Я изумился, увидев перед корчмой Гофмана - вспотевший, запыленный и перемазанный грязью, он как раз спрыгивал с седла. Однако решил не показывать своего удивления. Ни жалким видом товарища, ни его неожиданным приездом из Лёвенберга, где он всё это время находился с Грегором и Андреасом.
- Приветствую, Хуго. Не предложить ли тебе завтрак? Или, быть может, прогулку, скрашенную философской беседой?
- Не кривляйся, Мордимер! - проворчал он, вытирая пот со лба, оставляя на лице грязный развод.
- В таком случае, чем могу быть полезен?
Хуго дёрнул меня за плечо и потащил в угол двора. Присел на землю и потянул меня за собой. Должно быть, в тот момент мы выглядели как пара деревенских батраков, замышляющих, как бы выклянчить у корчмаря отсрочку по долгам, а вовсе не как инквизиторы, ведущие расследование.
- Раз уж считаешь, что здесь нам будет удобнее... - пробормотал я.
- У нас есть свидетель, - выдохнул Гофман.
- Свидетель чего?
- Тот, кто был на Висельной горе, когда там сожгли епископа.
- О-о, - только и сказал я.
Действительно, он привёз известие, стоившее усталости, пота и грязи. Особенно учитывая, что это были усталость, пот и грязь Гофмана, а не мои.
- Кто он? Ну говори же, говори...
- Простой мужик. Но ты бы никогда, слышишь, никогда не поверил, Мордимер, что он рассказывает...
- Ха-ха, уже представляю, - перебил я Хуго, ибо известно, каковы бывают крестьянские байки. Забредёт такой под вечер в глушь, наверняка пьяный в стельку, и вот уже деревья кажутся драконами, кусты - колдунами, а овцы - соблазнительными нимфами.
- Он говорит, что видел, как епископ въехал на холм, - не обращая внимания на мои слова продолжал Гофман. - Оставил коня под деревом, высек огонь, зажёг факел, привязал к руке пастырский посох, взошёл на костёр и поджёг дрова. А потом просто стоял и ждал, пока пламя разгорится. Даже когда заживо горел - не шелохнулся, только кричал. Кричал, кричал и кричал, но не сдвинулся с места.
Гофман уставился на меня широко раскрытыми глазами, и на его лице явно читалось ожидание, что я воскликну что-то вроде: "О боже!" - или даже рухну в обморок от потрясения. Однако я не собирался ни падать без чувств, ни поминать Господа всуе.
- А ангелов, возносящих душу епископа в небеса, твой мужик не видел? Или хотя бы бесов?
- Мы верим, что он говорит правду, - огрызнулся Гофман и нахмурился.
- Хуго, каким бы скептичным я ни был к твоей вере в этот рассказ, я вовсе не утверждаю, что мужик врёт. Просто думаю, что крепкие напитки способны рисовать необычные картины перед глазами людей. А вы случайно не спросили, не увлекается ли ваш свидетель особыми грибочками?
Гофман окончательно помрачнел и смотрел на меня таким враждебным взглядом, будто я обесчестил его дочь. Нет, даже не одну. Это был взгляд достойный минимум двух девственных дочерей-близняшек.
- Мы хотели, чтобы ты знал об этом, раз уж ведёшь здесь расследование. Может, это что-то... прояснит.
- То, что епископ отправился на прогулку, по собственной воле взошёл на костёр и совершил самосожжение, должно мне что-то прояснить, Хуго?
Если бы злобные взгляды были кинжалами, моя кожа превратилась бы в решето.
- Ладно, неважно. Мужик говорил что-нибудь о самом костре? Кто сложил его? Ведь не епископ же...
Мы просидели в углу двора ещё добрый час, и я спокойно, уже без иронии и злости, выспрашивал Гофмана обо всём, в очередной раз убеждаясь, что искусно поставленные вопросы позволяют получать точные ответы даже от не самых сообразительных особ. Так я узнал, что: мужик был трезв - или, точнее, утверждал, что был трезв. На холм он попал незадолго до появления епископа и заметил костёр лишь тогда, когда Шеффер уже взошёл на него. Увидев, как епископ горит, он так перепугался, что бросился бежать. Нас он уже не видел и не слышал. Инквизиторы вышли на его след, потому что, напившись он проболтался перед собутыльниками в корчме. А поскольку из любой корчмы слухи текут, как дерьмо по сточной канаве, история быстро дошла до моих коллег.
- Припугнули его?
- А то как же, - осклабился Гофман, уже позабыв о прежнем раздражении.
- Сильно?
- Да не так уж и сильно... Месяц-другой, и будет как новенький.
Что ж, не повезло мужику оказаться не в том месте не в то время. Хотя, если бы не его болтовня всем и каждому о смерти епископа, унёс бы он эту тайну в могилу.
- Слышал ли ты о подобном, Мордимер?
