Как и превеликое множество людей, Михаил Юрьевич Лермонтов любил после работы, вечером, сытно и вкусно поужинав (а кто не любит и не думает об этом?), развалиться на диване и смотреть по телевизору какие-нибудь интересные познавательные программы. Или, всё на том же диване (или у себя в комнате в кресле), глотать жадно книги, журналы: научно-популярные, исторические, фантастические... Такая вот страсть была у него - всё на свете хотелось знать о прошлом, настоящем и будущем! А самую интересную и поучительное на его взгляд информацию, из прочитанного, он старательно записывал в толстые тетради.
"Для потомков", - шутливо говорил своим родным.
Когда же на него нисходило вдохновение, он погружался в царство аксиом и теорий, формул и уравнений; либо брался за шахматы и решал шахматные этюды, изобретал композиции; либо занимался своей любимой астрономией и стремился проникнуть своим пытливым умом в тайны мироздания: возникновение Вселенной с её миллиардами галактик и с зарождением жизни в ней, пытался понять: Кто или Что стоит за этим грандиозным творением; и воображением уносился за пределы Вселенной, искал там другие миры... (Кстати сказать, своими обширными знаниями и феноменальной памятью и умением решать в уме сложные математические задачи он удивлял почтенных коллег в НИИ, в котором он работал вместе с женой своею, Натальей Николаевной, научными сотрудниками. "Талант, талант, ничего не скажешь..." - говорили почтенные коллеги про него между собой и разводили руками.)
А если душа Михаила Юрьевича просила чего-то высокого - то он, в комнате у себя, в тишине, устраивался удобно в стареньком уютном кресле, протискивал под затылок пухлые ладони и, утопая туманным взглядом в белоснежном потолке и мечтая о себе, уносился мыслями на долгие годы вперёд, уносился в своё будущее, которое ему представлялось большим и прекрасным (он верил в свою судьбу; верил, что всё в его жизни сложится, как мечталось ему). И бывало, так и засыпал, в чудесных грёзах, счастливо улыбаясь, как ребёнок.
Михаил Юрьевич работы домашней не боялся. Руки у него росли откуда надо, и он шутливо говорил: "Я от скуки мастер на все руки". По дому всё делал сам. Зашпаклевать, подштукатурить стену, потолок и наклеить аккуратно обои - не составляло ему большого труда. И всю бытовую технику и сантехнику дома чинил сам. Автомашину, старенькую "Волгу", на которой ездили на работу и на дачу, содержал в образцовом порядке.
Ещё можно добавить, кроме всего прочего, выпивал только на большие праздники две рюмки водки или коньяка, не курил и за женскими юбками не таскался как некоторые. Многие женщины, знавшие их семью, ставили Михаила Юрьевича в пример своим мужьям, а Наталье Николаевне не без зависти говорили: "Повезло тебе - золотой мужик: не пьёт, не курит, мастер на все руки, да к тому же большой умница!"
Она в ответ лишь смущённо улыбалась.
Сама Наталья Николаевна была отменной хозяйкой и страшной чистюлей. После работы вечером и в выходные дни она всё суетилась дома, как и с первых дней замужества, не покладая рук: мыла полы, вытирала пыль, гладила, шила на машинке, чистила до блеска посуду; то трудилась на даче; то занималась заготовкой разных солений, варений, маринадов и так далее, выстраивая внушительные батареи банок; то варила-парила-жарила, придумывала такие новые блюда - что пальчики оближешь! Словом, крутилась так, что будто в семье вместе с нею было не три человека, а целых десять, и нужно о всех неустанно заботиться, а то без неё - пропадут совсем.
Ах как вкусно всегда на кухне пахло! Зайдёшь - и слюньки бегут!
Редко когда Наталья Николаевна присаживалась отдохнуть, посмотреть телевизор, - всё на ногах, на ногах. Однако, следует заметить, что выполняла она всю домашнюю работу - с удовольствием!
