
  
  Повисло молчание. Потом он осторожно произнес:
  
  – Чего ты хочешь?
  
  – Для начала встретиться.
  
  – Где и когда?
  
  Я глянул на часы. Без четверти двенадцать.
  
  – В два часа. На стоянке у пляжа «Кантри-Клаб», рядом с отелем «Мандарин». Знаешь, где это?
  
  – Я найду.
  
  – Приходи один. Или в следующий раз увидишь свою дочь упакованной в мешок для трупов.
  
  – Хорошо. Только не трогай ее.
  
  Я вышел из телефонной будки и посмотрел на небо. Там собирались тяжелые тучи. В воздухе пахло свежестью скорого дождя.
  
  – Через два часа, – сказал я Жаки.
  
  – Поехали, сообщим Рели и Кравицу.
  
  – У нас есть еще немного времени. Давай сначала где-нибудь перекусим. Я страшно голоден.
  13
  
  Мы с Жаки сидели в пабе «Кинг Джордж». Перед нами стояли тарелки с салатами и фаршированными овощами, к которым мы даже не притронулись. Только стаканы с пивом постепенно пустели. Без четверти час Жаки одним торопливым глотком прикончил свой третий стакан.
  
  – Двинули?
  
  Я встал:
  
  – Пошли.
  
  Мы расплатились и вышли на улицу. Возле «БМВ» он вдруг протянул мне руку немного нелепым, но трогательным жестом. Я пожал ее. Позади нас, взвизгнув тормозами, остановилась машина, из которой выпрыгнули две фигуры с пистолетами в руках. Они были в гражданском, но их стремительность, как и резкая манера тормозить, никого не могли обмануть, – это были полицейские. В сущности, этого следовало ожидать. У полиции везде свои люди, их разведка умеет работать, и уж если они ищут тебя, то, как правило, находят. Я покосился на Жаки, и он почти незаметно кивнул. Сдаваться без сопротивления мы не собирались. Более высокий полицейский произнес:
  
  – Ну что, гаденыш, много воды утекло.
  
  Я присмотрелся к нему внимательнее и охнул. Его звали Моше Дорианов, но он упрямо называл себя Джонни. Тучный, весь покрытый густыми черными волосами. Даже в полицейских душевых, где собирается не слишком брезгливая публика, его вид вызывал тошноту. Когда я получил звание старшего сержанта, его назначили моим заместителем. Почти сразу я подал начальству рапорт о том, что он берет взятки. Его уволили. Каким-то образом ему удалось остаться в полиции, добившись перевода в окружное управление Тверии, и я думал, что он до сих пор там. Я не очень-то удивился, увидев его. В этом деле каждая мразь из моего прошлого повылезла из щелей. В пабе напротив посетители начали вставать со своих мест и собираться на тротуаре, глазея на нас.
  
  Как выяснилось, работа в Тверии не намного улучшила профессиональные качества Дорианова. Одурманенный предчувствием скорого триумфа, он подошел слишком близко ко мне и перекрыл своему напарнику директрису выстрела. Кроме того, доставая наручники, он переложил пистолет в левую руку. Не повышая голоса, я сказал: «Жаки» – и правой ладонью взял запястье Дорианова в захват. Второй рукой я заломил назад его кисть. Бой с Талем существенно замедлил мою реакцию, а плечо, которое приняло на себя удар, посылало мозгу отчаянные сигналы SOS, но и в этом состоянии я по сравнению с Дориановым был быстр как молния. Он удивленно охнул, а когда полуоборотом на месте я потянул его за собой, ломая ему запястье весом его же собственного тела, он завизжал высоким, почти женским голосом.
  
  Я оставил его горевать над своими травмами, слишком серьезными, чтобы пытаться схватить валяющийся прямо у его ног пистолет, и поспешил на помощь Жаки, который удерживал на весу руку с оружием второго полицейского. Их поза напомнила мне бой между Ункасом и гуроном из предпоследней главы «Последнего из могикан», моей любимой в детстве книге. Понятия чести, о которых там повествуется, в данный момент показались мне не совсем уместными, и я носком сапога ударил полицейского по нижней части спины. Он упал на колени, оставив пистолет в руках Жаки, который быстро его перевернул и стукнул противника рукояткой по голове. Мы бросили эту парочку – подвывающего от боли Дорианова и второго, нырнувшего в мир грез, полный обнаженных красоток. Не говоря ни слова, каждый из нас прыгнул в свою машину, оставив позади ошеломленных зрителей. Вся эта сцена длилась не больше двух минут, но она почему-то придала мне бодрости. Если ты меньше чем за два дня наделаешь дел на три срока за нападение на полицейского, то тебе лучше сохранять бодрость.
  
  Я помчался в Яффу, надеясь, что Дорианов не успел передать в оперативный центр описание моей машины. В доме напротив снова играла музыка, и я улыбнулся про себя, вспомнив новую подружку Жаки.
  
  Рели не спала. Полностью одетая, она сидела на кровати. Когда я вошел, она поднялась и подбежала ко мне. За мгновение до того, как она меня обняла, я вытянул вперед руку и остановил ее. Она замерла, не понимая, что происходит.
  
  – Что случилось?
  
  – Ничего. Просто хочу на тебя посмотреть.
  
  Она наклонила голову в сторону, как грустный кокер-спаниель, и едва заметно улыбнулась. Никогда она не была красивее, чем сейчас. Жаки принес ей черную мужскую куртку и длинный красный шарф, который нашел у себя дома. Жесткий воротник подпирал ей шею, прикрывал подбородок и подчеркивал длинную царапину на виске, оставленную ножом убийцы моей сестры. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, которые даже в полутьме склада светились голубизной. Она сделала последний разделявший нас шаг и прижалась ко мне. Двумя руками она взялась за края шарфа и закинула мне их за голову, притягивая к себе. Ее темные волосы касались моего лица, слегка его щекоча. Ее губы были прохладными и мягкими. Прошло немало времени, прежде мы отпустили друг друга.
  
  – Улыбнись.
  
  – Зачем?
  
  – Мне нравится, когда ты улыбаешься. Ты выглядишь совсем по-другому.
  
  – Мне казалось, я нравлюсь тебе такой, какая есть.
  
  – Ты знаешь, что ты мне нравишься такой, какая есть, но ты так редко улыбаешься.
  
  – Может быть, у меня нет причин для улыбок?
  
  – Улыбнись тому, что мы вместе. Ты очень красивая, Рели.
  
  – Когда я с тобой, я тоже в это верю.
  
  Она отпрянула, придерживая концы накинутого на меня шарфа, чтобы не потерять равновесие, и посмотрела мне в глаза.
  
  – Кравиц сказал, что сегодня все закончится.
  
  – Да.
  
  – Ты уверен?
  
  – Да.
  
  – Ты всех поймаешь?
  
  – Надеюсь.
  
  – «А беззаконные будут извержены и потомство нечестивых истребится».
  
  – Что-то в этом роде.
  
  – Это из Псалтири Давида. Псалом Тридцать шестой. В котором говорится о возмездии злодеям.
  
  – Я бы немножко подправил формулировки, но в целом схвачено верно.
  
  – Только ты можешь сказать, что в Псалтири Давида надо подправить формулировки.
  
  – Пошли. У нас мало времени.
  
  Я оставил машину возле склада и вызвал такси. Пожилой водитель изредка поглядывал на нас в зеркало заднего вида и усмехался. Когда я сказал ему, куда ехать, он на секунду прищурился. Я сидел сзади, обнимал Рели, вдыхал ее запах и смотрел из окна на город. Если в ближайшие часы что-то – что бы это ни было – пойдет не так, это означает, что я вижу эти улицы в последний раз. Когда мы выехали на набережную, полил сильный дождь. Стоящие плотно один к другому отели казались гигантскими динозаврами, а неоновые огни – блестками, прилипшими к их каменным шкурам. Рели озиралась вокруг с тем же любопытством, какое всегда просыпалось в ней на улицах города. Двигаясь на север, мы по улице Ха-Яркон приблизились к старому тель-авивскому порту, по соседству с которым расположен квартал развлечений. Из китайского ресторана в обнимку выходили, смеясь, две пары в дорогих плащах и с зонтиками, защищающими стодолларовые стрижки.
  
  – Хорошо им, – сказала Рели шепотом.
  
  На выезде из города водитель прибавил скорость. Когда мы свернули на шоссе, ведущее к парковке возле «Кантри-Клаба», я бросил взгляд на часы. Час сорок. Я расплатился с таксистом, он пожелал нам хорошего вечера и укатил. Я достал из внутреннего кармана рисунок двухголовой женщины и протянул его Рели. Она недоуменно посмотрела на меня.
  
  – Подарок.
  
  – Спасибо.
  
  Повисло неловкое молчание, которое ни один из нас не решился нарушить.
  
  Жаки уже ждал нас на стоянке. Он был без зонта, зато в широкополой гангстерской шляпе с желтой шелковой лентой. Рядом с ним стоял еще какой-то человек, выше его на несколько сантиметров. Жаки протянул ему пачку «Мальборо», но тот отрицательно покачал головой. Тогда Жаки сунул сигарету себе в рот и прикурил.
  
  Огонек зажигалки на мгновение осветил его смуглое лицо. Вокруг стояло с дюжину пустых машин. Я медленно, не обращая внимания на дождь, направился к Жаки. Рели шла следом за мной, кутаясь в плащ. Она по-прежнему молчала.
  
  Лишь когда мы приблизились к Жаки, она, кивнув на незнакомца, поинтересовалась:
  
  – Кто это?
  
  Жаки не ответил. Он стоял, не двигаясь, будто ее не слышал. Она смущенно отступила назад. Я шагнул ей за спину. Между Жаки и мной она была как в западне. Я достал сигарету, и Жаки поверх ее плеча протянул мне зажигалку. Прикрывая огонек руками, я со второй попытки смог прикурить. Затянулся и стал смотреть, как дым поднимается мягкими кольцами и исчезает во тьме. Рели, зажатая между нами, явно ощущала себя неуютно. Я почти чувствовал, как она сдерживается, чтобы не задавать вопросов. Я чуть отступил в сторону, чтобы видеть ее лицо.
  
  – Ты, – сказал я, – действовала почти безошибочно.
  
  – Что?
  
  Я не обратил на ее реплику никакого внимания и продолжил:
  
  – Почти с самого начала этой истории я понимал, что в ней замешан еще один человек, который все время остается в тени, но дергает за все ниточки. Только я не знал, кто это. Я подозревал всех. В какой-то момент даже Жаки. Всех, кроме тебя. Ведь ты была несчастной жертвой. Красивая девочка из Бней-Брака, которой всего-то и хотелось, что получить немножко того, о чем мечтают все девушки ее возраста. Такое естественное желание. Но вот она оказалась впутана в темную историю, не понимая, как с ней могло случиться такое. Но я ошибся.
  
  Очень тихо, почти шепотом она спросила:
  
  – О чем ты, Джош?
  
  Я снова проигнорировал ее вопрос.
  
  – Знаки были повсюду, но я упрямо не хотел их замечать. Первую ошибку я допустил после того, как начальник окружного управления меня арестовал, а рабби помог мне освободиться. Ему надо было выиграть время, чтобы сфабриковать против меня доказательства, но выпустить меня он мог только при одном условии: что в каждый момент времени будет точно знать, где я нахожусь. И только один человек имел возможность докладывать ему о моих передвижениях почти сразу. Ты. Думаю, тогда они еще не планировали убийство, им было достаточно надолго упрятать меня за решетку. Позже, поняв, что я копаю слишком глубоко, они решили от меня избавиться. Но не своими руками. Они наняли профессионального киллера и дали ему два адреса: гостиницы «Амбассадор» и дома моей сестры, где жила ты. О том, что там произошло, я могу только догадываться. Не верю, чтобы ты желала Рони смерти. Ты не убийца. У тебя было много возможностей меня прикончить, но ты их не использовала. Я предполагаю, что убийца проник в квартиру, убедился, что меня нет и вступил с тобой в разговор. Он не знал, что в доме есть кто-то еще, пока Рони не вышла из своей комнаты. И тогда он ее убил. Не потому, что она видела его. А потому, что она видела вас вместе. Царапину на виске ты получила, когда пыталась его остановить. Это не ошибка дилетанта, а точность профессионала. Ему требовалось вывести тебя из игры, пока он не закончит «обрабатывать» мою сестру. Если бы он хотел тебя убить, ты бы погибла первой. Ты была в гостиной, а он не из тех, кто оставляет работу незаконченной. Этот скот получал удовольствие от убийств.
  
  Меня немного знобило, по телу разлилась слабость. Как будто у меня начинался легкий грипп без температуры.
  
  – К тому времени как он зарезал Рони, – продолжил я, – ты уже пришла в себя. Когда я ворвался в квартиру, он удрал, чтобы я не застал вас с ним мирно беседующими. Скорее всего, он объяснял тебе, что в любом случае отступать уже поздно. Я прав?
  
  Она не ответила. Просто смотрела на меня сквозь дождь, который лил все сильнее. Капли уже сливались в тонкие струйки.
  
  – Это было не последней вашей ошибкой, – сказал я. – Когда Таль забрал тебя из гостиницы «Белл», вы хотели выдать это за похищение. Но у каждого преступления, включая похищение, должен быть мотив. Тут мотива не было. Если вы собирались подстроить мне ловушку, то эта выглядела крайне неудачной, а Таль, насколько я его знаю, не совсем дурак.
  
  Остается единственное возможное объяснение. Вам срочно требовалось что-то обсудить. Сначала я думал, что он собирался дать тебе новые указания, но теперь мне кажется, что все обстояло наоборот: он должен был получить указания от тебя. Таль – прекрасный исполнитель. Но он не стратег. Я даже подозреваю, что, когда ортодоксы пришли к нему со своим планом, он сначала отказался. Но именно ты убедила его согласиться. Может быть, вам нужны были деньги, чтобы начать жить вместе. Впрочем, это не так уж важно. И ты же предложила ему использовать трюк с подставной женой.
  
  Она на мгновение подняла голову и тут же ее опустила, но я успел заметить мелькнувший на лице немой вопрос.
  
  – Откуда я знаю? Да я и не знаю. Просто сам Таль никогда до такого не додумался бы. Но все это были мелкие промахи, и, возможно, я так ни о чем и не догадался бы, не ошибись ты еще раз. Когда твой отец представил мне Шимона как твоего жениха, он сделал это не без умысла. Он знал, что Шимон не сумеет следить за мной, оставаясь незамеченным. Обнаружив у себя на хвосте шпиона рабби, я, конечно, всполошился бы. Но влюбленный юноша с разбитым сердцем, несчастный жених, чья невеста подпала под развращающее влияние светской культуры, – это же совсем другое дело! Рабби надеялся, что я раньше времени не узнаю, что настоящий жених живет в Америке. Но тут вы прокололись. В тот день, когда я застал тебя играющей с пистолетом в доме моей сестры, ты сказала мне, что твой жених родился здесь, а последние годы провел в Бруклине. Но пару дней назад я переговорил с несколькими людьми. – На секунду у меня в памяти всплыла картина: старики-журналисты в гостиной моих родителей. – И они сказали мне, что твой жених не знает на иврите ни слова – кроме молитв, разумеется.
  
  На долю секунды она сжала губы, но, поняв, что ее гримаса не ускользнула от моего внимания, гордо, как человек, которому нечего больше терять, подняла голову и в слабом свете гостиничных огней подставила лицо под капли дождя. Она по-прежнему хранила молчание.
  
  – Только одного я до вчерашнего дня не понимал, – снова заговорил я, торопясь закончить свой рассказ – в любую минуту мог появиться рабби, к тому же меня утомил этот длинный монолог. – Рабби Штампфер, может, и преступник, но все же он человек. Как он мог бросить тебя во всей этой грязи, не пытаясь найти и вернуть домой? Они с Талем были заодно, здесь все логично. Он, конечно, злился на тебя за то, что ты закрутила с Талем роман, но четыре с половиной миллиона долларов способны утихомирить самый праведный отцовский гнев. Вот только Таль, похитив тебя из гостиницы «Белл», почему-то не отвез тебя домой, а запер в какой-то дыре в Рамат-Гане. И тут я задумался. А с какой стати раввину вмешивать в такое дело женщину? Вчера конец моим сомнениям положил один умный пожилой человек, задав мне один простой вопрос.
  
  – Какой?
  
  Она спросила это так тихо, что на секунду мне показалось, что я слышу не человеческий голос, а шелест листьев. Я покосился на фигуру человека, по-прежнему стоявшего в стороне спиной к нам.
  
  – Сейчас узнаешь. Он же дал мне один адрес. Я пошел по этому адресу и кое с кем познакомился. – Я жестом указал на стоящего спиной человека, который осторожно, словно исполняя медленное балетное па, поворачивался к нам лицом. – И этот кто-то рассказал мне всю правду.
  
  Жаки точно рассчитанным театральным жестом снял с человека шляпу. По плечам у него каскадом рассыпались длинные светлые волосы, мгновенно попавшие под струи дождя. На нас смотрело некрасивое женское лицо с невыразительными чертами. Обе женщины уставились друг на друга: Рели на незнакомку – с недоумением, незнакомка на Рели – с любопытством.
  
  – Я не понимаю, – повернулась ко мне Рели. – Кто это?
  
  – Позволь тебе представить, – с невольной торжественностью произнес я, – Рахиль Штампфер, дочь рабби. Ей двадцать лет. Живет в Бней-Браке. Учительница в школе для девочек. Мы познакомились вчера у нее дома, где она проживает с мужем и двумя детьми. Она согласилась прийти сюда, потому что уже два года не разговаривает с отцом. С тех пор, как узнала о его финансовых махинациях. Кстати, а ты кто?
  
  Она сделала шаг назад и вся как-то подобралась. Куда-то исчезла тщательно отрепетированная неуверенность, прежде сквозившая в каждом ее движении. Правую руку она запустила под плащ и тут же достала, сжимая «узи», который я дал ей в гостинице «Белл». Шанс на то, что с такого расстояния она промахнется, был примерно равен тому, что Мухаммед Али проиграет бой Граучо Марксу. Когда она заговорила, ее голос звучал удивительно спокойно, почти непринужденно. Обращалась она только ко мне, будто остальных не было рядом:
  
  – Знаешь, что смешно?
  
  – Что?
  
  – Меня действительно зовут Рели. То есть Рахиль. – Вдруг ее тон изменился: – Руки за голову. Все трое.
  
  Я прикинул, не броситься ли на нее, и почувствовал, что Жаки думает о том же. Но она стояла слишком далеко, а в том, как она сжимала свою смертоносную игрушку, не было ни намека на женскую нерешительность. Я положил ладони на затылок, и остальные двое сделали то же самое. Она не потребовала от нас отдать наши пистолеты, справедливо не видя в этом смысла. Насквозь промокшая одежда стесняла движения, и пока мы до них добрались бы, она успела бы пристрелить нас, сходить в ближайшее кафе, выпить кофе и вернуться.
  
  – А теперь, – сказала она спокойно, – подождем остальных.
  
  – У меня один вопрос, – сказал я.
  
  – Хоть два. Я никуда не спешу.
  
  – Ты знала, что они убьют мою сестру?
  
  На секунду ее лицо дрогнуло:
  
  – Нет. Ты прав. Это вышло случайно. Мне нравилась Рони. Честно. Я пыталась его остановить, но единственное, что я помню, это как очнулась лежа на полу, а он сидел на мне и говорил, чтобы я не забывала, на чьей я стороне.
  
  – Кто это был?
  
  – Какая теперь разница?
  
  – Для меня есть разница. Завтра ты будешь далеко отсюда и с кучей денег. Так почему бы тебе не сказать мне? Тем более, вам теперь придется делить добычу на меньшее число участников.
  
  Она посмотрела на меня как-то странно:
  
  – Дело не только в деньгах, Джош. Я никогда не встречала таких людей, как ты. Таких… – она подыскивала нужное слово, – решительных. Красавчик, начальник окружного управления, предупреждал нас, что ты только на вид такой растяпа. На самом деле ты просто в спячке, но если тебя разбудить, ты превратишься в самого опасного противника. Надо было его слушать. Иногда ты казался мне бойцовым псом. Я понимала, что если ты возьмешься за меня, то больше уже не упустишь. Я боялась тебя. А еще мне было тебя ужасно жалко. Большинство моих знакомых мужчин, наткнувшись на изнасилованную девушку, поспешили бы пройти мимо. Чтобы не создавать себе проблем.
  
  – Ты устроила очень убедительное представление.
  
  – Это было несложно. Немного искусственной крови из магазина театрального реквизита, пара царапин и несильный удар по голове. Видел бы ты руки Шимона, когда он мазал кровью мои ноги. – Она внезапно прыснула, но тут же опомнилась: – Я забыла, что он умер.
  
  – Рели, кто убил Рони?
  
  – Гольдштейн. Эта скотина наслаждался каждой минутой.
  
  На стоянку въехали три большие американские машины, на мгновение залив площадку ярким светом фар. Из машин выскочила дюжина молодых парней – ортодоксов, вооруженных дубинками и велосипедными цепями. Они выстроились напротив нас полукругом. Из последней машины вылез Таль и придерживал дверцу, пока вслед за ним не выбрался рабби, направившийся в нашу сторону. Даже здесь, на заброшенной пляжной стоянке, он выглядел очень внушительно. Его сопровождал бородатый великан с пустым взглядом. По сравнению с ним даже Таль казался маленьким и беззащитным. Рабби остановился напротив меня. По моему мнению, он встал ко мне чуть ближе, чем следовало, но моего мнения в тот момент никто не спрашивал.
  
  – Где деньги?
  
  Его дочь у меня за спиной издала тяжкий стон. Он бросил на нее быстрый удивленный взгляд и пролаял какую-то команду на идиш. Один из молодых парней двинулся вперед, учтиво, но решительно схватил ее за руку и отвел в машину. Рабби повернулся ко мне. Выражение его лица не сулило ничего хорошего.
  
  – Ты не должен был приводить ее сюда.
  
  – Какая же вечеринка без сюрпризов?
  
  Великан с удивительным проворством подошел ко мне и уставил на меня свои бессмысленные глазенки. С такой рожей можно остановить даже оживленное движение на Манхэттене. Закончив меня изучать, он отступил на шаг и абсолютно равнодушно ударил меня точно в солнечное сплетение. Удар был страшным. Я завалился на бок, на какое-то время забыв, как надо дышать. Остальные стояли и наблюдали. Я поймал взгляд Жаки и подмигнул ему, всем сердцем надеясь, что на моем лице не написано, до чего мне хреново. Поскольку никто не проявил страстного желания помочь мне подняться, я кое-как сам соскреб себя с мокрого асфальта. Рабби со зловещим терпением ждал, когда я завершу эту непростую процедуру, чтобы вернуться к вопросу на четыре с половиной миллиона долларов.
  
  – Где деньги?
  
  – Почему бы тебе не пойти домой и не поучить какую-нибудь новую страницу Гемары?
  
  Рабби небрежно бросил:
  
  – Мойше.
  
  Великан снова направился ко мне.
  
  Рабби остановил его жестом пухлой руки:
  
  – Не его. Второго.
  
  Судя по всему, Мойше было абсолютно все равно, кого лупить. Я готов был держать пари, что ни один из молодых парней, которые толпились позади рабби, понятия не имеет, за что он на меня взъелся. Наверняка он наплел им что-нибудь об исходящей от меня угрозе свободе вероисповедания, или о моем богохульстве, или что-нибудь еще в том же роде. Но Мойше не нуждался ни в каких объяснениях: даже если бы он их получил, все равно ничего не понял бы. Жаки с разбитыми губами рухнул на землю. Рабби повернулся ко мне и облизал губы мясистым розовым языком. Ошибиться было невозможно: у него в глазах плясал огонек возбуждения. Происходящее явно доставляло ему извращенное удовольствие. Он стоял так близко ко мне, что до меня доносилось его дыхание, давая мне возможность в очередной раз убедиться в справедливости старой истины: коррупция всегда дурно пахнет.
  
  – Деньги, йонгер-ман[18]. Или Мойше снова придется ударить твоего друга. Он в этом большой специалист.
  
  – У него были хорошие учителя.
  
  – Ему не нужны учителя, йонгер-ман. Мойше, может, и не самый большой интеллектуал, но даже если Господь обделил его умом, он возместил ему эту потерю силой.
  
  – И он никогда не дерется, если рядом нет вас, его главного зрителя.
  
  Тут я попал ему в больное место. Его лицо исказила злобная гримаса, и он уже поднял руку, собираясь влепить мне пощечину, и так и замер, держа ее на весу. У всех стоящих на парковке машин одновременно загорелись фары, залив нашу компанию ослепительно ярким светом. Тут же включились двигатели, и стало видно, что в каждой машине за рулем сидит человек. Они медленно двинулись к нам, приблизившись почти вплотную и заставив нас сжаться тесной группой. Потом раздались два коротких гудка, и машины остановились. Из-за горы щебня появился еще один автомобиль – огромный «Линкольн-Континенталь», каких во всем Израиле наберется не больше пяти-шести. Он неторопливо подплыл к нам; две машины отъехали, пропуская его, и он втиснулся на свободное пространство. В следующий миг двигатели, словно по беззвучной команде, смолкли, и повисла оглушительная тишина. Дверцы распахнулись, и из машин высыпали ортодоксы в жестких фетровых шляпах. Каждый держал в руке по деревянной полицейской дубинке старого образца. Каждый был выше среднего роста и явно тяжелее среднего веса, а все вместе они выглядели устрашающе – намного больше среднего. Они были хорошо известны в Бруклине, но и мне доводилось о них слышать. Сами себя они называли «стражами субботы», но в еврейских кварталах их знали как «черных». Они входили в нечто вроде отряда быстрого реагирования, созданного при дворе для защиты от местных шаек. Обычно они группками по двое-трое дежурили в парках и на станциях метро. В немногочисленных стычках с нью-йоркскими уличными бандами они проявили такую точно дозированную жестокость, что даже полиция предпочитала с ними не связываться. Ребята, которые сейчас в полном молчании окружили нас, были личной охраной адмора, то есть элитным подразделением этого отряда. Сбоку от меня раздался и тут же стих какой-то шум. Это Таль попытался спастись бегством, но в воздухе мелькнула дубинка, обрушившись ему на затылок, и он беззвучно повалился на землю.
  
  Задняя дверца «Линкольна» распахнулась, выпуская адмора. Он не торопясь прошел в центр круга и взглянул на меня. Я снова испытал странное ощущение, что на меня направлен луч прожектора. От него не укрылось ничего. Ни кровь на губах у Жаки, ни моя рука, все еще прижатая к месту, на которое пришелся удар великана, ни «узи» в руках у Рели. Он с печалью посмотрел на рабби и сказал на идиш:
  
  – Ну, реб ид, вы все забыли и ничему не научились?
  
  – Рабби, все не так, как вам кажется.
  
  Адмор поднял глаза к небу. Все молчали. Казалось, он ведет диалог с Всевышним. Когда он опустил голову, то заговорил на иврите:
  
  – Я сделал тебе что-то плохое? Зачем ты мне лжешь?
  
  Рабби не ответил. Великан Мойше вдруг гортанно зарычал и яростно кинулся на адмора, но не успел сделать и шага. Две дубинки одновременно ударили его под колени, и он упал ничком.
  
  – Оставьте его, – сказал адмор.
  
  Он подошел к великану и помог ему подняться. Неожиданно Мойше разрыдался, уткнувшись лицом в темные лацканы пиджака адмора, а тот погладил его по голове. Затем он обратился ко мне:
  
  – Теперь уходи отсюда, сын мой. Об остальном я позабочусь.
  
  – Меня там поджидает половина полиции с ордером на арест.
  
  – Я позабочусь и об этом. Завтра, – белая рука указала на рабби, – он будет далеко отсюда, а все улики будут переданы полиции уже сегодня ночью.
  
  – Спасибо, рабби.
  
  Он неожиданно улыбнулся:
  
  – И тебе спасибо, мой друг. В Торе сказано, что главное – не одежда и не соблюдение обрядов. Главное, чтобы в сердце была вера.
  
  – Я частный детектив. Вот моя вера.
  
  Казалось, он вдруг утратил ко мне всякий интерес.
  
  – Да. А теперь вам пора уходить.
  
  Я указал на Рели:
  
  – Она пойдет со мной.
  
  – Разумеется.
  
  Я подошел к Рели. Она чуть приподняла автомат, но тут же опустила. Пытаться им воспользоваться было бы чистым самоубийством. Ортодоксы, стоявшие вокруг, были способны на что угодно, если бы решили, что их адмору что-то угрожает. Я отобрал у нее «узи», взял за руку, и мы с Жаки двинулись к выходу с парковки. Напоследок мы оглянулись и увидели, как широкое внешнее человеческое кольцо сжимается вокруг внутреннего, и они сливаются воедино.
  
  Спустя несколько минут Рели остановилась. В ее глазах стоял немой вопрос.
  
  – Да, – утвердительно кивнул я, – ты сядешь в тюрьму.
  
  – Знаешь, – спокойно произнесла она, – ты ошибся только в одном. Я никогда не была подружкой Таля. У нас были чисто деловые отношения.
  
  Вдруг она выдернула у меня руку, развернулась и побежала прочь, но тут же уткнулась прямо в широкую грудь Чика, который вместе с Кравицем стоял в нескольких метрах от нас. Он тепло улыбнулся ей, схватил за запястья и накинул на них наручники, которые держал наготове. С его плеча свисала сложная аппаратура для удаленной аудиозаписи. Кравиц держал в руках новенькую видеокамеру с треногой. Позади плотной промокшей шеренгой выстроились старые журналисты. Они улыбались мне, одновременно делая пометки у себя в блокнотах и обмениваясь короткими репликами. Из шеренги вышел мой отец. Я ждал, что он подойдет к нам, но он направился в другую сторону, к шоссе.
  
  – Ты все записал? – спросил я Кравица.
  
  – Да.
  
  – А деньги?
  
  – В последний раз, когда я их видел, передо мной сидел Дарноль и жаловался, что не хватает десяти тысяч долларов.
  
  – У меня были расходы.
  
  – Знаю. Я сказал ему, если хочет, пусть подает на тебя в суд. Но тогда страховые компании узнают, что он сотрудничал с полицией, не получив на это санкции. Он сразу заткнулся.
  
  На меня вдруг навалилась усталость. Тяжелая, как каменная глыба. Мне хотелось одного: вернуться домой, завалиться спать и не просыпаться как минимум месяц. Рядом послышался рокот автомобильного мотора. Спустя минуту я увидел свою старушку «Капри». Отец подогнал ко мне машину, вышел из нее и протянул мне ключи. Я взял их и уже собирался сесть за руль, когда меня остановил голос Рели:
  
  – Джош.
  
  Я медленно повернулся к ней. В ее потухшем взгляде читалось поражение.
  
  – Что?
  
  – Знаешь, в другом месте и при других обстоятельствах у нас могло бы что-нибудь получиться.
  
  – Может быть.
  
  Я тронулся с места. Перед выездом на шоссе я снова остановился. Несмотря на усталость, мне нужно было кое-что закончить. Я сидел и думал о различиях между законом и справедливостью. Один британский судья сказал как-то, что законы – это решения, принимаемые людьми, чтобы облегчить жизнь большинству, и между законом и справедливостью нет никакой связи. Здесь, посреди грунтовой дороги, откуда виднелись огни моего города, это определение показалось мне особенно циничным. Я наклонился и приподнял резиновый коврик перед пассажирским сиденьем. Под ковриком скрывался небольшой люк, запертый на замок. Я отпер его и вытащил продолговатый предмет, завернутый в промасленную тряпку. Я размотал ткань и достал выкидной нож. Рассеянно поиграл с пружиной, со слабым щелчком выбрасывая и убирая лезвие. Потом положил его рядом с собой, включил передачу и погнал машину к городу.
  
  На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Я был в своей старой квартире, которая стараниями моей мамы снова стала почти пригодной для жизни. На другом конце провода был начальник окружного управления.
  
  – Здравствуй, Джош, – произнес он тоном, далеким от дружеского.
  
  – Привет, Красавчик.
  
  Он пропустил прозвище мимо ушей:
  
  – Твое лицо красуется на первых полосах газет.
  
  – Мне всегда хотелось стать знаменитым.
  
  – Я прочитал все репортажи. Ты ни разу не упомянул мое имя.
  
  – Да.
  
  – Почему?
  
  – Забыл.
  
  – Я хочу, чтобы ты сегодня же приехал в управление. Обсудим твое возвращение на службу.
  
  – Я слишком устал, Красавчик.
  
  На этот раз он отреагировал:
  
  – Мне не нравится это прозвище.
  
  – Тогда садись на диету.
  
  Я положил трубку. Минуту спустя позвонил Кравиц.
  
  – Ты знаешь, – без всякого вступления сказал он, – что сегодня утром Гольдштейна нашли в его постели?
  
  – Он заболел?
  
  – Еще как. Нож вошел ему в горло с одной стороны, а вышел с другой.
  
  – И в чем проблема? Найдите отпечатки пальцев и берите того, кто это сделал.
  
  – В том-то вся и штука. Нет никаких отпечатков пальцев. И никто ничего не видел.
  
  – У вас есть подозреваемые?
  
  – Да, пожалуй, нет. Тебе случайно ничего об этом не известно?
  
  Уже второй раз за утро я положил трубку, не попрощавшись. Сел на постели, взял с тумбочки коробку с датским печеньем, съел три штуки и подумал, что толстею. Я попытался вспомнить, какие у меня были планы на день. Спустя несколько минут я вернул коробку на место и снова уронил голову на подушку.
  Эпилог
  
  Иногда меня навещает Жаки со своей маленькой блондинкой. Выяснилось, что ее зовут Орли и что кроме музыкальных талантов она обладает даром опустошать мои запасы узо. Мы сидим, слушаем джазовые записи, которые они приносят с собой, и смеемся. Порой ко мне заскакивает Кравиц, и мы часами подкалываем друг друга, получая от этого огромное удовольствие. Боль от утраты Рони так меня и не оставила. Я засыпаю и просыпаюсь с ней. Потихоньку учишься с этим жить. Вся эта история на короткое время сделала меня знаменитым, и у меня не стало отбоя от клиентов, но потом волна спала. В общем и целом, на кусок хлеба с маслом мне хватает, и я могу позволить себе не заниматься делами о разводах, так что грех жаловаться. Через два месяца после того, как все закончилось, Рели прислала мне коротенькое письмо из женской тюрьмы «Неве-Тирца». Письмо было теплым. Она рассказывала о своих соседках по камере и о потешных надзирательницах. Я черкнул ей в ответ пару строчек, и с тех пор связь между нами не прерывается. Один раз я был в той тюрьме по делам клиента, и мы встретились. Она все еще очень красива, и мы оба были рады увидеться. Может, она и преступница, но и я не святой. Однажды она выйдет на свободу, а там посмотрим. Я все еще слишком много пью и слишком много курю. Но лучше я, по-видимому, уже не стану. Как говорит Кравиц, жизнь была бы прекрасна, если бы не окружающая действительность.
  Об авторе
  
  Яир Лапид – журналист, писатель, драматург, политик – родился в 1963 году в Тель-Авиве. Сын легендарного журналиста и политика Йосефа «Томи» Лапида и известной писательницы Шуламит Лапид.
  
  Вырос в Лондоне и Тель-Авиве, журналистскую карьеру начал во время службы в армии. После демобилизации писал для ежедневной газеты «Маарив», публиковал стихи в литературных журналах. В 1988 году стал редактором еженедельника «Тель-Авив». Автор нескольких популярных пьес и киносценариев, а также одиннадцати книг. Лауреат премий Союза издателей Израиля «Платиновая книга» (дважды), «Золотая книга» (дважды). До начала в 2012 году политической карьеры был одним из самых популярных и влиятельных журналистов Израиля, вел свою колонку в газете «Едиот Ахронот» и итоговую аналитическую программу на Втором телеканале.
  
  В 2012 году основал партию «Еш Атид» («Есть будущее»). В 2013 году вошел в список «100 самых влиятельных людей мира» по версии журнала Time. Занимал посты министра финансов, министра иностранных дел, премьер-министра Государства Израиль (июль – декабрь 2022 г.)
  
  Живет в Тель-Авиве с женой и тремя детьми.
  Примечания
  1
  
  Двор (хасидский двор) – группа хасидов – последователей определенного раввина. Свое название двор получал от местечка, в котором проживал раввин – основатель двора. Например, Литский двор происходит от вымышленного автором местечка Литск. – Здесь и далее – прим. пер.
  (обратно)
  2
  
  Ешива – высшее религиозное учебное заведение, где изучают Талмуд и другие священные тексты.
  (обратно)
  3
  
  Малый талит – традиционное еврейское религиозное облачение для ежедневной носки под рубашкой. К его углам прикреплены кисточки из специальных нитей, которые носят навыпуск.
  (обратно)
  4
  
  Ис. 30:15.
  (обратно)
  5
  
  Мир тебе, уважаемый еврей (идиш).
  (обратно)
  6
  
  Традиционные арабские приветствия.
  (обратно)
  7
  
  Гемара – свод дискуссий и анализов текста Мишны, включающий постановления и уточнения Закона (Галахи), а также аллегорические притчи и легенды (Аггаду).
  (обратно)
  8
  
  Крав-мага – израильская система рукопашного боя.
  (обратно)
  9
  
  Адмор – глава хасидского двора.
  (обратно)
  10
  
  Меламед – учитель (идиш).
  (обратно)
  11
  
  Ситра ахра (арам.) – другая сторона; принятое в каббале выражение, обозначающее злые силы.
  (обратно)
  12
  
  У автомобилей израильской полиции номерные знаки красного цвета.
  (обратно)
  13
  
  Посмотри, что они сделали с моей песней, мам (англ.).
  (обратно)
  14
  
  Кашрут – термин в иудаизме, означающий дозволенность чего-либо с точки зрения Галахи.
  (обратно)
  15
  
  Нет. Нет. Ты сумасшедший (идиш).
  (обратно)
  16
  
  Колель – высшее учебное заведение для изучения Торы и Талмуда, в отличие от ешивы предназначенное для женатых студентов.
  (обратно)
  17
  
  Исход субботы – вечер субботнего дня, когда религиозные установления позволяют работать.
  (обратно)
  18
  
  Молодой человек (идиш).
  (обратно)
  Оглавление
  1
  2
  3
  4
  5
  6
  7
  8
  9
  10
  11
  12
  13
  Эпилог
  Об авторе
  
  
   Яир Лапид
   Шестая загадка
  
   Моей дочери Яэль
  
   Yair Lapid
  
   THE SIXTH RIDDLE
  
   Ha-Chida Ha-Shihit
  
   1
   Суббота, 4 августа 2001, поздний вечер
  
   Небо затянуто августовским туманом, и в окне, перед которым стоит телевизор, я вижу собственное отражение. Это не та картинка, которую стоило бы показывать детишкам в воспитательных целях. Здоровенный лоб развалился на кровати, подложив под спину три подушки, и в двадцать пятый раз смотрит «Клан Сопрано». Рядом со мной – пакет бейглов с кунжутом, открытая упаковка хумуса и банка оливок. Эта комбинация – плод многолетнего труда, а пропорции – мой секретный рецепт: на каждые три бейгла с хумусом – всего одна оливка.
  
   На улице тридцать два градуса жары, поэтому из одежды на мне только баскетбольные трусы с эмблемой «Чикаго Буллз», своим элегантным кроем обязанные лучшим кутюрье сектора Газа. Плечи и руки пока в порядке – воспоминание о тех далеких днях, когда я планировал стать чемпионом мира по боксу в полутяжелом весе. А вот пониже плеч остался один вес. Кстати, официально я на диете. Это означает, что в течение дня я питаюсь куриной грудкой и свежими огурцами, а по ночам брожу по местным лавочкам, скупая арахис, кешью и прочую высококалорийную снедь, и заливаю продавцам про неожиданно нагрянувших гостей. Как будто кому-то есть до этого дело.
  
   Тренированным движением я погрузил в хумус еще один бейгл, и в этот момент где-то в районе гостиной запищал мой пейджер.
  
   – Не верь ему, – посоветовал я Тони Сопрано, который как раз встречался со своим сумасшедшим дядюшкой. Я точно не помню, когда начал вслух разговаривать с телевизором, но, видимо, это одна из тех симпатичных привычек, которые позволяют мне в мои сорок шесть лет спать, если заблагорассудится, поперек кровати.
  
   Разумеется, пока я вставал, пейджер умолк. Я решил было не обращать на него внимания, но в большинстве случаев те, кто посылал сообщение на пейджер, были клиентами, которые позвонили в офис и нарвались на автоответчик: «Вы позвонили в частное детективное агентство “Ширман и Егошуа”. В экстренных случаях вы можете оставить сообщение на пейджер, номер абонента 1199. Мы перезвоним вам в ближайшее время». Кстати, и Ширман, и Егошуа – это я. Мое полное имя – Егошуа Ширман. Как поется в песне: «Этого мало, но это мое». С годами я понял, что большинство людей предпочитает обращаться в большое детективное агентство, занятое сотней дел, а не к одному человеку, сидящему на диване и наблюдающему, как растет его пузо.
  
   Спустя десять минут мне удалось разыскать пейджер, который спрятался в подставке для газет. Вещи, подобно птицам, частенько перелетают с места на место в поисках мест для гнездования, вот только ориентируются в пространстве они значительно хуже, чем птицы. На сером экране высветилась электронная надпись: «Агарь Яари-Гусман. 03-5445652. Перезвоните». Имя показалось мне знакомым, но привязать его к конкретному лицу никак не удавалось. Сперва я решил не отвечать. Не люблю, когда мне посылают сообщения, в которых отсутствует слово «пожалуйста». Помнится, двадцать пять лет назад, за две недели до демобилизации из элитного пехотного подразделения «Голани», я отправлял на центральную базу в Тель-Авиве свою медицинскую карту и, воспользовавшись случаем, ее пролистал. В графе «Психологическая экспертиза» было написано: «Склонен к неподчинению». В переводе с профессионального языка на общечеловеческий это означает, что я терпеть не могу, когда мне приказывают.
  
   С другой стороны, финансовое положение не позволяло мне отказываться от клиентов. По правде говоря, финансовое положение не позволяло мне даже обронить на улице монету в полшекеля. Шесть месяцев назад я взял в банке ссуду для погашения предыдущей ссуды, и теперь проценты пожирали меня, как болезнетворные бактерии. Но все-таки причина, по которой я поднял телефонную трубку и стал набирать номер, не имела отношения к области экономики. Просто это имя – Агарь – пробудило во мне смутное чувство ностальгии. Ничего конкретного. Как будто стоишь на платформе лондонского метро, и вдруг издалека до тебя доносятся звуки любимого израильского шлягера.
  
   Ее голос только усилил это чувство. Я был уверен, что уже слышал его, но не мог вспомнить где. У меня есть правило: я запрещаю себе воображать, как выглядит человек, слыша его голос. Самым эротичным на моей памяти голосом обладала Рина Амар, в конце семидесятых дежурившая по ночам на телефоне в полицейском участке Ашкелона. Она говорила с легким акцентом, свойственным франкоязычным марокканцам и подчеркнутым прокуренной хрипотцой. Он навевал мысли о горячем вине с корицей, черных шелковых простынях и бархатных наручниках. В те годы в Ашкелоне находились граждане, которые имитировали ограбление собственного дома, лишь бы услышать в телефонной трубке ее голос. Но выглядела Рина так, что ее не стыдно было бы выставить против Шакила О’Нила в матче по борьбе в грязи.
  
   – Джош?
  
   – Да.
  
   – Спасибо, что перезвонил.
  
   Тот факт, что она обратилась ко мне как к Джошу, подтвердил мое предположение, что мы уже встречались, но не более того. Наверное, последним, кто называл меня полным именем – Егошуа, – был моэль, который делал мне обрезание. Все остальные зовут меня Джош. Наверное, я откликнулся бы и на «господина Ширмана», попробуй кто-нибудь назвать меня так, но это обращение тоже не пользовалось популярностью. Удивила меня скорее ее реплика: «Спасибо, что перезвонил». Люди обычно звонят частным детективам, как и зубным врачам, когда уже слишком поздно. Ко мне они приходят, если их жизнь начинает рушиться, и ненавидят меня уже за то, что им нужна помощь. В большинстве случаев хорошие манеры не входят в меню.
  
   – Вы хотели со мной поговорить?
  
   – Ты меня не помнишь, правда?
  
   – У меня хорошая память на лица и плохая – на имена.
  
   – Я дружила с твоей сестрой. Мы вместе служили в армии.
  
   Мы оба замолчали. Моя сестра, Рони, вот уже больше десяти лет как прописалась в подземной квартире на кладбище Кирьят-Шауль. Продажный полицейский по фамилии Гольдштейн убил ее, испугавшись расследования, которое я вел. Гольдштейна с нами тоже больше нет. В нашу последнюю встречу мое колено прижимало его к земле, а в руке у меня был нож. Туда ему и дорога. Я не люблю тратить серое вещество на размышления об этом.
  
   Напротив меня висят деревянные настенные часы. Я купил их потому, что они похожи на подарок от благодарного клиента. Сейчас я сжимал в руке телефонную трубку, смотрел, как бегут секунды, и ждал. На свете есть много людей, которые знают больше меня. Есть дети, которые лучше меня знают таблицу умножения, и домохозяйки, способные обыграть меня в шахматы. Но мало кто лучше меня умеет ждать.
  
   – Зря я про это сказала.
  
   – Зачем ты звонишь?
  
   – Я думала, ты меня вспомнишь. Сама не знаю почему.
  
   – Еще раз: зачем ты звонишь?
  
   – Тебе о чем-нибудь говорит такое имя – Яара Гусман?
  
   На контрольной панели моей памяти зажглась новая красная лампочка, но картинка все еще оставалась расплывчатой.
  
   – Это твоя мать?
  
   – Это моя дочь. О ней писали в газетах два года тому назад.
  
   – Почему?
  
   – Она пропала.
  
   К нам присоединился еще один собеседник, хотя слышать его мог только я. Его беспокойный голос зазвучал у меня в голове, резонируя от стенок черепной коробки и постепенно переходя в вопль: «Отвечай односложно! Будь решителен! Будь холоден! Не задавай лишних вопросов! А главное, не связывайся с этим делом!»
  
   – Ничем не могу тебе помочь.
  
   – Ты меня даже не выслушал.
  
   – Это дело не для частного детектива, а для полиции.
  
   – Полиция его бросила.
  
   – Так не бывает. Дела об исчезновении детей не закрывают.
  
   – Нет, не закрывают. Они стоят в архиве открытые, и раз в месяц их переставляют с полки на полку.
  
   Она разозлилась. Нет, не так. Когда она мне позвонила, она уже была на взводе. На самом деле она пребывала в этом состоянии уже много месяцев. Она растила в себе чувство злости и подогревала его, чтобы использовать в качестве движущей силы. Гнев, в отличие от радости, со временем не выдыхается. Не находя отдушины, он кристаллизуется.
  
   – Я понимаю твои чувства.
  
   – Избавь меня от этой пошлости.
  
   Формально ее ответ не был криком, но за исключением громкости, в нем присутствовали все его элементы крика.
  
   – Ладно, – признал я, – я сморозил глупость.
  
   – У тебя есть дети?
  
   – У меня даже аквариумных рыбок нет.
  
   – Ты так и не женился?
  
   – Я пытаюсь донести до тебя, что очень хотел бы тебе помочь, но мне нечем.
  
   – Ты не знаешь всех подробностей. Ты даже имя моей дочери не вспомнил.
  
   – Лишнее доказательство того, что я прав.
  
   – Именно это Рони всегда про тебя говорила.
  
   – Что говорила?
  
   – Что ты себя недооцениваешь.
  
   Я проиграл в нашем споре еще до того, как он начался, просто не сразу это понял. Силы были неравные. Я старался не вляпаться в серьезные неприятности, она – спасти свое дитя.
  
   – Давай начнем с начала. Чего ты хочешь?
  
   – Сперва – поговорить с тобой. Дай мне полчаса. Это ни к чему тебя не обяжет.
  
   – У меня в офисе. Мапу, дом семнадцать, первый этаж. Завтра в десять утра.
  
   – Хорошо.
  
   – Я ничего не обещаю.
  
   – Не ты первый.
  
   – Давай сразу внесем полную ясность: я даже не обещаю, что возьмусь за это дело.
  
   – Я поняла. До завтра.
  
   – Пока.
  
   Я остался стоять посреди гостиной с прижатой к бедру телефонной трубкой, как Харрисон Форд с лазерным пистолетом в «Звездных войнах». Потом согнул колени и рухнул в свое кресло для размышлений – «америкэн комфорт» двенадцатилетней давности, с обивкой морщинистой и мягкой, как кожа борца сумо на пенсии. Я купил его за полцены в мебельном магазине на Бен-Йехуда, где оно пять лет пылилось в витрине с сидящим в нем манекеном высотой в человеческий рост. Я хотел заодно купить и манекен, но продавец отказался с ним расставаться, и в глазах его при этом мерцал какой-то странный огонек.
  
   Напротив меня на столе стояло мое главное в новом тысячелетии приобретение и один из виновников моего плачевного финансового положения: ноутбук F.I.C. Pentium III с оперативной памятью в двенадцать гигабайт и сверхскоростным встроенным модемом. Такой компьютер способен управлять монетарной политикой Государства Израиль и между делом найти время для запуска пары-тройки спутников-шпионов, а днем еще часок вздремнуть. Лично я использую его главным образом в качестве пишущей машинки. Он неплохо справляется с этой задачей, пусть и не так хорошо, как пишущая машинка. Но один фокус я с ним проделывать все-таки научился. Подтянув ноутбук к себе, я открыл его крышку и подключился к интернету.
  
   На главной странице поисковика висело сообщение о ликвидации еще одного террориста в Газе. Я не стал утруждать себя чтением текста и принялся искать необходимую информацию, как всегда проплутав по ненужным сайтам. Тот факт, что я освоил Всемирную паутину, наполняет меня законной гордостью. Полагаю, это связано с кризисом среднего возраста. Большинство мужчин после сорока покупают дорогой автомобиль, а я вот побаловал себя интернетом. Первым делом я, как, впрочем, и все остальные пользователи, обнаружил, что пресловутая сеть – это, в сущности, большой фотоальбом с изображениями голых девиц, которых почти поголовно зовут Верониками. Они в полном одиночестве бродят по квартире, присаживаясь на всякие странные предметы, не предназначенные для сидения. Довольно скоро выяснилось, что желающих дать своей незамужней кузине телефон сорокашестилетнего мужика, по вечерам гоняющего шершавого перед 14-дюймовым экраном, почему-то не находится. Не скажу, что я совсем бросил это занятие, нет, – я перешел на следующий уровень и открыл для себя, какую пользу может принести интернет. Как, например, сейчас, когда я с триумфом ворвался на страницу архива газеты «Гаарец». Уплатил виртуальную монетку и через десять минут ожидания увидел на экране искомую статью.
  
   Как всегда, текст появился раньше картинок. Это было журналистское расследование, опубликованное в субботнем приложении через три недели после исчезновения девочки. Статья называлась просто: «Яара?»
  
   Я встал, пошел на кухню и приготовил себе чашку чая. Стараясь пока не смотреть на экран, поставил ее на стол и через всю гостиную двинулся к своей персональной волшебной шкатулке – хьюмидору «Савинелли» с встроенным гигрометром и губками, смоченными в дистиллированной воде. После минутного колебания я достал свою любимую «Прайвет-сток № 11», изготовленную в Доминиканской Республике. Последние четыре года я не прикасался к сигаретам, и теперь меня тянет на «Мальборо» не чаще шестидесяти-семидесяти раз в день. Я раскурил толстенькую доминикану при помощи длинной спички, что, на мой взгляд, делало меня очень похожим на Черчилля времен Ялтинской конференции.
  
   Когда я вернулся в кресло, уже появилась картинка, занимавшая почти весь экран. Это была любительская фотография из семейного альбома. На заднем фоне виднелась игровая площадка с двумя качелями, сделанными из подвешенных на цепи старых автобусных покрышек. Перед ними стояла девочка и без улыбки, как будто ее застали врасплох, смотрела в камеру. На вид я дал бы ей лет восемь-девять, но в этом возрасте трудно сказать определенно. Красивая, с длинными каштановыми волосами и тонкими руками. На ней были синие штаны и голубая футболка с красно-желтым Винни-Пухом посередине. На левой коленке темнело маленькое пятнышко с несколькими прилипшими травинками. Почему-то именно это пятнышко тронуло меня больше всего, может быть, потому, что свидетельствовало о проказливости, отсутствовавшей на слишком серьезном личике. Я взял со стола желтый блокнот и стал делать заметки.
  
   Статья была написана два года назад и содержала факты, изложенные подробно и сдержанно, как принято в «Гаареце». Яара Гусман, девяти лет от роду, вышла из своего дома, расположенного в тель-авивском районе Бавли, в воскресенье, 10 августа 1999 года, в половине девятого утра. Она сказала матери, Агари Гусман, что идет к подружке, живущей через два дома от них. С начала летних каникул она ходила к ней почти каждое утро. Соседи, отмечал автор статьи, единодушно отзывались о госпоже Гусман как об очень заботливой матери, которая воспитывала дочь одна. Между ними был уговор, что, придя к подружке, девочка сразу позвонит домой. Спустя два часа мать забеспокоилась. Через три на ногах была уже половина полиции, включая особые подразделения следственного отдела. Они прочесали местность до самого парка Яркон, но ничего не обнаружили. В сущности, если в этой истории и было что-то из ряда вон выходящее, так это то, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Никто ничего не видел. Ни одна любопытная соседка не заметила кого-нибудь подозрительного. Никто не парковался в запрещенных местах. Все оставалось в точности как обычно. Но без Яары.
  
   Продолжение статьи было посвящено результатам полицейского расследования, вернее сказать, полному их отсутствию. Как и многие другие газетные материалы подобного типа, она была ужасно затянута. Только в финале журналист по имени Ави Барель позволил себе отказаться от нарочитой сдержанности. «В семидесятые годы, – писал он, – вся страна искала маленького Орона Йардена, светлая ему память, похищенного Цви Гуром. Яара Гусман пропала всего две недели назад и уже сгинула в дебрях полицейской статистики, превратившись в лучшем случае в строчку на экране компьютера, с которого исчезнет с той же легкостью, с какой исчезла со своей улицы. Возможно, мы так никогда и не узнаем, что с ней случилось. Но что, черт возьми, случилось с нами?»
  
   – Хороший вопрос, – сказал я компьютеру, доказывая, что лишен предрассудков, мешающих расширить свой круг электронных друзей. Следующие сорок минут я целиком посвятил интенсивной умственной деятельности. Иногда мне кажется, что только из-за этого я и стал детективом. На свете не так много профессий, в которых платят деньги только за то, что ты сидишь на диване и жжешь табак. По завершении сеанса я почти полностью убедил себя, что ни один из известных мне и полиции злоумышленников, замешанных в преступлениях на сексуальной почве, к этому не причастен. Мало кто знает (а кто знает, предпочитает помалкивать), что Бени Села, печально знаменитый серийный насильник, однажды уже подвергался аресту и даже отсидел шесть месяцев за попытку изнасилования несовершеннолетней родственницы. В следственном отделе на него имелось досье, содержавшее образцы его ДНК и его домашний адрес; он жил меньше чем в двадцати минутах ходьбы от квартала Адар-Йосеф, где и произошло большинство изнасилований. Причина, по которой никто в полиции не обратил внимания на тот факт, что как только его упекли за решетку, серия прекратилась, а как только он вышел на свободу, возобновилась, заключается в том, что как раз в это время проводился полицейский турнир по счету ворон.
  
   Именно поэтому я усомнился в том, что здесь действует кто-то, уже засветившийся в аналогичных преступлениях. Мне не верилось, что подобная небрежность со стороны полиции может повториться, да еще так скоро. Полиция ведет себя как дрессированный медведь: однажды ступив на горячие угли, в следующий раз будет смотреть под ноги. Потратив несколько минут на изучение пространства перед собой, я вспомнил о еще одной особенности дрессированных медведей: их следует вовремя кормить. Я потянулся к телефону и позвонил Кравицу. Его жена, Айелет, сказала, что он еще на работе. По ее голосу было нетрудно догадаться, что она думает о своем муже, о его работе в субботу вечером, об их семейной жизни, а заодно и обо мне. Было половина двенадцатого вечера, когда я набрал номер Центрального управления полиции.
  
   – Приемная слушает.
  
   – Где он?
  
   – Кто его спрашивает?
  
   Я не ответил. Мы оба знали, что она притворяется, чтобы меня позлить. Бекки, секретарша Кравица, порхала по жизни с обаянием канцелярского шкафа. Она весит 89 килограммов (без связки ключей в кармане), ей 56 лет, и единственным существом, которое она удостаивает эпитета «милый», является ее собака. Как и многие секретари, из-за немыслимого рабочего графика упустившие шанс устроить личную жизнь, она маниакально влюблена в своего босса и, дай ей волю, привязала бы Кравица к ножке своего стола, нацепив на него намордник, сшитый из лифчика размера 85-D. То, что я имел свободный доступ к его величеству начальнику отдела Центрального управления, лишало ее остатков разума.
  
   – Кто его спрашивает? – повторила она, смакуя каждое слово.
  
   – Меня зовут Мадонна. Я – певица.
  
   – Ты прекрасно знаешь, что со мной твои штучки не проходят.
  
   – У меня есть только одна штучка. Если хочешь, могу показать.
  
   Вместо ответа я услышал жужжание зуммера. Воображение дорисовало мне картину: она ломает ноготь, нажимая кнопку селектора.
  
   – Зачем ты дразнишь Бекки?
  
   – Она первая начала.
  
   – Что у тебя стряслось?
  
   На секунду воцарилось молчание. Я представил себе, как он сидит, откинувшись на спинку офисного кресла, сжимая и разжимая руку с зажатым в ней цветным резиновым мячиком. Кравиц ходил с такими, еще когда мы были мальчишками. В те годы мы называли их чудо-мячиками, и тот, кому хватало сил, мог заставить мячик подскочить до второго этажа. К седьмому классу он собрал уже целую коллекцию, которую хранил под кроватью в обувной коробке. Через три дня после того как его семья переехала в наш район, он пригласил меня к себе и показал ее. Порывшись в коробке, я нашел мячик ярко-розового цвета и хладнокровно сообщил ему, что нормальные пацаны с такими не играют. Он набросился на меня с кулаками. Я был выше и сильнее его, но это компенсировала его решимость, уже тогда поразившая меня и надолго оставшаяся в памяти.
  
   Кравиц обладал такой харизмой, что уже две недели спустя вся наша компания стала ходить с чудо-мячиками. По большей части мы использовали их, чтобы бить стекла и издалека кидаться в учителей, а один такой мячик после особенно ожесточенной ссоры даже отправил меня в больницу «Ихилов» с сотрясением мозга средней тяжести. Кравиц, как всегда, поехал туда со мной, дождался, пока меня выпустят, а потом явился к моим родителям и спокойно сказал, что это он во всем виноват. Со временем мы растеряли все свои мячики, а наша компания распалась, и только Кравиц не расстался со своей пестрой коллекцией, которая теперь покоилась в ящике письменного стола в его до блеска надраенном кабинете. В состоянии задумчивости – а Кравиц очень много думает – он обязательно мнет в руке мячик. Многие его друзья воспринимают эту его привычку как безобидное чудачество, но я-то знаю, что для него это – возможность напомнить окружающим, что он не такой, как все.
  
   Вторую возможность воплощаю я. Когда дружишь с человеком тридцать пять лет, то, скорее всего, уже не задаешься вопросом, а что, собственно, вас связывает. «Ты – экологическое бедствие, – сказал он мне в одну из тех редких минут, когда мы затронули эту тему, – но после стольких лет это уже ничего не меняет». Наши жизни так тесно переплетены, что мы оба давно поняли: бессмысленно даже пытаться понять, почему мы дружим.
  
   – Что ты делаешь на работе так поздно?
  
   – Поступил тревожный сигнал. Не исключен теракт.
  
   – Айелет с ума сходит.
  
   – Я уже собирался домой, – раздраженно ответил он, – а тут ты звонишь.
  
   – Яара Гусман.
  
   Он не переспросил: «Кто-кто?» – не потребовал уточнений, просто спросил:
  
   – Кто к тебе обратился?
  
   – Мать.
  
   – Не ввязывайся.
  
   – Почему?
  
   – Если бы ты знал, сколько я провозился с этим делом…
  
   – По-видимому, недостаточно.
  
   – Обижаешь. Не мне тебе объяснять, что без веских оснований я не прекращаю расследование. Но ее похититель попросту испарился.
  
   – Кто вел следствие?
  
   – Сначала специальный отдел уголовной полиции, потом подключились мы. Я все проверил. Они нигде не напортачили.
  
   – А что с отцом?
  
   – Мы и его проверили. Он чист.
  
   – Она придет ко мне завтра утром.
  
   – Вежливо извинись и отправь ее домой.
  
   Время для споров было слишком позднее, поэтому мы оба, не сговариваясь, просто повесили трубки. Мы с Кравицем никогда не прощаемся. Не думаю, что это сознательное решение, но все наши беседы заканчиваются именно так.
  
   В пепельнице лежала выкуренная на две трети погасшая сигара. Я раскурил ее и открыл большое окно. Холщовые шторы вздулись, как щеки тромбониста. Ворвавшийся в комнату воздух был влажный, хоть выжимай. Я задумался. Кравиц не станет врать без особой необходимости. Почему же сейчас он соврал?
   2
   Воскресенье, 5 августа 2001, утро
  
   Она была в черной майке, открывающей изящные, но сильные плечи, в потертых джинсах и беговых кроссовках на платформе. Серо-голубые глаза, смотревшие на меня с легким беспокойством. Гладкий лоб, словно сошедший с полотна художника эпохи Возрождения. Едва уловимые первые признаки возраста угадывались только на шее, вокруг которой вились очень темные волосы до плеч, подчеркивающие бледность высоких скул. Ее красивый рот чуть кривился, выдавая напряжение. Одна приятельница как-то объяснила мне, что все женщины делятся на две группы: груши и яблоки. У яблок большая грудь и широкие бедра, как у героинь греческих трагедий; у груш – длинные ноги, округлые бедра и тонкая талия. Агарь Гусман, несомненно, принадлежала к породе груш.
  
   Она села и произнесла:
  
   – Я должна перед тобой извиниться.
  
   Я ответил ей улыбкой, призванной скрыть мое удивление. Большинство клиентов приходят ко мне с заранее подготовленной речью, которую обдумывают по дороге, и с годами я научился не давить на них. Они знают, что я на их стороне, но им все равно хочется выглядеть в моих глазах правыми и высокоморальными, в крайнем случае – жертвами, достойными сочувствия. За сто двадцать шекелей в час я счастлив предоставить им эту услугу. Никаких проблем.
  
   Правда, обычно извинения звучат на более позднем этапе.
  
   – Зря я упомянула, что дружила с твоей сестрой, – сказала она. – Это было нечестно.
  
   Я продолжал сидеть молча, но от выражения вежливого интереса, которое я на себя напустил, у меня начали зудеть щеки. Больше десяти лет назад я попросил свою сестру приглядеть за девушкой, которая в итоге стала свидетелем убийства. У меня были свои причины не обращаться за помощью к полиции, но Рони они не волновали. Она знала одно: старший брат никогда не сделает ничего, что подвергнет ее опасности. Через четыре дня к ней пришел Гольдштейн, замешанный в ограблении, и убил ее.
  
   Формально в том не было моей вины.
  
   Я твердил себе это каждое утро, бреясь перед зеркалом. Я твердил себе это, после трех сеансов навсегда прощаясь с психоаналитиком, которого нашел мне Кравиц. Даже когда я узнал, что у моего отца болезнь Альцгеймера, я первым делом подумал: вот и хорошо, теперь он забудет, что его дочь погибла из-за меня. Я так часто повторял себе, что не виноват, что минутами сам почти верил в это.
  
   Агарь смотрела на меня молча, пока не поняла, что ответа не дождется.
  
   – Просто знай, что я очень любила ее, – тихо сказала она.
  
   Я чуть кивнул головой, чтобы не казаться безучастным, но больше ничем ей не помог. Она подняла голову и быстро огляделась по сторонам. Мой офис когда-то служил кладовой всему подъезду. Я снял его после продолжительных переговоров, которые включали в себя шесть заседаний домового комитета и обязательство с моей стороны полностью отремонтировать помещение. Слово я сдержал, и теперь оно выглядело не как кладовка, а как побеленная кладовка.
  
   – Это твой офис?
  
   – Я по большей части работаю на свежем воздухе.
  
   – Я не собиралась тебя критиковать, – сказала она. – Здесь очень мило.
  
   – Ты архитектор?
  
   – Я работаю в министерстве социального обеспечения.
  
   – Кем?
  
   – Психологом.
  
   – Прекрасно. Тогда давай немного поговорим обо мне.
  
   Она рассмеялась. Смех у нее был славный, во все тридцать два белых зуба студентки американского колледжа, отправившейся на свои первые каникулы в Рим. Я попытался вычислить ее возраст. Будь Рони жива, ей было бы 38. По телефону Агарь сказала, что они вместе служили в армии.
  
   – Тридцать пять с половиной, – сказала она.
  
   – Фу, как некрасиво.
  
   – Что?
  
   – Читать мои мысли.
  
   – Не мысли, а взгляд.
  
   – Ты вроде говорила, что вы с Рони вместе служили?
  
   – Она была моим командиром на сержантских курсах. Там мы и подружились.
  
   – Как получилось, что мы никогда не встречались?
  
   – Мы встречались. Я была одной из девчонок, приходивших к ней в гости, а ты – старшим братом, который работает в полиции, иногда появляется дома и даже не видит, что мы строим ему глазки и прихорашиваемся, перед тем как пройти из кухни в гостиную.
  
   – Ты выглядела так же, как сейчас?
  
   Воспоминание явно не доставило ей радости.
  
   – Я весила на пятнадцать килограммов больше и носила короткую стрижку.
  
   Будь у меня фанфара, сейчас я взял бы ее и протрубил. Агарь сидела напротив меня. Она только что описала себя в прошлом, рассказала, где и при каких обстоятельствах мы встречались – и по этим косвенным признакам я все-таки ее узнал.
  
   – Ты была рыжей.
  
   – Ну наконец-то! А то я уже почти обиделась.
  
   – Правильно, что ты перекрасилась. Рыжим идут темные волосы, потому что у них светлая кожа.
  
   – Странно, что мужчина знает такое.
  
   – Знать странные вещи – моя профессия.
  
   Единственное в помещении окно находилось справа от нее, и мне казалось, что в стекло бьется, пытаясь прорваться внутрь, жара. Агарь смотрела на меня спокойно, затем чуть менее спокойно, а потом по ее правой щеке скатилась слезинка, подтверждая мою догадку, что косметикой она не пользуется.
  
   – Что-то ты протекаешь.
  
   – Прости.
  
   – Ну что с тобой делать? Этот стул – фамильное наследство.
  
   Шутка вышла немного тяжеловесной, но сработала. Не то чтобы она расплылась в улыбке, но, по крайней мере, снова овладела своими лицевыми мышцами.
  
   – Видел бы ты меня полтора года назад. Тогда я была как ржавая лейка.
  
   – Даже это не заставило бы меня изменить мнение.
  
   – Ты не знаешь всех подробностей.
  
   – Я вчера вечером навел справки. Это дело не для меня.
  
   – Разве это не твоя работа?
  
   Я ждал этого вопроса. Подавшись вперед, – чтобы ее уж наверняка затопило волной несокрушимой железной логики Ширмана, – я сказал:
  
   – Это совсем не моя работа. Если бы ты хотела, чтобы я разыскал твоего бойфренда, или твою машину, или украденные у тебя серьги, я мог бы чем-нибудь тебе помочь. Но эта история – не моего масштаба. Легче всего заявить, что полиции на все наплевать, но я знаю этих людей. Им не наплевать, а выбор средств у них такой, что мне и не снилось. У них компьютеры и спутники, криминалистические лаборатории и специально обученные люди. Если они ничего не смогли сделать, я тем более не смогу. Прошло два года. Я даже не представляю себе, с чего начинать поиски твоей дочери, и не готов брать с тебя деньги за то, что не принесет результата.
  
   Я откинулся назад. Капелька пота скатилась у меня по спине. За ней еще одна.
  
   – Она жива, – сказала Агарь.
  
   – А я и не говорил, что нет.
  
   – Не говорил, но подразумевал.
  
   – Я не знаю.
  
   – Я видела ее по телевизору.
  
   Обычно я мало кому позволяю застать меня врасплох. Но на этот раз я удивился. У меня тяжелая нижняя челюсть и нос сломан в двух местах, поэтому в минуты изумления я становлюсь похож на морскую черепаху. Не давая мне опомниться, она порывисто заговорила:
  
   – Месяц назад в торговом центре Лода был пожар. Что-то там закоротило, или еще что. Людей эвакуировали через запасный выход, и это снимало местное телевидение. Оператор стоял рядом с полицейским ограждением, и зрители видели всех, кто выходил из здания. Она была там. Шла вместе с низеньким мужчиной в черной рубашке.
  
   – Ты видела ее лицо?
  
   Я бы предпочел, чтобы этот вопрос задал кто-то другой. Похожий на меня, сидящий в моем кресле, только полоумный. Настолько, что дал любопытству завести себя на территорию, от которой следовало держаться подальше.
  
   – Не совсем. Только профиль. Но мне хватило.
  
   – Ты на секунду увидела ее профиль, но уверена, что это она?
  
   – Не на секунду. Я взяла на студии кассету и пересмотрела ее много-много раз. Я уверена: это она.
  
   – Ты не видела ее два года.
  
   – Это она.
  
   – Ты рассказала полиции?
  
   – «Да, госпожа, Гусман», «Мы проверим, госпожа Гусман», «Идите домой, госпожа Гусман», «Чокнутая госпожа Гусман снова явилась. Кто займется ею сегодня?». Да, я все рассказала полиции.
  
   Сарказм на миг обезобразил ее черты, а затем они исказились горем, но она уже выплакала свою утреннюю порцию слез. Прежде чем я успел уйти в глухую оборону, она меня добила:
  
   – Это моя дочь. Ты не веришь, что я узнаю ее с любого ракурса? В лицо, со спины, сверху, снизу. Как угодно. Делай что хочешь, но ответь мне на этот вопрос. Ты мне веришь?
  
   Я ей верил.
  
   В моей черепной коробке назревала драка. Ее заполонила толпа маленьких Джошей с транспарантами. Половина из них скандировала: «Пошли ее куда подальше!» – а вторая молча и напряженно следила за происходящим.
  
   – Это будет дорого стоить.
  
   – У меня есть деньги.
  
   – Сто двадцать шекелей в час плюс непредвиденные расходы. Бонус, если я ее найду. И я не смогу заниматься исключительно этим делом.
  
   – Что за непредвиденные расходы?
  
   – Большинство спрашивает, что за бонус.
  
   – И все же?
  
   – Если мне понадобится нанять человека, чтобы понаблюдал за входами и выходами в торговом центре Лода, это обойдется в семьдесят пять шекелей за смену.
  
   – Я сама могу это делать.
  
   – Прекрасно, а я пока займусь твоими пациентами.
  
   – Я весь последний месяц там болталась.
  
   – Если похититель знает тебя в лицо, он просто исчезнет.
  
   На ее лице мелькнул страх, что она все испортила. Смотреть на это равнодушно было невозможно. Но я и не подумал ее успокаивать. Вместо этого подтянул к себе свой желтый блокнот с плотно исписанной прошлым вечером первой страницей.
  
   – Так. Теперь начнем с начала. Расскажи мне все, что помнишь со дня похищения, включая мелочи, которые кажутся тебе несущественными.
  
   Она заговорила. Поскольку ничего нового я не услышал, то сосредоточился не столько на смысле ее рассказа, сколько на его форме. Если я не ошибаюсь, такие голоса, как у нее, называются контральто или что-то в этом роде. Так или иначе от его низких бархатных звуков мой позвоночный столб готов был превратиться в желе. Спустя двадцать минут энергичного чирканья в блокноте я не сдвинулся с исходной точки ни на йоту.
  
   – А что ее отец?
  
   – Я же тебе уже говорила, что воспитываю ее одна.
  
   – Но он ведь существует? Он что, сбежал и не вернулся? Впал в депрессию и решил, что отцовство не для него?
  
   – Нет, просто он…
  
   Она искала подходящее слово на полу, в стыках керамической плитки, купленной мной на сезонной распродаже, которая последние пять лет без перерыва продолжается в тель-авивском порту.
  
   – …он здесь ни при чем.
  
   – Мне придется с ним побеседовать.
  
   – Я предупрежу его, что ты с ним свяжешься.
   3
   Воскресенье, 5 августа 2001, день
  
   Хамсин – сухой и жаркий ветер, наполненный песком и пылью, – поделил город на касты. Те, кто могут себе это позволить, сидели по домам, и улицами завладели отверженные. В соседнем дворе два румынских гастарбайтера поливали друг друга из шланга и смеялись. Не как дети, а как взрослые, которые знают, что ведут себя как дети. Мой «Бьюик-Сенчури» стоял в двадцати метрах от дома, но, пока я проделал этот путь, губы и глаза мне будто натерли наждаком.
  
   Через пятнадцать минут я приехал на улицу Шокен и припарковался у ларька с шаурмой, напротив редакции газеты «Гаарец». Возле ларька не было ни души, и я в знак солидарности с пролетариатом съел полторы порции с большим количеством картошки фри. Что мне особенно нравится в шаурме, так это то, что можно не беспокоиться насчет изжоги – она появляется сразу.
  
   Около двух часов дня я вошел в здание редакции и поднялся в почти безлюдный архив. Студенты, подбирающие материалы для дипломных работ, которые никто никогда не станет читать, уже разбрелись по домам, а журналисты, заглядывающие сюда в поисках информации, способной как минимум секунд на десять потрясти мир, еще не явились. Дежурный – молодой парень – сидел на складном стуле и читал компьютерный журнал. Он посмотрел на меня заговорщическим взглядом продавца секс-шопа. Я попросил его принести мне все статьи, касающиеся исчезновения детей.
  
   – На сколько по времени?
  
   – Часа на два-три. Зависит от количества статей.
  
   – Я имел в виду, на сколько времени назад?
  
   – Лет на десять.
  
   – Нужно будет оплатить каждую статью.
  
   – Я знаю.
  
   Первым, кто учил нас с Кравицем следовательской профессии, был шестидесятитрехлетний инспектор Ярослав Кляйн. Он приехал в Израиль из России на волне иммиграции начала семидесятых. За двадцать пять лет службы московская милиция отметила его наручными часами.
  
   – Это часы Троцкого, – как-то, не скрывая иронии, сказал он мне.
  
   – Что значит – часы Троцкого?
  
   – В восемнадцатом году в армии Троцкого солдат вместо орденов награждали часами. Бог знает почему, но они считали, что это намного ценнее.
  
   Кляйн был человеком опытным. На полицейском языке это означает, что за любое расследование он брался, полностью сознавая, что в природе нет зверя хуже человека.
  
   – Всегда исходите из предположения, – повторял он, – что, если кто-то что-то совершил, значит, он либо сделает это снова, либо уже успел сделать. Последнее для вас даже предпочтительнее.
  
   – Почему?
  
   – Потому что в этом случае все доказательства уже есть. Они просто ждут, когда вы найдете между ними связующее звено.
  
   – Какое звено?
  
   Он посмотрел на нас с выражением, которое без слов говорило: ему никогда не постичь, откуда берутся такие идиоты, как мы.
  
   – Общий знаменатель. Ищите общий знаменатель.
  
   – А если он изменит способ действия?
  
   – Не у преступника, Dummkopf! У жертв.
  
   Я не удержался и спросил: «А кто такой Dummkopf?» Кляйн заржал так, что у него запотели стекла очков. Когда мы с Кравицем вышли, он объяснил мне, что Dummkopf – по-немецки «дурак». Я в очередной раз упустил возможность с умным видом промолчать.
  
   Поиск «общего знаменателя» занял четыре часа, хотя он все время маячил прямо у меня перед глазами. Архив постепенно заполнялся журналистами разного пола и возраста, но одинаково суетливыми и словно бы уже несколько утомленными любопытством. Мне они напомнили мелких хищников, которые старательно принюхиваются, пытаясь определить, что их ждет впереди – смертельная опасность или поздний ужин. Я встал и следующие четверть часа провел возле копировальной машины, переснимая все, что показалось мне важным, слегка загипнотизированный движущимся вправо-влево пучком света, исходившим от машины. Закончив, я вернулся к дежурному, который по-прежнему сидел погруженный в изучение того же самого журнала.
  
   – Можно воспользоваться вашим телефоном?
  
   – Полтора шекеля.
  
   – А в кредит нельзя?
  
   Он тихонько хмыкнул и указал на стоящий рядом аппарат:
  
   – Да пошли они на хрен. Учитывая, сколько они мне здесь платят…
  
   Я позвонил Кравицу. К моему громадному облегчению он сам поднял трубку. Бекки, надо полагать, отпросилась для участия в традиционной ежемесячной вечеринке Общества старых зануд.
  
   – Когда ты заканчиваешь?
  
   – И тебе доброго дня. Как здоровье?
  
   – Когда ты заканчиваешь?
  
   – Ночью.
  
   – Тогда завтра в десять утра в пабе «У Амирама».
  
   – Что-то случилось?
  
   – Почему вы не поставили в известность общественность?
  
   – Ты о чем?
  
   Я промолчал. Секунд через десять он пробормотал нечто, что при желании можно было расшифровать как: «Джош – мой самый близкий друг, я очень люблю его и высоко ценю все, что он делает для нашей родины», хотя больше это походило на: «Твою ж мать!»
  
   – В десять «У Амирама»?
  
   – Договорились.
  
   Я снова вышел в хамсин и поехал в Азриэли-центр на встречу с Ихиелем Гусманом. Когда комплекс только начинали возводить, я где-то прочел, что это самый крупный строительный проект на Ближнем Востоке. Две многоэтажные конструкции из стекла и стали – круглая и квадратная – образуют нечто среднее между космической станцией и готическим собором. Первые пять этажей представляют собой обычный торговый центр с кинотеатрами, бутиками и праздно шатающимися подростками, а начиная с шестого, размещаются строгие офисы, в которых богачи обделывают свои делишки.
  
   Прозрачный лифт доставил меня на двадцать четвертый этаж более высокой круглой башни. На площадке красовалась табличка «Адвокатское бюро Гусман и Гусман». Я нажал кнопку звонка, и через секунду дверь мне открыла рыжеволосая секретарша с улыбкой намного моложе своего возраста. Она проводила меня в переговорную – небольшую комнату, размерами чуть уступающую стадиону «Яд-Элияху», – и усадила в кожаное кресло, в котором я мгновенно почувствовал себя очень уютно – примерно как когда на Пурим 1966-го мне пришлось нарядиться пилотом истребителя.
  
   – Господин Гусман сейчас выйдет. Кофе?
  
   – Эспрессо без сахара.
  
   Через три минуты Ихиель Гусман самолично принес мне кофе и сел напротив меня. Секунд двадцать мы потратили на взаимное разглядывание. Он был на пару лет моложе меня, полноватый, со светлыми волосами, беспорядочно свисающими на лоб и шею. За линзами квадратных очков скрывались каре-зеленые глаза. На нем были кроссовки и защитного цвета брюки «Гэп». Я попытался вообразить его рядом с Агарью, но не смог – он казался трусоватым и зацикленным на себе.
  
   – А кто второй Гусман в «Гусман и Гусман»?
  
   – Мой отец, Леон Гусман. Он основал эту фирму.
  
   – Он еще работает?
  
   – По двенадцать часов в день. Иногда даже по субботам.
  
   – Агарь сказала вам, зачем я приду?
  
   – Да. То, что вы берете с нее деньги за дело, из которого, как мы оба знаем, ничего не выйдет, не внушает к вам уважения.
  
   Я внес в первое впечатление некоторые поправки. Как и большинство адвокатов, он обладал природной агрессивностью, которая только и ждала повода, чтобы вырваться наружу.
  
   – Я пришел сюда не за вашим уважением. Мне нужны ответы на несколько вопросов.
  
   – Вы не с того начали. Так вы ничего от меня не добьетесь.
  
   – Могу запереть дверь и лупить вас, пока не получу желаемого.
  
   Мы ненадолго сцепились взглядами, но в этих схватках победителей не бывает. В конце концов он с отвращением махнул рукой:
  
   – Ладно, спрашивайте.
  
   – Когда вы развелись?
  
   – При чем здесь это?
  
   – Понятия не имею. Я двигаюсь на ощупь.
  
   – За год до исчезновения Яары.
  
   – Вы злы на Агарь?
  
   – За что?
  
   – За похищение. Может быть, вы думали, что она недостаточно хорошо за ней следила?
  
   – Нет. Пока вы это не сказали, мне это и в голову не приходило. Хотя, если бы Яару похитили, когда она была со мной, Агарь считала бы именно так.
  
   – Вы ссорились по этому поводу?
  
   Как истинный профессионал, он ответил вопросом на вопрос:
  
   – У вас есть дети?
  
   – Я пытаюсь экономить на алиментах.
  
   – В этом месте нужно смеяться?
  
   – Вы мне не ответили. Между вами были ссоры после похищения Яары?
  
   – Почти наоборот. После того как она исчезла, мы даже на несколько месяцев съехались, но толку из этого не вышло.
  
   – Как вы думаете, что произошло?
  
   Он несколько раз моргнул, снял очки и помассировал пальцами веки.
  
   – Ее убил какой-то педофил.
  
   – Есть и другие варианты.
  
   – Не надо мне рассказывать, я знаю. В восьмидесяти случаях из ста выясняется, что убийцей был близкий родственник.
  
   – Скорее, в девяноста случаях, – уточнил я.
  
   – Вы полагаете, я мог бы убить родную дочь?
  
   – Откуда мне знать? А вы могли бы?
  
   – Вы наглец.
  
   – Может, вы не собирались ее убивать. Хотели ее просто похитить, но произошла накладка. Такое уже бывало.
  
   – У вас есть ровно пять секунд, чтобы убраться отсюда вон.
  
   – Или?
  
   И тут он заорал. Он не сообщил ничего такого, чего я не слышал раньше, поэтому я терпеливо ждал, когда он прокричится. Дверь у него за спиной распахнулась, и в переговорную тихо вошла его постаревшая копия. Гусман-отец был в синем костюме; его светлые волосы давно побелели. Насколько сын демонстрировал слабость, настолько же отец излучал спокойную силу, но все равно ошибиться в сходстве было невозможно.
  
   – Что здесь происходит?
  
   – Это частный детектив. Его наняла Агарь, чтобы он нашел Яару.
  
   Отец на минуту задумался:
  
   – Неплохая идея.
  
   – Этот идиот подозревает, что я убил собственного ребенка.
  
   Не обращая внимания на сына, отец обратился ко мне:
  
   – Это правда?
  
   – Я еще никого не подозреваю. Расследование только началось. Наверняка я пока знаю только одно: ваш сын легко впадает в гнев.
  
   – Как вас зовут?
  
   – Ширман.
  
   – Господин Ширман, когда Яару похитили, мы с Ихиелем были в Брюсселе. С нами были еще шесть человек, и они могут это подтвердить.
  
   – С какой стати ты ему отвечаешь? – вскипятился сын.
  
   – Не знаю, сколько вам платит Агарь, – вступил старик, – но, если вы найдете мою внучку, от меня вы получите премию, и сумма будет с шестью нулями.
  
   Я удержался от вопроса, какая будет первая цифра.
  
   – Зачем ты обещаешь ему деньги? Он ничего не найдет.
  
   Я наклонился к сыну так низко, что почувствовал у себя на щеке его дыхание:
  
   – А что, если девочка жива?
  
   – Что?
  
   – Если выяснится, что она не умерла? Агарь все это время продолжает ее искать, а вы сидите сложа руки. Это явно говорит не в вашу пользу, не так ли?
  
   Пока я спускался в лифте с двадцать четвертого этажа, у меня перед глазами стоял образ старшего Гусмана. Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы он во мне разочаровался.
   4
   Воскресенье, 5 августа 2001, конец дня
  
   Я вернулся к машине и поехал в район Бавли. Солнце еще не село, но горизонт уже окрасился закатными оттенками и на небе проявились дорожки грядущей ночи, темные, как след чайного пакетика в чашке. Я припарковался на шоссе Бней-Дан, что тянется вдоль парка, и пошел к речке Яркон. На берегу я остановился. Мой взгляд зацепился за ржаво-зеленые сточные воды, над которыми клубились зловонные испарения. Вот типичный для Тель-Авива парадокс: сначала угробили единственную в городе реку, а потом разбили вокруг нее невероятно красивый парк. Между шоссе и речкой был устроен мини-зоопарк. За оградой расхаживали жирные гуси, которых дети кормили чипсами. Под оливковым деревом с густой листвой лежал большой горный козел, время от времени закидывая назад голову, чтобы своими длинными рогами почесать задницу. У меня никогда не было рогов, но, если бы были, думаю, я не нашел бы им лучшего применения. Я развернулся и пошел в сторону жилого массива.
  
   Бавли – один из тех районов, которые возводились как элитные, но начали чахнуть еще до того, как были убраны последние строительные леса. Он все еще выглядел вполне респектабельно, но вместо топ-менеджеров здесь жили немолодые пары и адвокаты, которым никогда не открыть собственную практику. В местном супермаркете обитали домохозяйки, перед выходом из дома не утруждавшие себя даже необходимостью причесаться, а их дети-подростки спешили разъехаться на своих скейтбордах в места поинтересней. Через пять минут я дошел до здания, в котором когда-то располагался кинотеатр «Декель». Теперь оно стояло заброшенным и ждало, чтобы кто-нибудь превратил его в очередной торговый центр. Я повернул налево, потом еще раз налево и оказался перед домом, где жила Агарь Гусман.
  
   Восьмиэтажка была выкрашена в любимый цвет этого района – бело-облупленный. На парковке возле дома стояли две молодые мамаши с колясками. Одна с воодушевлением что-то рассказывала, вторая покорно слушала, явно надеясь, что скоро ее мучениям придет конец. Русский парень с плечами вышибалы подрезал живую изгородь. Почувствовав на себе мой взгляд, он улыбнулся и подмигнул мне. Я ответил ему тем же, хотя и не понял, на что он намекает. Неподалеку остановился фургон с мороженым, из которого неслась радостная мелодия. Мимо торопливо прошли два солдата с автоматами на плече. На автобусной остановке села на лавочку пожилая женщина, по виду домработница. Я уже собирался уходить, когда услышал, как меня кто-то окликнул. Она выскочила из подъезда – похоже, по лестнице спускалась бегом. В руке она держала фотокарточку.
  
   – Я увидела тебя в окно.
  
   – Вот, захотелось получше рассмотреть место происшествия.
  
   – Я принесла ее фотографию.
  
   Это был тот же снимок, что я видел в газете, с качелями на заднем плане. Я разглядывал его, ища сходство между дочкой и матерью. Найти его оказалось нетрудно. Сегодня Агарь снова была в джинсах, но футболку надела белую. Волосы она подвязала голубой бархатной ленточкой, что сделало ее похожей на старшеклассницу, которая, сдав выпускной экзамен, летит навстречу бойфренду, встречающему ее возле школы.
  
   – Я виделся с твоим мужем.
  
   – Не великое удовольствие.
  
   – Почему ты оставила фамилию Гусман?
  
   – Сначала из-за Яары. А потом мне стало все равно.
  
   – Отец у него вполне приличный.
  
   – Да. Леона я люблю. Он до сих пор звонит мне на каждый праздник.
  
   – Сейчас половина седьмого. В котором часу она исчезла?
  
   – В половине девятого утра.
  
   – То есть освещение было примерно такое, как сейчас?
  
   Ей очень хотелось показать себя полезной и наблюдательной помощницей детектива.
  
   – Пожалуй, было чуть светлее.
  
   – Ты видишь парня, который подрезает изгородь?
  
   – Это Юрий. Он тогда здесь не работал.
  
   – Если бы я не спросил, ты обратила бы на него внимание?
  
   Она сосредоточилась и закрыла глаза. К счастью, я не принадлежу к тому типу мужчин, которые, стоит девушке закрыть глаза, начинают пялиться на нее, чтобы выяснить, носит ли она лифчик.
  
   – Я видела тебя. Видела солдат. Еще видела, как проехала машина. Больше ничего не помню.
  
   – А ведь он был здесь. Прямо у тебя под носом.
  
   Она открыла глаза – две серо-голубые жемчужины.
  
   – Не может быть, чтобы это был кто-то из местных.
  
   – Оглянись вокруг. Похитить с улицы маленькую девочку совсем не просто. Тебе нужна машина с тонированными стеклами и включенным двигателем. Нужно, чтобы девочка пошла с тобой и при этом не кричала. Нужно, чтобы вся операция заняла не больше двадцати секунд. Те два солдата, которых ты заметила, были вооружены, а Юрий держал в руках секатор. Она знала, что нельзя разговаривать с незнакомцами?
  
   – Конечно.
  
   – Тогда как же она исчезла?
  
   Задумайся она над этим вопросом чуть глубже, у нее наверняка взорвался бы мозг. В черном рюкзаке со светло-серым логотипом фирмы O’Neill, висевшем у меня на плече, лежали ксерокопии материалов, найденных в архиве «Гаареца». Неподалеку от нас стояла скамейка, а Агарь была моей клиенткой. Мне следовало сесть и показать ей все, что удалось накопать. Клиентам полагается знать все. «Если с тобой что-нибудь случится, – раздался у меня в голове голос Кляйна, – если тебя задавит автобус или ревнивый муж проломит тебе череп топором, следователь, к которому перейдет твое дело, должен начать не с твоих первых шагов, а с того места, где ты остановился».
  
   – Я тебе позвоню.
  
   – Я давала тебе номер своего мобильного?
  
   – Дважды.
  
   На этом деловая часть беседы завершилась, но мы продолжили болтать о том о сем. Ее интересовала моя работа, поэтому я немного рассказал ей о слежке и о забавных приемчиках, которыми иногда пользуюсь. Потом мы сравнили допрос подозреваемого с сеансом у психоаналитика и пришли к выводу, что они не так уж отличаются один от другого. Правда, заметил я, ее пациенты сильно удивились бы, если бы каждый раз, не дождавшись от них ответа на заданный вопрос, она вставала бы со стула и давала бы им по голове дубинкой. Она рассмеялась, я тоже. Вдруг я сообразил, что уже давно не стоял вот так, просто болтая с женщиной. Тем более с симпатичной женщиной, которая мне нравилась. Мою личную жизнь в последние годы прекрасно описывал заголовок в попавшемся мне на глаза журнале: «Самый короткий научно-фантастический рассказ». Сам рассказ звучал примерно так: «Последний человек на Земле сидел в закрытой комнате, когда вдруг раздался стук в дверь».
  
   Проблема в том, что большую часть времени ко мне в дверь никто не стучит, а если изредка и стучит, то я не открываю. Одиночество, несмотря на его дурную репутацию, – штука очень удобная. Ты ставишь чашку на стол, уезжаешь куда-нибудь на три дня, а когда возвращаешься, она стоит на том же месте и ждет тебя.
  
   Когда мы простились, уже совсем стемнело, что не помешало мне проводить Агарь взглядом, пока она не скрылась в подъезде.
  
   Я вернулся домой, снял рюкзак, переоделся в махровый халат, украденный из отеля в Рош-Пине, и рухнул на диван. Этот диван – мое последнее приобретение, глыба из зеленых подушек и алюминиевой арматуры, заказанная через каталог по такой невообразимой цене, которая заранее отсекала всех других потенциальных покупателей. На картинке обивка была темно-серого цвета, и я наверняка сменю свою на такую же, как только перееду жить в Букингемский дворец. Достав из рюкзака копии газетных вырезок, я разложил их в хронологическом порядке и внимательно перечитал.
  
   На протяжении последних двенадцати лет бесследно исчезли по крайней мере три девятилетние девочки. Одну из них нашли потом мертвой в дюнах близ Ришон-ле-Циона, там, где патрульные машины обязательно останавливаются, заметив, что песок выглядит темнее обычного. Две до сих пор числились пропавшими без вести. Первая – Дафна Айзнер; последняя – Яара Гусман. О девочке, тело которой нашли, – русской по имени Надя Веславская, я никогда не слышал. Между тремя жертвами не было ничего общего – ни в происхождении, ни по месту проживания. Даже их поискам полиция уделила разное время. Зато, если судить по фотографиям, внешне они были похожи. Как сестры или близкие подруги, решившие одинаково одеться на школьную вечеринку. Все три светлокожие, все три с длинными волосами, все три тоненькие и оттого казавшиеся особенно хрупкими.
   5
   Воскресенье, 5 августа 2001, вечер
  
   В половине девятого я вышел из дому и медленным шагом, пытаясь поймать хоть намек на ветерок, двинулся по улице Бен-Йехуда. На углу улицы Гордон я остановился возле киоска и купил лимонный сорбет, надеясь хоть как-то охладиться. Без десяти девять я добрался до кафе «Гордон», сел за угловой столик и заказал кофе гляссе. Пока я пил, о мои брюки терся карликовый шнауцер, похожий на половую щетку. Не успел я сделать последний глоток, как на стул рядом со мной плюхнулся Гастон, подхватив обеими руками искалеченную ногу и пристроив ее под столом.
  
   – Шалом, профессор.
  
   – Терпеть не могу, когда ты меня так называешь.
  