- Бывало, - ответил я. - Кое-что до меня доходило...
- А именно?
- Слышал о жене, убившей любимого мужа. Её бы казнили, если бы один проницательный инквизитор, кстати оказавшийся в тех краях чисто случайно, не выяснил, что её шантажировали. Кто-то похитил её ребёнка и грозился замучить мальчика, если женщина не убьёт мужа.
- Хм! - Гофман потер пальцем нижнюю губу. - Что же было так важно епископу, чтобы он сам взошёл на костёр?
- Кого или что он хотел защитить?
- Вот именно.
Мы переглянулись. Ни одному из нас не приходила в голову ни одна причина, ни одна идея, ради которых епископ, сибарит и мужеложец, добровольно решил бы расстаться с жизнью. Да ещё таким мучительным способом! И какая же сила воли нужна, чтобы, горя на костре, не бежать от боли!
- Мы думали, может, он решил покарать себя за какой-то страшный грех. Сам прислал нам письмо, чтобы мы не искали постыдных причин его поступка...
- Погоди-ка, - перебил я. - Старый епископ, содержащий гарем из мальчишек, выжимающий с подданных последние гроши, безжалостно отправляющий людей на несправедливую смерть, вдруг совершает некий грех настолько ужасный, что жаждет немедленно себя наказать? Интересно, что же это был за грех такой...
- Не надо сразу ерничать, - Гофман снова нахмурился. - А если он водил знакомство с демонами? Если зашёл в этом слишком далеко?
- Так испугался демонов, что решил убить себя? - Я пожал плечами. - Кто знает. Слышал я и о более глупых причинах самоубийств.
- Хотя мог бы обратиться к нам за помощью... - вздохнул Гофман.
- Знаешь, Хуго, думаю, по сравнению с визитом к нам самосожжение могло показаться ему куда более комфортным выходом.
Мой товарищ громко заржал. Видимо, человек он был незамысловатый.
- Может, ты и прав. Какие ещё версии?
Я не мог сказать Хуго, что недавно столкнулся с поразительным случаем: мальчишка, умевший вытаскивать из людей самое тёмное, что таилось в их сердцах и умах. Он довёл мужа до убийства любимой жены, отца - до попытки задушить родного сына. Меня же пытался убедить, что моя жизнь ничего не стоит, и чуть не склонил к самоубийству. От гибели меня спасла лишь твёрдая вера в Господа и осознание, что я - орудие в руках Его. Мог ли здесь появиться кто-то с такими же способностями? Возможно. Но обсуждать это с Гофманом я не мог. Властям я умолчал о существовании того мальчишки.
- Остаётся колдовство. Магия.
- Человек, испытывающий сильную боль, обычно вырывается из-под чар, лишающих его воли, - заметил Гофман.
Это была правда. Вернее, чаще всего это была правда. Даже если ведьма или колдун подчиняли волю жертвы, приказ, идущий вразрез с её природой, обычно разрушал чары. Разве что колдун обладал поистине могущественной силой.
- А помнишь тех людей из Лиона? Шли в пламя с молитвой на устах, - Гофман вопросительно посмотрел на меня.
- То были еретики.
- К чему ты клонишь? - проворчал он. - Что у еретиков вера настолько сильна, что позволяет им идти на костёр с псалмами, а у христианского епископа такой веры нет?
- Знаешь, Хуго, раз уж ты спросил - да, именно это я и хочу сказать. Ибо, честно говоря, не припомню ни одного епископа, который отдал бы жизнь и состояние за веру и ближних. Порой мне кажется, что для получения епископского сана необходимо быть либо безбожным негодяем, либо законченным глупцом.
Гофман аж подпрыгнул и так злобно зашипел, что, будь я лягушкой или мышью, точно бы обделался.
- Да и вообще, что за сравнения! - не дал я ему вставить слово. - Еретики из Лиона взошли на костёр, потому что иначе их бы туда загнали. Они умерли с достоинством. В упорстве греха, но с достоинством. Не как скот, ведомый на бойню.
- У еретиков нет достоинства! - взревел Гофман.
- Оставим эти споры, Хуго, - мягко сказал я. - Они не относятся к делу.
Он махнул рукой, но я видел, что он в ярости. Челюсть его подрагивала, как у кота, готовящегося к прыжку. Мне не нравилось его рвение, но сейчас действительно было не время спорить о достоинстве еретиков. Хотя моему товарищу не мешало бы вспомнить, что ненавидеть надо грех, а не грешника.
- Ну, а как тут обстоят дела? - спросил он, глядя куда-то поверх моей головы.
- Поживём - увидим, - буркнул я.
- И с таким ответом мне возвращаться к Грегору?
- Если узнаю что-то наверняка, напишу отчёт, - ответил я. - А сейчас скажу одно: я начал пробивать здесь бочку с дерьмом. Ещё пара ударов - и она лопнет.