Время бежало. И Михаил Юрьевич определял стремительный бег времен по дочурке, Кате. Вроде ещё недавно была крохой, удивлялся он, в детсад ходила, а потом - столько радости! - в первый класс пошла. И вот уже - в восьмой перешла! Подозвав дочурку, которая была вылитая мама, Михаил Юрьевич ласково гладил её по шелковистой головке, целовал в лоб и говорил задумчиво:
- Как время летит. Хватит мне буксовать! Надо, надо мне, наконец, совершить этакое... - вздымал он сжатые кулак. - Вставайте, граф, вас ждут великие дела!
Катя прыскала со смеху и говорила:
- Папа, а я не знала, что ты у нас - граф!
- Я больше, чем граф! - отвечал он полушутя-полусерьёзно и маленько напыщенно и отсылал Катю заниматься своими делами.
Так и бежала жизнь, каждый день походил один на другой: работа в институте, после работы - вкусно покушать, а потом на диван или в кресло и - телевизор, или книги с журналами, или шахматы, композиции, или астрономия, звёзды, галактики, вселенные, вечность... или по квартире что сделать, неполадки какие исправить, подремонтировать - если есть что. Ох как незаметно мелькали они, дни-близнецы, и проваливались бесследно в бесконечную пропасть прошлого.
Честолюбивые мечты его и вера в себя постепенно поблекли, завяли, как растение в засуху. Он уже не засыпал, как ребёнок, в чудесных грёзах и со счастливой улыбкой. И прекрасное его будущее смутно маячило ему из недосягаемой дали.
Дочь закончила институт, работала врачом и собиралась выходить замуж. Михаил Юрьевич Лермонтов растолстел, голова заблестела лысиной и сединой. В молодости был он нрава добродушного и умел пошутить весело. Теперь же стал сварливым, часто раздражался по пустякам, а когда шутил, то получалось едко, зло. Тяжёлые мысли - посещавшие ежедневно - что жизнь проходит также бездарно, пусто, как и все прошедшие годы, угнетали.
И, как горький укор, приходили ему на ум гении. И звучали в мозгу стихи:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Он задавался вопросом: "Что у меня в жизни пошло не так? Чего я не понял и упустил? Видно, так и будут теперь меня, до самой смерти, давить многотонной глыбой нереализованные знания и талант. Правду сказал поэт: "Горе от ума". Тысячу и тысячу раз он прав, прав! Ах, лучше бы я был напыщенным глупцом, считающим, что жизнь моя удалась на славу. Пора, пора... Что пора?.. Эх ты, выдающаяся личность..." - ворчал под нос. Нелицеприятно осуждая себя, качая укоризненно головой, плёлся на кухню. Там доставал из холодильника водку; с удовольствием выпивал рюмку, вкусно закусывал хрустящим солёным огурчиком и аппетитным белым сальцом с розовыми прослойками мяса. Подумав, поборовшись с собой, говорил: "Эх, как устоять под такую закуску! Грех не выпить!" И наливал ещё одну... На душе вроде легчало.
"Нечего мне комплексовать и распускать нюни, - рассуждал он под хмельком, приободрённый алкогольным духом. - Миллионы живут такой же жизнью, как я, скучной, однообразной, и не ропщут: дом - работа, дом - работа, потом съездить куда-нибудь отдохнуть, освежиться, развлечься. Хотя, правду сказать, в отдыхе, в развлечениях всё равно одна эта бестолковая, пустая суета. А после - всё та же скучная, однообразная жизнь, которая почему-то большинству людей нравится или, может быть, просто привыкли, или попросту - старательно обманывают себя. Смысл своей жизни мы оправдываем производством потомства. Но опять, если быть честным до конца, то звери тоже производят потомство и кормят, и оберегают его".
