Козырев Андрей Вячеславович. Ухо Ван Гога

УХО ВАН ГОГА

Поэтические сонаты, фуги, оратории

Державину. Жизнь омская

Фуга

Я жил на Омке, - не на Званке, -

Когда из тьмы веков ко мне

Явилась Муза - голодранка

И замаячила в окне.

Она зашла ко мне погреться,

Залезла в душу и в карман,

И объяснила суть прогресса,

И водки налила в стакан.

Вы, Машка, Хлоя и Фелица,

Меня не смейте ревновать!

Для шуток с этою девицей

Нужна тетрадь, а не кровать.

Я с вами цацкаться не стану,

Ведь на земле известно всем:

Поэтам русским по Корану

Иметь дозволено гарем.

Мне всё дозволено и свято,

Святое место часто смято.

Жись без греха - что без стиха:

Мелка, соплива и тиха.

Так наплюём на наше горе

И запируем на просторе!

Глагол времён... Всё это басни.

Есть вещи слаще и прекрасней:

Вот на столе лежит арбуз

И выставил зелёный ус.

Вот разлеглась, ещё невинна,

Изнеженная осетрина.

Блины с икрой, как генералы,

Лежат горою после бала,

И разлитой по кружкам квас,

Являя нрав, шипит на нас...

Согласно истине столетней,

Литература - дочка сплетни.

И я с утра до самой ночи

В окно на двор уставлю очи,

Чтоб подсмотреть там стайку тем

Для од, элегий и поэм.

Какой народец населяет

Те животрепетны края,

Где в Иппокрену претекает

Моя иртышская струя!

Какие здесь мосты, дороги,

Какие старые чертоги,

И каждому здесь старику

Власть оставляет по пеньку.

Какая пыль! Какие были!

Какие дивы нас любили!

Какие стервы нас бросали!

Какие звёзды нам сияли!

В каких болотах мы тонули -

И вот теперь сидим вот здесь,

На Омке, в крепости, в июле,

И будоражим лестью спесь.

А Муза, девка крепостная,

Роман нам крутит, превирая

Сухую правду в сладку ложь,

И хренушки её поймёшь.

Российских од архиерей,

Приди ко мне и помудрей.

Тебе я расскажу о мире,

Бряцая на журнальной лире.

Журнал твой разум озадачит:

Какая в мире канитель!

А что там Вашингтон чудачит?

Пошто артачится Брюссель?

Варшава лезет вон из кожи,

Чтоб сажей нам замазать рожи,

И где-то бродит гад Игил -

Ошеломительный дебил.

А что у нас? Покой, затишье,

Песок да тополиный пух.

Ворует вор. Писатель - пишет.

Реклама - тешит взор и слух.

Гад - гадит. Машет пикой витязь.

На всяк вопрос - один ответ:

Вы молодцы. Вы здесь держитесь.

Страна в порядке. Денег нет.

Восстань, воззри, пиит свободный,

На синь народныя волны!

Пойми язык простонародный,

Доверь ему бессмертны сны!

Постигни правду нашей веры,

Пойми всю суть заподлицо,

В лицо Истории-мегеры

Влепи российское словцо!

Я всё ж чего-нибудь да стою,

Недаром пел, недаром жил.

И да залягу я рудою

Меж каменных Господних жил!

Окаменеет близь и дальность,

Разбьется звездная хрустальность

В тот страшный час, последний час,

Что уравняет с прахом нас,

Но и в кремнёвой вспышке света,

Что в судный день издаст планета,

Мелькнёт часть моего огня -

И Бог воспомнит про меня...

Прости меня, мой собеседник:

Чудачеств пушкинских наследник,

Я разбираться не привык

В том, что вещает мой язык...

Слова резвятся, как амуры,

Пред ликом девственной натуры,

Трезвы, ясны, вполне в уме,

А я уже ни бе, ни ме.

Но, и не смысля ни бельмеса,

Я всех зову на путь прогресса,

И пусть трепещет тот прогресс,

Что нас не взденет до небес!

Держава росская богата,

Трепещет в небе грозный флаг,

И всё не так у нас, ребята,

И слава Богу, что не так!

Ухо Ван Гога

Скерцо

Наш мир стоит на Боге и тревоге.

Наш мир стоит на жертве и жратве...

У жертвы, выбранной жрецами в боги,

Перевернулся космос в голове.

Его холстов бессмертные ошибки -

Зрачка безукоризненный каприз:

Плывёт над садом облако улыбки,

И в облаке струится кипарис.

Пылает ухо в пурпурном закате,

Кровь виноградников пьянее книг,

И пузырится звёздами хвостато

Ночного неба чёрный черновик.

Сухой голландец, тощий и небритый,

Сам для себя - дурдом, дурман и страх,

Взирает на подсолнечье с палитрой,

Сжимая трубку старую в зубах.

Он слышит сердцем звуки небосмеха,

Он ловит кистью Божий смехолуч,

И ухо отзывается, как эхо,

В ушах листвы и в раковинах туч.

Он совершит святое разгильдяйство -

Мазком к холсту пришпилит высоту.

Джокондовское снится улыбайство

Подсолнухам, врисованным в мечту!

Звенит над храмом небо колокольно,

Чтоб нам зрачки от скуки протереть,

Но всё же вечно смотрим мы - невольно -

Туда, куда так больно нам смотреть!