- Смотри, как бы тебя не залило...
- Вижу, язык у тебя настолько остёр, что хоть капусту шинкуй, - с театральным восхищением поднял я глаза. - Только аккуратнее, не отхвати им себе голову.
- Ты писал, что настоятельница мертва. Как это случилось? - Гофман то ли проигнорировал мой колкий намёк, то ли просто не понял его.
- Это мне ещё предстоит выяснить. Подозреваю, что ей помогли.
- Осмотри тело, пока ещё есть что осматривать. Или сделаем так - я останусь с тобой. Всё-таки я лучше разбираюсь в анатомии, и не раз уже вскрывал трупы.
- Если бы всё было так просто, - вздохнул я.
- Если медлить и осматривать-то будет нечего, - заметил он.
- Ты прав. Конечно, ты прав. Но монахини не допустят вскрытия могилы без разрешения епископа. Прикажешь мне драться с ними?
Он почесал подбородок, затем с ехидной усмешкой взглянул на меня.
- Вместе с твоими головорезами нас будет пятеро. Думаешь, не справимся с монашками?
- И что, перебить их всех? Мы даже не знаем, виноваты ли они хоть в чём-то. Представляю, какой поднимется шум. Поверь, Грегор нас за такое не похвалит.
Хуго вздохнул.
- И что ты собираешься делать?
- Мне нужна зацепка. Нить. Правдоподобный донос. Что угодно, за что можно ухватиться...
Хуго снова вздохнул.
- Раз так, мне здесь больше нечего делать. Грегор велел возвращаться как можно скорее...
По его виду я понял, что ехать обратно ему не особо хочется. Наверное, потому он и придумал, будто поможет мне осмотреть тело покойной настоятельницы. Так он выгадал бы хотя бы день-другой, и Фогельбрандт не смог бы его за это упрекнуть.
- Спасибо, что приехал и рассказал мне обо всём, - сказал я таким тоном, будто искренне верил, что это его личная инициатива, а не приказ. - Может, хотя бы позавтракаешь перед дорогой?
- Отлично! - Он хотел хлопнуть меня по плечу, но я ловко уклонился, и его пальцы лишь скользнули по рукаву. - А то я голоден, как волк!
Я был прав, говоря, что одному Богу известно, кто станет следующей жертвой. Но мне не пришлось долго гадать - ответ пришёл уже на следующий день после разговора с Грубером.
- Для вас письмо, господин инквизитор! - Трактирщик буквально выскочил мне наперерез, едва я спустился по лестнице.
- Какое письмо? Давай сюда!
Сначала я подумал, что это распоряжение от Грегора, но, взяв в руки бумагу, сразу понял, что передо мной очередное послание убийцы. Я схватил трактирщика за локоть так сильно, что он присел с громким стоном и уставился на меня в ужасе, не понимая, за что такая немилость.
- Кто тебе это передал? Кто принёс письмо?
- Мальчишка... не знаю... Отпустите, Бога ради!
Я ослабил хватку, и трактирщик осторожно отступил на два шага, растирая локоть и шипя от боли при каждом движении.
- Не прикидывайся дураком, - приказал я резко, - у меня есть способы заставить тебя говорить. Что за мальчишка? Как зовут? Где живёт?
Трактирщик, похоже, только сейчас осознал, что дело серьёзнее, чем он мог вообразить в самых страшных кошмарах. Он сложил руки, как для молитвы, и расплакался. Крупные слёзы катились по его пухлым щекам, застревая в щетинистых усах. Откуда в нём столько слёз?!
- Я ничего не знаю, клянусь вам... Ничего...
Я ударил его открытой ладонью по лицу и прижал к стене. Скривился, когда в нос ударил запах потной одежды. Теперь мужчина хныкал так жалобно, словно был большим усатым ребёнком.
- На дыбе быстро память вернётся, - прошипел я. - Позвать стражу?
- Я не виноват, господин! Умоляю, у меня больная жена и трое малых деток...
Я понял, что повёл себя опрометчиво, запугивая этого человека. Надо было спокойно выяснить, кого он видел, как выглядел тот человек, говорил ли с ним, заметил ли, куда тот направился, и так далее. Жаль, что эта ценная мысль пришла мне в голову слишком поздно. Теперь я так напугал бедолагу, что у него в голове всё перепуталось. Да и кто знает, не станет ли он врать, лишь бы скрыть, то в чем не уверен или в том чего не вспомнит. Что ж, сам кашу заварил...
- Кто-нибудь ещё видел этого мальчишку?
- Нет, нет, нет. - Он так мотал головой, что казалось, она вот-вот оторвётся.
И чего я ожидал? Похоже, он был честным малым и не хотел подставлять никого под допрос.
- Значит, никто не подтвердит, что ты не сговаривался с этим посыльным, - сказал я грозно. - Твоя вина очевидна, человече! Сегодня же познакомишься с орудиями пыток!
