Я родился и вырос в поселке Макао-018, в семье капитана, а вскоре после моего рождения, майора войск внутреннего охранения Ивана Ивановича Куницына. Моя мать за свою жизнь произвела на свет восемнадцать детей, из них до совершеннолетия дожили лишь семеро. Выживших звали Егор, Светлана, Хуан (это я), Диего, Хосе-Игнасио и две Кончиты.
Этот водораздел имен объясняется тем, что за несколько дней до моего рождения совет директоров Мезальянса назначил Генеральным секретарем Патрии Хуана Ибрагимовича Гонзалеса. Новому генсеку на тот момент не было еще и пятидесяти, и отец, сообразив, что ближайшие двадцать-тридцать лет все латино-американское будет в моде, повадился давать своим отпрыскам идеологически выдержанные имена.
Наличие в нашей семье двух девочек с одинаковыми именами ярко характеризует образ жизни моего отца в последние годы его жизни. Когда родилась вторая Кончита, у матери уже начались проблемы со здоровьем, она задержалась в родгоспитале дольше обычного, и отец отправился в районный военкомат регистрировать новорожденную один. В нашей стране, где военный билет является главным удостоверением личности, на военкоматы возложены все функции исполнительной власти, в том числе регистрация смертей, рождений и браков. Отец начал праздновать пополнение личного состава своей семьи еще накануне, в райцентре он встретил каких-то знакомых, потом зашел к ним в гости, так что до военкомата он добрался в еще здравом уме, но уже нетвердой памяти. Он еще помнил, что мать строго-настрого наказала ему записать дочь Кончитой, в честь героини ее любимого мексиканского сериала, но успел забыть, что это было год назад, и одна Кончита в семье уже имелась.
Раньше наш поселок, Макао-018, назывался иначе, но никто не помнит как именно. После того, как место Генерального секретаря занял Гонзалес, краеугольным камнем нашей государственной идеологии стала тотальная секретность. С целью запутать вражеские разведки, все географические данные были засекречены. Вместо старых названий стали использовать оперативные псевдонимы. Закончилось тем, что засекретили само название нашей страны, которую в официальных источниках называли "Патрией", словом, которое из уважения к Хуану Ибрагимовичу, секретари позаимствовали из испанского языка.
Секретарями называются чиновники, которые занимаются хранением и обработкой секретной информации, начиная с самой младшей должности районого секретаря и заканчивая главой государства - Генеральным секретарем. Он единственный, кто знает все, даже настоящее название нашей страны и Нашу Главную Военную Тайну. Представляю, как свежий Генеральный секретарь входит в курс дел. Вот он входит в свой кабинет и садится за стол. Адъютанты несут папки с тайнами и складывают перед ним. Место на столе вскоре заканчивается, и папки стопками лежат повсюду, на стульях, подоконниках, на полу. Двери в кабинет затворяются и Генеральный секретарь берет первую попавшуюся папку. Он открывает ее, листает и по лицу его пробегает судорога. Папка выпадает у него из рук. Он берет следующую. Постепенно концентрат секретной информации разъедает его изнутри, убивая все человеческое, которое на тот момент в нем еще оставалось. От страшных слов на бумаге взгляд его умирает, а душа, как береста в огне, трещит, чернеет и корчится. Через несколько дней дверь в его кабинет открывается, и в клубах белого вонючего дыма появляет он, изменившийся до неузнаваемости. Притихшие адъютанты ждут, а он молвит им человеческим голосом: "Ну что же, батеньки, пора за работу!".
Исторически сложилось так, что Генеральными секретарями у нас становятся сотрудники разведки, либо контразвездки, так что о главных хранителях наших секретов обычно известно очень мало. Взять, к примеру, Генерального секретаря Гонзалеса. Он родился в одной латиноамериканской стране в семье дипломатических работников Мезальянса. Работать в разведке он начал буквально с пеленок (в них его родители прятали подслушивающие устройства и оружие), и все время службы по всем документам он проходил под оперативным псевдонимом Хуан Гонзалес. Выйдя в отставку подполковником, он вернулся на родину, и оказалось, что его настоящие фамилия-имя-отчество засекречены (а может и утеряны, практикуют в наших архивах и такой способ сокрытия информации), и разглашать эту информацию нельзя даже их законному владельцу. Единственное, что удалось выяснить безымяному подполковнику, что его отчество, возможно, было Ибрагимович. Ему разрешили продолжать использовать оперативный псевдоним, и в нашей памяти он навсегда остался Хуаном Ибрагимовичем Гонзалесом.