Прозрачная идёт по склону лошадь,

И жалуется ей сквозь холст Ван Гог,

Что башмаки его устали слушать

Рассказы неоконченных дорог...

Творец в сверкальне сна полузеркален.

С холста струится солнечная кровь.

Мозг гения прозрачно гениален,

И сквозь мозги сквозит сквозняк богов!

Вот он идёт - не человек, - дурман,

Дурман небес, чудачества лекало.

Он пьян, давно упал бы он в бурьян,

Когда б за крылья небо не держало.

Он пьян, но не от нашего вина,

А от другого, - горше и суровей.

Кровь виноградников всегда красна,

Как солнце, конопатое от крови.

Он пил всю ночь глухой абсент легенд.

Полынный вкус небес во рту дымится.

Абсент легенд - священный элемент,

Он миражам даёт черты и лица!

А рано утром, только он проспится,

Увидит Бог, живой в его зрачке,

Как солнце сквозь подсолнухи струится,

Бушует, пляшет в каждом лепестке!

Пусть барабанит в жилах кровь-тревога,

Пусть грают птицы, небо вороша, -

Подсолнечье - вот небеса Ван Гога!

Подсолнухи звенят в его ушах!

Художество не худо. Всё - оттуда,

Где метеор - взамен карандашей.

Да, вот такая амплитуда чуда -

От неба до отрезанных ушей!

Под куполом цирка

Оратория

Огромный купол, гулкий и пустой,

Куда приходит сумрак на постой,

Где в полутьме огонь рисует знаки, -

Сюда стремится ум в вечерний час.

Здесь щедрый Праздник собирает нас,

Здесь, как артист, танцует луч во мраке.

Как будто слово, линия звучит,

Когда гимнастка сквозь простор летит.

Взвихрённый свет её чуть видит, робок.

Пронизаны огнём и плоть, и кровь.

Здесь Время отдыхает от трудов,

Здесь лишь Мечта работает, как робот.

И Хитрый Глаз над куполом суров.

Пронзая взором сей Великий Кров,

Он пишет, как стихи, меня - поэта,

В глубь жизни обратившего свой взгляд,

Когда мгновенья пчёлами летят

На скрытый в вышине источник света.

Здесь - мы взошли на высший пик времён!

Обозревая твердь, и явь, и сон,

Мы видим - по краям воздушной ямы,

Порой сходясь в единое гнездо,

Порой цветя колючею звездой,

Свет ртутью разлетается багряной.

Я радуюсь игре лучей с туманом,

В которой, может, сам игрушкой стану.

Водоворот обмана, зла, добра,

Зверей, людей, огней круговращенье,

И жизнесмерть, и смертовоскресенье -

Игра, игра... жестокая игра.

Игра, я - твой! Себя я вновь узнаю

В гимнастке, что летит из пушки к раю.

Живого тела слиток золотой,

Мерцающий над тёмною ареной, -

Ты - образ человека Перемены,

Творца игры - жестокой и святой.

Добра и зла не знает сей уродец -

Бесстрашный, юркий цирковой народец.

Юродство, бесовство, обман в крови -

И детский смех, и свет лучей искристых,

И риск, и страх, и хохот сил нечистых,

И низверженье вниз с высот любви...

Да, в цирковой подзвёздной Одиссее,

Где тело, овладев душою всею,

Даёт ей трудный, роковой урок, -

Земной урок бескрылости крылатой, -

Здесь Ева и Адам не виноваты,

Здесь первородный грех пошёл не впрок.

И ты, гимнастка, жаркая от зноя,

Мелькающая солнечной иглою

Под куполом, сшивая тень и свет, -

Ты превратилась вся в клубок событий.

В нём на одной из спутавшихся нитей -

Груз всех земных падений и побед.

В лучах мелькают тело, ноги, грудь, -

На них присело Время отдохнуть,

Как на качели, чтоб взлететь повыше.

Она ваяет телом, как резцом,

Скульптуру света, - светом мы поём,

Мы свет багряный, словно песню, слышим.

Господь, за что её Ты бросил в Лимб?

Кольцо арены - словно круглый нимб,

Простёртый, чтоб могла она разбиться.

Страх высоты - коварный, хитрый бес...

Но сквозь круги ступенчатых небес

Она летит - стремительнее птицы.

Нырнёт во тьму, прозрачнее медузы, -

И темнота расходится, как шлюзы...

Вот слиток тела есть, а вот - исчез,

Как золото, расплавленное ловко...

Она висит, как гирька, на страховке, -

Судьбе бескрылой злой противовес.

Звучит во всех суставах звёздный туш.

Жизнь - это свет, и дрожь, и трепет душ.

Грех допустим - исключены ошибки.

Весь путь её - по роковой черте:

Её, почти предсмертной, высоте

Известен вес восторга и улыбки.

Здесь перед нами встала на пуанты

Судьба земли, разъятая на кванты.

Глухой глагол времён, металла звон, -

Он просто по-иному оркестрован,

Чем похоронный звон, он здесь раскован,

В весёлый детский хохот обрамлён.

Скрывает лица маска - как могила.