   Если верить удостоверению личности, Гастону Розенбауму исполнилось 62 года. Его тазовые кости держались вместе только благодаря куче платиновых штырей, а одна нога была из-за неудачной операции короче другой на пять сантиметров. Несмотря на это, если бы меня пригласили выйти против него на ринг, я бы сделал вид, что занят. В 25 лет он входил в сборную Румынии по классической борьбе, а после переезда в Израиль увлекся айкидо и дошел до третьего дана. Об айкидо мне известно очень немного, но как-то раз Гастон предложил мне пробный урок, большую часть которого я провел на земле с застывшим на лице выражением изумления. Кроме того, в том, что касается криминологии, он действительно был профессором. Я познакомился с ним в 1974-м, когда искал одного художника-трансгендера, разрезавшего своего любовника на шесть равных частей. От кого-то я слышал, что в Тель-Авивском университете есть поразительный человек, который «про убийства знает все». Как вскоре выяснилось, это была очень скромная оценка. Над бычьей шеей Гастона располагалось вместилище такого количества информации, которому позавидовал бы не один архив. Он помнил каждый случай и умел находить между разрозненными фактами такие связи, о которых никто другой даже не догадался бы. Но даже с его помощью мое расследование топталось на месте. На протяжении восьми месяцев, что оно продолжалось, я не раз готов был отступиться, зато он ни на секунду не терял терпения. Как-то раз, одной особенно долгой ночью, я позволил себе высказаться на эту тему. Он взглянул на меня со странной полуулыбкой и сказал, что терпению его научила тюрьма. Я отпустил довольно плоскую шуточку типа: «Ну да, каждый знает, что все румыны – прирожденные воры», но он продолжал смотреть на меня в упор, вынуждая спросить, за что все-таки его посадили. Что я и сделал.
  
   – За убийство, – ответил он.
  
   Как у большинства выдающихся спортсменов коммунистической Восточной Европы, в молодости у Гастона была прекрасная квартира. Он жил в центре Бухареста со своей подругой Таней, ватерполисткой национальной сборной. Даже тридцать лет спустя глаза Гастона каждый раз, когда он говорил о ней, заволакивала пелена страсти, заставлявшая меня краснеть. Таня – высокая мускулистая блондинка – выведывала у него самые потаенные фантазии и помогала ему их воплотить. В процессе она с таким исступлением выкрикивала его имя, что соседи, сталкиваясь с ними на лестничной площадке, отводили взгляд. «Это была прекрасная жизнь, – с нехарактерной для него горечью говорил Гастон. – Если не замечать голодных детей на другой стороне улицы».
  
   Однажды, вернувшись с тренировки домой, Гастон обнаружил, что Таня неподвижно лежит в постели, с головой накрывшись одеялом. Он сел рядом и спросил, что случилось. Она сжалась в комок, обхватила руками живот и ничего не ответила. Только через два часа бесконечных уговоров она приподняла голову и произнесла одно слово: «Нику». Дальнейшие объяснения не требовались. Каждый в Румынии знал, что Нику, младший сын диктатора Николае Чаушеску, имел привычку крутиться возле спортсменок, выбирать самых красивых и насиловать. Самым известным стал случай Нади Команечи, которая, чтобы избавиться от него, дважды пыталась покончить жизнь самоубийством. Но и другие, менее известные спортсменки, подвергались тому же унижению.
  
   Гастон замолчал, уставив взгляд в пространство.
  
   – Ты попытался убить Нику? – недоверчиво спросил я.
  
   Он отрицательно покачал головой:
  
   – Я был для этого слишком труслив. Нику ходил с вооруженной охраной. До него было не добраться.
  
   Следующие четыре дня он не отходил от Тани. Прикладывал ей ко лбу влажные полотенца, обнимал ее и упрашивал все ему рассказать. Наконец между двумя приступами рыданий она призналась, что Нику привел к ней ее тренер, Петре. Это он устроил так, чтобы Нику подловил ее в пустой раздевалке, а потом встал на страже возле дверей, чтобы никто не прибежал туда на ее крики. После того как все закончилось и она лежала голая на полу, Петре зашел в раздевалку и хладнокровно объяснил ей, что такова цена: «Если не хочешь назад в деревню, доить коров, будешь время от времени оказывать и такие услуги».
  
   На пятый день Таня сумела без посторонней помощи подняться с постели. Она сидела на кухне, прижав к щеке чашку чая, и невидящим взором смотрела в окно.
  
   – Я возвращаюсь в деревню, к своим коровам, – неожиданно сказала она. – Там, по крайней мере, я знаю, сколько и за что мне придется платить.
  
   Гастон ничего не ответил. Он встал и поехал на спортивную базу на окраине Бухареста. Когда он зашел в кабинет к Петре, тот поднял на него глаза, как будто ждал его визита.
  
   – Не будь идиотом, – сказал он Гастону. – Они же все шлюхи. Ни одна из них этого не стоит.
  
   Гастон взял со стола нож для бумаги, со всей силы всадил тренеру в глаз и держал до тех пор, пока тот не перестал дергаться. Потом снял телефонную трубку и позвонил в полицию.
  
   На его счастье, даже в таких тоталитарных государствах, как Румыния, не любят шумных скандалов. Через час после ареста он уже обо всем договорился с главным прокурором: на суде никто не упоминает имени Нику, а ему дают пять лет за непредумышленное убийство. Когда он вышел из тюрьмы, Таня уже была замужем и растила двоих детей. Встречаться с ним она не захотела. «Каждый имеет право начать новую жизнь, – написала она на последней полученной им открытке, – даже если эта жизнь не так хороша, как прежняя».
  
   – Она была права, – сказал Гастон, привычным движением массируя покалеченное колено. – А я сделал то, что делает каждый еврей, чья жизнь полностью разрушена: стал сионистом и уехал в Израиль. – Он рассмеялся собственной шутке, но смех получился деревянным.
  
   – Ты все сделал правильно. На твоем месте так поступил бы каждый, – сказал я. – Петре получил по заслугам.
  
   Он поднял на меня неожиданно гневный взгляд.
  
   – Нет, неправильно, – твердо произнес он. – Мне просто хотелось кого-нибудь убить. На каждые сто человек найдется пять, которых посещает желание совершить убийство, и двое из пяти на это способны. В то утро я понял, что я – один из этих двоих. Потому-то я и стал криминологом. Чтобы разобраться с чудовищем, живущим во мне. Большинство людей думает, что в экстремальных обстоятельствах они могут пойти на убийство. Например, если кто-то нападет на их детей или изнасилует их жену. На самом деле у них есть сдерживающие центры, которые в последний момент остановят их. Что-то вроде иммунной системы, которая отвечает за здоровое поведение людей. У меня эта система не работала. Я пересадил себе искусственное сердце потому, что мое оказалось дефектным. Если ты этого не понимаешь, ты глупей, чем я думал.
  
   Я наверняка был глупей, чем он думал, но достаточно успешно это скрыл, и в результате мы подружились. Не то чтобы мы общались каждый день – иногда могли месяц не видеться – но если одному из нас нужна была помощь второго, он всегда был на месте.
  
   Сейчас мне понадобилась его помощь.
  
   – Как дела в университете?
  
   – Свора идиотов. Зато в этом году у меня красивые аспирантки.
  
   – Пожалуй, я к тебе загляну.
  
   – Ты же не собираешься жениться на криминалистке? Они все с приветом.
  
   – А кто говорит о женитьбе?
  
   – Сколько тебе лет? Если через два года у тебя не появится детей, ты кончишь жизнь сварливым стариком.
  
   Я хотел ответить чем-нибудь умным, но вдруг не без досады понял, что он и правда волнуется за меня.
  
   – Вообще-то это не твое дело.
  
   – Есть такая румынская пословица: «Если женщина убегает, мужчина должен ее догнать».
  
   – Сам только что придумал?
  
   – Ну и что? Зато придумал на румынском.
  
   Он рассмеялся, очень довольный собой. У Гастона было четверо детей. Старший, Миха, служил инспектором в Иерусалимской уголовной полиции. От отца он унаследовал квадратные плечи, а раскрываемость показывал такую, что некоторые подозревали, что по ночам его дела изучает отец-профессор. От себя я пожелал бы ему, чтобы это так и было. Большинство криминалистов, как и большинство полицейских, относятся к убийствам как к пазлу, который состоит из трупа, волос, частиц ДНК, мотива и преступника. Гастон видел в этой головоломке еще один элемент – людей. Он полагал, что человек – это очень сложный механизм, который может в любую секунду сломаться.
  
   Чаще всего он оказывался прав.
  
   – Можно пару слов о работе?
  
   – Ты знаешь, что ты жалкий трус?
  
   – Конечно.
  
   Я разложил перед ним стопку беспорядочно перемешанных газетных вырезок, давая ему возможность самому установить между ними правильную последовательность. Он заказал колу, достал ручку и, зажав ее в пальцах, погрузился в чтение. Я закурил сигару «Виллигер» – такие продают в старомодных лавчонках упаковками по пять штук. Спустя тридцать пять минут я по его виду понял, что ему все ясно.
  
   – Как давно ты обо всем этом узнал?
  
   – Сегодня утром.
  
   – А я думаю об этом уже десять лет.
  
   – Ты знаешь, кто это?
  
   – Не будь идиотом. Я хочу сказать, что давно жду появления кого-то в этом роде. Я даже прочел на эту тему несколько лекций, но никто не захотел меня слушать.
  
   Я постарался напустить на себя озадаченный вид и, судя по всему, в этом преуспел. Гастон запустил свои толстые пальцы в стакан, выудил кубик льда и принялся задумчиво его посасывать.
  
   – Ты слышал когда-нибудь о Джоне Уэйне Гейси?
  
   – О ком?
  
   – Он был клоуном.
  
   – Цирковым?
  
   – Нет, скорее аниматором. Таких приглашают к детям на день рождения, чтобы развлекали ребятню. Он пользовался большим успехом. Создал персонажа по имени Пого. Детишки принимали его на ура.
  
   – Ты это к чему?
  
   – Он очень тщательно все планировал. Из-под маски клоуна наблюдал за происходящим и выбирал будущих жертв. Увозил их к себе, надевал наручники, насиловал и ломал им кости бейсбольной битой. Когда они, истекая кровью, висели перед ним на крюке, он читал им отрывки из Ветхого Завета. Потом он их душил. В семьдесят восьмом полиция Чикаго наконец добралась до него и нашла у него в подвале тридцать трупов.
  
   Я услышал какой-то странный звук. Оказалось, он шел из моего горла.
  
   – Серийный убийца-педофил? – спросил я.
  
   – Да.
  
   – Здесь, в Израиле?
  
   – Это уже давно не чисто американское явление. Статистика показывает, что мы движемся в эту сторону. Сегодня двадцать три процента серийных убийц орудуют за пределами Соединенных Штатов. У немцев был Бруно Людке, который убил восемьдесят пять человек, в Южной Африке – Мозес Ситхоул, тридцать восемь убийств. В Норвегии – Арнфинн Нессет, осужденный за убийство двадцати двух человек, хотя есть мнение, что на самом деле на его счету около ста сорока жертв. Знаешь, чем он занимался в остальное время?
  
   – Чем?
  
   – Был управляющим дома престарелых.
  
   Я заказал себе еще кофе и помассировал затылок.
  
   – Ты сказал, что ждал его десять лет?
  
   – Подумай о том, где мы живем. Здесь постоянно совершаются насильственные преступления, постоянно присутствует напряжение между разными группами населения: ашкенази и сефарды, религиозные и светские, коренные жители и новые репатрианты. Не утихают разговоры о пытках задержанных со стороны наших спецслужб. Мы слышим о детях, которые не появляются в школе без ножа в кармане, о вооруженных полувоенных формированиях на Палестинских территориях. Это настолько идеальная среда для серийных убийц, что остается только поражаться, почему они не проявили себя до сих пор.
  
   – Ты не считаешь серийными убийцами террористов-смертников?
  
   – Интересная идея, но нет. Для серийных убийц важен фактор времени. Самое значимое их убийство – первое, оно дает им то, что называется определяющим опытом. Все остальные убийства по сути представляют собой повторение пройденного.
  
   – А что они делают между убийствами?
  
   – После каждого преступления наступает период спячки, на протяжении которого они наслаждаются воспоминаниями о том, что совершили. Многие из них хранят сувениры на память о каждом убийстве.
  
   – Какие сувениры?
  
   – Волосы, палец жертвы, лоскут кожи с татуировкой… Все, что служит напоминанием о произошедшем. Если когда-нибудь ты поймаешь одного из них, поищи хорошенько под плитками на полу.
  
   – Они такими рождаются? Или что-то делает их такими?
  
   – И то, и другое. Представь себе старый неразорвавшийся снаряд в поле. Если его не трогать, это просто кусок железа, но, стоит его задеть, он превращается в смертельное оружие.
  
   – И что же может их задеть?
  
   – Во многих случаях они пережили в детстве насилие, в том числе сексуальное, но не обязательно именно оно становится спусковым крючком, толкающим их на убийство. Более девяноста процентов населения Израиля обучено обращаться с оружием и имеет навыки самообороны. По крайней мере треть наших соотечественников принимали участие в боевых действиях. Это люди, которым случалось убивать. Если кому-то из них понравились связанные с этим ощущения, у него может возникнуть желание снова испытать их.
  
   – Думаешь, у него есть армейский опыт?
  
   – Не обязательно. Он мог оказаться поблизости от взорванного автобуса и видеть искалеченные трупы. Находившиеся рядом с ним люди почувствовали то же, что почувствовали бы и мы с тобой: страх, потрясение, ужас. Возможно, внешне он повел себя, как все остальные, даже пытался оказать раненым помощь, но в душе у него творилось нечто совсем иное. Он испытал невероятное наслаждение.
  
   – Но почему именно девятилетние девочки?
  
   – Я не психолог, но это наверняка как-то связано с его прошлым. Пойми, в любом человеческом коллективе есть потенциальные психопаты. Они живут так же, как все, пока не произойдет что-то, от чего они слетают с катушек.
  
   – Сколько в мире серийных убийц?
  
   – Только в Америке, по самым оптимистичным оценкам, одновременно действует около двухсот маньяков. По-видимому, реальная цифра ближе к пятистам.
  
   – Нам известно, что служит им толчком?
  
   – Понятия не имею. У каждого свое. Тед Банди, к примеру, был талантливым студентом юридического факультета и всеобщим любимцем. Он подавал большие надежды, а потом его бросила подружка, и он убил тридцать девушек-брюнеток. Догадайся, какого цвета волосы были у его подруги.
  
   – Естестенно розовые…
  
   – Знаешь, как его вычислили?
  
   – Нет.
  
   – По отпечаткам зубов.
  
   – Зубов?
  
   – Да. Пока его жертвы бились в агонии, он их кусал.
  
   Мы так долго сидели в молчании, что к нам подошла официантка и поинтересовалась, не нужно ли нам чего-нибудь еще.
  
   – Гастон?
  
   – Да?
  
   – С чего бы ты начал поиски?
  
   – С первого случая. Всегда начинай с первого случая. Он даст ключ ко всем остальным.
   6
   Понедельник, 6 августа 2001, утро
  
   Как ни тянул я время, медленно вставая, читая газету и сидя за чашкой кофе, все равно до встречи с Кравицем оставалось еще два часа. Поэтому я собрался пойти немного потренироваться. Это решение никоим образом не было связано с белой, как у школьницы, футболкой или с серо-голубыми глазами. Просто нечем было заняться. Спортзал «Джеронимо» расположен в подвале здания на улице Арлозоров, как раз под супермаркетом, поставляющим те самые калории, которые надо сжигать. Я зашел, переоделся, кивнул хозяину заведения, низенькому бородатому субъекту, в прошлом – главному спортивному инструктору Армии обороны Израиля. Он поприветствовал меня, воодушевленно поведя бровью. В свое первое посещение два года назад я в порыве дружелюбия рассказал ему, что Джеронимо – последний вождь апачей – был единственным коренным американцем, которого пригласили на похороны Джорджа Вашингтона. Как и следовало ожидать, хозяин понятия не имел, кто такой Джеронимо, но с тех пор относился ко мне с некоторой опаской, как и подобает нормальному человеку при встрече со слегка тронутым.
  
   Я провел двадцать тоскливых минут на беговой дорожке за просмотром репортажа «Си-эн-эн» о саммите Большой восьмерки в Токио, удерживая постоянную скорость девять с половиной километров в час. Почувствовав, что почки у меня вот-вот отвалятся, я перешел к гантелям, которые настроены ко мне гораздо менее враждебно, и тяжко трудился примерно час, в основном над трицепсами и мышцами спины. Только потом, под душем, обнаружив, что дважды намылил одну и ту же руку, я сообразил, что, кажется, слегка напряжен. Приятно, конечно, в конце фильма спасти девушку, но я подозревал, что мне эта история не по зубам. Я пошел в супермаркет и купил морковь, огурцы, сладкий перец и пять стаканчиков обезжиренного йогурта. Глаз эта снедь радовала примерно так же, как должна была обрадовать мой желудок.
  
   Паб «У Амирама» находится в десяти метрах от старого стадиона на улице Усишкин, куда мы ходили смотреть, как баскетболист Барри Лейбовиц колдует с мячом. Толкнув массивную дверь паба, ты попадаешь прямиком в Англию семидесятых: четыре стола темного дерева и пол, посыпанный опилками. На стенах – рекламные плакаты давно исчезнувших сортов пива; за стойкой, в окружении бутылок виски, царит Амирам, считающий дни до того момента, когда закроет заведение и полностью отдастся своему любимому занятию – сплаву на каяках в тех краях, где легко превратиться в обед того, кого планировал приготовить себе на ужин. Я пришел на пять минут раньше и обнаружил, что Кравиц меня уже ждет. Неудивительно. Мы оба воспитанники старой школы: тот, кто явился последним, находится в более слабой позиции. На столе перед ним лежала пухлая папка из коричневого картона, а мячик в руке на этот раз был синим.
  
   – Выглядишь, словно тебя грузовик переехал, – сообщил я.
  
   – Я могу задать тебе один вопрос? – Дожидаться позволения он не стал. – Ты совсем с ума спятил?
  
   Он действительно выглядел неважно, хотя только тот, кто знал его так же хорошо, как я, мог бы заметить новые морщины в уголках глаз, сжатые челюсти и ходившие под кожей желваки. В остальном все было как обычно. Форма отутюжена, словно по ней проехался паровой каток. Все строго по уставу, кроме двух деталей: водонепроницаемых часов «Брайтлинг», предназначенных, по-видимому, для расследований на дне морском, и тонкой золотой цепочки, подаренной моей сестрой в то время, когда они крутили тайную, как казалось только им, любовь. Рост Кравица – метр шестьдесят восемь, но большинство людей, встречающих его впервые, этого обычно не замечают. В нем была какая-то внутренняя собранность, которая притягивала к нему, как магнитом. Когда-то я водил знакомство с девушкой из России, которая изучала физику в университете имени Бар-Илана. Она сравнила Кравица с атомом урана: «Он хоть и маленький, но похож на сгусток энергии».
  
   – Ты хотел мне задать какой-то вопрос?
  
   – Верни госпоже Гусман аванс и не лезь в это дело.
  
   – Потому что?..
  
   – …Потому что я тебе говорю.
  
   – Да ну? Терпеть не могу, когда ты врешь.
  
   – Кому это я соврал?
  
   – Мне.
  
   – Да что ты? В чем же?
  
   Если бы у Амирама был гонг, я попросил бы, чтобы он в него ударил, обозначив конец первого раунда. Так уж между мной и Кравицем повелось еще с тех пор, когда нам было по двенадцать лет. Наш первый раунд – это всегда яростная схватка. Мы в остервенении катаемся по ковру и стараемся засадить друг другу коленом в пах или ткнуть пальцем в глаз. Потом мы иногда обретаем способность к разговору.
  
   Старшему сыну Кравица как раз исполнилось двенадцать. На пасхальные каникулы я взял его в двухдневный рафтинг по Иордану, после чего он заявил, что я – самый крутой чувак на свете. Кравица это нервировало, хотя он это отрицал.
  
   – Она не единственный исчезнувший ребенок.
  
   – Кто тебе сказал?
  
   – Ты.
  
   Он с недоверием уставился на меня. Даже сейчас, когда единственным свидетелем нашей беседы была тарелка жареных колбасок, поставленная перед нами на стол Амирамом, одна мысль о том, что он что-то упустил, заставляла его покрыться холодным потом. С того дня, как кто-то заснял генерального инспектора в джакузи гостиничного номера в Тверии, да еще не одного, а в компании, полицейским под каждым кустом стала мерещиться парламентская комиссия по расследованию.
  
   – Когда это?
  
   – Вчера вечером. По телефону.
  
   – Ничего я не говорил.
  
   – Говорил-говорил. Ты сказал: «Он натворил здесь делов и больше сюда не вернется».
  
   Под колбасками Амирам всегда прячет картошку. Я на минуту забыл, что сижу на диете, выудил ломтик и быстро проглотил.
  
   – И что?
  
   – Тот, кто совершил одно преступление на сексуальной почве, совершит и второе. Это знаешь ты, это знаю я, и каждый постовой в Микронезии тоже это знает.
  
   – И поэтому ты решил, что я лгу?
  
   – Я прочел репортаж об ее исчезновении. Через два с половиной часа после того, как девочка исчезла, полиция вместе со спецслужбами уже прочесывали район.
  
   Он понял. Кравиц вообще быстро соображает. Полжизни он провел, дожидаясь, пока собеседник завершит фразу, об окончании которой он уже догадался. Но я продолжил говорить, чтобы он знал: я не собираюсь отступать.
  
   – И тебе, и мне хорошо известна процедура, применяемая в подобных случаях. Заявление в полицию можно подать не раньше, чем через сутки после исчезновения человека, а его поиски начинаются не раньше, чем через двое. Если речь идет об исчезновении ребенка, к поискам могут приступить сразу, как только принято заявление, но не раньше, и наверняка не с таким размахом. Иначе полиция работала бы исключительно на истеричных мамаш, у которых сынок не вернулся вовремя из школы, потому что решил погонять с приятелями мяч. Есть только одна причина, объясняющая, почему вы примчались туда так стремительно.
  
   Ему очень не хотелось задавать мне вопрос. До того не хотелось, что он продолжал жевать даже после того, как уже проглотил свою копченую колбаску. Но это ему не помогло, и в конце концов он выдавил:
  
   – И что же это за причина?
  
   – Вы ждали чего-то в этом роде. Будешь спрашивать почему?
  
   Он не спросил, но я все-таки ответил:
  
   – Вы ждали этого потому, что такое уже происходило. Маленькая Гусман – третья девочка, исчезнувшая за последние двенадцать лет.
  
   Большинство людей не смотрят друг другу прямо в глаза. Им кажется, что они смотрят прямо, но на самом деле они отводят взгляд на несколько миллиметров вправо или влево. Человеческий взгляд – это, по сути, цветная выпуклая линза, и, если долго в нее вглядываться, потом трудно сосредоточиться на чем-то другом.
  
   – Шестая.
  
   Мы посмотрели друг другу прямо в глаза.
  
   – Шестая?
  
   – За последние двенадцать лет исчезло шесть девочек. Всем было по девять лет. Все исчезли во время летних каникул. Четырех из них мы обнаружили в дюнах близ Ришон-ле-Циона. Судя по количеству крови в песке, там их и убили. Гусман, дочь твоей клиентки, все еще числится пропавшей без вести.
  
   – Это пять девочек. А кто шестая?
  
   – Дафна Айзнер из мошава Гинатон. Она была первой в серии.
  
   – А где это, мошав Гинатон?
  
   – Недалеко от Лода.
  
   – Тело не обнаружили?
  
   – Нет.
  
   – Кто вел следствие?
  
   – Мубарак.
  
   – Он еще работает?
  
   – Полгода года назад вышел в отставку.
  
   Настоящее имя Мубарака было Иаков Сомех, но из-за отдаленного сходства с египетским президентом это прозвище так к нему прилепилось, что он и сам перестал называть себя иначе. То, что именно он вел это дело, меня обрадовало. Значит, всю информацию, включая самые мелкие детали, я найду в одной папке; все будет записано аккуратным почерком и упорядочено. Мубарак был выходцем из Ирака и одним из создателей уголовной полиции; он начинал в те времена, когда самым распространенным преступлением в Израиле была кража кошелька. Но сомневаться в его добросовестности не приходилось. Кравиц подозрительно покосился на меня:
  
   – Почему ты спросил?
  
   – Потому что Гастон мне кое-что посоветовал.
  
   – Ты обсуждал это с Гастоном? Нет, ты правда слетел с катушек.
  
   – По крайней мере, он не врет.
  
   – И что же он тебе сказал?
  
   – Что надо вернуться к первой жертве. Все улики там. Если убийца совершал ошибки, он совершил их тогда. Позже, от убийства к убийству, он только совершенствовался.
  
   – Я тщательно изучил дело Айзнер. Оно похоже на остальные.
  
   – Не оно похоже, а все остальные похожи на него.
  
   – Какая разница?
  
   – Не знаю. Но она есть.
  
   – Я предупрежу Мубарака, что ты будешь звонить.
  
   В нашем с Кравицем мире информация – это товар, такой же, как холодильники и самолеты «Конкорд». Но сдаваться так быстро было не в его правилах. С большим опозданием я уточнил свой диагноз: его мучила не усталость, а беспокойство. Я не заметил этого сразу потому, что Кравиц крайне редко демонстрировал беспокойство. Как если бы банковский служащий вдруг начал показывать клиенту карточные фокусы.
  
   – Как получилось, что ни один журналист не узнал об этом?
  
   – Все девочки исчезли в разное время и в разных местах, поэтому каждый раз этим занимался другой репортер. Он поднимал шум, а через пару дней находилась какая-нибудь другая тема.
  
   – Они что, друг с другом не общаются?
  
   – Журналисты? Они теперь сидят по домам и рассылают статьи по электронной почте. И практически не встречаются с коллегами.
  
   – Но все же…
  
   – Ты хоть знаешь, сколько происходит таких историй?
  
   Он раскрыл лежащую перед ним папку и посмотрел на первую страницу.
  
   – Только в 1998 году в стране было заведено 1868 дел за нападение на детей вне круга семьи. Из них к концу года 1480 все еще оставались нераскрытыми. Тело русской девочки, Нади Веславской, было обнаружено в 1999-м. В том же году в Израиле было убито еще 13 девочек и 43 мальчика. Всех не упомнишь.
  
   – Ты уверен, что эти данные точны?
  
   Его рот скривился в подобии горькой улыбки:
  
   – Это открытая информация. Можешь проверить.
  
   – Как давно вы поняли, что исчезновения девочек связаны между собой?
  
   – Первые подозрения появились как раз после исчезновения Нади. Нам передали ее дело потому, что русские дети иногда сбегают в Тель-Авив и крутятся на площади Дизенгоф в надежде раздобыть наркотики. Но в то время данные об исчезновениях девочек просто тонули в море статистики.
  
   Он закрыл папку и молча накрыл ее ладонью с растопыренными пальцами, словно положил руку на голову сына, не давая ему перебежать дорогу на красный свет.
  
   Я тоже молчал. Он немного расслабился и чуть наклонился ко мне:
  
   – Ты знаешь, что делают в тюрьме с насильниками детей?
  
   Обычно педофилы, попадающие за решетку, надолго теряют способность нормально сидеть. Другие заключенные считают это делом чести.
  
   – Да.
  
   – А знаешь почему? Потому что надзиратели им в этом помогают. На первые два дня их помещают в специальное крыло, где другим заключенным позволено измываться над ними.
  
   – Думаешь, он «четверка»?
  
   «Четверкой» на полицейском жаргоне в Израиле называют психопатов.
  
   – И да, и нет.
  
   – То есть?
  
   – С одной стороны, он больной на всю голову, но с другой, это не значит, что он затаскивает девочек в подземное убежище, а с губ у него капает пена. Честно говоря, для меня эта история – настоящий кошмар. Наш преступник действует обдуманно и методично, не оставляя за собой следов.
  
   – Почему он похищает их именно во время летних каникул?
  
   – Неизвестно. Возможно, потому, что на улицах больше детей.
  
   – Почему вы не привлечете прессу?
  
   – А что нам это даст?
  
   – Люди будут лучше присматривать за своими детьми.
  
   – Все будет не так. Если мы предадим эту историю огласке, вся страна превратится в одну большую тюрьму. Вспомни, какая истерика поднялась недавно, когда мы ловили серийного убийцу, и умножь ее эффект на сто. Люди забаррикадируются по домам.
  
   – Это им решать, а не тебе.
  
   – А как ты думаешь, что он предпримет, если это будет опубликовано?
  
   – Понятия не имею. Да и ты тоже.
  
   – Я как раз имею. Все исследователи, изучавшие эту тему, единодушно заявляют: если сделать ему рекламу, он станет убивать гораздо чаще. Психопаты обожают, когда о них пишут в газетах.
  
   Амирам что-то говорил, официантка что-то говорила, трое мужчин, похожих на членов профсоюза с шарикоподшипникового завода, что-то шумно обсуждали. Только мы с Кравицем молчали. Я думал о фотографии девочки в футболке с Винни-Пухом. Единственным, что я помнил из книги Алана Милна, была история про то, как Винни пошел в гости, а вместо этого попал в безвыходное положение, застряв в кроличьей норе.
  
   – Я хочу посмотреть все дела о пропавших девочках.
  
   – Не валяй дурака.
  
   Я наклонился к нему так резко, что мужчины за соседним столиком прервали разговор и поглядели на нас с опаской.
  
   – Я знаю, ты считаешь, что девочка мертва. Но если у тебя нет трупа, чтобы мне предъявить, мой договор с Агарью Гусман остается в силе. Забудь, что мы друзья. Сейчас ты – полицейский, а я – нет. Или я получаю доступ ко всем делам, или завтра утром твоему шефу придется созывать пресс-конференцию и отвечать на массу вопросов.
  
   – Не надо мне угрожать.
  
   Я не ответил. Внезапно он рассмеялся, но это был невеселый смех.
  
   – Ты зациклился. Терпеть не могу, когда ты на чем-нибудь зацикливаешься.
  
   – Когда я увижу дела?
  
   Он умел признавать поражение. До следующего раунда.
  
   – Чтобы сделать копии их всех, понадобится несколько часов. В семь вечера годится?
  
   – Заметано.
  
   Мы пытались поговорить о чем-нибудь другом, но слова не складывались, словно мы писали их мелом на мокрой доске. Спустя пятнадцать минут он встал и, как всегда не прощаясь, ушел. Чтобы гарантировать себе изжогу, я доел жареные колбаски и заказал еще тарелку жареной барабульки с маринованными овощами. Вкуса я не чувствовал, но тяжесть в желудке действовала успокаивающе.
   7
   Понедельник, 6 августа 2001, полдень
  
   Проглотив последний кусок, я решил немного прогуляться. И пожалел об этом, едва покинув заведение Амирама, потому что тут же окунулся в уличное пекло. Детективы обычно стоят под дождем, по их широкополым шляпам и длинным плащам стекают струи дождя, а ты броди тут в тридцативосьмиградусную жару с пятнами пота под мышками. Я все-таки дошел до порта, уговаривая себя, что пот – это тоже способ расходовать калории, и минут пятнадцать постоял на уродливом бетонном пирсе, созерцая воду. Беседа с Кравицем не только встревожила меня, но почему-то напомнила мне о безрассудном романе, который был у него с моей сестрой незадолго до ее убийства. Он был женат, а она не замужем, и мне, наверное, следовало выбить ему пару зубов, но я этого не сделал. Поняв, что эти черные мысли ни к чему меня не приведут, я набрал номер Мубарака. Он обрадовался моему звонку и сказал, что Кравиц уже предупредил его. Я спросил, нельзя ли навестить его прямо сейчас.
  
   – Я старый пенсионер, – рассмеялся он. – Чем мне еще заниматься?
  
   Он объяснил, как проехать к его дому в районе Хадар-Йосеф. Я пообещал быть у него через двадцать минут, но добрался за десять. Если уж везет, то везет во всем.
  
   Мубарак жил в маленьком домике на улице Вильнюсской общины, застроенной одним подрядчиком по единому проекту. Когда-то все эти строения были одинаковыми, но годы на каждом прорезали свои морщины. Дом бывшего полицейского был окружен ухоженным садиком и забором, выкрашенным белой краской. Когда он открыл мне, я обратил внимание, что брюки у него подтянуты высоко, чуть ли не по самую грудь, как иногда делают старики. В остальном он выглядел как обычно: крупный, с загорелой лысиной и в квадратных очках в металлической оправе, которые придавали ему немного сонный вид. Мы симпатизировали друг другу, но близко никогда не сходились. Возможно, из-за разницы в возрасте и в званиях.
  
   Наши отношения вышли за рамки профессиональных единственный раз. Это случилось, когда его жена умирала от лейкемии. У Мубарака не было детей, поэтому весь отдел по очереди дежурил в больнице, чтобы не оставлять его одного. В полиции принято делать подобные вещи. Поэтому, когда ты выходишь из игры, у тебя появляется чувство, что у тебя ампутировали ногу. Или вырезали сердце.
  
   В одну из таких ночей мы с ним сидели вдвоем на пожарной лестнице отделения паллиативной медицины, пили кофе из картонных стаканчиков и курили. Из уклончивых ответов врачей было ясно, что его жене осталось совсем недолго, и Мубарак вдруг заговорил о любви. «У вас, молодых, – презрительно сказал он, – каждый день новая любовь. Вы не понимаете, что значит прожить с одной женщиной сорок лет. Знать, что у вас никогда не будет детей, и все-таки оставаться с ней, потому что без нее ты – не ты. Как ты думаешь, – неожиданно сердито спросил он, – сколько раз за сорок лет она сказала, что любит меня? Сколько? Скажи!»
  
   Я беспомощно пожал плечами.
  
   «Три раза, – почти выкрикнул он. – Один раз на свадьбе, второй раз, когда я вернулся с Шестидневной войны, а третий – месяц назад, когда мы ехали в больницу. Но мне этого хватало. Потому что любовь не в словах. Она в том, чтобы прожить жизнь вместе. Выплачивать ипотеку, и мыть посуду, и, уезжая на конференцию в Германию, помнить, что размер ноги у нее тридцать восемь с половиной и она не любит слишком высокие каблуки. Вот это и есть любовь».
  
   Я с ним согласился, и он замолчал, но продолжал сердито сопеть. Через два дня она умерла.
  
   Он не женился снова, но и не сломался. После траурной шивы вернулся к работе, и через две недели все опять начали рассказывать при нем анекдоты. Он продолжал вести расследования в своей методичной и немного нудной манере, которая, как правило, давала результат. Я знал, что вечером получу от Кравица папку со всеми отчетами, но мыслей следователя в них не найду. В них содержатся только те данные, которые можно предъявить в суде. Предположениям и умозаключениям, а тем более тупиковым версиям там нет места, хотя в них иногда скрываются самые важные детали.
  
   – Я завариваю чай. Будешь?
  
   – В такую жару?
  
   – Я ее не чувствую. В доме прохладно.
  
   Внутри действительно было прохладно. Домик был небольшой, но очень опрятный. В углу гостиной стоял включенный без звука телевизор, на стене висели полки, уставленные молитвенниками и книгами Торы; рядом – целый шкаф, набитый американскими детективами. Я узнал Клэнси и Гришэма и несколько томов – на английском, надо же! – пера старых мастеров: Рэймонда Чандлера, Дэшила Хэммета, Микки Спиллейна. Он перехватил мой взгляд.
  
   – В Ираке мы все учились в английских школах, – сказал он. – Не то что вы, невежды ашкенази. У нас все дети с шести лет читали по-английски.
  
   Я дурашливо отдал ему честь и, чтобы не слишком зазнавался, добавил:
  
   – Конечно, вы, иракцы, такие интеллигенты, что постоянно ходите в пижамах, чтобы чуть что лечь в постель и почитать.
  
   Вода наконец соизволила закипеть. Мы сели за стол друг напротив друга. От чашек с горячим чаем поднимался пар. Я изложил ему всю историю. То, что для него представлялось как дело об исчезновении одного ребенка, вскоре превратилось в расследование серии похищений и убийств, и убийца так и не был пойман. Когда я договорил, Мубарак задумчиво молчал еще несколько минут. Я его не торопил.
  
   – Это было ужасное дело, – сказал он наконец. – О нем много писали в газетах. На меня давили, требовали результатов, но уцепиться мне было не за что. На детской горке во дворе рядом с домом мы обнаружили кровь, но ее было слишком мало, чтобы с уверенностью утверждать, что произошло убийство. Больше мы не нашли ничего. Девочка Дафна исчезла, как сквозь землю провалилась. С другой стороны, в то время мысль о похищении мне даже в голову не пришла. Я думал, что ее убили и закопали в каком-нибудь дворе.
  
   – Почему ты не думал о похищении?
  
   – Ее мать была небогата. Недавняя репатриантка из Южной Африки. Родственников в Израиле нет. Купила дом в ипотеку с господдержкой. Жила на зарплату. Кроме того, не было требования выкупа, ни по почте, ни по телефону.
  
   – А что, если это был какой-нибудь психопат?
  
   – Я работал в этом направлении. Но был один элемент, который не укладывался в эту схему.
  
   – Какой?
  
   – Они жили в мошаве Гинатон. Это маленькое поселение с единственной подъездной дорогой. В то утро трое рабочих прокладывали там канализацию. По их словам, в мошав никто не въезжал.
  
   – Может быть, он приехал до того, как они пришли?
  
   – Все может быть. Но это маловероятно. Они работали с половины седьмого утра. Если бы поблизости крутился чужак, на него сразу обратили бы внимание. Мошав – это совсем небольшая деревня. В таких любой незнакомец на виду.
  
   – Мошав окружен полями?
  
   – Да. Но в августе на легковушке через них не проехать. И я с трудом представляю себе, чтобы кто-то мог донести девочку на руках до Лода и остаться незамеченным.
  
   – Иначе говоря, ты предположил, что это сделал кто-то из жителей мошава?
  
   – Это было бы самое правдоподобное объяснение, но я не нашел среди них ни одного человека, который в прошлом был бы замешан в преступлениях на сексуальной почве. Я допросил почти всех мужчин мошава, и каждый был искренне обеспокоен за собственных детей.
  
   – А что насчет матери?
  
   – В смысле?
  
   – Ну, знаешь, как бывает. Одинокая женщина, денежные проблемы… Дочь в том возрасте, когда дети начинают изводить родителей. Может, это она ее убила?
  
   Он задумался над ответом, но, когда заговорил, в его тоне звучала категоричность:
  
   – Это не она. Теоретически такое возможно. Но видел бы ты ее! Она была сломлена горем, с ума сходила от боли и тревоги. Я в какой-то момент даже хотел направить ее в больницу.
  
   Мы с минуту помолчали, а потом, как сговорившись, дружно подняли чашки и допили их содержимое. Мубараку я верил. Следователю на месте происшествия всегда виднее, чем всяким умникам, читающим задним числом бумажки. Как любой детектив, он знал, что в большинстве случаев убийцу следует искать в ближайшем окружении жертвы. Если он вычеркнул мать из списка подозреваемых, скорее всего, он прав. Что не отменяло необходимости с ней побеседовать.
  
   – Ты помнишь, как ее зовут?
  
   – Да. Аталия. Аталия Айзнер.
   8
   Понедельник, 6 августа 2001, день
  
   На крыльце лежал золотистый ретривер. Судя по его виду, он раздумывал, стоит ли в такую жару продолжать дышать или от этой затеи лучше отказаться. Я нажал на кнопку, и внутри раздался электронный перезвон церковных колоколов. Во дворе, слева от меня, стояла свежевыкрашенная детская металлическая горка красного цвета, за ней протянулась ржавая проволока для сушки белья, на которой ничего не висело. Бабочка с коричневыми крылышками села на спинку шезлонга, стоявшего на веранде, и замерла, словно задумавшись, чем бы заполнить остаток своего краткого существования. Никакой реакции на мой звонок не последовало.
  
   Мошав Гинатон отделяет от восточных кварталов Лода один километр высохшей сельскохозяйственной земли, которая с обидой ждет, когда дадут разрешение ее застроить. По другую сторону пейзаж украшен бензозаправкой и рекламными щитами ядовито-желтого цвета, сообщающими о распродаже моющих средств. Обитатели мошава – обычная смесь земледельцев, лишенных всяких иллюзий, и бывших горожан, переехавших сюда в погоне за иллюзиями, – живут в вытянувшихся в одну линию белых одноэтажных домиках, которые с годами обросли, как пиявками, серыми бетонными пристройками и сараями. Во дворах припаркованы машины – устрашающего вида конструкции, способные передвигаться по бездорожью. К двери дома, на пороге которого я стоял, была прибита табличка с надписью черным фломастером: «Аталия и Дафна Айзнер». Интересно, подумал я, почему за прошедшие двенадцать лет она не сменила табличку.
  
   Справа от двери располагалось доходившее почти до земли зарешеченное окно. Я попытался заглянуть в него, но ничего, кроме неясных очертаний мебели, не увидел.
  
   – Вот что происходит, когда я договариваюсь о встрече, – посетовал я, обращаясь к золотистому ретриверу. – А представляешь, что бывает, если я прихожу без предупреждения?
  
   Он обдумал мои слова и два раза чихнул. Я потрепал его по голове, спустился со ступеней на тропинку, огибающую дом, и уже собрался проследовать по ней, как вдруг у меня за спиной раздался голос:
  
   – Что вы здесь делаете?
  
   Я обернулся и увидел плечи.
  
   Мой рост – метр восемьдесят два. В сборную по баскетболу меня с такими данными, может, и не взяли бы, но я привык, глядя собеседнику в лицо, видеть его брови. Плечи, в данный момент маячившие передо мной, были на какой-нибудь сантиметр шире бильярдного стола, а то, что возвышалось над ними, заставило меня вмиг пожалеть о нехватке у меня хороших манер. На вид их обладателю было лет сорок, весил он килограммов сто двадцать, а на руках можно было вытатуировать полный текст Декларации независимости. Он был одет в рабочие штаны и майку, в анамнезе которой значился белый цвет, а на башмаки налипло столько грязи, что с трудом просматривались шнурки. Над всей этой громадой высилось лицо без малейших признаков какого-либо выражения, с которого на меня подозрительно глядели маленькие черные глазки – точь-в-точь как у шершня.
  
   – У меня встреча с Аталией Айзнер.
  
   – Она мне ничего не сказала.
  
   – Я звонил всего полчаса назад. Может, она просто не успела.
  
   – К ней не часто ходят гости.
  
   Он произнес это с явным удовлетворением, и я попытался прикинуться не гостем.
  
   – Вы случайно не знаете, где она?
  
   – Где-то здесь.
  
   – Где здесь?
  
   – Вы задаете слишком много вопросов.
  
   – В самом деле?
  
   Моей искрометной шутке понадобилась почти минута, чтобы подняться на лифте до пустого чердака, в котором у него должен был находиться мозг.
  
   – Вы что, издеваетесь?
  
   – Вы слишком большой, чтобы я над вами издевался. Готов поспорить, что с вами никто не предпринимал подобных попыток класса с третьего.
  
   – Ее нет дома.
  
   – Вы ее муж?
  
   – Я ее друг.
  
   Уверен, я и на это нашел бы что ответить, но тут из-за моего левого плеча раздался женский голос. Женщина шла к нам со стороны заднего двора.
  
   – Я тысячу раз говорила тебе, Реувен, что ты мне хороший друг, но ты не мой друг.
  
   Он моментально съежился, как будто его на два месяца забыли в стиральной машине.
  
   – Это одно и то же.
  
   – Это совсем не одно и то же, но сейчас это неважно. Не смей пугать моих гостей.
  
   – Он слишком задается.
  
   Он произнес это с такой злобой, что мне пришлось навеки проститься с мечтой быть приглашенным к нему на день рождения. Я повернулся к ней с самым приветливым выражением лица, но она была слишком занята укрощением своего строптивого стража, не забывая каждый раз обращаться к нему по имени, как делают опытные воспитательницы детских садов, когда хотят быть уверенными в том, что ребенок их слышит.
  
   – Возможно, ты прав, Реувен, но это я его сюда пригласила, поэтому тебе следует извиниться.
  
   – Он обзывался. И ему нечего здесь делать.
  
   – Реувен, нам с господином Ширманом надо кое-что обсудить. Уверена, у тебя есть дела дома.
  
   – Я должен починить тебе забор.
  
   – Это подождет. Мы увидимся позже, Реувен. Хорошо?
  
   – Я потом приду.
  
   Он кинул на меня еще один злобный взгляд и неохотно поплелся назад, изредка оборачиваясь, – вдруг хозяйка подаст знак вернуться.
  
   – Прошу меня извинить. Опека Реувена бывает чрезмерной.
  
   – Все в порядке. Я действительно склонен задаваться.
  
   В том, как она произнесла слово «чрезмерной», я уловил легкий британский акцент. Она была очень худая, почти тощая, – большинство людей видят в такой субтильности признак духовной утонченности или артистизма. Впрочем, ее худоба не производила впечатления болезненности – она больше напоминала мускулистую подтянутость марафонца. Аталия опустила на землю пакет с яблоками и пожала мне руку. Ее рукопожатие было на удивление сильным, а ладонь – не меньше моей. Насколько я помнил из газетных вырезок, ей было примерно столько же, сколько и мне, и она не пыталась скрыть свой возраст. В ее волосах среди каштановых прядей пробивалась седина, а морщинки вокруг рта обещали скоро превратиться в горькие складки. Сломанный когда-то нос делал ее умное, чуть узковатое лицо слегка ассиметричным. На ней была холщовая рубашка и юбка миди цвета терракоты, придававшие ей сходство с белой женщиной начала прошлого века на сафари в африканской саванне.
  
   Она придержала дверь, пропуская меня в дом, и золотистый ретривер воспользовался этой возможностью, чтобы радостным ураганом лап и ушей ворваться внутрь. В доме царила прохлада – спасибо кондиционеру. Аталия отдернула оконные шторы, и стала видна плетеная мебель с подушками цвета морской волны.
  
   – По телефону вы сказали, что расследуете дело о пропавшей девочке.
  
   – Да.
  
   – Которой из них?
  
   – Яары Гусман. Она пропала два года назад при обстоятельствах, очень напоминающих исчезновение вашей дочери.
  
   Она села и разгладила юбку руками. Она источала сексапильность, не заметить которую было невозможно, да я, честно говоря, и не пытался.
  
   – Вы давно над этим работаете?
  
   – Я только начал.
  
   – Как становятся частными детективами?
  
   – Ну, насмотришься кино…
  
   – По вам не скажешь, что на вас может так повлиять кино.
  
   – Когда-то я был полицейским.
  
   – Почему были?
  
   – Похоже, у меня не очень получается работать в рамках строгих правил.
  
   – Вы женаты?
  
   – Был.
  
   – И что случилось?
  
   Это прозвучало немного бестактно, зато честно. Многие люди испытывают потребность задать вопрос тому, кто их допрашивает, чтобы беседа шла на равных.
  
   – Мы познакомились на свадьбе у общих друзей, и нам так понравился этот праздник, что через три недели мы поженились. Когда мы стали жить вместе, она обнаружила, что по работе я иногда исчезаю на несколько дней, а ящики моего стола всегда заперты.
  
   – Она от вас ушла?
  
   – Однажды, когда я вернулся домой после двухнедельной командировки, ее там не было. Кстати, я еще не поблагодарил вас за то, что вы спасли меня от своего друга.
  
   – Он не причинил бы вам вреда. Он просто за меня волнуется.
  
   – Как его зовут?
  
   – Хаим. Реувен Хаим.
  
   – Крупный парень.
  
   – Да и вы не мелкий.
  
   – Это комплимент?
  
   Она улыбнулась:
  
   – Я еще не решила.
  
   То, что между нами проскочила искра, было видно невооруженным глазом.
  
   – В ряде случаев размер имеет значение.
  
   – Это самореклама?
  
   – Ну, сам себя не похвалишь… Вас всегда звали Аталия?
  
   – Нет. Я Этель. Родилась в Южной Африке. Хотите чаю со льдом?
  
   Я хотел, еще как! Она грациозно поднялась и ушла на кухню, оставив открытой дверь. На обеденном столе стояла белая пластиковая корзина с выстиранным бельем. Не отворачиваясь, она сняла юбку и рубашку, аккуратно сложила и надела футболку и шорты. У нее была восхитительная фигура. Маленькая твердая грудь, стройные бедра, длинные ноги. Я со своего места ухитрился даже разглядеть темный треугольник лобка. Переодевшись, она достала из холодильника кувшин холодного чая с лимоном и два высоких стакана с кубиками льда. Я стоически подавил желание взять один кубик и сунуть его себе за воротник.
  
   – Вы смотрели?
  
   – Конечно.
  
   – Почему же не пришли на кухню?
  
   У меня между ног случилась непроизвольная судорога, против которой я был бессилен. Мы в едином порыве бросились друг к другу, едва не повалив и кувшин, и стаканы, и столик. Холостяки за сорок теряют навыки ухаживания, зато экономят на большей части букетно-конфетного периода.
  
   – Будь осторожен, – пробормотала она куда-то мне в шею, – у меня давно не было.
  
   Мои руки скользнули ей под футболку и ощутили гладкую кожу спины.
  
   – У меня тоже, – ответил я.
  
   Она откинула голову назад и посмотрела мне в глаза. Потом положила руку мне на ширинку и, не расстегивая джинсов, принялась меня ласкать.
  
   – Осторожен, – повторила она, – но не слишком.
  
   Так мы простояли несколько минут, а потом она взяла меня за руку и повела за собой.
  
   Порядка у нее в спальне было больше, чем в моей, но, за исключением этой детали, их можно было бы поменять местами, и никто ничего не заметил бы. Все одиночки в конце концов останавливаются на идентичном дизайне: телевизор напротив кровати, большое количество подушек, создающих ощущение объятий, и мощный светильник на стене, позволяющий читать, когда не думаешь, что доставишь кому-то неудобство. Мы скользнули под простыни и только тогда избавились от одежды. Поначалу собственная нагота смущала меня. Когда я в последний раз заказывал картошку фри к шашлыку, я не рассчитывал, что вскоре буду раздеваться рядом с незнакомой женщиной. Мы немного покатались по кровати, крепко обнимая друг друга, и тут мой взгляд упал на вторую полку прикроватной тумбочки. Там лежал серебристый вибратор, а рядом – флакон детского масла «Джонсон и Джонсон». Она проследила за моим взглядом и смущенно вскрикнула.
  
   – Ой! – Она зарылась лицом мне в плечо. – Забыла убрать.
  
   В каком-то смысле это избавило нас от смущения. После краткой борьбы я завладел вибратором и стал ей шутливо им угрожать, а потом осуществил угрозу, по крайней мере, попытался. Не считая этого, ни один из нас не искал экзотики. Это был простой и честный секс, в котором было много телесного контакта и мало слов. Она первая оседлала меня и уперлась руками в мои плечи. Ее грудь с темными сосками двигалась у меня перед глазами, а волосы щекотали и ласкали мне лицо до тех пор, пока у нее не перехватило дыхание. Потом мы поменялись местами, и я исполнил мужскую партию на ту же тему. Когда все закончилось, мы лежали, запыхавшиеся, я на спине, она – на животе, положив руку мне на грудь.
  
   – Ты все еще хочешь чаю? – внезапно спросила она.
  
   Почему-то этот вопрос рассмешил нас обоих. Возможно, потому, что смеяться лучше, чем смущаться.
  
   Через десять минут мы, уже одетые, снова сидели в гостиной. Она залпом выпила свой чай и налила себе еще стакан.
  
   – Странное ощущение, – сказала она.
  
   Я промолчал. Не только она испытывала странное чувство. Все случилось так быстро, что я остался без привычных механизмов защиты. Я даже не мог решить, то ли это начало чего-то, то ли конец. Она посмотрела на меня взглядом, в котором сквозило что-то вроде любопытства, но тут же поняла, что не услышит от меня ничего существенного.
  
   – Я ничего у тебя не прошу, – сказала она. – Нечего так пугаться.
  
   – Я не испуган.
  
   – Нет?
  
   – Я в панике, а это совсем другое.
  
   – Я хочу кое-что сказать тебе, – серьезно сказала она, глядя мне в глаза. – Через несколько минут ты отправишься по своим делам, а я поеду за новым креслом для веранды. Если ты захочешь мне позвонить, думаю, я буду этому рада, но я не стану сидеть у телефона и безотрывно на него смотреть. Мне сорок два года, и я привыкла со всем справляться сама. То, что у нас был секс, не означает, что отныне я запру себя в четырех стенах и буду днем и ночью ждать тебя. Понятно?
  
   Я кивнул. Ком внутри меня потихоньку таял, и я вдруг понял, что мне хорошо. Или наоборот: я вдруг понял, насколько плохо мне было последние полтора года.
  
   – Так о чем ты хотел спросить?
  
   – Ты уверена, что хочешь об этом говорить?
  
   – Вполне. Если мне будет трудно, я тебе скажу.
  
   – Когда я сказал тебе, что действую по поручению матери пропавшей девочки, ты спросила: «Которой из них?»
  
   – Да.
  
   – Почему?
  
   – Потому что их было несколько.
  
   – Несколько?
  
   – Да. Они исчезли точно так же, как моя дочь. Девочки, очень похожие на нее.
  
   Она на мгновение прикрыла глаза.
  
   – Я читала о девочке по фамилии Гусман. Хотела позвонить ее матери, но не смогла.
  
   – Почему?
  
   Она осторожно подбирала слова.
  
   – Я должна себя щадить. Мне достаточно малого, чтобы вернуться к очень плохим временам. Когда Дафна исчезла, я обезумела. По ночам садилась в машину и ездила ее искать. Несколько раз бывало, что я бежала по улице за какими-то девочками, потому что мне казалось, что одна из них – она.
  
   – Мать Яары сказала, что видела ее по телевизору. Во время пожара в торговом центре в Лоде снимали эвакуировавшихся, и она узнала ее со спины.
  
   – У нас у всех есть такие истории.
  
   – У нас?
  
   – У каждого, кто потерял ребенка. Я одно время ходила к психологу, который работает с осиротевшими родителями. Он рассказывал, что даже тем, кто опознал труп, порой кажется, что они видели своего ребенка.
  
   – Горка во дворе – это Дафны?
  
   – Да. И что?
  
   – Ее недавно покрасили.
  
   – Реувен красил трактор, осталась краска. Я взяла банку.
  
   – А табличка на двери? Ты же могла просто написать: «Семья Айзнер».
  
   – Ты считаешь меня сумасшедшей, потому что я до сих пор не потеряла надежду?
  
   Она держала стакан очень осторожно, кончиками пальцев, а спину так прямо, что вся была похожа на натянутую струну. Когда она снова заговорила, голос звучал настолько тихо, что мне пришлось нагнуться к ней, чтобы ее слышать.
  
   – Я ничего не придумываю, – сказала она. – Кто-то похитил Дафну, так же как и остальных девочек. Я собрала все газетные сообщения, про все случаи. Может быть, некоторые еще живы. Маленькую Гусман тоже ведь не нашли.
  
   – Можно посмотреть эти вырезки?
  
   Она встала, давая мне еще одну возможность полюбоваться ее стройными ногами, и исчезла в другой комнате. Минуту спустя она вернулась с большим альбомом, который положила мне на колени. Я начал медленно его листать. Все статьи и заметки располагались в хронологической последовательности, в их числе были как собранные мной вчера, так и те, что ускользнули от моего внимания. В отличие от меня она, как и Кравиц, заметила сходство между пропавшими девочками.
  
   – Можно взять это на пару дней?
  
   – Зачем?
  
   – Хочу сделать копии.
  
   – Ладно, только верни.
  
   – Как ты думаешь, их всех похитил один и тот же человек?
  
   – Да. Он коллекционер. Собирает маленьких девочек.
  
   – Для чего?
  
   Ее осанка не изменилась, но изменился голос:
  
   – Коллекционеры ничего не выбрасывают. Они все собирают, а потом рассматривают. Этот тип смотрит на девочек, а спустя какое-то время начинает с ними играть. Ты читал что-нибудь о таких, как он?
  
   – Очень мало.
  
   – Иногда они дают им кукол. Они наблюдают, как дети играют, а потом сами начинают играть, как будто дети – это куклы. Одевают их и раздевают, засовывают в них разные предметы. Если дети плачут или у них идет кровь, они не смеются и не сердятся. Они продолжают смотреть. Оказывается, кукла умеет делать интересные штуки. Их это завораживает, и они не спешат выбрасывать куклу. Возможно, он решил сохранить Дафну.
  
   Я мог бы сказать ей, что ее дочь исчезла в восемьдесят шестом году и, если вернется, вряд ли захочет кататься с горки, но промолчал.
  
   – А где отец Дафны?
  
   – У нее нет отца.
  
   – Он умер?
  
   – Он в Йоханнесбурге и не знает, что у него есть дочь. Тебя это шокирует?
  
   – На свете мало вещей, способных меня шокировать.
  
   – Я так и думала.
  
   Через три минуты я уже стоял на веранде, подыскивая подходящие прощальные слова, и не находил их. Она коснулась моей руки, и в ее глазах вдруг мелькнуло то же лукавое выражение, что и полчаса назад.
  
   – Ты жалеешь о том, что произошло?
  
   – Нет.
  
   – Что ты теперь обо мне думаешь?
  
   – Если я стану о тебе думать, я всю ночь не усну.
  
   Дверь за мной закрылась. Я глубоко вдохнул пыльный воздух, а потом медленно, как курильщик – которым больше не являлся, – выпустил его. Я пошел к машине и почему-то совсем не удивился, увидев Реувена. Он сидел на капоте. Заметив меня, он вскочил и похлопал себя по бедрам и заднице, стряхивая пыль, чем напомнил мне бегемота, вышедшего из воды. Я сделал над собой усилие, чтобы не замедлять шаг, но и не собирался ставить мировой рекорд скорости на этой дистанции.
  
   В конце концов я остановился перед ним. Первое, чему обучают в боевых единоборствах, – искать у противника уязвимые места. Я поискал. С тем же успехом я мог потратить на это еще пару лет. Он возвышался надо мной: руки со сжатыми кулаками свисают вдоль тела, глазки шершня смотрят на меня в упор.
  
   – Ты мне не нравишься.
  
   – Просто ты меня не знаешь. Когда мы сойдемся поближе, будем не разлей вода.
  
   – В школе все всегда надо мной смеялись.
  
   Внезапно на меня навалилась усталость. Уже сгущались сумерки, но зной не спадал. У меня выдался долгий день, и я в первый раз за полгода занимался сексом. Расследование явно буксовало, и беседа о детстве умственно отсталого брата Голиафа меня ни в малейшей степени не вдохновляла.
  
   – Я не учился с тобой в одной школе. И не намерен с тобой ссориться. Сделай одолжение, отойди от машины, мне пора ехать домой.
  
   – Я хочу, чтобы ты к ней больше не приходил.
  
   – Обсуди это с ней.
  
   Он приблизился ко мне, почти коснувшись подбородком моего лба. От него пахло совсем не теми ароматами, какие таятся во флаконах с французскими названиями. Мы несколько секунд сверлили друг друга глазами, после чего он резко развернулся, крепко задев меня плечом. Я подался назад, но он уже топал прочь. К своей чести, я терпел до самого выезда из мошава и только там потер руку, которая очень болела.
   9
   Понедельник, 6 августа 2001, вечер
  
   До дома я добрался в половине девятого, когда последние отблески заката угасли на горизонте. Улица Мапу, на которой я живу, идет, извиваясь, от улицы Фруг на западе до моря на востоке – словно угорь, догоняющий отлив. Хамсин улегся, и приятный соленый ветер осушил мой потный лоб. До изобретения кондиционера люди в такое время выходили из дому, садились за складные столы на балконах и ели холодный арбуз с ломтиками брынзы. Теперь вокруг не было ни души, если не считать Гирша и Руби – двух стариков со второго этажа, которые, как обычно, копались в садике возле дома и уговаривали цветы расти.
  
   – Привет, чайники! – крикнул я.
  
   – Чайники?
  
   Это была свежая шутка, и для большей наглядности я принял позу чайника: одна оттопыренная полукругом рука упирается в бедро – это ручка; вторая, с кокетливо изогнутой кистью, поднята вверх, напоминая лебединую шею.
  
   – Неплохо, – сказал Гирш, исполнявший в этой паре роль ответственного за связи с общественностью. – Я думал, что уже знаю все приколы, но это что-то новенькое.
  
   Я опустил руки, и мы все трое рассмеялись. Не знаю почему, но у полицейских существует богатейший словарь для обозначения подобных пар. Я до сих пор помню шуточки, которыми обменивались в машине мои коллеги, когда мы ездили на облавы в Парк независимости. Всё просто – если ты высмеиваешь человека, то тебе гораздо легче его арестовать…
  
   Для меня они были живым доказательством того, сколько общего может быть у людей с совершенно разными биографиями. Возможно, все дело в ДНК или в чем-то еще в этом роде. Их истории я узнавал обрывками, когда они звали меня выпить с ними на балконе чаю с печеньем, приготовленным по новому рецепту. Гирш был из тех мальчиков, которые играют в куклы своих сестер и таскают у мамы туфли на каблуке и губную помаду. Он родился в Польше в начале тридцатых и всю войну провел в монастыре, переодетый – само собой! – девочкой. В Палестину он приехал в 47-м, уже сознавая свою странность, и целые дни проводил у моря, в кафе «Пильц». Он носил белый костюм и широкополую шляпу цвета кофе с молоком и глазел на работавших там молоденьких арабов-официантов. Руби был единственным сыном в семье коренных иерусалимцев и чистокровных сефардов, которые последние двести лет занимались торговлей мебелью, а к ашкеназам относились как к чужакам, по ошибке сошедшим не на тот берег. В двадцать два года он женился на девушке из хорошей семьи, а после того как у него родилась дочь, уехал в Англию работать в лондонском филиале семейного предприятия. Именно там, в одном из роскошных клубов для джентльменов, попав в объятия сына какого-то лорда, он и открыл для себя свою истинную природу.
  
   Руби вернулся в Израиль, развелся с женой и переехал в Тель-Авив, где познакомился с Гиршем. Они прожили вместе два года, но семья Руби, не способная смириться с шокирующей правдой о сексуальной ориентации своего единственного отпрыска, уговорила его сделать вторую попытку – «ради дочери». Руби оставил Гирша и на целых десять лет вернулся к жене.
  
   Но когда ему стукнуло 34, он собрал вещи и перебрался к Гиршу. С тех пор прошло больше тридцати лет, на протяжении которых они не расставались. Когда я переехал на улицу Мапу, они были первыми (и последними) соседями, которые пришли поздравить меня с новосельем. С собой они принесли яблочный пирог размером с велосипедное колесо. Со своей стороны, я раздавал заслуженные оплеухи местной ребятне, которая им досаждала. По мнению стариков, я заработал себе местечко в пантеоне добрых душ.
  
   – Джош, – сказал Гирш, – тебя тут искали.
  
   – Мужчина или женщина?
  
   – Девушка.
  
   – Как она выглядела?
  
   – Красивая. Темные волосы, синие глаза.
  
   – С каких это пор вы разбираетесь в женщинах?
  
   Они хихикнули, довольные собой. И мной.
  
   – Разбираемся получше тебя. Ты что, не знаешь, что у таких, как мы, безупречный вкус?
  
   – Я думал, это касается только одежды.
  
   – Это касается всего прекрасного.
  
   Трудно спорить с людьми, которые спускаются поливать цветы в брюках от «Хьюго Босс», да я и не пытался. Близость между ними, как всегда, бросалась в глаза, хотя они нисколько ее не выпячивали. Гирш опустил руку на плечо Руби, и они замерли, ожидая, что я продолжу соревнование в остроумии. Насколько мне известно, я абсолютно гетеросексуален, но все же иногда меня терзало любопытство: как именно они используют свои причиндалы?
  
   – Она просила что-то передать?
  
   – Она оставила видеокассету. И еще заходил полицейский.
  
   – Кравиц?
  
   Они знали Кравица и считали, что он очень миленько смотрится в форме.
  
   – Нет. Какой-то молодой полицейский. Он принес папки. Мы все отнесли в кладовку. Правильно?
  
   – Для того я и дал вам ключ.
  
   – В папки мы не заглядывали.
  
   – Кстати, это не кладовка, а мой офис.
  
   – А с виду вылитая кладовка.
  
   Папки, которые прислал Кравиц, лежали на столе, доставшемся мне в наследство от дедушки Нехемии. Шесть светло-коричневых папок, содержащих сотни ксерокопий следственного дела. Я с сочувствием подумал о стажере, который целый день простоял у копировальной машины, глядя, как мигают ее огоньки, и, маясь от скуки и не присаживаясь, пролистал папки. В них царил обычный бардак: отчеты патологоанатома; рапорты с места преступления; свидетельские показания, записанные младшими сержантами, находящимися в полуобморочном состоянии от недосыпа, и кишащие орфографическими ошибками; черно-белые снимки; таблицы с бесконечными цифрами, составленные криминалистами. Только я сел, чтобы все внимательно прочитать, как зазвонил телефон.
  
   – Он хочет с тобой поговорить.
  
   «Он» у Бекки был только один, поэтому я ничего не ответил и просто стал ждать. Она тоже ждала. Мы могли бы играть в молчанку еще полгода, но тут наконец включился Кравиц:
  
   – Ты получил папки?
  
   – Да.
  
   – И?
  
   – Я только пришел и не успел все прочитать.
  
   – Где ты был?
  
   – Вел расследование. Обычно этим занимаются все частные детективы: бродят где попало и ведут расследование.
  
   – Скажи, тяжело жить с таким маленьким членом или ты уже привык?
  
   – Спроси у своей жены.
  
   Как ни странно, эта ребяческая перепалка доставила нам удовольствие.
  
   – Мне нужно, чтобы ты пробил по вашей базе одного человека, – сказал я.
  
   – Кого?
  
   – Реувен Хаим из мошава Гинатон.
  
   – А что с ним не так?
  
   – Ничего. Инстинкт.
  
   – Ты что-то от меня скрываешь?
  
   – Если бы мне было что скрывать.
  
   Мне хватило пары секунд, чтобы сообразить, что он уже отключился. Поскольку я так и сидел с телефонной трубкой в руке, то позвонил Кейдару. Он ответил мгновенно. Кейдар всегда отвечает мгновенно.
  
   Мы познакомились три года назад, когда я расследовал утечку информации в большой компьютерной фирме. Как-то так получалось, что все их лучшие идеи просачивались к конкурентам из Пало-Альто. Кейдар возглавлял у них отдел информационной безопасности. Он с гордостью показал мне жучки, которые вмонтировал в каждый без исключения компьютер, и рассказал, что заставил всех работников пройти проверку на детекторе лжи. С той же подчеркнутой любезностью я пригласил его пройти со мной в туалет, где съездил ему пару раз по морде. Возможно, для компьютерщиков это слишком примитивная технология, но любой патрульный скажет вам, что единственный, кого никогда не проверяют, – это сам проверяющий.
  
   Его вышвырнули из фирмы, а через неделю я ему позвонил и предложил сотрудничество. Он сразу согласился. Работа со мной в каком-то смысле позволяла ему утолить свои преступные наклонности, а расценки он никогда не задирал.
  
   – Больница «Ихилов», добрый день!
  
   У всех программеров одинаково дебильный юмор. Им неймется доказать, что они не какие-нибудь там прыщавые ботаники, вот и изощряются в остроумии.
  
   – Это Ширман. Есть работенка.
  
   – Молви, о великий Ширман! Твой раб внемлет тебе.
  
   – Завтра в восемь. Я подвезу тебе материалы и все объясню.
  
   – Что-то интересное? Блондинки в стрингах, изменяющие мужьям? Глава правительства, трахающий собачку?
  
   – В восемь.
  
   Я положил трубку, не дожидаясь ответа. С Кейдаром надо говорить кратко, это создает у него впечатление, что он имеет дело с по-настоящему крутыми парнями.
  
   Я себя крутым не чувствовал.
  
   Я чувствовал себя виниловой пластинкой в доме с проигрывателем компакт-дисков: напуганным и старомодным, окруженным силами, природы которых я не понимаю. Всего три дня назад я довольствовался слежкой за пятидесятилетними мужиками, в период сезонного обострения обнаружившими, что их молоденькая секретарша носит очень короткую юбку. Я честно зарабатывал на человеческих слабостях, стараясь не дать им себя поглотить. Частные детективы, шлюхи и адвокаты склонны чуть ли не в каждом видеть потенциального клиента. Вот, держась за руки, по улице идут мужчина и женщина, а ты мысленно уже составляешь для них соглашение о расторжении брака. Вот кто-то прогревает двигатель, а тебе кажется, что он собирается угнать чужую машину. Вот посетитель заказывает в баре кружку пива, а ты прикидываешь, как половчее вывернуть ему руку, когда он начнет буянить.
  
   Но сейчас я имел дело с чем-то другим. С каким-то злом, действующим по схеме, которой я не понимал. Собранные мной сведения походили на синоптические карты метеоцентра: результат ясен, но съемка велась с такой высоты, что деталей не разглядеть. Когда я работал в полиции, все было намного проще. Если ты кого-то подозреваешь, то арестовываешь его, и все. Если у тебя есть вопросы, ты идешь к начальству и выкладываешь их ему на стол в трех экземплярах. Если и это не помогает, закрываешь дело. Так и протекала моя жизнь до тех пор, пока я не заехал локтем в челюсть девятнадцатилетнему торговцу наркотиками, будучи не в курсе, что за односторонним стеклом стоит начальник управления с двумя журналистами. В первый год после увольнения я злился на весь мир, считая, что меня предали, но потом осознал, что был всего лишь частью статистики. Секундная стрелка больших часов на миг замерла на мне и двинулась дальше, совершенно равнодушная к моей судьбе. Странным образом эта мысль меня успокаивала.
  
   К кассете, оставленной Агарью, была прикреплена записка: «Я забыла передать тебе это при встрече. Здесь репортаж о пожаре в торговом центре. Яара появляется на отрезке с 4:32 до 4:38. Это всего шесть секунд, но разглядеть ее можно».
  
   Я взял кассету и пошел к себе.
  
   В половине десятого я уже был в постели. В последний раз я ложился спать в полдесятого, когда еще был жив Бен-Гурион. Перемотав кассету Агари на требуемый момент, я подложил под спину три подушки и включил запись. Это был обычный выпуск местных новостей, которые не попадают на общегосударственные каналы. Из-за угрозы огня камеру установили довольно далеко от эпицентра пожара, но телескопическая линза работала нормально. Первым из горящего здания вышел мужчина. Его лицо было отвернуто от камеры. Он был одет в футболку и холщовые штаны черного цвета. Он двигался уверенным шагом человека, привыкшего к быстрым действиям в тесном пространстве. Такими навыками обладают бойцы тхэквондо и повара в дорогих ресторанах. Девочка шла следом за ним – голова опущена, челка закрывает лицо. Можно было подумать, что они друг другу чужие, но тут мимо пробежал пожарный, и девочка испуганно отпрянула назад и чуть не упала. Мужчина протянул руку, поддержал ее и что-то сердито произнес. Она послушно кивнула и пошла дальше. В следующий момент обзор перекрыла женская спина.
  
   Я остановил пленку и прокрутил ее на шесть секунд назад. Что-то в увиденном показалось мне смутно знакомым, но я не мог понять, что именно. Я пересмотрел фрагмент во второй, а затем и в третий раз. Неприятное ощущение, что я что-то упускаю, не исчезло. Мои туманные размышления прервал телефонный звонок.
  
   – Это Агарь. Я не слишком поздно?
  
   – Смотря для чего.
  
   – Ты посмотрел кассету?
  
   – Да. Только что.
  
   – И что ты думаешь?
  
   Я думал об Аталии и о том, что между нами произошло, пытаясь объяснить себе, почему, черт побери, меня гложет чувство вины. В моей личной синагоге обычно читают всего одну молитву: «Я никому ничего не должен».
  
   – Я же ее не знал. Нельзя ничего сказать по спине.
  
   – Ее немножко видно в профиль.
  
   Я промолчал.
  
   – Я не пытаюсь себя обманывать, – сказала она.
  
   – Я этого не говорил.
  
   – Знаешь, сколько раз я видела ее под таким же углом? Когда качала на качелях, или надевала на нее футболку, или укладывала спать.
  
   – Я попробую проверить эту версию.
  
   – Об этом я и прошу. Что ты проверишь, а не запишешь меня в сумасшедшие. С этим и полиция прекрасно справляется.
  
   К горлу у меня подкатил тугой ком злости:
  
   – Госпожа Гусман! Собирать и проверять информацию – это единственное, что я умею делать. Если у вас есть ко мне претензии, можете меня уволить.
  
   – Я не говорила, что у меня есть претензии. Я только сказала… Я сама не знаю, что я сказала. Просто я не хочу, чтобы ты принимал меня за фантазерку.
  
   – А я не хочу, чтобы ты указывала мне, что о ком думать. Если мне понадобится психолог, я к нему обращусь.
  
   – Почему ты так со мной разговариваешь? Чем я тебя обидела?
  
   Ее жалобный тон не дал мне окончательно сорваться с цепи. Поскольку я молчал, она продолжила:
  
   – Что мне делать, если ты откажешься ее искать? Скажи – что? Кроме тебя, никто не хочет со мной даже говорить. Все думают, я ненормальная. Что ненормального в том, что я не готова отречься от родной дочери? Что мне делать? Опустить руки? Родить еще троих детей? Поверить, что ее никогда не существовало? Что? Скажи мне, что?
  
   – Я не знаю.
  
   – Возвращайся к жизни, твердили мне весь прошедший год, возвращайся к жизни!
  
   – То же самое говорили и мне, когда погибла Рони.
  
   – И что ты сделал?
  
   Я на минуту задумался.
  
   – Мне некуда было возвращаться. Потому что жизнь изменилась. В конце концов я нашел себе другую жизнь. Она не хуже, просто другая.
  
   В трубке слышалось ее прерывистое дыхание. Я чувствовал, как она пытается совладать с собой.
  
   – А если бы ты мог вернуть ее к жизни?
  
   – Я не хочу думать об этом.
  
   – Ты женился и развелся до или после того, как она погибла?
  
   – Это никак не связано.
  
   – Все связано.
  
   – Я уже сказал тебе: если мне понадобится психолог, я к нему обращусь.
  
   – Если бы я хотела вести себя как психолог, то сказала бы, что с твоей стороны это типичная защитная реакция.
  
   – Один-ноль в пользу команды из Бавли.
  
   – Я не играю против тебя.
  
   – Ладно, давай сформулируем иначе. Когда она умерла, я на несколько месяцев объявил итальянскую забастовку. Сидел дома, слишком много ел и пытался выяснить, насколько я несчастен по десятибалльной шкале. Стрелка надолго застыла на цифре девять, потом поползла вниз и остановилась на отметке шесть целых три десятых.
  
   – Мне иногда кажется, что я не живу. Как будто существую на автопилоте.
  
   – Ты пробовала с кем-нибудь встречаться?
  
   – Ты имеешь в виду, с мужчинами?
  
   – Да.
  
   – А ты стал бы встречаться с женщиной, которая рыдает над фильмом «День независимости»?
  
   – И правда, грустный фильм. Тем более что я болел за пришельцев.
  
   Я представил себе, как она сидит одна дома. Черные волосы падают на плечи, серо-голубые глаза смотрят прямо перед собой. У меня получилось даже слишком хорошо.
  
   – Джош?
  
   – Да?
  
   – Ты помнишь, я говорила тебе, что мне тридцать пять с половиной?
  
   – Да.
  
   – На самом деле мне почти тридцать шесть.
   10
   Вторник, 7 августа 2001, утро
  
   Кто рано встает, тому бог подает.
  
   В детстве мой дед Нахемия без конца повторял мне эту поговорку. Правда, ему бог подал только тетю Рину, которая никогда не вставала раньше одиннадцати. Она оправдывала это тем, что должна следить за кожей лица; вполне логичное объяснение, учитывая, что кожи со всех ее подбородков хватило бы на обивку для дивана. Я потратил лет двадцать, чтобы избавиться от слепой веры во все эти перлы дедушкиной мудрости, а годы службы в полиции убедили меня, что рано вставать совершенно незачем. Все равно все бандиты по утрам спят. Только на этот раз я имел дело с необычным бандитом и вел необычное расследование, а потому в половине восьмого был уже на ногах, с чашкой кофе в руке, и благоухал одеколоном.
  
   Перед выходом из дома я позвонил Аталии. Она спросила, что случилось, и я ответил, что просто хочу узнать, как она. Она сказала, что у нее все хорошо. В ее голосе явственно слышалось удивление, и я поспешил добавить, что это у меня привычка такая: звонить женщине, с которой накануне переспал, чтобы убедиться, что ее от восторга не хватил удар. Она рассмеялась. После первого секса перед тобой всегда встает дилемма: или напомнить о происшедшем, тем самым открывая возможность для продолжения, или сделать вид, что ничего не было.
  
   Я не умею делать вид. Никогда не умел.
  
   Кейдар живет на улице Мазе. Единственный способ припарковаться в этом районе – запихнуть машину в ее собственный багажник. Фасад его дома напоминает атомные убежища пятидесятых, но сзади, во дворике, раскинули кроны две мушмулы, между которыми зеленеет лоскуток газона и стоят жардиньерки с анютиными глазками. Зайдя в квартиру, я обнаружил, что Кейдар не ложился с вечера. Заросший щетиной, как мексиканский режиссер, он привидением слонялся по квартире со стаканом сливового сока в руках – для улучшения пищеварения. Для девятнадцатидюймовых мониторов, окружавших его, не существовало ни дня ни ночи, а его виртуальные друзья жили в самых разных часовых поясах. Все это не мешало ему пребывать в своем обычном радостно-придурочном настроении.
  
   – Моше, Яаков и юный Урия приветствуют великого Ширмана!
  
   – Ты что, даешь имена своим компьютерам?
  
   – Тсс… Они же не знают, что они компьютеры! Я говорю им, что они принцы при дворе царя Соломона. У каждого по тысяче жен. Что бы ты сделал, будь у тебя тысяча жен?
  
   – Платил бы им алименты.
  
   – Ха-ха-ха! Великий Ширман и его блестящее чувство юмора! Взгляни-ка на моего прелестного Урию. Он сейчас помогает своему дружку в Филадельфии провернуть операцию «ноль – ноль – один».
  
   «Ноль – ноль – один» – это очень старый способ компьютерного мошенничества. Ты открываешь счет в любом банке, чтобы иметь возможность проникнуть в его сеть, после чего с каждого вклада, сумма которого превышает тысячу долларов, переводишь на свой счет те несколько центов, что стоят после запятой. Суммы настолько ничтожны, что ни банк, ни клиенты не обращают внимания на их исчезновение. А у тебя на счету за несколько месяцев накапливается солидный куш.
  
   – Неужели против этого трюка еще не нашли противоядия?
  
   – Нашли. Но мы нашли противоядие против противоядия! И так будет до тех пор, пока на земле не победят силы света и единственной валютой, имеющей законное хождение во всем мире, не станут фотографии обнаженной Памелы Андерсон. Как ты думаешь, она родственница Андерсена?
  
   – А кто это?
  
   – Ханс Кристиан Андерсен. Который написал «Гадкого утенка». Видел обложку? Это я на ней нарисован.
  
   – Знаешь, чем ты займешься в ближайшие пять минут?
  
   – Заткнусь?
  
   Я усадил его, все еще стрекочущего, перед зеленым ломберным столиком, на котором высились стопки великих произведений современной литературы, в том числе «Linux для продвинутых пользователей». Я разложил перед ним папки, полученные от Кравица, и начал рассказывать. Секунд через тридцать его улыбка слетела с губ. Еще через десять минут он взял в руки первую папку и принялся листать. У него были тонкие длинные пальцы знатоков Талмуда, и, так же как они, он, читая, шевелил губами.
  
   – Чего ты от меня хочешь?
  
   – Полиция неплохо умеет искать информацию, но у нее проблемы с сопоставлением данных.
  
   – С сопоставлением данных?
  
   – В каждом районном управлении своя компьютерная база данных. Не существует системы, которая сводила бы данные по всем делам воедино. В общей базе хранятся только отпечатки пальцев и сведения о том, проходил человек фигурантом по какому-нибудь уголовному делу или нет. Все, что касается подробностей расследования, остается за кадром.
  
   – Не очень разумно.
  
   – И да, и нет. Речь идет об огромном объеме информации. Даже у американцев нет единой компьютерной системы. ФБР может войти в компьютер любого полицейского участка, но только при условии, что точно знает, что надо искать.
  
   – Ты надо мной смеешься.
  
   – Ты можешь загрузить эти материалы в компьютер?
  
   Он крутанулся в кресле и ткнул пальцем в белую пластиковую коробочку толщиной меньше десяти сантиметров.
  
   – Это сканер с разрешением 1200 точек от фирмы Canon. За девять секунд он любой бумажный документ превращает в компьютерный файл. Потрясающая штука. Обошлась мне в целых 99 центов.
  
   – Как это?
  
   – Легче легкого. Заходишь на сайт интернет-магазина, запускаешь программу-редактор, меняешь цену и делаешь заказ. Их компьютеру по фигу, сколько стоит сканер, главное, чтобы все строчки в бланке заказа были заполнены правильно.
  
   Я знал, что он ничего не придумывает, но его обычная жизнерадостность куда-то испарилась.
  
   – Ты в порядке?
  
   – Вроде да. Почему ты спрашиваешь?
  
   – У тебя такой вид, как будто ты съел что-то не то.
  
   Он заколебался, словно пытаясь сформулировать какую-то неприятную истину.
  
   – Ты бываешь в интернете?
  
   – Не слишком много. Только по работе.
  
   – А я в нем живу. Живешь, как на яхте: ты движешься, и все вокруг тебя движется. Если видишь акул, то в воду не лезешь.
  
   – У этой притчи есть мораль?
  
   Он повернулся к компьютеру, открыл браузер и с минуту стучал по клавишам. На экране появилась картинка: девочка лет восьми, совсем голая, лежит в постели. Ни груди, ни лобковых волос у нее нет, но камера направлена прямо ей в промежность. Над ней стоит пожилой мужчина, головы которого в кадре не видно. Она держит в руках его член и улыбается. Почему-то именно эта улыбка делала фотографию такой кошмарной. Казалось, девочка держит в руке бенгальский огонь на празднике в честь дня рождения. Кейдар нажал на клавишу, и появилась новая картинка. На ней мужчина засовывал девочке в промежность палец. Судя по всему, боли она не испытывала, но больше не улыбалась.
  
   – Убери это.
  
   – Знаешь, сколько есть сайтов для педофилов?
  
   – Я сказал: убери это, иначе я тебе все компьютеры переколочу.
  
   Он убрал.
  
   – Я за двадцать секунд найду тебе фотки, где шестеро мужиков насилуют пятилетнюю девочку. Это существует. Все знают, что это существует. Но большинство нормальных людей говорят: «Фу!» – и с чувством выполненного долга продолжают заниматься своими делами. Кстати, почему я все время говорю «они» вместо «я»?
  
   – Ты думаешь, это педофил?
  
   – Кто еще станет похищать девятилетних девочек?
  
   – Не знаю.
  
   – Что я, собственно, должен найти?
  
   – Если бы я знал, не обращался бы к тебе. Дай своим «принцам» покопаться в материале, а я вернусь ближе к полудню.
  
   Я подошел к «Бьюику» как раз в тот момент, когда возле него остановилась женщина-инспектор в голубой форме, свежая и изящная, как бетонная плита. Я рассказал ей о своей долгой службе в полиции, о дружбе с Кравицем, о том, что довелось пережить моей бабушке во время холокоста, но она все равно выписала мне штраф. Я сел в машину, завел двигатель, дождался, чтобы кондиционер немного охладил мой пыл, и решил, что при первой же возможности прилеплю квитанцию о штрафе на машину Кравица. Американские машины есть за что ругать, но кондиционеры в них отличные.
   11
   Вторник, 7 августа 2001, позднее утро
  
   Примерно полчаса я катил по шоссе Рамла-Лод и еще тридцать секунд потратил на поиски местной пожарной части, расположенной рядом со школой. Это было массивное сооружение из серого бетона, на парковке перед которым стояли две красные пожарные машины. Не сразу, но я совладал с мальчишеским порывом забраться на одну них и вместо этого вошел в здание, где рядом с кофемашиной обнаружил командира части, одетого в шорты и голубую рубашку, на которой красовалась надпись: «Пожарная часть Рамла-Лод». Он весил как минимум сто двадцать килограммов, но повернулся ко мне с легкостью учителя народных танцев. От него так и веяло энергией, а уж если энергией пышет толстяк, то он даст сто очков вперед любому заморышу.
  
   – Привет, я Битон, – заявил он. – Когда начнете?
  
   – Смотря что.
  
   – Вы разве не по ремонту кондиционеров?
  
   – Нет.
  
   – Мать-перемать! У нас пять часов назад сломался центральный кондиционер. Сдохнуть можно.
  
   – Стукните по нему. Иногда помогает.
  
   – Я и стукнул. А он сломался. Так вы кто?
  
   – Джош Ширман. Частный детектив из Тель-Авива.
  
   – Серьезно?
  
   – Я не собираюсь впутывать вас в неприятности. Можете навести обо мне справки у полковника Кравица, главы Тель-Авивского окружного управления.
  
   – Что вы расследуете?
  
   – У вас есть видеомагнитофон?
  
   – В оперативном штабе.
  
   Под аккомпанемент его проклятий кондиционеру мы прошли в штаб, и я показал ему видео с пожара. Он вспомнил его сразу. Для его части это было огромное событие. Он попросил меня еще раз прокрутить пленку и остановил запись, указав своим толстым пальцем на одного из пожарных.
  
   – Его зовут Шимон Мораг.
  
   – Он работает у вас?
  
   – Да. Молодой еще. Потому и остался снаружи. Мы с более опытными ребятами были внутри. Он поступил к нам всего два года назад. До этого служил в армии, в отряде специального назначения.
  
   – Где я могу его найти?
  
   – Если у него проблемы, я должен об этом знать.
  
   – Я просто хочу спросить, помнит ли он эту девочку на видео.
  
   – С ней что-то случилось?
  
   – Она похищена. Может быть, убита.
  
   – Ты что, издеваешься?
  
   На риторические вопросы я обычно не отвечаю. Он поднял голову и проревел:
  
   – Тхия!
  
   В комнату вошла худенькая женщина лет тридцати.
  
   – Ты не видела Морага?
  
   – Он уехал на базу Адам, тренироваться на местности.
  
   Командир не стал интересоваться, откуда ей это известно. В любой конторе всегда есть человек, который в курсе всего. У них таким человеком была Тхия. Как выяснилось, на базе Адам подразделения по борьбе с террором проводили боевые стрельбы.
  
   – Чего его туда понесло?
  
   – Любит он эту фигню.
  
   Мы вернулись к Битону в кабинет. Он взял лист бумаги и начертил схему, как туда добраться. В машине я положил листок себе на колени и меньше чем через десять минут подкатил к входу на базу. Она представляла собой обширное поле, посыпанное щебнем. Посередине возвышались три бетонных строения, служившие макетами для отработки боевых действий в условиях городской застройки. Местность выглядела безлюдной, но вдали слышались звуки коротких автоматных очередей. Я оставил машину возле распахнутых стальных ворот и осторожно шагнул на территорию базы. Последнее, чего мне хотелось, так это получить в задницу пулю от какого-нибудь любителя армейских игр и развлечений. Обогнув строения, я увидел его. Он стоял на тропинке и палил по пустым банкам из-под пепси-колы из пистолета «Иерихон-941». Меня он заметил не сразу, дав мне время его разглядеть. Высокий, под метр девяносто, с узкими бедрами и широкими плечами – результат постоянных тренировок в спортзале, в синих штанах военного образца и белой футболке. На голове – ежик, такой короткий, что просвечивает кожа.
  
   Почувствовав мое присутствие, он повернулся и, строго по уставу, поднял пистолет стволом вверх, положив большой палец на предохранитель. Его глаза за темными очками «Рэй-Бэн» смотрели на меня, не мигая.
  
   – Вы кого-то ищете?
  
   – Вы Мораг?
  
   – Предположим.
  
   – Не нужно ничего предполагать. Вы Мораг?
  
   – А вы кто?
  
   – Битон сказал, что вы здесь.
  
   – И?
  
   – Я частный детектив из Тель-Авива.
  
   – Пошел в жопу.
  
   Я привык, что люди рядом со мной проявляют свои худшие качества, но обычно для этого им требуется какое-то время.
  
   – Я еще ни о чем вас не просил.
  
   – Моя первая жена нанимала частного детектива, чтобы он за мной следил. Все вы – один большой кусок дерьма. Вам бы только жизнь человеку испортить.
  
   – Поэтому ты в меня целился?
  
   – Никто в тебя не целился.
  
   – Еще как целился. Когда я подошел, ты повернулся и взял меня на мушку. Я так перепугался, что сейчас добегу до машины, поеду в полицейский участок Рамла-Лод и, потея от ужаса, подам на тебя жалобу. Они пробьют меня по базе и выяснят, что я сам бывший полицейский, поэтому для начала отберут у тебя разрешение на ношение оружия, а потом вычеркнут из всех списков кандидатов в любые части особого назначения, куда ты так хочешь попасть.
  
   – Ты этого не сделаешь.
  
   – Думаешь? А знаешь, я ведь могу просто так, удовольствия ради, переброситься парой слов с Битоном. Объяснить ему, что ты представляешь угрозу для окружающих и лучше ему от тебя избавиться. Вы с ним, кажется, не сказать чтоб закадычные друзья.
  
   Его рука, сжимавшая пистолет, дрогнула, и я на миг испугался, что перегнул палку, но он сунул пистолет за пояс и мрачно уставился себе под ноги.
  
   – Ладно. Только давай короче, мне тренироваться надо.
  
   – Коротко так коротко.
  
   – Ну?
  
   – Помнишь пожар в торговом центре?
  
   – Да.
  
   Я достал фотографию Яары, которую мне дала Агарь, сделал четыре шага вперед и показал ему. От него пахло потом, пылью и порохом. Когда-то в далеком прошлом от меня шел такой же запах.
  
   – Помнишь ее?
  
   Он напрягся, вспоминая.
  
   – Да. Она вышла последней. Это меня удивило. Я думал, детей эвакуируют в первую очередь, но, наверное, она была в другом конце здания. Там есть игровая площадка.
  
   – Ты уверен, что это была именно она?
  
   – Там была порядочная толчея, но я уверен. Я на нее чуть не налетел.
  
   – Как это произошло?
  
   – Я бежал в их направлении, а она вдруг отпрыгнула в сторону и чуть не упала. Какой-то тип прикрикнул на нее, чтоб была осторожней. Он был на взводе, и я подумал: еще немного, и он влепит ей затрещину.
  
   – Это не показалось тебе подозрительным?
  
   – Не очень. Некоторые так реагируют на пожар.
  
   – Ты с ним не говорил?
  
   – Нет. Женщина, которая шла за ним, сказала ему, чтобы не орал на ребенка, но он велел ей заткнуться. Я попросил обоих успокоиться и побежал дольше.
  
   – А девочка? На твой взгляд, она не выглядела странной?
  
   – Не знаю. Обычная девочка. Я не очень присматривался.
  
   – А что с мужчиной? Ты сможешь опознать его, если увидишь?
  
   – Не знаю. Все это заняло две, может, три секунды. Говорю тебе, там была суматоха. А что с этой девочкой?
  
   – Ее похитили.
  
   Лицо у него вытянулось. Судя по всему, он понял, что упустил шанс стать национальным героем. Я задал ему еще пару вопросов, но добавить ему было нечего, и я оставил его стрелять по пустым банкам и мечтать о славе Чака Норриса.
  
   Вернувшись в Тель-Авив, я затормозил перед бутербродной на углу улиц Мазе и Иехуда Галеви и заказал себе салат с тунцом. Официантка принесла мне его вместе с корзинкой со свежим багетом. Я старательно не обращал на хлеб внимания и съел только салат. Он разместился в одной половине моего желудка, откуда грустно наблюдал за второй, пустой половиной. Иногда мне кажется, что во всем виноват первый съеденный мной кусок, который приманивает за собой все остальные. Я умял багет и добавил к нему сэндвич с ростбифом, майонезом, горчицей и солеными огурцами.
  
   До дома Кейдара я дошел пешком. Это помогло мне сжечь по меньшей мере две калории из съеденных трех тысяч. Он открыл мне, на сей раз одетый в спортивные трусы и с красной банданой на голове. Вместе с гардеробом он успел сменить и настроение – на свое обычное идиотски-жизнерадостное.
  
   – О великий Ширман, ты снова посетил мое убогое жилище!
  
   – Нашел что-нибудь?
  
   – Лично я – ничего. Всю работу сделал юный Урия. Однажды я отпущу его в большой мир, чтобы он смог осуществить свою мечту и найти Зену.
  
   – Кого-кого?
  
   Он выглядел по-настоящему потрясенным.
  
   – Ты что, не смотришь «Зену – королеву воинов»? Это лучший сериал в истории телевидения. Зена – это секс-бомба, но при этом еще и легендарная воительница, наделенная сверхъестественными способностями.
  
   – В последний раз спрашиваю: ты что-нибудь нашел?
  
   – Я записал на кассеты три первых сезона, могу дать тебе посмотреть… Ты хочешь сказать, что я сейчас схлопочу по морде?
  
   – Нет, я собираюсь врезать тебе без предупреждения.
  
   Мы перешли в другую комнату, где он сел в кожаное офисное кресло с высокой спинкой. Его пальцы запорхали над клавиатурой.
  
   – Я отсканировал все материалы и попросил Урию поискать последовательный алгоритм.
  
   – Что-что?
  
   – Например, всем девочкам было по девять лет – это алгоритм. Я хотел проверить, есть ли другие. Я предупредил Урию, что алгоритм с одним неизвестным мне тоже сгодится.
  
   Я решил проявить терпение.
  
   – Что такое алгоритм с одним неизвестным?
  
   – Человек сидит дома, смотрит на закат и курит сигару. Вдруг он чувствует, что в спину ему дует северный ветер. Он поворачивается и видит медведя. Какого цвета медведь?
  
   – Это загадка?
  
   – Да.
  
   – Белый.
  
   Он выглядел разочарованным.
  
   – Как ты догадался?
  
   – Я не догадывался. Просто есть два вида медведей: белые и бурые. Мне показалось, что вероятность пятьдесят на пятьдесят – неплохая ставка.
  
   – Если северный ветер дует ему в спину, когда он смотрит на закат, значит, закат находится на юге. Единственное место, где закат на юге, – это Северный полюс, и медведи там белые. Это алгоритм с одним неизвестным.
  
   – Что неизвестно в нашем случае?
  
   – Даты.
  
   – Это тоже загадка?
  
   – Все девочки исчезали с разницей в два года. Выстраивается отчетливая последовательность: 89-й год – Айзнер; 91-й – Леви; 93-й – Абекассис; 95-й – Маром; 97-й – Веславская и 99-й – Яара Гусман.
  
   – Он пополняет запасы.
  
   – По-видимому.
  
