Карпов Геннадий Геньевич
Шёл я как-то раз

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник повестей и рассказов про геологию и не только.

Карпов Геннадий

ШЁЛ Я КАК-ТО РАЗ...

Повести и рассказы

УЧИЛИСЬ ДВА ТОВАРИЩА

(сибирская полунаучная о том, как не надо ходить в тайгу)

  

Чем дальше в лес, тем меньше баб.

(поговорка)

  
   Когда они шагали рядом по длинному институтскому коридору, то выглядели очень забавно. Одному недавно исполнилось тридцать лет и давно - сто килограмм. Он был огромен и брюнет, с жидкой бородкой, которую он, не лишённый чувства здоровой самокритики, называл "плесень". Другой был щуплый, среднего роста, двадцати одного года, пока курчавый, но грозящий встретить возраст своего могучего друга лысым. Он занимался бегом (зимой лыжным, летом марафонским), шахматами и был стеснителен не по годам, часто краснел и даже не курил. Первого звали Василий, реже - Вася. Второго кликали Валиком, Валюхой, а девчонки - однокурсницы за глаза дразнили Валюсюшечкой и всерьёз не воспринимали. Отслужив в армии и поработав полгода дворником, он учился на первом курсе геологоразведочного факультета, грызя гранит науки едва ли не в прямом смысле. Там же учился и Вася, неожиданно для знакомых решивший поднять планку своего образования со среднего специального до высшего. Он был выходцем из того капризно-романтического типа людей, который, сказав "Плевать!", мог действительно наплевать на пять лет своей жизни и не без скрипа преодолеть все тяготы студенчества, с трудом успевая за более молодыми сокурсниками - вчерашними школярами, но в отличие от них, имея за спиной опыт работы и уже точно зная - чего он хочет, а чего нет. Кстати, заявить "плевать" он мог, скажем, и на пятом курсе, в один день бросить учёбу и укатить куда-нибудь за фартом на Колыму или в Крым. Хотя - что там, в Крыму, делать настоящему геологу - поисковику. Плюсов у таких людей обычно столько же, сколько и минусов, но их сумма в каждую единицу времени никогда не равна нулю. Валентин же учился здесь потому, что конкурс на вступительных был всего полчеловека на место, а по специальности всё равно никто в наше время не работает. Главное, чтоб мама была спокойна: сын не дворник, а студент ВУЗа. Он занял своей худой задницей два студенческих места и познакомился со старым таёжником Васей, который, как ни странно, занял те же два места, несмотря на гораздо более плечистый зад. Вася был натурой увлекающейся и увлекающей, Валя - увлекающейся и увлекаемой. К первой сессии он был уже насквозь пропитан рассказами о походах, ночёвках у костра, лазании по горам и внутри них, бурных реках и кровожадных медведях, равно как и о комарах, прокусывающих телогрейки, и щуке, проглотившей собаку, что подошла к реке попить. Живописные таёжные байки пали на благодатные уши. Бывшему дворнику даже начали сниться рюкзаки непомерных размеров, раздавливающие его плечи. Он вскрикивал по ночам, будя родителей, благо жили они втроём в крохотной двухкомнатной "хрущёвке".
   -Тебе, может, к врачу сходить? - беспокоилась мама, сама врач, меряя чаду температуру и щупая лысеющий лобик.
   Но сын вместо рекомендованных пилюль купил эспандер и наборные гантели и стал ещё усиленнее готовить себя к будущей тяжёлой, но уже до смерти понравившейся благодаря заботам Васи профессии.
   Валин папа маминого беспокойства не разделял, искренне считая, что их "Валенок" здоров как лось, а крики по ночам - от неженатости.
   -Хотя, смотря к какой попадёшься, - иногда философствовал он, просматривая вечером "Экономическую газету", - от иной и днём кричать хочется.
   -Николай, что за шутки при ребёнке! - строжилась супруга.
   -Какие в наше время шутки? - вздыхал тот.
   Миновала первая сессия. Васина группа - а его единодушно избрали старостой - прошла её почти без потерь. Вылетел только один отпрыск бывшего замзамсекретаря крайкома партии, нынешнего замзамзамдиректора тихоумирающего банка, заваливший математику и физику несмотря на все старания седобородой, но небогатой профессуры.
   Вася брал преподавателей, как Суворов турецкие крепости: неожиданным наскоком, позубрив вечер перед экзаменом, но зато беседуя с преподавателями, как с коллегами. Получив по всем предметам "удачно", он был равнодушно доволен. Валя же, вызубрив все вопросы по всем предметам, сдал на "отлично" все пять экзаменов, и после последнего, красный, как флаг СССР, нервно намурлыкивал под нос засевшее ещё со вчерашнего вечера занозой в мозгу "Дождь серой пеленой окутал сраную страну" на музыку группы ДДТ. Около раздевалки он уткнулся носом в правую грудь старосты.
   -Слушай, ты чё красный такой? Какать хочешь? Нет? У меня к тебе предложение возникло на миллион: пошли в поход!
   -Прямо сейчас? У меня рюкзак дома. И маму надо предупредить.
   -Завтра, несчастный! Я знаю одну избу в Саянах, был там год назад со спелеологами, в неё на недельку грех не сходить. Поохотимся, пофотографируем.
   -Пошли! - сразу согласился друг, даже не выясняя подробностей и краснея ещё гуще.
   -Тогда делаем так: сегодня ходим по магазинам, закупаем харчи и свозим всё ко мне. Поезд завтра в восемнадцать ноль- ноль. Выспимся хорошенько, потом ты бери свой рюкзак, одежду, и после обеда я тебя жду. Деньги с собой есть?
   Деньги у того были: одиннадцать рублей ещё оставалось от повышенной сорокапятирублёвой стипендии, да мать дала двадцать пять купить отцу подарок на день рожденья. Они обсудили план действий и мероприятий и сделали два оптово-розничных захода по магазинам. Купили, как и положено таёжникам, всё на "С": сахар, соль, спички, сгущёнку, сало, свечки, а также чай, макароны, водку и многое другое, благо Вася финансировал предприятие не скупясь. Последний жил на окраине города с дородной матушкой и сорокакилограммовой бабкой. Принеся продукты, он тут же дал указание женщинам налепить сотни полторы пельменей покрупнее, а сам сел смазывать ружьё, заряжать патроны и подшивать валенки.
   -Опять в поход? - поинтересовалась бабушка, стреляя у внучка папиросу.
   -Да, в избу сходим, в Саяны.
   -Смотри, морозно нынче. Девок не поморозь, сам-то ладно.
   -Девок нынче не будет, бабуля. Хоть в лесу от вашего брата отдохну.
   -Так я тебе и поверила!
   -Бля буду!
   -Бля ты и есть! Гандонов хоть побольше возьми, чтоб старые не перестирывать! - щурясь от дыма, деловито заметила восьмидесятилетняя старушка и пошла долепливать единственному внучеку пельмени на дорогу.
   А в другом доме шёл бой за независимость.
   -Никуда ты не поедешь! - категорично заявила Валина мама и отвернулась к плите, чтоб помешать жиденькую молочную лапшу на ужин.
   Она по привычке решила, что этого окажется достаточно и даже в мыслях не допускала, что после её весомого "Нет!" сын сделает что-то по-своему. Она не была законченным деспотом. Просто у неё на руках в дополнение к мужу был маленький послушный отпрыск, ещё слишком маленький для самостоятельных решений.
   - А я хочу поехать! Тем более что я уже обещал. Дал честное слово. А ты сама говорила, что честное слово - это клятва, её нарушать некрасиво! - вдруг забубнил сынок.
   Это был аргумент, но маму переубедить было сложно.
   -Какое ещё слово! На улице - минус тридцать, дома-то ноги отмерзают, а ты собрался куда-то в тьму-таракань! Будет летом практика - езжай с группой, с преподавателями! А сейчас даже не думай! Кому ты дал слово? Я сейчас съезжу и всё объясню как есть.
   -Скорее Дунай потечёт вспять, чем мама изменит своё решение! - зло процитировал Валя и полез на антресоль за рюкзаком и унтами. - Или я еду завтра в лес, или бросаю институт и иду в дворники. На всю жизнь!
   В этот вечер было всё: и уговоры, и ругань, и даже мамины слёзы. Пришёл с работы отец, молча выслушал обе конфликтующие стороны, минуту подумал, потом спросил:
   -Ужин готов? А то кушать сильно хочется, а то сегодня даже пообедать было некогда, комиссия за комиссией, одна важней другой. Эти бездельники из министерства... А сколько джентельменок будет у вас на подотчёте?
   -Нисколько. Только я и Вася, наш староста.
   -Это тот бугай?
   -Мама, он не бугай, а опытный таёжник. Ходит туда каждую зиму много лет подряд и ещё ни разу не умер. Там домина огромный, с отоплением. Да и ходьбы от станции полчаса.
   Отец включил телевизор и углубился в экран.
   -Николай, ну скажи ты ему! Отец ты ему или не отец?
   -...ты ему. Думаю, что отец я ему. Может, закончите кричать, а то из-за вас я прослушал, какой счёт! Итак, о чём речь? Нет, подождите. Интересно, зададут нынче знатокам мой вопрос или опять выберут что полегче?
   -Делайте что хотите, но я вас обоих предупреждала! - сдалась, наконец, Ольга Валентиновна и через пять минут уже деятельно советовала: - Носки возьми тёплые. Даже две пары. Николай, дай ему свой свитер. Как, какой? У тебя всего один. Будь там осторожней, ртом на морозе не дыши и водкой не грейся! Замёрзнешь сразу! И вообще там не пей и не вздумай курить! Рак заработаешь в два счёта! В связях будь очень аккуратен, сейчас столько СПИДа кругом! И не смейся! Я тебе это как врач говорю. На сколько идёте? На неделю? Ужас! Сегодня двадцать второе января, страшная дата, кстати говоря. Тридцатого я позвоню в милицию и скажу, что мой сын потерялся в тайге. Тебя будут искать с собаками на вертолётах, так и знай. Мы с отцом сойдём с ума, если с тобой что-нибудь случиться. Правда, Николай?
   -Сущая правда, дорогая! А нет ли у нас кусочка сала к этому чудесному супчику?
   -Нет! А ты сейчас напиши - куда идёте и как вас найти в случае чего?
   Проворочавшись полночи, Валя уснул лишь под утро, во сне традиционно покричал и проснулся только в одиннадцать. Родители ушли на работу, на столе стоял обильный завтрак и подробная инструкция к нему. Он быстро проглотил пару котлет, обжёг язык чаем, остатки еды согласно той же инструкции убрал в холодильник, и в час уже стучал в истыканную ножами Васину дверь. Открыла бабушка.
   -Здравствуйте! - покраснев от предстартового волнения, поздоровался гость. - Вася дома?
   -На месте Вася.
   -Проходи, я уже скоро! - донеслось из туалета.
   Не прошло и двадцати минут, как во всей красе - трусах по колено и прожжённой майке - появился хозяин.
   -Если б не запор - ни фига бы Онегина не прочитал. Зацени: деревня, где скучал Евгений, была прекрасный уголок. Он в тот же день, без промедлений в кусты крестьянку поволок. Во житуха была! Почему я не помещик? Ну как настроение? Боевое?
   Долго упаковывали два рюкзака, укладывали, выкладывали, утрясали и утаптывали. Наконец, сверху положили пельмени, чай, спички, топор и котелок, по рюкзачным карманам распихали четыре солдатские зелёные фляжки. Вася побрил левую руку, чтоб браслет офицерских часов не кусался. Хотел то же сделать с Валей, но у того на руках растительности не оказалось.
   Валя до последнего не верил, что всё это влезет в два рюкзака. Васин был повместительнее, оба - на станках, и когда начали взвешивать, то оказалось, что Валин рюкзак от пола оторвать ещё кое-как можно, а Васин - нет.
   -Интересно, как мы это попрём? Может, хоть капкан выложишь? Идти-то, говоришь, далековато?
   -Нет, километров сорок. Правда, без лыжни, торить будем сами. Фигня! Наст должен быть хороший, прорвёмся. А на капкан я соболей хочу нам на шапки наловить. В день по соболю - как раз семь штук на две ушанки хватит.
   Валя только сказал "Ясно!", ибо на лыжах он ходил хорошо, сорок километров его не пугали, а что такое "торить лыжню", да ещё в Саянах, да ещё в январе - он не знал.
   Пообедали бабушкиным борщом, оделись, взяли две пары широченных Васиных лыж и, взгромоздив рюкзаки на спины, подались.
   -Когда ждать-то? - спросила бабуля, дымя папиросой в форточку.
   -Как выпьем.
   -Значит, завтра вернётесь.
   На электричке доехали зайцами до вокзала. В вагоне к ним пристала приторможенная дама с безапелляционной просьбой выслушать, как она читает сто шестьдесят четвёртый псалом.
   -Нет уж, это я от тебя уже слышал! - отбрил даму Василий. - Ты мне Онегина почитай! Из вот этого: бывало, он ещё в постели, спросонок чешет два яйца, а под окном уж баба в теле ждёт с нетерпеньем у крыльца.
   На вокзале взяли билеты и залезли в уже стоящий поезд. Вскоре появились соседи по купе: два мужичка лет по пятьдесят. Не успел поезд тронуться, как мужики достали портвейн.
   -Жахнем, молодёжь?
   -Можно и жахнуть, - быстро откликнулся опытный Василий, - правда, нам выходить в три ночи и идти потом до обеда, как не больше.
   -Дело хозяйское, мы не настаиваем, - не обиделись мужики.
   -Нет, это я просто к тому говорю, что до трёх всё равно делать нечего, так почему бы и не выпить в хорошей компании. Валь, ты как? Захлебнёшься?
   -Немного. Я вообще-то непьющий.
   Выпив треть стакана, он залез на верхнюю полку и предался созерцанию предночного сибирского ландшафта. Остальная троица выпила до одиннадцати два литра "Агдама" и хорошо закусила. Вася, отрабатывая выпивку, травил лесные байки, благо поболтать он был даже не любитель, а профессионал.
  

ВАСИНА БАЙКА

   Жил-был злой мужик в Мотыгино. А, мобыть, и в Курагино. Злые-то, они везде есть. По злости своей на охоту ходил, детей не имел и жену тиранил хуже положенного. Зверя и птицу изводил круглый год во множестве и с удовольствием, а с соседями враждовал непрестанно и всё по пустякам. Поставил он как-то по осени петлю на марала, да неувязка вышла: попал в петлю медведь. А события таким чередом разворачивались: ехал сей фрукт из своего села в другое по делам на санях по первопутку. Коня, как водится, хлестал нещадно, и вдруг закралось у него подозрение: не проверить ли снасть? Ружья с собой как на грех не было. Взял он из саней дрын и пошёл. Глядь: сидит в петле у кедры кто-то в шубе, снег повзрыл и стонет. Присмотрелся - Топтыгин! Оторопь нашего героя взяла сперва, поскольку Михайло - не марал, может и сдачи дать. На такой трофей его оружие не рассчитано, но не вертаться же взад за ружьём восемь вёрст. Мужик был от природы крепок, и порешил он дрыном из медведя дух вышибить. Поплевал в кулаки и стал зверюгу бить. По голове - по хребту. По голове - по хребту. Тот в петле мечется, макушку лапами закрывает, на дрын клыки ужасные нацеливает, шум и запахи издаёт непристойные, а поделать ничего не может: тросик короток и за лесину хорошо завязан. Бил-бил мужик жертву, и какой ни был тренированный, а устал. Сел, шапку снял, волосами на морозе парит, папиросу курит. Медведь передыхом тоже пользуется: сидит, уши трёт, охает, понять силится: за что наказание такое? Посидели, покурили, поохали. Мужик лютости подкопил и с новой силой принялся дрыном махать: по башке - по хребту, по башке - по хребту. Прыгал медведь на окоротке, прыгал и допрыгался: тросик возьми и перетрись. Но зверь то ли очумел от такого нелестного обращения, то ли от природы был незлоблив, да только как снялся он с места - аж комья из-под ног полетели, и в три прыжка скрылся в чаще. Но, пробегая мимо мучителя своего, один раз - разик только! - махнул лапищей. Мужик как на Олимпиаде двойное сальто с переворотом в воздухе учудил и ткнулся мордой в снег. Полежал, ожидая кровавой расправы, из снега репу выпростал - никого. Кое-как встал, ощупью треух поднял и побрёл к саням. Хотел коня нахлестнуть, да силы иссякли. Но тот тоже зло забыл и, видя такое дело, довёз хозяина аккурат до больницы без понуканий. Ушибленный на крылечко влез, а дальше что было - не помнит. Очнулся лишь на другой день. Докторша, что он недавно отматерил ни за понюшку, его детально проинформировала: левый глаз повреждён, челюсть сломана, зубов убавилось на три, ключица левая ровно напополам. Но дело знакомое, мол, починим, коль раньше не помрёт.
   Выписался он из больницы только спустя месяц. Исхудал, через трубочку бульонами питаясь, видеть хуже стал, левое ухо на потеху пацанам теперь правой рукой чешет: левая только до носу подымается. Зато жена не нарадуется: злость у мужа медведь вышиб! Поумнел вдруг. Хоть кривой, да рассудительный, спокойный. Ружьё брату подарил, а тут и с ребёночком стало наклёвываться. Инда только выпьет вечером с друзьями - соседями и посетует: надо ж так! Я его цельный час во всю дурь лупил - хоть бы чхи ему! А он, варнак, раз стукнул не глядя и инвалидом сделал пожизненно!

* * *

   Перед дорогой решено было поспать, но сон не шёл. До двух лежали, вполголоса лениво чесали языками, потом сходили в на удивление чистый туалет и ровно в три спрыгнули с метровой высоты в снег, кое-как успели за минуту, что стоял состав, сгрузить лыжи и рюкзаки, и зашли в типовое здание станции, построенное где-то в начале шестидесятых. Поезд тем временем, гукнув, грохотнув, вильнув задов и кинув фейерверк искр из последнего вагона, потонул в темень с целью быть к утру в Абакане.
   Домик был маленьким, но светлым и чисто побеленным, с надписью "Щетинкино" на крыше. В углу топилась огромная печь, около которой длинный сухой дед в фуфайке подметал угольную пыль.
   -Здравствуйте! - поздоровался Вася и свалил рюкзак на длинное деревянное сиденье. - Морозно тут у вас.
   Дед собрал последние пылинки в ведро, пощупал печь, прикрыл поддувало и, распрямившись в полные сто девяносто, глянул на вошедших:
   -Вечер добрый! Да, крещенские морозы нынче - что надо. За сорок ночами. Вы браконьерить небось? Марал-то ушёл сейчас отседа: тут снегу много. Коза вот в горах есть, значить и волк там же. Соболя нынче полно, белки. А зайцы, того гляди, собак погрызут. Я нынче на петли разом четырёх взял. Урожайный год.
   -А мы в избу идём отдыхать. За старые пещеры. На Подлысан! - ответил Вася, развязывая тесёмки на лыжах, доставая огромные шестибатареечные фонари и раскатывая штаны поверх валенок.
   То же, глядя на друга, делал Валя, только поверх унтов он ещё напялил чуни - узкие длинные брезентовые чулки с завязками под коленом.
   Дед отстранённо наблюдал за их приготовлениями, потом достал беломорину, угостил Васю - Валя отказался, - и переспросил:
   -Не пойму, на какие пещеры? На Подлысане их много. Не за Ивановку ли?
   -Туда.
   Дед покурил минуту, стряхивая пепел в ладонь, и прогудел сквозь дым:
   -Так вы туды не дойдёте.
   -Почему это? - обиделся Вася.
   -Далеко. Вдвоём. Лыжни нет. Туды нынче никто не ходил. И холодно больно. Помёрзнете.
   -Авось дойдём.
   -Ну-ну, если на авось, тогда конечно. Дойти-то дойдёте. Только вот докудова?
   -Я туда ходил уже раз, так что дорога знакомая. А мороз - что? На ходьбе не холодно. По насту добежим! Не первый раз в тайге. Я же геолог! - не без гордости заметил Вася.
   Дед докурил, кинул папиросу в поддувало и, выходя, покачал головой:
   -Зря вы туды идёте. В январе-то какой ещё наст? С тайгой шутить опасно. А хлопчик точно не дойдёт. Как передумаете, так заходите ко мне в избу! Вона, с зелёными ставнями, из окна видать. Переночуете, а там видно будет.
   Дед ушёл. Вася собирал старенькую одностволку шестнадцатого калибра, а на Валю вдруг напала тоска: а если старик прав? Термометра не было, но мороз давил такой, что при свете станционных фонарей было отчётливо видно, как с ясного звёздного неба падал снег: из воздуха вымерзала последняя влага. Грохот абаканского поезда был слышен за десятки километров. Рюкзак он еле дотащил от вагона до станции.
   -Вася, ты точно знаешь, что мы дойдём?
   Вася посмотрел на друга, как на ущербного:
   -Я ж тебе на чистом суахили сказал, что мы туда уже ходили. Правда, - он почесал "плесень", - это было в марте. Теплее было. Наст держал, как асфальт. И лыжня была
   чья-то. Шли мы вшестером. Да и рюкзаки были полегче. Фигня! По дороге ещё одна изба есть, динамитка старая. В ней можно будет перекурить, если запаримся. Ну, вперёд, рахиты!
   Они опустили уши кроличьих ушанок, поверх фуфаек надели брезентовые геологические куртки-ветровки, влезли в бурлацкие лямки и вышли в ночь, подсвечивая себе фонарями. Валя прикинул, что если на беговых лыжах сорок километров он проходит меньше чем за три часа, то на широких, да с грузом, потребуется часов семь-восемь. Значит, к полудню должны быть на месте. Терпимо.
   Километр шагали по дороге. Потом Вася скинул рюкзачину и посветил в сторону: от дороги черным тоннелем уходила в тайгу просека метров восемь шириной.
   -Нам туда. Встаём на лыжи!
   Они присобачили к ногам кожаными ремешками лыжи, помогли друг другу одеть рюкзаки, Вася повесил на шею ружьё.
   -Ну, с богом!
   Друзья сделали шаг с дороги и провалились в снег по колено.
   -Хреново. Наста-то нет. Может, дальше будет?
   И Вася с унылым выражением спины погрёб по целине, как ледокол, изредка светя фонарём, с трудом выдирая ноги из снега и качаясь под тяжестью ноши.
   Положение его друга было не на много лучше: ноги елозили в неудобных креплениях, рюкзак вдавливал в снег, резал плечи, шапка наезжала на глаза, и сильно мёрзло лицо. Просека шла полого в гору, петляя меж холмов. Вокруг стоял чёрный непролазный лес. Усыпанные снегом деревья не шевелились и на миллиметр, скованные морозом. Спрятавшаяся за горою луна освещала четверть неба мёртвенным светом, от которого, а также от тысяч равнодушных, замерших в давящей тишине звёзд становилось холодно в животе, по телу пробегал озноб. Быть может, этот пейзаж красив, если его разглядывать по телевизору. Вася шёл медленно, изредка поглядывая на светящийся циферблат командирских часов. Через двадцать пять минут пропустил Валю вперёд, процедив сквозь лёд на усах:
   -Пятьдесят минут идём, десять отдыхаем. И не торопись! Потеть нельзя!
   Лиц видно не было, голос исходил как из-под земли, и Вале снова стало жутковато. "Может, вернуться, пока не поздно? Ведь не дойдём!" - Мелькнуло в мозгу. Но говорить такое было стыдно, и он пошёл вперёд, решив, что если уж будет совсем невмоготу, то можно бросить груз и вернуться обратно налегке.
   -Перекур. - Вася подкинул рюкзак повыше и согнулся пополам, уперев руки в колени. - Взво-од, раком стано - вись! Ать-два!
   Но обоим было не до смеха.
   -Сядешь - намокнешь, - пояснил тогда командир взвода, - рассветёт, тогда сядем куда-нибудь, а сейчас не видно ни пса, ещё лыжи поломаем в этой чащобе. Тогда - хана.
   Когда они в такой же позе отдыхали в третий раз, начало светать. Через полчаса рядом с просекой они разглядели поваленное дерево, скинули рюкзаки и боком, чтобы лыжи не мешали, уселись на ствол. Вася закурил и глянул на друга:
   -Эй, три-ка нос, пока не отморозил!
   -А ты - левую щёку. Белая, как спирохета.
   -А кто это такое?
   -Червяк какой-то. Мама им пугала. Не помню точно.
   Они сняли рукавицы и стали растирать лица. От спин исходил парок, волосы взмокли.
   -Хреново дело! - Вася не докурил, закашлял и бросил папиросу. - Мы прошлый год до этого места где-то за час дошли, а сейчас - за три с половиной. Надо прибавить.
   -А во сколько вы на месте были? - позволил себе поинтересоваться друг.
   -В восемь где-то.
   -В восемь - чего?
   -Вечера! Не утра же!
   -Вась, так мы не дойдём сёдня!
   -Вот я и говорю: надо прибавить. Кто испугался, тот может идти обратно. Ты пойми: это же самый кайф, когда преодолеешь все трудности, а потом лежишь на койке и вспоминаешь, как было трудно. Пошли, пока не замёрзли!
   Они спрятали фонари в клапаны рюкзаков и снова побрели вперёд, поочерёдно торя тропу, иногда падая, и тогда другой сбрасывал рюкзак и помогал барахтающемуся в рыхлом снегу подняться, ибо самому встать было почти невозможно: опоры не было, руки проваливались в снег по плечи, как в воду. Ноги гудели, незащищённый промежуток кожи
   между уже намокшими рукавицами и рукавом телогрейки воспалился и пощипывал. Иногда они присаживались на валёжины, счищали постоянно налипающий на лыжи снег, глядели друг на друга и невесело усмехались: кожа от мороза натянулась, губы почернели, на ресницах намёрз иней. Перекуры становились всё чаще.
   В полдень Вася объявил привал. Похоже, он ждал, когда его худосочный спутник первым запросит обедать, но тот молчал. Могучий же организм Васи требовал подпитки, и у подходящего выворотня он сбросил рюкзак.
   -По-моему, я сейчас взлечу, - еле шевеля языком заметил Валя.
   -А меня как кто назад тянет, так и хочется на спину упасть.
   Кое-как развели огонь: угли протапливали снег и, уходя всё глубже, угасали. Пришлось рубить задубелую пихту и на её поленьях разводить костёр. Попытались было разгрести снег до земли, прокопали метр и бросили, решив поберечь силы. Наконец, огонь затрещал вовсю. Натопили снег и достали пельмени. Те, оказывается, в поезде подтаяли и теперь представляли собой один тестомясый ком размером чуть не с васину голову. Недолго думая, Вася отхватил топором от кома четвёртую часть и сунул в кипяток, остальное разрубил на три части и убрал обратно. Пельмени, хоть и в несколько необычном виде, были съедены деревянными ложками за две минуты, отчасти оттого, что оба жутко проголодались, отчасти, чтоб не успели замёрзнуть. Потом в этом же котелке был сварен крепчайший чай и тоже выпит со скоростью, достойной книги каких-нибудь дурацких рекордов, хоть он и отдавал пельменями.
   -Пожрали, теперь веселей дело пойдёт! - подбодрился Вася и попробовал улыбнуться.
   -Веселее не бывает! - мрачно изрёк более пессимистично настроенный друг.
   Промёрзнув до костей за полтора часа обеда, они снова побрели вперёд, всё время в гору, мимо тихого леса. Раз вдалеке пролетела ворона да изредка попадались чьи-то мелкие следы. Никого. В четыре, когда дневная балда спряталась за сопку и начало смеркаться, до них долетело эхо тепловозного гудка. Живой отзвук в большой, белой, красивой могиле. Оба путника враз остановились. Похоже, большой уже понимал, что делает ошибку. Было ясно: январский день короток, засветло они не дойдут даже до динамитки, до которой от станции было километров двадцать пять. Значит, идут они со скоростью полтора километра в час, а силы на исходе, спины насквозь мокрые и надо ночевать в снегу при минус сорока.
   Валя глянул на друга. Путешествие тому давалось явно тяжелее, чем ему. Это было видно по глазам, в которых застыло предчувствие беды и дикая усталость, по дрожащим ногам, но отступать он не хотел, хотя и ёж понимал, чем может обернуться их прогулка. Скажи сейчас Валя: "Пошли, пока не поздно, обратно! Подохнем ведь!" - и Вася бы махнул чем-нибудь, мол, чёрт с тобой, с хлюпиком, сделаю одолжение. А вдруг бы потом стал рассказывать, как пошёл в лес с пацаном, а тот через пять минут захныкал, запросился к мамочке и испортил весь кайф? Этого Валя допустить не мог. Возможно, по молодости он просто не представлял себе, что можно взять и умереть, сидя в сугробе в каких-то пятнадцати километрах от станции. И он промолчал. Василий же уже рот открыл сказать: "Ну что, дальше пойдём или ты совсем устал?", глянул на Валю и тоже промолчал. Морда у того была серая от усталости, но злая, в глазах читалась не столько паника, сколько детская вредность, и весь он выглядел по ослиному упрямо, мол, "я-то ничего, а ты, старый таёжный врун, сейчас схлюздишь, а я над тобой посмеюсь и в институте потом всё пацанам расскажу". Не пасовать же перед молодым! Скажет ещё, что по тайге на лыжах - это не языком по ушам. А орден рюкзаконосцев-геологов быстро узнаёт героев, где бы ни случился подвиг, и шлейф события тянется зачастую годами вне зависимости, покорил ли ты пик Топографов или обкакался при виде медвежьего следа. И Вася это знал не по газетам. Да, получился прокол, да ещё какой.
   Вася поглядел вперёд. Они выходили к речке Сисим. Теперь двигаться надо было прямо по занесённому снегом руслу. Вспомнилось, что идти здесь прошлый год было одно удовольствие. Он подкинул рюкзак и погрёб к реке, решив: если там идти будет не легче, то разворачиваюсь и иду обратно. Уж лучше маленький позор, чем большая могила.
   Кое-как сошёл с высокого берега вниз. Снега было здесь столько же, но он был чуть плотнее. "Всё, шабаш! Хватит! Повыпендривался, гражданин Сусанин. Пока на ногах стою, надо решительно принимать решительное решение. Ведь обратно надо тоже суметь обратно добрести суметь...мне...нам...сегодня...", - пытаясь развернуться в сугробе и туго шевеля подостывшими мозгами, рассуждал Вася. Но в этот момент из-за спины донеслось:
   -Моя очередь впереди идти!
   И пока он решал: как же, не потеряв лица, сказать, что он нагулялся, - друг обошёл его и зашагал вперёд, изредка поправляя лямки рюкзака. Пройдя десять метров, он обернулся и спросил:
   -Давай ружьё понесу! Поди, шею отдавило?
   Васина голова сама собой мотнулась влево-вправо, поднялась, глаза оглядели бесконечную гряду начинающих темнеть сопок. Васина нога сама шагнула вперёд, а язык и губы, плохо двигаясь от усталости, прошептали:
   -Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдёшь. Господи, помоги, если ты есть! Жалко тебе что ли, падла?
   Прошли рекой километра четыре за полтора часа. Упрямый Валя ледоколил за себя и за того толстого парня. Сильно стемнело, но вылезла ночная балда и светила так, что можно было читать. Просека круто уходила влево от реки в черноту елей. Валя подошёл к берегу, когда сугроб под ним осел, и он как стоял, вертикально бухнулся на метр вниз, тут же ощутив, как по лыжам хлестанула вода. Он стоял на дне, воды было всего по щиколотку, но лыжи, присыпанные центнером тут же намокшего снега, как приклеились. Он дёрнул вверх одну ногу, другую, понял, что бесполезно, опрокинулся на спину и со всех сил дёрнул ноги кверху. "Не дай бог под спиной такую же промоину..." Лыжи взлетели над головой, обдав хозяина мокрой снеговой кашей. Он перекатился на бок, освободился от рюкзака и вскочил на ноги. Весь инцидент не занял и двадцати секунд и бахилы не успели промокнуть. Вася стоял в десяти метрах, и когда потерпевший поднялся, спокойно спросил:
   -Кессонную болезнь не заработал от быстрого всплытия? Снимай лыжи, пока снег не прихватило на рабочей поверхности! Соскребай!
   Часть шуги всё же успела примёрзнуть. Тогда Вася не поленился достать из рюкзака свой здоровенный тесак и срубил лёд, сколько срубилось.
   -Ноги не промочил?
   -Нет, бахилы спасли. Маме спасибо скажу, если жив буду.
   -Не вздумай! Твоя мама умрёт, если узнает, где её изделие номер два пригодилось. Пошли, холодно стоять. До динамитки километров пять осталось, не больше.
   Они прошагали ещё три часа, проголодались и устали, как все бурлаки на Волге, вместе взятые. Перекуривали уже каждые двадцать минут. Вдоль просеки стеной стояли чёрные деревья, безучастно наблюдая за трепыхающимися букашками людей на бесконечных белых простынях. Батарейки в фонарях замёрзли, и те уже еле светили, как и Луна, уползшая за гору. Наощупь прошли ещё метров пятьсот и окончательно поняли, что избу размером три на три они найдут только в том случае, если упрутся в неё рогами. Каждый пень казался домиком, надежда сменялась разочарованием, нервы были на пределе. От безысходности у Вали навернулись слёзы и тут же замёрзли. Василий тыкал прикладом в очередное дерево и матерился:
   -Обратно не изба, мать её так!
   -Вася, чё делать-то теперь будем? - не выдержал, наконец, Валентин.
   -Не знаю, Валюха. Ночевать надо устраиваться. Больше ничего предложить не могу.
   -Где? Тут?
   -Ну, можешь в сторонку отойти на пару шагов. Погоди, тут канава какая-то. Кажись, лыжня. Неужто повезло?
   Вася потряс фонарь, выжимая остатки энергии, и осветил снег на метр перед собой.
   -Точно говорю - лыжня! Может, поорём?
   И он неожиданно заорал, срываясь на визг:
   - Э-ге-ге-гей!
   Лес равнодушно проглотил крик и даже не удостоил крикуна эхом.
   -Да не ори ты так страшно! Может, тут неделю назад кто-то ходил. Мой фонарь ещё светит маленько. На, глянь!
   Вася снял рюкзак, с треском разогнулся, взял фонарь, с треском согнулся и стал разглядывать след. Распрямился, сказал: "Не может быть!" Снова наклонился, но тут фонарь окончательно умер. Валя подгрёб к канаве, чуя неладное, и чиркнул спичкой. Поперёк их дороги шёл глубокий след, на дне которого были хорошо видны отпечатки когтистых лап среднего размера, где-то между сороковым и сорок третьим.
   -Везёт нам сегодня, как тому покойнику. Медвежий след, Валя. Это шатун.
   Вася снял ружьё и поднял ухо шапки. Они прислушались. Тишина была космической.
   -И что теперь делать? - шёпотом спросил Валя опытного друга.
   -Крути себе яйца, больше не понадобятся! - утешил его тот и добавил. - Всё равно ночуем, поэтому снег надо разгребать до земли. Залазь в след, иди по нему до первой сосны и копыть до упора. Нам нужна воронка два на два. И дёрнул же чёрт меня в такой мороз из дому вылезти! Сидел бы сейчас в тепле, телевизор глядел.
   Он нешуточно ударил себя кулаком в лоб и застонал:
   -Как-то выпутаемся? Жив буду - хрен зимой нос высуну из квартиры! Дурак я старый! И тебя завёл к чёрту на рога, осёл ослячий!
   Валя замёрз, слушая стенания и матюги, и решил проявить инициативу:
   -Эй, осёл, криком не согреешься! Хорош орать! Вали за дровами! Я задубел уже.
   Вася вздохнул, осторожно высморкал помороженный нос и достал топор.
   -Засветло это надо было делать. А теперь, Валёк, влетели мы с тобой хуже, чем в розетку писькой. Сухих дров не найдём, а сырыми костёр не разожжёшь. Неужели пора место под могилу выбирать? Или ещё подёргаемся?
   Он подул в рукавицы, слез с лыж и полез в чащу, треща ветками, обсыпаясь снегом с веток и ругаясь в нос, и в глаз, и в другие отверстия. Валя с удовольствием снял лыжи, подтащил рюкзак поближе и стал грести снег лыжиной как лопатой. Вскоре он устал, остановился передохнуть, но мокрая спина вмиг замёрзла. Он никогда не думал, что когда-нибудь сможет устать за пять минут и замёрзнуть за одну. Шевелиться было всё труднее, не шевелиться - всё холоднее. Он закопался по шею, когда, наконец, лыжа стукнула о твердь. Начал копать вширь, но снег сыпался обратно. "Два на два не выкопаю. Оказывается, снег копать - тяжёлое занятие. Самое тяжёлое в мире! А не выкопаю - смерть. Неужели я сегодня умру? Не может быть! Теперь я точно знаю, что самая страшная смерть - от холода, а самая приятная - на костре. Там хоть тепло".
   Вскоре, сопя и хрипя, появился шатун Вася. Он сполз в свежевыкопанную яму, обвалив в неё кубометр снега и таща пару сырых пихт метра по четыре каждая и кучу веток на растопку.
   -Ни пёса не видно. Приходится по каждому дереву чуть ни башкой стучать, сушняк искать. Нету путнего. Щепок каких-то наломал. Ох и влипли мы! Застрелиться, что ли?
   Они поменялись местами. Валя пошёл блуждать по окрестностям, а Вася, как большой крот, начал рыть. За два часа беспрерывной работы яма была вырыта, из неё сделаны ступеньки наверх, сооружена подстилка из лапника, найдены кое-какие сухие ветки в руку толщиной и с трудом разведён слабенький костерок, на который была истрачена половина запаса сухого горючего - десять таблеток. Пламя дрожало, искры летели во все стороны. Горе-путешественники сели на одеяло в полуметре от живительного тепла спиной к поваленной сосне, еле уместившись на подстилке, и замерли. Сил больше не было.
   -Надо бы пожрать, - сонно пробормотал Вася, вытянув руки к огню и закрыв глаза, слезящиеся от дыма.
   -Надо, - не намного бодрее подтвердил Валя.
   Есть ему почти не хотелось. Вот разогнуться - да! Согреться - о, да! Он дотянулся до кучки дров, накидал в костёр сырых ёлок, которые сразу противно зашипели и задымили, и снова погрузился в полуявь. Руки и лицо от тепла приятно покалывало, иногда их обжигали искры, но он не обращал на это внимания. С другими частями тела было хуже. При малейшем движении пробивала дрожь, ноги были сырые, жутко хотелось спать. Озноб усиливался с каждой минутой. Он начал напрягать и расслаблять мышцы, но это помогало слабо. Застучали зубы. Он сжал челюсти, но тогда затряслась вся голова.
   Он разлепил глаза. Снег был почему-то зелёный. Вокруг их ямы стоял щелястый забор. Костёр догорал. "Откуда забор? Почему я не дома? Неужели это не сон? Может, надо снова уснуть, чтобы проснуться в тепле? Где Вася?" Замерзающие мозги ворочались со скрипом. Он протёр глаза трясущимися руками, собрал волю, или уже вольку, в кулак и начал двигаться. В который раз за эти сутки. Кинул в костёр пару таблеток горючего, сверху набросал веток и, наклонившись, стал дуть на угли. Когда опасность угасания костра миновала, он, весь в пепле, продышался, проморгался, просморкался и наконец глянул на соседа. Тот спал, опёршись на дерево спиной и сунув руки в карманы штормовки. "Жирный, гад! Ему никакой мороз не страшен, а тут трясись в одиночестве. Замёрзну, а он и не заметит", - подумал Валя и стал толкать Васю:
   -Эй! Спать бросай! Замёрзнешь!
   Никакого эффекта.
   -Нос тебе прижечь, что ли? Сейчас прижгу! Эй! Э-э-й!
   Он кое-как разогнул смёрзшиеся ноги, встал, несколько раз присел, помахал руками, ломая лёд на штормовке и разгоняя кровь. "В морозильнике всего минус восемнадцать, а куры вон как замерзают! Не раздерёшь! Вот и мы такие же к утру будем, ещё хуже". Тут до него донёсся какой-то звук, неясный из-за треска костра, скрипа снега под ногами и опущенных ушей шапки. Недолго думая, он врезал спящему по плечу:
   -Медведь! Ружьё давай!
   При этом он слишком резко открыл рот. Губы лопнули, по подбородку потекла кровь. Друг что-то замычал и снова затих. Перепуганный Валя долбанул рукой его по башке и заорал в ухо:
   -Шатун идёт!
   Вася взвился на полметра, схватил ружьё и, крутя башней, спросонок забормотал:
   -Газуй, Лёха! По газам! Жми педаль!
   Потом дико огляделся и навёл резкость на стоящего рядом Валю с топором наизготовку.
   -Ты чё? - ошалело уставился он на топор.
   -Ничё, вроде. Показалось. Наверно, я спятил. Выйди из костра, а то сгоришь, пока Лёха газует.
   Вася глянул под ноги, отпрянул назад, гулко дался затылком о дерево и окончательно пришёл в чувство. Загасил в сугробе задымивший валенок и снова замер, приподняв уши треуха. Через минуту тихо произнёс:
   -Ты чё слышал? Врёшь, небось? Ты меня хотел топором? Нет? Это не я тебе морду разбил? Нет? Галюники, может, начались?
   -Не знаю, может и галюники.
   -Это в тайге бывает. У меня сколько раз были. Говорят, это леший чудит. Сейчас мы их разгоним!
   Он поднял ружьё. Сноп огня с грохотом вылетел из ствола, дробь треснула по веткам, в двадцати шагах сполз с вершины пихты и мягко упал в снег целый сугроб. Вася перезарядил и сообщил:
   -Никого, кажись. Хорошо, что разбудил. Я, по-моему, ноги обморозил. Ещё б маленько - и совсем бы опингвинился. Давай-ка взбодримся малость, пожрём да посушимся. Спать нельзя. Уснём - не проснёмся. Ори, меня ругай, только не спи. И кровь вытри, а то сосульками замёрзла.
   -Я и так не спал, это ты дреманул.
   -А я и не заметил. Бр-р, как я замёрз.
   Они подшерудили костёр, повесили над ним котелок и переодели носки и портянки, а Валя даже пододел второй свитер, папин.
   -Ты расскажи что-нибудь, чтоб спать н-не хотелось, - советовал опытный таёжник, морщась от боли в ногах.
   -У меня ч-челюсти сводит, не м-могу говорить.
   -Тогда пой. З-заики хорошо поют.
   -У меня слуха нет, тебе н-не понравится. Я лучше п-попляшу.
   Они сварили пельменный камень, Вася достал фляжку и набулькал в кружку на слух пять бульков:
   -Погреться надо!
   -А мне мама говорила, что пить на м-морозе нельзя. Замёрзнешь.
   -Юноша, ссылки на маму в вашем возрасте н-неуместны. На м-морозе я даже трахался в своё время. Правда, н-не на таком. Но я не заставляю.
   Он подержал кружку над огнём, попробовал пальцем температуру содержимого.
   -Может, всё-таки глотнёшь?
   -Ну, глоточек если. Я же непьющий.
   Валя взял кружку и наклонил её в рот. Ничего. Наклонил сильнее. Ничего.
   -Ты чё проливаешь-то? - донёсся до него недовольный возглас.
   Всё ещё не понимая, он сделал глотательное движение и чуть не задохнулся. В кружке был чистый спирт, который был нагрет - надо же такому случиться! - до тридцати шести с половиной градусов. Налив тёплый спирт в замёрзшую глотку, он этого не почувствовал! Нутро обожгло, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. "Говорила же мать... Помру я тут...". Но тут у его носа из темноты возникла ложка с пельменем. Прожевав, не чувствуя вкуса, он только тогда вздохнул и, вытерев слёзы, прохрипел:
   -Ты чё, твою бабку, предупредить не мог, что это спирт?
   Вася вылил остаток спирта в рот, скривился, передёрнулся, закусил и молвил:
   -Я думал, ты в курсе. Ну, дело прошлое, теперь закусывай, пока пельмени не замёрзли.
   От еды и выпивки дрожь на какое-то время прошла, но у обоих ручьём потекло из носа, что вызвало проблему выколупывания льда из ноздрей. Через час снова поели пельменей, посчитали дрова, посмотрели на часы - была полночь - и стало ясно, что до утра топлива не хватит.
   -Я лучше без костра сидеть буду, чем снова по сугробам кувыркаться! - безапелляционно заявил старший товарищ, и младший, с ужасом представив себе бескостровую перспективу и послушав - не идёт ли медведь, полез в темень под одобрения Васи:
   -Ты сёдня будешь главный кострат, а я завтра. Если живы будем, тьфу-тьфу-тьфу, - он трижды постучал себя по голове.
   Мёрзлые деревья рубились плохо, топор был небольшой, хоть и острый. Срубив небольшую ёлочку, Валя малость согрелся, но выбился из сил и вернулся на стойбище. Вася кимарил над символическим костерком, экономил дрова. Добытчик порубил добычу, отряхнул снег со штанов и решил больше не садиться. Суставы ног побаливали от усталости, но стоять было не так холодно, и он не боялся уснуть. Поворачиваясь то одним боком к огню, то другим, он думал, что дома, хоть и не романтично, но тепло. И что если он тут замёрзнет, то через неделю их, задубелых и погрызенных мышами, найдёт мама с вертолёта и будет плакать и обвинять папу, а друзья скажут, что умер в первом же походе, позорник. Было тоскливо, нереально и жутко. И ещё была злость на Васю. "Тоже мне, профессионал! Завёл чёрте куда и даже переночевать не может толком. И за дровами идти не хочет". Успокаивало лишь то, что Васе тоже очень холодно.
   Вскоре он потерял счёт времени. Ему казалось, что он стоит уже много часов, давно должно быть утро, но солнце не показывается специально, чтоб они замёрзли. Небо было чёрным, звёзд на нём высыпало впятеро больше, чем в городе, иногда по нему пролетали спутники. Глядя на них, Вале почему-то хотелось плакать, и он опустил глаза, решив на небо больше не смотреть. Иногда звук подавал напарник. Он стонал, иногда шевелился, грел руки, один раз попытался покурить, дрожащим голосом пробормотал: "Холодно!" и снова затих. В тишине было слышно, как у него стучат зубы. Деревья снова превращались в забор, снег становился то зелёным, то коричневым, и Вале приходилось закрывать глаза, чтобы не видеть этот бред, но так он терял равновесие и боялся уснуть и упасть.
   Дрова кончились, но угли ещё дымили.
   -Вась, сколько время?
   Вася пошевелился, пожал плечами и тихонько застонал. Валя вдруг представил, что будет, если Вася сейчас умрёт, а он, Валя - нет. Что делать в таком случае, он не знал, но этот вариант событий его испугал не на шутку.
   -Эй, ну-ка вставай!
   Тот потряс головой и снова застонал. Валя схватил друга за руку и попытался привести его в вертикальное положение. Тот слабо попытался вырваться. Валя дёрнул со всей силы, и замерзающий всей тушей бухнулся в угли, но бурной реакции не последовало. Поворочавшись в дыму, он сел на прежнее место и, не разжимая зубов, жалостно попросил:
   -Дай поспать мне хоть чуть-чуть. Мне н-не холодно.
   -Время скажи, гад! Мои часы встали, Китай херов! Завёл к чёрту на рога, а теперь сидишь, нюни распустил, кабан шестирёберный! Я думал, ты правда таёжник, а ты чмо ползучее! Тебе блох на жопе пасти, а не в тайгу ходить! Вставай, пока можешь, рассвет уже скоро. Мне нафиг тут не нужен центнер мороженой свинины!
   Всё это Валя проорал хриплым чужим голосом - горло саднило от спирта,- и на одном дыхании, причём гнусаво: вода в носу всё-таки замёрзла.
   Удивительно, но Васю проняло. Он покрутил головой, разминая мышцы шеи, махнул туда - сюда руками и резко сморщился:
   -Как больно! Суставы замёрзли. Х-холодно, аж зубы пляшут. Н-не вспотеть бы от дрожания.
   Он криво зевнул, в темноте долго глядел на циферблат, потом проскрипел:
   -То ли пять, то ли шесть. Лучше шесть, тогда часа два ещё проторчим тут. А костра нет. Х-хреново. Когда же это кончится! Вторые с-сутки на морозе.
   -Твоя очередь по дрова идти, заодно и согреешься.
   -Нет, Валя, не пойду я никуда. Не могу. Да и бесполезно это, мы сейчас его уже не разожгём. Я его п-пузом затоптал. Повымокнем только зря да силы потратим. Давай-ка лучше попляшем да порем, криком погреемся. Только я сперва балласт солью.
   Он присел пару раз и, кряхтя, полез из ямы.
   -Из чего бы мне поссать, не подскажешь? Пипетка смёрзлась, падла. Если до дому доберусь живой, скажу Нинке, чтоб отогрела х-хорошенько. Дыханием. Никогда так не замерзал. Г-градусов с-сорок пять в тени.
   -Что за Нинка? Не Сорокина из второй группы?
   -Нет, ты её не знаешь. Любовь очередная. Задница - класс, а как лицом повернётся, так всю задницу п-портит.
   -Смотри, как бы медведица-шатуниха Нинку не опередила, а то от тебя только и останется, что мёрзлая пипетка Нинке на память. Прикинь, как её хоронить будут, с какими почестями! И надписи на венках: "Письке от Сиськи". Или: "Спи спокойно. Группа пипеток". Вася прикинул и рассмеялся:
   -Не, Валюха, не должны мы с тобой сегодня сдохнуть.
   Похоже, Васины резервы на морозе были больше Валиных. Он быстро пришёл в себя, хоть и продолжал стучать зубами. Худой же его товарищ выжимал из себя последние калории, подпрыгивая и боксируя непробиваемого друга в плечо. Прошёл час, другой. Сил прыгать и приседать уже не было. Они сели на подстилку, перетащив её на место костра, спина к спине, и стали молча ждать. Когда тьма стала не такой густой, Валя с трудом расклеил чёрные губы и заметил:
   -Светает. Быстрей бы. Левый глаз отдам за горячую грелку.
   Хотел подняться, но не смог. Он вдруг с ужасом представил, что сейчас надо будет надевать рюкзак и снова идти по снегу, проваливаясь по колено. На этот раз Вася поднялся первым:
   -Собираться надо. И н-не трясись, на тебя смотреть х-холодно.
   Пока, еле шевелясь, как два зомби, они упаковывали рюкзаки, небо стало серым, уже видны были контуры гор на его фоне. Они посмотрели на свои закопченные робы, пощупали обмороженные носы.
   -Прости, братан! - с чувством вдруг произнёс Вася и отвернулся.
   -Да ладно, живы пока! - свеликодушничал друг.
   Они выбрались из ямы, надели лыжи и, с трудом разгибая суставы, поскрипели дальше. "Интересно, какая у меня сейчас температура? - подумал Валя промёрзшими мозгами. - Градуса тридцать два? А, может, двадцать восемь? Видела бы мама!"
   Через триста метров они наткнулись на динамитку. Постояли молча.
   -Ну что, зайдём или мимо проскочим? - без эмоций спросил Вася, заглядывая внутрь, будто проскакивал мимо очередного ларька с пирожками на проспекте Мира.
   Изба просвечивала насквозь, меж трухлявых брёвен хоть палец суй, но в углу стояла печь, а рядом лежали дрова. После двух бессонных ночей соблазн был слишком велик. Они растопили ржавую буржуйку, вскипятили чай, проверили, не загорится ли что, и завалились спать на нары. Уже засыпая, Валя услышал:
   -Ты почему меня чмом назвал? Борзеешь потихоньку, студент? И в костёр меня ронял?
   -Оборзеешь тут с тобой!
   В крохотной избе сразу стало невыносимо жарко, с потолка закапали капли, но измученные люди и не думали реагировать на такие мелочи. Сейчас для них было выносимо всё, кроме холода. Они проснулись лишь в одиннадцать от мороза, проспав два часа. Печь была ледяная, будто и не топили её, потолок - во льду, зато на улице вовсю светило солнце. Первые полчаса спросонок ноги не двигались, но дальше пошло веселей. Они ещё дважды пересекли медвежий след и, наконец, достигли перевала.
   -О-хо-хо! - заорал Вася во всю дурь.
   -Не ори! Медведь услышит.
   -Теперь-то я до избы и съеденный дойду! Тут километра три осталось, и всё под гору.
   Уже смеркалось, когда перед ними предстала огромная поляна. На ней из снега торчали безглазые полуразваленные избы и покосившиеся заборы. Пройдя весь посёлок, Вася с гиканьем припустил к стоявшей на отшибе единственной целой избе.
   -Радость ты моя! Вот был бы номер, если б с ней что-нибудь случилось за год!
   -Будет номер, если нас там сейчас медведь ждёт, - обеспокоился Валя.
   Но следов вокруг не было, стёкла - на месте, дверь припёрта снаружи поленом.
   -А вдруг он на чердаке спрятался и нас ждёт? - подал мысль Валентин, у которого страшный зверь не выходил из головы.
   Но друг уже штурмовал присохшую дверь. Они вошли в тёмные сени, открыли ещё одну дверь, и взору их открылась комната, некогда бывшая жилым деревенским помещением, попросту - избой, а ныне превращённая в охотничью избушку со всеми вытекающими последствиями. В комнате было темно. Вася ворвался внутрь, пригнув голову, так как дверь была сделана явно не по его росту, и с ходу что-то забодал. Сматерился, шагнул в сторону и снова куда-то врезался:
   -Чё тут понавесили? Бегемотов сушёных, что ли?
   -Может, слоновий тампакс? - подсказал Валя, недоверчиво заглядывая под нары.
   Толстый, согнувшись в три погибели, крадучись прошёл к дальней стене, в которой тускло светилось загаженное мухами окошко. Под ним красовался сколоченный из неважно струганных досок средних размеров стол, по бокам - двое широченных нар. Уронив на левые рюкзак, Вася закряхтел, распрямляя спину, и блаженно простонал:
   -Вернулся дрозд на обсиженное место!
   Валя упал на правые, не в силах вылезти из вросших в плечи лямок. Они осмотрелись, привыкая к темноте и застоявшемуся воздуху, густой смеси мышиного помёта, плесени, табачного дыма и псины. Комната была примерно четыре на пять метров, между потолком и Васиной макушкой зазор не просматривался. Кроме вышеуказанной мебели почти посередине избы, чуть ближе к левому краю и дверям, стояла солидная буржуйка, целый буржуй, обложенная двумя рядами кирпичей, а к потолку были привешены целлофановые кули, штук десять. Их хозяева, видимо, так прятали что-то от мышей, но кули были в дырках и полны мышиного дерьма. Здешние мыши явно не собирались умирать с голоду. На оббитых дранкой стенах кое-где сохранилась штукатурка и газеты с портретами Сталина и Калинина вместо обоев. После снежной ямы и щелястой динамитки это был дворец. Но времени на восторги оставалось мало. Быстро темнело, поэтому друзья, спев "Боже, дураков храни!", принялись за благоустройство. Первым делом они сняли все мешки и, обсыпаясь следами мышиной жизнедеятельности, вынесли в сени и сложили там горой. Похоже, когда-то давно в мешках были сухари. Дров нигде не было, но Валя, забыв бояться мороза и шатуна, вызвался сходить до ближайшего забора. Большой друг с удовольствием доверил ему эту почётную обязанность:
   -Долг каждого комсомольца в нашей с тобой первичной организации - обеспечить дом дровами. А я из комсомольского возраста, увы, вырос. Так что комсомольцы у нас, Валя - это ты.
   Комсомольцам даже показалось, что их старший товарищ не ходит за дровами по каким-то принципиальным соображениям. Не медведя же он боится, в конце концов! А экс-комсомол, морщась от пыли, сгребал с нар какие-то подобия тряпок, все в собачьей шерсти, скинул со стола на пол всё, что там стояло, кроме керосиновой лампы, и содрал со стены ватман с героическим призывом ударить мозолистым кулаком онанизма по проституции с соответствующим рисунком. Подумал и слазил на чердак, проверил наличие медведя и не задевает ли труба за что-нибудь горючее. Вскоре подоспели дрова, огонь затрещал, вмиг съев полдоски, и Валя, вздохнув, снова отправился курочить забор. Когда он вернулся, в комнате стояло облако холодного пара, в котором был смутно виден фантасмагоричный Васин силуэт, подсвеченный керосиновой лампой. Открыли двери и вышли на улицу, поскольку в доме пошёл дождь.
   -Первый раз вижу, чтоб дождь шёл в одной отдельно взятой избе, да ещё зимой, - удивился Валя.
   Вася тоже удивился, но для солидности махнул рукой:
   -Сколько угодно!
   Но долго стоять на улице их не смог бы заставить даже ураган с грозой, разразись он в хибаре, и они полезли в сырость. Больше часа усиленно топили печь, уворачивались от падающих капель и вытирали воду со стен и потолка, после чего Вася, приплясывая от восторга и нетерпения, стал готовить ужин на сковороде, прокалив её предварительно в печи, а Валя, как опытный дровосек, в очередной раз пошёл к знакомому забору по уже протоптанной тропинке, окончательно уяснив для себя, что отдых зимой в тайге сильно отличается от общепринятого понятия "отдых".
   В одиннадцатом часу они сели за стол и позволили себе роскошь снять штормовки. Вернее, содрать, ибо те примёрзли к фуфайкам. От предложения глотнуть спирт Валя категорически отказался:
   -Нет! Только разбавленный!
   -Тогда тебе фляжка с водкой, мне - со спиртом, и пьём по-магадански. Каждый наливает себе сам и хвощет без всяких там тостов-мостов.
   Но алкоголь не брал ни того, ни другого. Состояние было перевозбуждённое. Они хохотали по поводу и без, шмальнули разик из ружья и всё никак не могли поверить, что путешествие позади, они живы и почти здоровы. Правда, болели носы, губы, плечи, поясницы, ноги, помороженные пальцы рук, а у Васи - и ног, которые он в который раз обморозил, но он успокаивал себя и друга:
   -Фигня! Было бы здоровье, а остальное купим. Ладно, мы вдвоём пошли, а я ведь хотел с собой Нинку притащить, одну нам на двоих. Заморозил бы бабу! Кого бы потом трахали? Замороженную ведь не трахнешь! Хотя, смотря в какой позе бы замёрзла. Понял юмор? Не понял? И я не понял. Вот умора!
   Они доели макароны с тушёнкой, попили чаю без пельменного запаха, ещё раз подкинули в печь и рискнули снять "фуфло". Но в избе, хоть уже и не парило, было холодно, на потолке висели огромные капли, падающие на головы и за шиворот. Пришлось завернуться в одеяла, а сырые фуфайки повесили сушиться над печкой. По телу пробегал усталый озноб, и Валя решил попробовать уснуть. Одев сырую, но тёплую телогрейку, он перемотал портянки, вытер над собой потолок и лёг, подложив рюкзак под голову. С толстого сходило нервное напряжение: он ещё что-то долго болтал про интересную жизнь путешественника и тёплую Нинку, но собеседник уже провалился в сон.
   Проснулся он от холода. Было темно и тихо, только изредка с потолка падали тяжёлые капли. Он минуту полежал, пытаясь заснуть, но начался знакомый озноб. Пришлось вставать и остатками дров вновь растоплять печь. Доски были сухие, смолёвые и горели - хоть водой поливай. Толстокожий Вася, скрючившись от холода, упрямо сопел на своих нарах. Огонь весело загудел, по влажным стенам забегали неясные блики, от печи мощно пошло тепло, и до Вали, пока ещё неясно, впервые дошло, зачем люди ходят, рискуя жизнью, в тайгу. Темнота, тишина, огонь, природа, одиночество вместе взятые необъяснимо меняли все ценности жизни, придавая душе первобытную романтичность. "Здесь у человека раскрывается всё: и хорошее, и плохое. Здесь ничего не спрячешь. Некуда. Голый перед самим собой. Спрятал - умер. Всё просто! Здесь узнаёшь, кто ты есть на самом деле и какова твоя цена. А как определить цену человека в сравнении с Тайгой? С Горами? В каких условных единицах? Какова цена моей жизни? Чтобы выжить, я убил четыре пихты. Цена моей жизни - полкуба дров. Но понять это можно только здесь. Скажи какому-нибудь горожанину: твоя цена - четыре палки дров! В драку кинется! А если этот горожанин - мэр? Президент? Президе-ент! Позвольте вам сообщить: ваша стоимость не превышает трёхсот рублей, включая штраф за потраву и судебные издержки. Но поймёт он это только здесь, сидя у буржуйки и потирая скрипящие от недетских перегрузок колени. Как Вася может спать в такой прекрасный час?" Мысль, раскидав годами строившиеся барьеры, летела прямо к цели, бронебойной пулей пробивая преграды между Валей и Истиной. Момент Истины? Пик Победынадсобой? Ему захотелось сказать кому-то что-то очень хорошее и правильное, мудрое и вечное. Желательно - женщине. Увы, рядом был только Василий, внезапно коротко пукнувший и захрапевший в разлившемся тепле.
   -Вась!
   Но тот спал изо всех сил, недобро побулькивая животом. Валя взял со стола папиросу, неумело затянулся пару раз. В рот попал табак. Он кинул папиросу в печь, сплюнул под ноги и, уже заворачиваясь в одеяло, негромко произнёс:
   -Нет, Вась. Ты, наверное, не чмо.
   Но тот к комплименту остался безучастен.
   Проснулся он от холода. Было темно и тихо, только изредка с потолка падали тяжёлые капли. Он минуту полежал, пытаясь заснуть, но начался знакомый озноб. Пришлось вставать, но дров уже не было. "Ночи какие-то бесконечные тут. Спать охота, холодно, грязища. Какая к чертям романтика!" Он нащупал руку друга с часами и долго таращился в светящиеся точечки. "Неужели ещё только полвторого?" Но проснувшийся хозяин руки с часами доходчиво объяснил, что щупать в темноте его не надо, что цифра шесть должна быть внизу циферблата, и сейчас уже семь, пора вставать, поскольку работы - по колено.
   -А где дрова? - удивился он, шаря руками по грязному полу.
   -Дедушка Мороз упёр в трубу. Завтра ночью ты будешь печку топить, а сейчас я навожу порядок, а ты идёшь за дровами! Вопросы?
   -Студент, ночёвки на свежем воздухе в моём обществе тебе явно на пользу. Приказы отдаёшь, хрипотца в голосе прорезалась. Ну и что, что от спирта. И вообще, кто кого сюда привёл? Наблюдательности бы тебе ещё, да опыту - с моё.
   С этими словами Вася вышел из комнаты и через минуту гордо зашёл с охапкой дров:
   -На чердаке чья-то заначка была. Уходить будем - надо вдвое больше оставить. Закон тайги.
   После завтрака, состоящего из чая, мороженого хлеба, уже погрызенного мышами и сгущёнки, они принялись наводить порядок. Вымели мусор, распаковали рюкзаки и разложили содержимое по кучкам на полки, нары и пол. По ходу придумывали девизы: "Ни шагу назад, пока не сожрём!", "Едьба - залог здоровья, полноты и храброты", и всё в том же духе. Прикинули дневной рацион: на неделю хватало с избытком. Валя достал "Дьяволиаду" Булгакова. У Васи отпала челюсть:
   -И ты пёр эту дрянь такую даль!?
   Тот покраснел, но решил не отступать:
   -А сам-то патронов набрал, как на войну пошёл! Хватит на два часа интенсивной перестрелки!
   -Как говорит моя бабушка - лишний хер в заду никогда не помешает. Я завтра охотиться пойду. Тут рябчиков полно, глухарей.
   -Без меня! Я эту неделю только за дровами буду ходить и в сортир. У меня вся тела гудит, да и медведь этот...
   -Посмотрим, - охотник почесал бороду, - да, шатун не вовремя объявился. Тоже подумать: нахрена нам рябчики с глухарями? И так жратвы - гора, а ты животных убивать вздумал.
   -Я никого убивать и не собирался, демагог ты колхозный!
   -Значит, фиговый ты охотник. Нету в тебе азарту. Кстати, ты прислушивайся: шатун подкрадётся - труба дело. Его ни огонь, ни выстрелы не остановят. Он прёт, как танк. Голодный, злой, ему терять нечего: до весны всё одно не доживёт. Его только убивать. А мою пукалку пока зарядишь, да перезарядишь.
   -А ты в него из пукалки - из ружья, из пукалки - из ружья.
   -Не дерзи! Кто тут старший? Я!
   Они нашли пилу, взяли топор и до обеда готовили дрова. Спилили две сырых берёзы, на ночь в печь класть, чтоб "шаили", покончили с давешним забором и принялись за другой. Пообедав, протоптали тропу к ручью и расчистили снег под отхожее место.
   -Этот угол твой, этот - мой. Через неделю сравним, кто из нас больший засранец, - предложил Вася.
   -Тут и сравнивать нечего: ты завтра же обе половины загадишь, ещё расчищать придётся. Я видел, сколько ты каши навернул: вчетверо больше моего.
   -Куда там! У меня пища на доброе дело идёт, потому я такой большой и сильный. А ты только добро переводишь.
   Во время этой работы Валя почувствовал, что заболевает. Суставы ломало, сил не было, горло болело. Дождавшись очередного перекура, он лёг на нары и задремал.
   -Эй, хорош сачковать! Пошли ещё за дровами, я тебе покажу, как доски без топора ломать, - прогремел Вася над ухом.
   -Похоже, я заболел, Василий. Простыл. Ломает всего.
   -Как работать надо, так он заболел! Я же говорил, что ты засранец. Не в прямом, так в переносном смысле. Однако, надо тебя пинковым маслом смазать, чтоб не ломало, - пошутил он, но сразу посерьёзнел: - Ничё! Было бы странно, если б мы не заболели. Я-то ко всему привык. Но завтра будешь как огурец, это я тебе говорю. Температура есть?
   -Похоже, есть!
   Вася извлёк из рюкзака килограмм таблеток и долго их перебирал, шевеля губами и морща лоб. Потом выругался:
   -Ну и напридумают же названий! Шиш запомнишь эти аспирины-озверины. Нет, чтоб написать, где от горла, где от головы. Бля буду, их из одного ведра черпают и потом по разным тюбикам рассыпают! Они же все одинаковые, как патроны! Вот эти два я точно пил прошлый год. Какие-то от температуры, а другие от поноса - я тогда с медвежатины жидко какал, - но не помню точно, какие от чего. Пей обе, хуже не станет. А я покуда баней займусь.
   -Так тут и баня есть? - изумился больной, глотая таблетки.
   -В десяти метрах, с другой стороны избы. Она маленькая, вся в снегу, ты её потому и не заметил. По-чёрному топится. Я прошлый год в ней с Лилькой парился и на каменку спьяну уселся. До сих пор шрам на задней левой щеке. С утра надо было топить начинать. Ну, поди ещё не поздно, она нагревается махом. Лежи пока!
   Он подкинул в печку, сдвинул чайник на кирпичи, чтоб не перекипал, и ушёл. Вале было стыдно лежать без дела, но пока он настраивался в очередной раз за эти дни пересилить себя и встать, вновь уснул.
   Проснулся он от толчка в плечо. Воняя дымом, рядом стоял в майке, трусах и валенках банщик:
   -Пойдём, попаримся. Баня готова, ужин царский, водка советская.
   -Сколько я проспал? - прислушиваясь к своим ощущениям, спросил Валя.
   -Часов шесть. Ночью, небось, будешь Булгакина читать да печку кочегарить?
   В избе стояла жара. Стены высохли, зато Валя был весь мокрый от пота, и у него ничего не болело.
   -Это удивительно! Вась, а я, однако, выздоровел.
   -Что, хорошие таблетки я тебе дал? Ни температуры, ни дрисни? В тайге, брат, долго не болеют: или вылечиваются, или сразу умирают. Так что вставай, раздевайся и пошли вениками похлещемся. Стираться будем в другой раз.
   В одних валенках они добежали до бани и, пригнувшись, заскочили внутрь. Таких бань Валя ещё не видел. Размером она была с динамитку, только тут оказались нары в две доски шириной на высоте Валиного пупа, потолок был низкий - Вася передвигался скрючившись, - и треть площади занимала куча камней слева от входа, под которой был выложен очаг. В нём ещё мерцали искры. Всё, на что падал взгляд, было смоляно-чёрного цвета, только камни чуть светились бордовым. Вася зажёг свечку и поставил на пол, предупредив:
   -Воды мало, тазик один, все стены в саже. Быстренько греемся, моемся, и хватит на сегодня. Я жрать хочу, как из ведра. Проработался, пока некоторые почивали на лаврах.
   -Хорошо, что не в бозе.
   -В какой позе? Ты это брось!
   -Мыться давай, у меня ноги мёрзнут!
   Вася буркнул что-то под нос и плеснул кипятком на каменку. Раздалось короткое шипение, волосы на Валиной голове затрещали, по обмороженному носу будто стегнули плетью.
   -Твою мать! - он упал на корточки, поскольку внизу была полная зима, по углам белел снег.
   -Причём тут моя мать? Я же сказал: пригнись! В бане что ли никогда не был? Ну, дело прошлое, залазь на полку, я тебя похлещу.
   Валя осторожно залез на полок, предварительно обдав его кипятком и блаженно чувствуя, как его истерзанное холодом тело нагревается, набирает такое нужное тепло. Вася ещё наподдал и похлестал друга по костям клейким душистым пихтовым веником. Потом поменялись местами, и веник загулял по жиру с мясом. Быстренько поскреблись ногтями и мыльницами, смыли пот рыжей водой и неторопясь прошествовали домой, вытирая красные лица снегом. На печи неостывал ужин: котелок перловки с говядиной из банки и жареная с луком свинина. В квартире на уровне головы была жара, а то, что на полу вода замерзала, так на то имелись носки и валенки с унтами. Валя оглядел свои мощи в обломок зеркала при свете двух свечей: нос красный, в коростах, губы потрескались, щёки заросли щетиной и шелушились. И что больше всего его поразило, и чем он сразу решил похвастать перед мамой по приезду - на плечах синели отпечатки рюкзачных лямок.
   -Вот это да! Про такое я даже не читал, - показал он синяки Васе, - только бы не сошли за неделю.
   -Ерунда, подновим на обратной дороге. Если надо, я тебе свой рюкзак отдам: для друга ничего не жалко, синей на здоровье! Кстати, и у меня тоже синяки, правда не такие цветастые. Я-то привычный рюкзаки таскать. А ты жилистый, оказывается, - продолжил он уже после первого тоста "За то, что дошли!", - физкультурой, небось, занимаешься?
   Это был, пожалуй, первый вопрос по поводу личной жизни Вали, в то время как Валя про Васю знал почти всё, особенно где, кого и как, не задав при этом ни единого вопроса. На лекциях и переменах тот сам посвящал молодого друга в сложные зигзаги своей биографии, нимало не интересуясь - хочет он это знать или нет.
   -Крепковата, чёрт! Да, занимаюсь. Давно уже, лет десять. Чем? Да всем. И борьбой раньше занимался, и волейболом, и лыжами, а сейчас в своё удовольствие гантелями машу да бегаю.
   -Ничё не крепковата! Это ж заводская водка, не спирт. Давай по второй, за то, чтоб обратно дойти. А я только гандонболом занимаюсь. Кладу, так сказать, на лопатки и старых и малых. Мне что в длину прыгать, что в ширину - всё едино. Пробовал шахматами заняться в школе, да раз уснул за доской. Ка-ак дался мордой, чуть глаз об ферзю не выткнул. Опасный это спорт - шахматы. Чё смеёшься? А в армии ты где служил? Пехота - матушка? А-а, знаю! В разведке! Ты же маленький! За веточку спрятался, кузнечиком прикинулся и всё про супостата вынюхал. Угадал?
   -Просто я не пил давно. Я вообще почти не пью, особенно водку. Нет, я, считай, и не служил. Жил то в городе, то на базах. Я бегал. Зимой - на лыжах, летом - без. Даже в футбол поиграл за СКА, когда ихний защитник ногу по пьяне в ванне сломал. Спортрота. Может, слышал про такое заведение?
   Васе вновь пришлось ловить челюсть:
   -И ты молчал?!
   -А что тут такого?
   -Как что? Я б тогда на тебя оба рюкзака повесил и сам сверху сел. А то думаю - хлипкий парнишка. Ни фига себе хлипкий! Знаю я, что такое спортрота. И как бегалось? Где кубки, ордена, медали, звания?
   -Звание - КМС. А кубки с медалями в клубе. Один дома.
   -И много их в клубе?
   -Восемь. Три золотых, одно серебро, бронза есть. Но соревнования-то были несерьёзные, ты не думай, - Валя покраснел.
   -Понятно. Как говорится, наши спортсмены заняли одно первое место и две больничных койки. Проиграли с минимальным счётом пять ноль. Конь ты гартоповский, а дистрофиком прикинулся. Решено: обратно на руках меня понесёшь!
   -Я и был в детстве дистрофик, весь в папу. А потом бегать начал.
   В этот вечер был бенефис Валентина Николаевича Макарова. Насквозь поражённый тем, что сидит с призёром международных соревнований в Финляндии, Вася только подливал из фляжки, подкладывал в печь и на тарелки и цокал языком, а призёр, впервые в жизни видя неподдельный интерес к своей скромной персоне, чесал языком про типы лыжных мазей и преимущества "Фордов" перед "Волгами", пел то романсы, то матерные частушки, пока окончательно не окосел. Головы он не терял, всё видел и слышал, но язык начал цеплять за зубы, а напротив сидело два Васи.
   -Обещала у сэрэду дать и сзаду и спэрэду. Я пришёл - тэбэ нэма. Пидманула, пидвила. Целовалась девка с милым вертолётчиком Гаврилом. Целовалась бы ишшо, да болит влагалишшо. Всё, дорогие Васи. На меня подействовало ваша водка дурацкая. Пора спать, а то сопьюсь с вами, с алкашами!
   Он доскрёб холодную кашу из котелка, ужасно облизнул ложку по самую ручку, хотел залить котелок водой, чтоб остатки не присыхали, передумал и выкинул котелок за дверь:
   -Медведь оближет! Представь, каково ему там щас одному, бедолаге, голодному, без печки. Бр-р! Миша, кис-кис! Хочешь кашки?
   Постелил одеяло, затушил свечку со своей стороны стола и завалился на нары со словами:
   -Вот где кайф-то!
   -Сюда бы бабу ещё, тогда был бы полный кайф! - со знанием дела пробурчал Вася, набулькал себе спирт из фляжки, выпил, прочувствовал, доел мясо, потушил свою свечку и тоже лёг.
   Потрескивание дров в печи разрушало абсолютную тишину. На потолке и стенах плясали отсветы, навевая в души грёзы и воспоминания. Впрочем, каждому свои.
   -Вот прошлый год мы ходили! Это был март! На этой наре мы с Лилькой досками скрипим, а на той, где ты - Андрюха с этой... забыл как звать. Неважно. Целую неделю полноценно отдыхали. Слабо три раза не вытаскивая? Я потом на Лильку месяц смотреть не мог, так объелся. И как только нары не развалились от таких плясок? А спелеологи как упёрлись в свои пещеры, так через пять дней только пришли. В глине все, как черти! Довольные! Каждый по своим дыркам прикалывался. Приеду домой, Валя, сразу на Нинку залезу, а потом уже лыжи и рюкзак сниму.
   -Ты её так раздавишь, - сквозь сон заметил собеседник.
   -Ну да! - Вася даже встрепенулся от такого вопиющего невежества. - Бабы, они как клещи: хрен ты их чем раздавишь! Только в отличие от клещей кусают круглый год. Я однажды махался с одной. В ней весу - не поверишь! - сорок килограмм вместе с бигудями. Вылитая моя бабка в двадцать восьмом году! В мой рюкзак две таких влезло бы! Так я от неё еле уполз! Чуть не умер с переёба, а ей хоть бы чуть. Хи-хи да ха-ха. Хочешь - на, не хочешь - всё равно на. Как от чумы потом от этой сикалявки бегал. Спишь? Ну, спи. И зачем я от неё, дурак, бегал? Сюда бы сейчас эту чумку. Неужели, Валь, мы бы с тобой её вдвоём не уработали?
   Вася долго прикидывал, потом вздохнул:
   -Нет, не уработали бы. Это тебе, Валь, не на лыжах чемпионаты выигрывать. Тут никакого здоровья не хватит. Знаешь, какое самое страшное слово для мужика? "Ещё!" Слушай, ты про баб чё-то ничего не рассказал. Про финночек и вообще. Не поверю, чтоб съездить за границу и не одной мадамы там не попробовать. Зачем тогда вообще туда ездить?
   Не дождавшись ответа, он ещё покурил, нездорово поворочался, повздыхал, посетовал: "Надо баюшки, раз нет ебаюшки!", и, наконец, утих. И даже не слышал, как друг ночью дважды подбрасывал дрова в печь и, стуча зубами, не мог попасть ногой в рукав фуфайки, решив спьяну, что это штаны.
   Валя проснулся поздно. Было уже светло. Приподнялся на локте, увидел несчастную Васину морду и пособолезновал:
   -Что, бабы так и нет? У тебя вид, будто вниз лицом неделю спал.
   -Тебе шутки, а я, кажется, тоже заболел. Курить не могу, башка трещит.
   -Может, с похмелья?
   -Какое похмелье! Что пил, что газету читал.
   Валя полежал минуту, просыпаясь, потом встал.
   -А я себя нормально чувствую. Пить только хочется. И чем тебя лечить?
   -Раз ты вчера не помер, то тем же: две таблетки, баня и водка. Эх, бабу бы ещё в баню. Валь, почему ты не баба?
   Выздоровевший Валя с удовольствием взялся за дела. Растопил печь, достал бич-пакет с пшенной кашей и сгущёнку.
   -На завтрак - кашка-малашка, на обед - супчик-голубчик, а вечером снова мяса нажарим. Где котелок? Ты его, случайно, вместо женщины ночью не использовал?
   -Там, куда ты его вчера положил, извращенец.
   -Это где?
   -На улице! Я тебе больше пить не дам. Ты ни черта пьяный не соображаешь. То плёл, что две Олимпиады выиграл, то медведя пошёл кашей кормить, а потом пытался его трахнуть. Косолапый еле честь спас. Не помнишь, поди?
   -Всё я помню! Не было такого! Это ты, того гляди, медведя трахнешь, Бедная Нинка! Я представляю, что её ждёт! Может, чтоб успокоился, дать тебе снотворное со слабительным?
   Каша быстро сварилась. Позавтракали. Больной прописал себе постельный режим, заметив при этом, что в его, старого таёжного волка, понимании, "пастельные" цвета - это серый, коричневый и чёрный со следами сапог, и что кроме цветов существуют "пастельные" запахи, возникающие в случае долгого бессменного использования простыней и вкладышей спальников. Здоровый отправился по традиционному маршруту: дрова для дома и бани, вода туда и сюда, мытьё посуды. Поставив вариться бараньи кости, он поинтересовался, не надо ли больному сделать клизмочку с порохом и картечью, и пошёл топить баню, хотя был послан гораздо дальше. Занятие это было не из лёгких. Через пять минут после его начала к бане можно было подойти только на четвереньках: из всех щелей и из дырки под крышей валил дым. Чтобы подкинуть дрова в очаг и остаться при этом живым, надо было открыть дверь, пасть ниц, выпуская здоровенного джинна, набрать в лёгкие побольше воздуха и быстро сунуть пару поленьев туда, где сквозь завесу светилось пламя. И так каждые полчаса с часу до семи. Васино состояние опасений не вызывало. Он вообще от природы был хронически здоров, хоть и чихал часто, со стоном вытирая помороженный нос. Пообедали. Валя помыл посуду, и они вылезли на улицу, где вовсю светило солнце.
   -Эх, сейчас бы за рябчиками пробежаться! - вздохнул со стоном Вася.
   Сидеть на чурках с полным пузом было более чем приятно, бежать никому никуда не хотелось.
   -Дело в том, Валя, что охотники такого уровня, как я, никогда патроны с охоты домой не возят.
   -Так давай по банкам постреляем!
   -Лентяй ты. Ну да чёрт с тобой, уболтал!
   Валя, уважая возраст и былые заслуги друга, не стал уточнять про уровень, взял банку из-под каши и нацепил её на сучок метрах в тридцати от избы. Принёс ружьё. Вася закурил, зарядил "тулку", выбрав дробь помельче, и выстрелил. Банка покачалась и нехотя упала. Валя с трудом нашёл на ней пару вмятин непонятного происхождения. Очередь стрелять была его, когда раздалось:
   -И-и-а.
   -Осёл-шатун, что ли?
   У стрелков глаза полезли на лоб. Но рядом с банкой, нагло вертя хвостом, уселась здоровенная кедровка и повторила:
   -И-и-а.
   -Врежь-ка ей, чтоб не издевалась! - азартно заёрзал Вася.
   Грохнул выстрел. Дичь вспорхнула и резко пошла вверх.
   -Надо было мне стрелять! А ещё спортсмен!
   Вася в сердцах хотел добавить пару определений к спортсмену, но птичка, раскинув крылья, дельтапланом спланировала в кусты на берегу Подлысана, послышался мягкий удар. Валя снисходительно глянул на друга:
   -И с этим ты в лес ходишь? Кедровка от смеха умерла, а медведь нам жопы на британские флаги бы поразорвал!
   -Я из него косулю на сто метров брал! - возмутился тот, забирая у Вали ружьё. - Может, порох отсырел?
   Валя долго шарился в кустах, пока не отыскал добычу, зарывшуюся глубоко в снег. Он впервые нёс мясо, которое не купил в магазине, а добыл сам, в тайге, и это было ни с чем не сравнимое чувство.
   "Надо будет ружьём обзавестись, если деньги будут. Главное - маму уговорить".
   -И что ты теперь будешь с этим делать? - поинтересовался у него расстроенный Вася.
   -Не знаю, я никогда их не ощипывал, - честно признался охотник.
   -Ладно, сынок. Учись, пока папа жив! Засекай время!
   Часов под рукой, в смысле - на руке - не было, но вряд ли прошло три минуты, когда Вася протянул ему кусочек мяса с кулачок.
   -И это всё? А остальное были перья?
   -Сваришь - ещё усохнет. Так что шагай в лес, ещё штук двадцать добывай, тогда на ужин мне хватит. Я - старый птицефил. Но перед этим в баню подкинь! Погасла.
   Валя нажарил мяса - нормального, - они взяли на этот раз чистые трусы и майки и, стуча зубами, босиком пробежали в "Сандуны". Снег по углам заведения растаял, каменка светилась сильней вчерашнего. Они решили не торопиться и парились, пока не изнемогли, дважды выбегали на улицу, окутанные паром, падали в снег и даже умудрились в голом виде покурить на крылечке. "Каково же было здоровье русского крестьянина, который всю жизнь работал на свежем воздухе, не курил и при минус сорока прыгал в прорубь после бани!" - думал Валя, смоля папиросу.
   -Ты же не куришь, Валя!
   -Я и не пью. Неделя расслабухи не повредит, а то издёргался перед сессией.
   -А к женщинам как относишься?
   Валя окутался дымом. После добычи кедровки он счёл возможным не отвечать на дурацкие вопросы.
   -Понимаю. Настоящие мужчины об этом не говорят, а только многозначительно улыбаются. Молодец, не то, что я. У меня в паспорте уже штемпеля ставить некуда в графе "Семейное положение". Как говорится, многократно женат, но ещё немного интересен. И ведь про всё рассказать хочется, опытом поделиться. Ну, пошли в избу, за железной рюмкой поговорим, а то я уже упарился!
   Окончательное выздоровление Васи происходило на глазах, и после третьего тоста "За любовь к тайге и женщинам!" он был как огурец, не считая соплей. На этот раз гарсонил Валя. Он быстро подкидывал в печку, быстро ел, каждые пять минут интересовался, вспомнив маму, не надо ли чего больному, и Вася, наконец, не выдержал:
   -Кончай ты мельтешить! Сядь солидно, выпей чинно, закуси неспешно! Не превращай закуску в еду. Знаешь девиз древнеримских проституток? Не суетись под клиентом! А ты вечно бежишь куда-то, будто наскипидаренный.
   -Да вроде не бегу.
   -Нет бежишь! А почему? От общей хронической неуверенности в себе! Вот, ты думаешь, как бы мне не было холодно. Молодец! Но о себе-то ты тоже думай! Почему ты про себя никогда не рассказываешь? В группе о тебе никто ничего толком не знает, а ведь расскажи всё - и девки к тебе липнуть будут, как мухи. А ты всегда только слушаешь да головой киваешь. Хоть раз бы меня перебил для разнообразия! Слишком ты уважаешь всех. Не то сейчас время, чтобы ножкой шаркать да ручки дамам целовать. Дамов-то нету! Нет, чтобы кулаком по столу - бац! Молчать, говно! Я про себя сейчас расскажу. Кто пикнет-пукнет - носки на голове заштопаю и в уши наплюю!
   -Кому это интересно - про меня слушать? - Валя не краснел, так как краснеть после бани и водки было уже некуда. - А узнают, что я бегаю, и сразу начнётся: пробеги за курс, за институт, за другой институт да за два сразу... Мне эти бега казённые вот где сидят! Нашли коня. Меня после армии оставляли в команде, да я не согласился. Ну что это за работа: спорт. Жизнь собачья, отдыха никакого, тренеры заколебали. Знаешь, Вася, сколько там гнилья, в спорте? Где деньгами пахнет, там сразу гниль заводится. Я когда это понял, то сразу сказал себе: ша! Это не для меня. Характер не тот.
   -А чё ты взялся оправдываться? Потому что послать не можешь! Правильно говоришь: характер не тот. Ты краснеешь вместо того чтобы в рыло дать. И из спорта ты от неуверенности в себе ушёл. Тебя мама сильно плотно в детстве опекала. Так? Так! Будь у тебя наглости, как у меня, ты бы точно уже на Олимпиаде что-нибудь завоевал. Странный ты. В загранку нахаляву возят, почёт, медали, бабы вокруг тащатся, а он отказался! Поехал бы на чемпионат, заработал кучу денег, женился на американской мильёнщице. Уж коль до Подлысана дошёл, так чемпионат мира ты бы на одной лыже выиграл!
   -Ты думаешь, так просто туда попасть, на чемпионат? Во-первых, я не так уж хорошо бегал, мне ещё было пахать и пахать. А потом, знаешь, сколько жоп надо вылизать, чтоб тебя в сборную взяли? Хорошо бегать - полдела. Надо ещё уметь бегать на полусогнутых перед начальством.
   -Да, это я тоже не люблю. Если так, тогда конечно. Нафиг такие унижения. Путь они сами бегают на чемпионатах мира по бегу на полусогнутых с вылизыванием. Новый биатлон: стрельба стоя после вылизывания лёжа.
   -У меня и цели такой никогда не было. Я всегда для себя занимался, а деньги, машины - для бедных духом цель жизни, "рай для нищих и шутов, мне ж как птице в клетке", как Высоцкий пел. Пена жизни. Годами потом отрабатывать этот несчастный "Мерседес"! Да я минуты за него не дам! Нельзя время измерять рублями! Меня, к примеру, раз пять в рестораны водили. Не по мне всё это. Велика честь: пить водку, разбавленную официантом! Я вот тебя послушал и сразу понял: вот оно! Это - по мне! Геология - это нечто большее, чем работа или наука. Это... это что-то опупенное! Радость на душе! Свобода духа! Походы, романтика, медведи, гнилые палатки, водка из поллитровых кружек. Но неразбавленная! Это звучит гордо! И тосты: за девок, за дружбу, за то что дошли-таки! А не за здоровье какого-то директора акционерного общества "Дружба", который из своих ворованных миллионов сотню дал команде на новый мячик. Это новым русским всё деньги подавай и ничего кроме денег. А мы, Вася, старые русские. У нас главное - душа, и я этим горжусь. По-моему, целью государства и правительства сейчас должно быть воспитание человека порядочного, не склонного к стяжательству, как всегда и было на Руси. Сам погибай - товарища спасай! Сам не пей - другу налей! А нынче страну продают, отдают затак. У большинства цель жизни - телевизор да видик. По телику реклама да враньё. Если это - демократия, то я её отвергаю всеми фибрами души. Вот Булгаков - молодец! Он...
   -Перекури! - Вася сочувственно глядел на соседа, пока тот, горя и искрясь, разливал по четвёртой. - Тебя послушаешь, так сопли на глаза наворачиваются. Надо твоим родителям ещё одного такого же заказать, любителя Булгакова. Не обижайся, Валя, но родился ты в таком случае не там и не тогда. Сам же говоришь, что грязь кругом, а ратуешь чуть ли не за коммунизм. Будь реалистом! Да правительство навалило на твой русский дух! Ему не дух твой нужен, а голос на выборах. И чтоб ты пахал больше и залупался реже. И потом сдох в первый день выхода на пенсию. Послушай радио: в Германии погибло девятнадцать человек. А у нас? Около двадцати. Ты можешь себе представить пять миллионов человек? Пять Красноярсков! И вот они умудряются пропасть без вести во время войны! С тех пор изменилось всё, кроме отношения власти к людям в нашем благословенном Отечестве. Я двумя руками был за Горбачёва в восемьдесят пятом! А чем всё кончилось? Последнее разворовали. Без вести пропал золотой запас страны! Где когда такое ещё было? Крым профукали, целину, Кавказ. Про исконно русскую Прибалтику вообще молчу. Сегодня я уже не ругаюсь, а жду, когда это государство развалится окончательно. Нельзя же только воровать! Или можно? Точно брякнул какой-то поэт: умом Россию не понять! С тех пор как ни правитель, так мозгов в голове меньше, чем у моей бабули в заднице. Всё равно ничего не понять! Зачем мозги? Это за руль садиться - справку подавай! А страной управлять - никаких справок не надо! Главное, блин, интуиция. Как мы с тобой на авось в тайгу прём, так они страну ведут. Ляпнет чё-нибудь с похмела, а страна потом годами слезами умывается. Что цари, что генсеки, что президенты - одного поля ягода. Ты во всём прав, но не проживёшь ты здесь, думая сначала о народе, а только потом о себе. Этот народ такой чести не заслужил. Тебя затопчут, если ты хоть раз, Валя, хоть один разик променяешь столичную финскую баню с начальником и его секретутками на закопченный полок с пьяным Васей. И затопчут тебя не злые начальники, а такие же, как ты, потому что ты позволишь им это сделать. Дашь сдачи - зауважают. Будешь христианствовать - сожрут с потрохами. Выбери, чего ты хочешь в жизни. Человек никогда не движется по горизонтали. Он идёт или вверх, или вниз. Остановился на секунду, зазевался, клювом щёлкнул, не в той бане попарился - и тебя тут же обгонят и обгадят. Главное в нынешней жизни - деньги и карьера, а они делаются в ресторане, в бане, в "Мерседесе". Поздно ты родился. И я поздно родился. Вовремя родился только дедушка Ленин, и теперь вся Россия плачет, что родилась не в прошлом веке. А в прошлом веке плакали, что вообще на свет родились. Короче, я уже зарекался не портить себе настроение такими разговорами, не ходить на выборы и не лезть в начальники. Ругаться бесполезно. Эту страну надо выжигать калёным железом, иначе толку не будет. Может, я и не прав. Давай-ка лучше о женщинах покалякаем.
   -А я верю, что мы будем нужны стране! О нас ещё вспомнят, и не раз. И мозги наши понадобятся, и в русское чудо верю, в возрождение величия России!
   -Гип-гип! Пей, Валя, за русское чудо. Оно уже свершилось: такую страну насмерть упиздякали! Никакой войны не надо! Дадут объявление: принимаем танки и ракеты на металлолом - и через месяц бери нас голыми руками: всё сами продадим и пропьём. Но блажен, кто верует и да продлятся дни твои! И мои заодно!
   -Спасибо, Вась, ты настоящий друг! Ты мне этим походом так много открыл в жизни, во мне самомом, тьфу, смамом, я бы прям расцеловал тебя!
   -Нет, Валя, я не голубец, с мужиками не целуюсь. Вот бабца я бы сейчас поцеловал куда-нибудь в запястье ноги, где трусы начинаются и сразу налево тут. Не могу прям без прекрасного жить! Дали бы мне волю - каждый раз перед едой употреблял бы.
   -А я сильно собак люблю. И больше всего дворняжек.
   Вася долго качал головой, настраивая резкость, потом всё же удивился:
   -Ну ты даёшь! А мать твоя знает, что ты собак...ну...того...
   -Ой, не могу! - Валя упал на нары.
   До друга дошло, он тоже затрясся от хохота, наливая не то по седьмой, не то по восьмой:
   -А я думал... Даже испугался! Ну, подохнуть на месте! Давай-ка выпьем и спать, а то мы сейчас с тобой договоримся.
   -А можно я сперва тебе своё сочинение прочту? Я его давно замышлял, а написал только вчера, когда ты спал.
   -Ну, валяй, если не долго.
   И Валя стал торжественно зачитывать свой первый в жизни литературный труд.
  