Вернемся, впрочем, к Макао-018. Это место, о котором лучше вообще не знать, а если знать, то не бывать, а если бывать, то проездом. Как мне удалось впоследствии выяснить, поселок был назван в честь крупного китайского города, бывшей португальской колонии. Получив некоторый допуск по секретности, я как-то, интереса ради, сравнил наше Макао с китайским. Единственное, что роднило эти населенные пункты - квадратная площадь территории. Во всех остальных отношениях это были антиподы. Среднегодовая температура отличалась на двадцать градусов, а население в сто раз. В китайском Макао самым большим и красивым зданием был сорокавосьмиэтажный небоскреб, построеннный в виде цветка лотоса. Наш поселок в свою очередь мог похвастаться двухэтажным корпусом лагерной администрации, выполненным в классических пропорциях спичечного коробка.
Китайский город был мировой столицей казино, каждый год привлекавшей миллионы туристов со всей Солнечной системы. Градообразующим предприятнием Макао-018 являлся завод по производству колючей проволоки "Шиповник", расположенный на территории местного исправительно-трудового лагеря, а единственным увеселительным заведением был подпольный бар "Нелетная погода" в здании заброшенного военного аэродрома.
В этом лагере мой отец служил зампобора - заместителем начальника лагеря по безопасности и оперативной работе. В его обязанности входил надзор за осужденными и поимка беглых. До того, как занять эту должность, он десять лет проходил простым МОПСом - младшим оперативным сотрудником, без особой надежды на дальнейшее продвижение. Как все мужчины в нашем роду, он был заядлым охотником, и знал, что важно не только дождаться удобного случая, но и суметь грамотно им распорядиться. Историю о том, как ему удалось переломить судьбу, отец рассказывал минимум раз в неделю, так что я знал ее наизюсть.
Однажды весной из лагеря сбежали двое осужденных. Причем не просто сбежали, а одному охраннику проломили череп, другого пырнули заточкой. Своими силами взять их не смогли. Руководить операцией приехал целый вохровский генерал с воинственной фамилией Етишкин. Для начала он обложил начальника лагеря отборным матом, грозил одновременно разжаловать в рядовые, лично утопить в параше и повесить на аксельбанте - дурак начлаг не придумал ничего лучше, чем явиться перед разъяренным генералом в парадной форме. Пришлось позориться, подключать местную военную часть и милицию. Привезли собак, прилетел вертолет и это все ради двух беглых. Наконец их сумели выгнать на открытую местность и прижать к реке. Только что прошел ледоход. Вода была чистая, лишь изредка проплывала отставшая от своих рыхлая подтаявшая льдина. Казалось, деваться беглецам было некуда. Один из них поднял руки и сдался. Второй, по кличке Игнат, - разбой, убийство, попытка ограбления вино-водочного, - вдруг сиганул в воду и поплыл к другому берегу, держась наискосок течению. Спустили собак, но они, понятное дело, лезть в воду наотрез отказались. Начало темнеть, ближайший мост находился в восьми верстах, а на том берегу угрюмо насупилась глухая тайга. Генерал Етишкин снова взялся за начлага, и, казалось, решил во что бы то ни стало вытряхнуть его из шинели.
Дальнейшее отец показывал, как со сцены. Он медленно подходил к воображаемому берегу, пушкинским жестом откидывал шинель и нырнял в ледяную воду. Собак, глядя на него, передернуло. Генерал отпустил начлага и от восхищения мотнул головой.
- Кто таков? - спросил он.
- Куницын! - доложил начлаг, остаточно вибрируя. - Младший оперативный сотрудник!
- Оре-ел! - протянул генерал.
Выбравшись на берег, отец, как медведь, отряхнулся всем своим большим телом, взял след и устремился в погоню. Зная, как легко его могут лишить победных лавров, следующее свое появление он обставил с учетом всех законов драматургии.
Стояла глухая безлунная ночь. Генерал Етишкин велел разбить оперативный штаб рядом с мостом, чтобы одновременно контролировать и реку и дорогу. Лучи прожекторов, установленных на грузовиках, вязли в густом тумане. Солдаты жгли костры. Патрули бестолково слонялись вдоль дороги. Генерал в автозаке, переоборудованном в мобильный штаб, проводил шестое заседание за сутки. Через полчаса ему предстояло отчитываться перед Боготой-495 - ситуацию взял под личный контроль Народный Секретарь Внутренних Дел.
