Аннотация: Поэма моего друга М. К., созданная в 2023-2025 гг.
I. Летняя идиллия
Ещё не вечер. Бриз, волна, песок.
Закат, как символ вечного покоя;
на камне возлегаю. Только Бог
со мною враз внимает шум прибоя...
Я осязаю мир, пленён его красою,
поэтому я жив: душою не иссох...
Года текут стремительной рекою;
Ещё не вечер. Бриз, волна, песок...
II. Развивая Унгаретти
Я слушаю горлицу, но уже других потопов,
не раз умершую, не раз воскресшую,
и вновь прилетевшую, принести известие
о том, что Земля, предавшая память
в который раз, вновь жива в наших слезах
и улыбке неба, опять простившей нас.
Настанет день, и посреди иссохшей намети
горлица упадет оземь, уронив ветку,
задохнувшись от спертого воздуха в душах;
и Гнев опять опустит нас в водоворот.
Услышу ли я вновь горлицу других потопов
чрез годы раскаяния в удушном страхе?..
- О горлица, о мир пропащий!
Я принял мир. Он мне ответил
горячей радостью простых.
И час, нетих и предрассветен,
стоял. И я стоял меж них,
меж жаркой радостью и часом,
меж умиравшей суетой
и изменившим тембр гласом,
внимавшим горлице иной.
III. Дефиниция неясности
Это - как лезвием тупым провести по горлу;
как невидимый яд, без вкуса и цвета,
склонный лишь омертвлять, не давая шанса;
как золотое кольцо, сделанное из меди;
недосягаемый горизонт, окутанный черной
радугой; как океан за ним бесцветный,
где, если искупаться, можно кончиться тотчас;
как корабль, полный радости и упоенья,
отправляющийся в долгое плаванье по океану,
по оному зловещему океану исхода;
как свинцовый закат, растворяющийся в теми;
как самоубиение, устрашающий голос
Бога, отлучение, антагонизм праведного и злого
и вера в декаданс и свою ничтожность,
что льётся пением соловья, кой погибнет завтра;
как капли синей крови в португальском
столовом вине; как экстраполяция своей жизни
от великого ума или глупости, возможно;
как смерть, что придёт через долю секунды,
и ты об этом знаешь, извечно этим векуя.
IV. L'essere
О, из небытия в бытие едва ли одним взмахом кисти.
Все сложное - просто, ибо жизнь - восприятие исти
и фальши как рокота наших мышлений,
с ним - смены эпохи неверий и неисцелений.
В жизнь, полную сложных идей - с нехитрой улыбкой,
исполненной лёгкого страха, и зыбкой
надеждой, что пролезет сквозь гурт недужных
единственным словом из сонма других, ненужных.
Зачем? Почему? - и начто столько вопросов?
Почто осложнять жизнь, если все сложное - просто,
как осыпь на скалах, как ветер, дующий с брега,
как мир, изнуренный сущностью, и... хлопья простого снега?
В жизнь, полную односторонности - с кличем,
пусть неуверенным, пусть. Ироничен
сей мир; всё, что делает нас печальными, сонно
погибает от сильного слова из того самого сонма.
Немного отдушины, и дышится сразу легче.
Здесь надо немного слов - не стоит нелёгкой речи.
О, из небытия в бытие едва ли одним взмахом века.
Всё сложное - просто, мысль - лишь восприятие века.
V.
Нет, это не смерть: наверно, простая усталость
и доводов малость; изрядно ещё мне осталось,
я чаю, я знаю. Нет поводов мыслить иначе, ведь ночи
бессонные - следствие вечных исканий, стараний.
Впрочем,
нелепо глаголить о том, в чем сомнений немало:
извечные поиски, вечные думы - не исты нимало,
в них много лганья, ослеплений, сплетений
ответов нелёгких,
вопросов на них наводящих, приводящих
к парезу лёгких.
Исканья - исчадия мысли, в кой ценности вовсе нету.
Зачем каждый вечер в выси, исполненной звёзд,
ждать комету?..
Встречать новый день, покуда заря на исходе,
без задней мысли о том, что завтра наступит навроде
разруха в воззреньи, исполненном чёрного пепла.
И пусть. Ничего, сё - не жгучесть бесплотного пекла,
не смерть, не изумье. Наверно, лишь тени оных,
отчасти раздутых субстратом летас воронёных.
VI. Улисс
Путь - лишь возвращение в исходную точку.
Как это часто бывает притом - в одиночку
ты рвешь и мечешь, выстраивая иммунитет
к воле, к кой в целом не имеешь доступ.
И вот так - быть может - через дюжину лет
начнется какая-то поступь.
Путь - повторяемость с пущей долей успеха
из раза в раз, ибо ты привыкаешь к доспехам.
А всякая фикция, что мир у твоих ног
простирается мигом - как мед золотой - текущим,
скажу - эфемерна: ты одинок.
Не щадят никого и ничто в живущем.
Наш путь - беспрерывный синдром Улисса.
А Жизнь - воплощенная Богом Актриса,
где зло и добро во единстве и смехе кружат,
следя за вмале наивным и трудным хожденьем.
Как приятно зато, прозрев, посмотреть назад -
все покажется, прямо сказать, сновиденьем.
VII. Поздние зимы
Поздние зимы. Вечер изрядно прохладен.
Весень ещё не виднеется; голос весны невнятен.
Вечер немного сер. Но, как ни крути, приятен.
Я выхожу во двор. И (о, Бóг!) надеваю пальто.
Многоэтажек сонм гордо взлетает скопом.
Жизнь, увядая в илу, говорит эзопом;
дождь же своей чистотой окропляет иссопом,
сери пустой задавая сакральный тон.
Я выхожу из дому. Дышится очень просто.
Воздуха в сердце ни много, ни мало, - вдосталь.
Я открываю калитку; сверкает напротив остро
желтая краска машины, и я тороплюсь к такси.
Поздние зимы. Вечер изрядно томен,
лёгок донельзя однако; то громогласен, тó нем.
В свете оранжевых звезд мы, грезя о жизни, тонем;
те отвечают словами нам светло всему вопреки.
Еду в такси. Тихо. Я сочиняю вирши.
А за окном - реки, леса, мечты-богатырши;
знать, чем дальше от города, тем становится тише.
И неуёмный мир пуще золотоок.
Вечер. В такси прохладно. Радио еле-еле.
Ты погляди в окно! Там великанши-ели.
В них - непростая суть, не ведомая доселе.
Ибо в её недрах точно живёт Бог.
VIII. Апостасия
Там, с краю... где-то повторно Христос казнён.
Не въявь (то иллюзия), нет; лишь в душах иссту́пленных.
Напротив Него - вопиящие, напротив Него - сонм
святых и немых, ошую - дрянных и насупленных.
Там Господу молятся те, кто смог сохранить Псалтирь,
иль старый молитвослов, иль светлое Благовестие.
Кто, видя остывшую кровь, смог зреть неостывший мир.
Из раза в иной раз осеняя свой стан перекрестием.
Издержки войны с невером? - лишь вящая цельность нас.
Так смысл в смертях святынь, нетленные ввек которые?
Ведь стоит понять одно: умрет коли с краю Спас,
что, бесы, услышите вы уповающих грозной второю?..
IX.
Ибо все в этом мире Бог. Говорил в голове голос,
растворяясь помалу в смене жизненных по́лос.
Ведь я почасту видел виперу, правда,
по полу ползал полоз.
Ибо все в этом мире Бог. Как и плоть,
как и внятность лир.
Я ходил по тропе пустынной, где совсем
не мелькали взоры.
Лицезрел я восходы, закаты, и снова зори.
И сменялись великим богатством земные разоры.
Ибо все в этом мире Бог. Ибо все в этом Боге мир.
X. Христос воскрес!..
"Христос Воскрес!", - поют протяжно
В церквах, в домах, на рати днесь.
И маета душе не важна;
Гляди, мой друг! Христос Воскрес!
И ночь очарований полна:
Христос Воскрес! Христос Воскрес!
Звенит, ликуя, колокольня:
Христос воистину Воскрес!
И в храме кротком и нетихом
Пусть льются нежности стихир!
Оставит мир пороков вихорь,
От суеты остынет мир!
"Христос Воскрес!", - поют, открыто
Душою жаждая чудес!
Все благодатию омыто!
Христос Воскрес! Христос Воскрес!
XI. Экспромт в метро
Мне больно за эти одинокие очи,
потому что пока мы спим - они ищут отчий
дом в полом пространстве, то есть
inter parietes. И жизни своей повесть
поиском строят. Они, право, чаще на́с всех
молятся Выси, и как должно - не наспех,
взглядом ризы сини целуя. И с остовом
своим иссутуленным векуют извечным островом,
где нет ни плохого, ни жгучего,
что вмиг изъедает нутро.
Я вижу это в глазах напротив в метро.
XII. Радость
1
В жизни - одни возни.
В окнах горит темь.
В мире - одни розни.
Это ли смерть? - Тень.
Где же Ты? Где, Боже?
Падшие все мы сколь...
Это ли смерть? - Похоже.
Что наша смерть? - Юдоль.
Комната. Очень сухо.
Всяк в этой комнате сир.
Нет в ней Господнего уха.
Что эта комната? - Мир.
2
Я одинок. Богородица
горестно смотрит в глаза.
Сохла душа - безводица,
где ни слезы, ни Аза.
Я одинок. До ужаса.
Все здесь - у смерти ног.
Грех в кислороде кружится.
Я ли один одинок?
Смерть воскрепленно хохочет,
стонов неся полотно.
Грех открывает очи:
мир сей - Пилат нов.
3
И оттого бессилен.
И оттого убог.
Мир умирает в иле.
Что есть конец? - Бог.
Все ведь вернется. Ветер,
дерево, тварь, мы.
Люди за все в ответе.
Люди страшатся? - Тьмы.
Тьмы как синонима смерти.
Смерти как сущего зла.
Тьма не во Боге, поверьте,
только - другая тьма.
4
Впрочем, не стоит тварей,
древ и ветров сухих.
Созданы люди во Даре.
Все остальное - их.
Жить в темноте, может?..