Наталья Николаевна не дожила до своего 55-летия, до своей заслуженной пенсии полгода: рак желудка свёл её в могилу. И последний месяц, перед смертью, она находилась у дочери в семье, и уже не вставала. За ней ухаживали престарелая её мать, приехавшая из другого города, и нанятая сиделка с медицинским образованием. Все - дочь, зять и даже маленькая внучка, когда были дома, старались своим присутствием, своим вниманием поддержать её. Михаил Юрьевич приходил каждый день после работы проведывать жену, садился на край кровати и сострадательно глядел на неё, ослабшую, высохшую, измученную болезнью, а она на него - печальным, догорающим взглядом, и тихо говорила:
- Не долго уж мне осталось... Миша, как же вы все будете без меня, а я без вас?
Михаил Юрьевич хмурился, отворачивался в сторону, смаргивая навернувшиеся слёзы, лез за платком в карман и дрогнувшим голосом отвечал:
- Ну чего ты... Зря ты так... Всё будет хорошо.
Горестно вздыхая, он вставал, подходил к окну и делал вид будто на улице что-то разглядывает, а на самом деле тихо плакал.
В отчаянии вспомнил о Боге.
С затаённой надеждой на чудо: а может Бог всё же есть, а может всё же поможет, Михаил Юрьевич несколько раз ходил в церковь. Не скупясь, жертвовал там деньги на богоугодные дела. И покупал свечи, и ставил Богоматери, Господу Богу и всем святым, и, со слезами, молил их об исцелении Натальи Николаевны. А после церкви спешил к ней; придя, украдкой искал на её лице признаки улучшения.
Но чуда не случалось. Наталье Николаевне не легчало. Она таяла на глазах.
О смерти её оповещённый ранним утром по телефону плачущей дочерью, Лермонтов в ответ со стоном вздохнул, прохрипел в полном отчаянии: "Вот и всё..." - и трубку положил.
"Как же это так! - возмутился в душе. - Хотя бы на секунду дрогнула эта равнодушная природа! Хотя бы на мгновение солнце и звёзды погасли или бы небо издало горестный вздох! Ни малейшего знака утраты и сожаления! Как будто умер не человек, венец творения, а какое-то ничтожное насекомое! Чихать природа хотела на людей!"
Он лёг на диван, скрестил вытянутые ноги и оцепенел, глядя безжизненно в пустоту.
"Вот и всё, вот и всё... - повторялось в голове, - кончено, кончено... Как это несправедливо: жили, радовались, любили, никому не завидовали и зла не желали. И такой несправедливый, ужасный финал: мучительная болезнь и преждевременная смерть. Что наша жизнь?.. В конце концов, нас всех ожидает могила, гниение... И даже самых знаменитых и великих, - пусть даже пройдут десятки, сотни тысяч, миллионы лет, - но всё равно ожидает полное забвение. Кто же их вспомнит через миллионы лет? Да и Земля наша вряд ли будет тогда уже существовать..."
- Не понимаю, ничего я не понимаю... - бормотал он и плакал: - Бедная моя Наталья Николаевна... - И вспомнилась покойная мама его, которая, из-за болезни сердца, прожила всего лишь сорок два года. - Что за проклятье! Кто тебя такой беспощадной сотворил, жизнь?!
Страдальчески вздохнув, кряхтя поднялся и понуро поплёлся на кухню выпить водки. Память ему услужливо, в тон угнетённого состояния, втискивала между обрывками горестных мыслей стихотворные строчки:
Окончен путь, бил час, пора домой,
Пора туда, где будущего нет...
* * *
После смерти Натальи Николаевны прошло три года. Михаилу Юрьевичу исполнилось шестьдесят, он вышел на пенсию и чувствовал себя стариком. Он полностью потерял интерес, охладел ко всем своим прошлым увлечениям, так как не видел в них никакого смысла. "Всё равно скоро подыхать" - говорил себе.
Зато пристрастился к алкоголю... Память слабела, голова часто - ватная.
И жизнь пролетела так незаметно, что ему всё казалось, что будто какой-то злой режиссёр прокрутил его жизнь вперёд, как киноплёнку, на повышенной скорости, и он потому не успел осуществить свои мечты.
"Что-то тут не ладно, - рассуждал Лермонтов и строил гипотезы, - уж не ставят ли над ним опыты - ускоряя время - из параллельных миров?"