   Я бросил взгляд в окно. На балконе дома напротив стояла девушка-филиппинка и развешивала белье. Даже отсюда было видно, что ее лицо и руки блестят от пота, но она ни на секунду не прерывалась, полностью погруженная в работу.
  
   Кейдар нажал еще три клавиши, и на экране появился новый документ.
  
   – Я нашел кое-что и получше. Девочки исчезли не только в один и тот же месяц, но и в один и тот же день.
  
   – Все?
  
   – Все.
  
   – Не может быть. Даже полиция обратила бы на это внимание.
  
   – Я тоже так думал, но полиция регистрирует документы по дате подачи заявления, а не по дате исчезновения. Родители Веславской пришли в полицию аж через месяц, потому что до этого все русские в Нацрат-Илите искали ее собственными силами. Делом Маром два месяца занимался отдел по работе с несовершеннолетними, потому что все думали, что она поссорилась с родителями и сбежала из дому.
  
   – И что это за дата?
  
   – Десятое августа.
   12
   Вторник, 7 августа 2001, конец дня
  
   – Зачем делать вскрытие тому, у кого в голове пуля?
  
   Доктор Гиснер не ответил. Он намылил руки до локтей, подставил их под струю воды, потом достал из-под раковины белую картонную коробку, извлек из нее две латексные перчатки и натянул их – сначала на правую руку, потом – на левую. Если бы ему пришлось повторить эту процедуру еще раз сто, он проделал бы все точно в том же порядке. Гиснер выглядел старше своего возраста, но и двадцать лет назад он был таким же – невысокий, узкоплечий, с холодными глазами; профессионал, умеющий делать свою работу. Он не стремился стать лучшим в своем деле – он стремился стать тем, кто ошибается реже других. Особенно усердные прокуроры относились к его чрезмерной осторожности без восторга, но если бы я был трупом, то предпочел бы попасть в руки именно к нему.
  
   Покойник лежал на металлическом столе с боковыми канавками для стока жидкостей. У него были светлые волосы и широкие славянские черты лица. Посередине лба зияла рана с рваными краями, очертаниями напомнившая мне улыбающийся рот. Большинство людей, насмотревшись кино, считает, что огнестрельные ранения – это аккуратные дырочки, из которых хлещет кровь. Правда гораздо менее опрятна. Патрон от «магнума» калибра 0,375 входит в тело со скоростью 1476 километров в час. Он дробит кость и выдирает из тела около четверти килограмма тканей. Результат весьма далек от симметрии.
  
   Доктор Гиснер достал дрель, включил ее и внимательно оглядел вращающееся сверло. Потом передумал, выключил дрель и посмотрел на меня.
  
   – Нет, так я с ним работать не могу.
  
   – А какая ему разница? Он же умер.
  
   – Это что, шутка?
  
   Все патологоанатомы болезненно чувствительны к шуткам на их счет. Я познакомился с доктором Гиснером в конце семидесятых, во времена, когда в Иерусалиме бесчинствовала банда гангстеров из Эйн-Керема, считавшая лучшим способом коммуникации с обществом гранату, подложенную под днище машины. Мы тогда провели вместе немало ночей. Он резал, я писал отчеты. Мы не стали друзьями. Единственным его приятелем в полиции был, как ни странно, Кравиц. Они сблизились летом восемьдесят второго, когда биржевой кризис принес с собой кучу расследований против не в меру ретивых брокеров, которые играли с деньгами клиентов, выходя далеко за рамки закона. Работая по одному из таких дел, Кравиц наткнулся на имя Гиснера. Как-то вечером он поехал к нему в Рамат-Ган, на маленькую ухоженную виллу в районе Ревивим, и разложил перед ним все документы. Гиснер заплакал. Два часа он сидел, уткнувшись лицом в ладони, и из-под его знаменитых своим мастерством пальцев текли слезы.
  
   Позже Кравиц рассказывал мне, что испытал ужасную неловкость. Гиснер потерял огромную по тем временам сумму денег, но ему не пришлось ни закладывать дом, ни распродавать имущество. Жил он один, и просить прощения ему вроде бы было не у кого, тем не менее не оставалось никаких сомнений, что его терзает чувство вины. «Это были деньги детей», – без конца повторял он. В час ночи, после того как они распили полбутылки коньяку, Кравиц все же спросил, о каких детях идет речь. И тогда Гиснер открыл ему свой великий замысел.
  
   Молодым выпускником медицинского факультета он поступил в патологоанатомы, потому что в этой специальности практически не было конкуренции. Это выглядело разумным решением. Он полагал, что в этой области его педантичность будет оценена по достоинству, к тому же ему не придется возиться с надоедливыми больными. Но с годами он понял, что работа все больше его тяготит. «Через какое-то время, – признался он Кравицу в тот памятный вечер, – мертвецы начинают тебя пожирать. Четыре года назад я проводил вскрытие двадцатилетней девушки, которую изнасиловали и убили. С тех я не могу прикоснуться к женщине. Четыре года без женщины. Ты знаешь, как от этого едет крыша?» Кравиц чуть было не ляпнул, что он и представить себе такого не в состоянии, но сдержался. Далее Гиснер поведал, что два года назад ему понадобилось посоветоваться со своим бывшим преподавателем, работавшим в больнице в Тель-а-Шомере, и тот предложил ему присоединиться к утреннему обходу. Они зашли в родильное отделение. «Я не подал виду, – рассказывал Гиснер, – но внутри у меня что-то вдруг оборвалось. Я смотрел на врачей, таких же, как я, но занятых совсем другим – нести в мир жизнь. Ты был когда-нибудь в родильном отделении? Это самое радостное место на земле. Ты знал, что младенцы умеют улыбаться? Через полчаса после рождения они уже улыбаются». И впервые за ту длинную ночь Гиснер улыбнулся немного бледной и кривой улыбкой, словно неуклюже пытался подражать младенцам.
  
   Со следующего дня Гиснер начал откладывать деньги. Он перестал ходить в рестораны, отменил отпуск в Швейцарии, отказался от участия в международных конференциях. Его цель была проста: уйти из института патологической анатомии и стать врачом-акушером. Он знал, что обучение по этой специальности – одно из самых дорогостоящих, и хотел накопить денег, чтобы было на что жить. «Я уже не мальчик, – говорил он Кравицу. – Я никогда не брал в банке кредитов и не собирался менять свои привычки». Но деньги копились медленно, и Гиснер начал сходить с ума. По ночам ему стали сниться улыбающиеся младенцы, которых он из рук в руки передавал матерям, выслушивая горячие слова благодарности. В итоге он, как и многие другие, все свои деньги вложил в акции. Спустя четыре месяца, в июне 82-го, у него не осталось ничего.
  
   В пять часов утра Кравиц простился с ним и нетвердой походкой ушел, не забыв дать Гиснеру номер телефона психиатра, с которым время от времени сотрудничала полиция. Гиснер посмотрел на него покрасневшими глазами. «Я все равно сделаю это, – сказал он. – Я начну все сначала, но своего добьюсь. Вот увидишь».
  
   С тех пор прошло девятнадцать лет, а Гиснер по-прежнему работал патологоанатомом. Об акушерстве он больше не заикался. Кстати, если верить Кравицу, он никогда не сомневался, что Гиснер не уйдет из морга. «У каждого человека есть своя великая мечта, – говорил он, – но всегда находится что-то, что мешает ее осуществить. Единственный способ изменить жизнь – это просто взять и изменить ее. Гиснер не идиот, он знал, что игра на бирже – опасная штука. Он сам себе выстрелил в ногу».
  
   Я не был уверен, что полностью согласен с этой теорией, но сейчас я делал ставку на любовь Гиснера к детям. По этой причине я и обратился к нему. Я кратко пересказал ему, что произошло. Не знаю уж, о чем он думал, но, по крайней мере, он меня выслушал.
  
   – Сколько всего было девочек? – спросил он.
  
   – Шесть. Но согласно отчетам ты вскрывал только трех. Назвать тебе имена?
  
   – Я не помню по именам. Отчеты у тебя при себе?
  
   – Да.
  
   – Прочти мне, что написано в графе «Причина смерти».
  
   Это заняло две минуты. Он сдвинул ногу трупа и присел на краешек стола.
  
   – Во всех трех отчетах написано одно и то же.
  
   – Что именно?
  
   – Гиполемический шок, вызванный разрывом яремной вены и сонной артерии.
  
   – Не гиполемический, а гиповолемический.
  
   – Что это значит на человеческом языке?
  
   – Им перерезали горло.
  
   Улыбка на лбу у славянина как будто стала шире, словно он над нами злобно насмехался. Гиснер открыл рот, потом закрыл, задумался, но все же заговорил:
  
   – Может, это прозвучит бестактно, но это один из самых легких способов умереть. Доступ кислорода к мозгу прекращается так внезапно, что просто не успеваешь почувствовать боль. Смерть наступает из-за быстрой потери крови.
  
   – Чтобы сделать это, надо быть медиком?
  
   – Не обязательно. Каждый, кто хоть раз в жизни ждал счет в лавке у мясника, знает, как перерезать горло.
  
   – А физическая сила для этого нужна?
  
   Его тон сменился на более сухой и холодный:
  
   – Это не так легко, как кажется. В этом месте находятся хрящи и голосовые связки, да и сама трахея довольно плотная. Если бы жертвой был взрослый, я бы сказал, что да, требуется приложить известное усилие, но у детей все органы намного нежнее.
  
   – Сколько лет им было? – спросил я.
  
   – Кому?
  
   – Жертвам.
  
   – Ты же сказал, что им было по девять лет.
  
   – Это на момент похищения. Я спрашиваю, сколько им было, когда их убили.
  
   – Дай отчеты.
  
   Он взял их и, все так же сидя на секционном столе, рядом с синюшными ногами трупа, быстро их пролистал.
  
   – Слишком поздно.
  
   – Что слишком поздно?
  
   – Чтобы это установить. Никто не просил меня определить возраст жертв на момент вскрытия.
  
   – А если бы попросили?
  
   – Это не очень сложно. Достаточно сделать рентгеновский снимок запястья и по размеру костей определить возраст с погрешностью плюс-минус два месяца.
  
   – То есть это можно сделать даже через несколько лет после смерти жертвы?
  
   – Ты хочешь эксгумировать трупы? Тебе понадобится судебное постановление.
  
   – А без него?
  
   – Без снимка я ничем не смогу тебе помочь.
  
   – Я имею в виду не без снимка, а без постановления.
  
   Он не осел только потому, что уже сидел.
  
   – Ты с ума сошел?
  
   – У меня появилась теория.
  
   – Ясное дело.
  
   – Я думаю, что он крадет девятилетних девочек, забавляется с ними, пока им не исполнится одиннадцать, а потом убивает и берет себе новую.
  
   – Почему именно одиннадцать?
  
   – Сам догадайся, что происходит с девочками в одиннадцать лет.
  
   Он догадался сам. Чувства сменялись на его лице, как картинки в игровом автомате.
  
   – Они становятся женщинами.
  
   – Не все. Но у некоторых в этом возрасте начинаются месячные. У других растет грудь. Он не желает видеть этих изменений и убивает их до того.
  
   Я решил пока остановиться на этом. О хрупкости человеческого тела Гиснеру было известно побольше многих. Он за месяц видел больше мертвецов, чем некоторые врачи видят за всю жизнь.
  
   – Как ты их эксгумируешь?
  
   – Понятия не имею. Но, как только соображу, сразу тебе позвоню.
  
   Когда я вышел из института патологической анатомии, уже начались вечерние пробки. Злой ветер носился над городом и забивал поры желтой пылью, принесенной с самого Нила. У меня в сумке пискнул пейджер, и на экране высветился номер телефона Агари Гусман. На автозаправке на другой стороне улицы я углядел маленький восточный ресторанчик и зашел туда. У хозяина, стоявшего за стойкой, было три подбородка и улыбка человека, ожидающего очереди на операцию по пересадке сердца. Я выпил две банки содовой с лимоном и только после этого вернулся к машине и позвонил Агари.
  
   – Как дела?
  
   – Немного запутался.
  
   – Почему?
  
   – Объясню при встрече.
  
   – Когда?
  
   – Завтра в полдесятого вечера.
  
   – Почему завтра?
  
   – Сегодня у меня был тяжелый день.
  
   Когда она снова заговорила, ее голос звучал немного обиженно:
  
   – Значит, завтра. У тебя в офисе?
  
   – Ты знаешь ресторан «Фарида»? Это в Герцлии, в курортном комплексе.
  
   – Я найду.
  
   – Ты не против?
  
   – А это… деловой ужин или просто ужин?
  
   – Деловые встречи я провожу в ближайшей к дому забегаловке. Еще и колу из дома приношу, чтобы сэкономить.
  
   – Джош?
  
   – Да?
  
   – Ты приглашаешь меня на свидание?
  
   – Сам не знаю. Так ты придешь?
  
   – Узнаешь завтра в половине десятого.
  
   – Погоди.
  
   – Да?
  
   – Ты оставила мне сообщение на пейджере. Зачем?
  
   – Хотела убедиться, что ты не слишком запутался.
   13
   Вторник, 7 августа 2001, вечер
  
   Через пятьдесят минут, приняв душ, в чистых трусах и с сигарой в зубах, я катил по шоссе, ведущему на север, и с тревогой поглядывал на датчик температуры двигателя. В салоне громыхала композиция Supernatural Карлоса Сантаны. Кстати говоря, совершенно официально заявляю, что музыкальных предрассудков у меня нет. Я с одинаковым удовольствием могу слушать Майлза Дэвиса и израильского исполнителя Авнера Гадаси.
  
   Закат длился дольше обычного, и только за Нетанией небеса окончательно окрасились в черный цвет. Я гнал машину в темноте, погруженный в свои мысли. Сорок восемь часов назад вся моя личная жизнь могла уместиться на магните для холодильника. Теперь я разрывался между двумя женщинами, к которым меня тянуло с равной силой. Давно уже я не чувствовал себя настолько живым. Так и не придя ни к какому выводу, я решил, что сделаю единственное, в чем достиг совершенства: выброшу все это из головы.
  
   В половине десятого я уже был в Нацрат-Илите. Возле торгового центра я повернул налево и после короткого тура по Ближнему Востоку очутился прямиком в бывшем СССР. Все уличные рекламные щиты были украшены надписями на русском, как и небрежно отпечатанные объявления на дверях подъездов. В единственном открытом киоске лежали стопки издаваемых в Израиле на русском языке журналов, с обложек которых улыбались обнаженные блондинки, и газеты «Вести». Продавец с головой, растущей прямо из плеч, объяснил, как найти нужный адрес, не отрывая глаз от телевизора, по которому канал НТВ транслировал матч с участием московского «Спартака». Я приехал на 117-ю улицу и по ее виду понял, почему вместо названия у нее только безликий номер. Паркуя машину, я обратил внимание на двух подростков с сигаретами во рту, с явным вожделением косившихся на мою машину. Выбираясь, я напустил на себя самый грозный вид. Они рассмеялись, но отошли.
  
   Дом был относительно новый, но с уже сильно обшарпанным подъездом. Внутри пахло чем-то неопределенным, отдаленно напоминающим запах вареной картошки. Почти все почтовые ящики были сломаны. Я поднялся на третий этаж и постучал в дверь, на которой было написано: «Веславская».
  
   Из газетных вырезок, полученных от Аталии Айзнер, я знал, что Марина Веславская моложе меня на год, но, увидев ее, понял, что она страдает симптомом многих русских женщин: в тридцать они выглядят на двадцать, а в сорок похожи на шестидесятилетних. У женщины, открывшей мне дверь, был худой торс, словно по ошибке помещенный на массивный таз, а ее очкам позавидовал бы любой астроном. Впрочем, в глазах, утомленно глядевших из-за стекол, читался ум.
  
   – Да?
  
   – Госпожа Веславская? Я хотел бы поговорить о вашей дочери.
  
   – Моя дочь умерла.
  
   – Я знаю.
  
   У нее за спиной появился очень загорелый мужчина, босой, в шортах и майке. Он уставился на меня внимательно, но без неприязни.
  
   – Вы из полиции? – спросила она.
  
   – Нет. Я веду частное расследование. Разыскиваю девочку, которая пропала так же, как ваша дочь.
  
   – Частное расследование?
  
   У нее это прозвучало скорее как «частное рашшледофание», но, судя по всему, она поняла, что я имею в виду.
  
   Они с мужчиной обменялись несколькими быстрыми фразами на русском, после чего она открыла дверь и впустила меня в квартиру. Вид гостиной меня ошеломил. Чистые прямые линии, красные японские кресла на фоне белоснежных стен. Такую гостиную можно увидеть в Нью-Йорке или в каталоге модной мебели.
  
   – Красивая квартира.
  
   – Вы рассчитывали обнаружить книжный шкаф и диван, подобранный в свалка?
  
   Как и многие новые репатрианты, она путалась в грамматике, но ошибиться в ее сарказме было невозможно. Она заметила мое смущение и рассмеялась. Смех на мгновение разгладил ее морщины, явив облик очень привлекательной женщины, какой она, наверное, была лет десять назад.
  
   – Вы не думали, что вы, как это… ненавидеть чужих?
  
   – Расист?
  
   – В Москве я работала архитектором. Если знать, как подбирать вещи, можно сделать красиво за мало денег.
  
   Она достала из лежащей на столе пачки сигарету. Загорелый мужчина сел и безмятежно свернул себе косячок. Он вроде бы не обращал на нас внимания, но что-то в его позе говорило, что он прислушивается к каждому нашему слову.
  
   – Через два года после исчезновения вашей дочери пропала еще одна девочка. При схожих обстоятельствах. Я ищу ее.
  
   – Схожих?
  
   – Почти таких же. Ее похитили на улице. Посреди дня.
  
   – А на кого вы работать?
  
   – Меня наняла ее мать.
  
   – Бедная. Передайте ей от меня: «Бедная». Ее дочь умерла. Как Надя.
  
   – Она думает, что нет.
  
   – Мы тоже. Миша искать ее каждую ночь. Не спать целую неделю. С друзья с работы.
  
   Миша едва заметно кивнул, подтвердив мое предположение, что он понимает каждое слово.
  
   – Когда вам стало известно, что с ней произошло?
  
   – Два года позже. Приходить одна полицейская и еще психолог. Сказать, что нашли Надя мертвый в песках Ришон-ле-Циона. Я ходить с Мишей, узнать тело. Сначала думать – не она, слишком большая. Раньше, когда она исчезла, я все время думать, что никогда не узнаю, как она большая.
  
   – Она выглядела нормально?
  
   – Да, нормально. Не так, как будто ей делать плохое. Почему вы спрашивать?
  
   – Мы полагаем, что похититель убивает девочек не сразу…
  
   Я пожалел об этих словах еще до того, как их произнес, но было уже поздно. Она впилась в меня пристальным взглядом, пытаясь переварить мысль, что над ее дочерью надругались, потом встала и быстрым шагом вышла из комнаты. Миша окинул меня долгим взглядом, в котором читалась странная деликатность.
  
   – Вы идиот.
  
   – Вы ее отец?
  
   – Нет.
  
   – В деле записано, что она жила с матерью.
  
   – Когда мы приехать в Израиль, то записались раздельно. Так было легче с министерством внутренних дел, потому что Марина – еврейка, а я – еврей только наполовину. Но в России мы были женаты. Мы знакомиться, когда Наде было два года.
  
   – А где ее настоящий отец?
  
   – В России. Он прислать Марине письмо. Говорить, что она во всем виновата.
  
   – Она знает, что это не так.
  
   – И знает и не знает.
  
   Высказав эту глубокую мысль, он вернулся к своему косяку, глубоко затянулся и предложил мне. Памятуя о долгом обратном пути, я отказался. В гостиную, держа очки в руках, вернулась его жена. Она умылась и освежила свой вид с помощью карандаша для век. И снова мне представился образ женщины, какой она когда-то была: молодая архитекторша, желанная гостья на всех этих прокуренных вечеринках, где изысканные женщины в черных платьях вели хрипловатыми голосами интеллектуальные беседы.
  
   – Вы хотеть задавать мне вопросы?
  
   – С вами все в порядке?
  
   – Нет. Но я могу отвечать.
  
   – Где вы были, когда она исчезла?
  
   – Здесь. Я давать ей завтрак, хлопья, ну, эти, с петух на коробке. Потом она говорить, идти к своей подружке, Ниве, в дом на углу. Я ей поцеловать. От нее пахнуть молоком и немного зубная паста. Детский запах.
  
   Описание полностью совпадало с историей исчезновения Яары Гусман.
  
   – Когда вы поняли, что она исчезла?
  
   – Мама Нивы звонить мне на работу, говорить, что она не пришла.
  
   – Вы запаниковали?
  
   – Запа… что?
  
   – Вы испугались?
  
   – Вначале не очень. Я звонить Мише, он идти искать. Потом он звать друзья, чтобы помогли, но не звонить мне до полдень, чтобы я не волноваться.
  
   – Они не заметили там никого чужого?
  
   – Нет. Только один ребенок говорить, что видеть машина. Синяя, быстро едет, но он не видеть, кто внутри.
  
   – Синяя? Как полицейская?
  
   – Нет, обычная. Полиция здесь сразу замечают. Все бы запомнили.
  
   Я достал фотографию Яары и протянул ей:
  
   – Вы когда-нибудь видели эту девочку?
  
   Она долго рассматривала снимок, потом отрицательно покачала головой и сказала то, что я и так уже знал:
  
   – Они похожи.
  
   Именно в этот момент у меня забрезжила догадка. Марина официально не состояла в браке. Аталия никогда не была замужем. Агарь развелась. Все они воспитывали детей одни. Я попросил прощения и позвонил Кейдару. Компьютерам понадобилось ровно пятьдесят секунд, чтобы найти нужную информацию. Абекассис и Маром были в разводе; госпожа Леви овдовела – ее муж погиб в автокатастрофе возле мошава Шореш.
  
   Я положил трубку и снова повернулся к Марине. За стеклами ее очков теснилась целая толпа вопросительных знаков.
  
   – У второй девочки тоже нет отца, – сказал я. – Мать растит ее одна.
  
   – Надя очень любила Мишу.
  
   – Я в этом уверен. Но он ей не отец.
  
   – Он как отец.
  
   – Да. Но похититель знал, что у нее нет отца. Где это зафиксировано?
  
   – Зафиксировано?
  
   – Кто мог знать, что вы воспитываете дочь без мужа?
  
   Она задумалась. Миша произнес что-то по-русски, она ему ответила. Потом оба погрузились в молчание. Через некоторое время она подняла на него глаза и высказала ему какое-то соображение. Он мысленно взвесил его и медленно кивнул.
  
   – Есть организация, – сказала она.
  
   – Организация?
  
   – Да. Женская ассоциация. В министерстве внутренних дел мне давать бумаги. Говорить, они помогать с баллами.
  
   – С баллами?
  
   Миша снова пришел на помощь:
  
   – Получать льгота.
  
   – Вы имеете в виду, льготы по уплате налогов?
  
   – Да. Одинокие матери имеют право на льгота.
  
   – У вас сохранился адрес этой организации?
  
   Адрес у них сохранился.
   14
   Среда, 8 августа 2001, утро
  
   – Я тебя не разбудил?
  
   – Смеешься? Я молюсь с пяти утра.
  
   – А что, Бог на тебя обидится, если ты станешь молиться в более приемлемое время?
  
   Было восемь часов утра. Я сидел в кровати, облаченный исключительно в собственную индивидуальность, и пытался одновременно говорить по телефону и искать носки. По голосу рабби Йосефа Крайника можно было бы подумать, что уже наступил полдень. Впрочем, в его случае это вполне могло быть близко к истине. Как честные собратья, мы поделили между собой мир. Он работал с общинами ультраортодоксов, а я – с остальным населением планеты. Иногда я помогал ему в розысках строптивых девственниц, сбежавших от жениха перед самой свадьбой; иногда он помогал мне найти капиталы, отмытые через канал Бней-Брак – Антверпен – Бруклин. Мы познакомились лет пятнадцать назад, когда вместе выслеживали одну парочку. Он выступал со стороны мужа, я – со стороны жены. Подобное встречается не так редко, как кажется. Когда один супруг начинает подозревать второго и даже обращается к частному детективу, в его поведении что-то меняется. Он становится скрытным, с общего счета начинают исчезать деньги, он ведет в прихожей какие-то странные телефонные беседы. Зачастую это приводит к тому, что тот, за кем следят, решает в свою очередь организовать слежку. У частных детективов считается делом чести первым заметить, что в игру включился собрат по профессии.
  
   В нашем случае первым меня раскусил Крайник. Я сидел в белом махровом халате на веранде отеля «Морской обзор» в Рош-Пине и наблюдал за парочкой в джакузи, которая явно не получала удовольствия от общества друг друга. Откуда ни возьмись рядом со мной возник странный тип – в черном костюме, со здоровенной кипой на голове, и спросил, не желаю ли я сделать пожертвование в пользу ешивы – то есть религиозной школы – из Цфата. Я уже хотел было встать и пойти к администратору – пожаловаться, что в отель пускают всяких попрошаек, но тут он вдруг рассмеялся и указал мне на плещущуюся парочку:
  
   – Вы только посмотрите на них! Они пока не изменяют друг другу, но, готов поспорить, через год разведутся.
  
   Разумеется, будущее доказало его правоту. Пара, за которой мы наблюдали, не давала ни малейшего повода заподозрить одного из них в супружеской измене: просто они оба искали способ вырваться из несчастливого брака. Хорошего в этой истории было только то, что мы за их счет прожили три дня в прекрасном отеле и все это время вели разговоры «за жизнь». Как всякий закоренелый атеист, я боялся, что он начнет склонять меня к религии, но Крайник развеял мои страхи, пренебрежительно бросив:
  
   – Да кому ты нужен? Из-за тебя образовательный уровень нашей ешивы упадет ниже плинтуса.
  
   Кроме того, ему и своих проблем хватало. Йосеф Крайник был сыном и внуком известных в Бней-Браке канторов. В их кругу это означало, что его будущее предопределено, тем более что он, по мнению своих наставников, обладал самым красивым тенором из всех, что когда-либо звучали в стенах синагог гурских хасидов. Когда он закончил обучение у собственного отца, его послали учиться пению в Тель-Авив. Я представил его себе: худенький мальчик с нотной тетрадью в руках едет в автобусе, стараясь не смотреть на теснящихся вокруг загорелых девушек. Ни в одну девушку Крайник не влюбился, зато влюбился в оперу.
  
   – Моцарт, – говорил он мне на веранде отеля в Рош-Пине, – всегда останется Моцартом. – Его глаза наполнились слезами: – Это чистая гениальность, ниспосланная Богом на землю.
  
   Об опере я не имел ни малейшего представления, но поверил ему на слово.
  
   Незадолго до того, как ему исполнилось двадцать три года, он уже был отцом троих детей и восходящей звездой в синагогальном пении. Крайника пригласили в Бруклин, спеть на еврейский Новый год в синагоге Браунсвилла. На второй день праздника он прочел в газете, что в «Метрополитен-опере» дают премьеру с Хосе Каррерасом. Он не смог удержаться. Вечером потихоньку ускользнул от своих, приехал в театр и в темноте прошел в зал, заложив за уши пейсы, чтобы не быть узнанным. Как зачарованный, он смотрел на сцену, по которой двигались ярко одетые персонажи, пока Каррерас, напрягая связки, услаждал его слух звуками своего божественного голоса.
  
   – И тогда, – признался он мне, – я понял одну вещь. – Плечи у него задрожали под черным пиджаком, который вдруг показался слишком для него просторным. – Я понял, что я ничем ему не уступаю. Я никогда никому этого не говорил, но это правда. У меня не было его опыта, но голос у меня не хуже, и музыку я чувствую так же хорошо, как он. Я знаю, почему Моцарт поставил ту или иную ноту именно в этом месте, как будто он написал эту оперу специально для меня. Короче говоря, я понял, что мог бы быть там, на месте Каррераса.
  
   Мы долго молчали, а потом я спросил:
  
   – И правда, почему бы нет?
  
   – Потому что я родился в семье ультраортодоксов, – тихо ответил он. – Для нас, таких как я, нет особого выбора. В семнадцать лет мы все начинаем задавать себе вопросы, но это не настоящий бунт – так, гормоны играют. Потом у тебя появляется столько дел, что ты вообще перестаешь об этом думать; ты даже не отдаешь себе отчет в том, что стал истово верующим. Ты же не спрашиваешь себя, почему ты мужчина или почему ты любишь картошку. Бог послал мне это испытание. Он одарил меня талантом, чтобы поставить перед выбором.
  
   И Крайник сделал свой выбор. Вернувшись домой, он объявил ошеломленной семье, что больше не будет петь. Никогда. Год он провел в ешиве, за книгами, после чего рабби, высоко ценивший его рассудительность, но не слишком одобрявший его усердие, граничившее с помешательством, отправил его на розыски казначея одной из ешив, который сбежал, прихватив двести тысяч долларов пожертвований. Через две недели Крайник его поймал. Так он стал частным детективом. В этом смысле он не был исключением: особенность нашей профессии в том, что она сама тебя находит, а не ты ее. Но в отличие от всех нас, светских детективов, он обладал огромным преимуществом: внутри общины у него практически не было конкурентов.
  
   Крайник, как всегда, обрадовался моему звонку, хотя слегка насторожился:
  
   – Во что ты собираешься впутать меня на этот раз?
  
   – Крайник, на этот раз дело идет о жизни и смерти.
  
   – Когда неверующий начинает рассуждать о жизни и смерти, жди неприятностей.
  
   – Мне надо, чтобы ты нашел мне человека в похоронном бюро «Хевра Кадиша», желательно на кладбище Яркон.
  
   – Что он должен уметь?
  
   – Брать взятки.
  
   Я вкратце пересказал ему всю историю. Он немного помолчал, а потом вздохнул. Крайник – специалист по вздохам. У него их целый репертуар.
  
   – Найду кого-нибудь. Дай мне пару часов.
  
   – С Божьей помощью или без?
  
   – Раввины знают Талмуд? Летчики умеют водить самолеты? Найти могильщика, который умеет брать деньги в конверте, не так уж трудно.
  
   В каждом расследовании наступает такой этап, когда ты делаешь другим одолжения, но и у тебя копятся долги: перед патологоанатомом Гиснером, криминологом Гастоном, частным детективом и ультраортодоксом Крайником. Сыщик всегда работает с людьми, которые знают других людей. С годами ты выстраиваешь целую сеть отношений с теми из них, чья жизнь достаточно тесно переплелась с твоей, чтобы ты мог попросить об услуге. Это не совсем дружеские связи, но это чертовски их напоминает.
  
   Сорок минут спустя я уже сидел за рулем. Я ехал, как водитель бензовоза, с открытыми окнами и включенным на полную мощность кондиционером. Тель-Авив, как любой большой город, просыпается мгновенно, заполняя улицы людьми и выхлопами автомобилей. Я ненадолго остановился возле «Ар-кафе» на бульваре Ротшильда и после краткого колебания взял навынос ржаной сэндвич с брынзой и болгарским перцем, который проглотил на двух красных светофорах, посадив на колено красивое пятнышко майонеза.
  
   Офис Женской ассоциации взаимопомощи располагался в двухэтажном здании на улице Бреннер, первый этаж которого недавно отремонтировали и побелили, а второй так и оставили в грязи и копоти. Я нажал на кнопку дверного звонка, и через секунду дверь мне открыла энергичная светловолосая женщина за сорок в ярко-красных укороченных брючках. Есть очень немного женщин, чьи щиколотки могут позволить себе щеголять в таких брюках. Она не относилась к их числу.
  
   – Вы Ширман?
  
   – Ханна?
  
   – Я разговариваю по телефону, дорогуша. Проходите.
  
   Я прошел за ней в захламленный кабинет. Она сунула мне в руки брошюру своей ассоциации, озаглавленную «Ты не одна», и вернулась к телефонному разговору с какой-то женщиной, которую тоже через слово называла «дорогушей». Потратив семь минут на изучение брошюры, я понял, что Ханна Меркман, собственно, и есть Женская ассоциация взаимопомощи. Она основала ее в середине восьмидесятых, чтобы помочь таким же, как она, матерям-одиночкам в борьбе против государственного аппарата (если верить брошюре – «религиозно-шовинистического, управляемого мужчинами, в интересах мужчин и по мужским правилам»). Отдельная страница посвящалась объяснению преимуществ гражданского суда над судом раввината в том, что касалось получения алиментов; дальше шли советы и рекомендации от различных групп поддержки и адвокатов, специализирующихся на семейном праве. На задней обложке красовалась ее фотография с сыном, мрачного вида пареньком, который выглядел так, будто в кадр его затащили силком. Ханна Меркман закончила разговор обещанием перезвонить собеседнице вечером и, не дав себе труда перевести дыхание, повернулась ко мне:
  
   – Итак, дорогуша, чем я могу вам помочь?
  
   Я достал листовку, полученную от Марины Веславской, и положил перед ней на стол. Она взяла ее двумя пальцами.
  
   – Это ваше?
  
   – Да. Но я не могу точно сказать, к какому времени она относится. В год я печатаю и раздаю больше пяти тысяч таких листовок. Почему вас это интересует?
  
   – У вас есть адреса рассылки?
  
   – Э нет, так дело не пойдет. Если вам нужны ответы, я должна знать, почему вы задаете мне эти вопросы.
  
   Я обратил внимание, что слово «дорогуша» из ее речи испарилось.
  
   – Я полагаю, что некто воспользовался вашими списками в преступных целях.
  
   – Целях какого рода?
  
   – Это имеет значение?
  
   – У меня было несколько случаев, когда отцы пытались разыскать своих детей, чтобы отобрать их у матери. Я отказываюсь им помогать.
  
   – Даже если суд постановил, что ребенок должен остаться с отцом?
  
   Она решила, что раскрыла меня. Я не стал ее разубеждать.
  
   – Суды могут ошибаться.
  
   – А вы нет?
  
   – В мире достаточно мест, где помогают отцам. Я – на стороне матерей.
  
   – И неважно, правы они или нет?
  
   Она улыбнулась, явно получая удовольствие от спора.
  
   – Позвольте мне тоже задать вам вопрос. Что бы вы почувствовали, когда узнали, что женщина стала боевым летчиком?
  
   – Не вижу в этом проблемы.
  
   – А слесарем-водопроводчиком?
  
   – Как-то не думал об этом, – в свою очередь улыбнулся я.
  
   – Представьте себе: вы вызываете слесаря, чтобы починить канализационную трубу, а к вам вдруг приходит двадцатипятилетняя девушка. Что вы сделаете?
  
   – Вызову слесаря.
  
   – Именно это я и имею в виду. У каждого из нас свои предрассудки. Вопрос только в том, насколько они глубоки.
  
   – По мне нельзя судить обо всех. Лично я считаю, что женщины нужны только для секса и чтобы еду готовили.
  
   Она не оценила моей тонкой шутки.
  
   – Если вы хотите получить от меня информацию, вам придется рассказать мне, как вы намерены ее использовать.
  
   – У меня есть список из шести матерей. Мне необходимо знать, фигурируют ли они в вашей рассылке.
  
   – А если да?
  
   – Больше ничего.
  
   – Они что-то натворили?
  
   – Нет. Они жертвы.
  
   – Изнасилования?
  
   – Похищения.
  
   – Не может быть! Если бы кто-то похитил шесть моих матерей, я бы об этом знала.
  
   – Никто не похищал матерей.
  
   Она удивленно подняла брови.
  
   – Если вы кому-нибудь об этом расскажете, жизнью клянусь, я выдвину против вас обвинение в соучастии в убийстве. От шести до восьми лет, даже с учетом досрочного освобождения за хорошее поведение.
  
   – Вы мне угрожаете?
  
   – Да.
  
   – Я вас поняла.
  
   – Похитили их дочерей.
  
   В первое мгновение она решила, что я снова шучу, но, взглянув внимательнее мне в лицо, передумала и начала что-то говорить, впрочем, вскоре умолкла и лишь потрясенно качала головой. Я достал свою папку и одну за другой выложил перед ней газетные вырезки. Через десять минут она уже сидела с вытаращенными глазами и кулаками, сжатыми так крепко, что побелели костяшки пальцев.
  
   – Почему никто об этом не знает?
  
   – Это тянется уже двенадцать лет. Шесть похищений с интервалом в два года. За это время в стране многое произошло. Убийство Рабина, пять избирательных кампаний, две интифады. Новости у нас не держатся дольше пары дней.
  
   – У меня есть связи в прессе. Я могу сообщить журналистам.
  
   – Ни в коем случае. Это может привести к тому, что убийства участятся.
  
   – Как он выбирает своих жертв?
  
   – С чего вы взяли, что это мужчина?
  
   Она наконец позволила своему отвращению к мужскому полу вырваться наружу:
  
   – Проверьте статистику, господин Ширман. Все гадости в этом мире – дело рук мужчин, от атомной бомбы до группового изнасилования.
  
   – То есть вы мне поможете?
  
   – Откуда он знает, где искать жертв?
  
   – Именно поэтому я и спросил, есть ли у вас адреса рассылки.
  
   Когда до нее дошел смысл моих слов, она принялась так часто моргать, что я уж испугался: не хлопнется ли она в обморок.
  
   – Вы думаете, что он находит их через меня?
  
   – Именно это я пришел проверить.
  
   Она повернулась на кресле к компьютеру и открыла файл с длинным списком имен, который сравнила с газетными вырезками, по-прежнему лежавшими перед ней на столе. Это заняло пять минут. Все они были там: Леви, Абекассис, Маром, Веславская и Агарь Гусман.
  
   – Нет только Аталии Айзнер.
  
   – Она была первой, – объяснил я. – По-видимому, мысль продолжить начатое пришла к нему после первого преступления. Обычно серийные убийцы так и действуют. В первый раз ими движет неосознанное стремление. В дальнейшем они пытаются снова испытать те же ощущения и воспроизводят обстоятельства убийства до мельчайших деталей.
  
   Она сделала глубокий вдох, а потом принялась выталкивать воздух маленькими порциями, словно делала упражнение на релаксацию по методике тай-чи. Это не очень ей помогло.
  
   – Эти женщины доверяли мне, полагались на меня.
  
   – Откуда вы могли знать?
  
   – …А теперь у меня такое чувство, как будто я ему помогала.
  
   Под геологическими пластами эмоций своей очаровательной собеседницы я уловил нечто напоминающее удовольствие. Она прямо-таки наслаждалась своей причастностью к трагедии. Я хотел было разозлиться, но не смог. Это в человеческой природе. Все гнусности – в человеческой природе.
  
   – У вас есть поименный список?
  
   – Да.
  
   – Кто имеет к нему доступ?
  
   – Кто угодно. При входе лежит стопка листков с именами и адресами женщин, присоединившихся к нашей ассоциации. Если хотите, можете взять себе один. Любой желающий может.
  
   – Разве женщины не настаивают на защите своих персональных данных?
  
   – А зачем? Они же не делают ничего плохого. Мы работаем по тому же принципу, что «Анонимные Алкоголики». Только без анонимности. Одна из наших целей – побуждать женщин к общению, чтобы было кому позвонить и у кого попросить о помощи, если тебе плохо. Также мы регулярно собираем группы поддержки с открытым участием.
  
   – Интересная идея.
  
   – Какая именно?
  
   – Что от мужей нужно избавляться, как от вредной привычки.
  
   – У нас есть и отцы-одиночки. Мы не делаем различий по половому признаку.
  
   – А в группах поддержки есть мужчины?
  
   – Больше нет. Поначалу я не возражала. Но они чувствовали себя неловко, да и девочки при них стеснялись свободно высказываться.
  
   – Есть шанс, что вы узнаете кого-нибудь из этих мужчин?
  
   – Вряд ли.
  
   – У вас здесь есть видеомагнитофон?
  
   – Да.
  
   Это был старый «Зенит», присоединенный к телевизору с экраном в двенадцать дюймов. Я вставил в аппарат кассету с записью пожара в торговом центре Лода и дважды ее прокрутил.
  
   – Мужчина в черном не кажется вам знакомым?
  
   Она изо всех сил напрягала память, но ее усилий не хватило.
  
   – Не знаю, – призналась она.
  
   Я принялся собирать свои вырезки, когда она резким, почти грубым движением накрыла их ладонью.
  
   – Кто еще в курсе этого дела?
  
   – Те, кому положено.
  
   – А полиция?
  
   – И полиция.
  
   – Тогда что вы здесь делаете? Почему с вами не пришли человек пять полицейских?
  
   А у этой тетки, сказал я себе, котелок варит.
  
   – Чтобы вас опросить, им потребовался бы ордер, а его не получить, если не открыто отдельное дело.
  
   – А вы?
  
   – А я пришел просто поговорить.
  
   Она уставилась на меня и по некотором размышлении решила, что я ей определенно не нравлюсь.
  
   – Если кто-то убивает детей матерей-одиночек, они должны об этом знать.
  
   – Есть небольшая вероятность, что одна из девочек до сих пор жива.
  
   – И?
  
   – Если эта история просочится в прессу, он ее убьет.
  
   – Откуда вы знаете?
  
   – А что вы сделали бы на его месте?
  
   – Если он добыл все имена из моего списка, я обязана сообщить об этом остальным матерям. Нельзя сидеть сложа руки!
  
   – А что вы скажете матери той девочки, которая еще жива? Что вы убили ее дочь потому, что не могли сидеть сложа руки?
  
   – У меня есть обязательства перед этими женщинами. Я не могу скрывать от них такую информацию.
  
   «Обязательства, – подумал я, – это кодовое слово для тех, кто лезет в чужие дела».
  
   – Дайте мне несколько дней.
  
   – Сколько?
  
   – Три дня должно хватить.
  
   – А что потом?
  
   – Или я его поймаю, или это будет уже неважно.
  
   Я уже был дома и допивал вторую чашку кофе, когда позвонил Крайник. Насмешливый тон придавал его речи какой-то легкий акцент. Не иностранный, нет, но его голос звучал с особой напевностью, характерной для религиозных евреев, привыкших повторять тексты трехтысячелетней давности.
  
   – Ширман, ты когда-нибудь слышал поговорку: «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда»?
  
   – Конечно.
  
   – Так вот, между нами, это полная чушь.
  
   – Ты нашел то, что я просил?
  
   – Приезжай к двенадцати на кладбище и спроси рабби Яакова Штейнберга. Скажешь ему, что ты от рабби Цорефа из Бней-Брака.
  
   – Кто это – рабби Цореф?
  
   – Порядочный раввин, я с ним уже говорил.
  
   – А легенда?
  
   – Найдешь ее на первых полосах сегодняшних газет. Тебя зовут Шломо Шарон, ты строительный подрядчик из Рамат-ха-Шарона. Твой сын, Рани Шарон, вчера разбился на мотоцикле в Индии. Похороны завтра. Ты хочешь купить место на кладбище рядом с его могилой, для себя и для своей жены.
  
   – А настоящий Рани Шарон?
  
   – Его похоронят в кибуце Маргалит. Об этом нигде не сообщается. Семья не хочет, чтобы на церемонии присутствовали посторонние люди.
  
   – И что ответит мне Штейнберг?
  
   – Что это государственное кладбище, и заранее купить здесь место нельзя. Тогда ты предложишь ему деньги.
  
   – Сколько?
  
   – Начни с трех тысяч долларов. Меньшую сумму он не станет и обсуждать. Но если сразу предложишь больше, может что-то заподозрить. Они там в последнее время напуганы.
  
   Неудивительно. Только в 2000 году несколько работников трех разных кладбищ, включая раввинов, попались на взятках, которые вымогали у скорбящих семейств. Политики из религиозных партий, как всегда, попытались встать на защиту своих паршивых овец, но честные ультраортодоксы, такие как Крайник, увидели в этом личное оскорбление.
   15
   Среда, 8 августа 2001, позднее утро
  
   Кладбище Яркон было открыто неподалеку от Петах-Тиквы в конце 1980-х. Имеющее в плане форму не совсем правильной окружности, издалека оно напоминает небоскреб, приплюснутый к земле. К могилам ведут – как на футбольном стадионе – пять входов. За каждым из них тянется серая бетонная эспланада, служащая местом сбора и молитвы. Выглядит все это довольно мрачно, но, с другой стороны, большинство здешних посетителей не слишком склонны прыгать от радости. Я припарковался возле входа номер пять, где расположена дирекция, и прошел в грубо оштукатуренное белое здание. На третьей слева двери висела маленькая табличка «Раввин Яаков Штейнберг».
  
   Я водрузил на голову черную кипу и постучался. Никакой реакции не последовало. Я нажал на дверную ручку, и она поддалась. Рабби Штейнберг развалился в глубоком кресле, обитом черной кожей. Глаза его были закрыты, пухленькие ручки уютно примостились на животе, а белая борода вздымалась и опускалась в ритме его спокойного дыхания. В уголках губ замерла ангельская улыбка. Я подошел вплотную к столу и колотил по нему до тех пор, пока он не раскрыл свои голубые детские глазки, которые делали его похожим на помесь еврейского сионистского философа Аарона Давида Гордона и панды. Но, едва он, не меняя позы, подозрительно оглядел меня с головы до пят, первое впечатление испарилось без следа. Я напустил на себя вид убитого горем отца.
  
   – Молодой человек, здесь вам не приемная.
  
   – Я знаю. Я был там, но не смог с ними договориться.
  
   – О чем еще договориться?
  
   – Мой сын…
  
   Я запнулся, как будто слова застревали у меня в горле. Между мной и Аль Пачино почти нет разницы, не считая того, что он умеет играть. Как бы то ни было, на Штейнберга моих талантов хватило. Натренированным движением он положил передо мной пачку бумажных носовых платков и голосом гипнотизера забубнил: «Все-все, успокойтесь».
  
   – Как зовут вашего сына?
  
   – Рани. Рани Шарон.
  
   – Ой-ой-ой, мальчик на мотоцикле.
  
   В принципе я должен был догадаться, что он будет в курсе этой истории. Могильщики интересуются катастрофами, как риелторы недвижимостью, а адвокаты разводами. Шаг за шагом, с тщательно продуманными паузами, я изложил ему легенду, которую разработал для меня Крайник. Я упомянул рабби Цорефа и горячее желание моей жены, Сигаль, быть похороненной рядом с сыном. Штейнберг сочувственно слушал, время от времени машинально похлопывая меня по руке. Рука у него оказалась потная, и на ощупь она была ненамного приятнее, чем резиновая перчатка.
  
   – А где сейчас ваша жена?
  
   – Дома. Врач дал ей снотворное.
  
   – Может, оно и к лучшему. Поговорим как мужчина с мужчиной.
  
   – Рабби, я знаю, что это исключительная просьба и она потребует исключительных расходов, но мне все равно. Мне теперь все равно.
  
   На секунду мне показалось, что я переигрываю, но я тут же понял, что выражение серьезности, осенившее лицо моего набожного собеседника, должно подчеркнуть боль, с какой он постарается выманить у меня как можно больше денег.
  
   – Молодой человек! Самое для вас главное – больше никогда не знать такого горя.
  
   – Спасибо, рабби.
  
   – Вы понимаете, чтобы я мог вам помочь, другие люди должны помочь мне, и не бесплатно.
  
   – Конечно.
  
   – На какую сумму вы рассчитываете?
  
   – Рабби Цореф сказал, что это будет стоить около трех тысяч долларов.
  
   – Ох, милый мой! Рабби Цореф – прекрасный человек, но как он наивен!
  
   – А сколько?
  
   Дальнейшее походило на то, как если бы панда нырнула в бассейн и вдруг обнаружила, что в него забыли налить воду. Голубые глаза рабби подернулись льдом.
  
   – Семь с половиной тысяч. И вы получите лучший участок на этом кладбище.
  
   – У меня с собой только пять тысяч. Можно принести остальное перед погребением?
  
   – Это не совсем удобно. Лучше прямо сейчас съездите за деньгами.
  
   – Вы принимаете фантики от «Монополии»?
  
   – Что-что?
  
   Я сунул руку под рубашку и извлек оттуда микрофон. Потом привстал, достал из заднего кармана включенный магнитофон и выложил все это хозяйство на стол. Он оглядел его, поднял глаза на меня и за долю секунды все понял. Я не раз наблюдал у преступников похожую реакцию: подсознательно они все время ждут, что их схватят за руку, и в тот момент, когда это случается, испытывают нечто похожее на дежавю.
  
   – Вы из полиции?
  
   – Я частный детектив. Но много лет проработал в полиции и до сих пор иногда с ними сотрудничаю. Они будут счастливы получить эту кассету.
  
   – Что я должен сделать, чтобы вы отдали ее мне?
  
   Я объяснил.
  
   Он посмотрел на меня и начал, как автомат, повторять: «Нет, нет, нет». Я встал, и тут он, как антипод первого автомата, забормотал: «Да, да, да». Убедившись, что его сопротивление полностью сломлено, я снова сел, и мы обсудили все детали. Как мужчина с мужчиной, как он и предлагал. Когда все было оговорено, он протянул руку к кассете, но я опередил его и сунул кассету в карман. Его кукольная лапка повисла в воздухе, и после короткого колебания он протянул ее мне для рукопожатия. Я принял ее, но вдруг, вспомнив о настоящих родителях Рани Шарона, принялся сжимать его руку и сжимал ее все сильнее, до тех пор, пока его рот не раскрылся в крике. Тогда я вплотную приблизил к нему лицо и прошептал:
  
   – Если закричите и сюда кто-нибудь войдет, мне придется объяснить, что я здесь делаю.
  
   Я стискивал его ладонь, пока его лоб не покрылся холодной испариной и я не услышал, как хрустнули кости. Только тогда я ослабил хватку. Он отпрянул от меня, держась за покалеченную руку. Я поднялся и направился к двери. На пороге я в последний раз обернулся:
  
   – Если не возникнет осложнений, сегодня ночью получите кассету.
  
   Я вышел из здания и на минуту остановился на бетонном крыльце, чтобы хоть немного привыкнуть к жаре. Чуть поодаль сидели двое мужчин в шортах. Между ног у них стояло по синему ведру с цветами. За ними виднелся киоск с мороженым и прохладительными напитками. На мгновение меня возмутило все это мелкое предпринимательство на фоне смерти, но я тут же почувствовал укол совести. Людям ведь надо как-то жить. Чтобы компенсировать свои недобрые мысли, я купил в киоске шоколадное мороженое и по пути к машине съел его, убеждая себя, что организму для сохранения минимальной бдительности необходим сахар.
   16
   Среда, 8 августа 2001, полдень
  
   Меньше чем через час я вместе со своей бдительностью сидел напротив Жаки в кафе «Шалом» на площади у мэрии, которую никак не мог привыкнуть называть площадью Рабина.
  
   – Мне понадобится машина скорой помощи.
  
   – Скорой помощи?
  
   – Сегодня ночью.
  
   – Сегодня ночью?
  
   – Может, хватит за мной повторять?
  
   Пяти минут разговора с ним хватало, чтобы заразиться его манерой: он выдавал очередь коротких фраз с неожиданными паузами на размышление. В первую нашу встречу нас разделяли прутья решетки диаметром в 24 миллиметра, окрашенные в синий цвет. Это было в обезьяннике полицейского участка Яффы, на коричневых стенах которого красовались арестантские перлы типа: «Шлюха подзаборная, хочу тебя трахнуть». Я был двадцатишестилетним полицейским, оставленным на внеочередное дежурство, а он – двадцатидвухлетним подозреваемым в краже со взломом, громко требовавшим своего адвоката. Я удивился: откуда у парня его возраста «свой» адвокат. Он окинул меня бесстрастным взглядом: «Должен же кто-то присматривать за моим бухгалтером». В конце концов выяснилось, что никакого адвоката у него нет, но я уже принес нам два стакана крепчайшего черного кофе, и Жаки ни с того ни с сего принялся рассказывать мне о своем отце.
  
   Отец Жаки работал таможенным экспертом. Низенький худощавый тунисец, он каждый день ездил из Яффы в Ашдод оценивать стоимость ввозимых в страну товаров. На его зарплату жили шесть человек. Он сам, Жаки, его мать и две сестры, а также бабушка, которая перебралась к ним после смерти дедушки, потому что государство лишило ее дешевой муниципальной квартиры. Жили они очень бедно, и большую часть своего детства Жаки провел на лестничной площадке, вставив в выключатель лампы с таймером спичку, чтобы не играть в темноте. В 14 лет он бросил школу и пошел продавать альбомы с наклейками «Этот удивительный мир». Через месяц он взял ручку и бумагу, произвел подсчеты и выяснил, что его заработок вдвое больше отцовского. Тогда он сел на автобус и с двумя пересадками отправился в Ашдод. У него созрел план. Его отец уволится, получит компенсацию, и они вместе откроют компанию по продаже альбомов и наклеек. В результате – при любом раскладе – доходы семьи резко возрастут.
  
   Увидев Жаки у себя в кабинете, его отец очень удивился и велел ему посидеть в сторонке, пока он не закончит со срочными делами. Жаки примостился на полу в уголке и еще раз проверил свои выкладки. В это время в комнату зашел отцовский начальник – выпускник университета двадцати девяти лет от роду. Он взял у отца бумаги, сел на стул и начал их проверять. Напротив стула, на котором сидел начальник, было окно. Ему в глаза, мешая читать, бил солнечный свет. Через несколько минут это ему надоело. «Встань, Рафаэль, – приказал он отцу Жаки, – а то мне солнце в глаза светит». Рафаэль послушно встал и поменялся с ним местами. Так он и сидел, положив руки на колени и безостановочно моргая, вынужденный вместо парня на тридцать лет моложе себя терпеть слепящий свет солнца. По лбу у него катились крупные капли пота. Когда начальник дочитал бумаги и ушел, отец спросил у Жаки, зачем он пришел. «Просто так, – ответил тот. – Соскучился».
  
   Гораздо позже я узнал, что был единственным человеком, с кем Жаки поделился этой историей. Ему было стыдно не за отца, а за себя. Он чувствовал, что предал его, не предложив сменить работу.
  
   – Ты только зря заморочил бы ему голову, – возразил я. – Не каждому дано заниматься бизнесом. Многие люди слишком боятся независимости.
  
   Жаки кивнул, но выражение упрямства с его лица не исчезло:
  
   – Он бы в любом случае отказался. Но я должен был предложить.
  
   Я попытался представить себе, что это значит: в четырнадцать лет быть взрослее родителей, но не смог. Это было от меня слишком далеко. Через неделю после освобождения он позвонил мне:
  
   – Господин полицейский, я должен тебе чашку дерьмового кофе.
  
   Такое случается нечасто, но подружились мы сразу, в день знакомства, а отношения выстраивали еще долго после этого. Я побывал инспектором отдела по борьбе с наркотиками, потом безработным, потом частным детективом. Он стал смотрящим в воровском мире и занимался бизнесом, часть которого была вполне легальной, а другую он именовал «импортно-экспортными операциями». Я никогда не спрашивал, что это значит, потому что знал: он ничего не станет от меня скрывать. Жаки отличался абсолютной преданностью, какую редко встретишь в людях. Сейчас я собирался ею воспользоваться.
  
   – Расскажи мне все с самого начала, – попросил он, – и по порядку.
  
   Второй раз за день я достал свои бумаги и начал одну за другой предъявлять ему. На третьей газетной вырезке он снял свои желтые солнцезащитные очки от «Армани», придававшие ему вид стареющей рок-звезды семидесятых, и двумя пальцами взялся за переносицу. Вторая рука, в которой он держал сигарету, лежала у него на животе. Росточка Жаки был небольшого, примерно метр семьдесят, с рыжеватыми волосами. Двигался он порывисто, как человек, которому кажется, что мир вращается слишком медленно.
  
   Я показал ему все документы. Закончив читать, он медленно поднял руку, а потом с такой силой вдавил сигарету в стоявшую между нами жестяную пепельницу, что та крутанулась на месте. Мы смотрели на нее, пока она не замерла.
  
   – Как можно растить детей в этом мире? – спросил он.
  
   Я не ответил. У Жаки от первого брака есть дочь, Керен. Ей десять лет, он проводит с ней каждый понедельник и четверг и каждые вторые выходные. Насколько мне известно, он не пропустил ни одной встречи.
  
   – Так кого ты ищешь?
  
   – Последнюю пропавшую девочку, Яару Гусман. Может, она еще жива.
  
   – Она исчезла два года назад, – возразил он.
  
   – Не исключено, что он держит ее у себя.
  
   – Ты серьезно?
  
   – Да.
  
   – Зачем?
  
   – Без причины. Поэтому его так трудно найти.
  
   – Всегда есть причина.
  
   – Потерпи со своими вопросами еще пять минут. Сюда едут Гастон и Кравиц.
  
   Потерпеть пришлось не пять, а десять минут, но они приехали: Гастон – волоча свою искалеченную ногу, Кравиц – свою задетую гордость; в руке он сжимал серо-лиловый мячик. Сознание того, что без нас ему никак не обойтись, выводило его из себя, но деваться было некуда. Мы сидели вчетвером, пили чай с мятой и тасовали немногие имеющиеся у нас улики. На одно странное мгновение мне почудилось, что я парю в воздухе над нами, как душа только что скончавшегося пациента больницы из третьеразрядного фильма; при этом точно известно, что скоро душа пожалеет о своем необдуманном поступке и быстренько вернется в тело. Жаки откинулся на спинку стула. Именно он задавал тон в беседе, формулируя вопросы, на которые отвечал Гастон. Мы с Кравицем в основном старались им не мешать. В любой семье, даже в такой нелепой, как наша, роли всегда четко распределены. Жаки был любопытным почемучкой, Кравиц – скептиком, Гастон – деревенским мудрецом, преисполненным бесконечного терпения и всегда готового дать правильный ответ. Ну, а я служил им связным.
  
   – Я знавал одного человека, – сказал Жаки, – который зарезал жену электропилой. Он распилил ее на куски, пока она была еще жива.
  
   – Это совсем другое дело.
  
   – Почему?
  
   Кравиц, наверняка прочитавший все книги, написанные на эту тему, объяснил:
  
   – Потому, что тот, кто пилит свою жену на куски, делает это в порыве гнева. В нашем случае никакого гнева нет. Этот тип ни на кого не злится. Он вообще не испытывает никаких известных тебе чувств.
  
   – Тогда почему он это делает?
  
   Гастон даже больше, чем обычно, походил на широкоплечего гуру из калифорнийского ашрама Ошо.
  
   – Ты когда-нибудь видел, как танцуют глухие?
  
   – Что?
  
   – Глухие. Если включить им музыку на очень сильную громкость, они ощутят вибрации пола и смогут двигаться в правильном ритме.
  
   – При чем здесь это?
  
   – Если на одной сцене с ними окажется обычный человек, для него это будет невыносимо. Слишком громко.
  
   – Ты хочешь сказать, он делает это потому, что хочет что-то почувствовать?
  
   – Он делает это потому, что не способен испытывать привычные нам чувства. Он не слышит звуков на нормальной громкости. Ему нужно кое-что значительно громче.
  
   – Но он их мучает.
  
   – Представь себе человека, глухого от рождения, который вдруг находит способ пробить стену окружающей его тишины. Ему открывается, что существует музыка, которую он в состоянии услышать. Он не понимает, что у всех остальных от этой музыки болят уши. И объяснить ему это невозможно. Если ты всю жизнь слышал только тишину, ты никогда не поймешь, что такое адский грохот.
  
   Он умолк, погрузившись в собственные мысли. Шалом прокричал нам из-за стойки, что приготовил свежую шакшуку, и если мы хотим… Мы не хотели.
  
   – Но почему он выбирает именно убийство?
  
   – Я не уверен, что сюда подходит слово «именно». Как правило, такие, как он, начинают с другого: мучают котов, травят птиц, но очень скоро им становится мало.
  
   – Мало чего?
  
   – Мало опасности, мало запретов, мало жестокости. Выбор велик. Им требуется мощный стимулятор, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию. Ты же знаешь, есть люди, которые всю жизнь курят траву и полностью счастливы. А есть такие, кто переходит на героин, иначе их ощущения тускнеют.
  
   – Но он ведь должен находить для себя какое-то оправдание. Может, он террорист? Думаю, ХАМАС охотно принял бы его в свои ряды.
  
   – Серийные убийцы, – вставил Кравиц, еще раз доказав, что хорошо усвоил прочитанные книги, – обычно совершают убийства внутри своей этнической группы. Черные убивают черных, белые – белых, азиаты – азиатов.
  
   – Еврей убивает евреев?
  
   – Вполне вероятно.
  
   – А может быть так, что раньше он убивал взрослых, а потом перешел на детей?
  
   – Возможно, но маловероятно, – ответил Гастон. – Эти убийства наверняка имеют сексуальную подоплеку. А в сексе у каждого свои выраженные предпочтения.
  
   – Он умен?
  
   – Умен, педантичен, расчетлив. Из тех, кто раскладывает трусы в шкафу по цвету.
  
   – Если он умен, неужели он не понимает, что он законченный извращенец?
  
   – Даже если понимает, ему это ни к чему. Это для нас он извращенец. Но у него мозги устроены по-другому.
  
   Мы просидели за столом еще около часа, снова и снова пытаясь сложить детали пазла в цельную картинку, но безуспешно. Я рассказал им о возможной связи убийцы с ассоциацией помощи матерям-одиночкам, и Кравица слегка задело, что он не додумался до этого первым. В этом один из недостатков работы в крупной организации. Чтобы побеседовать с Мариной и Мишей в Нацрат-Илите, как это сделал я, ему понадобилось бы заполнить кипу документов высотой со Стену Плача. В конце концов мы пришли к выводу, что делать выводы пока рано. Кравиц рассказал нам одну из последних историй, ходивших в управлении: один ювелир из Рамат-Гана, за что-то разозлившийся на свой банк, арендовал у них сейф, положил в него дохлую рыбу и простился с ними навсегда.
  
   Кравиц подбросил Гастона домой на своей машине, самой чистой на всем Ближнем Востоке. Мы с Жаки остались уладить наше дело.
  
   – Зачем тебе машина скорой помощи?
  
   – Затем, что я буду выглядеть идиотом, если полицейский остановит меня за то, что я проскочил перекресток на желтый свет, и обнаружит у меня на заднем сиденье два трупа.
  
   – Чьи трупы?
  
   Я объяснил.
  
   Через пять минут он сел в свой «Мицубиси-Кинг», а я сдался на милость Шалома и взял себе шакшуку в пите и виноградный сок. У меня нет претензий к собственному желудку, если не считать его постоянного стремления к расширению, – он способен переварить что угодно.
  
   Десять лет и пятнадцать килограммов назад, я, скорее всего, дошел бы пешком до своего следующего пункта назначения на улице Бограшов, но сегодня я предпочел потратить двадцать минут на поиски парковки и прослушивание сводки об очередной перестрелке в иерусалимском квартале Гило. В конце концов я добрался до фотостудии на углу улицы Шолом-Алейхем и спросил у работника, паренька с обесцвеченными волосами в синей серферской футболке, можно ли остановить один кадр на видео и распечатать его на бумаге в нескольких экземплярах.
  
   – Что, сегодня нет волн? – добавил я.
  
   – Я не серфер. Я учусь на юридическом.
  
   Я решил не обижаться. Вечно я попадаю пальцем в небо, когда изображаю из себя Шерлока Холмса. Паренек взял кассету, остановил запись на указанном мной кадре, подключил кабель к какой-то коробочке размером чуть больше зажигалки, а ту – к компьютеру, стоявшему на столе, нажал на две клавиши, и на экране монитора появился мужчина в черном.
  
   – Здорово!
  
   – Это американский приборчик.
  
   – Кто бы сомневался.
  
   – Стоит всего сто девяносто девять долларов. Позволяет оцифровать любое видеоизображение. Сколько копий вам нужно?
  
   – Пять.
  
   Он нажал на иконку «Печать». Из фотоателье я вышел с пятью отпечатками, сел в «Бьюик» и покатил в Лод. Я почти добрался до съезда на Ашдод, когда у меня зазвонил мобильник. Кравиц.
  
   – Я забыл кое-что тебе рассказать.
  
   – Ну?
  
   – Насчет того типа из мошава Гинатон. Ты просил его проверить.
  
   – Реувен Хаим.
  
   – Да. Он чист.
  
   – Чист?
  
   – В тот день, когда была похищена дочь твоей клиентки, он был на курорте в Турции. Наверняка свинчивал краны у себя в отеле. Но больше за ним ничего нет.
  
   – А свидетели есть?
  
   – Сто пятьдесят человек. Он был в составе организованной группы. Почему ты им заинтересовался?
  
   – Я же тебе говорил. Инстинкт.
  
   – На этот раз он тебя подвел.
  
   Я был немного разочарован. Реувен, конечно, не совсем соответствовал профилю коварного серийного убийцы, но я был бы счастлив увидеть, как Кравиц надевает ему наручники и дает пинка под зад. Руководствуясь исключительно профессиональной добросовестностью, я все же позвонил Мубараку и расспросил его о великане. Старый следователь был рад снова услышать мой голос, но ничего интересного о Реувене мне не сообщил. Он хорошо его запомнил – не каждый день встречаешь персонажа таких габаритов, – но так же отчетливо он помнил, что тот страшно переживал из-за исчезновения девочки. Почти так же сильно, как мать. Кстати, он возглавил один из поисковых отрядов, которые прочесывали окрестности мошава.
  
   – Заходи на чай, – сказал он, выслушав от меня слова благодарности. – Я каждый день дома.
  
   От этого приглашения мне стало немножко грустно. Я попробовал прикинуть, как скоро я тоже буду торчать дома один и ждать, чтобы кто-нибудь зашел ко мне на чашку чая.
  
   Я приехал в торговый центр Лода – на фасаде еще виднелись следы недавнего пожара – и два часа стирал подметки, обходя все подряд магазины и показывая фотографию утомленным продавщицам и посетителям, производившим впечатление местных. С тем же успехом я мог бы совать им под нос портрет Кинг-Конга. Никто ничего не помнил. Перед уходом я решил в последний раз испытать удачу и направился к заднему двору супермаркета. Там, посреди мусорных контейнеров, сидела компания русских грузчиков и на перевернутом ящике из-под помидоров резалась в карты. При моем приближении несколько денежных купюр, валявшихся вперемежку с червами и трефами, мгновенно исчезли. Один из грузчиков встал. Это был мускулистый, хотя и невысокий – сантиметра на три-четыре ниже меня – парень в серой пропотевшей майке и черных холщовых штанах, какие выдают работникам сети автозаправок «Паз».
  
   – Здесь посторонним нельзя.
  
   – Я не собираюсь вам мешать. Хочу только показать одну фотографию.
  
   – Фотографию?
  
   Я поднес снимок прямо к его лицу:
  
   – Вы когда-нибудь видели этого человека?
  
   – Нет. Теперь я считать до трех, и ты лететь далеко, или быть плохо.
  
   Он не потрудился даже взглянуть на снимок.
  
   По поводу случившегося потом я не испытываю чувства гордости. В свое оправдание могу сказать только, что после разговора с Жаки меня терзала изжога, а температура воздуха в тени достигала тридцати восьми градусов.
  
   Короче, я врезал ему по носу.
  
   Вопреки тому, что показывают в кино, удар кулаком в нос, если бить правильно, это не начало боя, а его конец. Носовая кость выпирает маленьким сволочным треугольником, поэтому, когда ее ломают в первый раз, она разрывает целый пучок кровеносных сосудов. Когда такое происходит с тобой, ты не произносишь с кривой улыбкой: «Ищешь неприятностей, Джонни?» – а плюхаешься на задницу и задаешь себе мучительный вопрос, почему все самолеты в аэропорту Бен-Гуриона взлетают и садятся прямо у тебя в голове.
  
   Грузчик сложился пополам, обхватил лицо обеими руками, потом упал на землю, скрючился в позе эмбриона и завыл. Его приятели вскочили на ноги, но пока не решались что-либо предпринять. Я окинул их по возможности невозмутимым взглядом. Грузчики из супермаркетов большую часть времени заняты тем, что перетаскивают тяжелые ящики. Это как спортзал, только им еще и деньги платят. Я наклонился к своему новому почитателю, перевернул его на спину и снова сунул фотографию ему под нос, не обращая внимания на обильно льющуюся кровь.
  
   – В последний раз спрашиваю: ты когда-нибудь видел этого человека? Или ты предпочитаешь отвечать на вопросы в полиции?
  
   Упоминание о полиции произвело нужный эффект. Иммигранты повсюду одинаковы. Им не нужны неприятности с полицией. Он снова отрицательно покачал головой, но на этот раз, по крайней мере, посмотрел на фотографию полными слез глазами. Он не плакал, просто удар вызвал непроизвольную реакцию слезных желез. Я подошел к его дружкам, которые мрачно наблюдали за происходящим, и помахал перед ними фотографией. На минуту воцарилась тишина, а потом ко мне шагнул седой мужчина. Он снял очки в роговой оправе и поднес фотографию к глазам. Пока он ее рассматривал, я бросил взгляд на его обувь. На нем были изношенные, но до блеска начищенные кожаные туфли. Есть такая старинная кавказская пословица: «Покажи мне, во что ты обут, и я скажу тебе, кто ты».
  
   – Он несколько раз приходил сюда с женой. Но никогда не заказывал доставку на дом. Сам уносил все сумки.
  
   – С женой?
  
   – Да. Мне показалось, она старше его. Но красивая женщина.
  
   – Они покупают продукты для детей? Гамбургеры, мороженое? Что-нибудь в этом роде?
  
   – Не знаю. Я же говорю, они не заказывали доставку на дом.
  
   Уже стемнело, когда я наконец собрался ехать домой. Сидя в машине, я включил телефон на громкую связь, позвонил Кравицу и попросил установить наблюдение за супермаркетом. Потом набрал номер Гастона.
  
   – Да?
  
   – Профессор, еще один вопрос.
  
   – Я же просил не называть меня так.
  
   – Он может быть женат?
  
   Он немного помолчал.
  
   – Ты подбираешься к нему?
  
   – Не уверен.
  
   – Днем ты ничего не говорил.
  
   – Так что ты скажешь?
  
   – Да. Это не исключено. Ощущение двойной жизни усиливает для него удовольствие. Когда-то был такой серийный убийца, Джерард Джон Шефер. Он преподнес своей жене в подарок кошелек из кожи одной из жертв.
  
   – И как она на это реагировала?
  
   – Это забавная история. Когда его поймали, она с ним развелась и вышла замуж за его адвоката.
  
   – А он?
  
   – Он нанял того самого адвоката, чтобы тот представлял его на апелляции.
  
   – А дети?
  
   – Что дети?
  
   – У него могут быть дети?
  
   – Да. Если он создает семью, то будет стараться, чтобы это была идеальная семья. Папа, мама, сын и дочь. Как можно ближе к рекламному плакату. Посмотри, насколько его убийства похожи одно на другое. Этот парень во всем стремится к совершенству.
  
   – Он их любит?
  
   – Кого?
  
   – Собственных детей.
  
   На миг воцарилось молчание, а затем я услышал звук глотания. Похоже, он пил чай, и я ему не помешал.
  
   – Не совсем.
  
   – Это как?
  
   – Если у него есть дети, он будет образцовым отцом. Из тех, что первыми забирают ребенка из школы или садика, собирают ему портфель, заворачивают завтрак, посещают все родительские собрания и учат его плавать. Другие мамаши страшно завидуют его жене.
  
   – И что в этом плохого?
  
   – Все это – представление. Если ты ведешь себя как нормальный отец, но при этом не испытываешь никаких чувств, в каком-то смысле тебе намного легче. Когда ты сердишься на детей, когда тебе не хватает на них терпения, когда они тебя разочаровывают, это говорит о твоих фундаментальных родительских чувствах. Но для психопата подобного типа любые эмоционально окрашенные отношения – это фальшь. Он просто следует некой заранее установленной схеме, выполняет определенный набор операций, позволяющих ему из пункта А прибыть в пункт Б.
  
   – А если он на них разозлится?
  
   – Он не разозлится. Ты все время ищешь причину в гневе, потому что сам хорошо знаешь, что такое гнев. Но здесь совсем другое дело. Серийными убийцами движет стремление к удовольствию или достижению высшей цели, как они ее понимают.
  
   – Много было серийных убийц, у которых были дети?
  
   – Несколько. У Альберта Фиша было шестеро детей.
  
   – А что он натворил?
  
   – В 1928 году он похитил двенадцатилетнюю девочку, разрубил на куски, сварил с морковкой и луком и съел.
  
   – Зря я спросил.
  
   – Зря.
  
   – Гастон?
  
   – Что?
  
   – Если она еще жива, он ее мучает?
  
   – Да.
  
   На этой стадии разговора я подъехал к дому. Поблагодарил профессора и бросил машину под знаком «Стоянка запрещена». На столе в гостиной меня терпеливо ждал мой желтый блокнот с двумя телефонными номерами. Первый – Ниры Леви, матери Мааян, второй – Сарит Абекассис, матери Рахили. Мне совсем не хотелось им звонить и бередить раны, которые, может быть, начали заживать. Я откинулся на спинку своего старенького кресла и попытался вздремнуть. Сном это назвать было нельзя. Скорее, это походило на блуждание посреди ужасных мыслей и еще худших воспоминаний. Спустя час я чувствовал себя еще более разбитым, чем раньше. С шеи под футболку стекали струйки пота. Я пошел на кухню, нашел упаковку «Принглс» со вкусом пиццы и съел все до последней крошки. Только почувствовав, что рот у меня достаточно смазан жиром, я поднял телефонную трубку.
  
   Ни одна из матерей не хотела со мной разговаривать, но в конце концов обе поговорили – с подчеркнуто усталой вежливостью, призванной сдержать мою излишнюю настойчивость. Их истории полностью совпадали. Обе находились дома. Обе отпустили дочку на улицу поиграть с друзьями, после чего та исчезла. Семья Леви жила в Иерусалиме, семья Абекассис – в Хадере. Оба случая произошли в густонаселенных жилых кварталах, и в обоих случаях никто ничего не заметил. Все это я мог найти в материалах дела. В действительности я хотел задать им единственный вопрос, который меня интересовал и который обеим показался странным:
  
   – На каком этаже вы живете?
  
   Нира Леви жила на пятом этаже, Сарит – на четвертом. Я записал обе цифры в блокнот и обвел их кружком. Я сам не очень понимал, почему это важно, но годы опыта научили меня уважительно относиться к сигналам, поступающим из подсознания.
   17
   Среда, 8 августа 2001, вечер
  
   Пятьдесят минут спустя я потер глаза, в которые мне как будто песка насыпали. Принял душ, надел черную футболку, в которой не слишком похож на слоненка Дамбо, и поехал на пляж в Герцлии.
  
   Ресторан «Фарида» расположен у самых пирсов и смотрит на яхты, которые раскачиваются на волнах, как брацлавские хасиды в лунную ночь. Я немного постоял на набережной, прикидывая возможные пути отхода на случай, если что-то пойдет не так. Я успел несколько минут подышать соленым морским воздухом, прежде чем в поле моего зрения появилась Агарь. Я продолжал смотреть на море, предоставляя ей самой решить, в какой тональности пройдет наша встреча.
  
   Она подошла, коснулась моего плеча, подождала, пока я повернусь, и легко поцеловала меня в щеку. Ее руки на мгновение дольше, чем могли бы, задержались возле моей шеи, а лицо с широко открытыми глазами потянулось к моему. Я, со своей стороны, тоже на мгновение дольше придержал ее возле себя, подтверждая, что это не просто чисто дружеское объятие. На ней была темно-синяя шелковая юбка, открывающая длинные ноги, и облегающая блузка бутылочного цвета. Волосы свободно падали ей на плечи, а запястье на манер браслета обвивала бархатная лента, тоже темно-зеленая.
  
   Я решил, что сегодня вечером буду блистать остроумием. Если, конечно, мне удастся открыть рот.
  
   – Привет, – выдавил я.
  
   – Привет. Давно ждешь?
  
   – Здесь красиво.
  
   – Это значит да?
  
   – Это значит, что я с удовольствием тебя подождал.
  
   – Наверное, когда следишь за кем-то, приходится ждать подолгу.
  
   – Мой личный рекорд – шестнадцать часов.
  
   – И что было потом?
  
   – Это дурацкая история.
  
   – Обожаю дурацкие истории.
  
   – Женщина нашла в чемодане своего вернувшегося из-за границы супруга черные шелковые трусы. Я следил за ним две недели, но ничего не обнаружил. Человек жил, как скучный банковский клерк. Из дома – на работу, с работы – домой.
  
   – И что ты сделал?
  
   – По прошествии тех шестнадцати часов я позвонил его жене и предложил поискать в доме, в том месте, куда она обычно не заглядывает, чемодан или коробку. Через три дня она нашла в подвале ящик. Угадай с трех раз, что было в том ящике.
  
   – Письма?
  
   – Трусы и лифчики. Он надевал их, когда ее не было дома.
  
   – Она рассердилась?
  
   – Напротив, заплакала от счастья. Сказала, что у нее прекрасный муж, и если ему доставляет удовольствие прохаживаться в дамском белье, то пусть, лишь бы он не завел любовницу. По-моему, она так и не призналась ему, что все знает.
  
   – Наверное, она права.
  
   – Знаешь, что единственное ее огорчило?
  
   – Что?
  
   – У него оказался гораздо более тонкий вкус, чем у нее. Все свои сокровища он приобретал в «Виктории Сикрет».
  
   Она рассмеялась:
  
   – Как ни странно, это очень романтическая история.
  
   – Да, я тоже так думаю.
  
   Мы зашли в ресторан и сели неподалеку от огромного аквариума, по дну которого ползали черные омары, а вокруг них медленно плавали полусонные серебристые рыбины, похожие на слушателей какого-то непереносимо скучного концерта. Официантка с задором вожатой скаутов порекомендовала нам фирменные блюда ресторана и уговорила нас попробовать новое чилийское вино. Мы чокнулись и, естественно, с минуту помолчали.
  
   – Ты меня пугаешь, – наконец произнесла она.
  
   – Я?
  
   – Когда ты вот так молчишь, у меня впечатление, что ты подыскиваешь слова, чтобы объявить мне, что она умерла.
  
   – Она жива.
  
   Она медленно опустила свой бокал и с невероятной осторожностью поставила его точно на тот влажный кружок, на котором он прежде стоял.
  
   – Ты уверен?
  
   – Я уверен, что в прошлом месяце она была жива. У меня есть свидетель.
  
   – Свидетель?
  
   – Я показал фотографию Яары пожарному, который попал на твою видеокассету. Он узнал ее. Она была там. С мужчиной в черном.
  
   Бокал у нее в руке задрожал так сильно, что я разжал ее пальцы и отобрал его у нее. Она не отняла у меня руку, а через секунду даже ответила на мое легкое пожатие. Мы молчали. Я дал ей время переварить услышанное.
  
   – Что он сказал?
  
   – Немного. Она жива. Не выглядела больной. Он мало что заметил из-за пожара.
  
   – С ней все в порядке?
  
   – Да.
  
   – Ты уверен?
  
   Я не ответил.
  
   – Ты знаешь, кто этот мужчина в черном?
  
   – Нет. Но он живет где-то поблизости. Регулярно ходит в этот торговый центр.
  
   – Откуда ты знаешь?
  
   – Там есть супермаркет. Грузчики его узнали.
  
   – Почему ты к нему не поехал?
  
   – Он осторожен. Доставкой не пользуется, сам носит свои сумки. Они не знают ни как его зовут, ни где он живет.
  
   – Надо сообщить в полицию.
  
   – Я сообщил. Кравиц выставит там наблюдение.
  
   – Этого недостаточно. Пусть поговорят с грузчиками.
  
   – Грузчики не станут с ними разговаривать. Это новые репатрианты, они не любят полицию.
  
   – Но с тобой же они говорили!
  
   – Это другое дело. Я задействую личное обаяние.
  
   Она была не в настроении шутить.
  
   – Она жива? – снова спросила она.
  
   – Да.
  
   Пожилая пара за соседним столиком уже некоторое время с любопытством косилась на нас, пытаясь понять, почему такая симпатичная женщина держится так напряженно. Я обратил внимание, что оба они носят одинаковые часы фирмы «Касио», из чего вывел, что с годами у людей иногда формируется странное представление о любви.
  
   – А плохая новость?
  
   – Кто сказал, что есть плохая новость?
  
   – Я.
  
   – Потому что?..
  
   – Потому что ты не осторожничаешь, как обычно. В твоем характере было бы, ничего мне не говоря, найти ее, привести домой, позвонить мне в дверь и смотреть, как я плачу, обнимаю ее и падаю в обморок.
  
   Психологи, подумал я, похожи на детективов, только они идут по следам произнесенных нами слов.
  
   – Не слишком ли скоропалительное суждение о человеке, которого ты видишь второй раз в жизни?
  
   – Ладно. Так какая плохая новость?
  
   – Я не знаю, сколько времени у нас осталось. Может быть, день или два.
  
   – Сколько времени до чего?
  
   Я не ответил.
  
   – Если он не убил ее до сих пор, почему убьет сейчас?
  
   Я объяснил.
  
   Вдаваться в подробности я не стал, но мне и без того пришлось нелегко. Большинство людей обычно не бледнеют, в смысле – не бледнеют по-настоящему. Я в своей жизни повидал немало испуганных людей и знаю, что основными внешними признаками паники являются учащенное дыхание и ускоренное сердцебиение, что приводит как раз к покраснению кожных покровов. Я рассказал Агари о других девочках, о хронологии убийств, о том, как их виновник находил матерей-одиночек, об общих принципах поведения сексуальных извращенцев. Я ни словом не упомянул о том, что он может сделать с Яарой, но в этом не было нужды. Когда я договорил, она была белее разделявшей нас скатерти.
  
   – Сколько времени у нее осталось?
  
   – Два дня.
  
   – Откуда ты знаешь?
  
   – Я не знаю. Пока что это только моя теория.
  
   – Когда ты точно узнаешь?
  
   – Сегодня ночью.
  
   – Где?
  
   – На кладбище.
  
   – Я еду с тобой.
  
   – Тебе нечего там делать. Ты будешь мне мешать.
  
   – Я еду с тобой.
  
   Она произнесла это так тихо, что на мгновение я усомнился, что слышал ее голос. Он звучал не громче шороха крыльев бабочки или легкого касания пальцев, пробегающих по коже. Я попросил счет, сумел не грохнуться в обморок при виде суммы и заплатил. Все это время она не отводила от меня взгляда, в котором здравомыслие мешалось с безумием. Мы покинули ресторан и направились к «Бьюику». Я достал пистолет и сунул его в наплечную кобуру. Она уселась на пассажирское сиденье.
  
   – Ты только все усложняешь. И себе, и мне.
  
   Она ответила твердым, ненормально спокойным голосом:
  
   – Ты сказал, что у нее осталось два дня.
  
   В мире существует четыре великих искусства: живопись, поэзия, музыка и умение вовремя заткнуться.
   18
   Среда, 8 августа 2001, поздняя ночь
  
   – Я же сказал, что мне нужна обычная скорая.
  
   – В следующий раз предупреди меня хотя бы за день.
  
   Нет, Жаки меня не подвел и раздобыл машину, просто он проявил чуть больше усердия, чем следовало. Вместо стандартной бело-красной кареты у ворот кладбища стоял ярко-желтый реанимобиль с полным набором оборудования, включая электрокардиограф и портативный дефибриллятор. Жаки, напяливший белый халат и солнцезащитные очки, сидел за рулем и наслаждался новой игрушкой, включая и выключая кнопку сирены. К счастью, жильцы этого района обычно не жалуются на шум по ночам.
  
   – Где ты откопал этого монстра?
  
   – Ты что, не видишь? У меня инфаркт.
  
   Агарь, которая следом за мной выбралась из «Бьюика», неуверенным шагом направилась к нам. Люди, которые посреди ночи разгуливают в темных очках, иногда вызывают настороженность.
  
   – Добрый вечер!
  
   – И вам привет!
  
   – Я Агарь.
  
   Он сообразил за полсекунды:
  
   – Мать девочки?
  
   – Да.
  
   Он вылез из реанимобиля, подошел к ней, поднял очки и вдруг обнял ее. От неожиданности она чуть не задохнулась.
  
   – Смертная казнь, – торжественно провозгласил он, разжав объятия. – Тот, кто творит такое с детьми, заслуживает смертной казни.
  
   – Я всего лишь хочу найти свою дочь.
  
   – Для того мы и здесь. Не волнуйтесь. Джош найдет их, вы заберете девочку домой, а я всажу сукину сыну пулю прямо в башку.
  
   – Хороший план.
  
   – Лучше не бывает.
  
   Я почувствовал себя несколько обойденным вниманием, поэтому сказал, что нам пора. Мы медленно въехали на территорию кладбища. Не доезжая метров двести до конторы, где нас должен был ждать рабби Штейнберг, я велел Жаки высадить меня, а самому двигаться дальше. Близость к миру призраков наделила меня даром предвидения, и внутренний голос шепнул мне, что за стеной здания, возможно, притаился тип со здоровенной дубиной, который постарается размозжить мне череп и забрать компрометирующую его босса кассету.
  
   Ошибся я только в одном: это была не здоровая дубина, а компактная полицейская дубинка с утяжеленной свинцом головкой, какими пользуются для разгона демонстрантов или почесывания спины в труднодоступных местах. С другой стороны, он был молод и в хорошей спортивной форме, по крайней мере, если судить по его прятавшейся за углом фигуре. Инстинкт диктовал мне, что лучше подползти к противнику сзади и, застав врасплох, тихо обезвредить, но я его не послушался. Я вытащил пистолет из коричневой кожаной кобуры, которая пропиталась потом у меня на спине, и сделал три шага вперед.
  
   Возможно, мне следовало производить меньше шума, но аккуратность не входит в число моих достоинств. Он услышал мои шаги, резко повернулся и… замер. С некоторых пор я ходил с австрийским «Глоком-17». Эта модель появилась на рынке в 1982 году и сразу завоевала огромную популярность. Корпус этого пистолета сделан из пластика, поэтому он весит всего 870 граммов – и это с полной обоймой на 17 патронов девятого калибра. По меткости он не знает себе равных. Есть у него еще одно достоинство, о котором изготовитель почему-то не упоминает в рекламе: если ты смотришь ему в дуло, у тебя возникает ощущение, что ты ему не нравишься.
  
   С близкого расстояния он выглядел еще моложе. Максимум лет двадцати пяти, с реденькой бородкой, в белой кипе, покрывавшей почти всю голову. Я предположил, что он служил в спецназе, проникся религиозными идеями и поступил учиться в какую-нибудь местную ешиву.
  
   – Повернись, – сказал я ему самым спокойным тоном (в некоторых ситуациях нет ничего, что действует на нервы сильнее, чем спокойный тон). – Заложи руки за голову и опустись на колени.
  
   В его глазах пылала ненависть, но мои указания он выполнил. Я приблизился к немуи заехал ему рукояткой пистолета по затылку, прямо над первым шейным позвонком. Он скатился на землю, как арбуз с телеги. В кино люди, получившие такой удар, через час встают, мотают головой и бегут спасать главную героиню. В реальности, когда он откроет глаза, ему первым делом захочется снова потерять сознание, чтобы не чувствовать чудовищной головной боли, сопровождающей сотрясение мозга средней тяжести.
  
   Я направился к крыльцу. В желтоватом луче света, падающем от одинокого фонаря, стояли Штейнберг и два юнца с лопатами и алюминиевой похоронной тележкой. Я не смог не оценить его организаторских способностей. Позади меня лежал план А с шишкой на голове, а мне в глаза уже смотрел готовый к действию план Б. С другой стороны крыльца был припаркован наш реанимобиль.
  
   – Некрасиво, рабби. Я очень обиделся.
  
   – Где Ицхак?
  
   – Прилег вздремнуть. Очень утомительно целыми днями учить комментарии к Торе.
  
   Белая борода затряслась. Обозлившись, он терял часть своего обаяния, но из него все равно бы получился идеальный ведущий телевизионных программ для детей. Увидев, что мы разговариваем, из машины вышли и присоединились к нам Жаки и Агарь.
  
   – Двинули?
  
   – Может быть, я когда-нибудь и забуду все это, но Бог-то все видит.
  
   – Еще одно слово, и я устрою вам личную встречу.
  
   Парни выглядели слегка растерянными, и я решил не углубляться в эту тему. По-видимому, он не сказал им, в чем дело. Это второе правило разведчика на враждебной территории: того, чего тебе знать не надо, лучше и не знать. Первое же правило гласит: если не прихватишь из дома термос, то кофе тебе не будет. Старикан резко развернулся и пошел вперед, время от времени заглядывая в бумажку, на которой, судя по всему, были отмечены ряд и участок. Мы следовали за ним – странная компания, по большей части состоящая из лиц, не вполне понимающих, что они здесь делают, но чувствующих, что лучше не задавать лишних вопросов.
  
   Через пять минут мы остановились возле простого надгробия из светлого хевронского камня, на котором значилось: «Здесь покоится Мааян Леви; 1982–1992». В этой лаконичности был какой-то вызов, словно тот, кто сделал надпись, призывал посетителя самостоятельно подсчитать, сколько лет было умершей девочке, и в очередной раз удостовериться в несправедливости мира. Штейнберг махнул рукой, и парни принялись копать землю возле надгробия. Агарь вцепилась мне в руку. Я услышал, как она глубоко вдохнула – так делает ребенок в ванне, только что открывший, что умеет нырять. Я успел повернуться к ней за миг до того, как она потеряла сознание, и поднял ей подбородок, вынудив взглянуть мне прямо в глаза.
  
   – Это не Яара.
  
   – Ты уверен?
  
   – Да. Я разговаривал с матерью этой девочки по телефону.
  
   Агарь сделала шаг назад, встав на отдалении от остальных, и обхватила себя руками. Она смотрела, как яма в земле становится все глубже, как из нее достают ужасающе маленький саван с останками, торопливо засовывают в черный мешок и застегивают «молнию». Все это время Жаки бросал на меня красноречивые взгляды, без слов говорившие: «Зачем ты привел ее сюда?»
  
   Я предпочел сделать вид, что ничего не замечаю.
  
   Когда с первой могилой было покончено, Штейнберг сунул руку в карман – я испытал удовольствие сродни садистскому, заметив, как его лицо искривилось от боли: он забыл, что несколько часов назад я вывихнул ему руку (при условии, что это был вывих; не исключено, что всемилостивый Господь позволил мне сломать ему одну-другую фалангу). По-прежнему молча он достал новую бумажку, показал ее сопровождавшим его парням, и наш скромный корабль дураков снова пустился в плаванье по морю мертвых. Второй памятник был из черного камня, и на нем золотыми буквами было выгравировано: «Рахиль Абекассис, 1986–1997, дочь Сарит и внучка Йосефа и Малки. Преждевременная смерть отняла у нас свет наших очей».
  
   Молодые люди проделали ту же работу, и мы следом за похоронной тележкой двинулись к выходу. Я помог парням погрузить черные мешки в машину, и только тогда повернулся к Штейнбергу:
  
   – Примерно через три часа.
  
   – Я буду в конторе.
  
   – Если ваш приятель очухается, отправьте его в травмпункт, пусть проверит голову.
  
   – А кассета?
  
   – Когда вернусь.
  
   Жаки и Агарь сели на переднее сиденье, а мне пришлось устроиться сзади, рядом с нашим горестным грузом. Они не перекинулись со мной ни словом. Так уж повелось: все высоко ценят человека, делающего грязную работу, но никто не приглашает его на ужин.
  
   К институту патологической анатомии мы приехали в три часа ночи. Доктор Гиснер ждал нас на стоянке. Худенький, в зеленом халате, он источал жизнелюбие человека, только что уволенного с работы, а по возвращении домой обнаружившего, что квартал, в котором он жил, смыло цунами.
  
   – Мне самому не верится, что я это делаю.
  
   – Мне тоже не верится, что ты это делаешь.
  
   – Кто эти люди?
  
   Я хотел соврать. Не потому, что в этом была потребность, а просто следуя принципу разделения ответственности. Но доктор не заслуживал обмана.
  
   – Жаки со мной работает. Агарь – мать одной из девочек.
  
   – Прекрасно. Свидетели – это именно то, что нам нужно.
  
   Рядом с ним стояла тележка, похожая на ту, что мы использовали на кладбище, только начищенная до блеска. Я подошел к задней двери фургона и, спустя минуту сообразив, что добровольных помощников не найдется, сам вытащил оба мешка. Доктор Гиснер взялся за ручки тележки и покатил ее внутрь. Мы миновали два коридора и очутились возле двери с табличкой «Рентгеновский кабинет».
  
   – Вы оба ждите здесь. Джош пойдет со мной.
  
   Он в первый раз обратился к Жаки и Агари, которые послушно сели на скамью. Меня всегда удивляет, что самые отчаянные бунтари вмиг начинают вести себя как паиньки, стоит им услышать приказ врача. Откуда такое уважение к людям, профессиональное мастерство которых заключается в том, чтобы советовать пациенту, перенесшему инфаркт миокарда, есть меньше жирного?
  
   Мы с Гиснером завезли тележку в рентгеновский кабинет. Он протянул мне хирургическую маску, такую же надел на себя, натянул резиновые перчатки и начал копаться в первом мешке. Через десять минут он вытащил оттуда кость, отпилил кусочек, положил на свинцовую пластину и сунул под аппарат. В другом конце комнаты находилась стеклянная перегородка. Мы встали за ней, и он нажал кнопку. Затем мы вернулись к аппарату, и он проделал те же действия со вторым трупом. Пока проявлялась пленка, он нашел в ящике стола пачку «Кэмела» и закурил.
  
   – Не знал, что ты куришь.
  
   – Четыре года не притрагивался к сигарете.
  
   С окурком в зубах он вытащил снимки из проявочной машины и укрепил на негатоскопе. Даже мой неопытный глаз распознал хрупкие запястья детских ручек.
  
   – Принеси мне атлас со стола.
  
   – В путешествие собрался?
  
   – Идиот, медицинский атлас! Это толстая книга с иллюстрациями. Авторы – Грейлих и Пайл, два рентгенолога.
  
   Через минуту я нашел книгу в светлом переплете с огромным количеством фотографий, представлявших собой рентгеновские снимки рук разных размеров.
  
   – Из этой книги ты узнаешь, сколько лет было девочкам на момент гибели?
  
   – Да.
  
   – Каким образом?
  
   Он окинул меня удивленным взглядом. Обычно я мало интересовался его методами, концентрируясь на результатах.
  
   – Ты что, не доверяешь мне?
  
   – Я хочу знать, какова величина погрешности.
  
