Корнильцев Олег Борисович
То, что помнится

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Один говорит: "Что-то затвор не работает". Отец взял у него винтовку, посмотрел - смазка замерзла. Тут же стал им разбирать, снимать лишнюю смазку - у них винтовки на морозе не стреляли... Там, возле плавильни, можно было найти очень интересные минералы, например, розовые халцедоны, роскошные камни с изумительными отпечатками растений. Между нами шел живейший обмен всем этим богатством - у меня был даже голубой корунд... В серии "Трехсотлетие Дома Романовых" были все цари, от Михаила и Алексея Михайловича до Николая II. Николай II, например, стоил пять рублей золотом. Этой юбилейной серии я набрал на чердаке комплектов двадцать. А что такое двадцать комплектов? Это, по-видимому, стоило больше тысячи золотых рублей.... Скаутом был и Джек Алтаузен. Он уже тогда писал стихи, слыл поэтом, что не мешало мне загибать ему салазки...
  
   ТО, ЧТО ПОМНИТСЯ
  
   Эти устные рассказы иркутянина Петра Ефимовича Лунёнка я записал в 1991-ом - 1992-ом годах. Петру Ефимовичу было тогда восемьдесят пять лет. Он поражал юношеской живостью и широтой своих интересов; полуслепой, он читал через две лупы, одна из которых была намертво прикреплена к большому столу. На столе - свежие литературные журналы, книги, геологические атласы, письма, рукописи. Вдоль стены его однокомнатной квартирки был устроен могучий стеллаж, некрашеные доски прогибались под тяжестью книг и рукописей...
   Перед Вами воспоминания Петра Ефимовича. Если они будут Вам интересны, и вы дочитаете их до конца, то кое-что о нём - в послесловии.
  
  
  
  
   Отец
  
   Мой отец - Ефим Онуфриевич Луненок и мама - Матильда Григорьевна Синькова, белорусы, оба Витебской губернии. В семье отца было сильно предание о крепостном праве. Сам он, 1877 года рождения, появился на свет всего через шестнадцать лет после освобождения крестьян, а его отец, мой дед, - родился крепостным!
   Сначала отец сплавлял плоты по Западной Двине. (Он рассказывал, как однажды сплоток разошелся и он тонул.) Потом устроился на завод в Мытищах, под Москвой, попал в забастовку, завод горел, отца уволили. Он уехал в Петербург, поступил на Обуховский завод. И опять попал в какую-то забастовку, вывезли мастера на тачке, защищались камнями... Нрава он был бунтарского, говорили, - в прадеда.
   В конце концов он стал работать в Кронштадте, в портовых мастерских. В это время женился. (Я родился в 1906 году.) По-видимому, в Кронштадте отец стал членом партии эсеров. Потом случилась забастовка не забастовка, восстание не восстание, но бунт был. Отец оказался в тюрьме, его судили и выслали на родину в село Паулье Лиепельского уезда.
   Там, может в волости, а может на сходке, мужики решили: бунтарь, против царя, надо Ефима выпороть. Здесь следует заметить, что его отец, мой дед, в отличие от всей луненковской родни, был человек смирный. И вот нашлись мужички и вместе с ним пошли к нему домой за его сыном, чтобы отвести пороть. Приходят. А дома лежал на печи дядя Леонтий - старший брат отца. Он был чахоточный, но мужик еще крепкий, крупный. Он слез с печи и говорит Ефиму: "Чего на них смотришь? Ну-ка, выкинуть их!" Мой смирный дедушка в драку сначала не лез, но когда увидел, что его сыновей одолевают, - тоже присоединился, и мужиков повыкидывали из избы.
   Отца лишили права проживать в центральных губерниях, он был сослан в Вятку, а в 1910 году мы переехали в Иркутск. Мне тогда "стукнуло" четыре года.
   Отец, так же как и мама, окончил всего два класса церковно-приходской школы, но к этому времени был уже квалифицированным электриком, слесарем. Я бы сказал, по тем временам он был электротехником. Квалификацию получил в Кронштадте. В Иркутске принимал участие в постройке первой электростанции. Она находилась где-то в районе ТЭЦ-2. (Когда я был уже студентом, мы проходили на ней практику. Там стояли машины "Компауд" по 250 квт и турбина 800 квт.) Отец проводил электричество во многие иркутские дома. Например, был такой зубной врач Огельви, его дом стоял на Второй Солдатской (Вторая Красноармейская) - отец делал ему проводку.
   К этому времени относится первый его арест в Иркутске. Он и его напарник - Миша Луненок (однофамилец) тянули водопровод в иркутскую тюрьму. Пробили дыру в стене, для труб. В то время в тюрьме сидела революционерка Школьник. Из подробностей я знаю, что они пронесли ей цивильную одежду, и Школьник однажды нырнула в эту дыру. Ее ждал извозчик, и она бежала.
   Я запомнил обыск, связанный с этим событием. Ночью проснулся - в комнате чужие люди саблями тыкают подушки, пух пускают. А на комоде стояла моя копилка. Гипсовая, в форме яблока. "Это что?" - спрашивают. Мишка Луненок, однофоамилиц и, так сказать, соучастник по устройству побега, был тут же, он жил у нас. И вот, со зла ли, созоровал ли, - хвать эту копилку, взмахнул над головой - обыскивающие бросились на пол, думали - бомба. Он трахнул об пол - мои пятаки разлетелись...
   Обоих арестовали, но прямых улик не было, и их скоро выпустили.
   Читать я выучился четырех лет, отец всячески поощрял мое рвение, а когда мне исполнилось десять-одиннадцать, я добрался до брошюр, которые были скрыты у нас на чердаке. Отец об этом не догадывался. Хранились там и прокламации, и на таких узких листочках - революционные песни... Когда произошла февральская революция, я шел в первых рядах, вместе с отцом по улице Большой (Карла Маркса) и запевал эти песни семнадцатого года. Было всеобщее ликование, было очень много томских студентов (возможно, по времени события совпали со студенческими каникулами). И вот я, одиннадцатилетний, шел и горланил слова, которые выучил с отцовских листочков на чердаке. За это студенты относились ко мне с величайшим почтением.
   В заключение хочется сказать: если бы мой отец не был участником революционных событий в России в самом конце XIX века и начале XX - вряд ли бы наша семья оказалась в Иркутске, а значит, моя судьба не была бы связана с этим городом, сложилась иначе. Часто в жизни правит слепой случай, но многое в ней - предопределено. Поэтому, как бы ни были незначительны и отрывочны мои воспоминания, я чувствовал необходимость начать их хотя бы кратким рассказом об отце и его семье. Без этого может быть не совсем понятно мое восприятие тех или иных событий, тех или иных людей.
  