Вдруг залаяли собаки, а прожекторы развернулись в одном направлении. Солдаты взяли оружие наизготовку. В сером мареве проступили два темных пятна, которые оформились в человеческие силуэты, и в следующую секунду отец за шиворот выволок из тумана Игната, сильно помятого, с руками, стянутыми за спиной ремнем. Начальник каралула что-то сказал в рацию, дверь автозака распахнулась, и генерал Етишкин сошел на землю. Отец отдал ему честь, и со словами: "Товарищ генерал! Младший оперативный сотрудник Куницын ваше приказание выполнил!" - швырнул Игната к генеральским ногам как вражеское знамя.
Помедлив мгновенье, генерал захлопал в ладоши. Остальные торопливо подхватили генеральские аплодисменты. Отец прижав к пропоротому боку ладонь, кланялся во все стороны, как солист после удачного дебюта. Генерал укутал его в свое пальто с барашковым воротником, потом снял с руки часы и лично застегнул ремешок на запястье героя. На этом месте отец обычно прерывал свой рассказ и пускал генеральские часы по кругу, а слушатели льстиво охали и дивились их золотой увесистости.
Впоследствии генерал Етишкин не раз приезжал к отцу на охоту. Днем они пропадали в лесу, а по вечерам пили коньяк, который генерал привозил с собой ящиками. Вскоре отец стал старшим оперативным сотрудником, а затем и зампобора. В этой точке его карьера замерла навсегда. Генералу однажды попытался отправить своего протеже на какие-то командирские курсы, но сам же отменил направление, случайно узнав, что отец не умел писать. Читать умел, а писать - нет. Все документы за него оформляли зэки и ссыльные.
- Как же ты так оплошал, Иван? - удивлялся генерал.
- Как-то само вышло, товарищ генерал! - разводил руками отец.
Отец в детстве стал жертвой обычного в нашей стране перегиба на местах. Когда ему пришло время идти в первый класс, в стране начался очередной виток засекречиваения. Этот процесс сопровождался повальным бардаком: никто точно не знал, что говорить еще можно, а за что уже грозит статья. Были запрещены некоторые слова, геометрические фигуры и цвета. Учителя в школе вели занятия под личную ответственность, и в течение месяца сели все. В школе осталась только парторг Вера Альциферовна. Устранив конкурентов, она заняла должность директора школы, после чего осуществила свою детскую мечту: собрала все что было в школьной библиотеке бумажного и сожгла на школьном дворе. Ее стараниями несколько лет, пока не подвезли новых учителей, единственным уроком в школе была политинформация. Некоторые несознательны граждане пытались втихаря учить своих детей хотя бы письму и счету. Отцу не повезло - его родители сами были неграмотными.
Тогда вообще было не до учебы: страна после реформ и последовавших за ними голодом остро нуждалась в рабочих руках. После третьего класса отец сбежал что-то строить в Антарктиде, но через несколько лет вернулся, потеряв половину зубов от цинги и пальцы на левой ноге от обморожения. Дед с трудом признал блудного сына, простил и, пользуясь связями, устроил его в родную зону.
Отец неоднократно пытался наверстать упущенное: каждый раз, когда кто-то из его детей шел в первый класс, он вместе с ним брался за учебу. Постепенно он освоил чтение и счет, но грамота ему упорно не давалась. Он корпел над прописями и в такие моменты напоминал медведя, решившего самостоятельно получить цирковое образование. От напряжения на лбу у него выступал пот, а из-под пера выползали такие жуткие каракули, что с трудом верилось, что они были делом рук человеческих. Все было тщетно: отец не научился даже расписываться. За него это делал какой-то доверенный зэк, который как мог злоупотреблял своим правом подписи. Наконец отцу это надоело, и он приказал одному лагерному умельцу изготовить металлическую пластину-факсимиле, с вырезанной в ней щелью, куда отец в случае необходимости вставлял перо и по трафарету выводил свою каллиграфическую, с шикарным росчерком, подпись.
При всем этом, физически отец был весьма неглупым человеком. Он обожал литературу, лагерный театр под его руководством регулярно выезжал на гастроли, он отлично играл в шахматы, а в шашках вообще не имел себе равных во всем Макао-018.
Хотя мы с отцом ходили в одну школу, с образованием мне повезло гораздо больше. Он, помня, как пагубно сказалось на его карьере отсутствие образования, в наше решил вложиться по полной. Как раз в это время Мезальянс взялся за защиту авторских прав, и в наш поселок хлынул поток ссыльных нарушителей. В основном были интеллигенты: шпионы и ученые.