Когда б мы раньше знали, что за сила

Таится в маске, как она крадёт

Нас у себя, - не стали бы смеяться

Над клоунами, мы, - лжецы, паяцы,

Играющие роль за годом год.

И вновь дрожит в лучах неутомимо

Сердцебиенье вечной пантомимы,

Которой имя - Жизнь, источник мук

И радостей, набухших, словно колос,

Когда движенье обретает голос

И тяжесть мира обратилась в звук.

Лети, лети, бескрылая, крылато,

Над космосом, на атомы разъятом,

Сквозь нашей жизни блеск и темноту,

Над шабашем чертей, гуляк и звуков,

Над морем вздохов, шёпотов и стуков,

Лети, лети - переступи черту!

Игра, игра - мятеж, налитый светом,

Ад, к небесам хлопками рук воздетый,

Орбита сцены, брачное кольцо

Земли и неба, плоти и полёта,

Левиафан в обличье Бегемота,

Последний Ангел, прячущий лицо!

Лети под вечным Куполом, как атом

В небесном цирке, на хлопки разъятом!

Я верю в верность твоего добра.

Последними мытарствами проверен,

Я твоему огню и мраку верен,

Игра, игра... жестокая игра!

Третий глаз

Когда во мне проснётся третий глаз

И я - сквозь толщу темноты - увижу

В глуби земной нефть, золото, алмаз

И будущее, ставшее мне ближе,

Произрастающее из земли,

Как тонкий стебелёк, без разрешенья,

Не опасаясь тлена, тла и тли,

Порой теряясь в огненной пыли,

Порой от зноя прикрываясь тенью, -

Я встану, холодом скупым дыша,

Над правдой, ложью, небылью и былью, -

И защебечет звонкая душа,

Как воробей, в клубах житейской пыли.

Я вижу всё: насквозь прозрачна мне

Вся подоплёка солнечного неба.

Я вижу: в небе - то же, что на дне,

В просторе - то же, что и в глубине,

И весь наш мир - живого сердца слепок.

Молчи! Возьмись за этот тяжкий труд,

Стальными обручами стисни сердце,

Как перст к устам прижавший Горпехруд,

Бог тишины, пророков и младенцев.

Молчи! Молчанье - правота твоя,

Самотворящееся изваянье.

Как форма для сверхпрочного литья,

В тебе пусть сформируется молчанье.

Оно набухнет сутью, возрастёт

И породит гигантов и титанов -

Укажет на три вечности вперёд

То, чем я был, чем после жизни стану.

И выпрямляется упрямый рот,

И кровь шумит в глухом удушье слова, -

И жизнь, прожитая наоборот,

С конца к началу, ждёт начала снова.

А если я, житейские кроты,

Не знаю правил вашей суеты, -

Я здесь, простите, попросту не в теме.

Я редок в этой солнечной системе.

Я редок там, где на базарах дня

Торгуются слепые за подделку,

Где давка, щебет, шум и толкотня,

Где небеса жидки, а реки мелки, -

Здесь, в солнечном сплетенье зла и лжи,

Я в тень, как в монастырь, собою заперт,

Я - не мираж, чтоб верить в миражи,

Я, сам себе - бедняк, и храм, и паперть!

Я сам себе - судья и приговор,

И преступление, и наказанье.

Ко мне Господь простор небес простёр,

Чтоб мой зрачок пил чистое сиянье.

Я сам в себе обрёл свои права.

Я их вскормил - слезами, потом, кровью.

От свежей истины кружится голова,

Хмельна, пьяна, жива - и тем права,

И небосвод подходит к изголовью...

Всё очень просто - проще простоты.

И с убываньем дней я не убуду.

Быть лишь собой, собой - до немоты,

До хрипоты, до вечной красоты,

Не знать остуды, не боясь осуды.

Мои слова понятны и просты.

И жизнь - проста.

И сердце

верит

чуду.

Рерих

Фуга

Мы - беловодцы, мы - гипербореи,

Из неба, снега и сиянья смесь.

Над гималайской тропкою, старея,

Мерцает голубая дурь небес.

Медлительные, словно черепахи,

У входа в храм, храня глухую честь,

Как иероглифы, стоят монахи,

Самих себя пытаются прочесть.

Мохнатые народы в белых кручах

Веками вход в подземье стерегут.

Их каменистая судьба - не лучше,

Чем огненная йога войн и смут.

Несутся звуки войн, как будто черти,

В фарфоровые, злые небеса.

Тибет, как кукла на руках у Смерти,

Наивно пучит синие глаза.

Вращенье колеса... Молчанье храма...

Багровый, вечно нежилой восход...

И жизнь разинута, как яма Ямы,

И смерть разинута, как небосвод.

В горящем мире, средь чумного пира,

Едва звучит мелодия чудес,

Но Рерих, словно Рюрик, с камня мира

Глядит в восточное лицо небес.

Молчит устало нежилое небо,

Скуластых гор улыбка тяжела,

И сами порождают чудо-нервы

Смешенье правды, лжи, добра и зла.

Я эти бреды, странные, как Веды,

Пишу в тетради, и мелеют дни,

И в будущем я вижу - беды, беды...

Ом мани падме хум,

Или лама савахфани.

Как прост простор! Простая правда праха

Нас не сведет, несведущих, с ума.

Звучит трубой тибетского монаха

Либретто оперы "Священная Зима".