  
  
  
   Школа просвещения
  
   Восьми лет, в 1914 году, я выдержал экзамены в Школу просвещения. Приняли меня сразу во второй класс. Там, где сейчас стадион "Труд", находилось большое деревянное одноэтажное здание с вышкой. В нем помещалась наша школа. Перед ней разбита площадка - нечто среднее между спортивной и детской. Здесь я проводил многие часы, самозабвенно пиная мяч. Дело в том, что в школе было свободное посещение уроков Закона Божия, и, возможно, как раз по этой причине меня в нее и определили. Отец сказал мне, чтобы я не ходил на эти уроки. Вот я и резвился. Сейчас мне это очень огорчительно. Только на 85-м году жизни я впервые прочитал книгу царя Давида в журнале "Иностранная литература".
   Школа просвещения, по-моему, была частная, но не знаю, на какие средства она существовала, и не знаю, платили ли за меня родители. Заведующая школы Людмила Александровна Булгакова, еще молодая женщина, и преподавателей подобрала молодых и, думаю, талантливых, иначе не сохранилась бы о них такая благодарная и радостная память.
   В школе великолепно было поставлено преподавание литературы и естественных наук. Биологию и зоологию вели Владимир Иннокентьевич Знаменский и Нестор Иванович Толстихин. Знаменский впоследствии стал директором ботанического сада в Ленинграде, а Нестор Иванович работал в ВСИГИИ, стал известным гидрогеологом. Изучали мы предметы в основном не по книгам. Приносил, допустим, Нестор Иванович на урок рыбу, мы должны были ее вспороть и сами нарисовать систему кровообращения и дыхания. Для таких занятий был оборудован специальный класс - для каждого столика микроскоп, не ахти какой, но микроскоп, лейпцигский. Рассматривали мы амеб и прочее, и прочее - учились работать. Собственно, и книг мы перечитали немало - о сообществах растений и живых организмов, о симбиозе. Все это приносили и давали нам наши учителя.
   Работал в школе кружок минералогии. Назывался он "Друза". Друза - это как бы цветок из кристаллов, кристаллы растут в разные стороны, но все они собраны в друзу. Мы с жаром занимались своими коллекциями. На Ангаре, там, где находится ИРГИРЕДМЕТ, располагался плавильный завод. Со всей Сибири привозили золото с приисков, а рядом сбрасывали шлаки и всякую всячину. Там, возле плавильни, можно было найти очень интересные минералы, например, розовые халцедоны, роскошные камни с изумительными отпечатками растений. Между нами шел живейший обмен всем этим богатством - у меня был даже голубой корунд. А в результате мы получили основательные знания в минералогии...
   Литературу и русский язык вели родные сестры: Евгения Николаевна Домбровская и Римма Николаевна Мухина. Держались и разговаривали они с нами, будто мы взрослые. Они смогли нас увлечь литературой так, что я заучивал целые былины наизусть. "Евгения Онегина" проходили капитальнейшим образом. Это была целая эпоха в классе - "Евгений Онегин". В старших классах изучали мы и современных писателей. Помню суд над Иудой Искариотом, который мы провели в школе после того, как прочитали "Иуду Искариота" Леонида Андреева.
   Изучали два языка: немецкий и французский, однако далеко не в том объеме, как в гимназии или в институте благородных девиц. В этом мы смогли убедиться, когда при советской власти его закрыли и девочки оттуда стали заниматься в нашей школе. По естественным наукам они были подготовлены хуже, неплохо знали математику и значительно обогнали нас в изучении языков. Кое-кто из окончивших гимназию и девичий институт потом преподавал языки в пединституте и университете. Кстати, после того как девочек перевели в нашу школу, мы с ними легко сдружились. Помню одну из них по фамилии Ватан, она сидела недалеко от меня.
  
  
   Декабрьские бои. При белочехах. Приход Красной Армии.
  
   Знаменитое "юнкерское" восстание зимой 18-го года началось для нас, учеников Школы просвещения, с того, что нас собрала заведующая Людмила Александровна Булгакова и сказала:
   - Дети, бегите домой, занятий не будет.
   Пока расходились, стрельба еще не началась. У меня до сих пор такое впечатление, что это было предусмотрено в планах восстания - предупредить учеников. О том, что восстание тщательно готовилось, по-моему, говорит и то, что в афишные тумбы были заранее заложены глыбы песчаника. Юнкера стреляли, укрывшись за ними. Возможно, эти факты для историка, так сказать, хрестоматийные или, напротив, противоречат известному, но я рассказываю о том, что запомнилось, как представлялось мне. После боев, сквозь проломанные доски, я сам видел эти глыбы, набитые в афишные тумбы.
   Юнкера находились на Баснинской (Свердлова), а красные - на Дегтевской (Российской). Наш домишко оказался посредине. Отец в боях не участвовал, сидел дома вместе с нами и, по-моему, совершенно не опасался, что придут юнкера, уведут его. Тогда еще не возникло такого ожесточения.
   С другого берега Ангары стреляли пушки. Наш домишко примыкал к каменному дому, где размещалась слесарная мастерская Шелихова. Ночью (мы спали на полу) снаряд пробил нашу крышу и застрял в стене мастерской. Еще осталось в памяти, будто во сне: взорвалась над домом шрапнель, я выбежал во двор и поднял еще теплый шрапнельный шарик...
   Стояли морозы, к нам заходили греться красногвардейцы, молодые мужчины, одетые по-рабочему, но среди них находились и люди в годах. Возбужденные, веселые. Видимо, они были плохо подготовлены к военному делу. Один говорит:
   - Что-то затвор не работает.
   Отец взял у него винтовку, посмотрел - смазка замерзла. Тут же стал им разбирать, снимать лишнюю смазку - у них винтовки на морозе не стреляли. Кормить мы их не кормили, да и нечем было. Сами в те дни питались одной картошкой.
   Думаю, красногвардейцев, черемховцев (шахтёры из г. Черемхова, прибывшие на помощь красным), погибло больше. И выучка у юнкеров, конечно, лучше, и им помогали: стреляли с крыш по красным. На улице, напротив нашего двора, стоял хороший дом, оттуда, из-под крыши, одно время тоже стреляли. Красные с нашего двора ответили из бомбомета. Только щепки полетели, но ходить проверять туда не ходили. Возможно, стрелял гимназист-шестиклассник, который жил в этом доме.
   Так мы отсиживались несколько дней, думали, обойдется, но однажды пришли красные, сказали, чтобы мы уходили. "Ничего не можем с юнкерами сделать, будем жечь дома. Вам надо добираться до набережной".
   Старшие поскидали вещи в матрасовки, и отец, мать, я, сестренка пошли дворами к Ангаре. Это было несложно: заплоты между дворами разобрали воюющие, чтобы свободно маневрировать. (Как-то мимо нас ночью проходили юнкера.) Вместе с нами спасались и другие жители. Было нас человек 30 - 50. Набережная простреливалась. У юнкеров пулеметы стояли на здании Географического общества, с него и стреляли. Нам предстояло перебежать набережную и укрыться за дамбой. Первым побежал какой-то мужик с набитой матрасовкой, такой же, как у нас, - он упал. Ранило или убило. Тогда отец сказал мне:
   - Беги!
   Я побежал. Я был подросток, по мне не стреляли. Потом и все перебежали за дамбу. Шли дальше у самой воды, укрываясь за дамбой. У понтонного моста было спокойно, ходил туда-сюда народ, ехали подводы. Мы шли уже посредине моста, и вдруг мост сорвало - декабрь, шуга, но мы успели выбежать на другую сторону, а кого-то унесло. Нас, человек тридцать, поместили в здание на горе, где сейчас сорок вторая школа, там и тогда располагалась школа. В ней жили до конца событий. Горел город, горел Второвский пассаж, мы смотрели на эти пожары, - все было как на ладони. С нашего берега стреляли пушки, они стояли в районе теперешнего стадиона "Локомотив", а к нам с той стороны долетали случайные пули. В это время отца с нами не было. Где он, что делает, - я не знал.
   Назад мы возвращались уже по льду. Дома на нашей улице уцелели. Дядя Миша, однофамилец отца, с которым они когда-то устраивали побег из иркутской тюрьмы, никуда не уходил, отсиделся в подвале. Черемховцы увезли своих погибших, иркутяне схоронили своих у Белого дома. На похороны собралось много народу, летал аэроплан и бросал венки...
   Помню, отец повел меня показать Белый дом, каким он стал после осады. Дворник мел, среди мусора валялась граната в форме бутылки. Дворник в сердцах ее пнул - она подкатилась к нам. Отцу стоило большого труда убедить его, что эта штука может взорваться.
   При белочехах мы бежали из Иркутска. Уходила наша семья одновременно с дивизионом Каландаришвили, который отступал последним. В Иркутске было много людей, отнюдь не сочувствовавших красным, они стреляли с крыш, из ворот, и уходили мы под эти выстрелы. Но все обошлось, никого не ранили. Отец в 30 километрах по Байкальскому тракту имел хутор на речке Каролок. Там недалеко находилась тогда деревня Пашки, а сейчас рядом - Лебединка.
   Вместе с нами скрывались братья отца: Даниил и Митрофан. Жили мы в землянке, с едой было очень скудно. От той поры осталось в памяти, как отец палкой сбивал рябчиков. (Он вообще кидал очень метко и рассказывал, что когда еще мальчишкой пас у барина гусей, то все три рубля, заработанные за лето, с него высчитали - столько он, кидая палку, перебил гусей, отбившихся от стада.)
   Через перевал от нас жили латыши, у них было нечто вроде коммуны, а на Каролоке широкая долина, туда прислали колчаковских солдат откармливать лошадей. Возможно, их отец распропагандировал, а может, они сами не рвались в бой, но в армию они не вернулись...
   Самое серьезное событие для семьи за все то время - арест дяди Даниила. Он пошел в Иркутск раздобыть еды, а в Иркутске народ был остро настроен против большевиков. На рынке его узнали женщины, стали толкать его, кричать, что он комиссар. (Хотя, конечно, никаким комиссаром он не был.) Чехи его посадили.
   Прошло время - Даниила нет. Отправилась в Иркутск мама, узнала, что его арестовали. Тогда она отыскала двух инженеров - Дудицкого и Бойкова, те хорошо знали отца, уважали его, они поручились за Даниила, и его выпустили...
   Когда белочехи ушли, мы вернулись в Иркутск, а последние месяцы при Колчаке в сумятице и неразберихе отец тоже мог жить в городе.
   Потом пришла Красная Армия, конечно, это была большая радость для нас, но ее приход для Иркутска ознаменовался тем, что она притащила большое количество болезней. После того как красноармейцев расставили по домам, начал свирепствовать брюшной и сыпной тиф. Я тоже отвалялся месяца полтора. У нас умерло много знакомых, умерли Федоровы, отец и сын. Они ухаживали за больными, оба заразились и умерли. Старший Федоров был врачом, вероятно, кадет по своим политическим воззрениям, а его сын - очень художественно одаренный мальчик, одно время у меня находился его альбом: многофигурные цветные рисунки - иллюстрации к истории культуры, начиная от халдеев. Тогда они произвели на меня сильнейшее впечатление. Я знаю, что альбом этот до сих пор хранится у родственников Федоровых.
  