   – Очень незначительная.
  
   – Ты уверен?
  
   – У новорожденных младенцев ладошки большей частью состоят из хрящей. С возрастом хрящевые ткани превращаются в костные.
  
   – И когда этот процесс заканчивается?
  
   – Примерно лет в девятнадцать. До тех пор возраст можно вычислить по количеству костной ткани. Хрящ на рентгеновском снимке не виден, поэтому сделать расчет легко. Существует еще один метод, основанный на окостенении черепа, но он менее точен.
  
   Он достал из кармана халата циркуль и карандаш и сделал на снимках замеры. Потом подошел к книге и начал ее листать, пока не нашел соответствующую фотографию.
  
   – Им обеим было по одиннадцать лет, – не глядя на меня, сказал он.
  
   – Ровно одиннадцать?
  
   – Что значит – ровно? Им было по одиннадцать лет.
  
   Он взял стул и сел напротив меня:
  
   – Выходит, твоя теория – это не просто теория.
  
   – Да.
  
   – Почему это так важно?
  
   – Я был обязан удостовериться. Теперь, когда ты подтвердил, что он по два года держал их у себя, я впервые получил доказательство того, что девочка еще жива. Мало того, я точно знаю, когда он похитит следующую жертву. Все это косвенные улики, но пока и их хватит, чтобы получить у судьи ордер.
  
   – То есть ты оказал услугу Кравицу.
  
   – Как обычно. Он, конечно, воротил нос от этого дела как от безнадежного, но в действительности хотел, чтобы я им занялся.
  
   – Когда ты ему расскажешь?
  
   – Еще не решил.
  
   – А что собираешься делать дальше?
  
   – Прежде всего верну останки на место, пока на кладбище не появились посетители.
  
   – Ты мне не ответил.
  
   – Я знаю.
  
   Мы снова упаковали наш жуткий груз и вместе с ним молча прошествовали мимо Агари и Жаки. По нашим лицам они поняли, что лучше не задавать лишних вопросов. Я погрузил черные мешки в машину, а доктор Гиснер, мгновение поколебавшись, сделал нечто совсем для него не характерное: подошел к Агари, взял ее за руку и долго не отпускал. Затем развернулся и, не говоря ни слова, исчез внутри здания. Она растерянно смотрела на меня, ожидая объяснений.
  
   – Обеим мертвым девочкам было по одиннадцать лет.
  
   – Не понимаю…
  
   – Как и твоя дочь, они были похищены десятого августа, когда им было по девять.
  
   Жаки сообразил первым. «О господи, значит, это правда!» – тихо пробормотал он и уселся на асфальт. Агарь переводила взгляд с него на меня, с меня на землю, потом снова на меня, пока до меня не дошло, что я должен произнести эти ужасные слова вслух, иначе она ни за что не примет жестокую правду.
  
   – Он похищает их десятого августа, два года держит у себя живыми, потом убивает – и так же десятого августа два года спустя добывает себе новую девочку.
  
   – Поэтому ты говорил про два дня?
  
   – Да.
  
   – Какое сегодня число?
  
   – Два часа назад наступило девятое августа.
  
   – То есть это завтра?
  
   – Да.
  
   Стало очень тихо. Минуту или две висела полная, кошмарная тишина, а затем Агарь прорвало. Рыдания поднялись ей в горло откуда-то из живота и выплеснулись на нас извержением вулкана.
  
   – Доченька! Я хочу свою доченьку! Боже, верни мне мою дочку! Верни мне ее! Забери меня, но верни ее!
  
   Не я, а Жаки обнял ее. Он утирал ей слезы и шептал что-то успокоительно-бессмысленное. Он гладил ее по голове, как будто это она была похищенным ребенком, и поддерживал до тех пор, пока у нее не перестали подгибаться ноги. Он принес из скорой одеяло и укутал ее. Он вызвал такси, он усадил ее, дрожащую, в машину. Не я, а Жаки сказал, что отвезет ее домой и вернется, а потом бросил мне ключи от реанимобиля и сел рядом с ней на заднее сиденье. Она опустила голову ему на плечо. Она плакала так, словно ее жизни пришел конец – или, наоборот, наступило начало? По правде говоря, обе вероятности были в равной мере возможны.
  
   Все это сделал Жаки. А я просто стоял и смотрел.
  
   И стоял так еще очень долго.
  
   Поскольку выбора они мне не оставили, я залез в машину и поехал на кладбище. Макс и Мориц ждали меня на крыльце и помогли уложить мешки с костями на тележку. Все происходило в полном молчании. Они уже поняли, что их втянули в какую-то историю, которую вряд ли одобрит главный раввин, и предпочитали как можно меньше вникать в подробности. Меня это устраивало. Ицхака с его полицейской дубинкой поблизости видно не было, но я его уже не боялся. Я зашел в контору к Штейнбергу и застал его в привычной позе, дремлющим в кресле.
  
   – Ты принес кассету?
  
   – Да.
  
   Он подался вперед и протянул руку, в которую я вложил вещественное доказательство его противоправной деятельности.
  
   – Я и так могу позвонить в полицию и рассказать, что вы берете взятки.
  
   – Они тебе не поверят.
  
   – Скорее всего, нет.
   19
   Четверг, 9 августа 2001, утро
  
   Я спал.
  
   Беспробудным сном без сновидений, каким спят только аллигаторы и бортпроводницы. Я в одних трусах лежал, разметавшись, на кровати, с неудобно вывернутыми руками, и отказывался признавать, что вот уже пять минут кто-то звонит мне в дверь.
  
   Когда я смог наконец разлепить глаза, то обнаружил, что зеленые цифры на моем будильнике показывают десять утра. Я спал меньше четырех часов. В дверь продолжали трезвонить. Я обдумал несколько вариантов развития событий, и по меньшей мере в одном из них фигурировала стрельба очередями через глазок. Но я все же натянул шорты и белую футболку и поковылял к гостиной.
  
   За дверью стояли мужчина и женщина, точнее говоря, двое полицейских в форме, включая синие бейсболки на голове и наручники у пояса. Несмотря на прерванный сон, я напомнил себе, что испытываю глубокое уважение к силам правопорядка, особенно если они представлены блондинкой с губами, накрашенными лиловой помадой с блеском, и такой анатомией верхней части туловища, которая полностью исключает необходимость оборудовать автомобиль подушкой безопасности.
  
   – У вас что, руку на звонке свело?
  
   Она заморгала, соображая, что ответить, но напарник ее опередил:
  
   – Ну, Ширман, с тех пор как я видел тебя в последний раз, ты таки набрал пару килограмм.
  
   Его фамилия была Шварцкопф, или Шварцфильд, или что-то еще, начинающееся на «Шварц». Низенький и лысый, он еще в те времена, когда я работал в следственном отделе, помешался на культуризме. Судя по всему, все эти годы он продолжал усердно качаться и теперь выглядел, как надувная игрушка. Когда-то я отказался взять его в ОСПП – особое следственное подразделение полиции, или, в менее официальной версии, особо ссученное подразделение подонков, – которое расследовало двойное убийство в районе Ха-Тиква, и он решил, что я поломал ему карьеру. Истина заключалась в том, что карьеру ему сломало то, что он был злобным придурком. Но в личном деле такое не пишут.
  
   – Чего надо?
  
   Спросонья мой словарь не блещет богатством.
  
   – Тебя срочно вызывает начальник окружного управления.
  
   – Дай ему бог здоровья.
  
   – Давай, пошевеливайся.
  
   Шварцман, вспомнил я имя надувной игрушки. Шварцман.
  
   – Передай ему, что с тех пор, как он меня уволил, я не подчиняюсь его указаниям.
  
   – Предпочитаешь поехать в наручниках?
  
   – Может, попробуешь их на меня надеть?
  
   – Может, и попробую.
  
   – Может, я засуну тебе голову в жопу?
  
   – Поосторожнее, Ширман. Это оскорбление полицейского при исполнении.
  
   – Тебя невозможно оскорбить. Ты такой идиот, что все равно ничего не поймешь.
  
   Губная помада с блеском, растерявшись от такой неприкрытой враждебности, решила вмешаться:
  
   – Кравиц просил тебе передать, что госпожу Гусман тоже вызвали.
  
   Я тянул время. Долго принимал душ, брился, чистил зубы, дважды сменил рубашку. Протест, конечно, вышел жалкий, но он хоть немного примирил меня с собой. Потом я позвонил в контору «Гусман и Гусман» и позвал к телефону Гусмана-старшего. Через минуту он взял трубку.
  
   – Господин Ширман?
  
   – Есть вероятность, что ваша внучка жива.
  
   Он не стал тратить время на «как» и «почему»:
  
   – Что я могу сделать?
  
   – Если меня арестуют, вы будете моим адвокатом. У вас в сейфе лежит мое письмо, в котором перечислены все косяки, которыми полиция отличилась в этом расследовании.
  
   – Когда вы мне его передали?
  
   – Вчера ночью.
  
   – Хорошо.
  
   – Господин Гусман…
  
   – Леон.
  
   – Если я найду ее, передайте своему сыну, что мне не следовало на него кричать. Он ничего не знал.
  
   – Я передам.
  
   Я отказался ехать с ними в патрульной машине и сел за руль своего «Бьюика». По радио рассказывали об очередном теракте, совершенном утром в Иерусалиме. Взрыв в пиццерии «Сбарро», пятнадцать погибших. Пятеро – члены одной семьи, репатрианты из Голландии. Это грубо напомнило мне, что там, снаружи, существует целый мир, которому ничего не ведомо ни о моем расследовании, ни о пропавших девочках. Начальник управления ждал нас в полицейском участке на улице Дизенгоф. По старой привычке я припарковал машину у тротуара, на стоянке не очень джентльменского клуба людей в синих мундирах.
  
   Едва зайдя в участок, Шварцман пробормотал, что его ждут дела, и испарился. Очевидно, на совещание больших мальчиков его не пригласили. Губная помада вела меня по коридорам, и, судя по реакции встреченных полицейских, не только я обратил внимание на ее выдающиеся достоинства. По пути она успела рассказать мне, что ее зовут Мири, что она переехала в Тель-Авив из Иерусалима, чтобы стать следователем, закончила факультет криминологии со средней оценкой 9,4, хотя ее родители и бойфренд настаивали, чтобы она изучала бухгалтерский учет. Я из вежливости спросил, не училась ли она у Гастона, и она ответила, что да, добавив, что он очень милый и однажды она списала у него на экзамене. Если бы коридор был чуть длиннее, я бы наверняка узнал еще много интересного о ее жизни. Я думал, что мы идем в кабинет начальника управления, но она привела меня к комнате для совещаний, распахнула дверь и с вежливостью, какую обычно приберегают для раскаявшихся преступников, придержала ее. По тому, как бегали ее глаза, я понял, что меня дожидается немало народу. Я шагнул внутрь. Она, зайдя следом, встала у двери, по-видимому, чтобы я не сбежал.
  
   Первым я заметил Кравица, который даже головы не поднял от лежащей перед ним папки в синей пластиковой обложке. Он не взял с собой ни одного мячика, и я воспринял это как знак того, что на сей раз все очень серьезно. Рядом с ним примостилась Бекки – лох-несское чудовище с оранжевым блокнотом наготове, чтобы вести протокол. В углу с чашкой кофе в руке устроился полковник Ривлин – старый и опытный глава следственного отдела, известный двумя особенностями: белыми, как снег, усами и привычкой думать перед тем, как что-то сказать; по соседству с ним – его заместитель, чересчур амбициозный инспектор Эрми Кало, считавший себя гораздо хитрее, чем он был на самом деле. Напротив них расположилась следственный прокурор – дама с угловатыми чертами лица, окинувшая меня таким взглядом, словно собиралась предъявить мне обвинение в изнасиловании крольчихи. Соседний стул занимала Агарь, выглядевшая так, будто не спала всю ночь, что, впрочем, вполне соответствовало действительности. Во главе стола восседал его величество начальник управления Арье Шавид – здоровенный толстяк с маленьким носом, маленькими ушами, маленьким ртом и наверняка, хоть я лично этого не проверял, маленьким членом.
  
   – Джош, мы как раз говорили о тебе.
  
   – Да ну?
  
   Он улыбнулся во все тридцать два вставных зуба, демонстрируя, что нынче в управлении округа празднуют День любви к Джошу. Я занял место по другую сторону стола, точно напротив него.
  
   – Прежде чем мы начнем совещание, я хотел бы отметить отличную работу, проведенную тобой по этому делу.
  
   Он сделал паузу, по всей видимости, чтобы дать мне возможность сказать, что он тоже парень что надо, и был немного удивлен, когда этого не произошло.
  
   – Я говорю совершенно серьезно. В прошлом между нами бывали разногласия, но в этом деле ты доказал, что иногда один упорный детектив может сделать то, что оказалось не по плечу всем силам правопорядка.
  
   – Не бывало.
  
   – Чего не бывало?
  
   – Разногласий. Ты просто вышвырнул меня из полиции.
  
   – Думаю, сейчас не имеет смысла в этом копаться.
  
   – Почему?
  
   Все, кроме Агари, посмотрели на меня с укоризной. Его величество открыл было рот, чтобы мне возразить, но передумал и решил зайти с другой стороны:
  
   – Потому что сейчас самое главное – разыскать девочку.
  
   – И тебе совершенно безразлично, кому достанутся все лавры?
  
   – Отвечать на такой вопрос ниже моего достоинства.
  
   – Чтобы откопать твое достоинство, придется вызывать археологов. Почему здесь нет никого из Главного управления?
  
   – Дочь госпожи Гусман была похищена в нашем районе…
  
   – Яара. Иногда полезно помнить имена тех, кого разыскиваешь.
  
   Он покраснел. Совсем слегка.
  
   – Я знаю, как ее зовут.
  
   – Есть еще пять девочек, которых он уже убил. Все были похищены в возрасте девяти лет и убиты, когда им исполнилось одиннадцать. Все росли в неполных семьях. Это для тебя новость?
  
   – Нет.
  
   – Все из разных городов. Девочка вот-вот погибнет, а ты, вместо того чтобы поднять по тревоге всю полицию страны и бросить на поиски ребенка, тратишь время на ерунду, потому что для тебя главное – появиться на экране телевизора и выставить это дело так, как будто ты лично его распутал.
  
   – Ты испытываешь мое терпение.
  
   – А ты – мое.
  
   – Если ты немедленно не предоставишь нам весь собранный тобой материал, мы будем рассматривать это как помеху следствию.
  
   – Так арестуй меня.
  
   – Звучит заманчиво.
  
   – Моего адвоката зовут Леон Гусман. Через пять минут после моего ареста вся эта история будет на первых полосах газет.
  
   – Ты готов из-за своего честолюбия запороть следствие?
  
   – Какое следствие? Вы ничего не сделали.
  
   На сей раз быстрее всех отреагировала остроскулая прокурорша. Я заметил, что у нее на шее висела золотая цепочка с подвеской в виде латинских букв, образующих имя «Алон». Интересно, это муж или сын, мелькнуло у меня.
  
   – Может быть, вместо того чтобы затевать ссору, вы объясните нам, что вы предлагаете?
  
   – Это я затеваю ссору?
  
   – Вы же сами говорите, что, пока мы здесь болтаем, девочка в любую минуту может погибнуть.
  
   Я ненадолго задумался.
  
   – На вашем месте я бы обратился в СМИ. Разместил бы фотографию Яары на первых полосах всех крупных газет, назначил бы денежное вознаграждение любому, кто предоставит вам важную информацию, и отправил бы полицейских обходить район за районом. Если он держит ее у себя два года, кто-то должен был что-то видеть. Даже если он запер ее в подвале, у него могло что-то случиться, например лопнула труба, и он вызвал слесаря, или сломался бойлер, и приходил мастер его чинить. Девочку надо кормить, надо покупать и стирать ей одежду. Свидетели есть всегда, просто они не знают, что они свидетели. Конечно, неприятно сознаваться в том, что вы уже двенадцать лет знаете о существовании похитителя и серийного убийцы, которого так и не смогли поймать, и не потрудились предупредить об этом общественность. Но это лучше, чем допустить еще одно убийство.
  
   Я окинул их взглядом, чтобы убедиться, что моя маленькая речь произвела на них требуемый эффект. Ривлин кивнул головой. Кравиц что-то записывал. У губной помады с блеском почему-то был такой вид, словно она сейчас расплачется. Может, я ей нравился?
  
   Шавид провел пальцами под подбородком, изображая глубокую задумчивость, хотя на самом деле он ждал, пока не выскажется кто-нибудь другой. Ты не станешь начальником округа, в котором проживает пятая часть населения страны, включающего в себя 18 городов, три районных управления и восемь полицейских участков, если не умеешь вести себя на больших совещаниях. Вместо него грудью на амбразуру бросился господин Амбиция, он же Эрми Кало. Тщательно выбритый череп и очки в квадратной металлической оправе делали его похожим на диджея из модного клуба на улице Алленби.
  
   – Я не уверен, что все обстоит именно так, как ты говоришь.
  
   – А как?
  
   – Улики можно трактовать по-разному. Вероятность того, что серийный убийца может на протяжении столь долгого времени орудовать в такой плотно населенной стране, как Израиль, ничтожно мала.
  
   – Вначале я тоже так думал.
  
   – И что же заставило тебя изменить мнение?
  
   – Авраам Ицхак-Пур.
  
   – Кто-кто?
  
   – Я узнал о его существовании в воскресенье, когда изучал архивы газеты «Гаарец». Авраам Ицхак-Пур был серийным убийцей, действовавшим в Иерусалиме с 1982-го по 1990-й год. Первым делом он задушил и закопал у себя во дворе собственного отца, а потом ударом молотка по голове убил мать, попытавшись выдать убийство за неудавшееся ограбление. В промежутке он убил шестерых бездомных в иерусалимских парках, потому что считал, что они уродуют облик города.
  
   – Ты в этом уверен?
  
   – Дело вкуса. Лично мне бездомные не мешают.
  
   Рассмеялся один Ривлин.
  
   – Я имел в виду, уверен ли ты, что он серийный убийца.
  
   – Можешь сам у него спросить. Он отбывает четыре пожизненных срока в тюрьме «Аялон».
  
   Шавид решил, что пора вернуть себе инициативу:
  
   – Джош, вопрос не в этом. Допустим даже, что я согласен с тобой во всем, что касается анализа фактов. Но способ, каким ты предлагаешь действовать… Ты подумал о том, что, если мы предадим дело огласке, похититель может перепугаться и поспешит убить девочку?
  
   – Конечно, подумал. Иначе давно сам бы обзвонил все газеты.
  
   Агарь вздрогнула и снова застыла каменным изваянием.
  
   – Значит, ты согласен, что мы должны избежать этого любой ценой?
  
   – Я ни в чем с тобой не согласен. Я даже не знаю, зачем ты меня вызвал.
  
   – Я полагаю, что в данных обстоятельствах наше сотрудничество…
  
   – Шавид! – Кажется, я это выкрикнул, потому что он сразу заткнулся. – В последний раз спрашиваю: какого черта я здесь делаю?
  
   Он вздохнул. Это выглядело так же фальшиво, как и звучало.
  
   – Ты здесь потому, что нашел след, который мы упустили.
  
   – Это она вам рассказала?
  
   – Я ничего не… – пробормотала Агарь и снова принялась изучать трещины в столешнице.
  
   – Госпожа Гусман прибыла за десять минут до тебя, – сказал Шавид. – Я ее пригласил.
  
   – Гиснер?
  
   – Какая разница?
  
   – Или я получаю ответ, или ухожу.
  
   – Доктор Гиснер действовал как ответственный и лояльный человек.
  
   – Лояльный к кому?
  
   – Хватит уже, – проворчал Кравиц, но я не обратил на его реплику внимания.
  
   – Ну? – спросил я.
  
   – Что «ну»?
  
   – Что я здесь делаю?
  
   – Я знаю тебя, Джош. Если ты выяснишь, кто убийца, ты постараешься схватить его сам. Мы не можем этого допустить.
  
   – Почему?
  
   – Потому что никто не должен проводить такие операции в одиночку. В лучшем случае ты его убьешь, в худшем – он убьет тебя и девочку, а мы потеряем единственную ниточку в этом деле.
  
   – И ради этого ты вызвал сюда Агарь? Чтобы запугать ее и заставить умолять меня не дергаться?
  
   Шавид был не из тех, кто, прежде чем ответить, считает в уме до десяти, но он сделал такую попытку. Воспользовавшись возникшей паузой, впервые подал голос Ривлин:
  
   – Он прав, Джош. Это работа не для одного человека.
  
   Ривлин достиг того этапа карьеры, когда ему стало совершенно ясно, что до начальника Главного полицейского управления ему уже не дослужиться. Ему не хватало льстивости и лицемерия, чтобы преуспеть в мире, в котором всем заправляют пиарщики и друзья министров. В определенном смысле это придавало ему авторитет, которого были лишены многие его коллеги. Его руки, лежащие на столе, были покрыты никотиновыми пятнами и напоминали руки старика.
  
   – Да что ты говоришь! – воскликнул я с неожиданной для себя горечью. – Ты только посмотри, чем мы тут занимаемся!
  
   – Мы занимаемся спасением жизней. Это наша работа.
  
   Настала тишина. Каждый пытался переварить услышанное. Первым молчание нарушил Шавид:
  
   – Нравится тебе или нет, но ответственность за все происходящее несу я. Если я ошибусь, мне не поздоровится.
  
   – Если ты ошибешься, твое здоровье будет последней из моих забот.
  
   – Хорошо, не звони мне. Позвони Кравицу. Позвони любому, кому доверяешь.
  
   – Я подумаю.
  
   Его голос стал очень сдержан и тих:
  
   – Джош, если ты попробуешь взять его сам, я тебя уничтожу. Ты знаешь, что на это моей власти хватит.
  
   – Об этом я тоже подумаю.
  
   Я встал, ни на кого не глядя вышел из комнаты и миновал ставшие мне чужими коридоры. В машине я долго сидел, не притрагиваясь к ключам. Через минуту – или года через полтора? – я обнаружил на лобовом стекле штрафную квитанцию. Почему-то она меня рассмешила.
  
   Я направился на север по улице Дизенгоф, которая в последние годы все больше напоминала убогую декорацию к фильму. Затем я свернул на восток и остановился возле фалафельной «Меворах» на улице Ибн-Габироль. Я купил порцию фалафеля и съел его стоя, широко расставив ноги, чтобы калории стекали прямо на грязную мостовую. Я обжираюсь только в четырех случаях: когда грущу, когда радуюсь, когда злюсь и когда спокоен. Доев, я собрался заказать еще полпорции, но в это время у меня зазвонил телефон.
  
   – Я жду у тебя под дверью, – сказала она.
  
   Через двадцать минут Агарь уже сидела на диване в гостиной, обхватив ладонями чашку чая. Я принес из кухни деревянный стул и поставил перед ней. Наше молчание тянулось чуть меньше, чем длилась египетско-израильская война на истощение. Ее черные волосы рассыпались по шее и стали напоминать темные потеки с крышки банки с краской.
  
   – Я считаю минуты.
  
   – Что?
  
   – Позади тебя висят часы. Каждый раз, как проходит минута, я говорю себе: «Ей осталось на минуту меньше». Почему там нет секундной стрелки?
  
   – Не знаю. Я их такими купил.
  
   – Что будет делать полиция?
  
   – То же, что всегда. Перетрясут всех информаторов, пройдутся по всем спискам педофилов. Некоторых арестуют. Допросят тех, кого допрашивали раньше.
  
   – Они найдут ее?
  
   – Они профессионалы. Кравиц и Ривлин – лучшие из лучших.
  
   – Ответь мне.
  
   Она не вскочила, чтобы меня задушить, хотя ей очень этого хотелось.
  
   – Нет.
  
   Теперь и я почувствовал, как минуты термитами вползают мне прямо в душу.
  
   – Как так вышло, что никто ничего не видел? – спросила она.
  
   – Что?
  
   – Ты сказал на совещании, что должны быть свидетели.
  
   – Свидетели есть всегда.
  
   – Но в нашем случае их нет.
  
   Только через несколько секунд до моего сознания дошло, что она права.
  
   – Как ты это объясняешь? – спросил я.
  
   – Что?
  
   – Как он их похитил? Как ему удалось похитить шесть девочек в шести разных местах и никто ничего не заметил?
  
   – Я не знаю.
  
   – Я тоже не знаю. Зато знаю того, кто может ответить на этот вопрос.
   20
   Четверг, 9 августа 2001, полдень
  
   – Он переодевается женщиной.
  
   Мы сидели в комнате для свиданий тюрьмы «Ха-Шарон» – большом зале с неоновыми лампами под потолком, освещавшими полтора десятка столов из зеленого пластика, расставленных на одинаковом расстоянии друг от друга. В дальнем углу, возле двери, сидел сонный надзиратель и читал спортивный раздел газеты «Едиот Ахронот». По инструкции его присутствие было необходимо для защиты посетителей, правда, непонятно от кого. Шломо Родман был абсолютно безопасен для всех, кроме пятилетних детей. Он и выглядел симпатягой – этакий плюшевый мишка с седыми растрепанными волосами и бархатными глазами, обрамленными длинными ресницами. Он сидел, откинувшись на спинку стула, как двоечник за последней партой. На нем была тюремная роба: коричневые штаны, коричневая рубашка с вышитыми на нагрудном кармане серыми буквами «СИН» (Служба исполнения наказаний) и черные рабочие ботинки.
  
   Я вспомнил о Родмане потому, что когда-то сам его арестовал. Не вследствие совершенного им преступления, а в рамках полицейского рейда, какие устраивают каждый раз, когда кто-нибудь находит в подвале изнасилованного ребенка. К тому времени он уже отсидел срок за преступление на сексуальной почве против несовершеннолетних. За два часа допроса мы с Кравицем проделали все то, что полицейские обычно делают с педофилами: я уселся ему на грудь, а мой напарник ходил вокруг нас кругами и пинал его во все доступные места. Так продолжалось, пока нам не сообщили, что поймали настоящего насильника. Странно, но Родман на нас даже не обиделся. Пожал нам руки и попрощался, как будто мы разъезжались по домам после смены в летнем лагере, давая друг другу слово обязательно увидеться снова. Мы окончательно избавились от угрызений совести – да, у полицейских тоже бывают угрызения совести – двумя годами позже, когда его осудили за шесть эпизодов изнасилования несовершеннолетних в тель-авивском квартале Шапира.
  
   Собственно, нашу встречу организовала Агарь. Я только позвонил начальнице тюрьмы «Ха-Шарон» Берте Керенн, которая управляла своим учреждением железной рукой и навела в нем такой порядок, что могла себе позволить носить на его территории жемчужные серьги. Бессовестно прикрывшись именем Кравица, я попросил ее срочно уделить нам три минуты своего драгоценного времени. Разговор с ней взяла на себя Агарь. Она без утайки выложила ей всю историю. Начальник тюрьмы – тот же губернатор острова: он сам издает законы и сам решает, можно ли их нарушить. Она послала за Родманом, который был на прогулке, и велела привести его в комнату для свиданий. Упрашивать его не пришлось. Он из кожи вон лез, так хотел нам помочь.
  
   – Ты уверен?
  
   – На девяносто девять процентов. У всех нас одна проблема: как уговорить ребенка пойти с тобой. Современные дети знают, что нельзя разговаривать с незнакомцами.
  
   Он сказал это тем же тоном, каким другие сетуют, что современные дети слишком много смотрят телевизор.
  
   – И как вы их уговариваете?
  
   – Есть много приемов. Обещаешь ему пиццу, или говоришь, что тебя послали родители, или предлагаешь купить подарок. С мальчиками проще, чем с девочками.
  
   – И они идут?
  
   – Примерно каждый третий. Проблема возникает с теми, кто начинает плакать или кричать, потому что тогда вас могут заметить. Но если ты оденешься женщиной, никто ничего не заподозрит.
  
   – А ты почему так не делал?
  
   Он печально похлопал себя по животу:
  
   – Фигурой не вышел.
  
   – Есть и полные женщины.
  
   – Дело не только в весе. Важна походка, важно умение носить накладной бюст. Ты можешь вообразить меня на каблуках?
  
   Я не мог.
  
   – Куда ты их вел?
  
   – Лучше всего в школу. По вечерам там никого не бывает, полно свободных классов, а полы натерты мастикой, поэтому скрип обуви слышен издалека.
  
   – А потом? Как устроить, чтобы они никому ничего не рассказали?
  
   – Как раз это нетрудно. Дети всегда чувствуют себя виноватыми. Педофил из Бат-Яма Арье Гольдман грозил своим жертвам, что расскажет их друзьям, что они гомики, и этого хватило, чтобы два года работать без помех.
  
   – Есть и другие способы заставить их замолчать?
  
   – Да.
  
   Он не стал продолжать, а я после краткого раздумья решил не настаивать. В блокноте я записал «женщина» и «школа». Воспользовавшись моим молчанием, в разговор в первый раз вступила Агарь.
  
   – У вас есть дети? – спросила она его.
  
   – Нет. Это чуть было со мной не случилось, но в последний момент я сбежал.
  
   – Может, будь у вас дети, вы этим не занимались бы.
  
   – Нет. Будь у меня дети, я сделал бы с ними то же, что делал с другими.
  
   – Вы не можете этого знать, – не сдавалась она.
  
   – Я больной человек. Это болезнь. Я не могу с ней совладать.
  
   Она продолжала искать в его лице то, чего там не было. Он подался вперед и взял ее руки в свои. Она не отпрянула. Возможно, профессия психолога научила ее тому, что все мы – люди со своими проблемами, и даже худшие из нас остаются людьми.
  
   Когда он заговорил, его голос от волнения звучал хрипло, а толстый живот дрожал:
  
   – Я надеюсь, что вы ее найдете. Я очень на это надеюсь.
  
   – Я знаю. Спасибо.
  
   Через минуту мы покинули комнату для свиданий. Пока мы шли по тюремному коридору, мы не перекинулись ни словом. Так же молча мы остановились перед железными воротами, подождали, пока они откроются, сели в машину и поехали в Тель-Авив. Мне это не причиняло ни малейшего неудобства. Я могу молчать сколько угодно.
  
   – Я никогда об этом не думала.
  
   – О чем?
  
   – Я думала только о том, как мне ее найти. И ни разу – о том, что ей пришлось пережить. Я гнала от себя эти мысли.
  
   Мне хотелось ей сказать так много, что слова, толкаясь у меня в горле, полностью перекрыли себе выход.
  
   – Его описание подходит к тому мужчине, – сказала она.
  
   – К какому мужчине?
  
   – К тому, что на видеокассете, – пояснила она. – На записи пожара в торговом центре. Мужчина, который идет с Яарой. Он худой и невысокий. Вполне может переодеться в женщину.
  
   – Прекрасно. Список подозреваемых сократился до полутора миллионов человек.
  
   – Скажи мне что-нибудь утешительное, или я сейчас завою.
  
   – Я не умею утешать. Я умею только искать пропавших девочек.
  
   – Звучит достаточно утешительно.
  
   Пробок на въезде в город еще не было, но ждать их оставалось недолго. Диктор по радио поблагодарил некоего Дуби, который сообщил, что застрял на 18 минут между развязкой на шоссе Геа и перекрестком Раанана. На минуту я задумался, что за люди звонят на радио. Они считают это своим гражданским долгом или за 18 минут без движения им становится слишком одиноко? Две песни спустя мы подъехали к ее дому в районе Бавли, и я остановился, не заглушая двигатель.
  
   – Куда ты теперь?
  
   – Вечером я тебе позвоню.
  
   – Одна я дома с ума сойду.
  
   – Завтра десятое августа.
  
   – Я знаю.
  
   – Если всех девочек похитили именно десятого августа, эта дата может иметь значение. Постарайся вспомнить, что происходило в этот день. Теракт, юбилей, дорожная авария с большим числом жертв? Все, что представляется из ряда вон выходящим.
  
   – Как я это вспомню?
  
   – Ты же умная. Сообразишь.
  
   Она вышла из машины, хлопнула дверцей и наклонилась к моему открытому окну:
  
   – А если мы не…
  
   Вопрос замер у нее на устах прежде, чем она его задала.
  
   – Я не собираюсь исчезать.
  
   – Я знаю.
  
   – Ни сейчас, ни потом.
  
   – Я знаю.
   21
   Четверг, 9 августа 2001, день
  
   До мошава Гинатон я добрался только в половине пятого. Дом Аталии Айзнер выглядел так же, как раньше, включая паука, повисшего на красной детской горке, но на веранде красовался новый шезлонг в желто-белую полоску с регулируемой спинкой. Я пытался не думать о размере кулаков ее влюбленного соседа Реувена, но, когда я нажимал на кнопку звонка, на спине у меня выступили капли пота. Мне никто не открыл. Золотистого ретривера тоже не было видно. Я стоял, недоумевая, куда девалась хозяйка. Я уже собрался уходить, когда она появилась со стороны заднего двора с ведром и шваброй в руках. Сегодня на ней была голубая юбка и белая шифоновая блузка. Мне показалось, что она рада меня видеть.
  
   – Я тебя не слышала. Занималась уборкой.
  
   – А я, как опытный детектив, сам об этом догадался.
  
   Она наградила меня за блестящий юмор слабой улыбкой. Я протянул ей альбом с газетными вырезками. Она, не спрашивая, принес ли он мне пользу, положила его на телефонный столик в холле.
  
   – Ты не видел поблизости Джошуа?
  
   – Кого?
  
   – Моего пса. В мошаве у какой-то сучки течка, и он уже два дня не показывается дома.
  
   – Все мужики одинаковые.
  
   – Чем я сегодня могу тебе помочь?
  
   Она сознательно придерживалась официального тона. Она меня провоцировала.
  
   – Один вопрос, и я ухожу.
  
   – Стоило так далеко ехать ради одного вопроса?
  
   На этот раз она не предлагала мне холодного чая. Села напротив меня, закинув ногу на ногу и не потрудившись одернуть задравшуюся юбку. В этот день мне случалось наблюдать картины и похуже, поэтому я с удовольствием на нее смотрел. След от давнего перелома на ее аристократическом носу сегодня был бледнее, чем в прошлый раз. Она перехватила мой взгляд и быстро провела пальцем по носу, словно хотела стереть этот шрам.
  
   – Уже тридцать лет собираюсь его убрать и все никак не соберусь.
  
   – Откуда он у тебя?
  
   – От отца. Он был алкоголиком.
  
   – Прости.
  
   – Мне не очень-то везло с мужчинами.
  
   – Все еще может измениться.
  
   – Каким образом? Уж не с твоей ли помощью?
  
   Мое смущение снова ее позабавило. Она перегнулась через стол и потрепала меня по руке. Я встал и перебрался к ней на диван. Какое-то время мы сидели неподвижно, как школьники, впервые вместе пришедшие в кино. Потом она повернулась ко мне, и мы поцеловались. Ее рука скользнула по моему животу вниз. Я опрокинул ее на диван. Мы даже не стали раздеваться. Юбка на ней задралась, и я сунул руки ей под ягодицы. Она с силой прижалась ко мне, обхватив руками мой затылок. Ее тело несколько раз сотрясла мощная судорога. Этот раз отличался от первого – все было грубее и откровеннее. Каждый из нас лихорадочно стремился получить удовольствие.
  
   Вздрогнув в последний раз, мы замерли. Я придавил ее своим телом и лежал так, пока она знаками не показала, что ей нечем дышать. Тогда я приподнялся на локтях и пристально рассмотрел ее. Каштановые волосы прилипли ко лбу, блузка расстегнулась, обнажив одну грудь. Я положил на нее свою смуглую руку, несколько секунд полюбовался разницей в оттенках и скатился с нее. Поскольку штаны на мне были спущены, я встал, чтобы их натянуть, да так и остался стоять, не понимая, что делать дальше. Почему-то все жесты, которые кажутся такими соблазнительными до секса, после него представляются дурацкими. Она продолжала лежать, даже не пытаясь прикрыться.
  
   – Будь осторожен, – сказала она. – Я рискую привыкнуть.
  
   – Я тоже.
  
   Она поднялась, нашла валявшиеся под диваном трусы и просунула в них свои изумительно длинные ноги. Постояла несколько секунд и снова рухнула на диван.
  
   – Сегодня я собиралась пробежать пять километров, но, пожалуй, откажусь от этой идеи.
  
   Я вернулся в кресло напротив дивана. Мы помолчали, восстанавливая дыхание.
  
   – Ты за этим приезжал?
  
   – Я думал, что нет.
  
   По-видимому, это был правильный ответ, во всяком случае, ей он явно понравился.
  
   – О чем ты хотел меня спросить?
  
   – Не помню.
  
   – Не может быть, – ответила она. – Я тебя уже немножко знаю. Ты только кажешься неуклюжим, как заблудившийся медвежонок. Но ты не медвежонок, ты ротвейлер. Если вцепишься во что-то зубами, то не разожмешь челюсти, пока не добьешься своего.
  
   – Ты знаешь меня недостаточно хорошо. Внутри я болонка.
  
   – Болонка?
  
   – Да.
  
   – Хорошо, болонка, о чем ты хотела меня спросить?
  
   – Ты когда-нибудь слышала о Женской ассоциации взаимопомощи?
  
   Она порылась в памяти:
  
   – Нет.
  
   – Ты уверена?
  
   – Вполне. А почему ты спрашиваешь? Что это за ассоциация?
  
   – Организация матерей-одиночек.
  
   – Нет, не помню. Извини. Что-нибудь еще?
  
   – После исчезновения Дафны тебя наверняка спрашивали, не видела ли ты возле дома кого-нибудь подозрительного.
  
   – Конечно. Раз двести.
  
   – А что насчет женщин?
  
   – Женщин?
  
   – Похититель мог переодеться женщиной.
  
   Она усилием воли заставила себя расслабиться, прислонилась головой к спинке дивана и уставилась в потолок. У нее была очень красивая шея.
  
   – Не может быть.
  
   – Почему?
  
   – Это очень маленький мошав, господин Ширман. Если тут и бывают чужаки, то исключительно мужчины. Грузчики, которые доставляют заказы, рабочие, которых вызывают, если надо что-нибудь починить. Мы не сводим с них глаз. Попробуй сейчас обойти все дома в мошаве – убедишься, что половина соседей уже в курсе, что ты у меня. Незнакомая женщина сразу привлекла бы к себе внимание. Кто-нибудь ее вспомнил бы.
  
   – С тех пор прошло много времени.
  
   – Только не для меня.
  
   Это замечание было прологом к другому рассказу, и я замолчал. И правда, она заговорила, и ее голос был таким же отстраненным, как и взгляд.
  
   – Вот уже двенадцать лет я снова и снова переживаю те два часа. Я выхожу из дома, иду в лавочку Эстер, она говорит мне, что ее сына призвали в армию. Я покупаю хлеб, муку и дрожжи для пирога, колу и кукурузное масло. Возвращаюсь обычной дорогой. Навстречу мне идет Реувен. Он здоровается со мной и предлагает помочь донести сумки. Я отказываюсь. Прихожу домой. Там тихо. На столе стоит стакан с малиновым морсом. Поначалу я не волновалась и не сердилась, но на часах уже половина девятого, и ей пора собираться в летний лагерь. Я начинаю обзванивать соседей, и постепенно меня захлестывает паника. Ее нет нигде. Так проходит два часа. И все начинается по новой.
  
   – Бедная.
  
   Не может быть, чтобы я это прошептал. Я никогда не шепчу. Она медленно кивнула. Ее взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко.
  
   – Я ждала тебя.
  
   – Ждала меня?
  
   – Кого-то вроде тебя. Того, кто будет искать, не бросит поиски на полпути и задаст правильные вопросы.
  
   – Я задал правильные вопросы?
  
   – Если не задал, значит, ты вернешься.
  
   Ни у нее, ни у меня не было настроения повторить. Поэтому я встал, неловко изобразил воздушный поцелуй и направился к выходу. По пути к машине я мысленно раскладывал полученную информацию по полочкам, когда метров за десять до «Бьюика» заметил муравья, который полз по тропинке, стараясь меня обогнать. Он был черненький, а на спине тащил какую-то оранжевую крошку. Я хотел его обойти, но это не так легко сделать, когда вдруг оказываешься лежащим лицом в песок, придавленный ногой в тяжелом ботинке.
  
   Я не двигался – мне казалось, что в данной ситуации это самое разумное. Он убрал ногу, но лишь для того, чтобы второй, ничем не отличающейся от первой, заехать мне по почкам. Я откатился в сторону, но недостаточно быстро: следующий удар пришелся мне в челюсть и раскроил нижнюю губу. Кровь была горячей и соленой на вкус, как нагретая солнцем морская вода из лужиц, оставленных на берегу отливом. Не скажу, что я был сильно удивлен, увидев склонившегося надо мной Реувена.
  
   – Я сказал тебе, чтоб больше сюда не ходил.
  
   – Я только пытаюсь найти ее дочь.
  
   Если я стремился, чтобы в моем голосе звучали плаксивые ноты, то мне это удалось сверх всяких ожиданий. Я глядел на него снизу вверх, от уровня земли, и он казался еще крупнее, чем при нашей первой встрече, но в остальном ничуть не изменился, даже одет был все в ту же насквозь пропотевшую рубаху. Мне захотелось было объяснить ему, что между успехами в любовных делах и регулярным душем существует непосредственная связь, но я решил, что сейчас для этого не самый подходящий момент.
  
   – Ее дочери здесь нет.
  
   Я осторожно поднялся, настраиваясь резво отскочить в сторону, если он снова обдаст меня запахом своего дыхания. Рот у меня болел, и краем глаза я даже видел, как распухла губа.
  
   – Я ее не знал. Она была хорошей девочкой?
  
   – Очень. Я ее любил. Я плакал, когда она пропала. Даже ходил в синагогу молиться. Но это не помогло.
  
   – Главное, что ты старался.
  
   – Мы с Аталией поженимся.
  
   Он произносил ее имя без первой буквы – Талия.
  
   – Мои поздравления.
  
   Он меня как будто не слышал. Нахмурил лоб, явно пытаясь разгадать какую-то сверхсложную загадку. Нечто вроде «дважды два четыре».
  
   – Она пока не согласилась.
  
   – Не отступайся. В конце концов твое обаяние сломает все преграды.
  
   Он начал поворачиваться в мою сторону, но на этот раз я был готов и бесстрашно отступил от него на десяток метров.
  
   – Ты был у нее дома. И дверь вы закрыли.
  
   – Мы просто поговорили. Она мне даже сока не предложила.
  
   – Я не хочу повторять тебе еще раз.
  
   – Я тоже не хочу, чтобы ты повторял мне еще раз.
  
   Он еще с минуту пялился на меня, а потом тряхнул головой, как будто отгоняя сомнения, резко развернулся и потопал прочь. Рядом со мной лежал камень. Я поднял его, потом осторожно опустил на землю, сел в машину и уехал.
  
   Домой я вернулся около пяти. Поборов соблазн немедленно улечься в ванну, я поднялся в квартиру Гирша и Руби. Только увидев их потрясенные лица, я понял, что отметины, оставленные на моей физиономии Реувеном, плохо сочетаются с цветом моих глаз. Коротко посовещавшись, они решили полечить меня чизкейком и капучино. Я забормотал что-то про диету, но Гирш сказал, что после такой тяжелой травмы мне просто необходимо набраться сил. При виде торта, который Руби принес из кухни, я признал, что действительно чувствую некоторую слабость.
  
   Доедая второй кусок, я приступил к делу:
  
   – У меня есть подозреваемый, который совершает преступления, переодеваясь женщиной. Если предположить, что в остальное время он ведет обычную жизнь женатого мужчины, что он должен для этого делать? Насколько это трудно?
  
   В уголках рта Гирша обозначились две сардонические складки, исказив обычно спокойное выражение его лица:
  
   – Я так понимаю, ты решил обратиться к нам потому, что считаешь всех гомосексуалистов психами и извращенцами?
  
   Я сконфуженно молчал. Возможно, в его замечании была доля истины. Он повернулся к своему партнеру, и в течение нескольких секунд они вели безмолвный диалог. Потом Руби встал.
  
   – Спрошу у Миранды, – сказал он и вышел из комнаты.
  
   Гирш объяснил, что Миранда – их давний приятель, гей-трансвестит, в пятидесятых выступавший в ночных клубах Берлина и Лондона.
  
   После его слов об извращенцах я прикусил себе язык и полностью сосредоточился на кофе, пока Гирш не хлопнул меня по колену:
  
   – Да ладно тебе. Просто твое перевоспитание займет у нас еще какое-то время.
  
   Из другой комнаты донесся голос Руби:
  
   – Да, да, я понял. – Он фыркнул и попрощался с собеседником.
  
   К нам он вернулся с листком бумаги в руках.
  
   – Миранда говорит, что это гораздо труднее, чем кажется. Во-первых, ему надо раздобыть парик очень высокого качества. Она предлагает тебе поспрашивать в Бней-Браке, на улице Рабби Акивы. Там есть несколько таких магазинов. Во-вторых, он должен уметь гримироваться. Если твой подозреваемый живет в Тель-Авиве или его окрестностях, то здесь есть всего две или три хорошие школы макияжа и тебе надо проверить списки их слушателей. И последнее, самое важное. Чтобы не вызвать подозрений при свете дня, он должен сделать лазерную эпиляцию на всем теле, включая лицо и руки. Обычного бритья недостаточно. Многие мужчины делают эпиляцию, но не по всему телу. Спроси в косметических салонах, может, они кого-то вспомнят.
  
   – Вашей Миранде надо бы работать детективом, – сказал я.
  
   Оба расплылись в улыбке, довольные собой и мной.
  
   – Его столько раз арестовывали, что он теперь во всем разбирается, – сказал Гирш.
  
   Я собрался уходить, но это стоило мне еще одного куска торта. Слегка пошатываясь, я спустился на двенадцать ступенек в свою квартиру. Кравиц сидел в моем кресле и листал папку, издалека очень напоминавшую досье по уголовному делу, включая оставленные на страницах пятна майонеза. Увидев меня, он бросил мне желтый мячик, который сжимал в руке. Я даже не пытался его поймать, и мячик, врезавшись в стену, запрыгал по всей комнате.
  
   – Я не для того давал тебе ключи, чтобы ты без спросу вламывался ко мне.
  
   – Кто это тебя отделал?
  
   – Отвали.
  
   Это звучало не очень по-взрослому, но я рассудил, что у меня еще будет время повзрослеть, когда я попаду в дом престарелых и буду проводить дни в наблюдении за собственной простатой. Я прошел в ванную, умылся и стал искать йод, которого там сроду не водилось. У меня возникло ощущение, что от чизкейка мой аппетит только разыгрался, и я направился на кухню, достал из холодильника упаковку девятипроцентного зерненого творога и принялся за еду, помогая себе булочкой. Кравиц немного подождал, но, убедившись, что возвращаться я не собираюсь, сам явился ко мне.
  
   – Что, по-твоему, я должен был сделать?
  
   – Хотя бы позвонить и предупредить, что ко мне едет полиция.
  
   – И что бы это изменило?
  
   – Для меня это изменило бы все!
  
   Сам не знаю, почему я это проорал.
  
   Бывает, что крик сначала повисает в воздухе и только потом обрушивается окружающим на голову. Кравиц не стал кричать в ответ. Вместо этого достал из шкафа стакан и окинул меня взглядом святого страстотерпца.
  
   – Ну что? Полегчало?
  
   – Мне нужно хотя бы час поспать.
  
   – Ты так и не сказал, кто разрисовал тебе физиономию.
  
   – Отстань.
  
   – Девочка на кассете действительно дочь Гусман.
  
   – Что?
  
   – Кассета с пожара. Мы посылали ее в Чикаго.
  
   – Почему в Чикаго?
  
   Он немного расслабился. Факты и установленные данные, напомнил я себе, вот в чем он чувствует себя как рыба в воде. Я не исключал, что это как-то связано с его стремлением всегда держать все под контролем, но не испытывал желания в этом копаться.
  
   – В конце восьмидесятых, – учительским тоном заговорил Кравиц, – профессор Льюис Сэдлер из Чикагского университета создал лабораторию биомедицинского моделирования. С 1990 года они специализируются на распознавании лиц пропавших детей и реконструкции их портретов по мере взросления. Они могут совершенно точно сказать, как сейчас выглядит ребенок, пропавший, скажем, десять лет назад.
  
   – А у нас такого нет?
  
   – У нас об этом даже не слышали.
  
   – И что они сказали насчет Яары?
  
   – Мы послали им ее фото в профиль двухлетней давности и кассету из торгового центра. Сегодня утром получили ответ. Лица в профиль распознавать легче всего, потому что линия скулы не меняется.
  
   – И?
  
   – Это она.
  
   Извиняться можно по-разному. Кто-то посылает цветы, кто-то пишет письма на двенадцати страницах убористым почерком. Моя первая жена обычно бронировала номер в отеле, куда мы потом не ездили. Кравиц поделился со мной информацией, которая не предназначалась для моих ушей. Но я не собирался платить ему тем же.
  
   – Мог бы сэкономить на почтовой марке. Пожарный из торгового центра ее опознал.
  
   Он заморгал, чувствуя себя – вполне заслуженно – полным идиотом.
  
   – Шавид взял расследование под личное руководство. Эрми Кало предложил одиннадцатого августа тебя арестовать, чтобы ты не слил все газетчикам.
  
   – А ты что им сказал?
  
   – Что если увижу тебя, обязательно арестую.
  
   – Как Шавид намерен ее искать?
  
   – Как обычно.
  
   – То есть?
  
   – То есть, если ты ее не найдешь, – пиши пропало.
   22
   Четверг, 9 августа 2001, вечер
  
   – Царица Египта Клеопатра покончила с собой десятого августа. После того как Октавиан нанес поражение ее возлюбленному Антонию в битве при Акциуме, она положила на свою самую прекрасную в античном мире шею маленькую ядовитую змею, возлегла с чашей вина в руках и стала ждать смертельного укуса.
  
   Пересказывая мне эту историю, Агарь машинально коснулась пальцами горла. В этот вечер она стянула волосы белой бархатной резинкой и с помощью тонального крема спрятала тревогу под глазами. Она приехала ко мне около восьми, укоротив мой сон на полчаса и сократив банные процедуры до десяти минут. Мы сидели в разных углах дивана, но руку я небрежно закинул на спинку так, что от кончиков моих пальцев до ее плеча оставалось каких-нибудь пять сантиметров. Расстояние между нами занимали рассыпанные в беспорядке листы бумаги, а скрепка, державшая их вместе, исчезла где-то в краю затерянных сокровищ под диванными подушками.
  
   – Она была замужем за своим младшим братом, – вспомнил я.
  
   – Кто?
  
   – Клеопатра.
  
   – Я уже говорила, что у тебя странный и эклектичный культурный багаж?
  
   – Да.
  
   Десятого августа Франклин Делано Рузвельт узнал, что болен полиомиелитом; десятого августа французские революционеры арестовали Людовика XVI; десятого августа космический аппарат «Магеллан» вышел на орбиту Венеры, а Эквадор получил независимость. Десятого августа 1977 года полиция Нью-Йорка арестовала серийного убийцу, известного как Сын Сэма. Им оказался почтовый служащий по имени Дэвид Берковиц, еврей по национальности. Сэмом звали собаку его соседа, и Берковиц утверждал, что убивать людей ему приказывал дух этой псины.
  
   – Ты видишь во всем этом какую-то связь?
  
   – Да не особенно. Но как знать.
  
   – Вроде бы к нашему случаю ближе всего история Берковица.
  
   – Вроде бы.
  
   – Может, я не там искала?
  
   – Мы не знаем, где это «там».
  
   – Но что-то в этот день должно было случиться. Эта дата что-то означает.
  
   – Наверняка.
  
   – Тогда почему я ничего не нашла?
  
   – Потому, что это может быть что-то личное: день смерти родственника, чей-то день рождения, день первого сексуального опыта. Мало ли что.
  
   – Для меня это день, когда пропала моя дочь.
  
   – Я знаю.
  
   – Что мне делать, если завтра все закончится и я пойму, что ошиблась? Что разгадка была у меня под носом, а я ее не видела?
  
   У меня не было ответа. Я осторожно дотронулся до ее плеча, и она вцепилась мне в руку.
  
   – Мне страшно.
  
   – Я знаю.
  
   Внезапно она прижалась ко мне. Она дрожала и плакала, полностью беззащитная. Плечи у нее обмякли, но спина оставалась прямой и твердой, как у пластиковых манекенов, которые используют в автомобильных краш-тестах. Машина налетает на все новые препятствия, манекены мотает из стороны в сторону, но спину они держат идеально прямо. Я обнял ее, крепко сжимая ей плечи и затылок и надеясь, что этим выражу все, что не мог высказать вслух. Казалось, прошла целая вечность, когда она подняла ко мне голову и, оказавшись от меня на таком расстоянии, что непонятно, где чье дыхание, произнесла:
  
   – Я не хотела плакать.
  
   Я-то как раз хотел ее поцеловать, но не мог. Себе я объяснил это соображениями профессиональной этики. Тревога лишала ее сил и сводила с ума. Я не имел права использовать ее слабость. Потом я решил, что для разнообразия иногда не мешает сказать себе и правду. А правда заключалась в том, что я и с одной женщиной до конца не разобрался, так куда мне сладить с двумя. Отношения с Аталией выглядели простыми и понятными. Мы могли продолжать трахаться хоть целую вечность, и ни одному из нас не пришлось бы ради этого менять свою жизнь или брать на себя новые обязательства. С Агарью все было по-другому. Не хуже и не лучше, а по-другому. Она принадлежала к тому типу женщин, которых ты ищешь всю жизнь, но не уверен, что будешь знать, что с ней делать, когда найдешь. Я пару раз переживал нечто подобное, и это всегда заканчивалось для меня плохо. Я не хотел нового фиаско. Медленно, чуть ли не украдкой, я начал от нее отодвигаться, чтобы ослабить объятие и снова нацепить маску доброго дядюшки, который жаждет утешить бедную девочку.
  
   И тогда она меня поцеловала.
  
   На долю секунды я замер от удивления, но ее губы приблизились к моим, мягко прижались и растворились в них, превратив весь мир в одну точку, за которой не существует ничего.
  
   Только когда поцелуй прервался, я сообразил, что забыл дышать.
  
   Она немного отодвинулась и потрогала пальцем след от ботинка Реувена на моей нижней губе.
  
   – У тебя кровь.
  
   – Мне извиниться?
  
   – За кровь или за поцелуй?
  
   – За то и другое. Вместе или по отдельности. Выбирай.
  
   – Это я должна перед тобой извиниться. Мне надо было почувствовать что-то еще, кроме страха.
  
   – Ты почувствовала?
  
   – Да.
  
   Мне хотелось сказать что-то уместное в данной ситуации, но я не находил слов. Это не моя территория – все эти темные закоулки смущения и нерешительности, в которых любое произнесенное слово грозит обернуться худшими в твоей жизни воспоминаниями. С улицы послышались звуки песни, похоже доносившиеся из проезжавшей мимо машины, и тут же смолкли. Я узнал песню, почти не напрягаясь. Это была Nights in White Satin, только я не помнил ни автора, ни исполнителя. Агарь снова тронула пальцем мою разбитую губу.
  
   – Ты так и не сказал, от кого тебе досталось.
  
   – Ты его не знаешь.
  
   – Обещаю, что не стану его бить.
  
   – Я тебя знаю. Сначала пообещаешь, а потом пойдешь и врежешь ему.
  
   – Можно задать личный вопрос?
  
   – Да.
  
   – У тебя кто-то есть?
  
   – Была одна. Но мы расстались.
  
   – Давно?
  
   – Минуты полторы назад.
  
   Разумеется, это немного охладило ее пыл. Я вдохнул поглубже:
  
   – Все совсем не так.
  
   – А как?
  
   – Мне надо кое в чем разобраться. Выяснить отношения с самим собой.
  
   – Я ничего не умею делать наполовину. Или бросаюсь очертя голову, или нет.
  
   – Это я уже понял.
  
   Moody Blues, вот кто пел «Ночи в белом атласе», вспомнил я. Зазвонил телефон. Это был не первый раз, когда Кравиц бесцеремонно ломал мои личные планы, но точно первый, когда я этому обрадовался.
  
   – Мы его взяли, – задыхаясь, быстро проговорил он.
  
   – Кого?
  
   – Парня с пожара.
  
   – Как?
  
   – Два часа назад он приехал в торговый центр. Наши ребята засекли его на парковке.
  
   – Выезжаю.
  
   Она смотрела на меня, не осмеливаясь задать вопрос.
  
   – Они нашли подозреваемого.
  
   – Можно мне поехать с тобой?
  
   – Тебя не пустят.
  
   – Почему?
  
   – Потому что, если будет суд, тебе придется свидетельствовать против него.
  
   – Что мне делать?
  
   – Что ты предпочитаешь: вернуться домой или остаться здесь?
  
   – Остаться здесь.
  
   – Это может затянуться до утра.
  
   – Я подожду.
   23
   Четверг, 9 августа 2001, вечер
  
   Бекки встретила меня на крыльце Центрального управления. От возбуждения она даже забыла, что на меня полагается рычать.
  
   – Его допрашивают в четвертой комнате, – сказала она. – Кравиц ждет тебя в пятой.
  
   Я последовал за ней и нашел Кравица в комнате без окон. Он смотрел в монитор видеонаблюдения, с ловкостью эквилибриста удерживая на коленке банку спрайта. Видеомагнитофон, присоединенный к монитору, был отключен. Это меня не удивило. Когда полиция намеревается провести допрос, не слишком строго соблюдая правила этикета, она обычно не делает записей на кассеты, которые могут попасть в руки к чересчур ретивым адвокатам. В соседней комнате сидел подозреваемый, которого снимала камера. В других обстоятельствах я бы сказал, что он выглядит достаточно элегантно. У него были густые темные волосы, чуть тронутые сединой, и загорелое лицо человека, подолгу работающего на солнце. Правда, сейчас его загар приобрел землистый оттенок, а над левым глазом у него красовалась ссадина, из которой текла кровь. Никто и не подумал предложить ему салфетку.
  
   – Кто он? – спросил я Кравица.
  
   – Рон Яворский, тридцать девять лет, строительный подрядчик. Женат, детей нет. Когда ему было двадцать два года, против него было заведено уголовное дело за оскорбление действием несовершеннолетней.
  
   – Что конкретно он натворил?
  
   – У него была пятнадцатилетняя подружка, с которой он спал. Родители подали жалобу.
  
   – Много из этого не нароешь.
  
   – Нет. Но есть интересная деталь. Ему нравятся молоденькие.
  
   За спиной подозреваемого возник Эрми Кало в наглаженной, как всегда, форме.
  
   – В последний раз спрашиваю, – сказал он так тихо, что Кравиц, подавшись к экрану, чуть не опрокинул на себя спрайт. – Где девочка?
  
   Яворский попытался к нему повернуться, но Кало, ухватив его за затылок, заставил того смотреть в стену.
  
   – Какая девочка?! – послышался искаженный динамиком вопль. – Я не знаю ни про какую девочку!
  
   Кало выждал несколько секунд, а потом без предупреждения впечатал Яворского лицом в стол.
  
   – Не надо кричать, – сказал он еще тише. – Мы здесь любим беседовать тихо и вежливо. Правда?
  
   Яворский, у которого добавилась новая ссадина через весь лоб, старательно закивал. Его лицо блестело от пота и крови. Даже при отсутствии впечатляющего результата нельзя было не оценить техническое мастерство Кало.
  
   – А где Шавид, Ривлин и прочая шатия? – обратился я к Кравицу.
  
   – У него дома.
  
   – Нашли что-нибудь?
  
   – Ничего. Сейчас опрашивают соседей.
  
   – Если он строительный подрядчик, он может прятать ее в тысяче разных мест.
  
   – Объявлена общая тревога.
  
   – Включая пограничную стражу?
  
   – Нет. Им не до того. Интифада.
  
   – Пусть сделают перерыв. Осталось совсем мало времени.
  
   Кравиц наконец соизволил на меня взглянуть.
  
   – Пока он здесь, – рассудительно заметил он, – вряд ли он причинит ей вред.
  
   В другой комнате Кало взял стул и уселся напротив подозреваемого.
  
   – Месяц назад, – сказал он, – в торговом центре Лода был пожар. Помнишь?
  
   Яворский хотел утереть кровь со лба, но обнаружил, что его правая рука прикована к столу алюминиевым наручником, который на его волосатых руках смотрелся как браслет. Это привлекло мое внимание, но только спустя мгновение я сообразил почему. Гирш и Руби говорили, что подозреваемый, чтобы переодеться женщиной, должен был свести лазером на теле всю растительность. При свете дня Яворскому и пяти минут не удалось бы выдавать себя за женщину.
  
   Тем временем в другой комнате он опустил голову и утерся рукавом, как простуженный ребенок.
  
   – Да, – сказал он, – я помню пожар.
  
   – С кем ты там был?
  
   – Один.
  
   Кало поднял вверх палец, как завуч, явившийся на шум в хулиганский класс, и с силой ткнул им в основание горла сидевшего напротив человека. Прошло не меньше двух минут, прежде чем тот откашлялся и отдышался.
  
   – Давай попробуем еще раз, – сказал Кало, дождавшись, чтобы подозреваемый выпрямился на стуле. – С кем ты там был?
  
   – Я не знаю. Скажи мне, с кем я там был, и я все подтвержу, честное слово.
  
   – Ты был с девочкой?
  
   – С девочкой?
  
   – Да или нет?
  
   – Да. Я был со своей девочкой. Мы были там вместе.
  
   – Господин Яворский, я немного запутался. Не могли бы вы немного помочь мне?
  
   – Да… Конечно.
  
   – Насколько я знаю, у тебя нет детей.
  
   – Нет.
  
   – Так с какой же девочкой ты там был?
  
   – С той, которую вы ищете.
  
   – Господин Яворский! Вам о чем-нибудь говорит имя Яара Гусман?
  
   – Нет… То есть да. Это та самая девочка. Она была со мной на пожаре.
  
   – Девочка, которую ты похитил в августе девяносто девятого года?
  
   – Два года назад?
  
   – Именно. Ты помнишь, где ты был в августе два года назад?
  
   – Я…
  
   Кало снова поднял палец. Блеснуло тонкое обручальное кольцо. Яворский сжался.
  
   – Я был у нее, – сказал он. – Я хотел ее похитить. Я пришел к ней домой.
  
   – Где это было?
  
   – В Лоде?
  
   – Господин Яворский, семья Гусман проживает в районе Бавли в Тель-Авиве.
  
   – Да… Я забыл… В районе Бавли… Около кинотеатра «Декель».
  
   – А где она сейчас?
  
   – Сбежала.
  
   – Сбежала?
  
   – Да. Она сбежала. Во время пожара. Там была такая суматоха, что я ее упустил. Она побежала к выходу, я – за ней, но она исчезла. С тех пор я ее не видел.
  
   Мы с Кравицем обменялись взглядами. Мы оба видели видеозапись из торгового центра и знали, что Яворский шел впереди, а не бежал за ней. С того момента, как его взяли, было ясно, что Яворский будет врать. Все подозреваемые врут. Сначала они говорят себе, что будут молчать, пока не придет их адвокат, как в сотнях американских сериалов. Потом, после нескольких оплеух, они находят одно и то же гениальное решение: признаться во всем, а в суде все отрицать. Я встал и вышел в коридор, уверенный, что Кравиц последует за мной.
  
   – Что-то здесь не клеится, – сказал я.
  
   – Но он знает, что Гусманы живут рядом с кинотеатром «Декель».
  
   – Каждый дурак знает, что в Бавли есть кинотеатр «Декель». Это маленький район. Если он хоть раз ходил там в кино, то не может этого не знать.
  
   – Но он признался.
  
   – Он тебе сейчас и в убийстве Рабина признается.
  
   – Я ему верю.
  
   – Если бы ты на протяжении двенадцати лет похищал девочек и не попался, неужели за это время ты не состряпал бы себе мало-мальски убедительное алиби?
  
   – Будь у него убедительное алиби, я бы подозревал его еще больше.
  
   – Поэтому он сочинил самое идиотское алиби, чтобы мы усомнились, что он и есть убийца? Брось. Он не выглядит настолько гениальным.
  
   – Он просто устраивает представление. Дай Кало еще с ним поработать.
  
   – Сколько лет было девочке, из-за которой на него завели дело?
  
   – Пятнадцать.
  
   – Педофилов не интересуют пятнадцатилетние девочки.
  
   – Может, с нее все только началось? А потом его потянуло на более юных.
  
   – Вспомни, что говорил нам Гастон: первый случай определяет все последующие. Извращенцы не меняют своих перверсий.
  
   Внезапно Кравицу на ум пришла мысль, которая явно ему не понравилась.
  
   – Можно я кое о чем тебя спрошу? – сказал он. – Ты только не обижайся.
  
   – Давай.
  
   – Насколько тебя задевает, что это не ты его поймал?
  
   – Не будь говнюком.
  
   – Джош, у тебя есть подозреваемый, соответствующий профилю преступника, которого видели с девочкой спустя два года после похищения. Чего тебе еще надо?
  
   – Найти ее.
  
   – Дай Кало еще час, и Яворский скажет, где она.
  
   – Только в том случае, если это ему известно.
  
   Я развернулся и двинулся к выходу. Он догнал меня и молча проводил до широких ступеней, ведущих на улицу Дизенгоф.
  
   – У тебя есть другая идея? – спросил он.
  
   – Да.
  
   – Не будь идиотом. Ты слышал, что сказал Шавид. Если тебе что-то известно и ты это скроешь, он тебя со свету сживет. Ни один частный детектив не может позволить себе поссориться с начальником округа и продолжать жить как ни в чем не бывало.
  
   – Знаю. Он говорил это при мне.
  
   – Но ты, как всегда, все делаешь по-своему.
  
   Меня удивила горечь в его голосе. Это мало на него походило. Казалось, он долгое время вынашивал какую-то идею, но теперь она наконец вырвалась наружу.
  
   – Ты не лучше всех нас, – сказал он, – даже если сам считаешь иначе.
  
   – Я так не считаю.
  
   Его раздражение улеглось так же быстро, как вспыхнуло. Он коснулся моего плеча, словно хотел за что-то попросить прощения.
  
   – Позвони мне.
  
   – Конечно.
  
   Я направился к машине, когда он схватил меня за руку:
  
   – Чуть не забыл.
  
   – О чем?
  
   – Ты недавно разговаривал с некоей Ханной Меркман из Женской ассоциации взаимопомощи?
  
   – Да. Через ее организацию он добывал имена матерей.
  
   – Почему ты не рассказал мне об этом?
  
   – А что случилось?
  
   – Она собирается сегодня вечером выступить по первому каналу в программе новостей.
  
   – У Давида Вицтума или у Эммануэла Гальперина?
  
   – У Вицтума. Она хочет обратиться с призывом ко всем матерям-одиночкам не выпускать детей из дому, пока мы не поймаем убийцу. По телефону она сказала, что мы ничуть не лучше его, потому что скрывали информацию.
  
   – Скажи ей, чтобы она отложила свое выступление на сутки.
  
   – Пустая трата времени. Она говорит, что завтра утром он похитит еще одну девочку и будет уже слишком поздно. Ты бы ее слышал. Она уже представляет себя на обложке журнала «Для женщин».
  
   – Раздобудь ордер.
  
   – А что я скажу судье? Что мы задержали подозреваемого, но у Джоша своя теория?
  
   – Чего ты от меня хочешь?
  
   – Ничего. Просто решил с тобой поделиться. От нечего делать.
  
   – Сукин сын.
  
   – Не понимаю, о чем ты.
  
   Я катил по погрузившемуся в вечерние сумерки городу. Взяв с пассажирского сиденья телефон, я позвонил Жаки.
  
   – Ты где?
  
   – А куда ты звонишь?
  
   – У тебя тачка есть?
  
   По моему тону он понял, что мне не до шуток.
  
   – Раздобуду.
  
   – Ты знаешь, где находится мошав Гинатон?
  
   – Вроде где-то неподалеку от Лода, да?
  
   – Встречаемся на въезде в двенадцать.
  
   – В двенадцать ночи?
  
   – Да.
   24
   Четверг, 9 августа 2001, ночь
  
   Три часа спустя Жаки ждал меня у въезда в мошав, сидя за рулем подозрительно новенькой белой «Тойоты». Я сделал ему знак следовать за мной. Через две минуты мы остановились напротив дома Реувена Хаима, перегородив дорогу.
  
   – Что дальше? – спросил Жаки, пересаживаясь ко мне в «Бьюик».
  
   – Ждем.
  
   – Чего?
  
   – Который час?
  
   – Четверть первого.
  
   – Он крестьянин, значит, встает около пяти. Подождем до четырех.
  
   – Кто крестьянин? И что мы будем делать в четыре?
  
   – Реувен Хаим.
  
   – И?
  
   – Я хочу немножко на него надавить.
  
   – Ты приволок меня сюда в полночь, чтобы надавить на кого-то в четыре?
  
   Я откинулся назад и постарался привести в порядок и превратить в слова мысли, которые последние двадцать четыре часа метались у меня в голове. Сначала искусственная кожа обивки приятно холодила мне затылок, но через несколько секунд я уже перестал различать, где кончается моя голова и начинается спинка сиденья.
  
   – Ладно, – сказал я Жаки. – Давай я изложу тебе свою теорию. Если тебе покажется, что я говорю глупости, мы разворачиваемся и возвращаемся в Тель-Авив. Но если ты решишь, что в этом что-то есть, мы будем действовать, как я скажу. Тебе судить. Договорились?
  
   Он развернулся спиной к дверце и внимательно на меня посмотрел.
  
   – Договорились, – наконец сказал он и медленно кивнул.
  
   Я сосредоточился и начал:
  
   – Итак. В данный момент мы все ищем серийного убийцу, который похитил шесть девочек. Каждой из них было по девять лет. Все они исчезли утром десятого августа, все росли в неполных семьях. Полиция и все, кто занимался расследованием этого дела, пришли к выводу, что речь идет об одном и том же человеке. Все, включая меня, предположили, что это так, и иначе быть не может.
  
   – Иначе быть не может, – эхом повторил мои слова Жаки.
  
   – Или может? – продолжил я. – Из шести случаев только пять сходятся во всех деталях: пять девочек жили в многоэтажках, в людных кварталах; их матери во время похищения были дома. Только в одном случае девочка была похищена из частного дома, пока ее мать ходила в магазин. В пяти случаях очевидно, что убийца следил за своими жертвами в течение нескольких дней, чтобы выяснить их привычки, а в одном он не мог этого сделать потому, что в маленьком мошаве любой незнакомец как на ладони. В пяти случаях матери состояли в ассоциации помощи матерям-одиночкам, а в одном мать даже не слышала о такой организации. В пяти случаях девочек сажали в машину, которая тут же исчезала с места преступления, а в шестом это было исключено потому, что на въезде в мошав проводились дорожные работы и ремонтники заметили бы похитителя. В пяти случаях не было никаких следов насилия, а в шестом на детской горке возле дома нашли следы детской крови. В пяти случаях у нас есть одна девочка, которая, скорее всего, еще жива, и четыре тела, найденные в песках Ришон-ле-Циона, и только в одном случае тело так и не обнаружено. Ты знаешь, что все это означает?
  
   Он задумывался и молчал так долго, что я уже усомнился, что дождусь от него ответа. Когда он заговорил, в его голосе звучали ноты растерянности и недоверия:
  
   – Это означает, что орудовал не один человек. Что у нас не один убийца, а два.
  
   – В этом и состоит моя теория.
  
   – Но почему? В этом нет никакой логики.
  
   – Я не знаю. Может быть, второй убийца случайно услышал о первом похищении и решил его сымитировать. Может быть, он прочитал об исчезновении Дафны в газетах – в свое время о нем много писали. В профессиональной литературе полно примеров убийц-подражателей. Он знал, что первое похищение собьет нас с толку и в крайнем случае послужит ему ширмой. Сам подумай: если бы его схватили, ему всего лишь пришлось бы доказать, что он никак не связан с первым убийством, что автоматически выводило его из круга подозреваемых. То же самое произошло у меня с Реувеном. Я знал, что он не мог похитить Яару, и поэтому заключил, что он никак не связан с исчезновением Дафны. Мы рассматривали серию убийств, а не серию убийц.
  
   – А почему подражатель не воспроизвел убийство во всех деталях?
  
   – Это невозможно. Есть огромная разница между спланированным похищением и случайным убийством. Попытайся он проникнуть в частные дома в маленьких селеньях, его тут же схватили бы. Поэтому он воспроизвел те подробности, которые в достаточной степени напоминали первое похищение, и не стал воспроизводить те, которые могли представлять для него опасность. Кстати, до сих пор у него все шло гладко.
  
   – Тогда что мы здесь делаем?
  
   – Это «шестая загадка». Здесь Дафна Айзнер. Дочь Аталии Айзнер, в которую Реувен влюблен. Поначалу я снял с него подозрение потому, что во время похищения дочери Агари он был в Турции. Но если существуют два убийцы, он, по-видимому, первый. У него был мотив, была возможность, он был знаком с жертвой – полный набор.
  
   – Ты уверен, что в тот день он был в мошаве?
  
   – Да. Когда в то злосчастное утро Аталия возвращалась домой, единственным, кто встретился ей на пути, был Реувен.
  
   – А почему его сразу не поймали?
  
   – Следователь, который вел это дело, – его зовут Мубарак, и сейчас он уже на пенсии, – не знал, что Реувен влюблен в Аталию. Он думал, что это просто сердобольный сосед.
  
   – Но почему мать ничего не рассказала полиции?
  
   – А что она могла рассказать? Реувен и девочка прекрасно ладили между собой, она и подумать не могла, что он способен причинить ей вред. Я почти уверен, что это было непреднамеренное убийство. Может быть, он с ней играл, она упала с горки и разбилась, а Реувен испугался и спрятал тело, чтобы Аталия на него не обозлилась. Он не то чтобы светоч разума.
  
   – Но это не дает ответа на вопрос, кто второй убийца.
  
   – Не дает.
  
   – И что нам делать?
  
   – Как я и сказал, надавить на Реувена.
  
   Он в задумчивости нахмурил брови, но решил прекратить меня расспрашивать.
  
   – Я смотаюсь в город за кофе, – заявил он. – Если что, звони.
  
   Я пытался изобрести причину, которая помешала бы ему осуществить этот план, но кроме того, что мне не хотелось оставаться одному, в голову ничего не приходило. Он вышел из машины, мягко захлопнул дверцу, и его «Тойота» исчезла в ночи. Через сорок минут он вернулся с полным термосом черного кофе без сахара – отвратительного на вкус и с плавающей в нем гущей, но содержащего достаточно кофеина, чтобы даже Ариэль Шарон пробежал стометровку меньше чем за девять секунд. Мы сидели, пили кофе и говорили о том, о чем могут говорить двое мужчин, запертых в тесном пространстве и не имеющих возможности двигаться. Через некоторое время даже самые замкнутые люди проникаются осознанием того, что есть чувства более глубокие, чем желание спать. Помнится, когда я работал в Беэр-Шеве, мы с Чиком провели шесть часов в засаде, выслеживая одного наркодилера-бедуина. Когда мы его взяли, бедуин удивленно посмотрел на Чика и спросил: «Уважаемый, почему ты плачешь?» На что тот на полном серьезе ему ответил: «Потому что мой отец умер два года назад, но мне все не хватало времени об этом подумать».
  
   В половине четвертого я в двадцатый раз посмотрел на часы. В маленьком квадратике рядом с цифрой 3 роковая дата – 10 августа. Я взял телефон, позвонил в справочную и узнал номер телефона Реувена. Затем достал из бардачка устройство размером с почтовую марку и подсоединил к телефону. Эта штука, производимая фирмой E-Gadget, стоит 49,99 долларов без НДС и способна менять ваш голос до неузнаваемости. Сняв трубку, Реувен услышит шепот молодой женщины. Моих познаний в психологии хватало, чтобы предположить, что женщины вызывают в нем меньшую неприязнь, чем мужчины, следовательно, мои усилия оправдаются. Я набрал номер. В мошаве стояла такая тишина, что мы слышали, как у него в доме зазвонил телефон. На десятом звонке он ответил:
  
   – А?
  
   Я зашептал, стараясь избегать излишней театральности:
  
   – Они знают, где девочка.
  
   – Что?
  
   – Они придут за ней утром, и Аталия узнает, что это ты.
  
   – Кто это?
  
   – Она больше никогда не захочет тебя видеть. Скорее убери оттуда девочку. У тебя мало времени. Аталия будет очень сердиться.
  
   Я нажал отбой и протянул телефон Жаки. Видок у него был как у человека, которому очень хочется писать, а он захлопнул дверь квартиры, забыв взять ключи.
  
   – Если он выйдет со двора, я прослежу за ним до того места, где он ее закопал. Как только он меня засечет, включай фары и звони Кравицу.
  
   – Может, лучше сразу ему позвонить?
  
   Вместо ответа я проскользнул в густые кусты, окружающие дом. Через пять минут появился Реувен. В темноте он казался неуклюжим, как крестоносец в доспехах, несущий на плече большой двуручный меч. Только после того как он опустил его и начал копать под сосной слева от калитки, я понял, что это не меч, а лопата. Я дал ему немного попотеть. Когда он задышал чаще, я сделал три шага к нему. В ту же секунду Жаки врубил дальний свет.
  
   Реувен повернулся, увидел меня, прорычал что-то нечленораздельное и замахнулся лопатой. Я отступил на четверть шага назад и, когда она вонзилась в землю, поставил ногу на ее черенок и навалился всем телом, чтобы вырвать лопату у него из рук. Лицо великана исказила гримаса боли. Мы стояли неподвижно, с опаской приглядываясь друг к другу.
  
   – Зачем ты убил ее, Реувен? – спросил я. Мой голос эхом разнесся по пустому двору. – Что она тебе сделала?
  
   Он в замешательстве смотрел на свои оцарапанные ладони.
  
   – Я не нарочно, – сказал он. – Я пришел попросить ее, чтобы она поговорила с Талией. Чтобы уговорила ее выйти за меня замуж. А она рассмеялась. Побежала, взобралась на горку, на самый верх, и сказала, что скоро ее папа приедет из Южной Африки и побьет меня. Я рассердился.
  
   Он замолчал, как будто это все объясняло.
  
   – И что ты сделал?
  
   – Я дал ей подзатыльник, чтобы она перестала смеяться. Когда я был маленьким, отец все время давал мне подзатыльники.
  
   – Она упала?
  
   – Она упала. Из головы у нее текла кровь. Она заплакала и стала кричать. Она кричала, что все расскажет матери, и мать перестанет со мной разговаривать и запретит мне к ним приходить. Я велел ей замолчать, но она продолжала кричать. Я не люблю, когда кричат.
  
   – Поэтому ты ее убил? Потому, что не любишь, когда кричат?
  
   – Дурак! Говорю же, я это не нарочно. Я зажал ей рот. Схватил ее, как теленка, когда он брыкается. А у нее сломалась шея.
  
   По его тону можно было подумать, что во всем была виновата девочка.
  
   – И тогда ты закопал ее, чтобы Аталия ничего не узнала? А сам присоединился к поискам?
  
   Он вдруг насторожился.
  
   – Ты все расскажешь Талии? – выдохнул он и пошел на меня. – Ты хочешь все рассказать Талии, чтобы она была твоей? Ты ничего ей не расскажешь.
  
   В качестве производителя адреналина страх даст сто очков вперед злости. Он не успел и дернуться, как я схватил лопату, сделал обманное движение, как будто метил ему в голову, и, описав ею идеальный полукруг, саданул ему по колену. Он охнул и осел на землю. Не теряя времени, я подскочил к нему и провел мощный хук справа. Я почувствовал, как под моим кулаком у него треснула скула, и отпрыгнул назад, чтобы оценить нанесенный противнику ущерб.
  
   Но тут он встал.
  
   Он не должен был встать.
  
   Весь мой опыт говорил мне, что это невозможно.
  
   Я провел достаточно времени на ринге, чтобы знать: если кто-то получает удар в лицо силой в сто килограммов, то, кто бы это ни был, он может только лежать на спине с закрытыми глазами и размышлять об альтернативных формах жизни. С чувством, близким к отчаянию, я беспомощно наблюдал, как он трясет своей огромной башкой, утирает кровь из раны на виске и надвигается на меня. Он выбросил в мою сторону кулак, потом еще раз, но я уклонился от обоих ударов. Конечно, в ногах у меня уже нет былой резвости, но по сравнению с ним я был быстр, как ящерица. Я врезал ему с левой в печень, а мыском ботинка заехал по внутренней стороне бедра, стараясь попасть в то место, куда раньше ударил лопатой.
  
   Он продолжал идти вперед, но уже медленнее. Одним ударом одолеть Реувена было невозможно, но я надеялся на кумулятивный эффект от боли. За свою мерзкую жизнь он привык, что все от него удирают. Он никогда ни с кем не дрался дольше нескольких минут. Мне надо было продержаться. Я осторожно кружил рядом, отвлекая легкими ударами правой рукой, а левой целясь ему в печень. Каждый раз, когда в моем поле зрения возникала его раненая нога, я наносил по ней удар. Через десять минут такой пляски я вспотел как портовый грузчик, но и его легкие свистели от напряжения, и я надеялся, что ему еще хуже, чем мне. На мгновение я потерял осторожность, и он шарахнул мне открытой ладонью по голове. По ощущениям это походило на то, как если бы участники Тель-Авивского марафона тысячами ног пробежали у меня по черепу, но каким-то образом я умудрился устоять на ногах.
  
   – Тварь, – сказал я, только чтобы убедить себя, что я еще жив. – Тварь, которая убивает маленьких девочек.
  
   Он поднял глаза на мой голос, и я вошел ему локтем в горло, прямо в выпирающий кадык. Его лицо посинело, как лакмусовая бумажка на уроке химии, и он рухнул лицом в песок. Я стоял над ним, с трудом переводя дыхание, а потом решил проверить, не слишком ли он пострадал, и сделал это единственным знакомым мне способом: из последних сил врезал ему ногой в голову.
  
   Потом сел рядом и стал дожидаться приезда полиции.
   25
   Пятница, 10 августа 2001, раннее утро
  
   – Почему ты мне не позвонил?
  
   – А что бы это изменило?
  
   Он придушенным шепотом повторил мои же вчерашние возмущенные слова:
  
   – Для меня это изменило бы многое!
  
   Я был слишком подавлен, чтобы улыбнуться. На фоне серенького рассвета мелькали голубые сполохи полицейских мигалок. Судмедэксперт в белом халате осторожно счищал грязь с маленькой человеческой кости, белевшей в корнях сосны. Мы с Кравицем стояли на краю свежевырытой ямы и смотрели вниз. К нам не без опаски подошла молоденькая сотрудница полиции. Она была в форме и в ярко-оранжевых босоножках на высокой платформе. Когда людей дергают посреди ночи, они иногда делают удивительные вещи. Я очень надеялся, что она работала под прикрытием на какой-нибудь вечеринке в стиле техно, иначе коллеги будут припоминать ей эти босоножки ближайшие лет десять.
  
   – Подозреваемый доставлен в больницу, – сообщила она. – Врачи говорят, он еще несколько дней не сможет давать показания. У него сотрясение мозга средней тяжести.
  
   – Жалко, что не сдох.
  
   – Так точно, шеф.
  
   – Забудь, что я это сказал.
  
   – Это приказ?
  
   Она легким движением потрепала меня по плечу, словно хотела показать: мы из одной команды. Я с трудом преодолел искушение объяснить ей, что она заблуждается. Она работала в полиции. Если ей случится попасть в трудное положение, у нее всегда под рукой волшебная палочка – ее рация. Достаточно нажать тревожную кнопку, и все патрульные машины в радиусе двадцати километров бросятся ей на помощь. К счастью, я нисколько не жалел, что лишен подобной привилегии.
  
   – Шавид совсем озвереет.
  
   – Пусть звереет.
  
   – Серьезно. Он захочет с тобой рассчитаться. Это дело должно было стать его звездным часом. Последней ступенькой на пути к должности генерального инспектора полиции.
  
   – Прям дрожу от страха.
  
   Кто-то зажег фонарь, и нас залило белесым светом.
  
   – Как ты догадался, что это Реувен?
  
   – Не сразу. Но если остальных девочек убил кто-то другой, то очевидно, что он – наиболее вероятный кандидат на роль первого убийцы.
  
   – Ты уверен, что он ничего не знает об остальных?
  
   – Если бы ты был серийным убийцей и искал соучастника, ты выбрал бы Реувена?
  
   Он не ответил. Его грызла другая мысль:
  
   – Иначе говоря, по остальным убийствам мы не продвинулись ни на шаг?
  
   – Нет.
  
   – И время вышло, – дрогнувшим голосом произнес Кравиц. – Сегодня утром он ее убьет и захватит следующую жертву.
  
   – Знаю.
  
   Я жутко устал. Усталость сдавливала мне ребра и мешала дышать. Но Кравиц не был готов капитулировать.
  
   – Может, это все же Яворский? Он живет в Лоде. Это недалеко отсюда.
  
   – Тебе понадобится найти связь между ним и пропавшими девочками, а это непросто.
  
   – Ты все еще не веришь, что это он?
  
   – Нет.
  
   – Я уже говорил тебе, что ты ужасно выглядишь?
  
   – За последние три минуты ни разу.
  
   К Кравицу подошел парень из криминалистической лаборатории – высокий, небритый, с не по уставу длинными волосами.
  
   – Тут всего одно тело.
  
   – Ты уверен?
  
   – Нет. Специально морочу тебе голову.
  
   – Придется перерыть весь двор.
  
   – Моя смена заканчивается через четыре минуты.
  
   – Это тебе так кажется.
  
   Боль, до того сверлившая мозг, превратилась в грохот отбойного молотка, как будто в глубине моей черепной коробки сидел всеми забытый узник и колотил по прутьям решетки.
  
   – Я пошел.
  
   – Куда?
  
   – Сообщу матери.
  
   – Это наша работа.
  
   – При чем здесь работа? Я должен сделать это сам.
  
   Я развернулся и, ни с кем не простившись, чуть шатающейся походкой двинулся по узкой улочке. За забором одного дома стояли трое соседей, разбуженных яркими огнями и воем сирен, и взволнованно обсуждали происходящее. С другого двора выскочила поджарая ханаанская овчарка и принялась меня обнюхивать. За ней появился золотистый ретривер Аталии.
  
   – Может, пойдешь со мной, Джошуа? – предложил я псу. – Ни тебе, ни мне не захочется рассказывать ей все это в одиночку.
  
   Он заскулил и побежал вперед. Перед домом он остановился и, по-своему, по-собачьи, выражая недоумение, склонил голову набок.
  
   Я понял, что дом пуст, еще до того, как нажал на звонок. Молчание покинутых домов похоже на сонную утреннюю тишину не больше, чем мертвец на спящего. На всякий случай я трижды надавил на звонок и подождал, подперев стену плечом. Для очистки совести обошел вокруг дома и заглянул на задний двор. Никого. Только слежавшийся песок и редкие травинки сорняков, напоминающие волосы онкологического больного после химиотерапии. Вернувшись к машине, я поднял с пола термос с кофе. Жаки давно уехал – скорее всего, торопился вернуть «Тойоту», пока никто не заметил ее исчезновения. Я допил холодный кофе и взял курс на Тель-Авив.
  
   Когда я вошел в квартиру, уже почти рассвело. Агарь, свернувшись в комочек, лежала с открытыми глазами на диване. При виде меня она приподнялась, но, перехватив мой взгляд, замерла. Из ее горла против воли вырвался вой. Она попыталась встать, но ноги ее не слушались – они отказывались выполнять команды, отдаваемые мозгом.
  
   – Ты ее не нашел?
  
   – Нет.
  
   – А где ты был?
  
   – Я нашел второго убийцу. Но это долгая история.
  
   – Второго убийцу?
  
   – Вставай, я отвезу тебя домой.
  
   – Я не хочу оставаться одна.
  
   – Я побуду с тобой.
  
   Я помог ей подняться, и мы пошли к выходу: она впереди, я на шаг позади, поддерживая ее под локоть, чтобы не упала.
  
   – Постой.
  
   Она остановилась.
  
   – Повтори еще раз.
  
   – Что?
  
   Я отвел ее к дивану, попросил дойти до двери и снова последовал за ней.
  
   – Ну конечно! Именно так!
  
   – Что так?
  
   – Когда хотят кого-то защитить, идут не впереди него, а сзади.
  
   Я пошел в спальню. Кассета с пожара все еще находилась в видеомагнитофоне. Я включил запись. Мужчина в черном. Яворский, шагавший перед Яарой, больше меня не интересовал. Я полностью сосредоточился на девочке, следя за каждым ее движением. Вот она идет, вот спотыкается, мужчина подхватывает ее и что-то ей говорит. Она кивает. Экран закрывает женская спина.
  
   Женская спина, черт возьми!
  
   Я остановил картинку и принялся ее рассматривать. Потом вернулся в гостиную. Рухнул на диван и прижал ладони к вискам, но это не помогло привести в порядок сумбурно мечущиеся мысли. Поначалу я чувствовал только одно – беспомощность. Кейдар был прав, это уравнение с одним неизвестным. Спустя несколько минут факты начали складываться в систему. В моем сознании появлялись, исчезали и снова появлялись человеческие силуэты. Я вспоминал обрывки фраз, услышанных в эти дни: они доносились до меня, как спутниковая трансляция, прерывающаяся из-за атмосферных помех. Агарь стояла напротив и молча смотрела на меня, боясь помешать. Лихорадочное возбуждение, охватившее меня, вернуло ей способность управлять своим телом. Левой рукой она с такой силой вцепилась в правое предплечье, что на коже проступили синие пятна, похожие на цветочные лепестки.
  
   – Разожми руку.
  
   – Что?
  
   Она не сразу сообразила, о чем я.
  
   – Она не…
  
   – Который час?
  
   Она посмотрела на свои часы – «Кельвин Кляйн» в серебристом корпусе. Такие продают в самолетах.
  
   – Без четверти семь.
  
   Я встал. Усталость никуда не делась, просто стала другой – так рана, затянувшаяся коркой, перестает причинять боль. На столе лежал мой черный рюкзак. Я достал из него «глок», убедился, что он заряжен, и сунул за пояс.
  
   – Я с тобой.
  
   – Пошли.
  
   Второй раз за утро я ехал в мошав Гинатон. Движение стало плотнее, но основной поток шел в обратном направлении, к Тель-Авиву. Я старался держать максимальную скорость и без конца перестраивался из ряда в ряд, едва ли не впритирку к бамперам и дверцам чужих машин, отвечавших мне возмущенными гудками. Агарь сидела, вцепившись в кресло, но кроме побелевших запястий ничто в ней не выдавало, насколько она взвинчена.
  
   – Ты хочешь еще детей?
  
   – Что?
  
   – Детей. Это такие маленькие создания, которые вечно болтают всякие глупости.
  
   – Ты именно сейчас меня об этом спрашиваешь?
  
   – Да или нет?
  
   – Да.
  
   – Я тоже.
  
   Она посмотрела на меня в замешательстве, но ничего уточнять не стала. Через десять минут мы уже стояли под сосной во дворе Реувена. Там ничего не изменилось, разве что яма стала больше, а возле забора, рядом с оранжевой сумкой-холодильником для сэндвичей – предметом снаряжения, который ни одна следственная группа никогда не забывает захватить с собой на место преступления, – лежал черный пластиковый мешок с телом. Кравиц сидел в своей машине с распахнутой дверцей и разговаривал по телефону. Я подошел к нему и помахал рукой: закругляйся. Он извинился, повесил трубку и, вопросительно изогнув бровь, посмотрел на меня. Нам было по пятнадцать, когда я наблюдал, как он отрабатывал перед зеркалом этот изгиб.
  
   – Нашли только одно тело?
  
   – Да.
  
   – Тут есть трактор?
  
   – Трактор?
  
   – Да.
  
   – На заднем дворе.
  
   Это был зеленый «Нью-Холланд» модели 80–66 с ковшом, начищенным до такого блеска, что в нем можно было выращивать культуры бактерий. В последний раз я сидел в тракторе лет в шестнадцать, но все рукоятки находились примерно на том же месте, что и тогда. Агарь забралась на сиденье рядом со мной. Кравиц, который наконец сообразил, что я затеваю, завел мотор и крикнул девушке на оранжевых платформах, чтобы садилась к нему в машину ехать с ним. Я быстро добрался до дома Аталии. Ворота были для трактора слишком маленькими, и я на мгновение заколебался. Все, что я имел, – это еще одна теория в голове. Если я ошибаюсь, счет за белый деревянный забор, превращенный в мелкую труху, мне придется оплачивать из собственного кармана. Я покосился на Агарь. Она опять вцепилась себе в руку, в том месте, где все еще виднелись старые синяки.
  
   – Я же сказал, отпусти руку.
  
   Я дал по газам и въехал во двор, оставив за собой громыхающую мешанину из металлической проволоки и разлетающихся в щепки досок. Не тормозя, я крутанул тяжелый руль вправо, потом влево и влетел на задний двор. Я не стал заглушать двигатель и спрыгнул на высохшую землю. Трава росла повсюду, кроме широкого песчаного квадрата на южной стороне двора. Я вернулся в кабину трактора, поднял ковш и начал вгрызаться в землю. Это случилось, когда ковш опустился в третий раз. Раздался отвратительный скрежет металла по бетону, напоминающий звук столкновения при тяжелой аварии или электрический разряд в голове, когда бур стоматолога задевает нерв. Стоявший позади Кравиц что-то закричал, но мне было все равно. Я продолжал выворачивать землю до тех пор, пока серый бетон не начал проступать повсюду. Только после этого я соскочил с трактора.
  
   – Ищите дверь! – закричал я. – Здесь должна быть дверь!
  
   Дверь нашла девушка-полицейский. Выкрашенная белой краской, она пряталась за большим кустом, который выглядел чуть более свежим, чем остальные. Девушка крикнула что-то и потянула дверь на себя. Мы подбежали к ней. Дверь не поддавалась, и скоро мы поняли почему: на ручке висел тяжелый мотоциклетный замок, обтянутый резиновой перчаткой. Кравиц – да, именно Кравиц – вытащил из начищенной кобуры пистолет калибра 9 миллиметров и выстрелил в замок. Перед этим он посмотрел на меня, и я кивнул. Если я ошибся, против него возбудят дело по обвинению в стрельбе в густонаселенном районе, а Шавид купит себе новый фломастер, чтобы поставить жирный красный крест на его карьере. Тем временем девушка, скользнув мимо нас, нагнулась и распахнула маленькую металлическую дверь. Я хотел крикнуть ей, чтобы не лезла вперед, но она уже исчезла в проеме. Мы последовали за ней испуганной кучкой, похожие на семью фермеров, убегающих от надвигающегося торнадо, и… оказались в детском саду.
  