Он завизжал так тонко и пронзительно, что, не зная, кто передо мной, можно было подумать, что имею дело с женщиной. Я толкнул его на стул и уходя, лишь погрозил пальцем на прощание. Вымещать злобу на этом человеке было бессмысленно. Хотя, если честно, в глубине души я улыбнулся - ведь и вреда от этого тоже не было... Но сейчас у меня были дела поважнее, чем стращать трактирщика. Я вернулся в свою комнату и развернул письмо на столе. Красными чернилами чётким подчерком было написано: "Уже секира при корнях древ лежит". На этот раз все слова были написаны латиницей. Кроме слова "секира". Оно было выведено греческими буквами. Я прочёл его без труда, и не только потому, что изучал греческий в Академии Инквизиции, но и потому, что ещё в детстве читал в оригинале Аристотеля. Так что слово "секира" мне было знакомо - скорее из Гомера, чем из Аристотеля или Платона. Письмо отличалось от предыдущих ещё и тем, что внизу листа по-латыни было добавлено: "Сегодня ночью сестра Матильда вступила в чертоги ада".
- "Вступила в чертоги ада", - пробормотал я с усмешкой. - Это что за выражение? На бал она туда отправилась, что ли?
Я мог ёрничать над стилем автора и его неуклюжими, на мой взгляд, оборотами, но смысл был предельно ясен: сестра Матильда убита тем, кто считал её грешницей. Или... Я постучал пальцами по столу. Или это провокация из монастыря, чтобы вынудить меня к необдуманным действиям. Хм...
Как бы то ни было, проверить это сообщение было необходимо. И я решил поделиться новостью о письме с монастырским капелланом. Возможно, по его реакции на послание и на мои слова, мне удастся что-то выяснить.
***
Я застал службу в самом разгаре. Базиль Корнхахер стоял на высокой кафедре, воздев руки и устремив взор к потолку, словно пытался сначала выследить на фреске святого Петра, а затем стащить его вниз. Взглянув на роспись, я увидел сцену, где апостол отравляет римские акведуки. Из истории я помнил, что эта дерзкая затея сильно подкосила дух защитников города. Хотя окончательную победу над Римом мы всё же одержали благодаря Иисусу и Марку Квинтилию.
- Кто не собирал, тот и сеять не будет! - прогремел священник.
Я отвлёкся от мыслей о Древнем Риме. Искаженная поговорка показалась мне любопытной. Что он имел в виду? Что не собравший урожай не сможет посеять в будущем году и погубит тем самым не только нынешний, но и грядущий год? Или же следовало копнуть глубже? Ведь если у кого-то не хватило воли сделать работу с немедленным результатом, то где ему взять сил для труда, плоды которого проявятся лишь спустя долгие недели?
- То есть... то есть, - кряхтя, поправился священник, - что посеешь, то и пожнешь - вот что я хотел сказать...
Я вздохнул. Таков уж наш мир - если из уст священника вдруг вырывалось что-то неожиданно занятное, то вскоре оказывалось ошибкой или оговоркой. Я дождался конца службы и, когда капеллан скрылся за алтарём, последовал за ним.
- Иисусе! - взвизгнул он, увидев меня, и схватился за грудь. - Матерь Божия Безжалостная, смерти моей хотите?! - добавил он уже спокойнее и плюхнулся на стул. Дышал он с трудом, уставившись в пол возле своих ботинок.
- Вы чего-то боитесь, отец? - спросил я дружелюбно. - Какого-то злого духа? Человек вашей святости наверняка отогнал бы любую тварь одной молитвой.
Он поднял взгляд.
- Я скромный христианин. Никогда не осмеливался думать, что могу сражаться с демонами. Но как старый и слабый человек я боюсь злых людей.
- Кто же вас так ненавидит, чтобы войти в церковь и поднять на вас руку?
- Кто может меня ненавидеть? - Он искренне изумился, видимо, уже приходя в себя.
- Тот, кого вы так боитесь. - улыбнулся я. - И вот мы снова вернулись к началу. Кого вы так страшитесь, отец, что сердце чуть не выпрыгнуло из груди при виде чужака? Разве благочестивый христианин дрожит от страха, заслышав шорох за спиной? - Я сделал два шага к нему. - Нет, отец. Благочестивый христианин оборачивается с радостной улыбкой, благодаря Бога за счастье принять нежданного гостя.
- Всё это прекрасно, - прохрипел он. - Но что делать, если добрый христианин боится того, кто ненавидит добрых христиан?
- А кто их ненавидит? - Я прищурился, внимательно наблюдая за ним. - Поделитесь со мной своими подозрениями и заботами, будьте добры.
- Кто может поручиться, что человек, крадущийся за спиной священника, пришёл не для того, чтобы ограбить дом Божий? - Он развёл руками. - Мы небогаты, господин инквизитор, но у нас есть серебряная утварь, да и ящик для подношений позолочен...