В наше время грань между наукой и преступлением зыбка и размыта: думаешь, что совершил открытие, приглядишься - а, нет, нарушил чьи-то авторские права. А тут еще разведка Мезальянса внимательно следит за научной жизнью всей Солнечной системы, повсюду внедряя своих агентов и вербуя секретных сотрудников. Неоднократно бывали случаи, когда Мезальянс арестовывал и вывозил к себе целые институты вместе со всем оборудованием. После суда ученых поценнее отправляли искупать вину в наши научно-исследовательские лагеря и конструкторские бюро тюремного типа, прочих - соразмерно вине - в обычные лагеря или в ссылку, благо климат Патрии сам по себе является неплохим наказанием. Ссыльные прикреплялись к какому-нибудь таежному поселку, который им было запрещено покидать. Дважды в сутки они обязаны были являться на отметку, в остальном их свободу не ограничивали.
Отец, кроме всего прочего, занимался трудоустройством ссыльных. Благодаря покровительству генерала Етишкина, он развернулся и собрал под крышей нашей школы фулл хаус из бывших профессоров столичных университетов. Как странно смотрелись их пенсне, бородки клинышком и строгие костюмы в стенах нашей убогой школы, покрытых коростой многолетних наслоений маслянной краски!
Однажды отец превзошел самого себя, сумев, по его выражению, урвать себе настоящего академика, Сергея Павловича Иноходцева, знаменитого на весь мир историка и философа, автора двенадцатитомного труда "История Патрии от каменного века до наших дней". Отец организовал академику какую-то прилагерную синекуру, выделил ему отдельную комнату у нас во флигеле, обращался к нему на "вы" (кроме него этой чести удостоились только начлаг и генерал Етишкин) и звал Сергеем Опалычем. Академик отцу снисходительно благоволил и часто бывал у нас в гостях: после ужина отец любил выпить и поговорить с умным человеком. Именно Иноходцев, узнав про проблемы отца с письмом, рассказал ему про одного средневекового неграмотного папу Римского, всегда носившего при себе золотую, изукрашенную драгоценными камнями пластину-факсимиле. Отец обычное ехидство Иноходцева пропустил мимо ушей, а идею оценил и взял на вооружение.
Впоследствии, копаясь на оперативном ускорении в своем подсознании (мечта психоаналитика), я случайно наткнулся на свои детские воспоминания, в которых фигурировал академик Иноходцев. Особенно мне запомнился разговор, который однажды вечером состоялся у него с моим отцом. Я в это время играл на ковре на полу, мне было два-три года, больше никого в комнате не было, поэтому взрослые беседовали вполне откровенно.
- Коньяк? - удивился академик. - Как он к вам попал?
- Так же как и вы, Сергей Опалыч, - в тон ему ответил отец. - Один знакомый генерал привез.
- Ну что ж, дай бог ему здоровья!
- Кстати, Сергей Опалыч, давно хотел спросить: за что вас к нам законопатили? - поинтересовался отец.
- Вы же знаете мою статью.
- Статью мы знаем: пятьдесят восьмая, "невосторженный образ мыслей". Но ее за что угодно могут дать, была бы шейка. Мне интересно, как дело было на самом деле.
- Вот за это я сюда и попал - тоже хотел знать, как было на самом деле. История, уважаемый Иван Иванович, это лабиринт, в котором из каждого закоулка несет тухлой говядиной. А я в один такой закоулок сдуру заглянул.
- Расскажите!
- Не хочу, чтобы мое любопытство еще кого-то погубило.
- Ну, пожалуйста! Даю слово, никто этого не узнает!
Академик задумался, но было заметно, что ему хочется рассказать не меньше, чем отцу узнать.
- Ну хорошо, - наконец сказал он. - Так и быть. Дело в том, уважаемый Иван Иванович, что мне случайно в руки попали документы, касающиеся Нашей Главной Военной Тайны.
На несколько минут воцарилось молчание. Зная отца, могу представить, какая внутри него шла борьба любопытства с лояльностью.
- И вас за это не убили? - наконец решился отец, не интересуясь прямо, а только пробуя коготком. - А только отправили в ссылку?
- Уверяю вас, уважаемый Иван Иванович, Наша Главная Военная Тайна - секрет Полишинеля. Любой, у кого есть хоть какой-то доступ секретности, может легко догадаться, в чем эта тайна заключается.
- За что же тогда вас сослали?