  
  
   Школьные товарищи. Игры и увлечения.
  
   Школа просвещения была демократическая по духу. Мы провозгласили у себя республику, которая состояла из учеников и учителей, действовал свой товарищеский суд. В старших классах меня избирали председателем этого суда.
   Заведующая - Людмила Александровна Булгакова по своим политическим убеждениям была, скорей всего, меньшевичка. В старших классах она не раз говорила мне: "Ты, Петя Луненок, понимаешь происходящее неправильно", - а я, естественно, всегда сочувствовал красным. Она ставила мне в пример другого ученика - Володьку Городецкого. Какой-то родственник у него служил, кажется, секретарем посольства чуть ли не в Париже. Своих кадетских взглядов Володька не скрывал и выступал с речами, милыми сердцу Людмилы Александровны. Но следует заметить, что особенного расслоения среди учеников не замечалось. Конечно, среди нас находились такие, кто резко выделялся своей обеспеченностью. Например, Двинин, сын владельца Ивановских бань. Он угощал нас мороженым, всякой всячиной, но был для нас человек, в общем, чужой, у него были свои интересы. Володя Городецкий, Шура Мельников - такой длинный парень - отличались политическими взглядами, которые они высказывали публично, но своими воззрениями не козыряли, даже когда в городе стояли белые. Разделялись мы, скорей всего, по быту, по характерам, по интересам. И когда позже пришла Пятая Армия, мы очень радовались ей, но перед теми ребятами не хорохорились. Гражданская война не разобщила нас на непримиримо враждующие группы. Я думаю, в этом немалая заслуга наших учителей. Ведь они тоже были пристрастны, но почти никогда не изменяло им чувство такта в обращении с нами. В старших классах некоторый холодок появился у Людмилы Александровны в отношениях со мной, но ведь и я, надо сказать, был фрукт!
   Конечно, это лишь мои впечатления. Сколько мне было тогда? В семнадцатом году - одиннадцать лет, в двадцатом - четырнадцать. Пожалуй, больше всего на свете занимала меня в то время игра в индейцев. Я мнил себя вождем Оцеолой. Зачитывался Хаггартом, Густавом Эмаром, Майн Ридом. И даже "великое" преступление, которое мы, ребятня, совершили, повалив мачту колчаковской радиостанции, было содеяно всего-навсего из желания заполучить прекрасную веревку, чтобы сделать из нее лассо, как у американских индейцев. Эти восхитительные американские веревки были на растяжках мачты, вся радиостанция была американская, присланная Колчаку. Мачта стояла возле школы, на спортивной площадке. Ее охранял солдат. И вот мы среди бела дня вчетвером подползли к растяжке, резали-резали веревку, но так как были глупы, то вместо свободного конца разрезали конец, несущий нагрузку, - мачта повалилась, а мы бежали.
   Другое наше предприятие закончилось бедой. Мы нашли снаряд и притащили его в здание, стоявшее неподалеку от школы. (В нем у колчаковцев было нечто вроде склада всевозможных служебных бумаг, бланков, уставов.) Охранял это здание инвалид, наш приятель. Он увидел снаряд и сказал: "Мы его разрядим, приходите после обеда". А после обеда мне пришлось вести собрание в школе. Я страстно молил Людмилу Александровну, врал ей отчаянно о каких-то неотложных делах, но она меня не отпустила. Вдруг раздался взрыв. Этим снарядом убило троих. Уцелел Петька Алейников - он, когда стали разряжать, спрятался за печку.
   Или вот: после прихода красных кто-то из нас пронюхал, что у Людмилы Александровны скрывается белый офицер (она жила при школе). Что, вы думаете, мы сделали? Донесли куда следует? Нимало! Но зато мы украли револьвер этого офицера. Людмила Александровна была очень встревожена и, видимо, подозревала нас, но револьвер бесследно исчез...
   Одним из первых, с кем я сдружился в школе - был Виктор Дембинский. Сначала это были чисто детские отношения, возились как два маленьких зверька. Потом вместе играли в индейцев, вместе повалили мачту. Вместе закончили школу и поступили в университет - он на хозправфак, я - на естественное отделение. Еще более близким другом был Митя Кочнев. И у Виктора Дембинского, и у Мити Кочнева трагически погибли отцы. У Виктора отец занимался извозом. Уже в советское время он повесился, после того как власти отобрали у него лошадь. У Мити отца, лидера кадетской партии, расстреляли во время красного террора. С Митей особенно сблизила нас любовь к чтению. В те годы в Иркутске были хорошие библиотеки. В Школе просвещения имелась неплохая библиотека, а в старших классах мы с Митей записались в городскую. Она находилась на Тихвинской площади, приблизительно на том месте, где теперь гостиница "Ангара". Такое желтое здание. Библиотека была богатая. Самые первые годы после революции заведовала ею Броха Моисеевна Балина. Мы были заядлые читатели, и Броха Моисеевна очень внимательно относилась к нам, разрешала сколько угодно выбирать книг на любых полках. Какие книги мы тогда читали? Почему-то в первую очередь вспоминаются "Саламбо", "Воспитание чувств" Флобера, Эренбург - "Трест ДЕ", "13 трубок", Аверченко "1000 ножей в спину революции", книжки Тэффи. Через какое-то время все эти книги, кроме Флобера, исчезли из библиотек. Нравились они нам потому, что в них взгляд на события, на мир отличался от официального. Чтением я до того увлекся, что часто читал на ходу, идя по иркутским улицам. Однажды так вот зачитался, вдруг кто-то - трах меня головой в живот! Это Вера Краморенко, дочь бывшего царского генерала, наша герлскаут. Ей лишь бы надо мной посмеяться...
   И с Виктором и с Митей я дружил до самого их конца. В юности Виктор писал рассказы, но, возможно, кроме меня, никто и не знал об этом. Он очень любил Джека Лондона и находил, что его судьба чем-то сходна с судьбой этого писателя. Во время Великой Отечественной войны он был артиллеристом, мы переписывались до самой его гибели. Письма его храню до сих пор. А Митя Кочнев тоже воевал, брал Берлин, стал журналистом, издал несколько книг...
   Одно из сильнейших увлечений детства и юности - конечно, музыка, пение. Мы пели в нашем школьном хоре. Руководили им два брата Беляевы. Один из них, совершенно слепой, был душой нашего хора. Пели мы, например, лермонтовскую "Молитву": "В минуту жизни трудную...", исполняли Рубинштейна: "Ходили мы к Арагве быстрой каждый вечер за водой и кувшины наполняли мы холодной ключевой..." Правда, впоследствии я от хора отбоярился, считая позорным для мальчишки такое занятие.