ВАЛИН ТРУД

   Снег на душу. Так называется. Снег валил, как из ведра, хоть и был конец апреля. Я почему-то про апрель написал. Тяжёлыми хлопьями падал на уже распустившуюся вербу, на вылезшие сдуру из земли одуванчики, на крыши домов, на дороги и тротуары, вынуждая сбавлять скорость водителей и пешеходов и материться дворников. Те решили было, что снеговые лопаты можно убрать подальше. Я на балкон её обычно прятал, чтоб не упёрли, - Валя глянул на слушателя, - ты не спи, давай! Снег падал на зонтики всех мастей, прикрывающие головы и плечи вечно спешащих куда-то, злых, без улыбки, горожан. На взлётные полосы аэродромов, способствуя скоплению пассажиров и спекулянтов в залах ожидания и радуя буфетчиков: залежалые бутерброды поглощались на "ура" и коньяк в разлив шёл наперегонки с чаем. Немногочисленные селяне, прервавшие и без того неторопливую пахоту, доедали квашеную капусту, выходя из зимних запоев, ремонтировали древние трактора, по привычке готовясь к очередной битве за урожай, под шелест снега мечтая о частной собственности на землю, как в Англии. По-чёрному ругались гаишники: попробуй, измерь скорость машины при видимости сто метров. Да и ещё авария случилась с междугородним автобусом: не увидел водитель светофора, - привык по трассе катить без препятствий, - и подставился на первом перекрёстке под "жигуля". Никто не пострадал, но ведь надо бросать ответственную работу - сшибать червонцы с иномарок, и ехать разбираться, протокол составлять. Мы два часа в этом автобусе просидели, пока их дождались, даже лыжню осмотреть потом не успели толком. Ты не спи! Хлопья всё увеличивались в размерах и уже здорово мешали работе локаторов, но и самолёты-шпионы в такую погоду не летают: не видно им никаких секретов, кроме туч, что ж зря рисковать? Под тяжестью стихии провисли провода и ветки деревьев. Тут уж, где какой изъян, провод рвётся, ветка ломится, в лесу шорох от миллиардов падающих огромных снежинок. Потрескивают оттаявшие было сдуру после зимы ветви. Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, поскольку лампочку украли. Немногие выжившие, но доживающие век из племени романтиков-геологов, чудом получившие деньги на полевые работы, сычами сидят в палатках и избушках, курят у печек, читают кто Булгакова, кто Толкиена, и усмехаются в бороду: "Не такое бывало, зимовали в палатках, а уж это - тьфу, не приключеньице даже. Дрова заранее заготовлены, до воды тропинка протоптана, тушёнка и чай под раскладушкой, а что палатка протекает от старости - так не над головой же!"
   Снег валил уже как из вёдрышка. Эй, ты не спи там! А капитаны "Ракет" и "Восходов", застигнутые стихией врасплох, на малых оборотах, брызгая слюнями на штурвал, добирались до ближайших пристаней. Водители "СуперМазов", в очередной раз сдуру растележившись поперёк дороги кто у Тайшета, кто за Читой, поджидая тягача, кляли Бога на третий день после Пасхи, наливали с горя по маленькой - всё равно ещё триста километров впереди ни одного гаишника, и зарекались ездить по Богом, чёртом и правительством проклятой трассе. А снег - это просто мёрзлая вода, падающая откуда-то сверху. Он не виноват, что он падает. А если кому-то это не нравится, так надо было селиться на Марсе. А уж коль Адама, Еву и всех их потомков без права выезда поселили сдуру на Земле, то принимайте, господа-товарищи потомки, всё как есть, как это делают йоги, умные писатели и геологи в палатках, и не гневите Бога, а то он может и похлеще что-нибудь устроить. Ведь он не зря на кресте висел.

* * *

   -Не просто висел, а - сдуру, - закончил благодарный слушатель за Валю. - Ну и чушь! Я ни капельки не врубился, к чему это всё написано. Ну, снег. Ну, автобус. Ну, лопату ты прятал сдуру на балконе. Адам с Евой на ракете. В чём, как говориться, все ссуть? Зэ брэд оф сиф кэбэл.
   Валя, не ожидавший такого жестокого разноса, молча кивал головой, проклиная себя за то, что так разоткровенничался и ненавидя противного критика за толстокожесть. Ему своё произведение показалось очень даже неплохо написанным.
   -А Васька слушает, да жрёт! - выдавил он наконец.
   -К твоему сведению, Валя, я уже давно сочиняю. Мои стихи даже в стенгазете в техане были. И все хвалили. Как же там начало? А! Я иду по тайге и тропа глубока. Не устану любить это слово - тайга. Не впервой мне в тайге эти тропы торить, не впервой мне в лесу в одиночку ходить. Дальше не помню. Вот это от души! Не то что снег твой сдуру из помойного ведра. Жопу вытри и забудь!
   -Я такой стих сочиню за пять минут: - оскорблённый прозаик чуть не плакал от обиды и решил хорошенько отомстить, - не впервой в котелке мне картошку варить, не впервой по тропе дуру-Нинку тащить. В третий раз по тропе скоро буду ходить. Сильно нравиться мне в одиночку блудить. А тропа глубока, а тропа далека, далека-далека, глубока как река. По реке поплыву, как известный топор, проплывая Туву погляжу на забор. Я на лыжах хожу, и без лыж я бреду. Я о прозе сужу, как макака в бреду. Фигня это, а не стихи! Не позорь больше стенгазеты! Пушкин из тебя, как из задницы - соловей!
   -Ну уж и фигня! - растерялся поэт, не ожидавший от сушёного романтика столь резкой отповеди. - Не нравится - не слушай! И вообще я спать собирался.
   Он завалился на фуфайку, зло обматерил скрипучие нары и подытожил вечер:
   -Стихи надо уметь слушать. Душой! Это не проза твоя идиотская! - и пока Валя готовил ответный залп - захрапел.
   -Из всех поз, принимаемых человеком во сне, обязательно найдётся такая, в которой он, зараза болотная, захрапит! - пробубнил Валя, набросил на голову фуфайку и через минуту тоже засвистел на все лады.
   На другой день оба были здоровы, если не считать болячек на носах. О вчерашней стычке на ниве творчества не вспоминали. Съев котелок пшённой каши с маслом и сахаром, они пошли оглядеть окрестности и пофотографироваться. Погода стояла чудесная: светило солнце, но январь - это не в Африке январь: на самом "солнцепёке" вряд ли было теплее минус двадцати. Прошли по посёлку из конца в конец. Трудно было определить, что за люди здесь жили. Но не крестьяне. Кругом стояла чёрная тайга, куда ни глянь - горы. Тут явно никогда ничего не сеяли. То ли золотоискатели, то ли спецпереселенцы. Да и избы какие-то не сибирские, основательные, а скорее на украинский или литовский манер, маломерки. Самих изб практически не осталось. В основном виднелись покосившиеся срубы и заборы, местами заплетённые ржавой колючей проволокой.
   Они прошли по своей лыжне, стрельнули по паре раз в забор, сфотографировали друг друга, пейзаж и свою избу издали. Вася нёс капкан с кастрюлю размером и банку с маринованной гадюкой, которую он к великой радости нашёл на чердаке.
   -На такую приваду, Валя, соболь сюда из Иркутска прибежит. Знаешь, какие шапки красивые из баргузинов? Они от этого запаха змеиного дуреют, как я от пухлой женской попки.
   -А где ставить будем?
   -А хоть где. Давай вон под той ёлкой, чтоб, когда он попадётся, далеко не ходить. Ноги-то не казённые. По-моему, это место должно ему понравиться.
   -Почему ты так решил? Был когда-то соболем?
   -Достаточно быть хорошим охотником.
   Вася с трудом разинул зубастую пасть огромного волчьего капкана, засунул его в снег, а вонючий кусок змеятины привязал на верёвочке над ним.
   -Ну и вонища! Срочно в баню! Бе! Как бы соболь на меня не кинулся.
   -Вряд ли он такой дурак, чтоб тебя с гадюкой перепутать. Ведь ты не кидаешься на пень, если от того несёт Нинкиной задницей.
   -Скоро я точно на пень кинусь, если ещё неделю здесь монахом проживу, это ты верно заметил. Бедные монахи! Сто мужиков сутками думают только о бабах, а делают вид, что - о боге! Извращенцы, прости господи!
   Он долго тёр руки снегом, нюхал, бекал и снова тёр. Проверка этого капкана стала ежедневным ритуалом и внесла некоторое разнообразие в жизнь отшельников: было теперь куда сходить целых пятьсот метров в один конец. Через три дня около капкана кто-то мелко накакал на их лыжню.
   -Соболь, точно! Осторожничает, гад. Ничего! От моего капкана не уйдёт!
   -А это не мышиное дерьмо? Уж больно мелко гадит твой соболь.
   -Это от запаха змеиного у него очко сжалось. Баргузин, не иначе. Теперь точно попадётся!
   Увы, мёрзлый кал неизвестного животного оказался единственной их поимкой, и перед уходом старый соболятник захлопнул капкан и выкинул его в ручей:
   -Таскать тебя, бездельника! Такая змея была! Кретины здесь, а не соболя!
   После установки капкана ещё постреляли по пням и прихватили дров.
   -Славно мы нынче поохотились, Вась, на уровне! - язвил Валя. - Два пня завалили!
   -Охота - это когда и ему охота, и ей охота.
   -Кто о чём, а Вася про то же.
   -Да, Валь, женщины - моя слабость. Вторая после охоты.
   -На женщин?
   -Как увижу какую-нибудь - сразу влюбляюсь по уши, аж трусы дымят. А через десять минут вижу другую - и про первую забываю. Вернее, уже двух люблю, аж дует по ночам. Меня в рай знаешь, почему апостолы не пустят? За деву Марию опасаются! И за остальных дам, что на этом свете от меня скрылись. Я первый раз почему женился? У неё титьки были - во! Идёт - коленками пинает. Вымя, а не грудь. Формула фигуры - сто сорок на сто сорок на сто сорок. Особенно первые сто сорок! Я к ней и так, и этак, а она мне заявляет: "Я вас, мужчин, ненавижу, вы все от природы подлецы и бабники, и пока не женишься - ничего не получишь". Пришлось жениться.
   -Что, неужели из-за титек?
   -Да, Валя! Я все глаза на них повывихивал! Спать не мог ночами! Мне уже снилось, будто я муравей, и по ним бегаю, как по горам, и кусаю.
   -Ты - маньяк!
   -Мне это уже говорили, но я не согласен. Просто у меня порода такая. Дед армянин, бабка - еврейка, а я, естественно, русский. Отец сейчас пятый раз женат, и я в него пошёл.
   -И долго ты с этим выменем жил?
   Они уже пришли к избе, Валя щепал доски на растопку, а Вася вымыл руки с мылом, внимательно их обнюхал, бекнул и стал щёлкать фотоаппаратом во все стороны.
   -Почти два года.
   -А почему ушёл? Ещё большее вымя увидел?
   -Нет, она меня сама прогнала. Я, говорит, знала, что ты мне будешь изменять, но что ты такой блядун - не подозревала. А я всего лишь с её сестрой перепихнулся. Этого она мне не простила. Та глухонемая была, мне её просто жалко стало. Всё одна да одна баба. И формула неплохая. Кинул ей пару палок по-родственному. А со второй разошёлся потому, что она всё сама норовила делать. Мне же нравится женщину потискать, расстегнуть там чего-нибудь, снять. А этой будто "Рота, сорок пять секунд отбой!" скомандовали. Догола раздевается, да ещё и с меня успевает рубаху стащить. Прыг сверху как тигра, только в горло не впивается, будто она мужик, а не я. Я ей: Леночка-Ленулечка, а Ленулечке до фитиля. Прыг - бух - трах - и спит уже. А я как дурак лежу и думаю: занимался я любовью или показалось? Она из Новосибирска родом. Думаю, что там она все панели жопой пообтёрла да в Красноярск свалила новую жизнь начать. А тут пьяный Вася поехал с горки на Новый год и её сбил. Я тогда многих посбивал, прежде чем на неё наехать. И она быстренько на мне женилась, профессионалка чёртова.
   Поставили варить кедровковый суп, принесли воды, и Вася продолжил больную тему.
   -Пить потом стала. Уходит к каким-то подругам, приходит пьяная. Дальше - больше. Однажды ушла - приползает под утро в стельку. Пообрыгалась да пообоссалась вся, - он сморщился, вспоминая, закурил и плюнул, - ну я ветвистые рога-то почесал, собрал чемодан да к Ольге ушёл без лишних скандалов. У той муж подводником служил. На Камчатке нырнёт - около Кубы вынырнет, Америке погрозит и обратно на дно. А ей-то скучно десять месяцев в году без постельного инструменту. Вот я и помогал ей мужа ждать. Можно сказать - оборонял тылы Родины. У меня тогда дежурная шутка была: подмылась ли ты на ночь, Дездемона? А у неё: когда вернёшься, кобелино? Умная была, как собака! Всё понимала! А потом муж во время какой-то аварии погиб, и она меня выгнала. Фиг поймёшь этих женщин!-Я вижу, к проблеме взаимоотношения полов, Вася, ты относишься очень серьёзно. Интересно, осталась в радиусе пятисот миль ещё хоть одна женщина, которую бы ты не поимел? По-моему, нет.
   -Осталась, друг мой, и не одна! И это меня больше всего угнетает. Как говориться, нельзя поиметь всех женщин в мире, но надо к этому стремиться. Их много, а я один, как в попе дырочка! Как представлю, что они с кем попало спят - мне их так жалко становится! Ведь я их всех люблю! Был бы я падишахом - у меня не гарем бы был, а гаремище! Я тоже не там родился и не тогда. Знаешь, чем надо заниматься, чтобы не было потом стыдно за бесцельно прожитые годы? Да-да, этим самым. А мы, два идиота, залезли к чёрту на рога и радуемся непонятно чему. Как можно радоваться, если рядом нет ни одной особи противоположного пола? Поступило предложение: завтра же идём домой. Осточертел мне этот гнилой барак, этот лес, это небо, эта печка.
   Но Валя это предложение с негодованием отверг, поставив ультиматум: он остаётся на весь срок, а хлюпики и любители заглядывать под подол могут отправляться прямо сейчас, не евши чудесного кедровкого супа. И Вася уступил, вновь пообещав наверстать упущенное в первые же два часа после приезда.
   Они ещё долго, по словам Васи, "трахали дрова, бросали палки, имели бревно, произвели множество фрикций пилой и занимались любовью с фотоаппаратом". Наконец, Вася сменил одну больную тему на другую:
   -Я жрать хочу, как стадо волков! Даже воробьём твоим не побрезгую.
   -Ты, Вася, как кукушонок: большой и жрать хочешь каждые десять минут. А я тебе только успеваю дичь носить.
   -Я Вини Пух Большой Член, а не кукушонок!
   С этими словами Вася схватил свой килограммовый тесак и, издав воинственный клич, кинул в стену. Тот ударился ручкой, дзынькнул, и как мячик отскочил, попав жалом хозяину чуть выше колена. Вася сел на нары, пробормотал:
   -Дурацкие шутки до добра не доводят, - и начал снимать штаны.
   Стянул брючину, глянул на залитую кровью ногу и, опрокинувшись навзничь, по-дикому затряс руками и ногами. Валя столбом стоял посреди избы с ложкой соли в руке, не веря глазам. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы переварить случившееся. Наконец, он осознал, что друг не шутит, а действительно потерял сознание и надо что-то делать. Он кинул соль в бульон и бросился к аптечке, нашёл бинт и, подскочив к потерпевшему, затряс его за плечи. Вася сказал: "А!" и поднялся. Посидел с закрытыми глазами, потом спросил:
   -Я что, сознание потерял?
   -Да. А я нашёл.
   -Ты перевяжи меня! Я на кровь смотреть не могу. Сильно льётся?
   -Нет, чуть-чуть.
   Валя вытер кровь и сообщил:
   -Тут дырочка-то полсантиметра, а ты умирать вздумал. Может, в сосуд какой попал?
   -Да перевязывай ты, садист! Я сейчас опять вырублюсь. Дай нашатырь, на окне ампулы валялись!
   На подоконнике лежали: обломки мух, комаров и других кровососущих и не очень, жменя ржавых, но вполне годных хлюпеней, шестёрка пик, валет бубён, папковая гильза двенадцатого калибра, два погрызенных мышами свечных огарка и восемь ампул с нашатырём.
   Перевязка кое-как была сделана. Вася навонял нашатырём и лежал, закатив глаза и бледный, как покойник.
   -Н-да, на кукушонка ты не похож. Скорее, на поросёнка. Вон, сколько крови вытекло! Меня насухо выжми - столько не будет.
   -Юноша, ваш юмор неуместен. Я с детства вида крови не переношу! Это даже как-то называется по - научному, не помню как.
   -А ещё охотник! Ты меня больше не пугай так! А то я не помню даже, солил суп или нет.
   Вале вновь пришлось быть за повара, истопника и сиделку, хотя раненый, немного оклемавшись, известил, что всегда предпочитал лежалок.
   Птица оставалась твёрдой, хоть и варилась третий час. Валя без малейшего сожаления скормил её больному, а на бульоне сварил суп с макаронами и помороженной картошкой.
   -Помираю! - стонал раненый так, что штукатурка сыпалась. - Бабу мне белую-белую! А, впрочем, какая разница? У чёрных тоже, поди, не поперёк?
   -Неужели так умираешь, что даже какой-нибудь Василисой Ужасной из Заира не побрезговал бы?
   -Как говорит мой папа: ввиду отсутствия святой девы Марии будем сношать Николая-угодника! Из Заира, из Вьетнама, из Антарктиды - всё едино! Ночью все кошки серут.
   Могучий организм с помощью супа, крепкого чая и водки быстро восстановил все потери. Они допили третью фляжку, и Валя участливо спросил:
   -Как нога, товарищ Вини Пух? То есть - Большой Член?
   -До очередной свадьбы заживёт! Меня сейчас уже другое не на шутку беспокоит.
   -Что! Кровь сдал, теперь бы ещё сперму куда-нибудь определить, чтоб на мозги не давила? Так нож ещё раз в стенку кинь и встань поближе! Пусть чуток повыше проколет!
   -Нет. Кал. Три дня едим как на убой, а ведь ни разу не посрал. И у тебя, как я понял, та же проблема: дристалище-то чистое! Хорошие таблетки, чёрт бы их побрал. Не пришлось бы ломиком ковырять. Был у нас такой случай, когда рабочий мумия обпился. Думал - брага. Ты бы видел, сколько он потом навалил!
   -Есть такое дело. Уговорил. Берём свечку, и пошли свежим воздухом дышать.
   Они установили свечку на нейтральной полосе посреди полигона как мяч перед началом игры и сели по краям.
   -Ну? Как дела?
   -Пока никак. Замёрз уже.
   -Шатуна бы на пару минут! Он от запора хорошо помогает!
   -Чувствуется, Вася, что ты с ним уже встречался, коль знаешь такие подробности.
   Был такой мороз, что, казалось, пламя свечи от него делается меньше. На небе царила Луна, освещая окрестности не намного хуже Солнца. Была видна каждая ёлочка на другом берегу Подлысана, подчёркнутая на белоснежном снегу собственной непроглядной тенью. Под Луной, спустив штаны, чинно сидели два русских человека. Минус сорок пять и никого на полсотни вёрст. Какой художник напишет такую картину? Тишина прерывалась лишь кряхтением и треском искр, вылетающих из трубы.
   -Ур-ра! Есть! Иди, отпинывай!
   -Тебе, Вась, бульдозер надо, чтоб отгребать. То ли дело я: как птичка.
   -Всё, надо линять! Остальное оставим на завтра, а то буду Нинку, как кот из анекдота, всю ночь чаем поить и рассказывать, как в походе яйца отморозил. А заметь: в тайге даже дерьмо пахнет не так как в городе. Вкуснее. Ты принюхайся! - и Вася потрусил в сени, хромая на левую полуось.
   Постояв над печкой раком и отогрев зады, они продолжили трапезу.
   -Руки бы помыть надо! - предложил Валентин.
   -Хирург что ли? В тайге грязи нет! Ты лучше расскажи, Валь, как у тебя с финночками дела обстояли?
   Валя постарался не краснеть, но в который раз попытка была неудачной.
   -Да, никак. Нас там чуть ни на привязи держали. Я там и не видел ничего толком, кроме лыжни. А вот в Омске, если уж начистоту, к нам раз болельщицы прорвались.
   -Ну и как? Чё замолк? Колись, деревянный!
   -Ты только потом сильно об этом не болтай нигде. Не могу я так. Характер у меня не такой. Да и мама у меня врач. Она такого про венерические заболевания нарассказывала...
   Вася даже жевать перестал:
   -И ты болельщицу свою не поимел? Чё молчишь? Она к тебе с риском для жизни пробиралась, а ты ей лекцию прочёл о тяжёлой жизни крестьян в южных районах Конго? Так что ли?
   -С риском, это точно. Потом Савельев, второй тренер, узнал, похохотал да не стал трепаться никому. А если б до главного дошло - не знаю, что бы было. В КВД бы все поехали наверно как минимум. А девки меня потом ещё и обсмеяли, что плохо умею. Конечно, куда мне до некоторых, которые только и умеют, что вдоль трассы "Давай-давай!" орать да по бабам бегать. Болельщицы эти толстые все какие-то, стриженые, как мужики. Мне нравятся с длинными волосами, чтоб по ветру развевались и шампунем пахли. Яблочным. А эти пьяные, курят. Да и времени было на всё про всё - два часа.
   -Так их что, много было?
   -Четверо.
   -И все тебя обсмеяли?
   -Ну да.
   -Так ты скольких там поимел, этих толстых, я чёта не врублюсь?
   -Я ж тебе говорю: четверых. Нас тренеры перед стартом поили чем-то. До сих пор противно, как вспомню.
   Вася аккуратно положил ложку на стол и долго смотрел в тарелку. Потом шумно почесал грудь и задумчиво произнёс:
   -Сволочь ты. Я-то поначалу думал пацана жизни научить, за папу тебе полгода по ушам ездил. А сынок папу обскакал давно! Он уже оптом их, пока папа, мудень плесневелый, в розницу работает, по старинке. Всё, хватит. Пора на покой!
   Вася тяжело вздохнул, налил и молча выпил. Пауза затягивалась, а он терпеть не мог молчать:
   -Четверых разом! И ему противно! Подавай одну, но волосатую. Какая разница? Потом ты волосы эти будешь в супе находить, на полу, они дырку в ванне забьют. Придёт сантехник, натопчет грязи, а она потом будет пол мыть, некрасивая, растолстевшая, с вонючей тряпкой. Рядом три дочки с тёщей голодные на Луну воют. Денег нету. Этот ад называется семейным счастьем, - Вася глянул на пригорюнившегося друга, подумал и решил не гадить в чистую душу: - Но ты - романтик. А это хорошо. Будь, Валя, таким, пока сможешь. Скурвиться всегда успеешь. А эти дуры пусть смеются! Наплюй! Найдёшь себе ещё свою, в яблоках! Какие твои годы! Ты - парень шустрый. Надо же: четверых! Это мне торопиться надо. Кончу институт, пойду мастером на рудник и в последний раз женюсь на какой-нибудь старой дрыгалке. Но обязательно заведу молодую любовницу!
   -Так и женись сразу на молодой!
   -Сразу видно, что опыта семейной жизни у тебя нет. Молодая жена - это же кошмар! Дура полная! У неё танцы на уме, тряпки, веселье, мужики. А жена должна дом содержать, с умом деньги тратить, детей воспитывать. Чтоб муж пришёл с работы, а всё помыто, постирано, дети здоровы, никаких любовников. Диван, газеты, телевизор. Господи, тоска-то какая! Я бы две жены завёл, да законы у нас дурацкие. Везде невезуха. А он сразу четверых! Почему я не лыжник?
   -Вась, а ты как с женщинами знакомишься? - попытался отвлечь от горькой темы Валя друга.
   -Ну, - деловито начал тот, - в этом деле одного рецепта нет, подход творческий. Болтать надо больше, себя хвалить, их хвалить в наглую. Они это любят. Они же дуры все за редким исключением. Чем ты наглей, тем больше у тебя шансов. Бриться надо всегда. С такой рожей, как сейчас, допустим, тебе только с вокзальными бичёвками знакомиться. Вот ты - лыжник. Бежишь по лесу. Увидел длинноволосую, от которой яблоками за версту несёт - хлоп ей лыжей по жопе! Она - хлоп тебе в лоб. Слово за слово, так и познакомитесь. А под лежачий камень коньяк не течёт. Давай я тебя с Маринкой из второй группы познакомлю. Весёлая девчонка, волосы - до самой задницы. Насчёт яблок врать не буду, близко я её не нюхал ещё. Хотя, тебе она не подойдёт. Ты - романтик, а она - вертихвостка. Целка на левое ухо, как моя бабушка выражается. Твоя мама как увидит её, так умрёт на месте вместе с папой.
   -Папа не умрёт, - угрюмо вставил Валя.
   -А по большому счёту, жениться надо на пятилетней сироте! Родственников нет. Воспитал её как надо, волосы отрастил, яблоками намазал - и вперёд! Только на худой не женись! Дело вкуса, конечно, но представь: лежит в кровати мумия иссохшая и мосалыгами шевелит. Какой тут супружеский долг! Не помереть бы от ужаса до первых петухов!
   Валя, слушая дружеские советы, начал клевать носом. Они выпили по последней "За волосы на всех местах!", вышли покурить, заодно проверили, не упёр ли кто говно, и в одних трусах уснули, чтобы каждый час, почти не просыпаясь, одевать на себя в строгой очерёдности заранее приготовленные рубахи, штаны и носки, а посреди ночи вставать, кто вперёд замёрзнет - а это был неизменно Валя, - растоплять печь с вечера наструганными щепками. Отдых продолжался.
   Двадцать девятого января тронулись в обратный путь. За день перед этим наготовили гору дров, навели порядок, написали благодарственное письмо хозяевам избы, развесили по местам драные кули. Упаковали рюкзаки. Поскольку почти всё было съедено, выпито и выстрелено, то наверх положили по паре хороших поленьев для динамитки. Рюкзаки были невесомые, что безумно радовало. Взяли с собой по банке тушёнки и сухарей, решив идти без остановок, чтоб не тратить время на разжигание костра.
   Перед уходом на Валю села муха:
   -Смотри-ка! Оттаяла! Поздненько спохватилась, милая! Завтра в этой квартире будет не теплее, чем на улице.
   -Пошли! Одень муху теплее и подпирай дверь. Заметь: на тебя села. Кто засранец? Ну, с богом! Рюкзак на плечи, язык сверху и до станции бегом.
   Валя незаметно положил ужаснувшуюся муху Васе на шапку и пошёл подпирать поленом двери.
   Поезд отходил в час ночи. Они забрались на перевал в девять утра, свалились в другую покать, и не успели вспотеть, как были у динамитки. Бросили под нары дрова, покосились на яму, где ночевали, наконец нормально просерились и пошагали дальше. Идти было - одно удовольствие. За эту неделю не выпало ни одной снежинки, и их лыжня была как новая, только твёрже. Дорога после перевала шла всё время под гору, рюкзак не давил плечи, и Валя смог по достоинству оценить красоту пейзажа.
   -Какие места! Сюда бы туристов возить, на лыжах кататься, канатных дорог понавесить. Не хуже Альп!
   -Тут вместо гостиниц лагерей настроили, а зэки лес валят. Железную дорогу сделали после войны, и как начались на ней беды с Кошурникова, Стофато и Журавлёва, так по сей день не кончились. Тут сроду канатку не повесят. Автомобильную-то дорогу сделать не могут. Может, оно и к лучшему, а то и здесь природу испоганят. Куда ходить будем с тобой?
   Километры давались легко, шли без перекуров, настроение было отменное.
   -Вась, как ты думаешь? Медведь выберет того, кто пожирнее и медленно бегает или шустрый набор костей?
   -А у меня зато ружьё, а у тебя одна пукалка.
   -Чем такое ружьё, так уж лучше пукалка.
   Не утруждая мозги сложностью диалогов, товарищи шли до трёх часов, потом открыли банку тушёнки, но та смёрзлась и была малосъедобной. Тогда, нисколько не расстроившись, насыпали в карманы сухарей и пошли дальше, хрустя на всю округу и презирая местных шатунов. В связи с едой Вася вспомнил забавный случай про повариху.
  

ВАСИН СЛУЧАЙ

   Была у нас в отряде однажды повариха, старая зэчка. Звали её Аделаида, но мы её в Долбаиду перекрестили. Таких, после зоны, в геологических партиях много, кстати говоря. Устраиваются рабочими, горняками, поварами; лето перекантуются, деньжат подзаработают, а осенью кто - куда. Так вот, эту кадру никто у нас не пёр. Кого переть - восьмая ходка! Из прожитых пятидесяти лет тридцать - на зоне. Терпела она, терпела, потом стала готовить всё хуже, а потом и реже. Мужики держатся. И тогда она пишет заявление: "Прошу уволить меня по собственному желанию, потому что тут меня никто не чирикает". Смех смехом, а в тайге отряду без повара тяжко. Семёнов, наш начальник, собирает мужиков и ставит ультиматум: или чирикайте, или сами марш на камбуз! А кому охота на камбуз? Составили график ночных дежурств. Вот где был ухохон! "Петь, подежурь за меня! Мне завтра в маршрут. Банку сгущёнки дам". "Банки мало. Две". "Хоть три, только выручи".
   Два месяца так прожили, дружной семьёй. А в конце сезона она на этом графике расписалась и всем отметки за четверть поставила. Я в троечники попал. Но были и отличники.

* * *

   Через двенадцать часов после старта они благополучно финишировали, вывалившись из просеки на дорогу с радостными воплями: "Ура! Смертельный номер "Дураки на воле" завершён!" Увязали лыжи, разобрали ружьё и пошли на станцию. Тот же дед долбил снег перед входом. Увидел путешественников и радостно разулыбался:
   -Ба-а! Живые! А у меня вся душа изболелась за вас. Думаю, зря хлопцев отпустил. Пожили бы у меня, на зайцев бы вкруг деревни поохотились. Завтра сын приезжает. Хотел за вами идти, выручать, коль живы ещё. Один-то далёко уже не хожу. Ну, как? Рябчиков нет, зато носы поморозили?
   -Ничё! Носы новые отрастут, - Вася угостил деда папиросой, Валя тоже закурил. - Тут шатун ходит, след видели у динамитки.
   -Может, то марал был? - засомневался дед.
   -Если марал, то с когтями.
   -Может, рысь? Или росомаха забрела? Вряд ли медведь. Но сын приедет - сходим, посмотрим. Если медведь - убьем. Давно тут шатунов не было. Может, и потревожил зверя кто. Шатун - самый страшный человек в Сибири! Но и забавные случаи с ним бывают.
  