Так и не страшно жить.
Это ли смерть? - Тоже.
Только другая. Нить
мига в простом слове,
сказанном не зазря
внове, и внове, и внове.
В этом ли суть жития?
5
Я одинок. К иконе
я подхожу в слезах.
Пыль на моей ладони -
это усопший страх.
В мире немного мрачно.
Смерть порождает ток.
И вдалеке - прозрачно -
виден Конца исток.
В Слове внимая пророчествам,
вижу в окне свет.
В жизни - одно одиночество.
Это ли смерть? - Нет.
P.S.
6
Отче, на все Твоя воля!
Если возможно, да
пусть минует недоля,
страшная чаша суда!
Бог Я, страшусь смертельно!
Смерти ли?.. - Я человек
в этом саду. Безраздельно.
Но не иду на ночлег...
Отче, Я впал в искушенье!
Отче, ведь Я же Бог?
Это ли смерти жженье
чтоб человек превозмог?
7
Отче, на все Твоя воля!
Если возможно, да
пусть минует недоля,
страшная чаша суда!
Страшно, и Я моленьем
сею кровавый пот,
чтоб озарить нетленьем
Дух. Ибо немощна плоть!
Отче, на все Твоя воля!
Если возможно, да
пусть минует недоля
в день Твоего Суда!..
XIII. Развивая мысль
Я, с высоты своих расплывчатых лет,
нередко твердил, что жизнь - подстрочный ответ
на чувство, однако никак не на грех,
что ветер - оттенок дыхания, но не корявый рех,
что зеркало - средство увидеть свою тень,
что воздух влияньем значительно хуже стен,
что Бог - вездесущ, и, прежде (что странно) всего,
по оному плачет плюющий от краха в Него.
Рассвет за окном. Пишу я, не жалуя кресла,
пусть отдых мне чужд, и поэтому ломит чресла.
Я, с высоты своих расплывчатых лет,
нередко твердил, что мир созидает эстет,
что правит миром несовершенным стоик,
что, лишь разбившись о мрамор, ты станешь стоек,
что все же остался правым классик-поэт,
сказав, что смерть, как тема, рождает портрет,
что, приморившись от скопища черных мух,
взыграет на каплях росы русский дух.
Рассвет за окном. Как должно: свежо, искристо́.
За дверью негромко доносится скрип и стон.
Я, с высоты своих расплывчатых лет,
твердил: сожаленье подолгу кричит вослед,
и вирши сгорят над стихами, как встарь,
и ввек погост не умрет, но умрет цвынтарь,
и действо не терпит глаголов, частицы ж - да,
меняя наклон изъяснения; и то, что нужда
в частицах и строит то чувство - любовь.
И жизнь-то обычно стреляет не в глаз, но в бровь.
Рассвет за окном. Я, вроде, совсем не стар.
Но старость во юности стойко сулит мне дар.
Я, с высоты своих расплывчатых лет,
нередко твердил, что во многом - конца нет,
что настоящему времени важен предлог,
и то, что прошло - иное не что, как пролог
к сегодня; что я восхвалять не устану Христа,
но грех мне когда-то на век мой сожжет уста,
что вящий в основе виршей - метод,
стиха же - и метод, и чувство, и этот
мотив, тот, что лейт и ведет по дороге лирика,
как Слово (оно ведет и поэта) - клирика.
Рассвет за окном. И черная ткань штор
скрывает не только зарю, но и сильный шторм.
И сколько еще лет? Столько же, сколько мет.
Ведь время являет шаг, как Бог излучает свет,
всегда. А шаг порождает действо;
и действо лелеет ночь (пусть часто и фарисейство
сквернит и позорит её). Ведь оная -
мать мыслей, подобно лазури морей, - бездонная.
И, стоит отметить, - материя, склонная к полноте,
идет от простого к сложному - и вновь к простоте.
На улице - ночь. А я - все исполнен дум.
Но, dubito ergo cogito, cogito ergo sum.
XIV. Буревестник
Мне сказал восприемник, что я превосходный крестник.
Я бы с этим поспорил, да и пастырь, что меня крестил,
тоже. О, пропой тишиной, белогруд буревестник,
и скажи мне: каков мой крест и как мне его нести?
Я нередко полет твой зрю. Он - беспечен, не то, что воды.
В них - так много сложности, и притом совершенно немой.
Ты лети, о, лети, буревестник, не страшась непогоды,
ибо крест - он есть, и, каким бы он ни был, он мой.
XV.
Я бежал за вечностью - и не заметил молодость.
Как зрелость незаметно пришла, не прикрыв дверь.
Я правду искал посреди суеты - и получил подлинность,
в которую, как в полуоткрытую створку, врывался
зверь.
Я бежал за безмерностью - и внял лишь её
отражению
темному, как конец прекрасного слога; (оно
оказалось быстрее меня). И, ко многому сожалению,
я видел в ней не форму, не имманентное, но
цель. И помчу я дальше - и не замечу старости,
не имея на руках ничего, кроме непóнятого бытия
своего, пары несказанных слов, усталости,
и, искореженного этой непóнятостью, меня.
XVI. Сонет
Вдали от жития в изморе,
вдали от праздности лихой
есть дом - и рядом с ним глухой
погост, где синее изморье
глядит понуро в сильном горе
на нас, томленое тоской,
ведь каждый день его немой.
В тиши измученное море
и злом, и страхом, и грехом,
лишь, в содрогании земном,
тоскливо охает волнами
и омывает тот погост
извечность под свеченьем звезд,
шумя меж Господом и нами.
XVII. Сонет
Задыхаюсь я - вокруг один живой
воздух, весь пропитанный любовью.
Мысль крадется тихо к изголовью -
в нас живет и Бог, и волк степной.
Волком был бы я, но есть во мне любовь,
богом был бы я, но есть и волчье;
чем в нас больше волчьего, тем горче
нам воспринять надмирный кров;
чем в нас больше бога, тем трудней
нам воспринимать юдоль мирскую,
видя непорочную морскую
синь, красу лесов и церкв елей.
В холод, безразличие и зной
в нас живет и Бог, и волк степной.
XVIII. Письмо воздуху
Может быть, однажды утром, войдя в стеклянный,
сухой воздух, повернувшись, я увижу чудо:
ничто позади меня, пустота позади меня, и рьяный
ужас пьяного, коему, признаться, худо.
Потом, как за ширмой, расположатся одним мигом
деревья - дома - холмы для простой фикции.
Но станет поздно - среди людей, с сонмом энигм
я растворюсь, лишившись всяческой дикции.
XIX. К Хроносу
Движение пелены равносильно лейтмотиву пути.
Я, лежа на жестком, еще не ветхом настиле,
не вижу конечности, мысля как жизнь пройти,
ибо перед лицом вечности время теряет в силе.
В детстве я не замечал плавные шаги облаков,
но замечал красоту винных, цветущих маков.
Сидя в лодке, я слушал течение своих годов
и не боролся с Господом, как Иаков.
Тонический стих восходит еще к псалмам.
А мой - восходит к жизни, то есть - к истоку.
Жизнь не подвержена времени и людским шагам -
солнце, уходя на запад, смотрит в глаза востоку.
И чем крепче разум, тем меньшим кажется век.
Тем меньше душа не видит блажное время,
кое, перед лицом вечности, замедляет бег,
тихим, недвижным облачным шагом зрение грея.
XX. Безмолвие
1
Сказано что-то коль
глухо и не всерьез,
вслед последует боль,
боль, и за нею - ось,
ось опустелых тел
недосказавших враз
то, что их дух хотел
в сонме потухших глаз,
в сонме, где только шум
неуслышанных букв.
Там, где за шумом струн
вьется, словно хоругвь,
в полой, злой немоте
пестрядь глухих слов,
к слову сказать, - и тех,
сотканных из узлов,
сложных или простых,
тонкоголосых иль
вмиг дающих под дых,
выводящих всю гниль.
2
Каждый понять горазд
сказанное зазря.
Каждый, признать, горласт
только взойдет заря,
только взойдет на крест
очередной пророк,
слово его - не персть -
очередной урок,
повод очередной
тихо сказать вслух:
о, родная, родной,
сколь же я был глух,
сколь же я был нем,
говоря с пустотой,
сколь же я был тем,
кто, говоря с той,
истовость видел в ней.
Ибо словесный шаг
мне давался трудней,
погружаясь во мрак.
3
Не каждый поймет слог,
сказанный после того,
как преступил порог,
знать, себя самого.
Право, не стоит мреть,
лучше взойти луной.
Ведь прожита треть
жизни моей дрянной,
может быть, четверть лишь.
Лишь бы успеть сказать,
то, что разрушит тишь,
то, что согреет мать,
то, что спасет дух,
шире сказав - мир
от разлук и разрух,
преодолев ширь.
Ибо сказать успеть -
самое важное вбыль.
Проговорив, прозреть
и - превратиться в пыль.
XXI.
Горизонт у каждого свой и неиссякаем,
ведь тот, не имея углов, плоскостей, окраин,
может и пнуть, как камень, и умертвить, как Каин,
и изнурить, и ввергнуть, и воскресить.
Посему и обилие красок, и деталей обилье,
и всесилье пред мигом, и смешное бессилье
перед теми, кого, зрея вновь горизонт, мы любили,
кто тушил горизонты наши, забывая спросить
разрешенье или просто спросить о здоровье.
Мне бы, Боже, прилечь на земное мое изголовье
и, уставив свой взгляд на даль, в горизонте узреть
не просто целую жизнь, но границу земли и неба,
зане остановка на ней - важнейшая треба,
ибо мы продолжаем незримо и тихо стареть.
XXII.
Я видел в жизни столько фарисейства,
что скверно мне, и, значит, Бог во мне
еще живет, наверно, в роли средства,
ведущего вовнутрь из вовне,
и снова в мир, цикличность подтверждая
всего и вся, и в частности - людей.
Словами вживе души повреждая,
я стих свой закопал в пучины дней.
Ведь видел я. И глаз являл мне сухость
не только роговицы, но всего,
что фарисейством порождало глухость.
Я в тесноте лег с ней заподлицо.
