Он покинул её дом перед рассветом, укрытый тенью домов и остатками едкого ночного тумана. В тот час, когда на улице не встретить праздного прохожего, а путь угадывается лишь по мерцанию лун в руках статуй. Она видела в окно, как его силуэт набросил капюшон серого плаща, потревожив клубы тумана, и спешно нырнул в переулок. "Храни тебя Светило" - прошептали её губы тихо настолько, чтобы даже собственные уши не расслышали кощунства, а пальцы начертили в воздухе крест напротив того места, где любимый исчез в ядовитых испарениях.
Она боялась за него, хотя и знала, что он благополучно проберётся к себе в Верхний Город, где ночной туман не столь густой и даже можно дышать без маски. Утром у него всего лишь будут слезиться глаза, но все знают, что он изучает книги и даже тратит на них свет по ночам. Главное - чтобы никто не проведал, где он провёл эту ночь.
Их связь была безумием. Сумасбродством и опасной игрой. Бывало так, что она подтрунивала над ним, предлагая представить тот день, когда из-за неё он лишится своего амулета и однажды покорно застынет на месте при звуке сирены. Он же шутил, что, изгнанный в Нижний Город, придёт ночевать на её ковре и однажды в бессонную ночь разгадает запретный язык его узелкового письма.
Пёстрый круглый ковёр был расстелен перед ней на полу. Основа, сплетённая из волокон растения, которое теперь не найти, не давала ему скользить по гладкой поверхности. Единственное её неотчуждаемое имущество, по-прежнему признаваемое законом при каждом правителе. То, что она могла унести с собой при срочной релокации, помимо того, что было одето на ней самой. На ковре танцевали босые ступни всех старших женщин её рода с тех давних веков, когда Светило было ярким, а вода падала прямо с неба. Его укладывали под голову рожанице и на нём первый раз пеленали младенца, если рождалась девочка. Им укрывали умерших танцующих, читая над ними, и лишь после читки они расставались с ним, уносимые прочь. Ковёр не покидал своей хозяйки и наследовался старшей внучкой или дочерью, смотря по их возрасту или готовности. Каждая мать её рода вплетала в него своё имя в день, когда принимала его. Пряди каждой из них, срезанные после читки, вплетались в него же.
Концентрические круги и лучи, знаки и символы, понятные лишь танцующим, держали мир на весу. Когда прервётся потомство последней из них, не останется ни одной танцующей, этот мир опрокинется и потонет в холодной подземной воде. Так знали древние и повторяли её мать и бабушка. Так верила она и молилась и служила, чтобы час этот пробил как можно позже.
Власти относились к танцу негативно, но проявляли снисхождение. Танец был для них грубым атавизмом, пережитком старой веры и хулой на религию Города. Но при любой попытке запретить его или хотя бы ограничить множество людей Нижнего Города отказывалось приступать к работам, что случалось помимо этого лишь когда в тавернах не оставалось ни меры вина. Суть старой веры никто не помнил помимо самих танцующих, но само действо танца было необходимо людям. И была ещё чёрная тоска. По какой-то необъяснимой причине ни разу за всю историю Города ни одна из танцующих не заболела чёрной тоской. Рабочие и управляющие, стерегущие и даже архонты правителя гибли от страшной болезни. Глаза их меркли и смотрели, не видя мира вокруг. Уши их слышали, но не реагировали даже на голос любимых родных им людей. Тела их могли двигаться, есть и пить, но лишь когда их кормили и вели за руку. Остаток жизни больных проходил кротко и тихо. Лишь зеркала отчего-то привлекали их внимание. Часами тоскующий мог сидеть перед зеркалом, безмолвно и кропотливо рассматривая в нём себя с видимым интересом. Так многие из них и встречали свой час - перед стеклом, с навсегда застывшим взором.
С годами чёрной тоски становилось всё меньше. Учёные города как-то боролись с ней и часто, окрылённые успехом, заявляли о полной победе своей над болезнью. Но тоска возвращалась снова и снова, забирая всё новых людей, приковывала их к постелям, креслам и зеркалам. Возможно, поэтому люди смотрели на танец с надеждой и охотно собирались ради него. Тайно верили, что танцующая отдаёт им частицу своей неведомой стойкости и на время отдаляет приход тоски и самой смерти. Множество глаз всякий раз завороженно следило за танцем. Множество рук возносилось к небу и падало к земле в такт рукам танцующей. Люди кружились, качались на месте, приплясывали, повторяя за ней, как могли. И ничто не могло заставить их отступиться от зрелища и разойтись, пока продолжался танец. Ничто, кроме сирены.
В тот день много времени назад она танцевала на площади. Вокруг колыхалось море восторженных зрителей. С высоты этажей можно было увидеть, как волны взмывающих рук разбегались кругами от центра, как от капли, упавшей в меру с водой, когда стоявшие позади повторяли за передними рядами движения танца.
