Июнь тысяча девятьсот девяносто шестого года выдался очень жарким. Солнце палило так, будто хотело вытянуть из земли все соки. А людям вообще не хотелось выходить на улицу после двенадцати часов дня. Пламенное небесное око высматривало себе жертву, кого-нибудь послабее, и беспощадно разило. Только на одной Советской улице дачного посёлка возле шахтёрского города померло шесть стариков. Соседи не успевали провожать на кладбище обтянутые дешёвой красной материей домовины и справлять помины - девять, сорок дней. Колодцы опустели, вода ушла, обнажив осклизлые стенки, которые скоро покрывались бурой коркой.
Три соседки договорились с утра, часов с пяти, топать на реку Абу и полоскать бельё. А речка тоже обмелела, мостки оказались в мутной песчано-глинистой луже, из которых торчал всякий мусор. Соседки прошли к причалу, где народ привязывал лодки. Одна из них досадливо огляделась: ну и где прежнее быстрое течение звонкоголосой Абы, которое враз выхлёстывало из простыней и пододеяльников щелочной раствор. Люди давно уже не могли купить стирального порошка, приходилось вошкаться с бельём по старинке.
Её взгляд упал на прибрежные кусты, в которых торчало что-то коричневое. Женщина заорала не сразу, потому что сначала подумала: какой это гад набросал в реку собачьи трупы? Но позвоночники-то, по-местному - остовы - да грудные клетки оказались человечьи. Она ткнула в них пальцем, и над обмелевшей Абой проплыл дикий крик. Соседки, подхватив тазы, с воплями понеслись к посёлку.
Когда Иван Говорков, заночевавший у тёщи для помощи по огороду, как раз отправился на автобусную остановку, чтобы ехать в город на завод, сразу увидел у реки два ментовских автомобиля-"буханки" и подошёл поближе - чисто поинтересоваться. Вообще-то можно было топать себе мимо, ведь ясно же - снова нашли кого-то из тех, кто не поделил чего-то с местными бандитами. После того, как их главарь Лабоцкий свалил в Москву, между бандюками началась нешуточная грызня. Дня не проходило без того, чтобы радио и телевидение не сообщало о пальбе в людных местах или найденных трупах.
А менты, не отвлекаясь на то, чтобы разогнать зевак, доставали из грязи, выпутывали из кустов останки. Сначала раскладывали их на белых тряпках, потом паковали в обычные полиэтиленовые пакеты. Мент в гражданском не заорал, не стал матерно крыть Ивана, который по-обывательски горестно вздохнул: "Эх, сколько ж опять народу положили... Никак братва не угомонится". Мент пробормотал: "Это человеческие тела". До Ивана дошло: человек в глубоком шоке, ему сейчас не до наведения порядка на месте следственных действий. И шахтёр тихонько отошёл, потому что слабосильный ветерок дунул в его сторону и принёс такой смрад, что в Ивановом желудке съеденные на завтрак ватрушки заворочались и подступили к горлу. Что помешало ему уносить ноги с этого проклятого места? Наверное, та же скорбь и состояние оглушённости, в котором находился следак.
- Тридцать два фрагмента, - услышал он с реки. - И ни одной головы...
Иван, хорошо знакомый с криминальной хроникой, потому что в это время за ней следил практически весь народ, подумал: "Голов-то нет, чтобы опознать было нельзя".
И вот в руках у одного человека в резиновом костюме появилось нечто... С черепа свисали длинные рыжие пряди. А больше ничего человеческого в жуткой находке Иван не заметил. Он побежал за ближний куст, и ватрушечно-чайное месиво нашло свой выход наружу. На автобус Говорков опоздал, добрался на попутке. О причинах опоздания рассказал всем, кто готов был выслушать. В заключение добавил с видом человека бывалого: это не бандюки! Маньяк, как есть маньяк! Люди не знали, соглашаться или нет. Бандитов-то, позже названных организованными преступными группировками, знали все; братки со многими рядом жили и даже здоровались за руку, а вот про маньяков в СМИ рассказывали мало... И если бы знал Иван Говорков, что один из маньяков жил рядом с ним в городе и даже ходил в ту же самую школу, что и он! И придётся Говоркову о нём давать интервью...
Гавриил, отец человека, от действий которого спустя годы содрогнётся вся страна, родился в селе, отделённом от самого совхоза плохонькими дорогами. И когда пришла пора Анне Красивцевой разродиться, эти дороги напоминали болота, способные затянуть трактор. Несчастная два дня орала от нестерпимых болей. "В фельдшерский пункт нужно!" - говорила то одна соседка, то другая. А чем они ещё могли помочь? Ну, младшеньких накормить, коровок подоить да подать воды обезумевшей от муки женщине. Они и сами так рожали, ничего, не рассыпались.
А как же муж? Да никак! В бабские дела мужики старались не лезть. Да и время было неподходящее - в селе буйствовала особенная свадьба: двое братьев-близнецов женились на девках-близняшках. По этому поводу мужики, а с ними и муж Анны, валялись пьяными, открывали глаза только для того, чтобы дойти до забора или стола.
Соседки перепугались: как бы не померла роженица-то! И давай ей на пузо давить! Хлынули тухловатые зелёные воды. "Ну всё, помер ребятёнок!" - решила соседка и могучим локтём упёрлась в Аннин живот. Вылез огромный парнище с башкой, похожей на тыкву. Подёргался, да и заорал. А на другой день один из протрезвевших гостей повёз Анну с ребёнком в фельдшерский пункт на телеге. Хорошо, что случился ранний осенний заморозок и лошадка вытянула телегу.
Назвали парнишку Гавриилом. Трудные роды на нём не сказались, только вот мать вскоре померла. В доме появилась мачеха, а следом - другие дети. В школе никто странностей за Гаврей не замечал. Грамоту он еле одолел, складывать числа научился, и ладно. Зато силы был немереной. И ярость в нём клокотала постоянно: чуть что поперёк его мнения - начинал всё в доме колотить. И батюшке своему мог надавать зуботычин, и мачехе в глаз двинуть. Про братьев и сестёр говорить нечего, они от него прятались. В одном случае на Гаврю снисходила благость - когда ему наливали водочки. Он добрел и даже становился разговорчивым. Но не приведи Господь назвать буйного парнишку Гориллой, школьным прозвищем! Не убежишь - зашибёт! Так и случилось однажды.
После пьянки нашли молодого мужичка с проломленным виском. Сделать такое мог только Гавря. Его арестовали, продержали в кутузке два месяца, да и выпустили - в военкомате случился недобор по призыву. Так что проводины в селе не отмечали, Гавря отправился служить прямо из кутузки.
И вот же чудо - армия пошла ему на пользу! Доблесть он свою доказал тем, что устоял, когда его захотели оглушить лавкой по шее. С этой лавкой он пошёл на всех разом - и ребята спасовали, разбежались. На стройбатовских работах сгодилась его немереная силушка. Из придурковатого гиганта с намечающимся пузом он стал стройным молодым мужиком, язык которого работал и без стопки водки. А какие мысли шевелились под его высоким и выпуклым лбом, что таилось в глубоко посаженных тёмных глазах, знал только Гавря. Это была мечта начать новую жизнь, только не в селе, а в городе.
После дембеля он до родного села не добрался. Застрял в районе у сослуживца в гостях. Они посидели за красиво накрытым столом, выпили и решили идти на танцы в клуб. Когда зашли в тесный зал с дощатым полом, на них обернулись все: и парни, и девки. А Гавря заметил только глаза русоволосой девчонки: голубые, смелые и гордые.
Товарищ ему зашептал на ухо: "Что, моя троюродная сеструха Людка тебя срезала? Самая красивая девка. Мать писала, что у неё в аттестате только четвёрки и пятёрки. В город поедет, в техникум поступать". Возле Людки толклись трое кавалеров, но они быстренько отошли в сторону, когда к ней направился Гавря и пригласил на медленный танец. Больше он её не отпускал от себя, а потом пошёл провожать домой. Людка строптиво скинула его руку, положенную на талию, но он резко рванул девушку к себе и спросил: "Замуж за меня пойдёшь, девчонка?" Людка не успела сказать, что уезжает поступать в техникум, как горячие руки Гориллы подняли её и бросили в бурьян между заборами. Она обо что-то ударилась головой и потеряла сознание. У Гаври не всё ладно сложилось - всё-таки это был первый его сексуальный опыт. Зато в больших, затуманенных слезами глазах жертвы так красиво отразился свет ближнего от клуба фонаря... И насильник повторил попытку. А когда девушка выкрикнула что-то невнятное про милицию, он сказал:
- Ну и позорься, дура. Все видели, что ты сама со мной пошла. Ромашки в темноте собирать... Ну так что: в милицию или к твоим старикам с разговором о свадьбе?
И тут все кондовые правила сельской жизни сыграли против умницы и красавицы Людки. Ну не могла она перечеркнуть мнение о себе этой нежданной бедой. Ведь все завистники зашепчутся: догулялась, отличница... Докопалась в ухажёрах: этот не годится, и тот плох... То никому, а тут первому встречному... А Горилла сгрёб под мышку маленькую дрожавшую девчушку, вчерашнюю школьницу, прижал к себе одной рукой. А другой за её спиной бросил на соседский забор сорванные с Людки трусишки.
Людкина мать, тянувшая двух девок в одиночку, сразу поняла, что случилось. Заругалась матерно и... влепила дочери пощёчину. Слишком живучей была в народе пословица: "Сучка не захочет, и кобель не вскочит".
В калитку постучали. Мать открывать не захотела, но после слов пьяненького соседа: "Эй, Михееевна, не с вашего ли двора на моём заборе флаг болтается?" всё же выглянула. На костыле соседа висели Людкины трусики. Мать добавила дочке оплеух, но её руку перехватила лапища Гаври:
- А ну хорош девчонку гонять. Любовь у нас с первого взгляда. Завтра уедем в город и распишемся.
Пока Людка давилась слезами, горем и отчаянием на кровати сестры, будущая тёща выставила поллитровку самогона, приготовленную для покоса, и выпила её с "зятем", выслушав, как Людка крутила на танцах задницей, а он, Гавря, её остановил, показал, что такое серьёзные отношения. Михеевна так и уснула за столом, а Гавря быстро нашёл денежки, припрятанные для поступления дочери в техникум, растолкал девушку и сказал: "Поднимайся. Документы собирай. На станцию пойдём, на скором поезде до города доберёмся".
Побег - это лучшее, что могло быть в такой ситуации, и Людка прибилась к своему насильнику, как прибивается щепка волной к берегу.
Беглецы в ночной темноте зашагали к станции. Гавря перенёс на руках девчонку через овраг, провёл полями. И ей почему-то не было страшно рядом с этим зверем. В четыре утра они уже сели на поезд, и через час оказались в городе.
"Сбегу сейчас от него!" - подумала Людка и... осталась. Куда она пойдёт без денег и вещей? В милицию? Ну, вызовут её мать, приедет Михеевна за ней. А дальше что? Возвращение в село? Да никогда!
А Гавря проявил расторопность: снял комнату на два дня, накормил девчонку в рабочей столовке, съездил с ней в техникум - подать документы. А потом велел сидеть и ждать его. В Людкиной головёнке снова возник сквозняк - бежать от насильника, да поскорее! Она сняла маленькие золотые серёжки и предложила за полцены хозяйке. Девчонка уже видела себя затерявшейся в громадном городе, но самостоятельно устроившейся... хозяйкой самой себе. Только внезапно вернулся Гавря. Его взяли на работу шахтёром, предложили общежитие. Обещанная зарплата Людку поразила. За один Гаврин аванс её матери нужно было гнуть спину в совхозе чуть ли не полгода. А насильник и грабитель пошиковал на "тёщины" денежки: купил две бутылки шипучки, почему-то назвав их "противотанковыми", колбасы и конфет. Они посидели втроём с хозяйкой, отметив начало совместной жизни молодых. А ночью начался Людкин ад.