XXIII. Сон
Стоял на роге я. Вокруг - лазурь. В Нептуне
сегодня тишь шептала о своем - как должно - втуне,
не ведая о том, когда придет к ней тот,
кто оную, безмолвную, поймет.
Я вижу челн - он проплывает мимо.
И солью волн заплакал понт ранимо.
О! Остракизм в Святую Простоту нас уведет,
поверь же, тишь, одни мы - с нами наш полет.
Холст пол: пространства нет вокруг земного рога.
Вечерня. Полумрак. "Рисуй", - велел мне голос Бога.
XXIV.
Сегодня переулки уже не туманит дождевая вуаль,
как в минувшие дни, когда погода опускалась до минус
двух или трех. Звук метронома оттачивает рояль,
тогда как его движение приказывает возвеличить синус.
А в музыке - жизнь. А в музыке - живой Бог,
мнящий бемолем. Речь. Почто? Боле ничего не надо.
Сегодня переулки сухи - прохожие промеж дорог
постоянно ищут легато, как Бетховеновская соната.
Утихнет заливной рояль, и заварится пряный чай.
Метроном, стучащий как дятел,
пробудит дневную точность,
которая, будучи приемной матерью человека, чай,
и возвращает в сей мир недопонятость и порочность.
XXV.
Ноябрь - значит, будни, будни, будни.
Как свет подчас сочится выходной.
Квартиру я покинул пополудни,
о жизни вспомнив у двери входной.
И - взявшийся невесть отколь - льдяной
мне ветер дует в уши, и не четок -
не голос королька - поток недель.
Но вечера - как древесина четок -
приятны. И нагретая постель
склоняет в сон практическую цель.
И нет чудесней отмененных планов,
ведь все уходит - даже ритм - в пассив.
Проснулась осень, словно стая вранов,
хандру и утомленье воскресив,
как зренье пращуров - давно забытый миф.
XXVI.
Сквозняк смущенно хрюкает, как як,
мой взгляд, как пол, нацелен в потолок.
Вошедший в мою жизнь, не знаю как,
все это - смысл, застигнувший врасплох
меня. Все это - жизнь проснувшаяся. Я к
тем смыслам не готов. Ведь те, как Бог,
просты и исты. Словно саркофаг,
куда едва ль затащишь пыль с дорог,
куда едва ль затащится сквозняк,
как самый откровенный некролог;
минует жизнь, сама не зная как,
и время. И останется лишь Бог.
XXVII.
Зима не скоро, но уже летает снег.
А мы его красот не замечаем,
не думая о том, как короток наш век,
но думая о долгожданном чае
иль пряном кофе маленьких кофейнь -
средь вихоря заветной остановке;
как в лучшее пространство для зимовки
идем вовнутрь мы глотать глинтвейн,
как в сердце зимнее, еще на теплоту
способное, как сердце человека,
могущее извергнуть простоту
меж горестей сего косого века.
Еще не скоро грянет Рождество,
но грянул снег, как предзнаменованье,
чистейшее из всяких естество,
возможно, не спасенья, но спасанья.
Спасанья от дождей, от хмурых дней,
и от самих себя первостепенно,
как Божьего, как прежде, феномена,
что с каждой осенью становится трудней.
Зима не скоро. Ветки голых древ
стереотипно заставляют думать хладно
о том, что наги мы опять. И, вновь согрев,
нам скажет по-отцовски Бог: "И ладно".
XXVIII. Зимние стансы
Для карандашного наброска
весь страх - на уголочке ластика.
Точнее - жизнь и смерть. При этом
ему не сроден звучный вой.
А размышления подростка,
сказать, чистейшая схоластика,
поскольку, вставши перед светом,
бежит он искренне его.
И в эту непростую зиму
со сторону свободы творчества
побольше выпало бы снега,
точнее - счастья и слогов.
Хотя бесстрастную рутину,
где люди прямо-таки корчатся,
не избежать, оттоле нега
лишь в смехе праздничных богов,
иль в боге праздничного смеха,
иль в суете - и тоже праздничной.
Я вышел за полночь. О, где же
припрятан Иже или Аз?
От них едва ли слышно эхо.
Но город, цитрусово-пряничный,
пусть я пишу все меньше, реже,
доныне утешает глаз.
XXIX. Nox sicut dies illuminabitur
Когда день становится путем ко спасению,
то ты - наверное, слава Богу - многое
минуешь. В целом, это совершенно
ординарная, повсеместная история.
Но как же часто я встречал людей, для коих
средством спасения становилась ночь -
время, коим люди в основном пренебрегают,
ибо спят. Но что она таит!.. Множество
сердец, не увидевших спасения в теплом дне.
В глазах тех людей я листал страницы
их же ночей и не понимал, почему их
страдание столь темно; почему там так много
наивности и слез; и мне - как эмпату -
становилось горько: я чувствовал то вкус
прокисших вин, то постконьячный цитрус
(и это притом, что я не синестет); подчас
видел отражение своего же жития.
День - совершенно понятный всем путь
ко спасению. Однако те, что не спят ночами,
останутся непонятыми, как и звезды,
которые, в целом, понимает только тот,
кто с упованием впотьмах смотрит на них.
И люди эти - исходя из их взгляда
потерянные и избитые - познали самый исток
темноты, ибо из тех, кто спасался во дне,
им, бдящим, не помог никто, ибо не понимал.
И оттого сильней и мудрей их, спасавшихся
в ночи, найти крайне, крайне сложно.
XXX. Дань голосу
Только голос наш
всех нас и переживет.
Ибо он знает эхом,
что нас ожидает впредь:
ежель шаг перейдет
наконец в высокий полет
и назначено ль нам
вообще наконец полететь,
улететь, прилететь,
раствориться в глуши Парнаса.
И отведать конец - отголосок
Святого Гласа.
Ибо оный полет -
едва ль различимый звук.
Ибо наши крылья -
слова, слова, слова...
Ибо наше распутье -
едва ль различимый стук,
кой покажется нам,
суще Богом, ничем сперва,
кой покажется нам,
суще голосом, злым упущеньем.
И мы вновь поползем на коленях
за чутким прощеньем.
Только голос наш
всех нас и перекричит.
То, что должен пройти -
твой голос уже прошел,
если он, не робея,
звездою далекой мчит
и конец в сем пространстве
закрытом в чем-то нашел.
И когда с человеком
несносной вдруг станет разлука,
он смиренно коснется души
в ожидании нового звука.
XXXI.
Проходя по парку, по которому у меня
вошло в привычку гулять зимними
вечерами, я увидел пожилого - лет
семидесяти - мужчину. Он читал
газету, освещаемую ночными фонарями.
Почему Сизиф двадцатого века так и
не дотащил камень до вершины горы?
Аллегория на древнегреческую мифологию
у Камю куда сложнее, чем может казаться
изначально. Дело не в роке, но в отсутствии
желания в человеке совершить подвиг.
Пусть даже посидеть предночьем на скамейке,
в парке, и почитать печатную газету -
без нескольких часов позавчерашнюю.
Да и дело не в дате, ибо безвременье лишь
украшает тот тихий, личный подвиг.
О, да! Это несомненно подвиг.
Я подошел к сидевшему и, сам не понимая
почему, сказал:
- Хороший сегодня вечер. Я даже надел
осеннее пальто. Тепло, однако.
Он поднял глаза, его лицо засияло.
Стало ясно, что газета не свежая.
- О, да, - ответил он. - Прелестный вечер.
И мир, как оказалось, не так уж и пропащ.
И все это - видимо - не вотще.
XXXII. Развивая Гегеля
Я не поэт, а подделыватель мудрости.
Хотя как однажды говорил Диоген:
"Даже подделываться под мудрость -
уже философия". В целом,
я - больше философ, чем поэт.
Я не пишу о чувстве как страсти,
о море как природе. Но вот оно что!
Моя философия укладывается
только в стихи. В прозу тоже - но хуже,
эссеистика же меня терзает,
словно невыносимая легкость бытия.
А проза претендует на звание "неплохой"
лишь тогда, когда в ней есть
или префикс "мета", или что-то поэтическое.
Говоря честно - это часто
взаимодополняющие друг друга вещи.
Может, так и рождается поэт?
В полном самоотрицании, ибо только
тогда поэзия станет основой жизни?
А если оная не эпицентр бытия - то что же это?
Пафос и патетика, и ни капли наследия
Овидия или Вергилия. И Платона тоже...
Итак, вернемся к полету мысли.
Я понял окончательно, что не поэт,
но философ, и философ в том,
что я - мастер подделки. Это ли плохо?..
Мне представляется, что нет, поскольку
только через копию ясен оригинал.
Лишь через отрицание поэзии ясна
её сущность - поэтика. А что же
с философией? Стоит ли отрицать и её?
Я - не философ, точнее больше философ,
чем поэт. Я - подделыватель мудрости,
и в этом моё всё и моя главная исповедь.
XXXIII. Торжествующая простота
"Быть или не быть" - вот в чем вопрос.
Вопрос не пустой, ибо он имеет в своем
заурядном в веках вопрошании
главный конфликт вечности. Но вот оно что!
Ответ на него один - "жить".
Всякий иной ответ на сей вопрос - сложность,
более страшная, чем "быть" или "не быть".
Ты вспоминаешь Платона, Ницше, Дерриду
и ищешь доводы в пользу бытия.
Предлог быть, хотя ты и так есть.
Зачем, спрашивается, если все равно
ты упадешь в бездну небытия?
И только так воистину познаешь глагол "быть"?
Это часть нашей жизни.
Мы все заключаем сделку с Мефистофелем.
И что же может его одурачить?
То, о чем он не слышал в помине.
Торжествующая простота как игнорирование
гамлетовского вопроса. Демон не сможет
смотреть на то, как мы, опустив горделивость
до уровня "жить", не ответим на этот вопрос,
кой сам по своей сути - исчадие ада.
XXXIV.
Мрак в том, что он есть или в том,
что он часто невыразим? Морок
страшится сравнений, поскольку
тогда он обретает личину.
Эссенция мрака в его безо́бразности,
и оттого - безобра́зности; не в его
страшноте. Он - лишь нехватка дня.