- За то, что мне в руки попали письменные доказательства. Сами понимаете, одно дело когда все только догадываются, совсем другое - документальные свидетельства.
- И в чем она - Наша Главная Военная Тайна?
- Оно вам надо, Иван Иванович? Не боитесь последствий?
- Интересно же!
- Ну, как знаете. Наша Главная Военная Тайна заключается в том, что мы не главная страна в корпорации Мезальянса, как сами считаем, а оккупированная территория.
Отец некоторое время пучил на академика глаза, а потом недоверчиво засмеялся:
- Кто мог нас оккупировать? У нас же самая сильная армия в мире!
- С этим как раз никто не спорит. Именно поэтому Мезальянс так с нами поступил. Наша армия - основа вооруженных сил Мезальянса. Космофлот Мезальянса и вовсе целиком состоит из патрийцев. После Первой Космической войны руководство Мезальянса поняло, что наши военные, если им не помешать, рано или поздно захватят власть в корпорации. Грубой силой с нами справится невозможно, поэтому нас покорили экономически, идеологически и культурно.
- Ну уж! - не поверил отец.
- Смотрите сами: Генерального секретаря нам назначает Совет директоров Мезальянса, молимся мы Санта Муэрте, смотрим бразильские и мексиканские сериалы, засекречено все что можно и что нельзя, больше половины населения чипированы. Вся промышленность работает на оборонку. Обе наши столицы, Богота-495 и Хуарес-812, по сути города-казармы. У нас даже своих наград нет, все китайское. Вместо денег - талоны. Знаете, кто такие янычары?
- Знаю. У турок так солдат называли.
- Не совсем так. Янычары выполняли в турецкой армии роль гвардии, но сами они турками не являлись. Христиане, жившие на захваченных Османской империей территориях платили туркам налог кровью. У них забирали детей и в специальных военных училищах воспитывали из них безжалостных воинов, полностью преданных султану. Мезальянс возродил институт янычарства. Нам разрешено заниматься двумя вещами: воевать и охранять пленных. В школах насаждается культ физической силы, постоянный мордобой...
- Зато когда вырастут - сумеют постоять за себя!
- ...вместо учебы школьники только и думают, как бы им попасть в армию или в вохр. Сколько в этом поселке компьютеров?
- Два. Один в администрации лагеря, другой - в сельсовете, - ответил отец и с гордостью добавил: - У нас еще факс есть!
- Итак: два компьютера на шесть тысяч человек. Вы умеете пользоваться компьютером? Впрочем, о чем это я... Спрошу иначе: кто на этих компьютерах работает?
- Как и везде: зэки и ссыльные.
- Ну вот, пожалуйста! Этим технологиям - триста лет, а лагерное начальство не умеет ими пользоваться, вместо них этим занимаются шпионы.
- Ну и что? Они же делают то, что мы им говорим!
- Ну да, ну да. Напомните, сколько у вас детей?
- Семеро!
- Вы уже думали, чем они будут заниматься, когда вырастут?
- А как же! Старшие - Светка и Егор, пойдут в вохровское училище, мне это твердо обещали...
- Этот ваш генерал?
- Да, он. Остальные - в армию и на флот. Отслужат девять лет, дальше сами решат, чем хотят заниматься. Хорошо бы, конечно, чтобы хотя бы один в Космофлот попал. Но в Космофлоте у меня связей нет. Опять же там английский надо знать, а у нас в школе за него отвечает эта ведьма Вера Альциферовна. Ничего с ней поделать не могу: у нее племянник выбился в районные секретари.
- В чем же проблема? Найдите какого-нибудь ссыльного, который хорошо знает язык, пусть живет у вас в доме и общается с детьми только по-английски. Языки легче всего учатся в детстве. И чем раньше - тем лучше.
Так в нашем доме появился Яков Иванович Алмазов, ссыльный английский шпион. Мы звали его дядей Яшей. Сам дядя Яша, правда, утверждал, что никакой он не шпион, загребли его по беспределу и единственная его вина заключалась в том, что он оказался не в том месте, не в то время, не с теми чертежами системы наведения баллистических ракет. Но от преподавания английского - что подразумевало трехразовое питание и отдельный угол у нас в доме - отказываться не стал. Когда его все-таки обменяли Альянсу на какого-то непроизносимого китайского олигарха, даже наша доверчивая мать начала сомневаться в искренности его слов.