Святой и грешный, огненный и тленный,

Свой узловатый напрягая мозг,

На смертной высоте, поверх Вселенной,

Молюсь, струюсь, теку, как белый воск.

Здесь, на отрогах смерти, в Гималаях,

Нашёл себя я, сам себе не рад.

Здесь облака и ламы принимают

Веков и гор предсмертный плац-парад.

Молчат, скрывают золотую сказку

Остроги многорогих острых гор,

И неулыбчив, и вдвойне неласков

Земной нечеловеческий простор.

Вопросы изогнулись червяками

Из яблока, что ел в раю Адам:

Что жизнь твоя? Чего ты ждал веками?

За что ты отдан бесам и годам?

В уме держу я правду, как в застенке,

А правда - рвётся совершить побег,

Путь держит в Персию заблудшим Стенькой,

Находит - плаху после ста побед.

Как жаль, что тело на меня надето!

Я вижу, как, не чтя моих трудов,

Века сияют азиатским светом

Сквозь каменные веки городов.

И, сквозь тысячемильную преграду,

Я вижу, - мне даёт Махатма знак, -

Как Азия идёт по Петрограду,

Сквозь сложенный из камня древний мрак.

Русь бредит Богом, ей и неба мало,

Она стремится за небо утечь, -

И Азия с Финляндского вокзала

В гранитном Петрограде держит речь.

Бушуют скифы в петроградском храме.

Поэма Блока явственно горчит.

Мадонна с азиатскими глазами

Молчит, молчит, молчит, молчит, молчит...

Рай общий у Христа, пророка, Будды,

Но в каждом грешнике - свой личный ад.

Обломов, будто русский Будда будней,

Залазит глубже в пёстрый свой халат.

Но слушай, но - внимай, благоговея:

Укутанные в шубы и в меха,

Над Родиной твоею и моею

Махатмы могут крыльями махать...

Мы, Рюрики, Мамаи и Иваны,

В азийском ханстве Хама все равны.

Но рано нам достались наши раны,

И наши страны слишком уж странны...

Но сквозь заброшенный на небо невод

Текут ветра, неведомым дыша,

И горы скалятся, и рвётся в небо

В их челюстях зажатая душа...

И явлен мне столетий острый остов -

В нём синий хмель запретных нам высот,

И человек, как вечный гость погостов,

И жизнь, навеки вплавленная в лёд.

КОЛУМБ ВЕРНУЛСЯ

Монолог пьяного адмирала

На небе светит глупоглазый месяц.

Я на него готов завыть, как пёс.

На всю вселенную усы развесив,

Меня в таверне слушает матрос.

Ночь холодна, как будто королева.

Европа спит, грязна, как мой камзол.

И тошно представлять, твою налево,

Что я - источник золота и зол...

Когда стремился я в поход индейский,

Я не стыдился лести и вранья -

Руководила мной, по-компанейски,

Космическая алчность бытия.

"Нажива на живых рабах - гуманна,

Рабам спасает души - невзначай.

А золото - ведёт за океаны,

Питает разум, покупает рай".

Сто раз я кланялся убийцам и прохвостам,

Сто раз просил взаймы у дураков,

Сквозь океан тащил пропойц на чёртов остров,

Открыл дорогу в рай... и был таков.

Открыл? Проваливай! Тебя не жальче,

Чем тех рабов, что ты привёз, дурак!

...Моя метафизическая алчность -

Дорога в Новый Свет и Новый Мрак.

Ругнуться бы озлобленно и грубо,

Да смысла в злобе нет...как и во всём.

Индеец-раб нахально пучит губы,

Не понимая, что мы тут несём...

Себя учу я, как язык индейский.

Ночь молчалива, словно ветчина.

Смерть смотрит вдаль с улыбкой фарисейской,

А жизнь - скучна, как верная жена.

Я быть пытаюсь сумрачным и гордым,

Я умножаю злобу и враньё...

А королева холодна, как орден,

Как званье адмиральское моё.

...Я лгал. Я грабил. Я сменил отчизну.

Я знал похмелье, но знавал и хмель...

Хуан! Тащи бутылку. В небо брызну

Струёй бургундского... Я, кстати, вызнал

Научное определенье жизни -

Оно одно, простое: канитель.

Какая канитель, скажите просто, -

Мечтать о славе, золоте, добре,

Считать, что океан тебе по росту,

И оказаться смердом при дворе!

Они меня забудут, право слово,

Бог весть чьим именем прозвав страну,

Что я открыл... Но в этом нет худого.

Смешно другое, как я ни взгляну:

Сие забавно - стать в веках героем,

Рискуя жизнью, честью и душою,

Сквозь океан прокладывать следы

Для воровства, наживы и вражды;

Сквозь море рыскать, надрывая *опу,

Сто раз тонуть, в долги по грудь залезть,

Чтоб привезти в продажную Европу

Рабов, и золото, и модную болезнь;

В Мадриде плесть для грандов небылицы,

Просить деньжат, и жрать, и бабу мять...

Но тошно мне к чему-то зря стремиться

И что-то в этой жизни понимать.

Стреляй, скачи, живи... А что же дальше?

Как ни ломай башку, и не поймёшь.

Во всём, что мы творим, есть доля фальши,

И даже правда - это праведная ложь.