   Я не сказал, что при советской власти Школу просвещения в конце концов закрыли, и мы доучивались в пятой "опытно-показательной" школе. Она занимала весь нижний этаж здания, где сейчас располагается пединститут. На втором этаже там есть большой зал, и в нем для интеллигенции Иркутска проходили в те годы музыкальные пятницы. Читались лекции, играли пианисты, выступал скрипач Эрденко, пел бас Сибиряков, пела оперная группа Оржельского, был такой тенор. Видимо, много исполняли Шумана, Чайковского - очень запомнилось. На меня большое впечатление производило исполнение Эрденко еврейской молитвы "Колнидры". Ну и юное наше воображение, конечно, пленяло то, что у него в конец смычка был вделан алмаз... Публики собиралось столько, что сидели на подоконниках, на полу. Не знаю, платные или бесплатные были эти пятницы - мы билеты не покупали, ученикам пятой школы разрешалось на них бывать. (Надо заметить, что с пятой школой, нам тоже повезло - и с этими музыкальными пятницами, и с тем, что некоторые предметы в ней вели университетские преподаватели.)
   И под конец нельзя не сказать, что, несмотря на мой атеизм, любовь к музыке легко брала верх, и я ходил слушать службу в собор Богоявления. Там пела оперная группа Оржельского. Ох, как они чудно пели под Пасху! Это был изумительный хор...
   Сейчас, оглядываясь назад на девятом десятке лет, я, хоть и с трудом, могу представить свою жизнь связанной не с геологией, а с какой-то другой профессией, но невозможно вообразить жизнь, прожитую без книг и музыки. Как душно, темно и пусто было бы!
  
  
   Скауты
  
   До сей поры словно слышу песню скаутов:
  
   Мы проснемся утром ранним,
   Собираемся в поход.
   Дружным хором песню грянем:
   "Эй, разведчики, вперед!"
   Мы в поля свой путь направим,
   У моста мы посидим,
   Сломан мостик - мы исправим,
   Встретим старца - пособим...
  
   Заслуги скаутов измерялись количеством добрых дел... Мы совершали большие переходы, ходили на Ангару, Синюшину гору. Играли в волейбол, футбол, делали физкультурные упражнения со скаутскими палками. В связи с этим вспоминается такой случай.
   Однажды мы делали гимнастические упражнения на Тихвинской площади. И в это время конвоир вел в милицию какого-то преступника. Милиция размещалась в одноэтажном доме, который стоял на месте, где сейчас здание Иняза. Вдруг этот подконвойный бросился на конвоира и стал отбирать револьвер. Мы занимались упражнениями и не видели всего этого, пока не прозвучал выстрел. Этим выстрелом милиционер попал нападавшему в живот, но тот еще некоторое время продолжал бороться за револьвер. Тут подскочил второй конвоир (он куда-то отлучался), оттолкнул раненого, тот упал. А первый конвоир стал объяснять, как все произошло: "Я стреляю, стреляю - осечка!" - при этом он, вгорячах, показывал - и снова раздался выстрел. Теперь он попил в ногу своему товарищу, в колено. Мы уже гурьбились вокруг, сделали из своих палок носилки и унесли обоих раненых в милицию. Кстати, штаб скаутов размещался рядом с милицией...
   Скаутами были в основном дети интеллигентных родителей. Но вместе с тем мой товарищ Гарька Манц был сыном профессора, а я - сын слесаря. И Борька Гончаров, и еще ребята - все мы были вполне пролетарского происхождения. Но надо заметить, что с гимназистами мы, скауты, не очень дружили. Они были для нас, так сказать, "аристократы"... Скаутская форма была далеко не у всех - например, я даже просто доброй обуви не имел, ходил в солдатских сапогах. Скаутской пилотки и той не было. Но никакой ущемленности я не чувствовал. Формы с меня никто не требовал. Единственно что носил - галстук.
   На Байкале имелся скаутский лагерь, но мне там бывать не приходилось.
   Разный народ состоял в скаутах, но в общем-то - хороший, инициативный. По-разному сложилась судьба наших скаутов, и, думаю, в тридцатых годах кое-кому в НКВД припомнили их скаутское прошлое... Начальником первого скаутского отряда был Костя Жилкин, талантливый парень. Он стал архитектором, построил здание иркутского банка. В тридцатые годы Костю расстреляли. Его жена, в девчонках Нагибина, тоже была герлскаут. Хорошая, добрая девочка, и дети, две девочки, у них были хорошие. Когда Костю расстреляли, ее выгнали с работы, с Куйбышевского завода. Она бедствовала, одно время ходила в галошах, подвязанных веревочками.
   Начальником всей скаутской дружины был Демьянович, и его, по-моему, расстреляли... Был у нас очень спортивный парень Лева Каплан, бегун на короткие дистанции. Его дальнейшей судьбы не знаю. Скаутом был и Джек Алтаузен. Он уже тогда писал стихи, слыл поэтом, что не мешало мне загибать ему салазки. Народ мы были смешливый, и у нас было заведено: за какой-нибудь проступок скаут в наказанье должен читать стихи Алтаузена. Джек не обижался
   Был скаутом некто П. В скаутах не очень заметный. Потом, когда стали мы пионерами, стало известно, что вел он себя не очень хорошо. А затем он сделался сотрудником НКВД. Кстати, женился он на моей сокурснице по институту, хорошей девочке, спортсменке. Однажды арестовали Шуру Михайлова, Шура - рабочий, электрик, работал на Датском телеграфе. И вот Шуру вели по коридору НКВД, а навстречу шел этот П. с женой. Шура поклонился ей, и она поклонилась ему. Тут П. развернулся и съездил ее по лицу. Очевидно, за то, что поздоровалась с врагом народа. Думаю, что об этом общим нашим знакомым стало известно от нее самой. А Шуру Михайлова расстреляли. Очень многих расстреляли из тех, кто работал на Датском телеграфе.
   Ходили в то время слухи и еще об одной пощечине. Директором Цветредмета был некто Гуэ, швейцарец, прекрасный специалист. Жена у него была актриса. Когда Гуэ арестовывали, стали при ней говорить вещи похабные. Она дала кому-то пощечину. После этого и она исчезла.
   ...Потом, когда скаутское движение ликвидировали, вступили мы в пионеры, но пробыл я в этой организации не более месяца. Массовый характер организации снизил общий уровень интересов ребят. Появилось много формальных требований.
  
