- Тут в войну и ещё потом недолго железная дорога была.
Я, оторвав взгляд от дороги, посмотрел на правую сторону проспекта Космонавтов, куда пальцем, ткнув им в боковое стекло моей машины, показывал отец. Никогда не слышал, что тут была железная дорога. Вообще-то железная дорога тут есть, но под землёй - ветка метро. Может, какая-нибудь заводская, таких и сейчас по городу много, в основном заброшенные, только своими переездами автомобилям ездить мешают.
Когда-то мой город был город-завод, завод-заводов и имя у него было - Свердловск, в этом имени было что-то светлое и металлически-звонкое, как удар молота по наковальне, от которого в разные стороны разлетаются яркие, белые искры. В те годы в железных дорогах была нужда, на десятки заводов что-то привозили, с заводов что-то увозили, стальные рельсы были скелетом огромного организма, соединяли всё в единое целое. Сейчас, когда город превратился в аморфный студень торговли и услуг, внутригородские железные дороги стали слишком неповоротливым средством доставки грузов, их и забросили. Слизнякам скелет не нужен, им нужна мобильность. Да и город в порыве борьбы обезумевшей страны с самой собой, переименовали: теперь он Екатеринбург, звучит, будто камень в болото бросили - екатерин-бульк.
- А куда она шла? - спросил я больше для поддержания разговора.
- С Монетки через Красный Адуй, Пышму вот сюда, - отец опять показал пальцем в окно, на ДК им. Лаврова. - Тут была конечная.
Мне это показалось странным: что за конечная среди жилой застройки, вернее, в те времена тут вообще ничего, кроме леса, не было? Зачем железная дорога, да ещё которая идёт параллельно другой, большой железной дороге, на Алапаевск и дальше на Ирбит? Которую ещё до революции мой прадед, отцов дед, строил. Прадед, по семейным преданиям, был инженером-путейцем, на эту стройку из Санкт-Петербурга приехал, да так тут и остался, корни в нашем лице, значит, пустил.
- Торф возили? - спросил я отца.
- Торф! - хмыкнул отец. - Торф по большой дороге возили, а по этой возили людей. Для этого и построили через поселки. Рабочих на Уралмаш возили. Поезд маленький был, вагонов пять, "окурком" его называли. На смены привозил, кто отработал - увозил. Между сменами ещё разок туда-сюда сбегает, но это за деньги, а на смены и со смен возили бесплатно.
Мы тем временем встали в небольшую пробку на третьем километре проспекта, и отец снова указал, но уже на левую сторону, на красный корпус пединститута.
- Там бараки стояли, тоже рабочие жили. Страх один, они всегда голодные были, работяги-то эти. Вот мы с Генкой с вечера картошки по ведру накопаем, утром на "окурок" и сюда, в бараки. Забежишь в коридор, крикнешь "Кому картошки?", из комнат обязательно кто-то высунется, купит. Мы с этими деньгами на трамвай и в "Совкино", денег хватало на два билета, две мороженки и одну фотопластинку.
- Какую фотопластинку? - переспросил я.
- Какую-какую... Обыкновенную, девять на двенадцать. У Генкиного отца фотоаппарат был старый, для него и покупали.
Колька и Генка - дети войны, оба сорокового года рождения. Сколько им было, когда они в уралмашевских бараках картошку продавали? Я тогда не уточнил, но лет восемь, может, девять, вряд ли больше.
Колькиному отцу, моему деду, на войне не повезло. Была у него шахтёрская бронь, но в сорок втором под Сталинградом, видимо, совсем было туго: призвали в августе, только одно письмо от него с дороги и получили. Вторым было извещение, что, мол, Вениамин Васильевич отныне среди живых не числится, а числится среди без вести пропавших. Что, как, где? Ничего неизвестно. И осталась у двухлетнего Кольки семья - старая бабка, неграмотная мать и сестрёнка, которой ровнёхонько полгода в том августе сорок второго и исполнилось.