Мы лжём, что ищем новизны, открытий.

Для грандов всё равно, я жив иль мёртв:

Достаньте золото, а там - хоть не живите,

Хоть удавитесь... Бережливый мот,

Я промотал себя - за власть и деньги,

Которые сквозь пальцы утекут...

Да, все мы дураки, но все мы - дети,

Не знающие, что они - растут.

Мы подрастём. Мы, может, поумнеем.

Мы станем благодарней и скромней...

Мадрид мудрит, вино в нём - чуть хмельнее,

Чем в Генуе, и сумрак - чуть черней.

Европа пахнет лавром и лимоном.

И на черта я мчал за океан?

Добро везде слабо, а зло - бездонно,

Как океан... как этот вот стакан.

Я пью, я пью... и не напьюсь, дружище.

Мы, моряки, такие дураки!

Плывём куда-то, всё чего-то ищем,

Хотя не движутся материки...

И море нам бормочет матерки.

Мадрид мудрит, а гранды жаждут грантов.

Ночь молчалива, словно ветчина.

Откапыватель собственных талантов,

Я сам не знаю, в чём моя вина:

Я развратил открытием полмира,

Привёз вам попугая и банан,

Приполз в харчевню, сам себе не милый,

И пью, и злюсь, что до сих пор не пьян.

Европа спит, как мирная старушка...

А океан ворчит, как Бог, суров...

Хуан! Тащи бутылку. Где же кружка?

Куда нам плыть? Понятно всё без слов.

Чёрные дыры

Оратория

Там, где кедры шумят над рекой - Тишиной,
Там, где стаями ходят таймени,
Где лоснится и тает мерцающий зной,
Где курчавятся синие тени,
Где кузнечик, как Гамлет, твердит монолог
Водомерке - Офелии хрупкой,
Где под каждым кустом отдыхает пророк,
Где ковчег - в каждой малой скорлупке,
Там, где вечность качается серым крестом
На забытом живыми погосте,
Там, где люди не знают, что будет потом,
Но живут - беспричинно и просто,
Там, где звёзды не слышат во тьме волчий вой,
Над бездонною тленностью мира,
Над водою живой, над травой-муравой
Простираются чёрные дыры.

Небо чёрной дырою над миром стоит -

Над сияньем побед, над круженьем обид,
Над потехами чести и славы,
Над войной, над грехом, над расправой -
Пламенеет небесная чёрная тьма,
И тоскует, и сводит несчастных с ума,
И тоскует, и манит людей пустота,
Ни за что, ни за кем, в никуда, навсегда...

Ты не хочешь пропасть? Хочешь жизни земной,
Мелкой, как тарталетка на блюдце?
Чернота каждой буквы сквозит глубиной,
Из которой - вовек не вернуться...
Монитор на столе обжигает глаза
Чернотой, что внутри человека...
Хоть усни - в сновиденьях укрыться нельзя
От мерцания неба под веком...

Человек забывает, чем жил, что любил,
И ложится на землю, в душистую пыль,
И глядит в черноту, и глядит в высоту,
Только видит за мраком загадку не ту...
И исходит душа, этим мраком дыша,
И сочатся глаза, - утереть их нельзя,
И дрожат небеса, и трава-мурава
Прорастает сквозь тело, жива и права...

Но молчат заповедные чёрные дыры,
Но заря обжигает сияньем полмира,
И дрожат чудо-слёзы на кончиках век,
И летит, и летит в никуда человек...

И вздыхают пещеры, и снится надежда:
Может быть, там, за тьмою, не будет, как прежде?

Может быть, я пойму смысл этой игры
По ту сторону жизни... и чёрной дыры?

Гимн брату Солнцу

Египетский папирус, ХV век до н.э.

Встаёт рассвет, чадящий, как жаровня.

Атон-владыка, солнце надо мной!

Атон, мой брат! Ты мне по крови ровня,

В тебе - тепло моей любви земной.

Когда ты восстаёшь в первоначале

Над выжженной пустыней бытия,

И Сфинкс стоит у неба на причале,

Как каменная жёлтая ладья,

Перед тобой молчит, как утром - птицы,

Семья пространств, и истин, и времён,

И Ты, и Ты - единей единицы -

Во всех, во всём любовью повторён.

Ты сам в себе обрёл своё начало,

Сам возжелал себя и сотворил;

В Тебе всё наше гимном прозвучало,

Просторным гимном шелестящих крыл.

Лук небосвода согнут не лукаво,

И от небес не так уж далека

Египет, Кеми, Чёрная держава, -

Большое Солнце, синь, хлеба, река.

Течёт Река, и молятся деревья,

Воздевши ветви к небесам Твоим;

Грядут Твои небесные кочевья

Над связанным с землей путём моим.

Кочевник неба, Ты не знаешь дома,

Ты в ночь уходишь, словно в ложь вещей.

В ней всё Тебе нестрашно и знакомо,

И Ты - всеобщий, вечный и ничей.

Твоё сияние глухонемое

Нам озаряет сумрак жития;

Над миром, замирающим от зноя,

Ты - Высший и бесправный судия.

Что создал Ты, что мы Тебе создали -

Не счесть, не выразить, не передать...

И небосвод, открытый, как скрижали,

Стоит, тая закон и благодать.

