Моего деда при рождении назвали в честь Ярослава Мудрого, но, вспоминая об этом, он усмехался и был непрочь, чтобы домашние называли Яриком. Так обращались мои родители, я тоже, иногда звала просто дедом. Моя привязанность к нему была безоговорочной и бескорыстной, без каких-либо условий. Только начиная с подросткового возраста я стала эксплуатировать его интеллект и владение иностранными языками.
Для деда Игната и бабы Геи он был Ярославом Андреевичем. Не помню, чтобы бабушка Лена называла его ласково или уменьшительно, только Ярославом.
Он родился в 1919ом, умер в 2009ом, через 7 лет после исчезновения сына и через 15 лет после смерти Игната Ивановича. Мой прадед, Соливан Андрей Петрович, был купцом и занимался строительством речных судов. В двадцатом году он перевез свою семью с годовалым Яриком в Китай. В биографии о том времени загадочно звучали Манчжурия, Харбин, Шанхай.
За границей Ярик много учился, освоил рабочие профессии электрика, слесаря - механика, даже служил рядовым русского вспомогательного отряда при французской полиции. В 1947 году вернулся в СССР по приглашению Сталина. Вскоре пожалел, дурак, кому поверил, но было уже поздно, железная дверь впустила и больше не выпустила. В 1949 году он был осужден по статье 58 на 10 лет и отбывал срок в Казахстане. После смерти Сталина освобожден и признан осужденным необоснованно, женился, и у него родился сын Андрей, названный в честь деда.
Я много раз просила Ярика написать о своей жизни, он обещал, иногда набрасывал пару ─ тройку абзацев в школьной тетради, кое-что накопилось. Полноценным считаю его очерк объемом менее четырех тысяч знаков с названием "Приличное общество".
Древнегреческий философ Сократ, как известно, только говорил, а записывал его ученик Платон. Платона в наличии не было, только я в роли слушательницы, увы, привычки вести дневник в то время у меня не было. Хорошо запомнила из его рассказов, что когда он приехал из-за границы и поселился в рабочем поселке, вписаться в него так и не смог, народец сплошь какой-то нечеткий, как он говорил, ни ума, ни понимания, и злой. Затеряться в массе невозможно: рост под два метра, большая голова и профиль Мефистофеля. Друг ─ художник, тоже оттуда, вылепил несколько голов, продал знакомым, деньги пропили вдвоем.
Приехав в СССР из Шанхая в сорок седьмом, дед ходил по улицам рабочего поселка, заметный в любой толпе, лицо интеллектуала, абсолютно не советской внешности, одетый тоже не по-нашему, и от него шарахался плохонького вида и одежды запуганный врагами народец. Поэтому и репрессировали через два года, чтобы не смущал пролетариат. Видимо, предполагалось, что за десять лет изоляции уменьшится рост, лоб и уши зарастут волосами, а мысли будут соответствовать уровню гегемона. Отбывал срок в Казахстане, но об этом не рассказывал, неинтересно. Любил подшучивать над собой и не считал, что судьба его чем-то обделила, был веселый и отличался редкой деликатностью. На публике терялся. Когда я пару раз приводила его на сборища жертв политических репрессий, думала, что устраиваю деду праздник, он подпирал стенку и отказывался присоединяться к публике. Так и стоял, нависая над сидящими, готовый в случае чего к бегству, опыт прошлого научил опасаться любых сборищ. Коммунистов не любил, но, сколько я помню, охотно слушал их, для него это было развлечением. Что уж тут, любимое занятие ─ треп, как сам признавался, круглосуточный с перерывами на сон.
Вопросы, почему дед не только терпел, но и с удовольствием встречался со сталинистами, отпали, когда я студенткой познакомилась с его соседом по хрущевке. Сосед приходил в гости с неизменной бутылкой водки, зная, что старик предпочитает коньяк. Мне случалось участвовать в посиделках, когда я периодически скрывалась у Ярика от родителей, так это называлось, в действительности спасалась от самой себя. Стремление к свободе неизбежно оборачивалось полным одиночеством, ─ дилемма, которую трудно разрешить в гормональном возрасте и не только. Родители жили своим театром и, как говорил отец, уважали мое личное пространство, что меня бесило: о каком пространстве они заботятся, если с детства помню, что мы всегда вели кочевую жизнь.