Утром соседка ей шепнула:
- Уж больно лютый твой жених-то... Ты если насчёт серёжек не передумала, то вот тебе деньги...
И снова какой-то чёрт остановил Людку. Все сельские бывалые девки и бабы говорили о любви, но никто не заикнулся о том, что эта самая любовь начнётся с первых дней близости. Она вообще для Людки не началась, но молодка приспособилась: главное - не плакать и не орать, что больно, а угодить Гавре. Через месяц они получили свидетельство о браке в ЗАГСе, комнату в двухэтажном бараке, Красивцева Людмила стала студенткой, потекли будни. Муж оказался хозяйственным: утеплил на зиму стены угловой комнаты, сам таскал воду из колонки, колол дрова. Отвоевал угол в соседском сарае и завёз туда угля. С молодой женой был строг, даже суров. Зато все новые Людкины знакомые хвалили Гаврю на все лады, ведь такого работящего и заботливого мужа нужно ещё поискать. Одна беда: молодку стало тошнить по утрам и на лекциях. Она написала письмо матери.
Михеевна примчалась и завыла, увидев на дочкином лице синяк. Но Людка отмахнулась, мол, ударилась о косяк сарая. А в целом мать осталась довольна житухой молодых: вон сколько всего накупили, комната ухоженная, муж на еду и одежду не скупится. Однако Гавря заявил: хватит Людке учиться. Нужно устраиваться, пока пуза не видно, на металлургический комбинат. И зарплата, и декретные будут побольше. Он в очередь на квартиру встал, деньги нужно копить. Людка по наущению матери противиться не стала, на завод устроилась, но перевелась на заочное отделение.
Муж вообще перестал притрагиваться к спиртному, стал ещё и подрабатывать: кому печь переложить, кому избу побелить или сарайчик сколотить. На жену иногда смотрел ласково, говорил, что сын у него будет богатырём. Но похоти своей не убавил, только озаботился, чтобы ребёнку не повредить. Людка изгрызла по ночам все углы подушек, но всё вытерпела. Ради новенькой детской кроватки, хорошей коляски, крохотной одёжки, из-за которых её супруг-гигант воевал в бесконечных очередях. Перед родами из села приехала Михеевна, умилилась, глядя, как зять оглаживает вздутый горой живот жены: сын, сынище скоро родится!
Люду увезли в роддом, когда муж был на ночной смене. Утром его встретила Михеевна, вся светившаяся от счастья: доченька родилась! Да такая крупненькая - четыре кило! Вся в отца-богатыря! Навоявленный папаша, и без того чёрный от угольной пыли, помрачнел ещё больше, схватил стул и жахнул им по зеркалу в новом шкафу. Помылся, не стесняясь тёщи, переоделся, да и был таков. Товарищи со смены отыскали его в каком-то кабаке. Уговорили начальство не увольнять загулявшего с горя папашу и строго предупредили: они всей сменой придут на выписку из роддома.
Гавря тоже пришёл, чистый, бритый, нарядный, но от него за версту несло, что явился он прямиком из чужого дома, где явно не скучал. Жену не поцеловал, дитя взял словно бы нехотя. Михеевна расстаралась, приготовила для горняков угощение. Но они быстро ушли, потому что папашу прямо корёжило от детского плача. Людмила, жестоко порезанная врачами из-за того, что ребёнок долго не выходил, разобиженная тем, что Гавря ни разу не навестил её в больнице, всё же пересилила себя, ласково обняла могучие плечи мужа:
- Давай доченьку Надей, Надеждой назовём? Следующий-то точно мальчик будет!
Но Гавря, пахнувший чужим одеколоном, оттолкнул её. Так между Людкиным семейным счастьем встал ещё один народный предрассудок, который Гавря иногда повторял:
- Один сын не сын, два сына - полсына; три сына - вот настоящий сын!
С тех пор Людмила и мать хлопотали над малышкой без папаши. Он появлялся лишь для того, чтобы показать, кто в доме добытчик: давал какие-то деньги на питание, остальное клал на сберкнижку. К Михеевне проявлял обходительность, просил её прописаться к ним в комнату. И Людке помощь - по тогдашним порядкам, ей нужно выходить на работу чуть больше, чем через месяц, и квартиру дадут побольше.
А дочь меж тем заговорила о разводе. Михеевна ужом извертелась, стараясь вправить мозги строптивице. Она сама настрадалась, пока вырастила безотцовщину - двух девок. Людкин отец сбежал, как только услышал о беременности, с Дашкиным она всё же расписалась, но и он вскоре скрылся в северных краях, ни копейки алиментов не заплатил. А Гавря по сравнению с ними - золотой мужик: всю зарплату в дом тащит, о квартире мечтает. Ведь это же рай - отдельное-то жильё; вода из-под крана, печь топить не нужно. Кто же от рая отказывается? А что бьёт - так Людка сама виновата, не умеет подхода к мужику найти. К тому же дитя безвинное в садик и школу пойдёт, каково ей там будет считаться безотцовщиной? А Гаврю тут же подберут, один он не останется. Вот родила бы ему Людка сына, всё, может, и поменялось бы.
И Михеевна решил скрепить семейный союз дочери: поступила по воле зятя. Переписала дом на младшую и обосновалась в гнёздышке Красивцевых. Зятёк затеял войну с одиноким соседом, от которого из-за пьянства сбежала семья. Гавре позарез было нужно его жильё. Дошло дело до того, что он выкинул хозяина спорной комнаты из окна третьего этажа. Тот помер не сразу, потому что угодил головой в сугроб. Околел только к утру от мороза. Никто на Гаврю не донёс: все знали о его лютости, мстительности. И помирать не хотелось до сроку от рук изверга.
У самого дебошира тоже что-то подвинулось в башке. Из-за привода в милицию в строгом шахтёрском профсоюзе могли лишить прогрессивки, премии, даже уволить. И в тюрьму не хотелось: знал Гавря, что его благоверной только этого и нужно - избавиться от него. Выпишет из комнаток, разведётся, пока он будет срок мотать. И придётся начинать новую жизнь с самого худшего расклада. Одна услада ему осталась: выпивка и бабы.
Людмила со своими хваткими способностями к учёбе всё же вытянула техникум. Дочка тоже подрастала умницей, с полутора лет научилась приносить отцу тапки, подавать мыло и полотенце. И чётко уяснила: когда папа дома, нельзя капризничать, разбрасывать игрушки.
Прошёл слух о строительстве нового дома для шахтёров на Комсомольском проспекте. Аж в девять этажей! И Красивцев вспомнил, что женат. Однако прикоснуться к жене на трезвую голову не мог. Её глаза потеряли гордость, смелость и яркий блеск, спрятались в отёчных веках. Бока и живот обвисли, на ногах выступили синие извилистые вены. После рождения дочки она и воду таскала сама, и дрова колола. Да и работа на металлургическом сказывалась. Так что, ложась с женой в кровать, Гавря выпивал поллитровку. Михеевна радовалась, а Людмила стала молиться богу: только бы забеременеть пацанчиком! Вторую дочь ей муж не простит.
Женщина ходила по врачам, но они только качали головами: после трудных родов и стольких болезней по женской части ей дитя не выносить. Муж бросал на неё зверские взгляды, мать таскала с рынка всякие травы, заставляла дочку глотать горечь, от которой только крутило живот. И вот однажды Людмила заметила, что юбки перестали сходиться в поясе. Но ведь ежемесячные кровотечения не прекращались! И тогда она по большому знакомству записалась к знаменитому врачу, оставив у него почти всю свою заначку. Людмила ведь не дура, и при таком супруге стоило иметь кое-что про запас. Врач её огорошил: она беременна, но лучше это дело прервать, так как кровотечения могут говорить о тяжёлой патологии плода. Но женщина решила иначе. Она во что бы то ни стало родит! До семи месяцев осталось всего ничего, как-нибудь доносит. Ведь помог же ей Бог зачать, значит, поможет и родить!
Мать обрадовалась новости, кинулась обнимать многострадальную дочку. А муж недоверчиво покосился: а пузо-то где?
Радость, как и горе, в одиночку не ходит: Красивцевым дали квартиру, а с учётом медицинской справки о скором пополнении семейства, целую трёшку! Правда, на девятом этаже. Михеевна, тёмная деревенская бабка, наказала дочери в лифте не ездить: а вдруг адская машина остановится в самый неподходящий момент? Да и полезно перед родами кости разминать. Муж вообще только хмыкнул. Он считал, что у жены в пузе не дитя, а глисты. Ну не может ребёнок быть таким мелким!
Однажды, перед самым декретным отпуском, Людмиле стало плохо прямо у подъезда. К тянущим болям в животе она привыкла, но почему-то темнело в глазах, когда она смотрела вверх, на окна своей квартиры. И руки онемели, а ноги стали словно чугунными. Женщина решила поехать на лифте. И на неё навалилось удушье. Она очнулась, когда "адская машина" остановилась на девятом этаже. Пальто было мокрым, в полусапожках хлюпала вода. Людмила еле дотащилась до квартиры.
Мать ахнула: воды отошли! Нужно бежать к телефону-автомату, вызывать скорую! Но бежать как раз было некому: Гавря "гостевал" у новой любовницы. И Людмила приняла все муки своей свекрови, Красивцевой Анны, которую никогда в жизни не видела. Мать выдавила из обильно кровоточившей женщины нечто синее, крохотное, с еле слышным писком из ротика. Она тут же налила в молочные бутылки тёплой воды, обернула их полотенцем, положила в старую ушанку зятя. А между ними сунула младенца. Он только трясся и пищал, но сосать не мог. И бабка, засыпая временами на полчаса, капала ему из пипетки в рот сцеженное молоко. Михеевна не запомнила, сколько дней она так выхаживала младенца.
Явился папаша, на ушанку даже не глянул. Вызвал скорую и снова запропал. Людмилу с ребёнком увезли в больницу. Её долго мучили, отдирая вручную остатки последа, вновь и вновь запуская её сердце, а потом сообщили, что детей у неё больше не будет. А малыш пошёл на поправку. В медицинской справке записали дату рождения со слов Михеевны: "Первое марта тысяча девятьсот семидесятого года". И эта дата перечеркнула жизни, по мнению следователей, более, чем восьмидесяти людей. Родился на свет знаменитый маньяк Николай Гаврилович Красивцев.
Гавря сына не признал, даже пелёнку не развернул. Крикнул: "Не моё! Не наша порода!" И ушёл из дома. У него появилась новая жизнь, которой стала торговка на рынке, уже схоронившая трёх мужей. Зато у неё имелся хороший частный дом, машина "Волга". Вот с ней бы встретиться Гавре после армии, а не с этой Людкой. Купился на красивые глаза, очень лестные отзывы о девчонке... На просьбу о разводе он показал Людмиле кукиш и сказал: "Вот тебе, а не алименты! И из квартиры ты меня не выпишешь!" И женщина отступилась. Она знала понаслышке о новой жене Гаври и понимала: с деньгами и связями Марины Ивановны ей не совладать. Зато всю себя стала отдавать детям, особенно больному Николеньке. Свидетельство о рождении выправила ему только в два года. Всё боялась, что он умрёт... Из-за этого злые люди стали говорить, что Красивцева действительно прижила дитя не от мужа. Людмила молчала и тихо ненавидела сначала злых, а потом и почти всех людей. Но к трём годам Николка уже догнал сверстников и даже поднимался за матерью на девятый этаж, потому что ездить на лифте нельзя. Нельзя, и всё! Она так и дочери наказала.