Ты всходишь в высоте неизмеримой,

И небо кружится, как голова.

Тебе несу я, жаждою томимый,

Твоё вино, разлитое в слова.

С зари времён равны перед Тобою

И фараон, и раб, и Сфинкс, и прах,

И я, безродней ветра над рекою

И родовитей хлеба на полях.

Семейственность невидимого мира

Дана в семействе знаков и значков.

Ты выплываешь по волнам эфира

И пробираешься сквозь дебри облаков.

Висит над садом соловьиный воздух.

Земля, как двери, чуть отворена.

Ты свешиваешь свет с небес так просто,

Что нам Твоя загадка не сложна.

Когда природа восстаёт, как ода,

Из тьмы ночей, и хлеб шумит в полях,

Руководишь Ты жизни хороводом:

В Тебе - наш дух и прах, любовь и страх.

Но Ты бываешь зол; незрячей Волей

Ты озаряешь будни без чудес,

И нависает над Рекой и полем

Неизмеримый произвол небес.

И небо, каменея от молчанья,

Таит свои глухие прорицанья,

И с каждым днём всё злее, всё темней

Зверинец наших дел, вещей и дней.

Подпольное невидимое небо

Сквозь нас встаёт, сквозь нас текут ручьи,

И выглядят во тьме вещей нелепо

Безродные окрестности мои.

Земная боль, как цепь, связует судьбы,

И вся земля болит, как зуб с дырой.

И мне - устать бы, лечь бы, отдохнуть бы!

Виною окружен я, как женой.

Мы ждём, когда взойдёт пожар рассвета

Внутри судеб, что к смерти нас несут,

И бог с шакальей головой нас встретит

И отведет на свой - нестрашный - суд.

Ши хэт, вес сердца на весах загробья, -

Вот мерка жизни, вот - конец конца!

Мы - дети солнца, мы - его подобья, -

Сполна подвержены суду Отца.

Мы гимн поём глазами, - не словами, -

Взирая на Владычьи чудеса,

Когда меж крохотными лепестками.

Цветок хранит и держит небеса.

Сим позолоченным коловращеньем -

Из жизни в смерть - Ты утруждаешь нас,

Но мы, Твоё предвидя возвращенье,

Ждём в темноте рассветный судный час.

Мы знаем меру наших слов и песен:

Охрипла смерть, - жизнь не перекричать.

Твой свет, хранимый в слове, так чудесен,

Что на папирусах - Твоя печать.

Молитвы нам распахнуты, как небо,

Как двери в храм... хоть смысла нет и в них.

Молитвы хлеба, что измолот не был,

Звучат в молчанье дней и в нас самих.

Мы - хлеб небес, колосья золотые,

Мы - зёрна, что попали в круговерть.

И мельницы, безбожно-ветряные,

Всё перемелют: небо, жизнь и смерть.

В раздробленности нашей мы едины,

И нам - в масштабах неба - здесь дана

И ложь вращающихся лопастей судьбины,

И правда - боль казнимого зерна.

Египет позолочен и бездонен.

Течёт в просторах нелюдимый Нил.

Идут Твоей дорогой жрец и воин,

И фараон, и раб, лишённый сил.

Простор небес упрям и непокорен,

Но нам открыто время, как уста,

В которых смерть подобна смерти зёрен,

И жизнь - Твой свет, и синь, и пустота!

Голос из-под земли

(Пиндарический отрывок)

Наступает осень.

Обильный сад времён опадает,

И мини-юбки клином летят на юг.

Тяжёлые плоды осени лежат в ладонях наших,

И сок их, и яд их - дело рук наших.

Они сладки в устах, но горьки во чреве,

Как и предвещало нам Иоанново Слово.

Наше летоисчисление начинает отсчет своих лет с конца:

Десять, девять, восемь, семь...

У мира давно уже ампутирована Поэзия.

Но она продолжает говорить - фантомными болями.

Я - говорю!

Я сдираю с губ пластырь молчания,

И моя замёрзшая душа, как льдинка, вылетает изо рта.

Я умер сто лет назад -

И воскрес вчера, чтобы допить бокал дождя,

Стоящий на кладбище.

Я, врытый в почву по пояс,

Говорю свои слова, впитанные из неба.

Мои пятки - в каменном веке, а голова - в нейтронном.

В мозгу происходит последний звездопад,

И голос мой дрожит, как красный флажок.

Я пишу романы в стихах:

Роман - пожар и роман - дождь,

Роман - солнце и роман - серебряный месяц.

Я пишу - и недоумеваю:

Что скажет, когда заговорит, роща-молчальница?

Что скажут зелёные тучи деревьев?

Что скажет пыль на дороге тому, кто топчет её?

И что он скажет небу?

Неба и хлеба!

Мы задыхаемся без неба нашего насущного.

Оно подменено для большинства каким-то проворным воришкой.

У каждого своё небо:

У неба, что нависает надо мною, -

Вкус Бога и серебряной воды,

У туч в нём тот же размер, что и у моих стихов.

А у неба, нависающего над ближними, -

Вкус дыма, пепла и сигарных окурков.

Все мы - атомы этого неба,

Расщеплённого и расщепляющего.

А наше людоедское человеколюбие -

Это не взорвавшееся ли на атомы Евангелие?

Семь, шесть, пять, четыре...