Ого, капеллан явно пришёл в себя и пытался убедить меня, что в церкви, полной прихожан, он испугался грабителя.
- Верно, верно, много тех, кто протянул бы преступную руку к церковному добру. Даже к такому скромному, как у вас, раз уж вы, как говорите, бедны.
- Жаловаться не стану. - Он покачал головой. - Но роскоши здесь нет. И вряд ли будет. - Глубоко вздохнул.
- Что поделать... Позвольте, дорогой отец, спросить вас, не замечали ли вы в последнее время чего-то тревожного? Необычного? Может, вас будили шорохи, шумы, скрежет?
Ха, он побледнел! Может, он и умел контролировать выражение лица и голос, но вот отлившую кровь от щёк скрыть не смог.
- Сплю как сурок, - заверил он меня. - Как и подобает доброму христианину после благочестиво проведённого дня.
- У меня нет причин вам не верить, - сердечно сказал я. - И я искренне надеюсь, что с вами ничего не случится, пока вы спите глубоким сном...
Он явственно вздрогнул! Ха, я это видел, без сомнений! К тому же его бледность и тёмные круги под глазами ясно говорили, что его путешествия в царство Морфея вряд ли были столь безмятежными, как он пытался меня убедить.
- Что именно может со мной случиться? - бросил он вызывающе, но взгляд его бегал по углам.
- А кто знает, откуда вылезет дьявол или его приспешники? Кто знает, какие обиды они захотят нанести добрым христианам? Например, таким как вы...
Он снова вздрогнул, к моей злорадной радости, которую я, разумеется, не показал.
- Не получали ли вы сегодня каких-либо любопытных вестей из монастыря, дорогой капеллан?
Он явно удивился, и вряд ли притворно.
- Сейчас только полдень, - сказал он. - Зачем сёстрам было слать мне письма на рассвете?
- Чтобы сообщить о чём-то... - Я поднял белую салфетку со стола. - Красивая вышивка. И какой атлас, ну и ну. У вас много таких?
- О чём именно сообщить? Да какое вам дело до моих салфеток, ради гнева Господня?! О чём сообщить? Что вы такое говорите?
- О трагедии, - вздохнул я. - О драме, о катастрофе, о печальном событии, о несчастье, о злом повороте судьбы, о роковом стечении обстоятельств, о мрачном ударе, о бедствии, о фатальном происшествии. - Закончились синонимы, и я замолчал. - Вам бы сообщили о таком, несмотря на ранний час?
Он смотрел на меня так, будто был содомитом, заставшим ненавистного соседа с любимой козой.
- Да что вы такое несёте, инквизитор?!
Ого, попик разозлился. Он мне ещё заплатит за дерзость. Но не сейчас.
- У меня есть основания полагать, что сестре Матильде кто-то навредил. Этой ночью. И под словом "навредил" я подразумеваю "убил", но не употребил это слово, чтобы не смутить вас еще больше. Вам ничего не известно об этом?
Он откинулся на спинку стула. Теперь он был белее его атласных салфеток. Только без красивой вышивки на коже.
- Убита? Убита? Боже мой!
Дрожащими руками он поднял чашу и сделал два глотка. Зубы его стучали о край сосуда, а струйка напитка потекла по подбородку и запачкала орнат. Он поставил чашу.
- Вы не обманываете меня? - голос его стал резче. - Может, это ваша уловка?
- Поедем и проверим, - ответил я. - Вот, взгляните, какое письмо я получил, и сами решите, есть ли повод для беспокойства.
Я развернул перед ним листок.
- Это греческое слово означает "секира", - пояснил я.
- Я знаю греческий, - прохрипел он.
Он долго молчал, а я не мешал, зная, что он взвешивает варианты. И я знал: если в его голове есть хоть капля ума, он согласится на совместную поездку в монастырь. Мы оба понимали, что я его враг. Но если весть о смерти Матильды окажется правдой, кто знает не станем ли мы... друзьями? Я усмехнулся про себя, ибо, признаться, слишком уж размечтался. Друзьями, ну и ну... Скажем так: мы будем нуждаться друг в друге. И, быть может, это чувство однажды вспыхнет пламенем.
- Поедем, если желаете, - наконец сказал он.
- Проверим, подлый ли это розыгрыш или несчастное дитя Божие и вправду постигла ужасная участь.
Ого, батюшка, кажется, уже восстановил силы и ясность ума. Что ж, мне и самому было интересно, как обстоят дела в монастыре.
- И не отняли ли у верной паствы ещё одного любимого пастыря, погрузив всю общину в неутешную скорбь, - добавил я с серьёзным выражением лица.
- Второй раз уже! - Он всплеснул руками. - Слишком много страданий для этих невинных сердец!