Вот кто бы мог стать материнской гордостью, так это Наденька. Рослая, стройная, с русалочьими глазами девчушка сразу поняла, кто теперь в доме главный - это мама. Значит, тапки нужно приносить уже матери, исполнять каждое её желание. Нельзя подниматься на лифте - хорошо, Наденька так и сделает. Нельзя открывать форточки даже в летнюю духоту - дочка будет тихонько играть в уголке, обливаясь потом. Она сделает вид, что не просыпается по ночам, когда орёт несносный Колька. Посюсюкает над ним в угоду матери: "Мой самый красивый, любимый братик". Посидит с беспокойным мальчишкой, отказавшись погулять с подружками на улице. И в магазин сбегает, и полы помоет, и Колькин горшок вычистит без единого слова возражения. Капризы вообще исключены. Почему? Да потому, что мама и братик у неё самые лучшие.
В школе Наденька сразу вычислила главных людей - учительницу и директора. Ребятишки такие все разные, то поссорятся, то помирятся. А Наденька знала: это глупо, главное - стать любимицей учительницы. Тогда с ней никто не поссорится. Не посмеют. И училась девочка очень хорошо, быстро стала активисткой. Но не из тех, кто везде выступают, а таких, кто поближе к главным людям. Неожиданно для всей школы она ушла после восьмого класса, поступила в техникум советской торговли. Если бы её мать Людмила хоть чуточку уделяла дочери внимание, она бы поняла: дочь сделала шаг по стопам той, которая увела из семьи отца. Однако, закончив техникум, Наденька стала работать секретарём в суде. А это уже был не просто шаг за Мариной Ивановной, а начало выступления против неё. И рано или поздно девушка бы отомстила, потому что упёртостью и скрытностью удалась в родного отца. Но Наденькины русалочьи глаза вдруг сверкнули не в ту сторону. В её жизни стали появляться мужчины, неважно, какого возраста. Лишь бы в их руках была сосредоточена власть. Лишь бы они были главными. И она съехала из родительской квартиры. Тем более что там уже творились ужасные вещи. Увы, долбанутый Колька натворил такого... Однако Наденьку никто не задержал даже после показаний девушки, ещё живой унесённой из квартиры маньяка. Председатель суда вышвырнул милиционеров, когда пришли задерживать Наденьку. И она не понесла никакого наказания. Вот что значит настоящий ум! Но сердце Людмилы принадлежало сыночку Коле...
Он навсегда остался для неё слабеньким существом, появившимся на свет вопреки всему, только благодаря её материнскому героизму. И если её супруг, а потом и весь мир будут против долгожданного сына, то она повоюет за него! Есть мнение, что взрослый может испортить ребёнку всю жизнь, если попытается заменить её собою, своими мыслями, поступками. Но для Людмилы всё это означало лишь защитить.
И вот она шептала малышу, которого стала выводить на улицу:
- Вон идёт гадина. Напялила на свою задницу зелёное джерси и думает, что все ею любуются. А она лишь зелёная корова, и все это видят. Дрянь, дрянь, дрянь! Сказала, что ты родился неизвестно от кого. А у тебя был отец, похуже всякой дряни. Ты, Николка, самый красивый и умненький среди этих недоносков в песочнице. Когда твой отец поймёт это, локти кусать станет. Только будет поздно!
И Николенька, не понимая всех слов, впитывал материнскую ненависть и сознание того, что он лучше всех.
- Мама, купи мне машинку, - просил ребёнок.
А у Людмилы не было денег, и она, брызжа слюной, говорила:
- Откуда у людей деньги на такие игрушки? Наворовали у народа, сволочи, для своих недоносков!
- Мама, ты тоже наворуй... - логично отвечал ей сын.
- У нас только самые лучшие люди не воруют. Поэтому их мало.
Однако Людмила тайком сунула в карман игрушку, которую чужой малыш оставил в песочнице, а дома отдала её сыну.
- Ты наворовала, мама?
- Нет, я взяла то, что должно быть твоим. Взять по праву - это не своровать.
К школе Николенька стараниями матери превратился в социопата и социофоба. Он ненавидел всех, но был слишком слаб, чтобы воевать даже с детьми. За него это делала обожаемая мама. Только она хвалила его за всё, что бы он ни натворил. А другие ругали. Людмила устроилась в школу завхозом.
Завхоз в школе - немаловажная фигура, не просто тряпки, вёдра и мыло выдаёт. Краска, побелка, кисти от шефствующих предприятий, ремонт станков в кабинете труда и материалы, реактивы для кабинетов физики и химии - всё проходило через её руки. И Людмила тащила, тащила домой всё, что, как ей казалось, брала по праву: ножницы, иголки, гуашь, листы ватмана, клей. Показывала ребёнку и хвалилась. Она чувствовала даже некую власть над учителями. Могла и гадость им сделать. Однажды она принесла документ для подписи в получении спирта молоденькой химичке, только что пришедшей в школу. Документ был свёрнут в трубочку, оставалось лишь место для подписи. Химичка попросила показать его целиком: она должна знать, за что расписывается, пригрозила рассказать директору. Что тут началось! Шепотки, что училка дисциплину не держит, что кабинет дети к чертям разнесли, потому что она уходила на уроках в лаборантскую и оставляла их одних. Ребята вдруг стали называть девушку шлюшкой. Девчонка убежала из школы через месяц.
Но главной фигурой, для которой это всё делалось, был её Николка. Он плохо видел, страдал энурезом, и Людмила вытребовала для него особые условия: сидеть ребёнок может только за первой партой, его не должны раздражать и задирать ребята, а училка обязана водить по школе за руку. Если что-то не успел написать - виновата она же, ребёнок-то слабовидящий. Плохие оценки вызывали скандал в кабинете самого директора. Если кто-то из ребят обзывал Николку, взбучку получал и виновный, и его родители. Главным аргументом Людмилы был факт, вовсе не связанный со школьными делами: "Без отца ребёнок растёт!" В своих личных проблемах Красивцева лихо обвиняла школу и ребят.
Позже, на допросах, Иван Говорков, который учился с Николаем в одном классе так расскажет об однокласснике, который стал маньяком:
- Каким он был? Да никаким... Скучным, незаметным и очень противным. На уроках под носом у учительницы мог рисовать или вообще ничего не делать. Иногда вскакивал и убегал к маме. Мальчиков боялся. Зато девочкам мог шепнуть в ухо: "Сучка!" Потом отпирался, утверждал, что не говорил такого. За что ему оценки ставили, никто не понимал. Просто учителя не хотели скандалов с его мамой. Однажды мы решили его проучить. За что, не помню совсем. Может, вообще ни за что. Просто он вызывал отвращение. Окружили после школы... Так он завизжал, заорал, хотя его никто пальцем не тронул. Бросился на землю и стал колотить руками и ногами. Прохожие увидели, нас отогнали. Кто-то сообщил директору. Нам всем двойки за поведение поставили, на педсовете при родителях разбирали. Зато Колька сам обижал первоклассников, любил их столкнуть со ступеньки лестницы.
Николка не таился, каждый день сообщал маме, что он натворил. Людмила пересказывала ему взрослые сплетни об учителях, ребят называла выродками. Постоянно отмечала, как сын отличается от них, малолетних лгунов и хулиганов, повторяла: "Бороться за правду трудно, сынок. Вот подрастёшь, и ты это сделаешь. Отомстишь".
Как могли люди, почти все с высшим педагогическим образованием, не отличить обычное "трамвайное хамство" от больных голов матери и ребёнка? Индивидуальным подходом к особенным людям такое не назовёшь. А вот индивидуальным равнодушием, нежеланием видеть проблему и хоть что-то сделать - запросто. Кроме того, учителя - далеко не шахтёры с мощным профсоюзом, которые включились в политику ещё в период Горбачёва, писали в "Прожектор перестройки", после шли "чёрным маршем" по улицам города, перекрывали Транссиб при забастовке.
Николка сменил три школы, пока закончил восемь классов. Он не стал дожидаться, когда вырастет: исподтишка жёг кнопки в лифтах, а мать его защищала, мол, их семья лифтом вообще не пользуется; рисовал фашистские свастики в подъезде, совал соседям спички в дверные замки, выставлял орущий динамик с любимой музыкой на балкон. Он знал, что его мама перекричит любого, кто попытается обвинить сына. Ведь отомстить - святое дело.
А потом для Николки пришла пора "брать своё по праву". Он заинтересовался радиотехникой и спокойно стащил детали в школе. Его уличили и выгнали, какая несправедливость! А ещё он так хотел велосипед! Но денег в семье стало ещё меньше. Магазины опустели. И Николка взял велосипед, оставленный мужчиной у подъезда дома. Раз вещь не при хозяине, значит, не очень-то она ему и нужна. На свидетелей Красивцев просто не обратил внимание: им-то какое дело? А Николка всегда прав. Но "право имеющего" задержали. Однако из-за того, что это было первое преступление, а также из-за осады отделения милиции матерью, которая, брызжа слезами, слюной и соплями, доказывала, что сын просто взял велик покататься, парня отпустили. На учёт всё же поставили.
Картина жизни, созданная матерью в голове её гениального, но недооценённого сынка затрещала. Он же всё делал правильно, а его за это продержали в камере предварительного заключения! Мир точно сошёл с ума. Хорошо, что в нём ещё остались такие люди, как он и его мать.
А её тоже выгнали из школы после крупной недостачи лако-красочных материалов. И Людмила обратилась к дочери, уже съехавшей в большой загородный дом к очередному любовнику: помогай! Наденька не смогла освободиться от принципа угождать главным людям. Мать, конечно, давно не была главной в её жизни. Сработал практический расчёт: сестра была не готова кормить и мать, и долбанутого Кольку. И она устроила её помощницей слепого адвоката.
У Людмилы, несмотря на побои бывшего мужа и тяжкие физические страдания, сохранились способности усваивать новое и хорошая память. Они отказывали лишь тогда, когда речь шла о Николке. Да и гораздо позже, когда её вместе с сыном отправили в институт имени Сербского, Красивцева была признана полностью вменяемой. И для сына началась новая, главная в его жизни школа - криминальная.
Конечно же, украсть и принести домой уголовное дело невозможно. Но запомнить его "от и до", своровать дублирующую фотографию ей было по силам. И вечерами мать всё подробно рассказывала сыну. Особенно любила живописать убийства девушек. Как мать, её тревожило, что настанет тот момент, когда в жизни сына появится другая женщина. И она целенаправленно, методично, со страстью внушала Николке презрение и ненависть к девушкам. Да и своей, приобретённой в браке, жизненной мудрости добавляла: суть женщины - угождать мужчине абсолютно во всём. А если найдётся ослушница - то вот она, расчленённая, разодранная, с палкой, воткнутой в задний проход. А всё потому, что проститутка, мерзкая блудница. Время было такое, что подобные дела становились висяком или отправлялись на бесконечные доследования. Мать подробно объясняла, как преступники, он же справедливые люди, борцы со шлюхами, выходят на свободу.