Но вот все руки разом безвольно опали, а головы склонились на грудь. Серое море толпы сперва замерло, а затем стало медленно и нестройно покачиваться в такт переливам звенящей сирены. Стерегущие двигались между рядами, досматривая и обыскивая подозрительных на вид. Один из бойцов подошёл к ней, стоявшей на своём ковре посреди площади. На ней был лишь сарафан без карманов, а из вещей лишь ковёр да бечёвка к нему лежала в стороне. Но боец не преминул воспользоваться поводом досмотреть и её, словно под сарафаном между ягодиц и грудей могло укрываться нечто запретное, недозволенное к обладанию.
Её поникший взгляд видел лишь его ботинки, плотные серые брюки, амулет на груди и пистолеты за поясом, прикрытые полами плаща. Крамольная мысль ухватиться за них, если вдруг прекратится сирена, и выстрелить испугала её. Она принялась молить Светило о терпении для себя и прощении для испытующего её и это привычно сработало. Вскоре её уже не тревожили ни прикосновения, ни густое дыхание в волосах и на лбу. Пока он не нащупал сосок и не приноровился к нему ногтем.
Тогда чья-то властная рука ударила по его запястью. Она успела заметить блестящие офицерские знаки на рукаве мундира. Боец отступил шаг назад, запахнулся плащом и исчез. Офицер заслонил её от толпы, пустил руки в волосы и проверил на ощупь, не сорваны ли серьги. Потом деликатно поправил упавшую с плеча лямку её сарафана и тоже исчез. Исчез в тот момент, когда по щекам её побежали слёзы. И остаток сирены она тихо плакала, благодаря Светило за то, что ни один из двоих стерегущих не видел её слёз.
Сумерки уже сменялись утром. Ядовитый туман растекался и прятался в жерлах дренажных колодцев, из которых и выползал по ночам. Долгие ряды статуй вдоль улиц взирали со своих постаментов, ожидая первых прохожих, спешащих к работам. Померкшие луны в их руках поглощали теперь дневной свет, чтоб излить его ночью для запоздавшего путника и патруля стерегущих.
Ковёр щекотал и покалывал ступни, всегда поначалу, пока она не привыкала к его узловатой петлистой поверхности. Тени предметов опали и прятались по углам. Настало время служить. Она встала прямо и подняла над собою руки. Мысли привычно стихали и вскоре совсем покидали её. Началом всему всегда было вознесение славы Светилу. Так её предки встречали его на восходе в то время, когда Светило ещё было ярким, а вода падала прямо с небес. Стоя лицом на восток, наполняясь спокойствием и теплом после тёмного холода ночи - так полагалось встречать новый день. Наконец она ощутила тепло, разливавшееся по лицу и рукам. Светило не грело её сквозь окно, оно было внутри. Вот оно растекалось по телу, прилило к щекам, стекло по ногам. Теперь она была Древом, воздевающим ветви к Светилу. Руки и торс её плавно ритмично покачивались на ветру. Светило дарило земле плодотворную влагу - руки её поднимались и падали, рисовали широким движением фигуры, стан изгибался, а ноги приплясывали на ковре. Земля благодарно трепетала и славила силу Светила, ветер нёс семена, а вода орошала их. Так начинала танцующая каждый день с одного из тех танцев, что держали их мир на весу.
Её руки и волосы рассекали пространство вокруг, пока совершалась великая жатва. А когда древний Змей оплетал и опутывал землю, она извивалась, кружилась под небом, свистя в воздухе пальцами. Но вот гром и молнии ударяют с небес, голова и всё тело её раз за разом взмывают и падают на ковёр, Змей повержен и прячется в недра земли. Дыша часто и глубоко, свернувшись клубком, она неподвижна и умиротворена.
Древний поэт написал "города" вместо "город", возможно, для рифмы и ритма, но это отдавало ересью верхоглядов, говоривших о "звёздах", которых никто никогда не видал. Подобно тому, как есть лишь одна Звезда, что покоится в недрах горы, есть лишь Город и никаких "городов" быть не может. Он бегло прочёл всю поэму ещё раз. По всему тексту читалась лишь чистая лирика, но строфа с "городами" ставила под сомнение благонадёжность её автора. Всё же завтра он отнесёт эту книгу и адресует архонтам, сопроводив пояснением. Если поэму сочтут еретической, книгу изымут и переиздадут с исправлениями, а может и вовсе предадут забвению.
- Мы уничтожили множество книг, возможно даже слишком много. - Архонт сделал паузу и откинулся на спинку кресла. Чёрная мантия прошуршала по подлокотникам. Он внутренне напрягся, но не подал вида: архонт мог позволить себе такие сомнительные фразы, его же самого за них немедленно арестовали бы. Возможно, это проверка.
