Аннотация: "Невероятный, нелепый человек! Смею утверждать, что более необъяснимой, более непутёвой судьбы не знала отечественная литература. Рассказать - не поверят, примут за вымысел, новеллу..."
НАЛОЖНИЦА ЛАВРЕНТИЯ
Невероятный, нелепый человек! Смею утверждать, что более необъяснимой, более непутёвой судьбы не знала отечественная литература. Рассказать - не поверят, примут за вымысел, новеллу.
Между тем эта судьба трагикомическая, как и нынешний век нашей бестолковой державы, - реальность. Странный, странный художник. И слово "странный" будет встречаться в моей попытке наброска навязчиво часто.
Однако начнём издалека. И чуть сбоку.
Следы давней красоты ещё хранит её лицо. Старая актриса молодится: красит волосы, подводит ресницы, румянит губы. Живая не по годам, она любит выпить, после чего становится ещё живее. Валерия Григорьевна Лукина - так зовут старушку - бойко рассказывает, как летом сорок пятого, учась в театральном институте, была вместе с подругой свезена на машине к Лаврентию Палычу; как тот был галантен с ней особенно, импозантен в только что надетом маршальском мундире; как учтиво называл её "хозяюшкой" (очевидно, подражая Главному); как познакомил с сыном Серго и кухаркой Аришей; как вскоре студентку театрального вместе с подругой отправили в гарем на берегу Чёрного моря; как, пробыв там месяц, ни разу не произошло то, ради чего созданы гаремы, - с нею и с подругой, во всяком случае.
О Лаврентии Палыче старушка отзывается весьма хорошо, даже с любовью, утверждает, что все россказни о нём, человеке якобы жестоком, грубом, циничном, - выдумки и чепуха.
Впрочем, её воспоминания о себе и том времени - тема особой статьи или книги. Сейчас важно другое.
- Валерия Григорьевна, вы кому-нибудь рассказывали об этом?
- Ещё как рассказывала. Гоге Товстоногову, актёрам БДТ. Я ж там восемь лет проработала.
- Почему ушли?
- Приставали. Гога приставал. Ефим Захарыч щипался. Да все мужики. Воображают, что после Лаврентия Палыча им всё можно. Фигос под нос. Взяла и ушла. Муж обеспечивал... Да ещё рассказывала одному писателю. Кажется, фамилия его Валентин Катарсин. Меня с ним знакомая познакомила. Ну, напоил меня и давай в блокнотик записывать. Потом роман написал. Только насочинил там с три короба, не так всё было. Лаврентий Палыч - во! Рыцарь! А этот самый Катарсин его таким монстром изобразил - спасу нет.
- Роман опубликован?
- Не знаю. Мне подружка рукопись давала почитать. Ну, там такие страсти-мордасти... Я, между прочим, по телефону с самим Сталиным толковала. Этот Катарсин и наш разговор переврал. Сталин тоже был мужчина хороший, совсем не такой, как его теперь изображают. Враки всё...
Так я впервые слышу о некоем писателе, раньше меня узнавшем о гаремах Берии, написавшем даже об этом роман или в романе. С наложницей верного ленинца я разговариваю в 1979 году.
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В СОЛОМЕ
Минул год. В питерском Доме писателей, куда я наведываюсь лишь для уплаты членских взносов, обеденный перерыв. Решив последовать примеру бухгалтерии, спускаюсь по лестнице, увешанной фотопортретами современных классиков с берегов Невы, в столовую. Навстречу поднимается полная, темноглазая женщина с продуктовой сумкой в руке. Здоровается. Спрашивает:
- Простите, вы не писатель?
- В некотором роде.
- Не подскажете, к кому обратиться? Я в деревне рукопись нашла. Вернуть надо, может, ценная.
Задумываюсь. Ей бы обратиться к Чепурову (он тогда возглавлял СП). Но главный классик в важной командировке, классики рангом пониже - в важных делах. Да и не знаком я с ними.
Предлагаю женщине, если у неё есть время, перекусить. Перекусить с писателем ей, вероятно, лестно, и время находится.
Мы сдаём плащи в гардероб и идём не туда, где поглощают много рыбы и сахара литчиновники с литадминистрацией, а в пустующий буфет, где можно под бутерброд принять рюмку-другую горячительного. Женщина несколько удивлена обеденной трапезой писателя, но молча жуёт.
- Так что ж вы за рукопись нашли?