Сын слушал, отвесив нижнюю слюнявую губу и распахнув узкие глаза семейного вырожденца. Он продолжал впитывать идеи своей избранности. Мать рассказала ему и о душевных заболеваниях, которые приводят к восхитительному результату - преступлению. А оно есть не что иное, как месть обществу, которое Николка научился ненавидеть с первых шагов и первых произнесённых слов. Уйти от ответственности - высший пилотаж. Симуляция, к примеру, шизофрении, освободит даже от расстрела. Стоит сказать, что тобою управляют, как куклой, чужие голоса; что мысли наслаиваются одна на другую, что жизнь вообще не такая, какой она кажется многим, - и ты на принудительном лечении, а не в подвале с глядящим тебе в затылок пистолетом. И главное, побольше криков, кривляний, истерик. И очень скоро Николка всё это с успехом применил на практике. Был ли он безумен? По факту рождения - всего лишь болен физически, с отставанием в развитии. По воспитанию, данному ему матерью, безусловно, невменяем, что позже подтвердят в институте имени Сербского.
Николка предпринял ещё одну попытку "взять по праву". Стащил с прилавка радиоприёмник. И оказался под следствием, а потом и на суде. И сдал экзамен криминального поведения "на отлично" - стал биться головой о стену, кричать о том, что ему нельзя в тюрьму, потому что там не станет голосов, которые им управляют, как куклой. Его направили на обследование и лечение в городскую психиатрическую больницу. Мать в ответ запустила камнем в зарешёченное окно прокуратуры. К ней ни у кого не возникло претензий.
Красивцев пробыл в психушке около полугода. Старательно повторял симптомы и, кажется, сам в них верил. Разыгрывал из себя мечтателя-интеллектуала, который любит посидеть над тетрадочкой со стихами. Потом надоело. Мамина стряпня - это ведь совсем не то, что жуткая кормёжка для душевнобольных. Средств у больницы не хватало, а уж персонала, который не хотел работать за гроши, тем более. Однажды Николка вышел погулять, ворота были открыты, охранника где-то черти носили... Вот и смотался больной до маминой квартирки. Там и задержался годика на два. Конечно, участковый приходил, его пытались искать. Но кому сдался тихий шизик во время войн городских криминальных группировок?
За полгода в психушке Красивцев изменился. Во-первых, он впервые почувствовал себя не кумиром матери, а жертвой. Ну как это так: столько лет говорила ему о его гениальности, избранности и не защитила, не отбила от закона? Передачки с домашней стряпнёй не в счёт. Она должна была что-то сделать для сына! Обида была столь же жгучей, как и ненависть к людям. Во-вторых, он понял, как велика разница между свободой и заточением. Испытать всю горечь последнего довелось не только из-за законников, но из-за матери тоже. Всю жизнь у него была своя комната, свой мир, а теперь вокруг него двенадцать идиотов. Зато мать хозяйничает теперь в трёшке, делает, что ей захочется. Несправедливо! В-третьих, пропала эрекция. Вся его комната была обклеена полуголыми красотками, и он мог забавлять себя. Иногда целыми днями. А вдруг... Но о таком раскладе Николка даже думать не хотел. В-четвёртых, в его палате был странный старичок, шёпотом сообщивший, что он "жертва режима". Красивцев не стал уточнять, какого именно. Просто решил: всё, хватит, жертвой он быть не согласен.
Вернувшись домой, он сказал матери, чтобы она сваливала к Надьке. Но с условием: жратву ему носить, убирать приходить, за коммуналку платить. Всё справедливо, это по её вине он оказался в психушке. Людмила поплакала: и сыночка жалко, и себя тоже. Но к дочери съехала, потому что почувствовала: "диспозиция" на семейном фронте изменилась. Теперь она должна приносить тапки своему сыну. В узких глазах Николки, совершенно оловянных после психушки, она увидела отцовскую ярость. Сестра Надежда тоже смирилась: поговаривали о начале приватизации жилплощади, и терять свою часть квартиры в относительно престижной части города она не пожелала.
А у Красивцева имелись и другие претензии к семье. Он нигде не мог устроиться на работу, поскольку числился в бегах. Значит, мать и сестра должны обеспечивать его материально. Николка покупал водку на материнские деньги и шёл туда, где всегда внимательно слушают того, кто наливает: на вокзалы, стихийные торговые точки, на окраины города, где собирались бомжи. Для них он толкал речи, в которых обвинял весь мир. Там же он заметил одну особенность: его собеседники часто пропадали.
Был среди них полоумный Щука, который всегда рукоплескал Николке после его разглагольствований. Щукой он был прозван в шутку из-за того, что у него вовсе не было зубов. Бомж просил милостыню у передвижных фургончиков с хлебом. Ему подавали хорошо: бросить копейку сдачи в консервную банку даже в голодное, безденежное время народу было не жалко. Выпив Николкиной водки, Щука хвалился: он так наводит порчу на людишек. Этому его научила его бабка, всё время твердившая: сдачу с хлеба отдавать нельзя, у самого хлеб повыведется. За это Николка Щуку полюбил, бомж ведь тоже мстил людям.
Однажды Щука не пришёл на любимое место сбора бомжей. Не было его целый месяц. А потом прошёл слух, что Щуку столкнули в колодец с горячей водой, там он и сварился. Вскоре в газетах, которые Николка воровал из почтовых ящиков соседей, замелькали заметки о пропажах взрослых и детей. Причём их почти никогда не находили. И Красивцев сделал вывод: похитить, убить человека очень легко.
И тут судьба сделала Николке подарок. Он встретил семнадцатилетнюю Женю Гусельникову и впервые полюбил. Увидел худенькую девочку почти в рванье в вокзальном буфете и словно растворился, как кусочек сахара в горячем чае, в её огромных лучистых серых глазах. Девчонка ему улыбнулась. Николка подсел к ней и завёл разговор. Потом догадался покормить, заказал ей рагу из мясных жил в соусе и булочку. Женя, наевшись, глянула на него с восторгом. Потом они гуляли, и он читал ей свои стихи. Девчушка стала смотреть на него, как на Бога.
Странное дело: Женя повторила судьбу его матери Людмилы. Девушка сбежала из села от родителей-алкоголиков, которые отказались её кормить и одевать. Девка давно выросла, пусть живёт, как хочет, но в благодарность она должна подбрасывать родителям денег на выпивку. А в шестнадцать лет вообще выгнали из дома - ступай, куда глаза глядят. Но если выучившуюся в школе, откормленную и обихоженную Людмилу погнал из села её гонор, то Женя убежала от голода.
Красивцев привёл девушку к себе, за что Женя была готова, как говорится в народе, ему ноги мыть и воду пить. Но ей полагалось ещё спать со своим спасителем. Николка с радостью обнаружил, что его мужское достоинство работает, как надо, и решил жениться на Жене. Лучшей женщины, с обожанием глядевшей на своего кумира, ему не найти. Только в какую-то минуту он понял: для полного удовольствия ему требуется мучить свою партнёршу. Так в нём снова проявился его родной папенька, который устраивал жене Людмиле незабываемые постельные утехи. Николка полным идиотом не был, осознавал, что однажды после ночи любви девушка может попросту сбежать. И тут ему попался на улице щенок ньюфаундленда в ошейнике и с поводком. Он взял животное к себе. И часть побоев стала доставаться щенку, остальное - любовнице.
Крики девушки и визг щенка заглушались грохочущей музыкой. Но Красивцев был счастлив. Женю он стал стращать ножом, наносить ей порезы и колотые раны. Щенка, конечно, не трогал - для него он нашёл удобную палку. Мать с сестрой побывали у Николки, привезли продукты и деньги. Конечно, задали вопросы Жене. Но она смолчала, хотя страдала от ужасных болей. Но попыталась спастись сама: когда мучителя не было дома, оделась кое-как и добрела до больницы. Николка её там навещал, уговаривал не давать показаний против него. И уговорил же! После выписки девушка попыталась пожить самостоятельно, но вернулась к Красивцеву: ни найти приют, ни прокормить себя она не смогла. Вернулась, чтобы уже никогда не покинуть квартиры.
Людмила и Надежда в другой приезд к сыночку и братику они увидели, как Николка безуспешно пытается влить в рот девушке супчик. Но бедняга не могла есть, хотя видом напоминала фотографию из учебника истории, на которой были голодающие из Поволжья в тридцатые годы: вздувшийся живот, обтянутые кожей кости.
Людмила, рассудив, что неплохо бы избавиться от братца, пока не поздно, втихаря позвонила в милицию. Наряд правоохранителей, конечно, примчался быстро, аж на следующий день. Замок пришлось взламывать под звуки грохочущей музыки. На диване нашли труп, а под диваном - хозяина квартиры Красивцева. Опросили соседей, которые наконец-то сказали правду: всё семейство чокнутое, кроме законопослушной Наденьки; крики несчастной слышали все, обращаться за защитой в милицию себе дороже. От сумасшедшего Николки можно ожидать всего, даже убийства.
По результатам экспертизы, Гусельникова Евгения умерла от сепсиса, вызвавшего полиорганную недостаточность. Обвинили её родителей-алкашей, которые не уследили за несовершеннолетней; обвинили соседей в равнодушии. А Красивцева с предполагаемым диагнозом "шизофрения" отправили в Орловскую специализированную клинику-стационар. Ему светила статья за убийство, но справедливые законники после размышлений сменили её на действия, повлёкшие смерть по неосторожности. А если предварительный диагноз подтвердился бы, то Красивцев отделался бы только принудительным лечением.
Вот там-то, в Орловской психушке, жертва материнского воспитания и вообще несправедливого мироустройства, окончательно ощутил себя палачом. Превращение совершилось!
Он обижал других больных издёвками и действиями, манипулировал врачами. Как такое могло случиться? Да очень просто. В сети есть снимок вышедших на митинг врачей с лозунгом: "Голодный врач опасен". До тщательного ли исполнения обязанностей было медикам, у которых дома сидели голодными дети? В тысяча девятьсот девяносто первом году слово "зарплата" стало почти устаревшим.
Но только одно тревожило Красивцева больше всего: его потенция. Как бы после горстей таблеток, уколов он снова не ощутил "нестоячку". А ещё остаток способностей анализировать заставлял задуматься об особенностях собственного полового поведения. Ведь не мучай он Женю, всё сложилось бы по-другому... И Николка поговорил с бывалым тюремным сидельцем, как бы усилить свои ощущения от секса. Зэк предложил вшить ему в член дробинку. Дескать, во время акта она будет скользить и стимулировать то, что нужно. И бабам такое нравится... Но ощущения женщин интересовали Николку меньше всего. Женская участь - удовлетворить мужчину, не более того.
Зэк так прооперировал Николку, что рана загноилась и превратилась в хронический абсцесс.
Через три года врачи сделали заключение о полной ремиссии и рекомендовали выписать Красивцева из стационара. Но освободить его могли только по решению суда. Из Орла нужная бумага отправилась в прокуратуру родного города. Её переслали в городскую психиатрическую больницу. Дальнейший путь документа неизвестен. Поэтому до сих пор считается, что орловские врачи просто забыли сделать запись о выписке.
"Новоявленный палач" появился в родной квартире. Людмила снова отправилась к дочери, пообещав материальную помощь, уборку. То есть она снова изъявила готовность "подносить тапки" сыну. Но она и предположить не могла, что ей придётся выносить за ним трупы...