ДЕДОВ СЛУЧАЙ

   Кажись, из Копьёва знакомый рассказывал. Проснулся мишка рано, в начале марта. По-нашему это где-то часов в пять утра. Жира сколь положено не набрал с осени, утроба иссохла, деваться некуда, и пошёл он по мясо в деревню. А на окраине старуха-самогонщица обитала, и последнее мясо у ней Аркадий Гайдар забрал, когда банду Семёнова гонял по Хакассии. Но зверь этого не знал и полез к ней вечером в окошко. Сперва постучал. Баба орёт: "Тебе ясно было сказано: нету горилки! Завтре нагоню!". А он опять стукает. Ну, та берёт дежурную кочергу, открывает створку и - бац ему меж ушей: "Пошёл к чёрту, алкаш!" А алкаш ка-ак рявкнет, ка-ак в окошко морду сунет! Та, ясное дело, в штаны напустила и бегом к соседу. А у того попойка в разгаре: штук шесть мужиков её продукцию в честь международного женского дня потребляют. Услыхали аврал, похватали ружья, топоры и пошли в атаку. А косолапый не теряя времени в избе всё перевернул, нашёл лагун с брагой и весь его высосал. И так ему захорошело, что он залез в ларь с мукой, крышкой прихлопнулся и уснул. Мужики поорали под окнами, по стенам постучали и посунулись внутрь. Никого. Обматерили старуху и ушли допивать. Не успели налить - опять летит, да с ходу давай кулаки казать. Она решила, что под шумок соседи бражку умыкнули. Каково обвинения зря выслушивать? Дали в глаз бедолаге и вытолкали взашей. Только та к себе на порог, а из темноты на неё вываливается белый медведь! Тут годы дали о себе знать: отнялись у бабки ноги по колено. И вот кино: чешет на четырёх костях по тропинке бабуленция, орёт, как маневровый тепловоз, а за ней шатается весь в муке медведь и норовит за ногу её тяпнуть, но спьяну раз по разу промахивается. Ему, видать, две бабки казались. Тут собаки ка-ак поднялись, ка-ак заблажили! Обступили процессию и решают, кого драть, какого зверя: первого аль второго? Сошлись по счастью на втором, но и бабке досталось: пару раз за жопу тяпнули, чтоб странным образом не передвигалась. Убёг медведь в лес. А концовка вовсе не смешная. Зверя застрелили на другой день у той же избы. Похмеляться, видать, пришёл. Бабка через неделю сама преставилась. Мужики соседские на её поминки за неимением самогона привезли из городу спирту, и четверо с него померло.

* * *

   -А не страшно вам на него охотиться? - поинтересовался Валя.
   -С умом - нет. Я уж этих медведей сколько повидал да пострелял. Да и делать нечего. Иначе он в посёлок обязательно придёт, тогда беда. Снова попробует бабке какой-нибудь гребень набок завернуть.
   Они бы ещё поговорили с дедом, но начали подмерзать. Вася всё меньше вспоминал Нинку, всё больше - бабушкин борщ. Времени то поезда было ещё полно, и они пошли в железнодорожную столовую, указанную дедом, купив у него давно не виданную чекушку с надписью "2 руб. 20 коп. без стоимости посуды". Народу в заведении в столь поздний час не было ни души: вечерняя смена уже отобедала, ночная ожидалась лишь к полуночи. По дешёвке взяли тефтели, чай, по два куска пышного деревенского хлеба. Вася разлил шкалик по стаканам. Валя хотел сказать, что не пьёт, но передумал, причастился и удивился:
   -Слабая! У нас крепче была. Никак, разбавил дед?
   -Так во фляжках-то водку я дома спиртом развёл, там градусов шестьдесят было.
   -И ты молчал!
   -Ну, дело прошлое, закусывай! Интересно, вызовет твоя мама милицию на наши розыски или нет? Чую одним местом, что она третий день встречает нас на вокзале. Тебе она надаёт по попе и тут же поставит в угол, а меня наругает скалкой по голове.
   -Если мужчины начнут бояться женщин, Василий, то цивилизация пойдёт вспять! А я категорически не желаю, чтобы этот позорный процесс начался с меня! - по-ленински выбросив вперёд кулак продекламировал Валя как по писаному, даже не покраснев под изумлёнными взглядами поварих.
   Вася встал и торжественно пожал руку на глазах возмужавшего товарища.
  

ТРИ ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ СРЕДНЕГО

  
   Приближался новый 1984-й год. Люди страны Советов готовились встретить этот замечательный праздник по-разному. Один гражданин двадцати четырёх лет, средней комплекции, среднего роста и средних умственных способностей - для простоты назовём его Средний - молодой специалист и технический интеллигент, сидел в кабинете и скучал. Впереди было ещё полтора рабочих дня, делать было нечего, читать надоело, и он просто сидел. Той же работой было занято ещё трое находящихся в комнате людей. Кто грыз карамельку, запивая её чёрным, как тушь, чаем, кто писал письмо, кто курил, стоя в проёме двери и выпуская дым в коридор. Коридор был длинный, с множеством дверей, возле каждой из которых курил технический интеллигент. Конец коридора был плохо виден из-за смога. В нём изредка пробегали, стараясь не дышать, празднично одетые женщины, ненадолго разбавляя табачный смрад запахами отечественной, реже - импортной парфюмерии. Зашёл попить чаёк коллега:
   -Лелеем коварные замыслы на Новый Год?
   Начали обсуждать - кто где справит. Средний сообщил, что в общаге сидеть неохота, к родителям в Красноярск ехать далеко, и он решил съездить к товарищу на золотой рудник, благо тот уже давно приглашал.
   Товарищ там жил с женой и ребёнком в своей квартире, любил хорошо выпить, а ещё больше - закусить, и потому, не отдаляясь от истины, назовём его Толстым. Среднему бывалые люди подсказали, как лучше до рудника добраться:
   - Садишься вечером на поезд, в 6.30 выходишь на станции Шира, бегом бежишь метров сто пятьдесят до кассы, кричишь: "У меня автобус на рудник уходит!", без очереди берёшь билет, заранее приготовив один рубль шестьдесят семь копеек, бежишь к автобусу, впрыгиваешь в него - и через три часа ты на руднике. На пять минут опоздаешь - следующий автобус через семь часов.
   Выпив пару стаканов чая и поздравив всех с наступающим, Средний досрочно закончил предпоследний в этом году рабочий день и пошёл по делам. Простояв полтора часа в очереди, он купил плацкартный билет до Шира, порысил по предпраздничному городу в поисках - где чего "выбросили", отоварился индийским чаем, сгущёнкой и носками. Единственное, что он взял почти без очереди - это портвейн и водку. Шампанского, конечно, нигде не было. Слегка отметив в общаге с таким же холостым населением приближающийся праздник, он на другой день проспал на работе до полудня, там же опохмелился, потом потравили анекдоты, поздравили друг друга ещё раз с наступающим и разошлись до следующего года.
   Придя в общагу, он достал из-за форточки кусок мяса сарлыка килограмма на три, взял спиртное, кое-что переодеться, и к семи вечера двадцать девятого декабря был на вокзале.
   Поезд почти не опоздал. Средний залез в холодный полуосвещённый вагон. Пассажиров было много, постельного белья, даже рваного, хватило далеко не всем, но никто не расстроился. Народ доставал варёных кур, яйца, хлеб, стаканы, везде подозрительно булькало, хотя чая ещё не было, да и не предвиделось. Быстро надышали, стало тепло. Средний сидел на нижней полке и вполуха слушал разговор трёх мужиков - соседей по купе.
   -Ты до какой станции едешь? - обратился к нему один из них минут через двадцать.
   -До Шира!
   -Так и мы туда же! Мы с тобой местами не поменяемся? Я в соседнем закутке живу, а тут, оказывается, родня едет.
   -Ради бога! Мне-то какая разница!
   Ему на радостях предложили выпить, но он отказался. В поездах он старался не пить, меньше есть и больше спать. Завалившись на верхнюю полку, подложив под голову шапку и укрывшись пальто, убрав от греха сидор наверх, не разуваясь, он поглядывал в тёмное окно. Редко мелькали деревни и освещённые переезды, потом снова шли вёрсты и вёрсты снега, тайги и мрака. От мыслей о безграничности Сибири его отвлёк шум из купе проводников. Какой-то мужик орал, что на последней станции ему не открыли дверей, пришлось садиться через соседний вагон. Проводница не в меру громким голосом оправдывалась, иногда икая, раздавались ещё какие-то неразборчивые выкрики. По коридору тянуло сигаретным дымом, туалетом и сивухой. Шум утих, Средний попытался уснуть. Соседи по купе, два здоровенных пузатых мужика и такая же могучая женщина, мирно допивали вторую бутылку водки, беседуя вполголоса на крестьянские темы. Один был специалист по пчёлам и обещал второму научить того "так мёд снимать, что, гадом буду, ни одна пчела не учухает". Второй же был мастак тягать рыбу из-подо льда и образно показывал собеседникам, как лещ сосёт сыр, чавкая и надувая щёки.
   -А знаешь, как большого язя из маленькой лунки вытащить? Вот! А я знаю! Подводишь его потихоньку, подводишь, потом хватаешь дубину и ка-ак замахнёшься на него! Ка-ак заорёшь! Он съёживается, тут его и тягай. Ей-богу, сам пробовал!
   Внезапно идиллия была прервана. Из купе проводников раздался женский визг, и по полусонному вагону пробежала проводница, держась за левый глаз, взывая о помощи и густо дыша перегаром и рыбой. Вслед за ней со свистом пролетела трёхлитровая банка с парой солёных огурцов и, ударившись о металлический поручень, разлетелась вдребезги, обдав купе, которое уступил Средний, стеклом и рассолом. Два в дымину пьяных проводника кричали вслед удиравшей коллеге нелестные выражения, самое безобидное из которых было "Сука заморённая!" Вагон было зашумел, но проводники похватали ножи и заорали на облитых рассолом мужиков, что если те будут "возбухать", то их мало того, что убьют, но и ссадят с поезда, т.к. они сами пьяные, а лезут в драку. Мужики поматерились, бабы, как водится, взялись всех успокаивать, в итоге мордобоя не получилось. Через полчаса всё затихло. Пассажиры ходили по стеклу, осторожно перенося детей, поругивая проводников за то, что те после очередной стоянки не открыли туалет, а Средний лежал, радуясь, что в него не попала банка и что ему не надо по нужде. Проводники продолжали шумно пьянствовать, в коридоре висел дым и мат, потом пришёл бригадир поезда, тоже навеселе, пытался отправить всех проводников по своим вагонам, стыдил Петю за то, что тот опять дал по морде Оле, и та ходит с фингалом и плачет. Его послали, и он ушёл. Уже засыпая, Средний подумал, что завтра надо не проспать станцию, и что если такой же кильдым сейчас в локомотиве, то до места они вообще вряд ли доедут.
   Проснулся он от толчка в плечо.
   -Земеля! Ты, вроде, говорил, что выходишь здесь? - на него дышал перегаром мужик, с которым они поменялись местами.
   Средний подпрыгнул на полке:
   -Какая станция?
   Но мужик уже шёл на выход. Поезд стоял. Схватив сумку и за пять секунд одевшись, Средний ссыпался вниз и побежал за мужиком, пытаясь разглядеть спросонок в окна название станции, но там стоял товарный состав, закрывая видимость. Выбежав в тамбур, он чуть не задохнулся от смрада: весь тамбур был загажен. "Надо было им туалет всё-таки открыть. А мыть-то Оле придётся!" - Мельком подумал он и выскочил на перрон. Было темно.
   -Это какая станция? - спросил он у первой попавшейся женщины, и в эту секунду поезд тронулся.
   -Шира! - не глядя на него сказала та, таща здоровенный чемодан через рельсы.
   Средний подождал, пока поезд прогрохочет мимо и, как учили, бегом припустил к ближайшему строению с окошечком, около которого толпился народ. Рубль шестьдесят семь у него заранее были отложены в левый карман брюк. Подбежав к окошечку, над которым, как маяк в ночи, горела лампочка-сотка, он громко сообщил:
   -Мне без сдачи, у меня автобус уходит на рудник! - и сунул деньги внутрь. - Мне до рудника!
   -У всех, у всех без сдачи! - заворчали в очереди мужики, но беззлобно, с пониманием.
   Средний был человеком не наглым и никогда бы не полез без очереди, если б не нужда, а потому был благодарен народу, что его не вытаскивают за шиворот и не матерят.
   -Как раз до рудника! - произнёс грубый женский голос в окошке и пухлая рука, вся в золоте, протянула ему стакан, на две трети наполненный вонючей водкой.
   -Так это что, не касса? - растерялся Средний, беря стакан.
   В очереди до кого-то дошло. Заржали.
   -Да касса-то вон! Чуть подальше, вниз.
   Среднему тоже стало смешно, но смеяться было некогда. Хапнув "Андроповки", недопив, поперхнувшись, он поставил стакан на стойку и побежал по глубоко протоптанной тропинке в кассу, отплёвываясь и вытирая слезу. Сзади кто-то декламировал:
   -А теперь помчался в кассу покупать бутылку с квасом.
   На автобус он всё же успел. Народу в ПАЗике было немного. Он сел у окошка, поставил в ногах сумку и сунул руки в карманы. Вскоре автобус тронулся, водитель выключил в салоне свет, включил фары, и началась езда, которую Средний любил больше всего. За окном была абсолютная тьма, двигатель мелодично шумел, автобус потряхивало на ухабах. Всё это вместе плюс предвкушение праздника навевало уют в душе и сон. От водки стало совсем тепло, и он задремал, просыпаясь на кочках и вновь засыпая на ровной дороге. Часа через полтора автобус остановился. Средний глянул в окно. Уже светало. За окном стеной стояли горы, покрытые густо заснеженным кедрачом. Автобус продолжал стоять, пассажиры вертели головами. Потом некто нетерпеливый в дублёнке, норковой формовке и с портфелем недовольным фальцетом, тоном председателя партсобрания, как бы выражая общее недовольство, выкрикнул:
   - Товарищ водитель, а почему мы стоим?
   - Дорогу замело. Разгребут - поедем, - устало, без эмоций, с небольшим акцентом ответил шофёр и выключил двигатель.
   Стало тихо.
   - Что значит - замело? И когда разгребут? Может, тут до весны стоять прикажете?- возмущалась дублёнка, призывая в сочувствующие соседа, но тот, небритый мужик в валенках и телогрейке, не обращая внимания на страдающего, встал и подошёл к водителю:
   - Командир, открой! Пока стоим - отлить надо!
   И, выскочив на дорогу, помочился на обочину, не отойдя от дверей и трёх шагов.
   В автобусе ехали три женщины. Одна, толкнув подругу в бок, закричала:
   - Николай! Я вот Раиске-то скажу, чем ты мне махал! Она тебе задаст!
   Обе громко засмеялись, третья, явно городская и нездешняя, упорно читала газету. Николай, стряхнув и громко пукнув, закурил и потянулся, словно не слыша ужасных угроз. Мужики выходили на улицу размять ноги и покурить. Средний тоже вышел. Было не холодно, дул ветер, пробрасывал снег. Дорога впереди была переметена толстым сугробом на протяжении метров ста. Дальше лес вплотную подходил к дороге, задерживая снег. Только сейчас Средний обратил внимание на водителя. Это был цыганского вида мужик лет сорока с воспалёнными глазами и замазученными, в наколках, руками. Рядом с ним на тёплом капоте сидела девочка лет шести, бедненько, но аккуратно одетая, похожая на него, такая же чернявая, молчаливая и задумчивая. Она спокойно наблюдала за нервными подёргиваниями человека в дублёнке, смотрела на пассажиров, на лес, потом тихо спросила:
   - Дядя Серёжа скоро приедет?
   - Ты же знаешь! - ответил водило не глядя на неё, и они снова замолчали.
   Средний закурил, угостил мужиков, разговорились о погоде. Мужики были местные и рассказывали, что переметает дорогу часто, снегопады нынче как сдурели и идут каждую неделю, но дорожная служба работает неплохо и на трассе ещё никто не ночевал. Минут через двадцать пригрохотал бульдозер. Бульдозерист, весёлый парень лет двадцати, лихо подкатил к автобусу и, зажав папиросу в углу рта, стараясь басить, заорал:
   - Давно стоишь, Цыган?
   Водитель улыбнулся и покачал головой.
   - Не боись, ща поедешь! И чо б без дяди Серёжи тут все делали? Привет, невеста! - он подмигнул девочке, дал газу и попёр на снеговую стену, оказавшейся страшной только с виду.
   Через пять минут работы, которой Средний даже залюбовался, со стеной было покончено. Подмёрзшие пассажиры заняли свои места и автобус покатил дальше. Минут через десять водитель резко нажал на тормоза. Народ похватался за спинки сидений. Средний глянул в переднее окно, ища сугроб. По дороге важно шагали большие тёмные птицы.
   - Птичек зовут глухари? - спросила девочка.
   - Глухари, - ответил шофёр.
   Птицы сошли на обочину и взлетели только тогда, когда автобус поравнялся с ними.
   - Эх, ружья-то нет! - воскликнул ответственный работник с портфелем.
   Девочка внимательно посмотрела на него:
   - Вам что, есть нечего? - и отвернулась.
   Остальные же молча глядели на вальяжных красавцев, городская даже рот приоткрыла. Дед, сидящий около Среднего, горестно махнул рукой:
   - Скоро последних добьють! Одне воробьи осталися уже. Ружжо хоть выкидывай.
   Больше заминок в дороге не было, и к одиннадцати часам они въехали в посёлок золотодобытчиков.
   Посёлочек на первый взгляд был очень симпатичен. Он извивался по узкой речной долине вверх километра на четыре, на другом склоне была врезана в гору обогатительная фабрика, от которой тянулись вниз по долине отравленные "хвосты". Кругом был сосново-елово-кедровый лес и снег, снег, снег... Его было так много, что с непривычки становилось непонятно, как тут ходят люди: глядя вверх по долине, казалось, будто всё засыпано по вторые этажи. Оказалось, что ходят нормально. Центральная улица и площадь перед райкомом партии разгребались основательно, боковые же улочки напоминали траншеи шириной в нож бульдозера со стенами двух - трёхметровой высоты, из которых отходили совсем уже узенькие траншейки к подъездам типовых двухэтажных деревянных бараков. Из всех труб валил горьковатый дымок, на стенах траншей, как на разрезах, виднелись слои сажи вперемежку со слоями белого снега. Речная долина, идущая параллельно центральной улице, была завалена помоями и человеческим калом. Такие же горы мусора виднелись и кое-где меж домов. "Ни фига себе романтика!" - Подумал Средний, заходя в первый попавшийся магазин "Смешанных товаров". Смешивать было особенно нечего. На полках лежало то же, что и в городе, конфет только побольше да чай индийский свободно, за которым он позавчера отстоял почти час. Потёртая продавщица откровенно рассматривала нового молодого человека. Он купил пару пачек чая, кило шоколадных конфет ("Мишка на руднике" - отрекомендовала продавщица), пару пачек сигарет "Стюардесса" ("Лучше "Стюхи" рыбы нет"), поинтересовался, где Верхний Стан и улица Шахтёров, получил исчерпывающий ответ, далее ему было сообщено, что завтра утром в честь праздника обещали привезти пиво, апельсины и баранину. Искренне поблагодарив продавщицу за информацию, он вышел на улицу и увидел странное явление, спускающееся вниз по улице. На фоне телогреек, валенок, треухов и верхонок двигалось размалёванное существо неопределённого возраста в ярко-красной шляпке с открытыми ушами, в которых висели огромные золотые серьги. Ниже следовали такой же красный шарф, светло-серое пальто до полу с чернобурковой горжеткой до пупа и чёрные сапоги с каблуками-шпильками. Дама выглядела настолько нелепо в этом снежно-барачном интерьере, что сошла бы за местную сумасшедшую, если бы не бросающаяся в глаза дороговизна одежды. Дама глянула на Среднего и, явно польщённая его изумлённым видом, продефилировала дальше. Как ни странно, шедшие навстречу ей мужики и бабы не обращали на неё никакого внимания. "Чудеса! Надо у Толстого спросить" - Решил Средний и пошёл искать нужный адрес.
   Идти пришлось довольно далеко и всё в гору. Его обогнали два вахтовых "Урала", обдав копотью На борту одного какой-то местный юморист вывел по грязи: "Не обгоняй, до слёз обидно!", на борту другого - "Вано - сексуальный маньяк". Сумка изрядно оттянула руки, но всякому путешествию приходит конец. Свернув в боковую улочку, он прошёл по траншее и, нырнув в траншейку, оказался у подъезда дома номер четырнадцать.
   Друга дома не было, дверь открыла его жена Лариса. Они не виделись со свадьбы, и он её еле узнал. Маленькими габаритами она никогда не отличалась, но после рождения дочери будто решила посоревноваться с мужем - кто шире. Учитывая её рост - сто семьдесят пять, растрёпанные грязные волосы и закатанные рукава линялого халата - она стирала - зрелище было грандиозным.
   -Кто приехал! - завизжала Лариска, могуче пожимая руку. - Ах, молодец! Вот мой-то будет рад. А мы уж думали, что вообще никто не приедет. Столько писем всем разослали, столько приглашений, а все домоседы стали, переженились, сволочи. Да ты проходи, раздевайся, я пока достираю. Мой-то будет только к вечеру, профком его обязал быть Дедом Морозом. Он сначала в детском саду будет детям лапшу на уши вешать, а потом ещё по домам поедет к больным ребятишкам. Ну, как добрался, как поживаешь? Рассказывай! Я сейчас чай поставлю.
   Она болтала без умолку, и он еле-еле минут через десять смог задать давно мучивший вопрос:
   -Лариса, извини, где у вас тут туалет?
   -Тьфу, дура я! Болтаю, а человек, можно сказать, умирает. Вот кладовка, включай свет, там стоит ведро со снегом. Это горшок. Если что посерьёзней, то кладёшь поверх две дощечки и садишься. Мой вечером парашу в овраг вынесет. Да оденься, холодно там.
   -Лариса, да как ты тут живёшь? Ну мужики - ладно, а ты? Городская женщина, как я помню, ребёнок грудной. А воду где берёте? Снег таете?
   -Нет, вода в колонке. Вёдрами носим. А как живём? - весёлость слетела с её лица. - Тяжело живём. Летом-то проще. Летом тут красота! Ягоды, грибы, природа красивая, мой за рябчиками ходит, лес кругом. В центре посёлка прошлый год медведя застрелили, чуть мужика не загрыз. А вот зимой тяжко, а зима тут - восемь месяцев. Наверное, к матери буду перебираться, хоть та и сказала, чтоб с ребёнком - ни-ни, голова у неё от детских криков болит. Ничего, поболит и перестанет. Не загибаться же здесь! Два дня назад сутки из дому выйти не могли, снегом завалило весь посёлок. А мы-то на окраине живём, до нас пока докопались... А морозы! В долине один климат, у нас другой. Там ещё дождь, а у нас уже снег. Там минус тридцать, а у нас все сорок, да с ветром. Дочери восемь месяцев, а уже два раза простывала, только успеваем ей свечки в попу запихивать, температуру сбивать. Всё у нас тут через попу делается. На золоте живём, а ни фруктов, ни овощей. Одна картошка, и та привозная. Чем ребёнка кормить? Макаронами? Одной водки - хоть залейся. А если золото кончится - что делать всему посёлку? Лапти плести? Ведь тут больше заняться нечем. Живём тут как звери, надоело всё до чёртиков. Если мой не согласится отсюда уехать, то возьму Аньку да уедем с ней в город вдвоём. Я ему так и сказала! - закончила горестно Лариса, выжимая пелёнки над цинковой ванночкой, похожей почему-то на гробик.
   Средний поахал над спящим ребёнком, сколько положено, чем вызвал слёзы умиления у матери, подумав про себя, что не дай бог у него когда-нибудь такая обезьяна заведётся. Потом они пили чай, обсуждали новости, заклеймили позорным клеймом "Стратегическую оборонную инициативу" Рейгана, топили печь, проветривали от дыма квартиру и основательно её выстудили ("Каждый раз так, - плакалась Лариска, - или дым, или холод"), хозяйка кормила дочь и укладывала её спать, а Средний взялся молоть привезённую им сарлычатину. Провозился часа два. Мясо было жилистым, а мясорубка плохо молола. Уже стемнело, когда в квартиру, смачно рыгая пивом, ввалился Дед Мороз.
   - Твою мать, какие гости!
   Толстый не думал отставать от жены в размерах, заполняя собой добрый кубометр пространства. Со времён их последней встречи он явно перешёл в следующую весовую категорию. Шумно здоровались, снова обсуждали новости, потом поджарили на пробу пару котлет и выпили на пробу по паре рюмок самогона, разбавленного сливовым компотом. После бессонной ночи Среднего потянуло в сон. Ему постелили в гостиной на диване. Уже засыпая, он вдруг вспомнил, что хотел спросить:
   - Слышь, а что это за мумия в чернобурке и в шляпе по посёлку ходит, аж трактора пугаются? Призрак коммунизма?
   - А, видел? Это жена директора рудника. Мисс Рудник. Денег не знает куда девать, вот и бесится, что повыпендриваться негде. Сегодня, - Толстый хохотнул, - слышь, Лариск! Сегодня наша примадонна каблук сломала около бани, мне баба Дуся рассказала. Вот комедия-то, наверно, была, когда она на одной шпильке версту в гору прыгала! А раз она тут в канаву в импорте навернулась, в говно! А весна уже была, говно как раз растаяло, то-то наши бабы порадовались! Ну, ладно, спи! Завтра наговоримся. Я пойду себе ещё котлетку пожарю.
   На другой день с утра они готовили закуску, гнали самогон, всё снова попробовали, а после обеда Толстый предложил сходить в баню.
   - Баня здесь - вещь! Работает круглосуточно, поскольку здесь горняки после смены моются, ну и остальные, кому надо.
   Они взяли мыло, полотенца, и неторопясь отправились. Выйдя из подъезда, Средний заметил в сторонке полузасыпанную снегом кривую сараюшку.
   -Там у меня дрова, уголь да барахло всякое! - пояснил Толстый. - Привезли мне нынче машину угля, да водило, козёл, её высыпал не там, подъехать, видите ли, не смог, забуксовал. Уж я на него орал-орал, аж охрип. Да делать нечего! Пришлось за десять метров эти пять тонн ведром таскать. Я-то не самосвал, не буксую. Представь: через сугроб, по тропиночке, как курва с котелком туда-сюда после работы бегал. На работе по буровым бегаешь, домой приходишь - и вторая серия начинается. Замудохался насмерть, килограмм пять за неделю скинул.
   Они шли по посёлку, и Толстый, используя редкую возможность поговорить с новым человеком, болтал, как Толстая.
   -Да, брат! Живём в такой глухомани, что не приведи господь. Тут отродясь так было: хозяин рудника - барин, остальные - рабы. Закон - тайга, прокурор - медведь. При царе, деды рассказывают, ещё хуже было. Например, под честное слово уходит мужик в тайгу один золото мыть местному промышленнику. Тот ему аванс даёт, семью кормит. Мужик осенью из тайги выходит - тут его уже ждут с распростёртыми. Барину - золото, мужику - топором в лоб и концы в воду. Или надо хозяину штольню продать, ту, где золото кончилось. Так он берёт ружьё, заряжает золотом, идёт в забой и стреляет пару раз. Потом приглашает покупателя. Тот видит - весь забой в золоте. Ну и бьют по рукам. Потом золото это соскребут, а дальше - шиш! Поди, пожалуйся! Думаешь, зря в Сибири золотопромышленники столько церквей понастроили? Грехи свои замаливали! У теперишних-то властей грехов, может, и меньше, но тоже, чего тут только не бывало. Раньше тут все за колючей проволокой жили. Кто вольный, кто ссыльный - разница небольшая. Однажды японцев пригнали в сорок пятом человек триста. Спустили всех в шахту и так ни одного обратно и не подняли. Они там тачки катали в опасных штреках. Кого засыпало, кто с голоду помер, кто ещё жив был - всех сложили где-то в заброшенном забое и завалили породой. А раз в мае буран тут был и обоз засыпало, что на рудник продукты вёз. Кто поумнее, те сели верхом на коней, постромки порубили, кони их к посёлку и вынесли. А остальных через сутки только нашли. Кого лёжа, кого сидя, а кто и стоя дуба дать умудрился. Ведь сначала дождь был, потом снег, а к ночи мороз крепко ударил. Человек тридцать крякнуло. А лет десять назад лавина тут сошла. Никто не помнит, чтоб когда-нибудь в этом месте лавины сходили, а тут - хлоп! И восьмерых горняков в общаге - как Фома хреном! Они как спали, так и не проснулись. Им ударной волной лёгкие порвало. Где золото, там всегда крови много почему-то. Ну да я тебя совсем страшными историями запугал. Хотя самое страшное - это жить здесь и знать, что ничего другого в жизни не будет. А вот и баня!
   За сорок копеек они больше двух часов мылись, парились, хлестались вениками, выходили покурить и снова парились. Средний между разговорами о житье-бытье поинтересовался: долго ли Лариска в этой глуши ещё протянет?
   -Пока тянет, а там посмотрим. Было бы где в городе работать да столько же получать как тут, да было бы где жить. Здесь многие одним днём живут. Всё бы бросили, да ехать некуда. Честно говоря, не хочу думать на эту тему. А пока стараюсь денег побольше заработать да поменьше пропить. Но не пить здесь невозможно. Ты не представляешь, какая тут иной раз тоска и как эту тоску народ водкой заливает. То ли с гор она спускается, то ли какая шахта в месторождение тоски угодила да нечисть по тайге расползлась? Тут одна пара есть, брат с сестрой. Оба алкаши, у них двое детей, оба дебилы и уже тоже алкаши. Им лет по семь - восемь сейчас. Пьют все и всё, исключений нет. Поглядишь, что тут будет твориться после праздников! Снежные бабы - и те в сопли накушаются. Пару человек по пьянке обязательно шлёпнут. Если водки в магазине не хватит - скупят весь одеколон, клей, настойки в аптеке. За литру спирта трактор можно сменять! В прошлом году я за бутылку барана у бабы взял. Небольшого правда. Потом протрезвела - пришла, плачет, обратно просит. А где я его высеру? Три дня надоедала! Пришлось ей ещё самогонки отлить, тогда только отстала. А один горняк из Подмосковья приехал, фигура - Геракл! Я его в бане увидел - офигел! Я, говорит, тут долго не задержусь. Кое-какие проблемки решу, денег подзаработаю, рельефность мышц увеличу - и на Запад уеду в кино играть. Как пошёл рельефность увеличивать, - Толстый щёлкнул себя по горлу, - так через год и уехал. На кладбище. Оно как раз отсюда на запад. Без привычки тут жить нельзя. Тоска здесь бродит!
   С красными рожами, пальто нараспашку, ибо было всего минус пятнадцать, они прошествовали домой. Толстый похлопотал по хозяйству: натаскал дров, угля, сменил парашу. Стемнело. Стали накрывать на стол.
   -У нас гости будут, - сообщила Лариска, - соседи.
   Толстый скривил губы и с грустным видом стал жевать холодец.
   -Всем людям надо постоянно дышать, а тебе - постоянно есть! - проворчала жена.
   -Молчать, женщина! - он шлёпнул её по заднице. - До следующего года теперь колыхаться будет!
   Лариска ускользнула на кухню, беззлобно ворча, а Толстый пояснил:
   -Соседи, они люди, конечно, ничего, но... как тебе сказать...Она старше его на десять лет.
   -Это не те ли брат с сестрой? - испугался Средний.
   -Нет, это ещё одна достопримечательность местная. Я же тебе говорил: с тоски чего тут не бывает. Он - парень неплохой, но маленько странный и пить почти не может, дуреет быстро. Ну, это полбеды. Начнёт возникать - мы его в снег макнём и положим спать. Он лёгкий и драться не умеет. А при ней ты, главное, анекдоты политические не рассказывай. Она партийная и, точно не знаю, но слушок есть что она... - Толстый постучал по стене костяшками пальцев, - понял?
   -Да, земеля, я бы тут с непривычки точно на запад вперёд ногами уехал. Ладно, обойдёмся без анекдотов.
   Толстый достал шампанское:
   -Видал! Вахтовку гоняли за триста километров! Купили на рудник тридцать ящиков, хоть стрельнуть в полночь, да потом пусть моя кобра всю ночь сосёт. Ей ничего другого-то нельзя. Раз бражку сдуру с соседкой выпила, так дочку сутки успокоить не могли. Пришлось всё молоко сцеживать.
   К одиннадцати подошли соседи: бородатый сутулый парень, их одногодок, и худая блёклая женщина потёртой внешности с морщинистой кожей и старательно запудренным синяком под левым глазом. Поздоровались, познакомились, сели за стол. Хозяин включил магнитофон, похваставшись:
   -Горячую американскую двадцатку записал!
   Средний подумал, что двадцатка явно остыла, поскольку под эту же кассету он справлял прошлый Новый Год, но говорить ничего не стал. Выпили за старый год. Разговор не клеился. Включили телевизор. Показывала тут только одна программа, но довольно чётко. Пел Кобзон. Выпили за встречу. Лариска страдала от трезвости, пообещав на следующий год всё наверстать. Кобзона сменила Шульженко. Стало совсем тоскливо. Но вот последний час года иссяк, зазвенели куранты, хлопнуло шампанское, забренчали бокалы, все наперебой поздравляли и желали. На улице загремели выстрелы. Толстый крикнул: "За мной!", выхватил из шкафа двустволку, пару ракет и ринулся на улицу. Остальные за ним. К гремевшему повсюду салюту добавили пару выстрелов из двенадцатого калибра, к светящимся на полнеба фейерверкам - пару красных ракет. Покурили, полюбовались искрившимся снегом. Мимо дома прошла вахтовка на шахту.
   -Третья смена. Бедняги! В новогоднюю ночь работать будут, да ещё трезвые.
   После улицы в доме было тепло, уютно, пахло дымом, котлетами и самогонкой. Сосед сел на диван около Среднего и спросил:
   -Ты из города?
   На утвердительный ответ продолжил:
   -И я хочу туда выбираться. Учиться хочу. А то что я в жизни видел, кроме рудника? Вся жизнь - лес, дом да шахта.
   -На кого учиться-то хочешь? - решил поддержать светскую беседу Средний.
   -На пушкиниста!
   -На кого?
   -Ну, я не знаю точно, как эта специальность называется, но вот по радио часто слышу: собрались пушкинисты, почитали стихов, поэм, писем. И ведь им за это зарплату платят! Чем не жизнь! Память у меня хорошая. Я все стихи Пушкина выучить смогу! Их там всего-то ничего! Только бригадир говорил, что там диссертацию сразу писать надо. А вот писать я не мастак: ошибок много делаю. Да и хрен его знает, о чём писать эту диссертацию. Ты не знаешь?
   Средний ошалело молчал, не зная, то ли обсмеять этого грамотея, то ли не стоит.
   -Знаешь, это тебе в Литературный институт надо, а он только в Москве.
   -Зараза! - пушкинист стукнул кулаком по колену. - У нас всё в Москве, чего не хватись. Так и подохну в этой глухомани. Ну, давай тогда хоть выпьем, что ли!
   Через час водка кончилась, достали самогон. Пушкинист сидел за столом, тупо уставившись в тарелку. Его жена знаками показывала Толстому, чтоб ему больше не наливал.
   -Ку-курва! - злобно протянул вдруг пушкинист и кинулся на жену, опрокинув со стола графинчик с самогоном.
   -Ай! Держите его! - завизжала та.
   -Самогон! - зарычал Толстый, подхватывая на лету графин и прижимая к груди.
   Средний не любил пьяных разборок, но в стороне отсидеться явно не получалось. Он прыгнул на спину пушкинисту и повалил того на диван:
   -Спокойно, братан! Все свои!
   Тот обмяк. Средний выпустил его, встал и тут же получил от "братана" пинок в живот - сосед вовсе не собирался сдаваться.
   -Ах ты гнида!
   И понимая, что сейчас разнимут, Средний быстро врезал подвыпившему "братану" слева и справа по соплям. В ту же секунду, сменив "Держите!" на "Ты что, гад, делаешь!", престарелая супруга кинулась спасать мужа. Неизвестно, чем бы всё кончилось, не вмешайся Лариска.
   -Стоять всем! - так рявкнула она, что в соседней комнате заплакал ребёнок. - Валите домой, там разбирайтесь! Задолбали! - уже тише, но решительно добавила, вставая из-за стола.
   Толстый, расставшись, наконец, с графином, оттолкнул соседку, подхватил на плечо пострадавшего и пошёл к выходу. За поверженным мужем на неуверенных ногах удалялась несчастная жена. Лариска ушла кормить ребёнка. Вскоре вернулся Толстый.
   -И так почти каждый раз. Только я по морде стараюсь не бить, жалко дурака. Ну ничего, умнее будет. Хотя - вряд ли. Я его до подъезда донёс. Он там прорыгается, потом уже спать пойдёт к своей вешалке. Но как я лафитничек спас, а!
   Среднему было не до смеха, но он улыбнулся через силу, потом махнул рукой:
   -Чёрт с ним, наливай за спасение!
   До утра они просидели вдвоём, смотрели телевизор, вспоминали студенческие весёлые годы, допили всю самогонку и изрядно окосели.
   -Компоту хочешь? - неожиданно предложил Толстый.
   -Давай! - неожиданно согласился Средний, хотя компоту ему совершенно не хотелось.
   -Пошли!
   Они выгребли на кухню. Толстый достал двухведёрную кастрюлю, наполовину наполненную компотом:
   -Налетай!
   Они поставили кастрюлю на пол, хотя тут же был пустой стол, сели рядом, прислонившись к тёплой печке, и запустили руки в жижу почти по локоть, вылавливая сухофрукты, обгрызая самый смак и бросая огрызки и косточки обратно. За этим интересным занятием их застала Лариска:
   -Боже мой, вот свинство-то!
   -Закрой амбразуру! Мы празднуем! - заплетающимся языком сообщил муж.
   Средний подумал, что ему, как гостю и интеллигенту, хоть и техническому, должно быть стыдно, но стыдно почему-то не было.
   -Садись рядом, Лариса! Тут ещё много! - от всей души предложил он.
   -Кошмар! - застонала та и, удаляясь, погрозила кулаком: - Ваше счастье, что сегодня Новый Год! И не вздумайте песни петь. Ляльку разбудите - сами будете потом баюкать.
   К утру, наконец, угомонились. А когда Средний проснулся от жажды, было уже за полдень. Все спали, Толстый оглушительно храпел рядом на полу. Он начал будить "спящего богатыря". Минут через пять толканий, пинков, толчков и зажиманий носа храп прекратился, но тело оставалось неподвижным.
   -Пошли, похмелимся! - прошептал Средний.
   -А у тебя есть? - Толстого как пружиной подкинуло. - Мы же вчера всё выпили!
   Средний достал из сумки портвейн "Иверия".
   -Ты - гений! Смотри, не урони! Придётся пол облизывать! - шёпотом проорал Толстый, и они крадучись пробрались на кухню.
   Везде царил идеальный порядок.
   -На такую жену тебе молиться надо! - заметил Средний после первой.
   -Это потому, что гость в доме. Иначе всё стояло бы, меня ждало. А тут аж пелёнки постираны. Приезжай чаще!
   Они допили портвейн пропорционально собственному весу, так что Среднему досталась только треть. Он начал собирать вещи: назавтра им обоим надо было на работу. Заспанная Лариска предложила компот, но все почему-то выбрали чай.
   Супруги, пока дочь спала, вышли проводить гостя. По дороге к остановке Толстый остановил жену и предложил:
   -Лариса, заткни уши! Я тебе что-то скажу, а ты по губам попробуй прочитать!
   Та заткнула уши. Толстый дважды гулко испортил воздух и облегчённо произнёс:
   -Фу! А то с утра живот пучит. С компота, наверно. Хоть регулятор громкости в задницу вставляй!
   -Ты сказал: с Новым Годом, дорогая любимая Ларисочка! - догадалась жена.
   -Почти в точку! - с непробиваемым видом подтвердил муж.
   Средний, чтоб не захохотать, закусил губу и быстро пошёл вперёд, тем более, что автобус уже стоял, открыв двери. Душевно попрощавшись и поклявшись писать, он залез в автобус. За рулём сидел Цыган, на капоте сидела девочка. Средний подал два рубля, малышка быстро отсчитала ему тридцать три копейки. Следом вошла бабушка и засюсюкала:
   -Ой, какая кассирша у нас молоденька! Тебя как зовут?
   Девочка подала ей сдачу и тихо произнесла:
   -Никак. Проходите по салону, не стойте в дверях!
   Озадаченная бабуля смолкла и, сев за спиной Среднего, вздохнула:
   -Бедный ребёнок!
   Всё было, как два дня назад: дорога, водитель, пейзаж за окном, но какое-то тусклое: ведь праздник не "будет", а "был". До города он добрался без приключений. Автобус не застревал в сугробах, проводники не кидались банками, проспать станцию Минусинск было невозможно: там выходило полвагона. В девять утра он, не заходя в общагу, с поезда пошёл на работу. Пройдя по длинному, уже в дыму коридору, он зашёл в кабинет и сел за свой стол. Коллеги уже были на местах. Кто курил, кто заваривал чай, кто слушал радио.
   -Ну, как съездил? - поинтересовались у него
   -Да, как сказать...В общем, нормально. Но следующий Новый Год я буду справлять с родителями, дома.
  
  