Сосед намного моложе Ярика, родился незадолго до войны, инвалид, катаракта, почти слепой, но при мне водку ни разу не налил мимо стакана и не перелил. Читал военные мемуары, политические детективы, а также периодику. В его голове все перепуталось. Уверял, что авиаконструктор, хотя его собутыльники, с кем он с детства рос на одной улице, были в курсе: врет, учился в ПТУ, раньше называлось ФЗО. Партизанил, хотя в войну был ясельного возраста. Помешан на преступлениях. Любимая тема, как к нему постоянно обращаются за помощью компетентные органы, просят поймать особо опасного преступника. "Иду поздно вечером с работы, через сквер, вижу, кто-то лежит под лавкой, так просто человек лежать не может: либо он болен, либо пьян, либо скрывается, значит, преступник. Увидел меня, быстро вскочил на ноги и побежал за мной. Я спрятался. Тут как тут милицейский патруль. Преступника поймали. Той ночью он должен был перейти границу с секретной информацией. Посадили, сбежал, опять ищут". Менты просят помогать, потому что при его знаниях любого ученого посадит в лужу. Ярик только смеялся и предлагал еще выпить.
Я любила деда и трезвым и пьяным, алкоголь делал его еще добрее. Установка не возражать идиотам, впечатляла, но трудно исполнима, тут я не в деда, скорее в отца. Я много раз наблюдала, как отец жестоко издевался над неловкими высказываниями, не замечая, что многие терялись в его обществе. Надеюсь, что в отличие от него осознаю: эксплуатировать ради развлечения чужую глупость безнравственно.
Не знаю, считать заслугой или ошибкой идею деда сотворить из Инессы актрису и создать театр Светофор. Сам дед никакой заслуги в этом не видел, о театре мечтал сын, у Инессы мощный голос от природы, но для пения не приспособленный, оставалась профессия актрисы, все просто, не надо преувеличивать. Сначала это был студенческий театр с выездами по городам области, а потом уже стал народным. Я пыталась разобраться в этой истории, потому что фигурировали известные в городе культурные деятели, но упрямый дед считал, что мне незачем забивать голову всякой ерундой. Со временем я узнала, что в городе был народный театр имени Чехова, режиссер ─ сын друзей Ярика по Шанхаю. Естественно, путь был открыт и для Инессы и для Андрея, и он стал набираться профессионального опыта в качестве режиссера и сценариста и "пробил" Инессу в основной состав. Она играла лучше всех, потому что не боялась сцены, как все аутисты, ─ поговаривали недоброжелатели.
Суета сует, отмахивался дед и старался научить меня чему-то умному. Догадаться нетрудно, кто драматическим образом повлиял на формирование моего мировоззрения, в результате я могла не получить диплом о высшем образовании, но обошлось. Если Филипп считает, что тоже подпал под воздействие мощного ума, то Ярик не ставил такой задачи, для него я была абсолютной ценностью, все остальное, как он любил выражаться, бесплатное приложение.
В девяностые не только я, но и мой отец тянул Ярика на тусовки жертв сталинизма и бывших диссидентов. Дед никогда не выступал, как, впрочем, и другие жертвы, по возможности налегал на алкоголь хорошего качества. От кофе отказывался, его готовить не умеют.
Тогда отец решил написать пьесу, почему нет, сын пишет об отце, занятие, достойное всякого поощрения, пора нам войти в историю средствами искусства. Прототип главного героя пьесы хмыкал, слушая монологи старика в инвалидном кресле. Что делать, актер, который должен играть мудрого старца, коротконогий да еще прихрамывает. Народный театр принимал всех желающих играть на сцене, был бы голос.
Старика звали Наумом. Почему не Сократом? Или Платоном, современное имя. Но это детали, главное, образ Ярика не получился, сценарий распался на отдельные эпизоды. На мой взгляд, неудачен был замысел проследить биографию героя через близкое окружение. Мы были такие разные, мало что нас объединяло кроме пространства. Каждый из нас жил в своем историческом времени. Баба Лена ушла в религию, таких в ее возрасте немало. Мамуля - папуля ─ отрицательные заряды, в свой мир искусства никого не пускали. Дед Игнат не воспринимал театр ни в каком виде, а также косо смотрел на Ярика с биографией типичного врага народа. Только в эпизодах с Геей, по пьесе она Гера, просматривалось настоящее время, но так затейливо, что рядовому зрителю не догадаться. Я сначала решила, что в пьесе Гера ─ типичная теща из анекдота, но потом вчиталась и обнаружила, что образ не такой типичный.