Первым делом Николенька решил проверить, как работает его "тюнингованный" мужской инструмент. Он нашёл старых знакомых, проставился по поводу выписки и соблазнил двадцатилетнюю воспитательницу детского сада Елену Трунову, девушку раскованную, смелую и охочую до сексуальных забав. Однако Красивцев потерпел сокрушительную неудачу. Елена, разочарованная и острая на язык, сказала, что она думает о своём новом знакомом. Недолго думая, Николка пошёл на кухню, взял длинный нож и вернулся к девушке. О, она оказалась совсем не такой, как Женечка Гусельникова! Вместо того, чтобы испугаться, молить о пощаде, обещать покорность, она ядовито рассмеялась:
- У тебя, поди, и нож такой же, как член!
И палач наказал её: дважды вонзил лезвие в грудь и живот. И сразу же содрогнулся от острейшего, долгожданного оргазма. Трунова давно умерла, кровь перестала сочиться и застыла противными потёками на простынях, а Николка всё не мог оторвать взгляд от трупа. Так и сидел над ним, вспоминая и смакуя каждый миг чужой смерти. Позже он так объяснит мотивы убийства следствию: "На члене была болячка. А вы знаете, что это такое - просыпаться и засыпать с болью? А тут на тебя ещё матом..." По его мнению, это была весомая причина отнять жизнь у молодой женщины.
Вечером заявилась мать, увидела Елену, тихо вскрикнула и прижала ладонь к губам.
- Чего уставилась? - спросил её любимый сынок. - Тащи топор и ножовку.
Что заставило Людмилу повиноваться? Привычное ей мнение, что мужик всегда прав, что лучше послушаться и вытерпеть всё? А может, в её воображении мелькала картинка из молодости, когда она часто боялась, что супруг Гавря убьёт её? И взлохмаченный, узкоглазый, низкорослый и тщедушный сын виделся ей мужем, почти двухметровым великаном с пудовыми кулаками. Скорее всего, ею руководила уже не любовь к ребёнку-чудовищу, а простое правило, усвоенное ею за годы работы в суде: нет тела - нет дела.
Красивцев ругал родительницу матом, когда ножовка выскальзывала из её рук, заставлял переделывать "работу". Расколотые кости оставили для собаки, а два ведра обескровленных останков поставили у двери.
- Я пошёл спать, - заявил Людмиле её ребёнок, улёгся на кровать и сладко засопел, как когда-то в детстве.
Мать вынесла вёдра и закопала мясо на пустыре.
Красивцев вспомнил, как легко и без всяких последствий исчез его знакомый Щука. С момента этих воспоминаний, соседка-пенсионерка постоянно обращалась в милицию с жалобами на оглушающую музыку и невыносимый запах из квартиры. Но никто даже не зашёл проверить. А палач меж тем стал "лихачить". Вернулся на вокзалы, толкучки, злачные места. Над кем бы ещё проявить свою власть? Кого бы ещё за что-то наказать?
Сначала подошёл к группе беспризорников, угостил их куревом и предложил им обворовать... собственную квартиру. Разыгрывая из себя вора-пахана, благо он насмотрелся на таких в психушках, провёл беспризорников в свой подъезд, заставил с предосторожностями подняться на девятый этаж. Открыл дверь свои ключом и показал на спальню: "Вон там деньги ищите". Но на кухне подал голос ньюфаундленд, забитая, замученная собака. Ребята насторожились. Красивцев совершил три действия одновременно: оттянул назад за волосы голову самого рослого парня, выхватил нож из специально сшитого чехла и полоснул мальчишку по горлу. Потом палач крикнул: "Блейк, сюда!" Вышла громадная собака, зарычала, показав страшные клыки. Красивцев сказал: "Отпущу того, кто будет послушно молчать. Остальных скормлю заживо псу или прирежу". Пёс принюхался к знакомому запаху и лизнул разваленную трахею, из которой ещё выходил парок.
Уличные нахалята замерли. Каждый понадеялся: "Только бы не меня". Напрасно понадеялся. А палач после кровавого душа поднял лицо вверх, как бы благодаря того, кто на небе, за наслаждение. А ведь Красивцев ни к одной бабе не притронулся! Значит, они даже не мясо... а просто говно.
Следующие два ведра Людмила высыпала в полынью на реке Аба. Под её ногами трещал весенний лёд, но ей не было страшно. Что такое смерть? Всего лишь миг мучения. Гораздо более страшная сущность ожидала её в квартире. Это её любимый Николка.
Но Людмила не выбрала смерть, которая стала бы закономерным итогом её жизни. Или привычка к выживанию-приспособлению сыграла роль, или то, что у неё оставалась ещё дочь - красавица и умница, точь-в-точь она сама в молодости. Но дочка оказалась способной жить своим умом. Обзавелась связями по всему городу, накопила тугую копеечку за счёт мужиков. Сама взяла от жизни своё по праву, ни на кого не надеясь. И не отреклась ни от матери, ни от брата. Людмила подумала: а вдруг Николка когда-нибудь сестру тронет? Пусть уж лучше помирают от его руки другие. Это и будет её материнский подвиг, её смысл жизни на земле - защитить своего последнего ребёнка. Про Кольку она потом везде будет говорить только хорошее, но это в оправдание себе и по привычке. Действовать она станет только ради Надежды.
А милиция-то как зашевелилась! Признала наконец-то наличие маньяка в городе, задействовала все силовые структуры в его поимке. Перекопала все пустыри, годные для захоронений, обнаружила между пединститутом и танцплощадкой около семидесяти фрагментов тел.
СМИ спровоцировали самые дикие слухи: то маньяк этот является мутантом из-за плохой экологии, ведь город-то первый среди самых загрязнённых в стране; то действует банда чёрных трансплантологов; то людей разделывают мясники, а потом с их мясом жарят чебуреки и шашлыки; то охотники виноваты, то заезжий убийца орудует, то беглый пациент психушки резвится. И по распоряжению с самых верхов власти каждый из этих слухов пришлось отрабатывать. Потом перед горожанами отчитывались. Да, вредные выбросы способны вызвать "поломку генов", то есть изменение структуры и функции генов. Особенно долго объясняли народу про чёрных трансплантологов: чтобы пересадить орган, мало его извлечь из тела. Нужно сделать анализы на тканевое типирование по антигенам, иначе орган не приживётся; а для доставки обеспечить контейнер с перфузией жидкости, обычный лёд не подойдёт. Мясников всех проверили на сто раз, анализы мясной продукции сделали. Конечно, милиционеры не знали, что какой-то Красивцев Николай попробовал недавно жареное человеческое мясцо, и оно ему понравилось. Его собачке тоже. И он же есть не кто иной, как затерявшийся в бюрократической волоките пациент психушки. И по поводу заезжих преступников работу провели. Был в Тюменской области любитель убивать детишек, но вот неувязочка - он стал давать показания по своему городу, а после его ареста пропали ещё три девчушки.
Но "сколько верёвочке не виться, а конец найдётся" - разве не знала эту народную мудрость Людмила Красивцева, которая двадцать четвёртого сентября тысяча девятьсот девяносто шестого года привела к сынку-маньяку его последние жертвы? Она заметила, что Николка стал дёрганым, заговорил о том, что прикончит её и сестру, и решила: пусть это будет кто-то чужой, а не они. Она отправилась в магазин, где купила продукты для сына, и вдруг увидела трёх совсем молоденьких девочек. Они на весь магазин хохотали, что ловко сбежали из больницы, вдоволь нагулялись, а сейчас купят воды и отправятся на танцульки. Ненадолго, конечно, но всё же какое-то развлечение среди больничных будней.
Оказалось, что в Людмиле умерла великая актриса. Она сгорбилась, подслеповато прищурилась, сымитировала походку очень старенькой бабушки. А лицо её давно утратило природные приятные черты, словно бы их смяли, скомкали её грехи. Дрожавшим голосом она обратилась к хохотуньям: замок захлопнула, а открыть его не сможет из-за трясучки пальцев. Её руки и в самом деле дрожали. Но не от старости и болезни, а от страха, что не сможет завлечь девиц в квартиру сына. А если не сможет, неизвестно, кто первым пойдёт на корм псу с сынком - она или Надежда. В награду "бабулька" предложила девчатам пластиковые стаканчики, которых у неё много.
Отчего бы не помочь старушке, если её дом совсем рядом? Они добрались до квартиры, жалея "бабульку", потому что в лифте ей стало действительно плохо: она позеленела и сползла на корточки. Одна девушка открыла на самом деле тугой замок, и бабка предложила им войти. Девчат не смутила грохотавшая музыка, наоборот, они почувствовали себя свободными: сейчас развернутся, да и уйдут. Не нужны им эти чёртовы стаканчики. Но из кухни к ним вышел плюгавый - соплёй перешибёшь, староватый человек с громадным чёрным псом. И тут в головках с неокрепшим умом сложились "два и два": бабка дома не одна; в углу пустые бутылки - значит, кто-то пьянствует; мужик с псом перекрыл им выход. Они пленницы в руках очень плохих людей! Бойкая Настя схватила одну из бутылок и врезала мужику по лысоватой башке, но из-за волнения удар попал вскользь. Вот тут-то бы им, молодым, сильным, крепким, вместе дать достойный отпор, а потом бежать в милицию! Ведь пёс-то - ньюфаундленд, а это очень мирная по отношению к человеку собака. Рычит, лает, но зубы не вонзит, такова уж эта порода, созданная для того, чтобы выручать человека из беды. И никто из них не мог догадаться, что побои и человеческое мясо сделали из пса людоеда... Собака на самом деле вцепилась Насте в пальто, а мужик метнулся на кухню, выскочил с ножом и стал наносить бунтарке удар за ударом. Женя и Оля испуганно прилипли к стене.
Мужик потащил убитую в ванну, а старуха, вдруг превратившаяся в крепкую женщину с очень злым взглядом, стала сторожить девушек. Квартиру покинет только одна из них - Ольга, вернее, будет вынесена на носилках с ножевой раной живота, сломанными руками и ногами, черепно-мозговой травмой. Она даст показания и умрёт через два для от перитонита и отёка лёгких. Вот эти показания: "Когда Андрей (так Красивцев представился жертвам) убил Настю, ночью он велел нам разрезать труп на части, чтобы легче было прятать. Он дал нам ножовку по металлу, ею мы и разрезали труп, отрезали мясо от костей ножом. Сам он этого не делал, только командовал. Мясом и костями кормил собаку. Отрезанные части мы с Женей носили в ванную, там складывали в ванну, бачок. И бабка, и женщина (Людмила и Надежда) всё это видели, присутствовали в квартире. Это точно. Все остальные дни он бил нас с Женей. Сломал руку Жене, разбил ей голову, несколько раз зашивал ей голову сам простой иголкой с ниткой. Женя ему нравилась, и он постоянно приставал к ней, говорил: "Докажи мне, что ты не шлюха...". Осматривал её как гинеколог и, через сколько дней - не могу сказать, изнасиловал и насиловал постоянно. Меня он не трогал, только бил. Он заставлял Женю, чтобы она зарезалась, но она говорила, что не может, и просила, чтобы он поставил ей какой-нибудь укол, чтобы она не мучилась.
Женю палач всё же убил, положил возле открытого окна и три дня не разрешал закрыть его. Оле он объяснил это так: "Нужно, чтобы душа ушла". Даже плакал, говорил, что это именно Женя сделала его палачом-маньяком. Но Оля поняла, что говорил он о совершенно другой девушке. Ею была Женя Гусельникова, погибшая ещё в тысяча девятьсот девяносто первом году.