  
   На Байкале
  
   На лето ученики Школы просвещения выезжали на Байкал, в падь Коты. Там был заброшенный стекольный заводик (помню глыбы зеленого стекла). В постройках этого стекольного завода мы и размещались. Мальчиков обычно приезжало человек двадцать, и мы жили в "резной", там, где когда-то резали оконное стекло. Имелся еще жилой дом - в нем размещались девочки и преподаватели. Девочек приезжало больше, чем мальчиков. Спали на брезентовых раскладушках, устроенных в виде козел. Жили в Котах подолгу, с конца мая, июнь, июль. Родители почти ни к кому не приезжали. Варили сами себе на костре, дежурили по очереди. С нами были учителя и Людмила Александровна. Жили дружно, весело, но случались, конечно, и конфликты.
   У Людмилы Александровны был договор с объездчиком о том, что мы не будем трогать кедрачи. Но мы, вопреки этому, лазили на кедры, били шишки и угощали девочек. А они рассказали обо всем Людмиле Александровне. Меня, как заводилу, судили, и так как я был председателем школьного суда, наказанием стало изгнание меня с этой должности. Я очень все переживал: и предательство девочек и вину перед Людмилой Александровной...
   Хлеб мы возили из Листвянки на весельной лодке. Обычно меня назначали старшим, и еще двое ребят гребли. 18 километров в один конец - на поездку уходил весь день. Плаванья эти очень воодушевляли. У меня были фотографии всех крейсеров русского флота, я всегда мечтал о море. На меня, конечно, влияли рассказы родителей о Кронштадте. Я знал, что еще младенцем дважды был с отцом и матерью в плаванье. Когда заканчивали строительство военного корабля, его отправляли в испытательное плаванье. Рабочие вместе с семьями находились на кораблях. В плаванье шло завершение работ, устранялись неполадки. Таким образом, я на "Гангуте" "ходил" в Ревель (Таллинн) и на каком-то другом корабле - в Гельсингфорс (Хельсинки).
   В Лиственичном мы получали хлеб в пекарне военных моряков. В те годи по Мысовой (ныне г. Бабушкин) проходила граница ДВР (Дальневосточная Республика, буферное гос. образование на Дальнем Востоке между Сов.Россией и Японией с 6.4.1920 по 15.11.1922), и на Байкале несли службу военные суда - канонерки. Названия их были: "Тигр", "Барс", "Кречет", "Сокол".
   С поездками за хлебом были связаны у нас весьма опасные морские приключения. Однажды почему-то очень поздно получили выпечку и плыли ночью. Было очень лунно, хорошо виден дикий берег Байкала, ни огонька. А где-то у пади Смородиновой все заволок туман. Сначала мы шли, определяясь по шуму прибоя, но затем потеряли берег и в тумане гребли всю ночь. Ребята мне верили, держались хорошо, но я напереживался. Боялся - уплыву в море. Под утро руки у нас были в крови. Я надеялся на то, что туман уйдет либо услышу прибой, а в то же время опасно было приближаться к берегу.
   Все кончилось благополучно. На рассвете мы обнаружили, что находимся совсем близко от Котов.
   В другой раз я зачем-то один оказался в Лиственичном и попросился на канонерку, она отправлялась в сторону Котов. Сначала механика и капитана не было, - один юнга, парнишка на год-два старше меня. Я перелез на канонерку, посудачили с юнгой, потом пришли капитан с механиком - пьянехонькие. Они спустились в трюм, завели моторы - их было два, отвалили. Рулил юнга, а тех двоих нет и нет. Вскоре заглох один мотор, затем второй. Мы были недалеко от Толстого мыса на виду Листвянки, километрах в трех-четырех. Шла большая волна, нас стало разворачивать бортом к ней, кренить. Я побежал в машинное отделение. Смотрю, обоих наших моряков перекатывает по настилу, все они в масле - масло пролилось, а они спят... Растолкать их не мог, вылез наверх. Ходу нет, волна бьет в борт. Чтобы уменьшить крен, стали разворачивать пушку - ствол в качестве противовеса. Чувствуем, долго мы ее не наворочаем, может худо кончиться. Стали разворачивать судно с помощью трапа... В это время увидели: идет канонерка. В волнах, то покажется, то скроется. Мы принялись махать им. Они в ответ подняли на мачте сигнал флажками: "Счастливого плаванья" и ушли. Юнга все махал рубашкой. Под конец на той канонерке хватились, вернулись и отбуксировали нас в Листвянку.
   В Котах мы отдыхали несколько лет подряд и после того, как перевели нас в показательную школу.
  