Моя бабушка Гея в молодости с набором внешних данных деревенской красавицы, включающих голубые глаза, румянец на всю щеку, русую косу, никогда в деревне не жила, ее родители не жили тоже. Ей была присуща некоторая манерность, правда, включалась для достойных гостей равного с профессором или более высокого ранга. Веселой ее назвать трудно, постоянная настороженность из-за непредсказуемости дочери изматывала, и от общения с посторонними она быстро уставала. Даже взрослая Инесса, уже известная актриса, не внушала доверия матери. В отместку дочь устраивала сцены, иногда приходилось прибегать к помощи врачей психбольницы.
Ярик обратил на это внимание и ненавязчиво сопровождал невестку в профессорский дом. С Геей вел себя подчеркнуто галантно, ей нравилось, и она охотно с ним кокетничала, несмотря на то, что он приходил в джинсах и свитере. В профессорском доме такая одежда считалась вольностью, дед Игнат сделал как-то замечание, на что Ярик ответил, что в стране победившего рабочего класса нельзя носить костюмы буржуазного кроя.
Гера в пьесе ─ сестра инвалида Наума, на ней дом. Она по ходу действия учится шить реквизит для театра. Представить реальную Гею за швейной машинкой не могу, ни рукоделием, ни шитьем никогда не увлекалась. Дед Игнат выписывал журналы, толстые и тонкие, она читала все подряд и потом с ним обсуждала. Какое у нее образование, я так и не добилась: что-то связанное с химией, вроде бухгалтерские курсы, в разговорах выплывал индустриальный техникум, но вскользь.
Гера ─ экзальтированная особа, вообразила дворянских предков, черт попутал в лице деревенской тетки, помнившей, что кого-то из декабристов сослали в деревню, так начался их род по фамилии Федотовы. Героиня бредила о балах: дворцовый зал, нарядная публика, французская речь, восхитительная музыка. Даже пыталась говорить на французском, когда-то давно учила его. Для выразительности образа отец пригласил пару танцоров из ансамбля песни и пляски. Гера сидела за швейной машинкой, сооружение не для слабонервных. Пара танцоров ходила по сцене и разбрасывала блестящие лоскуты, атласные ленты, поношенные пеньюары с необыкновенно широкими рукавами и порванными кружевами. Гера все шила, периодически танцевала с шарфами и лентами, естественно, подключались танцоры, надо сказать, это был выигрышный номер. Неожиданно появлялся человек во фраке и громко заявлял: "К нам едет полк гусар!"
Гера роется в реквизите, разбросанном по сцене, достает детский чепчик, изображает восторг, кружась и прыгая, садится за швейную машинку, из-под ее рук вылетают разноцветные чепчики, которые по ходу пьесы должны бросать дамы при виде гусаров. Но гусары не появляются, чепчики бросают вверх и ловят танцоры, предполагалось, что зрители знакомы с классической литературой.
Наум в инвалидном кресле утирает слезы: дожили, Гера стала зарабатывать, храня традиции предков купеческого сословия, нам теперь голод не угрожает.
Я пробовала уточнить происхождение героев: дворянское или купеческое? Отец махнул рукой, какая разница, главное, они сумели выжить в рыночной экономике, потому что у них были нужные предки. Такая простая идея пьесы умилила и рассмешила Ярика. Хотя смеяться нечему, ведь он сам внушал нам, что народ, по сути, недоверчив, но любит простые истины, чтобы было просто и ясно. Самое непосредственное ─ это цвет, тексты уже сложнее, театр должен быть зрелищным, вот и исходите из этого.
Установка светлого ума следовать прихотям простых умов была, на мой взгляд, губительной. Его оправдание, что глупость не лечится, но на ней можно заработать, я не принимала, попахивало мошенничеством.
─ Что ты хочешь? Делать вид, что дураков у нас нет? ─ спрашивал он.
─ Я не про это, не нам с тобой ставить диагнозы. Людей надо научить, а уже потом требовать умных поступков.
Лицо деда светлело, взгляд увлажнялся, он умилялся, будто перед ним маленькая девочка с бантиками. Меня злило, я не такая, я взрослая, пора ему с этим смириться.