Будь я посторонним, укрывшимся, скажем, за занавеской, я бы уже рыдал от жалости. К счастью, я был инквизитором, поэтому с трудом, но сдержал рвущиеся наружу слёзы.
- Собирайтесь, - приказал я. - Чем скорее узнаем правду, тем лучше.
***
Капеллан ехал на своей одноколке, я же предпочёл седло. Всю дорогу до монастыря мы не проронили ни слова. Лишь изредка я поглядывал на Корнхахера, лицо которого было суровым и гневным - но под этой маской явно скрывались тревога и страх. Ведь если сестра Матильда действительно убита... кто будет следующим? Добравшись до ворот монастыря, священник спрыгнул с телеги и заколотил по дереву рукоятью кнута. Затем еще раз, и еще, и еще. Наконец, он запыхался.
- Не открывают, - обернулся ко мне беспомощно.
- Откроют, когда увидят, что это вы, - ответил я.
- Открывайте! - крикнул он, и надо отдать должное, голос у него был достаточно громким. - Это я, Корнхахер! Бога ради, откройте!
Тишина. Даже шороха за воротами не было слышно.
- Возможно, у сестёр есть дела поважнее, - заметил я. - Например, решают, что делать с телом очередной убитой монахини.
Он проглотил слова "очередной убитой монахини" без единого возражения! А ведь он должен был возмутиться и напомнить, что мать Констанция умерла от болезни, вызванной лишениями и самоистязаниями. Но не возразил и не напомнил. Вместо этого снова принялся колотить в ворота.
- Открывайте! Это я, Корнхахер! Приказываю немедленно открыть!
- Развлечение становится слишком монотонным, - заметил я, когда он, запыхавшись, прислонился к воротам всем телом.
- Может, у вас... есть идея... вместо пустой критики? - выдохнул он. Лицо его покраснело, будто вот-вот хватит удар.
- Вы и были моей идеей, - ответил я. - Увы, как оказалось, не самой удачной. Но раз другой нет, продолжайте стучать.
- Никто не слышит. Услышали бы - открыли. Богом клянусь, открыли бы...
Я уныло оглядел высокие стены. Будь у меня даже силы запустить священника, как снаряд из катапульты, он бы разбился о зубцы. Хотя, возможно, тогда бы нас наконец заметили? Я почесал щёку.
- Здесь нет потайной калитки? Обычно же...
- Если обычно, значит, и здесь есть, - согласился он. - Но железо там такое толстое, что и бык не проломит. Да и тесная, что я едва протискивался. К тому же за ней сад с густыми кустами. Если нас не слышат здесь, там и подавно.
Его слова звучали логично, но, поразмыслив, я не мог с ними согласиться.
- Сегодня всё идёт не как обычно, - сказал я. - А значит, у потайной калитки может кто-то быть, даже если обычно там никого нет.
Он после паузы кивнул.
- Утопающий и за соломинку хватается. Идите за мной, только осторожно - тропа идёт над обрывом.
Забота священника о моей безопасности была поистине трогательна, и я мысленно решил, что добавлю это перышко на чашу весов его добрых дел. Хотя сомневался, что оно перевесит свинцовые гири, скопившиеся на другой стороне. Тропа действительно вилась над самым обрывом, да ещё и была заросшей кустарником.
- Обычно к калитке подходят с другой стороны, - пояснил Корнхахер.
Я пропустил его вперёд - и из вежливости, и потому что он знал дорогу. К тому же, если он сорвётся, я хотя бы пойму, куда не стоит наступать, а его пример наглядно покажет, как несчастье одного человека может принести большую пользу для всего человечества. Мы благополучно добрались до калитки, вмурованной в стену. Даже трясти решётку не пришлось. Мне сразу стало ясно, что здесь нужен таран, а человеческих руки тут бессильны. Разве что у тебя окажется мощь Геракла. А я, увы, не мог этим похвастаться - в Академии Инквизиции в первую очередь оттачивали ум, а не мускулы. Конечно, в бою я был лучше многих, но в основном благодаря умению предугадывать действия противника, а не грубой, примитивной силе, какой мог бы похвалиться любой каменотес из каменоломни.
- Сами видите, - священник потянул калитку.
Решётка дрогнула. Либо у этого человека были стальные мускулы, либо калитку просто не заперли. Поскольку дедукция мне не была чужда, я справедливо предположил второе. Я толкнул калитку, и та со скрипом распахнулась.
- Путь свободен, - объявил я и жестом пригласил капеллана войти.
Он замешкался, понимая, как и я, что убийца Матильды, возможно, всё ещё где-то здесь. Маловероятно, но исключать нельзя. Преступники мыслят своей, непостижимой логикой.
- Вы думаете... что убийца... всех монахинь... - он с трудом сглотнул. - А потом сбежал... через эту калитку...
- Сбежал или не сбежал, - ответил я, не собираясь его успокаивать. - Входите, входите, сейчас разберёмся.