  
   В подвале и на чердаке ЧК
  
   За мою жизнь меня не раз вызывали в ОГПУ, МГБ, КГБ, но впервые я побывал в ЧК при совершенно нетипичных для этого учреждения обстоятельствах.
   Мой отец был хороший, серьезный человек. Он многому меня научил, приучил к книге - в доме была тьма книг, технических и художественных. Но когда я закончил школу, он сказал, что пора самому зарабатывать денежки, и устроил меня в артель.
   Артель была маленькая и занималась тем, что проводила водопровод, канализацию и отопление. Проработал я в ней около года, до поступления в университет. И вот однажды довелось нам проводить отопление в здание ЧК. Тогда ЧК помещалось на углу Сухэ-Батора (Тихвинской) и Карла Маркса (Большой). Там, где теперь магазин тканей.
   В то время в ЧК служили два моих дяди - Арсений и Даниил, но мне выпало там работать совершенно случайно, независимо от этого обстоятельства.
   Вокруг всего здания, возле самой стены шел тоннель. В этом тоннеле мы тянули магистральную трубу, дюйма в полтора. От нее в дальнейшем предстояло отводить трубы вверх, к кабинетам.
   Никаких арестованных в этом тоннеле, естественно, не было. Но там в подвал вела дверь, возле нее стоял красноармеец с винтовкой. Был ли кто в том подвале, это меня, сказать по правде, не особенно интересовало, но, вероятно, был.
   Вообще, как мне представлялось тогда, в моем тогдашнем положении, - в ЧК было довольно спокойно и, я бы сказал, демократично. К нам за две недели, пока мы работали, пригляделись, начальник ЧК Матвей Берман меня знал. Ну как знал - увидит:
   - Здорово, Луненок!
   Их было два брата Матвей и Борис - и оба работали в иркутском ЧК. При Ягоде - Матвей Берман стал начальником ГУЛАГа, а Борис Берман - заместителем начальника иностранного отдела ОГПУ.
   Дядьев же своих, ни того, ни другого, я за две недели ни разу не видел. Дядя Арсений служил в ЧК недолго, был там фотографом, затем учился на рабфаке, закончил институт красной профессуры, был деканом в Одесском университете. А Даниил стал расти из ничего: солдат на румынском фронте, понятия не имел о политике, во время Колчака, чтобы прокормиться, ездил в Харбин, что-то покупал, продавал. Затем стал оперативником в ЧК, гонялся за бандами, когда каппелевцы ушли в Монголию, он ездил туда с заданием, его едва не поймали, едва он ушел Саянами. Году в 24 - 25-м он официально изменил свое имя на имя Владимир Ильич Луненок. Должно быть, в 37-м его расстреляли в Хабаровске.
   ..."Знакомством" своим с Матвеем Берманом я воспользовался. В те годы был голод в Поволжье, и в помощь голодающим мы собирали и посылали марки. Я всех подробностей не знал даже тогда, но точно, что эти марки отправлялись в Германию. Были ведь очень ценные марки. И вот я откуда-то проведал, что на чердаке ЧК лежит архив почтового управления - еще царского.
   Я пошел к Берману. В кабинет меня не пустили, но он вышел ко мне.
   - Чего тебе, Луненок?
   Я ему объяснил и попросил разрешения побывать на чердаке.
   - Лезь собирай, - разрешил Берман.
   И я стал лазить на чердак. Вообще-то он поступил немного легкомысленно, потому что я там, вероятно, немало документов попортил. Для нас особенно важны были марки русские. В серии "Трехсотлетие Дома Романовых" были все цари, от Михаила и Алексея Михайловича до Николая II. Николай II, например, стоил пять рублей золотом. Этой юбилейной серии я набрал на чердаке комплектов двадцать. А что такое двадцать комплектов? Это, по-видимому, стоило больше тысячи золотых рублей.
   Я передавал эти комплекты своему товарищу марочнику Немерову, а он их отправлял в Германию. Немеров был старше меня, он тоже заканчивал нашу школу и считался хорошим марочником.
   Сейчас я не очень уверен, что какие-то жулики не присваивали наши марки. Но свое дело: собирать и отправлять их для того, чтобы в конце концов был отправлен в Поволжье хлеб, - мы делали добросовестно.
   Ну, а как же наша работа в подвале?
   Утром при входе мы получали пропуск. И целый день из здания не выходили - не разрешалось. Работали в тоннеле при свечах. Еду - колбасу, сайки приносили с собой. И чайничек на свечах кипятили.
   Тянули, тянули трубы и дошли до места, где тоннель оказался перегорожен кирпичной стеной. Дальше хода не было.
   Я работал учеником слесаря, но надо сказать, что мой старшой, а мы работали вдвоем, в области водопровода знал немногим больше меня. Увидел он эту стену:
   - Шабаш, - говорит, - надо уходить.
   А я полез вверх, посмотрел, - кладка новая, слабенькая. Постучал молотком - чувствую, дыра. Вытащил один кирпич, вытащил второй, третий - просунул руку и нащупал бутылку. Осмотрел ее при свече: "Запеканка". Знают ли теперь, что был такой спиртной напиток?
   В области выпивки я тогда был еще дурак. Говорю:
   - Как мы будем ее открывать?
   Старшой успокоил:
   - Я умею! - чик молотком по головке.
   Распили одну. Я достал вторую и вспомнил про часового у двери в подвал. Думаю: "Чего он стоит зря?" - и сдуру пригласил. Налили ему кружку, он выпил, поблагодарил и ушел...
   Нам бы набрать этой "Запеканки" домой, поскольку при выходе нас не обыскивали...
   А на следующее утро, когда мы пришли, в здание вас не пустили. И потом работу доводили до конца люди из нашей же артели, но не мы.
   Я думаю, это был тайник, устроенный прежним хозяином. В здании раньше помещался винный погребок, с улицы вниз вели ступеньки. В погребке продавали яблоки, виноград, вино...
  