По оценке оперативного сотрудника МВД России Анатолия Деркача, главным мотивом Спесивцева при совершении преступлений было желание поглумиться и поиздеваться над своими жертвами, поскольку, угрожая ножом и принуждая девушек к половому акту, он заставлял их молить о пощаде, что вызывало у Красивцева чувство собственной значительности и всесильности.
Как же поймали маньяка? Да так же, как ловят большую часть извергов во всём мире, то есть случайно.
Начался отопительный сезон. На девятом этаже батареи были совершенно холодными. Люди вызвали бригаду сантехников, угрожая Управляющей компании ЖКХ судом. И слесари пошли с поквартирным обходом. Из-за двери маньяка раздались крики: "Я душевнобольной, меня запирают, держат под замком!" Два дня в квартиру никто не мог попасть. А из неё тянуло трупным запахом. Привели участкового, и дверь взломали. Ошарашенные работники нашли открытое окно, через которое хозяин скрылся: через балкон он вылез на крышу и исчез. В ванне обнаружили женский торс без рук и ног, в баке - голову девушки и грудную клетку. Все стены квартиры были завешены полароидными снимками девушек и несовершеннолетних порнографического характера. При обыске нашли сорок ювелирных изделий и восемьдесят два комплекта одежды, часть которых была окровавленной.
Маньяк скрывался два дня, а потом всё же явился к родному подъезду - выжить нигде, кроме материнской квартиры, он просто не умел. Его схватили переодетые оперативники.
Маньяк без всякого давления со стороны следствия взял на себя девятнадцать убийств, заявил, что только отнимал жизнь, а хоронила останки его мать. Между Людмилой и её сыном провели очную ставку.
- С меня требуют трупы, куда ты их дела? - орал маньяк.
Людмила оправдывалась:
- Я вынесла только четыре ведра. За них я готова ответить. Где другие части тел, я не знаю.
Красивцев разговаривал с матерью с высоты, которая определялась его "значительностью и всесильностью", оскорблял её, обращался к ней только так - "Э...". Она же никто, такое же говно, как и другие женщины.
Людмила измеряла отнятые жизни "в вёдрах" и всё повторяла, что не хоронила других тел, сама мясо трупов не ела, только варила из него суп и давала девушкам, которые были ещё живы.
Родственники и родители погибших опознали только небольшую часть вещей. Кому же принадлежало остальное? Следствие учло особенность маньяка и его матери - красть всё, что плохо и даже хорошо лежит. То есть "брать по праву". Для идентификации улик нужна была дорогостоящая экспертиза ДНК. В город вызвали криминалистическую лабораторию, которая занимала целый вагон пассажирского поезда. Но вот беда - не хватило средств для всестороннего исследования.
Маньяк отказался от своих показаний, решил на суде защищать себя сам. Первое судебное заседание началось в тысяча девятьсот девяносто седьмом году. Красивцев должен был ответить за убийство Жени Гусельниковой. Убийца старался оправдать себя, обвинив других. Эту науку он хорошо усвоил от матери. Виноваты были родители девушки, не кормившие несовершеннолетнюю, лишившие её крова. Он даже припомнил, как орал, когда выносили труп Жени: "Это ваша вина! Вы всё слышали, но не вызвали милицию, не остановили!" Это было его слово против соседей. Потом он стал толкать речи о тех, кто разрушил страну демократией, довёл народ до голода, чьи действия способствовали распространению проституции и наркомании. К слову, так думало в те времена большинство людей. А он - всего лишь герой, чистильщик, который доступными ему методами старался освободить мир от скверны. "Да он совершенно вменяем!" - воскликнула одна из судей. Её слова подтвердили в городской психиатрической больнице, и Красивцеву определили наказание - десять лет строгого режима.
В тысяча девятьсот девяносто восьмом году начали рассматривать в суде преступные деяния Красивцева по другим делам. Вместе с матерью его обследовали в Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии имени В. П. Сербского. Мать маньяка была признана абсолютно вменяемой. А вот сын - нет. Умные приборы и методики исследования вытянули на свет даже то, что, казалось погребённым самим временем - родовую травму его отца, преждевременные роды и не леченные повреждения при рождении самого маньяка. Врачи заметили, что время от времени убийца впадал в состояния аффекта, краснел, театрально жестикулировал и твердил об искоренённой им скверне. Так проявлялась мания величия, избранности и исключительности, воспитанная в нём матерью. Заключение было таким: преступления Красивцев совершил в состоянии невменяемости и подлежит принудительному лечению.
Следствию удалось доказать его виновность всего по четырём делам.
Людмилу осудили на двенадцать лет за соучастие в преступлениях, причём её защитники настаивали на оправдательном приговоре: попробуйте, мол, поступить по-другому, если тебе угрожают смертью!
Надежда избежала наказания. Скорее всего, помогли показания её матери, которая старалась во что бы то ни стало обелить дочь. Да, в то время не было статьи о наказании за недонесение о преступлении, которое касалось удержания в заложниках лиц, заведомо несовершеннолетних. А трупы Наденька не хоронила. Но и мать, и дочь были в квартире, видели страдающих девочек и не могли не понимать, что дело закончится их смертью.
В мае две тысячи двадцать четвёртого года Кемеровский суд установил причастность Красивцева ещё к пятнадцати преступлениям на основе показаний тридцатидвухлетнего мужчины, допрошенного оперативниками УФСИН России по республике Бурятия. Ему якобы удалось убежать из квартиры маньяка и выжить.
Миллионы людей страны жили в условиях и похуже, чем семья Красивцевых. Но они не стали преступниками. Вспомним слова Максима Горького: "Человека создаёт сопротивление окружающей среде". Почему не стала сопротивляться Людмила насильнику, а потом и мужу-садисту? Почему вместо борьбы с обстоятельствами жизни выбрала ненависть ко всем людям? А Гавря-то, наткнувшись на железный характер второй жены, прожил тихо-мирно, стал примерным семьянином. Почему Женя Гусельникова вернулась к Красивцеву? Маньяк скажет потом, что это она своей покорностью и терпением создала из него зверя. Почему Николка Красивцев воспринял бредовые мысли обиженной матери и не научился думать самостоятельно? Он же не мог не видеть, как живут другие люди. Действительно, истоки добра и зла - в сердце человека. И недаром русский классик назвал его "полем битвы".
Часть вторая
Двуликий Янус
Двадцать три года прошло со дня Великой Победы, когда в колхозном селе родился известный своим зверством "тулунский маньяк". Страна возрождалась из горя, разрухи, пепла и послевоенной нищеты, где-то строились новые города, промышленные центры. Народ действительно стал жить лучше. Но только не в сибирском селе, которое кормило эти самые промышленные гиганты. Сезонное бездорожье, недостаток снабжения и специалистов, справка из колхоза вместо паспорта, а вместо отпуска - милостивое разрешение правительства поработать где-то ещё, когда урожай собран и отправлен. И отец Павла Вашулова принял решение уйти из колхоза, благо колхозникам это уже было разрешено. Далеко уехать не удалось: за избу и хозяйство удалось выручить копейки, нужной квалификации для работы на крупных предприятиях не было. Имелось только горячее желание освободить себя от тяжкого сельхозтруда и жить красиво - работать не с утра до ночи, а потом ещё на подворье или покосе, а трудиться по сменам. Отработал свою восьмичасовку - и занимайся, чем хочешь.
К сожалению, любимым занятием Сергея Вашулова была выпивка. И в начале семидесятых годов он нашёл работу и жильё в Тулуне, крохотном городке Иркутской области. Бывшего колхозника поразил гастроном с морем разливанным этой самой выпивки. А в многокомнатном бараке он имелось множество любителей застолий.
Конечно, рабочий барак - это тебе не благоустроенная квартира в городе: и печь топить нужно, и воду из колонки носить. А жена и пятилетний сын на что? Вот пусть работают, обихаживают кормильца, дармоеды. Зарплаты не хватает - жена должна огородишко развести. Картошка-то в магазинах дорогая. Не нравится кому-то такая житуха - только вякнут, сразу в рожу получат. После зарплаты и аванса папа Сергей становился добрым, мог своему мальчонке плеснуть водки и долго ржать с собутыльниками, глядя, как малец кашляет и морщится от горькой "беленькой". И вечно битая жена, и сам любитель алкоголя просмотрели тот момент, когда малец самостоятельно стал прикладываться к рюмке. Однажды папаша не обнаружил утром остатка в бутылке на опохмел, пнул раскладушку, где спал шестилетка, выдрал его ремнём и заодно поддал жене - почему за ребёнком не смотришь? А как бедной женщине было усмотреть за шустрым мальчишкой, если она ещё двоих родила, только совсем больных, с детским церебральным параличом. Врачи сказали, что такое случилось от отцовского алкоголизма.
Избитый Пашка даже орать не посмел: в коляске один брат в судорогах бьётся, в углу, в детской кроватке с сеткой, другой диким голосом орёт... Посмотрел, да и сбежал из дома. Три дня он пробыл на улице, и ему там очень понравилось. Во-первых, он стащил сетку-авоську с продуктами, которую какая-то старушенция поставила на пол в магазине. А сама она в это время шарила в маленькой сумке, проверяя, видимо, свой кошелёк.
Для Пашки делов-то было: подхватил авоську, в пальтишко запихал, да и выскользнул из магазина. В нём ведь всегда толчея. За магазином распивали бутылку какие-то дядьки, харями похожие на его родного папашу. Он предложил им крупу, сахар и бутылку кефира. Они поржали и послали его туда, куда пьяный папа Серёжа всех посылал. А один, кривой, со шрамом на щеке, сказал, что если Пашка подрежет водку, курево или промку, что обозначало промышленные товары, то здесь всегда его найдёт.
Но Пашка не отчаялся, пробежал три улицы и через забор крикнул старику, что за рубль отдаст продукты. Старик товар купил, но захотел ухватить его за руку. Не тут-то было! Пашка был шустрее кошки, стащившей сало. Сало... Вот его можно спереть на рынке. Увы, на рынке действовала своя команда пацанов. Они ему накостыляли, то есть повалили на снег и отпинали. И сказали, чтобы на рынок больше не приходил.
Ну и ладно! Пашка сел за оградой, между киосками, завывая и размазывая кровавые сопли. А в душе он даже порадовался: рыночные его пустые карманы обшарили, а в валенке рубль не нашли. Тут его пожалела тётка в полушубке, дала бублик, посыпанный маком. Пашка вместо "спасибо" сказал:
- Лучше бы рубль дала...
- У тебя шпана деньги отобрала? - спросила тётка, хотя сначала губы поджала - обиделась, видать, что не поблагодарил.
- Молоко... братики больные... - ещё пуще завыл Пашка.
Рядом уже собралось человек пять. И, вот же чёрт, именно в это время подошла бабка из дома напротив барака! Она сказала, что знает этого мальчишку, отец у него алкоголик, а мать родила больных погодок. Таких, которым место только в богадельне, - дэцэпэшников-уродов.
Так что в конечном счёте Пашка разжился рублём от доброй тётки и двадцатью копейками ещё от кого-то. Остальные разошлись, ворча, что лучше запретить рожать алкашам. Третий рубль, железный, пацан нашёл сам на автобусной остановке. Он собрался ехать на вокзал, полез вместе со всеми в складчатую дверцу, но кто-то отшвырнул его за воротник. Пашка растянулся на свежем снежке, а поднимаясь, увидел, что в нижний, спрессованный сотнями ног слой, вмёрзла монета. Вот было радости-то! Мальчишка втиснулся в следующий автобус. Сколько же карманов и сумок увидел на уровне своего носа! Но увы, ограбить никого не удалось. Пашка счёл, что его везение закончилось.