- Вот, - она лезет в сумку, достаёт завёрнутую в газету толстую папку, - посмотрите. Я прочитала, интересно. Смех и слёзы.
Беру в руки, читаю заглавие: "Странная повесть". Наверху - Валентин Катарсин.... Ба, вспоминаю запомнившееся из-за своего очистительного смысла имя. Опять Катарсин, тот, что опередил меня в описании гаремов. Странное совпадение. Странная повесть.
- Я, знаете, прошлым летом жила в деревеньке Зачерни Стругокрасненского района, - объясняет женщина. - Комнату снимала у цыганки тёти Кати. И вот на чердаке однажды спала и под соломой нашла эту папку. Спросила у тёти Кати. Говорит, жил здесь три лета подряд один бородач с сыном. Он часто на чердаке пропадал, свечка там у него горела. Всё боялась - пожару бы не случилось. Мужик, говорила, хороший, рыбачили они с сыном целыми днями. Местным часто выпить подносил...
Я прошу находку, обещая: прочитав, сдать в секретариат. Вручаю визитку, записываю телефон и фамилию - Раиса Васильевна Булгакова.
Повесть прочитываю за две ночи. Действительно интересно и странно написано: переплетение реального быта и фантасмагории, смесь Булгакова и Свифта, повесть в повести. Главный персонаж - писатель, и с ним в жизни происходит то, о чём он пишет. И наоборот - сочинённое сбывается в жизни. Сойдя с ума, он путает реальность с вымыслом. Но чем дальше читаешь, тем яснее, что не он сходит с ума, а окружение.
Я начинаю искать - кто такой Валентин Катарсин. В справочнике СП не нахожу. Звоню знакомым - никто не знает. Встречаюсь с "наложницей". Какая-то её подружка вроде знакома с Катарсиным. Увы, подруга куда-то переехала, связь с ней потеряна...
Бежит время. Каждый день собираюсь занести найденную в соломе на чердаке рукопись в Союз. Некогда, не успеваю. Куда-то спешу: командировка, дача, события, карусель житейская, суета сует. В ней проходит год за годом.
ГИРЯ НА СКРИПКЕ
С поэтом и художником Валентином Поповым мы давно дружны, хотя встречаемся, торопливые люди, редко. Поздравляем друг друга по телефону с праздниками, днями рождения.
В сентябре прошлого года, находясь по делам неподалёку от его дома в районе Юго-Запада, решаю заглянуть. Хозяина нет дома. Жена Ольга сообщает, что он в деревне и до Нового года, вероятно, не появится.
Ладно. Открываем бутылку вина, толкуем о всякой всячине. В частности, почему Валентин давненько ничего не издаёт, пишется ли ему?
- А он, дурак старый, сам себя издаёт. Вон его несколько фолиантов, - Ольга указывает на стеллаж.
Снимаю с полки самиздатовский, переплетённый в матерчатую обложку, кирпич. Раскрываю - первое, что вижу: автопортрет, исполненный чёрной акварелью. Сидит мой друг за своим письменным столом, голова резко повёрнута на нас. За фигурой - картина, изображающая гирю на скрипке. Тяжёлая гиря, тёмная, лопнули под ней светлые струны. У него и экслибрис сделан с той же аллегорией своей судьбы и судьбы своего века.
Читаю заглавие: "Странная повесть". Выше - Валентин Катарсин. И враз сцепляется, вспыхивает - я уже читал эту повесть, найденную в соломе ... она лежит у меня дома... Я хватаю сигарету, прикуриваю не тем концом.
- Ты чего? - удивлённо спрашивает хозяйка.
- Почему Катарсин?
- Псевдоним такой придумал.
- Он отдыхал в Стругокрасненском районе?
- Да. С сыном жили у какой-то цыганки. А что?..
Мы говорим о нём до полуночи.
ЧУЖАЯ ГОЛОВА ПОТЁМКИ
Себя-то не раскусишь - кто ты на самом деле. Бежит жизнь, а быть может, в главных отсеках души ещё свеча не горела. Ну, а чужая голова - вовсе потёмки.
Вот так и вышло: стихи читаем, пьём винцо, дурачимся, а он тишком, оказывается, сочиняет романы.
Известно мне, что человек он скрытный, не любит всуе рассуждать о литературе, встречах с литераторами. Он - разговорчивый молчальник. Да ещё, в отличие от большинства людей, завышающих свои житейские и творческие достоинства, занижает их.