  
   Борисов
  
   Старый Иркутск славился купцами, предпринимателями, замечательными мастеровыми. Наиболее яркие имена остались в истории города, но многие, к сожалению, забыты.
   Хочу рассказать об одном из них.
   Был такой Борисов, хозяин кирпичного завода в Лисихе. Работал он как все рабочие - лопатой ковырял глину. Вверх глину поднимали тачками.
   Отец водил знакомство с Борисовым еще до революции. И еще тогда предложил ему наладить самотаску. Вместо тачек. Электричество туда было подведено. С детства помню картину: внизу, в карьере, яркий электрический свет. Отец поставил мотор, натянул канаты, заработала самотаска...
   Пришла революция. В двадцатые годы взяли этого Борисова за шкирку - и в подвал, в ЧК. Но я думаю, что начальник ЧК Берман знал прекрасно, что Борисов человек работящий, труженик. Он выпустил этого Борисова: "Только ты, голубчик, подальше езжай! Потому что ты фабрикант, глаза всем намозолил, тебе здесь житья не будет..."
   Борисов - человек энергии бесконечной, и вот после того, как его выпустили, начал в районе деревни Патроны жечь березовый уголь, гнал деготь, скипидар, получал канифоль... Опять на него донос, что у него уже артель пять или шесть человек. Опять его в ЧК, в подвал. Начальник ЧК, тот же самый Берман, его опять выпустил: "Катись куда подальше".
   Борисов поехал в Олху. По Олхе где-то есть белая глина. Опять у него артель. Стали делать посуду, тарелки, чашки - все немудреное, но в быту необходимое. Нужда была огромная, и у Борисова посуда шла даже в Новониколаевск (Новосибирск). Ну и снова чей-то донос, снова вызывают к Берману. Берман его хорошо отругал - опять Борисову надо от Иркутска дальше уезжать...
   Все это я знаю, по большей части, из рассказов отца. У Борисова с ним еще с дореволюционной поры сложились, я бы не сказал, что дружеские, но приятельские отношения. У них было немало общего. Оба люди изобретательные, предприимчивые, оба самоучки... К сожалению, я смутно помню облик Борисова той поры: видится крепкий мужчина, еще не старый, лет, вероятно, сорока пяти. Сложилось у меня и такое впечатление, что у него в Иркутске ни семьи, ни родни не было. Запомнилось еще, что приготовлял он какой-то свой, особый солод, угощал нас. При мне он не раз жаловался отцу на большевиков: "Сволочи, не дают работать!" - и не только такими словами. Но при этом он отдавал должное Матвею Берману, как человеку умному. Здесь следует напомнить, что у отца в то время два брата работали в ЧК, хотя верно и то, что сам отец никакого отношения к этому органу не имел.
   На этот раз Борисов подался в Слюдянку. (Городок на южном побережье Байкала) Там против пади Улунтуй, на левом берегу Слюдянки, был рудник Веринский. Я предполагаю, что слюду нашли китайцы. Раскопали и Борисову сказали. У Борисова еще на кирпичном заводе были, главным образом, китайцы и татары. Борисов стал эту слюду работать. Слюда эта флогопит, но очень чистая, высокого качества.
   Спрос на слюду в то время был ничтожен. Промышленности в стране никакой. Тогда Борисов написал письмо наркому внешней торговли, просил разрешения экспортировать слюду во Францию. Но тут уж терпение у советской власти лопнуло: "Ах ты, падла такая, еще и во Францию!" - и отправили Борисова на Соловки.
   Когда я уже стал работать геологом, попала мне в руки газета. В ней говорилось о награждении некоего Борисова за проведение железной дороги на Соловках орденом Трудового Красного Знамени. Вполне возможно, это был наш, иркутский, Борисов. После этого, по-моему, тот же Борисов в Средней Азии занимался медью. А в 37 - 38-м годах, предполагаю, с ним покончили...
  
  
   В музее. Коллекция золота. В НКВД.
  
   В 24-м году я поступил в Иркутский университет на естественное отделение, но через год наш курс перевели в пединститут. К тому времени, когда я его закончил, я уже понимал, что мне нужно заниматься геологией. "Совратил" меня Александр Владимирович Львов, ведший у нас геологический кружок. Чтобы не отрабатывать в школе, я не стал брать диплом и для начала пошел работать в Иркутский научный музей в качестве заведующего геологическим отделением. Находился тогда музей на улице Халтурина (Медведниковская). В то время у входа там лежали валуны нефрита.
   Платили в музее гроши, но работа была интересная. Коллекции - богатейшие. Собирали их известнейшие исследователи Сибири, Обручев в том числе. В отделе геологии имелся прекрасный скелет морской коровы, который привез из своей экспедиции Паллас.
   Однажды появился в музее Серебровский - начальник Главзолота. У нас была неплохая коллекция золота. Серебровский все посмотрел и пригласил к себе. А в результате подарил музею свою богатейшую золотую коллекцию. Он как начальник Главзолота путешествовал по Аляске, Калифорнии, Мексике. У него имелись образцы тамошних месторождений. Подарил он и образцы очень редкого теллуристого золота...
   В музее я трудился всего два года, но история с золотой коллекцией имела продолжение.
   В 38-м, когда я уже семь лет проработал начальником геологической партии и думать не думал о музее, - пришел ко мне домой человек.
   - Вы геолог Луненок? Я за вами.
   - Как за мной?
   - Вон машина за вами, - показывает в окно. Это был работник НКВД в гражданской одежде. Жена мне успела сунуть смену белья, и меня повезли.
   Привезли часа в 2-3 дня, сказали подождать в коридоре. Часов до 10-ти вечера я ждал. Управление НКВД было на Литвинова. Место знакомое, а люди новые. Тех, прежних чекистов, всех расстреляли... Наконец человек, который приезжал за мной, приглашает меня.
   - Вы были заведующим отдела в музее, у вас золото было?
   - Было.
   - Сколько?
   - Килограмма два с половиной.
   - А где оно?
   - Я его сдал своему преемнику, акт составили в двух экземплярах. "Золото такое-то, таких-то рудников, месторождений, столько-то".
   - А этих документов у меня нет. И золота в музее нет.
   Ну что ему на это скажешь? 38-й год.
   Он сидит, на мой пропуск локоть поставил, своим делом занимается. Или делает вид. Я тоже сижу. И вот я думал, думал и вдруг вспомнил, что я не два экземпляра, а совершенно непонятно по какому побуждению, что меня тогда, в 29-м году толкнуло на это, - составил три экземпляра и один взял себе.
   Но так как прошло столько лет, я за это время столько бумажек повыбрасывал и столько раз свои бумажные напластования переворачивал, что сохранился ли этот злополучный акт, - я понятия не имел... А следователь молчит. Спокойно так, невраждебно.
   Я говорю:
   - Если вы меня отпустите до утра, я никуда не денусь, - попытаюсь отыскать акт, хоть сомневаюсь.
   Пришел я домой часов в двенадцать ночи. Кстати, тогда в любое время можно было ходить без опаски.
   Жена Саша ко мне бросилась.
   - Ну как?
   Я говорю:
   - Ты спи, а я буду искать.
   Она человек спокойный, знает, что помочь не может, легла.
   А я выворотил все бумаги, всю комнату завалил. И каких я только бумаг не имел! Кроме служебных у меня хранились бумаги с записями о встречах с разными людьми, соображениями по геологическим вопросам... Вообразите мое состояние. И под утро, под самое утро, я нашел эту бумаженцию! Как она сохранилась, черт ее знает. Я ее сгреб. Сашу не стал будить - потому что еще ничего не значило: в то время люди туда входили, но не выходили.
   Пришел, получил пропуск. Сел в коридоре. Никто меня не зовет. А сам к следователю не полезешь.
   Он продержал меня в коридоре часа три, а может, больше. Потом позвал. Я торжественно вручаю акт. Он прочитал, открывает свой стол и достает такой же документ.
   Тут я не удержался, хотя знал, что скандалить в этом месте - дело последнее.
   - Зачем же вы меня мотали столько времени?!
   Вообще говоря, это был, видимо, порядочный человек. Будь он сволочью, взял бы и порвал при мне оба акта, и меня, конечно, расстреляли бы за милую душу.
   Потом он рассказал.
   В 36 или 37-м году перевозили музей на улицу Урицкого. Грузчики везли шкафы на подводе по булыжной мостовой, шкаф качался, качался и грохнулся вместе с образцами. Грузчики в рукавицах с пылью собрали всё, - вот времена патриархальные! Конечно, они могли там и украсть. Был, например,образец из Монголии с золотым прожилком толщиной чуть не в палец. А зачем вызывал он меня, когда у него в столе документы лежали, это уж вам судить.
   Мне повезло, я шел домой счастливый, я избежал гибели, а об унизительности всего происшедшего и в голову не приходило.
   А в пятидесятых годах, когда я руководил Сосновской экспедицией (Сосновская экспедиция была организована в 1947 году для поисков и разведки урановых и ториевых руд в Восточной Сибири.), меня вызывали в это учреждение выяснить, почему один отряд закончил полевой сезон успешнее другого. Не враг ли тем, другим отрядом руководит. Пришлось объяснять особенности поисковых работ, выручать человека. Донос был от нашего же работника.
   Последний раз тягали в середине семидесятых - опять донос, теперь на меня, что я читаю Сахарова, Пастернака "Доктор Живаго". Сначала сделали соответствующее внушение, а потом намекнули, что в цепочку, по которой шли книги, включен их человек.
  