ПОСТАРАЛСЯ

  
   -Идите вы к чёрту со своим котом! - прорычал Калачёв, кое-как попал рукой в рукав и выскочил из квартиры.
   -Попадётся сейчас соседская афафка - растерзаю! - подумал он и пошёл вниз по лестнице. Старая собака сидела на своей вонючей тряпке у дверей на втором этаже и смотрела ему в район коленок. По мере продвижения коленок собачья морда опускалась всё ниже. Хозяева-алкаши не пускали её домой уже два часа, сидеть в коридоре было холодно и неловко, она была маленькая и старенькая, и старалась не глядеть в глаза человеку, от которого исходило столько злости. Игорь подошёл к ней вплотную.
   -Сидишь? - грозно спросил он дворнягу.
   -Сижу! - сказала бы собака, если бы умела.
   Флюиды злости парализовали её волю, она потупилась, сильнее прижалась к двери и думала только о том, чтоб хозяева быстрее впустили её в квартиру, заразы.
   Человек постоял около несчастной псины секунд двадцать. Злость прошла.
   -И мне тоже хреново,- буркнул Игорь и пошагал вниз по ступенькам.
   Выйдя на улицу, обречённо махнул рукой и пошёл устраиваться на новую работу. То ли отчаянье взяло верх над благоразумием, то ли наоборот. Знать бы!
   После института он шесть лет проработал геологом. Судя по зарплате, геологи нужны государству больше, чем учителя, но меньше, чем третьи заместители глав районных администраций. Год назад он продал магнитофон, потом кожаный плащ, на который заработал при Горбачёве, подметая вечерами вечно загаженный двор девятиэтажки. Больше продавать было нечего. Оставался ещё телевизор - подарок родителей на свадьбу, но его было жалко. Мясо ели по большим праздникам, за три года жизни ребенок съел десяток апельсинов, от постоянного безденежья нервы отца семейства были на пределе. Жена не ворчала - не тот характер, но грустнела при виде какой-нибудь роскошной иномарки. С тем же успехом она могла грустнеть при виде "Оки", мотоцикла, велосипеда или роликовых коньков, и муж, устыдившись бедности, через седьмые руки договорившись, решил податься в старательскую артель. Старшие друзья - геологи покачали головами, припомнили пару историй о том, как "приезжает горемыка из артели домой, а в прихожей ба-альшие ботинки стоят и плохо пахнут", но деваться было некуда. Ему было под тридцать, время юных мечтаний кануло в лету, надо было или зарабатывать деньги, или признаться себе, что в этой жизни он ни на что не способен и играет роль статиста в бездарной трагикомедии под названием "Перестройка в России". Надо заметить, что раньше он был романтиком и не считал деньги мерилом счастья и значимости человека, но времена меняются, и человек либо тоже меняется, либо остаётся за бортом быстро плывущего корабля, и счастье, если кто-то догадается хоть круг спасательный кинуть на бедность.
   В конторе его довольно благожелательно встретил главный геолог Машуткин, потёртый мужичок сантиметров ста шестидесяти пяти ростом, плотно заполняющий окружность, очерченную ремнём, застёгнутым на предпоследнюю от конца дырку, беспрестанно курящий сигареты без всякого фильтра и сразу предупредивший, что берут его с месячным испытательным сроком участковым геологом и зарплату здесь получают раз в год после сезона. На местном жаргоне это звучало приблизительно так: "Приятные годовые после многочисленных тяжёлых месячных". На календаре было десятое февраля, за предыдущий год зарплату ещё не давали, но обещали дать до конца месяца, если государство соизволит выкупить золото. Наслышавшись о заработках в артелях, он решил не возмущаться, тем более что нынче было обещано ежемесячное авансирование. Заполнил анкету: национальность, партийность, был ли на оккупированной территории. Будучи приличной язвой и начитавшись Солженицына, Марченко и Волкова, он хотел написать, что вся страна с семнадцатого года оккупирована со всеми вытекающими последствиями и даже хуже, но решил сначала начать работать, а потом уж острить, а не наоборот. Сдал две ужасные фотографии три на четыре и был принят в члены. Ему сразу дали почитать старые отчёты. Игорь сел за ободранный стол, положил на него папки, которые тут же прилипли к чему-то клейкому. Пришлось аккуратно отрывать, искать газеты и закрывать ими стол. В этот день к нему больше никто не подходил. Работающие тут невыразительные женщины поглядывали на его бритую голову подозрительно, вид имели запуганный, разговаривали почему-то шёпотом и, сев пить чай, даже не предложили стакан. Стакан не предложили и Машуткин с Боренко, начальником геолотдела, попивающие под видом чая вермут из зачифиренного кофейника: эти боялись внезапного приезда председателя - царя, бога и чёрта артели в одном лице. Однако триединый в этот день не появился. Игорь перечитал всё, что ему было выдано, пошёл листать по второму разу, но тут рабочий день кончился.
   -Завтра едем на участок. К восьми - с вещами, - неожиданно сообщил главный, дыша в лицо вермутом и сигаретой, - понял?
   И ушёл. Четыре часа назад они беседовали как равные, обсуждали золотоносность района, проблему подземных вод, качество челябинских бульдозеров, от которых логично перешли к преимуществу наших танков перед всеми прочими. Но тогда Калачёв ещё не отдавал трудовую книжку в отдел кадров, а сейчас он - подчинённый. После братства и романтики геологосъёмочных партий контраст бил по мозгам. "Территория не моя. Ничего, я не собака. Работаю полдня, а уже делаю трагические выводы. Но на бобика топать больше не буду".
   Придя домой, с порога бескорыстно предложил:
   -Давай, вынесу за котом!
   -Вынесла без тебя, - на одной ноте ответила откуда-то жена.
   -Я на работу устроился, наливай! - пытался наладить отношения Игорь, отыскав Светку на кухне за картами Таро. Жена молчала.
   -На денежную! Ладно дуться, сама знаешь, как мне это далось. Извёлся весь. Завтра уже на участок уезжаю дней на несколько, хозяйство посмотрю. А в апреле как укачу - и до ноября. Так что ругаться некогда.
   Та отрешённо раскладывала на столе карты и молча кивала, потом буркнула:
   - Не ори, Наташку разбудишь.
   -Осенью приеду, получу деньги - катанём в Париж на недельку! - брякнул Игорь не подумав.
   Светка бросила карты, посмотрела на него с интересом и уже с ударениями протянула:
   - А вот это уже кла-ассно!
   Вечером она собирала ему рюкзак в тайгу, а ей казалось - в Париж. Так и уснула с мыслями о столице Франции, но приснился почему-то хлеб с маслом и украинской колбасой, которой их иногда угощала её мать.
   Назавтра Игорь пришёл на работу в семь сорок и до девяти просидел в кабинете. Машины не было, главный не мог найти какую-то карту и материл всех очень однообразно. Потом карту нашли в тумбочке его стола между газетами, но пришедшая было машина уже умотала по другим делам: на складе появились поршневые на Т-130, а такое случается нечасто и длится недолго. Наконец, погрузились. Правда, у дверцы УАЗика тут же отвалилась ручка, но бывалый шофёр прикрутил дверь проволокой и отвёз-таки их за город на базу, где их ждал автобус. На участок ехало человек десять, среди них одна женщина, отдалённо напоминающая женщину, геодезист. Водитель, худой парень лет двадцати семи, прогрел двигатель и подошёл к курившим отъезжающим:
   -Готово, можно ехать!
   Те, увлечённые беседой, на него даже не посмотрели. Пропитый дедушка в дорогом кожаном пуховике, привычно завладев всеобщим вниманием, с выражением и распальцовкой рассказывал, матерясь через слово:
   -Я сегодня встал в пять. Пока моя корова спит - сбегал, купил. Там дворником мой сосед работает, мы с ним частенько поддаём, а он уже подметал. Антошин. Ты его должен знать, он до пенсии водилой в тресте работал. Да длинный такой! Нет, худой. Да хер с ним, ладно. Короче, метлу он кинул и мы пошли к нему, где контейнеры с мусором стоят. Там у него стаканы, сухарики, карамельки на закусь. Нассано правда. Выпили, покурили, и я домой пошёл. Слышу - матерится. Оказывается, пока мы бухали, у него метлу скомуниздили. Во народ! Полшестого утра кому-то метла понадобилась!
   Байка понравилась, все долго смеялись и обсуждали современные нравы, но тут во двор подкатил голубой УАЗик, припижоненный шторками, антенной радиосвязи и полудюжиной фар на крыше. Из-за руля выскочил шустрый чернявый дядя среднего ростика в китайской курточке и, подбежав к замершей компании, стал громко тянуть в себя воздух. Не унюхав искомого, погрозил пальцем:
   -Кто поедет пьяным - уволю! По буровым жду отчёт завтра вечером.
   Запрыгнул в машину и был таков. Первым подал сдавленный голос Машуткин:
   -А ведь я уже хотел предложить вмазать. Вот это бы вмазал! Он вон какой злой сегодня, у-у-у! Поехали-ка отсюда, на трассе где-нибудь вмажем.
   Все полезли в автобус, бойко обсуждая внезапный наскок председателя артели и подстилая под зады кто варежки, кто шарфик: сиденья были в инее. Погода была прекрасная: солнце, минус пятнадцать, но уже не зимних, студёных, а весенних, когда на солнечной стороне крыш начинает подтаивать снег и в воздухе пахнет чем-то таким, от чего коты вот-вот заорут.
   Сначала заехали за начальником участка Зыкиным к тому домой. Зыкина долго не было, водило даже двигатель заглушил. Наконец, минут через пятнадцать нарисовался краснорожий молодец в "аляске" нараспашку. За это время население автобуса употребило две поллитры самогона. Калачёва это крайне удивило. Во-первых, создавалось впечатление, что этим людям в городе пить категорически запрещено, и они срочно, как солдаты в самоволке, удовлетворяли огромную нужду, озирались, наливали по полстакана и отвратительно давились. Во-вторых, было очень странно: открывается сезон, начинается самая работа, а начальство в первой же командировке такое вытворяет. Наивен же он был, полагая, что на работе надо работать! И что ещё неприятно задело: ему никто не предложил. Он бы, конечно, отказался: пить из одного захватанного обслюненного стакана, да ещё с незнакомыми людьми для его не очень тонкой, но какой никакой натуры было просто неприемлемо. Но предложить-то могли бы!
   "Да, это не геологи. Эти - с гнильцой" - тоскливо подумалось.
   На него просто не обращали внимания. Он засунул руки в рукава фуфайки и уставился в окно, которое было чуть приоткрыто, что давало ему возможность вдыхать почти чистый воздух, а не тот табачный смрад, что висел в салоне. Курили все, кроме него, пили все, кроме него и водителя. Наконец, поехали. Уже прилично пьяная орава обсуждала и хором осуждала какого-то коллегу, не подавшему кому-то из них руки, травила сальные анекдоты, игнорируя присутствие ко всему привыкшей дамы.
   - Заяц! А, заяц! У тя спички есть? Нету? Значь, не стоит! - хохотал инженер-тэбэщник над древним анекдотом и, видя, что и остальные хохочут, тут же рассказывал его еще раз, но уже в другую сторону, также давясь со смеху.
   Через полчаса езды севший последним начальник заорал басом:
   -Мишка, стой нахер!
   Автобус съехал на обочину и, прокатившись по инерции метров пятьдесят, остановился.
   -Я кому сказал - стой!
   -Алексей Викторович, успокойся! - взяла его за руку топографиня.
   -От меня жена уходит, а вы все ржёте, как бараны!
   Зыкин обречённо достал литровую бутылку "Тройки":
   -Стакана не вижу нахер!
   Привыкший к выходкам коллеги народ изыскал в своих рядах стакан, который был тут же наполнен до краёв и выпит до дна. Наконец, достали закуску. "Трёшка" пошла по кругу и через пять минут безжизненную тару выкинули в окно. Запив водку газировкой и громко отрыгнув, Зыкин плакался в женское плечё:
   -У нас же двое детей! Я от неё такого не ожидал. Двадцать седьмого суд. Падла она последняя! А хату как делить?
   -Успокойся, она одумается ещё сто раз, ведь она тебя любит.
   -А ты? - резко перевёл разговор в другое русло несчастный, облапив женщину, годящуюся ему в матери.
   -Отстань, сперматозоид! Ты бы пил меньше, может, и жили бы лучше, - оттолкнула та любвеобильного соседа.
   -Меньше? Куда ещё меньше-то!
   Он ткнул кулаком сидящего рядом механика:
   -Ты тоже думаешь, что я пьяный? А ну наливай! Сейчас все посмотрите, как я удар держу! Никто так не держит! Ни один!
   Игорь глядел на заснеженную степь и, стараясь не слушать пьяный базар, думал о жене, представлял, что она сейчас делает. Гадает, наверное. Или с Наташкой в жмурки играет. Зря он ей про Париж сказал. Сколько раз уже зарекался не загадывать наперёд, душу не травить. Если и дальше всё будет так, как началось, то он может не выдержать здесь. Конечно, терпеть надо до последнего. Платили бы только нормально. Но Париж уже подёрнулся дымкой.
   Следующие двести километров они ехали пять часов. Каждые полчаса кто-нибудь орал, проснувшись:
   -Мишка, тормози!
   Мишка тормозил, по кругу шла бутылка, закусывали, запивали, выходили по нужде и ехали дальше. Не выходила только мадам, но она и пила меньше. Зыкин впадал то в чёрную ярость и материл всех, кого только мог припомнить, от жены до правительства, плохо шевеля языком, то засыпал, и тогда "мисс автобус" удерживала тушу от падения. Сто против одного: поменяйся они местами - она давно бы валялась меж сидений, а он её или материл бы, или полез под кофту. Остальные были поспокойнее. К Игорю никто не лез, и главное беспокойство доставляли замёрзшие в кирзе ноги и папиросный дым, которым он уже насквозь провонял, и от которого его начинало поташнивать. Забавно, но он был человек пьющий, а в недавнем прошлом и курящий, но сидеть трезвому в чужой пьяной компании, - что может быть противнее? Такое с ним случалось впервые. Он чувствовал нарастающее отвращение к этим людям и даже к водке.
   -Уволюсь и пить брошу! - подумал он и усмехнулся.
   Было уже почти пять, когда они свернули с шоссе на ухабистый просёлок. Темнело. Ещё час тряслись по классической русской дороге: снег, лес, ухабы, водка. Одного горе-пассажира на кочках быстро укачало, он проблевался из окошка прямо на ходу, разбил губу на ухабе, обматерил Мишку и снова задремал, изредка сплёвывая кровь на пол. Подъехали к переправе через Кан. По сильно заторошенной реке бульдозер пробил во льду дорогу, которая здорово напоминала "дорогу жизни" из кинохроник блокадного Ленинграда: ряд длинных луж, плавно переходящих одна в другую. Водило закурил и дал газу. Проехали полреки, машина встала.
   -А дальше как? - поинтересовался рябой буровик у лысого завскладом.
   -Не бзди, газуй! Тут "Уралы" ходят, значит и мы проскочим! - скомандовал Зыкин.
   Перед автобусом интенсивно бурлила речка метра три шириной, текущая поверх льда и основательно его промывшая. Дна видно не было.
   -Моё дело телячье!
   Мишка малым ходом тронул машину вперёд, та клюнула носом, но тут же упёрлась во что-то и тонуть вроде не собиралась. Все замерли, ясно послышалось шипение воды под днищем, из-под резинового коврика в салон пробился бойкий родничок. Двигатель взвыл по дурному, словно чуя, что беда, машину тряхнуло не по-детски, и через минуту они вновь тряслись по старым добрым ухабам.
   -И до каких пор тут ездить будут? - спросил Игорь у небритого соседа, что отвечал за спецчасть, то бишь за топографические карты и прочую давно несекретную макулатуру.
   -Пока кто-нибудь не булькнется.
   -Мишка, стой!
   Оказывается, выпито было ещё не всё! За два километра до участка простояли минут сорок. Слово взял и долго не хотел с ним расставаться Зыкин. Выпив без закуски очередную дозу, он на всякого, кто пытался заговорить, ревел:
   -Пжжжди, я щща тут эта, ну, как там... Не-е-е! Пж-жь-ди...
   Он замолкал, страшно сопел в темноте и оживлённо жестикулировал, забывая при этом говорить. Благодарная аудитория частью уснула, частью тупо пялилась в темноту, пытаясь навести резкость. Наконец, собрав мысли в кучу и сосредоточившись, Зыкин возвестил:
   -Да вы знаете, что я чувствую? Тут всё мое!
   Он ещё помахал крыльями, пытаясь донести до родных сердец самое сокровенное, потом огляделся и безнадёжно махнул рукой. Тут слово подхватили сразу четверо. Удивительно, но они, видимо, всё прекрасно поняли и теперь всеми силами пытались показать, что приближение участка и их не оставило равнодушными. Тэбэшник заорал механику, Фёдору Анатольевичу:
   -Констали... Косантиныч! У тя спички есть? Нет? Значит, не стоит!
   Но до того уже ничего не доходило. Остальные выступающие громко давали понять, что участок - это о-го-го как ни фига себе, что они тоже были и будут впредь, и что так не надо, потому что это самое. Короче говоря, Бердяева никто не цитировал и обсудить творчество Бертолуччи было не с кем. Если кто-то и был незаурядной личностью, то тщательно это скрывал. Калачёв всё сильнее подозревал, что попал не в самый лучший коллектив. Просидев на одном месте восемь часов, ног он давно не чувствовал, есть уже не хотелось, близилась амнезия души и тела. Хотелось домой. Он вспомнил узников ГУЛАГа и ужаснулся, отчётливо представив их состояние. Растоптанность, тоска, опустошение.
   Наконец, табор Мишке надоел, он без разрешения поехал дальше, за что был обматерён и кем только не назван. За десятую часть таких оскорблений в приличном обществе сильно бьют по лицу, но здесь, видимо, это было в порядке вещей. Мишка был невозмутим, и только на реплику: "Я бы такого водителя давно выгнал по тарифу!" буркнул так, что все услышали:
   -А я такого начальника.
   Так с матюгами они въехали на территорию участка, который находился в живописнейшем месте на берегу реки Кан. Кругом лес и горы. Летом тут, должно быть, курорт. Был. Пока золото мыть не начали. Сам участок - это два десятка строений: жилые балки, вытянувшиеся вдоль центральной "улицы", баня, столовая, золотоприёмная касса (на местном жаргоне - КПЗ), в стороне - мастерские, дизельная. Картину дополняли пара туалетов и длинный "калашный" ряд поломанных бульдозеров и ЗИЛов. Всё это Игорь рассмотрел, разминая ноги у автобуса, остановившегося в центре посёлка у столовой, и поджидая, пока соавтобусники выползут наружу.
   -Пошли, покажу тебе твоё жильё. Там живёт мужик, участковый геолог, принимай у него дела, мы его выгонять будем, - заявил Машуткин.
   Они зашли в крайний домик, состоящий из трёх состыкованных буквой "П" балков. В одном жила топографиня, в другом - Машуткин с Боренко и их шнырь. В третьем сидел презабавного вида длинный сморщенный дед в очках примерно минус шесть.
   -Столиков Илья, - представился он каким-то странным бесполым голосом и почмокал полубеззубым ртом. - Бить будете, Иван Михайлович?
   -Я никого не бью! - гордо ответил Машуткин, стараясь не шататься и, поскольку в комнате было тепло, стал стягивать фуфайку.
   Наконец, ему это удалось, он криво сел на койку Калачёва и приказал:
   -Говори, чё у тебя случилось! Если хочешь, сейчас вдвоём останемся, а этот, - он ткнул в молодого пальцем, - гулять пойдёт по холодку.
   Столиков молча стал снимать рубаху. Игорь уже ничему не удивлялся, а только смотрел, поглощая информацию.
   -Расскажу кому - не поверят! Стриптиз по-артельски!
   Дед оголил костлявый торс и вдруг затараторил, пяля на шефа вдвое увеличенные очками глаза:
   -Это нервы! Это у меня третий раз в жизни такое. Мне надо в отпуск, лечиться. Всю зиму одна нервотрёпка. Я больше не могу. Я устал. Как собака.
   Весь его дряблый старческий торс был покрыт бордовыми шелушащимися пятнами размером с послеперестроечный рубль или доперестроечную копейку. Родись он лошадью, его давно бы пристрелили. Шеф отодвинулся от пятнистого, закурил и спросил:
   -А нахрена ты, старый козёл, лес велел валить там, где лесобилета ещё нет? Из своего кармана заплатишь за всё, за каждое дерево, вальщик хренов! Лесник обещал завтра приехать. Если Макович его уболтает, он лес по низкой категории запишет, а не уболтает - как строевой пойдёт, и тогда ты ещё должен останешься, и шиш тебе, а не расчёт за год.
   -Нет и нет! Жалованье начислено за тот год, а лес валили уже нынче, это раз. Во-вторых, Макович мне сам лично велел на полигоне лес валить, сказал, что лесобилет он сделает. А теперь я крайний?
   -Где бумага, в которой он это велел? Выйди-ка отсюда, нам надо наедине поговорить!
   Последнее относилось уже к Калачёву, сидящему на хромом стуле и не знающему, чем заняться. Тот повиновался, хотя и не без внутреннего сопротивления. Хамство главного не нравилось ему всё больше. Выйдя на улицу, он пару раз глубоко вдохнул, очищая лёгкие от табачного дыма, и пошёл поглядеть округу, где ему предстояло прожить...чёрт знает сколько?
   Около столовой курили отужинавшие пролетарии, все как один в засаленных робах и небритые, полсотни зубов на четверых. Сходу и не скажешь, что эти люди стране золото дают. До Игоря долетел обрывок разговора:
   -Я из войлочных кроссовок второй год не вылажу, а фашист приедет пьяный, неделю попьёт и пьяный же уедет обратно. Так можно стараться! У него коэффициент - полтора, а у меня - один, так он, алкаш, мне месяц тарифа за пьянку вкатил! Я что, не человек? На Новый Год выпить не могу? В натуре - зона!
   -А ты, Витёк, ему бомботерапию устрой. Только сперва расчёт получи. Хотя, после расчёта ты про него на радостях и думать забудешь, а до того ничего не сделаешь. Они же с предом на чём-то повязаны, к тому же, говорят, соседи. У них, может, одна жена на двоих? Дашь ему по харе - и по тарифу загремишь, а жить на что? А ведь фашист до этого бульдорастом тянул. Говорят, хороший мужик был. Потом пред его сюда начальником взял, он и скурвился в момент. Власть людей портит.
   -Был бы хороший - не скурвился бы.
   Игорь подошёл к компании, разговор разом стих, все глядели из-под треухов на новенького, и один тщедушный мужичок, этакий Щукарь, с рукой, замотанной грязным промасленным бинтом, поковырял в носу, внимательно разглядел чёрную козюлю, смазал её на перила и заметил:
   -Однажды работал я в таллиннском порту грузчиком. Кого там ни работало тогда! Евреев только не было. И вьетнамцы, и лабусы, и армяне. Зверинец! И стал я записывать забавные фамилии. Сейчас подзабыл много, но помню грузина, крановщика. Жора Здория. По-русски ни фига не кукарекал. Так мы его прозвали Жук Бздория из отряда тупорылых. Он всё понять никак не мог, почему его кран мне в жопу не упирается, когда его ремонтировать надо. А эстонец был, фамилия - Хуйк, так ему в отделе кадров так и сказали...
   В это время из столовой вышел водитель автобуса и, перебив рассказчика, обратился, дожёвывая, к здоровенному мужику, который, возьмись он играть в домино, по восемь костяшек в руку брал бы:
   -Чем накормили? Колитесь, деревянные! Обычно щи - хоть полощи, а тут котлеты с крысу ростом. Никак, опять собачатина? И что-то я ни Лярвы, ни Стервы не вижу, ни Шарнира. Где собачки делись?
   Здоровяк, ковыряя в коричневых зубах щепкой, отколотой тут же от скамейки, неторопливо ответствовал, что Шарнира решили не трогать - он мазутом так пропитался, что уже и не облизывается, так сам себе противен, да и не мудрено, коль весь мехцех об него руки полгода вытирает. Курву съели ещё на новый год, не перловкой же закусывать, Лярву едят сейчас, а Стерва вымачивается в уксусе в бане скоро как два дня. И осторожно поинтересовался:
   -Пополнение в нашей помойке или как?
   Игорь объяснил, что пока ходит в рабочих, а там - как начальство решит: то ли за Ильёй Алексеевичем по полигону трость и шляпу носить, то ли ходить в шляпе самому, поскольку тот чем-то не угодил начальству, да и болеет.
   -Ясно, - спокойно отозвался здоровяк, - это по-нашенски. Три года отпахал, а теперь - пинком. От каждого, как говориться, по способностям, каждому - по морде. Знакомо дело.
   Народ докурил и начал расходиться. Кто мочился на ленивец убитого Т-130, кто тащил дрова в балок. Кто-то, уже невидимый в темноте, по блатному свистнул и, подражая Ленину, картаво продекламировал непонятно в связи с чем:
   -Да здгавствует ансамбль стукачей Большого театга! Витя, врачи рекомендуют прикладывать к больному зубу здоровую колбасу, а к больному мужику - здоговую бабу.
   Другой местный юморист пел ненамного хуже Лемешева, одновременно справляя малую нужду с крыльца:
   -Я поцелуями покрою твою кабину и капот!
   За мужиками, не подозревая об их коварстве, молча пробежал небольшой чёрный пёсик. По всей видимости, это был Шарнир.
   Калачёв замёрз и пошёл, так сказать, домой. Влюблённая пара продолжала ворковать на всю округу, из коридора вылетали матери и половые акты. Ворковал в основном Машуткин, а его словарный запас богатством не отличался. Владелец бесконечного запаса матерей и актов сидел на том же месте, куря папиросу и стряхивая пепел на всё в радиусе протянутой руки. Столиков тоже курил, но пепел тряс в баночку из-под китайской тушёнки "Великая стена", уже полную окурков. После таёжной свежести Игорь чуть не задохнулся, но на улицу идти тоже не хотелось: там крепчал мороз. Главный, не обращая внимания на вошедшего, громко, как глухому, выговаривал потупившемуся деду:
   -Ты! Ты тут был! За главного. И тут. Тут! Была пьянка. А это...Это - нарушение устава артели!. Фамилии пивших сегодня же указать в докладной. Сегодня же!
   -Да мы же на Новый Год! На праздник тридцать пять бутылок на двадцать два человека выпили в столовой, закусили, за жизнь поболтали и спать разошлись,- оправдывался дед, оказавшийся и вправду малость глуховатым.
   -Ты! Ты тут был за начальника! - с теми же интонациями и, видимо, далеко не во второй раз напирал Машуткин. - А это. Это! Нарушение устава артели!
   Столиков замахал руками и, размазывая слёзы под очками, пискляво закричал:
   -Я больше не могу! Я увольняюсь. Я у вас больше не работаю. Вы, - он вздохнул глубже, - вы меня унижаете!
   -Я? Я тебя унижаю?
   -Да!
   -Нет. Ты! Ты мне скажи: Я что? Это я? Я тебя унижаю?
   -Да!
   -Нет, ты! Ты мне скажи: Когда я тебя унижал? Эй, я его унижал?
   Более тупого диалога Игорю слышать ещё не приходилось. Кто сказал, что человек - это звучит гордо? Это звучит отвратительно!
   Пошатываясь, зашёл Боренко. В отличие от своего начальника, он был мужик спокойный, ни на кого не шумел, сколько бы ни выпил, но и за других не заступался, ибо хорошо усвоил: артель - курятник, - клюй ближнего и гадь на нижнего, а заступишься за кого - себе дороже выйдет.
   -Ребята, давайте жить дружно! - тихонько произнёс он единственную цитату, которую помнил, и уже смелее предложил: - Начальник! Пойдём, захлебнёмся да подавимся.
   Тот посидел ещё минуту, зло переводя взгляд с жертвы на Игоря и обратно, как бы показывая последнему, что и с ним он церемонится не будет, и ушёл. Столиков курил одну "беломорину" за другой, руки его заметно тряслись. Калачёву было неудобно распоряжаться в пока ещё чужом доме, но дышать было нечем, а хотелось. Потому он приоткрыл окно, потом, видя, что сосед невменяем, вынул из рюкзака боевую литровую кружку, кипятильник, почерпнул воду из стоящего на заваленном всяким хламом и засыпанного хлебными крошками, сахаром и заваркой столе цинкового ведра и через минуту заварил чай.
   -Алексеич! Чаёк! - разбавил он молчание, висящее, как в комнате с покойником.
   Удивительно, но останки Алексеича зашевелились. Видать, втык он получал не первый раз и к подобному обращению начал привыкать. Игорь достал не съеденную дорогой колбасу и булочки, испечённые женой. И вдруг ему их стало жалко. Не для Алексеича, а вообще. Жена пекла, старалась, в полотенце завернула, чтоб не отсырели, а он их съест? Вместе с сентиментальностью нахлынула тоска, какой давненько не было. Булочки были свои, родные, как напоминание о текущей где-то лучшей жизни и близких душах. Вокруг же всё было чуждое. Он вздохнул, глянул искоса на соседа и сунул сдобу обратно в рюкзак. Поужинал колбасой и хлебом, этих было не жалко. Шнырь принёс относительно чистое постельное бельё. Стряхнув на улице пепел с одеяла, он постелил, разделся и улёгся спать, но сон не шёл. За фанерной стеной шла пьянка на шесть персон, к ним в комнату постоянно заходили "водички черпануть, заварочки украсть". Алексеич пояснил, что пьянствовали обычно здесь, у него, поскольку, по-первых, тут есть стол, а там только тумбочки, а во-вторых, срач утром выгребать ему. Теперь гулялово перенесли туда, а харчи оставили здесь. Деду оказалось всего пятьдесят шесть лет. Учился в Норильске вроде как у самого Урванцева, потом тридцать лет работал геологом на Колыме. Недавно похоронил жену, бросил квартиру в Магадане, а в ней - дочь и внука-негритёнка (доча съездила в Сочи по турпутёвке) и три года безвыездно работает и живёт здесь, на этом участке.
   -Похоже, и помрёт здесь же, - подумал Игорь.
   Квартиры нет, родственников тоже, кроме двоюродной сестры под Абаканом, с которой не виделся четверть века. Хочет увольняться, да расчёт не дают и жить негде.
   -Здесь многие до расчёта работают. Его потому, видать, и не дают, чтоб побольше уволилось народу, тогда и начальству приварок, и остальным трудодень повыше будет. Сколько заработал в тот сезон? А кто бы знал! Дали один аванс, сто тысяч, и то не всем, а инфляция, слава Ельцину с Гайдаром, под двести процентов. Что на них через год купишь? Тапки? Нынче обещают авансировать? Так они каждый раз обещают перед сезоном. Сколько золота намыли - неизвестно, но примерно по килограмму в день. Сезон был с десятого мая по первое ноября, итого под двести кило. В прошлом году пред купил себе Ми-2, зато трудодень был самый маленький среди артелей в крае.
   - А ты что заканчивал? - неожиданно спросил Игоря Алексеич.
   -Цветмет.
   -Ты не сможешь тут работать.
   -И почему вы так решили? Был прецедент?
   -Я не могу тебе это объяснить, но не сможешь. Слишком тонок.
   Игорю показалось, что ученик Урванцева просто запугивает конкурента, но спорить не стал, пожал плечами и отвернулся к стене, оклеенной обями, почерневшими от табачного дыма и прикосновений грязных спин. Тэн на ночь выключили, хозяин квартиры закрыл окно, срочно закурил по этому поводу и лёг почитать, а Калачёв обдумывал плюсы и минусы новой работы. Минусов уже было в избытке, единственный же плюс, на который он так рассчитывал - деньги - оказался небесспорным. Возможно, где-то есть места и хуже. Наверняка есть. Но до этого ему в жизни везло. Он всегда работал с порядочными людьми, дружил с такими же, а от хорошего отвыкать тяжело. Конечно, случались конфликты, но посылали его - посылал и он, и уж никогда его зарплата не зависела от прихоти и расположения начальства. И через год этого стиснутозубого существования ему, образно говоря, предложат постирать носки шефу, и что? Дать в морду? Расчёт по тарифу и свободен, год отработал по двенадцать через двенадцать без выходных, праздников и женщин в тайге - и всё даром? За харчи? А всего-то надо было носки постирать. Так рабов и делают. Столиков в детстве, небось, тоже лётчиком стать хотел, потом всю жизнь по горам как марал лазил, здоровье гробил, золото искал для Родины. И что поимел? Квартиру в Магадане? Внука Петю, первого колымского негра? Ни денег, ни здоровья, и ко всему этому ещё не моги возразить какой-то пьяной харе! А как бы повёл себя какой-нибудь чечен на его месте? Или японец? Тоже плакал бы? Интересно, а что он думает о сталинских временах? О брежневских? И о нынешних? В чью пользу сравнение? И он, Калачёв, пытается залезть на его место. Место, на котором надо много работать, жить в тайге девять месяцев в году, за все просчёты платить из собственного кармана, получать плевки и улыбаться, при этом не зная, сколько заработаешь, если заработаешь вообще. Замечательные открываются перспективы!
   Илья Алексеевич прикончил третью за день пачку курятины, выключил свет и, не раздеваясь, лёг спать. За стенкой шли какие-то разборки, слышались разнокалиберные матюги, тянуло дымом и водкой. Игорь закрылся одеялом с головой, но вскоре стало душно. Открылся - дым драл горло, у него стало перехватывать дыхание, впору противогаз одевать. Вдобавок привычный ко всему сосед начал храпеть и во сне отвратительно чавкать и стонать. На душе были потёмки, и даже словом перемолвиться не с кем.
   -Хоть бы ты сдох, свинья! - обмолвился, не выдержав, он вслух и подумал: - Странно устроен человек. Зло. Почему не - хоть бы выздоровел? Наверно, тайная, заложенная где-то в подкорке, цель любого человека - это чтоб все остальные сдохли, а он и его близкие остались бы, ибо все неприятности человеку доставляет человек же. Живём ради того, чтобы делать неприятности другим. Кто кому сильней напакостит, тот и спит крепче. Человечество запрограммировано на самоуничтожение. И рано или поздно добьётся своего, коль существовали галеры с рабами, а нынче артели со старателями. Да, тут не кружок изящной словесности и надо выбирать: или я тут работаю и перестаю пускать слюни и копаться в недрах души, или увольняюсь. Третьего не дано. Белых ворон тут явно не потерпят, а под себя пытаться переделать такой обезьянник - дурацкая затея. Как кто-то умный сказал, нечего искать добродетель там, где в чести порок.
   Было уже около двух ночи, когда дверь открылась, вошёл шнырь, без намёка на извинения включил свет и заорал:
   -Палыч, чёта я твоей шапки тута не вижу. Ты, можа, без неё пришёл?
   Столиков подпрыгнул на кровати и, прокашлявшись, возмутился:
   -Ну дайте же поспать в конце концов!
   Игорь всё равно ещё не спал, поэтому он только поворочался на скрипучей кровати, выражая протест, но такой тонкий намёк на раздражение вряд ли был понят еле стоящими на ногах сливками и сметаной местного социума. А ещё геологи! Инженеры! Скотный двор Оруэлла!
   Всё затихло только к трём. Из-за фанеры захрапели в три носа, и всё бы ничего, но Столиков, проснувшись, выкурил ещё три папиросы, задымил проветрившуюся было комнату, - похоже, не в дыму он спать не мог, - и снова зачмокал. Единственный некурящий представитель хомо сапиенс в артели лежал на спине и в немой тоске смотрел в окно. "Счастье - это когда молчат и не курят. У Андрея Белого есть мысль, что некоторые люди рождаются для одиночной камеры. Хочу в одиночку!" - думал он.
   За окном притих заснеженный, чёрный, освещённый луной, таинственный как в сказке лес. В отличие от людей, он был совершенен.
   Полседьмого сосед закурил, а потом уже проснулся, закашлял и включил свет. Калачёв тоже встал, включил кипятильник и пошёл на улицу. Его малость штормило. Было ещё темно. До бани идти было лень, он умылся снегом. Попробовал подойти к туалету, но все окрестности вокруг того были "заминированы", пришлось искать другое место. Попил чай, доел остатки колбасы и, вздохнув, съел одну булочку. Оставшиеся четыре убрал назад. За стеной было тихо. Пришёл из столовой дед:
   -А ты чего не идёшь завтракать?
   Игорь подумал и решил посетить местный "ресторан", набить кишку поплотнее на случай непредвиденных обстоятельств.
   В столовой народу было немного, почти все уже позавтракали. Он взял тарелку с перловкой, кружку чая и сел на скамью за длинный стол. Повариха, толстая баба лет сорока, поинтересовалась у новенького:
   -Кем, если не секрет, будете?
   -Помощником у Алексеича, - не стал вдаваться в подробности тот.
   Сидевший напротив громко швыркающий чай сопливый парнишка призывного возраста внезапно заявил Игорю:
   -Что угодно я не жую!
   И пока Игорь соображал, что сие должно обозначать и после какого слова надо было начинать смеяться, крикнул поварихе:
   -Ты свой выбор сделала? Оби окей - идеальные тампоны для современной женщины! А имя чё, посуду моють?
   -Закрой кофемолку, Голубков, - без эмоций ответила та, собирая со стола грязные тарелки, - ты б лучше воды накачал, чем телевизор свой дурацкий рассматривать.
   -...Ответила Мария, - закончил тот, - а я делаю, что хочу с шоколадом "Виспа".
   Сопливый поднял кружку и вылил на стол остатки чая:
   -Почувствуй истинную свежесть!
   -Ты, придурок, кончай косить! - зарычал на него весь в наколках мрачный сосед и сунул кулак под сопли. - Ты сейчас такую свежесть в жопе почувствуешь, воробей задроченный!
   -Даллас. Приятное знакомство! - гнал своё шизанувшийся на рекламе, потом вскочил и пошёл к дверям. - У эмэмэм нет проблем!
   Он пнул дверь и вышел на крыльцо, где курила вчерашняя компания. Специалист по фамилиям ухватил дурочка за рукав:
   -Лёня, а "Марс" - это класс!
   -Класс!
   -А тогда скажи, почему велика Россия, а жрать нечего?
   -Позади Москва! - заученно отрапортовал Лёня.
   -Молодец, разбираешься. Вот тебе за это папироска.
   -Издеваются над больным человеком, - вздохнула повариха Валя, - его бы подлечить, а то он чё-то совсем заговариваться стал.
   -Так он и правда шизик? - не поверил Калачёв.
   -Да, с рождения такой. Он тихий. Свиней кормит, баню топит, стирает. Живёт недалеко, в деревне. С матерью. Ему лечиться надо, а он не хочет. Ему и так хорошо. Везет! - закончила Валя и пошла мыть посуду.
   -По хохотальнику ему надо! - прорычал наколотый. - Мы таких на зоне в три секунды лечили. Прессанёшь его пару раз, и назавтра он уже наизусть весь кодекс знает.
   Он зло бросил ложку в миску, вытер руки о шапку (штаны для этой цели были грязноваты), которую во время еды тут снимать, видимо, не полагалось, и пошагал на выход, бурча себе в нечесаную бороду:
   -Богадельню, в натуре, тут развели. Дурдом! Артель - бордель! Тут пахать надо сутками, а они, уроды...
   -Ой, злой, - сокрушалась у мойки Валя, - одна злость осталась в человеке. Двадцать лет по тюрьмам мыкался, вышел, женился, поехал на новую жизнь деньги заработать, а через полгода жена письмо прислала, что с другим уезжает. И денег начальство не даёт. Вообще-то он мужик работящий, их там работать учат будь-будь. Мой-то тоже четыре года отсидел, дурень, за то, что бабку самосвалом задавил. Ох, я и намучалась с ребятишками-то! Зато пришёл - сразу сарай новый поставил, ограду сменил. А до этого лентяй бы-ыл....Сейчас обратно обленился, хоть обратно в тюрьму веди. А от артельщиков, я знаю, жёны часто уходят. Прям, очень часто. Вы-то женатый?
   Калачёв невесело кивнул. Если бы он посидел здесь ещё минут десять молча, то, вероятно, узнал бы много интересного из жизни Вали и массу другой информации. Но каша кончилась. Он поблагодарил хозяйку, чем чрезвычайно её удивил, и пошёл домой. Вернее, туда, где провёл эту ночь. Начальство просыпаться, видимо, не собиралось. Столиков читал драный журнал "Октябрь" за восемьдесят третий год. Радио на столе голосом Муслима Магомаева пело "Бесаме мучо". От такого исполнения песни о любви так и тянуло встать грудью на защиту социалистического отечества. Прям, "вставай, страна огромная" на итальянском языке. Впрочем, с таким настроением навоз тачками возить, а не музыку слушать, будь то "чуча-муча" или хорал Баха. Калачёв завалился на кровать и пролежал до десяти в тоске и дрёме. Наконец, со стонами и иканием, имея очень бледный вид, выплыло командование, поддерживаемое под руки шнырём. С улицы раздались неаппетитные звуки, потом где-то что-то побулькало, и через пятнадцать минут опять начались разборки с Алексеичем.: почему тот приказал валить лес, организовал пьянку на Новый Год и не там начал бурить разведочную линию. Игорь, чтобы их не слушать, вышел в начальскую комнату. На тумбочке, среди гор окурков и другого мусора стоял стакан, полный зубов. Верхняя и нижняя челюсти скалились в воде анатомическим препаратом. А, может, в водке, хотя - вряд ли. "Интересно, - подумал он, - чьи это запчасти? Все трое живущих здесь субъектов не старые. Главному сорок пять, Боренко нет и сорока, шнырю чуть за тридцать".
   Вошёл шнырь:
   -Фадиф, фифо фтоиф!
   Впервые с минуты, когда он перешагнул порог этого заведения, ему стало смешно.
   -Где зубы-то растерял?
   -Вубы на мефте, в фтакане.
   Шнырь надел протезы.
   -Я же как Ленин, - по тюрьмам да по ссылкам.
   -А я думал, по Парижам да Женевам. И не надоело жить по-ленински?
   -Конечно надоело! Увольняться хочу, домой поеду, в Харьков. Только шеф не пускает. Велит ещё сезон шнырить у него, а у меня и так уже - вон!
   Он кивнул на стену, к которой был прикноплен небольшой, с тетрадный лист, обсиженный мухами календарик. Почти все дни были аккуратно зачёркнуты крестиками.
   -Триста двадцать второй трудак сегодня мотаю без отпуска, и конца не видать.
   -Так пойди да напиши заявление и - Ура! Даешь Харьков!
   -Ура урой, а как уволят по тарифу, так ни фига не получу, а у меня даже на билет денег нет. Вот вчера пили, а сёдня могут за пьянку пнуть без выходного пособия. Хотя пили вместе.
   -Здесь же не тюрьма, в конце концов. Уволят - в суд подай.
   Шнырь, сметая окурки в ведро, махнул рукой:
   -Не-е, я уж лучше рыпаться не буду. Не верю я этим судам. Тут уже многие дорыпались. Тут своя власть, золотая. Например, фашист раз меня изловил, - мы начальника участка фашистом зовём, - пьяный, конечно. Он трезвый вообще редко бывает. Как в штопор войдёт - месяц из балка может не выходить, ему туда только ящики подают, да Валька жратву таскает. Так он меня увидел и пальцем манит. Я подхожу, а сам боюсь: он запросто по морде дать может, бык-то здоровый. Это, говорит, что лежит? Я говорю: палка. Ну, доска. А он: а я говорю - коленвал! Так что это лежит? Коленвал, говорю. Забирай и тащи на склад бегом, считаю до трёх или месяц тарифа катаю. Я доску хватаю - и тягу. Пронесло. А начал бы спорить - себе бы хуже только сделал.
   Шнырь засмеялся, продолжая ловко выгребать свинство из комнаты. Игорю стало противно. Он вышел на улицу и выматерился. Куда он попал? Какой век на дворе? Крепостное право отменили или нет? Демократия, ты где? Прокуратура, ау-у!
   Тут к их домику подъехал "Урал", и из его кабины выпал в состоянии "ни петь, ни рисовать" главный инженер Макович, долговязый лысый мужик с оттопыренными ушами и носом сорок третьего размера. На такие лица хорошо рисовать карикатуры. Его подхватили и отнесли на койку Калачёва. По пути он всем мило улыбался и повторял:
   -С лысобилетом я всё ук...ук...угладил.
   Машуткин отдал приказ: в одиннадцать молодой, Столиков, Боренко и он едут на буровую линию, на полигон. До него было километра два, но пока доехали, молодой изрядно замёрз в открытом кузове раздолбанного ЗИЛ-157. Солнца не было, с реки тянул ветерок, пробрасывал снег. На полигоне ничего интересного не произошло. Боренко сосал снег, Машуткин тоже сосал и орал на приговорённого к тарифу за то, что тот начал бурить со второй от устья речки линии, а не с первой. Алексеич слабо оправдывался, тыча пальцем в карту, но после того, как его кат четвёртый раз подряд проорал:
   -Нет, ты! Ты! Ты знаешь, откуда положено начинать бурить или нет, мудак тупоголовый? - он заплакал и залез в кабину.
   Калачёв разглядывал карту и местность и пришёл к печальному выводу: он тоже начал бы бурить со второго профиля, хотя это и было малость не по инструкции. Первый профиль попадал на мощнейший конус выноса, и разбуривать его без твёрдой уверенности, что под ним есть золото, было слишком расточительно. Очевидно, что Столиков сэкономил для артели миллионов несколько, но его добивали без пощады.
   -Из своего кармана заплотишь за это бурение! - надрывался главный, приклеив бычок в угол рта.
   Наконец, экзекуция была окончена, похмелье - не тётка, и в час они снова были в лагере. За всю поездку Игорь не сказал и полусотни слов. Он почувствовал, что бацилла страха поразила и его, и это было неприятно.
   -Через час поедем на нижний полигон, - объявил гроза участковых геологов и пошёл в столовую.
   Участковые же - старый и новый - сварили чай дома и в два стояли возле машины. Начальство в фашистском балке что-то бурно обсуждало, потом шнырь принёс им кастрюлю картошки с салом и всё стихло. Простояли до трёх, замёрзли и пошли греться. Не успели раздеться:
   -Столиков, поехали!
   Игорь вышел на крыльцо и проводил глазами машину.
   -Может, фамилию мою забыли? Не сильно и хотелось.
   Он разложил влажные портянки на тэн, полтора часа листал старые журналы, слушал "Маяк" и чуть не уснул на своём лежбище. Наконец, вернулась свита во главе с ужасом полигона. По его виду было понятно, что целоваться он не настроен.
   -А ты какого хера не поехал? Мы тебя орали- орали.
   -Не слышал.
   То ли главный сегодня наорался, то ли орать на нового геолога в его планы пока не входило, но он этим и ограничился, добавив только, уходя:
   -Ушами надо слушать, а не жопой! - что в его устах звучало как "Живи пока".
   Ещё через два часа у их балка снова остановился "Урал" и из него снова выпал Макович. Оказывается, у него завтра был день рождения, но поскольку на завтра был назначен отъезд автобуса с частью собутыльников, а именинник оставался на участке, решено было отметить сегодня. Сказано - сделано. Из машины выгрузили ящик водки, и в семь часов повторилась знакомая процедура, только вдесятером. Игорь лежал на койке, пытаясь читать. Столиков, передав сменщику всю документацию, с убитым видом собирал чемоданы: шеф однозначно велел ему завтра выезжать с вещами. За три года барахла накопилось немало. Он, хоть и был в трауре, любовно упаковывал ложки, штаны, мешочек с сахаром, десяток банок тушёнки, старый чайник, пару вязаных перчаток. Подумал над старыми драными тапками и сунул поверх сахара: пригодятся. Часов в одиннадцать к ним в окно кто-то тихо постучал. Дед радостно потёр руки и выскочил на улицу. Через минуту с видом заговорщика заскочил обратно, - Калачёв в это время приоткрыл окно, впуская кислород в газовую камеру, - и быстро сунул под подушку две бутылки водки. Оделся, принёс из столовой миску холодной картошки, хлеб, выскреб пальцем на пол старую заварку из полулитровой железной кружки.
   -Будешь? - предложил.
   -Этот хоть предложил, - усмехнулся про себя Игорь и отказался.
   Сосед обрадовался сильнее, прислушался к шагам в коридоре, быстро достал одну бутылку, вылил половину в кружку и начал даже не пить, а хлебать большими глотками, швыркая, как горячий чай и сопя. Выпил, съел пару ложек картошки, закурил, икнул пару раз и уставился в угол. Постепенно лицо его растягивалось в блаженной улыбке.
   -Люблю водочку! - чужим голосом пискляво прогундосил он и снова икнул. Минут через пятнадцать операция повторилась, пустая бутылка вылетела в окно. Игорь наивно думал, что сосед на этом успокоится и ляжет спать. Не тут-то было!
   -Я тебе не мешаю? - вкрадчиво пропищал алкаш.
   Такие картины Калачёву пару раз наблюдать уже приходилось, и, морально приготовившись к длительной осаде, он помотал головой, стараясь глубже погрузиться в статью о путешествии Чехова на Сахалин и не вслушиваться в пьяную болтовню.
   Антон Палыч в это время бежал от помещичьей хандры. Уже через неделю, ближе рассмотрев любимый русский народ, проклял свою затею, чуть не утонул на переправе, кормил клопов на постоялых дворах и со слезами на глазах писал домой раскаянные записки. Часто не имел возможности даже сменить воротничок и вовремя пообедать, несколько раз пописал в Енисей (почему-то красноярский памятник не отражает весь процесс, а только подготовку к оному), ужаснулся при виде Сахалина, этой каторги и выгребной ямы империи, и успокоился лишь в Японии, забравшись там на гейшу и описав позднее все подробности вплоть до цвета салфетки, которой гейша протирала его крайнюю плоть. Хоть не зря съездил. Типичный демократ в русском исполнении: богат, прекрасно работает языком, хуже - членом, изредка - головой и никогда - руками. Трус, ябеда и кляузник, при необходимости - стукач. Так сказать, профессионально призывает народ к труду и дисциплине. Грудью встаёт за чужими спинами. Сюда бы его вместе с Горбачёвым и другими деятелями, в народ, на дно, в грязь и дикость, где зубами рвать надо, а не трепаться, получая за это гроши и обещания лучшего будущего. Да их бы через час в бане в уксусе вымачивали!
   В течение часа экс-геолог не закрыл рот ни на минуту, поучая молодого, как надо жить, работать, как делал и делает это он, знаменитый на весь мир зуброгеолог Столиков, друг и сподвижник Урванцева, какие у него грандиозные планы на будущее, например, открыть свою артель в Австралии, для чего он завтра же напишет письмо английской королеве, о чём бабка давно его просила. Иногда до сознания Игоря долетало:
   -Ты думаешь, что я пьяный? Вот ты не слушаешь, а зря! Мог бы потом похвастать, чей ты ученик. Я тебе хочу добра. Я всему миру хочу добра. Ты знаешь, что такое мир?
   Благодарный слушатель сначала кивал, как ишак бухарский, но вскоре заболела шея. В этот момент пошла в ход вторая бутылка, содержимое которой исчезло в том же направлении, что и первой, и с той же скоростью: в два приёма. Калачёв решил было, что гений всех времён сейчас упадёт, но вновь не угадал. Тот зашарашился по комнате, достал из-под кровати ведро и долго в него мочился. Потом выставил парашу в коридор и закрыл дверь:
   -Шнырь уберёт.
   Трезвому пьяный базар надоел. Он отложил журнал и закрыл глаза. Супермен двигался ещё самостоятельно, но говорить, к счастью, уже не мог. Он сам выключил свет, лёг и выкурил подряд три папиросы. ПДК по всем известным человечеству ядам был превышен минимум на порядок. Так, по крайней мере, показалось Калачёву. "Вешай топор" - это когда дыма вдвое меньше. Тут же можно было вешаться самому. Дым заползал во все поры одежды, белья и тела, стоял в лёгких, от него не было спасенья нигде. Игорю стало дурно. Он вскочил, накинул телогрейку и в трусах выбежал в ночь. Он был уверен, что его сейчас вырвет, но чистый морозный воздух ворвался внутрь отравленного организма. За пять секунд лёгкие очистились, в голове зазвенели колокольчики, во рту стало сладко. Но долго стоять на улице было холодно. Он ещё раз глубоко вздохнул и побрёл обратно. Приоткрыл в комнате окно и лёг, табаком провонявший, в провонявшую постель.
   Столиков вдруг резко сел на кровати, зашипел и замахал руками. Игорь приоткрыл глаза. Сосед схватил что-то со стола, чаще замахал и громче зашипел. Их койки стояли по разные стороны стола в двух метрах одна от другой. Ночь. Тишина. Даже за стеной угомонились. На расстоянии слабого плевка сидит упившийся до чертей хроник и чем-то машет, жизнью недовольный. Тут до Калачёва дошло, что на столе лежал нож! В такой ситуации он однажды уже побывал, и спасла его тогда только неплохая реакция да кое-какие навыки дзюдо. Второй раз испытывать судьбу он не хотел, а потому встал, в последнюю секунду решив не пинать в лоб и потом включать свет, а наоборот. Изменение освещения пьяного деда абсолютно не взволновало, он продолжал корчить рожи, брызгать слюной и душить кого-то невидимого, не то чертей, не то английскую королеву.
   -Ты чё дёргаешься? Лёг махом и притих, пока в лоб не получил! - гаркнул Калачёв и шагнул к деду. - Приблуду на пол брось!
   Алкаш приподнялся, постепенно настроил резкость на реальный мир и вдруг по стойке смирно бухнулся на кровать. В глазах застыл ужас.
   -Ты кто? Ты это чё, я не пойму?
   В руке он держал зажигалку. Здоровенная зэковская выкидуха с наборной трёхцветной ручкой лежал на столе. Калачёву стало стыдно.
   -Зараза, я думал, что ты ножом на меня машешь.
   -Я не пойму чё-та, - заклинило деда.
   Вид у него был жалкий и жутковатый одновременно. Человек явно доживал отпущенный ему век.
   -Спать давай, потом поймёшь.
   Игорь выключил свет, приоткрыл пошире окно и лёг лицом к соседу, забрав нож к себе под подушку.
   -Чё-та я не пойму никак, ты чё? - всё шамкал дед, боясь пошевелиться.
   Потом поднял руку - ничего. Приподнялся - опять не бьют. Сразу закурил. Сокамерник, или собалочник, через полуприкрытые веки старался не пропустить какое-нибудь подозрительное движение. Но Алексеич лишь изредка взмахивал руками, шёпотом возмущался на кого-то и беспрестанно курил. Так и прошла эта "карнавальная" ночь.
   Полседьмого утра часа три поспавший Столиков без малейших признаков похмелья вскочил, закурил и продолжил собирать пожитки. Практически не спавший коллега тоже встал. В отличие от головы алкаша, его голова гудела от двух бессонных ночей, глаза жгло, горло саднило, желудок посасывало и сердце покалывало. Ободряющее начало сезона! Перед дорогой завтракать он не стал, выпил лишь стакан чаю покрепче да послаще.
   В девять подошёл автобус. Человек пятнадцать погрузили в него шмотки и расселись на ледяных сиденьях. Рядом с Калачёвым сел давно не бритый парень и сразу представился:
   -Олег. Бульдозерист.
   Поговорили о том, о сём. Олег ехал по вызову самого председателя.
   -Видно, кто-то вложил. Сказал где-то что-то не так кому-то, или ещё к чему-нибудь доскреблись. По тарифу пнут. Да и вето я на них положил. Интересно, как они собрались в этом сезоне золото брать? Всех, кто хоть что-то в технике смыслил, уволили. Лучше дурак, но чтоб на начальство не рыпался да авансов не просил. Короче, как везде, - не обращая внимания на сидящих рядом спокойно разглагольствовал он. Правда, начальники их вряд ли слышали, у них были другие разговоры.
   Столиков бил клинья к топографине, наивно полагая на первое время остановиться у неё, а не в гостинице, но бил так своеобразно, что едва не получил от женщины по роже:
   -Николаевна, положись под меня - и всё у тебя будет в жизни хорошо. Скоро восьмое марта, отдыхают женщины и педерасты, а я к последним не отношусь, могу доказать. Доказать?
   Олег продолжал изливать раненую душу:
   -Сейчас они набрали бульдорастов - таджиков, мы их французами зовём. Они Т-330 в глаза не видели на своих плантациях хлопковых. Их спрашивают: на ДЭТах ездили? Ездили, ездили, говорят. Подводят их к ДЭТу, а им плохо становится: они думали, что ДЭТ, это ДТ-75! Слона с моськой попутали! Ходят, шары пялят, подойти боятся: вдруг кинется? Техника стоит нечиненая, чинить и некому, и нечем. У нас анекдот есть дежурный. Куда француз пошёл? ДЭТ чинить! Там электрик нужен с верхним специальным образованием, там напруга от шести вольт и выше, там дизель на холостом ходу фиг оставишь надолго, а эти спецы даже слова "назад" не знают, по-ихнему это "кругом вперёд"! Давно пора копать начинать, пока не тает: тут ведь болото. Если зимой не вскроешь, то весной можно и не начинать, утонешь. Зато Бареев после сезона им по "лимону" заплатит, те и рады, что год без войны перекантовались. Не вовремя ты, братан, в артель подался. Сейчас, в какую ни сунься - бардак. Кончилось для золотой промышленности золотое время! Уж начто я к этому привыкший, десятый сезон отстарался, а уходить буду, коль раньше не турнут. Я хоть на кране могу, хоть на тракторе, хоть на машине. Этот "лимон" в месяц я и в городе заработаю. Так там два выходных, да колым, да бабы.
   -Да, тебе проще, а вот у меня диплом инженера-геолога, это что волчий билет, хрен куда устроишься, хотя в институте новых таких же учат. Зачем? На сварного отучиться, что ли? В ЖЭКах, говорят, квартиры сварным дают.
   -Лучше на водителя учись. Лафа! Я тут как-то подрядился минеральную воду возить цистерной на ГАЗике. Едешь летом по Хакассии: жара, ни воды кругом, ни деревца, жопа к сиденью прилипает. Раздеваешься - бултых в цистерну. Я минералку с тех пор в магазинах не покупаю.
   Игорь расхохотался, заработав недовольный взгляд инженера, а про себя тоже решив отказаться от минералки и детям наказать.
   Четыре часа дороги пролетели если не незаметно, то уж гораздо быстрее, нежели бесконечные часы дороги туда. Обратная дорога - она и в Африке обратная. За это время также выяснилось, что за последний сезон от трёх артельщиков этой артели ушли жёны. А у скольких трахаются, да не пишут об этом - поди, посчитай. Потому Олег и неженатый. У одного отец умер, и тот не успел на похороны. Другой умер сам в одну секунду, видать, мотор стуканул прям в сортире. Пока дверь взломали.... За председателем Бареевым постоянно ходят два жлоба, "дерьмохранители", и что, заходя куда-нибудь, он кричит: "Собаки, за дверью!" и те ждут на крылечке. А ещё у него есть компания по продаже мебели, записанная на жену, как и красный "Кадиллак" с золотыми ключами зажигания, и на артель ему, видимо, плевать. Алексеича мужики уважали, но со здоровьем и мозгами у того в последнее время явные проблемы.
   Около четырёх, еле дождавшись этого момента, Игорь перешагнул порог хрущёвки, в которой не был-то две ночи, а казалось - год. Их тесная квартирка показалась милой до слёз, а очаровательнее жены и милей дочери в мире не было никого.
   -Не трогайте меня! - предупредил он полезшее было целоваться и мурчать семейство. - Я весь провонял. Иду мыться. Из рюкзака всё в стирку, сам рюкзак - тоже, четыре булочки - на стол! Боже, как я вас люблю! Почти так же, как хочу жрать!
   Вечером он написал заявление об уходе, но дату ставить пока не стал. Девяносто против десяти, что надо увольняться, но вот дальше что? Жена, выслушав его сбивчивый рассказ, покачала головой, протянула: "Да-а" и задумалась. Вряд ли она поверила всему, да и кто бы поверил, но трепачом он никогда не был и она это знала. Париж рушился на глазах, кожаный плащ, стоивший её годовую зарплату педиатра, оставался несбыточной мечтой, но заставить мужа идти на каторгу, да ещё не зная, что он за это будет иметь, она не могла.
   -Решать тебе, - только и сказала она и предложила: - выпей для поднятия упавшего боевого духа!
   Муж сморщил нос:
   -Нет уж! Пить теперь я долго не захочу. Двинем лучше спать, а то завтра к восьми надо быть в конторе.
   Утром он чуть не проспал, добежал до остановки и с боем проник в перекошенный троллейбус. Его прижали к окну, на котором красовались цветастые плакаты, призывающие покупать компьютеры, размещать рекламу по льготным ценам и проводить отпуск на Кипре.
   "В Америке старатель получает по сто тысяч долларов за год работы" - вспомнил он статью из какого-то новомодного журнала. Да и у нас при Брежневе старатель после сезона "Жигуля" покупал, а нынче - одну пятую оного. А в Бразилии председатель артели намытое за неделю золото грузит на мула и едет на фабрику. Там, пока он швыркает кофе и смотрит по телику футбол, при нём золотой песок переплавляют в слитки, взвешивают и выдают чемодан денег. Тот едет на муле обратно, собирает мужиков в круг, вываливает деньги на пол и делит на всех. И никто никого не выгоняет по тарифу.
   Он пришёл на работу ровно в восемь, и Машуткин сразу сделал ему замечание:
   -Приходить надо раньше. Последнее предупреждение.
   Калачёва посадили в пустую комнату за скрипучий стол, обе тумбочки которого были забиты пустыми бутылками вперемежку с рыбьими хвостами и хлебными корками. Дали первое задание: начертить план нижнего полигона с учётом результатов бурения последних двадцати скважин. Игорь проработал без перекуров до обеда, поднялся из-за стола, похрустел суставами и пошёл перекусить. Проглотив нечто синее в местной тошниловке и громко побурчав кишечником, подумал, что минусов в работе стало больше. Без пяти два зашёл в свой кабинет и не успел снять пальто, как влетел Машуткин:
   -Тебя кто отпускал?
   -Я обедать ходил.
   -Умный что-ли? У нас обедают на рабочем месте. И какого пса ты план не спрятал?
   -Тут же охрана! Да и план-то несекретный, даже без грифа ДСП. Так, рабочая бумажка.
   -Какая разница! Всё ко мне в сейф надо убирать, пентюх! А почему свет горит днём? Это же всё из кармана преда, это частное предприятие! Это хорошо, что я тебе замечание делаю, а если пред увидел бы, что днём со светом кто-то работает, он бы знаешь из тебя что сделал? - и повернулся уходить, довольный произведённой выволочкой.
   -А что бы сделал?
   Игорь стиснул зубы до хруста, кровь закипела в голове. В подобном состоянии Отелло задушил Дездемону, а пенсионерка Валентина Даниловна запрыгнула в окно второго этажа, спасаясь от насильника. Четвёртый раз в жизни Калачёв впадал в состояние бешенства и сам не знал, что сделает в следующую секунду. Он как мог сдерживался, но кулаки судорожно сжимались и разжимались, морда была красная, слова путались под напором эмоций.
   -Я спрашиваю, что бы этот феодал со мной сделал? Собаками затравил? Или по тарифу уволил? Так я тут ещё неделю не работаю, пусть увольняет!
   Он достал из кармана заявление, быстро, насколько позволили дрожащие руки, поставил дату и расписался. Потом вытащил рубль и пришлепнул им бумажку:
   -Это за свет.
   -Да ты не понял! Это чё такое? Чё за выходки? - не знал, как реагировать на непривычное поведение подчинённого шеф.
   Бывший участковый геолог пошёл к выходу. Шеф встал в дверях:
   -Ты далёко собрался?
   Игорь подошёл к нему и выдохнул в лицо:
   -Уйди с дороги, животное, стопчу нахер!
   Двинул плечом статую и зашагал по длинному тёмному в целях экономии коридору. Машуткин выскочил вслед за ним и на удивлённые взгляды коллег пояснил:
   -Я ему только сказал, чтоб он свет гасил, а он психанул! А Алексеича уже уволили.
   Калачёв подошёл к двери. Ему хотелось сказать очень многое, но выступать перед подобной публикой было бессмысленно. Однако душа требовала, и он на секунду обернулся:
   -Никакому начальнику ни за какие деньги я жопу не лизал и впредь не собираюсь. Трудовую заберу позже, - и хлопнул дверью.
   -Интересно, - думал он, медленно шагая домой по заснеженному тротуару, - прав я или нет? Может, надо было выключить этот чёртов свет?
   Но душа ликовала. Всё-таки он остался человеком, не стал топтать других и не дал растоптать себя, хотя видел, как одни топчут других и не смог ничего сделать. Правда, теперь необходимо было решить одну маленькую проблемку: как в этой стране, на десятый год так называемой перестройки, оставаясь Человеком, не прислуживаться, а служить и, честно работая, заработать хотя бы на отпуск в Париже?
  
  

ТОФАЛАРИЯ

   Вместо эпиграфа.
   На момент написания этого рассказа прошло двадцать восемь лет с момента событий, в нём описываемых. Многое забылось, кое-кого из героев уже нет в живых. Спасибо Павлу Прыгуну, начальнику отряда Восточно-Саянской партии Красноярской геолого-съёмочной экспедиции на момент, когда я приехал на практику в Тофаларию после третьего курса института цветных металлов. Он за кружкой крепкого чёрного чая во многом освежил мои воспоминания о географии тех мест. Спасибо Юрию Кангараеву, нашему каюру, которого я пару лет назад увидел, свежего и бодрого, в телерепортаже про Алыгджер, и подумал: а не написать ли мне рассказ про далёкое уже лето 1985 года? Спасибо сайту Tofalaria.ru (http://www.tofalaria.ru/), в котором я провёл немало времени и который сделан с большой любовью к этому краю. Завершая вступление, приведу одну цитату из этого сайта:
   "Туристам на заметку! При всех прелестях туризма, случаются трагедии, и Тофалария не исключение. На маршрутах встречаются памятные таблички с именами погибших.
   Это жестокий урок для живущих, проходящих мимо! В трагических случаях (со смертельным исходом), на территории Тофаларии, каковые имеют место - обратная доставка/вывоз погибших производится за счёт группы туристов.
   Увы! Такова реальность. Помните об этом! И берегите друг друга!"
  