И всё же открытие, что Валентин Катарсин и Валентин Попов - одно и то же, удивляет меня. В этом ракурсе забавный случай происходит с моим скрытным другом в ту далёкую пору, когда он работает художником-постановщиком на студии телевидения.
В "Литературной газете" появляется о нём статья Ильи Сельвинского. На другой день - звонок телефона: некто, редактор студии Ирина Муравьёва, прочитав поощрительную статью мастера, хочет познакомиться с безвестным поэтом, сделать о нём передачу, просит приехать на ТВ со стихами.
Когда они встречаются, бедный редактор густо краснеет, теряет дар речи. Боже, как обыденно: множество лет знает этого художника, вместе сидят в столовой над комплексными обедами, смеются над вольным анекдотом, и вдруг он пишет стихи, о нём статья в "Литературке...".
У неё почему-то пропадает желание делать задуманную телепередачу.
ТВЕРСКОЙ ОТШЕЛЬНИК
Волны русского зарубежья, реанимация имён не всегда значительных, запоздалые оценки изгнанников, стремительное время, политические витийства, перемены не по дням, а по часам...
А наш страннейший русский литератор иммигрирует в себя, в глухую деревеньку Тверской губернии, где, будто ничего не видя и не слыша, работает, пишет странные повести и романы, пьёт весёлое винцо и, окончив одну рукопись, прячет её подальше, принимаясь за другую. И кажется, не волнуют его ни успех, ни общественное признание, ни деньги, добывать которые он умеет, слава богу, не только перовождением по писчей бумаге.
Да полно, что за чудачества! Ведь нынче-то свобода слова, всё дозволено. Ан нет. И носа не кажет в те места, куда писатели всех калибров летят, чтобы превратить свои несгораемые рукописи в книги и гонорары.
Позвольте, может быть, он не уверен в даровании своём? Хотя мчат в редакции и вовсе не имеющие оного. В своём ли уме? - возникает резонный вопрос.
А и верно: считать ли человека нормальным, если у него полгода отсутствует входная дверь, вместо которой висит байковое одеяло? Если пальцем не пошевелит, чтобы получить льготы блокадника и, без сомнения, в скором будущем не станет хлопотать о пенсии? Если продаёт фарфоровые изделия собственной росписи за гроши, а потом они числятся в зарубежных каталогах? Если под честное слово даёт бесчестному тысячу, а потом сидит на бобах, более не встречая должника? Теряет рукописи и не ищет их?
Нет, он вполне в разуме. Такой диагноз ставили и эскулапы дурдомов и "лепилы" тех мест, где он жевал казённый хлеб. Да и в литературных способностях нет оснований сомневаться - они подтверждаются славными именами.
Может быть, дело в сверхобломовской инертности? Ведь он годами собирается пришить, скажем, вешалку к пальто, купить писчей бумаги, опустить конверт в почтовый ящик, вставить оконное стекло, заменить собачью верёвку на приличный поводок. И в этих малых сборах проходит жизнь.
Где уж тут посетить Москву, побродить по издательствам, которых он патологически боится, избегая как всяких госучреждений, химчисток, кафе.
Однако это лишь отчасти объясняет феномен и безвестность человека, по натуре энергичного и деятельного, если действие направлено на благо других.
БЫЛО И ТАКОЕ
В молодые лета и он посещает редакции, обращается к старшим художникам слова. Пытаются ему помочь И. Сельвинский, Л. Мартынов, В. Каверин, А. Твардовский, И. Меттер. Но по причинам, теперь известным, сделать практически что-либо доброе они не могли для странного литератора. Стоит ли говорить о недобрых? Не стоит - их тьма. Рецензенты и редакторы поумнее советуют автору спрятать сочинения подальше и никому их не показывать.
Автор так и поступает. И более никуда не ходит, никому не посылает писем, замыкается, работая и попивая винцо. Есть борцы за что угодно - хвала им. Наш тихий художник не из их числа...
Однажды всё же и чудо случается. К нему домой! прибывает редактор "Советского писателя" М.И. Дикман - женщина отзывчивая и добрая. Она выбирает из его беспорядочных залежей два десятка рассказов, и с трудом издаётся книжечка, немного говорящая об истинном лице автора, но всё же книжица недурная.
Затем, в самом начале перестройки, его жена, далёкая от беллетристики, втайне от мужа посылает одну из рукописей в толстый журнал. Бандероль теряется то ли в редакционных катакомбах, то ли на почтовых трактах.