Мир задыхается без неба.

Раздавленный голубь лежит на мостовой,

Крылья разбросаны,

Перья, мышцы и кровь слились в единое месиво.

Нежная голубиная кишка течёт с земли в небо...

Уже не разобрать, где клюв, где глаз синей птицы.

Но трепет разбросанных крыльев ещё помнит о небе полёта,

И небо полёта помнит о нём.

Раздавленный голубь, раздавленное небо -

Они вечно трепещут в нас,

Как те слова, которые мы должны были сказать

И не сказали.

Счёт продолжается: четыре, три, три с половиной...

Время открывает филиал Армагеддона в России.

И в переполненной вздохами тишине слышнее, как дышит

Оно -

Небо, исполненное глаз,

Время, исполненное глаз,

Стихи, исполненные глаз.

Они смотрят в нас, смотрят, ожидая, когда же мы, мёртвые,

Проснёмся.

Три, два, один, ноль...

Страшный Суд настал, и оказалось, что он не нужен:

Он уже совершился.

Каждый - сам себе суд, каждый - сам себе приговор, каждый - сам себе подвиг.

Всё человечество - коллективный Антихрист,

для того и было создано.

И все мы - сами себе кара,

Ненависть

И любовь.

Любовь

Расщепляющая

И расщеплённая.

Вот оно, братское слияние людей всея земли

в братском котле преисподней!

...Кругом возможно Бог.

Бог в виде женщины сидит в кресле и смотрит в окно.

Бог в виде яблока стоит на столе.

Бог в виде дерева шумит за окном.

Бог в виде дождя падает с неба.

Бог в виде лужи пьёт Бога в виде дождя.

Бог в виде воробьёв купается в Боге в виде пыли...

Как я люблю этот нескончаемый Божий воробьиный щебет!

Он - во мне, он - в тебе, он - в любви нашей,

В любви, совершающейся

Под стук копыт всадников Апокалипсиса.

Чаши часов переворачиваются.

Созвездие Быка мычит в небесах.

Я совершаю перед тобой победоносное коленопреклоненье,

И тишина, оторвавшись от моих губ, плывёт к твоим.

Псалом сомнения

Я, Боже, - словно дом, где окон нет,

Где странники и то не заночуют.

Я сам в себе ищу укромный свет,

Ищу того, что ангелы не чуют.

Ищу знамений, знаков и чудес,

Рассудок тешу грёзой золотою,

Но надо мною, над моей тщетою

Навис огромный произвол небес.

Я - тень от тени, я - светец от Света,

Я - прах от праха, персть Твоей земли.

Я - Блудный сын истлевшего Завета,

И ветер чешет волосы мои.

Читаю Книгу Книг. Твоя угроза

Мертвит меня, вздымая от грехов,

Но буквы - как узоры от мороза,

Ползущего по стёклам древних слов.

Молюсь, внимая нищей славе нашей;

Сложу десницу с шуйцей, словно храм,

И вот - в мои ладони, словно в чаши,

Течёт душа со мраком пополам.

Бьюсь лбом об землю, землю пью горстями,

Тону в пыли, что скоро станет нами,

И жду, когда сквозь пыль взойдёт мой рай.

Земля, прильнув к устам, как слог молитвы,

Ждёт голоса - для жатвы или битвы,

Спеша собрать богатый урожай.

Я - верую! Я верю - птичьей верой,

Что я - Ничто меж двух огромных крыл,

Которыми - поставив бред над мерой -

Ты весь неизмеримый мир покрыл.

И надо мной сгущается пучина,

Как крутизна завета, как кручина,

Которою, злословный, я пронзён,

Измерен, взвешен, поделён, спасён.

Взор проникает в тёмные чертоги

Далёких звёзд, что Ты явил нам Сам;

Твой мрак, спускаясь на мои дороги,

Рукой прохладною ведёт по волосам.

Сей мрак, вздымаясь, как огонь свечи,

Жжёт мне уста и шепчет:

- Не молчи!

И я гною свою немую плоть,

Полет свершив коленопреклоненный, -

Отшельник, бесами вотще плененный

И над земной юдолью вознесенный

В глухую тьму очей Твоих, Господь.

Став глиною, немою, безупречной,

В Твой сон вонзаю я прогорклый взгляд

И вижу в темноте вещей извечной:

Я сам себе - и сад, суд, и ад.

Всему, что зря утратил я сегодня,

Я предвещаю вечный свой возврат,

И гулко сводит скулы преисподней

Железная зевота адских врат.

Твой взор с небес - Твой синий взор ребёнка! -

В сознанье тонет, как чужой псалом;

Ищу Тебя в небесном хладе тонком

И стукаюсь о ветер гордым лбом...

Но я хочу на сей большой планете,

Что Ты вращал недвижимой рукой,

Так выколотить сам себя об ветер,

Как плащ, что полон сором и трухой!

Блажен, кто исчерпал свои недуги!

Смешон, кто от скорбей не стал святой -

В недуге он блуждает, словно в круге,

Очерченном великой слепотой!

Но Ты во мне взыграешь, как вино,

И я Тобой прозрею в глубь свою же,

И я пойму: в вещей полярной стуже

Твоё сиянье нам обречено!