Случалось, поглядит он время на часах и задумается, а потом опять поглядит - и часа, а то и два как не бывало. Хотя готов был отдать голову на отсечение - ну, прошло минут десять-пятнадцать, пока он сидел задумавшись. Не раз он брал секундомер и проверял ход часов.
А тут стали происходить ещё более удивительные дела: исчезали из-под самого носа вещи. К примеру, возьмёт он бутылку водки из холодильника, поставит на стол, и пока там достанет колбаски, огурчиков, нарежет их, глянет - а бутылки след простыл. Михаил Юрьевич, матюгаясь, всё обыщет кругом, голову сломает. Откроет холодильник - а водка преспокойно стоит на полке. Пытался уличить, отыскать он этих, сверхъестественных, из параллельных миров, что так нехорошо шутили над ним: прятался, подглядывая из-за угла; резко оборачивался или, выйдя из комнаты, тут же стремительно возвращался в неё, - но бесполезно, никого не поймал.
Правда, замечал он иногда то в воздухе, то на стенах, то на полу мелькали какие-то полосы и шмыгали, как мыши, непонятные тени. И всё мерещился ему чей-то невидимый пристальный взгляд, неотступно следящий за ним. Иногда до него, как из далёких миров, доходил слабый голос здравомыслия: за собой не следишь, хиреешь, склероз точит силы. Память стала отвратительной, рассеянное внимание и в голове путаница. Вместо того, чтобы заняться своим здоровьем и полезным делом, маешься ерундой, превратился в алкоголика и потихоньку сходишь с ума.
Михаил Юрьевич выключил бубнивший телевизор и попытался уснуть - не получилось... Опять напала навязчивая мысль, что после него, когда он умрёт, из его вещей ничего не останется. Кому нужны они, так верно и долго ему служившие: диван, кресло, письменный стол, полки с книгами. Конечно выбросят всё на свалку как ненужные, отслужившие своё предметы или отдадут кому-нибудь на дачу как рухлядь. И квартиру, в которой они с Наташей прожили душа в душу почти всю свою жизнь, скорей всего, продадут. Хорошая квартира, четырёхкомнатная, денег немалых стоит.
И в воображении всплывала картина, как его никому ненужные старые вещи и ещё довольно-таки приличный диван волокут на свалку, на которой они будут валяться среди хлама и мусора, пока не сгниют или пока их не изничтожат люди.
Он, по-стариковски сутулясь, шаркая ногами, медленно шёл на кухню. Пропускал там рюмку и жадно закусывал салом, холодцом, картошкой, солёными огурцами и двигал тарелку с лечо к себе. На даче теперь хозяйничали дочь и зять; Катя не забывала отца, снабжала его щедро разносолами и не только с дачи: два больших холодильника были у него всегда забиты до отказа.
"Ну и дальше что? - ходил он по комнатам, мрачно рассуждая. - Своим чередом все умрут. Ни от кого и следа не останется. Как я не знаю своих прабабушек, прадедушек, так и меня не будут знать мои потомки. Но если даже и узнают обо мне, то разве моему праху, в могиле, от этого станет легче?"
Вот и ещё пронеслось несколько лет, будто их и не было.
Михаил Юрьевич Лермонтов стоял перед зеркалом и мрачно разглядывал заплывшими глазами своё старческое, опухшее злое лицо, краснеющее на щеках и носу нездоровым румянцем, плохо побритое, с кустиками щетины у ноздрей и у брезгливого губастого рта, и говорил едко:
- Ну и видок противный у тебя, фу-у. Это ли ты? Знать бы, в молодости, что так. Не ожидал, не ожидал...
Подошёл к полкам, на которых стояли книги, журналы и толстые тетради.
- Зачем всё это было нужно? В могилу не заберёшь...
Он сбросил на пол книги с журналами (в основном были научно-популярные и -фантастические) и тетради, в которые так старательно записывал - на протяжении долгих лет - самую интересную и поучительную на его взгляд информацию, и ожесточённо распинал их по комнате.