В театр он не ходил даже на гастрольные спектакли знаменитых режиссеров, изредка смотрел фильмы, никогда не пропускал японское кино. Для меня загадка, в нем ничего не было от японских самураев, возможно, поэтому и увлекался чуждым ему искусством. Или я деда не совсем хорошо знала. Так, например, театр он игнорировал, но ведь предложил начинать любой спектакль, погружая зал в цвета светофора под звуки метронома. Идея пришла, когда сын в очередной раз выговаривал, почему отец не ходит на спектакли. На вопрос, зачем ходить, Андрей ответил: потому что искусство лечит душу. Инесса отказалась считать себя таблеткой, уж тогда наркотик или алкоголь хорошего качества. Ярик из вредности, сказал про цвет. "Разве не слово?" ─ удивилась я. "Слово? Смешно. Люди приходят смотреть, а не слушать". Дед понимал, что упрощает, видно было по его выразительному лицу, но слово не воробей, пришлось доказывать, что он прав. Не помню, кто из нас попытался уточнить, сколько цветов рекомендуется на один эпизод.
Ярик захихикал:
─ Светофор, только светофор, ничего больше. Всем все понятно: открыто ─ закрыто. Открыто ─ иди, закрыто ─ расслабься. При желтом замри в ожидании. Думать и вести беседы в этот момент опасно.
─ О, как здорово! ─ восхитилась Инесса, ─ Чур, я в красном. Не хочу зеленое лицо как у трупа, желтый лимон тоже не желаю.
Но ее уговорили, ради сцены соглашалась на все. Бывало, что-то угнетало ее, чего-то боялась, но когда играла, справлялась со страхами.
Мне было восемнадцать, я думала, куда поступать учиться после окончания школы и вслушивалась в разговоры Ярика с Игнатом. Деды настолько различались, что невольно приходил на ум Гегель с его законом единства и борьбы противоположностей как главного условия развития. Что касается единства, то оно внешнее, их объединила психушка, в одно и то же время в ней оказались сын Ярика и дочь Игната. Борьба противоположностей при встрече двух вынужденных родственников почти никак не проявлялась, они не спорили, но оба были напряжены, чувствовался глубокий подтекст.
В последние годы жизни профессора, еще до его явной деменции, они часто встречались, как говорил Ярик, из чистой любви к философии, один, правда, профессионал, второй поднатаскался на зоне, куда закрыли слишком грамотную профессуру.
Деды перекидывались фразами, я старалась вникать. Гегель еще понятен: абсолютная идея, все разумное действительно и действительное разумно, но когда они начинали жонглировать кантовскими понятиями: вещь в себе - вешь для нас - вещь в себе для нас - вещь сама по себе для нас и не для нас - сама в себе и для себя, - у меня кружилась голова. Инесса однажды не выдержала:
─ Какого цвета? Вы забыли цвет!
─ Что? ─ хором спросили ошарашенные деды, будто кирпичи посыпались на их головы.
Инесса не успокаивалась:
─ Вещь в себе и для себя, как все эгоисты, одета в красный верх и желтый низ. Что так смотрите? Любой предмет вокруг нас выделяется, прежде всего, цветом, серое на сером, зеленое на зеленом выглядит как сплошной фон. Иные предметы лучше бы цветом не выделялись. Только не надо мне рассказывать про форму и содержание.
Ярик смотрел на Инессу и почесывал затылок. А я злорадствовала: твоя школа, пожинай плоды.
Как-то я пристала к нему с вопросом, что такое глупость, видимо, была не уверена в себе. Не надо тему забалтывать, требую точного определения и ясных критериев. Я петушилась, Ярик ухмылялся. Ирония? Веселье? Нет, скорее радость, вот плод его воспитания.
─ Это очевидно, умный поймет сходу, а глупому не объяснишь,─ мягко произнес он.
─ Нет уж, не надо мне абстрактных фраз.
─ Ладно, тогда я предлагаю ограничиться глупым поступком, результатом не просчитанных варианты последствий.
Наконец! Он сам так сказал, никто не тянул, но я пощадила его и не стала ни в чем упрекать, ведь он берег нашу семью, берег Инессу от полного безумия, мы и сейчас продолжаем кормиться его воплощенными в жизнь идеями. Лучше бы он научил нас чему-нибудь полезному.