В нем много ночи. Когда только
луна, сверкающая цветом серых
перлов, - единственное, что напоминает
о солнце. Полночь безлика.
И мрак - как главный невольник ночи -
безлик в своем одиночестве. Он есть,
но мороком становится в невыразимости.
Тишь. Вдали слышен лишь зов филинов,
осязается незаурядный ум эллинов.
Видя во мраке "черный квадрат",
и не пустоту бесформенности, я понимаю,
что мрак преодолевает невыразимость
и становится понятным. Глядя
на "черный квадрат", можешь ли ты
ответить на вопрос: мрак в том,
что он есть или в том, что он почасту
невыразим? Мрак живет, покамест
не найдет в самом себе очертание
и не станет бликом от лампы или пылающих
огнем мироздания очей.
Так пожалей мрак, сделай его ярким.
XXXV.
Озарение - как гром среди ясного неба
или, напротив, спокойная высь, в которой
давно ничего не грохотало? Ибо озарение -
это, скорее, процесс, нежели акт.
Хотя многие бы с этим поспорили,
ибо что такое стихотворение?
Например, то, начинающееся с "А все-таки
восходит солнце..." - легенда,
описанная Бродским, рассказывающая
о последних словах Лорки - это ли
мимолетная реакция на свет или строчка,
заключающая в своей звуковой простоте
эссенцию размышлений о смерти,
которые длились почти что четыре десятка лет?..
Ибо кому, как не поэтам, мыслить о смерти?
Они - люди культуры. А оная - насколько мне
дает понять поэзия великих - реакция
на смертность.
Всё-таки что такое озарение? Нечто исходящее
от осознания своей смертности или её
преодоление; предопределение?..
XXXVI. Январская танка
Бесснежна зима
и бессмысленны думы.
Сижу на скамье
я, взирая на тучи,
в ожиданье метели.
XXXVII. Вместо записи в дневнике
Сегодня я шел по парку и почувствовал себя
полностью свободным. И подумал: "Нужен ли
мне Бог?". Прошел чуть дальше - и меня
зазнобило. Стоял январский день - я был одет
не по погоде. Сухая ветка коснулась виска,
чуть не задев глаз. Ветер неприятно, словно
холодный камень, касался пальто и моих рук,
так, что злость окутала меня с ног до головы.
Долю секунды назад я ничего не замечал.
Я шел по парку и чувствовал себя полностью
свободным. Так нужен ли мне Бог?..
XXXVIII.
В этой жизни я был по-своему, но очень счастлив.
И, наверно, останусь - ведь, поколе скворец поет,
я, какие-то вещи небрежно словами замаслив,
под распевы цикад стану зреть свой глухой полет.
И когда окажусь, пусть у острой, но чистой кромки
и уйду - а запомнит меня хорошо лишь софа -
может быть - ведь кто знает! - полет мой в громкий
превратят мои музы - не люди! - мои слова.
XXXIX. Подражая Табито
Как же прекрасен
тот вечер, что полон чаш
вина горького.
Ибо всякое слово,
что трезво - неискренно.
XXXX. Одиночество
Nature vive
Вечер. Приятное одиночество -
время рефлексии и музыки. Акветта,
которую я не пил очень давно,
заставила задуматься: почему ее
не подают в ресторанах? Ведь в ней
вкус нисколько не пьянящего вина,
что становится мягким за счет воды.
Одиночество - это категория немоты.
Но если посмотреть ему в глаза -
о, какие слова польются из уст,
чернилами, густыми чернилами!
Предутрие. Рассвет совсем скоро
расплескает свои померанцевые чернила,
я же - мараю свои, человеческие,
черные. Его краски творят слова,
я их черкаю - мы делаем с рассветом
похожие вещи, только по-разному.
Но в чем-то мы все-таки сходны.
О, я не одинок! У меня есть зори. Я
встречу рассвет и чернила кончатся.
Полдень, в своих лучах трепета, вновь
возвратит немоту. Яркую, как слово,
сотканное на рассвете.
Nature morte
Вечер. Безвоздушно. Одиночество -
и время становится ничем. Почему вино,
что я пью, такое горькое? Его давно
никто не мешал с водой. Однако,
спрашивается, зачем, если оно пьянит,
и дурманит, и веселит. Одиночество -
это категория немоты. Пускай молчит!
Полно его палящих глаз и пустых слов;
пора сказать свое. Густыми, черными
чернилами. Предутрие рождает рассвет,
но я его не вижу - мы разны.
И - в первую очередь - мы в разных
временных рамках. Я смотрю в окно
и не замечаю ничего. Вы спросите:
мерцал ли восход солнца за окном этим
холодным предутрием?.. Я это допускаю.
Но его померанец не достиг моего зрачка.
Мне казалось, на улице - тучи.
Средодневие стало лишь предисловием
к вечеру. День оказался пропитан тучами.
Nature vaporisée. Le néant
Вечер. Ничего нет. Да и вечер -
формальность. Сколь прекрасны и жизнь,
и смерть - и одиночество в них, и слова
в одиночестве, и Бог в словах.
Природа - ничто. Души испарились.
Слова умерли. Звук - не минорен
и не мажорен. Немота. Но та ли эта
немота, что является верным спутником
одиночества? О... Пусть живет природа
живая и природа мертвая. Нет ничего
страшнее её испаренья.
XXXXI. Отпечаток сетчатки
1
Время в полёте - предтеча
слов. Именно поэтому
в это время наиболее чудесен
ленинградский - прошу
заметить - поэт. Какой -
говорить не стану. Впрочем,
его поэзия - тоже предтеча
слов. Каких? А кто его знает.
2
Когда летишь в Северную
столицу, то не замечаешь, как
высь становится эмпиреем,
вечер перетекает в предночье,
заря понимает, что она -
денница, слово - глагол,
взгляд - искусство, поэтика.
Да и сама столица - парадиз.
3
Ночной город. И вот рождаются
слова, предтечей которых
стали горние пространства
чрез призму иллюминатора.
Туман. Улица пуста - секунда
беззвучна; время становится
категорией эха моих шагов,
которым нет равных. Редкий шум.
4
Ночь. Вдали стоит Нева.
До неё я дойду завтра; то есть
нас разделяют не метры, но
часы. Так решил я, человек.
Время обретает звук через
иногда возникающие искры
натуры - как природы, так и её
нрава, глядящего исподволь.
5
Гостиничный номер. Фигурно -
ящик, реально - укрытие от
морозящих минус шести; все же
мне нравятся теплые зимы;
я привык к московским сезонам,
которые, словно проводя
языковую реформу, вычеркивают
слова "зима", "мороз", "грех".
6
Однако именно ящик делает
структурными мои мысли. Так
рождаются стансы. Вне структуры
или конечности сложно создать
нечто ограниченное точкой.
Однако до неё хорошо, все-таки,
дать волю потоку, словам, чувствам.
В этом - красота вольного стиха.
7
Le vers libre - мое последнее дитя
из всех тех, что родило для меня
время. За каждого из них я
непрестанно благодарю Бога,
поскольку - о, каковы печаль
и пучина, когда ты бездетен.
Время! Никогда меня не подводило,
посмеиваясь надо мной, нищим.
8
Мне не приходится кого-то
превозвышать, однако le vers libre,
смелый в своей камерной
вольности, с каждым словом
в, считай, неформенной форме
делал меня все чаще внутренне
живым. Легким. Как шаги
во времени, не склонном к звуку.
9
Я вздыхал по идеалу с дивным
женским именем. Я любил.
Впрочем, я мало пишу про это
великое чувство. Наверное,
потому что я его не помню; оно
стерлось словами, коих написано
столько, сколько звезд за окном
этой нескончаемой ночью.
10
Это ли признание? Это ли
воздаяние воспоминанию?
О, нет. Это крик о том, что великое
не исчезает, оно вечно:
как в мире, так и в надмирье.
Великое не может умереть,
оно может глушиться. Хорошей
поэзией, например. Вином.
11
Удивительно, сколь одна ночь
может вдохнуть в твоё сердце.
Возродит ли во мне это
чувство не менее прекрасная
Северная столица? Я чаю,
здесь запрятано множество
энигм, но запрятано ли здесь то,
что возможет свернуть горы?!
12
Очи, сверкающие лазуритом
в темени, голос, настолько
тонкий и разный, что всякий эрот
преклонился бы перед ним,
в беспамятстве, в дионисийском
неистовстве; и чувственность, о!
Та чувственность от огромной
чистоты!.. Эта ночь исключительна.
13
На французском "белая ночь" -
бессонная ночь. Вот почему
сей город - город белых ночей.
Белизны в здешних ночах
едва ли слог. Все остальное -
омрачающий свет, или
ослепительный мрак. Христос.
Я не сплю. Поражает все вокруг.
14
Будильник с утра - ровно
тот звук, которого не доставало
ночью для полноценного
ощущения времени. Отныне
эхо шагов не громче
сонливости. Однако сны,
увиденные за два часа
дремоты, явно опережают миг.
15
Утро вернуло город
в привычный ритм. Такт,
в отличие от Москвы,
не переменен и крайне
прост. Он колыхается
промеж словом, увязшем
в постмодерне, и материей,
оставшейся в классицизме.
16
Всякой материи - и зданий,
и человека; классицизм
здесь не просто стиль, но
скорее течение минут,
стиль времени. Посему
сопряжение мороза
и свистящего ветрового мига
рождают строчки из Капниста.
17
L"hermitage соответствует
своему французскому переводу;
полнота культур заставляет
чутче разглядывать Христа.
В этом все "уединение".
Я - словно de Chateaubriand -
вижу отзвуки рассвета,
восхода которого не увижу.
18
Здесь - человек открытее.
В нем доминирует творческое
естество. Даже самый
математически мыслящий
местный даст мне фору.
Здесь, в парадизе, витает
дух гениев, и он словно живёт
в душах людей. Я пьян.
19
Увядают лишь только розы.
Их душа же - снова
расцветает в пылу чего-то
- по-простому говоря -
хорошего. Например,
в искренних словах. А шипы -
это, скорее, несовершенство
их преподнесения вслух.