   Шёл я как-то в очередной раз целый день по Тофаларии за пятью постоянно пукающими конями. Работа на участке была закончена, несколько тысяч металлогенических проб с трудом, но взято и отправлено вертолётом Ми-4 на базу, которая уже много лет располагается на живописном берегу озера Хоор-Оос-Холь. В этих местах вообще всё с названиями просто: холь - озеро, хем - река. А все другие буквы и слова в названиях на местном языке означают: малый, большой, белый, красный, рыбная, холодная, щучья и т.д. Отряд, состоящий из начальника Паши, меня - студента-практиканта третьего курса, двух рабочих - Толи и Лёши, и каюра-тофалара Юры, должен был перебазироваться на новое место. С вечера собрали хохоряшки и стреножили коней, чтоб завтра не бегать, не искать их по всей округе. На другое утро позавтракали вчерашними макаронами с чаем, сложили палатку, благо ночью не было дождя, и брезент был лишь слегка влажным от утренней росы, а значит лёгкий, и навьючили коней. Что подразумевает городской житель под словосочетанием "навьючили коней"? В лучшем случае - это на коня вскакивает джигит, перебрасывает через седло на удивление молчаливую в такой ситуации черкешенку, стреляет через плечо не целясь и мчится прочь за горизонт. А чаще - ничего не подразумевает, потому что лошадь уже и по телевизору увидишь далеко не каждый день.
   Сначала Юра Кангараев, наш каюр, этих лошадей ловит. У него работа такая. Ведь они не будут стоять всю ночь под окном, как "Жигули" с заглушенным мотором, а станут ходить туда-сюда, жевать траву, пить воду, валяться на земле, спать, драться меж собой, вынюхивать запахи мышей, хищников, двоюродных родственников - маралов, убредут куда-нибудь в поисках лопухов посочнее - то есть будут жить своей лошадиной жизнью. Для справки: наша Восточно-Саянская партия наняла на летний сезон несколько местных ребят на работу каюрами. Заодно там же, в столице Тофаларии - посёлке Алыгджер, взяла в аренду дюжину лошадей для перевозки грузов. По весне эти своенравные животные своим ходом прибывают на базу партии на озеро Хоор-Оос-Холь, всё лето честно работают, а по осени, после сезона, своим же ходом бегут обратно, в родные авгиевы конюшни Алыгджера. Пять этих четвероногих осчастливили своими улыбками и наш отряд, и к восьми утра пятнадцатого августа одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года начался процесс навьючивания. Сначала в специальные брезентовые вьючные мешки-баулы мы разложили весь свой не скажу что совсем уж нехитрый скарб. Провизия недели на две занимала львиную долю места. Тушёнка, сгущёнка, сахар-рафинад, соль, чай, сухари армейские, немного муки, маргарин, макароны, рис, и на сладкое даже сухой кисель в брикетах. Остальное - небьющаяся посуда разных форматов от ведра до ложки (кроме вилок), спички, радиометр, верёвки, топор, одежда, спальные мешки, топографические карты, патроны для карабина и "тозовки", канцелярия, рация "Карат", радиоприёмник ВЭФ-205 и резиновая надувная лодка-трёхсотка с ножным насосом.
   Два слова про рацию. Чтобы она имела возможность орально связывать нас с базой партии, её антенна - кусок сталистой проволоки длиной метров тридцать - должна быть заброшена как можно выше на ближайшую лесину. Для этой заброски к концу проволоки привязывается камень, раскручивается, со всей дури кидается и, конечно же, запутывается где-то наверху. Дважды в сутки - в семь тридцать утра и в семь тридцать вечера, - каждый из четырёх отрядов должен выйти на связь с базой и сквозь помехи доложить, что все живы и здоровы, в чём нужда и какие планы на ближайшие дни. Один невыход в эфир допускается. Два подряд невыхода - это ЧП со всеми вытекающими. Когда приходит время снимать антенну, Паша не без пижонства берёт юрину "тозовку" и, демонстрируя класс, раза три-четыре стреляет в основание сучка, за который антенна обмоталась. Сучок, перебитый меткими выстрелами, отламывается, антенна падает и сматывается. И если патронов к карабину у нас было много, но ограничено, то тозовочные вообще никто не считал.
   Баулы затариваются попарно, равно как и вешаются потом на бока коней. Если один баул тяжелее другого, то вскоре он начнёт перевешивать, крениться, и в итоге завалится набок, возможно даже - вместе с конём. Произойдёт это по всемирному закону подлости обязательно на склоне горы или на переправе, где перевьючиться нет никакой возможности. И тогда нам придётся брать баулы на свой горб и тащить на ближайшее ровное место под косым хитрым взглядом лошади. Мол - ну как тебе? Мол - а я два таких целый день таскал и слова не сказал! Поэтому вьючить надо со знанием дела. Сначала на спину коня ложится потник - толстый войлок, который проверяется предварительно на отсутствие колючек и других царапушек, чтоб не травмировать конскую спину. Потом крепится вьючное седло, вешаются сами вьюки, поверх ложится что-то, не влезающее во вьюк - лодка, палатка или печь, накрывается брезентом, и всё это сверху притягивается широкими ремнями, которые продеваются затем коню под пузо и завязываются накрест с противоположной стороны. Картина эта выглядит примерно так: на раз-два Толя виснет на ремне слева, Лёша - справа. Конь какое-то время пытается держать пресс, но потом не выдерживает и громко пукает. Пузо становится на четверть стройнее - тогда ремень можно завязывать окончательно. Пока конь не пукнул - ремень фиксировать нельзя! Ведь он, паразит, обязательно пукнет и даже какнет через пять минут - и ремень провиснет, а, значит, вьюк опять же рискует съехать. Иногда особо хитрому коню приходится слегонца поддавать ногой по пузу для ускорения процесса флатуса. Не любят кони вьючиться!
   С Толиной стороны ремень захлестнулся за конские ноги, и Толя, интеллигентный человек с высшим образованием, рижанин, специалист по электродвигателям для электричек, романтик и очкарик, обращается к лошади с длинной речью и медовыми нотками в голосе:
   -Дорогой конь! Пожалуйста, подними свою правую переднюю ногу! Мне надо вытащить из-под неё ремень, который по недоразумению запутался!
   Коню становится интересно. Он морщит лоб, осматривает Толю, словно видит его небритую морду и сломанные очки на резинке в первый раз, хотя работает с ним бок о бок уже третий месяц. Любое животное, будь то собака или кот, оценивает человека, и если чувствует, что человек слабее - подчиняться отказывается категорически. Толя, понимая, что его слова не принесли ожидаемого результата, начинает объяснять коню всю подлость его поведения, никчёмность его бренного существования, вставляя что-то из своего любимого Канта.
   -Характер человеческий и даже конский должен согласовываться с его принципами! Огласи свои принципы, грязное животное! Будь ты червём - ты был бы мною немедленно раздавлен!
   И вдруг, вспомнив, что находится в суровом краю, добавляет:
   -Кобыла гортоповская! Мерин шестирёберный! Козёл трелёвочный! Помесь макаки с муравьедом!
   И с гордостью оглядывает нас поверх очков. Мол - ну как я его? Ему и ответить нечего!
   Интонация же остаётся прежней, ласково-нравоучительной, и конь слушает как бы второй куплет колыбельной песни, слегка помахивая хвостом. Пегий, конечно, навостряет уши, но ни одного знакомого слова не слышит и брезгливо фыркает. Видимо, среди каюров Тофаларии Кант не очень популярен, а к устным оскорблениям кони гораздо снисходительнее людей. Мне иногда казалось, что конь сейчас в Толю плюнет или похлопает его копытом по плечу.
   Мы уже завьючили трёх коней (под вьюками у нас ходили четыре коня - Пегий, Суслик, Дырка и Ершов, причём ходили всегда именно в такой последовательности. На пятом, а, вернее, первом в строю - Таймене - ездил каюр), обступили Толю и смеёмся. Наконец, Юра решает, что представление публику повеселило уже достаточно и говорит:
   -Пегий, ножку!
   Конь скуксился, вздохнул и привычно перебрал всеми лапами поочерёдно. Ремень благополучно выдернули, затянули, подождали, пнули по пузу, дождались пук, завязали окончательно, и караван тронулся в путь.
   Не каждому коню можно вьючить что хочется. Пегий на дух не переносил кусок медвежьей шкуры, который Паша возил с собой в качестве подстилки у костра. Как не прячь её - конь начинает стричь ушами как рассерженный кот, водить боками, вставать на дыбы и рваться с привязи. Видимо, на него накатываются драматические воспоминания юности. Суслику не нравились трубы от печки-буржуйки. У нас была печка из тонкого металла и несколько труб к ней, ещё более тонких. Всё это хозяйство прогорало за четыре месяца насквозь, но до конца сезона аккурат хватало. Железо вьючили всегда на Дырку. Этой старой кобыле, казалось, было без разницы вообще всё. Видимо, она видела на своём веку и не такое, и относилась к вещам с философией старухи, готовящейся пройти свой последний путь - через мясорубку. Она возила и медвежью шкуру, и трубы, и мясо только что убитого марала с безразличием робота. Суслик же печку с трубами на дух не переносил и начинал активно лягаться только при одном виде трубы в юриных руках. Ну, медвежья шкура - это ещё как-то можно понять, а вот чем не нравились Суслику трубы - я до сих пор не понимаю. Таймень был голубых кровей и возил только Юру. А Ершову не нравились люди вообще и я в частности. Но об этом позже.
   И вот - конница готова, Юра в седле, Паша во главе колонны с карабином, картой и компасом, за ним пять разномастных коней, и мы трое, пехота, замыкаем колонну. Вышли часов около девяти утра, попрощавшись с Бий-Хемом, и пошли вверх по Ченезеку.
   С Бий-Хемом прощались без слёз по одной простой причине: мы в нём здорово поплавали, когда форсировали его, переходя с предыдущего участка. Участок тот был на реке Айлыг, и на него мы прибыли, перейдя с правого берега Бий-Хема на левый гораздо выше по течению. Там этот исток Енисея выглядел много скромнее, и мы ходом перешли его вброд, сидя на конях, которым в самом глубоком месте было чуть выше колена. Учитывая, как цепко конь держится за дно, переходя реки, это оказалось не так сложно. Но тут, в районе Ченезека, перейти Бий-Хем оказалось куда сложнее. Сначала Паша с Юрой на всех пяти конях перешли реку, перевозя груз, там развьючились и вернулись вторым рейсом за нами. Ощущения были незабываемые, когда холодная вода доходит до края сапог, заливается внутрь и поднимается всё выше и выше. Вокруг всё бурлит и ревёт, течение толкает бедного коня под зад, пытаясь снести. В самом глубоком месте вода дошла до седла, и бедная лошадь почти всплыла. Нам, пехоте, приказ был дан чёткий и недвусмысленный: держаться задницей за седло, ног вверх не задирать, что бы ни произошло. Конь вывезет! Поэтому я сидел на Дырке и старался не обращать внимания на то, что вода перекатывалась через конский круп и щекотала мне копчик. Приходилось держаться одной рукой за гриву, другой - за луку грузового седла и молиться всем конским богам. А сзади, замыкая колонну, шёл Таймень под каюром. Он держал главный напор воды, поскольку был на полголовы выше и много мощнее остальных собратьев. Это была не тувинская беспородная лошадка, а единственная в отряде зверюга - потомок пограничных рысаков, что зорко охраняли в этих местах советско-монгольскую границу в двадцатых-тридцатых годах вместе с собаками и людьми. Потом границу сдвинули дальше на юг, заставу расформировали, погранцов перебросили в другие места, а коней и собак оставили "чёрным лебедям" карагасам, как раньше называли тофаларов. И Таймень не посрамил предков. Аккуратно, шаг за шагом, напрягшись и нервно фыркая, лошади перенесли нас на другой берег. Ни одна не споткнулась! Когда мы, целые и невредимые, оказались на правой стороне реки, всех малость потряхивало от холода и нервов. Мы разделись, выжали штаны с трусами и вылили воду из сапог. Кони отряхнулись и за работу получили почти три недели безмятежной жизни. Теперь бегать в маршруты и брать донку и металлку предстояло нам, а кони загорали. Если бы не слепни, налетавшие при свете дня - коням вообще был бы курорт. Но даже на слепней они не сильно жаловались, хоть иногда вставали на дыбы и носились кругами по кустам, сбивая кровососов. А, может, просто баловались. Юра каждый день разводил для них костры-дымокурни, и кони порой по часу стояли по пояс в дыму, в полудрёме обмахиваясь длинными хвостами и прикрыв глаза. А потом снова уходили на южный склон жевать траву, а Юра в палатку - грызть сухари.
   Через три недели прилетел оранжевый Ми-4, забрал все пробы, что мы набрали в округе, привёз еду, почту и даже мешок овса коням по заказу Юры. Все, кто получил письма из дома, судорожно и коряво писали экстрактные ответы про погоду и здоровье, давили кровавых комаров, прилепляли их к бумаге в качестве доказательства суровости здешней жизни и лизали клей на конвертах. Вертолёт постоял с полчаса, взревел и пошёл вертикально вверх. Потом вертолётчик по фамилии Пищалко, весельчак, асс и авиахулиган почище Чкалова, заложил свой знаменитый вираж, прошёл на бреющим по долине над нашими головами, так что головёшки костра разлетелись в стороны, а у палатки упал один плохо закреплённый угол, и ушёл на Хоор-Оос-Холь, а оттуда - на свой аэродром в Нижнеудинск. И вокруг нас снова схлопнулась тишина, как волны над головой ныряльщика.
   Ченезек мы одолели достаточно быстро. Вся речка от впадения в Бий-Хем до истока заняла у нас часа три ходу. Тропой вдоль русла мы поднимались всё выше, близился перевал, солнце светило с чистого неба. Только далеко на горизонте появилось тёмное облачко. Когда я, оглянувшись вниз на долину, увидел это облачко, то первая мысль была: в каком же бауле лежит мой свитер?
   За неделю до этого мы с Толей маршрутом выходили из долины на плоскогорье, и неприятностей тоже вроде ничто не предвещало. Кроме тучки на горизонте. "В Саянах если увидел тучку - готовься к непогоде!" - вывел я тогда же афоризм, правда, в камне не вырубил. Из того маршрута мы с Толей вернулись чуть живые и насквозь мокрые. Эта тучка догнала нас за час, превратившись в чёрную перину с белыми стёжками во всё небо. Резко настал вечер, подул ветер, и на нас обрушились градины размером с кирпич. Ну, не с кирпич, ладно, приврал. Но град был действительно крупный, и укрыться от него было абсолютно негде. Мы стояли на плоской горе, покрытой мхом и карликовой берёзой, и наши плечи и спины нахаляву массировал самый большой в мире массажёр. Мою голову спасала кожаная шляпа, Толя сверху набросил свитер. По плечам лупили льдинки, потом пошёл дождь. Мы, скинув рюкзаки, изображали столбы, пережидая ненастье. Пару раз грохнул гром так, что зазвенело в ушах, потом тучка ушла за гору - и снова настало лето. Таковы погодные сюрпризы Восточного Саяна: никогда не знаешь с утра - какая погода тебе уготована к обеду. Поэтому, увидев тучку, мне стало как-то нехорошо. Я поделился своим настроением с командой. Команда покивала головами. Немного радовало только то, что свитеров не было ни у кого. Всё что мы могли сделать - преодолеть перевал раньше, чем до нас доберётся непогода. Но, как говорит старая тофаларская мудрость - по тайге не побежишь! Мы шагали за постоянно пукающими конями в том темпе, что задавал Паша. А Паша, бывший морской подводник-диверсант и мастер спорта по водному туризму, темп задавать умел. Поэтому мы выскочили в перевал на приличной скорости и пошли по безжизненному плоскогорью, которое за миллионы лет отшлифовали ледники и ветер. Мох, горки, озерца с прозрачной ледяной водой, в которых не живёт даже водомерка. Глубина таких озёр очень обманчива: то ли метр, то ли десять. Дно - вот оно, рядом, а кинешь камень - он погружается и погружается, прежде чем ткнуться в чистое, словно кафелем выложенное дно. И если такую воду попить, то через пять минут пить захочется ещё сильнее.
   На горизонте маячила кардиограмма заснеженных хребтов. И тут мы увидели северного оленя! Он стоял на другом берегу озерца размером с футбольное поле и смотрел на нас. Лёша задыхаясь на быстром ходу, крикнул:
   -Дикий олень! Паша, стреляй!
   Типичная первая реакция городского жителя, попавшего в глухомань и увидевшего мясо в живом виде. Юра глянул в сторону оленя и, не останавливаясь, крикнул нам с коня:
   -Отбился видать! Восемь лет ему! Варить долго!
   Мы смотрели на рогатого во все глаза, как и он на нас. Паша увидел, что мы скорость сбавили, глянул на оленя без малейшего интереса, и говорит:
   -Некогда возиться сейчас с мясом. Идти надо!
   А Юра посмотрел на нас, остолбенелых, засмеялся, достал из кармана коробок спичек и потряс им над головой. И дикий олень из дикого леса, услышав этот звук, рванул к Юре как к родному, подбежал метров на двадцать, и только хвостом не завилял. Лошади из-под вьюков фыркнули и покивали головами, приветствуя собрата и завидуя его свободе. Юра потом объяснил, что северный олень - обычный житель этих мест. Карагасы, видимо, когда-то давно на нём пришли с севера, из тундры. Тувинцы постоянно на них ездят. Все олени тут домашние, но многие отбиваются от стада, дичают и ходят сами по себе на радость браконьерам или медведям. Но подманить такого одичалого оленя проще простого: олень любит соль, которую оленеводы носят с собой в спичечных коробках. Потряси коробком - и олень бежит к тебе как загипнотизированный. Для этого парнокопытного соли мы не приготовили. Он так и остался разочарованно стоять на перевале между Ченезеком и Хаактыг-Хемом, провожая нас взглядом огромных выразительных глаз, а мы пошли дальше, на север.
   Минут через десять нас накрыла ночь. Мы часто оборачивались и смотрели, как долина Ченезека, которую мы только что покинули, пропадает в черноте. Шли ещё быстрее, но понимали: скорости несравнимы. Природа напала как раз в тот момент, когда мы вышли на верхнюю точку перевала. Всё потемнело, нам на головы упала туча и пошёл сначала дождь, а потом снег. Впервые в жизни я попал под снег в середине августа! На мне была настоящая морская тельняшка - подарок тётки из Владивостока, - противоэнцефалитный костюм и традиционная кожаная шляпа. Остальные тоже шли налегке. Резко похолодало, изо рта пошёл пар. Не сказать, чтобы мы сильно замёрзли, но потеть перестали сразу. Снег шёл то жёсткой крупой, то новогодними хлопьями. Как Паша в тумане определял направление - мне в ту пору было совершенно непонятно. Я шёл на автомате, глядя только Дырке в дырку и себе под ноги, и старался держать темп. Шли мы то ли по тропке меж камней, озёр и кочек, то ли тропой только казались места без ягеля и карликовой берёзы. Проходимость была вполне сносная, но дальше третьего коня я уже ничего не мог различить в снегу и тумане. Снег сменился дождём, потом немного разъяснило, но снова заволокло, полилось и посыпалось. Мы вымокли и проголодались. Когда тропа пошла под уклон - ударил гром. Потом ещё, уже ближе и громче. Это было совершенно неожиданно, так что пукнули не только кони. Караван остановился, из тумана появился Паша и скомандовал:
   -Давай за мной! Бегом! Гена, молоток брось!
   Я кинул геологический молоток около остановившихся коней, и мы вчетвером рысью пробежали метров пятьдесят в сторону. Паша, глядя на наши удивлённые выражения, проорал, перекрикивая всё усиливающуюся канонаду:
   -У меня по карабину искра пробежала и в землю ушла. Во время грозы в горах металл весь надо в сторону кидать и бежать. И в коней часто молнии бьют, особенно на такой плоскотине. Надо переждать.
   -А как же Юра? - спросил заботливый Толя.
   -У Юры работа такая, не в детском саду чай! - был Пашин ответ.
   И мы стали ждать. Из чёрной тучи, висящей в метре над головой, в землю били разряды электричества. Казалось - в самое темя. Грохот стоял как при взятии Берлина в сорок пятом. Озоном не пахло - им несло! Ток был растворён, казалось, в каждой капле мелкого противного дождя, переходящего в туман. Рядом со мной стоял Лёша. Он набросил рюкзак на голову, закрыл глаза и что-то бормотал.
   Минут через двадцать туча перевалила гору и ушла в долину, повторяя наш маршрут. Вновь над головой висело солнце, а над горами поднимался пар. Пар тут же пошёл и от нас. Давно я так не радовался солнцу! Почти безжизненный лесотундровый пейзаж после такого душа и на фоне удаляющейся черноты выглядел как подсвеченная софитами киношная декорация. Наши перделки стояли полным составом и, пользуясь случаем, щипали редкую мокрую траву, слегка разбредаясь. У травоядных всю жизнь одна проблема: пожрать! Любая остановка, передышка, просто медленная ходьба используются ими лишь с этой целью. Ну не может Суслик не сжевать во-он кустик! Зря на перевал что-ли взбирался! Не исключаю, что всё наше трёхмесячное путешествие кони воспринимали как некий гастрономический экскурс по огромному пастбищу с редкими неприятностями в виде переправ и таскания баулов.
   А Юры не было!
   -Юра! - заорал Паша.
   -Эгегей! - донеслось из-за камней, и через секунду показался Юра в плащ-палатке.
   -Нет, ну вы гляньте на него! - хором возмутились мокрые до нитки мы, глядя, как сухой до нитки Юра сворачивает свой плащ и торочит его за седлом Тайменя, - мы думали, он тут молнии отбивает от коней, а он спрятался как заяц!
   -Все спрятались, и я спрятался, - скромно ответил каюр, - я же самому себе не враг под грозой возле коня стоять. Его убьёт - чем я помогу? Ничем не помогу! А меня убьёт - кому хорошо станет? Нету такого человека! Поехали! - он подобрал с земли свою пятизарядную "тозовку" и полез в седло.
   -Кто-то поехали, а кто-то и побежали! Дойдём до первой кедры - и привал! - Скомандовал Паша, показывая криво сросшимся после старого перелома пальцем на корявые деревья метрах в пятистах впереди, меж которыми запутались остатки уходящей вниз по долине Хаактыг-Хема чёрной рокочущей тучи.
   У первой же кедры развьючили коней - животине тоже надо спину разогнуть и травы пожевать не на бегу, заправиться, - и пообедали кашей, сухарями и чаем. Мокрая одежда противно липла к спине, пальцы после длинного перехода опухли и плохо гнулись. В такие моменты я завидовал коням: отряхнулся - и сухой. Нагнулся - вот тебе еда. И ноги не устают. Хотя - кто их знает? Может, и устают, да звери жаловаться не привыкли.
   После обеда сожгли пустые банки, залили костёр и собрались было седлать коней, как Юра повёл носом воздух и насторожился:
   -Дым! - коротко сказал он, но выражение лица у него стало такое, что этих трёх букв русского алфавита всем оказалось достаточно.
   Мы замерли и вскоре услышали треск огня. Горело совсем недалеко, причём очень весело. Мы взяли ведро, два котелка, и пошли на звук пожара. Горела сухая одиноко стоящая лиственница. Горела вся от комля до вершины, с треском и совершенно без дыма, как какая-то адская свечка.
   -Как раз то, чего нам нынче не хватало! - прорычал Паша. - Хорошо, что в дерево попало, а не в нас! Пошли по воду!
   Ручей протекал метрах в ста. Мы набрали воды во всю тару, что оказалась под рукой, и стали ждать. Подходить близко к горящему столбу высотой под двадцать метров было опасно. Вскоре дерево с треском сломалось сразу в трёх местах и обвалилось само на себя со снопом искр. Пожар этот по таёжным меркам был, конечно, маленький. Деревьев на такой высоте росло ещё немного, кругом по большей части был камень, кустики уже краснеющей брусники и уже чёрной и сладкой зассыхи, да напитавшийся водой ягель. Правда, под каждым деревом накопилась толстенная перина из опавшей за сотню лет хвои, которая могла тлеть долго и перебросить огонь вниз по склону. Тушить огонь в наши обязанности не входило, но пройти мимо нам показалось как-то неприлично. И дело даже не в том, что потом кто-то мог сказать, что это мы подожгли лес, бросив окурок или не затушив после обеда костёр. Просто была возможность потушить пожар в зародыше. И мы его потушили с одним плюсом и двумя минусами. Плюсом было то, что пока мы крутились у огня, топтали искры, окапывали до камней тлеющий пень и таскали воду - окончательно согрелись и высохли. Минусы заключались в том, что мы сильно устали и потратили два часа времени. Солнце начинало заходить за ближайшие горы, а идти нам предстояло ещё долго. В шестом часу вечера мы завьючили неприятно удивившихся такому повороту дел коней и двинули дальше.
   Вскоре ручеёк скрестился с другим таким же собратом, потом с третьим - и вот мы уже шагали по хорошо набитой лесной тропке вдоль Хаактыг-Хема, горной шумной речки метров двадцать шириной. А может и шире, но левый берег всё больше скрывался во мраке, лес становился чернее, гуще и невидимее, пока не исчез вовсе. Мы шли в кромешной тьме. На совершенно законный вопрос о необходимости ночёвки, сформулированный в достаточно короткой фразе: "Зае..ло махать ногами!" Паша ответил, что сегодня надо кровь из носу, но дойти до Азаса, а Юра из седла молвил:
   -Тропа хорошая, луна большая, дорогу видно. Иди да иди!
   Ну, коли Юра так сказал, то и переживать было не о чем! Луна, конечно, местами меж деревьев светила, но лично я кроме конской задницы уже давно ничего не видел. Когда впереди зашумела хорошая вода, мы поняли, что пришли. Это был Азас. Переходить такую реку по ночи могли только члены клуба самоубийц. Наконец-то можно не смотреть коню под хвост и снять рюкзак. Был час ночи. Весь переход у нас занял около шестнадцати часов. Ни спать, ни есть уже не хотелось. Хотелось упасть в траву и сдохнуть. Но отеля, даже однозвёздного, нам почему-то никто не приготовил, и его ещё предстояло соорудить. Палатку решили по темноте не ставить. Натянули под наклоном брезент на колья, поставленные как футбольные ворота, развели костёр, развьючили коней. Юра стреножил парочку, какие ближе стояли:
   -Одного стреножишь - четыре могут далеко уйти. Двух стреножишь - три недалеко уйдут. Трёх треножить... а уже чёта лень трёх треножить. Травы много. Недалеко уйдут. Дров лучше принесу.
   После того, как в кромешной ночи разгорается костёр, мир уменьшается до размеров пространства, им освещаемого и обогреваемого. Весь этот огромный лес, по которому мы только что отмахали почти сорок километров если к карте линейку приложить, или, как говорит Юра - как ворона летает, и ставший уже таким родным и привычным - вдруг таковым быть перестал. Стоя у костра, над которым закипало ведро с водой, мы, все пятеро, заворожено пялились на огонь, и сил не было отойти десять метров в темноту, чтобы распаковать там наощупь все подряд баулы в надежде наткнуться на банки с кашей, которые, как обычно, окажутся на дне последнего. Как ни упаковывай баулы - всё, что вдруг потребуется, будет лежать на дне самого дальнего! И если нужны банки с кашей, то обязательно первым попадётся радиоприёмник! А захочешь послушать радио - найдёшь тюбик "Дэты", или сковородку, или тебе в палец воткнётся рыболовный крючок.
   Я опять позавидовал коням: те уже вовсю ужинали. Как они в темноте разбирали - какую траву можно есть, а какую нет - одному богу известно. Но то, что кони не ели всё подряд, а выбирали что-то послаще (или наоборот - посолонее?) да понажористее - это факт. Из темноты доносился аппетитный хруст, фырканье, шлёпанье конских какашек, и от этих звуков становилось на душе спокойно и уютно.
   -Юра, суп варить тебе! Ты весь день в седле просидел, а меня ноги не держат! - плохо шевеля губами, высказал своё мнение Лёша, невысокий плотный блондин, толин сосед по подъезду, тоже рижанин.
   Такие по комплекции мужики хорошо бьют в боксе одиночный удар, но плохо бегают кросс. Лешу в тайгу сблатовал Толя, племянник Паши. Он сам год назад уже отработал один сезон с дядькой. Отработал неплохо, без нытья, может даже не терпя трудности, стиснув зубы, а просто по-детски принимая их за романтику, любуясь горой, а не представляя, как он сейчас в этот пыхтун без малого километр превышения по куруму полезет. И напел другу и соседу Лёше, сидя как-то за пивом и чёрным фирменным горохом зимой в кабачке на Даугавгривас, как он замечательно провёл лето в Саянах, гуляя по лугам и бросая камушки в быстрые речки. Леша повёлся на звёздное небо и пение у костра под гитару, прилетел на следующий сезон в Саяны за туманом и запахом тайги, и вскоре пожалел. Реалии геологии кардинально не походят на рассказы про неё! Но обратного пути не было, и Лёше пришлось терпеть. Он похудел, перестал шутить, вообще мало разговаривал, много ел кускового сахара, часто вспоминал Ригу, жену, дочку и вообще вид имел предрасстрельный. Тайгу он не любил и боялся. Пару раз блудил, отходя от лагеря до ветру на каких-то полсотни метров. Мы бегали его искать, кричали и стреляли из карабина. К счастью, он быстро находился, испуганный, бледный и запыхавшийся. Паша потихоньку высказал догадку, что у Лёши одно ухо слышит слабее другого, поэтому на крик или выстрел он идёт не туда куда надо, а в тайге это очень опасно. Леша, измождённый, исхудавший, набивший мозолей, порезавший руку, но живой и при неплохих деньгах, после сезона улетел в Ригу, устроился там работать таксистом и в тайгу больше никогда не ездил. Это оказалось не его стихией. Он до сих пор крутит баранку. А Толя отработал в Восточно-Саянской партии ещё несколько сезонов, в Прибалтике участвовал в соревнованиях по речному слалому на байдарках, постоянно ездил кататься на горных лыжах на Кавказ, и одиноко умер от недолеченного гриппа в своей ленинградской квартире, не дожив до сорока. Мне его очень жаль.
   -Суп!? - искренно изумился Юра. У него аж глаза стали больше чем у европейца. - Какой такой суп!
   -Никаких супов! Пьём чай с сухарями и спать! Кому надо - перловку открывайте! - распорядился Паша. - Где с Суслика баулы? Заварку с сухарями туда вроде складывали?
   Сусликовы баулы мы нашли. Нашли даже сухари, сахар и несколько свежих луковиц - щедрый подарок вертолётчиков. А вот заварка никак не находилась.
   -Да бог с ней, с заваркой! Давайте кипрея заварим! - предложил Юра. - Тут его хоть жопой ешь, хоть косой коси - на любой вкус!
   Паша ненавидел заваренную траву. Он не пил из кружек, из которых пили травяной чай. Он презирал людей, пьющих травяные чаи. Он не доверял людям, которые пили чай из чистых непрочифиренных кружек. Он искренне жалел людей, которые пили чёрный чай, сквозь который можно было разглядеть дно кружки. Из чаёв он пил только чёрный грузинский номер тридцать шесть, чёрный индийский и чёрный цейлонский с жёлтым слоником.
   -Сено коням своим завари! - с угрозой в голосе ответил Паша, взял головёшку из костра и пошёл искать заварку.
   Через десять минут все мы четверо, разгрузившие коней куда попало, до седьмого колена, а также все люди, придумавшие баулы без подсветки, все кони, весь кипрей, луна за тучей, тусклые звёзды и погасшая головёшка были повешены, четвертованы, преданы анафеме и испепелены. Заварка не находилась.
   Вода в ведре давно кипела. Юра ещё раз выдвинул крамольную идею заварить кипрей, и она нашла одобрение в наших голодных желудках. Мы разбрелись по поляне, за минуту набрали охапку цветов, закинули в кипяток, сняли ведро с огня и через пять минут пили ароматный чай с сахаром и сухарями. На поляне росло не просто много кипрея - кроме него на ней не росло вообще ничего. Стена! Море! Заросли цветущего кипрея в человеческий рост!
   -Паша, хороший чай получился, наваристый! Даже заварка на зубах хрустит! Хлебни, не помрёшь с одного-то раза! - предложил Толя дядьке, но тот был непреклонен.
   Мрачный как туча, матерясь из своей длинной чёрной бороды на все предметы и явления природы, ужас ночи Паша запил сырой речной водой пару сухарей, раскидал пахучие потники под навесом и уполз в спальник, положив карабин под руку. Мы ещё посидели у костра, посушили портянки и выпили полведра чая на четверых. На дне и впрямь оказалось что-то типа заварки, так что последние кружки были на треть наполнены какой-то шарой. Ну, геолога шарой не испугаешь. Чай был выпит до дна, и мы расползлись по спальным мешкам, подкинув в огонь сырой пень, выловленный из шумящего рядом Азаса. Пень стал дымить в сторону палатки. Паша обматерил ещё и пень. Дым с перепугу сменил направление, и мы, наконец, уснули. Спали мы следующим образом: сначала на землю ложился большой брезент, поверх него - вонючие конские потники, потом ещё брезент, потом уже спальники. Раздевались на ночь до трусов, а сверху спальника укрывались телогрейкой. Портянки и носки ложили под спальник, и к утру всё было сухое и чуть ли не глаженое. Жаль, что не чистое.
   Кстати, к чистоте портянок и носков мы подходили очень серьёзно. Грязные портянки + свежий мозоль = воспаление. Стирали портянки по-разному. Ну, в бане, когда мылись сами - это понятно. Помылся хозяйственным мылом сам - постирай им же носки и трусы. Всё остальное ещё может потерпеть, а вот ноги в тайге - главное. Иногда портянки стирают иными способами: кладут в ручей и придавливают камнём. Из этого матросского варианта хоть что-то получается, если, конечно, ночью не прошёл дождь, ручей не вздыбился и портянка не уплыла. Конечно, добела таким методом не отстираешь, но тряпка воду видела - уже хорошо. Выбрал потом улиток да листики прилипшие, выжал, высушил, бросив на палатку в погожий день - недели на две хватит. А вот попытка стирать под дождём успеха не имела. Однажды дождь шёл дня четыре не переставая. Мы сидели в палатке, вырезали из вываренных в соли берёзовых капов пепельницы, из ивы - мундштуки, пили бесконечный чай, слушали радио, разбирали и смазывали оружие, изощрённо мучили слепней - вообщем, развлекались как могли. Я решил постирать на дожде свои портянки вафельной ткани и раскинул их на какой-то кустик на поляне. Там они благополучно мокли несколько дней, а когда выглянуло солнце и я решил проверить свою новую стиральную машинку, то почему-то ставшие зеленоватыми портянки расползлись у меня в руках сопливыми медузами. Пришлось выкидывать. Жалко! На каждой было всего по четыре дырочки, в каждую из которых пролазило всего по четыре пальца! А для рубашек лучшая стиральная машинка - это рюкзак! Убрал в него грязную футболку с целью постирать через неделю в ближайший банный день, потом достаёшь через несколько дней - да вроде не очень-то и грязная! Чё зря мучаться стирать? Ту, что носил - в рюкзак, ту, что из рюкзака - на себя!
   Под утро, чуя близкий рассвет, в кустах стали просыпаться птицы.
   -Никиту видел? Никиту видел? - радостно пискнула какая-то птаха.
   -Видел, видел! - ответили ей.
   -Ты Никиту видел? Ты Никиту видел? - не унималась первая, беря на полтона выше.
   -Да видел, да видел! - пискнули на другом конце поляны.
   -Пить-пить-пить-пить-пить! - заверещали от речки.
   На том берегу Азаса пулемётную очередь выдал дятел, обгладывая осветившуюся первым лучиком верхушку сухой ёлки - и понеслась птичья дребедень на все лады и голоса. В таких случаях зелёная геологическая телогрейка начинает шевелиться, потом откидывается в сторону, и из-под неё показывается взъерошенная голова геолога со щёлочками вместо глаз. Человек вылазит из спальника, неуверенно идёт босыми ногами по холодной сырой траве за ближайший кустик, выключает гидробудильник, потом прыгает обратно в теплоту спальника, бурчит себе под нос что-нибудь типа: "Разорались!" Или - "Иней уже на траве!" Или - "Трусы эти стирать уже не буду, неделю ещё поношу и выкину!" - и засыпает самым сладким коротким рассветным сном.
   Поздним утром я проснулся от радостного Юриного крика:
   -Лёша, ты суп заказывал? Получи!
   Мы постепенно выползали из спальников. Сквозь решето пихт и елей светило, но как-то не торопилось греть, солнце, над рекой стоял туман, а комары почти не кусали - первые признаки надвигающейся осени. Было прохладно. Ноги гнулись с трудом, спина побаливала, жрать хотелось ужасно. Я достал из-под брезента высохшие и выглаженные портянки, обулся, оделся, и слипшимися ещё глазами глянул мельком туда, куда радостно показывал Юра. А Юра умильно смотрел в ведро с нашим вчерашним чаем:
   -Сегодня можно тушёнку не открывать! Вон сколько вчера мяса съели!
   Юра взболтнул ведро и вылил на траву гору варёных слипшихся чёрных жуков вперемежку с сизыми листьями и бесцветными вываренными лепестками Иван-чая.
   -Вон их сколько на цветах-то, оказывается, живёт!
   Я глянул вокруг: мы остановились на огромной поляне, заросшей ивняком и Иван-чаем, то бишь кипреем. Цветы были красивые, ярко-розовые, в самом расцвете. Вся поляна являлась одним сплошным цветником. И почти на каждом цветочке сидел небольшой жучёк неизвестной мне породы. Паша глянул на кучу варёных насекомых, плюнул, обозвал нас извращенцами, оглянулся вокруг, и уже без вчерашней злобы в голосе спросил в пространство перед собой:
   -Ну вот какая разиня этот баул за куст закинула!
   Перетащил потерю ближе к кострищу, открыл, достал брезентовый мешочек с заветными пятидесятиграммовыми пачечками чёрного байхового, убедился, что чай на месте, удовлетворённо вздохнул, взял карабин и сказал:
   -Чай пьёшь - гора идёшь! Чай не пьёшь - равнина падашь! Ну, вы тут пока костёр разводите, завтрак готовьте, я пробегусь вдоль речки! Толя, ты уж завари дядьке хорошего, пожалуйста! - и ушёл по звериной тропинке вверх по Азасу.
   Толя с Лёшей скорбно стояли над братской могилой и прислушивались к внутренним ощущениям. Я к своим тоже прислушался. Мы поглядели на довольного Юру, который, как ни в чём ни бывало, пошёл искать коней, закинув за спину "тозовку" и насыпав в карман ячменя, и решили не блевать. Я тут же вспомнил, но не стал парням рассказывать одну страшную историю.
   Оказались два охотника в избушке зимой. Поохотиться пришли. И как-то раз утром перед выходом один из них заварил в кастрюльке крепкого чаю, развёл в нём сколько положено сахару, отцедил заварку, а чай, пока не остыл, налил в солдатскую фляжку и убрал в рюкзак с целью в тайге попить. Поохотились они до обеда с неизвестным мне результатом, и сели пожевать. Жуют и по очереди из фляжки ещё тёплый чаёк прихлёбывают. Потом один говорит:
   -Женя, чёта у меня чай в рот литься перестал!
   Потрясли фляжку - много ещё чая, а глоток делают - и прекращает жидкость из горлышка выливаться. И тут до одного дошло:
   -Вася! - говорит Женя. - Хочешь, фокус покажу?
   Переворачивает фляжку кверх ногами, и начинает тонкой веточкой ковырять в её узком горле, приговаривая:
   -И как эта падла в такую дырочку пролезть исхитрилась! Ведь я же видел, как она вчера рядом с фляжкой лазила! Нет чтоб завинтить!
   И выковыривает оттуда мышь. Всю такую варёную, расползшуюся и облезлую. Выкинул в снег ошмётки, протянул фляжку закадычному Васе и сказал так душевно, по-доброму:
   -Всё, Вась, можешь теперь пить спокойно!
   Как мне рассказал Женя, они на обратной дороге сначала заблевали напару всю лыжню. Фляжку выкинули, но это не помогло. Потом у Васи прихватило живот, и он, стоя на пригорке уже рядом с избой, но окончательно обессилев, снял штаны, присел, и, бороздя хозяйством по рыхлому снегу, медленно поехал с горки на своих широких таёжных камусных лыжах, рыча от холода и оставляя за собой тёмные вонючие ямки меж лыжными следами. Женя шёл по лыжне вторым. Увидев и навек запомнив этот ракурс, по приезде в родной Северо-Енисейск он сразу купил себе неплохой фотоаппарат и без него в тайгу больше не ходил. Но у обоих с тех пор неадекватная реакция на солдатские фляжки. Он и историю-то эту рассказал именно после того, как я достал свою старую фляжку и предложил севшим поужинать людям причаститься. Все согласились, а Женя прикрыл рот своей здоровенной пятернёй и быстро вышел из избы на свежий воздух.
   Только я умылся - над рекой хлестнул выстрел. Мы переглянулись.
   -Ножи надо точить, мясо разделывать! - сказал Юра, который уже пригнал конницу на поляну.
   За ночь кони отошли от лагеря метров на двести.
   Юра опять был прав. Мы не успели и воду вскипятить, как появился Паша, неся на плечах косулю. Звериная головёнка безжизненно болталась на Пашиной груди, с морды на штормовку капала кровь. Мы обалдели. Сходил как в магазин, полчаса не прошло!
   -Иду по тропе - и вот она, метрах в семидесяти! - Рассказывал Паша, морщась от горечи чифира, заедая его рафинадом и довольно крякая. - Голова над травой этой вашей вонючей торчит, на меня смотрит. Хотел по лопаткам выстрелить - а тела вообще не видно. То ли вправо она там развернулась, то ли влево. Пришлось в лоб бить. Чай не пьёшь - какая сила! Чай попил - совсем ослаб! Молодец, племянник! Угодил! Хороший чай! Крепко нагноился!
   Косуля была убита из карабина точно между глаз. Думаю, бедняга сначала умерла, а потом уже упала. Юра за пятнадцать минут разделал тушку, нарезал килограмма три мяса большими кусками и бросил их в ведро вариться. Остальное мы присолили и сложили в крафт-мешок. Голову, требуху и шкуру выкинули в речку. Есть со вчерашнего хотелось жутко, но кашу на завтрак даже открывать не стали. Попили чай со сгущёнкой и решили подождать свеженину.
   Наверно, убивать животных - жестоко. Невинное существо попалось на пути бородатого чудища, было варварски убито и тут же сожрано. Но какая это была вкуснятина! И как нам надоела перловка в банках, рисовая каша с мышиным дерьмом, макароны и сухари! К концу сезона изжогой страдали практически все. Последние две недели в тайге, когда мы уже были на базе Хоор-Оос-Холь, я мог есть только хлеб с маслом и джемом, благо хлеб пекли тут же наши замечательные повара Емельяныч и Юзик. От всего остального просто воротило. В маршруты я иногда брал юрину "тозовку" и стрелял кедровок или рябчиков. Тогда банка с кашей даже не открывалась. Птичья кожа с перьями чулком снималась с тельца, тушка нанизывалась на палку и жарилась над костром минут десять. Если пуля проходила по кишкам, то от мяса несло говнецом, зато это была настоящая еда! Рябчик был мягче, кедровка твёрже, но третий сорт - не брак, а зубочисток вокруг росло немеряно. Когда мы осенью оказались в Красноярске и пошли с Толей и Лёшей прогуляться по городу, немного потратить честно заработанные, посмотреть на живых женщин и ощутить прелести цивилизации, то купили первого попавшегося под руку кислого мелкого винограда, и тот даже пискнуть не успел. А какое вкусное бывает после сезона мороженое! А как первая рюмка "Апшерона" шибает в голову! А переодеться в костюм после ветровки, побриться и сходить в кино или кафе! И не отмахиваться постоянно и не щуриться от мошки, и мыться в ванне... Это не расскажешь, надо только испытать. Поэтому мы ели варёную косулю, нацепив на ножи по большому куску горячего варёного мяса, и стыда, к стыду своему, не испытывали. После мяса вычерпали кружками бухлёр и отпали. Немного отдышавшись, налили в те же кружки чаю - не мыть же их из-за какого-то бульона, - вышли на берег Азаса и сели на берегу. Пили чай и прислушивались к сытым ощущениям. Паша думал - как перейти такую гадскую реку, а я считал, сколько раз прокукует мне кукушка и вспоминал, как в прошлом месяце чуть не помер с медвежатины, хотя кукушка исправно накуковала под сотню.
   Паша с родным братом Витей месяц назад добыли медведя. Витя тоже работал в нашей партии, но в другом отряде. Месяц назад наши два отряда сошлись в истоках Бий-Хема, чтобы отработать большую площадь. Силами одного отряда сделать такой объём оказалось сложно. Я ходил в маршруты то с Толей, то с Лёшей. Беготни было много. Брали донные пробы по руслам ручьёв, металлогенические - по склонам гор. Возвращались под вечер с неподъёмными рюкзаками и развешивали мешочки на просушку под пологом. В дождливые дни сидели под этим пологом, просеивали пробы сквозь сито чтобы осталась примерно столовая ложка песка, делали пакетики из крафт-бумаги, каждый подписывали, всё это упаковывали в ящики и готовили к эвакуации на вертолёте. Потом, после сезона, зимой, всё это добро - многие тысячи проб - будет сожжено в лаборатории, а по спектру пламени специально обученные тётки, как правило - жёны тех, кто эти пробы с трудом добыл в Саянских горах, - скажут, какого состава были отложения, и есть ли в них что-нибудь полезное для страны из таблицы Менделеева. Лично я слышал только про два случая, когда с пробами мухлевали. Один - когда в пробы напильником сточили чуть ли ни целое обручальное кольцо. Участок уж был больно рыбный! Хариус прыгал на голый крючок, пескарей для прикола ловили голыми руками! Конечно, хотелось людям порыбачить там и в следующем году. Вот и согрешили. В лаборатории сразу увидели большое содержание золота в донке, обрадовались и стали планировать на тот участок работы на следующий сезон. Жулики уже руки потирали и покупали новые спиннинги и блёсны, когда кто-то из руководства посмотрел геологическую карту того района, сопоставил факты, очень удивился наличию золота в базальтах и решил проверить пробу. И она оказалась 585, как в соседнем магазине "Кристалл"! Получился скандал и подмоченная репутация, а это для геолога - что тавро на плече: носить будешь до смерти. Второй случай - когда геолог со студенткой выехали на участок вдвоём и внезапно так друг другу понравились, что забыли про работу. А через две недели прилетел вертолёт. Чтобы не упасть в грязь лицом, парочка, вместо того, чтобы бегать по профилям, набрала из одной ямы две тысячи проб и сдала в лабораторию. И тут оказалось золота - хоть лопатой греби! Но уже настоящего! Геолога тут же взяли за влажное вымя: колись, мол, где эти пробы брал! Не бывает в двух тысячах проб, взятых в разных местах, столько одинакового содержания золота! Делать нечего: сели в вертолёт, прилетели на точку. Оказалось, что они любовь крутили, чай кипятили и даже в туалет ходили прям на золотой жиле! Ну, этому мужику хоть выговор и влепили, но простили, поняли и даже где-то позавидовали. Ну, мол, было не до золота, мужик холостой, а спальник оказался один. Студентка - хоть и не красавица, но представления о женской красоте там, где с тоски хоть пень трахай, не такие строгие. Старики из геолотдела почесали бороды, вспомнили молодость, и партия в конце года даже получила премию за открытие месторождения. Уж какое ему придумали название местные юмористы - не знаю. Так что единственное, чего первооткрыватель действительно стыдился - это того, что какал две недели в ямку, из которой только табличка не торчала с надписью "Золото", и ничего не увидел.
   Так вот про медведя: в лагерь его привезли частями. Везти его согласилась только Дырка, остальные кони отказались наотрез. Каюр второго отряда по кличке Мондя (имени его я не помню) еле увернулся от задних копыт, когда подвёл своего коня к медвежьей туше. Так что с медведя сняли шкуру, распилили на две части и в два этапа перевезли на Дырке в лагерь. Там части сложили, и я впервые увидел медведя без одежды. Это было полное подобие культуриста из анатомички, без кожи. Сходство с человеком и рельеф мускулатуры просто вбивали в землю. Арнольд Шварценеггер в лучшие свои годы смотрелся бы рядом с таким парнем бледной тенью. Я читал, что индейцы считают медведя человеком, но только теперь окончательно понял - почему. Особенно мне запомнилась кисть руки: совершенно человеческая, только большой палец чуть длиннее. Почему-то я сразу подумал, что есть это не надо. И не ошибся.
   Паша рассказал, как медведь, получив две пули из карабина в позвоночник, полз к ним на передних лапах, пытаясь напоследок достать обидчика. Витя выпустил ему в голову всю обойму из "тозовки", но тот, плюясь кровью, продолжал ползти. Успокоил его только выстрел в лоб из карабина с расстояния в один метр.
   Вонючую медвежью шкуру повесили в теньке и что-то там с ней делали несколько дней, я не присматривался. Помню только, что радист и лентяй Дашкевич сказал, что шкура по-еврейски - пельцер. Тушу долго разделывали. Зрелище было не самое приятное. Не покидало ощущение не охотничьего трофея, а убийства и людоедства. На другой день Емельяныч, повар-таёжник с многолетним стажем, сделал из медвежатины фрикадельки и сварил с ними суп. Я его поел на завтрак и вскоре понял, что медвежатина - не мой продукт. Мясо сильно пахло зверем, было жёстким и каким-то чужим для организма. Через час меня вывернуло наизнанку. Такого отравления у меня, пожалуй, не было никогда прежде. Сутки, а то и больше, прошли в полном кошмаре, пока Витя мне не дал какой-то "каменной смолы", от которой я постепенно ожил. С тех пор я никогда не ел медвежатину, и вообще всем рекомендую: не трогайте медведей! Они очень похожи на нас, опасны при плохом с ними обращении, и при том совершенно невкусные. Люди, не трогайте медведей!
   А вот косуля пошла на "ура". Мы бы ещё поели, но пора было форсировать реку. А это оказалось не просто. Азас - полная противоположность Бий-Хему. Он течёт не так быстро, вокруг низина, берега обрывистые, вода тихая, спокойная и очень глубокая. Мы ткнули шестом рядом с берегом, и дно нащупали гораздо ниже двух метров. О переходе вброд речи быть не могло. Неспешную гладь реки то тут, то там разрывали странные бульки. Нам стало интересно.
   -Я знаю кто там! - пошутил Лёша, сидя на берегу и опустив голые ноги в тёплую воду. - Подводные рыбы!
   Когда он был сыт, то иногда шутил с непроницаемым лицом профессионального актёра. Мы размотали леску, прицепили её к наспех вырезанному кораблику, на крючок надели паута, и стали аккуратно спускать снасть вниз по течению. Метров через десять кто-то булькнул около кораблика, сожрал паута, оторвал крючок, хлестнул хвостом из воды и был таков. По хвосту стало понятно, что это чёрный хариус, очень большой и очень вкусный. И было этого хариуса в реке, видимо, дофига. Стоило какому-то насекомому коснуться воды - в ту же секунду следовал бульк - и бабочка или комар исчезали без следа. Жаль, но на рыбалку времени совершенно не было. И мы, обругав рыбу, потеряв крючок, но удовлетворив любопытство, начали готовиться к переправе.
   Вариант был только один: мы - на лодке, кони - вразмашку за нами. Накачали лодку, свернули лагерь, привязали один конец длинной верёвки за дерево, бухту кинули в лодку, Паша сел на вёсла, а я с кормы разматывал линь. К середине реки верёвка уже здорово запарусила под водой. Паша налегал на вёсла, а я готовился исполнить прыжок с верёвкой из лодки до ближайшего дерева. Как только лодка ткнулась в высокий правый берег, я, цепляясь за кусты и повесив на руку остатки бухты, рванул до берёзы, что росла в паре метров от берега. Хорошо, что бухта была на руке, а не на шее! Для меня оказалось неприятным открытием, что верёвка, протянутая поперёк реки на какие-то метров семьдесят-восемьдесят, может так тянуть назад, пытаясь уплыть. Если бы она была короче - не уверен, что я бы справился с задачей. За то время, что я преодолевал два метра до заветного дерева, из руки ускользнуло метров десять верёвки, обдирая мне ладонь до крови. Но верёвка была стометровая, и запаса хватило, чтобы я перехлестнул конец за дерево и зафиксировал на крабий узел, благо узлы вязать к тому времени научился хорошо. Народ с противоположного берега гоготал над моими усилиями, советовал есть больше каши, прыгать выше и держать верёвку зубами. Я им в ответ, отдышавшись, посоветовал ловить налима на червя, сняв трусы и зайдя в воду до пупа. Мы, уже напару с Пашей, натянули верёвку так, чтобы она висела примерно в метре над водой, а конский багажный ремень перебросили через неё и пропустили через уключины лодки. Я остался на этом берегу, а Паша, уже без вёсел, а просто перебирая руками верёвку, перебрался на левый берег и в три захода, с перекурами, перевёз Толю, Лёшу и баулы. Оставалось самое интересное: переправа коней. Ниже по течению правый берег был пологий. Лодку отвязали от верёвки, и верёвку смотали за ненадобностью. Кстати, сматывать поручили Толе. Он громче всех давеча ржал над моими кульбитами, поэтому вытягивать почти сто метров мокрой толстенной верёвки из воды я доверил ему. Тут уже ржать подоспела моя очередь. Бедный Толя чуть не кувыркнулся в воду, а морда сделалась такая, будто он вытягивал из реки утонувший трактор. Но вдвоём с Лёшей верёвку они всё же победили и даже грамотно смотали в бухту.
   А в лодку тем временем сел Паша - на вёсла, Юра - на корму. Последний на повод взял Тайменя, и лодка отчалила. Таймень упёрся. Лошади уже давно стояли у берега и наблюдали за нашей вознёй. Конечно, они понимали, что мы одни без них не уйдём, но переправа через реку, когда копыта не достают дна, ни одному коню радости не доставляет. Поэтому Таймень упёрся на самом краю, и лодка остановилась. Юра достал из кармана овёс и спросил коня:
   -Тпря-тпря? Таймень, тпря-тпря!
   Аргумент был весомый, тем более что лошадь понимал: вариантов всё равно нет. Таймень опустил голову, ещё раз внимательно просканировал реку - где там что? - шагнул вперёд, и сразу ушёл в воду с головой. Момент был жуткий: на поверхности не торчало ничего! Но через секунду он пробкой вынырнул и громко фыркнул, из носа вылетел фонтан воды. Конь прижал уши к голове и, выпучив глаза, поплыл за лодкой. Паша по диагонали пересёк реку, целясь на мелководье, но уже метрах в двадцати от берега Таймень нащупал дно, обогнал лодку, и как ошпаренный выскочил на берег, поводя боками и тряся головой.
   -Вода в уши попала. Плохо. Мог утонуть. Нельзя чтобы коню в уши вода попадала! - Сокрушался Юра, ходил вокруг коня, хлопал его по мокрым бокам, потом развернул перед ним мешочек с овсом и поставил на землю.
   Килограмм овса исчез за три секунды. Таймень ещё нервно поплясал, и стал успокаиваться.
   -Тпря-тпря! - крикнул Юра оставшимся на том берегу коням. - Кому стоим?
   -Тпря-тпря! - хором заорали уже все мы.
   -Игого! - веско подал голос Таймень.
   -Игого! - в четыре глотки ответили с того берега.
   Четыре лошади потоптались ещё минут пять на том берегу, посовещались, подумали о чём-то своём, поржали, пытаясь возражать, пофыркали - и поплыли к нам! Первой прыгнула в воду Дырка. Она учла ошибку товарища, прыгнула аккуратно, и голова у неё осталась над водой. В точности повторив траекторию Тайменя, она в том же месте нашла твердь под ногами, и в тот же момент вплавь пустилась оставшаяся троица. Пегий, Суслик, и в последнюю очередь с полными ужаса глазами на берег выбрался самый мелкий - Ершов. Оказывается, это был его первый в жизни заплыв. Всем пловцам тут же был выдан овёс и объявлена благодарность.
   Если кто-то вам скажет, что конь - глупое животное - плюньте ему в глаза!
   Нам очень хотелось отомстить подводным рыбам за потерю нашего любимого паута, но ставить лагерь на правом берегу Азаса было весьма проблематично. Кругом кочки, кусты, под ногами местами чавкало. Болотина тут оказалась безобразная. Так что нам пришлось запрягаться и уходить не порыбачив. Солнце спряталось, пошёл мелкий вполне осенний холодный дождик. Мы были уставшими, кони - нервными, а Лёша - уже и голодным. Косулю он усвоил на удивление быстро. Мы бы, если честно, заночевали и на болоте: сухой ровный пятак найти можно хоть где! Но коням тут было совершенно неудобно пастись, да и Паша гнал отряд вперёд. Надо было успеть отработать в этом сезоне ещё два участка на самой базе, так что на длительный отдых с рыбалкой и шашлыками из хариуса времени не было. Поэтому мы сделали марш-бросок километров около десяти, заночевали под пологом едва ли не в такой же болотине, поужинали и позавтракали косулей, и продолжили путь по бескрайней низине. Ни гор, ни ориентиров. Клочок неба над головой, конская задница перед носом - вот и всё, что мы видели в ближайшие пару дней. Стеной стоял лес. Иногда попадались тропы, но быстро сворачивали куда-то не туда или просто исчезали во мху. Иногда мы переходили какие-то безымянные ручейки и речки, натыкались на небольшие озёра и болотца. На второй день перешли довольную широкую и быструю речку Соруг и разбили бивак на берегу. То шёл небольшой дождик, то светило солнце. Ночами вылазило такое количество звёзд, что без телескопа можно было заглянуть в соседнюю галактику. Тут тебе ковш Медведицы с полярной звёздочкой, тут - дубльвэ Кассиопеи. И постоянно летали спутники. Как-то за один вечер мы их насчитали двадцать два.
   Я немного натёр ногу - некогда было перематывать на бегу уже дырявые портянки, - и утром Юра увидел, как я заклеиваю пластырем ссадину выше пятки.
   -Садись на мелкого! - предложил он. - Он всё равно почти пустой идёт. Поверх палатки залазь, поедешь как падишах! До Хамсары немного осталось.
   Юриному богатому лексикону я перестал удивляться в тот момент, когда мы однажды вышли к подножью хребта Улуг-Арга, и он, глядя на заснеженные пики на фоне абсолютно синего июньского неба, воскликнул:
   -Вот это красота! Какой там Эльбрус! Тут виды лучше, чем с собора Парижской Богоматери! - и, видя, что я перестал смотреть на горы и с не меньшим удивлением смотрю на него, простодушно заметил: - ну там - Квазимодо, Эсмеральда... Гюго что ли не читал? А я люблю читать. Зимой делать нечего. Приходишь в библиотеку - тепло! Валентина чай с бубликами пьёт. Я ей дрова для библиотеки поколю, она меня бубликами угостит. Я уже всю нашу библиотеку перечитал! Зимой надо будет в Нижнеудинск за книгами съездить. Там магазин есть книжный хороший.
   Поэтому на "падишахов" я уже не реагировал, а неуверенно подошёл к самому мелкому из коней и дал ему кусочек сахару. Я его называл Ершов, потому что он был самым мелким из лошадиной компании и потому похож на конька-горбунка из сказки Ершова. Сначала я называл его Конёк, потом Горбунок, потом Конец, потом Горбунец, потом Ершов. Ни на одно из имён этот кадр так ни разу и не откликнулся, но других вариантов у меня больше не было, и я так и звал его - Ершов, хотя с тем же успехом мог называть Иваном Ивановичем. Когда однажды мы поставили его не в хвост колонны, а в середину - среди коней произошёл скандал, Пегий Ершову дал пинка, и тот быстро занял своё место в арьергарде. Вообщем, это была тёмная лошадка. Ершов был нелюдимый, его приходилось всё время ловить, тащить, пинать, орать, он явно не любил людей и не хотел на них работать. Одним словом - дикий мустанг. Обвинять его в этом я не могу, у каждого есть свои глубинные причины для того или иного типа межвидового общения, но ехать на нём мне было в тот день необходимо, потому что ногу я действительно натёр здорово, и хорошо ещё, что у нас была толковая аптечка с антисептиками, марганцовкой, лейкопластырем и другими абсолютно необходимыми в походе вещами.
   Когда я сильно натираю ногу, то сразу вспоминаю своё путешествие по Подкаменной Тунгуске. Там в числе прочих дурацких приключений я тоже натёр ногу, в ранку попала грязь, и началась инфекция. А у моего папы, который был начальником отряда, в аптечке оказался только аспирин и активированный уголь. Через неделю я уже сильно хромал. Папа, глядя на мои гноящиеся язвы, ойкал и убегал, а мне становилось всё хуже. Благо был конец сезона. Когда я кое-как добрался до дома, то мать, увидев пять язв чуть ни до костей на правой моей ноге и две уже на левой, едва не упала в обморок. Но она работала фармацевтом, поэтому разбиралась в лекарствах, а дома оказалась какая-то вонючая, но хорошо действующая мазь. Нога была спасена, хотя заживала несколько месяцев, а шрамы видны до сих пор.
   Ершов съел протянутый мною сахар, больно укусив при этом за ладонь, на которой ещё не зажила ссадина от верёвки. Осталось ещё дятла с ладони покормить - и можно уходить на больничный! Я сказал коню, что поеду на нём в результате травмы, а не потому, что я к нему плохо отношусь или мне лень идти своими ногами, и залез на него поверх палатки. Мои ноги лежали на вьюках, поэтому торчали далеко вперёд, близко к конской морде. И эта морда тут же укусила меня за колено! От неожиданности я чуть не свалился. Было не то чтобы очень больно, но чувствительно, а на штанах повисли конские слюни. Я двинул ему сапогом по морде и заорал:
   -Юра, он кусается!
   -Да, этот кусается! - ответил каюр.
   Народ поржал над нами, и мы тронулись в путь. Кентавра из нас не получилось. Война между зверем и человеком продолжалась часа два. Конь время от времени резко закидывал голову вправо и кусал меня за колено. Я бил его в отместку ногой, он всхрюкивал и шёл дальше. Я задирал ноги выше и держал их так, сколько мог. Потом ноги затекали, и всё повторялось. Лёша с Толей, шедшие сзади вручную, громко комментировали мои ковбойские способности и явно болели за коня. Я давно не видел Лёшу таким весёлым.
   -Юра, - кричал я, - этот тигр мне уже всю ногу до кости искусал! Причём только правую!
   -Да, этот справа кусается! - отвечал Юра сонно.
   Вскоре тропу перегородила полуупавшая берёза. Если ехать по тропе верхом на коне, то конь под берёзой пройти мог, а всадник уже ну никак не пролазил. Берёза проходила как раз на уровне ушей Тайменя. Караван сделал привычную петлю, огибая берёзу (мы постоянно писали петли, огибая самые разные препятствия, поэтому вместо километра по карте получалось минимум два на местности). Я тоже потянул повод вправо, но этот человеконенавистник пошёл прямо. Дело в том, что повод, настоящий повод, которого конь слушается и боится, равно как и настоящее кавалерийское седло, были только у одного Тайменя. На остальных конях были вьючные сёдла и простые верёвки вокруг морды, да и те использовались редко. Коней, идущих караваном, меж собой лучше не связывать. Они и так никуда не убегают, идут ровненько в колонну по одному и сами выбирают дистанцию между друг дружкой и даже - кому за кем идти. И очень не любят, когда сзади идущий товарищ начинает тянуть верёвку, отставая чтоб пописать или ущипнуть травы. Тут могут быть всякие казусы, лягание и вставание на дыбы. В походе коня лучше не нервировать. Недаром говорят: не трахай коню мозг на переправе! Ведь это только кажется, что, коли мы навьючили коня, то принуждаем его идти с нами. При желании конь одним движением может сбросить любой груз и ускакать куда душе угодно, так же как, например, любой домашний кот может за три секунды порвать в клочья хозяйку-пенсионерку. Но животные этого не делают, потому что далеко не так глупы, как может показаться из бредовой теории "эволюции" английского шпиона-недоучки Дарвина. Конь чувствует ответственность за слабое существо, сидящее на нём. Хотя - из каждого правила есть исключения. И я ехал именно на исключении. Так что поводья в моих руках были только одним названием для самоуспокоения, а Ершов, будь он котом, рвал бы хозяек дюжинами. Он не просто не свернул направо, как сделали все остальные порядочные кони, хотя на них и седоков-то не было! Он резко прибавил ход, и я глазом не успел моргнуть, как ствол берёзы упёрся мне в живот, я схватился за сучок, а конь выбежал из-под меня, догнал Пегого и зашагал с довольным видом победителя. Толя с Лешей, шедшие сзади, придержали падающего меня и сказали, просмеявшись, что такие трюки они видели только у Чарли Чаплина в фильме "Цирк". Они были рижанами, поэтому уже в середине восьмидесятых годов знали, кто такой Чаплин, Хичкок, и даже видели фильм с участием какого-то шустрого китайца Брюса Ли, правда с очень плохим гнусавым переводом.
   Дальше я пошёл пешком, прихрамывая и иногда кидаясь в Ершова сосновыми шишками. После каждого меткого попадания Ершов ускорял ход задних ног, при этом передние шли в прежнем темпе. Конь то ли укорачивался как червячок, то ли сжимался как пружина, так что кидался я на всякий случай издалека.
   Вскоре мы пришли к Дерлиг-Холям. Это два озера, соединённые меж собой протокой. Прямо в эту протоку впадает река Дотот, а из западного озера вытекает Хамсара, в которой, по слухам, тувинцы регулярно топят надоевших жён. Бедолаг садят в лодку без вёсел и пускают вниз по реке. И те плывут до ближайшего водопада. На этом сложном во всех отношениях гидроузле бригада рыбаков добывала хариуса и сига. Бригада состояла из деда-тувинца, его сына и дочери, наполовину русских, лет в районе сорока, мужа дочери, совсем русского, с золотыми зубами, сломанным носом и в наколках, и двух здоровенных лаек.
   Собаки нас встретили дружным дуэтом, дед кое-как отогнал их палкой.
   -Кэ! - поздоровался дед
   -Экэ! - ответил Юра.
   Тофалары и тувинцы говорят на похожих языках. Если тувинец говорит медленно, то тофалар его понимает. Вначале дед поговорил с Юрой на своём языке, но когда понял, что нам от него ничего не надо - перешёл на русский. С тувинцами всегда так: когда идёшь мимо их стойбища и просишь копчёного мяса - они не понимают. А не успеешь отойти - начинают просить на вполне сносном русском сгущёнку и спички. Ну, тут уже мы по-русски не понимаем. Лучше всех владеют русским те, кто служил в армии и сидел в тюрьме. Паша рассказывал, как в прошлом сезоне дед-тувинец привёл в их лагерь свою дочь.
   -Вам даю на ночь свою дочь. Ей семнадцать лет. Мне за это дашь семнадцать банок сгущёнки!
   А началось с того, что вечером Пашин отряд из шести человек остановился в низовьях Биче-Баша, неподалёку от тувинского стойбища. Дети лет трёх и меньше, ещё толком не умея ни ходить, ни говорить, ездили вокруг своих палаток на личных олешках без седла, иногда падали, опять залазили на олешка - и так проводили день, пока взрослые пасли стадо где-нибудь неподалёку. В лагере кроме детей была женщина и парень в старой стройбатовской солдатской форме. (Те тувинцы, которых удавалось отловить, служили исключительно в стройбате. А если не удавалось - не служили вообще). Они изумлённо проводили взглядом огромных чужестранцев на огромных лошадях, на традиционный вопрос: "Нет ли мяса? Можем на патроны поменять!" - развели руками - не понимаем, мол, ничего. Пашин отряд заночевал неподалёку, и к ночи к костру пришёл дед с дочерью и деловым предложением. Дочери на вид было не намного меньше, чем деду. Мужики, хоть и были уже три месяца без прекрасного пола, а глянули на это чудо природы - и склонились обратно кто к иголке с ниткой штаны прохудившиеся заштопать, пока мошка задницу до костей не изгрызла, кто мундштук из ольхи вырезать и дырочку для дыма раскалённым гвоздём внутри прожечь. Паша подошёл к даме, оглядел, пощупал, сморщился, покачал отрицательно бородатой головой и пальцами показал деду викторию: две банки. Будь дед евреем - наверняка бы стал торговаться. А эти молча покачали головами, развернулись и ушли. Зачем Паша предложил деду две банки - он и сам потом ответить не смог. Такой красоты даже на шестерых - безумно много.
   Дед, которого мы повстречали на озёрах, был более приветливый, предложил вместо дочери заночевать в избе и помыться в бане. Мы распрягли коней, достали кое-какую снедь, но дед махнул рукой в сторону кухни:
   -Марала варю! Еды много! Убирай банки!
   Несколько банок тушёнки и сгущёнки мы всё же оставили деду - зима длинная, - а на ужин у нас была варёная маралятина, солёный хариус, солёная икра то ли хариуса, то ли сига, и варенье из ревеня. Вы никогда не пытались есть в режиме: ложка икры - ложка варенья - ложка икры - ложка варенья? Не пытайтесь! Всё это порознь - очень вкусно, но вместе - полное издевательство над остатками гурманизма и собственным желудком. Мы с голодухи хапнули по паре ложек - на столе стояло две полных трёхлитровых банки того и другого, - и поняли, что лучше сперва помыться и подождать, пока доварится марал. Дед достал банку браги, настоянной на какой-то ягоде. Брага была холодная, шипучая, и на первый взгляд - совершенно без алкоголя. Мы выпили по стакану и пошли мыться. Баня была классикой жанра: топилась по-чёрному, маленькая, с полкой внизу и полкой вверху, без всяких предбанников и прочей роскоши. Просто место для мытья, где под крышей стоял обложенный базальтовыми камнями котёл вёдер на шесть. Помылись, выпили ещё по стакану браги - и поняли, что алкоголя в браге более чем достаточно. Дедова дочь поставила на стол кастрюлю с варёным мясом и тарелки. Сели сначала хозяева, потом мы. Места за столом едва хватило. Поговорили про житьё-бытьё. Дед выбирал себе из кастрюли куски голимого сала и с видимым удовольствием ел, отрезая большим таёжным ножом кусочки и макая их в аджику.
   -Сало у марала к осени вкусное! Полезное! Дури много аморальной. Осенью его наемся - всю зиму буду своей бабке сиськи в Кызыле мять! - блаженствовал он, запивая сало брагой.
   Я попробовал кусочек - и проглотить не смог.
   -Значит, твой организм сало ещё не потребовал! А мой потребовал! - заметил дед.
   -Голова болит с утра, - сообщила дочь, - снег пойдёт скоро!
   -Муж пусть сегодня любит тебя крепко, тогда завтра всё пройдёт! - рассудил дед.
   Я уже открыл было рот поржать и поддержать незатейливую шутку юмора, но осёкся: дед и вся его команда сидели с совершенно серьёзными лицами, покивали головами и продолжили трапезу. Видимо, для них это была обычная тема и обычный метод лечения.
   Трёхлитровую банку браги выпили быстро, золотозубый товарищ несмело предложил продолжить банкет, но дед на корню пресёк все поползновения:
   -Норму знаем, завтра всем работать! Чаю попьём с вареньем - и спать пора.
   На улице тявкнула и замолчала лайка.
   -Рябчик пролетел, - спокойно определил дед, - Байкал на рябчика один раз лает. Хорошие собаки. Спасли меня нынче. Пошёл в кусты. Вот тут, из избы вышел, сто метров отошёл, штаны снять не успел - и медведь на меня идёт! Что делать? Ну, я палку какую-то хватаю и кричу: зашибу! Он на меня прыгнул, я в сторону - и по башке ему этой палкой! Палка пополам, я за дерево, за другое, к избе пячусь. Он опять на меня! Ладно - собаки услышали в избе, да дочь сообразила их выпустить, двери открыла. Если б не собаки - наверно, не дошёл бы до избы. Больно злой мишка был. А они его как поставили - я в избу, ружьё схватил, и прям с порога его убил. Глупый медведь какой-то оказался. Молодой. Двухлетка. Вкусный! Может, мать убили, мстить пришёл. Первый раз с ним встретились - и сразу драться! Не знаю... Мне семьдесят восьмой годик, всю жизнь в тайге прожил - такого никогда не случалось.
   На другой день к рыбакам обещал прилететь вертолёт. Паша связался с базой и заказал кое-какие продукты и для нас. Правда, до базы оставалось всего два дневных перехода, но у нас кончался чай и сахар, а это равносильно тому, что в воздухе планеты кончался кислород.
   Тут, приводя пример к правилу: "Идёшь в тайгу на день - бери припасов на три!", уместно будет вспомнить про рабочего Назаровской партии Васю Шакуна. Эта поучительная история случилась с ним, когда он по молодости работал в районе Туруханска. Сезон заканчивался, и его отряд эвакуировался вертолётом в Туруханск. За один рейс вертушка всё не подняла, поэтому около таёжной избушки остался ждать второго рейса Вася с однозарядной "тозовкой", две его лайки, мешок муки, железная кружка и топор. Остальной народ радостно помахал ему из иллюминатора Ми-8 и крикнул, что когда он через час прилетит вторым рейсом, водка будет уже налита и огурцы нарезаны. Второй рейс состоялся через сорок два дня. Когда вскоре после отлёта товарищей начался снег с дождём и упал густой северный туман, Вася, конечно, заподозрил недоброе, но если бы ему в тот момент сказали, что жить ему в этой лесотундре на воде и муке ещё полтора месяца - он бы наверно застрелился. Сначала он с удивлёнными собаками жарил прямо на печке-буржуйке муку до коричневого вида, заваривал её кипятком в кружке и такой болтушкой питался сам и кормил животных. Потом собаки посмотрели на Васю не как на хозяина, а как на еду, а Вася на собак - не как на собак, а как на женщин. Погоревав и не найдя взаимности, он их на всякий случай застрелил и съел. Потом стрелял рябчиков, куропаток, и даже попытался охотиться на лося, но близко подойти не смог, выстрелил издалека и попал тому куда-то по броне. Разъярённый лось гонял мужика по шикарному пейзажу на закате среди красивого векового сосняка, пока оба не устали и не согласились на ничью. Вскоре лёг снег, окончательно похолодало. Вася насобирал дров побольше, лёг на нары и впал в голодную спячку. И выжил! Как он потом рассказывал, первая мысль была - застрелить хмурого вертолётчика, который вылез из приземлившейся вертушки, потоптался по рыхлому глубокому снегу и сказал Васе недовольным тоном:
   -А чё площадку не утрамбовал, не разгрёб? Мы еле разобрались - где тут сесть! Ну чё, ты с нами едешь или как?
   Через год Вася устроился в экспедицию "Северный Полюс-25" дизелистом.
   Вертолёта в тайге в принципе можно ждать до китайской пасхи: то керосина нет, то перевал закрыт, то срочный рейс для медиков или пожарных. Как говорится - где начинается авиация, там кончается порядок. Но у рыбаков для вертолётчиков всегда есть хорошая приманка. Поэтому по рации можно услышать интересные переговоры между рыбаками и летунами:
   -Перевал завтра может быть закрыт!
   -Ведро готово!
   -Одно ведро? Не, перевал закрыт плотным туманом, видимости - ноль!
   -Два ведра хватит?
   -Перевал ещё закрыт!
   -Ну три ведра!
   -Перевал открылся, небо чистое!
   Три ведра хариуса многие бы дали только за то, чтобы посмотреть, как Пищалко приземляется, а потом взлетает. Раньше он летал на Ми-1, несколько раз его разбивал и потом чинил за свой счёт. Когда Ми-первые поставили на прикол, Пищалко пересел на Ми-4. Бить такую большую машину, наверно, было уже дорого, поэтому летал он, говорят, совсем не так, как в молодости. Хорошо, что я не летал с ним в его молодости, мне хватило сезона - 85. Потому что, сделав за лето с этим камикадзе четыре рейса, я пожалел, что не крещёный. Особенно забавно он преодолевал перевал неподалёку от пика Топографов, а потом снижался. Перевал он преодолевал на высоте метра три. То есть, мы летим по горизонтали, заранее набрав нужную высоту, а расстояние до земли всё уменьшается, уменьшается, гора поднимается на уровень колёс, вертолётное пузо чуть не цепляет за гребень, в иллюминаторе мелькает кривой кедр - и через десять секунд земля почти вертикально уходит вниз. Под машиной опять бездна свободного пространства, вдали видны снежники, пики, тайга сплошным чёрным и таким ровным, когда смотришь с высоты, ковром, и даже какой-то четвертичный вулкан с разрушенными потоками лавы. Вскоре появляется пункт назначения. В этот момент Пищалко выключает двигатель и просто падает в полной тишине примерно полкилометра, включив двигатель на ротацию, а потом вновь включает перед самой землёй. И почему-то никто ни разу его не спросил: а что будет, если не заведётся? Потому что ответ напрашивался сам собой. После приземления штурман всегда первым выскакивал из кабины, вставал у хвостового пропеллера и махал руками всем, кто бежал встречать борт или, бледный, вываливался из него на трясущихся ногах. Дело в том, что заднего винта при вращении не видно, и можно легко остаться без головы, подбежав к только что приземлившейся вертушке сзади. Поэтому в Восточно-Саянской партии при инструктаже по технике безопасности всегда повторяли: никогда не подходить сзади к вертолётам и коням! У коней, правда, пропеллера сзади нет, но есть копыта, которыми они при удачном попадании пробивают череп волку.
   Но на следующий день вертолёт не прилетел. Перевал был закрыт реальными тучами, которые бы не развеяли даже все девять тонн рыбы, что бригада рыбаков добывала за сезон. Делать оказалось нечего, и мы пошли по бруснику. Дедова дочь - её иначе не называли как дочь, сестра или жена, поэтому имени её я так и не узнал, - обмолвилась, что они заготавливают кроме рыбы ещё и бруснику. Просто на заказ конкретным людям из Кызыла собирают в тайге ягоду по двадцать пять рублей за большое эмалированное ведро. Почему бы не помочь хорошим людям? И мы с Толей и Лёшей, чтоб не сидеть без дела, пошли по ягоду. Вернее, ходить никуда не пришлось: всё вокруг избы, вдоль озера и вглубь тайги было ей усыпано. Некуда было ступить, не раздавив несколько. Ягода была очень крупная и почти зрелая. Уже вся красная, но ещё на четвертинку снизу белая, ещё не побитая морозом, и потому твёрдая.
   Сначала мы её просто ели. Сели кто где, о чём-то трепались и жевали бруснику. Вскоре рот свело от кислоты. Тогда Лёша принёс кружку сахара, и мы стали есть её ложками, пересыпая сахаром в мисках. Через час мы наелись брусники на год вперёд и перестали разговаривать, потому что скулы свело, а дёсны облезли и нещадно болели. Теперь сам бог велел просто собирать ягоду, поскольку организм перестал считать её едой. Вокруг свистели рябчики. Они тоже собирали ягоду. Видимо, рябчики тут не котировались в качестве еды и были совершенно непуганые. Мы хотели сходить поохотиться, но стимула не было: еды навалом, а ходить по мокрой тайге - удовольствие ниже среднего.
   Урожай мы собирали без всяких совков, и к обеду набрали два ведра, не отходя от избы дальше двухсот метров. Так что уху из огромной щуки на обед заработали честно. В доме хозяйничала только женщина. Мужики рано утром уплыли на лодке ставить сети.
   -Вот как привезут завтра килограмм триста этой рыбы - тогда работа и начнётся! - не жаловалась, а, скорее, вводила нас в курс дела хозяйка.
   Сети ставились с утра одного дня и снимались утром другого.
   На берегу озера была сделана небольшая пристань и установлены приспособы для потрошения рыбы: навес и покатые гладкие доски с торчащими на пару сантиметров гвоздями. На этот гвоздь рыба насаживается глазом, потрошится, кишки бросаются в воду, а рыба круто солится и укладывается по сортам в деревянные бочки, что стоят неподалёку от воды под навесом. По морозу бочки на санях-волокушах вывозят трактором по зимнику. Берег озера был покрыт рыбьей чешуёй и блестел на солнце, словно выложенный слюдой. Сколько тонн и поколений рыбы приняло тут свою смерть - неизвестно.
   Несколько поодаль из воды рядом с берегом торчало нечто, меня заинтересовавшее: что-то почти в человеческий рост, завёрнутое в давно облезлую оленью шкуру. Я поинтересовался у хозяйки.
   -Отец приедет вечером - расскажет! - уклончиво ответила та, собирая после обеда грязные тарелки в двухведёрную кастрюлю с нагретой на печи водой.
   До вечера мы напилили на кухню дров, натаскали воды, постирали белые от пота робы, высушили их в коптильне, подштопали дырки и подружились с собаками. Кобели были недоверчивые, злые, но на сахар купились. Юра чинил седло, Паша настроил рацию и выяснял у базы, когда будет погода. Но над озером сгущалась и прижималась к воде туча, так что прогноз был понятен и без базы. Когда лодка с рыбаками причалила к берегу, уже хорошо штормило, дул ветер и пробрасывал мелкий дождь. Лётной погоды не предвиделось. Мы поняли, что вертолёта ждать - смысла нет. Связались в последний раз с базой и сказали, что завтра выдвигаемся от озёр при любой погоде. Вечером всей компанией сидели у костра, жевали вяленую рыбу, пили чай, травили байки. Мошкары почти не было, причём вся что была - кусала исключительно Лёшу. Толя философски заметил, что у него в спальне в Риге на люстре пять плафонов, но мухи гадят только на один. Это - диалектика, и Лёша в прошлой жизни был плафон. Лёша пытался пересаживаться, уходил к воде, вставал в дым - мошкара терпеливо дожидалась его возвращения и остальных словно не замечала. Парень психовал до слёз.
   Я спросил у деда - что там торчит из воды? Народу тоже стало интересно. Дед молча встал, жестом позвал нас за собой, подошёл к заинтересовавшей нас штуковине и на секунду откинул шкуру. Было уже довольно темно, но мы успели разглядеть истукана явно женского пола, вырезанного из дерева и торчащего прямо из воды. Резьба была очень схематичной: лицо, грудь, широкие бёдра, - и очень старой. Дерево было чёрным от времени, растрескавшимся, но не гнилым. Может быть сосна или кедр. Дед кивнул истукану, что-то тихо бормотнул и набросил шкуру обратно:
   -Больше не надо смотреть. Она не любит, когда на неё смотрят!
   Мы были малость разочарованы такой короткой экскурсией, но дед уже шёл к костру.
   -А вообще-то это кто? - попытался удовлетворить любопытство Толя, но дед молчал, дочь молчала, остальные местные тоже молчали, будто не слышали вопроса.
   Так я до сих пор и не знаю наверняка, что за идол стоит на берегу одного из двух Дерлиг-Холей.
   На другой день рыбаки перевезли нас через Хамсару на своих двух лодках, вооружённых тридцатыми "Вихрями", а кони опять поплыли сами. Тайменя, как обычно, за узду стащили в воду, и он, ввиду полного отсутствия альтернативы, переплыл реку первым, съел положенный в таком случае овёс, и позвал товарищей. Так что вся переправа заняла у нас около часа. Мы поблагодарили рыбаков и пошли на север, а те поплыли проверять вчерашние сети.
   Стояла морось, ветра не было. Туча плотно лежала на земле. Вроде ничего не мокло, но ничего и не сохло. Идти было не жарко. Из-под конских и наших копыт изредка взлетали какие-то мелкие несъедобные птицы, пугая и нас, и коней. Когда мокро, птицам летать неудобно. Вот и сидят в траве до последнего, пока на неё не наступишь. И потом из под самого носа - фрррр! Однажды с грохотом вылетел глухарь и улетел вдоль какого-то безымянного ручейка. Охотиться на него в такой чащобе без собаки было бесполезно.
   Мы остановились на привал. Вечерело, туман оформился в небольшой, но какой-то безысходный холодный дождик, изо рта пошёл пар. Решено было заночевать, чтобы завтра встать пораньше и к вечеру быть на Хоор-Оос-Холе. Кто-то распрягал коней, кто-то ставил палатку и собирал дрова. Я развёл костёр, достал копчёного хариуса, положил на какой-то пень - кухня в траве по пояс ещё как-то не утопталась и не оформилась, и продолжил заниматься поварским делом. Вырубил таган, повесил над огнём чернющий что снаружи что внутри чайник с водой, достал нож порезать рыбу, но рыбы на пне не оказалось. Я оглядел всё вокруг, подозрительно глянул на Лёшу. Не было никаких признаков того, что хариус на пне существовал каких-то несколько минут назад.
   -Народ! - воззвал я. - Рыбу на место положите!
   На меня посмотрели удивлённо. Я и сам понимал, что пройти у меня за спиной по траве незамеченным никто не мог. Но рыбы не было!
   -Да ладно, упала в траву наверно. Завтра найдём! Не последняя, рыбаки не поскупились!- успокаивали меня.
   Рыбы нам действительно отвалили от души, так что мне оставалось только почесать голову под шляпой и достать другую рыбину. Поужинали. Подумали на тему - куда девать рыбные головы и кости. В костёр кидать - запашина будет хуже чем от иприта. Страшнее вонь, только если в костёр пописать. Речки, чтоб в воду кинуть, рядом нет, лагерь разбили на берегу ручейка, в котором воды столько, что в чайник пришлось кружкой набирать. Порешили, что за ночь медведь помойку не учует и на запах не придёт! Юра взял рыбью голову и кинул в кусты. В ту же секунду оттуда раздался шорох, хруст костей и утробное рычание. Юра взрыл землю и бросился в палатку за "тозовкой". Паша ломанулся туда же за карабином. Я, Толя и Лёша вскочили и похватались кто за топор, кто за нож. В траве было темно, свет от костра мешал рассмотреть того, кто нагло в пяти метрах от нас жрал нашу рыбу. Первым разглядел гостя Толя. Он поправил очёчки, и пока два дурня с перепугу клацали затворами, сказал убийственно бархатным своим голосом:
   -Пёсик!
   Он посвистел, и из травы к костру вышла белая с чёрными пятнами дворняга. Мы обалдели! Если бы из травы выполз крокодил - мы бы удивились не намного больше.
   -Ты чья? - сурово спросил у неё Юра, наставив на животное ствол.
   Собака не убегала и не подходила ближе, просто стояла на краю вытоптанной нами поляны и ждала очередного куска.
   -Я понял - чья ты! - сказал Юра, прицелился и выстрелил.
   Пёс упал и задёргался. Юра быстро подошёл к собаке и передёрнул затвор. Вновь сухо щёлкнул мелкашечный патрон, и стало тихо. Только к запаху дыма от костра слегка примешался запах пороха. Каюр взял пса за задние лапы и утащил куда-то в траву. Мы стояли и не знали что сказать. Юра вернулся, вымыл руки в ручье и коротко и зло сказал:
   -Я знаю, чья это собака. Тептея. Он охотится не по правилам. На мою землю заходил, мою белку брал. Он сейчас на Бельчире стоит. Его собака. Как волк бегает. Так собаки не должны бегать! Совсем ничего человек не понимает!
   Я никогда не видел Юру таким злым. Мне кажется, что появись рядом с собакой сам неизвестный мне Тептей - Юра и его за задние лапы утащил бы в кусты с лишней дыркой в голове. Всё было очень неожиданно, и для нас, цивильных, непонятно. Было очень жаль пса. Лес сразу сделался какой-то чужой, живущий по своим неизвестным нам, чужакам, законам. Мы сидели у костра и молчали. Не хотелось задавать вопросы. Не хотелось знать, кто такой Тептей. Перед глазами стоял пёс, который непонятно каким образом оказался один в такой глухомани и был совершенно не виноват в человеческих прегрешениях, но по законам тайги должен был умереть.
   Юра ушёл в палатку, затопил там походную буржуйку и раскладывал потники и брезент. Мы ещё посидели у костра, но дождь пошёл сильнее, и мы тоже полезли укладываться спать. В палатке от потников пахло конями, было сыро, и под потолком обречённо гудел непонятно откуда взявшийся шмель. Печь горела кое-как, дрова были осиновые, шипели и дымили. Толя взял носок, аккуратно поймал шмеля, вынес на свежий воздух и отпустил, сказав что-то доброе на прощание. Мы все уже лежали в спальниках, а Толя, простившись со шмелём, решил сделать ещё одно доброе дело, взял топор, и стал щепать листвяжный пень, с которого давеча исчез хариус. Пень был крепкий и смолёвый. Толя был босиком. Топорище было мокрым. И было темно. Пусть простит меня читатель за такое многократное малолитературное повторение односложного глагола. Но когда после очередного удара топора наступила странная тишина, Паша присел в своём спальнике и тихо сказал:
   -По ноге себе попал, засранец!
   -Паша! - раздался снаружи абсолютно спокойный толин голос. - Выйди, пожалуйста, на минуточку!
   Да, этот день ещё не был окончен. С тех пор я знаю точно: если случилась неприятность - жди вторую!
   Паша вылетел из палатки и через секунду заорал:
   -Гена, тащи аптечку! Быстро!
   Как вы думаете, легко найти аптечку в одном из восьми разбросанных у кострища баулов в темноте, зная при этом, что твой товарищ истекает кровью? Отвечу вам, исходя из собственного опыта: практически невозможно!
   Когда я в одних трусах вылетел из палатки, то костёр почти догорел. Возле него без сознания лежал Толя, а Паша, разорвав на себе майку, перетягивал ему ногу под коленом. Больше в темноте я ничего не увидел. Юра кинул в костёр веток, а мы с Лёшей дрожащими руками принялись шарить по баулам. Пока не разгорелся огонь, пока всё содержимое баулов не было вывалено у огня - проклятая аптечка так и не нашлась.
   Толя рубанул себе в левую голень нашим слава богу давно не точеный топором. Рана была сантиметров восемь в длину, и наверняка топор достал до кости. Мы обработали рану перекисью и замотали стерильным бинтом, который тут же промок насквозь. Толя пришёл в себя, на его лбу в свете костра выступили капли пота, он стиснул зубы и молчал. Его потряхивало. Ногу положили повыше и примотали к ней пару веток по бокам на случай перелома. А ведь до конца почти трёхмесячного труднейшего сезона оставался один дневной переход!
   Не помню, спали мы той ночью или нет. Всё было как в театре теней. Сполохи костра, топор, собака, кровь, смерть, рана, толины стоны, запах йода - всё в кучу упало на мозг и отказывалось перевариваться, пока не рассвело. Всё-таки, утро вечера действительно мудренее. Утром мы малость пришли в себя, включая враз постаревшего и похудевшего Толю. Перелома не было. Это не могло не радовать. Но рана была жуткая. Паша перебинтовал ему ногу, поскольку все вчерашние бинты были насквозь в крови. Мы свернули лагерь и хотели посадить раненого на Тайменя в хорошее седло, но держать ногу вниз Толя не мог - сразу шла кровь, и было очень больно. Поэтому уже его посадили как падишаха на Дырку поверх палатки, и вот так прошёл последний день нашего путешествия по Тофаларии. К вечеру мы пришли на базу. Хотели вызвать вертолёт и отправить Толю на большую землю, но он отказался
   -Ребята! - взмолился он. - Ведь это всего лишь нога! Через неделю всё заживёт!
   Он ошибся только в сроках: всё зажило, но, конечно, не за неделю. Мы проработали на базе ещё почти месяц, до двадцатиградусных морозов по ночам, забЕгали два перспективных по золоту участка и перестроили сараи под припасы и горючее. Всё это время Толя сидел на камбузе как Карл Двенадцатый при Полтаве, с вытянутой забинтованной ногой, чистил картошку, потрошил рыбу, просеивал пробы для лаборатории. Вообщем, делал всю работу для раненых и беременных. Нога заживала медленно, но верно. Витя прикладывал к ране племянника мумиё, Лёша выстрогал товарищу посох и украсил ажурной резьбой, а Паша регулярно перевязывал и при этом материл на чём свет стоит, поскольку по возвращении в Ригу предстоял разговор с сестрой, толиной матерью.
   Сезон 1985 года был, пожалуй, самым трудным и интересным в моей геологической жизни. После этого я работал в Кузнецком Алатау и на Енисейском кряже. Там тоже было интересно, тяжело и есть что вспомнить. Но этот сезон был самым насыщенным и проверил меня на прочность. Я выдержал. Мы все выдержали.
   Когда осенью, опоздав почти на месяц, я явился в институт, куратор нашей группы меня спросил:
   -Карпов, покажи образцы, что ты привёз с практики!
   Я достал из портфеля три невзрачных камушка с куриное яйцо.
   -И это всё что ты смог собрать за лето?! Карпов, какой же ты лентяй! Это самая убогая коллекция, привезённая студентом после практики!
   Я хотел ему рассказать, как мы бегали по Саянам, форсировали реки, сбивали в кровь ноги и спины, как иногда казалось, что сердце сейчас лопнет в пяти метрах от заветной безымянной вершины 2306... Я хотел ему столько рассказать в своё оправдание! Объяснить, что каждый лишний камень в маршруте - это непозволительная роскошь, а эти три я притащил из такой глухомани, что и представить трудно! Что я прошёл настоящее крещение и почти стал геологом! Но в ответ я только вздохнул и развёл руками.
  
