В большинстве отечественных художественных произведениях о Великой Отечественной войне, в фильмах описывается подвиг нашего народа. В них описываются неимоверные трудности, голод, страдания, тяжёлые ранения, гибель бойцов и гражданских людей. Через эти страдания оттеняется ценность подвига наших солдат. При этом в этих же произведениях создаётся впечатление, что у немцев все хорошо.
В этих произведениях немцы гибнут в боях, но они, как правило, хорошо одеты, сыты у них нет проблем с боезапасом и т.д. В реальности все было не так. Можно с уверенностью сказать, что у солдат вермахта проблем и трудностей было не меньше, а в некоторых сферах боевой жизнедеятельности даже хуже . Например, та же медицинская служба была качественно хуже мед. службы Красной Армии. Чего стоит приказ об умерщвлении тяжело раненных солдат, которые после выздоровления могли стать глубокими инвалидами.
В новелле я попытался представить себя на месте немецкого танкиста наступающего на разъезд Дубосеково. Мороз, снег, безбрежные снежные поля. Из этой белой пустыни из сугробов, ведётся смертельно опасный огонь. Горят танки, гибнут камрады, а ты даже не понимаешь, откуда огонь. Выпрыгивая из горящей машины, ты попадаешь в объятья Русской Зимы и медленно замерзаешь в снегу. Не понимая зачем ты здесь, когда дома в Германии семья, дети, родители.
В штабных бумагах это называлось «разъездом Дубосеково». На карте у этого места был лишь сухой крестик железной дороги и код высоты. Не было ничего такого, что говорило бы о том, что это место станет адом.
Мы ползли по этой проклятой просеке, уже несколько часов. Внутри стальной гробины гулял сквозняк, пробирающий до костей. Frostfaust – «морозный кулак» русской зимы, сжимал нас в своей ледяной перчатке. Мой «Панцер» III, скрипел и фыркал, с трудом разгребая сугробы. Металл башни был так холоден, что к нему больно было прикоснуться щекой, даже через шлемофон.
Мы были слепы и глухи в этой белой мгле. Снежная пыль от впереди идущих машин залепляла смотровые щели, превращая мир в размытое молочное пятно. В ушах стоял оглушительный рев двигателя и лязг гусениц.
Я вглядывался в узкую щель триплекса, но видел лишь белую муть и расплывчатые силуэты танка Обермайера.
Но что можно было разглядеть в этой метели? Снег, снег и ещё раз снег. Белое, бесконечное, слепое поле. Где-то там должен был быть тот самый разъезд. Наверное, пара путей, будка, может быть склад.
Командир закричал: «Внимание! Справа лощина! Разворачиваемся в линию». Взревев наш танк свернув с просеки пополз по целине, зарываясь в сугробы.
И вдруг – ослепительная вспышка слева. Не грохот, а именно вспышка, разрезавшая белизну. Танк Обермайера дёрнулся, и из его башни повалил густой, жирный, чёрный дым. «Прямое попадание!» – заорал кто-то внутри машины.
Рёв нашего двигателя заглушал все, но сквозь его вой я уловил новый звук – частый, яростный треск винтовок и звучные хлопки противотанковых ружей.
Снег ожил.
Из сугробов, которые мы принимали за часть этого гибельного пейзажа, появлялись фигуры. Призраки в белых маскхалатах. Их не было видно, пока они не начинали двигаться. Они не бежали, они поднимались из-под снега, как демоны, и вновь скрывались.
«Огонь! Огонь!» – вопил командир. Я не успевал менять прицел орудия. Мы стреляли в эти бесконечные сугробы, ужас, паника охватила нас. Я видел как справа от танка Ганса, из снега вырос один такой призрак. Он сделал шаг вперёд и швырнул в борт машины Ганса бутылку. Я видел её полет – короткую, точную дугу.
Оранжевое пламя, жадное и быстрое, лизнуло борт танка. Оно растеклось по броне, заливая смотровые щели, мотор. Танк Ганса превратился в факел.
В панике наш командир заорал- «Назад! Давай назад!» – но развернуться в сугробах было не так-то просто. Мы были как на ладони. Что-то тяжёлое и тупое ударило в нашу башню с сокрушительным грохотом. Внутри все осыпалось, зазвенело. Пахнуло гарью и бензином.
«Попадание! Горим!» – закричал Вальтер, радист. Люк заклинило. Я рвал рукоятку, своего люка чувствуя, как жар от двигателя пожирает воздух внутри. Курт, механик-водитель, выбил свой люк и вывалился наружу, в снег. Его комбинезон пылал.
Я застонал от напряжения всех сил, пытаясь открыть люк, ладони уже обжигал раскалённый металл. Мне вновь повезло. Второй удар. Взрывом сорвало люк, и меня выбросило наружу, обожжённого, контуженного, но живого. Я упал в глубокий, холодный, спасительный снег. Все тело охвачено болью, я не могу пошевельнуть даже рукой. Наконец мне удаётся перевернуться на живот. Обожжённые ладони сую в сугроб, чтобы унять боль. Надо ползти, но куда? Кругом ад.
Поле усеяно горящими танками, как факелами. Черные столбы дыма упирались в низкое серое небо. Снег вокруг взметается фонтанчиками от пуль, с воем проносятся и рвутся снаряды. Подняться – смерть. Остаться, лежать ….
Я лежал, вжимаясь в холодный пепел снега, и плакал. От физической боли, от полного бессилия. Мы шли на разъезд, отмеченный крестиком на карте. Нас остановили и сожгли у этой никому не известной железнодорожной ветки.
А снег тихо падал, засыпая и меня, и дымящие остовы танков, и черный, обгорелый силуэт Курта. И далекие фигуры в белом, которые перебегали в дали.
Они были везде и нигде. Они были самой Россией – холодной, безжалостной, мстящей.
А снег тихо падал, засыпая и меня, и горящие танки,