20
Безмолвие. Полёт сюда стал
предтечей слов, но я их
не встретил - как минимум -
исходящих из звука. Но глаз
увидел крайне много цвета.
Следовательно, не о тех словах
говорило мне предвестие.
Эх, сколь однозначны поэты!..
21
"Variations sur Marilou" - город
не имеет пределов и музыка
тоже. Впрочем, град Петра
при всей своей оксидентальности
располагает к некоторой
каноничности. Монастырь
привлекает сильнее музеев,
музеи - в разы сильнее парков.
22
Крыши домов. Я подумал
про искренние чувства. Как мало
их источалось! Мир, который
я увидел здесь, как и всякий
другой, так мало чувствует!
Его пальцы немы, пусть сердце
и функционирует. Ему далеко
до смерти. Но вектор сменён.
23
Повсюду, практически везде,
куда ни кинь, куда ни глянь,
повсеместно, в каждом
взгляде, шаге, отсвете Невы
и глаз прохожих, идущих
домой, в отель, в ресторан,
в каждом звуке, изданном
сгоряча, - символы, знаки.
24
Вспоминается одна
единственная картина, кою
я увидел копией; впрочем,
это совершенно не важно.
"Крест в горах". Моя кровь
течет потоком. Я слышу, как
та скулит протяжным шепотом,
и пытаюсь нащупать рану.
25
Будильник отключился сам
и не прозвенел: это - усталость
от ярма стрелок на часах.
Слишком рано. Или -
хронический недосып.
Погода холоднее холодного.
Апельсиновый сок, кофе,
а лучше - все вместе.
26
И - что занятно о городе
у Невы - он статичен. В нем
мало движения, что, может
и не очень славно, но посильно
для поэта. Зато есть время
подумать; да и статичность
слов не всегда плохо -
скорее, даже менее горделиво.
27
Живопись и скульптура так
и хлещут в воздухе, и множество
музеев тому подтверждение.
Действительно, всякий пейзаж
тут вне реальности, он -
единица искусства, соответствуя
Божественному замыслу.
Он - картинен - полотно.
28
Не хочу говорить о низинах.
Они точат, но здесь все иначе -
все-таки принято говорить
о высоком. Почто эта
деконструкция? Зачем
расщеплять во имя вскрытия
красоты?.. О низинах и так
знают. Надо говорить высоко.
29
Высоко и просто. Это
сложно, но если преуспеть -
то достигнешь идеала.
Хотя к нему можно только
стремиться. И как же?
Проживать. В первую
очередь дни, во вторую -
слова. И только так.
30
Все это - лишь отпечаток
сетчатки, тонкого слоя
светочувствительной ко всему
внешнему ткани, прикрепленной
к зрительному нерву. И все же
по сетчатке узнает машина,
а человек - по голосу.
Вот он - мой оптический голос.
31
На стене - вариация Троицы.
Ветхозаветная. О, как же мне
по душе именно ветхозаветные
вариации. В целом, Ветхий
Завет сюжетнее, Новый же -
поэтичнее. Но Авраам и Исаак
на фоне Великой Троицы -
словно точка в завершенности.
32
Двадцать стансов назад
я спрашивал у ночи: таит ли
сей град то, что может
свернуть горы? То, что я видел
сегодня, превратило мой
помысел, мое желание
в низость! То, что я прожил,
явно выше, четче, светлее.
33
Я увидел искру в другом
человеке. То, что я искал
в метафизической немоте,
оказалось вновь со мной;
однако я ощутил её,
эту искру, чужим сердцем.
И в этом - высшая чистота.
И в этом - высшее чувство.
34
Сколь просто бы я ни жил,
крайне простые люди мне
кажутся странными.
И не с точки зрения презрения,
нет - я их просто не понимаю.
Ведь как можно существовать,
не желая стихов?.. Странно
живут люди; впрочем - это рок.
35
Ex animo - мне задали
риторический вопрос. Северная
столица скрылась в пустыре
периферии; "может, ты гений?".
Я приехал к приятельнице
приятеля и пять часов
прикидывался французом.
Я не играл, но жил иную жизнь.
36
Я - Актер? Я играю словами.
Терминами. Частями речи.
Я доношу эмоции. И части речи
для меня буквальны. Поскольку
вначале была Буква. Вначале
всякого признания и исповеди.
Да, я - актер. Я играю роль,
которую на меня возложил Бог.
37
Оттого никто и никогда
не видел и не увидит меня
со снятой личиной. Ведь тогда -
я прах, я ничто. Моя личина -
моя душа, заведенная Богом.
Бытие моё - драматургия.
И в нём я - маленький актер,
а вокруг - декорации, смех.
38
Я - гений? Ответить можно
на все, кроме этого. И на "что
такое Бог?". Даже посмотрев
вчуже, ты не минуешь
самооценки. Время... О, славное,
родное. Ты все расставишь,
на все ответишь. И люди, наконец,
поймут меня и мои слова.
39
Последний день моего
нахождения здесь освящен
днём памяти Ксении Блаженной.
И то, что я нахожусь
на её родине именно сегодня,
что-то да значит. Возможно,
это простое напоминание -
сходить в храм, черпнуть огня.
40
Вот и сороковой станс. Город
белых ночей оставил чувство
дикой усталости, но это -
исключительно из-за недосыпа.
Сколькими думами внове
окутывал меня зимний день.
Сколько я опроверг, понял,
и опять - в пыли - опроверг.
41
У поэтов своя молитва и итог
её, естественно, тоже свой.
Бумага и что-то начертанное
на ней - это, скорее,
кардиограмма, нежели плод
сигналов разума. В этом
итог наших молитв - и он
открыт. А сама молитва - слог.
42
Я стою и смотрю вдаль,
исчезающей столице в глаза.
Исаакиевская высота
потрясает. Всего сорок три
метра ввысь - и виден целый
мир. Все-таки всякий новый
шаг кверху расширяет
панораму в сетчатке.
43
Я вошёл в дом Божий.
На Невском их целых три,
и все - кардинально разны.
В одном из них мне
довелось слушать тишину.
У неё, оказывается, есть звук.
Людям словно не хватает
этих святых нот. В них - Он.
44
Последние часы - самые
поэтичные. Не жизни -
путешествия. Всегда сложно
возвращаться из немого
звука в звук многотональный.
В пространство, где время
умерло, а Царство Божие
не наступило. В рутину.
45
Город оживлён. В моих ушах
торжествует французская
музыка, написанная за пару
десятилетий до моего
рождения. День выдался
неоднозначным. Недосып
превращает время в зигзаг.
Моя поэма подходит к концу.
46
Я считаю ведение дневника
делом людей терпеливых.
Я же - нетерпеливый, но всегда
хотевший вести записи. Отрадно,
что поэзия мне помогла
реализовать моё хотение.
Самолет. Темь. Голова пуста -
значит, я стал чуть мудрее.
47
Я покинул Северную столицу
с целой поэмой. С новым шагом,
новым словом, воздавшим
времени. Остается уповать,
что время воздаст ему в ответ.
А время - это что? Это оголённые
сердца, это жизнь, которая
по задумке Бога - игра ресниц.
XXXXII. 1961
Кончено ли страдание?
Ведь Христос дал нам
страждущее несовершенство,
чтобы мы вставали
со сломанными коленями
и теряли сознание
в слезах от озарения тем,
что стали выше.
Смерть - это не конец
страдания. А вознаграждение
за его количество.
А это - выше, чем конец.
XXXXIII. Пятая категория любви
1
- О чем ты думаешь?..
О море, о зажженной сигарете,
которая пропиталась
морским солёным дыханьем.
Оно - чувство - выходит из него,
и взгляд становится стеклянным.
Глаза не могут уронить ни слова,
и уста, вслед за их поражением, тоже.
Господь не возвышает море.
Он дает ему пениться,
когда она - ищущая свой путь,
своё чистое и непритворное дыханье,
непостижимая - выходит из него.
2
Она смотрела на два живых взгляда -
таких пылких, что в них искрилась тайна,
такая, что украсить её эпитетом -
преступление против Начала,
своей, ищущей покоя души.
И два пылких взора смотрели на неё
и спрашивали её задумчивое сердце:
- О чем ты думаешь?..
Оно же, покрытое вуалью непримиримости,
несказанных слов и не найденных ответов,
смотрело на звезды, пока два горящих чистым
лазурным огнём взора пытались её разгадать.
Тот вечер, дуновением святой, чистой
тишины отверз твердь высоких помыслов.
Но как только один из взоров - в порыве
пламенной страсти - коснулся её кожи,
сотканной из паволоки и нежности, второй,
страдавший врожденным пороком сердца,
и, видимо, думавший о совершенно
других словах (его прикосновение,
соделанное очами смотрело далеко
за пределы кожи, он смотрел
прямо в глаза), потух, упав со скалы
в дольний океан, полный чистоты и лон,
в которых тонула она.
3
- О чем ты думаешь?
О тишине. В неповторимой
красоте это величие,
вызывающее смятение,
в уродстве - низкая
несуразица.
Сколько всего было
сказано и обещано самим
себе в пьяной темноте
нашей молодости,
наших огрехов,
наших ночей,
как часто мы забывались
в ночи, засыпая,
предавая минувшие слова,
и наутро они,
шаткие, невечные, легкие
на подъем возвращались,
вызывали головную боль,
словно после крепких вин
молодых устремлений
и упований.
Сколько было веры
в вечную любовь, и где она?..
Стоит ли оная вера - игры,
а игра - свеч?..
Где все эти обещания:
любить вечно,
не падать во мрак.
Это старость.
О! Тишина оная смогла бы
её полюбить и принять
в свое лоно, если бы
только понимала, что
способна на этот подвиг.
4
Она - всемогущая - могла
получить все, ею восхищались
самые страстные боги на горе Олимп.
Но что не смогло
превратить её в дольнюю богиню?
- О чем ты думаешь? - спрашивала
она саму себя.
Но ответ оставался за кадром
пены дней, взгляда, который
остался в живых после той
страстной, но роковой
для родившейся ради других
слов души.
- О, взор, ты первым отразился
в моих очах.