   Это была квадратная комната, размером самое большее четыре на четыре. В дальнем конце стояло раскладное кресло-кровать. На полу лежал раскрытый на середине «Гарри Поттер и узник Азкабана». На стене напротив висел постер к фильму «Русалочка». В другом углу располагалась тумбочка с телевизором и видеомагнитофоном, рядом – яркая стопка кассет студии Диснея. Возле тумбочки – ящик для игрушек, раскрашенный в веселые красно-сине-желтые полоски и доверху наполненный куклами Барби, настольными играми и коробками с пазлами.
  
   – Где она?
  
   Агарь била дрожь. Мелкая, неостановимая, мучительная. От усилия справиться с собой у нее свело челюсть. Я не ответил. Кравиц с коллегой принялись быстро обыскивать комнату в надежде найти хоть какую-то подсказку, не безуспешно. Агарь продолжала неотрывно смотреть на меня.
  
   – Как ты узнал? – спросила девушка-полицейский.
  
   – Благодаря тебе, – ответил я, обращаясь к Агари.
  
   – Мне?
  
   – Ты сказала, что для тебя десятое августа означает только дату похищения дочери. Мне еще тогда следовало сообразить. Но в начале этой истории эта дата имела то же значение для единственного человека – Аталии.
  
   – А как ты догадался, что искать надо во дворе?
  
   Это спросил Кравиц. Он перестал рыться в игрушках и выпрямился. В комнате стояла полутьма, и я не мог разглядеть его лицо, но он держался напряженно и не выпускал из руки пистолет, словно ждал, что она вот-вот сюда явится. Достав из кармана красный мячик, он начал с силой его мять.
  
   – Оба раза, когда мы встречались, она шла со двора. В первый раз у нее в руках был пакет яблок, во второй – швабра и тряпка. Сегодня утром, когда я пришел к ней рассказать, что мы нашли тело, я зашел за дом и увидел, что здесь ничего нет. Я не сразу сообразил, но здесь нет яблонь, и убирать здесь нечего. Шваброй и тряпкой песок не моют. Значит, во дворе есть еще что-то.
  
   – Где моя дочь?
  
   Ее голос, произнесший эти три слова, перепрыгнул через две октавы, и это вывело меня из гипнотического морока этой маленькой тюрьмы.
  
   – Который час?
  
   – Пять минут девятого.
  
   Проклиная себя, я сорвался с места. Я постоянно опаздывал на сутки. Скоро половина девятого. В это время исчезла дочь Аталии. Это было ее время. Остальные и дернуться не успели, а я уже сидел в машине, одной рукой набирая номер телефона, а другой выруливая на трассу.
  
   – Кравиц.
  
   – Слушаю.
  
   Он тяжело дышал, видимо, гнался за мной.
  
   – Мне нужен вертолет.
  
   – Где я его тебе возьму?
  
   – Ты хочешь увидеть девочку живой?
  
   – Да.
  
   – Тогда поднимай вертолет над песками Ришон-ле-Циона.
  
   – Почему там?
  
   – Вспомни о трупах Веславской, Абекассис, Леви и Маром. Их нашли в песках Ришона. Она убивает их там. Надо было еще вчера оставить там засаду.
  
   – Там огромное пространство, как ты ее найдешь?
  
   – У тебя есть рация?
  
   – Да.
  
   – Узнай, какую машину водит Аталия Айзнер.
  
   – Минуту.
  
   Это заняло три минуты, и каждая вонзалась мне в сердце, как иголка под ноготь.
  
   – Синий «Фольксваген-Поло».
  
   – Вертолет?
  
   – Уже в воздухе. Машину выделило управление дорожным движением. Подлетает с юга Тель-Авива.
  
   – Скажи им, чтобы искали машину.
  
   – Уже сказал.
  
   – Хорошо.
  
   – Если ты ошибаешься, мне конец.
  
   Сначала меня переклинило от его эгоизма, а потом я понял, какую ответственность он на себя берет.
  
   – Не занимай телефон.
  
   – Ты тоже.
  
   – Если Агарь будет рваться за мной, останови ее. Хоть силой.
  
   Я бросил телефон на сиденье и посмотрел на часы. Из-за бешеной гонки я чуть не влетел под кузов старой «Скании» с голубыми номерными знаками Восточного Иерусалима. Он перезвонил мне в восемь двадцать три, когда я уже был в городе и двигался по двухрядному шоссе, огибающему западные районы Ришон-ле-Циона. Справа возвышались белые высотки, слева раскинулись песчаные дюны, покрытые темной растительностью, похожей на зеленые коврики, какие стелют перед душевыми кабинками в отелях, чтобы пожилые посетители не поскользнулись и не сломали шейку бедра. Телефон снова зазвонил.
  
   – Они нашли их. Перед съездом к «Суперленду» есть развилка. Поднимись на холм в направлении водосборников. Она припарковалась метрах в двухстах. Пилот заметил двух человек рядом с машиной.
  
   Я вдавил педаль газа в пол и на скорости 140 километров в час повернул направо и проскочил на красный сигнал светофора. Через две минуты я был возле ее машины. Подо мной раскинулся «Суперленд» – огромный парк аттракционов. Несмотря на ранний час, колесо обозрения уже медленно крутилось. Каким-то странным образом я понял, почему она убивает их именно здесь: она говорила им, что они едут в луна-парк. Я вытащил «глок» и снял его с предохранителя. Я больше не смотрел на часы. Движение большой стрелки слишком меня пугало.
  
   – Куда теперь?
  
   – Птичка над тобой. Они видят тебя. Иди влево, они совсем рядом.
  
   Я отшвырнул телефон и, сделав всего пять шагов, увидел обеих. Они стояли в десяти метрах от меня: тоненькая девочка с длинными каштановыми волосами и высокая стройная женщина у нее за спиной. Одной рукой она гладила девочку по волосам, а в другой держала нож с деревянной темно-коричневой рукоятью и двадцатисантиметровым лезвием. Я хотел тихонько подобраться к ним, чтобы без шума обезвредить ее, но тут увидел, что она поднимает руку с ножом.
  
   – Не делай этого.
  
   Она быстро повернулась, схватила девочку и поставила ее между нами, приобняв за грудь. Ножа я больше не видел, но, судя по ее напряженным плечам, она его не бросила.
  
   – Я как чувствовала, что ты придешь.
  
   – Убери нож и отойди от девочки.
  
   – Не указывай мне, что делать.
  
   Мой пистолет был нацелен ей прямо в лоб, но она смотрела в дуло так, будто там ей открывался восхитительный вид. На ней была белая мужская рубашка и джинсы. Я не сводил глаз с ее рук, пытаясь предугадать ее следующее движение. И все время говорил. Как в таких случаях предписывает инструкция: говорить не переставая, оттягивая внимание убийцы на себя и выводя его из равновесия. Девочка стояла спокойно и тихо. Ее губы были похожи на губы Агари.
  
   – Почему?
  
   – Что почему?
  
   – Почему ты это делала?
  
   – Из-за тебя.
  
   – Из-за меня?
  
   – Я же тебе говорила. Я ждала такого, как ты. Того, кто не перестанет искать. А они перестали. В первые недели я еще им звонила. Они держались вежливо, но я сразу поняла, что они перестали искать. Мне нужно было, чтобы поиски продолжались.
  
   – Из-за этого все похищения были похожи на первое?
  
   – А что мне оставалось? Я хотела заставить их продолжать поиски с того места, где пропала Дафна. Все, что я знала об исчезновении Дафны, я повторяла с остальными. Я хотела, чтобы они обратили внимание на аналогии, чтобы сказали себе: «Надо искать первую девочку. Она ключ ко всему. Если мы ее найдем, найдем и всех остальных». Я все воспроизводила точно. Время, число, матери-одиночки, возраст девочек. Я ни в чем не ошиблась.
  
   Она гордится собой, промелькнуло у меня. Каким-то безумным образом гордится своим педантизмом и точностью.
  
   – Наверное, трудно по два года держать их у себя.
  
   – Нисколько. Они меня любили. Я очень хорошо за ними ухаживала. Спроси ее, как ее зовут. Ну спроси!
  
   – Как тебя зовут?
  
   – Дафна.
  
   – А я кто? – спросила Аталия.
  
   – Моя мама. Мама Аталия.
  
   Девочка говорила тихо, но четко произнося каждое слово, как будто повторяла за магнитофоном. Она обратила ко мне пронзительный взгляд, словно пыталась мне что-то сказать. Было еще не очень жарко, но в горле уже першило от первых песчинок, принесенных хамсином.
  
   – Вот видишь. Она сама говорит. Я о ней заботилась. Я обо всех заботилась. Я покупала ей подарки.
  
   – Поэтому вы ходили в торговый центр?
  
   – Мы ходили за одеждой. Я сильно рисковала, но хотела, чтобы она была не хуже других. Не хватало еще ходить замарашкой.
  
   – А если бы она сбежала?
  
   – Я бы ее наказала. Хорошая мать должна уметь наказывать.
  
   Безумие, снедавшее ее изнутри, теперь вырвалось наружу во всем своем уродстве.
  
   – Тогда почему ты их убивала?
  
   – Тому, кто забрал Дафну, нужна была девочка, а не женщина. Надо было, чтобы полиция находила тела девочек. Я много читала на эту тему. Те, кто любит девочек, не похожи на тех, кто любит маленьких женщин. Если бы их поймал настоящий похититель, он бы их мучил, совал бы в них разные предметы, а я ничего такого не делала. Я спасла их от него.
  
   – Ты больна.
  
   Она прикусила нижнюю губу, и у нее по подбородку потекла струйка крови.
  
   – Спроси у любой матери, на что она готова пойти, чтобы спасти свою дочь. И каждая тебе ответит: на все. Убивать, грабить, лгать. На что угодно. Я должна была спасти свою дочь.
  
   – Ее убил Реувен.
  
   В первый раз за все время нашего разговора ее непоколебимая самоуверенность дала трещину.
  
   – Ты врешь.
  
   – Не было никакого извращенца. Мы нашли ее останки под сосной у него во дворе. Он случайно убил ее и испугался. Думал, что ты разозлишься на него, и спрятал труп.
  
   – Ты врешь! Врешь! Врешь!
  
   – Помнишь, что ты мне говорила? Все родители уверены, что их дети живы, даже те, кто твердо знает, что это не так.
  
   – Она не умерла.
  
   – Она умерла в день своего исчезновения. Десятого августа восемьдесят девятого года.
  
   – Она не умерла!
  
   Она издала полный отчаяния вопль. Так кричат хищные птицы, упустившие из когтей добычу за два взмаха крыльев до гнезда. Ее тело напряглось, одна рука начала сжиматься на горле девочки, а вторая, с ножом, подниматься вверх.
  
   Я и с большого расстояния хорошо стреляю, а на такой дистанции промахнуться было невозможно. Ее плечо белело передо мной мишенью. Я мог выстрелить ей в руку или в бедро – в любом случае пуля отбросила бы ее назад, подальше от девочки.
  
   Я выстрелил.
  
   На мгновение настала полная, окончательная, неподвижная тишина. Первой из оцепенения вышла девочка. Она шевельнулась, попыталась перешагнуть через лежащее на песке тело, но ноги у нее подкосились, и она упала на колени. Она заговорила с мертвой женщиной, повторяя одно и то же слово:
  
   – Яара. Яара, Яара, Яара. Меня зовут Яара. Яара меня зовут. Я – Яара. Яара, Яара, Яара.
  
   Издалека донесся металлический скрежет. В парке аттракционов запускали карусель. Вертолет пошел на снижение, поднимая вверх струйки песка, которые завивались кольцами, похожими на парящих в воздухе желтых змей.
   Эпилог
  
   Я спал. Сладким дневным сном. Сладким сном без кошмаров. В комнате тихонько урчал кондиционер да из-за закрытого окна доносился приглушенный уличный шум. Когда зазвонил мобильник, я ответил, толком не проснувшись. Скорее даже я позволил звонку проникнуть в темные глубины моего сна, который уже рассеивался. Через полуприкрытые веки я начал различать очертания помещения, служившего мне спальней, и вспомнил, что я в больнице, в комнате отдыха для персонала. Одна из медсестер разрешила мне здесь вздремнуть.
  
   – Кто это? – простонал я в трубку.
  
   – Кравиц.
  
   – Который час?
  
   – Шесть.
  
   – Утра или вечера?
  
   – Вечера.
  
   – Что слышно?
  
   – Ты пропустил все представление. Шавид созвал пресс-конференцию, но тут явился генеральный инспектор. Задвинул Шавида в дальний угол, как нашкодившего мальчишку, и поведал, что лично руководил расследованием. Кто-то из журналистов спросил насчет тебя, и генеральный сказал, что в ближайшие дни тебя пригласят и вручат медаль. Я думал, Шавида хватит удар.
  
   Я хихикнул. Мне было так хорошо в этой темноте.
  
   – Жалко, что не хватил.
  
   – Генеральный инспектор просил узнать у тебя одну вещь.
  
   – Да?
  
   – На первом канале все еще ждут некую Ханну Меркман из Женской ассоциации взаимопомощи, которая вчера вечером должна была выступить с обращением. Сегодня утром ее обнаружили в рабочем кабинете привязанной к стулу. Она говорит, что накануне к ней в кабинет проник какой-то высокий мужчина и, угрожая пистолетом, связал ее, заткнул ей рот кляпом и ушел.
  
   – Она его опознала?
  
   – Нет. На нем была балаклава.
  
   – Какая жалость.
  
   – Она говорит, что фигурой он напоминал тебя.
  
   – Серьезно?
  
   – Да. Хорошо, что вчера в это время мы были вдвоем.
  
   – Напомни, чем именно мы занимались?
  
   – Пили кофе у тебя дома и обсуждали дело.
  
   Как обычно, он отключился не попрощавшись, но я успел расслышать его смех.
  
   Я встал, осторожно разминая наиболее пострадавшие части тела. В углу комнаты я увидел раковину, а на ней зубную пасту «Колгейт» и новую зубную щетку. Кто-то постарался создать мне максимальный комфорт. В общем-то, я догадывался, кто это мог быть. Я умылся и вышел из комнаты, моргая от яркого неонового света. Я нашел ее ровно через минуту. Она с ногами сидела в кресле, уткнув подбородок в колени. Заметив меня, она встала. Мы минуту постояли, глядя друг на друга.
  
   – Как она? – спросил я.
  
   – Сначала сильно плакала. Потом ей дали таблетку, и она уснула.
  
   – Это хорошо или плохо?
  
   – То, что она плакала? Хорошо. Но нам понадобится много времени. Очень много.
  
   – А ты как?
  
   Ее глаза наполнились слезами. Она сделала осторожный шаг вперед, будто сомневалась, что устоит на ногах, и крепко ко мне прижалась.
   Несколько разъяснений
  
   Разумеется, первым делом, как положено, я должен сделать оговорку: «Все персонажи романа являются плодом авторского воображения, а все совпадения с реальной действительностью носят случайный характер».
  
   Вместе с тем приведенные в книге статистические данные абсолютно достоверны. Когда я дал прочитать рукопись одному своему другу, он предложил убрать из текста упоминание о том, что в 1996 году в Израиле были убиты 13 девочек и 43 мальчика. По его мнению, подобные преувеличения снижают степень правдоподобия повествования и лучше привести настоящие цифры. Узнав, что это и есть настоящие цифры, он испытал шок.
  
   В 1998 году в Государстве Израиль было заведено 1868 уголовных дел в связи с насилием над детьми (исключая случаи семейного насилия), и это тоже цифры из официальных источников. К сожалению, все упомянутые мной серийные убийцы, как и описания их преступлений, также взяты из настоящих уголовных дел. Например, Авраам Ицхак-Пур действительно отбывает четыре пожизненных срока в тюрьме «Аялон». Мало того, я полностью поддерживаю теорию Гастона, согласно которой в ближайшем будущем в Израиле появятся свои серийные убийцы. Некоторые криминологи, занимающиеся подобными исследованиями, утверждают, что уже сегодня в стране орудуют два или три таких преступника. Сведения, которыми они со мной поделились, выглядят очень убедительно, хотя, пока ни один из них не пойман, нам остается всего лишь строить предположения. От которых в жилах кровь стынет.
   Благодарности
  
   Хочу поблагодарить мою помощницу Ронит Нигри, которая доказала мне, что для сбора нужных материалов по теме человеку в первую очередь необходимо обладать здравомыслием (для работы) и терпением (чтобы выносить меня).
  
   Мне доставляет огромное удовольствие высказать слова благодарности профессорам криминологии Арье Ратнеру и Менахему Амиру, докторам криминологии Саре Бен-Давид и Сарит Голан, психологу-эксперту Мие Верзински, доктору-эндокринологу Галине Шенкерман, заведующему отделением рентгенологии больницы «Ихилов» профессору Моше Грайфу, старшей надзирательнице тюрьмы «Ха-Шарон» Бетти Лахат, Гаю Липсону и Амнону Ирмаю.
  
   Я бесконечно благодарен сотрудникам Института судебной медицины Абу-Кабира, а также пресс-службе Управления исполнения наказаний и Ассоциации по защите детства.
  
   Все, что в этой книге написано правильно, – это их заслуга, все ошибки – исключительно моя вина.
  
   Наконец, я хочу поблагодарить тех из моих близких, чьи ценные замечания позволили мне завершить работу над этой книгой. Спасибо моей матери, писательнице Шуламит Лапид, моему отцу Йосефу Лапиду, Оферу Шелаху, Ронни Сомеку, Денни Токатли, Денни Роту, Рэму и Нице Орен и, конечно, моей жене Лихи Лапид.
  
   Тель-Авив, июнь 2001
  
   Об авторе
  
   Яир Лапид – журналист, писатель, драматург, политик – родился в 1963 году в Тель-Авиве. Сын легендарного журналиста и политика Йосефа «Томи» Лапида и известной писательницы Шуламит Лапид.
  
   Вырос в Лондоне и Тель-Авиве, журналистскую карьеру начал во время службы в армии. После демобилизации писал для ежедневной газеты «Маарив», публиковал стихи в литературных журналах. В 1988 году стал редактором еженедельника «Тель-Авив». Автор нескольких популярных пьес и киносценариев, а также одиннадцати книг. Лауреат премий Союза издателей Израиля «Платиновая книга» (дважды), «Золотая книга» (дважды). До начала в 2012 году политической карьеры был одним из самых популярных и влиятельных журналистов Израиля, вел свою колонку в газете «Едиот Ахронот» и итоговую аналитическую программу на Втором телеканале.
  
   В 2012 году основал партию «Еш Атид» («Есть будущее»). В 2013 году вошел в список «100 самых влиятельных людей мира» по версии журнала Time. Занимал посты министра финансов, министра иностранных дел, премьер-министра Государства Израиль (июль – декабрь 2022 г.)
  
   Живет в Тель-Авиве с женой и тремя детьми.
  
   Оглавление
   1 Суббота, 4 августа 2001, поздний вечер
   2 Воскресенье, 5 августа 2001, утро
   3 Воскресенье, 5 августа 2001, день
   4 Воскресенье, 5 августа 2001, конец дня
   5 Воскресенье, 5 августа 2001, вечер
   6 Понедельник, 6 августа 2001, утро
   7 Понедельник, 6 августа 2001, полдень
   8 Понедельник, 6 августа 2001, день
   9 Понедельник, 6 августа 2001, вечер
   10 Вторник, 7 августа 2001, утро
   11 Вторник, 7 августа 2001, позднее утро
   12 Вторник, 7 августа 2001, конец дня
   13 Вторник, 7 августа 2001, вечер
   14 Среда, 8 августа 2001, утро
   15 Среда, 8 августа 2001, позднее утро
   16 Среда, 8 августа 2001, полдень
   17 Среда, 8 августа 2001, вечер
   18 Среда, 8 августа 2001, поздняя ночь
   19 Четверг, 9 августа 2001, утро
   20 Четверг, 9 августа 2001, полдень
   21 Четверг, 9 августа 2001, день
   22 Четверг, 9 августа 2001, вечер
   23 Четверг, 9 августа 2001, вечер
   24 Четверг, 9 августа 2001, ночь
   25 Пятница, 10 августа 2001, раннее утро
   Эпилог
   Несколько разъяснений
   Благодарности
   Об авторе
  
  
  Яир Лапид
  Случайная жертва
  
   Лихи, которая научила меня любить
  
  Yair Lapid
  
  THE SECOND WOMAN
  
  Ha-Isha Ha-Shniia
  
  1
  
  Когда достаточно долго находишься в одном доме с женщиной, тебе в голову начинают лезть мысли. Без этого – никак. Вот ты стоишь в выкрашенной белой краской прихожей, вежливо придерживаешь дверь, чтобы она могла пройти со своими пакетами на кухню, и через солнечные очки провожаешь ее глазами. Она не удостаивает тебя ответным взглядом, но в ее походке, в том, как движется ее спина и то, что пониже, что-то такое проскальзывает. Через десять минут ты стоишь возле серо-зеленых стальных ворот и видишь ее, мелькнувшую у окна спальни. Потом на какое-то время наступает затишье, но ты знаешь, что она там, лежит на огромной кровати, и начинаешь подсчитывать. Ее муж сидит уже пять месяцев – рекордный срок для содержания под стражей до суда. Два требования об экстрадиции: одно из Голландии, другое из Германии. Пять адвокатов уже успели за его счет накопить себе на старость. Судья Мирский встречается с ним раз в 28 дней и перед строем камер и микрофонов сухим стуком старого молотка продлевает ему арест. Она – его вторая жена, вышла за него замуж шесть лет назад. Она из тех женщин, глаза от которых можно оторвать, только поместив их в тюрьму «Римоним» и заставив разглядывать идиотские надписи на стенах, сделанные предыдущими сидельцами.
  
  Меня нередко посещает мысль, что именно для этого меня и наняли, причем за такую сумму, что мне самому вряд ли хватило бы наглости ее назвать. Не для того, чтобы каждое утро проверять днище ее серебристого «Лендкрузера», а для того, чтобы она знала: с нее не спускают глаз. Не то чтобы она создавала проблемы. Ей отлично известны границы дозволенного. Если ей нужно куда-то съездить, она предупреждает заранее, едет медленно, чтобы мы не теряли ее из виду, и безропотно сидит в машине, пока мы осматриваем кафе. Потом один встает у нее за спиной, другой – возле входа, а я сижу за соседним столиком и делаю вид, что читаю газету, пока она пьет кофе с одной из трех постоянных подруг.
  
  Разок-другой они обсуждали меня. Я умею распознавать такие вещи. Взгляды исподтишка, внезапно оборвавшиеся смешки… Мне удается сидеть неподвижно, хотя жутко натирает кобура, оставляя на пояснице следы от швов. Потом она подает мне знак, всегда кивком головы – тыкать пальцем ниже ее достоинства, – мы встаем и возвращаемся в Тель-Барух. Я позволяю ей вести машину. Это решение я принял в первый же день, несмотря на возражения остальных. Мадам должна чувствовать, что распоряжается своей жизнью, иначе проблем не оберешься. Проживает она в четырехэтажной вилле, на участке площадью 360 квадратных метров, и я знаю здесь каждый сантиметр.
  
  Она тормозит. Удостоверившись, что все в порядке, я подаю ей знак: заезжай. Она плавно заводит свой «Лендкрузер» на стоянку, после чего наступает мой любимый момент. Она выходит, улыбается мне отстраненной улыбкой и нагибается забрать с заднего сиденья пакеты с покупками – всегда есть пакеты с покупками, – а я все это время на нее пялюсь.
  
  Ей 31 год. Все 169 сантиметров ее тела совершенны, как дизайн японского сада. Грудь, правда, чуть великовата, но вполне удовлетворяет запросам примерно трех миллиардов особей из тех, что населяют земной шар. Попа – идеальна, а я большой ценитель поп: круглая, упругая, не слишком маленькая. Чуть ниже – изумительные стройные ноги. Она заканчивает собирать пакеты и все с той же отстраненной улыбкой поворачивается ко мне. Волосы у нее длинные, до плеч, каштанового цвета, глаза темные, чуть раскосые. Я распахиваю ей дверь, ведущую из гаража в дом, она проплывает совсем близко от меня, и пахнет от нее жженым сахаром. «Спасибо, Джош», – тихо произносит она, всегда называя меня по имени, чтобы подчеркнуть, как уважительно она относится к рабочему классу.
  
  Потом она поднимается в спальню, а я выхожу на улицу. Тут-то в голову и приходят разные ненужные мысли, из-за которых от пояса к груди поднимается волна жара. История их романа скакала по страницам газет, как кенгуру, выпивший таблетку виагры. Первая жена, которую он знал с детства, встреча в ночном клубе, вспышки камер папарацци во время их вечерних свиданий, замешательство на ее лице, его сжатые челюсти. Потом быстрый развод и новые фотографии, теперь уже постановочные: они вдвоем в джакузи одного из эйлатских отелей, в идиотской атмосфере гламура, якобы окружающей всех счастливых молодоженов.
  
  Потом она исчезла с первых полос, уступив место ему: казино, бандитские разборки, соучастники, согласившиеся на сделку со следствием и дающие показания против него, голландский прокурор, с действующим на нервы акцентом заявляющий, что подсудимый – один из крупнейших в Европе торговцев кокаином. Теперь она в этом огромном доме одна. Два его сына от первого брака навещают ее каждую пятницу. Сразу видно, что делают они это из-под палки. Сидят как истуканы в гостиной со своими толстенными золотыми цепями на шеях и раздают мне указания. «Принеси нам виски, – говорит один из них, – тот, синий». Я приношу им из подвала «Джонни Уокер блю лейбл» по 400 долларов за бутылку. По тому, как они пьют, мне очевидно, что, будь бутылка наполнена медицинским спиртом, они вылакали бы и его и не почувствовали бы никакой разницы. «Ну, как твои дела? – снова и снова спрашивают они у нее. – Может, тебе что-нибудь нужно?» Как будто есть что-то, что они способны ей предложить. Потом они прощаются, а она встает, берет бокал белого вина и уходит к себе наверх. Я смотрю, как она поднимается по лестнице. Ее щиколотку обхватывает тонкий серебряный браслет. По-моему, они вышли из моды еще в середине восьмидесятых, но у таких женщин, как она, – своя мода.
  
  Дверь бесшумно закрывается, но мое воображение проскальзывает за ней. Вежливая улыбка – обман, на который не купится и младенец. У каждой женщины есть желания, тем более у такой женщины. Может быть, в первые недели она и пыталась с ними бороться, но они все еще есть. После того как его арестовали, она прошла все пять стадий горя: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. В первый раз это произошло почти неосознанно, в полусне. Тело переворачивается на спину, рука тянется туда сама, но глаз она не открывает, и ей даже кажется, что мягкие глубокие стоны, которые она слышит, не имеют к ней никакого отношения. Потом состоялся разговор с подругой. Женщины обсуждают эти темы. Из той троицы, которую я знаю, я поставил бы на Рели – коротышку ростом едва метр шестьдесят, с маленькой бриллиантовой сережкой, поблескивающей на животе под коротким топиком. «Я не могу одна», – сконфуженно говорит она, надеясь, что ей не придется пускаться в объяснения. Но Рели в объяснениях не нуждается. В этом смысле ее шарики крутятся со скоростью «Ламборгини». «Так дрочи, дурочка, – отвечает она. – Что, думаешь, ты первая?»
  
  В Рели я вроде бы успел разобраться. Однажды она без тени смущения рассматривала меня целых три минуты, пока не решила, что я не стою ее усилий. В следующий раз я видел, как она убирает в пакет большой белый фаллоимитатор. Может, во мне говорит романтик, но что-то мне не верится, что она им пользуется.
  
  Я выхожу на лужайку перед домом и совершаю рутинный обход. Приподнимаю крышки мусорных баков, поддеваю ногой шланги, открываю коробку с предохранителями телефонной компании «Безека», чтобы удостовериться, что подслушивающее устройство, которое впаяли туда умники из окружного управления полиции Ха-Шарона, исправно. Из окон на меня льется мягкий свет, который, проходя сквозь ее сиреневые шторы, становится фиолетовым. Я продолжаю мучить себя, пытаясь представить себе, как именно она это делает. Лежа на животе, с волосами, разметавшимися по подушке? Или в более изящной позе, на спине, одна рука между ног, а вторая, засунутая под футболку, оставляет на белой груди красные следы ногтей? Интересно, у нее мелькала мысль, что я могу войти и застать ее за этим занятием? Уверен, что да. Будь она даже кем-то вроде Жанны д’Арк или матери Терезы, от этого никуда не денешься. Здесь повсюду ощущалось мое постоянное присутствие, слышался звук моих шагов, чувствовался запах кофе и моего одеколона, а спускаясь вниз, она неизменно обнаруживала меня за чтением газеты.
  
  – Доброе утро, Софи.
  
  – Доброе утро, Джош.
  
  Иногда и обращение по имени звучит до крайности официально, но это не мешает ей знать, что я здесь, рядом. Это один из древнейших инстинктов. Она лежит на спине, решаю я, обязательно на спине, и, сама того не сознавая, ждет, когда я приду на ее запах.
  
  Остается, конечно, то незначительное обстоятельство, что, если я ошибаюсь, мое тело расчленят на дюжину неравных частей и разбросают по разным уголкам страны, но с каждым днем этот риск кажется мне все более оправданным. Однажды ночью она спускается вниз и застает меня за просмотром фильма «Троя» по DVD. Не говоря ни слова, она садится и двадцать минут вместе со мной любуется Брэдом Питтом, а потом возвращается к себе. Я выключаю проигрыватель и продолжаю сидеть, уставившись в голубой экран. Простите мне этот приступ лирики, но во все века мужчины шли на войну за то, что находится у женщины между ног, и умирали с широкой улыбкой на устах – это заложено у нас в ДНК. Я стою под ее окном, стараясь хоть что-то расслышать. Это исключено. Окна двойные, бронированные, в тяжелых стальных рамах.
  
  В определенный момент у меня наступает просветление, и на три недели я исчезаю. Руковожу процессами дистанционно, принимаю скучные отчеты от нанятых мной телохранителей. По ночам лежу в постели – левая рука на моем рычаге переключения передач – и предаюсь мечтам о ней. Однажды я замечаю в оконном стекле свое отражение. Почему мужчины выглядят за этим занятием так нелепо? А женщины так прекрасно? Заканчивается все тем, что мне позвонил его адвокат. «Мы платим тебе не за это», – сказал он голосом человека, забывшего принять таблетку от изжоги. Я возвращаюсь, услужливый, как побитый пес. Она как раз идет с прогулки, а я держу ей дверь. «Спасибо, Джош», – говорит она, проходя мимо. Спустя пять месяцев наблюдения я не выдержу. И сделаю первый шаг.
  2
  
  Шестью месяцами ранее я сидел в своем офисе, замаскированном под неприбранную двухкомнатную квартиру по адресу Тель-Авив, Мапу, 17, и занимался одним из важных следственных мероприятий, благодаря которым мне удалось стать местной версией Шерлока Холмса, – ел бейгл с хумусом. Было два часа дня, и снаружи вместо погоды было 38 градусов жары, а влажность такая, что даже местные коты мечтали утопиться в тазике с холодной водой. В жизни каждого мужчины наступает момент, когда он понимает, что пришло время для решительных изменений: надо взять себя в руки, найти себе русскую подружку, которая не понимает ни слова на иврите, сменить работу и вымыть как минимум треть из той горы посуды, которая скопилась в раковине. Для меня этот момент пока не наступил. Но тут, естественно, зазвонил телефон. Все самые важные истории в моей жизни начинались именно так: телефон звонит, я снимаю трубку и слышу на другом конце провода испуганный, дрожащий голос попавшего в беду человека. Моя реакция молниеносна. Я уже на улице, вооруженный ста двумя килограммами стальных мышц и острым, как бритва, умом, и спасаю несчастного из лап плохих парней.
  
  Вот только телефон стоял на письменном столе, и до него было метра полтора. Поэтому я решил не отвечать.
  
  Здесь я должен вернуться чуть назад, к «ста двум килограммам стальных мышц». Дело в том, что это не совсем точное описание. Честно говоря, это вообще не описание, это – фантазия. Я в последнее время немного располнел. Если быть до конца откровенным, разжирел как никогда в жизни. Давным-давно я поклялся себе, что в тот день, когда мой вес перешагнет трехзначную отметку, я отправлюсь в спортзал и не сойду с беговой дорожки, пока ноги не отвалятся. Только вот незадача: если весишь сто два килограмма, ноги у тебя начинают отваливаться очень быстро, поэтому я вернулся домой, плюхнулся в кресло «америкэн комфорт», в щелях которого скопилось такое количество засохшей ореховой скорлупы и шелухи от семечек, что можно садиться писать диссертацию на тему изучения окаменелостей, и попробовал утопить свое горе в хумусе. Если память мне не изменяет, я предавался этому занятию пару часов – в ожидании вечера, когда можно будет уже всерьез заняться ничегонеделаньем.
  
  Но телефон продолжал трезвонить, и мне пришлось приподнять задницу и протянуть к нему руку, так что трубку я снял в совершенно гнусном настроении.
  
  – «Ширман и Егошуа» слушает.
  
  Никаких «Ширмана и Егошуа» в природе не существует. Вернее, это один человек. То есть я. Все десять с лишним лет, прошедшие с тех пор, как меня выкинули из полиции, я работаю один. Но однажды мне довелось целых три недели следить за специалистом по маркетингу, который забыл рассказать жене о своем пристрастии к гей-клубам. Попутно я наслушался достаточно, чтобы понять: не стоит начинать телефонную беседу со слов: «Здравствуйте, говорит Джош Ширман, я вешу сто два килограмма, похудеть не способен, и у меня нет напарника». Поэтому я поехал в типографию на улице Шокен, и там мне напечатали красивые бланки для писем с шапкой «Ширман и Егошуа. Охрана и частные расследования». Иногда, глядя на эту надпись, я сам начинаю в нее верить.
  
  – Говорит адвокат Бени Гендель.
  
  – Кто?
  
  – Адвокат Гендель. Мы уже встречались, когда вы работали в полиции. Я защищал Хаима Остфельда.
  
  – Вы тот лысый?
  
  Иногда я сам восхищаюсь своим остроумием. Хаим Остфельд был бухгалтером, вором из «белых воротничков», который крал у выживших в холокосте деньги, поступавшие им в качестве компенсации из Германии. Я не большой поклонник «белых воротничков», поэтому добавил в его однообразную гамму немного красного, расквасив Остфельду нос. Адвокат Гендель так орал в суде про «полицейское насилие», что я всерьез опасался за его голосовые связки. Он даже подал на меня жалобу, но шансов у него было мало. В этой стране осталось не так много табу, но кража денег у переживших холокост все еще относится к их числу. Меня оправдали еще до начала заседания. Гендель воспринял поражение с достоинством и любезно пожал мне руку. В ответ я заметил, что три волосины, зачесанные в разные стороны, совсем не помогают его лысине стать похожей на шевелюру.
  
  По всей видимости, годы, прошедшие с тех пор, улучшили его чувство юмора, потому что он рассмеялся и сказал:
  
  – Да, тот самый. Мне, наверное, следует вас поблагодарить. После тех ваших слов я пошел домой и обрил голову.
  
  – Рад это слышать.
  
  – Говорят, смотреть на меня стало значительно приятней.
  
  Еще немного, и мы бы могли сыграть свадьбу.
  
  – Чем я могу вам помочь?
  
  – Какую часть вашей деловой активности занимает охранная деятельность?
  
  Я оглянулся. Вся моя деловая активность стояла на столе и ждала, когда я ее доем.
  
  – Примерно тридцать пять процентов. – Я назвал цифру от балды, просто потому, что, на мой взгляд, она звучала достаточно солидно. Открывая агентство, я вообще не планировал заниматься охраной. Моей профессий были и остаются расследования, но тогда как раз началась интифада, и рынок сильно сократился. То ли мужья перестали изменять женам, то ли жены решили тратить деньги более разумно. В моей работе случаются периоды затишья, но этот длился как-то слишком долго, поэтому я решил расширить сферу деятельности и, поддавшись минутному порыву, записался на курсы телохранителей в Хоф-Пальмахим. Десять дней мы только тем и занимались, что на ходу выпрыгивали из машин, отрабатывали приемы типа «выбей у противника нож и нанеси ему удар в горло» и учились быстро эвакуировать клиента из замкнутого пространства. Как ни удивительно, я даже получал от происходящего удовольствие. Охрана – дело несложное. Всего-то и нужно, что уметь стрелять, драться и быть обходительным. Двумя навыками из трех я владел и так.
  
  – Вы не могли бы отложить другие дела и посвятить себя одной работе? – спросил он.
  
  – Даже не обсуждается. Я сам расставляю приоритеты.
  
  – Предположим, – после короткой паузы сказал он, – что наша работа станет для вас приоритетом.
  
  – Надолго?
  
  – Пока неизвестно.
  
  – А о ком речь?
  
  – Я пока не могу этого сказать.
  
  – Хорошего дня, спасибо, что позвонили.
  
  Ни он, ни я не повесил трубку. Прошла целая минута.
  
  – Кляйнман, – выдавил он наконец.
  
  – Какой Кляйнман?
  
  – Довик.
  
  – Тот самый Кляйнман?
  
  – Да.
  
  – Ненавижу повторяться, – признался я.
  
  – Вы о чем?
  
  – Хорошего дня, спасибо, что позвонили.
  
  И тут он назвал сумму.
  
  – Повторите, – попросил я после того, как снова обрел дар речи.
  
  – Это несложная работа, – сказал он. – Вот увидите.
  
  – Когда я смогу осмотреть место?
  
  – Завтра утром.
  
  – В котором часу?
  
  – Можете в семь заехать за мной в офис?
  
  Я только что хвостом не вилял. На следующий день я забрал его из офисного комплекса, известного как Азриэли-центр, и мы поехали в Тель-Барух. Минувшие годы пошли ему на пользу. Он похудел, с пальца исчезло обручальное кольцо, а костюм от Армани сидел на нем как влитой. Кроме того, лысина ему действительно шла. Для разговоров было слишком рано, поэтому мы ограничились взаимным хмыканьем и обсуждением маршрута.
  
  – Вы давно ведете его дело? – спросил я спустя несколько минут.
  
  – Четыре года.
  
  – Только вы?
  
  – Есть еще одна контора. Но они в основном занимаются уголовными правонарушениями. А я – экономическими.
  
  Через десять минут мы приехали в Тель-Барух. Возле дома стояли два охранника. Видно было, что не профи, хотя один был на голову выше меня и весил как минимум центнер, а второй и вовсе казался великаном. Я остановился напротив ворот, на противоположной стороне тротуара. Гендель полез из машины, но я знаком велел ему не торопиться. Через пару минут Али-Баба и разбойник соблаговолили к нам подойти. Великан наклонился к окну:
  
  – Я могу вам помочь?
  
  Его русский акцент выпирал, как Уральские горы, но в голосе не слышалось враждебности.
  
  – Думаю, нет, – ответил я, – но давайте попробуем.
  
  Я вышел из машины, и водительская дверь жалобно взвизгнула. В последнее время я езжу на «Вольво» 1989 года выпуска. Эта машина прекрасно подходит для погони – при условии, что ты преследуешь цементовоз.
  
  – Я бы мог провести у вас за спиной роту десантников, – сказал я великану. Недоумение, с которым тот уставился на меня, навело меня на мысль, что вряд ли его можно было принять за преемника Альберта Эйнштейна.
  
  – Если к дому подъезжает машина, – объяснил я, – только один из вас подходит, чтобы выяснить, кто это. Второй остается сзади, для прикрытия и для того, чтобы никто не проник в дом у вас за спиной.
  
  Парочка синхронно обернулась и с беспокойством оглядела ворота, оставшиеся без присмотра. Генделя, наконец пробравшегося через кучи фантиков от конфет, которыми было завалено заднее сиденье, происходящее явно забавляло. Охранников же это забавляло значительно меньше.
  
  – Ты кто? – спросил тот, что поменьше. Он тоже говорил с русским акцентом, но не таким выраженным.
  
  – Джош Ширман, новый начальник охраны.
  
  – Никто нам ничего не сказал.
  
  – А вам и не должны ничего говорить. Вы здесь простые исполнители.
  
  – Если твоего имени нет в списках, ты сюда не войдешь.
  
  – Хочешь, поспорим?
  
  Генделю это надоело. Он, к моему удивлению, что-то быстро произнес по-русски, и тот парень, что был пониже ростом, вытащил из нагрудного кармана какой-то листок и сверился с ним, после чего с явной неохотой уступил мне дорогу. Гендель пробормотал: «Вы считаете своим долгом злить каждого, кто попадается вам на пути?» Я не успел сказать, чтобы он не мешал мне заниматься любимым делом, потому что у ворот появилась она, и мои речевые навыки ушли в бессрочный отпуск. Она посмотрела на нас, нажала на кнопку справа, и ворота с мягким электрическим жужжанием открылись.
  
  – Она слишком близко, – сказал я Генделю.
  
  – Кто?
  
  – Кнопка.
  
  Я подошел к женщине, улыбнулся ей и закрыл перед ней ворота, сам оставшись снаружи. Потом просунул руку через решетку ограды и нажал на кнопку. Ворота послушно распахнулись. Великан чертыхнулся сквозь зубы. Пусть идет в жопу. Они должны были подумать об этом в первый же день. Она оглядела меня с любопытством, протянула руку и представилась: «Софи Кляйнман».
  
  Мне хватило секунды, чтобы заметить всё. Запах карамели, легкое колыхание груди под свободной футболкой и даже этот отстраненный взгляд, который предостерегал меня неизвестно от чего. Десять минут спустя мы уже прощались. Я так и не уловил, в какой момент она подала Генделю знак, что я ее устраиваю, но очевидно, что она это сделала. Мы поехали в кафе «Идельсон» на углу Иеремияху и Бен-Йехуды и сели в застекленной нише – позорном углу для курящих. Он заказал салат и омлет, а я закурил особенно вонючую сигару «Виллигер». Официант скривился, я в ответ состроил ему рожу, и он удалился – видимо, пошел рыдать на плече у повара. Гендель выложил на стол бумаги, и мы приступили к делу.
  
  – Мне понадобится нанять шесть человек, – сообщил я ему. – Не топтунов за двадцать четыре шекеля в час, а ребят с опытом работы в личной охране.
  
  – Без проблем, – сказал он.
  
  – Кому я выставляю счета?
  
  – Мне.
  
  – Оплата четырнадцатого числа каждого месяца. Без задержек.
  
  – О’кей.
  
  – У вас есть список?
  
  – Какой список?
  
  – Кого я должен остерегаться.
  
  – Вы что, газет не читаете?
  
  – А кроме тех, о ком пишут в газетах?
  
  – Почему вы спрашиваете?
  
  Потому что это было написано у него на лице. И на лысине тоже.
  
  Гендель вздохнул и отложил в сторону вилку:
  
  – Кляйнман хочет знать, не ходит ли к ней кто-нибудь.
  
  – А что, если да?
  
  – Ничего. Вы сообщаете мне его имя, даете фотографию с камер наблюдения и обо всем забываете.
  
  – А потом мне покажут по телевизору его труп?
  
  – Не знаю.
  
  – Вы все прекрасно знаете.
  
  – Он сидит под арестом. Дома осталась красавица жена, и он психует. Вы бы в его положении не волновались?
  
  Мы немного помолчали, пытаясь переварить мысль о том, что можем стать соучастниками убийства.
  
  – Еще один вопрос, – наконец сказал я.
  
  – Давайте.
  
  – Почему я?
  
  Он ждал этого.
  
  – У вас отличные рекомендации.
  
  Я уставился на него и не отводил взгляда до тех пор, пока он не понял, что я не отстану и ему придется сообщить мне, кто именно меня рекомендовал. За два года до того мне удалось раскрыть серию убийств одиннадцатилетних девочек, после чего я на несколько месяцев стал почти знаменитым и в результате приобрел кучу старых друзей, о существовании которых уже успел забыть. Расследовать то дело было сплошным удовольствием, и в некоторые ночи я просыпался от собственного крика всего по два раза.
  
  – Они подозревают всех, – сказал Гендель. – После того как его посадили за решетку, организация ослабела. Они боятся, что тот, кого они наймут охранять Софи, сдаст ее другой стороне. А про вас говорят, что вас нельзя купить.
  
  Я заявил, что это подлый поклеп, но он не стал меня слушать. Короче, я взялся за эту работу.
  
  Только по дороге домой я вспомнил, что передо мной на столе стояла целая тарелка мини-круассанов с джемом, но я к ним так и не притронулся.
  3
  
  С того дня прошло шесть месяцев. Я лежу на спине и слушаю, как дождь стучит в окно. У меня в голове играет Me and Mrs Jones Билли Пола, но из соображений гуманности я не подпеваю. Ее голова лежит на моей груди, пальцем она выводит круги на моем бедре. В этой позе я могу без помех рассмотреть детали. Сказать, что ее тело ни в чем не обмануло ожиданий, внушенных свободной футболкой, – значит ничего не сказать. Маленькие темно-коричневые соски, поразительно белые груди и идеальная попа, формой напоминающая перевернутое сердечко. Я почти уверен, что у нее есть и другие части тела, но сосредоточиться на них я не в состоянии.
  
  – Ты похудел, – сказала она.
  
  – Ты только сейчас заметила?
  
  – Сколько ты сбросил?
  
  – Девять килограммов.
  
  – И сколько ты теперь весишь?
  
  Это был глубоко интимный вопрос, но я не стал пользоваться правом на неразглашение личной информации.
  
  – Девяносто три.
  
  – Что случилось?
  
  – Был занят. Когда много работы, я всегда худею.
  
  Разумеется, я соврал. На следующий день после нашего знакомства я пошел в спортзал и колотил там боксерскую грушу, пока та не начала молить о пощаде. Потом я набил холодильник сладким перцем. Я люблю сладкий перец. Он похож на меня: кроме внешней оболочки, в нем нет почти ничего, за исключением тех редких случаев, когда внутри обнаруживается еще один перчик поменьше. Тогда я чувствую себя детоубийцей.
  
  – Ты меня любишь?
  
  – Нет.
  
  Она засмеялась. Вообще-то это походило не столько на смех, сколько на нежное воркование. Потом она перевернулась и нырнула вниз, по-прежнему продолжая мне улыбаться. За секунду до того, как начать, она спросила: «Ты смотришь?» Я кивнул. Противоположная стена спальни представляла собой огромное зеркало, и в нем отражалось все, что здесь происходило. Когда она в первый раз захотела попробовать, каков я на вкус, она заметила, что я смотрю в зеркало на ее ягодицы, особенно привлекательные в такой позе. Почему-то это ее заводило.
  
  – Ты уверен, что не любишь меня?
  
  – Абсолютно.
  
  Я ее не любил. Мне нравилось, что она есть в моей жизни, что кто-то обращает внимание на то, что я похудел, и украдкой, пока никто не видит, прижимается ко мне на кухне. Мы соблазняли друг друга, как поступают все, кому важно знать, что они еще живы. Она – сидя в своей тюрьме, я – в своей.
  
  Это началось две недели назад. Я мыл на кухне тарелку, после того как попотчевал себя двумя ломтиками диетического хлеба с трехпроцентной брынзой. Люстру я не зажигал – из гостиной падало достаточно света. Она спустилась из спальни, подошла к холодильнику и налила себе стакан яблочного сока. Я уже привык к ее ночным прогулкам и приветливо ей кивнул.
  
  – Утром домработница вымоет, – сказала она.
  
  Я пробормотал что-то, полагая, что сейчас она уйдет, но она села за стол и, попивая сок, уставилась на меня.
  
  – Ты тут куда-то пропадал, – заметила Софи.
  
  Я не ответил, хотя у меня закралось подозрение, что ей прекрасно известно, почему я прятался у себя в квартире.
  
  – Что-то не спится, – пожаловалась она.
  
  – Почему бы тебе не позвонить Рели?
  
  – Терпеть не могу, когда меня подслушивают.
  
  Жучок я обнаружил в распределительном шкафу в первый же день и оставил его на месте. Это удобнее, чем объясняться с ротой полицейских. Все серьезные беседы мы вели только по мобильному.
  
  – Давно ты не спишь?
  
  – Третью ночь.
  
  – Плохие сны снятся? Или, наоборот, слишком хорошие?
  
  – Не скажу.
  
  – Почему?
  
  – Ты еще маленький.
  
  Вот оно. Проскочило между нами, пока еще робко, давая каждому из нас возможность обратить все в шутку или отговориться каким-нибудь отвлеченным замечанием. Я все еще мог уйти на обход, не обидев ее. Но я не двинулся с места.
  
  – Трудно?
  
  – Что?
  
  – Быть одной.
  
  – У тебя есть кто-нибудь?
  
  – Нет.
  
  – Вот ты мне и скажи: трудно это?
  
  – Есть разные хитрости.
  
  – Какие?
  
  – Начертить схему?
  
  Ее рот чуть приоткрылся в удивлении. Я обратил внимание, что она накрасила губы алым блеском. Ну конечно, именно так и поступает всякая женщина, когда в полтретьего ночи идет налить себе стакан сока.
  
  – Ты всегда говоришь все что взбредет в голову?
  
  – Да.
  
  – И как тебе удается избежать последствий?
  
  – А мне и не удается. Вечно вляпываюсь в неприятности.
  
  – Всегда?
  
  – Всю жизнь.
  
  Треть своей взрослой жизни я провел в закрытых помещениях, читая протоколы допросов. Первое, чему учит это занятие, – слышать за сказанным вслух недосказанное. Наверное, еще можно было попытаться спасти меня: мы оба помнили, как однажды ночью в Румынии Кляйнман подкараулил возле казино партнера, который его обманывал, и проделал у него в голове отверстие величиной с вентиляционную шахту. Я отвел от нее взгляд. Это как на похоронах – когда знаешь, что, стоит посмотреть кому-то в глаза, чего доброго, рассмеешься. Она спокойно пила свой сок, предоставив решать мне. Через десять минут я уже прижимал ее к холодильнику и стоя входил в нее, одной рукой обхватив ее за бедра, а второй с силой сжав грудь.
  
  В истекшие две недели мы по меньшей мере трижды давали друг другу клятву покончить с этим, в последний раз – ровно пять часов назад. Сейчас она пыталась дотянуться до прикроватной тумбочки. Я хотел ее обнять, но она оттолкнула мою руку, достала из ящика детское масло «Джонсон и Джонсон», села у меня между ног и с довольным видом принялась медленно меня массировать. Я сдерживался как мог и напрягал мышцы живота в ожидании, когда она заберется на меня сверху, но тут до нас донеслись звуки, никакого отношения к происходящему не имевшие. Мы не сразу расслышали их, а когда расслышали, замерли. «Да?» – громко произнесла она, и я не мог не восхититься тем, как она владеет своим голосом – в нем идеально сочетались скука и досада женщины, которой мешают досмотреть очередную серию «Отчаявшихся домохозяек».
  
  – Извините, – сказали за дверью. – Джош, кто-то уже минут десять крутится возле ворот.
  
  Это был Гай. Двадцативосьмилетний парень, отслуживший в элитной пехотной бригаде «Голани». Обычная биография: после армии – Индия, затем Нью-Йорк, в настоящее время – студент третьего курса юридического факультета колледжа Рамат-Гана. Я знал Гая с пеленок. Его отец, старый полицейский служака по прозвищу Чик, когда-то принимал меня на работу в окружное управление в Яффе. Мы с Чиком не виделись несколько лет, но перед тем, как нанять Гая, я заглянул к нему попить чайку и обо всем рассказал. Вообще-то я полагал, что он посоветует мне дать сыночку от ворот поворот. Он сделал большой глоток и задумался. Есть такие люди, которые умеют молчать, не вынуждая тебя заполнять паузу в разговоре. «Он в курсе, что ты пошел ко мне?» – наконец спросил он. «Нет», – ответил я. Тогда он бросил на меня лукавый взгляд и сказал: «Ну и ладно. Я тоже не проболтаюсь».
  
  Я быстро оделся и вышел. По крайней мере, у Гая хватило мозгов не дожидаться меня у двери в спальню.
  
  Я нашел его внизу. Он сидел на кухне, в темноте, и смотрел на улицу через прибор ночного видения, способный различать цели на расстоянии до 250 метров. Эта штука стоила 1880 шекелей, включая футляр и удивленно поднятые брови Генделя, обнаружившего бинокль в списке расходов.
  
  – Двое, – тихо сказал Гай. – Стоят там уже минут двадцать.
  
  В венах у меня бушевал адреналин.
  
  – Иди во двор, – сказал я, – возьми их на мушку и жди, пока я не подойду. Как только я окажусь рядом с ними, выскакивай из ворот с пистолетом в руке.
  
  Он без всяких споров бросил: «О’кей». Я выскользнул через заднюю дверь, обежал вокруг дома, перемахнул через забор и, прячась за машинами, приблизился к ним почти вплотную. Они не успели даже повернуться ко мне, когда первый получил коленом по печени и начал хватать ртом воздух, а второй схлопотал левый в челюсть и осел на землю. Через несколько секунд появился Гай с фонариком и осветил их лица. Совсем молодые, перекошенные от страха и боли.
  
  – Я их знаю, – сказал Гай. – Просто местные мальчишки.
  
  Я перевернул того, которому достался удар по печени, и в круге света от фонаря обнаружил под ним раздавленный косяк. Поднял его и зажал между пальцами.
  
  – Вы оба арестованы, – сказал я. – Звоните родителям, пусть приходят в участок с адвокатом.
  
  Они изменились в лице. Все вышло так легко, что мне даже стало их жалко.
  
  – Да ладно вам, – промямлил один из них. – Это же всего лишь косячок.
  
  – А это всегда начинается с косячка, – назидательно произнес я, – а заканчивается тяжелыми наркотиками.
  
  Они продолжали на меня пялиться, но мой адреналин уже выдохся.
  
  – Все, – сказал я, – валите отсюда.
  
  Они поднялись и исчезли с приличной, учитывая полученные тумаки, скоростью. Похоже, я старею, подумал я. Мы с Гаем прислонились к стоящей позади машине и отдышались. Я предложил ему косяк, и после краткого размышления он затянулся. Мы оба молчали, мучительно соображая, что нам делать с тайной, отныне ставшей для нас общей. Ему явно хотелось что-то мне сказать, но он не решался. Над входной дверью зажегся свет. На пороге стояла она, одетая в длинную рубашку.
  
  – Тысячу раз говорил тебе, – подходя к ней, сказал я, – если ты слышишь подозрительные звуки, то не бежишь проверять, что происходит, а остаешься в своей комнате и запираешь дверь на ключ. Неужели трудно запомнить?
  
  Это прозвучало жестче, чем я планировал, и она ничего не ответила. Окинула меня долгим взглядом, развернулась и ушла в дом.
  
  Мы оба поняли, что между нами все кончено.
  4
  
  Через четырнадцать часов я проснулся у себя в квартире, чувствуя приближение чего-то вроде панической атаки. Я знал, что вчера что-то упустил, но не мог понять, что именно. Набрал ее номер. Трубку снял Игорь. Сказал, что все в порядке. Она встала рано, в хорошем настроении, съездила выпить с подругой кофе на площадь Государства, но уже вернулась и теперь готовит обед.
  
  – Хочешь с ней поговорить?
  
  – Нет, – ответил я, добавил: – Может быть, позже, – и пошел бриться.
  
  Где-то я читал, что наше настроение с утра зависит от состояния печени. Есть люди, у которых печень включается в работу сразу после пробуждения, и они порхают по дому, все из себя счастливые и энергичные, пока не явится кто-нибудь вроде меня, чтобы их убить.
  
  Я сварил черный кофе без сахара, сел в кресло и пролистал газету. Пока что никаких заметок о том, что Кляйнман покушался на мою жизнь из-за того, что я сплю с его женой, там не было, поэтому я перешел к новостям спорта. Примерно через час я перебрался за письменный стол – дедушкино наследство, – чтобы прослушать накопившиеся на автоответчике сообщения. Там был обычный мусор, включая вопли одной истеричной дамочки, что я сломал ей жизнь. Как будто это я заставил ее ехать с любовником в приморский отель близ Эвен-Йехуды, да еще и счет подписывать собственным именем. Под ее крик (то, что у нее прекрасно развиты легкие, было ясно уже по снимкам, сделанным во время слежки) я выписал счет компании по информационным технологиям из Герцлии, в которой с большим опозданием обнаружили, что их бухгалтер все расходы на жену и детей оплачивал деньгами фирмы. После многих лет работы в моей области начинаешь верить в то, что люди – эгоисты и лжецы, готовые на все, если им кажется, что это сойдет им с рук. Это наша профессиональная особенность. Конечно, в действительности все обстоит иначе. Ученые давно доказали, что на свете есть человек, который совсем не такой. Он живет в Новой Зеландии, и его зовут Джо.
  
  Но вот и последнее сообщение. «Господин Ширман, – произнес женский голос. – Меня зовут Эла Норман, и я буду рада, если вы сможете мне перезвонить». Я оттягивал момент возращения в дом Софи, поэтому позвонил. Она говорила так нерешительно и тихо, что сперва показалась мне страшно напуганной. Я назначил ей встречу в офисе через два часа и, только положив трубку, сообразил: это не страх, а замешательство. Ей не хотелось рассказывать мне то, что она собиралась рассказать.
  
  На улице я обнаружил, что зима внезапно уступила место хамсину. Пока я преодолевал дистанцию в тридцать метров, отделяющую меня от «Вольво», я почувствовал, будто плавлюсь, а к тому времени, как добрался до Тель-Баруха, моя рубашка так пропиталась потом, что превратилась в солонку, к которой зачем-то приделали рукава. Я спросил у Игоря, наблюдалась ли какая-нибудь активность. Игорь – блондин с коротко стриженными волосами, уверяющий, что служил в российском спецназе (это что-то вроде нашей военной разведки при Генштабе). Приходили два вчерашних пацана, отрапортовал он, искали свой косяк, но увидели Игоря и дали деру. Я еще немного поболтал с ним, оттягивая неизбежное, но деваться было некуда, и я вошел в дом. Софи сидела в гостиной и выглядела абсолютно спокойной, только нетерпеливо покачивала ногой, отчего цепочка на щиколотке исполняла какой-то танец. Я устроился в белом кресле и посмотрел на нее.
  
  – Хочешь, я это скажу?
  
  – Что именно?
  
  Я не ответил, и после короткой паузы она кивнула. Набрав полную грудь кондиционированного воздуха, я произнес речь. Наверное, не слишком блистательную, но вот ее основные тезисы: мы взрослые люди, что было, то было, но мы оба знали, что эти отношения ведут в никуда, и вот теперь мы до этого никуда добрались. Когда я договорил, никто не вскочил и не разразился овациями, но, по крайней мере, она подняла на меня взгляд. К моему удивлению, по щеке у нее скатилась слезинка.
  
  – В другой жизни, – сказала она.
  
  – Ты о чем?
  
  – В другой жизни у нас могло бы получиться.
  
  – Да, – согласился я, не придумав ничего лучше.
  
  – Ты боишься его?
  
  – Нет.
  
  – Тогда почему?
  
  Она имела право узнать правду, и, прежде чем ответить, я задумался.
  
  – Потому что я прокололся.
  
  – Прокололся?
  
  – Меня наняли охранять тебя. В широком смысле слова. Чтобы тебе не всадили пулю в лоб. И чтобы никто не лазил по ночам к тебе в постель.
  
  – А ты залез.
  
  – Да.
  
  – Мне тоже этого хотелось.
  
  – Я был обязан не допустить этого.
  
  – Потому что я – его жена?
  
  Поскольку ответ на этот вопрос – да, я предпочел заткнуться. Добавить к сказанному мне было нечего, и я поспешил уйти, пока точка ноющей боли в виске не разрослась до размеров футбольного мяча. Софи проводила меня до двери и на пороге поцеловала в щеку.
  
  – Дружба? – спросила она.
  
  Я улыбнулся ей, как провинившийся кокер-спаниель, и вышел. Только этого мне не хватало – подружиться с женой наркобарона на семнадцать лет меня моложе, с которой у нас была тайная связь.
  
  Все еще на взводе, я не очень обращал внимание на знаки дорожного движения, поэтому у меня осталось немного свободного времени до встречи со стеснительной клиенткой. Я быстро принял душ и перенес экспозицию хумуса из гостиной на кухню. Когда раздался звонок в дверь, я выглядел хладнокровным детективом, готовым в любой момент спасти человечество от зеленых человечков с антеннами на голове.
  
  – Господин Ширман?
  
  – Джош.
  
  – Я Эла Норман. Мы разговаривали по телефону.
  
  Она произнесла это еще на лестничной площадке, словно старалась отсрочить момент, когда будет необходимо войти. Я это уже проходил. Людям почему-то кажется, что, стоит им переступить мой порог, путь назад будет отрезан. Я посторонился, пропуская ее в квартиру, и быстро ее оглядел. Примерно три тысячи лет назад, когда мы с Кравицем только поступили в полицию, у нас был наставник – пожилой йеке[1] по фамилии Штайн. Он на десять секунд заводил нас в допросную, а потом заставлял подробно, на многих страницах, описывать подозреваемого, которого мы только что видели: рост, вес, цвет глаз, волосы, особые приметы. Потом сравнивал наши записи с настоящими данными и смеялся над нами, как злая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель. У Кравица это получалось лучше, чем у меня, но у Кравица, с тех пор как нам исполнилось по двенадцать, все получалось лучше, чем у меня. Может быть, поэтому он – заместитель начальника Центрального управления израильской полиции, а я карабкаюсь на деревья, чтобы сделать удачный снимок волосатых яиц мужей, изменяющих своим женам.
  
  – Метр шестьдесят восемь, пятьдесят шесть килограммов, – сказал я – просто так, чтобы тряхнуть стариной.
  
  Она удивленно обернулась и с секундной задержкой возразила:
  
  – Метр семьдесят.
  
  Неправда, конечно. Если о своем весе лгут восемьдесят процентов женщин, то о росте – все сто. Всегда добавляют сантиметр-другой. Я сел за свой стол, она – напротив меня. Иссиня-черные, гладкие, почти как у японки, волосы, подчеркивающие светлую кожу. Высокие скулы. Серые, с капелькой лилового в глубине, глаза. Рот немного широковат. Восхитительное тело. Длинная шея, маленький крепкий бюст. Я поставил бы ей не меньше восьми с плюсом.
  
  – Это ваш офис или квартира?
  
  – И то и другое.
  
  – Это удобно?
  
  – Ну… – протянул я, демонстрируя мастерство светской беседы.
  
  Она задумалась, явно выстраивая в уме вступительную речь. Клиенты всегда приходят с заготовленной заранее вступительной речью, которая чаще всего разваливается в ту минуту, когда они садятся в кресло передо мной. Чтобы пойти к незнакомому человеку, прихватив с собой чековую книжку, и просить его заняться твоими самыми интимными делами, надо иметь очень веские основания.
  
  – Я – близнец, – заявила она.
  
  Я взял со стола желтый блокнот, написал слово «близнец» и обвел его в кружок. Никакого смысла в этом не было, зато давало понять, что я стою тех денег, которых мне еще не заплатили.
  
  – Мужчина или женщина? – задал я вопрос.
  
  – Кто?
  
  – Ваш близнец.
  
  – Я точно не знаю.
  
  Если бы я умел недоуменно приподнимать бровь, то сделал бы это.
  
  – Женщина, – после короткой паузы сказала она. – Я думаю, что это женщина.
  
  Может быть, если прищурить один глаз, у меня это все-таки получится?
  
  – Вы полагаете, что у вас есть сестра-близнец, но точно этого не знаете?
  
  – Да.
  
  – Откуда вам о ней известно?
  
  – Я ее чувствую.
  
  Я отложил ручку и блокнот в сторону. К каждому, кто работает по нашей специальности, потоком идут психи. Посади пять частных детективов за бутылкой водки, и рано или поздно услышишь рассказ про парня, убежденного, что спецслужбы вмонтировали ему в зуб радиопередатчик, или про мужика, которого похитили инопланетяне, или про даму, уверенную, что у нее на антресолях поселился дух ее покойного мужа и разговаривает с ней по-немецки. Кстати, последняя история произошла лично со мной. Женщина лет шестидесяти плакала не переставая и приговаривала: «Но откуда он знает немецкий? Он никогда не знал немецкого. Мы же из Ирака».
  
  – Вы думаете, что я сумасшедшая?
  
  – Честно? Да.
  
  Проблема заключалась в том, что она не выглядела сумасшедшей. Зато производила впечатление человека, у которого кошки на душе скребут.
  
  – Правда ведь, это случается с каждым ребенком? – спросила она. – Когда ему кажется, что он неродной, что его перепутали в роддоме? У меня всегда было ощущение, что у меня есть сестра-близнец, но от меня это скрывают. Вот только это было не просто ощущение. Всякие обрывки фраз… Прерванные разговоры, когда я входила в комнату… Я несколько раз слышала, как мама, рассердившись на меня за что-то, в сердцах бросала отцу по-испански: “Podemos tomar la otra”.
  
  Я не произнес ни слова.
  
  Не дожидаясь моей просьбы, она перевела:
  
  – «Надо было брать другую».
  
  – Вы испанка?
  
  – Наполовину. Отец из Мадрида. Но мама тоже говорит на ладино[2].
  
  – Она могла иметь в виду что угодно.
  
  – Я тоже так думала.
  
  – Но однажды к вам подошел на улице незнакомый человек и сказал: «Привет, Шошана, как дела?» И теперь вы знаете, что у вас есть сестра-близнец.
  
  Она рассердилась, но голос не повысила:
  
  – Он не называл меня по имени. Только спросил, помню ли я, что мы вместе учились в школе.
  
  Я снова подвинул к себе блокнот – в основном, чтобы использовать в качестве защиты, если она вдруг на меня бросится.
  
  – Как-то на улице Бен-Йехуда ко мне подошел человек, – сказал я. – Он утверждал, что служил со мной в артиллерии, а зовут меня Габай. Я объяснил ему, что он обознался, и мы разошлись. Но если бы я верил в то, что у меня есть брат-близнец, я бы, конечно, решил, что он перепутал меня с ним.
  
  Она приняла это с достоинством, но сдаваться не собиралась.
  
  – Это случилось четыре года назад, – продолжила она. Я несколько дней сходила с ума, но потом решила махнуть на это рукой. У меня тогда… – Она запнулась, подбирая подходящее выражение: – У меня был трудный период.
  
  Выяснять, что она имела в виду, не входило в мои намерения. Не сейчас. Вместо этого я спросил:
  
  – Что еще?
  
  Она долго смотрела на меня, пытаясь понять, не смеюсь ли я над ней. Я хранил на лице бесстрастное выражение – абсолютно нейтральное, хоть сдавай в ООН напрокат.
  
  – Десять месяцев назад, – начала она, – скончался мой отец. Я разбирала его бумаги и нашла вот это.
  
  Она достала из сумочки черно-белый снимок. На фотографии, сделанной в больнице, я увидел высокого полноватого мужчину; он был в белой рубашке с короткими рукавами и узким галстуком, какие когда-то носили официанты кафе «Пинк». На вид ему было лет тридцать с небольшим, но лысина уже стала неотъемлемым элементом его облика, и он пытался компенсировать это за счет тоненьких усиков, типичных для жителей испаноязычных стран. Но мой интерес привлек не он, а они. Лежащие у него на руках, по одному на каждой, соприкасаясь головками, два младенца.
  
  Я перевернул фотографию. На обратной стороне стояла только дата: «12.05.71».
  
  – Понятно, – сказал я. – Можно мне пока оставить ее у себя?
  
  – Пожалуйста.
  
  – Вы что-нибудь предпринимали?
  
  – Нет.
  
  – Опять трудный период?
  
  – Нет, – ответила она. – Хотя, вообще-то, да. После его смерти она… – Она снова запнулась, набрала в грудь побольше воздуха и продолжила: – Мы с ней не очень-то ладим. Поэтому я сунула фотографию в сумку и не стала ничего выяснять.
  
  – С ней – это с вашей матерью?
  
  – Да.
  
  – И что же произошло сейчас?
  
  Она заколебалась, словно мучительно вспоминая, каким тоном планировала сообщить мне это, чтобы не выглядеть буйно помешанной, но так и не вспомнила и просто сказала:
  
  – Она в беде.
  
  – Кто?
  
  – Моя сестра-близнец.
  
  – Откуда вы знаете?
  
  – Я же говорила.
  
  – Вы это чувствуете?
  
  – Да.
  
  Без извинений и мудреных объяснений. Да, и все. Сам не знаю почему, но это лаконичное «да» не позволило мне указать ей на дверь.
  
  – Я очень много об этом читала, – добавила она.
  
  – О чем?
  
  – Об однояйцевых близнецах.
  
  – И?
  
  – Есть огромное количество научно зафиксированных случаев. Они чувствуют друг друга.
  
  – И в какие же неприятности она угодила?
  
  – Этого я не знаю. Это ведь просто предчувствие.
  
  – А вы попробуйте.
  
  – Она напугана. Кто-то ей угрожает. Не знаю. Что-то в этом роде.
  
  – И давно это началось?
  
  – Несколько месяцев назад. Это ощущение накатывает, а потом исчезает. Но в последнее время оно усилилось.
  
  – И вы хотите, чтобы я нашел ее и помог ей?
  
  – Да.
  
  Я услышал странные звуки и тут же понял, что они исходят у меня из горла.
  
  – Сто восемьдесят шекелей в час плюс расходы.
  
  Она напряглась, но тут же, чтобы я не успел передумать, сказала:
  
  – Хорошо.
  
  Возможно, из нас двоих сумасшедший как раз я.
  5
  
  После ее ухода я еще раз проверил автоответчик – только чтобы убедиться, что все еще пользуюсь популярностью. Всего одно сообщение: «Позвони». Ни здрасте, ни до свидания. Да и не надо. Голос Кравица знаком мне с детства. Я позвонил ему, прорвавшись через двух секретарш. Он снял трубку, и на заднем фоне я услышал голоса. Похоже, у них шло важное совещание. Наверняка они прямо в эту минуту решали, вторгаться им в Иран или погодить.
  
  – Срочно приезжай, – без всяких вступлений бросил он.
  
  – Неохота, – ответил я. Исключительно ради того, чтобы меня поуговаривали.
  
  – У меня нет времени на препирательства, – сказал он. – Ты мне нужен.
  
  Он говорил деловым тоном, лишенным интонации, как будто не хотел, чтобы окружающие поняли, с кем он разговаривает. Я молчал, вынуждая его выдать хоть крохи информации. Фоновый шум вдруг притих – видимо, он прикрыл трубку рукой. Когда до меня дошел смысл его шепота, кровь у меня мгновенно превратилась в кисель.
  
  – Придурок, – прошипел он. – За каким чертом тебе понадобилось ее трахать?
  
  Я не вскочил сразу только потому, что надеялся сохранить остатки самоуважения. Сидя за кухонным столом, умял три нарезанных соломкой сладких перца и упаковку однопроцентного творога со вкусом чеснока, укропа и штукатурки. После трапезы я чувствовал себя раза в два голоднее, чем до нее, но, по крайней мере, догадался – или мне казалось, что догадался, – что произошло. Пока я ехал в новый участок в Яффе, начал накрапывать противный дождик, после которого на стеклах оставались грязные потеки от вчерашнего хамсина. В память о прошлом я поставил свой «Вольво» на стоянке для служебных машин и толкнул стеклянные двери. Дежурный за приемной стойкой поднял голову и поздоровался со мной, пара человек из встреченных в коридоре мне кивнули, остальные сумели сохранить невозмутимость. В приемной Кравица сидела незнакомая мне новая секретарша.
  
  – Да? – воззрилась она на меня. Выражение ее лица без слов говорило: «Катись отсюда, да поскорей».
  
  – Кравиц у себя?
  
  – Вам придется подождать.
  
  – А если мне некогда?
  
  Вообще-то я против издевательств над слабыми, но без практики тоже нельзя, вот и приходится довольствоваться тем, что под руку подвернется. Я прошествовал мимо и вошел в кабинет. Она бросилась за мной и даже схватила за рукав. Кравиц сидел за столом. Рядом с ним стояла высокая тетка в черной юбке и белой блузке – знакомом мне мундире всех барракуд из прокуратуры.
  
  – Все в порядке, – сказал он, и секретарша удалилась, недовольно ворча что-то себе под нос и амнистировав мой рукав.
  
  – Неужели ты не можешь без фокусов? – спросил он, но я ему не ответил, потому что пристально разглядывал Барракуду. Я делал это достаточно демонстративно, и в конце концов она неуверенно произнесла:
  
  – Что?
  
  – Ничего, – отозвался я, но Кравиц мгновенно понял, что я имею в виду: оставь чтение морали при себе, я слишком много о тебе знаю.
  
  Этот коротышка всегда производил на женщин неотразимое впечатление. Он относительно счастливо женат, что никогда не мешало ему выводить свой космический аппарат на другие орбиты. Эта тема – единственное табу для наших взаимных шуток. Когда-то у него был роман с моей сестрой, который закончился тем, что ее убил Гольдштейн, продажный полицейский из управления. Это старая и долгая история, но если в двух словах, то Кравиц хотел посадить его в тюрьму, а я его опередил и прописал Гольдштейну вечный срок под мраморной плитой. После этого Кравиц несколько лет вел себя тихо, но потом у него снова засвербело в штанах. Существует два типа женатых мужчин: первые не могут не ходить на сторону, а вторые – вылитый Джо, тот, что из Новой Зеландии.
  
  К чести Кравица, кстати, следует отметить, что не такой уж он коротышка. Если поставить его по стойке смирно, а в обувь положить специальные стельки (как он утверждает, ортопедические), то он легко дотянет до метра семидесяти.
  
  – Мика, – сказал он. – Может быть, продолжим чуть позже?
  
  Даже моего коэффициента интеллекта оказалось достаточно, чтобы понять, что он ее выгоняет, но Барракуда посмотрела на него с обожанием и закивала с таким энтузиазмом, что я забеспокоился за сохранность ее шейных позвонков. Она ушла, а он откинулся назад и уставился на меня. В ответ я вылупился на него.
  
  За последние тридцать пять лет его пропорции не сильно изменились. Все еще плоский живот, чуть длинноватые по сравнению с размерами туловища руки, умное, чуть вытянутое лицо с зелеными глазами под длинными ресницами. Как-то раз нужно было, чтобы он, загримированный под женщину, отправился в Рамат-Ган, в район Алмазной биржи, где орудовал серийный насильник. Мы привезли из Камерного театра костюмера и гримера, которые занялись им в специально отведенной комнате. Когда он вышел в зал для инструктажа, то ждал обычных дурацких шуточек. Вместо этого его встретило смущенное молчание. «В чем дело?» – спросил он, и Чик, преодолев минутное замешательство, ответил: «Мать твою, Кравиц. Ты прямо цыпочка».
  
  Теперь Кравиц сказал:
  
  – И что мне с тобой делать?
  
  В душе поднялась волна облегчения. Я знаю этот тон. Он не собирался меня прессовать, напротив, искал способ в тысячный раз вытащить меня из беды, в которую я угодил по собственной воле. Потому что мужская дружба – это довольно простая вещь. Вы только что переехали, и в районе ты никого не знаешь. Твои родители еще распаковывают мебель в гостиной, а ты идешь на улицу – надо же исследовать, новую территорию. Шагаешь себе по парку, а там – драка. Что-то в твоем детском мозгу говорит тебе, что такую возможность упускать нельзя, и ты подходишь ближе. Несколько мальчишек навалились на одного пацана ростом меньше их всех. Он пытался отбиваться. Он еще не плакал, но, судя по тому, как пылали его щеки, до этого было недолго. Ты подбежал, отвесил пару-тройку оплеух и вытащил его из свалки. Через десять минут мы с Кравицем уже гоняли мяч и стали друзьями на всю жизнь.
  
  – Гай рассказал? – спросил я.
  
  Он помялся, разрываясь между дружбой и службой. Этой краткой паузы мне хватило, и я сам себя стукнул под столом ногой. Как я раньше не сообразил? Теперь я вспомнил все: и скрытую усмешку в глазах Чика, когда я приходил к нему за разрешением взять в помощники его сына, и настойчивость, с какой Гай просил меня принять его на работу, и его спокойствие в тот вечер, когда он застукал меня в спальне Софи. По позвоночнику пополз холодок – я догадался кое о чем еще.
  
  – Он снимал нас?
  
  – Да.
  
  Я еще раз стукнул себя, но уже по-настоящему больно. Когда мы устанавливали в доме систему сигнализации, мы, конечно, все обыскали на предмет подозрительных электронных устройств. К сожалению, я не подумал, что уже после этого кто-то из своих может натыкать новых жучков. Теперь присутствие Барракуды в кабинете Кравица получило объяснение. Нельзя установить видеонаблюдение без ордера, подписанного судьей. Число зрителей моего маленького порнотеатра росло с каждой минутой.
  
  – Где записи?
  
  – У меня.
  
  Он ткнул большим пальцем за спину, где стоял большой черный сейф.
  
  – Следствие возглавляешь ты?
  
  – Меня хотели отстранить, но я не поддался.
  
  – Прокуратура согласилась?
  
  – Да.
  
  – У них могут возникнуть проблемы в суде.
  
  – Мика в порядке. Она все понимает.
  
  – Мы ни словом не упомянули Кляйнмана. Софи о нем не говорит.
  
  – Могу себе представить.
  
  – Тогда зачем тебе эти записи?
  
  Я слышал, как униженно и плаксиво звучит мой голос, но не владел им.
  
  – Это улики.
  
  – Какие еще улики? Между судебным процессом и тем, чем мы с ней занимались, нет никакой связи.
  
  – Когда мы начали вести запись, этого никто не знал. Мы думали, она в курсе его дел.
  
  – Теперь ты знаешь, что нет.
  
  – Мы же получили ордер. Я не могу просто взять и выкинуть их.
  
  Он был прав. С Кляйнманом беда заключалась в том, что все, связанное с ним, приводило в зал суда целые стада писак и фоторепортеров. Если судья поинтересуется, куда подевались видеозаписи, на которых я трахаюсь с его женой, то, надо полагать, главный свидетель обвинения, как две капли воды похожий на меня, к тому моменту уже получит полную серию косметических процедур бензопилой.
  
  Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы выдавить из себя вопрос, задавать который мне совсем не хотелось:
  
  – Ты видел эти записи?
  
  В его глазах мелькнуло нечто вроде сочувствия:
  
  – Да.
  
  – Один?
  
  – Ты же знаешь правила.
  
  – Только следственная группа или весь отдел?
  
  – Только следственная группа.
  
  В следственную группу входит, как правило, от трех до шести человек. В случае с Кляйнманом, скорее всего, предпочли расширенный состав. Для участников группы это звездный час: встречи со специалистами из Интерпола и зарубежными прокурорами в идеально пошитых костюмах. У меня перед глазами бежали картинки. Вот Софи стоит на четвереньках, я сзади, накрутил на руку ее шелковистые волосы, чтобы она закинула голову назад; вот она сидит на мне, и моя голова тонет меж ее грудей, нам жарко, мы смеемся, я выскальзываю из-под нее и говорю, что больше не могу. В этом одна из проблем секса. Когда вы наедине, ты убеждаешь себя, что выглядишь как Пол Ньюман в молодости. Но стоит появиться парочке объективных зрителей, и ты уже – сорокавосьмилетний мужчина с избыточным весом и слишком большими ступнями.
  
  – Как долго ты сможешь держать их у себя? – спросил я.
  
  – Не знаю. Несколько дней.
  
  – Кто придет на мои похороны?
  
  – Мы тебя вытащим.
  
  – Ни хрена ты не вытащишь. Нет такого способа.
  
  Он откинулся на спинку кресла и сплел тонкие пальцы. На одном поблескивало обручальное кольцо из белого золота, весом 24 карата и стоимостью 140 лир. Я знаю это потому, что сам покупал кольцо к его свадьбе.
  
  – Что ты намерен делать? – спросил он.
  
  – Не знаю. Что-нибудь.
  
  – Что?
  
  – Что-нибудь.
  
  Выдав это глубокомысленное замечание, я встал и ушел не прощаясь.
  6
  
  Я сидел в машине. Прошло двадцать пять минут. Я сидел не двигаясь, вцепившись руками в руль. Пытался приказать себе думать, но мозг не работал. В голове ни одной идеи, но это не страшно. Если немного подождать, они появятся. Зазвонил мобильный. Игорь.
  
  – Срочно приезжай! – взволнованно, что совсем для него не характерно, сказал он. – Джош, ты меня слушаешь? Ты должен немедленно сюда приехать.
  
  Свободной рукой я взялся за ключ зажигания, завел двигатель и рванул с места, потому что слышал не только голос Игоря, но и другие звуки: вой сирен, топот ног и крики. Нетрудно было догадаться, что там произошло.
  
  – Не умирай, – сказал я, обращаясь к лобовому стеклу. – Прошу тебя, не умирай. Делай что хочешь, только не умирай.
  
  Она не умерла. Я обнаружил ее сидящей на тротуаре с одеялом на плечах. Юбка из тонкой ткани разорвана, по красивой ноге тянется кровавая рана. В двадцати метрах, на боку, как подстреленный слон, лежит «Лендкрузер», весь в дыму и копоти. Двор напоминал поле битвы. Повсюду осколки стекла, одна оконная рама вырвана из проема и готовится рухнуть вниз. В сторонке Игорь о чем-то разговаривал с полицейским в штатском. Он заметил меня, но я подал ему знак, и на его белокожее славянское лицо вернулось бесстрастное выражение. Возле Софи стояли две женщины-полицейские и уговаривали ее поехать в больницу. Я подошел ближе.
  
  – Вы здесь что-то потеряли? – обернулась ко мне одна из женщин.
  
  В ее вопросе звучала не только полицейская агрессия, типичная для подобных обстоятельств. Я услышал в нем еще и ноты чертовой женской солидарности перед лицом разрушительного мужского мира. Не обратив на нее внимания, я сел рядом с Софи. Женщина двинулась ко мне, на ходу доставая наручники, но Софи махнула ей: дескать, все в порядке.
  
  – Как ты?
  
  К моему изумлению она засмеялась:
  
  – Это самый идиотский из всех твоих вопросов.
  
  – У меня есть и похуже.
  
  – Давай.
  
  – Как тебе удалось остаться в живых?
  
  Ее смех утих. Она задрожала всем телом и обхватила себя руками:
  
  – Случайно.
  
  Я ждал.
  
  – Позвонила Рели, – продолжила она. – Сказала, что уже полчаса торчит в торговом центре в Рамат-Авиве и никак не может решить, какой из двух плащей выбрать. Тебя не было. Я подумала, что рискну, побуду непослушной девочкой и съезжу к ней. Вывела машину, но тут вспомнила, что забыла взять хамсу[3], которую купила ей к празднику. Я вернулась в дом, забрала из гостиной подарок и пошла обратно. Только открыла дверь, как машина взорвалась.
  
  – К какому празднику? – спросил я.
  
  – Что?
  
  – Сейчас нет никаких праздников.
  
  – Она у меня с Песаха. Я каждый раз забываю ей отдать. Она приглашала меня на Седер[4]. Тогда как раз арестовали Довика, и все обходили меня за километр, а она меня пригласила. Мы и знакомы толком не были. Просто ходили вместе на велоаэробику.
  
  – Что это такое?
  
  – Что?
  
  – Велоаэробика.
  
  – У тебя действительно идиотские вопросы.
  
  Может, и идиотские, но они работают. Она немного успокоилась.
  
  – Сможешь дойти до дома?
  
  – Они велели мне сидеть здесь.
  
  – Через минуту здесь будут журналисты. Ты ничего не сделала, они не имеют права тебе приказывать. Просто вставай и иди. Через пару минут я тебя догоню.
  
  Она поднялась и направилась к дому. Обе женщины-полицейские устремились за ней. К ним присоединился эксперт-криминалист.
  
  – Мадам, – обратилась к ней одна из женщин. – Вам туда нельзя. Это место преступления.
  
  Софи замерла, чуть помолчала и решительно сказала:
  
  – Все, что вас интересует, произошло снаружи. Это мой дом, и я иду к себе. Если вы хотите меня остановить, вам придется применить силу.
  
  Женщина смерила ее угрожающим взглядом, но Софи просто повернулась к ней спиной и зашагала к дому. Она знала, что я на нее смотрю, и, поднимаясь по лестнице, начала покачивать бедрами. Этим искусством владеют только исполнительницы кубинских танцев и бросившие меня женщины.
  
  Я пошел к Игорю. В этот момент прибыли два первых фоторепортера на мотоциклах. Они начали съемку прямо с седла, даже не сняв шлемов. Полицейские радостно бросились к ним – наконец-то есть на кого наорать.
  
  – Ты в порядке? – спросил я Игоря.
  
  Он выглядел слегка бледным, но кивнул. Я плачу ему сорок шекелей в час, а по субботам шестьдесят, плюс сто пятьдесят процентов за каждый час переработки. В хороший месяц он приносил домой почти десять тысяч, следовательно, у него не было причин жаловаться на то, что иногда рядом с ним взрываются джипы.
  
  – Когда ты в последний раз проверял ее машину?
  
  – Вчера вечером, после того как она завела ее в гараж.
  
  – А перед выездом не проверяли?
  
  – Она нас не предупредила, – оправдываясь, объяснил он. – Просто вышла и сказала, что уезжает.
  
  Рядом с ним стоял незнакомый мне следователь. На вид лет тридцати пяти, худощавый, с длинными волосами цвета ржавчины и светлой кожей, покрытой веснушками. С его правого плеча свисала сумка с ноутбуком, но в руке он держал маленький оранжевый блокнот.
  
  – Вы Ширман? – спросил он, и в его речи я уловил южноамериканский акцент.
  
  – Да.
  
  – Меня зовут Клаудио.
  
  – Вы случайно не снимались в «Мятежном духе»?
  
  Он проигнорировал мою шутку и поинтересовался:
  
  – Как вы думаете, что здесь произошло?
  
  – Это я у вас хотел спросить.
  
  Клаудио явно склонялся к сотрудничеству. Завтра газеты раструбят эту историю, так почему бы не проявить дружелюбие?
  
  – Официального заключения пока нет, – сказал он. – Но я тут немного осмотрелся, и мне кажется, я узнаю эту технику.
  
  Не дождавшись от меня выражений бурного восторга, он продолжил:
  
  – Думаю, это граната. Ее примотали резинкой к выхлопной трубе. Машину заводят, труба нагревается, резинка плавится, и граната взрывается.
  
  Фоторепортеры уже отщелкали дом и перевернутую машину и теперь двигались к нам. Я как бы ненамеренно сделал шаг в сторону, чтобы оказаться за спиной следователя. На этой неделе меня уже увековечили в видеозаписи, так что моя тяга к публичности успела упасть до минимальной отметки.
  
  – Профессионалы работали? – спросил я Клаудио.
  
  – Не обязательно, – ответил он. – Зайдите в интернет – и вы найдете тысячу сайтов, на которых подробно объясняют, как это делается.
  
  – Можно выяснить, откуда граната?
  
  Он оглянулся на машину и пожал плечами:
  
  – От нее мало что осталось. Разве что в лаборатории что-нибудь обнаружат.
  
  Криминалисты, по-видимому, придерживались того же мнения, потому что они шли от развороченной машины, на ходу снимая белые халаты.
  
  – Что-то тут не так, – как будто про себя сказал Клаудио. – Машина в гараже, ночью дежурят два охранника. Ему по-любому понадобилось несколько минут, чтобы установить взрывное устройство.
  
  Он произнес это без нажима, как бы в пространство, и я невольно испытал к нему симпатию.
  
  – Прошлой ночью, – сказал я, – два местных пацана курили тут травку. – Мы к ним выходили.
  
  Он потянулся было к блокноту, но передумал. Просто стоял и смотрел на меня. Как у большинства рыжих, глаза у него были ярко-голубые, с точками зрачков.
  
  – Нас не было здесь минут десять, – добавил я, понимая, что мои слова звучат попыткой оправдания. – Может, чуть меньше. Наверное, он караулил снаружи, ждал удобного момента.
  
  Клаудио просунул два пальца под ремень ноутбука – видно, натер плечо.
  
  – Сколько у вас охранников? – спросил он.
  
  Я пошел к своей машине и вернулся со списком. Пусть ковыряется с ними, а мне даст возможность заняться своими делами.
  
  Спустя десять минут прибыли сменные охранники, в том числе Гай. Мимо меня он прошел быстрым шагом, опустив взгляд в пол. Я отправил Игоря домой и начал инструктаж, напирая на необходимость повысить бдительность, но прервал себя на полуслове. Сожженный «Лендкрузер», лежащий прямо перед ними, выглядел убедительней любых указаний. Потом я пошел в дом. Она сидела в гостиной посередине дивана. В старых джинсах и белой футболке, без лифчика, с влажными волосами. Если бы женщины знали, что ста мужчинам из ста они нравятся именно такими, они бы повесили всех кутюрье на их галстуках.
  
  – Мне тридцать один год.
  
  – Я знаю.
  
  – Так не должно быть.
  
  – Что именно?
  
  – Моя жизнь. В тридцать один год моя жизнь не должна быть такой.
  
  – Это был твой выбор.
  
  – Спасибо, – саркастически отозвалась она. – А то я сама не догадалась.
  
  – Ты знаешь, что это сделал он?
  
  – Кто?
  
  – Довик.
  
  – С чего ты взял?
  
  Только тут я вспомнил, что она ничего не знает.
  
  – Нас снимали.
  
  – В смысле?
  
  Я не ответил. Она вжалась в спинку дивана, подобрала под себя ноги и обхватила их руками. Разгадка тайн – моя профессия, и я понял: ей отчаянно хочется, чтобы я ее обнял, но я был не в силах шевельнуться.
  
  – Кто?
  
  – Полиция.
  
  – Они видели, как мы… – Ей на миг отказал голос. – Наверху?
  
  – Да.
  
  Ее явно терзал какой-то вопрос, который она не решалась задать. Помучившись немного, она все же не выдержала:
  
  – Как я выглядела?
  
  К счастью, она была не в моем вкусе, иначе сейчас влюбился бы.
  
  – Не знаю. Кассета у них.
  
  – Где?
  
  – В сейфе с уликами. За семью печатями.
  
  – Тогда, может, он не знает?
  
  Такая возможность существовала. Как и возможность того, что все мы живем в стеклянном шаре, который стоит на каминной полке в доме сказочного великана, а последнее цунами случилось из-за того, что его дети без спроса играли с этим шаром.
  
  – Довик такого бы не сделал, – заявила она.
  
  – Мужчины делали такое и из-за меньшего.
  
  – Только не Довик. Ты его не знаешь. Все думают о нем всякие ужасы, но он самый деликатный на свете человек.
  
  «Деликатный» – самое подходящее слово для характеристики международного торговца наркотиками.
  
  – Ты знаешь о нем далеко не все.
  
  – Не важничай.
  
  – Хорошо.
  
  – Что мне теперь делать?
  
  Сбеги со мной, вот что она хотела сказать на самом деле, хватай меня, и давай сбежим, туда, за горизонт, или за море, или куда там еще сбегают. Впрочем, у меня есть двухкомнатная квартира в ипотеке, прогорающий бизнес и «Вольво» 1989 года выпуска, который заводится через раз. Как можно все это оставить? Я встал, размышляя, обнять ее или нет, и решил, что не стоит.
  
  – Я поговорю с ним, – сказал я.
  
  – С кем?
  
  – С Довиком.
  
  – Неудачная идея.
  
  – Знаю, но других у меня нет.
  
  – Будь осторожен.
  
  Невероятная девушка. Полчаса назад ее чуть не распылили на атомы над Тель-Барухом, и вот она призывает меня к осторожности.
  
  – Я добавлю тебе еще двух охранников, – сказал я. – Скоро сюда придет человек и уберет все камеры.
  
  Она улыбнулась и кивнула мне. У меня было чувство, что позвоночник мне скрутили в тугой узел.
  
  На тропинке возле дома я столкнулся с Гаем. На этот раз он поднял на меня глаза.
  
  – Проваливай, – сказал я ему. – И последнюю зарплату ты не получишь.
  
  Сев в машину, я раздумывал, куда поехать. Мне нужно было срочно попасть как минимум в пять мест, но я направился в спортзал, встал на дорожку и за полчаса, обливаясь потом, пробежал пять километров. Потом спустился вниз, где в углу висела кожаная груша.
  
  Я бил ее. Довольно долго. И довольно сильно.
  7
  
  Когда я вышел из душа, в тренажерном зале было пусто. В сумке зазвонил мобильный.
  
  – Да?
  
  – Это Эла.
  
  – Что вы хотите?
  
  – Вы что-нибудь нашли?
  
  – А вы собираетесь донимать меня вопросами каждые два часа?
  
  – Вы сказали, что берете сто восемьдесят шекелей в час.
  
  Я рассмеялся и никак не мог остановиться.
  
  – Алло! – сказала она. – Алло!
  
  Но я продолжал смеяться. Живот – я видел в зеркало – у меня трясся, как у борца сумо – я видел таких на канале «Евроспорт». Она повторяла свое: «Алло, алло!» – пока я, все еще давясь от смеха, доставал из своей сумки трусы и надевал их.
  
  – Что вас развеселило?
  
  – Я не беру с вас сто восемьдесят шекелей за каждый час с момента нашей встречи. Только за время работы над вашим делом.
  
  – Вы уже начали над ним работать?
  
  – Еще нет.
  
  – Почему?
  
  Я перестал смеяться.
  
  – Я был занят. Если вам это не нравится, наймите кого-нибудь другого.
  
  – Я не хочу другого.
  
  – Почему?
  
  – В каком смысле?
  
  Мама называла это мое состояние «черным котом». Когда я вдруг без всякого предупреждения становился жестким и грубым. «На Джоша напал черный кот, – говорила она. – Надо подождать, пока он уберется». Спустя годы я узнал, что есть дешевое чилийское вино, которое так и называется – гато негро, по-испански «черный кот». Я не большой любитель вина, но прикупил пару бутылочек.
  