- Нет, нет! - Он отпрянул. - Раз вы такой храбрый, то сами...
Не дожидаясь конца фразы, я схватил его за шкирку и пинком отправил за калитку. Священник влетел в сад, споткнулся о корягу и растянулся на земле.
- Если Бог за нас, кто против нас? - вопросил я небеса и шагнул следом. - Вставайте, вставайте, разве можно валяться на траве в такой момент?
Он был так напуган, что даже не ругнулся. Вскочил, озираясь в панике, будто ожидал удара сзади. Лишь потом бросил на меня злобный взгляд.
- Ищем монахинь, отец! - хлопнул в ладоши, не дав ему заговорить. - Кто знает, может, бедняжкам нужна наша помощь?
- Да, ищем, - выдавил он и зашагал вперёд.
Гнев, похоже, перевесил страх. Первую монахиню мы увидели сидящей на скамейке неподалеку от искусно устроенного травника. Она рыдала, закрыв лицо руками, и судорожно вздрагивала. Я заметил, что её босые ноги были в крови.
- Дитя моё, - капеллан бросился к ней. - Сестра Августина, что случилось?
Не знаю, как он опознал её ведь она не поднимала головы, и лица я не видел. Да и все монахини для меня были на одно лицо - как вороны, присыпанные пеплом.
- Её убили! - завизжала она так пронзительно, что Корнхахер отпрянул. - Убили!
Она вскочила, и я разглядел её заплаканные глазки, жёлтую морщинистую кожу и три волосатых бородавки на щеках. На мой взгляд, она могла помогать Ною строить ковчег. Я надеялся, что другие монахини покрасивее, ибо если они походили на это старое чудище, то местная знать имела воистину странные вкусы.
- К-кого? - священник едва пришёл в себя.
- Матильду! - Монахиня уставилась в небо, будто убийцы прятались за облаками. - Замучили бедняжку. - Её взгляд метнулся по сторонам и наконец остановился на мне. - Это вы! - Ткнула в мою сторону кривым пальцем. - Вы её убили!
Я даже не отвёл взгляд, ибо обвинение было настолько абсурдным, что даже не смутило меня. Хотя, признаться, мы жгли людей и за более нелепые доводы.
- Как это он? - подхватил священник, и, мне показалось, даже с радостью.
Глупее и безрассуднее поступка сложно было придумать. Не понимаю, чему можно радоваться, стоя рядом с безжалостным убийцей, пробравшимся прошлой ночью в монастырь.
- Инквизиторы! Порождение дьявола... - уточнила старуха и плюнула. - Видела чёрный плащ и сломанный крест. - Она снова устремила взгляд к облакам.
Если она искала там Бога, я мог заверить, что с таким гнусным языком она скоро познает Его гнев.
- Ты видела инквизитора? Он убил Матильду? Этот инквизитор? - Капеллан показал на меня.
Я хлестнул его по руке, и он отскочил с шипением.
- Будьте осторожны в словах, - сказал я без злобы. - Где тело? - обратился я к монахине.
Она не ответила, и я тряхнул её за плечо. Она завизжала, как испуганный ребёнок, что в сочетании с её ведьмовской наружностью было особенно отвратительно. Она свалилась со скамейки, а я развёл руками.
- Гнев Господень, да я её едва коснулся! Ладно, идём, Корнхахер.
- Но... но... она не шевелится...
- Кого это волнует? - Я дёрнул его за рясу. - Шевелитесь, у нас не весь день впереди!
Он ещё пару раз оглянулся, пока мы шли через сад.
- Убили бедняжку, гвозди и тернии, убили... Пятьдесят лет она здесь прожила...
- И хватит с неё. Нажилась...
- Да у вас милосердия Божьего в сердце нет!
- А у вас есть? - Я резко остановился, и он чуть не врезался в меня.
- Примером для нас всех служит милосердие Христово, и примером для нас всех - Его гнев, - произнес он, стиснув зубы. - Милость и возмездие, оба в должной мере.
- Вряд ли вы о милости думали, когда стегали кнутом юных монашек... - Я наблюдал, как он отводит взгляд, теребит пальцами рясу, как покрывается потом и дрожат его руки.
- Кто вам наболтал... я ничего... Богом клянусь...
- Неважно. - Я махнул рукой. Пока меня интересуете не вы, а Матильда. Ведите в часовню. Или куда там собираются монахини, если одна из них погибает.
- Пожалуй, в часовню, - пробормотал он.
Но монахинь там не оказалось. Вся толпа собралась во внутреннем дворе вокруг чего-то невидимого нам (логика подсказывала, что это тело Матильды). Монахини плакали, всхлипывали, причитали, рыдали, вздыхали, стонали, бросались друг другу в объятия и воздевали руки к небесам. Неудивительно, что в этом хаосе никто не слышал стук в ворота. Надо сказать, сестры разыгрывали здесь настоящий театр, и терпения им было не занимать. Сколько же можно выть от скорби, оплакивая не себя, а участь ближнего?