Выпив водки, подвинул к окну стул, присел на него и глядел на двор, темневший уныло от весенней слякоти. С крыш капало, на завывающем ветру гнулись серые ветки кустов и деревьев. Мальчишки, не замечая луж, холодного ветра, с весёлыми криками гонялись по двору за мячом.
"Дураки безмозглые, - раздражённо думал Михаил Юрьевич, - целыми днями вот так бегают, бегают. Житья от них нет".
Поднялся неуклюже, опёрся грузно толстыми отёчными руками на подоконник и продолжал глядеть в окно. В голове его роились и поблескивали тысячи исторических дат и событий; поблескивали имена знаменитых императоров, полководцев, учёных, писателей, их изречения и цитаты, даты рождения и смерти. Бесконечная наша Вселенная в его затуманенном мозгу сияла миллиардами галактик, и десятки оригинальных гипотез и теорий, объясняющих происхождение её и возникновения жизни, кружились над ней и порою призывно сверкали, подобно молнии в сумерках.
Чего только не было под сводом его черепа, какой только информации не хранилось в клетках мозга! Как звёзды на ночном небосводе то разгорались, то меркли в нём: формулы, уравнения, теоремы; шахматные партии, этюды, композиции; кулинарные рецепты французских, итальянских, немецких, китайских и других кухонь; рецепты долголетия, упражнения йоги; схемы построения кораблей, самолётов, ракет и вечного двигателя; устройства атомных, водородных, нейтронных бомб и лазерного оружия. Знал он, какое количество бывает бактерий у человека во рту, какую длину имеет его тонкая кишка при жизни и после неё и сколько в нём километров сосудов; знал сколько нейронов в мозге у мухи, у таракана, знал какой величины мозг крокодила и как спариваются акулы и киты. Невообразимо много чего ещё знал и понимал Михаил Юрьевич. А знать и понимать самое простое, для какой надобности в эту весеннюю слякоть и на холодным ветру гоняют мальчишки мяч и чему радуются, он отказывался.
И думал сердито: "Хорошо бы вначале родителей этих несносных детей, чтобы другим неповадно было, публично на площади выпороть. А затем и самих детей, чтобы навеки запомнили".
Пришли дочь, зять и внучка навестить его.
Убирая в гостиной с пола всё, что он раскидал, распинал, вопрошающе глядели на него. Он, повернувшись к окну, говорил брюзгливо:
- Эту вот макулатуру, пожалуйста, унесите на улицу, на мусорку. - А через десять минут отменил своё решение, сказав: - Впрочем, оставьте. Если вам не трудно, поставьте, пожалуйста, обратно.
"Бесполезная, пустая жизнь,- думал он угрюмо, - одно оправдание, дочка да внучка".
Он взглянул на внучку, и в душе потеплело. Хотел ласково спросить у неё, как учёба в школе, не обижают ли мальчишки. И когда заговорил, то голос зазвучал противно и резко, как воронье карканье. Она испуганно взглянула на деда и вышла из комнаты.
Он поднялся на дочь и на зятя:
- Вы нарочно её учите, чтобы она меня ненавидела!
- Папа, ты что говоришь! - возмутилась дочь.
Михаил Юрьевич понимал, что дочь с зятем не при чём здесь, но справиться со своею злобой не мог, и лезла она из него:
- Знать вас всех не желаю! Хуже всяких врагов мне! Уходите! - трясся он и стучал стулом о пол. - Прочь от меня!
Они наделись и пошли. А он кричал в открытую дверь на весь подъезд:
- Чтобы вашей ноги не было! Лучше сдохну один, без вашей помощи!
Из дому он выходил только в магазин. А чтобы лишний раз не ходить, покупал сразу несколько бутылок водки, ну и заодно чёрного хлеба, копчёной колбаски, солёной рыбки.