Чем больше я вспоминал информации про академика Иноходцева, тем понятнее становилось, что сослали его вовсе не за Нашу Главную Военную Тайну, а просто за вздорный характер. Дедушка стал слишком много болтать. Даже попав в ссылку, где его дальнейшая жизнь полностью зависела от отца, он, тем не менее, не мог отказать себе в удовольствии периодически напомнить своему малограмотному тюремщику, что они находятся, образно выражаясь, по разные стороны колючей проволоки. Однажды дело едва не дошло до конфликта. Отец, разгоряченный алкоголем и спором, заявил, что у нас в стране все так плохо потому, что никто (кроме него, естественно) работать не хочет и не умеет.
- Один с сошкой - семеро с ложкой! - отец в сердцах хлопнул по столу ладонью.
- Так уже не говорят, - ответил академик, раскуривая трубку.
- А как говорят?
- Сейчас говорят: на одного пахаря - три тихаря.
Отец молча поднялся и вышел, хлопнув дверью. Он был человеком вспыльчивым, но отходчивым, поэтому до стадии репрессий гнев у него обычно не доходил. Соскучившись по культурному обществу он легко пошел на мировую. Прощалась академику и откровенная крамола, при условии, что она была высказана наедине. Так, когда по всей стране начали насаждать завезенный из Латинской Америки культ Санта Муэрте, Святой Смерти, Сергей Опалыч высказался буквально так:
- Ничему жизнь дураков не учит. Ну, пусть поучит Смерть.
До двенадцати лет я жил жизнью маленького вохровского принца. На каникулы из зимнего лагеря для взрослых нас увозили в летний лагерь для детей. Он располагался где-то в пустыне Гоби, и счастливая вохровская детвора целыми днями гонялась друг за другом по барханам и солончакам, играя в зарницу и козыряя званиями и должностями родителей. В нашем лагере проводили каникулы дети среднего командного состава, у младшего и унтер офицерского были отдельные детские лагеря, видимо для того, чтобы каждый сверчок с детства знал свой шесток. К сожалению, отец про свой шесток, особенно выпив, имел привычку забывать и любил рассказывать, как его старший, Егор, когда вырастет, станет начальником нашего исправительно-трудового лагеря. Его аудитория не ограничивалась матерью и домашними, поэтому неудивительно, что когда наш лагерь оптимизировали, а заключенных, личный состав и весь колюче-проволочный комбинат перевезли вверх по течению, в новый лагерь на тридцать тысяч посадочных мест, действующий начлаг своего разговорчивого зампобора предпочел с собой не брать.
Отец вошел в администрацию осиротевшего поселка, продолжая ведать судьбами ссыльных, но лишился всех привилегий и приработков лагерного начальства. К тому же теперь из его жизни ушло то, что он любил больше всего - погоня. Ссыльным, в отличие от заключенных, было что терять, и сбегать они упорно не желали, дважды в сутки с изматывающей душу пунктуальностью являясь на отметку.
Потом, пытаясь родить девятнадцатого ребенка, умерла мать. Отец перестал выпивать и принялся пить. Довольно скоро мы начали слышать, как он по ночам разговаривает то с академиком Иноходцевым, то с генералом Етишкиным, хотя оба давно умерли.
Он не раз просил старших детей, чтобы его, если что, обязательно похоронили в генеральских часах. Исполнить отцовскую просьбу мы так и не смогли. Когда его тело нашли в сугробе, куда он прилег передохнуть на обратном пути из "Нелетной погоды", в описи найденных при нем вещей часов уже не фигурировало.
Нас, всех семерых, в открытом грузовике отвезли в райцентр, в военкомат, где заперли в каком-то зале, битком забитым детьми и подростками. Спустя два дня у меня состоялась первая встреча с моей, как выразился бы академик Иноходцев, персональной Лахесис, одной из мойр, а конкретно той, которая вплетает нити человеческих жизней в ткань судьбы. К ее двери четырьмя ржавыми шурупами была прикреплена парадная, золотом по багровому, плексигласовая табличка, гласившая: "Заместитель военного комиссара Л.А.Алконос". Сопровождавший меня дневальный постучал в дверь.
- Войдите!