На вокзале он купил в буфете бутылку "Ситро", пирожков и пошёл смотреть на поезда. Он вдоволь намечтался, что когда-нибудь будет работать машинистом. Или грузчиком, таким вот, как этот красномордый, который предлагал всем свои услуги и за полчаса зарабатывал много бумажных денег. Или проводником в ушанке, отпихивающим желающих уехать без билета, а после делающим им странный знак рукой. Хоть и мал был пацан, а сообразил, что безбилетники проводнику заплатят.
Так он проболтался на вокзале до темноты. А потом втиснулся между краем тяжёлой деревянной лавки и стеной, да и задремал. Но очень чутко, потому что услышал голоса. Его захотели вышвырнуть дежурные милиционеры, но заступилась буфетчица:
- Оставьте пострелёнка, пусть погреется. Я его сама выведу с вокзала, когда буфет закрою.
Но в её голосе совсем не было жалости, это Пашка сразу учуял. Значит, этой тётке в кружевной наколке и белом фартуке что-то от него нужно.
Он вылез из укрытия и подошёл к буфету со словами:
- Дай рубль. У меня деньги украли.
Буфетчица улыбнулась, сверкнув золотыми зубами, и сказала:
- Такой, как ты, скорее сам украдёт. Но полтинник заработать сможешь. Видишь военного с чемоданом? Скорый поезд только к утру будет, он его дожидается. Подойди к военному и спроси, не желает ли он отдохнуть в маленьком уютном домике со всеми удовольствиями. Он здесь, за углом вокзала.
Пашка поглядел на неё недоверчиво. Он заметил, что к буфетчице много мужиков проявляли интерес. Какой именно - шестилетка прекрасно знал. В конце концов, он жил с родителями в одной комнате и понимал, откуда берутся братья-уроды. Но она всех отшивала, иногда визгливо орала, что милиционеров позовёт.
Буфетчица показала ему полтинник.
Пашка огляделся, нет ли дежурного наряда в маленьком зале, подбежал к военному, который храпел, закинув голову на спинку сиденья, потряс его за руку, да и ляпнул:
- Дядя... дядя... Тут за углом есть дом с удовольствиями. Не хотите ли отдохнуть?
Тут же твёрдые, как железо, пальцы вцепились ему в рукав, а военный сказал:
- А ну говори, кто тебе это сказал!
И жестокие серые глаза уставились прямо в бегающие испуганные гляделки Пашки. Что сейчас этот военный сделает? Милицию позовёт? И Пашка сдуру, но больше от страха, указал на буфетчицу.
А она в это время пудрила нос, следя за мальчишкой и мужчиной. Даже лукаво и обещающе улыбнулась им. Военный встал, оттолкнув Пашку, подошёл к ней, о чём-то переговорил, вытащил из-за пазухи пухлый бумажник. Буфетчица достала из-под прилавка свёрток. Пашка догадался по какой-то странной интуиции, что в нём бутылка водки. Буфетчица стала закрывать кассу, убирать непроданное с витрин, а военный направился прочь. Минут через пять вышла и сама буфетчица. Пашка колобком подкатился к ней:
- Тётя, а полтинник-то?
Монетка, звякнув, упала на пол. Пашка кинулся на неё брюхом, подобрал и подивился, отчего она такая мокрая. Поднял его за воротник милиционер и всё-таки вышвырнул с вокзала, пригрозив:
- Ещё раз тебя здесь увижу, в приёмник поедешь.
Пашка ещё не знал, что такое приёмник, поэтому улепётывал с вокзала со всех ног.
Ночью ударил декабрьский морозец. Пашка околел, как выброшенный на улицу щенок. Но идти домой всё равно не хотелось. Он потопал по тропинке, которая привела его к каким-то мастерским, а потом к овражку в лесу. В нём горел костёр, на ящиках сидели люди. У костра - это не под открытым небом, на ветру, который сёк кожу колкими снежинками. И Пашка подошёл поближе... Сначала обомлел от страха: это были рыночные пацаны! Но всё равно шагнул в круг света и сказал:
- Пустите погреться!
- Вход - рубль, - вполне добродушно откликнулся тот высокий парнишка, который с особым остервенением пинал его.
- У меня только полтина... - заныл по привычке Пашка.
- Давай сюда!
Но не на того напал этот хулиган!
- Заночую здесь - отдам, - сказал Пашка.
Рыночные расхохотались. И только тут пацанчик учуял, отчего они такие добрые: пованивало самогоном, которого он нанюхался ещё в родной деревне.
- Дурак ты. В мороз даже костёр не спасёт. Мы у сторожа мастерских в кочегарке ночуем. Вот, сидим и ждём, пока он нажрётся и спать завалится. Ты сдохнешь, если на морозе останешься. С нами пойдёшь. Но утром полтину отдашь, иначе на перо поставим. Усёк?
Пашка кивнул.
На него перестали обращать внимание. По кругу пустили консервную банку с вонючкой. И Пашке дали. Он выпил и даже не поморщился. Рыночные заражали:
- Вот так малолетка!
А потом все пошли к мастерским. Долговязый парень проявил к нему особое участие: посадил рядом с собой. И Пашка, уткнувшись лицом под мышку невероятно грязной, пропахшей соляркой и навозом телогрейки, уснул.
А утром, ещё до того, как бледное солнце побороло ночную темень, раздался хриплый вопль:
- А ну пошли отсель прочь, варначьё поганое! Штоб духу вашего здеся не было, убивцы клятые!
- Мусора возле ручья жмура подняли! Щас пойдут облавой! Жмур-то военным был, командированным. Кыш отсель!
Пашка побежал вместе со всеми. Уже на бегу понял, что в кармане нет полтинника, в рукавичке - мелочи, а в криво надетом валенке - рубля. Обобрали его, пока спал... Но сам виноват - подставился с этим ночлегом. Через минуту он понял, что остался совсем один. Куда ему идти? И Пашка решил заглянуть к доброй буфетчице, может, даст ему вчерашний пирожок на безденежье. Но его поймали ещё до вокзала, потащили в мусорскую машину-"буханку". Там была уже прорва оборванцев-малолеток, а среди них - трое из тех, кто с ним ночевал и, возможно, ограбил его. Но Пашка смолчал, сделал вид, что никого не знает. Покорно уселся в тот угол, куда его толкнули.
Привезли шпану в приёмник-распределитель, небольшую комнату с оштукатуренными стенами, на которой была прорва надписей и рисунков. В обед накормили кашей с кусочком хлеба. Пашка сам не заметил, как выдернули хлеб из его руки. Но он снова ни слова не вымолвил. Зато разоралась троица, с которой он ночевал у дяди Вовы в мастерских. Тотчас кто-то вернул ему хлеб. Пашка, не поднимая глаз, принялся за сытную горячую еду.
И только поздно вечером мусор выдернул его из толпы беспризорников, поволок на допрос. Красивая тётка в короткой юбке, сапожках и рейтузах цвета "электрик", который часто обсуждался женщинами в бараке - мол, таких в магазине не достать, - ласково расспрашивала его, с кем из беспризорников он знаком, давно ли не был дома и вообще где этот его дом. Пашке хватило мозгов смолчать и о своей обиде, и ночёвке, и буфетчице. А вот про дом он ничего не скрыл. Пожаловался на вечно пьяного отца, на молчаливую мать, на братцев-уродов. Тётка пообещала ему, что родители за ним скоро придут и велела: "Этого в третью группу. Сразу видно, что домашний ребёнок, сбежал от невыносимых условий". И тут Пашка задал такого рёву, что у всех: и мента, и ментовской бабы, и красивой тётки - уши заложило. Он не хотел домой. Его душа рвалась на улицу - в магазины, где можно украсть, к рыночным - грабить торговцев, а потом у костра пить вонючку. Его тянуло к той силе, с которой рыночные управляли остальной шпаной. Он не мог забыть, как, подчиняясь их ору, ему вернули хлеб. Это было дороже, чем украденные у него деньги.
Пашка ещё почти два дня проболтался в приёмнике, слушая байки шпаны и наслаждаясь своей причастностью к сильным мира сего - рыночным ворам. А потом его снова выдернули и не потащили, а повели за руку к комнате. На весь коридор слышался визг красивой тётки:
"Родители, называется! Один напивается в стельку, хотя в доме нет ничего, кроме кроватей и раскладушки! Другая нарожала уродов и сидит возле них, как у Святого источника, забыв, что детей трое! А как же: копеечное пособие получит, для старшенького ношеные вещи у соседей выпросит! Зачем работать-то? В доме даже холодильника нет, не то что телевизора! Пересадила бы таких родителей! Куда опека-то смотрит? За что люди свою зарплату получают?!"
Пашку её визг не возмутил. Он ненавидел мать не меньше, чем отца. Почему? Он не смог бы ответить на этот вопрос: мать возилась с инвалидами, таскала их по больницам; вкалывала на огородике, хоть как-то выручая семью с едой; мыла, стирала, терпела издевательства отца. Но всё равно оставалась дармоедкой.
Родители забрали Пашку, заслужив только одно слово от старшенького: "Ненавижу!" И оно освободило сына от их вмешательства в его жизнь. Если надавать ему зуботычин, так он снова кому-нибудь нажалуется. На следующий день явилась комиссия, опросила соседей, фактически - отцовых собутыльников и приятельниц тихой, безропотной матери, которая всегда выручала овощами с огорода. Они взахлёб охаяли семейство Вашуловых. "Ненавижу!" - скрипнул зубами Пашка. И это принесёт доносчикам много бед - от краж до поджога сараев. Но пацан стал опытнее, обзавёлся новыми знакомствами, поэтому его никто никогда не поймал.
Подъехали ментовские машины. Отца увезли на месячное принудительное лечение, инвалидов изъяли для помещения их в специализированное детское учреждение в другой город. Мать завыла, как волчица, бросилась в снег со следами шин. Её еле подняли соседки и увели в комнату. Сутки она пролежала на кровати, забыв про Пашку. А потом кинулась обивать пороги опеки. Пашка снова вздрогнул от приступа ненависти, когда подслушал её разговор с соседками: она не захотела писать отказ от братьев-уродов. Но тогда семья должна была выплачивать деньги государству за содержание инвалидов. Мать устроилась сразу на две низкооплачиваемые работы: нянькой в ясли и посудомойкой в ресторан. Целый месяц Пашка обдумывал, как ему жить дальше. Соседи, которым было стыдно, что они выболтали все тайны семьи Вашуловых, подкармливали пацана, тащили старьё для школы - портфели с поломанными замками, синие костюмы, рубашки, обувь.
А через месяц вернулся отъевшийся на казённых харчах папа Серёжа. Для начала он избил мать за её решение не отказываться от инвалидов. А потом забрели соседи отметить выздоровление. Поскольку это был день аванса, встреча оказалась бурной. Настал Пашкин звёздный час. Он с лёгкостью обчистил карманы и бумажники отцовских собутыльников. А улику - карандашную запись на одной их трёхрублёвок, которой сосед всегда помечал полученную сумму, - подсунул отцу. И убежал из дома снова - в ночь, темень и холод. Но душа его пела: он стал настоящим вором! В гастрономе, который после новогодних праздников был почти пуст, купил чего попало: консервов, карамелек и, конечно же, три бутылки "Ситро". Большую часть денег заныкал в лесу, замёл веткой свой след, а крохи оставил для очередного "вступительного взноса" к костру.