В другой раз его приятель свозит повесть в столицу. Через восемь месяцев из "Знамени" прилетел чудесный ответ с лестными оценками рукописи. Суть ответа сводится к тому, что, хотя повесть написана весьма интересно, но, увы, дорогой друг, чуть бы пораньше, тогда она была бы актуальна.
Вот так: вчера - рано и невозможно, сегодня - поздно, хотя и возможно.
Автор и такому радуется. Правда, в чудесной рецензии звучит некоторое сомнение - неужто повесть рождена четверть века назад? Удивительное сомнение: к чему бы тогда эзоповский язык, туманные намёки, перевёртыши фамилий (Сталин, например, назван Нилат).
Наш неприхотливый писатель никому не приводит доказательств, так как и не умеет. Выпив бутылку, забрасывает рукопись вместе с чудесным ответом на антресоль, повторив в дневнике фразу главного персонажа повести: " Произведений не актуальных и через полтора века не пишу...".
Думается мне, время определит верность этой самоаттестации. В его вещах всегда наличествует та художественность, которая и есть "главное условие правды" и долгожительства.
МИКРОРЕЦЕНЗИЯ
Конечно, нынче многое в его произведениях - не открытия. Это теперь всякий студент знает не меньше западного советолога. Но ведь написано это всё десятки лет назад, в пору, когда за хранение подобного легко переместиться в полночь с дивана на жёсткие нары. И вызывает лишь удивление: каким образом, не имея материалов, не роясь в архивах, он столько предвидит, предсказывает, угадывает интуитивно.
Вольно, как в сказке, излагая факты и горюя сквозь смех, он почти ни в чём не ошибается, обвиняя, к примеру, ещё в брежневские времена Евангелие от Карла, а не его последователей. И потому аллегорический облачный "Всадник над лесом" движется не сам, но гонимый ветром времени. В лучшей его вещи, написанной в 60-х "Странной повести", звучит та же мысль - о предзаданности событий и невиновности "винтиков" адской машины, хотя главный герой "винтиком" не становится, попадая в психушку.
Его письмо метафорично, построено на аллегориях, запутано фантасмагориями вперемежку с сермяжной реальностью. Иносказания его исходят не столько из стремления зашифровать подлинное, обмануть цензоров (их не обманешь), сколько из самого характера дарования, свойства художнического мышления. Он бы и сейчас так написал - сказочно реально, нарочито эклектично по стилю, как-то неумело.
В произведениях нет признаков времени, но, как замечает автор, подлинному художнику при всех стараниях труднее скрыть свой век, чем его обнаружить.
И всё же его повести и романы - не о политике, а о любви. Он сатирик и грустный лирик, бытописатель и фантаст, портретист и карикатурист...
Так оцениваю этого Невидимого писателя, прочитав его пыльные рукописи. Может быть, иначе рассудят критики и читатели.
"Страшный" - называет его с иронией Илья Сельвинский. Я скажу - "странный".
У него и названия: "Странная повесть", "Странная гостья", "Странный Всадник над лесом", "Странный Христос".
ЛАПТИ ПЛЕСТИ ЛЕГЧЕ
Я схожу с поезда, направляюсь к деревне Большая Званица. Никто, естественно, не может подсказать мне, где живёт писатель, но все знают, где изба "бороды". "Мужик артельный, добрый", - говорит поддатый попутчик...
Это Бунин мечтал о камине, вине и собаке, а когда я без стука открываю дверь артельного мужика, тот сидит у русской печи, пьёт вино, ко мне, как к родному, бросается чёрная овчарка.
Удивление. Восторг. Объятия. За кухонным столом пьём под солёные грибы, под яишню с салом. Говорим. Дымим. Печь щёлкает орехи.
Рассказываю о наложнице Берии, о найденной на чердаке рукописи, о своём открытии скрытного прозаика. Его больше удивляет не находка, а то, как я нашёл Большую Званицу.
На огонёк заходит его здешний дружок Пётр Семёнович Смуров, выпивает две чарки и деликатно уходит, чтобы не мешать встрече.
Вопрошаю: почему в наше-то время пишет в стол? Улыбается, рюмка потонула в бороде:
-- Э-э-э-э, труды тяжкие. А мудрый Сковорода заметил: "Что трудно, то не нужно, что нужно, то не трудно". Лапти плести легче, чем их продавать...