Все, что происходило в нашей стране в перестройку, у Ярика вызывало усмешку и сочувствие, особенно тестю ─ профессору, вот где проявилась культура милосердия любимого деда. Он еще оправдывался передо мной: "Игнат ведь как послушный ребенок, добросовестно учился, знает толк в Канте и Гегеле, но делать выводы не научили, жил и работал, как велено. Прошли годы, оказалось, надо было бунтовать не за, а против".
Игнат чуть не рыдал, когда сменили название его кафедры. "Зато живой", ─ утешал Ярик на профессорской кухне, готовя себе крепкий кофе, Игнату слабый чай. Столешница из белого мрамора посреди кухни уюта не создавала, но Ярику нравилась. "Мрамор предпочтительнее на кладбище", ─ возражала я, но Ярик усмехался: "Мысли о смерти очень полезны для занятий философией, отрывают от быта". Когда я спрашивала его, как они раньше уживались друг с другом, ведь были семейные праздники, Ярик пожимал плечами, зачем веселье превращать в семинары по философии, он этим занимался на зоне. Видимо, там сформировался взгляд на материалистическую философию как на редкое фуфло. Карла Маркса он ненавидел всей душой, называя его Кырлой-Мырлой. Звучало по-детски, он вдруг превращался в хулиганистого подростка. При этом оглядывался, не подслушивает ли кто-то из домашних. Это была наша тайна.
Ради Игната он перестал демонстрировать ненависть к марксизму ─ ленинизму, даже соглашался, что есть крупицы истины, почесывая лысину, но не помогало, выдавить из себя так ничего и не смог.
Именно Ярик повлиял на выбор философского факультета университета. Внешне спокойный, но внутренне сосредоточенный, с доброй улыбкой, иногда переходящей в иронию, но не обидной, был для меня абсолютным авторитетом. Сочетание доброты и высокого интеллекта сразило меня на всю жизнь. Никого, похожего на деда, я больше не встречала. Единственный светлый ум в стране дураков, ─ так я считала в юности, включая в "страну" Соливанов, Кузнецовых и философский факультет университета. Если бы он услышал, посмеялся бы, на лесть падким не был.
Но это не означало, что я с ним во всем соглашалась. Мне нравились стройные конструкции классовой борьбы, я плохо понимала происходящее вокруг, зато мир советской философии был ясен и убедителен. И мне нравилось ленинское определение материи. Правда, стройные конструкции стремительно рушились.
─ Как могли философские умы так облажаться. Пока мы прожужжали всем уши о классовой борьбе, другие страны не спали, поэтому импорт, каким бы дорогим не был, всегда востребован.
Я пыталась спорить: не в барахле смысл жизни, а в духовных ценностях. Он только смеялся и гладил меня по голове.
Не помню, чтобы дед ездил на природу или ходил в гости, он любил читать, неважно, где, да хоть в кладовке, лишь бы свет был. Он хотел глубже разобраться в истории тоталитаризма, что естественно при его биографии. Я прочитала в его записях начала двухтысячных предсказание: через двадцать лет разгорится борьба между европейской и азиатской культурами. Читать написанное дедом мне разрешалось. На вопрос, на чьей он стороне, загадочно улыбнулся, поглаживал бороду, и стал юлить, что так сходу и не ответить. Я достала его, и он сказал: "Понимаешь, люди разные с разными вкусами, кому нравятся блондинки, а кому-то брюнетки, это все идет из детства". Ответ меня не устроил, даже показалось, несколько принизился образ мудрого деда. Он почувствовал и добавил: "Принимать решения должны люди, способные видеть мир с разных сторон. Я не из их числа".
Ярик никому ничего не обещал, никому ничего плохого не хотел, почему я сужу его так строго? А кого еще судить? У него единственного был ясный ум, поэтому он виноват. Виноват в том, что умный, ─ это не вопрос, а утверждение.
Умный Ярик жил в другом мире, где быть счастливым не обязательно, была бы пища для ума. Естественно, это меня не устраивало, я хотела быть счастливой и не видела смысла в другой жизни. Я приставала к деду с вопросами, а он призывал меня меньше пользоваться абстрактными понятиями, тем более, искать в них смысл, его там нет. А в чем искать? Он не прячется, умей видеть. И что ты мне советуешь? Призыв к чему? Само по себе "видеть?" Вижу сны, иногда чудится то, чего нет, например, в темноте или от переутомления.