Дневальный толкнул дверь, и мойра предстала передо мной в форме майора внутренней службы. Он что-то увлеченно писал, сидя за столом. Когда я вошел, майор, ни на секунду не прерывая свою писанину, поднял голову, и глаза его, блестящие и юркие, как шарики ртути из разбитого градусника, прокатились по мне с головы до ног. Сам он был лысовать, плохо выбрит, а его целлюлитный нос свисал с рыхлого лица несколько в бок. Он кивнул и указал на табурет, стоявший с правого торца его стола. Писал он с необычайной скоростью, каждую минуту переворачивая лист, при этом подпевая звучавшему за стенкой граммофону. У него был неожиданно приятный голос, глубокий и грустный баритон. Слова того, что он напевал, заместитель военного комиссара знал плохо, судя по тому, как он то и дело перевирал слова, а в особо сложных местах просто мычал в такт:
- Я не вернусь... Так говорил когда-то... М-м-м... Я все отдам... За продолжение пути... М-м-м... Моя безумная звезда... Ведет меня по кругу... М-м-м... И я зову ее несмело... М-м-м... Полковнику никто!.. - вдруг взвыл он чужим, высоким, с металлическим отливом голосом. - Не пишет...
Время от времени он отрывал взгляд от бумаги и свирепо улыбался мне, показывая, что про меня помнят и скоро мной займутся. Наконец он закончил и захлопнул папку, на крышке которой я успел заметить свои фамилию-имя-отчество. Номера моему делу присвоено еще не было, в чем можно было, по желанию, усмотреть и дурное и благоприятное презнаменование. Убрав папку в стол, майор сплел пальцы, и ртутный взгляд его вдруг затвердел и налился грустью и состраданием.
- Ну что, Хуан Иванович, плохи твои дела! - сказал он, сочувственно качая головой.
Я кивнул. Ничего нового он мне не сказал.
- Остался вы сиротами, да-а-а... Но ты, Хуан Иванович, не бойся. Мезальянс - корпорация социальная, мы своих не бросаем. Поэтому старший ваш, Егорка, с первого сентября пойдет в вохровское училище, а остальных - по приютам. Вас, правда, родственники хотели усыновить, но это процедура не простая, занимает несколько лет, а тебе до совершеннолетия всего два года осталось, так что тебя вначале в приют, а потом - в армию.
Я снова кивнул. И это не было для новостью.
- А в армии тебе поставят в голову чип, и на дальнейшей карьере можешь ставить крест.
- Что плохого в чипе? - удивился я, услыхав такое заявление из уст комиссара.
- Чип - замечательная вещь, - сказал Алконос и скривился. - Отслужишь, демобилизуешься и всю оставшуюся жизнь, как военнослужащий запаса, будешь получать желтые талоны. С голоду, по крайней мере, не помрешь. Но и офицером уже никогда не станешь. А парень ты перспективный, спортивный, боксом вон занимаешься, да и башка варит - тесты хорошо прошел. И происхождение отличное: отец, дед и прадед, все в вохре. Можно сказать, трудовая династия. А поставят тебе чип и все, потом тебе разве что на вышке стоять доверят.
- А нельзя ли меня тоже в вохровское училище? Я буду стараться...
- Э-э-э, брат! Ишь, чего захотел! За вашей семьей закреплено только одно место. Отец, видишь, сколько вас настрогал. У других тоже сыновья есть, а училище не резиновое. Но если уж зашел такой разговор, то есть у меня к тебе одно козырное предложение. Даже лучше, чем вохровское училище. Прямо из этого кабинета ты поедешь в офицерское училище космогвардии. Выйдешь лейтенантом. Срок службы стандартный, девять лет, потом, если захочешь, подпишешь контракт. Захочешь - демобилизуешься. Учеба идет в выслугу. И никаких чипов!
Я молчал. Алконос, видимо, по моему лицу понял, о чем я думаю, и продолжил:
- Знаю, знаю, что болтают про училища космогвардии: дедовщина, строевщина, на каникулы отправляют на передовую. Все так. А ты думаешь, тебе в приюте будет слаще? В приют ты придешь чужаком в уже сформировавшийся коллектив с выстроенной иерархией. Да ты еще из вохровской семьи, а там таких ой как не любят. Никакой бокс тебе не поможет. Навалятся вдесятером и такое с тобой делать будут..., - Алконос удрученно покачал головой, словно ему самому не верилось, что с живым человеком такое можно делать. - В гвардии учеба тяжелая, да, но там из тебя сделают настоящего бойца и офицера, а не чипушилу-ополченца. И на передовую отправляют не раньше третьего курса. Зато в столовке мясо каждый день! - голос его зазвучал так убедительно, что мне, оголодавшему за эти двое суток, почудилось, что в кабинете запахло жаренной свининой.
- Ну, не знаю, - попробовал рыпнуться я. - У нас в поселке ни один из тех, кого забрали в космогвардию, не вернулся.