Он подумывал, конечно, что случится дома после кражи. И такой расклад его устраивал. Всё произошло, как он и рассчитывал: утром начались разборки и коллективный мордобой. Отец орал, что деньги спёр его сын, чёртово отродье Пашка, недаром он сбежал. Но соседи перевернули комнату и обнаружили под матрасом семейной кровати помеченную трёшку. Папу Серёжу отмутузили до потери сознания, до крови не только из носу, но даже из ушей. Утром явилась мать из круглосуточных яслей. Она и вызвала скорую помощь. Отца привезли в больницу, пришили оторванное ухо, наложили гипс на нос и предупредили: готовьтесь к похоронам, потому что рентген обнаружил перелом основания черепа. С такой травмой не живут. Но отец прожил один день, другой... а потом ещё много. На соседей завели уголовное дело. Но мать отказалась писать на них заявление. И пропавшего сынка защитила: мальчик просто испугался очередной пьянки и сбежал, как и в первый раз. В комиссии по делам несовершеннолетних с ней горячо согласились: хороший ребёнок, не хочет жить в пьяном бедламе.
А Пашка появился у костра в овражке, как дед Мороз с подарками. "Взноса" с него никто не потребовал, потому что молва донесла: пацан в доску свой, товарищей не заложит и на них не пожалуется. Однако компания рыночных поредела, остался долговязый с кликухой Голован да ещё двое. Троих замели, будут судить за прошлые "подвиги". На рынке после праздников было малолюдно. Условий для воровского промысла никакого. Как итог - ни пожрать, ни выпить. И тут Паха... да ещё и с денежками! Их хватило не только на выпивку.
Голован метнулся к дяде Вове за вонючкой-самогонкой, но явился не один: впереди себя он толкал дебелую деваху. Судя по одежде, надетой кое-как, она была деревенской. Деваха падала, Голован поднимал её, давал хорошего пенделя, отчего бедолага шагов пять пробегала, а потом снова валилась в снег.
- Вот и мясо, - сообщил Голован. - Из-под дяди Вовы вытащил. Не боись, пацаны, он до завтра всё забудет.
Пашка чуть не подавился куском бычка в томате. Они сожрать девку собрались, что ли?
Шпана выпила, закусила. Налили и девке, в которую вонючка уже не входила, выливалась у неё изо рта. Очень скоро она повалилась на снег, сначала вроде захрапела. А потом послышался хрип.
- Ну, ребзя, пора за дело! - распорядился Голован.
Двое подскочили, оттащили деваху и распахнули полушубок. Ни чего-нибудь тёплого, ни трусов на девке уже не было - дядя Вова постарался.
- Смотри, Паха, да учись! - сказал Голован, расстегнул ремень, стянул с себя брюки и лыжные штаны, умостился между синих ляжек и задёргал задницей.
"Эка невидаль! - презрительно подумал Пашка.
На эти "другие дела" он насмотрелся, живя с родителями в одной комнате. Они не вызывали ничего, кроме досады - батя-скотина снова поспать не дал - и тошнотворного чувства. Отец сначала бил мать по бокам - не лежи, как бревно; потом хрипел, словно подавившись, коротко вскрикивал и откатывался в сторону. У матери наутро был на губе след от её же зубов. Она всегда молчала и терпела.
То же самое повторялось и сейчас. Но Пашка поднялся подбросить в костёр ветку, валявшуюся в стороне, и вдруг замер. Он увидел синее лицо девки, белки закатившихся глаз, оскаленный чёрный рот и... неожиданно ощутил движение в паху, жар внизу живота и дрожь всего тела.
- А мож, попробуешь, а? - насмешливо спросил Голован. - Рано или поздно придётся оскоромиться.
Но жар в Пашкином животе угас сам собой. Видимо, он реально мал для "других дел".
Девку пустили по второму кругу. Но последний насильник вдруг вскочил:
- Ребзя! Она, кажись, не дышит!
Голован приложил пальцы к полной синей шее и сказал:
- Допилась, сучка! Так... Паха, собирай тут всё вон в тот мешок. Прём к ручью, раскидываем жестянки и кружки, бумажки... И всё, больше сюда не возвращаемся.
Пашка напомнил:
- Так её вещи у дядя Вовы.
- Это проблемы дяди Вовы, - жёстко сказал Голован. - Сожжёт в печи при кочегарке, да и всё.
- Но он же знает про костёр!
- Про этот костёр никто не знает. А кто знал, тот уже забыл, - разъярился Голован. - Снег уже вон как валит. Все следы засыплет, если мы долго здесь перетирать не будем.
- Милиция... - почему-то тоненько пискнул Пашка.
- Милиция-хрениция... - буркнул Голован. - Пока не заявят в розыск, никто искать не будет. Может, к весне хватятся. Короче, валим. И на рынке месяц не появляемся.
Уходя, Пашка ещё раз глянул на мёртвое лицо. Было в нём что-то завораживающее.
С этого вечера он начал заниматься рукоблудием. Под плотно закрытыми веками покойничья синева и чёрный рот выглядели, как на картинке.
Два дня Пашка прожил у бабки Зюзи, одного из рыночных. Старуха была почти слепой и глухой, не разбирала даже, какие из её внуков зашли погостить. А потом пришлось юному вору тащиться домой.
Мать встретила его причитаниями и объятиями. Он увернулся. И ему не было никакого дела ни до братьев, ни до отца. Пашка никак не мог выбрать, как же продолжить воровской промысел: то ли выточить писку из монеты - главный инструмент карманников - и начать резать одежду пассажиров в автобусе, то ли выждать время и отправиться на рынок.
Отец пришёл в сознание, но потерял способность двигаться. Зато жрал, как свинья, иногда орал. Ухаживать за ним должен был Пашка. Дура мать решила тянуть трёх инвалидов. Отцовское начальство решило проявить человеколюбие и отдало Вашуловым освободившуюся комнату в бараке, которая была значительно больше - всё-таки в семье трое инвалидов. Но мать договорилась с соседями-смежниками на обмен, чтобы не бегать к больному через весь барак. И даже доплаты не взяла. Дура она и есть дура.
Связанный по рукам-ногам заботой об отце, Пашка так и не появился на рынке. Зато когда мать оставалась в яслях на сутки, он отправлялся на вокзал. Долго смотрел на поезда, воображая, что это он управляет составами, мчится сквозь день и ночь, поля, леса, города куда-то туда, где нет барака, противного городишки Тулуна. Зайдя в первый раз в здание вокзала, он очень удивился, увидев буфетчицу на месте. Почему-то Пашка думал, что её арестовали за убийство командированного военного. Он хорошо помнил влажность упавшей на пол монеты и чувствовал: это от пота буфетчицы. Она боялась, замыслив преступление. Но милиция, видать, до этого не докопалась.
За Пашкино молчание Зинка-буфетчица давала бесплатно пирожок и стаканчик "Ситро". А если дежурство матери совпадало с теми днями, когда в Тулуне останавливался поезд "Москва - Владивосток", он снова выполнял Зинкино поручение: приглашал солидного мужчину для отдыха с удовольствием в уютном домике. Но убийств больше не случалось. Видно, тот командированный сам был виноват, повёл себя не так, как следовало. Только теперь Пашкины услуги стоили рубль.
Его знали все дежурные по станции, все наряды милиции. Ну, гуляет мальчишка по платформам и вокзалу, заглядывается с такой пронзительной тоской на поезда, что сердце щемит... Не пакостит, не хулиганит, за что ж его гнать-то? Осмотрщики вагонов махали ему рукой, а один путеобходчик даже сказал: "Привязала тебя железка-то? Она такая... Влезет в душу, и не вышвырнешь. Ты, как школу закончишь, езжай в училище. Может, ещё на работе увидимся, мне до пенсии далеко. Всему научу".
Пашка всем сурово кивал. В нём происходили какие-то перемены. Воровство перестало тянуть. Только всякий раз маячило по ночам под плотно закрытыми веками мёртвое лицо. И он пришёл к выводу, что смерть - это красиво. Смерть - это наслаждение. Эх, жаль, что он по малолетству не попробовал тогда мёртвой девки...
Весной Пашка вместе с матерью вскопал огород, засеял его. Помог прополоть на несколько раз, полить в засуху. Сам собрал урожай зелёного лука и редиски, отправился на рынок торговать, потому что там стоило всё дороже, чем возле магазинов. Но его не пустили - мал ещё. Тогда он дождался Голована, который вытянулся, превратился в красивого парня.
- Паха! Дай краба! - обрадовался тот. - Что, на рынок не пустили? Сейчас пустят. У меня здесь всё тип-топ. Деньги за половину проданного мне отдашь. Моя шелупонь-хулиганьё тебя не тронет.
- Ни хрена не получишь, Голован, - ответил Пашка, который был младше чуть ли не втрое. - А то ведь я и сам могу тронуть, да так, что мало не покажется.
- Ты чё?! Оборзел или, может, ссучился? - Побагровел Голован.
- Ссучился ты, если у тебя со здешним ментом всё тип-топ. А я шепнуть об этом могу кое-кому. И это... зимой, помнишь, твоя кружка в твою же ссаку улетела, когда ты её пнул. А на ней что? Твои отпечатки... Она у верного человека, не у моей матери-дуры. Так что не рыпайся...
- А на перо встать не боишься, шелупонь? - уже без напора спросил Голован.
- На хрен мне твоё перо, когда главное перо - у судьбы? - отбился Пашка.
И Голован дрогнул. Перед ним стоял уже не малолетний удачливый воришка, а убийца... Такого в толпе и не заметишь, а он заточкой в печень ткнёт. Или по бедренной жиле чиркнет. Один выход - валить его прямо здесь и сейчас. А пользы - ноль. Кружку-то он припрятал.
Голован растянул губы в улыбке:
- Да иди торгуй, колхозник... Но помни: ты мне должен.
- Само собой, - улыбнулся в ответ Пашка. - Долг платежом красен. Как кровь.
Пашка быстро расторговался. Уходя с рынка, поймал взгляд Голована и поднял вверх сжатый кулак. Мол, друзья до гроба. Взаимно и без всякого другого смысла.
Может, Голован и достал бы друга Паху, если бы в овражке не нашли останки девки. Глава рыночных затаился, а потом привык. Да и поговорку никто не отменял: "Не трогай говно, и оно не завоняет".
Пашка ещё четыре раза бывал на рынке, возвращался с невиданной прибылью.
Мать его спросила: "Может, мы к братикам съездим? Они ведь ещё живы. Я в этот интернат звонила".
Пашка сказал:
- А я заработал, чтобы не в обносках, а в новой форме в школу пойти?
В конце августа помер отец. Пашка долго смотрел на его вдруг ставшее красивым лицо, потому что смерть стёрла безумие; на неподвижно глядевшие в потолок глаза, в которых не осталось ни капли пьяной злобы или дури от больного мозга. Ему показалось даже, что отец сожалеет о своей бездарно прожитой жизни и сокрушается о том, как обращался с ним и матерью. Странное дело, но смерть придала осмысленность горькому пьянице, а потом идиоту. Поэтому Пашка сбегал за своей заначкой, в полиэтиленовом пакетике припрятанной в лесу. Однако денег оказалось достаточно: и матери выделили какие-то копейки, и предприятие не забыло бывшего работника, и соседи что-то собрали. Мать захотела заказывать бархатный гроб, но сын её остановил:
- Мама, отцу всё равно, а нам нужно ремонт делать и парники на другую весну готовить.