- Может, я когда-то вернусь
и стану последним.
- Это была лишь страсть,
лишь молодость.
Взор потух, вспомнив
про давнюю смерть зрака, упавшего
в океан беспамятства,
знавшего суть притягательной
красоты её.
5
Она, о она разрушила тот
взгляд, который словно оказался
предан, непонят, замкнут
в шуме волн, ибо он, пытавшийся
защитить, огородить,
столкнулся лишь с голосом
превращающего в пепел,
чистого, но превращающего
в пепел очарования!..
6
Или его соратник, тот, с кем он
жил плечом к плечу, пытаясь разгадать
непостижимую тайну тянущейся
к выси руки; или он разрушил
картину, которая - за гранью
человеческого понимания -
была создана гением чистоты,
простоты?..
7
Иного же давным-давно
тоже толкнули с той же
скалы. Ему пришлось потонуть,
чтобы его исковерканная плоть
вновь ожила. Его никто не умерщвлял,
да и даже если так - он не дал
своему зрачку потухнуть.
Ибо что-то высшее держит нас
на плаву. А старость - побочная
стезя молодости - порождает
иронию. Она - как сухой лист -
воспоминание о прожитых истинах.
8
- О чем ты думаешь?..
Любовь, чтобы преодолеть этот
грешный мир, должна быть несчастной.
Или же напротив?
Мир не подразумевает один
единственный ответ.
Я спрыгнул с пирса и потушил
зажженную сигарету потоком
морской, свежей воды.
О, минута!.. О, вечность!..
9
Я опочил.
Она же, летая в своей
возвышенной тоске,
услышала голос:
- Я умер,
но воскрес. Это оказался голос,
проникший в умирающий взор
другого. Он питал
его словами любви, рыдая
сквозь Божественную улыбку.
- Я умер, но сказал слово,
оживил взор умирающей плоти
и воскрес.
Она расплакалась.
- Я увидел вечность, о Красота!..
Я опочил.
И - воскрес вслед за голосом.
10
И мир воскрес вслед за мною.
Вонми!..
XXXXIV. Лист
В вихре рутины я вспомнил,
что по пути нас ведёт Бог - во имя
чего-то - словно в тумане ранней
весны ветер несёт сорванный рукой
человека, ещё зелёный лист.
Эта мысль нечасто просачивалась
в голову, лишь когда во мне
терялся - говоря языком Кьеркегора -
эстет. И вот - грядущий миг
потерян в сегодня; лист потерян
в расстоянии между почвой и озером.
А ветер, страшась воды, всё несёт
его мимо нас, мимо деревьев...
Продолжение первое
Время течет.
Храм.
Песнопения. Перекрестие.
Псалмы.
Мы тревожимся не от страха,
а от отсутствия смысла в нем.
Лист достигает воды
и вкушает последний глоток.
Продолжение второе
Смысла нет.
Все притворно.
Мой путь - лишь шорох
весеннего листа,
который ветер унёс
к воде.
И что лист?!
Он, ссохшийся,
верно принимающий смерть,
потерянный,
пропитывается влагой
все сильнее
и тонет, не касаясь дна.
Дно для него -
конец пути, но есть ли путь?
И есть ли конец?
О, лист!..
О, Бог!
В вихре рутины
я опять запамятовал,
зачем человек
срывает зелёные листья.
XXXXV. Этюд
Тянется снег мартовский
к людям спешащим. Весна,
как диалог сократовский,
им не совсем ясна.
Хлещут снега водянистые.
Пусть и вокруг - мгла.
Взгляды, такие чистые,
сырость поймать смогла.
В этой весенней серости
искра - есть подвиг их.
Так - в сей нетвёрдой смелости
и родился стих.
Март - это пыль, несуразица.
В круговороте ларв
главным всё же останется
тёплый, горячий шарф.
Тянется снег мартовский
к ровности стольных дорог.
Смотришь - декрет декартовский,
чётче рассмотришь - Бог.
XXXXVI. Ранняя весна в столице
1
Я надеваю лёгкое пальто и туфли,
не боясь окоченения ног, рук - это
отголоски одной из самых тёплых
московских зим за мои прожитые
в столице годы. Прохожие до сих пор
ходят в шапках, зимних парках;
людям в целом свойственно как можно
медленней реагировать на смену
погоды, как и на смену вех, дней.
Едва наступил март - проснулась
ольха, и вместе с ней гонорары
частных врачей, занимающихся
сенной лихорадкой. Всё в этом году
наступило как-то слишком резко,
резво - люди, спотыкаясь о воздух,
до сих пор идут к осознанию, что зимы
нет, бо посреде сени смертныя идут.
2
Я выхожу из университета, иду
в сторону метро. Ветер сдувает пальто,
костюм - как давно этого не случалось! -
греет. В такие моменты больше
всего хочется лишь две вещи: курить
и уединения, а если стремиться
к единству - курить в уединении.
Петь природу, в то время как та тоже поёт,
где-то в парке, забытом, далёком -
на лавке, пропитанной ушедшим временем,
и думать: на ней сидели так давно!..
И я сижу. Вся философия обычно
от простых человеческих телодвижений.
Поэтому поэты, поющие простоту, -
больше философы, чем трактаторы.
3
Я, некурящий, нахожу в закромах
кармана куртки стрельнутую давно -
очень продуманно - сигарету
и иду безлюдной тропою дальше.
Ранняя весна - это как дар, но дар
исключительный, сверхдар, которым
обладали единицы. Например, Рембо, -
поэт весны, самый великий из певших
темень, который, если бы постарел
и, похоронив едкий слог биологического
максимализма, увидел Свет, начав
воспевать уже его, делал бы это
не как человек. Не как Бог, но точно
не как человек. Поэтому - люди умирают,
наверное, и затем - появляются новые.
4
Мартовский вечер.
Круглый год
мне почасту приходится
"коротать время"
между извечными событиями -
суетой, суетой, суетой.
Великий пост.
Впервые - храм, нелитургийный,
то есть пустой.
Я решаю
замедлить темп и,
никуда не торопясь,
пройтись - вновь "скоротать время",
потерять его,
ценное, ценное, ценное.
Столь плавный ритм вдруг
рождает музыкальность.
Я сажусь на скамью - впервые
с прошлой осени.
Сумерки, лёгкость, всё спит.
И пишется:
Истлели сутки. Лёгкий ветер и туман.
Иду я - сам невесть куда - от ночи пьян.
Я встал опомниться о прошлом у скамьи.
И в храм вошёл. Потухший свет. Христос в тени.
Истлели сутки. Полутьма и фимиам.
Истлело время - и развеялся туман.
Мои шаги. И - под ногами шорох плит.
Потухший свет. Здесь - ни души. Христос искрит.
5
Московская ранняя весна! Моё время
тебя не ценит, но помни! Я пою твои
оголённые (ещё оголённые!) деревья,
потому что, во-первых, пение -
мой главный синоним бытия, во-вторых,
ты - в звонких словах - моя единственная
человеческая надежда на Страшном Суде.
Я - московский поэт, мои студенческие
годы заставляют так говорить, и весна!..
О, московская весна - это вскрик молодости,
неважно - двадцать тебе или тридцать;
это обновление, стремление, движение,
голос; воскресение - на худой конец!
Исправление: Воскресение - на лучший!..
XXXXVII. Былие
С точки зрения пыли -
у меня есть слова.
Те, что есть, те, что были
чем-то большим сперва.
Те, что будут. Мне зрячесть,
словно благо, даря.
Перепуганно прячась,
бряцать, благодаря
дару времени, ревень
словно - горькими, но
слог и пыльный не временн,
ибо пыль - толокно.
Пыль есть былие были,
бо не бог вопреки.
Все мы - былие пыли;
человече! - реки!..
XXXXVIII. Элегия к Абсолюту
Ты прост, Господь.
Но для меня, искателя чего-то
весомого: покоя иль почёта,
Ты сложен, под
балластом туч
Сидящий на обветренном граните,
где светится в своём святом зените
Глагол могуч.
И в темноте,
смотря - как полубог - на луч денницы,
тянусь я краем ссохшейся десницы
к живой воде,
к живым словам;
признать, тянусь я ко всему живому.
А взор мой ниспадает к окоёму,
к черновикам.
Я каюсь - зол.
Мне дар глазницу пеплом засыпает.
И в ночь, когда уставший засыпает,
я бьюсь о стол
тем звуком, что
то ль свят, то ль проклят - только вещи
известно, знать, насколько слово веще
и крещено.
Я век прожил.
Хотя я юн, и молодость куда-то
ушла, мне не оставивши расхвата,
крови для жил.
Всё это дар!
Великий дар, злосчастный в плане кости:
бумага превратится в сора горсти,
а плоть анчар
взрастит густой
на месте погребения поэта,
поющего рождение рассвета
и ад пустой.
И крик: "Иной!"
раздастся у расцветшего анчара:
воспеть в распаде Высшее начало
под пеленой.
И, стало быть,
Господь, раз прост Ты, сделай тише
реку руки, что непрестанно пишет,
ведь хочет жить.
Господь, Ты прост,
но для меня - эклектика - Ты сложен.
Но будь, Всевышний, вечно непреложен
во весь Свой рост.
XXXXIX. Тонкость стоического
Я упал на излучинах
в час, когда рассвело.
Всяко то, что упущено,
в бытии не мертво.
В бытии всё останется:
как росинка, так Бог.
И надежда - как странница -
вновь зайдёт на порог
если то, что упущено,
словно видя впервой,
устремить ко грядущему,
оживив стариной.
L. Бессонная музыка
Природа потакает спящим,
но я не сплю - и Бог со мной.
Земная вечность - в настоящем;
я наслаждаюсь тишиной.
Земная вечность - в закрываньи
очей, когда душа не спит
в своём прерывистом дыханьи
давно отпетых панихид,
отговоривших недостатком
чернильной темени лучей.
День опочил. Примкнём к осадкам -
к раздумьям замкнутых очей.
Ведь оны слушают пытливо
парящий в звёздах сон других.
Никто не докучает. Ива
поникла, и весь мир поник
в тепле апрельского стоянья,
где трепет к этой тишине
лишь уменьшает расстоянье
до лёгкой дымки в вышине.
