Всю осень Джу писала короткие стихи на рельсах сварочным электродом. За искрой оставалась линия из бугров и потёков, да и хорошим почерком Джу похвастаться не могла. И всё же, то был её взлёт, какой случается раз в жизни. Ни до, ни после, так хорошо ей не было. Мы двигались на северо-запад, за нами ложились готовые пути, шрамированные стихами - только для тех, кто знает, где искать. Может, только для нас самих.
Любая колея заканчивается тупиком. Наверное, некоторые поймут: если писатель пишет, когда-нибудь он поставит последнюю точку. Хрупкая штука, сущей ерунды хватит, чтобы всё поломалось. Достаточно услышать неверное слово, и больше уже ничего не пишется. Исчезает равновесие внутри... или, наоборот, всё становится ровно и спокойно, ничто не заставляет говорить с бумагой. Верно, с железом.
Мы без конца подкалывали Джу, порой грубо и неумно - просто по привычке, но она не обращала внимания. Ей бы стоило отправить стихи куда-нибудь, но она сказала, что они никому 'там' не нужны, и продолжила выжигать их на рельсах. Наверное, она писала стихи для железа, а не для газетной бумаги, и вовсе не ради того, чтобы их касались руками. Джу хватало упорства, она пошла в отца и братьев, да иначе не поставили бы её с нами. Для неё было важно оставаться такой - немногословной и прямой, носить тяжёлые ботинки до середины икры и мешковатую одежду цвета табака, а после работы ходить с нами к Большому Повороту - смотреть на скоростные поезда, щуря глаза от холодного ветра, набегающего вслед за прошедшим составом. Формой скоростник вроде многоножки, но в движении его можно сравнить только с несущейся во весь опор собакой - когда шерсть развевается на ветру. Больше, чем с шутками или за куревом, к Джу никто не лез.
Моросил дождь, и жёлтые листья на деревьях вдоль дороги начинали чернеть, оставаясь на ветвях. Кто-то говорил, что так происходит каждую осень, а другие - что это из-за плотности магнитных полей. Воздух рядом с поездами пахнет почти как в грозу. Почти. Есть в нём привкус рукотворного искрящего электричества, но если отвернуться к подтопленным лугам и зарослям гнилого борщевика, кажется, что этот запах был всегда, что он - часть природы.
Закончилось всё в один день; слабый магнит, железка... нет, это не из-за поезда. Никто не подходит близко к скоростникам. Не ближе, чем на бросок ветра в лицо. Это стальной лист, обшивка опоры... их переносят магнитом, цепляя целую пачку. В тот раз, наверное, подцепили больше, чем следовало; у магнита сил не хватило на нижний лист, и тот соскользнул. Видели, как падает лист картона? Вот так и железка падала, только у самой земли развернулась краем и попала в Джу. Пока там разбирались, всё ли в порядке с её страховкой, руку пришивать было поздно. Как бывает - всё равно что от трупа, или другого человека. Не приживётся. Потом выяснилось, что доктора осторожничали не зря - страховка у Джу была палёная.
У калек меняется походка, из-за того, что сместился центр тяжести. Меняется взгляд. Может быть, она просто стала несколько иной. Стала иначе видеть себя... и то, что вокруг. Какая разница, сколько у поэта пальцев, и важно ли, что у него нет правой руки от самого плеча? Джу никогда не обращала внимания на наши грубые шутки - когда смеялись над ней, её стихами и неровными, детскими буквами, разве мог её сломать лист железа? Я думал, нет. Помню, Толстый, начав слепнуть, ушёл на старые пути, в шпальники, и работал до самой смерти; но, даже перестав отличать ночь ото дня, он оставался прежним сквернословом и шутником. Для его души ничего не изменилось.
Я уже сказал, что это была последняя хорошая осень.
Отряд наш расформировали давным-давно, но мне, бывает, за едой или в постели лезет в голову выдуманная глупая и противная сцена - как какой-то бедняга трахает Джу, а она обнимает его одной рукой и смотрит в пустой белый потолок.
А ещё я вспоминаю лица страховщиков, которые читали её стихи, согнувшись над рельсами, и вот тогда мне становится совсем скверно.