Генкиному отцу повезло больше. Гаврила Васильевич, тоже шахтёр, тогда же был призван под тот же Сталинград, где был тяжело ранен. Полгода мыкался по госпиталям, затем служил на аэродромах, в сорок пятом вернулся домой. Вернулся домой - и снова под землю золото добывать, стране золото ох как нужно было. Жена его тоже в шахте работала, а у шахтёров тогда век недолгий был, силикоз убивал людей медленно, но неотвратимо. К десяти годам Генка остался без матери, а к двенадцати круглым сиротой, с двумя младшими сёстрами на руках, одиннадцати и двух лет отроду.
На Берёзовских шахтах каждый килограмм добытого из Уральских гор золота стоил своих человеческих жизней, такой вот подземный фронт с неизбежными потерями, и в сорок пятом он не закончился.
Был, значит, фотоаппарат, не на фотоплёнке, а на фотопластинках. Пластинка из тонкого стекла, покрытого светочувствительной эмульсией, хрупкая и очень неудобная в пользовании, ну а главное, на одну фотопластинку умещалась только одна фотография. Сделать снимок надо было с первого раза: на глазок подобрать выдержку, диафрагму, навести резкость, если что не угадал, всё насмарку - второго шанса нет, надо новую пластинку добывать.
Сейчас такое попробуй! Даже представить не у всех получится современного третьеклассника, сыто евшего от самого рождения, одетого, обутого, по своей воле копающего на поле картошку, потом прущего тяжёлый мешок за двадцать с лишним километров на рабочем поезде и пешком до бараков. Продающего это добро, чтобы посмотреть чёрно-белое кино, съесть мороженку и купить хрупкую пластинку. Чтобы по очень непростой, как бы сейчас сказали, технологии, с чёрной кассетой, проявителем и фиксажем сделать один-единственный снимок. Это ещё даже не фотография, а негатив, фотографию с него напечатать надо, тоже целая история! Нет, сейчас такое невозможно, даже мы, их дети, на подобное уже были неспособны. А они могли - полуголодные и полуодетые, могли и делали, несмотря на страшную нужду во всём, стремились к чему-то совсем не обязательному.
Генка, когда вырос, фотографией сам не занимался, но сына научил, фотоаппарат в семье был и всё, что полагается. Колька же это увлечение не бросил, сам фотографировал и сыну - мне, значит - интерес к фотографии передал. Денег на это не жалел, даже выписывал журнал "Советское фото" - толстый, глянцевый, печатался в Финляндии, всего шесть номеров в год, но подписка стоила сумасшедших по тем временам денег. Я всю старшую школу проходил с фотоаппаратом на шее и всё свободное время проводил в фотолаборатории в соседнем доме культуры. Там, однажды разгребая старый хлам в запасниках, я нашёл упаковку фотопластинок девять на двенадцать, новеньких, лет двадцать как с истёкшим сроком годности. Вытащил одну из чёрного конверта плотной бумаги, посмотрел на кусок тонкого стекла, покрытого бледной, бежево-розовой эмульсией, и все их выбросил.
Теперь только понимаю, что мой дорогущий зеркальный фотоаппарат "ZENIT 11", объектив "Гелиос 44", с "просветлёнными" линзами и "прыгающей" диафрагмой, фотоувеличитель на пантографе, ГДР-овские наборы реактивов для цветных фотографий - всё, что я не задумываясь имел во второй половине восьмидесятых, начиналось тогда, в сороковых, с пластинки девять на двенадцать у двух полуголодных пацанов.
Ну, как бы там ни было, Колька с Генкой выросли, выучились, женились, воспитали детей, помогали друг другу всегда. Иногда в праздники, под хмельком, любили повспоминать молодость, но почти никогда не вспоминали детство. Дружбу пронесли до самой смерти.
Отца смерть нашла буквально через несколько дней, я вёз его тогда в больницу - он ложился на плановую операцию. Операция хоть и на сердце, но несложная, по статистике, только три процента неудач, вот он в эти три процента точнёхонько и угодил. Говорят, что перед смертью человеку вся жизнь вспоминается. Может, поэтому он мне про ту картошку и фотопластинку рассказал, чувствовал что-то?
Посвящается отцам.
Много сделавшим - мало рассказавшим.