Природа потакает спящим,
но я не сплю - и Бог со мной.
Земная вечность - в чём-то вящем,
иль всё же слеп я, луч денной.
Давно с закрытыми глазами
я сном пытаюсь занемочь,
но не идущими часами
в тиши умалчиваю ночь.
LI. La moderna commedia
1
В окно посмотришь - и заест скука.
Весенние зимы - слякоть и мука.
Я пытаюсь работать. Во дворе сука
на кого-то лает или, может, кобель
раскрывает пасть. Я сижу на диване.
Quanto sono stufo di questo cane!..
...Я учу итальянский. Все с водою канет
в лето: а пока - кутерьма, апрель.
Телевизор включаю и жду гротеска.
Не встречаю, однако, эмоций всплеска.
Я хочу погулять, но погода резко
заставляет покоев не покидать;
не хотел бы себе я такой кончины:
снеговиком посреди пучины
стольной с ярмом снеговой личины
колом с рыжей морковью стоять.
Открываю книгу и вижу фигу.
Философия боле не держит интригу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Нет! Пожалуй, я слишком устал
от ваньковаляйства. Мои верши
не считаются. Я бы сказал, что векши
зиждут больше меня. Как по перше
по стволам те скачут. А я - вассал
сего мира. Иначе и быть не может.
Ибо вечно меня меланхолия гложет.
И дела - при их-то отсутствии - тоже.
Так бывает, поколе весною - снег.
Не хочу потеряться в весенней метели.
Мне сказать что-то важное, может, хотели.
Я в постели. Окна, смотрю, запотели.
О куда же ты катишься, ярый век?!..
2
Надо быть попроще. Стало быть, ироний
нам хватило вдоволь. На повестке хроник
побеждали простые. И в своем уроне
ироничность явно сильнее драк.
Стоицизма закончилась эра. Стёба
началась эпоха. И мир прозёван.
Да никто и не видит его особо
за пределами комнат, идей, бумаг.
Наше время - ничто с позиции Бога.
Я сижу на диване. И - как небога -
уповаю на что-то. Родись, эклога!
Нет! Рождается дистих тоски эпиграмм.
Слышу лай кобелиный, возможно - сучий.
Этот мир оживит, знамо, только случай.
Но история нам говорит: везучий
человек сей Земли, пусть немного хам.
Почему в апреле выпадают снеги?
Чтобы Господа помнили мы, человеки,
для которых Бог - в утомительной неге -
это то, где нам нужно вертеться и жить.
Может, выйти на улицу? Авось, замечу
я Его постоянную с грешными встречу:
не как издавна - сретенье, но поистине сечу
с чем-то юрким, не знающим, что прожить.
М-да... В окно посмотришь - и заест скука.
Весенние зимы - слякоть и мука.
Я пытаюсь работать до первого стука.
Это - что-то затеял родимый сосед.
Открываю внове, уже новую книгу.
Я пытаюсь поддаться отрадному мигу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Полагаю, я слишком незрел. Нет.
3
Господи, помози ми,
аще не оцвету в долготу дний,
яко былие,
яко трава,
зане ничтоже во мне вкупе,
токмо слово;
во словесех славлю тя,
обаче во словесех
поучахуся во беззакониих наших.
Мнози глаголют: "Слово Егоже ничтоже".
Господеви рекут: "ничтоже".
Предзрех тя,
обаче ничтоже глаголаша око мое,
ибо велик Господь,
обаче очи умориша мя до зела.
Очи мои - буря водная и глубина.
Господи! Помози такожде чуждим.
Ны!
Ущедри ны познати на земли путь Твой.
Зане враждущии, во словесех нищи,
реша:
"Аз есмь свет,
обаче Господь есмь ничтоже.
Зане очи мои всезнающии".
Слезю, Господеви славу воссылаю.
Царство мое, иначе Аз сам - терние.
Царство чуждих прозирает точию прах
и вино умиления.
Помози ны, Господи!
Аще не оцветем в долготу дний,
яко былие,
яко трава дний неба...
Аще не воскреснем...
LII. Страстная неделя
1
Продолжая искать смысл,
озарение стучит в дверь.
Нет - показалось.
Я спотыкаюсь о корень
иссохшего дерева;
он торчит из праха.
Тело ворчит из мрака,
и прах точит всякую душу.
Я спотыкаюсь,
узнавая в прахе что-то родное.
Прощай, непостижимое.
2
Прощанием своим
я прогневал самое нутро
своей души.
Талант мой - не корень
и не причина рая, талант мой -
его кусок, все остальное - я
и мое лицемерие
с маской святости и верности
мозаичности, которая слишком
размывает рисунок.
С фальшивостью
к своему отражению.
3
Корень иссохшего дерева
давно прогнил. Я
вновь отрекаюсь от своей
рефлексии на свету.
Отрекаюсь, думая,
что непорочен в своих коротких днях,
где все ограниченно,
все неполно,
все притворно.
Я реку - но отрекаюсь.
Ведь что хуже отречения
от сказанной Господу речи?!
Я ступаю - но оступаюсь
и отступаюсь.
И как печально вероломно
отрекаться, отступаться
от строгих линий.
В них - спасение,
они - единственный путь.
4
Господи! Да станет воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет воистину воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет вовеки воля Твоя,
а не моя - малодушная.
Спаси Бог!..
5
Кем я стал?!
К лукавому - мысль.
Верится, в Его глазах я
достиг какого-то замысла
в настоящем дне,
которого нет.
6
Не рыдай мене, мати.
Все мы немощны,
дети.
Боже! Мы - не созданные
для чуда - уповаем на него.
Мы сложнее, вот и думаем,
что выше.
Но где ты, мой Бог?
Мой исто высокий Бог?!
Неужто ты так и не воскреснешь,
неужто все это тщетно?!
Неужто я - Фома - окажусь прав?
Я - человек - окажусь прав?!
Неужто мы не возгоримся
светом невечерним?..
7
Возгоримся.
Слава Богу, возгоримся.
LIII.
Мне сложно подыскать слова, впрочем, не на ристалище
я - думающий вечно о радости да о горести.
Признаться - куда реже о проести,
чем о капище.
Я никогда не просыпаюсь в ночь. Небытийное
для меня - личинное, как и для всех. В сущности
я, слыша слова - в их созвучности
с жизнью, - пою единое.
Я иду с тобой - от тебя только дух сиреневый.
Это всё, что я чувствую в этой незримой лёгкости.
Остальное - детали, ненужные тонкости -
эхо времени.
LIV. Pro tempore
Вода сглаживает камень,
омывает его скрип,
умягчает его серость.
А под камнем - кости,
хрупкие кости,
под камнем преткновения -
хрупкие кости,
о которых вспоминаю я,
и иногда - настоящее,
когда страшится грядущего.
Стремление реки, воды
спотыкается о камни,
а кости каются прошлому,
в небытии.
Соль времён - камни сии.
Но только воды смогут
отдать своих мертвецов,
сточив камни и достав кости,
ставшие песком.
LV.
Благословенно отзвучие
всякого хода
в этой простейшей сути
вещей, оцеплённой
множеством рук,
думающих, что они
тянутся к Вечности,
хотя то - лишь слово,
вечность, его кенотаф.
И тянутся,
растягивая плечо.
А смерть-то - лишь
форма бытия.
LVI. Исповедь
Рок до крайнего вздоха порождал ураган.
Начиналась эпоха, зачинался орган.
У речного потока я неслышно почил
в эхе тихого вздоха, что меня приучил
рок не видеть - но чуять его шёпот благой,
как отшельник, кочуя из апреля в другой,
прославляя тощую жизнь сию, тож - юдоль,
не пройти кою всуе поперёк или вдоль.
Так как рок - это сила, только если не знать,
что у Бога просила истощённая Мать.
Сложно Матерь просила, ну а Бог в свете звёзд
отвечал негасимо: "Жено, мати, я прост".
LVII. К Бродскому
Блаженно распыленье беспространствий.
Настало лето. В этом что-то есть:
то ль радость тёплых дней, то ль странствий
ночных - в пылу прохлады - лесть.
И это - время. То есть - безвременье.
Не чувствовать пространств под теплотой
не прения - скорее, откровенья
чего-то неожиданного. Той
погоды, что имели мы, не станет.
Но жизнь - она течёт, не видя веч,
и, следовательно, не перестанет,
родная и единственная, течь.
И в том одновременно христианский
и целиком нехристианский лейтмотив.
Но - по итогу - вечность снимет маски,
душе немало жизни уступив.
Блаженно распыленье беспространствий.
Настало лето, в частности - тепло,
что в истовом беззвучии простраций
дарует бытие как ремесло.
LVIII. Развивая пару по философии
Я сижу - и открыто окно. Заполняется пухом
эта жаркая комната, в коей свеж лишь мой взгляд на вещи.
Скучный голос здесь не воспринимается ухом,
даже пух и зренье не сделают его весче.
Это лето стучит в виски - в это время виски
заменяешь вином умиления, затем - стихами.
До тебя, дивный голос любви, мне пути неблизки:
между нами - хмурь, невесомый пух - между нами.
Между нами - комнаты. И пока я теряюсь в той, где
каждый миг выделяет слёзы под давлением ветра,
будто ветер режет глаза, как стальные когти,
мои кости стенают под вечные смыслы "Федра".
LIX. Подражание иронии
Я предвещаю смерть. Моё сознанье,
что, медленно извилины скрепя,
рождает понемногу завещанье,
точней - бесплотность самого себя.
Не допишу я это. Амальгаму
моих созвучий точкой не унять.
А если все же не оставлю драму,
то смысла завещанья не понять.
А драме - быть. Благословлю,
как старый
моряк, точнее - мореход её я суть.
Не нужно завещаний. Кулуары
ночных проулков не перелистнуть.
LX. Иовы осиротелые
Письмо поколению
...и сирот оставлял с пустыми руками.
- Иов. 22:9
Не оставлю вас сиротами; приду к вам.