  

ШЁЛ Я КАК-ТО РАЗ

1

  
   Шёл я как-то раз вечером по тайге. Из маршрута возвращался, работая геологом в Кузнецком Алатау. Иду уставший. На шее - карабин, на спине - рюкзак, на боку - полевая сумка, на голове - кожаная чёрная шляпа, на шляпе - комары. Ну, то, что на ногах - болотные сапоги, а на всём остальном - противоэнцефалитный костюм - это понятно. Маршрут был не длинный, не короткий, а так, в самый раз. Километров восемнадцать беготни по дебрям и горам. Но раз даже боги спускались на землю, то уж геологам и подавно к ночи надо возвращаться в лагерь, к родным гнидникам и бздюжникам, крепкому чаю с рафинадом и надоевшими до изжоги макаронам по-флотски. Возвращаюсь я, надо отметить, с полным рюкзаком образцов - и это конечно минус, но зато по старой лесовозной дороге, а это не просто плюс, а плюс с плюсом. Кто хоть раз ходил хотя бы по грибы - тот меня понял. После джунглей Алатау любая тропинка кажется проспектом. Место, где мы работали - верховья речки Кия (никак пленные японцы там карате тренировались) - совершенно глухое. Народу нет как нет. Ближайший посёлок Приисковый - за перевалом. Не каждый дойдёт или доедет оттель досель, чтоб поймать пару задрипаных харьюзей или собрать ведро опят. Поэтому я сильно удивился, увидев свежий человеческий след, который шёл навстречу, и сворачивал по песчаному отвилку дороги к речке. До лагеря оставалось метров пятьсот. Незнакомец явно должен был пройти мимо нашей палатки.
   Как-то я насторожился. Уже привык за лето ходить по одним медвежьим следам. И внимания на них особо не обращаешь. Ну, мишка. Ну, ходит рядом по лесу. У него свои дела, у меня свои, никто никого не трогает и не обижает. А тут - человеческие! Перевесил я карабин с шеи на плечо стволом назад, чтоб сподручнее было наизготовку его крутнуть, так, на всякий случай, и потихоньку по песочку речному намытому пошёл по странным следам к речке, благо вот она, рядом шумит перекатом, обмывает крутой бок горы Несчастная. Выхожу на берег - ну прям пляж. Ветерок, комаров почти нет, песок с камушками, а на берегу стоит какой-то мужичок, и удочкой рыбачит. И вид у него совершенно для нашего лагеря неопасный. Хотел я его окликнуть - как, мол, клёв? Не про жену же с ним речь вести и не о работе, коль он от них так далеко вручную упорол! А мужичёк по щиколотку в сапогах в воду зашёл, за поплавком внимательно следит, крючок приподнимает, чтоб за тину да за коряги не цеплял. Вижу - не до меня ему. Двадцать с лишком вёрст протопал, а рыбы - тю-тю. Рюкзак-то на спине тощий! А тут я под руку со своими дурацкими вопросами! Кто ж рыбака спрашивает: "Как клёв?", когда клёв - вообще никак! Можно и в морду получить за подобное любопытство! Поэтому я постоял за спиной у горе-рыбака, повернулся тихонько, вышел на дорогу, и пошлёпал в лагерь.
   Пришёл - уже смеркалось. Напарника ещё нет. Блуждает где-то по Александровскому ручью, тоже гружёный как верблюд. Под конец сезона вдвоём мы в этом лагере остались. Уходим - рацию в кусты прячем, а остальное так и стоит на обочине без охраны: палатка четырёхместная с печкой, навес брезентовый над кострищем, столик с кружками да ложками, ящик с консервами у ручья в теньке - вот и всё хозяйство. Рюкзак я в палатке скинул, позвоночником в разные стороны похрустел, сапоги снял, портянки на кусты развесил, и пошёл босиком костёр разводить. Комарики к вечеру уже не так злобствуют, так что ногами можно пожертвовать ради ощущения счастья походить разутому. Развёл огонь, повесил над ним котелок с водой, начинаю уже выделять желудочный сок, глядя на банку перловки с говядиной - гляжу: рысачит по той дороге знакомый рыбак, причём с таким видом, что мне - честно говорю! - стало не по себе. Лица на человеке нет! Семенит, спотыкается, то оглядывается, то в небо жалобно глядит, да так, что моргать забывает. И тут он наконец видим меня, дым костра, палатку - и встаёт на секунду столбом. Я гляжу на него и соображаю: бежать мне за карабином к палатке или топора хватит? Первая моя мысль - медведь. Ну, от кого мужик в сибирской тайге может ещё бежать с видом ребёнка, которого в тёмной комнате старший братик схватил за руку и крикнул басом: "Агижь!" И вот мы смотрим друг на друга секунды две, и рыбак вдруг выдыхает и кричит:
   -Во фокусы!
   И мы опять смотрим друг на друга, думая каждый о своём. Я уже понял, что медведь тут ни при чём, иначе он давно был бы уже на сцене, и всё бы зрителям стало понятно, но сути момента ухватить не могу. А рыбак вытирает пот со лба, подходит ближе, садится на бревно у костра, скидывает свой полупустой рюкзак, и уже довольно спокойно (надо отдать ему должное) говорит:
   - ЗдорОво! А ты там возле речки часом не ходил?
   - Ходил! - Отвечаю я.
   - А меня видел?
   - Ну да, видел! - говорю я, и тут до меня начинает доходить.
   - Ну, ты меня чуть в гроб не вогнал! Ты у меня за спиной прям стоял?
   - Ну да, - говорю я, а сам уже начинаю улыбаться, хоть и вида стараюсь не подать. - Подошёл, глянул - кто тут ходит. Вижу - рыбачит человек. Повернулся да пошёл домой.
   - Вот же как бывает! - собеседник закурил "Беломорину" и покачал головой. - Я иду. Тайга. Никого. Палатку эту вашу я и не увидел. Подошёл к речке, пять минут червя покидал - нету рыбы. Видать, уже вниз покатилась, осень чует. Поворачиваюсь уходить - а мои следы уже кто-то затоптал! И никого! Я башкой туды-сюды, на дорогу выскочил - обратно никого! Ещё речка шумит, не слышно толком. Кто такой? Откуда взялся? Понять не могу, аж шкура дыбом встала. Ноги в руки - и айда ходу. Думаю - может, духи какие? Может, кто по деревьям прыгает за мной? Тут же гора Несчастная. Тут когда золото брали в девятнадцатом веке - такое творилось, что не приведи господь! Думаю, можа артельщики мёртвые шалят? Вот же история!
   Мы вместе посмеялись над такой странной, только в тайге возможной историей. Вскипела вода, я заварил чай, тут и Иваныч вывалился из чащи на дорогу аккурат напротив палатки. Втроём попили чаю, и рыбак пошёл к себе в посёлок. Переночевать у нас он так и не согласился, как ни убеждали, ушёл в ночь. Сказал, что теперь ему уже ни фига не страшно.
  

2

  
   Шёл я как-то раз из очередного маршрута. Маршрут был очень длинный и сложный по многим причинам. Главная причина - жара. На солнцепёке в горах Алатау в июле в том году было градусов сорок. Через полчаса ходьбы штормовка под рюкзачными лямками была уже чёрной от пота, через час насквозь была уже вся спина. Мазать морду мазилкой от комаров смысла не было никакого: пот льётся градом, так что от мазилки страдают только собственные глаза. Но самое поганое - это духота. Джунгли Кузнецкого Алатау можно сравнить разве что... не знаю с чем сравнить. В Бразилии и Кении я не был, а судя по фильму "Рэмбо", Вьетнам - это что-то типа парка культуры имени отдыха: хошь - бегом бегай, хошь - ночью ходи от фонаря к фонарю, хошь - до гола раздевайся и в воду прыгай: ни тебе мошки, ни слепней, ни комаров. Духота в джунглях Алатау происходит от того же, отчего зимой там наметает по четыре метра снега: от влажности. Дальше на восток, в Минусинской котловине, снега зимой или мало, или нет вовсе. Потому что он весь тут выпадает. В этих горах много вечных снежников, хотя высота над уровнем моря много меньше, чем в Саянах. Тундра в Восточном Саяне начинается с 1800 метров, а тут - с 1200. В этом районе летом даже сборная России по каким-то лыжам катается. Духота усугубляется растительностью. Трава такой высоты, что едешь верхом на коне, а цветочки у тебя над головой качаются. Расцвет этого буйства травы приходится на июль. Тепло и сыро: чего ещё траве надо! Как раз в июле этот маршрут и происходил.
   Вышли мы со студентом из лагеря рано, часов в шесть утра. До восьми успели вдоль реки Бобровки выйти к подножью горы Обходная, и уже по самой жаре полезли вверх. Благо студент - парень крепкий, спортсмен, не из нытиков. Каждые 50 метров - остановка, замер радиометром. Берём образцы, нумеруем их, я записываю в пикетажку - что где взято, студент пишет в свой журнал про радиацию. Фон как фон: в районе десяти микрорентген. Добрались к обеду до родничка, что бил не на самой вершине, но уже недалеко. И сели пить чай. Конечно, было бы здорово вылезти на самую макушку, там развести костёр, пообедать, посидеть, остыть, просохнуть, полюбоваться видом во все стороны. Ведь Обходная - самая высокая точка в радиусе километров ста, почти тысяча триста метров над уровнем моря. На северном склоне в логу снег, черемша всё лето свежая за отступающим снегом прорастает, подснежники - вообщем, как положено по весне. А на южном - бамбук уже пошёл в дудку медведям на гОре, цветы многие погорели, трава у корня одеревенела - болотники за месяц протираются насквозь. Но на вершине нет воды! А тащить её туда в котелке - больше расплескаешь по дороге, да и без неё тяжело. Так что обедаем обычно у последней воды. Наломали веток, на длинную ручку геологического молотка повесили котелок, развели огонь, открыли две банки перловки. Студент как обычно жрать хочет так, что готов вместе с медведем бамбук жевать. Я ему говорю:
   -Предупреждал же - позавтракай утром! Хоть чаю выпей со сгущёнкой!
   -Не лезет мне в такую рань! Я проснулся, только когда в гору уже полезли!
   И вот мы завариваем довольно крепкий чай - больше полпачки цейлонского на литровый котелок, - и студент выпивает на голодную кружку вара - ведь пить-то тоже хочется ужасно, - заедает его чуть разогретой кашей с сухарями, и блаженно откидывается на траву, отгоняя веткой комаров. Через пять минут выпивает ещё кружку чая, уже хорошо настоявшегося - и ему делается плохо. И мне пришлось доскребать свою банку перловки уже под звуки совершенно неаппетитные. Крепкий несладкий чай способен пережить далеко не каждый пустой желудок. Бледный как смерть студент выплюнул всю кашу, и в перерывах между спазмами попивал родниковую ледяную снежную водичку из дрожащей ладошки мелкими глотками. Мне и жалко его, и зло разбирает. Я его спрашиваю:
   -Тебя добить? Карабин - вот он. На себе я тебя всё одно не потащу. В тебе под девяносто кил веса, а мне ещё надо нести карабин, радиометр, полевую книжку и рюкзак с образцами. Ведь если я потеряю тебя, то мне объявят выговор, а если потеряю винтарь или секретные карты - меня посадят. Так что - ничего личного. Вставай лицом к сосне!
   Он, бедный, даже улыбнуться не может. И комары его за нос едят, а он руку поднять не в состоянии. Ну что делать? Посидели минут двадцать. Малость спазм прошёл.
   -Как сможешь идти - в ладоши хлопни, - говорю ему, - не ночевать же тут!
   -Идти уже могу, - бубнит студент, - но только под гору! И с чего это меня так? Столько каши зря пропало!
   -С чая! - отвечаю зло. - А каша - вон, целая вся. Собери, разогрей - и обедай второй раз!
   Студент глянул в сторону каши - и его снова сплющило.
   -Ну, тогда сиди тут, жги костёр и жди меня! - рычу я. - До вершины метров триста осталось. До неё если не дойдём - считай, что все жертвы были принесены напрасно. Карабин оставляю тебе. Если через два часа вдруг не вернусь - стреляй из него каждые пятнадцать минут, желательно - себе в лоб. Потом шагай в лагерь, обрадуй Иваныча, а утром по рации всё расскажешь Беспалову. Если вдруг медведь - огонь развороши и покричи что-нибудь из Некрасова. Стрелять только в него не вздумай! Он тебе этот карабин на шее завяжет вместо шарфика. Будешь помирать - стисни зубы, перекрестись и вспомни маму!
   -Да всё я понимаю! - отвечает он. - Сам хотел на вершину залезть, только ноги не идут. Трясётся всё внутри!
   И лицо у него несчастное, бледное, в красных пятнах от комариных укусов, волосы слиплись и разогнуться не может толком. Того гляди - упадёт. И что тогда действительно делать - непонятно.
   Короче, лавры покорителя горы Обходная достались мне одному. Вершина оказалась почти лысая. Несколько кривых сосёнок, кусты-пиздоволосник да мох. И старый полусгнивший триангуляционный знак. Замеры все сделал, образцы взял, на карту всё занёс, с вершины посмотрел по сторонам - красота! На небе ни тучки, солнце палит прям в макушку, тишина как в космосе, даже комары не кусают. Тоже, небось, рты открыли, любуются. Видимость - километров на пятьдесят вокруг. Только горы, покрытые пихтой, сосной и лиственницей до самого горизонта. Поорал, посвистел, в честь покорения пика навалил навозу под знак, и пошёл обратно.
   Живой студент пил чай.
   -Чё, - говорю, - с первого раза не умер - решил повторить?
   -Быстро ты! - отвечает он радостно. - Жрать охота! Я некрепкий заварил, со смородиной. Вон тут её полно растёт. И тебе кружечку оставил со дна пожиже.
   -Ну, коли уже жрать охота - не помрёшь.
   -Не, не помру! - говорит. - Только селезёнка ещё малость ёкает.
   Попили ещё чаю, пожевали сухарей, и тронулись домой. Радиометр я перевесил на себя, так что бедолага тащил только свой рюкзак с примерно пудом образцов - то есть практически ничего. Студент сильно переживал, что так облажался, меня подвёл и на вершине не побывал.
   -У нас на Урале, - орал он мне в спину, отплёвываясь от мошки, - горы тоже есть. Я со спелеологами много где был. Только народу там везде - прорва, загадили всё. А тут - не ступала нога человека, куда ни плюнь. Дичь полная. Обожаю Кемеровскую область!
   Хороший он был парень, студент. Только гербарий собирал как школяр какой, и жрать хотел постоянно. Что с вечера на завтра ни сваришь - всё тут же сожрёт, а потом уже на это самое завтра ещё чего-нибудь сам сготовит. Мы потом с ним много лет переписывались. Он закончил геологоразведочный факультет своего техникума, и остался работать на руднике где-то в районе Старого Оскола.
   Под гору с приличным грузом по джунглям идти - удовольствие ещё большее, чем в гору. Ведь в высокой траве замаскированы упавшие деревья! И их бывает или просто много, или так много, что приходится полностью менять ранее выбранный маршрут. Ведь тайга регулярно горит! Раз в сто, двести или пятьсот лет, но старый хвойный лес обязательно сгорает. Когда в такой горельник попадаешь лет через пять после пожара - взору открывается апокалиптическая картина: стоит мёртвый голый пустой лес. Телеграфные столбы на многие километры! Ведь огромные сосны и лиственницы, прежде чем упасть, стоят много лет, высыхая на корню до каменного состояния. И только когда их огромные корни окончательно отгнивают, эти гиганты начинают падать. Как правило, во время сильного ветра падает какая-нибудь высоченная махина на окраине леса, увлекая за собой несколько более мелких стволов. Остальным уже защиты нет - и падают следующие. За два-три осенних ветреных дождливо-снежных месяца целый лес может повалиться, образуя совершенно непроходимую баррикаду. Поэтому правилами категорически запрещено ходить по такому лесу в ветреную погоду. Если тут случится снова пожар - весь этот дровяной склад, все эти сухие смолёвые супердрова, выгорают без остатка, выжигая под собой землю до камней. Через год на этом месте появится мох, брусника, прилетят рябчики и глухари. Ещё через пару лет полезет дурная осина, за ней - берёза. А уж лет через тридцать вновь появятся хвойные, которые задавят осину, берёзу, бруснику, но принесут с собой грибы и орех. И всё повторится заново. И ходить по такому чистому лесу - одно удовольствие. Но горят упавшие деревья редко. Чаще они намокают, покрываются мхом, зарастают травой, преют и гниют веками. И не дай бог, если вдруг твой маршрут проходит по такому месту! Закатное солнце светит прямо в глаза. Мошкара, одуревшая от запаха пота и несметного количества невыпитой крови, лезет в нос и кусает за всё что можно. Рюкзак даёт пинка при каждом шаге. И ты идёшь в траве как по воде, не видя дна, и только надеясь, что не споткнёшься о затаившуюся корягу. Половину пней и валёжин разглядеть ещё можно. Но только половину.
   При спуске с Обходной коряги перебежали мне дорогу пять раз. Когда в пятый раз я навернулся через пень, упал мордой в кусты и получил рюкзаком меж лопаток, студент не выдержал моих матов и страданий, и сказал, что он уже достаточно здоров и может идти первым. Это было малость не по инструкции, но мои моральные силы были близки к нулю. Я уже ничего не видел и плохо соображал. Счастье, что в той траве, в которую я регулярно нырял рыбкой, ни разу не оказалось торчащего вверх сучка! Студент пошёл первым, через пять минут резко пропал с экрана, и снизу из дебрей донёсся его недовольный голос:
   -И правда! Ни черта не видно! А я думаю: чё ты постоянно падаешь?
   Идти вторым номером по тоннелю, пробитому студентом, было куда приятнее. До речки оставалось уже совсем недалеко, спуск стал не таким крутым, и я снова пошёл первым, благо, по количеству падений студент меня догнал и перегнал за каких-то минут сорок. И - вот он, миг блаженный! Мы выпали из чащобы на старую лесовозную дорогу, идущую мимо Бобровки. Да здравствуют советские лесовозы! Дорога эта была старая, давно не использовалась и порядком заросла ивняком и осиной, но для тех, кто лазил по старому горельнику, любая тропа покажется автобаном. Причём не только для людей.
   И вот идём мы по дороге к своему лагерю, абсолютно вымотанные, выжатые, покусаные и вообще никакие. Хотя на душе - хорошее такое ощущение, что работа сделана, заодно побывали на вершине если не мира, то хотя бы местного значения. И я увидел жидко растекающуюся вонючую кучу только тогда, когда уже занёс на нёё ногу. Когда идёшь долго, да согнувшись под грузом, то смотришь, естественно, только под ноги. Мозг, весь день интенсивно работавший над разными проблемами типа: "взять правильный азимут по компасу, отсчитать пятьдесят метров до следующей точки замера, записать номер образца, опять азимут, опять пятьдесят метров, отсчитывая шаги - один, два, три...тридцать пять... блин, упал!, сколько же было метров?, - тут базальт, тут мрамор - капнул солянкой-зашипело - кварц бы не шипел, а тут даже что-то вроде коматиитов вылезло, на амфиболит не походит, надо взять силикатный анализ" - и всё в этом же духе... После этого мозг честно отдыхает. Вечереет, комары уходят спать, жара постепенно спадает, работа сделана, студент - и тот уцелел. Поэтому когда я налетел на кучу медвежьего дерьма, то сначала подумал, что мы уже почти пришли в лагерь, и Иваныч, гад, нам заминировал пути подхода. Я остановился, поднял голову и сдвинул свою чёрную кожаную шляпу на затылок. Справа впритык к дороге начиналась гора. Другими словами, дорога была вырезана в пологом борту этой горки. А слева, метрах в двадцати, в ложбинке текла Бобровка. К речке, взлягивая, во все лопатки драпали два небольших, с овчарку, медвежонка, а их мама стояла передо мной метрах в десяти, и смотрела то на меня, то на детей. Она стояла на четырёх костях левым боком ко мне, на обочине. Я остановился. Мозг то ли продолжал отдыхать, то ли вообще умер, но про карабин я вспомнил только тогда, когда из-за поворота появился отставший студент и громко сообщил:
   -Во бля! Медведь!
   Медведица в тот же момент рванула за своими чадами. Расстояние до речки она преодолела прыжков за пять - это максимум! Ровно столько же времени я снимал с шеи карабин. Тормознувшим у воды медвежатам добрая мама дала такого поджопника, что половину речки они пролетели, не замочив лап. Студент подошёл ко мне, и мы ещё несколько минут наблюдали, как рыжая троица бежала вверх по длинному противоположному склону, покрытому молодым осинником. Мать время от времени останавливалась, вставала на задние лапы, поворачивалась и смотрела на нас. Потом вновь догоняла медвежат, давала под зад отстающему, и вновь оглядывалась. Вскоре они перевалили через бугор и скрылись. Мы переглянулись.
   -Медведь! - восхищённо произнёс студент. - Настоящий! Я живого медведя один раз только в цирке видел в первом классе!
   Лицо у него в этот момент было здорово похоже на Савелия Крамарова, когда тот говорит свою сакраментальную фразу про покойников вдоль дороге и тишину.
   -Нда! - умно заметил я.
   Мозг заработал, но не на полную мощность. Так, одна какая-то вторичная программа включилась. В Кузнецком Алатау медведей много. Это был четвёртый медведь, которого я встречал в этих краях за два года: одного видели из машины, трёх - в тайге. Но чтобы вот так, нос к носу...
   -Как они напугались-то тебя! Всю дорогу засрали! - бесстрашный студент перешагивал через кучи и считал: - ...Три, четыре, ...о, это явно мамкино... пять, шесть.
   -Следующий раз побреюсь и надену галстук! - пообещал я, и мы пошли в лагерь, до которого ещё оставалось километра полтора.
  

3

   Шёл я как-то раз по берегу такой реки, что и название вымолвить страшно - не то, что берегом ходить. Река называлась Янгито, и впадала она в реку Виви, которая, выпадая из одноимённого озера, в свою очередь впадала в Нижнюю Тунгуску, которой уже и впадать-то было некуда, кроме как в Енисей. Шли мы маршрутом с геофизиком Женей Филипповым. Каждый занимался своим делом. Женя каждые двести пятьдесят метров устанавливал небольшую треногу, ставил на неё приборчик и нажимал на нём кнопочку. Приборчик нервно взвизгивал, на экране тускло высвечивалась какая-то бессмысленная цифра, и Женя, с умным видом отмахиваясь от миллиона комаров, записывал эту цифру в свою пикетажку. Я шёл чуть дальше от уреза воды параллельно Жене и, отмахиваясь с умным видом от второго миллиона кровососов, брал образцы, записывал и даже в меру таланта зарисовывал коренные породы, стометровой стеной нависавшие над головами вдоль реки сколько хватало глаз: речка шириной полсотни метров прорыла себе каньон в сибирских траппах не хуже знаменитой Колорадо. Ничего необычного не предвиделось. Породы были однообразные: древняя лава толщиной несколько километров. Туфы, лапилли и прочая бесполезная для строительства коммунизма порода. Цифры в жениной пикетажке и мои образцы и зарисовки различались друг от дружки так же сильно, как пятая серия мексиканского сериала от пятьдесят пятой. И главное - тут не было людей. Людей в Красноярском Крае, на минуточку, проживает меньше, чем в Ленинграде. Очень маленькая часть из этих чудаков обитает в бассейне Нижней Тунгуски. Но далеко не каждый житель даже Туруханска или Туры не то что был - слышал про речку Янгито.
   Через восемь километров нас должна была подобрать лодка и отвезти в лагерь. Почти половина пути была пройдена, приближалось время обеда. Расстояние мы мерили шагами, и внутренний счётчик около мозжечка через месяц после начала полевых работ считал шаги уже без нашего участия. Мы могли разговаривать на вольные темы, спотыкаться на мокрых камнях, стрелять куропаток, остановиться на обед на счёте "сто двенадцать" - и после обеда, убрав в рюкзак котелок и намотав подсохшие портянки, шагнуть с левой - и в голове раздавалось: сто тринадцать. Таким образом, зная длину своего шага, любой геолог вам скажет с точностью до десяти метров расстояние от своего дома до работы или, скажем, до ближайшей булочной: после сезона счётчик выключается далеко не сразу и некоторым сверлит мозг аж до тридцать первого декабря.
   На обед у нас был традиционно большой выбор блюд: две банки каши перловой с говядиной, чай, кусковой сахар и армейские сухари. С собой мы всегда носили моток лески и пару крючков, потому как рыбы в этих водах обитало ну прямо-таки неприличное количество. Чёрный хариус прыгал на голый крючок, ленок уже привередничал и шёл только на красную мушку или блесну-байкалку, таймень, этакий лев местного рыбного хозяйства, стоял под порожками и предпочитал бросаться на мыша исключительно лунными вечерами, а щуку и окуня тут за рыбу вообще не держали. Бытовала тунгусская поговорка: рыбы нет. Ссюка есть. Наловив в маршруте полдюжины небольших харьюзков, можно было сделать вполне ничего такой себе шашлычок, напялив нечищеную непотрошеную несолёную рыбёшку на палочку через рот. Не кулинарный шедевр конечно, но и не консерва.
   Наш левый берег полого уходил под воду, поэтому вся рыба, как ей и положено, гужевала у глубокого противоположного от рыбака борта. Там кто-то постоянно булькал, пускал круги и бил многочисленными хвостами. Женя вырубил было палочку под удилище, но оценивающе глянув на кашу, воду и свою обувь, раздумал бродить через половину реки в протёртых болотниках, и стал разводить костёр. Я взял котелок и пошёл к реке за водой. Никакие блага цивилизации не стоят котелка чистой холодной воды, набранной прямо из речки! Даже грузинский чай N36 на этой воде казался не таким уж грузинским! (Уточняю: маршрут сей проходил в те счастливые времена, когда ветераны Курской дуги ещё бодро ходили на парад Победы, а надпись на заборе "Петя-пидарас!" встречалась крайне редко и означала лишь негативное отношение автора к Пете, а не констатацию факта. За два месяца сплава по Виви мы не встретили ни одного человека!). И вот, я захожу в эти первозданные воды немного не по колено. Вода прозрачна как воздух! Виден каждый камушек на дне! Сапог слегка взмучивает воду, в муть тут же суёт морды стайка ссыкливых мальков. Я наклоняюсь зачерпнуть литр этого национального достояния - и взгляд мой натыкается на вещи, которые ну никак не вписываются в донный пейзаж. Вместо того, чтобы зачерпнуть воду, я закатываю рукав штормовки и начинаю доставать со дна и складывать в котелок: нож с наборной рукоятью обоюдоострый самодельный, нож складной за один рубль десять копеек (ценник выдавлен на чёрной пластмассовой ручке), три банки говядины тушёной абаканской, три банки свинины пряной, банку горошка зелёного мозговых сортов, две пачки по пятнадцать патронов к карабину калибра семь шестьдесят два, пачку патронов тозовочных латунных, ключ рожковый десять на двенадцать. Последнее, что было поднято из глубины - стеклянная банка ноль семь литра персикового компота производства Болгарии. Стекло под водой видно плохо, потому я и разглядел эту банку в последнюю очередь.
   В полном изумлении я внимательно осмотрел дно, походил по отмели туда-сюда, огляделся вправо, влево и, чего уж греха таить - глянул вверх, но ничего больше не нашёл и никого не увидел. На берегу тоже не было никаких следов пребывания человека. Единственный кроме меня бородатый сапиенс уже развёл костёр и, накидав в него сырого ягеля, стоял по пояс в дыму, борясь с эскадрильями мошкары под руководством огромного слепня. Женя поворачивался к густому ароматному дыму то передом, то наоборот, приседал в него с головой, выныривал, довольно жмурился и даже снял накомарник, мешавший полноценному окуриванию его бороды.
   Я открыл банку компота, понюхал, прочитал дату годности. Всё в норме: изготовлено недавно, годно к употреблению до следующей зимы, только из холодильника. Хранилось неизвестно сколько, но в прекрасных условиях: при температуре не выше плюс пять и даже без доступа кислорода. Ржавчины - ни следа, значит плавают предметы не так давно. Налил компот в кружку, отхлебнул. Праздник вкуса! Подал кружку напарнику. Тот, не открывая в дыму глаз, хлебанул, вдруг весь выпучился, и как ошпаренный вылетел из дыма и начал плеваться так, словно ему кипятком нассали в рот.
   -Что это!? - трагически воскликнул он наконец, с ужасом доставая из своей огромной эмалированной кружки половинку персика. - Откуда это!?
   -Это нам премия за хорошую работу! - и я показал ему свои находки.
   Думаю, найди мы на необитаемом острове сундук с сокровищами - это была бы несравнимо менее удивительная находка, чем на бескрайнем русском севере наткнуться на такой схрон. Для нас навсегда осталось тайной - кто и когда обронил на берегу дикой Янгито такие необычные в миру, но в миллион раз необычнее в той глухомани предметы.
   Консервы мы в итоге всем отрядом благополучно съели, патроны за сезон расстреляли по куропаткам, а нож с наборной рукояткой - классика зэковского жанра - ездил потом со мной в тайгу много лет, пока его не изъяла милиция в аэропорту Абакана при посадке в самолёт.
  

4

  
   Шёл я как-то раз за ручку с мамой по берегу Чёрного моря. Наверно, как всякий ребёнок, увидевший столько воды, кричал что-то бессмысленное, верил во всё хорошее и хотел мороженого. Подробностей той поездки в Новороссийск я не помню, потому что было мне три года. Но отчётливо запомнился момент, когда впервые зашёл в тёплую воду по колено, потом по грудь, а потом мама говорит: "Давай дойдём вон до того плоского камушка, что лежит на дне, и на нём постоим!". Мы шагнули на камушек, мать поскользнулась на тине, и мы булькнулись в воду. Пожалуй, это вообще мои первые чёткие воспоминания в жизни. Я помню, как выглядел этот валун под водой, помню, как перед носом колышется зелёная тина, а в лёгкие льётся горькая вода. Помню, как рядом встаёт и снова падает мать - камень был площадью с письменный стол и очень скользким. Она ничем не могла мне помочь. Рядом со мной оказывалась то её голова, то ноги. Я пытался схватиться за неё, но она, пытаясь встать, отталкивала мои руки. В итоге нас вытащил на берег какой-то мужик. Кажется, я даже не потерял сознание, но дышать не мог, поэтому меня перегнули через чьё-то колено, и изо рта у меня долго текла вода. Потом, помнится, я лежал на песке, плакал, а мать сидела рядом и требовала ничего не рассказывать отцу. Думаю, именно с этого момента я перестал любить воду и верить матери. Но в данном рассказе речь пойдёт только о моих взаимоотношениях с водой.
   На третьем курсе института Цветных металлов, где я постепенно превращался из молодого человека в геолога, уроки физкультуры перенесли со стадиона в бассейн. Для меня это было равносильно зубной боли в правом верхнем клыке. До этого все физкультурные зачёты я сдавал без проблем и с удовольствием: прыжки, бег, лыжи, турник являлись для меня лишь продолжением регулярных занятий спортом. Но слово "бассейн" для меня ассоциировалось с долгой мучительной смертью. Что интересно: будучи перед этим в гостях у тётки во Владивостоке, я обзавёлся ластами и маской, и напару с родственником плавал под водой не намного хуже Ихтиандра. Мы ныряли на пять-шесть метров, ловили крабов и морских ежей, засовывали под камни медуз, кололи вилками камбалу, удивлялись количеству мусора под водой, синели к вечеру от холода, облазили все дикие пляжи - одним словом, плавал я хорошо, но только под водой. Оказываясь же на поверхности, я тонул вместе с пенопластом или надувным матрацем, в глаза и нос лилась вода, меня охватывала паника, и я успокаивался лишь тогда, когда нырял или выбирался на берег.
   Лариса Викторовна Хухрова не позволила мне ни того, ни другого. Она, как истинный преподаватель физкультуры, обзывала меня и Сашу Мазурова, ещё одного великого пловца из нашей группы РМ-82-2, балбесами, рохлями, и, стоя в синем адидасовском костюме у бортика, иногда показывала нам, как мы выглядим со стороны.
   -Карпов! Это по-твоему брасс? Смотри - как ты плывешь? Зачем тебе эти тонны воды, которые ты баламутишь вокруг? Ведь вокруг тебя шторм! Смотри на Апполонова и учись! Нет, я этого видеть не могу!
   Однокурсник Олег Апполонов, пловец-разрядник, сходил в бассейн пару раз и потом ещё раз на сдачу зачёта. Плавал он действительно как рыба, и искренно не понимал, как можно не уметь плавать. А я тёр щипавшие от хлорки глаза, снизу вверх смотрел на Хухрову, и безуспешно пытался повторить за Апполоновым пару нехитрых движений. Олег уплывал, Хухрова безнадёжно махала рукой и переключалась на более достойных, а я понимал, что жизнь несправедлива и скоро кончится.
   Я честно попытался научиться плавать, и сходил в бассейн аж целых пять раз, хотя искренно не мог понять, зачем мне это надо. Уже подходя к зданию, я улавливал запах хлорки, и меня начинало потряхивать. Втайне я каждый раз надеялся, что дежурная не найдёт ключ от раздевалки, что погаснет свет, или что из бассейна за ночь вытекла вода, и плавание нам заменят хоть на рытьё противотанковых окопов в вечной мерзлоте. Но нет. Бассейн функционировал с чёткостью гильотины, на холодной вонючей воде мерзко покачивались верёвки с нанизанными на них кусками идиотского пенопласта, размечая шесть дорожек с мели в глубину. И Хухрова, невзирая на сырость и сквозняк, появлялась как смерть из темноты коридора всегда вовремя с неизменным журналом под бицепсом, и раз за разом оглушительно свистела в свисток, объявляя о начале экзекуции. Как я мечтал её утопить! Сбросить с вышки, прыгнуть следом, вцепиться ей в горло и вместе уйти на дно! Но тут у меня на сгибе левого локтя вылез здоровенный фурункул. Было больно, но - Боже, как я ему обрадовался! Я тут же пошёл в институтский медпункт, где мне сделали перевязку, выписали рецепт и дали освобождение от бассейна. Я тут же решил, что это - судьба, а освобождение - пожизненное, и в бассейн в этом семестре больше не ходил. Фурункул через две недели исчез, но теперь мне проще было умереть, чем переступить порог бассейна. На следующий семестр меня лишили стипендии, но этим всё и ограничилось. (Это единственный семестр, когда я не получал свои законные сорок пять рублей.) Тем более, что учился я хорошо и являлся старостой группы. Но "хвост" остался.
   И вот подходит время защиты диплома, а у меня в зачётке не хватает одной подписи. Декан Шестаков вызвал меня в кабинет, при мне созвонился с кафедрой физкультуры, надавил авторитетом на несгибаемую Хухрову, и просто, по-человечески, как он это прекрасно умел, объяснил, что студента со средним баллом 4,75 как-то негоже оставлять без диплома из-за несдачи пусть очень важного, крайне нужного, но всё-таки зачёта. Потом положил трубку и сказал:
   -Всё, идите с Мазуровым к ней, она вам всё подпишет. Я сам плавать не люблю! Моюсь исключительно под душем. Надо будет покумекать над тем, чтобы у студентов был выбор в этом вопросе. В конце концов, это не петрография, а Хухрова - не Махлаев!
   Хухрову мы нашли за её любимым занятием: пыткой студентов на рукоходе на стадионе около нашей общаги. Подавив дрожь в коленях, я вымучил улыбку и, протянув зачётку, промямлил:
   -Лариса Викторовна! Подпишите, пожалуйста!
   Меня просверлили два ненавидящих глаза дочери чингизидки и маркиза Де Сада. Она достала ручку, расписалась там, где должна была расписаться ещё два года назад, и сквозь зубы проговорила:
   -Чтоб вы, суки, оба утонули!
   Минул год. Я окончил институт, устроился работать геологом, а в апреле ко мне в гости забежал одноклассник Олег Забавин с предложением сплавиться по великой русской реке Каче. На лодках оба мы до этого плавали неоднократно, при слове "Кача" ничего кроме худенького ручейка с коровой на берегу и покрышками на дне в голову не приходило, поэтому решение было принято быстро. У меня имелась надувная лодка-пятисотка, которую мы тут же надули, проверили, подклеили, сдули, и рано утром девятого мая залезли в электричку. Как говорится, ничего не предвещало. До тех пор, пока я не вышел из вагона на станции Лесная и не увидел, как выглядит Кача в верхнем течении во время таяния снега. Не знаю, как выглядит Брахмапутра, но от вида настоящей горной речки нам сразу стало не до смеха, а через десять минут после старта мы окончательно прокляли своё скоропалительное решение. Мутная вода отовсюду пёрла с гор, русло с каждым километром становилось всё шире, спуск - всё быстрее. Рюкзаки мы привязали к деревянному сиденью посередине, а сами сидели на высоких бортах. Я - на правом сзади, напарник - на левом спереди. От скорости свистело в ушах, брызги перелетали через лодку. Вскоре мы изрядно вымокли и натёрли мозоли на руках. Вода заливала пойму, из воды то там то сям торчали ещё вчера сухопутные камни, коряги, и нам приходилось постоянно быть начеку и интенсивно работать вёслами.
   -Греби! - орал я сквозь шум в затылок Олега.
   -Табань! - орал Олег, и я притормаживал веслом нашу яхту как мог, уводя её нос вправо.
   Поток иногда протекал прямо через заросли тальника, так что нам приходилось прятать головы, а то и падать на дно лодки, а нам по спинам хлестали красиво распускающиеся веники. Лодка частенько налетала на сучки и камни, но, слава богу, резина выдерживала. Успокаивало то, что лодка эта советская и проверенная, состоящая из шести раздельных секций, и порыв одной секции не приведёт к мгновенной катастрофе. С собой у нас имелся ЗИП, в который входил тюбик клея, наждачка для зачистки резиновых поверхностей перед склеиванием и резина для заплаток.
   Через пару часов экстрима мы вовремя разглядели прямо по курсу мост, а перед ним на берегу - пару надувных лодок и байдарок и собратьев по разуму, интенсивно машущих нам руками. Мост был насыпной типа дамбы, и Кача с рёвом пролетала под ним в две бетонные трубы диаметром метра по полтора каждая. Народ на берегу что-то орал нам, показывая на правую трубу и складывая руки над головами Андреевским крестом. Олег налёг на весло, я притабанил, и мы, резко приняв вправо, причалили к берегу метрах в пятидесяти от моста. Вылезли на трясущихся ногах из лодки, достали термосы и консервы, а заодно поинтересовались у аборигенов причиной их неописуемой тревоги. Оказалось, что кто-то сообразительный за зиму наварил в правой трубе сетку из толстенной арматуры. Причём сделал это не на том торце, куда вода втекает, а на том, из которого вытекает, сварганив неизвестно зачем идеальную ловушку. Пара бывалых туристов при байдарке сидит перед этим мостом уже вторые сутки и, вместо того чтобы спокойно обойти мост поверху и плыть дальше, занимается тем, что машет руками, предупреждая всех, кто подплывает, об опасности. Оказывается, на байдарках по этим трубам пройти было можно. По левой можно пройти и сейчас. Любителей пощекотать себе нервы хватает, но про вновь появившуюся решётку кто-то знает, а кто-то, может, и нет. И, оказавшись в правой трубе, последнее, что успеет крикнуть изумлённый байдарочник, прежде, чем его раздавит бешеным напором: "Ёб..ая решётка!"
   Мы попили чай в компании с незнакомыми хорошими людьми. Чем привлекательны трудные дороги - так это отсутствием на них мерзавцев. Отдохнули, малость обсохли, вздохнули, перетащили лодку за мост, вновь увязали рюкзаки и продолжили путь. Вокруг были горы и тайга. Причём ущелье сузилось, горы выросли и помрачнели, и наша скорость возросла с первой космической до второй. Местами спуск становился таким крутым, что напоминал жёлоб аквапарка. По берегам орали рябчики, в ложбинках изредка погромыхивали камнепадики местного значения, отовсюду в основное русло вливались ручейки и речки. Если бы мне показали фото этих мест, я бы сказал, что это Кавказ или Забайкалье. Никак не ожидал, что наша ручная городская Кача в полусотне километрах от города выглядит вот так! Дикая, опасная, необузданная и ещё незагаженная речушка.
   Ещё часа через три плавания через пороги, цепляния за камни и маневрирования меж ёлок и осин окружающие горы пошли на убыль, а где-то вдалеке зашумела дизелями трасса. Мы поняли, что подплываем к посёлку Памяти Тринадцати Борцов (Против чего или кого чёртова дюжина боролась - до сих пор не знаю. Стыдно!) и что наше путешествие заканчивается. И расслабились. Ведь мы же столько сегодня преодолели, что Брахмапутра теперь для нас - тьфу! Что ещё немного - и можно идти в кругосветку под парусами! Пешком на Марс! Что наши имена золотыми буквами... Бывает такое с молодыми восторженными балбесами после первой рюмки или удачного похода. Туристам на заметку: не расслабляйтесь, пока ваша лодка не стукнется носом в берег!
   Выскочив из ущелья, Кача внезапно разлилась по плоскотине какого-то заливного луга, поросшего кустарником и мелкими деревцами, которые стояли, бедные, по пояс в воде, имитируя мангровый лес. Куда делось главное русло - мы сначала не поняли, а когда через три секунды сообразили - было уже поздно. Нашу посудинку понесло прямо на этот лес, сквозь который нам пришлось продираться в сторону основной стремнины как угорелая вошь сквозь частый гребешок. Но течение оказалось слишком быстрым, а места для манёвра и времени на обдумывание действий катастрофически не хватало. Нам каким-то образом удалось обрулить большую часть деревьев примерно в том же стиле, что горнолыжник проходит слалом, цепляя габаритами флажки на грани фола, и почти прорваться на главное русло, когда одна из веток подло свесилась откуда-то сверху и ударила меня в лоб. Оттуда свешивалось много веток, и из воды их торчало много, и всё вокруг бурлило и шипело, и мы бешено работали вёслами, и чистое русло было в каких-то десяти метрах. Как в замедленном кино я получаю удар в лоб, переходящий в правый глаз, и вываливаюсь из седла. В тот же момент лодку разворачивает бортом к течению и переворачивает кверху пузом. Надо мной смыкается мутная ледяная вода, которая тут же заливает лёгкие сквозь нос. Над головой - лодка, вокруг - кусты, в спину давит неудержимый поток, а в лёгкие льётся и льётся Кача, заполняя меня изнутри. Помнится, я подумал: надо перестать дышать носом - и вода перестанет литься. Но всё то время, что я находился под водой, талая вода наполняла мои лёгкие с какой-то кошмарной неизменной скоростью. Вдруг над головой стало светло. Уже плохо соображая, я схватился за ветки и полез наверх. Через секунду моя голова оказалась на поверхности. Лодка в перевёрнутом состоянии уплывала в главное русло, за верёвку, что шла вдоль её борта, держался недовольный Олег. Из воды торчала только его голова и рука. Я попробовал догнать лодку и приударил брассом так, что будь рядом госпожа Хухрова - зачёт мне был бы обеспечен. Однако для того, чтобы догнать лодку, этого оказалось недостаточно. Продавив кусты, наше судёнышко, толкаемое подводным парусом в виде Олега и двух привязанных рюкзаков, стартануло по главному руслу так, что через десять секунд я потерял его из вида. Помнится, Олег, скрываясь за поворотом, повернулся ко мне и покачал тем, что торчало над водой. Я уцепился за последние перед клокочущей рекой ветки. Течением меня тут же развернуло на спину и стало полоскать как тряпку. Мысли в тот момент, помнится, текли так: в экстремальной ситуации человек становится гораздо сильнее. Значит сейчас я стану сильнее, подтянусь, и на одних руках вылезу на верхушку того деревца, за ветки которого в данный момент цепляюсь. А там что-нибудь придумаю. Хренушки! Через три секунды течение стянуло с меня отличные резиновые сапоги, которые я вёз из самой Риги, куда летал к приятелю в гости. Ещё через полминуты, сделав пару попыток подтянуться, я понял, что всё, чего таким образом добьюсь - это того, что руки ослабнут, ноги замёрзнут, и я свалюсь в воду без сил со всеми, я бы сказал, втекающими. Метрах в пятидесяти маячил желанный берег. Я отпустил осклизлые канаты веток, перевернулся на живот, и начал бешено грести по диагонали к берегу. Ау, Лариса Викторовна со своим секундомером! Вы бы долго трясли его над ухом и протирали глаза, не веря результату! На берегу я оказался секунд через пятнадцать, причём половину этого времени потратил на штурм отвесного осыпающегося метрового борта из чистого, дьявол его забери, жирного чернозёма! Я вылез на твердь, встал на четвереньки, и из меня горлом и носом полилась вода. До тошноты знакомые ощущения! Потом лёг на живот, а она продолжала литься, вызывая спазмы от диафрагмы до гландов. А в голове пели соловьи: живой!
   Потом я встал и заорал:
   -Оле-е-е-г!
   Ответом был фоновый белый речной шум. И вот тут мне стало страшно.
   -Оле-е-е-е-г! - заорал я ещё громче, последний раз блеванул водой, и побрёл вдоль берега.
   Босиком идти было не скажу что очень удобно, но эти ощущения как-то не доходили до мозга. То ли потому, что ноги замёрзли и ничего не чувствовали, то ли потому, что земля была мягкая и тёплая, но я в носках шлёпал по грязи и прошлогодним мокрым листьям, ещё неделю назад покрытым снегом, закрывал ладонью сильно ушибленный правый глаз, и каждую минуту орал:
   -Оле-е-е-г!
   И мне было очень страшно. Невероятно страшно. Страшно как никогда. До того момента, пока я не услышал в ответ знакомое:
   -Э-h-е-е-е!
   Он, чертяка, тоже выплыл! Его вместе с лодкой несло течением ещё метров семьсот, прежде чем он смог подгрести к берегу.
   Мы вытащили лодку на лужайку, отвязали рюкзаки и выжали тряпки. Что характерно: кроме моих сапог мы ничего не утопили! И более того: у Олега оказались с собой войлочные ботинки "Прощай, молодость" - он брал их на всякий случай вместо тапочек. Мы развели костёр (Спички в целлофане - это святое для каждого сплавщика!), малость обсохли, согрелись, успокоились и перекусили. А вот пить почему-то не хотелось. Сдули и свернули лодку, вышли на трассу, дошли до остановки, дождались автобуса до Красноярска, и через час были дома.
  