И Ты прядешь из запахов Себя -

Из ладана, из амбры, из сандала,

Из ветра с гор, и нам, прозревшим, мало

Немой любви, и мы поём, любя.

Ты - Глубина - течёшь во мне, под кожей,

И мною продолжаешь голос Свой;

Моя душа, тепла от крови Божьей,

Течёт в Тебя - незначащей струёй.

И, вопреки всему, чем ад грозится,

Во мне покой Твой невесом и тих,

И Ты, как тернии и багряница,

Венчаешь Сам избранников Своих.

Горький мёд

Оратория

...Чтоб вековечно собирали пчёлы

Мёд Одина, хмельной и горький мёд.

Л.Мартынов

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

Тебя искали воины, пророки,

А находили - те, кто пишет строки,

В которых жизнь известна наперёд.

Мёд Одина! В нём - горький хмель высот,

В нём - город, рынок, улица, деревня,

В нём - правда, жгучая до воспаленья,

А кто его вкусил, - тот чужд вселенной,

И кто его простит! И кто поймёт!

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

...Всё дальше, дальше проникает взор

В земную плоть, в пороки и в пророков,

Он не боится сплетен и упрёков,

Всё - вопреки, и всё - наперекор!

И речь кривится, на губах дрожа,

И набухает в жилах кровь-тревога,

И горбится, пророчится душа,

Как чёрный ворон на плече у бога.

И в сердце потаённый скорпион

Яд мудрости неслышно источает,

И пусть душа пока ещё не чает,

В каких созвучьях отзовётся он!

Ведь я - не человек, а только взор,

Который Бог во тьму вещей простёр -

Всем вопреки, всему - наперекор!

Я обретаю сам в себе права

На слово, на пророчество и кару,

Но тотчас снисхожу из торжества

В глухую ночь немеркнущего дара.

Дар принесён! Постигни смерть и муку,

Чтоб ощутить, сам этому не рад,

Как небо, обернувшееся звуком,

Нам проникает в мышцы, в кровь, в талант;

Как, всей вселенною в ночи вспылив,

Господь течёт потоком метеорным

В ладони нищим, хитрым и упорным,

Кто понял непростой Его мотив.

Сквозь сумрак быта я звучу темней,

Чем в сердце индевеющая стужа.

Но пустота, укрытая во мне,

Не принимает пустоты снаружи.

Чужую примеряя слепоту,

Я рифмой вижу лучше, чем глазами

Ту музыку, что гибнет на лету

Сквозь пустоту, зовущуюся - нами.

И я, слагая строки про Него,

Жду в темноте имён, сродни могильной,

Когда бумага вспыхнет от того,

Что я пишу на тишине стерильной,

Ведь там, где замерзает тишина,

Стоит Господь, Дающий Имена.

И всё - наперекор, и всё - вперёд!

На сильных мира плавится порфира,

Когда они, законов правя свод,

Вычёркивают ангелов из мира.

Их вычеркни - и станешь сам нулём,

В который вписан мир, лишённый Бога.

Ты - ноль, вещей далёкий окоём,

В ночи ночей безвестная дорога.

А я - пишу, на раны сыплю соль...

Чернильница бездоннее колодца!

Я чувствую, как головная боль

Из одного виска в другой крадётся,

Дрожит рука, кружится голова,

И всё вокруг - смешно, грешно, нелепо...

На языке - слова, слова, слова,

А дальше - только небо, небо, небо.

Я не надеюсь, что меня спасут

Все те, кому я помогал на свете, -

Поэт - чудак, насмешник, божий шут,

И кто его поймёт! И кто ответит!

Я не ищу в сердцах людей сродства, -

Мёд Одина не знает кумовства.

Я только повторяю назубок

Слова мои простые - ВЕК, БЕГ, БОГ.

Поэт - лишь звук, звучащий мозг планеты,

И кто его поймёт! И кто ответит!

Минуют нас и слава, и напасти, -

Я сам в себе, не в них обрёл права.

Для нас - отрава, а для прочих - сласти,

От них грешно слабеет голова.

Да минут нас и слава, и напасти, -

Безвкусные и приторные сласти!

А я иду своею тропкой длинной

Среди всемирной звонкой чепухи

И собираю щебет воробьиный

В серебряные, звучные стихи.

Я собираю говорок базаров,

Весёлый треск вселенской суеты.

В нем - Слово, и Пророчество, и Кара,

И плеск ручья, и шорох пустоты.

Поговорим о том, с чем я знаком,

О том, что было ведомо немногим, -

О странном привкусе под языком.

О боли под лопаткой. И - о Боге.

Всегда чужой живым, всегда живой,

Я вписан в круг небес вниз головой.

И я пишу, - поймите, господа, -

Для тех, кто с небом не играет в прятки,

Кто тишину Последнего Суда

Услышит между строк, в сухом остатке.

Сдвигая облаков небесный фронт,

Я вижу мир, прозрачный и весёлый,

Где вечно собираем мы, как пчелы,

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!

Оставить комментарий © Copyright Козырев Андрей Вячеславович (yakozyr@rambler.ru) Размещен: 16/11/2016, изменен: 16/11/2016. 54k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Поэтические сонаты, фуги, оратории.

Козырев Андрей Вячеславович Ухо Ван Гога

Козырев Андрей Вячеславович
Ухо Ван Гога