  – У меня нет на вас времени, – сказал я, – но даже если и было бы, это бы ничего не изменило. Вам одиноко, и вы малость тронутая. Вот и выдумали себе сестру, чтобы позлить мать. Я буду работать над вашим делом в свободное время и, если что-нибудь выясню, сам вам позвоню.
  
  Я понимал, что мой голос достиг громкости реактивного самолета, но мне было плевать. На другом конце провода послышался долгий вздох, сменившийся короткими выдохами.
  
  – Что это вы делаете? – спросил я.
  
  – Дыхательное упражнение.
  
  – Зачем?
  
  – Чтобы вам не отвечать.
  
  Она действительно была не в себе, но черный кот уже нашел себе дерево, забрался на него и сверху взирал на нас.
  
  – Как зовут вашу мать? – спросил я.
  
  – Бетти.
  
  – Дайте мне ее адрес.
  
  – Вы собираетесь с ней встретиться? – В ее голосе прорезался испуг.
  
  – У вас с этим проблемы?
  
  – Она догадается, что это я вас послала.
  
  – Решайте. Если не хотите, я не поеду.
  
  На этот раз дыхательные упражнения не помогли. У нее как будто что-то застряло в горле, но она продиктовала мне адрес в квартале Бавли. Матери и дочери. В мире есть много видов нормальных отношений, но отношения мам и дочек в их число не входят. Я заканчивал одеваться, когда снова зазвонил телефон.
  
  Кравиц.
  
  – Ты уволил Гая, – без предисловий набросился он на меня. – Я сообщаю тебе секретные данные из полицейского расследования, а ты увольняешь моего агента?
  
  Его преданность своим сотрудникам растрогала меня чуть ли не до слез.
  
  – Пошел ты в жопу, – сочувственно сказал я, – вместе со своим расследованием.
  
  С телефоном в руке я вышел из спортзала и обнаружил его на тротуаре, до крайности довольного собой. В эту игру мы играем уже много лет. Угадай, куда пойдет второй, когда у него погано на душе.
  
  – Заскочим в «Молли Блюм»? – предложил он.
  
  На улицу Ха-Яркон мы поехали на его машине. Ей уже два года, но пахнет в ней, как в новенькой. Стоял «глубокий синий вечер», или как там в песне поется. Кравиц припарковался возле американского посольства. За всю дорогу мы не перекинулись и пятью словами.
  
  «Молли Блюм» – это старый ирландский паб, оформленный в зеленых тонах, – такие есть в любом приморском городе. В зале пока было почти пусто, хотя постоянные посетители потихоньку подтягивались. Я попросил черный кофе без сахара, а Кравиц, внимательно изучив карту вин, особенно раздел односолодовых виски, заказал «Балвени» и, когда его принесли, осторожно пригубил. Я молча смотрел на него. Это тоже часть игры. Он знал, что, пока мы не перейдем к делу, мои нервы будут как натянутые струны, и весь вопрос только в том, кто сломается первым.
  
  Правильный ответ – я.
  
  – Ты не говорил мне, что Гай твой агент. Я сам догадался.
  
  Он поднял стакан, с видом знатока принюхался к напитку, и сразу стало ясно, что ему совершенно все равно, чем он пахнет.
  
  – Но я это подтвердил, – ответил он.
  
  – Ничего ты не подтверждал.
  
  – Что ты собираешься делать?
  
  – В каком смысле?
  
  – Кляйнман знает, что ты трахал его жену.
  
  – Конечно, знает. У вас ничего не происходит без того, чтобы об этом не стало известно всему миру.
  
  Он воспринял мою шпильку относительно сдержанно:
  
  – Предположим, ему все известно. Но вопрос остается открытым.
  
  – Какой вопрос?
  
  – Почему он хотел убить ее, а не тебя?
  
  Я ждал этого вопроса. Я готовился к нему, пока весь в поту бежал пять километров в пустом тренажерном зале, понимая, что в любую секунду туда может ворваться человек с пистолетом в руке и проделать дырку прямо в моих мыслях.
  
  – Если он уберет меня, – сказал я, – всем будет ясно, что это он. А у него и без того проблем хватает.
  
  Брови Кравица взлетели кверху. Версия так себе, и мы оба это понимали. Специальность Кляйнмана – не наживать себе неприятности, а выпутываться из них целым и невредимым.
  
  – Если убьют ее, – все-таки продолжил я, – он всегда может свалить убийство на одного из своих недругов. В суде будет смотреться отлично. Несчастный вдовец.
  
  – Авихаиль, – бросил Кравиц, рассматривая содержимое своего стакана.
  
  Семья Авихаиль – главные соперники Кляйнмана. Ребята из Нетании, которые начинали с раскурочивания краденых машин в районе автомастерских. Ты угоняешь «Мерседес» в Тель-Авиве, едешь к ним, и через два часа у тебя полторы сотни запчастей со стертыми серийными номерами. Когда началась интифада, этот бизнес ушел на Территории, и они избавились от необходимости пачкать руки в машинном масле, переключившись на азартные игры и наркотики.
  
  Кляйнману не понравилось, что кто-то лезет в его владения, и главе семейства Авихаиль пришлось расстаться со многими частями своего тела, когда в его автомобиле сработало взрывное устройство. Задним числом Кляйнман убедился, что совершил ошибку, потому что место отца занял его гораздо более способный младший сын, Нохи.
  
  – Что у них там в данный момент? – спросил я Кравица.
  
  – Нечто вроде перемирия. Все хотят знать, насколько основательно дело против Кляйнмана.
  
  – И насколько?
  
  – Скорее основательно.
  
  – Скорее, – повторил я. – Прекрасное слово. Все равно что сказать: «Я тебя скорее люблю». Или: «Скорее это я должен тебе».
  
  – Что ты намерен делать?
  
  – Встретиться с Кляйнманом.
  
  С Кравицем никогда не знаешь, то ли он действительно удивлен, то ли притворяется.
  
  – На что ты надеешься?
  
  – Официально я все еще на него работаю.
  
  Он взболтал в стакане виски, заставив льдинку бороться с возникшим по центру водоворотом.
  
  – Тебе нечего ему предложить и нечем угрожать, – сказал он. – Ты просто хочешь посмотреть ему в глаза, перед тем как он даст приказ убрать тебя.
  
  – А еще я хочу перед казнью гамбургер с чипсами.
  
  – Знаешь, – серьезно произнес он, – я человек привычки. Встаю в одно и то же время, принимаю душ, одеваюсь, иду на работу, а каждый день в четыре дремлю тридцать пять минут.
  
  – Какая связь?
  
  – Ты – одна из моих привычек, – без тени улыбки сказал он.
  
  – Устрой мне встречу с Кляйнманом.
  
  – Что я получу взамен?
  
  – Может быть, тебе не придется искать себе другую привычку.
  8
  
  Кравиц подбросил меня к моей «Вольво». Одновременно с двигателем заработало радио – видно, я забыл его выключить. Бонни Тайлер пела про разбитое сердце. Песня мне нравилась, поэтому в Бавли я приехал в хорошем настроении, что, согласитесь, удивительно для человека, чья ожидаемая продолжительность жизни сравнима с продолжительностью жизни комара. Бетти Норман, мать Элы, жила в одном из многоэтажных домов, которые выглядели очень внушительно, пока в пласты штукатурки не въелся морской воздух. Когда дверь с табличкой «Семья Норман» распахнулась, я все еще пребывал в благостном настроении, поэтому с порога вместо приветствия заявил:
  
  – Норман – это же герой какого-то мультика…
  
  Она на минуту опешила, дав мне время ее рассмотреть. Шатенка, волосы уложены в пышную прическу, напоминающую праздничный торт, грубоватый рот, на смягчение очертаний которого ушло немало помады. В молодости она наверняка была так же хороша, как Софи Лорен, что, впрочем, справедливо и по отношению к самой Софи Лорен. Хорошо одета. Плиссированная черная юбка по щиколотку, белая блузка, жемчужные серьги и такое же колье. Шутка насчет мультяшных героев растворилась в воздухе, но это не помешало мне оставаться в твердом убеждении, что во мне умер великий комик. Видимо, она вообще не понимала шуток.
  
  – Я могу вам чем-то помочь? – спросила она.
  
  Интеллигентный, слегка прокуренный голос с чуть заметным неясным акцентом и с большой долей нетерпения. Эта женщина и на сантиметр не изменит курс своей яхты, чтобы спасти утопающего.
  
  – У вас родились близнецы, и одного вы в первую же неделю после родов отдали на усыновление, – выдал я. – Не хотите об этом поговорить?
  
  Ее глаза на мгновение сузились, но она тут же взяла себя в руки:
  
  – Вас Эла послала? Опять она со своими глупостями.
  
  И, не дожидаясь ответа, захлопнула дверь у меня перед носом. Пять минут спустя она снова ее открыла и с немалым удивлением воззрилась на меня.
  
  – Никто не надевает бусы и серьги, если не собирается куда-то идти, – дружелюбно объяснил я. – Так что там с двойняшками? Может, вы помните, кому отдали вторую девочку?
  
  Она снова закрыла дверь, но тут же ее распахнула:
  
  – Если вы сейчас же не уберетесь, я вызову полицию!
  
  – И что вы им скажете? Что я без разрешения стою на лестничной площадке?
  
  – Почтеннейший, – угрожающе произнесла она, – мне надо идти.
  
  – Конечно, идите, – милостиво разрешил я. – А я пока обойду соседей и поинтересуюсь, известно ли им что-нибудь о сестре-близнеце Элы, которую отдали в приемную семью.
  
  – Это шантаж.
  
  – Кого? Соседей?
  
  – Нет никакой сестры-близнеца. У девочки просто ум за разум зашел.
  
  Я достал фотографию мужчины с двумя младенцами на руках. Она потянулась к ней пальцами с красными ногтями, но я быстро отдернул руку со своим трофеем.
  
  – Это чужой ребенок, – сказала она. – Стефан увидел его в роддоме и взял подержать.
  
  Ее голос звучал неубедительно даже для нее самой. Я прижимал фотографию к своей груди, и госпожа Норман так и ела ее глазами.
  
  – Чего ей надо? – произнесла она изрядно потухшим голосом. – Что этой девчонке от меня надо?
  
  Я не смог удержаться от вопроса:
  
  – Какой именно?
  
  Она вновь захлопнула дверь. На этот раз мне пришлось ждать десять минут, пока она не появилась снова. Глаза сухие, квадратный подбородок выставлен вперед. Она прошествовала мимо меня и вызвала лифт. Я следовал за ней по пятам.
  
  – Это из-за денег? – спросил я, когда мы оказались в западне из нержавейки. – Или вы боялись, что вам не хватит сил вырастить двоих?
  
  Мой вопрос остался без ответа – она лишь зыркнула на меня полным ненависти взглядом. На первом этаже я с преувеличенной вежливостью открыл перед ней входную дверь. На пороге она остановилась и злобно прошипела:
  
  – Скажите этой девчонке, что она нарывается на крупные неприятности.
  
  Я улыбнулся ей своей лучшей улыбкой. Больше зубов показывает только крокодил.
  
  – А что вы ей сделаете? Отшлепаете по попе и лишите сладкого?
  
  Я проводил ее до машины – красного «Форда-Фокуса» выпуска 2005 года, который внимательно осмотрел, не забыв записать номер. К своему «Вольво» я вернулся крайне довольный собой. Развлечения ради я преследовал ее до улицы Каплан, глядя, как ветер треплет ее пышную прическу. Она могла бы устроить в ней гнездо для волнистых попугайчиков – было бы с кем поговорить. Через пять минут выяснилось, что и за мной следят. Некто на серебристом «Хёндэ-Тусоне». Я продолжал ехать за ней, поглядывая в зеркало заднего вида. Если все это продолжится в том же духе, вскоре мы образуем колонну из двух сотен автомобилей, и телевизионные репортеры будут снимать нас из вертолетов, как в фильме «Конвой». Как сейчас помню, журналист с развевающимися волосами кричит Крису Кристофферсону: «Мистер Резиновый Утенок, какова цель вашей автоколонны?» Кристофферсон смотрит на него из мчащегося грузовика и, держа руки на руле, отвечает: «Цель колонны – продолжать движение».
  
  Круче не бывает.
  
  Я хотел оторваться от «Тусона», но мой «Вольво» не способен оторваться и от лошади с телегой, даже при попутном ветре. Поэтому я свернул на улицу Хельсинки и остановился. Через секунду туда же влетел «Тусон», чуть не вмазавшись мне в бампер. Внутри сидели двое. Я вылез из машины и подошел к ним. Узнал я их сразу. Великан и Громадина-весом-в-центнер, которые охраняли дом Софи в мой первый приезд. Собственно, чего-то в этом роде я и ожидал. Рано или поздно пехотинцы Кляйнмана должны были меня найти. Они уставились на меня, соображая, что предпринять. Через минуту Громадина опустил стекло. Сзади раздался сердитый визг тормозов, и нас обогнул какой-то автомобиль.
  
  – Вы нарочно делали все, чтобы я вас засек? – поинтересовался я. – Или просто ничего не смыслите в слежке?
  
  Громадина едва не вывихнул мозг в попытке найти удачный ответ, но в конце концов, продираясь сквозь свой русский акцент, выдал:
  
  – Ты эту дорогу не купил.
  
  У меня забурчало в животе. Что это было, я не знал, но чувствовал, что внутри меня клокочет какая-то гремучая смесь: нечто похожее наблюдается, если в лабораторную пробирку с щелочью ливануть кислоты.
  
  – Я еду домой, – сообщил я. – Улица Мапу, семнадцать.
  
  – А нам какое дело?
  
  Я оставил эту реплику без внимания:
  
  – Вам стоит выехать пораньше, не то я займу единственное свободное место на парковке.
  
  Они не ответили. Я сел в машину. Ехал я даже медленнее, чем обычно, и все время видел их у себя в зеркале. Я размышлял, беседуют ли они друг с другом по дороге. Может быть, именно в эту минуту Громадина говорил Великану:
  
  – Как ты думаешь, он обрадуется, когда узнает, что мы купили ему компакт-диск с двумя сезонами «Клана Сопрано»?
  
  А Великан отвечал:
  
  – Какая разница? Главное – внимание. А диск всегда можно обменять.
  
  Впрочем, я не исключал, что они как раз проверяют, не запылился ли у них патрон, который должен отправить меня на встречу с покойным дедушкой.
  
  В последние пять лет я использую в качестве оружия «Глок-17». Я люблю «глок» за то, что он позволяет вести стрельбу в любой ситуации: в воде; после того, как вываляешь его в грязи; через стекло; со стволом, по которому протопало стадо слонов… Единственный случай, когда он тебе не поможет, это если ты уйдешь на тренировку в спортзал, а его оставишь в ящике письменного стола у себя в офисе.
  
  Я приехал на улицу Мапу, зарулил на стоянку и задумался: а не рвануть ли мне к своему подвалу? Нет, не выйдет. Они остановили свой «Тусон» посреди улицы, перегородив ее. Внутренний голос нашептывал мне, что лучше всего пробежать дворами в сторону улицы Бен-Йехуда, причем на полной скорости. Внутренний голос – это такой гномик в тирольской шляпе, который сидит в своей хижине в лесной чаще, покуривает трубочку и подсмеивается надо мной. В итоге я направился к ним. Они уже вышли из машины. Оружия при них я не заметил, но Громадина сжимал в руке бейсбольную биту. Я никогда не понимал правил этой игры: то ли надо бить по мячу, то ли бежать к следующей базе? Черт его разберет.
  
  – Вы собираетесь меня избить?
  
  – Господин Кляйнман сказал, что ты не должен был путаться с его женой, – сказал Громадина тоном искреннего сочувствия. – Он говорит, что никогда тебе этого не забудет.
  
  – Передайте ему, чтобы шел лесом.
  
  И тут он меня удивил:
  
  – Господин Кляйнман просил передать, что ему известно твое мнение, будто это он взорвал машину Софи. Но это не так. Он в жизни не причинит ей вреда.
  
  – А ему не все равно, какое у меня мнение?
  
  – Этого я не знаю. Я только повторяю то, что он сказал по телефону.
  
  – Он еще что-нибудь говорил?
  
  – Просил оставить как можно меньше следов.
  
  Они не знают, с кем связались, подумал я. Перенес массу тела на правую ногу, напряг пресс и левой ногой заехал прямо в лицо Громадине. Он принял удар крепко, но отступил на два шага. Это мой конек, твердил я себе, это единственное, в чем я по-настоящему хорош. Я продолжал размышлять об этом, когда бейсбольная бита влетела мне под коленку. У них ушло ровно девяносто секунд, чтобы разобрать меня по запчастям. Потом наступила тьма.
  9
  
  И был вечер, и было утро, день первый. Или второй? Не уверен. Первое, что я увидел – это размытое лицо Элы. Она сидела у моей постели и строчила что-то в большой тетради, напоминающей сборник судоку. Пытаясь сфокусировать зрение, я моргнул и понял, что работает у меня только один глаз. Я поднял руку к лицу: второй глаз был закрыт повязкой. Ладно, сказал я себе, все хорошо. Ганнибал, адмирал Нельсон, Моше Даян… Повязка на глазу – это красиво. Может, ко Дню независимости куплю себе одну в цветах национального флага. Я еще раз потрогал повязку: глаз под ней двигался. Ну, хоть не выбили. На сей раз Эла заметила, что я зашевелился.
  
  – Вы очнулись?
  
  – Что вы здесь делаете?
  
  – Я вас нашла.
  
  – Когда?
  
  – Вчера вечером.
  
  – А сейчас у нас?..
  
  – Утро. Вы спали восемь часов.
  
  Одной фантазией меньше. Какая-то часть меня надеялась, что сейчас 2040 год. Это решило бы много моих проблем.
  
  – А что вы делали рядом с моим домом?
  
  – Мне мама звонила. Орала как ненормальная.
  
  – Вы знали, что так и будет.
  
  – Она меня пугала.
  
  – А что она может вам сделать?
  
  – Ничего. Мне ничего от нее не нужно. Я все время повторяю себе это, но толку мало. Когда она со мной разговаривает, я ощущаю себя ничтожеством.
  
  Вот за что я люблю женщин. Я тут лежу, избитый и окривевший, а обсуждаем мы ее проблемы.
  
  – Как вы себя чувствуете?
  
  – Готов бежать на дискотеку.
  
  – Куда-куда?
  
  – Сейчас мода на дискотеки семидесятых. Песенки «Би-Джиз». Пойдем потанцуем?
  
  Я порол чушь, но это меня успокаивало. Осторожно опершись на руки, я принял сидячее положение и произвел краткий осмотр системы. Все было лучше, чем могло быть: переломов вроде бы нет, хотя ребра с правой стороны болели адски. По-видимому, треснули в нескольких местах. Ноги, кажется, в порядке, если не считать того, что у одного колена выросло собственное колено. О пробежках в ближайшее время придется забыть. Я выглянул в окно и понял, что я в больнице «Ихилов». Нового корпуса я не увидел, из чего следовало, что именно в нем я и нахожусь. Вот и хорошо. Значит, не застряну в лифте, когда буду спускаться.
  
  Эла встала и вышла из палаты. Я не стал ее задерживать, тем более что сборник судоку остался на стуле. Через минуту она вернулась вместе с медсестрой, которая ворвалась в палату, как бронетанковая бригада, поднятая по тревоге.
  
  – Добрый вечер, господин Ширман! – провозгласила она с невероятным воодушевлением (наверняка оно прописано в трудовых договорах медицинских сестер всего мира).
  
  – Что с моим глазом?
  
  – Ваш глаз в полном порядке. Просто вокруг него большая гематома, и мы наложили вам повязку.
  
  – Когда ее можно снять?
  
  – Когда врач разрешит.
  
  – А когда он появится?
  
  – Через час будет обход.
  
  – Полиция уже была?
  
  – Прошу прощения?
  
  Она прекрасно поняла, о чем я.
  
  – По закону, – сказал я, – если к вам попадает пациент со следами насильственных травм, вы обязаны сообщить в полицию.
  
  – Мы сообщили. Они сказали, что кто-нибудь подъедет.
  
  Она достала из кармана бумажку и прочитала имя, но я уже знал, кого она назовет.
  
  – Кравиц. Они сказали, что прибудет офицер по фамилии Кравиц.
  
  – Когда вы им сообщили?
  
  – Сразу, как только вы к нам поступили.
  
  Что-то случилось, подумал я, иначе он давно бы уже был здесь. Эта мысль не давала мне покоя.
  
  – Ладно, поеду-ка я домой.
  
  – Нет, – решительно возразила она. – Вы должны лежать. В мою смену никто не уходит домой в таком состоянии, как ваше.
  
  Мой приступ независимости закончился, не успев начаться. Я упал обратно на подушку и натянул на себя одеяло. Эла почему-то выглядела разочарованной.
  
  – Послушайте, – пробормотал я, не поднимая головы. – То, что вы меня нашли, еще не значит, что теперь вы за меня отвечаете. Идите домой. Завтра я вам позвоню.
  
  Она обдумала мои слова и, сев на стул, взяла в руки свой сборник судоку. Вдруг меня осенило. Она полагает, что к случившемуся со мной имеет отношение ее мать. Мне стало смешно, но я не успел поделиться с ней своим весельем, потому что уснул.
  
  Когда я проснулся в следующий раз, то точно знал, что Кравиц вот-вот появится. Его еще не было, но его приходу всегда предшествовало возникновение в атмосфере небольшого сгустка чистой энергии. Я постарался принять сидячее положение. Эла смотрела, как я со стоном приподнимаюсь с подушки, но помощи не предложила. Наверное, начиталась книжек о крутых детективах.
  
  Вошел Кравиц.
  
  – Джош, – сказал он таким спокойным тоном, что я сразу понял: я не ошибся в своих предположениях. Что-то случилось. Спустя мгновение он обнаружил Элу.
  
  – А вы кто? – обратился он к ней.
  
  – Его приятельница.
  
  Я ждал, что он выгонит ее из палаты, но этого не произошло. Он приблизился ко мне и осторожно тронул мою руку, лежащую поверх одеяла.
  
  – Софи убита, – сказал он.
  
  Мы молча переглянулись, и я спросил:
  
  – Как?
  
  Он повернулся к Эле и наконец попросил ее выйти – так вежливо, что она чуть ли не бегом выскочила из палаты. После этого он посвятил меня в подробности:
  
  – Кто бы это ни был, у него большой запас ручных гранат. На этот раз он поджидал ее снаружи, спрятался за мусорными баками. Она вышла во двор, он встал, бросил через забор гранату и скрылся. По-видимому, она успела повернуться, надеясь отбежать. Взрывом ее разбросало в радиусе пятнадцати метров.
  
  – Его кто-нибудь видел?
  
  – Три свидетеля. Все дали совершенно разные описания. Единственное, что нам удалось установить, это что ему лет тридцать и он среднего роста.
  
  Список подозреваемых сузился до двух миллионов человек. Убийца, как пить дать, сидит сейчас дома и дрожит от страха.
  
  – Что с моими людьми?
  
  – Их вчера уволили. Адвокат по фамилии Гендель.
  
  – Ее оставили там одну?
  
  – Нет. Кляйнман прислал своих охранников.
  
  – Двоих русских? Один – здоровенный, а второй еще здоровее?
  
  – Ты их знаешь?
  
  – Это из-за них на мне повязка.
  
  – Хочешь подать заявление?
  
  – Очень смешно.
  
  – Ничуть не смешно, – внезапно разозлился он. – Если ты не заявишь на них, мне через два часа придется их отпустить. А так я смогу продолжить следствие.
  
  Но я его не слушал.
  
  – Они сказали мне одну странную вещь, – вспомнил я. – Якобы Кляйнман велел передать мне, что никогда не причинил бы ей вреда.
  
  – Ты ему веришь?
  
  – Если он собирался ее взорвать, зачем ему было говорить такое?
  
  – Кто знает, о чем думает преступник?
  
  – Я.
  
  Он замолчал. Это была истинная правда. Гордиться особо нечем, но это единственное, в чем я превосхожу Кравица. Я понимаю их образ мыслей. Кляйнман сказал своим людям, что с ней ничего не случится. Он не стал бы сразу после этого взрывать ее на пороге собственного дома. Или стал бы? Голова у меня раскалывалась, в ушах раздавалось непрерывное жужжание, и я решил отложить эти размышления до лучших времен. Судя по всему, Кравиц пришел к тому же выводу, потому что спросил:
  
  – Кто эта девушка?
  
  – Клиентка.
  
  – Симпатичная.
  
  – Да.
  
  – Муж?
  
  – Нет. Она ищет свою сестру-близнеца.
  
  – А что с ней случилось?
  
  – Мы не знаем.
  
  – Хочешь, я посмотрю в базе?
  
  – И сколько мне это будет стоить?
  
  Он попытался сделать вид, что обиделся, но ему это плохо удалось. Через пять минут мы ударили по рукам. Я согласился написать заявление на двух русских.
  
  – У тебя есть три часа, – сказал я. – Потом я забираю заявление.
  
  – А ты что будешь делать эти три часа?
  
  – Спать.
  
  Он понял мой не слишком тонкий намек и удалился. Вернулась Эла, но мне хватило решимости попросить ее оставить меня одного. Я закрыл глаза и постарался дышать ровно и размеренно, но сон не шел. Я думал о Софи. О ее ногах, обхватывающих мой торс, об упругой груди, о том, как перед оргазмом учащалось ее дыхание. Может быть, это были не самые подходящие мысли о женщине, которую только что разорвало на тысячу частей, но таким образом я по-своему с ней прощался.
  
  Чем мой способ хуже других?
  10
  
  В два часа дня я вышел из больницы. У меня болели такие части тела, о существовании которых я даже не подозревал, поэтому шагал я очень медленно и первым делом поймал такси. Водитель оглядел меня и заявил, что главная проблема нашей страны – это шайки вооруженных ножами юнцов, которые околачиваются в ночных клубах. Завершив свой пятнадцатиминутный доклад о молодежной преступности, он сообразил, что так и не узнал, что со мной случилось.
  
  – Я работаю в зоопарке, – сказал я. – Разнимал двух жирафов. Обычно они ведут себя очень спокойно, но во время гона слетают с катушек.
  
  После этого объяснения в салоне настала тишина, длившаяся, пока мы не добрались до улицы Мапу. Я пошел домой и кое-как принял душ. Потом сел в «Вольво» и поехал в полицию – забирать свое заявление.
  
  Кравиц ждал меня у входа. На этот раз мы обошлись без нежных дружеских прикосновений. От гнева подбородок у него подрагивал. Мы молча прошествовали по коридору следственного отдела. Я попал сюда только во второй раз, поэтому с любопытством озирался. В те дни, когда я еще носил синий полицейский мундир, следственный отдел сидел в старом здании на улице Дизенгоф. Окна допросных выходили на соседнее здание, и мы вечно боялись, что какой-нибудь ловкий адвокат снимет там комнату и будет нас подслушивать. Теперь же некто, выложив 40 миллионов шекелей, построил на улице Саламе чудище из бетона и стекла, и блюющие наркоманы могут наблюдать в нем свое отражение.
  
  В кабинете Кравица уже сидели: Барракуда из прокуратуры, на сей раз в темно-синей юбке, старый следователь-марокканец Асулин, которого я знал давным-давно, и еще один, помоложе, похожий на чокнутого айтишника в пестрой футболке. Кравиц никому не дал и рта раскрыть.
  
  – Где кассеты? – с порога рявкнул он на меня.
  
  – Какие кассеты? – спросил я.
  
  Ровно через секунду я понял, о чем он. Кравиц направился было к своему креслу, и Барракуда уже сделала шаг в сторону, пропуская его, но он передумал и остался стоять лицом к лицу со мной.
  
  – Я рассказываю тебе о кассетах, – пролаял он, – а сутки спустя они исчезают из хранилища!
  
  Я оторопел и, в свою очередь, разозлился.
  
  – Ты доставал кассеты из сейфа?
  
  Доступ к хранилищу есть у половины отдела. Я легко представил себе, как они устраивают премьерный показ со мной в главной мужской роли. И, хуже того, с Софи – в главной женской.
  
  Барракуда решила, что пора вмешаться:
  
  – По закону улики нельзя хранить в чьем-то сейфе. Суд должен иметь к ним свободный доступ. – И, поскольку я молчал, ядовито добавила: – Я, конечно, понимаю, почему для вас было так важно, чтобы кассеты исчезли.
  
  В ответ я пробормотал нечто нечленораздельное, из чего при желании можно было выловить такие выражения, как «идиотка несчастная» и «отсосала у Кравица». Курс моих акций среди присутствующих явно скакнул вниз.
  
  – Джош, ты что? – сказал Асулин.
  
  Из чего я заключил, что он не до конца присоединился к силам противника. Айтишник засмеялся, а Кравиц чуть не подпрыгнул от злости.
  
  – Ты вернешь их сюда в течение часа, – взвизгнул он, – или я тебя арестую.
  
  – За что конкретно? – поинтересовался я. – Я их не крал.
  
  – Конечно, крал! Ты единственный, кто о них знал.
  
  – Не считая твоей следственной бригады.
  
  – Значит, ты утверждаешь, что не крал кассеты?
  
  – Именно так.
  
  – Я тебе не верю.
  
  Что-то между нами сломалось. Что-то личное, что касалось только нас двоих. Барракуда продолжала трындеть что-то угрожающее, но я ее не слушал.
  
  – Ты мне не веришь? – спросил я Кравица.
  
  – Нет.
  
  – Я тебе когда-нибудь врал?
  
  – Все когда-нибудь случается в первый раз.
  
  На минуту наступила тишина. Даже молодой айтишник понял, что разговор вышел далеко за рамки проблемы с пропавшими кассетами. Мне хотелось ответить ему какой-нибудь убийственно едкой фразой, но весь мой словарный запас сконцентрировался в одной черной точке, нацеленной Кравицу прямо в грудь.
  
  – Иди на хрен, – сказал я, – вместе со своей полицией.
  
  Я развернулся и вышел из кабинета. Прохромав через коридор, я на пять минут задержался в сверкающем холле, чтобы забрать заявление на нападение русских. Дежурная за стойкой убеждала меня не делать этого, но я молча расписался на бланке, подвинул его к ней и покинул здание. Никто не пытался меня остановить.
  
  Направился я не к машине, а к ресторану «Маргарет Таяр» и занял столик на нависающей над морем веранде. В 1988 году я был одним из 784 «умников», голосовавших на выборах в кнессет за мужа его владелицы – Виктора Таяра. Остальные пять миллионов избирателей, по-видимому, не усмотрели прямой связи между будущим демократии и умением готовить кебаб из тунца с тхиной.
  
  Маргарет, как всегда, сидела у входа в ресторан с пластиковой миской соленой бамии на коленях. Она скользнула по мне взглядом, и вскоре у меня на столике появился холодный лимонад с мятой и каплей арака. Я провел на веранде почти два часа, уставившись на море. За мной охотились громилы Кляйнмана, против меня ополчилась полиция, я искал пропавшую сестру-близнеца, мою любовницу только что взорвали, и я потерял лучшего друга. Идеальное время, чтобы гонять балду.
  
  Когда закатное солнце коснулось поверхности моря, я достал мобильник. Два голосовых сообщения. Первое – от адвоката Генделя. Он приглашал меня к себе в офис, чтобы я получил расчет: «Я сегодня допоздна. Приезжайте, когда вам будет удобно». Второе – от Элы. Она интересовалась, как у меня дела.
  
  Я заплатил за лимонад и поехал к Азриэли-центру. Секретарша Генделя, на лице которой застыло выражение, говорившее «мне не так много платят, чтобы торчать здесь в такой час», без возражений пропустила меня к нему. На вешалке болтался пиджак от Армани, похожий на уснувшего часового, но сам Гендель был бодр и благоухал хорошим парфюмом. Я выглядел бы не хуже, если бы зарабатывал 300 долларов в час.
  
  – Это ужасно! – На протяжении первой минуты нашей встречи он повторил это три раза, имея в виду случившееся с Софи. Я с ним не спорил. Затем он наконец поинтересовался, что у меня с лицом.
  
  – Кляйнман, – выдал я укороченную версию. – Напустил на меня своих псов.
  
  – Вам следовало довольствоваться ролью ее охранника, – невозмутимо прокомментировал Гендель.
  
  Я снова вспомнил Джо из Новой Зеландии. Кажется, только он не знает обо мне и Софи. Надо бы черкнуть ему открытку.
  
  – Мне нужно поговорить с Кляйнманом, – сказал я. – Передайте ему, что я хочу с ним увидеться.
  
  К моему удивлению, он рассмеялся. Не дежурным смешком, а весело и раскатисто, во все тридцать два зуба, прошедших дорогое отбеливание. Отсмеявшись, он взял со стола и протянул мне чек. На мое имя. На всю сумму, причитающуюся мне до конца месяца. Плюс двадцатипроцентный бонус. Я перевел взгляд с чека на Генделя.
  
  – Это должно было вас убедить, – объяснил он.
  
  – В чем?
  
  – Встретиться с Кляйнманом. Я был у него сегодня. Он хочет, чтобы вы пришли. Я говорил ему, что ничего не выйдет. Нельзя сначала подсылать к человеку своих головорезов, а потом приглашать его на дружескую беседу.
  
  – Так вы знали, что он подсылал ко мне своих людей?
  
  – Он мне рассказал.
  
  – Как мило.
  
  – Что именно?
  
  – Конфиденциальные сведения, полученные адвокатом от клиента. Иначе вам грозило бы обвинение в утаивании от полиции важной информации.
  
  Он больше не смеялся:
  
  – Что-то я не заметил, чтобы вы вернули чек.
  
  Я как можно медленнее убрал чек в бумажник. Даже не думай вздрогнуть, мысленно приказал я своей руке. Один намек на дрожь, и я заменю тебя пластиковым протезом.
  
  – Как мне попасть в тюрьму? – спросил я.
  
  – Он сказал, это ваша проблема.
  
  – Я не состою в вашей группе юридической поддержки?
  
  – Нет.
  
  – Почему?
  
  – А вдруг встреча обернется неудачей?
  
  Логично. Если назавтра меня найдут поделенным на неравные части и выяснится, что пропуск мне выписал Гендель, ему придется ответить на массу неприятных вопросов.
  
  – А если это он ее убил? – задал я вопрос.
  
  – Он говорит, что нет.
  
  – Это только слова. Но мы оба знаем, что это наиболее вероятно. Что вы станете делать, если он признается, что прикончил хорошую девушку, которая никому не причинила зла?
  
  – Брошу адвокатуру.
  
  – Ага. Хрена лысого. Вы слишком любите деньги.
  
  Эту фразу я произнес на ходу, направляясь к двери.
  
  – Что ему передать? – спросил Гендель сочувственным тоном, из чего я вывел, что он все еще испытывает ко мне некоторую симпатию.
  
  Я и не подумал утруждать себя ответом.
  
  Спускаясь на лифте с 32 этажа на подземную стоянку, я размышлял над решением вновь возникшей проблемы. Выход напрашивался сам собой, и я позвонил Чику.
  
  – Прости, что не рассказал тебе о сыне, – выдавил он. – Он работает под прикрытием с того дня, как демобилизовался из армии.
  
  Я ответил, что не в обиде, но мне нужна услуга от его старых друзей из службы исполнения наказаний. Он слушал меня терпеливо, не перебивая.
  
  – Чик, – добавил я. – Если ты расскажешь о нашем разговоре сыну, ему придется поставить в известность Кравица.
  
  – Я думал, ты сам ему расскажешь.
  
  – Не в этот раз.
  
  – Он все равно узнает, что ты был у Кляйнмана, – заметил Чик.
  
  – Постфактум.
  
  Он заколебался. Чик не любит ни во что вмешиваться, но сейчас ему было трудно удержаться.
  
  – Что между вами произошло?
  
  – Кассеты, которые снял Гай, исчезли из хранилища.
  
  – И он думает, что это ты их украл?
  
  – Да.
  
  В трубке воцарилось молчание.
  
  – Тогда он идиот, – наконец прервал его Чик. – Ты ни за что не подставил бы друга.
  
  Я даже не пытался объяснить себе, почему от этих слов у меня сжалось горло. Похоже, Чик понял, что со мной, потому что быстро проговорил, что перезвонит, и положил трубку. На стоянке я, как обычно, потратил десять минут на поиски своей машины. По-моему, тот, кто проектировал этот лабиринт, сидел на экстази. Свой «Вольво» я нашел на третьем уровне 12-й голубой зоны и почувствовал себя так, словно выиграл в рулетку. Прежде чем я тронулся с места, меня посетило философское озарение: когда тебя несправедливо обвиняют, тебе хреново.
  11
  
  Расследование – любое расследование – состоит из кратких приступов активности, в перерыве между которыми ты должен сидеть, сунув ладони под мышки, и ждать. По этой причине частные детективы всегда ведут больше одного дела за раз, чтобы не сойти с ума от ожидания. Сидя в машине, я решил заняться делом Элы и спустя пятнадцать минут уже давил на дверной звонок Кейдара Неэмана. Он открыл мне, одетый в свой обычный наряд: обрезанные по колено армейские брюки, вьетнамки и застиранная футболка.
  
  – Что-то волос у тебя совсем не осталось, – сказал я вместо приветствия – не для того, чтобы его поддразнить, а ради создания позитивного настроя. Кейдар начал лысеть лет в двадцать, но, к его чести, отчаянно сражался с этой напастью. Нет такого средства, которое он бы не испробовал на себе, включая кремы на основе пассифлоры и авокадо. Не то что бы это ему помогло, но пахло от него интригующе.
  
  – Ваше величество! – с воодушевлением воскликнул он. – Чем обязан?
  
  Три года назад я поймал его на мошенничестве в одной из компьютерных фирм Герцлии, настоял на его увольнении и тут же нанял сам. Мои познания в компьютерах весьма ограниченны: я знаю, что в интернете есть фотографии обнаженных девушек по имени Вероника, до которых надо уметь добраться. Кейдар живет в совсем другом мире, где температура не поднимается выше 17 градусов по Цельсию, а на 19-дюймовых мониторах бегут строки из зеленых букв, смысл которых понятен только ему. Однажды я попросил его объяснить мне, что они означают. «И пытаться не буду, – с театральной серьезностью сказал он. – Это доступно только гениям».
  
  Следом за ним я зашел в квартиру.
  
  – Хочешь диетической колы? – спросил он.
  
  Я взглянул на него с подозрением: шутит, что ли? Кейдар примерно моего роста, но такой тощий, что его можно по факсу пересылать. Он положил себе на живот белую ладонь:
  
  – У меня пузо появилось.
  
  Я поймал себя на том, что мне очень хочется ему двинуть. В моей табели о рангах худые люди, жалующиеся на лишний вес, находятся где-то посередине между канализационными крысами и любителями караоке.
  
  – Ладно. – Он поспешил усесться в свое кресло. – Что надо?
  
  – Что ты знаешь об усыновлении?
  
  – Немного, – ответил он. – Хотя в детстве думал, что я приемный.
  
  – Почему?
  
  – Ты видел моего отца? – печально спросил он. – Второго такого дурака свет не видывал.
  
  – А чем он занимается?
  
  – Профессор Тель-Авивского университета, – без тени иронии ответил Кейдар. – Преподает математику.
  
  – Я разыскиваю сестер-близнецов, которые родились в мае 1971 года. Одна из них исчезла.
  
  – А номер удостоверения личности первой есть?
  
  – Есть.
  
  – Он мне понадобится. Ты есть хочешь?
  
  Только после этого вопроса я понял, что действительно проголодался.
  
  – Иди на кухню. Найди там что-нибудь. Мне нужно несколько минут.
  
  Не дожидаясь ответа, он прилип к монитору. Я пошел на кухню и открыл холодильник. Он был забит диетическими продуктами, по большей части изготовленными из чего-то вроде пенопласта. Они навели меня на мысли о Софи. О том, что мне было ради кого худеть. Я достал трехпроцентную брынзу, разложил на трех кусочках диетического хлеба, а сверху украсил ломтиками помидора. На вкус получилось так же отвратительно, как на вид. Дожевав, я пошел в туалет и обнаружил на полу электронные весы. Встал на них и увидел цифры – 95,5 кг. Минус те полкило, которые я только что съел. Господи, надеюсь, у меня не анорексия.
  
  Я вернулся в гостиную, или в серверную, или как там Кейдар ее называл, и начал смотреть, как он занимается своей черной магией. Спустя десять минут он процедил: «О’кей», нажал на клавишу, и я услышал, как заурчал стоящий рядом принтер. Кейдар с важным видом повернулся ко мне.
  
  – А правда, когда ты сидишь, сразу видно, что ты поправился, – с порога заявил я.
  
  Он стоически пропустил это замечание мимо ушей, взял два распечатанных листа и уставился в них.
  
  – Во-первых, – сказал он, – они существуют.
  
  – Кто?
  
  – Твои близняшки.
  
  – Как ты узнал?
  
  – Они родились в Тель-Авиве, – немного обиженным тоном начал читать он, – в больнице «Ассута», у Бетти и Стефана Норман и были зарегистрированы в отделе министерства внутренних дел в присутствии представителя министерства социального обеспечения.
  
  – Почему?
  
  – Что почему?
  
  – Почему при регистрации присутствовал представитель министерства социального обеспечения?
  
  – По-видимому, – после паузы предположил он, – решение о передаче на усыновление было принято еще до родов, иначе это ничем не объяснить.
  
  – Как их назвали?
  
  – Эла и Наоми.
  
  – А что с ней стало потом?
  
  – С которой из двух?
  
  – С Наоми.
  
  – Она исчезла.
  
  – Это я и так знаю. Что с номером ее свидетельства о рождении?
  
  – Его заменяют сразу после усыновления. Как раз для того, чтобы никто не занимался тем, чем мы занимаемся сейчас.
  
  В его голосе слышалось осуждение, которое я предпочел проигнорировать.
  
  – Где хранится дело об усыновлении?
  
  – В министерстве социального обеспечения.
  
  – Ты можешь влезть к ним в компьютер?
  
  – Да. Но толку от этого чуть. Они начали оцифровывать дела по усыновлению всего двенадцать лет назад.
  
  – А что было до того?
  
  – Картонные папки и охранник у входа.
  
  – Туда никак нельзя пробраться?
  
  – Можно попробовать ночной взлом. Я с тобой.
  
  Только этого мне не хватало! Быть схваченным при попытке проникновения в правительственное учреждение, да еще в компании с парнем, который выглядит как свихнувшийся гитарист из группы The Beach Boys. Впрочем, у меня забрезжила одна идейка.
  
  – Сколько человек родилось в Израиле в мае семьдесят первого года? – спросил я.
  
  Он снова повернулся к компьютеру. На этот раз поиск занял всего несколько секунд:
  
  – Шесть тысяч пятьсот семьдесят девять.
  
  – Сколько из них родились двенадцатого числа?
  
  – Двести восемь.
  
  – Среди них есть Наоми?
  
  – Уже проверил. Нет. Они наверняка сменили ей имя.
  
  – Почему ты так думаешь?
  
  – Но это же логично. Она попала к приемным родителям на второй день после рождения. Вот они и назвали ее по-своему.
  
  – Убери из списка мальчиков. Сколько остается?
  
  Его руки запорхали по клавишам:
  
  – Сто восемь.
  
  – Теперь убери всех мусульман, всех христиан и всех умерших. И тех, чьим родителям было меньше тридцати лет.
  
  – А этих-то почему?
  
  – До тридцати они постарались бы родить своего ребенка.
  
  Двадцать минут спустя я уже был на улице. В моем заднем кармане лежал список из одиннадцати имен. Если родители Наоми – или как там ее теперь зовут – заодно с именем не поменяли ей и дату рождения, она в этом списке.
  12
  
  Когда я садился в машину, меня окружала вечерняя синева, предшествующая настоящей темноте. Не успел я завести двигатель, как позвонил Чик. Его голос едва пробивался сквозь гомон толпы и звуки музыки. Я поинтересовался, откуда он звонит.
  
  – Из «Лузы», – ответил он. – Я тут подрабатываю охранником.
  
  «Луза» – это бильярдный клуб в конце улицы Иехуда Галеви. Кстати сказать, очень приличный. Тридцать столиков, большой экран, официантки в красных футболках. Охранник сидит снаружи, на табуретке. Идите работать в полицию, молодые люди! Не упускайте свой шанс! Арабы будут устраивать на вас покушения; по субботам на вас будут нападать ультраортодоксы; домохозяйки с безумными глазами будут кидаться на вас, потому что вы мешаете им задушить мужа; вашим семьям будут угрожать бандиты, зато к 65 годам вы выслужите такую смехотворную пенсию, что придется по ночам подрабатывать охранником за 24 шекеля в час и молиться, чтобы вас не порезал какой-нибудь сопляк, которого вы не пустили внутрь.
  
  – Завтра утром, – сказал он.
  
  – Кто меня проведет?
  
  – Ты записан как родственник, которому разрешено свидание.
  
  Я же трахал его жену, подумал я. В каком-то смысле это и правда делает нас родственниками…
  
  – Еще вопрос.
  
  – Что?
  
  – Где сейчас можно найти Нохи Авихаиля?
  
  Он ответил мгновенно:
  
  – Знаешь кафе «Джо» на улице Хашмонаим?
  
  – Да.
  
  – Он почти каждый вечер там. Выпивает пару чашечек эспрессо, а потом едет к себе на Сончино.
  
  – А что у него на Сончино?
  
  – Два этажа над автомастерской. На верхнем – казино. На нижнем – стриптиз.
  
  – Чик?
  
  – Что?
  
  – Спасибо.
  
  – Не за что.
  
  Мы отключились одновременно, чтобы не разрыдаться друг другу в трубку. От дома Кейдара с его двориком, засаженным анютиными глазками, до клуба Авихаиля на улице Сончино и дальше, до «Лузы», охраняемой грузной фигурой Чика, – меньше пяти километров. Этот город похож на любой другой в мире. Все то же самое, только плотнее.
  
  Я оставил Эле короткое сообщение: «Перезвоните мне» – и поехал на улицу Хашмонаим. Загнал машину на открытую стоянку на углу Ха-Арбаа и дальше пошел пешком. Авихаиля я узнал сразу – его окружали телохранители. Я насчитал четверых непосредственно рядом с ним; пятый стоял возле шестисотого «Мерседеса», припаркованного прямо на тротуаре, перед витриной магазина велосипедов. Выглядел Авихаиль хрупким – другого слова и не подобрать. Невысокий, темноглазый, темноволосый, кожа светлая, с голубыми прожилками вен. Одет в простую белую футболку. Он сидел и пил свой кофе.
  
  Я направился к нему, но путь мне преградил один из телохранителей:
  
  – Вы куда?
  
  – Мне надо с ним поговорить.
  
  – Он пьет кофе. Может человек спокойно выпить кофе?
  
  – Скажите ему, что я охранял жену Кляйнмана.
  
  Он посмотрел на меня с интересом, отошел к Авихаилю, поговорил с ним и вернулся.
  
  – Он говорит, чтобы ты валил отсюда, пока тебе не наподдали.
  
  У меня вдруг снова заныли ребра. Как и все остальные части тела. Я осмотрелся и увидел на подъездной дорожке кирпич. Взял его, сделал три шага вперед и швырнул кирпич в окно «Мерседеса», после чего сел на тротуар рядом с машиной. Они не станут бить меня здесь – слишком много свидетелей. Окно разлетелось вдребезги, и наступила полная тишина. Все взгляды были обращены на меня. Телохранитель, с которым я разговаривал, двинулся ко мне, но Авихаиль жестом остановил его и прошептал что-то сидящему рядом с ним пожилому мужчине. Из-за соседнего столика встали и быстро – от греха подальше – удалились две женщины. Пожилой подошел ко мне.
  
  – Вам жить надоело? – с вежливым любопытством поинтересовался он.
  
  – Он передал Авихаилю, что я был телохранителем Софи Кляйнман?
  
  – Который ее трахал?
  
  Кажется, стоит прокрутить эту кассету на фасаде Азриэли-центра в День независимости.
  
  – Кляйнман думает, что ее убил Авихаиль.
  
  – А вы что думаете?
  
  Признаюсь, он произвел на меня впечатление. Он разговаривал со мной так, будто мы находились на заседании совета директоров компании, в которой он был генеральным директором. Я еще раз оглядел его. Лет пятидесяти, крепкий, в дорогой голубой рубашке. Тоже темноволосый и светлокожий. Может, они родственники?
  
  – Я пока не знаю, что думать, – ответил я. – Кляйнман убил отца Авихаиля. Вдруг он решил, что пора рассчитаться?
  
  – Но зачем убивать ее? Почему не его?
  
  – Кляйнман уже пять месяцев сидит в одиночке. Его не достать.
  
  – Когда-нибудь он оттуда выйдет.
  
  – Не в ближайшее время.
  
  – Вам лучше знать. Говорят, вы дружите с офицером, который ведет следствие.
  
  То есть он с самого начала знал, кто я такой. Почему-то это меня не удивило. Он постоял возле меня еще немного. Заняться мне все равно было нечем, поэтому я ему не мешал. Наконец он сдвинулся с места и поманил меня за собой. Мы подошли к столику Авихаиля ровно в тот момент, когда с другого конца зала к нему подбежала старшая официантка, а может, хозяйка заведения – невысокая крашеная блондинка, вся увешанная золотыми украшениями.
  
  – Господин Авихаиль, – взволнованно произнесла она. – Мне очень жаль, но я вынуждена просить вас уйти. Такие скандалы вредят моему бизнесу.
  
  Он медленно оторвал взгляд от чашки. Молчание между ними сгущалось, и блондинка начала переминаться на месте, как будто дожидалась своей очереди в туалет в самолете.
  
  – Нет, – наконец сказал он.
  
  – Как это – нет?
  
  – Мне здесь нравится, – объяснил он. – Я не уйду. И завтра приду снова. Вы видите в этом проблему?
  
  Как выяснилось, никакой проблемы она в этом не видела.
  
  – Принесите моему другу двойной эспрессо, – добавил он. – И еще один мне.
  
  Он снова умолк. Я понял, что у него такая манера речи – пара рубленых фраз и пауза.
  
  – Я пью слишком много эспрессо, – сообщил он мне. – Это ведет к гипертонии.
  
  – Тихий убийца, – сказал я, чтобы сказать что-нибудь.
  
  – Что?
  
  – Так врачи называют высокое давление: тихий убийца.
  
  – Я не знал.
  
  – Если верить газетам, это последнее, что угрожает вашей жизни.
  
  Это его позабавило.
  
  – Мой дядя, – он кивнул на пожилого мужчину в голубой рубашке, – еще вчера говорил, что надо бы с вами связаться. Но вы были в больнице.
  
  – Подцепил ангину.
  
  Улыбка на его лице растаяла. Наверное, в детстве ему читали «Алису в Стране чудес». А потом он охотился с рогаткой за Чеширским Котом.
  
  – Мы ее не убивали.
  
  – Почему?
  
  – В каком смысле?
  
  – Он убил вашего отца. Она – хорошая мишень. Или его сыновья.
  
  – Я такими вещами не занимаюсь. Но если бы занимался, разобрался бы с ним.
  
  – Он в тюрьме.
  
  – Куда мне торопиться?
  
  – Нохи, – раздался у меня за спиной голос его дяди. – Мы проверили. Он ничего не записывает.
  
  – Да пусть записывает сколько хочет, – отозвался Авихаиль. – Мы просто беседуем.
  
  – Завтра я с ним встречаюсь, – сказал я.
  
  – С кем?
  
  – С Кляйнманом.
  
  Что-то в нем неуловимо изменилось. Он сидел все в той же небрежной позе, с тем же бесстрастным выражением лица, но от него повеяло чем-то таким темным и зловещим, от чего я предпочел бы держаться подальше. Дядя немного придвинулся к нам, но тут принесли кофе. Авихаиль поблагодарил официантку, которая, судя по ее виду, мысленно уже собирала чемодан, чтобы сбежать в Индию, и переключил внимание на содержимое своей чашки.
  
  – Передайте этому говнюку, – сказал он, – что я не трогаю членов семей. Не то что он. Если он выйдет из тюрьмы, он – покойник, но его жену мне жаль. Она казалась приятной женщиной.
  
  – Где вы ее видели?
  
  Почему-то мой вопрос его рассмешил:
  
  – Не твое дело. И не забудь оставить чек за разбитое стекло.
  
  Я оставил чек, на который можно было заменить три таких стекла.
  13
  
  Слегка удивляясь тому, что все еще жив, я сел в свою машину и проверил голосовую почту. Три сообщения, и все от Элы. Она позвонила раз, потом еще раз, потом снова, каждый раз спрашивая, почему я ей не перезваниваю. Этой женщине не повредило бы принять с полведра успокоительного. Я набрал ее номер.
  
  – Что вы сейчас делаете?
  
  – Жду вашего звонка.
  
  – Вы хоть иногда работаете?
  
  – Да.
  
  – Кем?
  
  – Вы звоните, чтобы это узнать?
  
  – Нет.
  
  – Тогда зачем?
  
  Мне вдруг захотелось на море. Не купаться, не сидеть на пляже, не обращая внимания на то, что в задницу набился песок, а просто смотреть на море.
  
  – Вы знаете ресторан «Ситара»? – спросил я.
  
  – Это в комплексе «Си-энд-Сан»?
  
  – Да.
  
  – Знаю.
  
  – Как скоро вы сможете туда добраться?
  
  – Через час.
  
  – Я буду вас там ждать.
  
  – А вы сможете подождать меня у входа?
  
  – Почему?
  
  – Не люблю заходить в ресторан одна.
  
  – Почему?
  
  – Потому что у меня будет такой вид, словно мне не с кем пойти в ресторан.
  
  Я подумал, не написать ли в штаб движения феминисток. Я заявлю им о своей полной поддержке при условии, что они признают: все женщины мира невменяемы.
  
  – Хорошо, договорились, – сказал я и повесил трубку.
  
  Оставалось еще немного времени, и мне очень захотелось посмотреть на море. Я взял курс на север. Проезжая мимо мэрии, я снова заметил за собой хвост. Похоже, это превращается в популярный вид спорта. Как спортивная гимнастика, только без смешных лосин и маечек. На сей раз меня преследовал синий «Рено-Меган». Скорее всего, я не обратил бы на него внимания, если бы то и дело не поглядывал в зеркало заднего вида, предполагая обнаружить за собой ребят Кляйнмана, или Авихаиля, или Кравица, или мать Элы с вязальными спицами, атомной бомбой и помадой наперевес. В машине находился только водитель, значит, прямо сейчас стрелять по мне не начнут. Я пересек мост Ха-Яркон и зарулил на просторную автобусную стоянку, примыкающую к кладбищу. В этот час она почти пустовала и показалась мне идеальным местом для выяснения личности моего нового приятеля.
  
  Я располагал несколькими секундами форы, поэтому выбрался из машины, отступил на три шага и спрятался за одним из автобусов. Тут же появился и «Рено». «Вольво» стоял посреди парковки с включенным двигателем. «Рено» сбросил скорость до минимума, объехал его и затормозил чуть дальше. Какое-то время ничего не происходило, но затем любопытство водителя взяло верх. Он вышел и осторожно двинулся к «Вольво», давая мне возможность его рассмотреть. Лет тридцати с небольшим, рост – метр семьдесят с небольшим, вес – семьдесят килограммов с небольшим. Почти идеальный пример среднестатистического гражданина. Я подождал, пока он не сделает то, что на его месте сделал бы каждый: не подойдет к машине и не наклонится посмотреть, что там в салоне, – после чего выскочил из своего укрытия и влепил ему хук справа по печени.
  
  Странная штука эти удары по печени. В первый момент боли не чувствуешь, но чуть погодя из тебя выходит весь воздух и ты задыхаешься. Он удивленно повернулся, открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут же свалился на землю. Я подхватил его, пока он не ударился головой об асфальт, и усадил на островке безопасности.
  
  Вблизи он производил не такое стандартное впечатление. Круглой формы лицо выглядело изможденным: ввалившиеся глаза, выпирающие скулы. Относительно его веса я сделал поправку. Когда-то он весил явно больше восьмидесяти килограммов, но теперь одежда болталась на нем, как на палке. Короткая стрижка наводила на мысль о том, что он уснул в кресле у парикмахера, отчего на голове образовался некоторый хаос. Очень светлая кожа обгорела на солнце. Я быстро провел рукой у него по спине и убедился, что оружия нет. В его легкие снова проник воздух, и он посмотрел на меня глазами, полными боли.
  
  – Зачем ты меня ударил? – обиженно, как ребенок, спросил он.
  
  – А зачем ты за мной следил?
  
  – Я Рон Альтер. – Он представился так, будто был знаменитостью.
  
  – Это настоящее имя или псевдоним?
  
  Моя шутка упала на асфальт и разлетелась на мелкие кусочки.
  
  – Семья Альтер. Ты что, не помнишь? Шира и Анат?
  
  О чем-то это мне говорило, но экран памяти оставался пустым, и картинка не загружалась.
  
  – Они погибли, – сказал он, – во время покушения на Кляйнмана.
  
  Теперь я наконец вспомнил. До того как Кляйнмана посадили, его трижды или четырежды пытались убить. В предпоследний раз это случилось, когда он сидел в кафе на улице Кинг Джордж и кто-то выстрелил в витрину из гранатомета. Шире Альтер было двадцать девять лет, ее дочери Анат – два года. Телохранитель прыгнул на Кляйнмана, прикрывая его своим телом, и сломал ему руку. По слухам, парень получил в подарок новенькую машину. Надо бы проверить, не серебристый ли «Тусон».
  
  – Ты муж?
  
  – Да.
  
  Я сел рядом с ним на край тротуара. Мне хотелось сказать ему хоть что-то, но слов не находилось. В конце концов я просто спросил:
  
  – Зачем ты за мной следил?
  
  – Я следил не за тобой, а за Авихаилем. Я видел, что ты с ним разговаривал, и решил выяснить, кто ты такой.
  
  – Давно ты за ним следишь?
  
  – Шесть недель.
  
  – Ты собираешься его убить?
  
  – Нет, – удивленно произнес он. – Сначала я должен выяснить, кто убил моих жену и дочь.
  
  – Ты спрашивал у него?
  
  – Они никого к нему не подпускают.
  
  – Ты говорил им, кто ты?
  
  – Говорил. У них есть один такой, пожилой, они вроде немного похожи; так он сказал мне, что они мне сочувствуют, но не имеют к этому делу никакого отношения.
  
  – У Кляйнмана хватает врагов, – сказал я, только чтобы не молчать.
  
  – Авихаиль – самый опасный.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – Я провел небольшое расследование. Начал через две недели после их гибели. Со многими разговаривал. С полицией, с журналистами. Даже в тюрьме у него был.
  
  – У Кляйнмана?
  
  – Он сам хотел со мной встретиться. Сказал, что сожалеет. Я и с женой его встречался.
  
  – С Софи?
  
  – Да. Она вчера погибла. Жалко ее. Она показалась мне приятной женщиной.
  
  Я чуть было не сообщил ему, что он уже второй, от кого я за последний час слышу это, но прикусил язык. Тем временем он пришел в себя и поднял на меня глаза.
  
  – Ты полицейский?
  
  – Бывший. Я частный детектив.
  
  – На кого ты работаешь?
  
  – В данный момент на себя. Я был телохранителем Софи.
  
  – Не очень-то успешным.
  
  Он явно не имел в виду ничего обидного, и я пропустил его слова мимо ушей.
  
  – Можно мне ознакомиться с материалами твоего расследования?
  
  – Конечно! – воскликнул он. – Все у меня дома, на компьютере.
  
  – Адрес?
  
  Он продиктовал мне адрес. Мы договорились встретиться завтра утром. Он встал и протянул руку, помогая подняться мне. На одно странное мгновение мы оказались очень близко друг к другу.
  
  – Я найду его, – сказал он, глядя мне в лицо. – Кто бы это ни был, я найду его.
  
  – И что тогда сделаешь?
  
  – Не знаю.
  
  Но он знал. И я знал.
  14
  
  Несмотря на непредвиденную задержку, на встречу с Элой я приехал на пять минут раньше и, как обещал, ждал ее в вестибюле. «Си-энд-Сан» – это комплекс из неона и мрамора, построенный в Тель-Авиве прямо на пляже «Северный Утес» и дающий защитникам окружающей среды повод бегать вокруг с криками и рвать на себе остатки одежды из переработанного утиля. Внутри круглые сутки нес вахту охранник в форме, был устроен бассейн с изнывающими от скуки рыбками, располагались две художественные галереи и два ресторана, и стадами бродили накачанные силиконом красотки, которым их шикарный номер оплачивал добрый пожилой дядюшка, восхищенный их взглядами на мировую политику. Некоторые из них, ясное дело, подрабатывали и на стороне, чем объяснялось мое детальное знакомство со здешней географией. В свое время я снял тут больше фильмов, чем Клинт Иствуд в Голливуде.
  
  Она явилась минута в минуту. Пока она шла ко мне, я успел хорошенько ее рассмотреть. На этот раз она надела облегающие джинсы с широким кожаным поясом и черную майку, открывающую плечи и подчеркивающую крепкую грудь. Она производила впечатление женщины, тщательно продумывающей свой наряд, но не желающей, чтобы другие догадались, как старательно она подбирала каждую деталь одежды. Ничего особенного, но в этой майке она была уверена. Только когда Эла подошла совсем близко, я заметил, как она напряжена. Она старалась держаться свободно, но ее выдавали глаза.
  
  – Ну, и как вам? – беззаботно спросила она, останавливаясь рядом со мной возле бассейна с рыбками.
  
  Мы облокотились о каменный бордюр и уставились на водоросли. В воде мелькнуло что-то серебристое и, ударив хвостом, исчезло.
  
  – Что именно? – не понял я.
  
  – Вы же меня рассматривали.
  
  Я ничего не ответил, выпрямился и пошел в ресторан. Охранник за стойкой повернулся к нам и увидел ее. Я с интересом наблюдал за его реакцией, как в замедленной съемке. Сначала он явно собрался ей улыбнуться, но тут же напустил на лицо выражение равнодушия. Я перевел взгляд на нее: может, она подала ему знак? Но момент был упущен, и я ничего не заметил.
  
  – Вы уже бывали здесь?
  
  – Я здесь жила.
  
  – Долго?
  
  – Шесть месяцев. Два года назад.
  
  – Одна?
  
  – Да.
  
  – Вы здесь жили или работали?
  
  Через три шага я сообразил, что больше не слышу стука ее каблуков по мраморному полу. Я остановился и обернулся. Она стояла, сжав челюсти. Наконец она с трудом пробормотала:
  
  – Работала.
  
  Не придумав ничего умного в ответ на эту реплику, я снова повернулся и продолжил путь. Следующие несколько минут мы провели, полностью погруженные каждый в свои мысли. Метрдотель предложил нам столик на веранде, и я получил свое море, набегающее на берег белоснежными пенными волнами. Она села напротив и заказала у шустрой официантки бокал белого вина.
  
  – Я должна вам все объяснить.
  
  – Вы ничего не должны мне объяснять.
  
  – Вы когда-нибудь платили за это? – спросила она.
  
  Я уже начал догадываться, каким образом она сейчас будет оправдываться. Она заранее подготовила свой монолог и ждала удобного момента, чтобы вывалить его на меня.
  
  – Не ваше дело, – ответил я.
  
  Мы оба поняли, что я только что сказал да. Конечно, бывало, что я за это платил. И больше одного раза. Ты стараешься не поддаваться. Беспокойно бродишь по дому, твердишь себе, что не так уж тебе это нужно. А потом уступаешь одиночеству, или либидо, или сознанию того, насколько это просто. И набираешь номер телефона. Дружелюбный голос сообщает, что она будет у тебя через двадцать минут, хотя она всегда появляется через сорок. Наконец раздается стук в дверь. Очень тихий – они точно знают, что ты услышишь, даже если тебя шепотом окликнут со стоянки возле дома. Ты открываешь дверь. Она всегда выглядит не такой, как в твоем воображении, но это неважно, и ты разговариваешь с ней ужасно вежливо, чтобы она почувствовала: ты не такой, как все остальные засранцы.
  
  Но я точно такой же. И сейчас я смотрел на нее по-новому. Представлял себе, как она тогда выглядела. Как раздевалась, аккуратно складывая одежду на стул рядом с кроватью, как в одних трусах садилась на кровать, как белела ее обнаженная грудь, как она доставала из сумочки мобильный и докладывала кому-то: «Да. Все в порядке. Нет, точно, все нормально». Как улыбалась бы мне, показывая, что я прошел аттестацию и не отношусь к числу психопатов-садистов, хотя вполне мог им оказаться. Я гнал от себя эти картины, но последняя застряла в моем сознании: я лежу на спине, не очень понимая, что должен дальше делать, а она откладывает телефон, кладет руку мне на бедро и с интересом смотрит, как я пробуждаюсь навстречу ей.
  
  – Закончил? – Ее голос звучал сухо и резко.
  
  – Что?
  
  – Фантазировать обо мне.
  
  – А чего ты хотела? – честно признался я. – Чтобы я вообще никак не реагировал?
  
  – Поэтому я и спросила, приходилось ли тебе за это платить.
  
  – Какое это имеет значение?
  
  Ее страх исчез – или она от него отмахнулась. Она подалась вперед, грубо вторгаясь на мою территорию.
  
  – Спрашивай, – предложила она. – Спрашивай, что хочешь, и покончим с этим.
  
  Мне следовало бы сказать: «Забудь», но я, пренебрегая мелькнувшим на ее лице разочарованием, задал вопрос, который на моем месте задал бы каждый из трех миллиардов мужчин:
  
  – Как это началось?
  
  – Мне нужны были деньги.
  
  – Всем нужны деньги.
  
  – Ты хочешь услышать всю историю? С психологической подоплекой? Мой отец умер, моя мать – чудовище. Я была зла на весь мир. Потом устала злиться. И положила мозги на полку.
  
  Мне следовало бы взять ее за руку. Сказать, что я все понимаю. Но я этого не сделал.
  
  – Первый раз, – требовательно сказал я. – Когда ты в первый раз зашла в комнату с мужчиной, которого никогда раньше не видела, и разделась. Почему ты от него не сбежала?
  
  – Я не обязана тебе отвечать.
  
  – Ты сама завела этот разговор.
  
  – Я хотела, чтобы ты знал, вот и все. Теперь ты знаешь, а я больше не хочу об этом говорить.
  
  Между нами повисла настоящая вражда – такая осязаемая, что даже воздух вокруг вдруг сделался вязким. Она причислила меня к стану врагов – мужчин, или матерей, или еще кого-нибудь.
  
  – Ты продолжаешь этим заниматься?
  
  – Нет.
  
  – Почему?
  
  – Когда-то было проведено исследование, – ответила она. – Более девяноста процентов женщин, занимающихся проституцией, подвергались в детстве сексуальному насилию. Что ты думаешь о мужчинах, которые это делают?
  
  – Что им надо яйца оторвать.
  
  – Но тебя не волнует, что ты пользуешься результатами этого насилия?
  
  – Зачем ты это делаешь?
  
  – Что?
  
  – Пытаешься внушить мне, что я должен отвечать за всех.
  
  – Знаешь, сколько раз меня спрашивали, что такая девушка, как я, делает в этой профессии? В конце концов я задала себе тот же вопрос.
  
  – И прекратила этим заниматься?
  
  – Это как наркотик. Ты отключаешься, ни о чем не думаешь, а потом получаешь деньги. Знаешь, почему девочки-эскортницы в конце концов остаются без гроша? Потому что для них это все понарошку. Это не взаправду, а раз так, почему бы не профукать все деньги на глупости?
  
  – А когда у тебя закончатся деньги, ты опять разозлишься?
  
  – Нет.
  
  – Сейчас ты злишься.
  
  В ее взгляде снова что-то изменилось. Он стал циничным и равнодушным.
  
  – Джош, спасибо, что решил мою проблему. Ты мне больше не нравишься.
  
  – По крайней мере, теперь я точно знаю, зачем тебе так срочно понадобилось разыскать сестру.
  
  – При чем тут моя сестра?
  
  – Ты успела разругаться со всеми, с кем только можно, и тебе не с кем и словом перемолвиться.
  
  – Я же сказала, ты мне больше не нравишься.
  
  Только тут ее осенило:
  
  – Ты ее нашел?
  
  – Нет.
  
  – Тогда зачем ты это сказал?
  
  – Я не нашел ее, но знаю, что она существует.
  
  Она уставилась на меня. У нее по щекам потекли слезы. Она их не утирала.
  
  – Прости, – сказала она, встала и направилась в дамскую комнату.
  
  Я перевел взгляд на море, но его вид перестал действовать на меня успокаивающе. Над нами с шумом пролетели два военных вертолета, держа курс на юг, в сторону Газы. Она вернулась. Лицо чистое, умытое, черные волосы забраны в хвостик. Она села и даже попыталась улыбнуться, но попытка вышла жалкой.
  
  – Она родилась на десять минут позже тебя, – сказал я. – Родители назвали ее Наоми, но приемная семья, скорее всего, сменила ей имя.
  
  – Ты уверен?
  
  – Да. У меня есть запись из соответствующего отдела министерства внутренних дел.
  
  – Где она сейчас?
  
  – Я сократил список до одиннадцати женщин, родившихся в один день с тобой. Полагаю, она – одна из них.
  
  – Что ты собираешься делать?
  
  – Обзвоню всех.
  
  – Что ты им скажешь?
  
  – «Добрый день, мадам! С вами говорят из больничной кассы “Клалит”. Мы просим вас ответить на несколько вопросов. Это не займет много времени. Назовите, пожалуйста, ваш рост и вес. Спасибо. Когда вы в последний раз проходили маммографию? В какой стране родились ваши родители?»
  
  – Это сработает?
  
  – Это сократит список, по крайней мере наполовину.
  
  – А потом?
  
  – Ножками, ножками. Я навещу их одну за другой, пока не найду ее.
  
  – А как ты ее узнаешь?
  
  – Она похожа на тебя как две капли воды.
  
  Она на мгновение повернулась к морю, а потом снова посмотрела на меня:
  
  – Кто такая Софи?
  
  – Что?
  
  – Полицейский, который приходил к тебе в больницу, сказал, что Софи убита.
  
  – Это жена одного человека. Я ее охранял, но ее убили.
  
  – Кто?
  
  – Не знаю.
  
  – Но ты его найдешь?
  
  – Теперь моя очередь?
  
  – Для чего?
  
  – Заявить, что я не хочу об этом говорить.
  
  Это немного разрядило атмосферу между нами. До того, чтобы стать лучшими друзьями, оставалось еще далеко, но враждебности стало поменьше.
  
  – Ты ее любил?
  
  – Нет.
  
  – Но между вами что-то было?
  
  – Да.
  
  – Значит, ты найдешь того, кто это сделал.
  
  Это был не вопрос, а утверждение, поэтому я не счел нужным утруждать себя ответом. У меня зазвонил телефон. Незнакомый голос поинтересовался, я ли на проводе. Неделю назад я был уверен в этом значительно больше, чем сейчас, но все же ответил: «Да».
  
  – Говорит заместитель начальника тюрьмы «Римоним» Шабтай. – Он говорил официальным тоном и очень медленно, словно предполагал, что его будут записывать. – Мне сообщили, что вы хотите посетить завтра вашего родственника?
  
  – Да, конечно, – ответил я. Еще бы, меня душили воспоминания, ведь мы росли в одном дворе.
  
  – Хорошо, – сухо добавил он, – в восемь тридцать утра. У вас будет пятнадцать минут.
  
  Иными словами, мне ясно дали понять, что увлекаться не стоит.
  
  Я поблагодарил его и положил трубку. Она смотрела на меня, по-прежнему ожидая ответа.
  
  – Мне надо идти.
  
  – Когда ты начнешь ее искать?
  
  – Когда появится свободное время.
  
  – Ты меня наказываешь?
  
  – За что?
  
  – Не знаю.
  
  Я подозвал официанта и попросил счет. Он странно посмотрел на меня:
  
  – Вы же ничего не заказывали.
  
  Я опустил глаза к столу: на нем стояли только два стакана воды.
  
  – Иди, – устало произнесла она. – А я еще немного посижу.
  
  Я хотел проститься с ней какой-нибудь эффектной фразой, но на ум ничего не шло.
  
  – Она все еще в опасности? – спросил я перед тем, как попрощаться.
  
  – Кто?
  
  – Твоя сестра.
  
  – Больше, чем обычно, – ответила она. – Ты даже себе не представляешь.
  
  Я ушел и оставил ее всматривающейся во что-то, чего мне не разглядеть.
  15
  
  Домой я добрался к одиннадцати вечера с твердым намерением немедленно лечь спать, потому что завтра утром рано вставать. Эта установка подействовала на меня как смесь амфетамина и зеленого схуга[5]. Я включил компьютер и минут двадцать играл в «Конец света».
  
  Правила несложные. На тебя несутся чудища-мутанты, ты в них стреляешь из помпового ружья, и они взрываются. Я читал статью какого-то психолога, который утверждал, что подобные игры удовлетворяют нашу тягу к реальному физическому насилию. Добраться бы до этого психолога, я бы ему башку оторвал.
  
  Без четверти двенадцать зазвонил телефон. Кравиц. Я догадался, что это он, еще до того, как снял трубку.
  
  – Я тебя разбудил? – спросил он.
  
  – Да, – ответил я. – В последнее время у меня такой режим: в половине девятого выпиваю стакан горячего молока с печеньем, а в девять ложусь баиньки.
  
  Ни один из нас не засмеялся.
  
  – Сына Кляйнмана пытались убить.
  
  – Когда?
  
  – Два часа назад. Он вышел от друзей, и его чуть не сбили машиной.
  
  – Он видел кто?
  
  – Он его не запомнил. Был слишком занят – торопился отскочить в сторону.
  
  – Какая машина?
  
  – Маленький белый пикап. Это все, что у нас есть.
  
  – Подозреваемые?
  
  – Ищем Авихаиля.
  
  – Вряд ли это он. Ближе к вечеру он сидел в кафе «Джо» на улице Хашмонаим, а потом поехал на Сончино.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – Я был с ним.
  
  – Зачем?
  
  – Хотел узнать его мнение, почему мне не везет с женщинами.
  
  Он молчал. В понимании Кравица то, что он мне позвонил, было извинением. В моем понимании – нет.
  
  – Который из сыновей? – спросил я.
  
  – В смысле?
  
  – У Кляйнмана два сына. Это был старший или младший?
  
  – Младший, кажется. Ты все еще хочешь встретиться с Кляйнманом?
  
  Значит, Чик не выдал им моего плана посетить тюрьму. Почему-то от этой мысли на душе стало тепло и немного грустно.
  
  – У меня встреча рано утром, – сказал я. – Я иду спать.
  
  – Ну иди, – ответил он, но не отключился, явно ожидая, что под конец я отпущу шуточку или хотя бы просто попрощаюсь. Я молча положил трубку.
  
  В семь утра, после двух чашек черного кофе, свежевыбритый и благоухающий, как родной брат Ральфа Лорена, я уже вырулил на старую трассу Хайфа – Тель-Авив и покатил на юг. Машин на дороге было на удивление мало. Я напевал себе под нос и слушал по радио новости. В Сдероте два человека погибли от кустарной палестинской ракеты.
  
  Минут через двадцать показались охранные вышки. Вскоре я уже загонял машину на стоянку. Тюрьма «Римоним» соседствует с двумя другими – «Ха-Шарон» и «Адарим», но заметно от них отличается. Она совсем новая, отделанная тесаным иерусалимским камнем. Стеклянные двери с медной окантовкой придают зданию солидный вид, делая его похожим на городскую библиотеку. За день до того, как вступила в силу сделка по обмену пленными с «Хезболлой», Управление тюрем перевело сюда Мустафу Дирани и имама Убейда, чтобы репортеры мировых СМИ засняли их выходящими из этих сверкающих дверей. Правда, потом они жаловались, что основную часть заключения провели в ужасающих условиях, но каждому известно, что одна картинка стоит тысячи самых красноречивых рассказов.
  
  Уже с порога мне на плечи, как новая шелковая рубашка, легла прохлада кондиционера. Я направился к широкой деревянной стойке, но меня перехватил высоченный мужчина, до того стоявший в стороне.
  
  – Я заместитель начальника Шабтай, – тихо сказал он.
  
  Мы обменялись рукопожатием. Глядя ему в глаза, я был вынужден слегка запрокинуть голову, и у меня заныла шея. Я не привык смотреть на людей под таким углом. Мой рост – метр восемьдесят один, то есть статистически никак не ниже среднего, но он возвышался надо мной как минимум сантиметров на двадцать пять. Движением, характерным для очень высоких людей, он чуть наклонил голову вперед, что вызвало в памяти образ страуса, тем более что, несмотря на едва наметившийся животик, он был худощавым.
  
  – Вы Ширман? – тихо спросил он.
  
  Про себя я отметил, что он ждал меня, хотя я приехал на четверть часа раньше.
  
  – Пойдемте, – сказал он. – У нас мало времени.
  
  Пока мы шагали по пропахшим хлоркой длинным коридорам, он поинтересовался, что у меня с глазом. Дотронувшись до лица, я обнаружил, что опухоль все еще не спала.
  
  – С лестницы упал, – сообщил я тоном человека, пострадавшего от домашнего насилия, и он в ответ печально кивнул.
  
  Мы подошли к тяжелым металлическим дверям, на которых висела табличка «Крыло 11». Я знал, что это место изоляции Особо Важных Персон, где содержатся проворовавшиеся политики, знаменитые убийцы и главы крупных криминальных группировок. Сами догадайтесь, кто из них котируется ниже всех. За маленьким окошком сидел охранник, окинувший нас строгим взглядом. Шабтай наклонился к окошку, и дверь распахнулась.
  
  – Где мы с ним увидимся? – спросил я.
  
  – В прогулочном дворике.
  
  Мы ступили в короткий коридор. Здесь располагалось всего шесть камер, номера от 11 до 16. Я попытался представить себе, как это происходит. Тебя запихивают внутрь, и дверь за тобой захлопывается. Ты оглядываешься. Камера 3,1 на 2,6 метра, унитаз и душ из нержавеющей стали, двухярусная кровать из литого бетона, напротив – телевизор. Телефона нет. Верхняя койка пустует. На стенах ни одной фотографии. Ты один. Ты проводишь здесь 23 с половиной часа в сутки. Здесь даже мышей нет, а единственная птица, которую ты видишь, это кусок вареной курицы по пятницам.
  
  В конце коридора располагался выход в прогулочный дворик. Двориком это место назвал некто с очень богатым воображением. Такая же бетонная камера, только побольше, с крышей из бронированного стекла, укрепленного металлическими прутьями. Шабтай выпустил меня наружу, а сам остался в коридоре. Я быстро окинул площадку здоровым глазом и обнаружил четыре камеры наблюдения. Кляйнман неподвижно стоял в слепой зоне. Я двинулся к нему.
  
  Ростом он был ниже, чем я думал, крепкого сложения, с короткими руками и массивными плечами. На большинстве газетных фотографий я видел его с аккуратной прической, но сейчас волосы у него были пострижены так коротко, что просвечивала кожа. Лицо, бледное от недостатка солнечных лучей, осунулось, но в карих глазах читался вызов. Я встал напротив него, и некоторое время мы изучали друг друга взглядами.
  
  – Ты немного похож на меня, – неожиданно хмыкнув, сказал он. И, видя мое недоумение, добавил: – Если бы она нашла себе молодого накачанного блондина, было бы гораздо обиднее.
  
  Он оттолкнулся от стены и зашагал по дворику. Я молча следовал за ним.
  
  – В тюрьме начинаешь думать о разных вещах, – заговорил он. – Хотя я пытаюсь этого не делать. Много читаю, иногда смотрю кино. Но вдруг ловлю себя на том, что уже два часа сижу и составляю фоторобот гада, который спал с моей женой. Ты слыхал, что есть специальные программы для составления фоторобота? Теперь в полиции нет художников. Все делают при помощи компьютерной графики.
  
  Разумеется, я не мог заранее знать, какой оборот примет наша беседа, но что именно такой – даже не предполагал.
  
  – Извини, что пришлось тебя побить, – на ходу бросил он. – У меня не было выхода.
  
  – У тебя не было выхода, – как идиот, повторил я за ним.
  
  – Мой бизнес разваливается, – объяснил он. – Когда я на воле, мне почти ничего и делать-то не надо. В девяноста процентах случаев одно мое имя действует устрашающе. Сейчас мне намного труднее сохранять свою репутацию.
  
  – Тебе это не мешает?
  
  – Что?
  
  – Что я с ней спал.
  
  – Вначале, – чуть подумав, ответил он, – это сводило меня с ума. Потом я прикинул, как поступил бы сам, если бы моя жена пять месяцев сидела в тюрьме. Недели через две точно пошел бы налево.
  
  – Ты прямо феминист, – сухо заметил я.
  
  – Но-но, поосторожней, – вскинулся он.
  
  – Можешь называть это психическим отклонением, но я не люблю, когда меня бьют.
  
  – Я ведь мог тебя убить. Мои люди настаивали на этом.
  
  – Меня не так легко убить.
  
  – Кого угодно легко убить, – не согласился он. – «Рожденным суждено умереть»[6]. – И в ответ на мой изумленный взгляд пояснил: – Это из Талмуда. Я теперь часто его читаю.
  
  Я не стал рассказывать ему, что кто-то пытался убить и его сына. Он сам все узнает. Мы сделали полный круг по двору, когда он снова заговорил:
  
  – Почему ты ушел из полиции?
  
  Удивительно, но складывалось впечатление, что это ему действительно интересно.
  
  – Я не ушел. Меня ушли.
  
  – Почему?
  
  – Ударил на допросе подозреваемого.
  
  – Кто это был?
  
  – Торговец наркотиками.
  
  – Ты живешь один?
  
  – Это собеседование перед наймом на работу?
  
  – За эту неделю ты первый, с кем я могу поговорить. Просто ответь мне.
  
  – Да.
  
  – Что – да?
  
  – Я живу один.
  
  – Почему?
  
  – Понятия не имею. Несколько раз мне казалось, что все серьезно, но потом я сбегал. Или они пугались.
  
  – Она была моей второй женой, – сказал он. – Ты это знал?
  
  – Да.
  
  – В первый раз я женился потому, что так было надо. На девчонке из своего района. Мне было двадцать четыре, ей – двадцать три. Ты убеждаешь себя, что это любовь, но это всего лишь сделка. Мы были женаты девятнадцать лет.
  
  – Немалый срок.
  
  – Одно мгновение. Просто оно тянулось девятнадцать лет. А потом я встретил Софи. – Он умолк на полуслове. Мужчины редко говорят о любви. Нам просто нечего сказать на эту тему. Наконец он спросил: – Ты любил ее?
  
  – Нет.
  
  – Тогда почему?..
  
  Мне бы послать его на три известные буквы, но я не смог. Он заслуживал другого.
  
  – Ей было одиноко. Мне было одиноко. Нас тянуло друг к другу.
  
  Он обдумал мои слова и решил, что я говорю правду.
  
  – Я хочу, чтобы ты его нашел.
  
  – Кого?
  
  Он повернулся ко мне. Его взгляд медленно сфокусировался на мне, и я в первый раз ощутил исходящую от этого невысокого, человека силу – ту силу, которая заставляла его приспешников убивать ради него.
  
  – Я не убивал Софи, – сказал он. – Просто не смог бы.
  
  – Я шесть лет проработал в отделе убийств, – возразил я. – В девяноста процентах дел убийцей оказывается близкий человек.
  
  Но он уже думал о чем-то другом.
  
  – Сейчас все уверены, что ее убил я, – произнес он. – Единственный, кто знает, что это не так, это настоящий убийца.
  
  – У тебя есть идеи?
  
  – Все говорят, что это Авихаиль, – сказал он. – Но мне это кажется странным. Не его стиль.
  
  – Я встречался с ним. Он говорит, что не делал этого.
  
  – Ты ему веришь?
  
  – Еще не решил.
  
  – Может, кто-то из его людей? Такое иногда случается. Кому-то захотелось выслужиться перед боссом. Так сказать, в превентивном порядке.
  
  – А если я его найду?
  
  Он снова уставился на меня:
  
  – Это тебя уже не касается.
  
  – Я назову тебе имя, а утром увижу его на первых полосах газет.
  
  – Я заплачу, – сказал он. – Плата за охрану будет по-прежнему поступать на твой счет.
  
  Настала моя очередь задуматься.
  
  – Допустим, я его найду, – наконец сказал я. – Но, возможно, не захочу называть его имя.
  
  – Ты будешь делать, что тебе сказано.
  
  Фантастический человек. Стоит во дворе самой строго охраняемой в стране тюрьмы, одетый в коричневую арестантскую робу, и пытается мне угрожать.
  
  – Хорошего дня, – сказал я, направляясь к выходу.
  
  Он двинулся за мной.
  
  – Есть такой анекдот, – чуть ли не мечтательно произнес он. – «Что желают человеку на его стодвадцатилетие[7]? – Хорошего тебе дня».
  
  Я дважды постучал в дверь, и он схватил меня за рукав.
  
  Дверь распахнулась. За ней с мрачным видом стоял высокий тюремщик. Я повернулся к Кляйнману, который смотрел на меня выжидающе. Это напомнило мне сцену из какого-то фильма. Эпизод без слов, только музыка фоном. Я кивнул. Сделка заключена.
  16
  
  По дороге в Тель-Авив я начал обзванивать женщин из своего «списка одиннадцати». В преступном мире всегда так: начинаешь со сделки с крупнейшим в Европе торговцем наркотиками, и не успеешь оглянуться, как докатился до разговоров по мобильному за рулем. Двух первых кандидаток я вычеркнул сразу. Первая оказалась йеменкой, вторая – бывшей баскетболисткой из клуба «Элицур» ростом 1 метр 94 сантиметра. Она охотно поделилась со «служащим больничной кассы» своими проблемами с коленями, неизбежными для девушки ее роста, не говоря уже о проблеме найти себе парня.
  
  – Какого вы роста? – спросила она к концу разговора.
  
  – Метр шестьдесят два, – ответил я. – Моя мать работала карлицей в цирке в Румынии.
  
  Номера три, четыре и пять не снимали трубку. Номер шесть жила в Метуле и более или менее подходила под нужный мне профиль, как и номер семь из Кфар-Савы. Номера девять и десять отсеялись по причинам этнического характера, а номер одиннадцать заплакала, едва я спросил ее насчет маммографии. Шесть недель назад у нее диагностировали рак. На мгновение мне поверилось, что это и есть та беда, которую на расстоянии почувствовала Эла, но женщина оказалась марокканкой из мошава Бней-Аиш.
  
  Я вернулся к началу списка и дозвонился по оставшимся номерам. В результате он сократился до трех имен: жительниц Метулы, Кфар-Савы и поселения Омер. Что ж, придется поработать ногами.
  
  Когда я подъехал к дому Альтера, часы показывали десять утра, но у меня было чувство, что, с тех пор как я встал, прошло не меньше двух дней. Альтер жил в Новой Герцлии, в относительно новом доме, из которого открывался вид на лужайку с качелями и детской песочницей. В ней под надзором мамаш возились два пацана. Почему после того, как его жена и дочь погибли, он не переехал отсюда, с недоумением подумал я и минутой позже получил ответ. На его двери висела керамическая табличка: «Здесь живет любящая семья: Рон, Шира и Анат Альтер». Он еще не был готов с ними проститься.
  
  Дома он выглядел совсем иначе. Люди на своей территории всегда выглядят иначе. Он был босиком, в джинсах и белой футболке. Он казался радостным и полным энтузиазма, как тренер школьной баскетбольной команды.
  
  – Хорошо, что пришел! – Он произнес это трижды в первые шестьдесят секунд нашей встречи, из чего я вывел, что гости бывают у него нечасто. Большинство людей стараются не приближаться к смерти, чтобы одежда не пропиталась ее запахом.
  
  Пока он варил нам кофе, я спросил, за счет чего он живет.
  
  – Сам не знаю, – не поворачиваясь, ответил он. – Ты просто встаешь утром и пытаешься пережить этот день. Во время траурной шивы кто-то сказал мне, что во всем этом есть и хорошая сторона: ты перестаешь воспринимать жизнь как нечто само собой разумеющееся.
  
  Слегка смутившись, я пояснил, что имел в виду его работу.
  
  – А, – отозвался он. – Пойдем, покажу.
  
  Он провел меня в маленький кабинет, переделанный из веранды. Там стояла чертежная доска с приколотым к ней карандашным наброском.
  
  – Я изучал промышленный дизайн в Академии искусств «Бецалель», – сказал он. – Сейчас занимаюсь разработкой товарных упаковок. Сотрудничаю с разными компаниями, даже такими крупными, как «Штраус» и «Осема». Сделал две упаковки для лекарств «Тевы».
  
  Он вытащил из ящика две коробки и спросил, что я о них думаю. Я ответил, что они похожи на коробки с лекарствами. Почему-то это его рассмешило. Я почувствовал, что наша беседа сворачивает куда-то не туда, и сказал:
  
  – Сегодня я виделся с Кляйнманом.
  
  Он аккуратно вернул коробки в ящик и повернулся ко мне. Вся веселость моментально сползла с него.
  
  – Его освободили? – спросил он.
  
  Я ответил, что посетил его в тюрьме, где он пробудет до конца тысячелетия, так что беспокоиться не о чем. Он сжал в воздухе пальцы, словно душил невидимого врага. Это производило жутковатое впечатление. Опомнившись, он взял свой кофе и пошел в гостиную.
  
  Через минуту я последовал за ним. Я на миг представил себе существование человека, самые близкие люди которого погибли таким ужасным образом, и чуть не задохнулся.
  
  Он сидел на диване в гостиной с ноутбуком на коленях. Вспышка, которую я только что наблюдал, угасла или, по крайней мере, перешла в режим тления.
  
  – Никто не понимает, – лекторским тоном сказал он, – что с нами делает война, внутри которой мы живем.
  
  Я устроился напротив него на голубом диване из «Икеи» и приготовился слушать.
  
  – Логика подсказывает, – продолжил он, – что в странах, находящихся в состоянии войны, должно фиксироваться гораздо меньше насильственных преступлений.
  
  – Потому, что в условиях внешнего насилия незачем тащить его еще и домой?
  
  – Но в действительности все обстоит с точностью до наоборот. В воюющей стране всегда наблюдается резкий всплеск внутреннего насилия. Ты знал это?
  
  Я этого не знал.
  
  – Больше убийств, больше изнасилований, больше ограблений. Рост иногда достигает сотен процентов. Все дерьмо, спрятанное в людях, выходит наружу. Тем более, что шансов уйти от наказания гораздо больше.
  
  Он развернул ко мне ноутбук. На экран была выведена статья из газеты «Едиот Ахронот» от 5 июля прошлого года, когда теракт в кафе в Нетании унес жизни шести человек. Под текстом располагалась фотография: женщина со слипшимися от крови волосами и распахнутым в немом крике ртом; рядом патрульная машина и осколки стекла.
  
  – Помнишь этот случай? – спросил он.
  
  Я сказал, что помню, но только потому, что понимал, как это важно для него. В том-то и беда с терактами: в конце концов они сливаются один с другим. Он нажал еще две клавиши, и появилась новая газетная страница, датированная 6 июля. Лица в траурной рамке. День похорон. Очевидно, жертвы теракта.
  
  – Взгляни на них, – сказал он. – Тебе ничего не кажется странным?
  
  Я внимательно осмотрел фотографии, но не заметил ничего особенного:
  
  – У двоих одинаковые фамилии, но такое уже бывало при терактах. Родственники вместе пошли в кафе и погибли.
  
  – Это братья, – пояснил он. – Петр и Марко Ульяновы. Оба работали у Авихаиля, занимались рэкетом. А это… – Его палец скользнул к следующей фотографии. – Это Яаков Ависрор, троюродный брат Авихаиля. Один из старейшин семейного бизнеса, начинал еще у них в автомастерской, до того как они закрутили другие дела. Следующий – Орен Паз, управляющий казино на улице Сончино. Женщина – Рая Придан – никак с ними не связана, она отвела дочку в садик и зашла выпить кофе. А этот толстяк – Мики Бухбут. Работал в казино на Сончино подставным.
  
  В каждом казино в Израиле есть свой подставной. Его единственная функция заключается в том, чтобы быть арестованным. Когда прибывает полиция, он объявляет себя хозяином заведения, проводит немного времени за решеткой, а потом получает выходное пособие.
  
  – Ясно, – сказал я. – Все они погибли в теракте. Что это доказывает?
  
  – Сейчас, – ответил он. – Подожди минутку.
  
  Он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Судя по доносившимся с улицы голосам, дети все еще резвились на качелях. На стене напротив меня висела фотография: смеющаяся красивая женщина, девочка, полностью сосредоточенная на изучении своего большого пальца, и сам Альтер, ставящий супруге «рожки». На фото он весил как минимум килограммов на десять больше, чем сейчас, и никакой загнанности в его взгляде и близко не было.
  
  – Ответственность за теракт взял на себя «Палестинский исламский джихад», – сказал он. – Как всегда, они разослали сообщение всем военным репортерам. В палестинских газетах об этом писали целую неделю. Но вот беда: «Исламский джихад» понятия не имел о происшедшем. Они испугались, что на их территории появилась новая террористическая организация, которую они не контролируют.
  
  С большим опозданием я начал понимать, к чему он клонит:
  
  – У тебя нет доказательств.
  
  Он развернулся так резко, что едва не потерял равновесие. Вернулся к ноутбуку и, даже не присаживаясь, пробежался по клавишам. На следующей картинке я увидел ту же женщину, что улыбалась мне со стены. На самом деле там было сразу две фотографии. Маленький снимок в верхнем углу страницы, похоже, был взят из выпускного альбома – аккуратная прическа, официальная улыбка. На нем она на несколько лет моложе. На большой фотографии – тело, прикрытое полиэтиленом. Рядом – два человека из ЗАКА[8].
  
  – Ты помнишь, что говорили по телевизору в первые два часа?
  
  – Нет.
  
  – Все были уверены, что это теракт. Он выглядел, как классическая операция «Бригад мучеников аль-Аксы». Ракета, пущенная человеком арабской наружности с заднего седла мотоцикла, который тут же умчался. Так сказали мне полицейские. Что это был теракт. Только позже кто-то вспомнил, что видел там Кляйнмана.
  
  – И?
  
  – А если бы его не заметили? На кого бы ты подумал? Это было в апреле. В том же месяце произошло еще два теракта.
  