5

  
   Шёл я как-то раз с радиометром на шее по Большемуртинскому району Красноярского края с целью замеров уровня радиации в очередном шурфе, который за день до этого выкопал Николай Николаевич Коновалов, горняк Назаровской партии Красноярской геологосъёмочной экспедиции, или ГСЭ. Рытьём шурфов в нашем отряде занимались двое: вышеупомянутый Коляколя и Вася Шакун. Ещё присутствовали начальник отряда, повар Паша, водитель ЗиЛ-157 Володя с этим самым ЗиЛом, и я. В мои обязанности входил отбор различных проб, шлихование (Промывка грунта в специальном лотке на предмет обнаружения тяжёлой фракции, в которой может оказаться всё что угодно от гематита и золотых самородков до картечи и медных монет-полушек восемнадцатого века.), таскание рюкзаков, заготовка дров для кухни, ношение воды в баню, а также замеры радиации коренных пород, докопаться до которых - и есть цель любого горняка, роющего шурф. Замеры эти вошли в обязанности всех геологических партий с тех пор, как над Хиросимой американцы взорвали атомную бомбу, и товарищ Сталин, посовещавшись с товарищами Берией и Курчатовым, решил не ударить перед империалистами в грязь лицом. Стране потребовались радиоактивные материалы. При ближайшем изучении оказалось, что таковых - великое множество, и далеко не из каждого можно сделать бомбу. Поэтому все или почти все геологи, куда бы их ни послала Родина, должны были иметь на шее радиометр и делать замеры радиации в каждом маршруте, каждом шурфе и каждой канаве. Вся информация об уровне радиации записывалась в специальный журнал, и по окончании сезона передавалась в специальное управление при министерстве геологии. А там умные дядьки отделяли зёрна от плевел и решали - что достойно внимания, а что - нет. Допустим, пара всплесков радиоактивности, что зафиксировал лично я, вряд ли их заинтересовали, хотя меня напугали изрядно. Ну ещё бы: бьём линию шурфов из двадцати пяти штук, и в двадцати ямах значения - десять микрорентген в час. От силы - двенадцать. Спрыгиваешь в двадцать первый шурф - сорок микрорентген. В следующем - сто, далее - двести, сто и сорок. Чернобыль тогда ещё взрываться и не думал, о радиации народ знал только из фильмов про послевоенную Японию, но из шурфа, где радиометр СРП показал больше двух сотен, я, помнится, выскочил без помощи рук, едва отколов пару кусков гранита со дна на силикатный анализ и выкинув в траву упавшую ночью в шурф ящерицу. Калий, конечно, не уран, но осознание того, что тебя облучают в двадцать раз сильнее обычного, бодрит чрезвычайно.
   Однако рассказать я хотел не о глобальном, а о Колеколе. Коновалов выглядел классическим советским бичом. Зимой он жил в какой-то общаге и зарабатывал на жизнь тем, что копал могилы на городском кладбище. О своём существовании зимой советский геологический бич рассказывать не любит. Потому что человек он хоть бывший, но интеллигентный, а всё, что зимой с ним происходит - происходит как во сне. Потому что трезвым в это время года бич бывает редко. Руки у таких людей, как правило, золотые, и на бутылку водки заработать - не проблема. Поэтому к весне вид у них такой же, как и запах. С первыми лучами весеннего солнца бичи с почерневшими лицами, на трясущихся ногах начинают подтягиваться в отделы кадров различных геологических организаций. В апреле-мае уезжают в тайгу, где без водки да на свежем воздухе быстро входят в форму, набирают вес и перестают жаловаться на боль в желудке.
   Коляколя копал могилы на Бадалыке. Как у любого советского предприятия, у этого кладбища тоже имелся план: двадцать пять покойников в месяц. На законный вопрос персонала - как перевыполнить пятилетний план и получить звание ударника соцтруда? - директор хитро улыбался и пожимал плечами: мол, идите с топорами в ближайшую деревню. Вообще, на кладбище Коновалову жилось так хорошо финансово, что к весне он начинал ловить под кроватью зелёных человечков. Несколько раз его отправляли лечиться, но лучшего профилактория для алкаша такого рода, чем геологическая экспедиция, видимо, не существует. Летом, с началом полевого сезона, он устраивался в ГСЭ горняком и копал те же могилы, но с другой целью. Невысокий, жилистый, бородатый, редкозубый, с пожелтевшими от курева усами. Немногословен, опытен в тайге, уважающий начальство, но изредка даже в тайге уходящий в классический русский запой. Зарабатывали горняки с кубов: чем больше выкопал, тем больше получил. Поэтому у каждого уважающего себя горняка имелся свой инструмент: кайло, подборная и штыковая лопаты, который ездил с ним из сезона в сезон. Для лопат работяги делали специально изогнутые черенки из берёзы, кончики кайла перед сезоном оттягивали и закаляли, превращая на пару вечеров кухонный таган в настоящую кузницу. Двое наших горняков - Коновалов и Шакун - работали примерно одинаково, на совесть, поэтому для упрощения расчетов начальник считал общие кубы, а потом сумму делил на два. Кубов оказывалось столько, что бухгалтерия, открывая отчёт за месяц, выпучивала глаза и заявляла, что человек лопатой столько выкопать не может, и начальник занимается приписками, а это уже тянет на статью. Но, узнав, что это не просто горняки, а Коновалов и Шакун, только говорили: "А-а-а, ну тогда вопросов нет!" и смело писали в графе зарплата цифру 400.
   Отряд на "крокодиле", как мы называли наш ЗиЛ, заезжал по старой лесовозной дороге в какую-то глухомань, где мы и ставили лагерь. Желательно - ближе к речке или ручью, хотя пару раз приходилось таскать воду за километр - болотистый грунт не позволял подъехать ближе даже при наличии на нашем вездеходе лебёдки. Мы протаскивали машину с помощью лебёдки через пару луж размером с футбольное поле, но в итоге останавливались перед каким-нибудь жутким болотом, кишащим головастиками и комарами, понимая, что дальше хода нет. Ставили три палатки, брезентовый навес в качестве кухни, стол из четырёх тёсаных досок и закидывали на дерево антенну рации - вот и всё хозяйство. А воду из ближайшего ручья возили в канистрах, навьючив их на старенький велосипед "Урал". С утра пораньше повар варил кашу и чай, горняки завтракали и шли копать шурфы. Линию для них, или профиль, мы с начальником заранее тщательно размечали, прорубая топорами целые просеки и отмечая колышками места будущих шурфов. Я вставал позже горняков, таскал дрова, возил воду, ходил со спиннингом на речку, дабы разнообразить меню отряда жареной щукой или ухой из окуня. Если требовалось - ходили в маршруты. А когда Вася с Колейколей выкапывали несколько шурфов - шли на линию брать пробы и делать замеры там. Вечером народ собирался на кухне, ужинал, курил, штопался, стирался. Слушали радио. У нас с начальником отряда, который по совместительству являлся моим папой, палатка была своя, у горняков, повара и водителя - своя, в третьей размещался продуктовый склад, в котором мы иногда обедали, если на улице лил дождь. Общались мы с Колейколей поначалу не очень, да оно и понятно: ему было за пятьдесят, а мне - шестнадцать. Видок у него был, конечно, аховский: Коляколя почему-то не любил мыться. Палатка в качестве бани у нас бывала не всегда, но даже когда лагерь стоял рядом с речкой Большая Кеть, в которой можно было спокойно мыться - Коляколя делал это не чаще одно раза в две недели. Духота в июле стояла жуткая. Мы потели, как собаки в корейском ресторане, даже лёжа в открытой палатке на спальнике. Приходя из маршрута, я сначала шёл на речку, а уж потом на кухню - до самого себя было противно дотрагиваться, так роба промокала от пота. А снять её было невозможно из-за постоянного облака мошкары, вившегося над любым теплокровным. (Как-то раз повар застрелил капалуху, общипал и положил на кухонный стол. Через пять минут бедная птичка скрылась под слоем огромных полосатых комаров, облепивших безжизненное тело.) Коляколя то ли не потел, то ли зимой жил в таких условиях, что уже не обращал внимания на то, что он потный и грязный, но мыться не любил категорически. После работы, садясь за стол, он просил кого-нибудь плеснуть ему на руки. Смывал с них глину и песок, разик плескал водой в лицо - вот и вся процедура.
   Однажды вечером мы, как обычно, сидели на кухне под навесом, слушали радио, курили. Я тогда ещё не курил, но зато обеспечил всех курильщиков отряда мундштуками из ольхи. Народ курил сигареты без фильтра "Памир", который тут называли "Дядька с палкой" из-за соответствующей картинки на пачке. Докурить сигарету без фильтра до конца невозможно. Кто обжигал пальцы и губы, стараясь всосать лишний сантиметр курятины, кто скуривал чуть больше половины и, подавив горестный вздох, выкидывал окурок в костёр. Для курильщика это всё равно, что выкинуть бутылку, в которой ещё плещется добрых семьдесят пять граммов. Видя людские страдания, я от нечего делать вырезал из ольхи нечто ажурное, нагретым на костре гвоздём прожёг мягкую сердцевину и вручил, кажется, повару. Тут же посыпались заказы в количестве трёх по количеству курящих. На другой день все уже курили мои мундштуки. Через неделю курения обнаружилось, что отверстия в моих изделиях заросли никотином, и их пришлось прочищать. Это вызвало оживлённую полемику на тему - а что же тогда творится в наших лёгких? В итоге повар к концу сезона бросил курить, а Вася к концу сезона выбросил чубук, заявив, что смысла в куреве не видит, коли весь никотин осаждается по дороге в его организм.
   В тот вечер, когда я создавал свой первый мундштук, по какой-то волне передавали радиоспектакль "Емельян Пугачёв" по Василию Шукшину в исполнении Михаила Ульянова. Вообще, радио для геолога - это единственное окно в большой мир. А поскольку геолог - существо крайне любознательное, то и окно это открыто постоянно, и "Альпинист" за сезон высасывал минимум три батарейки "Крона". Советские новости разнообразием не отличались, а вот радиоспектакли выдавали - любо дорого послушать. Это были не нынешние аудиокниги, под которые хорошо засыпать и где чтец ставит ударения куда бог на душу положит. Там народный артист СССР под музыку и звуки боя, плеск волны и скрип колёс исполнял действо, выкладываясь не хуже, чем на сцене московского театра. Поэтому целый час мы сидели в полной тишине и темноте, пили чай, били комаров (Коновалов только один раз прервал молчание, убив очередного напившегося гада. Он внимательно посмотрел на труп в мозолистой ладошке, подумал и глубокомысленно заметил: "Они против нас как китайцы: у нас - сила, но их, опять же, дох..я".), подкидывали поленья в костёр и слушали раскатистый ульяновский бас. "Кто-то полем, полем, полем. Кто-то белым голубе-е-ем!" - доносилось из "Альпиниста". И хоть динамик был слабенький, и не то что про три дэ - про стерео-то в те времена никто слыхом не слыхивал, а у меня перед глазами проносились казаки, и крепостные, обдирая в кровь руки, тащили пушки через непролазную грязь, и Емельян волновал тёмный народ горячими речами. Роман был длинным. Через час Ульянов умолк, а женщина объявила, что продолжение ждите завтра в это же время. Далее - вести с полей.
   -Только четвёртую часть прочитали. Ещё три вечера будет! Хорошо читает! - зевая, сказал Коляколя, собрал подсохшие у костра портянки и полез в палатку ночевать.
   Это его замечание не то что меня удивило, но как-то запомнилось. И действительно, три последующих вечера мы в девять наливали в кружки смолу, который тут назывался чай, замолкали, и передо мной разворачивалось великое и кровавое действо под Оренбургом. Я смотрел на темнеющий лес, на сполохи костра, и голос Михаила Ульянова гремел в тайге над Большой Кетью, и у меня временами шевелились волосы на затылке от грандиозности картины.
   На следующий вечер по радио пели какую-то оперу, и мы заскучали. К хорошему привыкаешь быстро, и после ульяновского реализма тенор из Новосибирска как-то не пёр.
   -Вот бы ещё почитали чего-нибудь! - заметил я. - Хорошо бы "Угрюм-реку" Шишкова!
   Дело в том, что незадолго перед началом сезона я прочитал несколько произведений Шишкова и был покорён и поражён.
   -Да, про Фильку Шкворня и Тузика спиртоноса тут слушалось бы в самый раз! - заметил Коляколя, и вдруг, глядя на костёр и словно бы читая текст, лежащий перед ним в этом костре, начал тихо декламировать своим хриплым прокуренным голосом: -В каком-то капище был деревянный бог, и стал он говорить пророчески ответы и мудрые давать советы. За то от головы до ног обвешан серебром и златом. Стоял в наряде пребогатом, завален жертвами, мольбами заглушён и фимиамом надушён. В Оракула все верят слепо, как вдруг - о чудо, о позор... - Коляколя закашлялся, хлебнул чая, курнул и продолжил уже громче, - заговорил Оракул вздор. Стал отвечать нескладно и нелепо. И кто к нему зачем ни подойдёт, Оракул наш что молвит, то соврёт. Ну так, что всякий дивовался. Куда пророческий в нём дар девался? А дело в том... - чтец вновь курнул, поднял вверх указательный палец и торжественно, в ульяновском монументальном стиле подытожил, -что идол был пустой и саживались в нём жрецы вещать мирянам. И так, пока был умный жрец - кумир не путал врак. А как засел в него дурак, то идол стал болван болваном. Я слышал - правда ль? - будто встарь судей таких видали, которые весьма умны бывали, пока у них был умный секретарь.
   Коляколя замолк, хлебнул чаю, докурил сигарету до мундштука и вставил на её место другую.
   Мне сначала показалось, что у меня что-то со слухом. Или с глазами. Ну не вязался в моём мозгу бородатый беззубый горняк и бич Коновалов с тем эмоциональным явно подготовленным чтецом, который только что выступил перед нами! Пока я молча сидел и пытался сопоставить несопоставимое, Коляколя прочитал пару стихотворений Есенина, пару - Лермонтова, ещё одну басню Крылова, докурил вторую пачку "Дядьки с посохом" - свою суточную норму - и полез в палатку.
   Следующим вечером, сидя у костра, я спросил его - откуда он знает столько стихов? И услышал короткий рассказ. Коновалов - сирота. Его родители погибли в блокадном Ленинграде, и он всё детство провёл там же, в колонии "Красные зори". Еле выжил. С голодухи ел траву и молодые листья с деревьев. Многие товарищи умерли, он лично возил их на кладбище. Единственное светлое воспоминание из его детства - учитель литературы (Фамилию я к сожалению не помню.) и книги. Ну, конечно, день снятия блокады, когда он выпил целый стакан сладкого чая с белым хлебом, и день победы. Потом работал на разных стройках, благо после войны их было - завались. Постепенно добрался до Сибири, тут и остался. Женился, стал попивать, развёлся. И всё что ему надо на выходной или праздник - это бутылочку и книжку. Стихи специально не учил. В детстве у него была феноменальная память, и всё, что прочёл в десять лет - может прочесть и теперь. Последнее время читает прозу. Наизусть, конечно, всё не помнит, но сюжеты, главные герои - всё тут (Он постучал себя по грязной кепке.)
   После этого я стал смотреть на людей другими глазами. Коляколя показал мне - что главное в человеке, а что второстепенное. Где - истинная культура, а где - пена и голые понты. Когда он узнал, что у меня в рюкзаке болтается без дела книга Чмыхало "Дикая кровь", то сразу попросил почитать. В тайге с чтивом не очень. Готовясь в поле, геолог готов засунуть в свой рюкзак хоть полный выпуск "Всемирной литературы"! Но места как обычно хватает лишь на одну книжонку в мягком переплёте или пару старых журналов "Октябрь", которым обратно в свой книжный шкаф вернуться - не судьба. Я, конечно же, одолжил свою красную с золотыми буквами на обложке книгу, и Коляколя погрузился в чтение. Читал он так: наливал себе полную кружку чая, брал один кусочек сахара (После блокады у него сложилось едва ли не божественное отношение к сахару, и он употреблял его, смакуя каждую сахаринку, только по одному кусочку на кружку, и только вприкуску.), садился у костра на колени, книгу ложил перед собой на землю, подстелив предварительно под неё свою кепку, закуривал, и начинал читать. Вокруг ходили мы, летали комары и слепни, "Альпинист" рассказывал о том, как лично Леонид Ильич от всего сердца, но Коляколя всего этого уже не воспринимал. Он каким-то образом отключал внешний контур и полностью переносился в книжное действо. Изредка он отрывался от чтения, прикуривал от уголька, подливал чай, говорил что-то вроде: "Да-а, ну и дела!" - и вновь нырял в книгу с головой. Как у него при этом не затекали ноги - до меня не доходит и теперь. Прочитав за два вечера "Дикую кровь", Коляколя перевернул последнюю страницу и надолго задумался. Потом вернул мне книгу и с грустью произнёс:
   -Очень интересно! Жаль, что такая короткая! Читал бы такое и читал! Исторические романы - это прекрасно!
   Услыхав это, наш водитель, гражданин совсем другой вселенной, который за неделю до этого променял в Верхней Казанке запаску от ЗиЛа на литр первача, полез в кабину и достал из-под сиденья какую-то засаленную книжонку.
   -Во, Коляколя! Если надо - забирай! Я эту хрень в нашей библиотеке взял. Думал - путное чего, а там стихи оказались. В кабину кинул, думал - на жопу пойдёт, и забыл.
   Коновалов взял книжку, покачал головой, смахивая пыль с обложки, и радостно улыбнулся:
   -Байрон! Дон Жуан! Давненько не читал!
   Стихи Коляколя читал гораздо медленнее, чем прозу. На "Дон Жуана" у него ушло дней десять. Казалось, он смакует каждое слово примерно так же, как сахаринки в кусочке рафинада. Читал он всегда молча, согнувшись над книгой, как мусульманин в молитве, и только иногда от костра доносилось: "Да-а!", или "Во мужик даёт!", или "Вот это загнул!" Я дождался, когда он дочитает до конца, и тоже взялся читать о похождениях великого ловеласа. Это была моя первая книга стихов, которую я открыл не потому, что это задали по литературе, а самостоятельно.
   Видя такое, понемногу стали читать и другие члены нашего небольшого отряда, а отец заказал по рации, и нам вскоре привезли, штук десять разных книжек типа Сартакова, Санина и Шолохова. Я старался не отстать в скорости прочтения от Коновалова, и залпом проглотил "72 градуса ниже нуля" и "Философский камень", хотя тогда, помнится, меня больше увлекла рыбалка на жерлицу. Рыбачил я своеобразно: руками на дне Кети нашаривал мидию (Может это и не мидия, но мы так окрестили этих двустворчатых, которые в изобилии ползали в иле на отмелях.), разламывал бедолагу - и на мясо тут же кидалась свора пескарей. Опять же руками я ловил пескаря, аккуратно насаживал бедолагу на крючок и опускал в воду. Через час-другой пескаря съедала щука, заглатывая при этом и крючок. Я доставал бедолагу и нёс на кухню жарить.
   До конца сезона Коляколя нам устроил ещё с десяток литературных вечеров. Ни с того ни с сего после ужина он непременно начинал с Есенина, потом переходил на Лермонтова, Пушкина или Гёте. Иногда декламировал кого-то мне неизвестного. Начинал он тихо и без выражения, глядя на костёр или закрыв глаза. Потом эмоции добавлялись, его голос расцветал красками и энергией, он немного жестикулировал, и огонёк сигареты плясал в темноте, описывая сложные траектории в двух вершках от пожелтевших усов. О чём думал он в такие моменты? Где себя видел? Кого вспоминал? Было ясно, что выступать ему не впервой, и качество слушателей его давно не волнует. Эти стихи он рассказывал не нам, а кому-то, кого перед ним не было. А, может, был, да только мы его не видели.
   Приехав после сезона домой, я тут же обложился книгами. Я настолько зауважал этого с виду неказистого, но красивого и культурного внутри человека, настолько захотел стать таким же начитанным не для показухи, а для самого себя, что за один день выучил поэму "Вересковый мёд" в переводе Маршака. Мои мозги стали работать по-иному, нежели до встречи с Коноваловым. Я читал прозу, заучивал наизусть стихи, пересказывал смысл прочитанного перед зеркалом и друзьям на школьных переменах. С тех пор я прочитал массу книг и даже немного стал писать сам. Научился отличать красивых снаружи, но пустых внутри людей от людей по-настоящему красивых, что значительно сократило число моих товарищей, но повысило их качество. А через два года я узнал, что Коляколя в своей общаге зимой ушёл в очередной запой, да так обратно и не вышел.
  

6

  
   Шёл я как-то раз мимо винно-водочного магазина, услышал незатейливый диалог двух очевидно завсегдатаев, и внезапно вспомнил старую, но поучительную историю о зря потраченном во спасение души стакане водки. Прошло столько лет, а услышав случайный возглас: "Да нахера ему целый стакан наливать! Не в коня корм!", мне сразу захотелось задать одному вообще-то неплохому человеку так и незаданный четверть века назад вопрос: "Ну, зачем, скажи на милость, мы отдали тебе последние двести грамм?"
   Полевой сезон у нас, геологов, подходил к концу. Сентябрь, как водится у сентябрей, раскрасил тайгу. Липы покраснели, дачники посинели, сосны пожелтели, лопухи засохли, попрятались в мох черемша и подснежники, комары улетели на юг, и последняя певчая птичка с трудом допевала весёлую песню о хорошо проведённом лете. В общем, флора и фауна сделали всё, что им положено сделать для этого времени года, но речь не об этом. Горнякам нашего отряда оставалось прокопать несколько шурфов, геологам - сбегать в пару несложных маршрутов, да и всё. Если повезёт - перед отъездом завалить марала и порадовать заждавшихся домашних деликатесом из тайги. В конце сентября у марала начинается гон, он теряет осторожность ввиду повышенного содержания тестостерона в крови и становится лёгкой добычей человека с карабином. Но речь снова не об этом, а о том, что уровень тестостерона внезапно повысился не только у местных маралов, но и у некоторых работников нашего геологического отряда.
   Проблемы возникли практически из ничего: к нам в отряд пришла машина. Наш видавший виды ГАЗ-66 с будкой работал то в одном отряде, то в другом. Где возможно - развозил горняков по линиям, геологов - по маршрутам, и постоянно мотался в ближайший райцентр за продуктами и вещами первой и даже второй необходимости. Узнав, что машина завтра идёт в деревню за хлебом, двое рабочих, А и Б, уговорили начальника отряда Юру отпустить их буквально на полдня за носками и зубной пастой.
   Рабочий или горняк в геологии - существо чрезвычайно умное и изобретательное. В частности, оно никогда не попросит начальника отпустить его в деревню за водкой или одеколоном "Шипр", как бывало в горбачёвские времена. Это слишком банально и бесперспективно. Во-первых, если во время полевого сезона пьянка начинает мешать работе, то чаще бросают всё же пьянку, а не работу. Поэтому слегка пододичавшего и деволюционизировавшего сапиенса просто не отпустят из глухомани к благам цивилизации в виде сельпо и незамужних доярок. Во-вторых, ему это даже самому как-то неинтересно. А где игра мимическими мышцами? Где битва интеллектов с начальством пусть не на жизнь, но всё-таки? Где честные, почти гипнотические глаза, глядя в которые начальник отряда теряет волю к сопротивлению и уже физически не может не поверить в старую басню про носки и зубную пасту? Тем самым рабочий покажет, что шит не лыком и способен обвести вокруг пальца руководителя любого ранга, даром, что у того - диплом инженера, а у работяги зачастую - справка об условно-досрочном освобождении. В конце концов, работяга и сам вполне верит в то, что едет за пастой. Ведь она действительно кончилась! Ещё той зимой! В носках же ему - вот совпадение! - третьего дня перед приездом машины ни с того ни с сего страсть как захотелось пофасонить взамен надоевших фланелевых портянок. А если в деревенском сельмаге по чистой случайности вдруг окажется водка, то он на неё лишь глянет с целью полюбопытствовать - не сильно ли родная подорожала за те сто девятнадцать суток, что он её не пил? И прежние ли там плавают сорок градусов? И не завяла ли пшеница на этикетке... Посмотреть одним глазком - и набрать на весь заначеный с весны червонец "Семейной" зубной пасты и тёплых носков: как-никак, зубов у него ещё целых восемнадцать, а по утрам уже иней на траве.
   На следующее утро водитель и два персонажа - А и Б, - уехали в деревню, что стояла в двадцати километрах от нас. Вернее, это мы разбили лагерь в двадцати верстах от райцентра, но сути дела это не меняет: поздно вечером, когда начальник отряда Юра уже на третий раз эротично перебирал всех родственников водителя и уехавших с ним работяг, из-за поворота зашумел знакомый мотор, моргнули сквозь тьму фары, и через пять минут мы узнали удивительную новость: А и Б пропали. Водитель только видел, как какая-то бойкая бабёнка подошла к ним возле магазина и попросила помочь ей не задаром подправить покосившийся забор. Будучи истинными джентльменами, А и Б даме отказать не посмели, крикнули водиле, что скоро будут и скрылись за углом. Хлеба и всего остального он купил, долго их ждал у сельпо, потом ездил по единственной улице взад-назад и пипикал, пока местный авторитет не пригрозил ему двустволкой.
   В семь тридцать утра Юра вышел на связь с базой и, до белых костяшек сжимая тангенту "Карата", сообщил начальнику партии, что в принципе всё у нас нормально, но двое рабочих исчезли в злачных недрах деревни. Конечно, он неправ, что отпустил их в деревню. Нет, руководит отрядом он не первый год. Конечно он сейчас же падает в ГАЗик и едет на поиски. Там деревня-то - всего ничего. Нет, помогать не надо, он справится сам.
   Играя желваками после разговора с начальником партии, Юра кивает водителю бородой в сторону машины, на бегу допивает горячий чай, уже из кабины назначает меня временно исполняющим обязанности начальника отряда, и наша зелёная будка скрывается за поворотом. Я остаюсь в обезлюдевшем лагере командовать двумя оставшимися персонажами: В и Г. В - маршрутный рабочий, в недавнем прошлом и, видимо, в скором будущем - сиделец, потому что вор. Свою репутацию В подтверждал регулярно, воруя продукты из палатки, где оные хранились. Делал он это легко и непринуждённо, и когда я заставал его выходящим из продуктового склада, банок с тушёнкой или паштетом у него в карманах уже не было: их следовало искать где-нибудь под ближайшим кустом. От улик он избавлялся на раз и тут же громко шёл в отказ, даже не дослушав сторону обвинения. Честные глаза В и искренние заверения в непричастности к пропаже банок вводили в сомнение всех кроме Г. Г - это наш повар, туша пудов около восьми, которая отрывала зад от кухонного чурбака крайне редко, поэтому воду на кухню приходилось носить всем членам отряда по очереди. Варил Г очень г. И чем ближе был конец сезона, тем более г варил Г. Этим частично оправдывал своё воровство В, говоря, что проголодался до потери совести. Но если Г ловил В на месте преступления, то не взирая на протесты брал его левой рукой за грудки, а правой один раз бил, как говорят некоторые горе-комментаторы от бокса, "в область головы". А поскольку кулак Г был по массе примерно равен головёнке В, то недели две после этого В тихо довольствовался казённым супом, который, спасаясь от протухания, перекипячивался в эмалированном ведре кряду дня по три. На все протесты прогрессивной общественности Г односложно отвечал:
   -Идите нахуй! Кто вы такие, чтоб вас телятиной кормить?
   Поэтому, оставшись за начальника, я вежливо попросил Г сегодня ничего на обед не готовить, суп наконец вылить в речку, благо рыбы там давно нет, и выставить на стол банку джема, сливочное масло и свежий хлеб, если В ещё не всё упёр со склада. Но речь снова не о них. А о том, что настал ранний сентябрьский вечер, за ним пришла красивая звёздная ночь с Луной, падающими звёздам, Млечным путём и криками разгулявшихся маралов вдалеке. Всё было красиво, романтично и даже где-то поэтично. Не было только одного: нашей машины. В итоге в этот вечер мы её так и не дождались. Долго пили чай, высказывали различные версии того, что могло случиться с братьями по разуму и легли спать уже за полночь. А назавтра в семь тридцать утра я, нервно давя тангенту "Карата", сообщил базе, что впринципе всё у нас опять нормально, кроме того что пропавших уже не двое, а четверо. Глубоко внутри себя я утешался предательской мыслью, что нам до трассы по плохонькой лесовозной дороге километров пятнадцать ходу, поэтому я-то отсюда выберусь в крайнем случае и без машины.
   После моей новости в эфире с минуту стояла тишина, после чего начальник партии сообщил, что сейчас поедет в эту распрекрасную деревню, поставит её на уши, вывернет наизнанку и подотрётся. Я выразил робкое сомнение в том смысле, что без рабочих и даже без начальника отряда мы как-нибудь проживём, но вот если пропадёт ещё и начальник партии... На что мне было велено сидеть в лагере, никуда не ходить и просто ждать. Так прошёл ещё один день.
   На следующее утро, ровно в семь тридцать, "Карат" сообщил мне радостную весть: все пропавшие нашлись и спят на базе партии, которая находится в сорока километрах от деревни, причём в противоположную от нас сторону. К вечеру, как очень надеется начальник партии, все пропавшие будут у нас в лагере, что и произошло между семью и восемью часами вечера. Из ночи, уже окутавшей четыре наши палатки, прорезались две фары, и из кабины фыркнувшего напоследок ГАЗика выпали Юра с водителем, а из будки с трудом спустились на грешную землю тяжело больные, но очень довольные А и Б. Юра тоже не выглядел особо несчастным, вёл себя романтично-загадочно, с А и Б весь вечер обменивался многозначительными кивками, подмигиваниями и короткими таинственными замечаниями вроде: "Ну, твоя-то поорать - да-а!" Или: "А беленькая когда пришла? Я чёт так и не понял!" Или: "В этой деревне - чё, мужики вообще не напрягаются?"
   Матёрые в таких делах А и Б многозначительно ухмылялись, намекали про то, что забор вдове надо бы ещё доделать, и вообще вели себя с Юрой весь оставшийся вечер так, словно это они были начальники отряда, а он - неоперившийся студент. Водитель попил воды из речки, что-то недовольно буркнул про то, как нечестно с ним поступили, и ушёл спать. За ним подались остальные. А что тут предъявишь людям? Сезон начался в конце мая и выдался очень напряжённым. Прокопаны десятки шурфов и канав, маршрутами исхожены сотни километров тайги, перештопаны на третий раз штаны заплатами, отрезанными от старой палатки. Спальник стал диваном, палатка - домом, мыться в тазике раз в неделю - привычкой, комары в супе - нормой, и давно уже никто не ропщет на перловку из банки. И - прошу заметить - весь сезон прошёл без серьёзных травм, нарушений дисциплины и каких-либо ЧП. И вот - конец сезона не за горой, птицы косяками потянулись на зимние курорты, а из спальника на мороз по утрам вылезать совсем неуютно. Остаётся сбегать в пару простеньких маршрутов и докопать три небольших шурфа. Почувствовали люди, что - всё, выдержали. Расслабились - и немного не выдержали. Ну, с кем не бывает!
   В делах и заботах минуло дня три. Мы сходили в один маршрут, горняки докопали пару шурфов, мы их задокументировали и отобрали образцы. И вот вечером, сидя у костра, я обратил внимание на то, что Юра не столь весел, как обычно. Более того - он постоянно держит руки в карманах штанов, часто отворачивается, отходит от костра, бренчит там пряжкой ремня и тяжело вздыхает. На следующее утро те же симптомы начали проявляться у А и Б.
   -Ну чё? Кажись опять поймали? - громко спросил А у Б за завтраком, и я увидел, как у Юры, допивающего чай с хлебом, расширились и остановились глаза.
   Юре на тот момент было лет около сорока, из которых бОльшая половина прошла в женатом состоянии. Высокий, видный мужик с четырёхмесячной чёрной окладистой бородой, семейным брюшком и мощными руками сидел на скамейке как колом пробитый, и я готов поклясться, что в этот момент, когда окончательно стало ясно, что он вместе с работягами поймал что-то в деревне, он подумал о самоубийстве. Жену свою он любил, никогда ей не изменял даже в мыслях, трое почти взрослых детей, машина, гараж, дача и большая трёхкомнатная квартира скрепляли семейные узы лучше любого цемента. Символ такого типа людей - синие семейные трусы. И вдруг такое!
   А и Б были людьми другого склада. Лет по пятидесяти, все в старых наколках, без жён и детей, тёртые калачи, они тут же прописали себе и своему другу по несчастью рецепт:
   -Да не бзди, начальник! У нас такое уже сколько раз было! Макаешь его на полчаса в марганцовку, потом мажешь мазью, - название где-то я специально записывал, - глотаешь пару таблеток в день - и как бабушка пошептала! Через пару недель хоть снова в деревню езжай! Марганцовку можно и внутрь кардана залить, но для этого тонкий стержень от ручки нужен. Я однажды обычным попробовал, да пожалел. Потом как ссать, так плакать.
   При упоминании деревни Юра внезапно рассвирепел.
   -Я же сразу говорил вам - марш в машину! Чтоб вам лопнуть с вашей самогонкой! Я же предупреждал, что я пьяный на всё способен! Зачем столько наливали? И где вы там таких баб-то понабрали развратных?
   -Да уж, на всё! Силён! Нет, ну и заявы! Наливали! Ещё скажи - мы тебе в рот заливали и на бабу закидывали! Развратные! Да они от природы через одну такие!- подали голоса А и Б. - Сам же сразу выбрал себе ту что пожопастей! Губа не дура! Как она тебе подмигнула - так ты и задыщал! А я ведь тебя предупреждал, что её уже полдеревни выбрало! Так что не переводи стрелу, начальник!
   - А ваших - не выбрало! Там же натурально эпидемия! Кого ты предупреждал! Что эти дуры там в свою отраву намешали? Дихлофос? У меня в жизни такого похмелья на другой день не было! Я вообще плохо помню - кто там был и что там было! А вот то, что меня без премии начальство оставит - это факт. Хотя - о чём я! Чёрт с ней, с премией! Что делать-то?
   -Сперва ты возле неё сидел, в стаканы подливал, анекдоты рассказывал да всё ближе к ней двигался. Потом выдал, что твой отец - снежный человек. А потом, когда она тебе на колени-то перелезла... - решил освежить Юрины воспоминания Б.
   Юра вынул кулаки из карманов брюк и шагнул к Б:
   - Чё, траву потопчем, биограф?
   - Ну, потопчем! - всколыхнулся Б. - Я четыре месяца пескаря сушил, нифига не заебца!
   Водитель, видя, что дело идёт к драке, прервал диспут:
   -То ли дело - я! Выпил стакан - и в будку спать. Я эти деревенские штучки знаю! А вы, дураки, ещё рожи друг другу поразбивайте! Для полного комплекта! Чем орать - поехали в аптеку, пока она открыта ещё!
   -Дык у тебя не стоит, вот и ушёл! - невзначай заметил кто-то из дискутирующих.
   При слове "Аптека" Юрины глаза наполнились светом надежды, и через пять минут он в кабине, а А и Б - в будке, скрылись за знакомым поворотом.
   Настал октябрь. Все отряды один за другим сворачивались и уезжали в город, а наш по понятным причинам оставался в тайге. Несколько раз уже вовсю, основательно, по-зимнему, валил снег, и днём уже не таял, а лишь слегка темнел вокруг луж на дороге. Палатки от снега гнулись, носы, торчащие по ночам из спальников, мёрзли, машина по утрам заводилась лишь с десятого раза. Начальство по рации требовало заканчивать сезон, но у нас раз за разом оказывался не пройденным очень важный маршрут и не выкопанным самый главный в сезоне шурф. Народ в отряде особо не роптал: трое успешно залечивали полученные в бою раны, а остальные были на окладе с хорошими полевыми надбавками и в город не торопились. За две недели, что шло лечение, мы несколько раз съездили в ближайший кедрач и прямо с земли собрали столько шишки-падалки, что приходилось кидать её уже не в мешки, а прямо на пол будки. В итоге мы нашелушили по мешку чистого ореха на брата, и долгие вечера проводили лёжа в спальниках, попивая чай со сгущёнкой, слушая радио и щёлкая до мозолей на языке орехи. Хотели сходить за маралом, да как-то так и не собрались.
   В последний вечер перед выездом на большую землю Юра нервничал. Хоть лечение и давало хорошие результаты, но об окончательном выздоровлении говорить было явно рано.
   -Не ссы, начальник! - успокаивали Юру опытные А и Б. - У нас товарищ есть хороший. У него жена в КВД работает. Сходим к нему, поговорим, отсыпем ему ведро ореха - и дело в шляпе. За три дня кардан как новый будет!
   -А три дня-то что делать? Приеду к жене, четыре с лишним месяца не виделись - и что скажу? Подожди, дорогая, денька три! Я тут к венерологу сбегаю, проверюсь! Или презики взять? Так мы ими не пользуемся. Она же не дура, поймём всё сразу.
   Слово за слово - открылся диспут на тему - как мужу приехать из тайги и обойтись поцелуем в щёчку. Варианты предлагались разные, но в итоге сошлись на одном: необходим скандал.
   -Самый надёжный способ - накрутить себе чёнить этакое на уме. Ну, говно какое-нибудь. И главное - чтоб самому поверилось. Типа, все бабы - одна порода: только муж за порог, а она уже коней ведёт! Потому заходишь - и с порога ей в лобешник - бабац! Знаю, мол, чем ты тут без меня занималась! Всё уже рассказали про тебя, про гадюку. И хахалю своему, слышь сюда, передай: как пить дать шлёпну его, марала! Мокруха - на зоне уважуха! Потом, как кардан починишь - подаришь цветов, наплетёшь про нервный срыв, пощекотишь хорошенько - и нормалёк. Не пойдёт же она хату разменивать из-за одного фингала? Так что вариантов у неё всё одно нет. Через год и не вспомните! - советовали Юре бывалые товарищи.
   -В принципе наверно так, только в лоб бить не буду, - Юра лущит очередную шишку, кидает пятаки и скорлупу в костёр, заворожено смотрит на огонь глазами, полными тоски и раскаяния, медленно щёлкает орех, вздыхает и развивает мысль, - она женщина у меня крупная. В обратку как отвесит - две двери головой откроешь. Хотя - и поделом бы. Дон Жуан хренов. Вот же угораздило! Удовольствия - на грош. Зинуля моя в тридцать три раза качественнее этой...вашей, блин... И никаких коней там, я уверен. А проблем теперь... Э-эх...
   Трещит огонь. Ночь. Шумит в двадцати метрах таёжная речушка, поигрывая серёжками льдинок на прибрежных кустах. Временами пробрасывает мелкая снежная крупа. Небо затянуто тучами. Семь мужиков в телогрейках сидят вокруг костра, заворожено смотрят на берёзовые угли, морщатся от дыма, пьют очень крепкий чай из железных кружек, греют о них руки, щелкают орех и неторопливо беседуют на актуальную мужскую тему.
   -Докопаюсь до ерунды какой-нибудь, - Юра прорабатывает каждый шаг, просчитывает варианты вопросов и ответов, играет сначала за белых, потом за чёрных, но идеального варианта найти не может, - Я по молодости иногда чудил - вспоминать стыдно. Скажу, мол, унитаз грязный! Хотя - вряд ли. Она у меня чистюля. За котом не вынесла! Во! Скажу - приехал - а тут воняет кошатиной! Чё за ерунда? Завели кота, а я чё...
   Юра встрепенулся было, но встретился взглядом с А и Б, и энтузиазм в его глазах погас.
   -Да, не то. Ваську я же сам на даче подобрал. Во-от такусенький сам на крыльцо приполз. Уже лет десять назад. Тоже скучаю по нему как по родному. Не, про кота не вариант.
   -Короче! - веско выдал А и выпустил изо рта клуб дыма марки "Беломор". - Тебя надо напоить! Перед тем как зайти домой - накатишь стакан! Я видел тебя пьяного. Экспромт - вот что в таком деле надо. А ты пьяный - юморист. Как ты там этой жопастой заливал про снежного человека! Прям - другой Юра вдруг сделался! Она и дала-то тебе сразу чисто из интересу: как там у снежных-то мужиков дела обстоят? Тебя пьяного хоть на сцену заместо Райкина выпускать можно! Так что загримируйся стаканчиком перед самым домом! Выпей, почуди, а потом скажешь - не помню, пьяный был! С кем не случается! Наплетёшь там про нервный срыв, про тяжёлую дорогу, про солнечный удар. Скажешь - с кедра упал прям лосю на рога, так что пока - извини, дорогая, но там гипс. Чёнить в таком духе. Главное - свободнее себя веди, увереннее. Наглее.
   Юра хотел было снова возмутиться или хотя бы возразить, но вдруг надолго задумался. Мы сидели молча, боясь нарушить стройный ход мыслей командира. Ведь бой ему предстоял не шуточный. Каждая деталь могла оказаться решающей.
   -А что! Вариант! - наконец отрезюмировал командир. - Я пью редко, но метко!
   -Да уж... - негромко заметили меж собой А и Б.
   Но Юра не обратил на них внимания и продолжил, говоря больше самому себе, морща лоб и жестикулируя рукой с наполовину изгрызенной кедровой шишкой:
   -Наливаюсь по самые брови. Вваливаюсь домой ночью. Лучше под утро. Чтоб все спросонок, как в сорок первом. Спрашиваю - почему долго не открывали? Кого прячем? Мужа не ждали? А шестое чувство у вас на кой? Завожусь. Тут кот под ноги попадается. Васька всяко придёт помурлычить. Пинаю, но несильно. Жалко, а что делать. Мяса потом ему куплю с зарплаты. Я пьяный не то, что семью - весь подъезд по росту построю! Ну а дальше - куда ветер подует. Только вы мне сразу этого своего товарища найдите! На другой же день! Потому что если я жену чем заражу - только вниз башкой с балкона останется. Всю жизнь пьяным не проходишь! Бедная Зиночка! Только бы выдержала! Цветами потом завалю!
   -А вот про то что всю жизнь пьяным не проходишь - вопрос спорный! - встрепенулся было В, но эту тему народ не поддержал и расползся в последний раз по спальникам.
   Прощальный костёр залили остатками чая. Назавтра был назначен выезд.
   Пока позавтракали, пока малость просушили и свернули палатки, сняли антенну "Карата", пока уложили печки да посуду - перевалило за полдень. Заехали в знакомую деревню и купили там семь бутылок водки, две булки хлеба и полкило мятых карамелек "Виктория". Семь бутылок купили просто потому, что давали тогда по одному флакону на человека. Хошь - не хошь, а раз так - надо брать. Водитель свою бутылку пожертвовал нам в будку, поэтому всё шло по плану. Ехали не спеша. Вечером остановились на длинный перекус с дремотой. Водка пилась из двух гранёных стаканов и одного плафона правого повторителя, открученного от кабины и вымытого в ручье. Пилась не быстро, но и не медленно, как раз с тем расчетом, что до утра хватит. Одна бутылка километров на сто. На цель решено было выйти часам к трём ночи. За окончание сезона Юра пил вместе со всеми, вслушивался в свои ощущения, оставался ими вполне доволен, потом отходил на обочину и грозно кричал в кусты: "Зинка, в Хибины апатита порфирит твою гранита мать! Как мужа встречаешь!" Но после каждой такой репетиции, прежде чем снова залезть в кабину, вежливо напоминал запрыгивающим в будку, что ему жизненно важно, чтоб мы оставили ему грамм двести стременных. Мы показывали ему заначенные в спальник полбутылки, клялись, что умрём, но не выпьем, и он успокаивался до следующей остановки.
   В город въехали строго по расписанию: водитель знал трассу как свои пять. В три тридцать машина скрипнула тормозами у кирпичной пятиэтажки, где на четвёртом этаже спало ничего не подозревающее Юрино семейство. Двор был пуст, дом - тёмен, лишь где-то в паре кварталов горел одинокий фонарь и лаяла собака. Полусонные, мы на плохо гнущихся ногах вытряхнулись из будки, вдохнули ночной морозный воздух и постарались не шататься. Последний час езды в будке мы только и делали, что поглядывали на последнюю полупустую бутылку. Езда утомила чрезвычайно. Хлеба и карамелек оставалось ещё много, а вот этот последний стакан так и просился в наши полусонные, измученные чаем за лето организмы. Но мы знали: от этих капель зависит жизнь и судьба человека. Поэтому вылезший из кабины Юра перед психической атакой в свете фары вылил последние пять бульков в стакан, залпом выпил двести грамм без закуски, громко хыкнул для храбрости, сказал: "Ну! С богом! Сейчас я им там задам!", легко подхватил свой огромный рюкзак, карабин, и двинулся в сторону подъезда. Мы вдвоём с В подхватили его вьючник, А и Б за нами тащили мешок ореха.
   Перед мощной дверью на четвёртом этаже Юра поставил рюкзак, дождался, когда мы поднимем на площадку его вещи, быстро поблагодарил и помахал одними пальцами, мол - всё, дальше я сам, валите. Мы в знак солидарности молча подняли сжатые кулаки на уровень лица, развернулись и пошли вниз. Наверху непрерывной дурной сиреной взвыл звонок. Не успели мы спуститься до третьего этажа, как защёлкали замки, дверь без лишних вопросов распахнулась, и низкий женский голос даже не воскликнул, а прямо таки пропел:
   -Ю-юрочка! Родной ты мой! Я уже третью ночь почти не сплю, всё тебя жду! Слава тебе господи, вернулся! Так и подумала, что это ваша машина там остановилась! Прям сердце ёкнуло!
   -Зинка! - развязный Юрин бас разнёсся гулким эхом по полутёмному подъезду. - Зина...
   Вдруг бас осёкся, наверху что-то хрюкнуло, булькнуло, и Юрин голос, но уже октавой выше, выдал такой экспромт, от которого мы, четверо, схватились за головы и встали как вкопанные:
   -Зиночка, родная, прости меня, пожалуйста! Я такой засранец! Я, кажется, триппер подхватил! Если ты меня не простишь, я жить не смогу! Зиночка, я скоро вылечусь! Зина, я такой дурак! Ну хочешь - убей меня, Зин! Зин, я так тебя люблю!
   Я посмотрел на А и Б. Они стояли с открытыми ртами, втянув головы в плечи. В прикрыл рот ладонью, но не от смеха. В его глазах читался первобытный ужас неженатого мужчины перед чужой женой. Сверху раздавались плохо сдерживаемые Юрины рыдания и всхлипы. Мы ждали продолжения. Я уже представлял, как мимо катится тело, которое надо будет везти либо в больницу, либо ко мне в общагу и искать ему там свободное койко-место. Пауза длилась секунд семь, но нам она показалась неделей.
   -Как у вас там, оказывается, интересно-то, в тайге! - удивлённый, полный уважения женский голос звучал ровно и совершенно спокойно. - Ну, заходи, рассказывай! В Париж что ли заезжали? А бороду-то отрастил! Чисто дед мороз. А это никак орехи?
   Цокнул о кафель кованым углом вьючник, стукнул прикладом о домашний коврик бессильный в данной ситуации карабин, сухо прошуршали через порог орехи, и за Юрой гулко захлопнулась дверь семейного гнезда.
   Так и просится следующая фраза: и больше этого человека никто никогда не видел. Но нет! На следующий день, то есть уже через четыре часа, Юра появился в конторе невыспавшийся, но счастливый, уже без бороды и даже красиво подстриженный: его жена работала парикмахером. На все наши вопросы он только махал рукой и односложно и немного смущённо отвечал:
   -Да, нормально всё! Спасибо, всё у нас нормально!
  
  

КАК БАБА НЮРА "ОСКАР" ЗА РУБЕЖОМ ПОЛУЧАЛА

  
   В полутёмном зале утихают бархатные шорохи и золотые позвякивания. На сцене "Метрополитен" возникает давно ни с кем не сравненная Джина Лоллобриджитбардо, вся от "Могучи".
   -Буанасейро, как говорит один мой знакомый попугай! - громко улыбается в микрофон. - Для приглашения приглашающего того, кто пригласит вручающего я безумно рада пригласить певца, каких осталось уже мало, а то и вовсе не осталось. Встречаем Рича Клиффорда!
   Уходит. Буря аплодисментов. Выходит Рич, весь от "Бурдена" от подтяжек до парика.
   -Хай! Я - Рич, вы это знаете. А вот то, что я только что от "Бурдена", знает только моя жена. Но она не знает, где я был до него! (Одобрительные хлопки в зале.) Я рад вызвать из-за кулис красивейшую из красивейших Каоми Нэмбел! Йесс!
   Подпрыгивает, насколько может, и убегает неторопясь. Гром аплодисментов. Входит Каоми, вся от "Лагерьблёфа", включая её саму.
   -Хай! Жарковато тут у вас. Не снять ли мне что-нибудь, а-а? (Мужские аплодисменты в зале.) Для меня большая честь стоять здесь, среди вас, рядом с вами, вспоминая всех вас, и я с невероятно сильным чисто женским наслаждением вызываю человека-эпоху, человека-легенду, человека-мужчину - Палена Дефло-о-она-а-а!
   Уплывает. Овация. Все встают. Шаг за шагом выходит, понимающе качая всё ещё что-то понимающей головой, Дефлон, весь от "Дефлона", сбрызнут одеколоном "Прощай, Дефлон". Поворачивается весь одновременно, говорит не разжимая губ, смотрит не открывая глаз.-Оревуар. Я немного рад повидаться с вами и заодно объявить победителя в номинации "Лучшая частушка года". Победила, - распечатывает конверт, - победила, - распечатывает конверт, - победила, - распечатывает конверт, овация усиливается, - доселе мне неизвестная артистка из России с оригинальным сценическим именем Бабба Ньюрра, пардон.
   В зале наступает тишина. Откуда-то сбоку выходит бабуля, вся от сельпо, прикрытая цветастым платочком.
   -Здрассьте, коль не шутитя. Чё-та я с темноты ничё не вижу.
   Дефлон, не разжимая губ:
   -Сюда, миссис, к микрофону. Расскажите, как вас зовут, как давно поёте, кто продюсер.
   -Бабой Нюрой все зовут. Терентьевы мы. А пою всю жисть. У нас в деревне все поют, в Терентьевке-то. Особливо когда пьяные. А продюстер мой, Семён, бывало шары нальёт и заявлят: "Пой слёзно, дурья башка, не то обратно в ухо шибану". И я пою, а он сидит на лавке и плачет.
   Дефлон молча суёт старухе статуэтку. Та всплескивает руками:
   -Страсть какая! Кто это? На Ленина вроде не похож...
   Дефлон перебивает:
   -Скажите что-нибудь для публики в микрофон, да и...
   -Неужто работает? А у нас в клубе пацаны как провода-то поотрывали у такой фиговины, так и стоит уж лет двадцать. Председатель и без его орёть так, что вороны с веток падають. Ну, - она пошевелила губами, вспоминая речь, - хочу поблагодарить старика мово, продюстера по-вашему, Семёна. Он, правда, помер уж как семь годов. Насмерть не прибил, и то ладно, изверг, царство ему небесное. (Дефлона уводят под руки.) Спасибо дочкам. Ленка - та вся в папашу, такая же курва, прости господи. Уж второй год матери не пишет. Как уехала в город с Мишкой - это второй мужик ейный, - так и потерялася с концом. Вот пусть только объявится! Возьму вожжи и высеку, не погляжу, что пятый десяток пошёл. А младшая, Райка, молодец. Хоть бражку попиват, да работяшша. На доску почёта как в семьдесят втором повесили, так доселя висит. Рожа-то уж повыцвела. Зятя хочу поблагодарить. Не Мишку, не-е, этого кобеля я видеть не желаю. Серьгу! Это он да внуки меня первый раз на свой магнитофон записали, мне тогда и шестидесяти не было. С него всё и пошло. Праздники, концерты. Заморочили старуху. Внукам спасибо. Оболтусы растут, да чё поделать, коль времена такие? Колька хотел бизнесом заняться, спекуляцией по-нашему, а ему раз по соплям в городе дали, да два, он в колхоз и возвернулся. Оно и к лучшему, а то тридцать лет мужику, а ни свинью зарезать, ни сена накосить не умеет, бизнесмен штопаный. Председателю спасибо, отпустил с посевной на недельку. Щас у нас гулять-то некогда, самый сев. Старые, больные - все в поле. Весенний день дорог! Приеду - куплю ему бутылочку, мироеду. И не могли вы зимой своё празднество устроить? Наших бы много понаехало. А весной кто празднует? Одне бездельники да алкаши. Чё ещё сказать? Красиво тут у вас, чистенько. Девки только худы больно, да одеты кое-как. И дедушку того жалко, что давеча тут стоял. Лежал бы на печи да кости грел, ан туда же попёрся безделицы разносить. И здесь, видать, жисть - не сахар. У нас нынче тоже рожу не сильно разъешь, зато на управителей глянешь - холёные все, круглые. Одне щёки! Сразу видать, что не колхозным трудом зарабатывают. Ну да заболталась я. Пойду. А осенью вы к нам в Терентьевку пожалуйте. Порыбалите, по грибы походите, а уж частушек наслушаетесь - вдоволь. Наши старухи поют - куды мне до них. До свиданьица!
   Награждение бабы Нюры прессой освещалось скупо и для широкой публики осталось незамеченным. Русских в "Метрополитен" с тех пор не приглашали, но и "Оскаров" в посевную стараются не вручать.
  