Я обещаю не умеющему продавать лапти написать о нём хотя бы статью, что и делаю.
Когда поутру просыпаюсь, он сидит и пишет в горнице. Весь диван и пол устланы исписанными листами - главки, наброски, вставки. Ступить некуда, собака лежит под дубовым столом в ногах хозяина.
Восьмой час, а у него уже принесена вода, вымыта посуда, истоплена малая печь, нажарено свежей щуки. Он так увлечён, что не слышит моих шагов. Осторожно поднимаю с пола страничку. Читаю маленькое белое стихотворение:
Как дозвониться до него легко,
когда же он звонил,
то слышал только частые гудки.
Звонил, дурак, заведомо глухим
и обладавшим всесоюзным слухом,
всезнайкам, книгочеям, душеведам,
но слышал только частые гудки.
И в снегопад, и в тополиный пух,
и в серый день, и в свежесть светлой ночи
звонил он другу, должнику, любимой,
но слышал только частые гудки -
все были заняты каким-то важным делом...
Ну что ж, седой, с улыбкой выпил водки
и тоже
отключил свой телефон...
ПИСЬМО ОТ СОЛЖЕНИЦЫНА
Не сетуя на вещественные потери, он всё же с сожалением рассказывает об утрате нескольких писем от людей, которых уважает. В 1969 году, прочитав "Один день Ивана Денисовича", он запрашивает Союз писателей выслать ему адрес Александра Исаевича. Отвечает заведующая отделом кадров, некто Березовская: Рязань, проезд Яблочкова, д.1 кв.11
К письму прилагает рассказик о том, как в зоне молодой человек увлекается цензоршей и не без взаимности. Ответ, в отличие от издательств, приходит скоро. Короткий ответ. "Чудом получил Ваше письмо. Рассказик неплох. Спасибо за утешительные слова. А.С.".
Вскоре становится ясно, почему "чудом". Александр Исаевич уже находится "под колпаком", корреспонденция перлюстрируется, с внешним миром сообщается лишь с оказией. И на том конверте не было рязанского штемпеля.
В 70-м году в связи с "делом" С.Велицкого, приезжавшего из Волгограда, у моего друга изымают рукопись "Записки графомана" и несколько писем от И.Сельвинского, а также коротенький ответ Солженицына.
- Жаль. Хотя где-нибудь в норах КГБ прессуется, - произносит он с улыбкой...
Чужих писем жаль большезваницкому отшельнику, а не свою рукопись в единственном экземпляре.
ВЕДРО КРАСНОЙ ИКРЫ
В одном из своих романов, где описывается, как на перроне метрополитена стоит бесхозное ведро красной икры, Валентин Катарсин вводит авторский текст: "Не может быть, фантастика! - восклицает иной читатель. - Но давайте доверять друг другу, любезный реалист. Я ведь всю жизнь верил в бОльшую фантастику - когда-нибудь вы прочитаете мои книги...".
Затем и набросан этот беглый и сумбурный очерк, чтобы приблизить "когда-нибудь", в слабой надежде, что кого-нибудь заинтересует творчество любопытнейшего писателя, невостребованного, как теперь выражаются, пока он живой.
Впрочем, как заинтересоваться человеком, если тот добровольно сделался Невидимкой?
Добровольно ли?
ШМЕЛЁК НА ОДУВАНЧИКЕ
Я гощу у него осенью. Зиму он пожил в Питере, весной опять уезжает.
Я пишу ему обещанное весной. За окном стучит капель, свистит скворец, шумит город. Он суетится, митингует, спешит куда-то, бойко издаётся, толкается в очередях, предпочитает Булгакову и Скрябину Собчака и трель горластой рок-мошки.
В небесах возвращаются из далёка и гаршиновские лягушки. И те, что кричат: "Это я придумала!" - падают: кто на землю, кто в болото, кто на асфальт.
А в тверской деревне, представляю, спокойно сидит сейчас на крылечке странный писатель, никуда не спеша, не толкаясь в толпе, не играя во временные игры, счастливый тем, что пристально наблюдает, как проснувшийся шмелёк качается на простом цветке жёлтого одуванчика.
![Автопортрет [Валентин Попов-Катарсин]](/img/k/katarsin/3-3/walentin_katarsin.jpg)
![Экслибрис [Валентин Попов-Катарсин]](/img/k/katarsin/3-3/ekslibris.jpg)