Я злилась, а он вставал во весь свой рост и начинал перекатываться с пятки на носок, будто колебательные движения должны успокаивать. Кого? Его? Меня?
─ Мы с тобой говорим на разных языках, ─ переводил дед разговор на другую тему.
Я не щадила его и требовала объяснений. Он скреб пятерней лысину, все неистовее, будто распутывал мысли и пытался их причесать. Из его выразительных жестов этот самый выразительный. Он вставал, прохаживался, что-то переставлял, протирал тряпкой, не помню, чтобы движения сбивали его плавную речь.
В последнее время я будто слышу его приглушенный голос: "Можно кокетничать с опасностью, даже со смертью, ею никого не удивить, есть лишь одна по-настоящему важная философская проблема ─ это счастье". Наконец! ─ дед согласился со мной.
Мы прогуливаемся вдоль бухты, наблюдаем, как белый аист плавно опустился на выступающий из воды камень, выгнул шею, поджал одну лапу, изящный и хрупкий, застыл в оцепенении как фотомодель, люди вытащили телефоны и стали снимать. Ярик рядом, мы вдвоем любуемся птицей, морским простором и чистым небом.
Приличное общество
(Из редких воспоминаний Ярослава Соливана)
.
"В мрачные далекие времена господства деспотизма многие мечтали попасть в приличное общество. Постараюсь описать, как такая мечта исполнялась в мое время в свободном от насилия обществе.
Приехав в Союз в сорок седьмом году, я провел больше года на свободе в должности сварщика на заводе, неважно каком, потому что к теме не относится. Общее впечатление об окружении: нищета, лежащая на всем печать серости, отсталости и уныния. Люди поражали своим крайним невежеством и безразличием ко всему, кроме бытовых забот.
В сорок девятом я был изъят из обращения и после нескольких месяцев следствия, проведенных во внутренней тюрьме МГБ, был переведен в городскую следственную тюрьму, где мне предстояло ждать решения судьбы Особым Совещанием на основании следственного дела.
Процедура приема нового пополнения оказалась довольно любопытной: всех построили в шеренгу вдоль коридора, вышел вертухай затрапезного вида и, заглядывая поочередно нам в глаза, безошибочно рассортировал на две группы: мужиков и блатных.
Небольшое пояснение: после окончания войны партия и правительство, проявляя трогательную заботу о внутренне им близких мошенниках, ворах и насильниках, дабы не подвергать их риску от общения с носителями губительной идеологической заразы в лице "врагов народа", то есть "политических", постановили изолировать "временно оступившихся" граждан от неисправимых врагов ─ предателей родины, чем неизмеримо облегчили жизнь в местах заключения этих самых "врагов".
После нескольких дней карантина меня завели в большую камеру, человек на тридцать. Немного освоившись, я приятно удивился, потому что оказался среди совершенно нормальных людей. В камере находились только "враги народа", а не примитивы, с которыми общался раньше.
Народ в камере разной судьбы: от осколков старой интеллигенции, начинавших свои лагерные странствия еще в двадцатые годы, до всяких уклонистов, впервые посаженных в 37 году, отбывших уже один срок и взятых на всякий случай вторично. К ним добавились недавние вояки и свеженькие репатрианты. Многие обладали большим жизненным опытом, главным образом лагерным, и, что самое важное, я впервые попал туда, где люди свободно обсуждали любую тему без боязни расплаты за лишнее неосторожное слово, что было так характерно для людей за стенами тюрьмы.
Осознание урока, полученного в камере, пришло значительно позже, при сопоставлении порядков: в эпоху деспотизма уголовники содержались за решеткой, а порядочные люди, за исключением немногих, чересчур увлекавшихся игрой в революцию, гуляли на свободе. После революции было обещано построить новый светлый мир на обломках старого. При воплощении оказалось, что нормальные люди и преступники поменялись местами в социуме. Теперь хорошее общество надо было искать по новому адресу: Архипелаг Гулаг.
Не следует только думать, что население даже спецлагерей для врагов состояло исключительно из представителей "хорошего общества", было много и бывших партизан-бендеровцев и прибалтов, бывших вояк и просто случайных людей, попавших туда часто за длинный язык.
Однако не они делали погоду, обстановка была абсолютно несравнимая с теми временами, когда всех держали вместе с уголовщиной".