  

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ САНТЕХНИКА

  
   6.40. Понедельник. Утро. Практически ночь. В ужасе давлю будильник на мобильнике - и дальше спать. Второй установлен на 6.42. Тоже давлю. Просыпаться тяжело. Или очень тяжело, если удачно провёл выходные. Глянешь в зеркало - мама дорогая! Сразу понимаешь, почему девки последние пару лет смотрят, как сквозь стеклянного. Ещё пару - и начнут место в автобусе уступать. Надо с пивом завязывать. На этот раз я серьёзно. Даже серьёзней, чем в прошлый понедельник. Туалет, умывание, бритьё. Почему я не старовер? Хорошо ещё, что не бритвой "Нева"! Особенно приятно ей было брить усы. До слёз приятно! А борода-то уже наполовину седая! И жёсткая какая-то стала. "Нева" могла и не взять. Закипает чайник. Если закипит, кофе и чай для Оли будут слишком горячими, потеряем минуты четыре на остывание, поэтому с пеной на морде бегу его выключать, потом обратно в ванну - добриваться. Кот лезет помурчать. Достаю ему кусок каши из морозилки. Тот нюхает и идёт освобождать под неё место в кишечнике. Гад! Почему кошачье дерьмо так ужасно воняет? Почему американские учёные это до сих пор не установили? Почему он гадит только тогда, когда я ем, тороплюсь или с похмелья? Надо открыть форточку, иначе смерть от удушья неизбежна. Выношу горшок. Включаю телевизор и свет в комнате. Наступает ответственный и наиболее опасный момент: побудка Оли. В основном в последнее время она просыпается хорошо. Подёргаешь её за плечо, ущипнёшь за пухлую щёчку, потом аккуратно берёшь и несёшь бесчувственную колбасу на диван. По "Приме" мультики, тут процесс просыпания упрощается. Даю ей "просыпательные" витаминки: два кислых шарика аскорбинки. Пока ребёнок жуёт кислятину и одним глазом смотрит приключения Плуто, можно попить кофе с каким-нибудь бутербродом. Еда не лезет. Таблетка аспирина - это святое. И цитрамона. И пять аскорбинок. Зачем вчера пил последнюю бутылку девятки? Ведь не хотел уже! Ещё кружка кофе послаще. Ещё аспирин. Губу обжёг. Надо было чайник выключать раньше. Минералки бы! Оле - полкружечки чая с мёдом. Хвалю, что хорошо просыпается и жалуюсь, что не выспался. Ребёнку всегда проще, когда страдает не он один. Подъём не без скрипа. Писить, какать, умываться. Сбрызгиваю водой и крупной расчёской расчёсываю вихры. Не свои, естественно. Получаю выговор: больно. Объясняю, что после вчерашнего мытья головы расчёсывать всегда больно. Прощён. Идём одеваться. Ей уже четыре с половиной, одевается практически сама. Поглядывает, как одеваюсь я, торопится: хочет одеться первая. Пялит семь шкур, пыхтит. Специально копаюсь с носками. Ребёнок тихо торжествует. Какое счастье, когда ребенок не капризный! Год назад, когда только пошли в садик, всё было, мягко говоря, не так и по-другому. Даже по заднице бил любимую Олю. Нервов не хватало слушать крики каждое утро несколько месяцев подряд. (Про мои нервы надо как-нибудь написать отдельное эссе, если нервов хватит написать.) Вырос человечек, поумнел. Завязываем шарфик. Выходим. Забыли игрушечку! Прохожу в ботинках в комнату, ищу козлика. Ни в коем случае не тигра и не цыплёнка. Цыплёнок был в пятницу, а тигр злой. Потеряли минуту. Обычно выходим в 7.22. Не смертельно.
   До садика минут семь. За бортом минус двадцать девять. Ветерок. Щёки щиплет. После выходных ноги как ватные. Быстрей бы лето! В трёх шагах от подъезда рвотные массы. Кто-то отдохнул на славу. Представляю, как сейчас плохо бедолаге. Темно, туманно. Ребёнок в настроении (Какое счастье, когда дети здоровы и в настроении!), щебечет сквозь шарфик на все темы сразу, демонстрируя недюжинную начитанность. Луна - это камень как дом, даже больше. Машина пьёт бензин. Собачку зовут далматинец. В этой дырочке жил кот. Летом снова поедем на электричке жарить на костре курочку. Туман - это такая туча. После зимы будет осень. Мы мужчин благодарим, им призы вручить хотим. Это к празднику. До всего есть дело! Смотрим налево, направо, переходим дорогу по зебре. Хоть бы насмех кто разик остановился, пропустил пешеходов! Заходим в садик. Тепло. Пахнет рыбой. Переодеваемся в спортивное. Умора: карапузы в чёрных шортах, белых футболках и чешках. Спортсмены пузатые! Посмотреть бы на них лет через сорок. Сильно жизнь по мордашкам надаёт? Конечно, сильно. А кто и не доживёт. Зато пока никаких проблем. Хотя нет: Алина плачет, забыла бантик у мамы в сумочке. Кое-как запихиваю кучу одежды в шкафчик с зеброй. Прощаемся. Обязательно целует меня в щёку, это ритуал. Машу рукой, клянусь вечером забрать - и на работу.
   7.37. Минута до вечно зассаной остановки. Там десятка два бесполых силуэтов в пару из теплокамеры и сигаретном дыму в ожидании общественного транспорта. Семьдесят первый ходит часто, даже нос не успевает толком замерзнуть. В салоне играет... нет, мерзко капает на мозги "Радио Шансон". Раньше вообще одного Шуфутинского крутили, сейчас поприличнее, даже Шевчук с Высоцким проскакивают, но всё равно ненавижу! Кондуктора разные. Бывают мужики. Им тоже в понедельник тяжело. Косо рвут билетики, просят, чтоб без сдачи, роняют гривенники и грустно смотрят вслед. Чаще женщины. Стервы. Или готовятся в стервы. Или не готовятся, но всё равно станут. Или не работать им кондукторами. Пообщайся хотя бы месяц нос к носу с нашим населением, да ещё под "Девчонок-вороваек "! Атрофируется всё, кроме языка. Вроде и баба с виду симпатичная, а рот откроет - пьяный кучер. Пассажиры. О! От втихомолку пукающих до надсадно кашляющих, от говорящих по мобиле до спящих на заднем сиденье. Герои-студенты обсуждают сессию и вчерашнюю пьянку, студентки перевозбуждено хихикают, две ещё не старые, но уже морально готовые к старости тётки недовольны правительством и ценой на корвалол. Хоть бы никто не начал права качать! Нет ничего глупее скандала в автобусе. Кажется, сегодня пронесло. Утром в понедельник не до разборок типа "не толкайся сама дура на такси езди только проснулся рюкзак сыми я сейчас кому-то порычу". Отдаю восемь рублей, получаю билетик. 112674. Несчастливый. Ну, ещё бы! Окна замёрзли, но моя остановка седьмая. Или вторая после резкого поворота налево, так что ориентируюсь по вестибулярному аппарату. Правда, сейчас он работает хуже, чем работал в пятницу. Всё, пьянству бой! Честно! Вроде повернули. Пора толкаться. Протолкался. Из грязной бумажки над дверями выясняется, что обслуживает меня автоколонна 1967, а за рулём Алимурадов Х.Х. Короче, таджик на корейском автобусе везёт одетых в китайское россиян. Вышел. Скользко, мама с ребёнком на руках чуть не уехала под автобус. Сзади истерично пипикает пятьдесят первый. Дурака за рулём всегда издалека слышно. Он думает, что от того, что он пипикнул, пятый троллейбус поедет быстрее. Ларёк с сигаретами, телефонными карточками и презервативами. Первое расходится всё лучше, второе тоже не залёживается, последнее - всё хуже. Ещё бы! По червонцу за штуку!
   7.54. До участка - двести метров. Надо бы купить минералку, но в павильоне очередь из страждущих. Ладно, позже. Планёрка. Дурдом - хоть записывай, иначе не поверят. По пятьсот квартир на слесаря, по тысяче на сварщика, последний электрик уволился аккурат перед выходными, у плотника зарплата 3500. Стекло в подъезде вторую неделю разбито? А оно ему надо? Простыня заявок, больше половины - нет тепла. Фигня, до весны немного осталось. Аварийка постаралась на славу: скинула пять стояков отопления и три водяных. Им тоже всё по гитаре. С жильцов офигеваю! Неужели не видно было, что полотенцесушитель догнивает? Обязательно было ждать, пока кипяток бахнет на голову в пять утра? Уроды! И туда же права качать! Ещё раз тявкнет - сварку неделю не дождётся. Тявкнул. Но, оказывается, платит штуку за смену трубы. Ладно, ждите, после десяти подъедем. А новый полотенчик есть? Приобретайте! Можем загнуть пэобразный из оцинковки за пятьсот. Ну, советуйтесь, потом позвоните. Да, мобильник есть. Пишите номер. Кстати, живёт на участке бабушка, которая однажды вызвала сварку, а сама за шторку спряталась. Думала, ввалится сейчас пьяная харя, обматерит, всё спалит и напорит косяков. Мы приехали, поздоровались, приварили, поговорили за жизнь и взяли по прейскуранту. Так эта бабуля потом с каждой пенсии меняла по стояку, пока не поменяла все трубы. Все бы так! Перед подвалом, где идут планёрки, очередь из замерзающих, обезвоженных, обесточенных и затопленных. Выражения лиц соответствующие, типа "Не подходи, убью". Это даже лицами не назовёшь. Жаль, не продают значки "Убей коммунальщика!" Ни один с пивом не пришёл: нате, мол, мужики, хлебните, а потом и о делах можно. Каждый высматривает своего слесарюгу, как снайпер - фашиста и с той же целью. Прохожу сквозь строй. Подкатывает геморройный дед. Оказывается, ждёт Валеру, но в темноте обознался. Неужели меня уже с Валерой путают? Надо с бухлом кончать! Откуда я знаю, где Валера? Я с ним не сплю. Его половина Ветлужанки с прошлого года ждёт. Бедный инженер Миша! Два мобильника бренчат на все лады. По-моему, у Миши скоро будет рак мозга, но умрёт он не от него. Судя по тоске в глазах, он повесится. Видимо, опять был аврал и он все выходные жил в слесарке. А жить в слесарке и не бухать невозможно в принципе. Раздаёт заявки, разруляет с жильцами, отвечает на звонки, разбирается с работягами, выясняет про кислород, огребается от шефа по телефону, причём всё это одновременно. Я не пошёл бы в инженеры ни за какие коврижки. Лучше на ринг против Кости Цзю. Там хоть один и по правилам тебя мутузить будет. Там бой остановят вовремя, так что очнёшься и поймёшь, что всё самое страшное позади. Пасьянс из фантиков с заявками роздан, пролетариат начинает привычно возмущаться, что работать нечем, некому, там стояк забит нах.. и его не перепустишь нах... , вырезать надо все девять ё...х этажей, здесь зае..я цэтэпуха не выдаёт температуру нах.. , надо элеватор блиновать, но нет ни х.. ни резины, ни блинов. Подвал затоплен? Да и х.. с ним! Звони в "Горговно" нах.., там городская сидит нах... В семидесятом надо резьбу приварить нах.., но для этого надо дом кидать нах... Ирина, пиши шесть объявлений на подъезды, чтобы воду набирали в п...у, с обеда скинем нах... Там всё равно домовую обратку менять надо, кто-то за выходные штурвал отломал и сп...л. Ёб..е бомжы! Всё в металлолом посдавали! В общаге входную дверь с косяком вышибли? Да этот гадюшник вообще взорвать давно пора! Из смога возникает какая-то тётка, переступает через пустые бутылки и неуверенно просит в пространство поменять вентиль в туалете, а то у неё течёт. Течёт? Сильно? Это к венерологу! Наконец докричалась, записали адрес, велели купить вентиль нах.., быть дома с часу, накрыть стол и койку. Делает вид, что не слышит. Нет ли вентиля у нас? У нас давно ни хрена нет! Как Брежнев умер, так и кончилось. Миша выясняет про подъездное отопление. Не работает, хера тут выяснять? Перемёрзло. Трубе 60 лет! Восстанавливать в такой мороз? Еб...сь! Бежим, аж спотыкаемся! Миша звонит про валенки, паяльные лампы и бензин. Оказывается, не восстановим в три дня - Мишу поимеют. В этом доме живёт начальник из "Энергосбыта", уже и предписание готово. Мишу жалко. Но ведь его в любом случае поимеют! Не за подъездное в двадцать пятом, так за протечку каныги в сорок первом. Сумасшедшая из сто семьдесят девятой опять жалобу в районную администрацию накатала. Или за холодные батареи в восьмом. Там еврей замерзает, так что Миша обвиняется по статье "антисемизм". Или за то, что днём на Кецховели уличное освещение горит. Сумасшедшая из общаги каждый день ему звонит в 8.20 и сообщает, что уже рассвело и пора выключать. А её не волнует, что этим не ЖЭК занимается! Это уже другая сумасшедшая. По-моему есть дома, где проще нормальных людей перечислить, чем дураков со справками. Или за то, что гриппозные птицы с юга летят. У Миши должность такая. Шеф обещает оплатить восстановление лестничной по договору. Рублей по четыреста нам с Лёхой кинут к зарплате. Ладно, восстановим. Только не сегодня. Морально не готовы. Да и трубы нет. Надо метров тридцать. Сегодня максимум - подводка к радиатору на тридцать девятом. Миша, понедельник сегодня, понимаешь? Миша понимает. Опять звонок. Щиток сгорел? У меня электриков нет. Да, в пятницу еще были. Вызывайте фирму. В суд? Подавайте, это ваше право. Свищ в сто двадцать втором? Это в сто девяносто пятой? Клапан нах..! Пусть оцинковку покупает, задолбал со своими свищами, жмот! Три сварки на сто домов осталось, не до свищей. Завхоз Юра кашляет, кашляет, до блевотины кашляет, но пока не умирает и обещает подогнать трицикл со сваркой к десяти, если эта трахома вообще в такой мороз заведётся. Пока покурить, чаю попить, покурить, подышать в ингалятор, покурить, пока то да сё, хорошенько покурить, там малость потеплеет, рассветёт. Я поспорил на пиво, что в этом году он умрёт. По-моему, ему на кладбище уже пару лет прогулы ставят. Ну, нельзя болеть астмой, дышать в ингалятор и при этом курить три пачки "Альянса" в день! Уходим с Лёхой первыми, а то накурено - караул. Навстречу прёт красномордая тётка и, перекрикивая всех, грозит вызвать телевидение. Она такие деньги за квартиру платит, а этот... нет, вон тот... Который улыбается... Чё ты лыбисся нах..! Продолжения уже не слышу, выхожу на улицу. Ничего, тётенька, скоро будет хуже, когда все разбежимся к ё...й матери. Не могу вспомнить, кого она мне напомнила. Нет, вспомнил. Монстра из "Дум 3". Там тоже из мрачного подвала выруливаешь, думаешь, что вырвался из ада - и вот те здрассьте! Кстати, почему слесаря оказались в этом вонючем подвале? Ведь планёрка много лет была на первом этаже, но потом этот домик, бывший кинотеатр "Мир", приглянулся делягам из седьмого канала. Они дали на лапу кому надо, да ещё и пригрозили, что если по быстрому не уберёмся, то они так начнут работу коммунальщиков освещать, что мало не покажется. И вот мы в подвале, а седьмой канал на нашем месте. С высоты положения объективно освещает работу коммунальщиков. Деньги делают всё! Есть рубрика "Человека обидели". Надо ввести ещё одну: "Человека обидели коммунальщики". А Дроздову предложить снять цикл "В мире коммунальщиков". От каких гадов и когда произошёл этот вредоносный вид, чем питается, как размножается, в каких норах обитает, не пора ли в "Красную книгу" заносить. Показали бы общаги на Высотной, где наши слесаря живут. По-моему, Чепик с Мурсиным да Матюшенко даже не представляют, что такое жильё бывает. Показали бы инструмент, чем работаем, транспорт, квитки с зарплатой. Ещё можно снять реалити-шоу про дворников. Только подмела бедная Настя двор, собрала бутылки и пакеты, а ей чуть не на голову ведро с помоями - бац! Из проезжающего джипа бутылка - хряп! А тут и мастер вовремя появляется: почему плохо... этсамакиё... убрала? Хрен тебе, а не премия в конце месяца! Ведь проще наказать бесправного дворника, чем свинью с шестого этажа. Или поставить пару камер он-лайн в той же слесарке. Рейтинг будет что надо, когда пьяный Саня (словарный запас 18 слов) пьяному Вове (словарный запас 27 слов) сначала будет час в любви объясняться, да всё неразборчивее с каждой рюмкой технаря, а потом даст по морде за то, что полтора - это ни фига не один и пять, и сломает себе палец. А на другой день оба будут спрашивать у мужиков, какое нынче число, где деньги, почему всё болит, и нет ли чего похмелиться.
   8.22. После прокуренного подвала первый вздох слаще конфеты. Сразу в лавку. Дилемма "минералка или что-то ещё" решилась на удивление быстро. Беру два леденющих "Абаканских" и двигаю в свою слесарку. Что такое слесарка? Для сантехника это второй дом, как для Оли - детский садик. Микрорайон большой, поэтому поделен между бригадами на микромикрорайончики по 10 - 20 домов. У каждой бригады своя слесарка, где слесарь переодевается, хранит инструмент, пьёт чай или водку, обедает, а иногда и живёт неделями с собратьями по разуму. У нас слесарок несколько. Одна в бывшей раздевалке при дворовой хоккейной коробке. Там обитают четверо. Раньше они обитали в подвале, как и все уважающие себя сантехники. Но в дом вселился какой-то гад, которому бутерброд с икрой в глотку не лез при одной мысли о том, что он соседствует с низшими существами. Он забросал кляузами всех кого можно от инженера Миши до мэра города, натравил, как водится, пожарников, СЭС и микрофонщиц, и в неравной борьбе победил. Тот подвал, само собой, через месяц чем-то затопило, но гаду не до того: теперь он из этого же дома выселяет почту. Ещё слесарка во входе в подвал девятиэтажки, отгороженном от самого подвала железным люком на болтике. Там двое. Одна в закутке на первом этаже девятиэтажки. Там четверо на шести квадратных метрах. У них на стенах столько голых женщин понаклеено, что, однажды там побывав, жильцы мужеска пола частенько потом забегают про погоду узнать, а женска звонить на мобилы слесарям предпочитают, ежели нужда приключится. Одна слесарка в бомбоубежище под седьмым каналом, основная. Там человек восемь, рядом гараж с техникой и материалом. Отсюда тоже скоро грозят выгнать: телевидению надо расширяться, а тут даже баня есть. Мы её всем участком в своё время больше месяца делали. Одна в бомбоубежище жилого дома сталинской постройки. Там двое, не считая знакомых бомжей и местных алкоголиков. И по соседству такая же, наша с Лёхой. Мы заехали в неё четыре года назад. Это было жуткое помещение, хоть "Сайлент Хилл" снимай. Вода лилась из одних щелей, текла по годами промытым руслам и утекала в другие щели, ползали неизвестные науке белые насекомые, кислорода конкретно не хватало, унитаз был наполнен трупами пауков и комаров, на стенах сквозь пыль и паутину просматривались надписи типа "Умираю, но не сдаюсь" и "Любви достойна только мать". Всё это подогревалось халявным отоплением, так что жизнь кипела круглый год, как в джунглях Танзании. Гаечные ключи ржавели на глазах, за час. Мухота лезла в нос, в декабре кусали комары. Мы подшаманили сантехнику, поставили двери, переварили гнилые трубы, набили задвижки в элеваторе, провели себе водопровод и устроили экологическую катастрофу здешней фауне, плеснув в местную окавангу стакан соляры. Вот только с канализацией не угадали: наш бомбёр оказался на уровне городской канальи, и как только та малость подсела, к нам попёрло говно. Пришлось чеканить всё наглухо. Теперь воду льём в ведро и выносим в элеватор. Туалета нет, но для сантехников это не великая проблема. Когда в подвале малость подсохло, мы притащили туда койки, шкаф, стол, сделали верстак и оборудовали спортивный уголок. Боксёрская груша, штанга, гири, гантели, турник, эспандеры. Одна дверь на входе, просто железная, другая в самом бомбёре, сантиметр толщиной и полтонны весом, так что случись ядерный конфликт - мы не сразу и заметим. При Сталине строить умели! С недавних пор есть и радио. Слушаем радиостанцию "На семи холмах" или, когда хочется посмеяться, "Маяк". Особенно нравится реклама бальзамов "Софья". С таким выражением читают про пользу "вам и вашему организму", что сам не понимаю, почему не верю.
   8.33. Итак, я в слесарке. Светло, тепло, специально для нас Крис де Бург поёт "Леди ин рэд". Пахнет кошатиной. Дело в том, что в обоих дверях мы прорезали дырки под котов, и эти засранцы лазят здесь, как у себя дома. Мы иной раз с колыма покупаем им "Китикет", а они иной раз гадят где попало. В трезвом виде нормальному человеку в ум не придёт придти с мороза домой и хлебнуть холодного пивка. Но я не в трезвом виде и не нормальный. Я сварщик ЖЭКа с похмелья, а потому откупориваю бутылку и наливаю полную кружку. Что за звук! Песня! П-ш-ш-ш-ш! И первый глоток. Перо не в силах описать этот кайф, когда холодная волна катится по шершавой глотке. Лёха не с похмелья, но за компанию тоже прихлёбывает. Ему не так кайфово и мне его маленько жаль. Ему тоже меня маленько жаль. Фу! Становится хорошо. Поспать бы! Переворачиваю бутылку на кружкой, выпиваю второй стакан. Уже не так приятно, зато желудок перестаёт кривляться и принимает первоначальную форму. 8.40. Юра приедет в 10, значит есть время подремать. Лёха, язва, предлагает заняться спортом и идёт бить грушу. Ложусь на лежбище, накрываюсь телогрейкой. Лёха великодушно предлагает допить его бутылку. По такому случаю не грех снова принять перпендикулярное положение. Играет радио, бренчат гантели, горит свет. А я проваливаюсь в розовый сон. Сон в тепле после мороза с похмела под музыку и при свете - это что-то. Типа я - сантехник ЖЭКа "Реал", варю трубы под рёв трибун за сто тысяч евро в неделю. Довариваю шов, хочу начать другой, но Миша звонит на мобильный и сообщает, что меня продали "Барселоне" на шестой участок. Я отказываюсь, что-то ору в трубку про мерзавцев-адвокатов, но трубка уже не трубка, а магнитола, и Миша начинает петь мне в ответ "Леди ин рэд", а потом сообщает, что по гороскопу для меня сегодня дважды два - четыре, а овны должны бояться мотоциклов.
   9.40. Только разоспался! Ладно, перетерпим. Зато корх почти не ломает. Надо переодеваться и собирать инструмент. Что надо для смены подводки к радиатору? А на сколько там подводка? А хрен бы её знал? Может, на пятнадцать, может, на двадцать. Лучше взять и то и другое. Обычно мы сначала ходим без всего, смотрим фронт работ, но сегодня холодно, неожиданностей не предвидеться, жильцы должны быть дома, иначе соседи их вечером за ребро подвесят: стояк-то не работает, аварийка отключила ночью по причине прорыва. Берём резьбы, сгоны, гайки. Может, надо будет сменить вентиль? Берём вентиль. И пробку в радиатор. Проволока, зеркала, ключи, подмотка, пассатижи, фонарь. 10.03. Треск трицикла. По Юре хоть часы сверяй. Баллоны со шлангами, к счастью, погружены с пятницы. Хоть не рвать анус спросонок. Как-никак, ацетиленовый баллон под центнер весит, кислород на пару пудов легче. Одеваемся потеплее, садимся поверх железа и под юрин кашель едем на заявку.
   Заявка. Сколько смысла скрывается за этим коротким незатейливым словцом! Ведь сантехник идёт на работу, как хирург неотложки: оба не знают, какого пациента день грядущий им готовит. В принципе, надо быть готовым ко всему, вплоть до ночёвки на рабочем месте. Когда я только учился на сварного, то никак не мог понять, как мой наставник Коля Миронов, дай бог ему здоровья, брал в руки листок бумаги размером кошке зад подтереть с текстом примерно: "М-112, смена уч. л. 2 м на 32 и двух сб. на 20 на чердаке", всё понимал, молча кивал и шёл работать. Это же настоящая шифровка Юстас Алексу! Тогда до меня впервые дошло, что в ЖЭКе люди не только водку пьют, как это может показаться из выпусков новостей. С тех пор я понял не только это. Я понял, что огромное количество людей - свиньи, бараны, дятлы и другие малопривлекательные животные, что дураков намного больше, чем кажется на первый взгляд, что у большинства нашего населения руки - обезьян нянчить, как говорит слесарь Иваныч, и много чего ещё. Я стал циником и разочаровался, заматерел, очерствел и огрубел как та кондукторша из тридцать восьмого маршрута. Я возненавидел молодёжь за сломанные малые формы и погнутые почтовые ящики. Когда пенсионер говорит, что денег на смену радиатора у него нет, т.к. у него пенсия - две тысячи, я отвечаю, что даром менять ничего не буду, т.к. у меня зарплата - четыре. Единственное, что всегда делаю даром - это варю пацанам сломанные велосипеды. С другой стороны, мне стало жаль женщин, которые прибегают на участок, договариваются со мной на сварку, покупают батареи, вентиля, трубы, прут это домой, договариваются с соседями, а дома, оказывается, перед телевизором сидит мужик и орёт: "Зина, неси второе!" А ведь останься я в инженерах - тоже был бы деревянным по пояс, как один яйцеголовый, который нам как-то раз заявил, что гардину он снимать не будет, т.к. вешал её неделю. Университетский профессор попросил поменять ему чугунный радиатор на алюминиевый, но поскольку коэффициенты расширения у этих металлов разные, то... и далее предъявил нам лист формата А4, мелко исписанный трёхэтажными формулами. Давно я так не хохотал! Другая крайность - клиент, который твёрдо знает, что труба должна быть загнута в двенадцати местах, чтобы объехать розетки и полочки для книг, и такого не убедишь, что по всем законам физики это невозможно, т.к. труба не резиновая "Плевал я на вашу физику! Не буду полочку переносить!" - и весь разговор. Про новых русских вообще надо отдельную книгу писать. Тем главное, чтоб труб видно не было. Всё под кафель в четыре слоя, а что под кафелем - его не чешет. "Пацаны, как себе забабахайте!" Делаем как себе, а в ответ: "А себе бы ты тоже такое фуфло сделал? Нафига мне здесь эта труба? Её кафелем-то не закроешь! Закроешь? Тогда ладно". Но это один полюс. На другом - рвань. Люмпены без денег и мозгов, поскольку пропито всё. Заходишь в такую, с позволения сказать, квартиру, и весь завтрак так и рвётся из тебя. Приличные люди типа Лёхи по общагам мыкаются, а эти существа из квартир делают смесь пойки с туалетом. Хорошо, что можно открыть погромче кислород на горелке и дойти до форточки. Ещё встречаются дебилы, которые просто не понимают, что труба идёт из подвала по всем девяти этажам и уходит обратно в подвал. Уговорить их поменять перекрытие с соседом - целая проблема. Аргументы железные: меняйте у себя, а моей трубе двадцать лет, так что ей уже ничего не будет. У таких я обычно спрашиваю: "Вы не из Берёзовки?" Не догоняют, но всё равно обижаются. Часто сталкиваемся с лохами, которые в панике заявляют: "Мы же только что кафель поклеили! Почему трубы-то потекли? Вы уж пожалуйста, поаккуратнее, кафель не поломайте, обои не пожгите!" Кане-е-ешна! Мне ваши обои столь же дороги, как вам - мои. Не хотите - сидите без холодной воды. Жильцы по стояку вам быстро объяснят, на чём они видели ваш кафель. Бывают и приличные граждане, но это скорее исключение. Один из десяти предложит чаю попить. Такому челу и гребёнку менять приятнее, и полотенчик ровно встаёт, и радиатор не бежит. Есть придирчивые. Встанет за спиной и начинает громко смотреть. Такому обычно говоришь: "Белой краски не найдётся? Немного, чтобы только на спине "Не стой над душой" написать". Хотя формально человека понять можно. Ведь сварные со слесарями разные бывают, глаз да глаз за иными нужен. Всё реже предлагают поработать за бутылку. Бутылку, случись нужда, я и сам куплю. Те времена прошли. Российский рубль, никаких бутылок! С женщинами проще. Те хоть вид не делают, что что-то в сантехнике понимают. Им лишь бы ровно и не капало. А с мужиками, да не дай бог с руководителями среднего звена - беда. Слепит харю поумнее и начинает руководить процессом. Правда, минут через десять обычно до таких доходит, что говорят они сами себе, и они идут наливать в своё двухведёрное брюхо шестую за утро кружечку кофе с молоком. Один такой косопузый потом признался, что больше всего его поразило то, что мы с Лёхой пришли и стали молча работать. Потом мельком обсудили последний бой Майвэзера, фильм братьев Вачовски и последнюю модель никоновского цифровика. Всё сделали, запустили воду - и нигде даже не капнуло. О заявках можно рассказывать бесконечно. То пьяный слесарь уснул возле унитаза, то отрезал сварной трубу, пошёл обедать, а тут воду дали. То мерзавец на "Мерине" отказался платить за ремонт по той причине, что нашёл на новом радиаторе какую-то царапинку. То дурак заявил, что мы у него украли семьсот миллиардов долларов. То муж-прапорщик ударил жену подносом по бестолковке, чтоб не лезла с дурацкими советами к мужикам. То с милицией хату вскрыли, а там труп. А сколько раз у нас воровали шланги да баллоны! А сколько раз шланги горели да генераторы взрывались! А сколько пьяных слесарей повыгоняли инженеры по тридцать третьей, а потом и сами по ней, родимой, ушли! И в заложники мастера нашего психи брали, и собаками травили, и кадыки грозили по-фронтовому вырвать. Всего не рассказать. Одним словом, работа с нуждающимися людьми, а это всегда неожиданно и в большинстве случаев неприятно. Нас не зовут, пока вода из стояка не хлестанёт. О нас не помнят, пока батарея горячая. А как остыла - проклятые слесаря! Меня иногда спрашивают, какие швы мне больше нравится варить: вертикальные или горизонтальные? Я всегда отвечаю: те, за которые платят наличными. Других радостей в нашей работе почти нет.
   10.15. Приехали на заявку. На двери подъезда записка: "Просьба не закрывать, ждём сварку". Ладушки. Иной раз железная дверь в подъезд закрыта, так что пять минут стоим, ждём, разворачиваемся и уезжаем типа замёрзли и обиделись. Было дело, каюсь: не хотели одному уроду стояк менять, так подходим к подъезду, срываем бумажку и захлопываем дверь. И так неделю. Уродов учить надо. А раз подхожу к дому, а там вредоносная бабуленция, что заявку дала на смену участка трубы длиной двадцать пять сантиметров, коврик выбивает. Я смотрю на часы. 11.17. Разворачиваюсь и иду в слесарку обедать и бить грушу. А на обедешной планёрке отмечаю: никого не было дома в 11.17.
   Поднимаемся на третий этаж. Дверь, вроде, приличная, звонок не оторван. Судя по всему, заработаем рублей двести. Звоним. Рабочая неделя началась.
  
  

ПОСЛЕДНЯЯ ГИБЕЛЬ КРОВАВЫХ МАНЬЯКОВ, или

СМЕРТЕЛЬНЫЙ УДАР НАВЫЛЕТ

Рассказ написан по одноимённому фильму, с треском прокатившемуся по киноэкранам всего мира несколько лет назад и собравшему небывалые кассовые сборы в одном из видеозалов Наньчуна, провинция Сычуань.

КИНОКОМПАНИЯ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК БОКС

И ДИМА ДИ ЛОУРЕНТИС

ПРЕДСТАВЛЯЮТ

   Фильм Спивена Форда Низовена
   Автор идеи................................................Стивен Кагал
   Продюсеры...............................................Нафигата Каяхата и
   Шарон Оливер Стоун
   Кастинг.....................................................Жан Клод Недам
   Грим........................................................Олег Попов
   Постановка боевых сцен...............................Майк Тайсон
   Кастинг...................................................Лион Кастинг
  
   В ролях
   Билл...................................................... Чак Норрис ("Уокер - Техасский уокер")
   Джон......................................................Брюс Уиллис ("Грецкий орешек")
   Мэри...................................................... .Вупи Голдберг ("Сделано в Африке")
   Абу.........................................................Абу ("Абу")
   Впервые в роли девочки..............................Памелла Андерсон ("Сосатели Малибу")
   Впервые в роли гориллообразного мужчины.....Билл Мюррей ("День кровавого сурка")
   Как всегда в роли президента США.................Гаррисон Форд ("Индиана Форд")
   В эпизодах заняты солдаты 201-й воздушно-десантной дивизии США
   Соло на скрипке..........................................Давид Вужас
  
   Лос-Анджелес. Наши дни. 10.17 утра
   Джон нежно целовал супругу в плечо, одновременно завязывая шнурки на дорогих ботинках. Он был преуспевающим бизнесменом, высоким, красивым, атлетичным, сексуальным, белозубым и кудрявым. Дела его шли блестяще. Одним телефонным звонком он зарабатывал кучу денег, и даже беспощадные японские конкуренты были от него в восторге, каждый год поздравляли с Рождеством и желали скорейшего харакири. Его жена Мэри была сексуальна, белозуба, очаровательна, с улыбкой ангела и аналогичным характером. Но кем особенно гордился Джон, без чьей улыбки не мог прожить и семи минут - это своей дочерью Энн. Ребёнок перенял все лучшие черты своих родителей: красоту матери и способность из ничего делать деньги - от отца. Так они и жили, тихо радуясь неспешному семейному счастью, улыбаясь друг другу целыми днями и зарабатывая миллионы в свободное от улыбок время. Длинными калифорнийскими утрами они завтракали на траве перед домом. Длинными днями играли в гольф или катались на яхте "Кальмарчик". Длинными вечерами читали комиксы и кормили двух золотых рыбок, Слюнявчика и Сопливчика, а также двух хомячков, Пушистика и Ушастика.
   Ничто не предвещало несчастья, но оно было уже рядом в лице страшного разбойника Абу Али Хасана Пупкина, который, узнав о делах богатой семьи, решил разрушить их хрупкий мир, заодно заработать кучу денег, купить на них ещё одну атомную бомбу и "Роллс-ройс" последней модели, погрузить одно в другое, уехать к себе в пустыню и стать властителем всего мира. Али был человеком бывалым: на счету его банды головорезов, руколомов и спиногрызов был не один захват самолётов, кораблей, такси и мопедов (см. "Захват в Южном море", "Захваченное Южное море", "Южное море. Возвращение захвата" и др.). Но больше всего они любили воровать хорошеньких детей у богатых родителей, получать за них выкуп, детей продавать на восточных базарах, а на западных на вырученные деньги покупать атомные бомбы. Разбойники уже скупили все бомбы на планете (см. "Ядерная скупка" и "Ядерная скупка продолжается"). Оставалась одна. Последняя.
   И вот, когда белозубый красавец Джон однажды солнечным утром тщательно причесался, почистил зубы, поцеловал спящую жену в душистую пятку и, налюбовавшись спящей дочерью так, что чуть не опоздал на заседание, уехал, чтобы заработать особенно много денег, к их особняку подъехали два чёрных "Мерседеса", из которых выскочили два десятка одетых в чёрное лиц арабской национальности с автоматами Калашникова наперевес. Одно лицо выделялось среди других особенно отвратительным выражением и повязкой на левом глазу. Это и был Абу: низкий, рябой, пузатый, гнилозубый гомосек. Бандиты перелезли через забор и побежали к дому, чисто по-бандитски вытаптывая по дороге цветы, которые Джон с Мэри с такой любовью поливали. Вытоптав все цветы до единого, банда ворвалась в дом, ломая мебель, поедая рыбок и хомячков и выбрасывая из холодильников баночки с детским питанием. Покончив с посудой и изорвав в библиотеке все книги, нелюди ворвались в детскую и невольно замерли от неземной красоты, излучаемой спящим ребёнком. Но природная жестокость и полное отсутствие воспитания перевесили. Хасан протянул волосатые потные руки чудовища к ребёнку, и не успела та проснуться, как была закована в железные кандалы. Стреляя и ломая всё, что ещё можно было сломать, банда ворвалась в спальню Мэри, где вновь замерла от неземной красоты, излучаемой спящей женщиной. Но держать на руках ребёнка в пудовых кандалах Пупкину было неудобно. Он скомандовал: "Вперёд!", они перебежали через кровать Мэри, выскочили через окно и были таковы. Полицейские машины, устремившиеся было в погоню за преступниками, все двенадцать, на первом же повороте столкнулись между собой и взорвались, а банда скрылась на бескрайних просторах дикого запада.
   Джон расписался на итоговом документе. Конкуренты были раздавлены и тут же покончили с собой. Азиатский рынок презервативов перешёл в его руки, но радости он почему-то не испытывал. Что-то было не так. Не зря он утром рассыпал соль, а по дороге на работу задавил чёрную кошку. Он достал из кармана брюк фотографию дочери и долго смотрел на неё, улыбаясь. Потом достал другую, третью... Тревога не проходила. Он набрал номер домашнего телефона. Звонок разбудил Мэри. Она томно протянула руку к телефону и поднесла трубку к уху. Боже! На той было нацарапано по-арабски: "Засунь её себе..."
   -Джон, я чувствую, что случилось что-то ужасное, приезжай быстрее! - кричала Мэри в трубку, разглядывая следы ботинок на дальнем конце своей кровати.
   Следы уходили в окно. Откуда же они приходили? Она бросилась в детскую и, не найдя ни дочери ни хомячков, упала в обморок. Очнулась она лишь под вечер в той же разгромленной комнате. Рядом стоял Джон, только что сделавший супруге искусственное дыхание изо рта в нос и наоборот.
   -О, Мэри! Ты жива! Я уже потерял всякую надежду и на всякий случай связался со своими адвокатами.
   Но тут зазвонил телефон. Джон прижал неприличное слово к уху. Отвратительный голос Абу предупреждал, чтобы они ничего не говорили полиции, если хотят, чтобы их дочь осталась жива. Он требовал пятьдесят миллионов наличными, грузовик гашиша и знаменитый алмаз "Революционер И. Бабушкин", который Джон при загадочных обстоятельствах купил год назад у польского еврея Бзденека в Кракове (см. "Драконы вышибают все мозги"). В противном случае их дочь будет брошена в чан с кипящим соевым маслом.
   -Для чего? - не понял Джон.
   -Они хотят убить её, идиот! - ласково проворковала ему жена, отыскивая в записной книжке телефон личного психиатра.
   Джон был вне себя от ярости. Украсть ребёнка! Требовать кучу денег! И бросить трубку не поторговавшись! Уж он бы наверняка сбил бы цену на четверть. Но теперь они не получат ничего! Ведь у него есть Билл! И он позвонил своему старому другу, полицейскому в отставке, побывавшему во всех горячих и многих тёплых точках, имевшему орден на груди, мятую шляпу на голове, пару добрых голубых глаз под шляпой, опыт борьбы с террористами за спиной и чёрный пояс по каратэ длинною в три ярда.
  
   Окраина Лос-Анджелеса. Наши дни. Вечер.
   Билл сидел за стойкой в обнимку с друзьями - неграми, когда бармен принёс ему телефон вместо виски.
   -Привет, Билл! - раздалось из грязной трубки. - Это Джон. Не хочешь ли на денёк вылезти из своего заведения, размять кости и тряхнуть стариной? У меня снова украли мою малютку Энни и требуют выкуп. Нужна твоя помощь, и не вздумай отказываться, иначе тебя загрызёт твоя же собственная совесть. Спасибо, я знал, что на тебя можно положиться.
   Билл допил виски, надел шляпу, снял ноги со стола и направился к выходу.
   -Билл, ты опять не заплатил! - окликнул его бармен и привычно нырнул под стойку бара.
   Пуля просвистела в дюйме от головы.
   -Запиши к старому долгу, Чарли! - бросил Билл через плечо, дал по зубам двум громилам, ворвавшимся в бар с целью вооружённого ограбления, и, оседлав видавший виды мотоцикл, отправился к себе в конуру.
   Дома он обмотался патронташем, засунул за пояс пистолет и кое-что по мелочи, прицепил за мотоцикл станковый пулемёт и покатил к другу. Джон уже ждал на крыльце. Они крепко расцеловались, поскольку когда-то любили друг друга (см. "Голубые ночи Техаса").
   -Давненько не виделись! Последний раз Энни воровали больше года назад (см. "Поцелуй учителя тьмы").
   На крыльцо выбежала Мэри, почти убитая горем:
   -О, Биллочка, на тебя опять вся надежда. Если ты поможешь нам и на этот раз, мы сделаем для тебя всё. Ты станешь для Энни вторым отцом, для меня - вторым мужем, а для Джона - первым компаньоном.
   -Нет, Мэри, извини. Свою стойку в баре я не променяю и на миллион, а просить у вас два - дохлое дело. Что - деньги? Вот пиво! Идёшь, бывало, в сортир после шестой кружки и думаешь со-о-всем не о деньгах. Но к делу: что-то я не вижу вашу дочку. Никак, уже спит? Ах, да, её украли! И кто же, позвольте вас спросить, посмел сморозить эту глупость, зная, что я жив и здоров?
   Билл быстро ходил взад и вперёд, засунув самые большие пальцы рук за подтяжки, потом достал из сумки скрипку и некоторое время проникновенно играл что-то жалобное из раннего Мэнсона. Мэри всплакнула, Джон представлял воочию азиатский рынок презервативов.
   Внезапно Билл резко выбросил правую руку вперёд, указывая на опустошённый аквариум, и воскликнул:
   -А почерк-то мне, братец Джон, знаком! Да-с! Это тип Пупкин по кличке Кислый Ананас, он же Анастасия Кшыштовская, он же Хусейн ибн Ильич, он же Нурсултан Елецоглы встал у меня на пути. Семь лет назад в Ливане он ушёл от меня. Четыре года я гонялся за этой политической проституткой и почти догнал, но в Маниле он натравил на меня головорезов из организации "Друзья креветок", сказав им, что я каждый день запиваю пивом не менее дюжины этих тварей, что сущее враньё. И пока я отстреливался от фанатиков, он ускользнул, захватив в заложники министра обороны США (см. "Самолёт министра обороны").
  
   Это же время. Вашингтон. Округ Колумбия.
   Президент, нервно расхаживая по кабинету:
   -Готово? Так давайте же быстрее! От нас сейчас зависит судьба человечества!
   Размашисто подписывает закон по борьбе с Абу Али Хасаном Пупкиным, следом - амнистию бывшему капитану полиции Биллу Макрэмбу, некогда незаслуженно уволенному по обвинению в подглядывании за нижней половиной Майкла Джексона (см. "Белое, чёрное и немного красного").
   -Спасибо, господин президент, - Билл положил трубку и продолжил: - Эти засранцы из сената требуют, чтобы я надрал задницу этому куску дерьма. На этот раз Пупкин не уйдёт, пусть ему помогают хоть друзья креветок, хоть сами креветки. Но где же его искать? Нюхом старого полицейского чую, что коли вашу дочь грозят сварить в масле, то искать этих прохиндеев следует на каком-нибудь заброшенном маслозаводе.
   -Гениально! Мы едем с тобой, Билл!
   -Нет! Я работаю один!
   -Да! Иначе фиг тебе, а не гонорар.
   Билл почесал затылок:
   -Уговорили. Покурим на дорожку.
   Джон затянулся и упал в обморок. Когда же он очнулся, Билла не было, а Мэри похрапывала у него на груди. На столе лежала записка: "Простите, но я работаю один. Однажды в Анголе я взял с собой напарника и его жену..." Далее на трёх листах рассказывалось о трагической истории влюблённых (см. "Парк Девонского периода").
   -Что ж, - философски заметил Джон, - коль мы не можем помочь другу, так давай хоть выпьем за его удачу.
   Он достал из погреба пыльную бутылку "Шантан Бормотан" 1944-го года с левого берега Днепра, которую купил на последнем аукционе "Кристи" вместе с использованным носовым платком Анны Курниковой.
  
   Окраина Лос-Анджелеса. Ночь того же дня.
   Стояла полнолунная ночь. Билл ехал на старый маслозавод фирмы "Ф.Крюгер и дочеря", о котором в округе ходила дурная слава. Даже полиция старалась там не показываться, а самолёты делали крюк, облетая это место стороной. Протаранив ворота, Билл резко развернул мотоцикл, направил пулемёт на огромное здание и начал стрелять. Через некоторое время из окон стали падать парни в чёрном, из чего Билл понял, что двигается в верном направлении.
   Рассвело. Когда трупы перестали падать, он прекратил стрельбу, встал, хлебнул пивка и, с трудом преодолев груду тел, вошёл в здание. Это было бандитское гнездо. Со всех сторон на него кинулись, злобно рыча и улюлюкая, недобитые подельники Абу. У многих из них были такие же повязки на глазу, а у некоторых даже на обоих. Зрелище было не для слабаков, но Билл бывал в переделках и покруче. Он бросил в стоящие поблизости бочки с бензином гранату и выстрелил из базуки в ящики с динамитом, лежащие чуть поодаль. Страшным взрывом бандитов разметало по сторонам и нанизало на крючья, вбитые в стены и потолок, а у оставшихся выбило из рук автоматы. Билл перешёл в контрнаступление и вскоре всё было кончено. Схватив последнего гада за ноги, он кричал, размахивая им над головой и изредка задевая углы:
   -Где босс? Говори!
   -В подвале, свинья одноухая! - не выдержал, наконец, тот.
   "Странно, почему одноухая?" - подумал Билл, ломая негодяю позвоночник. Он достал зеркальце и осмотрел себя с головы до пят. Так и есть: в пылу борьбы он не заметил, что ему откусили ухо, воткнули копьё в бок, две пули попали в грудь, а спина горит. Он вытянул копьё из раны, поплевал на спину через левое плечо и начал спускаться в подвал, слегка прихрамывая.
   Хорошо, что у него в кармане завалялось три свечки и лучина: он спускался уже второй час. Из темноты то и дело возникали скелеты людей и неизвестных науке животных, куски золота, ящики с марихуаной и картины Веласкеса. Волосы шевелились у Билла на груди, но отступать он не привык. Спуск закончился одновременно с пивом. Взгляду открылась мрачная комната, освещённая неверным светом факелов. В центре стоял чан с кипящим маслом, над которым Али держал спящую девочку, закованную в кандалы. Под чаном Билл сразу заметил атомную бомбу, украденную из Туркмении бывшим телохранителем Папы Римского по кличке Русский Волк (см. "Волчья бомба для Папы Римского"). Рядом с ними стоял гориллообразный мужчина, сгибающийся под тяжестью золотой цепочки на шее. Это был правая рука Али, агент КГБ Иван Баран.
   -Бросай оружие, проклятый янки, иначе я разожму пальцы и через секунду девчонка будет носить имя Энни-фри. Ты, наконец, догнал меня, но, клянусь Аллахом, ты не догоняешь, кого догоняешь! - злодей мрачно рассмеялся и разжал один палец.
   Билл вздохнул, улыбнулся крупным планом как бы в последний раз и бросил пистолет на пол. В этот же момент гориллообразный кинулся к нему и стал наносить удар за ударом кулаками рук и ног. Билл пошатнулся, делая вид, что ему больно, и мучительно соображая, что же предпринять. Тут он заметил, что девочка приоткрыла один глаз и подмигнула ему восемь раз. Он понял условный сигнал, задрал голову, и по губам его пробежала улыбка:
   -Смотрите, сюда летят наши бомбардировщики!
   Бандит начал недоверчиво стрелять в потолок: он ещё с детства не любил наши бомбардировщики. Билл выхватил из-под рубахи бензопилу и с чувством отрезал гориллообразному ноги, руки и голову. В тот же миг малышка так врезала Пупкину кандалами по носу, что бандит на миг потерял сознание и выпустил её из рук. Билл бросился вперёд и подхватил ребёнка в тот момент, когда та уже касалась масла ногой и готовилась стать "фри". Затем он ногой дал бомбе здоровенного пинка, по опыту зная, что теперь она взорвётся примерно через час. Хасан с воем кинулся к ним, пытаясь преградить путь наверх, но Билл ловко подставил ему ножку гориллообразного, и тот, скользя на пузе по пролитому маслу, въехал головой в решётку старого камина. Вместе с Энни они надавали коварному злодею по ушам лопатой, те распухли, и Хасан окончательно застрял в западне.
   -В следующий раз будешь носить с собой ножницы для стрижки ушей! - остроумно заметил Билл и, подхватив девочку, помчался вверх по лестнице.
   По пути он подобрал несколько кусков золота и пару скелетов, впоследствии оказавшихся скелетами инопланетян. Едва герои выбрались на поверхность, как где-то под землёй раздался тяжёлый рокот, и страшное здание пыльно осело, хороня под собой одного из самых ужасных злодеев, которые только жили в Калифорнии без прописки.
  
   Лос-Анджелес. На следующий день. 8.38. утра.
   -Энни, милая девочка! Ты жива? - Джон и Мэри кинулись к дочери сквозь строй тупых полицейских и продажных журналистов. - Какое счастье, что мы снова вместе! Давайте же любить друг друга ещё сильнее, чем прежде, и вместо двух хомячков заведём трёх! А где же наш друг Билл? Кажется, мы ему кое-что обещали? Или нет?
   Энни указала пальцем вглубь сада. Там, в золотой пыли, забытый всеми, укоризненно стоял тот, чьими фотогеничными портретами завтра запестрят газеты. Не успел никто сделать и шагу, как раздался треск мотоциклетного двигателя, друг вихрем промчался по двору и, по привычке выбив ворота, умчался пить пиво в долг.
   -Спасибо, Билл! - крикнула ему вдогонку Мэри, но вряд ли он её услышал.
  
  

РЕПОРТАЖ

  
   -Добрый день, дорогие друзья, леди и джентельмены, дамас и кабальеррас, мамас энд папас, систерс энд бразерз! Мы начинаем наш репортаж о матче за звание чемпиона мира по версии Всемирного пенсионного фонда WPF в супертяжёлом весе между россиянином Олегом Ласкаевым по кличке Хмурый Молот и легендой бокса, бывшим абсолютным чемпионом мира, несгибаемым Холи Филдом, которого в боксёрских кругах последние несколько лет зовут не иначе как Старый Хули. У микрофона Геннадий Серенький. Напоминаю, что на данный момент пояс является вакантным. Более того - это первый бой в истории за титул данной организации, поскольку и сама эта организация образована лишь три месяца назад именно ради этого боя. Пока играют гимны и спортсмены поднимаются на ринг, немного поясню ситуацию. Кстати, Олег уже выходит из-за кулис, ждём, когда же появится из раздевалки Филд. Нам только что показали, как ассистенты бинтовали руки спортсменам перед боем. Тяжело было смотреть, как бинтуют руки американского претендента. А теперь нам повторяют вчерашнюю процедуру взвешивания. Филд приехать не смог, но прислал своего адвоката, который представил все необходимые документы. А вот дуэль взглядов. Филда опять нет, Олегу пришлось обмениваться взглядом с фотографией американца тридцатилетней давности. Но не будем о грустном. Итак, начать, видимо, надо с того, кто такой Холи. А это примерно то же, что рассказывать вам о том, что такое бокс. Холи Филд, всё ещё ходячая легенда бокса. Его портреты висят едва ли не в каждой боксёрской школе. Он начинал заниматься боксом в те далёкие годы, когда и заниматься-то особо было больше нечем. Этот парень сделал себя сам. Нет, сделали его, конечно же, папа и мама, но боксёром он стал в раннем детстве, отбиваясь от своих братьев и сестёр. Отбившись от семьи, Холи случайно столкнулся с известным тренером Кроком Данди, когда удирал от полиции на угнанном грузовичке. Так он впервые попал в зал с самодельными грушами, деревянными перчатками и одной капой на весь клуб. Успех не заставил себя ждать: после первого же любительского боя он уходит в профессионалы и уже в двадцать лет становится чемпионом мира в первом полусреднем весе. Вскоре он переходит в средний вес, где тоже долго не задерживается. Соперники падали как подкошенные от его страшного левого крюка. К тридцати годам Филд наматывает вес и переходит в полутяжи, к сорока - в первый тяжёлый, и ровно через пять лет после этого - день в день - становится абсолютным чемпионом мира в супертяжёлом весе, победив по очкам опытнейшего Шугара Роя Чувало. Потом были многочисленные победы над такими известными соперниками как Дан Слизняк, Ката Хизис, Шомон де Фургон и Ву Чан Ши. Появился настоящий король бокса. Остальные бились уже не за титул, не за корону, а за право выйти против великого и ужасного Холи, и гордились уже тем, что им удавалось уйти на своих ногах на третий перерыв. Так, не устояли против тогда ещё не очень старого Хэ ни Кэрол Льюис, ни наш Никола Питерский. Но с годами не поспоришь. В последующих семи или восьми боях Холи хоть и выигрывал, но его левый хук был уже не таким сокрушительным, хотя к тому времени он наработал другой сокрушительный удар - очень длинный правый прямой. Победы нокаутами в первых раундах сменились техническими победами в поздних, потом - победами по очкам. Далее пошли унылые ничьи и судебные тяжбы по отбору поясов у соперников. Филда стали называть "Мистер фифти-фифти" за семь или восемь ничьих подряд и даже "Мистер адвокат".
   -Извините, друзья! Зал взорвался аплодисментами: это из-за кулис показался Холи Филд. Идёт он как обычно медленно, поэтому я постараюсь успеть закончить свой рассказ. Как я уже сказал, после серии ничьих Холи проигрывает звание чемпиона тогда мало кому известному молодому Майку Тутсону по кличке Пошли Все В Жопу. И действительно! Как бы оправдывая свою кличку, Майк ворвался в супертяжёлый дивизион и буквально... Ну, в общем, в течение почти десяти лет ему не было равных по обе стороны Атлантики. Но и Майк оказался бессилен перед возрастом! И вот семь или восемь лет назад он проигрывает пояс чемпиона... кому бы вы думали? Верно! Нашему старине Холи, который, пока я веду репортаж, уже начинает медленно подниматься на ринг. А в том бою, известном как "Мегаолдфайт", только что вышедший из тюрьмы, уже смертельно больной Майк ничего не смог поделать с левым в печень крюком Холи. Как тот потом рассказал на послематчевой пресс-конференции, выше бить он не мог, мешал артрит, а вот до печени как раз дотягивался. Печень Майка, разрушенная цистернами ямайского рома, не выдержала, и Майк упал на канвас в одиннадцатом раунде. Это спасло Холи, который, как он сам признавался, был готов упасть в двенадцатом от боли в пояснице.
   Итак, дорогие друзья, Холи поднимается по ступенькам ринга, поэтому у меня есть ещё время поведать о том, что после того давнего проигрыша Майку Тутсону Холи хотел повесить трусы на гвоздь и уйти из бокса, но помешали травмы. Он год учился на кондуктора троллейбуса, но никак не мог запомнить названия остановок. Шесть проигранных нокаутом боёв - это не шутка. В таксисты его тоже не брали из-за расслоения сетчатки глаза. Даже в рекламе французского автомобиля "Жопе-308" сниматься он не смог, так как путал режиссёра с рефери и каждые три минуты шёл пить воду в угол ринга... Простите, в угол съёмочного павильона. К тому времени у него было уже семь или восемь детей от трёх жён. Причём все семь или восемь - от последней, и вряд ли - от него. Ведь старожилы ещё помнят его бой с Анджеем Болотой, когда поляк в седьмом или восьмом раунде нанёс Филду не просто удар - серию ударов ниже ватерлинии, потом ещё и ещё, но бой так и не был остановлен до самого конца. Победу отдали Филду, но чего она ему стоила - знают немногие. Да, характера ему не занимать. И вот, подумав, старый конь возвращается в борозду. Пока Холи поднимается... да, всё ещё поднимается... на ринг, добавлю, что спас его Голливуд: по его бурной жизни был написан сценарий сериала, который с успехом идёт по телевидению уже много лет до сих пор. На эти деньги Холи накормил детей и долго лечился, а потом вновь вернулся в зал. И вот - первый раунд сейчас начнётся. Да, забыл сказать, что рефери на ринге сегодня - наш прославленный боксёр, экс-чемпион Европы Юрий Беззубов. Он гораздо моложе американского бойца и ещё мальчишкой мечтал быть похожим на Филда. Вот такие кренделя выписывает жизнь! Знаменитый ринг-анонсер Майкл Угорский представил бойцов, попросил их не бить ниже пояса и проявить уважение к возрасту, прокричал свой знаменитый слоган: "Не бздите, пацаны! Тридцать шесть минут позора - и "Жигули" в кармане!" - и бой начался.
  
   Гонг. Раунд один.
   -Ну, боксёров вы различите без труда, даже если у вас чёрно-белый телевизор. Наш Олег выше ростом и белее кожей. Ему двадцать четыре года, он родом из шахтёрского городка в Сибири. Драться учился прямо возле шахты, а потом, когда её закрыли - перешёл в зал борьбы. Он начинал как борец-вольник, потом занимался плаваньем, акробатикой и фехтованием. Как знать, может, сейчас мир болел бы за знаменитого фехтовальщика Ласкаева, если бы в их городке не построили боксёрский центр имени Холи Филда. И Олег стал заниматься боксом. Это его седьмой или восьмой поединок на профессиональном ринге. До этого все поединки он закончил досрочно в ранних раундах своим страшным хуком слева. Что же будет сегодня? Поединок начинается не спеша. Противники прощупывают друг друга ударами с дистанции. Олег пытается теснить Филда к канатам, но тот занял центр ринга, закрыл глаза и высоко держит руки. Да, пробить такого будет непросто. Не зря я назвал ветерана несгибаемым. Даже после двух ударов в корпус он не гнётся, хотя видно, как ему больно. Видимо даёт о себе знать старая травма позвоночника. Гонг. Холи садится на табуретку в углу. Послушаем, что говорит ему его старый тренер Джим Филд. Если я ничего не путаю, это его племянник.
   Тренер:
   -Двигайся! Двигайся, мать твою!
   Филд:
   -Сколько раундов прошло?
   Тренер:
   -Один, мать твою! Ты будешь двигаться? Не принимай всё на голову, двигайся!
   Филд:
   -Сколько я уже заработал?
   Тренер:
   -Держи руки выше! Или хотя бы одну! Или хотя бы двигайся, мать твою! Тебе нельзя проигрывать этот бой! Хочешь работать таксистом? Возить белых по Манхэттэну? Так дерись, мать твою!
  
   Гонг. Раунд два.
   -Второй раунд. Как быстро летит время. Первый раунд безоговорочно остался за Олегом. Что же предпримет Филд? Может, это тактический ход? Домашняя заготовка? Вполне возможно, что этот профессор бокса задумал измотать соперника и перевести бой в чемпионские последние раунды, как в бою с Джеком Пукером по кличке Семистволка. Господи, в каком же году они дрались? Ведь ради нынешнего боя, я напомню, была создана специальная боксёрская организация WPF, целью которой ставилось организация боёв для боксёров преклонного возраста. Правда, первый блин оказался несколько комом. В спешке не смогли найти достойного соперника для ветерана Холи, и в последний момент было решено пригласить Олега. Дело в том, что предыдущий свой бой Олег провёл два часа назад в андеркарте этого боя с другим негром... Простите, я хотел сказать, что в первом бою этого вечера Олег во втором раунде нокаутировал Санни Филда, внука Холи Филда. И поскольку все ветераны отказались выходить на ринг, у организаторов просто не осталось выбора. Я так подробно всё это рассказываю потому, что на ринге мало что происходит и вы всё видите сами. Олег пока не вкладывается в удары, работает монотонно, в среднем темпе. Филд стоит, прижавшись спиной к канатам, и изредка бьёт длинный правый. На один удар Филда Олег выбрасывает семь-восемь точных ударов. Он вообще реваншист в бою, ни одного момента просто так не отдаст. Хотя по жизни - добрый парень. Живёт с родителями в небольшой квартире в подмосковном Клину. Гонг. Филду крепко досталось в этом раунде. Посмотрите, как он идёт в свой угол! Ведь это не его угол! Что же говорят тренеры своим спортсменам? Нам снова показывают американский штаб.
   Тренер:
   -Двигайся, мать твою! Если ты не будешь двигаться, я выброшу полотенце!
   Филд:
   -Сколько раундов прошло? Я уже что-то заработал?
   Тренер:
   -Два раунда! Смотри на меня! Не теряй сознание! Сколько пальцев я тебе показываю?
   Филд:
   -Два.
   Тренер:
   -Ты знал, засранец, что их у меня всего два! Ты можешь драться! Дерись, мать твою! Отпусти руки, пусть они летят! Где твоя левая? Двигайся, мать твою! Ты видел, что он сделал с Санни!? Ты этого хочешь? Двигайся!
  
   Гонг. Раунд три.
   -Нам не показали в перерыве угол Олега Ласкаева, но наше комментаторское место недалеко от него, и я слышал, как тренер просил Олега сильно не бить в корпус, проявить каплю уважения к ветерану. А тем временем на ринге... Ой-ой-ой! Олег видимо не слушал тренера. Как раз около него в перерыве проходила девушка с табличкой. Какой уж тут тренер! Парню двадцать четыре года, а живёт с родителями! Я в двадцать четыре уже мотался по Европе, работая спецкором "Советского спорта". Побывал в семи или восьми странах. Эх, молодость... Но вернёмся на ринг! Олег, видимо, просчитал соперника в первом раунде! И пока тот закрывает голову - атакует в корпус, а секунд через семь-восемь, когда у того, наконец, опускаются руки для защиты корпуса - бьёт в голову. К счастью для Холи, удары приходятся в лоб, а мы все помним, какой лоб у этого боксёра. Это камень, а не лоб! У памятника Ленину в вестибюле моего института лоб был мягче, чем у старого Хэ. Тем не менее, Холи явно потрясён. Он выбрасывает несколько ударов навстречу, но Олега там давно нет. Холи клинчует. Рефери раз за разом приходится разнимать боксёров и уворачиваться от ударов ветерана. Филд пытается нокаутировать хоть кого-то! И этот раунд остаётся за Олегом. Статистика по джебам: семьдесят восемь у Олега против четырёх у американца. Если так пойдёт и дальше - бой может не пройти всю дистанцию. Какая интрига! Напоминаю, это супертяжёлый вес. Один удар, так называемый лаки-панч, может решить исход боя. Видимо, на него и рассчитывает Филд. Десять секунд до конца раунда. Холи поворачивается и уходит в свой угол. Видимо показывает, что тут нет ничего личного, только спорт. Гонг. Олег помогает девушке с табличкой перешагнуть через канат, что-то говорит ей и идёт в свой угол. Да, забавная сцена. У нашего боксёра отличное настроение сегодня! Парню двадцать четыре, а он побеждает легенду бокса! Причём делает это с лёгкостью. Но послушаем, что говорят в углах! Нам опять показывают угол американского спортсмена. Там дела обстоят не лучшим образом. Холи сильно устал. Удары Олега начинают сказываться.
   Тренер:
   -Ты можешь драться или нет? Дерись, мать твою!
   Филд:
   -Сколько раундов?
   Тренер:
   -Три. Сколько пальцев? Смотри на меня! Сколько пальцев я тебе показываю?
   Филд:
   -Семь. Или восемь.
   Тренер:
   -Нюхай нашатырь! Ты можешь драться? Смотри на меня! Не закатывай глаза!
   Филд:
   -Сколько я уже заработал?
   Тренер:
   -Мало. Очень мало! Не хватит даже на адвоката. Где твоя левая? Где правая? Это бокс! Дерись! Ты на ринге, мать твою!
   Филд:
   -Да?
   Тренер:
   -Вазелин! Больше вазелина! Измажьте его этим дерьмом по самые трусы! Отпусти руки! Пусть летят! Отпусти ноги! Пусть тоже летят! Отомсти за Санни, мать твою!
  
   Гонг. Раунд четыре.
   -Нам в перерыве не показали угол Олега. Там всё спокойно. Олег о чём-то перебросился парой слов с девушкой, когда та проносила мимо него табличку с цифрой четыре. Да, где мои двадцать четыре года?! Помню-помню, как давным-давно я перебросился с одной такой дамой на вечере бокса в Гамбурге. У неё был белый закрытый купальник, табличка с цифрой семь в руках и родинка на правом плече. Дочку мы потом назвали Полли, а меня за аморалку попёрли из комсомола. Ну да я отвлёкся, а на дворе у нас... какой раунд? Ага, четвёртый. И, видимо, девушка нашла нужные слова, потому что Олег явно решил закончить бой побыстрее. Какая атака! Как всё это терпит ветеран! Любой другой на его месте давно бы упал. Вот что значит привычка в таком возрасте! И голова действительно без мозгов. Ну, в хорошем смысле слова конечно. Олег включил свою левую. Какой удар! Холи пытается клинчевать, но нарывается на апперкот и падает на одно колено. Нет, у нашего Ленина голова всё же была покрепче. Всё? Или встанет? Зал скандирует: "Олег-Олег!". Филд встаёт на счёт семь! Фантастика! Видимо, правы аналитики, которые отмечают, что Филд растёт от боя к бою. В предыдущем бою с ирландцем Мактрахом он упал сразу как только услышал гонг, но встал на счёт сто двадцать четыре и мужественно продолжил бой уже в раздевалке. Олег вновь прижимает соперника к канатам. Пора останавливать бой. У Филда сильнейшее рассечение под правым глазом. Он пытается дотянуться до гонга и позвонить, но пропускает ещё один левый крюк и практически вываливается из ринга. Снова нокдаун! Рефери укоризненно смотрит на нашего спортсмена и медленно досчитывает до десяти. Олег пожимает плечами, отходит в нейтральный угол и беседует там с девушкой. Филд пытается встать, но тут звучит гонг. Олег идёт в свой угол. Похоже, он даже не успел устать сегодня. А что же происходит в углу старого Хэ?
   Тренер:
   -Сколько пальцев? Сколько пальцев я тебе показываю?
   Филд:
   -Я не вижу никаких пальцев! Мама, где мои любимые конфеты?
   Тренер:
   -Тебя мордует белый! Поднимайся, долбанный ниггер! Ты не можешь проиграть белому!
   Филд:
   -Их там двое. Меня били сразу двое!
   Тренер:
   - Второй - рефери. Он тебя пальцем не тронул! Тебе совсем плохо? Может дать таблетки? У меня с собой только валидол! Будешь твой любимый валидол? Холи, валидол? Холи!
   Филд:
   -Хули, давай! Сколько мы заработали? Какой раунд? Бой уже окончен? Где конфеты, мама? Зачем меня измазали вазелином? У троллейбуса две конечных остановки, вам на которую?
   Тренер:
   -Выплюни капу, бери валидол! А где капа? Где, мать твою, капа? У тебя во рту была капа!
   Филд:
   -Я не помню. Я мечтал умереть на ринге. Сколько мы заработали? Мама, на рождество будут конфеты? Свет! Я вижу свет!
  
   - В угол Филда направляется врач. Он осматривает рассечение, потом щупает живот спортсмена и машет рукой. Подходит ещё один врач. Что там происходит? Перерыв затягивается. Совещание в углу американцев. Неужели они намерены продолжать бой? Хотя ветеран бился и не в таком состоянии. Это супертяжёлый вес, тут один шальной удар даже в состоянии грогги может смешать все прогнозы аналитиков. Кто-то предлагает принести запасную капу большего размера с верёвочкой. Слышно, как Филд говорит слабеющим голосом: "Втэ... Втэээ... в теннис надо было идти..." Нет, всё! Бой остановлен. Победа техническим нокаутом в четвёртом раунде присуждается российскому спортсмену. Новый пояс по версии Всемирного Пенсионного Фонда остаётся у нас. Олег Ласкаев победно вскидывает руки и что-то говорит улыбающейся девушке. Зрители довольны сегодняшним зрелищем. Аплодисменты и свист не смолкают уже несколько минут. Молодец, Олег. Показал грамотный бокс, да ещё и познакомился с такой длинноногой дамой! Эх, где мои двадцать четыре... На ринге появляются носилки. Старину Хэ уносят. Ничего, надеюсь, с ним будет всё нормально. Капа завтра выйдет сама, и лучшие его бои, надеюсь, ещё впереди. Настоящий профессионал, ничего не скажешь. А на этом мы прощаемся. С вами работал языком Геннадий Серенький. До новых встреч!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"