- Ин. 14:18
Ante scriptum
1
Перед смертью,
если успею,
а - даст Бог - я успею,
первое, за что
я поблагодарю Бога,
так это за то,
что Он дал мне силы
протянуть тебе руку,
страждущий.
2
Над моей суетой,
суетливостью
Бог лишь посмеялся,
ведь моя надежда
оказалась
слишком хрупкой,
моя вера не стоила
и мысли
за предутренним кофе.
Что моя вера?
Падающая оземь,
но остающаяся
во взгляде или
порхающая -
ловящая момент?
Что моя вера?
Иисус или Антихрист?
3
Слово или тишина,
что из них
двух истинно?..
Я верю в звук,
в движение руки,
в немоту, в крик,
в Красоту, в мир?..
Я верю в человека,
который может стать ангелом.
Я верю во Христа,
но каков он?
Или каков он не есть?..
Христос мой
Слово, или Страдание,
или Душа?..
Не зло, не помысел?..
Или не до конца
сказанное слово?..
Что моя вера?
Морок или свет,
или морок, знающий
пущий свет?..
Вера моя - прах
и тлен; Бог и стихи.
Вера моя - все
и вера моя - ничто.
Зане я - человек,
плоть и душа.
4
Я, как Гамлет,
ради правды
разыгрываю пьесу
в стиле
Бомарше
на помостах душ.
А ради истины -
я ставлю
пьесу-монолог
всецелого, полного
человека.
Без двух лет
два десятилетия.
Из них я снуюсь
по истокам слов,
кажется,
совсем мало.
Осталось мне,
незрячему,
им стать,
всецелым человеком.
Я умру
в разрозненности.
5
Стоит женщина -
ростом метр сорок -
и держит в руках
дощечку с надписью:
"Я урод. Помогите
кто чем может".
На дворе
минус двенадцать.
Боже, что за унижение?
Боже, что за святость?
Сколько страха в глазах!
Сколько усталого смирения!..
Проспект. Вечер.
Открытый крик, но он
не слышен
грешным душам.
Слышен лишь отголосок.
6
...отголосок предночья...
Рояль. Шопен. То ноты - это сон.
Все растворяется в его свеченье;
слова покорствуют, и день изнеможён
в своем неудивительном стеченье.
В словах есть грань - невидная межа.
Но слышен звук, от старости хрипящий.
Не оскорбится мертвая душа,
не отвернется в вечности скорбящий.
7
О, Данте! О, Петрарка!
Dante!
Petrarca!..
Я читаю вас и вспоминаю,
che amavo.
Le parole sono impotenti,
ma senti, forse,
tuttavia...
Mi affliggendo molto,
a volte mi ricordo di te.
Poi - della morte.
E poi - di nuovo di ciò
che amavo.
A livello sonoro, dopo tutto,
non sono mai riuscito
a convincerti di questo
con le parole.
Le parole sono impotenti,
ma senti,
forse,
tutto il mio amore
eterno e inesorabile
attraverso queste consonanze,
Sante consonanze!
8
Как сладко ушедшее.
Как горько ушедшее.
Как оно - ушедшее, уходящее -
преходяще.
Как оно вечно в настоящем,
и настояще в вечном!
О, ушедшее!
Благослови меня увидеть
твое испаряющееся
сияние снова.
9
"...", - отвечало мне
ушедшее:
многоточием,
молчанием или
словами высшей категории -
неизвестно. Но оно -
живое - не оставалось
в стороне.
Сияло.
10
"...", - принял я
ушедшее.
И вмиг - в миге -
услышал его паузу,
живой - живущий.
Как кратка эта пауза!
Как продолжительна она,
великая!..
И внимал ей,
и сиял.
Был.
11
А в одиннадцать?
Спать. - Завтра рано вставать!
Полусон. 5 секунд пустоты
11.2
Пустота. Ничего нет.
Её неполость - иллюзия.
11.4
Я громадный человек -
я маленький человек.
Как тягостно
я падаю
и как, о как взлетаю!..
Я маленький человек -
сколь же я массивен!..
О как я срываюсь ниц!..
Как тягостно
я взлетаю!..
Парцелляция. Слово.
Тишина -
пустота, в ней ничего нет.
11.6
Я вышел подышать воздухом,
его не хватает.
Я - сын заплутавшего поколения,
пожирающего пустынную сухость
вместо ветра,
свежего, студёного.
Мне ли говорить о пустоте?..
Я падаю в пропасть.
В моем пустом
взгляде ренегата
остаются лишь слова.
11.8
Философия ничтожна
пред пустотой.
Можно ли взять, и вмиг
"сердце поэта" -
говоря языком Грига -
перевести в мажор?..
Можно - Богу.
Впрочем, философствовать
неправильно. Пускай
это делает мой вирш,
а я поживу.
11.99
Пустота -
перенасыщение частицами.
А слова -
частицы перенасыщенности.
Слова возникают из пустоты.
И пустота - из слов.
Но где Бог?..
Как мы умудрились Его
потерять, не выходя из тела?..
Спёрто.
Но доныне лёгкие вдыхают
порочный воздух
насущной пыли - и слава Богу.
Сон. 2 секунды вечности
Почти полночь
- 11.99
Ecce homo! - и лампада
тухнет; остатки светлой теми
превращаются в тусклый
свет, отдающий запахом
отсыревшего дома и городом,
покинутым Богом. Я ныряю
в океан страстей и в морском
сопротивлении воды слышу:
Ecce homo! - и лампада
тухнет напором воды, донья
нетверды, впереди - смерть,
а за нею - что-то, похожее
на плавное прикосновение.
- 12
Дыханье,
скрежет, Величие,
тлен,
полое дерево Босха - все это
миф.
Ecce homo! - нет, весь я
не умру.
Зловещий смех Понтия.
А я кричу ему: все это - миф!
Ecce homo! - моё дело жить.
Лёгкий сон. 4 с четвертью созвучия
Новый день
12.1
Я иду по кафелю метро,
как по кафелю своей гордости.
Я горд.
Впереди мужчина -
он ведёт за руку своего сына,
тот не может нормально ходить.
Я спотыкаюсь.
Мужчина поднял взгляд.
Я увидел его.
Полный радости,
полный страдания. Радости!
В этом отце - немного моего,
и в сыне его - немного моего,
ещё не рождённого.
Но один ли я в это верю?
12.2
Я иду по кафелю метро,
как по кафелю своей гордости.
Я горд.
А кафель сияет, но топчется
шагами суетливых.
Впереди мужчина -
он ведёт за руку своего сына,
тот не может нормально ходить.
Я спотыкаюсь.
Мужчина поднял взгляд.
Я увидел его, поскольку
не упал и не ударился
о кафель.
Взгляд.
Полный радости,
полный страдания. Радости!
И - слеза? Нет, показалось.
Видимо, просто сияние глаз.
А кафель топчется.
В этом отце - немного моего,
и в сыне его - немного моего,
ещё не рождённого.
Но один ли я в это верю?
Метро. Двери открываются.
12.3
Я иду по кафелю метро,
как по кафелю своей гордости.
А кафель сияет.
И один ли я в это верю?
12.4
Прошло много лет.
Ремонт станции. Кафель меняют.
12.4¼
Верю, поколение!..
1 (13)
Завтрашний день и станет
моим письмом.
Но что станет письмом?
А что постскриптумом?..
Письмо У. Х. Одену
После просыпания
Мне недоступна простота шекспирова,
но я хожу то подле, то окрест.
Возьму я оттого вместо эпиграфа:
"Умрем от страха, не взойдя на крест...".
Господин Уистен...
Век тревоги стих, господин Уистен,
и усилился вновь путем искоренения истин.
Все в природе циклично: и варвар -
и рай - и волнение - и затем тартар.
Но. Есть одно "но" - вопрос вольности.
В самой важной части её - отглагольности.
А вопросы бога - очень одиноки,
в частности, во времена века тревоги.
Век новый - отчасти дитя прошлого:
жестокого, странного и немного пошлого.
Но повторений не избежать - это,
видимо, бич всего нашего белого света.
Однако воля - то, что считалось основой, -
ныне идет не от Бога, но от некой новой
инстанции, под гнетом которой мойны
в прошлом веке (и не только) вели войны.
Век тревоги предполагал Небо. Ноне
оно плачет в горьком, безоблачном стоне.
Жестокость. От нее, если метафизически
говорить, идет воля, - весьма по-язычески -
не привнося ничего свя́того. В ней легкость
скрывает смерть, и не просто жестокость.
Век тревоги предполагал Небо. Ныне
он заставляет людей теряться в своей же стыни.
Человек от тревоги начал терять рассудок.
Это дальнейший шаг - не замечать суток,
теряясь, теряясь во мраке, доводя до калений
разум. Сей век - век потерянных поколений.
Бог-отец! что творится? Потеряны в тревоге
мы, при живом мире и не менее живом Боге.
Как хочется верить, что посреди повального праха
мы взойдем на крест, и не умрем от страха.
Отдавая дань уважения, я еще слишком молод,
но меня терзает не меньше томительный холод
вех. Времени, в котором я живу. И это -
вестимо, черта всякого неплохого поэта.
Молодость сменится чем-то. Смертью опосле:
я кончусь раньше нового века. Но, стоя возле,
провожаю тревоги век, клинками поколот -
и горд, и тих, и стар, и, конечно, молод.
Век тревоги стих. Я вышел на помосты,
посмотреть: дом - еще - и внове - храм - погосты.
Посмотреть, вдыхая синь ввечеру, вчуже
на души, все-таки еще развернутые кнаружи.
На меня наставлен сумрак века, как у
Пастернака (только "ночь" там) - то одно по факту.
Век обязан проснуться, минуя потерянность ночи.
Эх, проснуться б чрез время в радости, Авва Отче!
Век тревоги стих, господин Уистен,
и усилился вновь путем искоренения истин.
Все в природе циклично. И печать седьмая
ждет своего часа, веку моему внимая.
Боже вечный и Царю всякого создания,
даждь ми, Господи, в нощи сей прейти страдания.
Затвори бо Бог всех в противление,
да всех помилует и подарит прощение.
P. S.
Господин Уистен,
so will envelop all the orphans with Love again.