- Ты уже изучил много старых книг. Не больше, чем кто-то другой в твои годы, но дело не в количестве. Ты хорошо научился работать с текстом. Видишь то, что другим не заметно. Тебе открываются скрытые смыслы, которые упускают другие. Потому я позвал тебя на меру чая, узнав, что ты прибыл с какой-то очередной находкой.
- Я обнаружил строфу в поэме, где речь идёт о "городах". Не думаю, что это опечатка в наборе. Возможно, речь идёт...
- Города? - Архонт недовольно поморщился и поёрзал в кресле, словно боль прострелила ему поясницу. - С "городами" тоже разберёмся, будь уверен.
Теперь старик смотрел искоса и молчал, слово думал, задать ли ему откровенный и важный вопрос или ждал откровения сам. Определённо, проверка. Но чем он навлёк на себя подозрение? В его памяти пробегали все книги, прошедшие через его руки. Он листал их перед мысленным взором, вспоминал ритмы строф, иллюстрации, пометки прежних владельцев на полях. Что не так?
- Запоминай. - Голос архонта стал твёрдым и властным. - "Звезда питается тяжёлым водородом". Это всё. Одна строка.
- Звезда питается тяжёлым водородом. - Невозмутимо повторил он.
Старик довольно кивнул, но взгляд его сохранил твёрдость и торжественность.
- Всего одна строка. И вся - сплошные метафоры. Тяжёлый водород? Лёгкий свинец? Что это? Никто не знает. Ты любишь иносказания и до сих пор они тебе неплохо открывались. Так вот тебе задача: открой эту строку. Найди ей разумное соответствие. Или докажи, что она не имеет смысла. Ищи везде. Получишь любые книги из хранилища. И никому ни слова. Это может быть абсурдом безумного поэта, а может оказаться чем-то важным. Усвоил?
- Так точно. - Блаженное тепло разливалось по его рукам. Только теперь он заметил, насколько они перед тем похолодели. - Позвольте узнать: какая-то новая ересь?
- Нет. Старая. Нам теперь неизвестная и, может статься, важная. Те, кто были до нас, сожгли много странных непонятных книг. Что до ересей, то нам остались лишь жалкие их отголоски. Но иногда получается так, что лучше бы кое-что сохранилось в более полном своём содержании. Подробностей ты не поймёшь, да тебе и незачем.
- Я услышал тебя, о архонт. Велишь идти? Обещаю уделить своё время этой строке. Не менее часа каждый вечер. И при любых достойных находках...
- Часа в день мало. Время работает не на нас. Если нужно, тебя освободят от ночных дежурств. - Старик подался вперёд, напирая на стол. Чёрная мантия прошуршала вновь. - Я хочу, чтобы ты проникся вопросом. Представь что-нибудь романтическое, если это тебя подстегнёт. Представь, что ты ищешь оружие против грозовых демонов, способное остановить их уже навсегда. Или представь, что наша Звезда больна. Больна чёрной тоской. Яркий образ, не так ли? А ты ищешь лекарство для нашей Звезды. Всё, ступай.
Поклонившись архонту, он направился к выходу.
- И вот ещё что. Прекрати уже таскаться к танцовщице. Ночи в Нижнем Городе к добру не ведут, в таверне ли или в чьей-то постели. Заодно и времени у тебя станет больше. Иди.
В семье помнили её прапрабабку. Она танцевала так долго, что наследовала своей правнучке. В семье говорили, что прапрабабка однажды ушла за периметр и даже сумела вернуться. За несколько дней отсутствия в Городе она поседела, а вернулась поникшей духом, с туманным взглядом, долго не ела и даже не разговаривала. Люди даже решили было, что это начало чёрной тоски, но всё обошлось. Впрочем, даже вернувшись к привычной жизни, она никому никогда не рассказывала о том, где была и что видела.
С тех пор все признавали, что она немного не в себе. С годами задумчивость и отрешённость от мира овладевали ею всё чаще. Много раз в конце жизни она разворачивала свой ковёр и вместо танца сидела на нём и часами рассматривала узоры, словно видела больше, чем было начертано нитями. А незадолго до смерти вплела в основной узор ещё один круг и соединила словами имена матерей в одну бесконечную абсурдную фразу, не дав пояснений ни дочерям, ни внучкам, ни правнучкам.
Поговаривали, будто она повстречала одного из грозовых демонов и даже танцевала для него, но это были лишь сплетни. Никто не способен зайти так далеко и остаться живым, подойти к тем границам, которых достигают сила Звезды и воля правителя, отражающие атаки демонов, заставляя их сгорать на подлёте далеко за пределами Города. Лишь грохот их взрывов, глухой рокот ударов, сотрясавших асфальт под ногами, тревожили жителей Города во время атак стаи, а ночью видны были над горизонтом ещё всполохи пламени и огненный след догорающих в небе демонов, поверженных волей правителя.