Дочь теперь приходила одна, раз в неделю. Приносила свою домашнюю кулинарию, а раз в месяц, с зарплаты своей, оставляла отцу на столе деньги - помощь к его скромной пенсии, и всё молчком. Наскоро убравшись, уходила. Как-то было пыталась с ним заговорить, примириться, но он снова раскричался на неё страшно и выгнал.
Однажды, в пьяном угаре, он попросил соседа вынести на улицу, за деньги, всю "макулатуру" из дому, чтобы не мозолила глаза. А потоп, проснувшись, увидев пустые полки, едва смутно что-то припоминая, обозвал себя последним мудаком и постучал кулаком по лбу.
Одинокие полки теперь смотрели на него укоризненной, щемящей пустотой. Михаил Юрьевич старался не замечать их, чувствуя себя предателем. Выпивка, поесть что повкуснее (отсутствием аппетита он не страдал), посмотреть иногда телевизор, да вечное брюзжание, да удары кулаком по столу, а то и кулаком по лбу своему со словами "дурак дураком, а был талант", - вот и всё, что осталось в жизни у Михаила Юрьевича.
Сегодня дочь принесла продукты и деньги, торопливо прибралась на кухне, сказала коротко, что на следующие выходные сделает генеральную уборку по всей квартире, и ушла. Лермонтов достал из холодильника бутылку водки, тарелку с колбасой, варёным мясом и тарелку с маринованными помидорами, и всё это унёс на подносе на журнальный столик. Подтащив столик к дивану, сел. По экрану телевизора потоком неслись автомобили... Затем танцовщица и танцор запорхали как бабочки.
- Ну, распрыгались козы, дармоеды.
Он сердито переключил на пульте канал. На экране известная балерина (или как её ещё называли "обычная звезда из светской хроники"), театрально упав, поднялась и наигранным голосом произнесла парням:
- Поцелуй меня в пачку.
Михаил Юрьевич, шипя ругательства, обозвал её "Цирцеей", а парней - "минотаврами" и опять переключил канал. Налил, выпил.
Закусывая лениво мясом, равнодушно глядел противную кинушку с невероятно сумасшедшими гонками на машинах, нелепою стрельбой и с фальшивыми длинными поцелуями, изображающими безудержную страсть.
Кинушка оборвалось, и снова та же реклама: с "Цирцеей и минотаврами".
- Опять вы! - угрюмо бросил Михаил Юрьевич.
- Поцелуй меня в пачку, - произнесла Цирцея.
"Какая всё же вздорная баба!" - подумал Михаил Юрьевич, переключая канал.
Выпил он и ходом ещё налил и выпил и закусил маринованным помидором, сочно причмокивая. Розовый сок капал на стол с его толстого, обросшего седой щетиною подбородка.
Мегаполис, утопающий в белой дымке, плавно плыл по экрану. Полупьяный Михаил Юрьевич лениво дожёвывал помидор и тихо икал.
Конечно, можно было бы сделать поспешные выводы и обвинить незаслуженно известную балерину в гибели Лермонтова. Но что было, то было. Она опять-таки возникла на экране. Михаил Юрьевич мутными глазами уставился на неё и сплюнул кожицу помидора на стол.
- Поцелуй меня в пачку, - сказала она.
Ему же почудилось, что она швырнула эти слова в него, прицельно, с особым ехидством.
- Ну сейчас я тебе покажу пачку, я тебя поцелую! - вне себя от ярости заревел Михаил Юрьевич и ударил кулаком по столу.
Он взял помидор, чтобы запустить его в телевизор. Но внезапно мысли в голове перепутались. Положив помидор, он налил в рюмку водки. Тяжело встал, держа рюмку, и замахнулся на телевизор, расплёскивая из неё.
- Усь, балетка, я тебя... - просипел Лермонтов и замолчал, потеряв дар речи и опуская руку.
Взгляд у него остановился, дыхание перехватило. "В этой жизни всё временно, неустойчиво, даже смерть..." - услышал он голос, показавшийся ему хорошо знакомым. Каменея, он повалился на загремевший посудою стол, перевернул его и падал - в открывшуюся бездну времён, событий, человеческих судеб...