  
   Ещё об отце
  
   Я уже говорил, что до революции отец проводил электричество, устраивал водяное отопление и канализацию во многих иркутских зажиточных домах. По этой причине встречался даже с губернатором. (Вспоминая знакомство с ним, он всегда посмеивался: в особняке было электричество, канализация, но губернатор требовал каких-то особенных, по мнению отца, немыслимых удобств.)
   Отец всегда много и с азартом работал, но заработать, скопить достаточно денег он как-то не умел. Жили по квартирам, свой домишко купили, видимо, уже на керенки, так как, хорошо помню, отвалили за него полторы тысячи, а окошки были вровень с землей...
   Помню, однажды в школьной библиотеке мне дали книжку Киплинга "Рики-Тики-Тави" - я счел это за оскорбление. Я зачитывался Густавом Эмаром, Фенимором Купером, бредил ирокезами, а мне подсунули про какую-то зверушку! Дома я пожаловался на это отцу. Он отложил дела, сел со мной и прочел вслух всю книжку. Я был потрясен. После этого она для меня на всю жизнь стала как бы святой.
   Но отец мог быть и совершенно иным. Когда мы квартировали по улице Троицкой (Пятой Армии), во дворе дома, где мы жили, стоял еще один дом на несколько хозяев, и в частности проживала там какая-то дама. Она принимала офицеров. Во дворе они часто появлялись пьяными, с простыми людьми вели себя заносчиво, не по-джентльменски, прямо сказать. И вот запомнилось: вечером какая-то ругань во дворе - отец, дядя Миша, офицер. Офицер в конце концов наклонился было за поленом - тут отец и дядя Миша хорошо поддали ему и выставили со двора...
   Отец вступил в партию эсеров, вероятно, когда работал в Кронштадте. После ее раскола, стал левым эсером, а скорей всего, когда в Сибири был Колчак, стал коммунистом. По-моему, активным партийцем он не сделался, хотя твердо и до конца жизни верил в рабочий класс.
   После революции он работал в КОМГОСОРе - уж не знаю, как расшифровать название этой организации. Она занималась проводкой электричества, установкой паровых котлов, водопроводом. Отец был там каким-то руководителем.
   Опять он много работал, азартно. Вечерами учился на рабфаке при университете, много общался с учеными и преподавателями университета, постоянно что-то изобретал, сам сделал детекторный радиоприемник...
   В 37-м году его арестовали. Может быть, потому, что он был близок с Рютиным, Постышевым, Берманом. (С Постышевым он познакомился во время первого "юнкерского" восстания.) В НКВД от него требовали, чтобы он признался, что он не Луненок, а Иванов!
   Просидел он месяцев семь, и его выпустили. Что и как там происходило - он никогда не говорил, но догадываюсь: что-то пыточное там было. Однажды он обронил только, что там происходили вещи, несовместимые с его пребыванием в партии. Из нее он официально не вышел, но перестал ходить на партсобрания. Мать потом рассказывала, что из НКВД его еще долго навещали.
   Во время ареста у отца забрали много фотографий и документов, связанных с его революционной деятельностью. Так все навсегда и исчезло.
   Под конец жизни отец много и успешно занимался садом, общался с известным в Иркутске селекционером Томсоном, а после смерти Томсона к нему часто захаживал зять Томсона - Филус, австриец, из военнопленных первой мировой...
   Скончался отец в 1948 году.
  
   1992г. Литературная запись Олега Корнильцева.
  
  
   Публикацию этих рассказов Петра Ефимовича в 1992 году в Иркутском альманахе "СВОЙ ГОЛОС" предваряло вступление, которое написал мой старший друг, писатель и тоже совершенно удивительный человек - Дмитрий Сергеев. Он много лет знал Петра Ефимовича, работал с ним, когда ещё был геологом. Вот фрагменты того вступления.
   "Петр Ефимович Лунёнок родился в начале ХХ века, его детство и отрочество совпало с первой мировой войной, с революцией и последующей гражданской смутой. При его жизни в России возник и разрушился бесчеловечно жестокий режим. Петр Ефимович - образованный и мыслящий человек. Большую часть своей жизни он был геологом, занимался научными исследованиями, организацией поисковых работ, возглавлял урановую экспедицию. Ему довелось общаться со многими замечательными людьми, известными всему миру естествоиспытателями, геологами...
   ...До сего дня он в меру возможности занимается садоводством. В свое время на этом поприще добился превосходных результатов, многие садоводы-любители по сей день обращаются к нему за консультацией...
   ...Петр Ефимович очень добросовестно старается вспомнить прошлое, каким оно было, а не каким оно видится теперь, спустя многие десятилетия... Любопытны наблюдения рассказчика о том, как в самый разгар гражданской войны далеко не все люди были одурманены и ожесточены. Мальчишкам из "Школы Просвещения", в которой учился Петр Ефимович, ведомы были и честь и порядочность. Никому из них не пришло в голову выдать колчаковского офицера, место укрытия которого они знали, потому что это было несовместимо с понятием порядочности..."
   В начале лета 1992-го года, когда вышел "Свой голос" с воспоминаниями Петра Ефимовича, мы с Дмитрием Сергеевым взяли несколько свежих номеров альманаха, бутылку красного вина, наломали цветущей сирени и пришли поздравлять Петра Ефимовича. Это был замечательный вечер. Несколько раз выходил я из комнаты в кухню, слушал оттуда голоса этих двух людей и думал, какая удача, что жизнь свела с ними.
   Остается пожалеть, что хотя перед тем, как отдать рукопись в альманах, я прочел ее Петру Ефимовичу, позже, к нашему с ним огорчению, выяснилось, что одна или две фамилии в тексте оказались созвучны истинным, но не точны по написанию. Это обнаружилось, когда Петр Ефимович прочел воспоминания через свои две лупы. Еще обидней: будучи уверенным в том, что никогда уже больше не удастся опубликовать его рассказы, я не внес поправки. Кроме того, по непонятным причинам (скорей всего, я виноват), выпал рассказ Петра Ефимовича о том, как мальчишкой, в ясный морозный день, он, лежа в снегу за забором не берегу Ангары, наблюдал через реку атаку белых казаков на рощу "Звездочку", что возле железнодорожного вокзала. "Мне казалось, что я слышу не только выстрелы и крики, но и стоны и удары штыков", - вспоминал Петр Ефимович. Он вспоминал, что казаки были в новых полушубках, и когда атака не удалась, уехали в том же железнодорожном составе, из которого бросились в бой.
   Теперь уже ничего не поправишь - Петр Ефимович скончался в 2000-ом году.
   Воспоминания Петра Ефимовича Луненка были записаны мной по настоятельному совету писателя Дмитрия Гавриловича Сергеева.
   Олег Корнильцев
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"