- Ясен пень! - фыркнул Алконос. - Гвардейцам дают жилье в областных центрах, а то и в столицах! Нужен им больно ваш Макао! К тому же гвардия относится к вооруженным силам Мезальянса, поэтому гвардейцам жалованье платят не талонами, как в ополчении, а валютой. И пенсию тоже! Так что отовариваются гвардейцы не в распределительных пунктах, как все, а в валютных магазинах! Ты валюту-то когда-нибудь в руках держал?
- В кино видел.
Алконос чуть ли не по локоть засунул руку во внутренний карман кителя и извлек пухленький, как и его хозяин, кошелек коричневой кожи. С первого взгляда было понятно, что это заграничная вещь. Пошуршав бумагой, Алконос вытащил из кошелька пеструю бумажку и протянул ее мне:
- На вот, погляди! Пять манек!
- Чего?
- Мы так валюту называем - маньками.
Я вспомнил, как в какой-то книге из оставшейся у нас библиотеки Иноходцева читал про луидоры, катьки и керенки. Маньки, видимо, по такому же принципу назывались в честь какой-нибудь Мануэлы Облигасьон, финансового директора или казначея Мезальянса.
Я взглянул на купюру, и у меня сразу появились вопросы. Мне почему-то казалось, что надписи на деньгах Мезальянса должны быть на китайском, в крайнем случае, на испанском, но уж никак не на английском языке. В левом верхнем углу очень крупным шрифтом был напечатан номинал: "5 moneys" - "пять денег". А, вот почему "маньки" - это он так исковеркал слово "money"! Ох уж эта вечная тяга патрийского человека переврать непонятное иностранное словцо! По верхнему краю купюры, шрифтом поменьше шла надпись "IN GODDESS WE TRUST" - "на богиню мы уповаем". Что за богиня понятно - Санта Муэрте, вот она, в центре купюры. Правда, обычно ее изображали в виде женщины с мечом в одной руке и отрубленной головой в другой, а тут у нее почему-то было четыре руки и синяя кожа. Отрубленная голова и меч, впрочем, присутствовали. Я перевернул купюру и обомлел.
- Я чего-то не понял, товарищ майор!
- Чего ты там не понял?
- Почему на наших маньках изображен герб Альянса?
- А потому что это не наши маньки, а Альянса.
Я немного подумал и осторожно поинтересовался:
- Товарищ майор, а, товарищ майор? А вы меня в какие вообще войска служить-то зовете? Наши или Альянса?
Алконос рассмеялся.
- Наши, наши, успокойся. Просто мы своих денег не печатаем, вот и пользуемся маньками Альянса.
- Но почему?
- Потому! - заорал вдруг Алконос. - Потому что много вопросов задаешь! - я не понял связи. - Я тебе Народный секретарь финансов, что ли, чтобы все знать? Тебе какая разница, чьи это маньки? Главное, что это валюта, а не талоны!
Я протянул ему купюру, и Алконос сразу успокоился.
- Эту можешь себе оставить. На память. Вдруг никогда больше настоящих манек не увидишь. Ты пока вот что: посиди в соседнем помещении, подумай над моим предложение. Если что-то надумаешь - стучи в дверь. А я пока с другими поговорю. У меня вас сегодня двадцать человек на пять мест. Так что ты эта... быстрей думай. А то можешь не успеть.
***
В следующий раз мы с Алконосом встретились в госпитале, где врачи собирали меня по кусочкам, как китайскую головоломку. К тому времени я уже немного пришел в себя и сменил костыли на палку. Вечером, после ужина, меня вызвали в ординаторскую. Я приковылял и через оставленную открытой дверь увидал сидящего за столом Алконоса. Он нисколько не изменился за эти годы: та же одинокая звезда на погоне, тот же криво висящий нос, тот же мечущийся взгляд торговца черным деревом. Впрочем, нос немного прибавил в цвете и размере.
Я самовольно примостился на кушетке, где коротали ночи дежурные врачи: стоять было тяжело, а Алконос на мое появление не обратил ни малейшего внимания. Он был полностью поглощен очень странным и неожиданным для военного комиссара делом - монтажем кинопленки. Зажав ее между пальцев и растянув, он разглядывал изображение на свет, щелчком ножниц отхватывал кусок, склеивал края и снова шуршал темно-карими кудрями. Из-за клея в кабинете воняло ацетоном. Это занятие явно доставляло майору огромное удовольствие: время от времени он довольно урчал, хихикал и сплевывал под стол. Так продолжалось довольно долгое время. Сонный от уколов, я начал клевать носом.