  Мы помолчали. Когда он снова заговорил, его голос звучал мягко и убедительно, как у торгового агента, который обещает, что, если ты купишь полное собрание книг по Каббале, твоя жизнь полностью изменится.
  
  – Подумай, ведь это логично, – сказал он. – Ты устраиваешь бандитские разборки в стране, которая и так каждый день живет в состоянии террористической угрозы, и знаешь, что случайных жертв не избежать. Если тебя поймают, полиция сорвется с цепи, а газеты поднимут вой. Для тебя лучше всего – вести войну так, чтобы о ней никто не догадался. И вдруг ты понимаешь, что решение – у тебя под носом. Ты берешь свою маленькую войну и прячешь ее в войну побольше.
  
  – Были еще подобные случаи?
  
  – По крайней мере, два. В августе сработало взрывное устройство, убив двух человек Кляйнмана, собиравших дань в районе старого автовокзала в Тель-Авиве, а в октябре в перестрелке у пограничного ограждения погибли четыре боевика Авихаиля.
  
  – Что они там делали?
  
  – Приехали забрать наркоту, которую с той стороны подогнали бедуины.
  
  – А откуда ты знаешь, что это люди Авихаиля?
  
  – Я был на похоронах.
  
  – Что ты там забыл?
  
  – Я уже подозревал, что происходит что-то в этом роде, вот и пошел. Я стоял прямо за Авихаилем. Он плакал.
  
  – А почему полиция об этом не узнала?
  
  – Кто сказал, что не узнала?
  
  Пока он говорил, у меня в голове кое-что начало проясняться. Постоянное присутствие в кабинете Кравица Барракуды из прокуратуры, усиление следственной группы, постоянная истерика полицейских по поводу возможной утечки информации. Если об этой истории станет известно, все они могут искать себе другую работу.
  
  – Ты говорил об этом с полицией?
  
  – Два месяца назад. Я пришел в полицию со всеми материалами. Они так старались изображать безразличие, что стало понятно: они и без меня обо всем догадались. Их начальник провел со мной беседу. Дескать, он прекрасно понимает мое состояние, но не советует мне носиться с такими безумными теориями.
  
  – Как он выглядел?
  
  – Кто, начальник? Небольшого роста, приблизительно твоих лет, очень вежливый и педантичный.
  
  Даже я не смог бы лучше описать Кравица.
  
  – Кто еще видел твои материалы?
  
  – Никто.
  
  – А пресса?
  
  – А какие у меня доказательства?
  
  – Ты что, смеешься? Представь себе заголовок: «Человек, потерявший жену и дочь, утверждает, что теракты были инсценированы».
  
  – Еще не время.
  
  – Почему?
  
  – Потому что не время. Я хочу собрать больше доказательств.
  
  – Каким образом? Будешь и дальше следить за ними на своем «Рено»?
  
  – Я не делаю ничего противозаконного.
  
  – Ты можешь записать все, что сейчас мне рассказал?
  
  Он на мгновение растерялся:
  
  – В каком смысле?
  
  – Две страницы текста, фотографии и твоя подпись. Если Авихаилю однажды надоест, что ты сидишь у него на хвосте, я опубликую их после твоей смерти.
  
  – И сможешь выдвинуть претензии к полиции, – добавил он.
  
  – Какие претензии?
  
  – Ты был телохранителем Софи Кляйнман, и она погибла. Если бы они не скрывали тех сведений, которыми я сейчас с тобой поделился, ты вел бы себя гораздо осторожнее.
  
  Никогда не следует недооценивать умственные способности дизайнера, разрабатывающего упаковку лекарства от менструальных болей.
  
  – Ладно, – заключил я. – Будем считать, что ты – моя страховка, а я твоя. Что плохого?
  
  – Ничего, – улыбнулся он. – Совсем ничего.
  17
  
  По дороге домой я заглянул в спортзал и встал на беговую дорожку. Знаю, есть люди, которые используют время тренировок для размышлений о смысле жизни, но лично я в состоянии только тяжело отдуваться. Пять километров я пробежал за 34 минуты; в определенных кругах такой показатель называют «стоим на месте и почесываемся». Потом я перешел к упражнениям с гантелями. По два подхода: грудь, плечи, бицепс. Это дало мне ощущение, что я к чему-то готовлюсь, хотя я понятия не имел, к чему именно. Весь в поту, я сел в машину, кинул полотенце на сиденье и поехал домой, принять душ. Уже поворачивая на улицу Мапу, я обнаружил там серебристый «Тусон».
  
  Я ехал очень медленно и сразу увидел эту парочку. Они стояли возле моего дома, опираясь на ограду. Нога на педали газа умоляла меня дать ей команду: «Жми!» – но тут я заметил на стоянке свободное парковочное место как раз напротив дома. В Тель-Авиве, если в три часа дня ты видишь на парковке в центре города свободное место, то к угрозе быть избитым до полусмерти относишься как к несущественной. Я припарковался, открыл багажник и достал оттуда стальной ломик. Он прекрасно лег мне в руку. Гладкий, округлый, примерно в метр длиной. Почему бы мне его не выгулять? С ломиком в руке я направился к своим старым знакомым – Громадине и Великану. При виде меня они быстро спрыгнули с ограды и заулыбались. Зубов у них больше, чем в фильме «Челюсти».
  
  – Не надо железо, – обратился ко мне Громадина. – В этот раз мы не хотеть проблем.
  
  – Не хотим, – поправил его я. – На иврите говорят: «мы не хотим».
  
  – Я – оле хадаш[9].
  
  – Вот и шел бы на курсы учить иврит. Вместо того чтобы людей дубасить. Они называются ульпан.
  
  – Я знаю ульпан, я там был. Но они мало учат. Надо читать книги. Если не читать, урок забывать.
  
  – Забывается. Урок забывается. Возвратный глагол.
  
  – Это хорошо. Хорошо, что ты меня поправлять. Я так учусь.
  
  На какое-то мгновение мне показалось, что они просто отвлекают внимание, чтобы на меня наброситься, но Громадина одарил меня приветливой улыбкой. Он был искренне рад, что наши отношения приняли новое направление.
  
  – Зачем вы пришли?
  
  – Господин Кляйнман сказал навестить тебя. Спросить, что тебе надо, и дать любую помощь. Ты говоришь, что делать, а мы помогать.
  
  – А если я скажу, чтобы вы убирались?
  
  – Это немного нехорошо.
  
  – А кто сказал, что я хороший?
  
  Великан вдруг вспомнил, что у него есть собственные мозги:
  
  – Это неправда. Ты не похож на плохого человека. Мне очень жаль, что мы тебя побили. Я не люблю бить людей просто так.
  
  Я стоял, вылупившись на них и мучительно соображая, кто из нас сумасшедший.
  
  – Ладно, – наконец сказал я. – Заедете за мной через два часа, и мы отправимся навестить вашего приятеля.
  
  – Какой приятеля?
  
  – Какого. Какого приятеля.
  
  – Хорошо. Очень хорошо. Какого приятеля?
  
  – Сами увидите.
  
  Я отошел на два шага, но тут же вернулся:
  
  – Имена у вас есть?
  
  Оба захохотали. Они смеялись здоровым заливистым смехом людей, чья совесть чиста.
  
  – Я – Сергей.
  
  – И я – Сергей.
  
  Как я сам не догадался?
  
  Моя квартира выглядела как после обыска. Все вверх дном: тарелки на полу, стул перевернут, повсюду разбросаны книги и газеты. Я почти рванулся обратно, чтобы потребовать объяснений, но тут вспомнил, что, уходя утром, оставил свое жилье именно в таком состоянии.
  
  Я принял душ, съел два болгарских перца с творожным сыром и тремя ломтиками диетического хлеба, а затем совершил нечто совершенно для себя неожиданное, а именно лег и на полтора часа провалился в глубокий сон без сновидений. В четверть шестого, когда я вышел из дому, Сергей Первый и Сергей Второй уже ждали меня в «Тусоне» с включенным двигателем. Я влез на заднее сиденье и, чувствуя себя главой правительства, велел им ехать на улицу Хашмонаим. Сергей Первый забил адрес в навигатор, и все время поездки нас сопровождал женский голос, дававший ему указания по-русски. Я не понимал ни слова, но звучало это так, словно она обещала ему подарить незабываемую ночь, если только он не пропустит поворот на улицу Бен-Йехуда.
  
  На месте я приказал им оставить машину на парковке на улице Ха-Арбаа, и мы втроем направились к кафе «Джо». Сообразив, куда мы идем, они обменялись несколькими быстрыми фразами на русском, но спорить со мной не стали. Компания Авихаиля расположилась на своих обычных местах: Нохи за столиком над чашкой эспрессо, вокруг три телохранителя, тут же, опершись на колонну, дядя, на тротуаре – «Мерседес» с новым стеклом вместо разбитого мной. Завидев нас, они напряглись. Один из телохранителей достал пистолет. Он ни в кого не целился и держал его стволом вниз.
  
  – Покажите им руки, – тихо сказал я.
  
  Они повиновались.
  
  – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – шепнул мне Сергей Первый.
  
  – Неплохо, – похвалил я его. – Ни одной ошибки.
  
  Мы подошли к столику Нохи. Он не поднял головы, только начал наклонять из стороны в сторону фарфоровую чашечку, глядя, как плещется в ней черная жидкость. Я снова обратил внимание на то, что его кожа светлее, чем у всех вокруг. Голубые вены у него на запястьях напоминали карту лондонского метро. Телохранители рассыпались веером: двое встали по сторонам, один – за спиной у босса. Они проделали это бесшумно и молча. Кто-то неплохо их выдрессировал. Почему-то это меня приободрило. Хорошо обученные люди делают гораздо меньше глупостей. Оба Сергея тоже слегка переместились – едва заметно, чтобы увеличить себе обзор. Если бы кто-нибудь снимал нас сверху, принял бы за команду по синхронному плаванию. Я взглянул наверх. Нет, никаких операторов в поле зрения. Но что-то мне говорило, что люди Кравица где-то здесь, неподалеку.
  
  – Ты вернулся, – сказал Нохи Авихаиль, все еще изучая остатки кофе у себя в чашке. – Соскучился? – Он наконец поднял голову и улыбнулся.
  
  – Нет.
  
  – Я вижу, на этот раз ты привел друзей.
  
  – Они просто ходят за мной. Я их толком не знаю.
  
  – Забавно, – сказал Авихаиль. – Потому что я как раз знаю.
  
  Никто не засмеялся.
  
  – Ты не будешь возражать, если я на минутку присяду? – спросил я. – Что-то мне жарко.
  
  – Ты – да. Они – нет.
  
  Я посмотрел на Сергеев.
  
  – Погуляйте немного. На одной из соседних улочек должен стоять голубой «Рено-Меган» с мужчиной за рулем. Один из вас пусть останется с ним, а второй вернется за мной.
  
  – Он твой друг?
  
  – Не трогайте его. Просто будьте рядом.
  
  Сергей Первый вроде собрался что-то сказать, но передумал. Может, он хотел спросить, все ли со мной будет в порядке? Или во мне говорит романтик? Подошла официантка, выглядевшая так, будто вытянула проигрышный лотерейный билет. Я заказал эспрессо. Большинство диетологов утверждают, что кофе способствует похудению, но в данный момент меня больше волновала вероятность потери веса в результате появления двух-трех дырок в животе. Минуты ползли цепочкой муравьев. Наконец мне принесли эспрессо. Никто не произносил ни звука. Телохранители по-прежнему держались настороже, но, по крайней мере, пистолет вернулся в кобуру. Нохи сидел с такой физиономией, словно смотрел кино на экране, невидимом остальным. Когда мне принесли кофе, он протянул руку и пальцем коснулся моей чашки.
  
  – Недостаточно горячая, – пробормотал он. – Тысячу раз просил их подогревать чашки.
  
  – Я знаю про войну, – сказал я.
  
  Он поднял на меня глаза, но даже бровью не повел.
  
  – В последние два года вы с Кляйнманом устраивали фальшивые теракты и убирали бойцов друг друга. С его арестом это прекратилось, но теперь кто-то убил его жену, и он думает, что это ты.
  
  – И что?
  
  – А то, что война может возобновиться в любую минуту. В моих силах этого не допустить.
  
  Он подал дяде знак, и тот с почти извиняющимся выражением лица приблизился ко мне. Я развел руки в стороны. Он со знанием дела охлопал меня ладонями в поисках записывающего устройства. Нащупав «глок», он скривился, но оставил его на месте. Еще немного, и он начнет мне нравиться.
  
  – Я же говорил тебе, я ее не трогал, – сказал Авихаиль. – Кляйнман сам ее казнил.
  
  – Зачем ему это?
  
  – Ходят слухи, что она ему изменяла.
  
  Мы в первый раз взглянули друг другу в глаза. Теперь я точно знал то, в чем еще минуту назад сомневался.
  
  – Кляйнман ее не убивал.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – Он сам мне сказал. Я был у него сегодня утром.
  
  – И ты ему веришь?
  
  В его голосе звучала неприкрытая издевка. Будь я обидчив, наверняка обиделся бы.
  
  – Я и тебе поверил.
  
  – Если это не он и не я, то кто?
  
  – Если вы уничтожите друг друга, кто выиграет?
  
  Он посмотрел на дядю, а тот – на меня.
  
  – Немало народу, – произнес дядя.
  
  – Как я и говорил, в моих силах этого не допустить.
  
  – Каким образом?
  
  – Я найду ее убийцу.
  
  – Почему ты думаешь, что тебе это удастся?
  
  – Потому что это моя профессия. Кроме того, со мной полиция будет сотрудничать, а с вами – нет.
  
  – А если ты его найдешь?
  
  – Я должен буду сообщить в полицию.
  
  – А что я буду с этого иметь?
  
  – До полиции дорога не близкая. По пути я могу остановиться и выпить чашечку эспрессо.
  
  Между Нохи и дядей завязался диалог. Он шел без слов, но продолжался довольно долго. Я тем временем разглядывал кафе. Длинная стойка из светлого дерева; над ней – полки, уставленные бутылками спиртного среднего качества. На краю – кофемашина из блестящего хрома, в которой отражалась – малюсенькая голова и расплывшееся тело, как в кривом зеркале комнаты смеха, – хозяйка заведения, с тревогой наблюдавшая за нашей компанией.
  
  – Ладно, – сказал дядя. – Чего ты хочешь?
  
  – Кто сказал, что я чего-то хочу?
  
  – Каждый чего-то хочет.
  
  – Это из песни?
  
  – Строишь из себя умника? – спросил Авихаиль. – Я не люблю умников.
  
  – Понял, – ответил я. – Проехали.
  
  – В последний раз спрашиваю: чего ты хочешь?
  
  – Мне нужны кассеты.
  
  Он уставился на меня так сосредоточенно, что один из телохранителей шагнул в нашу сторону, но дядя знаком приказал ему вернуться на место. По лицу Авихаиля паутиной медленно расползалась улыбка. Чудесная улыбка. Как у двенадцатилетнего пацана, получившего в подарок ярко-красный велосипед, о котором он мечтал целый год. Его зубы – готовая реклама стоматологической клиники. Белые и ровные, как у студентки американского колледжа, которая чистит их по пять раз в день.
  
  – Как ты узнал?
  
  – На свете не так много людей, способных организовать кражу из полицейского управления. В нашем случае это или ты, или Кляйнман.
  
  – А почему не он?
  
  – Я думал об этом. Последнее, чего хочет Кляйнман, это чтобы кассеты попали в руки к его подручным. Это задевает его честь, а он сейчас и так ослаблен. Если бы это зависело от него, записи просто исчезли бы. Пленки лежали бы на своем месте, но порванные или затертые. А кроме него, ты единственный, кому интересно, что на этих записях.
  
  – А почему это должно меня интересовать?
  
  – Если бы Кляйнман должен был освободиться, его жена узнала бы об этом первой.
  
  – Он должен освободиться? – спросил он таким тоном, словно только того и ждал.
  
  – Нет.
  
  Он задумался. Я тоже.
  
  – А с чего мне их тебе отдавать? – наконец прервал он молчание.
  
  – Тебе они ни к чему. Только для забавы. Ты думал придержать их на случай, если Кляйнман не узнает, что я спал с его женой. Но он уже знает.
  
  – Мне нужно двадцать четыре часа форы, – с неожиданной решительностью сказал он.
  
  – Для чего?
  
  – С момента, когда ты назовешь мне имя убийцы, до того, как ты пойдешь в полицию.
  
  – Двенадцать часов, – возразил я, но исключительно в попытке сохранить лицо.
  
  – Или сутки, или ничего.
  
  – И торг неуместен?
  
  – Нет.
  
  Он откинулся назад и кивнул дяде. Дядя кивнул в ответ и направился к «Мерседесу». Именно в эту секунду появился и Сергей Первый. Он остановился на тротуаре и тоже кивнул, но уже мне. Может быть, сегодня Международный день кивка? Может быть, прямо в эту минуту представители всех стран в ООН встают и под звуки израильской песни «Мы принесли вам мир» кивают друг другу?
  
  Минуту спустя дядя вернулся и положил на стол пластиковый пакет, на котором все еще красовалась круглая полицейская пломба. Я не смог удержаться и заглянул внутрь. Там лежали два десятка компактных видеокассет и видеокамера Sony.
  
  – Камера в подарок, – сказал дядя.
  
  Я поблагодарил его и потянулся за пакетом, но тут Авихаиль подался вперед и опустил мне на руку свою ладонь. Это было совсем легкое касание, но все мои красные кровяные тельца мгновенно вытянулись по стойке смирно.
  
  – Если попытаешься меня обмануть, – ласково произнес он, – я тебе не завидую.
  
  – Здесь все записи? – спросил я, вставая.
  
  – Да.
  
  – Откуда мне знать, что это так?
  
  – Ниоткуда, – сказал дядя. – Но это все записи. Мы даже копий не сделали.
  
  – Почему?
  
  – А зачем?
  
  Пожалуй, он был прав. Я решил присоединиться к празднику кивков, но, боюсь, в моем случае кивок больше напоминал почтительный поклон.
  18
  
  Шагая по улице, мы с Сергеем Первым молчали. Мимо нас шли люди, занятые своими делами, но мы их не замечали. От осознания того, что мы были на волосок от смерти, судорогой сводило затылок и сжимало диафрагму. Кожа у меня была холодная и липкая, как у старухи, злоупотребившей тональным кремом. Хорошо бы принять душ, а лучше два. Пакет болтался у меня в руке, иногда задевая за ногу. Сергей косился на него, но вопросов не задавал. Учитывая, что зарплату ему платил Кляйнман, я допускал, что и правда ему нравлюсь.
  
  Синий «Рено-Меган» стоял на улице Ха-Арбаа напротив бразильского мясного ресторана «Папагайо». В машине, упрямо сжав губы, сидел Альтер, не удостаивая прислонившегося к дверце Сергея Второго даже взглядом. Я вопросительно приподнял брови. Сергей Второй протянул мне полуавтоматический FN калибра девять миллиметров.
  
  – У него был пистолет, – отрапортовал он. – Я был вынуждать его забрать.
  
  – Вынужден, – поправил я. – Вынужден, а не вынуждать забрать.
  
  Не дождавшись ответа на свою реплику, я обошел машину и сел на пассажирское сиденье. Альтер продолжал упорно смотреть вперед, никак не реагируя на мое появление.
  
  – Ты хотел его убить? – минуты через две спросил я.
  
  Он повернулся ко мне. Он выглядел полупомешанным: зрачки расширены, глаза блестят от сдерживаемых слез.
  
  – Это все из-за тебя! – сказал он. – После того как ты ушел из моего дома, я стал думать: а что сделал бы ты, если бы у тебя убили жену и дочь.
  
  Я ничего не ответил. Он снова уставился в лобовое стекло. Я понял, что он опять спустился в свой личный ад, оборудованный такими орудиями пыток, какие и не снились авторам самых страшных ужастиков.
  
  – Тебе до него не добраться, – сказал я, не без любопытства слушая звук собственного голоса.
  
  – Какая разница? – пожал он плечами. – Я все равно не могу это сделать.
  
  – Рано или поздно сможешь, – ответил я. – Ты будешь снова и снова прокручивать это у себя в голове, пока в один прекрасный день это не покажется таким же простым, как поход в магазин за продуктами.
  
  – И что тогда?
  
  – Тогда его телохранители прикончат тебя за пять минут до того, как ты успеешь к нему подойти.
  
  Он промолчал. Пожалуй, и мне на сегодня хватит многомудрых поучений, подумал я. Достав из пистолета обойму, я сунул ее себе в карман и вернул оружие Альтеру. Он окинул его удивленным взглядом, открыл бардачок и бросил туда. Потом, словно вспомнив о чем-то, достал из бардачка большой конверт.
  
  – Ты просил обо всем написать, – сказал он.
  
  Я, не откладывая, принялся за чтение. Он проделал прекрасную работу. Документальные свидетельства, перекрестная проверка информации, показания пострадавших. В тексте упоминались Кравиц и Барракуда. Он рассказывал о том, как полиция упорно отказывалась прислушиваться к его доводам. Это был готовый материал – хоть сейчас отсылай в субботнее приложение, – способный за пять минут, как только первый выпуск газеты появится в киосках, уничтожить карьеры двух десятков человек.
  
  Я убрал конверт в пакет со своими сокровищами, не прощаясь, вылез из «Рено» и сообщил обоим Сергеям, что в ближайшие пару дней они мне не понадобятся. Мы обменялись номерами телефонов.
  
  – Если не позвонишь, – сказал Сергей Второй, – я буду скучать.
  
  Я обещал позвонить и прочел на их лицах недоверие. Наверняка они подумали: «Он всем своим девушкам так говорит».
  
  Пока я ехал домой, погода начала портиться. С моря с жалобными стонами налетел юго-западный ветер – точь-в-точь старик, заснувший с отвисшей челюстью на веранде, – заставлявший водоворотами кружиться палую листву. В садике возле дома я увидел Элу. Она стояла у ограды и смотрела на Гирша – пожилого соседа, который жил этажом выше меня. Он расхаживал посреди анютиных глазок с садовыми ножницами в руках: седые волосы зачесаны назад, на животе – подтяжки с желтыми смайликами. Всего шесть месяцев назад их было двое. На протяжении тридцати лет они каждый день ровно в пять вечера садились у себя в маленькой гостиной пить чай с печеньем. Примерно раз в неделю я присоединялся к ним и как последний идиот допытывался, кто из них кому «прочищает трубы». В ответ они вежливо улыбались и рассказывали о новой выставке, которую недавно посетили, или фильме, который только что посмотрели в «Синематеке».
  
  – Шалом, Джош.
  
  – Привет!
  
  – Тебя ждет юная леди.
  
  – Я заметил.
  
  Мне показалось, или он глядел на меня с осуждением?
  
  – Не хотите зайти выпить чаю?
  
  Только тут я сообразил, что, с тех пор как скончался его друг, я ни разу его не навестил.
  
  – Конечно, – сказал я. – С удовольствием!
  
  Эла удивилась, но послушно последовала за нами на второй этаж. Квартира выглядела в точности как прежде, если не считать пыльной пустоты, оставленной вещами, которые отсюда недавно убрали вопреки их воле, не обращая внимания на их мольбы и крики. Гирш повел Элу на кухню.
  
  – Нет, барышня, – донесся до меня его радостно возбужденный голос, – салфетки надо складывать двумя одинаковыми треугольниками. Теперь достаньте, пожалуйста, из ящика шесть ложечек и шесть вилок. Вот эти, маленькие, с серебряными лавровыми листочками. Так… Теперь попробуем вас проверить: если салфетки лиловые, какого цвета должна быть скатерть?
  
  Я не слышал, что она ответила, но скатерть они принесли бирюзовую, а тарелки – украшенные по краям голубыми рисунками из английской сельской жизни. Эла с подчеркнутой торжественностью постелила скатерть. На губах у нее замерли отзвуки смеха, прекрасно заменившие помаду.
  
  Через пять минут мы сели пить чай. Передо мной поставили тарелку с куском шоколадного торта; пока никто не увидел, он подмигнул мне и показал язык. Гирш успел задать Эле тысячу вопросов и быстро выяснил, что знаком с ее матерью. Когда-то они вместе ходили в клуб бриджа на площади Рабина, который давным-давно закрылся.
  
  – Милая барышня! – вдруг возгласил он. – Вы, наверное, захотите влепить мне пощечину, но должен сказать, что ваша мать – совершенно несносная женщина.
  
  Эла засмеялась и уверила его, что не имеет ни малейшего намерения заниматься рукоприкладством.
  
  – Она никогда никого не бьет, – произнес я из глубин засосавшей меня черной дыры. – Она предпочитает другие способы коммуникации.
  
  Они оба уставились на меня, но я чувствовал, что все ниже проваливаюсь в пучину мрака.
  
  – Можешь ему рассказать, – зло добавил я, – он еще и не такое слышал.
  
  Гирш, проворно перехватил инициативу и тут же спросил, как мы познакомились.
  
  – Я наняла его, чтобы он помог мне разыскать сестру. – Она говорила очень быстро, плотно утрамбовывая слова, чтобы не дать мне вставить ни звука. – Я не верила, что она существует, думала, что схожу с ума, но Джош ее найдет, он уже доказал, что она – не моя выдумка.
  
  – Он ее хоть из-под земли достанет, дорогуша, – сказал Гирш, беря ее за руку. – Джош любого достанет. В этом ему нет равных.
  
  Ну все, решил я, с меня довольно. Встал, поблагодарил за чай и, не дожидаясь Элы, пошел к двери. Она догнала меня на лестнице.
  
  – Какая муха тебя укусила? – Она сдерживалась, чтобы не закричать.
  
  – Не люблю, когда клиенты караулят меня у дверей. Это я выслеживаю людей, а не они меня.
  
  – Я нигде не могла тебя найти! – все же выкрикнула она. – Весь день искала. Зачем тебе телефон, если ты никогда не берешь трубку?
  
  – Я же говорил: будет что рассказать – позвоню.
  
  – Ты чуть не выложил ему все!
  
  – Что – все?
  
  – Чем я занималась.
  
  – Ему все равно.
  
  Мы стояли и молчали. Она нащупала рукой трещинку в деревянных лестничных перилах и неосознанно водила по ней туда-сюда пальцем, пока у нее из-под ногтя не показалась капелька крови, за ней еще одна, и еще. Она этого не замечала, хотя кровь уже растекалась по ладони.
  
  – Где ты был? – спросила она.
  
  – Работал.
  
  – По делу моей сестры?
  
  – Нет.
  
  – Ты больше над ним не работаешь?
  
  – Работаю в свободное время.
  
  – Это из-за того, что я тебе рассказала?
  
  – При чем здесь это?
  
  – Ты на меня злишься.
  
  – Я на всех злюсь. Просто в данный момент подвернулась именно ты.
  
  На мой взгляд, шутка получилась удачной, но публика в лице Элы осталась к ней равнодушна.
  
  – Ты сказал, у тебя есть одиннадцать имен.
  
  – Я сократил список до трех.
  
  – Всего за один день?
  
  – В восемь я еду в Метулу, проверю одно из них.
  
  Она закрыла глаза. Лицо бледное, с правильными чертами и очень красивое.
  
  – Я еду с тобой, – наконец сказала она.
  
  – Нет, не едешь.
  
  – Почему?
  
  – Потому что это работа, а не игрушки. Я не беру с собой на работу клиентов.
  
  – У тебя слишком много правил.
  
  – Это не твое дело.
  
  Она сделала шаг вперед, и я поспешно уступил ей дорогу. Гордо выпрямив спину, она прошествовала мимо меня и, не оглядываясь, прошла к выходу.
  19
  
  Следующие пятьдесят минут я занимался трудотерапией. В одних трусах сидел на кухне, жевал диетические хлебцы и лепил на кассеты новые наклейки: «Отпуск в Греции 91», «Дело о разводе 98» и так далее. Покончив с этим, я освободил одну полку над телевизором и поставил кассеты на самое видное место. Затем напихал в желтый пакет других кассет, которые валялись у меня по всему дому, залез на стул, разобрал натяжной потолок над кондиционером и сунул пакет туда. Время близилось к вечеру, и я быстренько принял душ, надел чистую рубашку и ровно в восемь вышел из дома. И нисколько не удивился, обнаружив ее возле подъезда.
  
  – Тебе со мной нельзя, – сказал я, но без прежней убедительности в голосе.
  
  – Именно поэтому ты сказал, что поедешь в восемь?
  
  Вместо ответа я направился к своей машине.
  
  Она зашла с другой стороны и бросила холщовую сумку на заднее сиденье, где уже лежали: цифровая фотокамера, старая телескопическая тренога, две папки с документами, две пустые бутылки из-под минеральной воды, пара оберток от энергетических батончиков и упаковка заплесневевших хлебцев – стандартный набор частного детектива, которому надо избавиться от семи килограммов веса. Я молча ждал, пока она сядет в машину. Она изящно скрестила ноги, откинулась назад, покосилась на меня и только потом позволила себе улыбнуться. Семья Ширман выезжает на прогулку. Мама с папой на переднем сиденье. Смотрите, дети: вон коровка.
  
  В полном молчании мы выехали из Тель-Авива, прокладывая себе путь в негустом потоке машин. «Вольво» выдал свой обычный набор ахов и охов, но, кажется, на этот раз решил вести себя хорошо. Я без проблем выбрался на трассу номер 6 и поддал газу. Чем дальше от города, тем быстрее менялся вечер: темнота, изредка оживляемая неоновыми огнями, окутывала нас, и в ней рядом со мной чуть белело женское лицо.
  
  – Мы поздно приедем, – негромко сказала она.
  
  Я объяснил, что вся суть как раз в том, чтобы нагрянуть неожиданно.
  
  Снова она заговорила, когда мы выбрались на ведущее в Афулу шоссе, известное как «линейка».
  
  – Я уже второй день об этом думаю, – тихо, будто разговаривая сама с собой, сказала она.
  
  Я не стал спрашивать, о чем. Держа обе руки на руле, я следил за дорогой.
  
  – Не знаю, что со мной, – продолжила она. – В памяти все смешалось: отели, клиенты… То мгновение, когда стоишь перед чужой дверью и собираешься нажать кнопку звонка. Делаешь глубокий вдох, приглаживаешь волосы – как будто смотришься в зеркало. Того, что происходит потом, просто не существует. Люди, которые пережили клиническую смерть и вернулись, описывают, как они взмыли над собственным телом. Они видели себя на больничной койке, видели мечущихся врачей, но не слышали ни единого звука. Вот и со мной то же самое. В моей жизни – целых шесть месяцев немого кино. Я уверена, что другие говорили со мной, а я им отвечала, но не могу вспомнить ни слова.
  
  – Как это началось? – спросил я, чтобы напомнить о своем присутствии.
  
  На этот раз она не рассердилась:
  
  – У меня была подруга, мы вместе учились в университете. Она так оплачивала учебу. Как-то раз мы выкурили по косячку, и она мне все рассказала. Сказала, что занимается этим три-четыре раза в неделю, через какое-то агентство, а один клиент даже свозил ее в Прагу на уик-энд. Она вообще была смешная. Рассказывала, как она лежит и думает о чем-нибудь своем, пока эти на ней скачут. Передразнивала звуки, которые они издают. А я все расспрашивала ее, и в конце концов мне стало казаться, что это абсолютно нормально. Понимаешь?
  
  Я молчал. Да она и не ждала ответа:
  
  – В первый раз мы сделали это вместе. Было два часа ночи, мы обе были малость под кайфом, и тут ей позвонили. И вдруг она говорит: «Хочешь поехать со мной?» Она не то чтобы пыталась втянуть меня во все это, нет, скорее со мной заигрывала. Я не лесбиянка, но с девочками такое иногда случается. У тебя есть подруга, вы давно знакомы, и тебе интересно рассмотреть ее тело или узнать, как она стонет: так же, как ты, или по-другому. Я поехала с ней. Там был мужчина. Это меня удивило. Он выглядел, как обычный мужчина. Не знаю, чего я ожидала. Может, увидеть семнадцатилетнего пацана или похотливого старца? А он оказался обычным мужчиной лет сорока пяти, который немного смущался и очень старался быть с нами милым. Она посмотрела на меня – типа это такая шутка, понятная только нам… Когда она разделась, я сделала то же самое.
  
  У меня защипало в глазах. Странное ощущение – как будто веки жгло изнутри, хотя там не могло быть никакого источника жара. Мы подъехали к Рош-Пине, свернули на окружную, миновали полицейский участок и два ресторанчика, куда во времена резервистской службы в Ливане мы, помнится, заскакивали с ребятами поесть шакшуки. Она откинулась на подголовник и закрыла глаза. По ее лицу скользил свет дорожных фонарей.
  
  Еще пятнадцать минут – и мы уже в Метуле. Мы пробирались между домиками под красными крышами, в окружении фиолетовых бугенвиллей, нависавших по обе стороны дороги. Я дважды сбился с пути, но в конце концов мы нашли нужный дом. На калитке была прибита табличка из желтого металла с рисунком, явно сделанным детской рукой: семья стоит, держась за руки, и только один ребенок сам по себе, как будто не желает иметь с остальными ничего общего.
  
  Я вылез из машины и подошел к калитке. У меня за спиной хлопнула дверца, но звука шагов я не услышал. Я повернулся. Она стояла, прислонившись к корпусу «Вольво», бессильно свесив руки, и вглядывалась в темноту, в которой чуть светилась выложенная белой галькой дорожка к дому.
  
  – Это она? – даже не прошептала, а едва выдохнула она.
  
  – Хочешь, я один пойду?
  
  – Дай мне минуту.
  
  Я дал ей минуту. Минута затянулась, но в конце концов она оторвалась от «Вольво» и двинулась ко мне. Мы зашли во двор, и я позвонил в дверь. Нам открыла высокая женщина с волосами, крашенными в цвет каштанового меда, золотисто-карими глазами и смуглой кожей, на которую моментально ложится и с которой долго не сходит загар. На ней было белое платье из тонкой индийской ткани и спортивные туфли на босу ногу. В руке она держала высокий бокал с белым вином. Единственным украшением ей служил черный шнурок с маленькой ракушкой, спускавшейся к груди. Ни папаши, ни трех детей с картинки поблизости не просматривалось.
  
  – Прошу прощения за поздний час, – сказал я. – Я ищу Нааму Кристаль.
  
  – Это я.
  
  – Вы родились двенадцатого мая семьдесят первого года?
  
  Она беззаботно улыбнулась. Похоже, жители Метулы привыкли к тому, что им на ночь глядя стучат в дверь и задают странные вопросы.
  
  – Да. Откуда вы знаете?
  
  Я достал портмоне и показал ей ламинированное удостоверение, которое обходится мне в 57 шекелей в год и доказывает, что я частный детектив, номер лицензии GK77765A.
  
  Я понятия не имею, что означает этот номер. Может, меня однажды усыпили и вытатуировали его мне на заднице, как штрих-код. Тем временем в золотистых глазах промелькнуло нечто похожее на усталость.
  
  – А вы кто? – спросила она, глядя мне за спину.
  
  – Это мой клиент, – ответил я.
  
  Мои слова не произвели на нее никакого впечатления.
  
  – Милая, – с горечью проговорила она. – Я знаю, что вы меня не послушаете, но, клянусь вам, он не стоит вашего внимания. А теперь возвращайтесь к нему и скажите, что были у меня в половине одиннадцатого и никого постороннего не застали. Спокойной ночи.
  
  Прежде чем она успела закрыть дверь, я сунул в проем ногу.
  
  – Госпожа Кристаль, – сказал я. – Мне не известно, что за проблемы у вас с мужем, и я с ним не знаком. Мы приехали сюда из Тель-Авива задать вам один вопрос.
  
  – Да? – Она распахнула дверь. – Какой вопрос?
  
  – У вас есть фотографии, сделанные в день вашего рождения?
  
  Сорок минут спустя мы сидели на веранде ресторана маленького и дорогого отеля «Дома у Нили», расположенного в самой высокой точке Рош-Пины. Меня привела сюда Эла, без всяких комментариев продиктовав адрес.
  
  Я не интересовался, откуда ей известно об этом месте и с кем она сюда приезжала. Долина раскинулась под нами покрывалом черного шелка, чуть южнее поблескивало сквозь туман озеро Кинерет. Она пила красное вино, а мне тихий официант в кожаных брюках принес двойной эспрессо. Кухня уже закрывается, сообщил он, и я попросил его принести нам пару ломтиков хлеба.
  
  – Ты в порядке?
  
  – Да. Она была милым младенцем.
  
  Златоглазка действительно была милым младенцем. Камера запечатлела ее на руках у родителей в коридоре больницы «Ха-Эмек»; на снимке ее четырехлетняя сестра смотрит на нее взглядом, полным нехороших замыслов.
  
  – Я поняла, что это не она, в ту секунду, когда открылась дверь, – сказала Эла. – Она выглядит слишком довольной.
  
  Я не ответил, потому что прибыла моя хлебная корзинка. Садист в кожаных штанах притащил мне полбуханки теплого домашнего хлеба. Согласно двум из трех книг о диетах, которые я выучил наизусть, хлеб есть можно. В каждом ломтике 70 килокалорий, в диетическом – 38. Я свернул два кусочка в мягкую теплую трубочку и сунул в рот. Это немного приглушило чувство голода, но именно что немного.
  
  – Мы можем остаться здесь на ночь? – спросила она.
  
  – Вместе?
  
  – Я не собираюсь тебя насиловать.
  
  – Когда тебе надо вернуться в Тель-Авив?
  
  – В полдень я встречаюсь с матерью в кафе «Штерн».
  
  – Оно еще существует?
  
  – Да.
  
  – Ты ее боишься?
  
  – Да.
  
  У меня зазвонил мобильный. Поскольку уже перевалило за полночь, я решил ответить, краем глаза следя за Элой, которая встала, подошла к официанту, и они вместе направились к стойке регистрации.
  
  – Ширман?
  
  – Слушаю.
  
  – Это Авнер.
  
  – Кто?
  
  – Авнер Авихаиль, дядя Нохи. Твой телефон на прослушке?
  
  – Нет.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – А кому я нужен?
  
  Он не подхватил мой шутливый тон:
  
  – Нохи пытались убить.
  
  – Кто?
  
  – Старший сын Кляйнмана. Мы нашли его. Он прятался за мусорными баками.
  
  – С оружием?
  
  – Пистолет и две гранаты.
  
  Я насторожился. Тот, кто убил Софи, прятался с гранатой за мусорными баками. Убийцы любят возвращаться к удачным схемам.
  
  – Где он сейчас?
  
  – У меня дома.
  
  – Что?
  
  – Мы заперли его в подвале. Нохи хочет, чтобы ты приехал и забрал его.
  
  – Зачем?
  
  – Он думает, что Кляйнман ничего не знал. Пацан действовал по собственной инициативе.
  
  – Вы уверены?
  
  – Так думает Нохи.
  
  Значит, сам он считает иначе.
  
  – А почему ты хочешь, чтобы я его забрал?
  
  – Ты же сказал, что можешь остановить эту войну. Вот и посмотрим.
  
  – И что мне с ним делать?
  
  – Это твои проблемы.
  
  В этом была своя кривая логика. Они не хотели сдавать его полиции, но и убивать не хотели. Проще было сбагрить его кому-нибудь третьему.
  
  – Когда мне приехать?
  
  – А ты где?
  
  – На севере. Буду в Тель-Авиве утром.
  
  – Значит, поспит на полу. Надеюсь, не простудится.
  
  Он продиктовал мне адрес и повесил трубку. Вернулась Эла. В руке она держала нечто, напоминающее веточку оливкового дерева, на конце которой болтался ключ. Я пошел за ней. Середину номера со стенами из светлого бруса занимала двуспальная кровать, напротив – большой телевизор, над ним – видеоплеер и репродукция Модильяни, принадлежащая кисти мастера, и рядом не стоявшего с Модильяни. В конце комнаты – душ, туалет и еще одна дверь. Я открыл ее. За ней располагался маленький дворик с джакузи под пластиковым навесом. Пока я раздумывал, как им пользоваться, она проскользнула мимо меня, и вскоре до меня донесся шум льющейся воды.
  
  Я взял в душе два больших полотенца и последовал за ней. Она успела раздеться, оставшись в трусах и лифчике темно-бордового цвета. Увидев меня, она расстегнула лифчик, запустила большие пальцы под резинку трусов и стянула их, а потом ступила в бурлящую воду, устроилась в уголке и откинула голову назад. Я тоже быстро разделся, залез в джакузи и сел в противоположном углу. Она никак не отреагировала на мое присутствие и даже не открыла глаза. Я воспользовался этим, чтобы получше ее разглядеть. Мужчины вообще любят подглядывать.
  
  Обнаженной она выглядела сногсшибательно. Груди – два белоснежных холма идеальной формы, живот гладкий, без шрамов и татуировок, никакого пирсинга. Коленка, выступающая над водой поблизости от моего бедра, образовывала блестящий круглый островок. Я рыскал взглядом, пытаясь сквозь пузырьки воздуха пробиться к темному пятну у нее между ног. Меня охватило возбуждение, и, чтобы отвлечься, я поднял глаза. Над пластиковым навесом раскинулось практическое пособие к уроку астрономии, мерцая всеми огнями Млечного Пути. Я замер, стараясь ни о чем не думать. Вряд ли у меня возникнет желание рассказывать эту историю в компании приятелей: «Она сидела передо мной голая, с раздвинутыми ногами, но я предпочел смотреть на звезды».
  
  Когда я опустил голову, то выяснилось, что она разглядывает меня в упор.
  
  – Ты крупный парень.
  
  – Это называется толстый.
  
  – Ничего подобного. У тебя широкие плечи. Так что ты не толстый, а именно крупный.
  
  – Тебя учили так говорить?
  
  – Как – так?
  
  – Так, чтобы мужчина рядом с тобой чувствовал себя лучше.
  
  Она резко встала, яростно обдав брызгами все вокруг, схватила полотенце и исчезла в комнате. Я остался сидеть, где сидел, наедине со своим внутренним черным котом. Он терся об меня, и мне хотелось схватить его за шкирку и утопить.
  
  Через десять минут я вернулся в комнату и нашарил в темноте свою сумку, в которой лежало все, без чего нельзя выходить на работу: свежая футболка, пара чистых трусов, бутылка минеральной воды и пистолет с запасной обоймой. Я надел трусы и по пути к кровати споткнулся о ее влажное полотенце. Забравшись под одеяло, я почувствовал рядом с собой ее обнаженное тело.
  
  – Ты знаешь, что ты ненормальный, – сказала она из темноты.
  
  Я не ответил. Она чуть подалась ко мне и положила руку мне на бедро. У меня в мозгу бесконечной чередой проплывали образы пожилых мужчин с пигментными пятнами на коже, с дряхлыми обвислыми животами. Таких постоянно видишь в душевой бассейна – члены у них болтаются, как белые сосиски, под редкими лобковыми волосами. Я отодвинулся и повернулся к ней спиной. Через двадцать минут ее дыхание стало ровным. А я еще долго не мог уснуть.
  20
  
  Когда я проснулся, в номере ее не было. На стойке регистрации она оставила мне записку: «Уехала. Держи меня в курсе». Похоже на приглашение к перемирию. Я вышел на веранду. Пейзаж, раскинувшийся передо мной, представлял собой различные вариации на тему зелени. Выпив две чашки двойного эспрессо, я перестал чувствовать себя результатом неудачного генетического эксперимента по выведению новой породы навозного жука. Я направился заплатить по счету, и тут выяснилось, что она его уже оплатила. Уже не в первый раз я задался вопросом, откуда у нее столько денег. Это был не просто интерес. Это будило во мне подозрения.
  
  Через два с половиной часа я стоял возле дома дяди Авнера, изо всех сил стараясь не горбиться.
  
  Он жил на вилле в фешенебельном квартале Неот-Афека, в трех минутах ходьбы от дома Кляйнмана. В сущности, все хотят одного и того же: иметь дом под черепичной крышей, две машины во дворе и жену в голубом платье, которая развешивает выстиранное белье и сама себе улыбается. Женщине, которая как раз этим и занималась, на вид было лет пятьдесят пять; ее тяжелые бедра – свидетельство не одних родов – контрастировали с тонкой талией, словно позаимствованной у кого-то помоложе. Свои густые темные волосы она повязала яркой шелковой косынкой; запястье левой руки украшали два золотых индийских браслета в виде змей, кусающих друг друга за хвост. Я толкнул калитку, и она обернулась ко мне с вопросительным взглядом.
  
  – Авнер дома?
  
  Она улыбнулась, кивком указала мне на дверь и вернулась к своим пододеяльникам и наволочкам. Не успел я позвонить, как дверь распахнулась. На пороге стоял Авнер: в шортах, в одной руке – сигарета, в другой – стакан черного кофе.
  
  – Заходи, – пригласил он. – Я как раз кофе сварил.
  
  Через гостиную он провел меня в белоснежную модерновую кухню и налил мне кофе из стоящей на плите турки. Я сделал глоток, ощутил сладкий привкус и отставил стакан.
  
  – Он в подвале?
  
  – Да.
  
  – Как он?
  
  – Рука сломана, а так в порядке.
  
  – Кто-то еще в доме есть?
  
  – Нет.
  
  – Детей нет?
  
  – Старшая дочь в Иерусалиме, учится, сын в Австралии. Поехал путешествовать после армии.
  
  Мы стояли друг напротив друга, облокотившись о большой деревянный куб в центре кухни, на котором выстроились несколько кастрюль, подставка для ножей с торчащими наружу черными рукоятками и корзинка с ярко-красными помидорами.
  
  Он отпил еще кофе. Тот факт, что у него в подвале валяется человек со сломанной рукой, не слишком его заботил.
  
  – Почему ты работаешь на Нохи, а не он на тебя? – спросил я.
  
  Он поднес стакан к губам и спокойно сделал еще глоток.
  
  – У меня красивый дом, – после небольшой паузы сказал он. – Я купил детям хорошие квартиры в Рамат-Авиве. Я люблю Нохи, но если кто-то бросит гранату, то не в меня.
  
  – Идею с фальшивыми терактами придумал он?
  
  – Нет, Кляйнман. Мы узнали обо всем только после случая в кафе в Нетании.
  
  – Откуда?
  
  – От арабов. Мы с ними работаем, перегоняем машины на Территории. Они позвонили и сказали, что не имеют к этому отношения.
  
  – Арабов много. Может, это другие.
  
  – Ты когда-нибудь бывал в Палестинской автономии? Там же полная неразбериха. Утром он ворует машины, днем работает в полиции, а вечером болтает с двоюродным братом, одним из лидеров ХАМАСа. Ему бы арестовать братца, но мама запрещает.
  
  – Я тут познакомился с парнем, – сказал я, разглядывая рукоятки ножей. – Его жена и дочь погибли, когда вы пытались убить ракетой Кляйнмана. Девочке было два года.
  
  Он выпрямился. Кажется, я только что приобрел нового врага.
  
  – Ладно, – сказал он. – Пошли, заберешь его.
  
  Мы снова миновали гостиную и спустились по лестнице в подвал, поделенный надвое. Справа располагалась просторная игровая комната с телевизором, из которого плющом свисали провода приставки PlayStation, слева – небольшая кухонька с холодильником и кофемашиной, напротив – железная дверь в бомбоубежище, запертая на два замка. Он снял с крюка в стене связку ключей и отомкнул замки, нисколько не опасаясь, что узник вырвется на волю и набросится на него.
  
  Когда дверь открылась, я понял, почему он был так спокоен. Сын Кляйнмана сидел с неестественно вывернутой рукой на полу, прислонившись спиной к стене, и тихо плакал. Похоже, он занимался этим уже не первый час. Рубашка на груди промокла от слез и соплей. Рыхловатого телосложения, ниже среднего роста, с черными волосами, налаченными так, что о них можно было бы разбивать яйца. Судя по одежде, никто не догадался бы, что он собрался на мокрое дело: белые брюки, светлые мокасины, темно-красная рубашка с косым воротом, как у поваров на прогулочных лайнерах. Рам, с опозданием вспомнил я. Софи как-то говорила, что его зовут Рам.
  
  В течение одного странного мгновения ничего не происходило. Мы просто стояли и смотрели на парня. Потом дядя Авнер беззлобно пнул его босой ногой:
  
  – Вставай, щенок. За тобой пришли.
  
  Пацан поднял на нас зареванные глаза:
  
  – Тебя папа прислал?
  
  Я не счел нужным утруждать себя ответом, наклонился и помог ему подняться. Он с трудом встал и привалился ко мне, шумно вздыхая от облегчения. Я бы обошелся и без его объятий. Во время Ливанской войны я побывал на достаточном количестве похорон, чтобы знать, что люди значительно тяжелее, когда плачут.
  
  – Выведи его через заднюю дверь, – сказал дядя Авнер. – Не хочу, чтобы жена его видела.
  
  Это оказалось намного легче сказать, чем сделать, но через десять минут мы уже сидели в моей машине и катили на юг. Наверное, дорожная тряска обострила его боль, потому что он застонал и следом выругался. Я велел ему заткнуться. На улочке за площадью Государства я притормозил и заглушил мотор.
  
  – Почему мы остановились? – испуганно спросил он. – Мне надо в больницу.
  
  Я молча в упор смотрел на него. Когда-то, в те времена, когда мы с Кравицем были еще молодыми следователями, мы полтора часа без перерыва орали на арестованного в допросной, засыпая его вопросами и не получив ни одного ответа. В конце концов Чику надоело сидеть за односторонним стеклом. Он вошел в допросную, попросил нас удалиться, сел напротив арестованного и десять минут молча ел его глазами, после чего встал, влепил ему пощечину и снова сел. Через десять минут он повторил то же самое. В результате, когда он задал первый вопрос, арестованный был так счастлив, что подписал добровольное признание, хотя никто от него этого не требовал.
  
  – Что ты там делал? – спросил я.
  
  – Где?
  
  – Во дворе у Нохи.
  
  – Он пытался убить Ора.
  
  – Кто это?
  
  – Ор. Мой младший брат.
  
  Ор и Рам. Видимо, Кляйнман не в состоянии запоминать более длинные имена.
  
  – Откуда ты знал, куда идти?
  
  – Он сам мне сказал.
  
  – Кто?
  
  – Парень, который хотел убить Ора. Он приехал на встречу на той же машине, которая чуть не сбила Ора. Прокатный «Ситроен-Берлинго».
  
  Маленький белый пикап, вспомнил я слова Кравица.
  
  – Зачем он к тебе приехал?
  
  – Он сказал, что ему не заплатили. Авихаиль нанял его убить Ора, а когда он пришел за деньгами, сказал, что пусть сначала доведет дело до конца.
  
  – Он просил у тебя что-нибудь?
  
  – Я ему дал две тысячи шекелей. Все, что смог получить в банкомате.
  
  – Как он выглядел?
  
  – Кто?
  
  – Убийца.
  
  Он задумался, обхватив сломанную руку, будто пытался загнать боль назад под кожу.
  
  – Худой такой, – сказал он. – Короткие волосы. Ашкеназ.
  
  – Сколько лет?
  
  – Не знаю. Тридцать с чем-то.
  
  – Во что был одет?
  
  – Джинсы, белая футболка. Ничего особенного.
  
  – Как он назвался?
  
  – Нати.
  
  Нати. Как Анати. Если Альтер надеялся замаскироваться, то оставил за собой такой огненный шлейф, что им можно осветить целый стадион. С другой стороны, он вряд ли опасался, что его опознают. Никто, кроме меня, не знал о его существовании. Я завел мотор и взял курс на больницу «Ихилов». У входа стоял охранник. Я проехал мимо и остановился перед приемным покоем. Сын Кляйнмана никак не мог решить, то ли поблагодарить меня, то ли послать куда подальше, и в результате не сделал ни того ни другого.
  
  – Потом отправляйся в дом отца, – сказал я, – и в ближайшие дни не высовывай наружу носа.
  
  Он выбрался из машины, удалился на несколько шагов и только тогда набрался смелости, чтобы обернуться и крикнуть: «Не командуй тут, козел!»
  
  Проходившая мимо медсестра в белом халате удивленно покосилась на него, но сочла его достаточно безобидным и продолжила свой путь.
  
  – Позвони ему в тюрьму. Он скажет тебе то же самое, – ответил я.
  
  Выдав этот перл мудрости, я отчалил, бросив его в одиночестве.
  
  Из больницы я направился в Герцлию к Альтеру. На детской площадке опять возилась ребятня. На дорожке, ведущей к дому, меня чуть не сбили с ног две веселые пятнадцатилетние девчонки на роликах.
  
  Чувствуя себя на их фоне ископаемой окаменелостью, я поднялся на этаж к Альтеру, и – без особого удивления – обнаружил, что его нет дома. Я оставил ему записку с просьбой позвонить мне.
  
  Раз уж я в разъездах, решил я, почему бы не исключить из списка вероятных сестер еще одно имя? На перекрестке я свернул налево и поехал в Кфар-Саву. Не меньше двадцати минут проплутав по переулкам, я наконец остановился возле трех многоэтажек, выходящих на маленькую мощеную площадь, в центре которой красовалась жутко уродливая современная скульптура из желтых железяк. Я не стал звонить в домофон, немного подождал у стеклянной двери подъезда и вошел вместе с посыльным из супермаркета. На седьмом этаже я постучал в дверь. Она открылась. На пороге стояла Эла.
  
  Только после того, как она второй раз спросила: «Чем я могу вам помочь?» – я достаточно очухался, чтобы заметить некоторые различия. Она была на пару сантиметров ниже Элы; волосы, подстриженные таким же каре, были чуть светлее. Кроме того, в ней ощущалась какая-то униженная покорность. Не считая этого, она была точной копией Элы.
  
  – Я из службы безопасности супермаркета, – сказал я. – К нам обратились два представителя этнических меньшинств. Они предъявили ваши чеки. Мы хотим убедиться, что вы действительно их выписывали.
  
  Моя маленькая хитрость – выражение «представители меньшинств» – сработала. Так уж заведено у нас, бойцов элитных подразделений прилавков и кассовых аппаратов: мы убежденные сторонники политкорректности.
  
  – Я не выписывала никаких чеков, – сказала она.
  
  – Мне надо проверить ваши анкетные данные.
  
  Она не возражала. Ее звали Рики Меир. Замужем за Йоэлем Меиром, детей нет, работает на полставки в турагентстве, муж владеет сервисом по продаже подержанных машин. Я все записал на бланке, похожем на официальный, и попросил ее расписаться в двух местах. Она протянула ко мне руку, но тут же ее отдернула и с глухим стоном схватилась за бок. Мне не составило труда догадаться, в чем дело. Так бывает, когда человек, у которого сломана пара ребер, делает слишком резкое движение. Я пригляделся и заметил у нее на предплечье два желтоватых синяка.
  
  – Это я упала, – объяснила она.
  
  Я вежливо ответил, что мне очень жаль это слышать.
  
  – Вы заблокируете оплату по чекам? – с надеждой в голосе спросила она.
  
  Я пообещал, что непременно это сделаю. Если нельзя доверять любимому супермаркету, кому тогда вообще можно доверять?
  
  Простившись с ней, я позвонил Эле.
  
  – Странно, – сказал я, когда она взяла трубку. – У вас совершенно одинаковые стрижки. То, что она как две капли воды похожа на тебя, мне понятно, но почему две женщины, которые с рождения никогда не встречались, носят одинаковую прическу, это для меня загадка…
  
  Она заплакала. Я послушал ее рыдания и положил трубку.
  21
  
  Когда я приехал домой, она уже поджидала меня, сидя на ограде. На сей раз она оделась в темно-зеленые брюки карго и коричневую футболку, подчеркивающую форму груди. На шее висела тонкая серебряная цепочка с маленьким солдатским жетоном из белого золота. Я не стал спрашивать, не подарок ли это от клиента – в конце концов, военнослужащие тоже живые люди. При моем приближении она спрыгнула с ограды, преградила мне путь и требовательно спросила:
  
  – Как она?
  
  Я прошествовал мимо нее к двери:
  
  – Я уже говорил тебе: не люблю, когда меня подкарауливают возле дома.
  
  Не успел я открыть дверь, как получил удар по щиколотке. Довольно ощутимый, острым носком туфли прямо по косточке. Я повернулся к ней, скорее удивленный, чем рассерженный.
  
  – Сукин сын, – процедила она севшим от напряжения голосом. – Ты знаешь, как я волнуюсь. Что за игры ты затеваешь?
  
  Я молча прошел в квартиру и сел в старое кресло посреди гостиной. Она проскользнула за мной и встала напротив меня.
  
  – Объясни мне про стрижки, – попросил я.
  
  – Что?
  
  – Я уже сказал тебе по телефону. У вас одинаковые стрижки.
  
  – И что?
  
  – Ты говорила, что никогда с ней не встречалась. Я еду в Кфар-Саву. Она открывает мне дверь. И я вижу тебя. Логично, вы же однояйцевые близнецы. Но откуда у вас одинаковые стрижки?
  
  Она покрутила головой, озираясь, потом наклонилась, давая мне возможность рассмотреть ее обтянутую тканью брюк задницу, убрала с дивана три книги и обертку от соленой соломки и села. Я попытался вспомнить, когда в последний раз ел соленую соломку, но даже вкус ее выветрился у меня из памяти.
  
  – Это обычное дело, – сказала она. – Я много про это читала. Еще в детстве. Самый известный случай был в Огайо, в семидесятые. Два близнеца, которых разлучили с рождения, выросли в разных семьях. Обоих звали Джеймс. Оба стали помощниками шерифа в своих городках. У обоих была склонность к механике, рисованию и плотницкому делу. Оба женились на женщинах по имени Линда, оба назвали старшего сына Джеймс Аллан. Оба развелись и снова женились на женщинах по имени Бетти. У обоих были собаки по кличке Той.
  
  – Той? Как по-английски «игрушка»? – уточнил я.
  
  – Наверное.
  
  – Ты хочешь сказать, что она, не подозревая о твоем существовании, пошла в парикмахерскую и попросила сделать ей каре?
  
  – Откуда ты знаешь, что это называется каре?
  
  – Я величайший детектив на свете.
  
  А еще я частенько краду из мусорных корзин квитанции об оплате с банковских карт, принадлежащих женщинам, которые изменяют своим мужьям.
  
  – Откуда деньги? – спросил я.
  
  – Какие деньги?
  
  – Ты заплатила за номер в Рош-Пине. Ты оплачиваешь мои услуги. И не похоже, чтобы ты где-то работала.
  
  – Ты ведь не это хотел спросить.
  
  – С чего ты взяла?
  
  – Спроси, что хотел спросить.
  
  Она не шевелилась, но все в ней клокотало от гнева, а глаза метали в меня громы и молнии.
  
  – Ты все еще занимаешься этим?
  
  – Не твое дело.
  
  – И то верно.
  
  – А у тебя деньги откуда? Тебе платят за то, что ты прячешься по дворам и фотографируешь, как трахаются парочки? Это что, лучше?
  
  – Иными словами, ты не бросила это занятие?
  
  – Идиот! Я уже говорила тебе, что меня хватило на шесть месяцев. Надеюсь, ты хоть знаешь, что такое баннеры?
  
  – Реклама в интернете?
  
  – Именно. Я продаю баннеры для интернет-сайтов.
  
  – То есть работаешь с рекламными компаниями?
  
  – Да.
  
  – Лучше бы ты занималась проституцией.
  
  Это было, конечно, рискованное замечание, но оно произвело нужный эффект. Она засмеялась. Смех помог ей расслабиться и успокоиться. Она медленно, тем же жестом, что в машине по дороге на север, откинула назад голову и уставилась в потолок.
  
  – Хочешь, съездим к ней?
  
  – Пока не надо.
  
  Мое предложение ее как будто испугало, а я не собирался на нее давить.
  
  – Какая она?
  
  – Такая же, как ты, но не совсем.
  
  – В каком смысле?
  
  – У нее сломаны ребра и на руке синяки.
  
  – Какие синяки?
  
  – Обыкновенные. Какие остаются, если кто-то тебя бьет.
  
  Она не шелохнулась, только чаще задышала:
  
  – Я знала. Только не спрашивай меня откуда. Пожалуйста.
  
  – Откуда?
  
  – Ты действительно идиот.
  
  – Мне выставить счет?
  
  Она наконец опустила голову:
  
  – Какой счет?
  
  – Я нашел ее. Работа закончена.
  
  – Я хочу знать, кто ее бьет.
  
  – С вероятностью девяносто девять процентов – муж.
  
  – Как ей помочь?
  
  – Уговорить подать заявление в полицию. Только в последний момент она откажется.
  
  – Почему?
  
  – Ты правда хочешь ей помочь?
  
  – Да.
  
  Я встал, достал из сумки под столом цифровой «Никон» и направил на нее.
  
  – Не улыбайся, – сказал я. – люди никогда не улыбаются, когда фотографируются на удостоверение личности.
  
  – Ты предлагаешь мне выдать себя за нее? – наконец догадалась она.
  
  – Именно.
  
  – Но зачем?
  
  – Ты пойдешь в полицию и скажешь, что хочешь еще раз поговорить со следователем, к которому уже обращалась.
  
  – И?
  
  – Ты сразу поймешь, что там на самом деле происходит.
  
  – Зачем тебе это?
  
  – Я хочу знать, первый это случай или нет.
  
  Я быстро отщелкал три кадра, сунул камеру в сумку и встал.
  
  – Мне понадобится пара часов, – сказал я. – Жди моего звонка.
  
  Она не двинулась с места:
  
  – Я не хочу идти домой. Я там с ума сойду.
  
  Мне хотелось сказать ей, что она и так ненормальная, но я сдержался.
  
  – Можно, я останусь здесь? – спросила она, всем видом напоминая мне грустного кокер-спаниеля.
  
  – Ладно. Только приберись в квартире.
  
  – Это еще зачем?
  
  – Так делают все женщины, когда остаются в моей квартире одни.
  
  – Прибираются?
  
  – Да.
  
  – Значит, ты считаешь, что мое тяжелое душевное состояние – это повод заполучить бесплатную уборщицу?
  
  – Именно.
  
  – Ты знаешь, что ты сексист?
  
  – Понятия не имею, что это такое. Слишком мудреное слово.
  
  Она нагнулась, подобрала с пола обертку от соленой соломки и с тоской ее осмотрела.
  
  – Ладно, – произнесла она. – Иди уже.
  
  Радуясь, что остался в живых, я вышел. Оставив «Вольво» отдыхать на стоянке возле дома, сел в красный микроавтобус и поехал на старый автовокзал. По дороге я позвонил Кейдару. Он снял трубку, и я услышал ворчание его компьютеров, видимо обиженных моим вторжением в их существование.
  
  – Мне надо, чтобы ты проник со мной в одну квартиру, – сказал я.
  
  Он закудахтал от счастья. Кейдар всегда мечтал попробовать себя в роли крутого парня. Однажды я сказал ему, что все компьютерные игры, в которых орудуют парни с автоматами в волосатых руках и девушки с пышной грудью, едва прикрытой топиком, пишут очкарики, не забывшие, что их били одноклассники. Он на минуту задумался, а потом спросил, не хочу ли я заняться бизнесом в области высоких технологий.
  
  Когда его восторги поутихли, я назначил ему встречу у меня дома через час и отключился. Рядом со мной в микроавтобусе сидела очень толстая женщина в лилово-черном балахоне, глядевшая на меня с осуждением. Напрасно я посылал ей лучи обаяния – они на нее не подействовали. Через пять минут я покинул микроавтобус и двинулся по главной улице, на которой, тесно прижавшись друг к другу, стояли ларьки с поддельными фирменными шмотками, пиратскими порнокассетами и фальшивыми драгоценностями. Всем этим добром торговали низкорослые кавказцы, судя по виду родившиеся в год аварии в Чернобыле. Я миновал их и нырнул в узенькую улочку, ведущую в Маленькую Африку.
  
  Строго говоря, здесь присутствовала не только Африка, но и Маленький Таиланд, и Маленькая Манила, и Маленький Бухарест. Весь третий мир сошелся в нескольких переулках южного Тель-Авива. Повсюду плескались на ветру цветастые одеяния, вывешенные на просушку, валялись пустые жестянки из-под пива, а на балконах стояли толстозадые тетки, с улыбкой взирающие на уличную суету. Через пять минут я уже стучал в белую стальную дверь на улице Ха-Шарон. Мне открыл мужчина в алом африканском балахоне без рукавов. Все остальное у него было белым – белые волосы, белые зубы, а кожа белая настолько, что просвечивали голубые вены. По его виду никто не сказал бы, что он счастлив меня видеть.
  
  – Я просил тебя не приходить.
  
  – Я заплачу.
  
  – Деньги тут ни при чем.
  
  Когда-то, много лет назад, его звали Мики Коэн и он учился со мной в одном классе. В каждом большом городе есть люди, в шестнадцать лет сделавшие для себя вывод, что родились не в том месте. Одни считают, что им следовало быть американцами или бразильцами, другие заплетают дреды и каждый день слушают регги. Мики родился африканцем. Он мечтал об этом, сколько я его помнил. О бескрайних просторах, о мчащихся зебрах и о многом другом, чем, наверное, богата Африка. В армии он продержался четыре месяца, а потом обратился к армейскому психологу и поведал ему, что на самом деле он негр из Кении, который по ошибке оказался заперт в теле самого белокожего из всех белокожих мальчишек.
  
  От армии его освободили с направлением на психиатрическое лечение, а он вместо этого уехал в Найроби и вернулся оттуда через десять лет с улыбчивой женой шириной с самосвал и основал фирму по компьютерной графике. Через пять лет его жена умерла от осложненной пневмонии. Я никогда не спрашивал, что стало причиной болезни, подразумевая СПИД, а он никогда об этом не рассказывал, но сам выглядел вполне здоровым. После ее смерти он вел тихий образ жизни и растил их общего сына, пока в южном Тель-Авиве не активизировалась миграционная служба, которая ловила его друзей из Заира и Мозамбика, сажала их в грузовики и отправляла домой. Мики это бесило. Он перепрофилировал свою компанию и превратил ее в фабрику по производству поддельных документов.
  
  Я поймал его за руку, когда меня наняли, чтобы вернуть домой двадцатилетнюю девчонку из Рамат-ха-Шарона, которая вообразила себя леди Чаттерлей и переехала к садовнику из Конго и пяти его друзьям. Я не стал вступать с ними в конфликт и пошел самым простым путем – пожаловался на них в миграционную службу. Два дня спустя садовник снова высадился на старом автовокзале с новым именем и с разрешением на работу, выглядевшим еще лучше, чем настоящее. Чтобы выйти на Мики, мне хватило двух недель. В память о старом, пусть и не слишком добром знакомстве я не заставил его прикрыть лавочку, но Мики, как истинный романтик, не простил мне того, что бывшая леди Чаттерлей отправилась учиться на юриста в колледже Рамат-Ганы, а садовник до сих пор выращивает овощи для своей ручной зебры в Африке.
  
  – Уходи, – сказал он, перекрывая вход.
  
  – Мики, или ты меня впустишь, или я сообщу твой адрес Кравицу.
  
  – Кравиц – поганый фараон. Ты тоже – поганый фараон. Вы всегда ими были. Еще до того, как стать погаными фараонами, вы уже были погаными фараонами.
  
  Африка не обогатила его словарный запас.
  
  – Если тебе станет легче, – добавил я, – мне нужна твоя помощь, чтобы вставить пистон полиции.
  
  – С чего это ты вдруг собрался вставлять пистон полиции? – не удержался он.
  
  Я рассказал ему правду, больше похожую на вымысел, и оказался у него в офисе. Он располагался в старом промышленном здании с высокими потолками и узкими окнами. В центре стояли две копировальные машины, цифровой принтер размером с письменный стол, компьютер Macintosh с большим экраном и кульман. Он взял мой фотоаппарат, подсоединил его к компьютеру и вывел на экран фотографию Элы.
  
  – Красивая женщина, – оценил он.
  
  В ответ я пробурчал нечто нечленораздельное, и он впервые посмотрел на меня взглядом, лишенным враждебности. Через двадцать минут я держал в руках удостоверение личности на имя Рики Меир. При желании Эла сможет с его помощью получить паспорт, водительские права, свидетельство о рождении, открыть банковский счет и пенсионную программу, выйти замуж, купить машину, взять ипотечную ссуду и написать завещание в присутствии нотариуса. Говорят, в компьютерную эру человеку негде укрыться. Но никто не упоминает о том, с какой легкостью можно просто родиться заново.
  
  Домой я вернулся в таком же красном микроавтобусе, но уже без черно-лиловой тетки по соседству, а это, конечно, было не то. Возле ограды меня ждали Эла и Кейдар. Она выглядела точь-в-точь как на фотографии, которая лежала у меня в кармане, но без напряжения во взгляде. Кейдар, в свою очередь, производил впечатление полного дебила. Он вырядился в армейские брюки, заправленные в высокие ботинки, и черную футболку, подчеркивающую отсутствие мускулатуры, а залысины прикрыл голубой банданой.
  
  – Я сразу ее узнал, – едва завидев меня, отрапортовал он. – Так и сказал: «Ты та самая девушка, которая ищет сестру».
  
  Я проигнорировал его реплику и знаком велел Эле идти в дом.
  
  – Он милый, – сказала она, как только я закрыл дверь.
  
  – Он идиот.
  
  – Он постучался. Я не знала, можно ли его впускать, и вышла к нему на улицу.
  
  – Не важно. Держи.
  
  Я отдал ей удостоверение личности, изготовленное Мики Коэном.
  
  – Это ее настоящий адрес, – задумчиво произнесла она.
  
  – Да.
  
  – То есть я могу туда пойти?
  
  – Ты окна не помыла.
  
  – Что?
  
  – В следующий раз, когда будешь здесь убирать, не забудь вымыть окна. Это подвальный этаж. Много пыли летит.
  
  – Следующего раза не будет.
  
  – Не надо пока к ней ходить. Лучше посмотрим, кого она боится.
  
  – А если они не поверят, что я – это она?
  
  – Поверят.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – Я ее видел.
  22
  
  Она ушла, и тут же в дверь просунулась мордочка Кейдара, задорная, как песни Bee Gees.
  
  – Двинули? – спросил он.
  
  Я велел ему немного подождать и совершил обход квартиры. Посуда сияла, полы вымыты, и даже белье на кровати перестелено. Я взял стул, забрался на него и снова разобрал потолок рядом с кондиционером. Воздушные фильтры оставили у меня на руках черные следы. Я заглянул внутрь. Пакет с кассетами исчез. Меня это немного расстроило, но я утешался мыслью о том, что Кравиц и Барракуда сидят сейчас у него в кабинете и смотрят запись 1991 года, на которой я плаваю на каяке в Миконосе, старательно втягивая живот, потому что знаю: меня снимают.
  
  По дороге в Герцлию Кейдар трижды спросил, что, собственно говоря, мы собираемся делать. На третий раз его вопрос пробил защитный экран, которым я себя окружил, и до меня наконец дошло, во что именно я его впутываю. Вместо того чтобы продолжить путь к дому Альтера, я свернул в квартал Герцлия-Питуах и по набережной доехал до медицинского центра. Попросил его подождать в машине, зашел внутрь и наплел трем медсестрам три разные байки. Вернувшись, вручил Кейдару пару медицинских перчаток, присыпанных тальком, и велел их надеть.
  
  Затем я пересказал ему избранные эпизоды этой истории. Кляйнман, Авихаиль, погибшая дочка Альтера. Я пропустил Кравица и двух Сергеев, от которых мне досталось, но и этого хватило, чтобы оставшуюся часть пути мы проделали в молчании. Только перед самой дверью квартиры Альтера Кейдар снова открыл рот:
  
  – Думаешь, это он убил Софи?
  
  – Нет.
  
  – Почему?
  
  – Я видел, как он с пистолетом в руках крутился рядом с Авихаилем. Он хотел убить его, но не смог. Есть люди, которые на это просто не способны.
  
  Дверной замок Альтера был дешевой копией модели «Рав-Бариах». Я достал мастер-ключ, обернул его фольгой, вставил в замочную скважину и аккуратно подвигал взад-вперед. Через 120 секунд на фольге отпечатались все изгибы и впадины запирающего устройства, и дверь открылась. Мы вошли в квартиру. Она выглядела в точности как в прошлый раз, только теперь в помещении витала еле ощутимая атмосфера запустения.
  
  – Что мы ищем? – спросил Кейдар.
  
  – Когда я был здесь, видел, что все материалы у него в ноутбуке. Надо его найти.
  
  Мы не торопясь обследовали всю квартиру. В какой-то момент Кейдар издал с балкона тихий победный клич. Я поспешил туда. Он сидел за стационарным компьютером.
  
  – Это не то, – сказал я, но его пальцы уже порхали над клавишами.
  
  – Взгляни, – сказал он и указал на маленькую голубую коробочку, прикрепленную сзади. – Это сетевой компьютер. То есть все компьютеры в доме объединены в сеть.
  
  На экране зажглась надпись: «Введите пароль», но Кейдар не обратил на нее внимания. Он выключил компьютер и снова его включил, держа палец на кнопке F2, пока не открылся синий экран с желтыми строками какой-то клинописи, понятной ему одному.
  
  Через три минуты он уже рылся в файлах Альтера.
  
  Я оставил его на балконе, а сам пошел в гостиную, взял со стола фотоальбом и положил себе на колени. С балкона до меня доносился шум пробуждающегося к жизни принтера и шорох распечатываемых листов. Я раскрыл альбом. Он был набит маленькими фрагментами семейного счастья, от которого ничего не осталось. Рядом с некоторыми из снимков были приклеены бумажки с короткими примечаниями, сделанными женской рукой.
  
  «Отдых на севере. Анати первый раз плавает в озере Кинерет». Через несколько страниц: «Первый день в яслях. Анати уже влюблена в воспитательницу Мирру». У меня возникло чувство, что Альтер оставил этот альбом на виду специально для меня, но, возможно, это его настольная книга. Через пятнадцать минут Кейдар принес мне стопку листов.
  
  – Он показывал тебе это? – спросил он. – Фальшивые теракты?
  
  – Да.
  
  – А что такое АТБ?
  
  – Армейская тренировочная база, а что?
  
  Он быстро пролистал бумаги:
  
  – Взгляни.
  
  Он протянул мне армейскую накладную для оружейных складов новой АТБ пехотной бригады «Голани» и отряда парашютистов, расположенных неподалеку от кибуца Лахав.
  
  – Это подделка?
  
  – Да. – Кейдар против обыкновения был мрачен. – Он классный график.
  
  В накладной значилось: шесть осколочных и шесть фугасных гранат и два керамических бронежилета. Подпись чуть размыта, но все печати на месте. Дата – месяц назад.
  
  – Он проходил там резервистскую службу?
  
  – Погоди, – сказал Кейдар. – Я распечатал его дневник.
  
  Он протянул мне еще несколько листов. Электронный ежедневник. Я поискал дату, на которую была выписана накладная. В ту неделю в его расписании было записано всего одно слово: «армия».
  
  – Ты все еще думаешь, что это не он убил Софи?
  
  – Думаю.
  
  – Почему? Он же хочет, чтобы они поубивали друг друга. Мстит за жену и дочь.
  
  – Он слишком интеллигентен. А Софи никому не причинила зла.
  
  – Может, с гранатой ему легче? Не надо смотреть на жертву с близкого расстояния.
  
  – Может.
  
  Мы еще раз осмотрели квартиру. На полу в спальне валялась разбросанная одежда, как будто хозяин в спешке паковал чемодан, не имея ни времени, ни желания наводить порядок. На выходе из квартиры мы нос к носу столкнулись с соседом, который с удивлением воззрился на Кейдара, не успевшего снять белые хирургические перчатки.
  
  – Добрый день! – любезно поздоровался я. – Не знаю, говорил ли вам господин Альтер, но передайте ему, что волноваться не о чем. Змея, по-видимому, уползла сама. В это время года они всегда так делают. Если увидите его, передайте, что возле холодильника мы нашли немного гадючьего помета, но все убрали.
  
  Мужчина стремительно исчез в своей квартире, даже не удосужившись нас поблагодарить. Мы вернулись к «Вольво», и я заметил, что Кейдар смотрит на меня как-то странно.
  
  – В чем дело? – спросил я.
  
  – Гадючий помет, серьезно?
  
  – Ты знаешь, как стирают записи с цифровых кассет?
  
  – Видео или аудио?
  
  – Видео.
  
  – Надо просто сделать на них новую запись.
  
  – И восстановить предыдущую будет невозможно?
  
  – Только в лаборатории, – объяснил он ласковым голосом, каким говорят с ребенком, страдающим психическим расстройством, сразу после того, как он спалил бабушкин дом вместе с бабушкой.
  
  – Это меня и беспокоит.
  
  – Тогда пройдись по ним электромагнитом.
  
  – А где его раздобыть?
  
  – Они вас засняли?
  
  – Кого?
  
  – Тебя и Софи.
  
  Я иногда забываю одну малосущественную деталь: коэффициент интеллекта у Кейдара где-то в районе пятисот баллов.
  
  – Я достану тебе электромагнит, – сказал он, поняв, что не дождется ответа. – Вечером будет у тебя.
  
  Я молчал. После проникновения в квартиру Альтера меня почему-то била нервная дрожь. Я высадил Кейдара возле его дома и поехал в спортзал. Дежурный тренер дружески кивнул мне и продолжил разработку плечевой мускулатуры. Я устроил себе тройную тренировку. Полчаса бег, полчаса гантели, полчаса правой-левой по боксерской груше. Синяки, которые оставили на мне два Сергея, почти прошли, и я снова чувствовал, что способен в шести раундах победить Мухаммеда Али, при условии, конечно, что он не излечится от болезни Паркинсона.
  
  Тем временем тренер успел сходить в душевую и вернуться, встал перед зеркалом и принялся сосредоточенно себя разглядывать. Я скосил на него глаза. Живот у него был поделен на маленькие симметричные кубики, а тело выглядело абсолютно гладким – похоже, он регулярно делал лазерную эпиляцию. На меня накатили детские воспоминания. Мне 12, класс идет на пляж Шератон, и я плетусь со всеми вместе. Все болтают, смеются, и только я молчу, в ужасе от той минуты, когда придется снять футболку и явить миру свои сиськи самого толстого в классе мальчишки.
  
  Направляясь в раздевалку, я все еще ощущал себя тем самым мальчишкой и тихо порадовался, обнаружив, что там никого нет. Встал на электронные весы, с опаской опустил взгляд, и тут надо мной запели ангелы, посыпался дождь из розовых цветочков и запорхали обнаженные девственницы-блондинки. 93 килограмма и 700 граммов.
  
  Я принял душ, напомнив себе, что с потом, который только что смыл с тела, потерял еще граммов пятьдесят – железная логика. Но тут из района живота до меня донесся другой голос – голос альтернативного мозга всех толстяков. Он настаивал, что, раз уж я похудел, то имею право слегка перекусить. Скажем, полукилограммовым антрекотом с двойной порцией картошки фри. Из спортзала я уходил таким голодным, что набрался наглости и сказал тренеру:
  
  – Хорошо, что ты немного сбросил мышечную массу. А то был какой-то раздутый.
  
  Он в ответ буркнул: «Спасибо». Мы оба знали, что остаток дня он проведет на снарядах, пытаясь вернуть утраченную мускулатуру.
  
  Домой я добрался под вечер, когда небо уже начало затягивать серой пеленой. Слава богу, у изгороди никто меня не поджидал, зато под дверью я нашел голубой целлофановый пакет. В нем лежала какая-то железяка с проводочками. Записка, нацарапанная корявым почерком Кейдара, гласила:
  
  «Что значит – что это такое? Это электромагнит. Надо на минуту приставить его к кассете. Все остальное он сделает сам».
  
  В квартире я собрал все кассеты и положил их на стол. Потом сел в кресло и погрузился в раздумья. Не знаю, о чем я думал. Хотя, нет, конечно, знаю. Через какое-то время я встал, вставил кассету в видеомагнитофон и подключил к телевизору.
  
  Я увидел нас. Себя и мертвую девушку. Это не порнофильм, свет в спальне был не профессиональным, но его было достаточно, чтобы не упустить ни одной детали. …На третьей кассете я не выдержал. Все отошло на задний план – и то, что она умерла, и то, что полстраны ищет эти кассеты, и даже то, насколько жалким и одиноким я выгляжу со стороны.
  
  Минут пять я просидел не двигаясь. Видео продолжало крутиться. Наконец я встал, вытащил кассету и выключил магнитофон. Пошел в душ, вернулся в гостиную в баскетбольных серых трусах и белой футболке, сел за письменный стол и одну за другой размагнитил все кассеты. Взял одну на пробу и включил. На экране – только черный дождь, как после взрыва нефтяной скважины. Кейдар, как всегда, оказался прав. Я позвонил в службу доставки «Кенгуру» и вызвал курьера. В ожидании его я успел съесть четыре ломтика хлеба из цельной муки с постной пастромой и выпить целую бутылку диетического грейпфрутового сока. Курьер в оранжевом комбинезоне и с мотоциклетным шлемом в руке напоминал школьника. Я вручил ему пакет с размагниченными кассетами и адресом управления полиции, попросив передать пакет лично Кравицу.
  
  И никакой записки.
  23
  
  В одиннадцать вечера я снова вышел на улицу, не преследуя особой цели, но, по крайней мере, оставив дома свою бессонницу: пусть теперь воет и бьется о стены. Я поехал в Тель-Авивский порт. Еще несколько лет назад здесь стояли только рыбацкие лотки да несколько павильонов, в которых торговали плиткой и сантехникой, но потом двух ребят родом из Салоник, которые управляли всем этим хозяйством и вели расчеты, складывая цифры на бумажке в столбик, выдавили, а на их место привели умную блондинку-архитектора. За полгода она превратила порт в одно из самых модных мест в городе. Серый бетонный пирс, покрытый ракушками, закрыли настилом из темного дерева, на котором, как грибы после дождя, выросли уютные бары и ресторанчики, где официанты зарабатывали больше многих своих посетителей. В «Бич-баре» я сел поближе к морю и попросил официантку с косичками в стиле Пеппи Длинныйчулок принести мне рюмку холодной водки. Она убежала выполнять заказ, а у меня зазвонил телефон.
  
  – Я видела ее, – сказала Эла. – Я стояла на другой стороне улицы, а она прошла мимо меня.
  
  Я молчал.
  
  – Ты где? – спросила она.
  
  Я объяснил.
  
  – Еду, – сказала она и повесила трубку.
  
  «Столичная» прибыла относительно быстро, и я сделал первый осторожный глоток. Водка – это единственное послабление, которое я даю своей диете. В ней больше сахара, чем в предвыборных агитационных роликах, но ее намерения значительно честнее. Снова зазвонил мобильный. Кравиц. Чуть поколебавшись, я все-таки ответил. Он не собирался тратить время на предварительные ласки.
  
  – Ты послал мне кассеты! – рявкнул он хриплым то ли от гнева, то ли от усталости голосом.
  
  – И?
  
  – Мы подадим на тебя в суд!
  
  – За то, что я послал тебе груду пустых кассет?
  
  – Мы оба знаем, что на них было записано!
  
  – У тебя был ордер?
  
  – Какой еще ордер?
  
  – Чтобы вломиться ко мне в квартиру и украсть кассеты с отпуском в Греции.
  
  – У тебя нет доказательств.
  
  Вот теперь он меня разозлил.
  
  – Знаешь, в чем твоя проблема? – сказал я достаточно громко, чтобы из-за соседнего столика на меня обернулись девушка с кольцом в носу и парень. – Твоя проблема в том, что ты считаешь себя самым умным. Я частный детектив. Если тебе невдомек, что половину своего рабочего времени я трачу на установку скрытых камер, то ты просто идиот.
  
  – Ты это только сейчас выдумал.
  
  Он был прав, но все же не совсем уверен в своей правоте. Пока что у нас ничья.
  
  – Ты где?
  
  – В порту, в «Бич-баре».
  
  – Что ты там делаешь?
  
  – На романтику потянуло.
  
  Кравиц бросил трубку. Значит, скоро заявится. Почему бы не позвонить еще паре-тройке человек, подумал я. Или не пригласить массовика-затейника. Или не привязать к Пеппиным косичкам воздушные шарики.
  
  Кравиц появился быстро, из чего я заключил, что он говорил со мной из машины. Я немного успокоился. По-настоящему гнусные разговоры он пока еще предпочитал вести без свидетелей. Джинсы и голубая рубашка от Ральфа Лорена сидели на нем как полицейский мундир. Он сел за мой столик, поймал взгляд официантки, ткнул на мой стакан и поднял два пальца. Она согласно кивнула. Если бы мне вернули все время, потраченное в ресторанах в попытках привлечь к себе внимание официантов, мне сегодня было бы двадцать восемь лет.
  
  – Ну ладно, – сказал он. – Твоя версия?
  
  – Вы уже сообразили насчет фальшивых терактов?
  
  – Да.
  
  Вот так. Без увиливаний.
  
  – Каким образом?
  
  – Перед тем как его взять, мы поставили на прослушку его телефон.
  
  – Почему вы не предали эту информацию огласке?
  
  – Зачем? Чтобы напугать общественность и получить от газетчиков по башке за бездействие?
  
  Я сосредоточился на своей «Столичной».
  
  – Ты больше не служишь в полиции, Джош, – сказал он. – Но ты знаешь наши аргументы против публичности.
  
  – Шабак[10] известили?
  
  – Да.
  
  – Что они говорят?
  
  – Что если мы это опубликуем, то Палестинская национальная администрация будет каждый теракт сваливать на израильских уголовников. Мы окажемся перед ними бессильны. Сам посуди, что мы сможем предпринять? Блокировать Территории, потому что Кляйнман с Авихаилем не поделили торговлю наркотиками в Нетании?
  
  – А если это всплывет?
  
  – Будем опровергать. С их войнушкой покончено. Будем настаивать, что это чьи-то безумные фантазии.
  
  – Кто из ваших в курсе?
  
  – Три человека в моем подразделении и генеральный инспектор. Мика поставила в известность юридического советника правительства и генерального прокурора. Что они рассказали министру, я могу только догадываться. Полагаю, нечто вроде: «Мы ведем крайне деликатное расследование, имеющее политическую окраску. Вы уверены, что хотите знать все подробности?»
  
  – Почему бы ему не захотеть?
  
  – Принимать решения не так легко, – задумчиво ответил он. – Одни министры любят это делать, а другие – нет. Но если ты три-четыре раза уклонишься от принятия решения, то на пятый тебя и спрашивать не будут.
  
  – Вот почему ты не стал генеральным инспектором.
  
  – В смысле?
  
  – Я еще лет пять назад был уверен, что ты им станешь. В этом были уверены все, с первого дня учебы в полицейской школе в Шфараме. Но ты думаешь как политик. А они предпочитают полицейских, которые думают как полицейские.
  
  – У тебя есть еще глубокие мысли или только эта?
  
  – А что с Роном Альтером?
  
  – А что с ним?
  
  Я увидел Элу. Обходя столики, она пробиралась к нам со стороны преуспевающей сети модных бутиков «Комильфо», которая открыла кафе на последнем свободном пятачке в порту. Она переоделась в джинсы и белую мужскую рубашку, но маленький посеребренный жетончик так и не сняла. Кравиц перехватил мой взгляд:
  
  – Это не та девушка, что была у тебя в больнице?
  
  – Она самая.
  
  – Ты с ней встречаешься?
  
  Я хотел все ему рассказать – не так просто отделаться от привычки, сложившейся за тридцать пять лет, – но удержался.
  
  – Это моя клиентка, – объяснил я. – Разыскивает сестру.
  
  Вряд ли мне удалось его обмануть. Он, конечно, понял, что я чего-то недоговариваю, но понял и другое: его пароль доступа отменен. Мы погрузились в молчание.
  
  Наконец она подошла к нашему столику. Увидела Кравица и попыталась изобразить улыбку, но это у нее плохо получилось – она слишком нервничала.
  
  – Я вам не помешала? – спросила она.
  
  Кравиц открыл было рот, собираясь ей что-то ответить, но я его опередил:
  
  – Дай нам минутку.
  
  Она кивнула, предприняла еще одну отчаянную попытку улыбнуться, также закончившуюся провалом, постояла в нерешительности пару секунд и направилась к барной стойке, облокотилась о нее и заговорила с барменом с вытатуированным на плече тигром. Он внимательно ее выслушал и повернулся к своим бутылкам.
  
  – Альтер был у вас, – сказал я Кравицу. – Он принес вам историю с фальшивыми терактами, но вы ее проигнорировали.
  
  – Ничего мы не игнорировали. Мы и без него все уже знали.
  
  – Тебе известно, что он исчез? Дома его нет.
  
  – И где он сейчас?
  
  – Все его материалы у меня. Все, с чем он приходил к вам, включая подписанное заявление о том, что он передал результаты своего расследования полиции. Которая не сделала ничего.
  
  – Ты намерен это опубликовать?
  
  Я достал из сумки сложенный лист бумаги и протянул его Кравицу. Армейская накладная Альтера: гранаты, взрывчатка, размытая подпись. На чтение у Кравица ушло меньше десяти секунд. Он вернул накладную и посмотрел мне в глаза. Обычно никто так не делает. Даже если человек думает, что смотрит тебе в глаза, на самом деле он смотрит на брови или на переносицу.
  
  – Чего ты хочешь?
  
  – Чтобы он остался в живых.
  
  – Альтер?
  
  – Альтер. Он не должен погибнуть. Ни при попытке задержания. Ни от руки приспешников Кляйнмана или Авихаиля. Ни от внезапно проявившейся аллергии на наручники.
  
  – Мы такими вещами не занимаемся.
  
  – Прекрасно. Одной проблемой меньше.
  
  Он неожиданно мягко улыбнулся:
  
  – Джош на белом коне. Всегда готов заступиться за обиженных и угнетенных.
  
  Я не обратил на его слова внимания. Начать с того, что у меня нет белого коня. А если бы и был, я бы продал его на колбасу. Говорят, в венгерскую салями добавляют немного конины. Интересно, подумал я, неужели теперь до самой смерти все мои ассоциации будут связаны с едой. Кравиц встал и положил на стол купюру:
  
  – Кляйнман хочет с тобой побеседовать.
  
  – А ты при нем мальчик на побегушках?
  
  – Мы хотим заключить сделку. Он признает себя виновным по некоторым пунктам, а мы обратимся к голландцам с просьбой разрешить ему отбывать наказание здесь.
  
  – В обмен на молчание о фальшивых терактах?
  
  – Переговоры были в разгаре, но сегодня он их прервал. Сказал, что ничего не будет решать, пока не переговорит с тобой.
  
  – Когда?
  
  – Завтра в семь утра.
  
  – А что Барракуда?
  
  – Мика? Ты ее так называешь? Слетела с катушек. Орала весь день.
  
  – Передай ей, что ее имя тоже упоминается в бумагах Альтера. Это ее успокоит.
  
  – Ты понимаешь, во что ввязываешься?
  
  – Нет.
  
  Он направился к выходу, но вдруг резко изменил курс и подошел к Эле, дотронулся до ее плеча и что-то ей сказал. Она улыбнулась и кивнула. Потом взяла со стойки свой стакан и присоединилась ко мне.
  
  – Что он тебе сказал?
  
  – Он сказал: «Береги моего друга», – все еще улыбаясь, ответила она.
  
  – Ну ладно.
  
  – Он милый.
  
  – Вовсе нет.
  
  На самом деле Кравицу плевать на мою безопасность. Он просто хотел выяснить, есть ли между нами нечто большее, чем отношения детектив – клиент. Следовательно, этот вопрос волновал уже трех человек. Она поставила стакан перед собой и наклонилась ко мне, собираясь что-то добавить, но мой поднятый палец заставил ее замолчать.
  
  – Минутку, – сказал я, встал и пошел к бетонному ограждению. Внизу без ритма и лада билось о берег бурное черное море. Море – это для меня что-то новенькое. Я не замечал его тридцать лет, а всю последнюю неделю меня тянет к нему, как магнитом. Возможно, через пять-шесть лет регулярного посещения психоаналитика выяснится, что мне охота поплавать.
  
  Я дважды прогнал в голове разговор с Кравицем. Что-то тут не так. Кравиц должен был кричать, угрожать, объяснять, что нельзя из-за каких-то кассет рушить старую дружбу. Распределение ролей между нами оставалось постоянным, как дефицит госбюджета. Я вечно впутывался во всякие неприятности и задевал интересы тех, кого лучше не трогать. А он через пару дней являлся с речами, полными здравого смысла, и говорил, что я идиот. Возвращаясь к столу, я уже знал, что меня используют, но пока не понимал, как именно.
  
  – Без пальца, – сказала она, когда я сел за столик.
  
  – Что-что?
  
  – Если хочешь, чтобы я замолчала, скажи мне: «Замолчи». Палец поднимать не надо.
  
  – А что плохого в пальце?
  
  – Это выглядит оскорбительно.
  
  – В Афганистане это расценивается как знак почета и уважения. Все равно как если бы тебя назначили главой моджахедов.
  
  – Он ее бьет.
  
  Пора бы мне уже привыкнуть к ее манере неожиданно менять тему.
  
  – Как все прошло в полиции?
  
  – Они меня знают. В смысле, ее. Меня проводили к женщине-следователю, и она с порога завела: «Я же предупреждала вас, что это повторится. Если бы вы не забирали назад свои заявления, все это давным-давно было бы позади».
  
  – Сколько было заявлений?
  
  – Четыре. С одним она дошла до суда, но в последний момент отказалась давать показания.
  
  – Его задерживали?
  
  – Ни разу.
  
  – А что с медицинской картой?
  
  – Материалы дела мне не показали. Но она сказала: «Вы хотите опять очутиться в больнице?»
  
  – Как она выглядела?
  
  – Кто?
  
  – Следователь. Обеспокоенной? Раздраженной? Злой?
  
  – Она сказала: «Убьет он вас, а нагоняй получу я».
  
  – Что ты собираешься делать?
  
  – Ты думаешь, это у нас в генах?
  
  – Что именно?
  
  – То, чем я занималась. То, что она позволяет себя избивать. Может, это у нас в крови? Стремление себя наказывать? Как в трагедиях Шекспира.
  
  – Шекспира? Это разве не тот пес из кино?
  
  – Ты нарочно мне не отвечаешь.
  
  – Сначала у тебя во всем была виновата мать. Теперь твои гены.
  
  Она обиженно откинулась назад, и у нее на шее задергалась мышца. Если я не ошибаюсь, она называется трапециевидная.
  
  – Как она тебе показалась?
  
  – Ты был прав насчет стрижки.
  
  – Это не ответ.
  
  – Знаешь… – Она устремила взгляд куда-то километра на два над моей головой. – Когда переешь, возникает такое чувство, как будто тебя раздуло. Ты подходишь к зеркалу, смотришься в него и удивляешься, что нисколько не изменилась.
  
  – Ты специально приводишь пример из жизни толстяков, чтобы мне было легче понять?
  
  – Ты не толстый.
  
  – Мы сейчас не об этом.
  
  – Хорошо. Но ты не толстый.
  
  Я решил отложить обсуждение этого вопроса хотя бы килограммов на пять.
  
  – Я сидела в машине, – продолжила она. – Как в кино, вжавшись в сиденье. Она шла по другой стороне улицы. Вдруг она остановилась и оглянулась, как будто почувствовала мое присутствие. Я вжалась в кресло еще глубже. Говорю же тебе…
  
  Она замолчала. Я выждал минуты три:
  
  – Что говоришь?
  
  – Она меня почувствовала.
  
  – Мы должны закрыть счет.
  
  – Какой счет? – испуганно спросила она.
  
  – Ты наняла меня найти твою сестру. Я ее нашел.
  
  – Ты отказываешься этим заниматься?
  
  – Чем именно?
  
  – Ее проблемами с мужем.
  
  – Я не могу ими заниматься, если она не подаст заявление.
  
  – Ты уже не полицейский.
  
  – Кто-то его крышует, – сказал я.
  
  – Кого?
  
  – Ее мужа. У полиции свои способы решать подобного рода проблемы. Они уже давно не полагаются на суды. Каждый раз, когда дело доходит до судебного разбирательства, муж немножко плачется перед судьей, а его адвокат приносит справку, что обвиняемый любит вязать и обожает котиков. Он получает недельный запрет на приближение к жене, а когда слетает с катушек и перерезает ей глотку, все обвиняют полицию.
  
  – И что же они делают?
  
  – В каждом участке есть парочка крепких ребят, которые могут устроить мужу небольшую прогулку на свежем воздухе.
  
  – Ты крепкий парень.
  
  – Ты это к чему?
  
  – Тебе приходилось это делать?
  
  – Я давно не служу в полиции.
  
  – Что значит «кто-то его крышует»?
  
  – Он торгует подержанными машинами. В этом бизнесе крутится много уголовников. Если она подавала заявление, а ордера на арест в деле нет, значит, кто-то его прикрывает.
  
  – Кто?
  
  – Не знаю.
  
  – Но ты можешь выяснить?
  
  – Да, – сказал я. – Могу.
  24
  
  Когда утром я ехал в тюрьму «Римоним», даже мое дежавю испытывало дежавю. По земле стелился жаркий ветер, приползший с запада и притащивший с собой горсти песка, собранного в дельте Нила. У машин на шоссе был удивленно-раздраженный вид, впрочем, возможно, не более удивленно-раздраженный, чем обычно. Я припарковал «Вольво» у входа и направился к стеклянным дверям, которые подозрительно быстро открылись передо мной. На сей раз встречающая делегация выступила совсем в другом составе: Кравиц с Барракудой и два незнакомых полицейских. В стороне стоял Клаудио – рыжеволосый худощавый следователь, говоривший с южноамериканским акцентом, и долговязый надзиратель, смотревший на меня с чем-то вроде сожаления.
  
  Командование взяла на себя Барракуда:
  
  – Мы хотим, чтобы вся беседа записывалась.
  
  – Нет, – ответил я.
  
  – Прекрасно, – голосом, который наверняка отлично работает в суде, сообщила она. – Тогда встречи не будет.
  
  Я ей улыбнулся. На мой взгляд, у меня замечательная улыбка. В ней бездна обаяния, и она способна согреть окружающих искренним теплом.
  
  – Не будьте идиоткой, – сказал я ей. – Мне эта встреча нужна гораздо меньше, чем вам.
  
  – Вы уже второй раз называете меня идиоткой! Не смейте больше так говорить!
  
  – Хорошо.
  
  – Что хорошо?
  
  – Не буду больше называть вас идиоткой.
  
  Клаудио издал какой-то придушенный хрип. Все на него обернулись, и он сделал вид, что закашлялся.
  
  – Джош, – учительским голосом произнес Кравиц. – Мы знаем, что он был твоим клиентом, но закон есть закон. Ведется следствие, будет суд. Если он упомянет о своей причастности к убийствам, ваша беседа превратится в вещественное доказательство.
  
  – Нет, не превратится, – возразил я. – По закону для содержания человека в одиночном заключении сроком более месяца необходимо судебное постановление.
  
  – Да, и что?
  
  – Что вы скажете судье? Что, ни у кого не спросив, нарушили правила изоляции, о которых сами же просили? Любой адвокат в две минуты даст вашей записи отвод.
  
  Похоже, Клаудио страдал хронической астмой.
  
  – Я могу заставить вас дать показания о содержании беседы, – сказала Барракуда.
  
  – Конечно.
  
  – Если вы солжете на свидетельском месте, это будет считаться воспрепятствованием правосудию.
  
  – Я не собираюсь лгать на свидетельском месте! Наоборот, расскажу все, что знаю.
  
  – Это будут секретные показания.
  
  У меня возникло ощущение, что кашель Клаудио заразен.
  
  – Секретность умерла в тот день, когда изобрели интернет. Мы живем в мире без тайн. Стоит мне рассказать о фальшивых терактах, ровно через семь минут любой ребенок прочтет об этом на пяти разных сайтах.
  
  – Вам безразлична ваша страна?
  
  Она задала этот вопрос очень серьезным тоном. Такие всегда разговаривают серьезным тоном. Наверняка Сталин говорил то же самое каждому товарищу за секунду до того, как пустить ему пулю в затылок.
  
  – С каких пор вы – моя страна?
  
  – Ну хватит! – рассердился Кравиц, но сердился он понарошку. Я не исключал, что их с Барракудой отношения находились на той стадии, когда он искал потайной лаз, чтобы сбежать из кроличьей норы ее спальни. Все романы Кравица протекали бурно, длились недолго и всегда заканчивались тем, что они с женой летели в Прагу, шли на Карлов мост, и там, держа ее за руку, он говорил ей, что она – его единственная любовь.
  
  – Так мне идти или как? – спросил я.
  
  Он сделал вид, что задумался, а затем кивнул. Барракуда скрипела зубами от злости. Долговязый надзиратель, больше не выглядевший таким уж угрюмым, сделал мне знак, и я последовал за ним. На этот раз мы направились не в особое крыло, а в официальную комнату для свиданий, расположенную у самого входа. Это было довольно просторное помещение с окнами из пуленепробиваемого стекла и длинными лампами дневного света в черных решетчатых намордниках. На стенах висели пробковые доски с прикрепленными к ним детскими рисунками – по всей видимости, творчество детей заключенных. Наверное, кто-то решил, что они добавят обстановке уюта, но он ошибся – с ними комната казалась еще более мрачной.
  
  Кляйнман уже ждал меня. Он стоял у окна и смотрел на улицу.
  
  – Видал? Лично я – никогда, – сказал он, когда я к нему приблизился. Окна комнаты свиданий выходили не во внутренний двор, и из них открывался вид на ведущую к тюрьме гравийную дорогу. Сейчас ветер носил по ней целые столбики пыли.
  
  Я ничего не ответил и прошел к столу в центре комнаты. Он еще несколько секунд постоял у окна, а потом присоединился ко мне.
  
  – Я проведу здесь немало лет, – сказал он.
  
  – Насколько я понимаю, да.
  
  – Что с нашим договором?
  
  – С каким договором?
  
  – Ты сказал, что найдешь его.
  
  – Я его нашел.
  
  – Кто он?
  
  – Этого я сказать не могу.
  
  – Почему?
  
  – Потому что ты его убьешь.
  
  – А он не должен умереть?
  
  Законный вопрос, подумал я.
  
  – В девяноста девяти случаях из ста я ответил бы: «Нет, не должен». Но его случай сложнее.
  
  – Это не Авихаиль?
  
  – Нет.
  
  – Ты уверен?
  
  – Что значит – уверен? По всем признакам это не Авихаиль.
  
  – Ты с ним разговаривал?
  
  – Да.
  
  – И что он сказал?
  
  – Он хочет, чтобы я организовал перемирие.
  
  – Я ему не верю. – Он произнес это быстро, как будто давно обдумал подобную вероятность и пришел к определенному выводу.
  
  – Какая разница, веришь ты ему или нет. Ты в тюрьме. Если начнется война, ты проиграешь.
  
  – Он специально тянет время, чтобы лучше подготовиться.
  
  – Вот и ты готовься.
  
  – От меня начнут уходить люди. Перебегать к нему.
  
  – Я сейчас заплачу.
  
  Он снова уставился в окно:
  
  – Все должно пребывать в равновесии. Так это работает в природе. Ты уничтожаешь каких-нибудь белок, а через двадцать лет вымирают все тигры, потому что ты разрушил пищевую цепочку. Равновесие полезно всем. У китайцев есть инь и ян. Тому же посвящена половина книги «Зоар»[11].
  
  – Для меня все это звучит странно.
  
  – Это и для меня звучит странно.
  
  – Что передать Авихаилю?
  
  – Передай, что я согласен на перемирие. Я пошлю к нему человека. Пусть обсудят раздел зон влияния.
  
  Мы дали этим словам немножко повисеть в воздухе и пообсохнуть.
  
  – Человек, который ее убил… – прервал он молчание.
  
  – Да?
  
  – Зачем он это сделал?
  
  – Он хочет, чтобы война между вами продолжалась.
  
  – Но зачем?
  
  – Не будем об этом.
  
  – Так ты передашь Авихаилю?
  
  – Не бесплатно.
  
  Это его успокоило. Мы вернулись на его территорию. Ты – мне, я – тебе.
  
  – Сколько?
  
  – В Кфар-Саве есть один парень, который бьет жену. Мне кажется, его кто-то крышует.
  
  – Что за парень?
  
  – Его зовут Йоэль Меир. Он на паях с двумя партнерами торгует подержанными автомобилями.
  
  – Не знаю такого.
  
  – Ты спрашивал сколько. Это моя цена.
  
  – Йоэль Меир, – тихо повторил он, запоминая имя.
  
  Я сознавал, что только что спустил в унитаз принцип, согласно которому ни в коем случае нельзя смешивать два разных дела в одну кучу. Кляйнман притворился, что размышляет, хотя мы оба понимали, что он только что заключил крайне выгодную сделку.
  
  – Когда ты скажешь Авихаилю?
  
  – Когда смогу убедиться, что «крыши» больше нет.
  
  – О’кей.
  
  – У меня есть еще одно условие.
  
  – Никто не диктует мне условий.
  
  – Называй это как хочешь, но они должны делать то, что я скажу.
  
  – Кто – они?
  
  – Твои люди, твои дети, вся твоя организация. Мне надо, чтобы следующие два дня они делали, что я им скажу, и не задавали лишних вопросов.
  
  – Мои дети?
  
  – Рам пытался убить Авихаиля.
  
  – С ним все в порядке?
  
  – Да. Только рука сломана.
  
  – Какая?
  
  – Левая.
  
  Он закрыл глаза.
  
  – Он ее уже ломал, – не разжимая век, сказал он. – Когда ему было девять лет. Я нес его на руках от парка Ха-Яркон до больницы «Ихилов». Он не плакал. Не хотел плакать в моем присутствии.
  
  Я промолчал – ничего умного не приходило в голову. Он еще немного посмотрел видное ему одному кино из воспоминаний и обратился ко мне:
  
  – Что с полицией?
  
  – Ждут меня на выходе.
  
  – Что ты им скажешь?
  
  – Это мои проблемы. Когда ты поговоришь со своими людьми?
  
  – Они с тобой свяжутся.
  
  Больше обсуждать было нечего, и я поднялся. Он встал вместе со мной и протянул мне руку. Я пожал ее, и тут он меня удивил, приникнув ко мне в неуклюжем полуобъятии. Полицейский начал постукивать дубинкой по стеклу, но мы уже отлепились друг от друга.
  
  – Не доверяй ему, – сказал он.
  
  – Не волнуйся. Я и тебе не доверяю.
  
  Он снова направился к окну и уставился на улицу.
  
  Вся делегация ждала меня в отделанном мрамором помещении с огромными окнами возле входной двери.
  
  – Что он сказал? – спросил Кравиц.
  
  – Ничего, связанного с вашим расследованием.
  
  – Вы провели там двадцать минут, – зло отчеканила Барракуда. – Не может быть, чтобы он ничего не сказал.
  
  Со мной происходило что-то странное. Одна часть меня была переполнена адреналином, другая валялась на полу, выдохшаяся до изнеможения.
  
  – Я на вас не работаю, – ответил я. – Я ни на кого из присутствующих здесь не работаю. Кажется, даже на самого себя.
  
  И ушел, оставив их гадать, что я имел в виду.
  25
  
  Я вернулся домой. Время как будто замедлилось. Ожидание – это своего рода искусство. Ты совершаешь рутинные повседневные действия, но каждому из них уделяешь особое внимание. Вместо того чтобы просто сполоснуть чашки, тщательно их моешь, вытираешь, ставишь на полку над раковиной, отступаешь на шаг и оцениваешь, насколько ровно их расставил. Когда я чего-то жду, вполне могу расставить дюжину чашек так, что ручки у них будут смотреть каждая в свою сторону. В такие дни ты даже дышишь по-другому. Как при медитации, насыщаешь мозг кислородом, а потом медленно выдыхаешь, чтобы вместе с воздухом из головы ушли все мысли.
  
  Так продолжалось целых четыре минуты.
  
  – Босс разговаривать с нами, – сообщил мне Сергей Первый. – Сказал говорить с тобой.
  
  – Как по-русски будет «босс»?
  
  – «Босс».
  
  – Что он сказал?
  
  – Что ты говорить, что нам делать.
  
  – Где его сыновья?
  
  – Один у мамы, второй – на учебе.
  
  – Привези их в дом в Тель-Барухе.
  
  – Когда?
  
  – К трем.
  
  Я положил трубку, и тут же телефон снова зазвонил.
  
  – Доброе утро! – услышал я подчеркнуто дружелюбный женский голос и сразу напрягся. – Могу я поговорить с господином Ширманом?
  
  – Даже и не знаю.
  
  – Прошу прощения?
  
  – С кем я разговариваю?
  
  – Это адвокат Шенхар из офиса Бени Генделя.
  
  – А имя у адвоката есть?
  
  Мой вопрос ей не понравился, но она все же ответила:
  
  – Меня зовут Дафна.
  
  – Хорошо, Дафи, чем я могу быть вам полезен?
  
  – Я предпочитаю, чтобы меня называли Дафна. У меня для вас сообщение от господина Кляйнмана.
  
  – Сообщайте.
  
  – Я бы предпочла не делать этого по телефону.
  
  У Дафи наверняка было много других предпочтений, и я даже испытал минутное искушение немного ее подразнить, но потом решил, что тоже предпочел бы делать это не по телефону.
  
  – Буду у вас через двадцать минут, – сказал я.
  
  Она помолчала, якобы прикидывая, удобно ли ей это, и наконец сообщила, что ждет меня.
  
  Я посмотрел, который час. Пять минут второго. Ровно в двадцать три минуты второго я уже стоял перед ней. Вблизи она мне тоже не понравилась. Возможно, это возрастное. В последнее время я стал слишком категоричен. Стоит мне узнать, что человек работает на международный преступный синдикат, который занимается наркотиками и проституцией, у меня сразу возникает против него предубеждение. Так и карму себе испортить недолго.
  
  Внешне адвокат Дафна Шенхар подозрительно напоминала Мику Барракуду. Выше среднего роста, серый костюм, белая мужская сорочка, маленький носик, маленькие ушки, маленькие острые-преострые зубки и каштановые волосы, стянутые в такой тугой хвост, что он наверняка мешал ей моргать. В коридоре я заметил Генделя, который как раз выходил из кабинета напротив. Он преувеличенно радостно хлопнул меня по плечу и быстро исчез вместе со своей изящной лысиной. Я насторожился. Если такой тип, как Гендель, избегает общения с тобой, у него, как правило, есть на то веские причины.
  
  – Присаживайтесь, – снисходительно, словно делая мне одолжение, предложила Шенхар.
  
  – У меня нет на это времени. Так что за сообщение?
  
  – Тут все не так просто.
  
  – Я и сам очень непрост.
  
  – Вы должны понимать, – медленно, чтобы бабуин, стоящий перед ней, успел вникнуть в суть каждого слова, проговорила она, – что юридическое представительство такого человека, как Кляйнман, часто связано с передачей сообщений, не имеющих юридической силы. Поскольку под определение конфиденциальности подпадают только отношения клиента с его адвокатами, все связи клиента с внешним миром должны осуществляться через его юридических представителей.
  
  – Чего-чего? – не удержался я. Интересно, она сама верит в чушь, которую несет?
  
  – Господин Кляйнман, – с терпением, которое ей, видимо, представлялось ангельским, добавила она, – находится в одиночном заключении. Он может разговаривать с вами только через меня.
  
  – Я встречался с ним сегодня утром.
  
  – С кем?
  
  – С Кляйнманом. Я задал ему вопрос, а вы должны передать мне ответ.
  
  – Этого не может быть!
  
  – Дафи, – с теплотой в голосе произнес я, – вы и понятия не имеете, что может быть, а чего быть не может.
  
  – Меня зовут не Дафи.
  
  – Послушай, идиотка. – Я употребил это слово только потому, что оно чудесным образом действовало на Барракуду. – Ты не его юридический представитель, а девочка на побегушках. Это разные вещи.
  
  – Я не обязана это выслушивать!
  
  – Но все-таки слушаешь, правда? Можно задать тебе вопрос?
  
  – Нет.
  
  – Предположим, завтра ты решишь, что больше не желаешь заниматься делами Кляйнмана. Что ты будешь делать?
  
  – Откажусь от дела.
  
  – Ты уверена? Как его полномочному юридическому представителю, тебе наверняка известны многие подробности его жизни, которые ему не хотелось бы предавать огласке. Господин Кляйнман – самый недоверчивый человек в мире. Поэтому он до сих пор жив. Если ты откажешься от дела, сколько, по-твоему, пройдет времени, прежде чем он придет к мысли, что это, пожалуй, не самая лучшая идея – дать свободно разгуливать человеку, который знает о нем так много? И раз уж мы затронули эту тему, то ты – как его полномочный юридический представитель – очевидно, в курсе того, что случилось с людьми, которых господин Кляйнман счел угрозой себе?
  
  Воцарилось очень долгое молчание. Настолько долгое, что я засомневался: может, я по рассеянности уже вышел из комнаты. Наконец адвокат Шенхар подняла на меня глаза. В них метался ужас. Даже ее хвост выглядел теперь не таким тугим.
  
  – Это так не работает, – пробормотала она.
  
  – А откуда, ты думаешь, у Генделя деньги на «Мерседес»? Он получил их не за то, что умеет работать языком, а за то, что умеет молчать.
  
  – У него нет «Мерседеса». Он только что купил джип «БМВ».
  
  – Прости, ошибся. Давай сообщение.
  
  – Какое сообщение?
  
  – Которое просил передать мне Кляйнман.
  
  – Он сказал, что у Йоэля Меира больше нет «крыши».
  
  – О’кей.
  
  – Он добавил, что Йоэль этого пока не знает, поэтому тебе стоит поторопиться.
  
  – Что-нибудь еще?
  
  – Он просил напомнить, что в сделке участвуют две стороны.
  
  – Как полагаешь, что он имел в виду?
  
  – Я не знаю.
  
  – Возможно, речь идет о его юридическом представительстве?
  
  – Нет.
  
  Когда мы прощались, она напоминала двенадцатилетнюю девочку, которая хочет к маме. Я не испытывал особой гордости за себя, но она сама напросилась. Я взглянул на серый экран своего телефона: без четверти два. Чтобы запугать человека, много времени не требуется, был бы талант. Я спустился на 32 этажа, миновал вестибюль, отделанный фальшивым мрамором, и поехал в спортзал. Полчаса бил по груше, издали косясь на весы, но не решаясь на них встать. Бывают такие ситуации, когда ты уверен, что весы тебя подведут.
  
  В 15:00 я подъехал к дому в Тель-Барухе. Я не был здесь с того дня, когда Софи пытались убить в первый раз. Вот тротуар, на котором мы вместе стояли. Что там за пять стадий горя по модели Кюблер-Росс? Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие? Наверное, мы не были достаточно близки, чтобы я мог пройти все пять, поэтому застрял на гневе. Я постучал в дверь. Мне открыл Сергей Второй. Вид у него был мрачный, и, зайдя в гостиную, я понял почему. В воздухе вырвавшимся из бутылки джинном висел сладковато-острый запах марихуаны. Оба братца развалились на белом диване. На стеклянном столике стоял бонг из красноватого стекла и вовсю дымил. Братья смеялись – даже не смеялись, а давились хриплым рваным хохотом.
  
  У старшего, Рама, левая рука была по локоть в гипсе. Не переставая смеяться, он поднял на меня глаза. Младший был совсем на него не похож. Худой, длинный, с костлявыми плечами. Кажется, Сергей говорил мне, что он где-то учится, но я не помнил, где именно. Я сделал четыре быстрых шага, подошел к ним, схватил младшего за волосы и влепил ему три сильные пощечины, одну внутренней, а две – внешней стороной ладони. Он завалился на бок, из глаз у него брызнули слезы. Оба Сергея дернулись было ко мне, но, увидев у меня в руке пистолет, замерли на месте.
  
  Я сам не заметил, как выхватил его, но холод рифленой рукоятки доставил мне удовольствие. Я потрогал пальцем курок. «Глок-19» – небольшой пистолет, наверное поэтому я и забыл, что уже полдня таскаю его с собой.
  
  – Больше не стоит меня бить, – сказал я Сергею Первому.
  
  Мой голос звучал хрипловато, как будто я только что проснулся, но в смысле моих слов сомневаться не приходилось. Сергей послушно кивнул.
  
  – Ты чего? – проблеял старший брат, но я навел на него ствол, и он с испуганным лицом зарылся в диванные подушки.
  
  – Она умерла, – сказал я ему, – в двадцати метрах отсюда. Только из-за того, что была замужем за твоим отцом.
  
  Он ничего не ответил, из чего я вывел, что он не такой идиот, каким кажется. И не такой уж обдолбанный.
  
  Я сел на второй диван, все еще сжимая в руке пистолет, но уже ни в кого не целясь.
  
  – Откуда он узнал? – спросил я Сергея Первого.
  
  Он уставился на меня непонимающим взглядом.
  
  – Убийца не мог полдня прождать на улице, – объяснил я, с трудом подавляя жалобные интонации в голосе. – Он должен был точно знать, когда она выйдет.
  
  Сергей подумал и что-то быстро сказал по-русски Сергею Второму. Тот развернулся и вышел из комнаты.
  
  – Куда это он? – спросил младший. К моему удивлению, у него оказался бархатный баритон, как у диктора на радио.
  
  – Проверит телефоны, – ответил я. – Когда я проводил тут первый осмотр, вся распределительная будка была в жучках. Я их не тронул, потому что думал, что их поставила полиция. Но вчера вечером я узнал от офицера, ведущего следствие, что после ареста вашего отца они убрали прослушку.
  
  – Убийца прослушивал наши телефоны?
  
  – Да.
  
  – Так надо срочно убрать все жучки!
  
  – Нет. Пусть думает, что мы ни о чем не догадались.
  
  – Но почему?
  
  Я не ответил. Несколько минут я просто сидел и молчал. Братья занервничали, но я не обратил на них внимания. Младший опасливо потянулся к бонгу, но я обжег его взглядом, и он быстро отдернул руку. Вернулся Сергей Второй. Он встал в проходе и кивнул мне.
  
  – Они останутся здесь на ночь, – сказал я, вставая. – Если один из них попытается уйти, врежь ему хорошенько. Кляйнман разрешил.
  
  Кляйнман ничего такого не разрешал, но откуда им знать?
  
  – Завтра вечером, – сообщил я братьям, – вы пойдете на вечеринку.
  
  – На какую вечеринку? – спросил младший.
  
  – Понятия не имею. Сами сообразите. В любой большой ночной клуб в Тель-Авиве. Лучше всего где-нибудь на набережной Яркона.
  
  – Вдвоем?
  
  – Можете взять с собой кого хотите.
  
  Уже на пороге меня осенила еще одна мысль:
  
  – Продолжайте разговаривать по телефону. Иначе он может что-то заподозрить. Позвоните своим подружкам. Пригласите их на вечеринку. Позвоните матери, скажите, что собираетесь к ней заглянуть. Потом еще раз позвоните и извинитесь, что не сможете прийти. Пусть ему будет чем заняться.
  
  Они одновременно кивнули, напомнив игрушечных собачек, каких таксисты ставят перед лобовым стеклом. Я вышел на улицу. Пожилая соседка испуганно шарахнулась от меня, и только тут я сообразил, что по-прежнему держу в руке пистолет.
  26
  
  Садясь в машину, я чувствовал себя таким крутым, что даже умудрился не обделаться. Позвонил Эле. Пока шли гудки, я пытался вспомнить, когда ее номер оказался у меня на кнопке быстрого набора.
  
  – Ты где?
  
  – Дома. Работаю.
  
  – Над чем именно?
  
  – В данный момент трахаюсь со всем кварталом.
  
  – Я ничего такого не имел в виду.
  
  – А что ты имел в виду?
  
  – У меня нет сил с тобой ссориться. Можешь поехать со мной?
  
  – Куда?
  
  – В Кфар-Саву.
  
  На какой-то миг она потеряла дар речи, а когда заговорила, ее голос звучал глухо, словно доносился со дна глубокой заброшенной шахты:
  
  – Я не уверена, что готова.
  
  – Буду ждать тебя у подъезда через двадцать минут.
  
  – Ты знаешь, где я живу?
  
  – Да.
  
  – Откуда?
  
  – Я все знаю.
  
  На самом деле я понятия не имел, где она живет. К несчастью, ее имя не значилось в телефонном справочнике. Пришлось обратиться за помощью к Кейдару, который заодно взломал офисную сеть компании спутниковой навигации и объяснил мне, как удобнее всего добраться до квартала Маоз-Авив.
  
  Она жила на улице Кадеш-Барнеа, в двухэтажном доме под красной черепичной крышей, какие возводили в 1950-х для новых репатриантов из Болгарии и Греции. В 1990-х их дети, разбогатевшие на торговле недвижимостью и рекламном бизнесе, сделали в них капитальный ремонт и облагородили весь квартал. Перед домом раскинулся небольшой парк, за ним располагалась школа. Эла сидела на перилах ограды, как старшеклассница, под большим объявлением: «Вход в центр йоги через спортзал». Надо будет как-нибудь попробовать, подумал я. Сяду по-турецки, одну ногу засуну поглубже в задницу и буду ждать скорую, которая заберет меня в отделение травматологии.
  
  Она опять была в джинсах и в майке, на этот раз приглушенного серо-лилового цвета. Когда она садилась в машину, я в очередной раз изумился гибкости ее движений. Есть такой тип людей, тело которых, получая указания от мозга, выполняет их с удивительным изяществом.
  
  – Ты занимаешься йогой?
  
  – От тебя и правда ничего не скроешь.
  
  Я ткнул в объявление у нее за спиной. Она улыбнулась, но какой-то механической улыбкой, явно мыслями витая совсем в другом месте.
  
  – Мы к ней?
  
  – Пока нет.
  
  – А куда?
  
  – В полицию.
  
  По дороге я объяснил ей, что она должна сделать. Она не задавала вопросов, просто смотрела в окно. Мы опережали вечерние пробки примерно на полчаса, но шоссе Геа уже наполнялось машинами. Недалеко от въезда в Кфар-Саву нас накрыло сильным дождем, который прекратился так же внезапно, как начался. В полицейском участке Ха-Шарона мне первым делом бросились в глаза признаки пересменки: шагающие по коридорам сотрудники с сумками на плечах, выключенные кондиционеры, тщательно вычищенные пепельницы. Эла спросила у дежурного, на месте ли следователь Авиви. На наше счастье, она еще не ушла. Нас провели к ней в кабинет. Она сидела за столом, рядом – сумка. Это была крепкого сложения женщина лет сорока с небольшим, со взглядом человека, повидавшего всякое. О том, что она родом из Триполи, говорили аристократический ливийский нос и смуглая кожа. Ради такой женщины ни один мужчина не бросит семью, зато муж и дети будут ловить каждое ее слово. При виде Элы ее лицо приобрело обеспокоенное выражение.
  
  – Снова вы? – проговорила она. – Я же вас предупреждала!
  
  Я попросил Элу подождать в коридоре и сел напротив следователя.
  
  – Моя фамилия Ширман, – начал я. – Я пятнадцать лет прослужил в полиции, а теперь работаю частным детективом. Она наняла меня, чтобы я разобрался с ее мужем.
  
  – Полиция сама в состоянии с ним разобраться, – вскинулась она.
  
  Я промолчал, и через минуту она вздохнула:
  
  – Ладно. Но мне совершенно не улыбается назавтра возбуждать против вас дело о нанесении тяжких телесных повреждений.
  
  – Этого не будет, – успокоил я ее.
  
  – Откуда вы знаете?
  
  – Не в его интересах привлекать к себе внимание полиции.
  
  – Так чего вы хотите от меня?
  
  – Копию дела.
  
  – Зачем она вам?
  
  – Хочу показать его подельникам.
  
  – Зачем?
  
  – Рики должна исчезнуть. А я не хочу, чтобы его дружки помогали ему ее искать.
  
  – Вам известно, что у него есть «крыша»?
  
  То есть она знала об этом с самого начала.
  
  – У него больше нет «крыши». Я об этом позаботился.
  
  – Если дело дойдет до суда и его адвокат пронюхает, что я дала вам дело, меня вышвырнут из полиции.
  
  – Не будет никакого суда.
  
  – А если будет?
  
  – Вы на минутку вышли из кабинета, и я его украл.
  
  – Не понимаю, зачем мне это?
  
  Я снова промолчал. Она минуту подумала, потом встала, подошла к сейфу у себя за спиной, достала картонную папку и действительно покинула кабинет. Я огляделся. Рассматривать тут было особенно нечего – приметы жизни, которая когда-то была и моей. Настольная лампа под зеленым пластмассовым колпаком, какие дарят сотрудникам к праздникам; обитый тканью стул, который можно достать, только если у тебя хорошие отношения с хозяйственным отделом; тайваньский аудиоплеер и компьютер, облепленный по краям желтыми стикерами. В общем и целом – смутное ощущение принадлежности к некой общности.
  
  Она вернулась за секунду до того, как меня затопили депрессивные мысли, села и положила передо мной стопку листов, распечатанных на цветном принтере. Сверху лежала фотография Элы, которая не была Элой, с синяком под левым глазом, кожа над веком рассечена, над ссадиной – запекшаяся кровь. Под ней – другая фотография: шея со следами пальцев, как будто кто-то хотел ее задушить; еще одна: блузка задрана до груди, на боку, во всю длину ребер, цепочка черных и фиолетовых отметин.
  
  – Он бил ее рукояткой швабры, – сказала следователь Авиви, и я в первый раз услышал в ее голосе гнев. – Тогда я почти уговорила ее подать заявление, но тут он явился в участок, и ему показали, где находится мой кабинет. Как только она услышала из-за двери его голос, тут же пошла на попятный.
  
  – Спасибо, – поблагодарил я.
  
  – Я делаю это не для вас. Рано или поздно он ее убьет.
  
  – И все-таки спасибо.
  
  – Будьте осторожны. Он здоровый, как лось.
  
  – А я нет?
  
  Она почти улыбнулась. Я собрал со стола листы с фотографиями. В коридоре тронул Элу за голое плечо и пошел к машине. Завел двигатель и направил струю кондиционера прямо себе в горящее лицо. Эла села рядом. Она не сводила с меня глаз.
  
  – Как ты узнала?
  
  – Что?
  
  – Что у нее проблемы.
  
  – Я же тебе объясняла.
  
  – Ты говорила, что у тебя было предчувствие. Но так не бывает.
  
  – Бывает.
  
  – Мозги мне не компостируй. У вас одинаковая стрижка. Муж ее лупит, и ты приходишь именно ко мне.
  
  – Ну и что?
  
  – Каждый, кто обращается ко мне, знает, что я тот самый детектив, которого выкинули из полиции, потому что он избил подозреваемого.
  
  – Я нашла тебя в справочнике! – крикнула она.
  
  – Я упомянут в конце списка, на букву «Ш». Никто не начинает поиски с буквы «Ш».
  
  – Я начала с конца. Там был Тамир-Штайн, потом Шехтер, потом ты.
  
  – Почему же ты не пошла к ним?
  
  – Я ходила. Они мне отказали.
  
  – А я почему не отказал?
  
  – У нас одинаковая ДНК.
  
  – У кого?
  
  – У меня и у нее. У каждого человека своя ДНК. У нас – нет.
  
  – У близнецов одинаковая ДНК?
  
  – Да. С точки зрения природы, мы один человек. Природа нас не различает.
  
  – У животных такое встречается?
  
  – Что?
  
  – Однояйцевые близнецы.
  
  – Нет. Только у человека.
  
  Я протянул Эле фотографии и увидел на ее лице потрясение и боль. Дойдя до снимка со следами от швабры, она рефлекторно сжалась и прикрыла рукой левый бок.
  
  – Я не знала, – сказала она. – Я чувствовала, что ей плохо, но не знала, насколько. Ты мне веришь?
  
  Я ей поверил. Вопреки собственному желанию. Через десять минут я остановил «Вольво» перед домом ее сестры, но двигатель не глушил. Фотографии по-прежнему лежали у нее на коленях, и подбитый глаз смотрел на нас из-под красно-коричневого отека.
  
  – Если хочешь ей помочь, – сказал я, – нам придется вытащить ее отсюда.
  
  Она кивнула, не поднимая головы. Из-под темных локонов проглядывала светлая и нежная шея.
  
  – А если он за нами погонится? – она спросила это таким тоненьким голоском, будто вместе с болью сестра передала ей и свой страх.
  
  – Ты должна выписать мне чек.
  
  – Сейчас?
  
  – Да.
  
  – Почему сейчас?
  
  – Я собираюсь с ним побеседовать. Если что-то пойдет не так, я хочу, чтобы чек лежал в банке.
  
  – Ты мне не веришь?
  
  – Это не вопрос веры, это профессиональный принцип.
  
  – Что за принцип?
  
  Мне не понадобилось раздумывать над ответом. В своей жизни я повторял это много раз. Почти всегда имея в виду вполне конкретные вещи.
  
  – Клиенты уходят.
  
  – Куда?
  
  – Когда у них проблемы, ты для них – весь мир. Но когда все налаживается, они хотят одного: поскорее забыть о том, что это вообще с ними было. И уходят.
  
  – Ты хочешь, чтобы я исчезла?
  
  – Я хочу получить чек.
  
  Я достал с заднего сиденья сумку. Она заглянула в счет и, не споря, выписала чек.
  
  – Я сделал тебе десятипроцентную скидку, – сказал я.
  
  Она вопросительно подняла бровь.
  
  – Клиенты, которых я оскорбил больше одного раза, имеют право на скидку, – объяснил я.
  
  Ей не удалось выдавить из себя улыбку, но, по крайней мере, она больше не напоминала телохранителя премьер-министра во время визита в арабскую деревню. Я забрал у нее фотографии, вылез из машины и открыл ей дверцу. Она вышла и встала напротив меня. На моем месте кто угодно тотчас поддался бы ее чарам, но я, подобно папе римскому или Махатме Ганди, достиг слишком высокой степени духовности, чтобы меня посетило желание стиснуть ее в объятиях и пообещать, что все будет в порядке.
  
  Это был очень долгий путь. Сначала двадцать метров до подъезда, потом лифт, который, останавливаясь на каждом этаже, подвергал ее пытке. Наконец мы оказались перед дверью с табличкой «Рики и Йоэль Меир». Не позволяя ей сбежать, я протянул руку и нажал на кнопку звонка. За дверью раздался голос Элы:
  
  – Минуточку.
  
  Голос Элы перед дверью произнес:
  
  – Я сейчас задохнусь.
  
  Дверь распахнулась. Как в замедленной съемке, я наблюдал за последовательной сменой стадий: вежливая улыбка, удивление, шок и безуспешная попытка понять, что происходит. Рики дважды беззвучно открыла рот, но только на третий раз ей удалось выговорить:
  
  – Вы кто?
  27
  
  Мы сидели в гостиной, похожей на любую другую гостиную. Честно говоря, у меня возникло впечатление, что хозяева приложили немало усилий, чтобы их гостиная выглядела именно так. Мебель из «Икеи». Обеденный стол из светлого дерева. На стене – фотография Картье-Брессона в рамке и под стеклом. Белый диван и два кресла, в одном из которых устроился я. На широком подоконнике выстроились в ряд декоративные свечи. Телевизор на белой тумбе. Несколько книг, прикрывающих провода. Единственный предмет обстановки, способный вызвать интерес, – бронзовая статуэтка, изображающая обнимающуюся парочку, – выглядел немного помятым.
  
  Я раздумывал, не встать ли мне и не развести ли их по разным углам, но Эла не потрудилась представить меня сестре.
  
  Они сидели на диване лицом к лицу. У них были совершенно одинаковые профили. Глядя на них, я невольно вспомнил трафареты, которые художники на Монмартре вырезают для туристов из черной бумаги. Коленками они касались друг друга и говорили вполголоса, полностью исключив меня из своего диалога. Вначале все было совсем не так. Вначале были слезы, особенно после того, как Эла сказала: «Я твоя сестра». Потом они пошли в спальню – я поплелся за ними, – встали перед большим зеркалом и принялись себя разглядывать. Вдруг Рики сказала:
  
  – Ты ведь была здесь? Правда же, была? Два дня назад. Я шла по улице, и вдруг меня как будто что-то кольнуло. Это была ты?
  
  Эла призналась, что сидела в машине в пяти метрах от нее. Меня так и подмывало спросить Рики: «Что значит – кольнуло?» Но я принял мудрое решение не вмешиваться.
  
  Примерно через полчаса Эла осторожно взяла Рики за руку и задрала ей рукав. Открылись те самые черно-синие отметины, которые я видел два дня назад. Рики от нее отшатнулась.
  
  – Я упала, – повторила она вечную мантру всех женщин, которых бьют мужья.
  
  Я достал фотографии и веером разложил их на столе:
  
  – Давай поговорим об этом, Рики.
  
  Она наклонила голову и долго их рассматривала. Потом повернулась ко мне. Я никак не мог понять, что за слезы стоят у нее в глазах: те же, что раньше, или это новый комплект.
  
  – Мы разговаривали со следователем Авиви, – добавил я. – Она уверена, что в конце концов он тебя убьет.
  
  – Он меня не убьет.
  
  – Просто будет лупить тебя еще тридцать лет.
  
  – Ты тот парень из супермаркета, – вдруг вспомнила она.
  
  – Да.
  
  – На самом деле ты не из супермаркета.
  
  – Откуда столько пренебрежения? Однажды люди поймут, сколь многим они обязаны скромным труженикам супермаркетов.
  
  – Я должна засмеяться?
  
  – Эла наняла меня, чтобы я нашел тебя.
  
  – Как это связано с Йоэлем?
  
  – Почему ты не ушла от него?
  
  – Это тебя не касается.
  
  Ну вот, свершилось. Я умудрился разозлить всех членов этой семьи.
  
  – Сколько лет это продолжается? – спросила Эла.
  
  – Он не специально. Он просто не владеет собой.
  
  – Так не бывает, – заявила Эла.
  
  – Ты его не знаешь. Он рыдал, когда увидел, что со мной сделал. Стоял на коленях посреди гостиной и плакал.
  
  Еще одна подобная глупость, и я сам ей врежу, подумал я.
  
  – Они всегда плачут, – сказал я. – Я знаю кучу таких историй. Они плачут, дарят цветы, ведут тебя в ресторан, они влюблены и очаровательны, как в первый день вашего романа. А через неделю что-то случается, и он опять делает из тебя отбивную.
  
  – Есть люди, которые смогли исправиться, – тихо проговорила она.
  
  – Почему ты ему не позвонила? – спросил я.
  
  – Когда?
  
  Я понимал, что у меня есть всего одна попытка, и поэтому взвешивал каждое слово:
  
  – Девяносто девять женщин из ста, только что узнавших, что у них есть сестра-близнец, первым делом воскликнули бы: «Я должна позвонить мужу!» Они бросились бы к телефону и заверещали: «Йоэль, ты не поверишь, у меня есть сестра! Приходи скорей, сам увидишь! Мы с ней похожи, как две капли воды!» Ты этого не сделала, потому что понятия не имеешь, как он отреагирует. Может, будет мил и любезен, а может, схватит швабру и так тебя отделает, что мало не покажется. И ты даже не поймешь, за что.
  
  Она снова заплакала, но совсем другим плачем:
  
  – Он меня убьет! – Похоже, она уже забыла, что три минуты назад утверждала обратное.
  
  – А если я сейчас дам тебе возможность встать и уйти?
  
  – Куда?
  
  – Неважно. Ты встаешь, собираешь вещи и покидаешь эту квартиру. И больше никогда его не увидишь.
  
  – Будешь пока жить у меня, – сказала Эла. – А потом мы что-нибудь придумаем.
  
  – Он меня найдет.
  
  – Он даже искать тебя не будет.
  
  – Откуда ты знаешь?
  
  – Я об этом позабочусь.
  
  Преимущество слабых людей заключается в том, что, решившись на что-то, они действуют без промедления. Я смотрел на них, стоящих посреди спальни над раскрытыми чемоданами, и начал наконец замечать различия. Эла сильнее и организованнее, слегка помыкает сестрой и даже заставляет ее улыбнуться, заведя спор о том, стоит ли брать босоножки на платформе или они навсегда вышли из моды. На мгновение они забыли о моем присутствии, и Эла начала стягивать футболку, чтобы проверить, действительно ли у них один размер. Я успел увидеть одну светлую грудь, но тут они очнулись и хором закричали: «Выйди сейчас же!» Двадцать минут спустя они уже садились в такси, которое я вызвал из Тель-Авива, чтобы никто из местных водителей не вспомнил, что подвозил двух красивых одинаковых девушек.
  
  – Где он сейчас? – тихо спросил я у Рики.
  
  Ее глаза наполнились страхом, но она ответила:
  
  – Рядом с его конторой есть маленький ресторан, он всегда сидит там по вечерам.
  
  Она дала мне адрес, и они уехали.
  
  Я простоял там еще с минуту. Фотографии в моей руке стали влажными от пота. Потом вернулся к «Вольво» и покатил в сторону старой промзоны. Я миновал «Сталь Пеккера», «Сименс» и огромный комплекс фармацевтического концерна «Тева», который выглядел так, будто его каждое утро протирали долларовыми бумажками. За «Тевой» потянулись автомастерские и склады под асбестовыми крышами, один взгляд на которые способен вызвать у человека рак. Замелькали вывески: «Химикалии. Аврахами и сын», «Водопроводные краны Йоси. Обслуживаем клиентов с 1971 г.» Сам Йоси, без майки, сидел на скамеечке, видимо, с того самого 1971 года, и ел из одноразовой тарелки яичницу. Порыскав немного, я обнаружил две площадки, на которых почти впритирку стояли подержанные машины. Над одной из них красовалась вывеска «Меир и Шехтер». Я затормозил. Здесь было несколько старых «Фиатов», один «Пежо-404» в неплохом состоянии и обычный набор «Мазд» и «Субару» с ценниками на лобовых стеклах. Они производили довольно жалкое впечатление, что усилило мои подозрения. Йоэль Меир явно занимался кое-какими делишками на стороне.
  
  Рестораном за площадкой оказалась забегаловка, в которой подавали шакшуку и четыре-пять видов сэндвичей. Перед забегаловкой выстроились в ряд несколько высоких табуретов, явно унаследованных от какого-то разорившегося бара. Сзади, на грязном забетонированном полу, под маркизой из серой ткани, стояли пять белых пластиковых столов и стульев, сошедших с того же конвейера. За тремя столами сидели посетители и не спеша закусывали. Я встал между ними и громко сказал:
  
  – Йоэль Меир?
  
  – Да? – раздался голос с ближайшего стола.
  
  Я повернулся.
  
  Следователю Авиви стоило бы объяснить мне, что она имела в виду, когда назвала Йоэля Меира «здоровым, как лось». Он весил не меньше 120 килограммов, и, даже когда он сидел, было ясно, что он сантиметров на десять выше меня, не говоря уже о том, что лет на десять моложе. В последнее время все вокруг меня моложе лет на десять. Черноволосый, коротко стриженный, с широким лицом, которое в определенных обстоятельствах вполне могло показаться симпатичным, он чем-то напоминал итальянца. Одет в черные полотняные штаны и серую футболку, туго обтягивающую внушительное пузо. Если бы он сбросил килограммов десять, превратился бы в просто здоровяка, с которым не стоит связываться. С другой стороны, если он наберет еще килограммов пять, его можно будет использовать в качестве строительной бабы для забивания свай. У него был мощный затылок, весь в наползающих одна на другую складках, и толстые, как мостовые опоры, руки, поросшие густыми волосами. Вместе с ним за столом сидели еще трое мужчин, на вид не такие амбалы, как он, но на символ солидарности с голодающей Африкой явно не тянувшие. Я подошел к ним и выложил на стол пачку фотографий. Сверху – та, с подбитым глазом. На минуту воцарилось молчание.
  
  – Это же Рики! – наконец воскликнул один из мужчин. Остальные наклонили головы и, словно загипнотизированные, уставились на снимок.
  
  Все так же стоя над ними, я разложил по поверхности стола другие фотографии – как будто сдавал карты. В мертвенном неоновом свете, падавшем из окон забегаловки, снимки производили еще более пугающее впечатление. Синяки, кровоподтеки, ссадины… И явное желание жертвы спрятать от фотографа самые заметные повреждения.
  
  – Он ее бьет, – сообщил я всей компании. – Она весит пятьдесят шесть килограммов. Не верите, спросите у своих жен. А он ее бьет. Вспомните, бывало такое, что вы собирались семьями, а он приходил один? И говорил, что она не смогла выбраться. Она в это время лежала в больнице.
  
  Они перевели взгляды с меня на него. Он медленно поднялся из-за стола.
  
  – Йоэль… – низким голосом начал было один из его дружков, но тут же замолчал.
  
  – Ты еще не знаешь, с кем связался, – сказал мне Йоэль.
  
  – Довик Кляйнман просил передать, что с сегодняшнего утра он больше тебя не крышует, – сообщил я. – Так что связался я только с тобой.
  
  Я видел его в первый раз в жизни, но отлично его знал. Такие есть в каждом районе. Противный ребенок, который вырос и стал очень плохим человеком. Гопник самого гнусного пошиба, от которого все шарахаются. На это я, в общем-то, и надеялся. На то, что на протяжении последних тридцати лет каждый, кто с ним сталкивался, бежал от него без оглядки. Вряд ли он так же натренирован, как я.
  
  Но он был натренирован хорошо.
  
  Первый его удар меня не достал потому, что нас разделял стол, но это не ввело меня в заблуждение. Он принял классическую стойку мастера боевых единоборств: вес вынесен вперед, ноги на ширине плеч. Одной рукой он отбросил стол, и фотографии разлетелись по полу.
  
  – Я тебя сейчас убью, – сказал он. – Сейчас я тебя убью, труп спрячу, а потом вернусь домой и разорву эту мразь на куски.
  
  Я быстро сделал обманный выпад вправо и хуком слева саданул ему в почку. Возможно, мне только показалось, что я двигался быстро, потому что он, хоть и принял удар, сумел выдать мне прямой в голову. Я по всем правилам успел подставить твердую часть черепа, а потому единственное, что я почувствовал, это как мне прямо в мозг въехал товарный поезд. Краем глаза я заметил, что один из его приятелей поднимает с пола фотографии. Тем временем Йоэль Меир сократил между нами дистанцию. Руки он чуть развел в стороны, выискивая, куда нанести очередной удар.
  
  Оптимальная техника боя с такими противниками, как он, заключается в том, чтобы виться вокруг него, находить бреши, снова и снова жалить его, не давать передохнуть и ждать, когда он утомится. В теории это работает отлично. Проблема была в том, что мне уже стукнуло сорок восемь и у меня имелись два сломанных и плохо сросшихся ребра и целый набор вредных привычек.
  
  Он достаточно приблизился ко мне, и я ударил. Этот удар называется мае-гери. Ты подтягиваешь колено к груди и, помогая себе всем весом, выбрасываешь ногу вперед. Я попал ему в солнечное сплетение, и он на мгновение замер. Воспользовавшись этим, я сменил ногу и носком заехал ему прямо под коленку. Это нехороший удар. На соревнованиях по карате меня дисквалифицировали бы. Он издал хриплый звук и выбросил вперед кулак, который просвистел в воздухе, зато другой рукой ударил меня в низ живота. Я пошатнулся и начал падать, а он еще добавил ногой. Единственное, что мне удалось, это повернуться так, чтобы упасть не на ребра. Я лежал на земле, отлично понимая, что мы не на соревнованиях. Снизу я видел, как на меня, полностью перекрывая обзор, надвигается его туша. Я не стал уворачиваться, а вместо этого подкатился к нему, схватил за ноги и изо всех сил дернул. Он упал. Теперь мы оба валялись на земле. Он предпринял попытку подмять меня под себя, но я успел откатиться в сторону. В партере у меня ноль шансов. Мы оба очень медленно встали. Я засчитал себе несколько очков на воображаемом табло. Не думаю, что с тех пор как ему исполнилось восемь лет, кому-нибудь удавалось его повалить.
  
  – Я тебя убью, – прохрипел он.
  
  – Ты это уже говорил, а я пока жив.
  
  Для человека, у которого все тело горит, как костер на празднике Лаг ба-Омер, это была довольно длинная фраза. У тебя в распоряжении одна минута, сказал я себе. Если не уложишь его за минуту, тебе конец. Он сделал еще шаг в мою сторону, и я снова ударил его под коленку. Он издал низкое рычание и приемом из карате попытался добраться до моей шеи, но, не имея прочной опоры на ногу, промахнулся. В такие минуты мозг работает очень странно. Вот и я вдруг вспомнил Софи. Я должен был ее охранять и не уберег. Йоэль отступил на шаг назад и, уверенный, что я не двинусь с места, уставился на свое поврежденное колено. Я обманул его ожидания и быстро к нему подскочил. Первый удар пришелся ему в челюсть, и он дернул головой. Второй рукой я вмазал ему в кадык. Ты можешь всю жизнь ходить в качалку, но кадык – это один из тех органов, которые нельзя натренировать. Если в него прилетает, тут же возникает ощущение, что из тебя насосом откачали весь воздух. Теперь мы стояли почти вплотную друг к другу, и я слышал его запах – дурманящий запах пота, боли и бешенства, знакомый мне по долгим часам на ринге, когда я еще верил, что однажды стану чемпионом мира в полутяжелом весе.
  
  Он осел, задыхаясь, но я не собирался оставлять его в покое. Мне было мало одержать над ним победу, я хотел причинить ему максимальный ущерб. Он согнулся, и я еще раз зарядил ему по ноге, сзади, вложив в удар всю мощь массы своего тела – девяносто три с половиной килограмма при последнем взвешивании – и обрушив его на мягкие ткани с тыльной стороны колена. Раздался отвратительный хруст, который сказал мне, что Меир будет хромать до конца своих дней. Голос разума твердил мне, что этого достаточно. Но я не прислушался к голосу разума. Йоэль откатился в сторону, скрюченный, посиневший от недостатка кислорода, двумя руками обхватив поврежденное колено. А мне все было мало. Наверняка у чувства, владевшего мной, в психологии есть сложное название, но для меня это была чистая пьянящая ярость. Я подождал, пока он согнется под нужным углом, и двумя ногами прыгнул ему на другое колено. Я попал именно туда, куда рассчитывал, но, по-видимому, перестарался, потому что к треску, сопровождающему перелом, добавилась картинка: белая кость, проткнувшая черную ткань брюк и колом торчащая посреди кровавого пятна. Он заорал. Долгим и полным муки воплем. Воплем человека, который точно знает, что отныне перейти через дорогу он сможет только с помощью ходунков.
  
  Лишь после этого я от него отошел. Он еще целую бесконечную минуту кричал, прежде чем крик сумел сложиться в слова.
  
  – Хватайте его! – крикнул он своим приятелям, стоявшим у меня за спиной. – Чего ждете?
  
  Я повернулся к ним. Сумку с «глоком» я отбросил в сторону в первую же минуту схватки, и теперь она валялась у дверей забегаловки. Рядом замер перепуганный официант, судя по всему забывший, что сжимает в руках огромную деревянную вилку для шакшуки.
  
  Самый высокий из приятелей Йоэля все еще держал в руках подобранные с земли фотографии.
  
  – Я знаю ее с семи лет, – сказал он. – С тех пор, как приехал в Израиль. Она чудная девочка.
  
  Возразить мне было нечего, и я промолчал. Он подошел к Йоэлю, посмотрел на него сверху вниз и плюнул. Плевок попал на землю, но так близко к голове Йоэля, что я не поручился бы, что он промазал намеренно.
  
  Подняв глаза, он уставился на что-то у меня за спиной. Я обернулся и увидел Сергея Первого и Сергея Второго. Они вели себя как посторонние наблюдатели, правда, у одного из наблюдателей, а именно Сергея Первого, с плеча свисал автомат фирмы «Хеклер и Кох». Сергей Второй дружески мне кивнул:
  
  – Есть проблемы?
  
  Я взял свою сумку, достал «глок», вернулся к Йоэлю, стал рядом с ним на колени и ткнул стволом пистолета ему между глаз.
  
  – Твоя «крыша» не просто исчезла, – сказал я громко, чтобы все слышали. – Она перешла к ней. Если попробуешь ее искать, я вернусь, и дракой ты не отделаешься. Ты меня понял?
  
  Он меня понял.
  28
  
  – Как вы меня нашли?
  
  Вокруг стояла непроглядная темень. С неба лили потоки черного дождя, стекая к обочинам шоссе и щедро орошая кучи щебня, лежащие по краям. Ожесточение во мне понемногу утихало, превращаясь в легкую дрожь: так обычный звук переходит в инфразвук, который, как говорят, могут слышать только некоторые животные. Я посмотрел на маленькие часы под радиоприемником. «11:35», сообщили мне светящиеся цифры. Мы с Сергеем Первым ехали в моей машине, он за рулем. За нами следовал Сергей Второй на серебристом «Тусоне». Обычно я предпочитаю вести машину сам, но сейчас у меня одновременно болело слишком много частей тела.
  
  – Мы нашли не тебя, – сказал он. – Мы нашли его. Кляйнман сказал, ты пойдешь к нему. Вот мы и приехали.
  
  Его руки держали руль уверенно, и я впервые обратил внимание, что на пальце у него обручальное кольцо. Как много людей, с которыми ты встречаешься, ничего о них не зная. Которых видишь только с одной стороны. Они работают с тобой, или наполняют тебе бак бензином, или учат тебя, или обращаются к тебе за профессиональной услугой, или улыбаются тебе по утрам, когда ты заказываешь в кафе круассан и газету, но ты ничего о них не знаешь. Об их жизни, об их ссорах, об их сексуальных пристрастиях. Или о том, как каждый вечер, приходя домой, они до потери сознания избивают своих жен.
  
  Я закрыл глаза. У меня под веками плясал, меняя краски, цветной калейдоскоп.
  
  – Из-за чего ссора? – спросил Сергей, но я предпочел оставаться в отключенном состоянии, а он не настаивал. В следующий раз мы заговорили на въезде в Тель-Авив. Он спросил, куда ехать. Я дал ему адрес Элы, и через пятнадцать минут мы затормозили возле ее дома.
  
  – Это примерно на полчаса, – сказал я. – Ждите меня в доме Кляйнмана.
  
  Я поднялся на ее этаж и постучал в дверь. Внутри раздались звуки торопливых шагов, и женский голос спросил: «Кто там?» Через секунду дверь открылась. Они стояли на пороге. При виде меня обе сделали одно и то же: одну руку подняли ко рту, а второй коснулись моего плеча. Мы простояли так несколько секунд. Если бы не боязнь сломать еще одно ребро, я бы рассмеялся.
  
  – Что случилось? – спросила Эла, а может, Рики.
  
  Ни та, ни другая не удосужились пригласить меня войти, и я пригласил себя сам. Маленькая гостиная казалась просторной благодаря огромному, в полстены, зеркалу в раме под старину. Справа – два желтоватых дивана, поставленных под углом, перед ними – белая телевизионная тумба, на ней – стереосистема и несколько книг. Телевизора нет. Я знал, где он. Честно говоря, я мог бы написать целую книгу под названием «Почему одинокие люди рано или поздно переносят телевизор в спальню».
  
  В другом конце комнаты я заметил двойную стеклянную дверь, ведущую на балкон, центр которого занимал низенький металлический столик в окружении трех деревянных стульев с сине-зеленой обивкой. Я вышел на балкон и сел на один из них. Они последовали за мной.
  
  – Он тебя избил? – спросила Рики, садясь рядом.
  
  Эла протянула руку через стол и стерла что-то у меня со щеки. Оказалось, запекшуюся кровь. По-видимому, я проехался лицом по бетону, когда он меня повалил.
  
  – Ты сказал ему, где я? – с паникой в голосе спросила Рики. – Он знает, где я?
  
  – Нет.
  
  Я не хотел показывать, что обиделся, но я немножко обиделся.
  
  – Что у вас произошло? – очень тихо спросила Эла.
  
  – Он больше никого не ударит.
  
  – Ты его убил?
  
  Это снова Рики. Я больше их не путал.
  
  – Я сломал ему оба колена, – сказал я, вдруг чувствуя невероятную усталость. – Он больше никогда не сможет ходить без посторонней помощи.
  
  Они обе молчали. Эла продолжала не отрываясь глядеть на меня. Рики обеими руками зажала рот. Сквозь пальцы у нее вырвался неясный звук, и она быстро убежала в другую комнату. Я посмотрел на улицу. Обзор закрывали два эвкалиптовых дерева, качавшие большими темными ветвями.
  
  – Она вернется к нему, – сказал я Эле. – Скажет, что теперь она ему нужна, и вернется.
  
  – Я попробую с ней поговорить.
  
  – Поговори.
  
  – Я не думала.
  
  – Что она окажется такой?
  
  – Что тебе придется с ним драться.
  
  – Вот такие мы. Это как сафари в Африке. Нам кажется жестоким, что лев съедает милую антилопу, но это не жестокость. Он просто подчиняется своей природе.
  
  – Я лев или антилопа?
  
  – Ты фотограф из «Нэшнл Джеографик».
  
  – Странно, – улыбнулась она. – Она похожа на меня и в то же время совсем не похожа.
  
  – В основном не похожа.
  
  – Я позвонила матери.
  
  – Что ты ей сказала?
  
  – Пока ничего. Она должна сюда приехать.
  
  Это послужило мне сигналом. Пока я вставал, получил тысячу телеграмм протеста от каждой клеточки тела, но мне удалось не растянуться на полу и не разреветься. Из гостиной вела дверь в спальню, и со своего места я видел широкую кровать, покрытую лоскутным одеялом. Рики лежала на животе, прикрыв голову руками, как солдат во время бомбежки. Эла подошла к ней, подняла и увела за собой. Я услышал шум воды, и тут же раздался звонок в дверь.
  
  – Открой! – крикнула мне Эла.
  
  За порогом стояла госпожа Норман. На этот раз она оделась в темно-коричневые брюки со светлыми лампасами по бокам и такой же пиджак. В остальном она выглядела точь-в-точь как при нашей прошлой встрече, включая шлем из лака для волос и слишком яркую губную помаду.
  
  – Опять вы, – пробурчала она.
  
  Я все еще размышлял, что ей ответить, когда в комнату вошли обе сестры. Она смотрела на них поверх моего плеча, и ее лицо покрывалось сетью глубоких трещин.
  
  Я аккуратно обошел ее и покинул квартиру.
  
  Квартал Маоз-Авив от квартала Тель-Барух отделяет меньше километра, и «Вольво» преодолел это расстояние в мгновение ока. Я припарковался возле дома Кляйнмана прямо за «Тусоном». Сергей Первый открыл дверь еще до того, как я успел подняться на крыльцо. Значит, кое-что из того, чему я пытался их обучить, они все-таки усвоили.
  
  – Они тебя ждать, – сказал он.
  
  – Они ждут, – поправил я его. – Не «ждать», а «ждут». Когда наконец ты выучишь этот чертов язык?
  
  – Я учить сейчас. У тебя, – заметил он, продолжая держать дверь.
  
  Я окинул его подозрительным взглядом, но его широкое лицо, как обычно, не выражало ничего, не давая возможности выяснить, не издевается ли он надо мной.
  
  В доме меня ждали Сергей Первый, сыновья Кляйнмана и какой-то чернявый паренек, который старался особо не высовываться. На русского он не был похож, и я решил, что он из старой банды Кляйнмана. Когда я вошел, все повернулись ко мне, и старший сын, Рам, сказал:
  
  – Тебя что, грузовик переехал?
  
  На столе перед ними из ведерка со льдом торчала заиндевевшая бутылка кристалловской «Столичной», но хоть марихуана исчезла. Я сел напротив, на тот самый белый диван, на котором неделю назад сидела Софи, положив на мягкие широкие подушки ногу с браслетом на лодыжке.
  
  – Вы нашли вечеринку?
  
  Они переглянулись, и младший ответил:
  
  – Завтра есть вечеринка в «Доме».
  
  «Дом» – это большой ночной клуб на юге Тель-Авива, неподалеку от старого автовокзала. Громадное сооружение из стекла и серого мрамора в окружении цветных прожекторов.
  
  – В котором часу?
  
  – Начало в десять.
  
  – После моего ухода позвоните по мобильному кому-нибудь из своих приятелей. Попросите перезвонить на домашний и пригласить вас. Договоритесь на одиннадцать часов вечера. Скажете, что у вас там свой человек, и он проведет вас через черный ход.
  
  – А самим не идти?
  
  – Ты хочешь пропустить вечеринку? Вы подойдете к черному ходу ровно в половине одиннадцатого.
  
  – Почему в половине?
  
  – Я хочу, чтобы, когда он приедет, вы уже были там.
  
  – Зачем?
  
  – Ни зачем. Будете стоять у дверей и ждать. Сергеи будут с вами.
  
  – А если он что-нибудь устроит?
  
  – Не устроит. Я тоже там буду.
  
  Чернявый паренек встал и подошел ко мне. С близкого расстояния стало видно, что никакой он не паренек. Ему было лет пятьдесят, хотя двигался он очень легко.
  
  – Зачем такие сложности? – сказал он. – Назови нам имя, и покончим с этим.
  
  Я ничего ему не ответил. Несколько секунд мы в упор смотрели друг на друга.
  
  – Если ты ошибаешься… – начал он и не договорил.
  
  Да и зачем?
  
  Я по частям, как телескопическая антенна с заржавевшими сочленениями, поднял себя с дивана, но сумел покинуть дом с относительным достоинством.
  29
  
  На ограде возле моего дома я увидел знакомую фигуру. Я заметил его еще из машины, несмотря на темноту и запыленное стекло. Узнавание – сложный процесс, включающий тысячи элементов, подключенных к навигатору мозга. Я не спеша припарковался, подошел к нему и запрыгнул на ограду. На мгновение мне почудилось, что нам снова двенадцать и мы притворяемся, что не слышим уже третий призыв его матери, требующей, чтобы он шел обедать, пока она не крикнет: «Ладно, бери с собой Джоша. Я позвоню его матери».
  
  – Что на этот раз? – спросил Кравиц, показывая на мое лицо.
  
  – Другое расследование, – ответил я.
  
  – Та красивая девушка из порта? – после секундного раздумья догадался Кравиц.
  
  Если бы не поздний час, я, пожалуй, восхитился бы его сообразительности.
  
  – И как только они тебя находят? – удивленно покачал он головой.
  
  – Кто они?
  
  – Ну, эти. С проблемами.
  
  – На двери есть табличка.
  
  – Кому хоть врезал?
  
  – Я с лестницы упал.
  
  Мне пришло в голову, что подследственные и жены, которых бьют мужья, пользуются одними и теми же отговорками. Интересно, к какой категории отношусь я.
  
  – Мы проверили армейскую накладную, которую ты мне показывал, – сказал он. – Она не единственная. Он еще дважды крал взрывчатку. Килограммов пятнадцать.
  
  – Завтра все закончится, – сказал я.
  
  Фигура рядом со мной вздрогнула:
  
  – Что это значит?
  
  – То, что я сказал. Завтра это закончится. С десяти вечера будь у телефона.
  
  – Что будет завтра?
  
  – Я передам его тебе.
  
  – Ты делаешь ошибку.
  
  Он спрыгнул с ограды, отошел на три шага, но вернулся:
  
  – Ты делаешь ошибку. Я знаю, что ты привык все делать по-своему, но не на этот раз. Это слишком сложное дело.
  
  – Для кого сложное?
  
  – Джош, по городу бродит чувак с пятнадцатью килограммами взрывчатки и восемнадцатью гранатами.
  
  – С шестнадцатью. Две он использовал.
  
  – Он сумасшедший.
  
  – Он не сумасшедший. Он потерял жену и дочь.
  
  – Ты думаешь, только тебе не все равно?
  
  – Я думаю, что существуют правила.
  
  – Что существует?
  
  – Пра-ви-ла, – по слогам повторил я. – Если я скажу тебе, где он, ты будешь действовать по правилам. Точно по инструкции. А я помню, что там написано. Ты окружишь его тремя кругами оцепления. Во внешнем будут пожарные, скорая помощь и группа переговорщиков. Во втором – снайперы, а во внутреннем – полицейский спецназ.
  
  – И что?
  
  – До того как начнется операция, – заговорил я, ясно видя перед собой картинку, – командир спецназа обратится к бойцам. Он скажет: «В первую очередь мне нужно, чтобы не пострадал никто из гражданских. Во вторую очередь мне нужно, чтобы не пострадал никто из вас. Ваши жизни мне до одного места, но подготовка каждого из вас стоит четверть миллиона долларов, а мне в этом году сократили бюджет». Смех в зале. Ты сидишь в уголке и молчишь в тряпочку.
  
  – А что я должен сказать?
  
  – Ничего. Он прав. Что еще ему делать? Приказать им рисковать жизнью ради какого-то помешанного со взрывчаткой?
  
  – Но он не помешанный.
  
  – Нет. Не помешанный.
  
  Он снова отошел и снова вернулся. Запрыгнул на ограду и поболтал ногами.
  
  – Ты мне не доверяешь?
  
  – Нет.
  
  – С каких пор?
  
  – Ты специально болтаешь ногами?
  
  – С какой стати?
  
  – Чтобы я вспомнил, откуда мы родом. И сколько лет провели на этой ограде.
  
  – Ты совсем рехнулся.
  
  Мы оба знали, что я прав. Я даже допускал, что он сделал это неосознанно, но это не меняло дела. Я слез с забора.
  
  – Завтра в десять, – сказал я. – И не пытайся приставить ко мне хвост. Я его сброшу.
  
  – Я могу в девять тебя арестовать.
  
  – И будешь объяснять журналистам, почему ты позволил ему устроить взрыв в центре города.
  
  – Так вот что он задумал?
  
  – Спокойной ночи.
  
  – Джош! Ты это серьезно? Про взрыв?
  
  Он сказал это моей спине.
  
  У меня в квартире все еще витал легкий аромат лимона – спасибо Эле, которая вымыла здесь полы. Я включил в ванной горячую воду и долго стоял под душем в облаках пара. Вода у меня под ногами постепенно меняла цвет с черного на красновато-коричневый, пока наконец не стала чистой и прозрачной. После душа я надел серые баскетбольные трусы с логотипом Chicago Bulls и белую футболку. Зазвонил телефон. Я взглянул на часы – половина третьего ночи – и снял трубку, уверенный, что это она.
  
  Но это оказался Альтер. Он плакал.
  
  – Они убили мою дочь, – дрожащим голосом сказал он. – Она была совсем крошка. Я поднимал ее одной рукой. Шира пугалась и кричала: «Ты ее уронишь!» Но я никогда ее не ронял.
  
  – Где ты? – спросил я.
  
  – Однажды она ушиблась головкой, – продолжал он, будто не слышал меня, а может, и правда не слышал. – Она только-только начала ходить. Знаешь, как это с детьми? Они на самом деле начинают не ходить, а бегать. Такой смешной перевалочкой, как утята, вот только не умеют останавливаться. И она не смогла, Джош, не смогла. Она бежала и упала на детской площадке рядом с домом. Там лужайка обложена камнями, и она упала на камень и разбила голову. Мы помчались в больницу. Врач, которая ее зашивала, все время спрашивала меня: «С вами все в порядке?» Я не выдержал и сказал: «Почему вы меня спрашиваете? Это моя дочь поранилась, а не я!» – а она: «С девочкой все будет нормально, но я предпочитаю, чтобы с ребенком была мать, потому что отцы часто теряют сознание».
  
  – А ты не потерял?
  
  – Мы с ней познакомились в армии, – сказал он, и я не сразу сообразил, что он имеет в виду жену. – Она встречалась с моим приятелем. Я никогда не спрашивал, спала она с ним или нет. Я решил, что задам ей этот вопрос на десятую годовщину нашей свадьбы, но он меня мучил. Он плакал на ее похоронах. Это меня разозлило. Тогда я впервые хоть что-то почувствовал. До того я был в шоке. До того, как увидел его.
  
  – Ты его убил?
  
  – С какой стати? – изумился он. – Он не сделал ничего плохого. Я читал о тебе в интернете. Ты убивал людей, которые причинили тебе зло. После смерти твоей сестры тебя вызывали на допрос. Ее убийцу нашли с ножом в горле.
  
  В этот момент меня впервые посетила мысль, что Кравиц мог поставить мой телефон на прослушивание. Поэтому я промолчал.
  
  – Я просто хотел, чтобы ты знал.
  
  – Что?
  
  – Что я никогда ее не ронял, – ответил он, удивленный моей непонятливостью. – Я потому и позвонил.
  
  – Альтер, где ты?
  
  – Мне пора, Джош. Извини.
  
  Я еще несколько минут простоял с телефонной трубкой в руке. Потом пошел к письменному столу и достал из нижнего ящика свое самое ценное сокровище – сигару «Коиба Сигло № 6» в желтом жестяном футляре. Кравиц подарил мне ее на сорок шестой день рождения, и с тех пор она ждала меня. Я вынул сигару из футляра, ножницами отрезал кончик и закурил. Я сидел и просто курил, вслушиваясь в случайные ночные звуки. Через полчаса пульс у меня успокоился, но сна не было ни в одном глазу. Возможно, из-за диеты. Когда я только перешел на здоровое питание, то не спал целыми ночами.
  
  В четыре утра я позвонил Эле. Она сняла трубку после двух гудков.
  
  – Я тебя не разбудил?
  
  – Нет. Рики уснула час назад, а мама только что ушла.
  
  – Как ты?
  
  – В растерянности. А ты?
  
  – Хочешь приехать?
  
  – Да.
  
  Без лишних сложностей. Просто «да».
  
  Она приехала через двадцать пять минут. Я открыл ей и обнял ее прямо на пороге. Зарылся руками в ее волосы, о чем мечтал с той минуты, когда ее увидел. Обхватил ладонями и приподнял ее лицо. Она прильнула ко мне губами. Через минуту я скользнул рукой вниз, вдоль ее тела, тонкого и гибкого, ощутив прикосновнение невероятно нежной кожи. Рука пошла вверх, чтобы убедиться, что она без лифчика.
  
  – Мы так и будем здесь стоять? – спросила она.
  
  Наверное, урчание, которое я издал, подразумевало какой-то вполне разумный ответ, но он застрял где-то в нижней части моего живота. Мы пошли в спальню. По пути мы не обнимались, не целовались, не раздевали друг друга. В спальне она одним движением сбросила блузку, села на кровать, сняла сапоги, легла и стянула джинсы и трусы. Я продолжал стоять, уставившись на нее.
  
  Она не пыталась прикрыться, просто лежала, раскинув по сторонам руки. На внешней стороне ее бедер уже появилось несколько белых растяжек, неизбежных признаков возраста, но такие мелочи беспокоят только женщин. У нее были крупные темные соски. Лобок выбрит, за исключением небольшого и аккуратного треугольника волос. Я разделся. Она увидела мозаику из следов ранений на моем теле и закусила губу, но не произнесла ни слова. Я протянул руку и перевернул ее на живот. Она не противилась. Мне открылась изумительной красоты попа: не слишком маленькая, упругая и бесстыдно выпуклая, образующая два идеальных полукружья. Я положил на них руки, встал на колени у края кровати и принялся ее покусывать. Она извивалась, но не вырывалась.
  
  – Я хочу сделать с тобой то, чего у тебя никогда не было, – сказал я.
  
  – Ты что, даже на одну ночь не можешь об этом забыть?
  
  Я лег рядом с ней, прижавшись членом к ее бедру, обхватил ладонью ее грудь и сжимал, пока она не вскрикнула от боли. Я убрал руку, но она вернула ее назад.
  
  – Не останавливайся, – прошептала она. – Сделай мне больно.
  
  Я продолжал мять ей грудь, пока ее глаза не наполнились слезами, а потом грубо схватил ее за внутреннюю часть бедра. Ее рука, лежавшая у меня на спине, напряглась, и она впилась ногтями мне в кожу, одновременно вверх и вниз двигая бедрами. Я продолжал щипать и ласкать ее, пока мы оба не почувствовали, что больше не в силах сдерживаться. Я с силой вошел в нее. Она кончила первая, я – следом за ней.
  
  Потом мы долго лежали рядом. Я притянул ее к себе. Она положила голову мне на грудь, и ее волосы рассыпались водопадом черного шелка, сквозь который блестели глаза и губы. Внутренний голос подзуживал меня задать ей вопрос: что она чувствует, когда делает это не за деньги, но мне впервые удалось отмахнуться от него и не ляпнуть глупость. Через меня прошли тысячи клиентов, которым изменяли их партнеры. Многие из них в конце концов к ним вернулись. Ты оцениваешь свое прошлое, сравниваешь его с настоящим и выбираешь, что тебе дороже. Она дотронулась до моего лица, словно почувствовав мое состояние, но ничего не сказала. Я позволил своим мыслям проследовать их извилистым путем до конца, повернулся к ней, отодвинул прядь волос с ее лица и поцеловал медленным глубоким поцелуем.
  
  Ну и что, что когда-то она была проституткой? Я, между прочим, тоже не святой.
  30
  
  Я проснулся первым. Часы показывали четыре пополудни. Значит, мы проспали почти двенадцать часов, каждый спасаясь из своего личного ада. Я еще немного повалялся на спине, разглядывая ее. Ночью она немного запуталась в одеяле, и ее длинная нога покоилась на моей, а голая попа смотрела в потолок. Через пять минут она проснулась и обнаружила меня наготове с большим сюрпризом. Она засмеялась, изобразила сопротивление, но вскоре нас обоих полностью поглотило соревнование: кто издаст более долгий стон и более громкий крик. Полчаса спустя мы сидели на кухне. Перед ней стояла чашка кофе, передо мной – болгарский перец с творогом.
  
  – Что это ты ешь?
  
  – Два месяца назад я весил сто два кило.
  
  – Мне это не мешает.
  
  – Погоди, я сейчас за раввином сбегаю.
  
  Она засмеялась, но резко оборвала смех:
  
  – Я не хочу, чтобы это закончилось.
  
  – О’кей, – сказал я.
  
  – Я серьезно. Не хочу, чтобы завтра ты решил, что я для тебя обуза.
  
  – Ты для меня обуза.
  
  – Из-за того, чем я занималась раньше?
  
  – Из-за того, что ты слишком много разговариваешь по утрам.
  
  – Скажи, ты позвал меня вчера ради романтического завтрака?
  
  – Романтический завтрак будет вечером.
  
  Если она и обиделась, то виду не подала. Я встал, она – за мной. У нее на глазах я надел черную футболку и джинсы, достал из сумки пистолет, проверил заряд и сунул в поясную кобуру. Газовый баллончик из ящика стола перекочевал ко мне в боковой карман. Из шкафа я достал синюю бейсболку с надписью: «Заповедник “Таль”. Экскурсии на природе». Понятия не имею, откуда она у меня взялась, я никогда там не был, но бейсболка отлично подходила к моим планам.
  
  – Что ты собираешься делать?
  
  – Поеду домой. Там Рики.
  
  – А потом?
  
  – Не знаю. Может, поужинаю с мамой.
  
  Тому, кто не знал всех деталей, наверняка показалось бы, что мы ведем обычную беседу.
  
  – Ты говорила с ней?
  
  – С мамой? До половины четвертого утра.
  
  – Она объяснила тебе, почему отдала Рики?
  
  Она задумалась, достоин ли я ее доверия, и решила, что достоин:
  
  – Она вообще не хотела детей. Они с отцом собирались разводиться, потому что он много времени проводил в разъездах. Он первый начал импортировать в Израиль испанскую мебель. Помнишь, в магазинах появилась плетеная мебель с белыми подушками? Он ввозил ее, пока арабы не научились делать такую же и не стали продавать ее на каждом углу.
  
  – Когда-то во дворе у моего соседа Гирша стояло такое кресло, пока не развалилось из-за дождей.
  
  – У нее был любовник. С трудом представляю себе свою мать с любовником.
  
  – Так вы дочери любовника?
  
  – Нет, мы дочери своего отца, просто беременность была незапланированная. Когда она родила двойню, сказала ему, что двоих ей не выходить. Знаешь, что она вчера сказала мне? «Понимаю, это звучит ужасно, но есть женщины, которые не должны иметь детей».
  
  – Именно такие слова мечтает услышать каждая дочь.
  
  – Нет, это совсем другое. Мы впервые по-настоящему разговаривали. Как две взрослые женщины. Она сказала: «Теперь вы не захотите за мной ухаживать».
  
  – А ты хочешь за ней ухаживать?
  
  – Она моя мать.
  
  Я вспомнил, что все еще стою, и направился к двери.
  
  – Я вернусь поздно.
  
  – Ты готовишься к войне?
  
  – С чего ты взяла?
  
  – Пистолет, газовый баллончик. У меня был такой когда-то. От насильников.
  
  – Я впутался в одну историю.
  
  – И сегодня выпутаешься?
  
  – Надеюсь.
  
  – Это опасно?
  
  – Может быть.
  
  – Глупо выйдет.
  
  – Что?
  
  – Если что-то с тобой случится именно сейчас.
  
  – Когда будешь уходить, просто захлопни дверь.
  
  – Когда мы поговорим в следующий раз?
  
  – Завтра.
  
  – О’кей.
  
  Спокойно. Без лишних вопросов.
  
  Я подошел к двери, но вернулся:
  
  – Эла.
  
  – Что?
  
  – Я тоже не хочу, чтобы это заканчивалось.
  
  Из дома мы вышли вместе. Я и ее улыбка. Она сопровождала меня почти пять минут, а потом я позвонил Нохи Авихаилю:
  
  – Вы где?
  
  – В казино.
  
  Выслушав объяснения, как до него добраться, я поехал на улицу Сончино. Авнер поджидал меня возле автомастерской. Он махнул мне рукой, дескать, заезжай внутрь. Я остановился рядом с оранжевым гидравлическим подъемником и вышел из машины. Неожиданно для меня он пожал мне руку.
  
  – Раз уж я здесь, – сказал я, – может, кто-нибудь проверит мне масло?
  
  Он не понял шутки и знаком показал низенькому мужчине в синем заляпанном комбинезоне заняться моей машиной. По железным ступеням мы поднялись на второй этаж, в полупустой стриптиз-бар. Из колонок под потолком лилась песня Брайана Адамса. На сцене вокруг блестящего металлического шеста крутилась пухленькая девица в стрингах. Ее сиськи торчали под неестественным углом, что на фоне обвислого живота выглядело совсем странно. Мы пошли через зал. Авнер остановился рядом с официанткой, одетой в трусы и лифчик, и поинтересовался, все ли в порядке. «Да. Спасибо», – ответила она, и мы продолжили путь. Что он имел в виду, я выяснять не стал.
  
  Задняя дверь клуба выходила на другую лестницу, которая вела в небольшое казино. Две рулетки, два стола для покера, три игральных автомата. Игра шла только за одним столом. Крупье был в костюме с галстуком-бабочкой, чтобы никто не усомнился: мы почти в Монте-Карло. Перед ним, как приклеенные, сидели два человека. Позади, у запасного выхода, расположилась небольшая барная стойка: несколько бутылок на полках и кофемашина. Бармена я не заметил, зато увидел Нохи со своим обычным кофе.
  
  – Хочешь эспрессо? – спросил он, когда я приблизился.
  
  Не то чтобы я испытывал потребность взбодриться, но на всякий случай согласился.
  
  Он приподнял черную доску в стойке, зашел внутрь и молча приготовил мне кофе, дважды утрамбовав в металлической формочке коричневый порошок.
  
  – Колумбийский, – объяснил он. – Специально его привожу.
  
  У меня возникли некоторые мысли по поводу его импорта из Колумбии, но я оставил их при себе. Он поставил передо мной чашку кофе и ждал, пока я сделаю первый глоток.
  
  – Хороший кофе, – сказал я. – Спасибо.
  
  На его лице мелькнула тень разочарования, но в любом случае с любезностями мы покончили.
  
  – Ты был у Кляйнмана?
  
  – Да.
  
  – Что он сказал?
  
  – Он знает, что ты не убивал Софи и не покушался на его сына.
  
  – Откуда он знает?
  
  – Я ему сказал.
  
  – И он тебе поверил?
  
  – Он принимает предложение о прекращении огня. Он пошлет к тебе человека обсудить территориальные вопросы.
  
  – А что насчет ее убийства?
  
  – Я этим занимаюсь.
  
  – Сегодня вечером в «Доме»?
  
  Мое изумление доставило ему наслаждение. На самом деле удивляться было нечему. Они вечно шпионят друг за другом. Интересно, кто меня сдал? Сергей Первый или Сергей Второй? Впрочем, какая разница.
  
  – Да.
  
  – Мы туда подъедем.
  
  – Зачем?
  
  – Просто так. Поглядеть.
  
  – Я не хочу, чтобы он погиб.
  
  – У меня к нему претензий нет. Он никого из моих не убил.
  
  – Зато ты убил его жену и дочь.
  
  Настало молчание. Дядя Авнер сдвинулся в сторону, возможно примериваясь, как сподручнее всадить в меня нож.
  
  – Ты о чем?
  
  – Последнее покушение на Кляйнмана. Самодельная ракета. Погибли его жена и дочь.
  
  Он в задумчивости плотнее обхватил пальцами чашку:
  
  – Мы не хотели, чтобы так вышло.
  
  – Представляю себе.
  
  – Я не должен тебе ничего объяснять.
  
  – Девочку звали Анат. Ей было два года.
  
  – И?
  
  – Ничего. Если уж убиваешь людей, ты должен знать, как их зовут.
  
  – Вали отсюда.
  
  Я не шелохнулся:
  
  – Если хочешь его убить, сначала тебе придется убить меня.
  
  – Я уже сказал тебе, я не собираюсь его убивать. Он ничего мне не сделал.
  
  Наконец я поднялся уходить. Авнер поплелся за мной. Мы спустились по двум лестничным пролетам и оказались в автомастерской. Мужчина в синем комбинезоне колдовал над двигателем, и на лице его было написано страдание. Я шагнул к нему, но Авнер положил мне руку на плечо.
  
  – Ты знаешь, что ты малость двинутый? – спросил он.
  
  Я сбросил его руку и подошел к комбинезону.
  
  – Погуляйте немного, – сказал он. – Тут работы минимум еще на час.
  
  Напротив стоял ларек с фалафелем. Я попросил, чтобы мне наполнили пластиковую тарелку одними салатами. Спустя час начало смеркаться, и я вернулся в мастерскую.
  
  – Я поменял вам масло и фильтр, – сказал мужчина в комбинезоне. – Он совсем забился.
  
  Поскольку заплатить по счету от меня никто не требовал, я сел за руль и уехал.
  
  Чтобы убить оставшееся время, я занялся обычными делами обычных людей. Заправил машину, съездил в магазин и купил бумагу для принтера, прогулялся по набережной. Вернувшись домой, ответил на два телефонных звонка. Два новых клиента. Мать, желающая установить в комнате шестнадцатилетнего сына камеру наблюдения. Женщина, которой кажется, что у ее мужа есть в Лондоне вторая семья. Я назначил две встречи, заранее зная, что ничего, кроме траты времени, из этого не выйдет. Посмотрел новости и, вопреки собственным ожиданиям, так и не увидел за спиной у диктора свое фото.
  
  В четверть одиннадцатого я уже был возле «Дома» и стоял, напялив на голову бейсболку, у бокового входа, на пятачке размером три на пять метров, огороженном металлическими щитами. Оба Сергея прибыли еще до меня, убрали охранников и заняли их места. У парадного входа слева от меня уже выстроилась длинная очередь, которую пытались обойти некоторые особо нахальные посетители, убежденные в своем неотъемлемом праве везде пролезать первыми.
  
  В половине одиннадцатого приехали братья Кляйнман. Сергей отодвинул заграждение, и они быстро проскользнули внутрь.
  
  – Стойте здесь, – тихо сказал я. – Делайте вид, что ждете приятелей. Болтайте, смейтесь.
  
  Они подошли ближе к дверям и принялись изображать беззаботных любителей повеселиться. «Оскар» за это представление им не светил, но я надеялся, что издалека они выглядят естественно. Ровно через десять минут я увидел его. Он надел длинный плащ, подозрительно топорщившийся в нескольких местах. Не уверен, что заметил бы эти странные выпуклости, если бы не был готов их заметить. Он встал в очередь, одной рукой придерживая полы плаща. Я достал мобильный и нажал кнопку «один» в меню быстрого набора.
  
  – Ночной клуб «Дом», – сказал я Кравицу. – Немедленно.
  
  Отключился, не дожидаясь ответа, вытащил пистолет из кобуры и снял с предохранителя. Альтер дошел до начала очереди, и я кивнул Сергею Первому и Сергею Второму. Они испарились, оставив меня с ним один на один. Я снял бейсболку и подошел к нему.
  
  – Они знают, что это ты, – сказал я. – Не делай этого.
  
  – Ты не понимаешь, – ответил он. – Это его дети. Если они погибнут в теракте, всем все станет ясно.
  
  – Он ничего тебе не сделал, – сказал я. – Это Авихаиль. Он запустил ракету.
  
  Он засмеялся безумным смехом. На нижней губе повисла капелька слюны.
  
  – Я не хочу убивать Авихаиля, – сказал он. – Я хочу, чтобы он сидел в тюрьме, как Кляйнман. Я хочу, чтобы полиция расследовала убийство Ширы и Анати, и чтобы он за него сел. Если я здесь умру, им придется начать расследование.
  
  – Ты не успеешь, – сказал я, но он меня не слушал.
  
  – Я не хотел ее убивать, – глядя мне в глаза, сказал он. – Я хотел бросить гранату дальше, но следом за ней из дома вышел охранник. Она была твоей любовницей? Ты любил ее? Скажи мне, ты ее любил? Я любил Ширу. Я это тебе уже говорил?
  
  – Альтер, медленно убери руки от плаща.
  
  – Соседский раввин заходил на траурную шиву. Он сказал мне: «Иногда Бог забирает к себе лучших, чтобы они были к нему ближе». Тебе это представляется логичным?
  
  В очереди постепенно нарастал ропот недовольства.
  
  – Слушай, – произнес кто-то, – или впусти его, или отправь куда подальше.
  
  Я вспотел. Подмышки, шея, лоб – все мокрое. Я чувствовал себя итальянским фонтаном, вода в котором переливается через бортик. Альтер все так же стягивал одной рукой полы плаща. Вторую руку он держал в кармане.
  
  – Вынь руку из кармана, – сказал я.
  
  Он улыбнулся. Его улыбка испугала меня значительно больше, чем я готов был признать.
  
  – А если нет? – спросил он. – Что ты можешь мне сделать? Я уже мертвец. Посмотри на меня. Неужели ты не видишь, что я мертвец?
  
  – Ты не мертвец, а мне уж точно умирать неохота.
  
  – Так уходи, Джош. Я дам тебе двадцать секунд. Если будешь бежать достаточно быстро, с тобой ничего не случится.
  
  – Я не могу уйти.
  
  – Почему?
  
  – Никто не должен умереть.
  
  – Конечно, должен.
  
  – А все эти люди позади тебя?
  
  – А что с ними? Я что, обязан о них заботиться? Я не смог позаботиться даже о тех, за кого нес ответственность. Нати только-только пошла в ясли. Она ходила туда десять дней. Я упустил целых десять дней, которые мог провести с ней. Кто вернет мне эти десять дней?
  
  – Никто.
  
  – Вот видишь.
  
  В его голосе звучала непоколебимая убежденность. Как будто он только что доказал мне, что для нас всех будет лучше, если мы сейчас взорвемся.
  
  – Посмотри на меня, Альтер. Это глупо. Их здесь нет. Мы оба погибнем, а с ними ничего не случится. Потом тебя объявят сумасшедшим. Никакой войны между ними не будет. Они просто пошлют друг другу цветы.
  
  – Не волнуйся, – успокоил он меня, – у меня на всех взрывчатки хватит. Все газеты будут писать об этом. Мать и ребенок погибли при покушении на жизнь Кляйнмана. Отец сошел с ума, потому что полиция так и не смогла найти виновных.
  
  – Альтер, этого не произойдет.
  
  – Почему?
  
  – Потому что я успею выстрелить первым.
  
  Я поднял пистолет и направил его на Альтера. Сзади раздался крик: «Берегись!» Началась суматоха. Сергей Первый и Сергей Второй затолкали братьев Кляйнман в здание клуба.
  
  – Не делай этого! – заклинал я его. – Пойдем отсюда. Все твои материалы мы передадим полиции. Я пойду с тобой. Ко мне они прислушаются.
  
  На его лице впервые мелькнуло нечто, напоминающее колебание:
  
  – Ко мне они не прислушались.
  
  – Альтер! – заорал я. – Вынь руку из кармана!
  
  Он медленно вынул из кармана руку. В кулаке был зажат взрыватель.
  
  – Зачем ты сюда пришел? – спросил он. – Почему не вызвал полицию, если знал, что я буду здесь?
  
  – Потому что они тебя пристрелили бы.
  
  – А ты не пристрелишь?
  
  – Альтер, я хочу одного. Пойти с тобой куда-нибудь и посидеть за чашкой кофе.
  
  – Как ты думаешь, меня похоронят рядом с ними?
  
  – Тебя не похоронят, Альтер. Не сегодня.
  
  Он посмотрел на меня с искренним сожалением:
  
  – Ты уж точно не сумасшедший.
  
  – Я знаю, что я не сумасшедший. И ты тоже.
  
  – Ты это чувствуешь?
  
  – Что?
  
  – Что теперь все в порядке?
  
  Его рука сжала взрыватель, и палец лег на кнопку. Я выстрелил. В упор. Прямо в центр лба. Еще одно мгновение он продолжал стоять, а потом начал заваливаться назад. Я обхватил его и упал вместе с ним, зажав его руку в своей, чтобы не выпал взрыватель. Потом я поднялся и сел рядом с его телом. Ребра у меня мучительно ныли. Я осторожно вытащил взрыватель из коченеющих пальцев Альтера и распахнул плащ. Под ним были привязанные к телу пустые красные жестянки из-под кока-колы. Я искал взрывчатку, но ее не было. Издалека до меня донеслись крики, топот ног и вой сирен патрульных машин. Кто-то все время звал меня, но я не отвечал. Просто сидел рядом с ним.
  Об авторе
  
  Яир Лапид – журналист, писатель, драматург, политик – родился в 1963 году в Тель-Авиве. Сын легендарного журналиста и политика Йосефа «Томи» Лапида и известной писательницы Шуламит Лапид.
  
  Вырос в Лондоне и Тель-Авиве, журналистскую карьеру начал во время службы в армии. После демобилизации писал для ежедневной газеты «Маарив», публиковал стихи в литературных журналах. В 1988 году стал редактором еженедельника «Тель-Авив». Автор нескольких популярных пьес и киносценариев, а также одиннадцати книг. Лауреат премий Союза издателей Израиля «Платиновая книга» (дважды), «Золотая книга» (дважды). До начала в 2012 году политической карьеры был одним из самых популярных и влиятельных журналистов Израиля, вел свою колонку в газете «Едиот Ахронот» и итоговую аналитическую программу на Втором телеканале.
  
  В 2012 году основал партию «Еш Атид» («Есть будущее»). В 2013 году вошел в список «100 самых влиятельных людей мира» по версии журнала Time. Занимал посты министра финансов, министра иностранных дел, премьер-министра Государства Израиль (июль – декабрь 2022 г.)
  
  Живет в Тель-Авиве с женой и тремя детьми.
  Примечания
  1
  
  Йеке – в Израиле прозвище выходцев из Германии. – Здесь и далее – прим. пер.
  (обратно)
  2
  
  Ладино, он же сефардский, – язык евреев испанского происхождения.
  (обратно)
  3
  
  Хамса – амулет в виде раскрытой ладони с пятью пальцами.
  (обратно)
  4
  
  Седер – ритуальная семейная трапеза в начале праздника еврейской Пасхи.
  (обратно)
  5
  
  Схуг – острый йеменский соус на основе перца и чеснока.
  (обратно)
  6
  
  Мишна, Авот, 4:22.
  (обратно)
  7
  
  Согласно еврейской традиции, максимальная продолжительность жизни человека составляет 120 лет.
  (обратно)
  8
  
  ЗАКА – израильская общественная организация, объединяющая добровольные спасательные группы.
  (обратно)
  9
  
  Оле хадаш – новый репатриант (ивр.).
  (обратно)
  10
  
  Шабак – служба безопасности Израиля.
  (обратно)
  11
  
  «Сефер-ха-Зоар» – мистико-аллегорический комментарий к Пятикнижию Моисея.
  (обратно)
  Оглавление
  1
  2
  3
  4
  5
  6
  7
  8
  9
  10
  11
  12
  13
  14
  15
  16
  17
  18
  19
  20
  21
  22
  23
  24
  25
  26
  27
  28
  29
  30
  Об авторе
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"