- Наведите порядок в этом борделе, - приказал я Корнхахера, намеренно используя это слово.
Капеллан сдержался, хотя видно было, что язык его чешется ответить грубостью. Он вскочил на каменную скамейку (сколько же их в монастырском саду? - подумал я) и рявкнул:
- Тишина!
К моему удивлению, сработало! Видимо, сам звук мужского голоса подействовал на это визжащее и вопящее сборище. Монахини умолкли, будто им заткнули рты, а Корнхахер, явно довольный успехом, приложил руку к груди, собираясь произнести речь. Но прежде, чем вымолвить слово, он взглянул на то, вокруг чего собрались монахини, побледнел и его вырвало себе под ноги. Слез со скамьи и протолкался ко мне.
- Идите, идите туда, - забормотал он с круглыми, как блюдца, глазами.
Что ж, признаюсь, его реакция меня заинтриговала. Я протиснулся вперёд сквозь толпу монахинь, которые не протестовали против моего присутствия и, кажется, совсем не боялись чужого мужчины. Я подошёл к мраморной плите, на которой лежало тело. Да... это была сестра Матильда. Я бы узнал это милое личико где угодно. Только теперь лицо её было искажено гримасой боли, зубы оскалены и красны от крови почти откушенных губ. Эту женщину пытали. И, опустив взгляд ниже, стало ясно, как именно. Её лоно и живот были вспороты, внутренности вынуты и брошены на траву, а в пустую брюшную полость набита чёрная земля. В эту землю убийца воткнул маленький крест, сделанный из веточек. Лицо сестры Матильды свидетельствовало, что мясник проделал операцию, пока она была ещё жива. Честно говоря, она не могла страдать долго. Эти раны были из тех, что убивают быстро. Но несколько минут адской боли она точно испытала.
- Подойдите-ка сюда. - Я поманил капеллана, и он подошёл, отводя взгляд. Подбородок его дрожал, будто кто-то снизу постукивал по нему пальцем.
- Выпотрошена, как селёдка, - сказал я. - Но важно не то, как она умерла, а что символизировала её смерть. Земля и крест - это кладбище. Земля и крест в утробе означают, что убийца считал её лоно кладбищем. Что наводит меня на мысль о том, что эта тварь убила ребёнка и была за это наказана. Я прав? Исповедовалась ли она вам в подобном грехе?
Корнхахер не отвечал, только стучал зубами. Я решил, что лучше нам остаться наедине.
- Эй, вы все! - заорал я. - Марш в трапезную! Быстро, быстро! - Чтобы придать вес своим словам, я толкнул одну монахиню, а другую ударил пощечиной по лицу, вырывая её из ступора с которым она смотрела на тело.
Не скажу, что монахини подчинились мне, как дисциплинированный императорский отряд, но в конце концов мне удалось загнать всю эту толпу на дорожку ведущую к монастырю.
- Сидеть внутри! Не выходить! - крикнул им вдогонку.
- Ладно. - Я повернулся к священнику. - Вернёмся к моему вопросу. Была ли сестра Матильда детоубийцей?
- Как вы смеете бросать такие обвинения в лицо этому ангелу святости?! Её пример ослеплял слабых мира сего, столько в ней было божественного света!
Вот те на, капеллан снова набрался сил и красноречия. Я улыбнулся - он оказался забавнее, чем я ожидал.
- Две такие жемчужины в одном монастыре. Трудно поверить! - Хлопнул в ладоши. - Жаль, что обе мертвы, да?
- Это потеря, которую ничто не восполнит.
- Вы недолго будете горевать об этой потере, - утешил я его. - Потому что, полагаю, следующим на заклание будете вы. Я это знаю, вы это знаете. Вопрос лишь в том, что вы сделаете с этим знанием и как используете последние оставшиеся вам мгновения. А больше или меньше будет этих мгновений... - я криво улыбнулся, - зависит от вашего решения.
Он молчал, уставившись в свои башмаки.
- Здесь работал мясницкий нож. - я склонился над телом. - Чистый, красивый разрез от влагалища до грудины. Интересно, умерла ли она во время разрезания или только когда вырывали внутренности...
- Хватит, хватит!
Когда я наклонился над трупом, мои ноздри уловили резкий, специфический запах. Не знаю, упоминал ли я, что Господь наградил меня острым обонянием? Хотя в нашем мире, где большинство людей пахнет, как падаль, это не всегда подарок. Но сейчас мой нюх мог пригодиться. Я заметил у тела небольшой предмет, поднял его, рассмотрел и сунул в карман. Затем повернулся к священнику.
- Кто знает, какие сюрпризы приготовит для вас этот человек? - Задумчиво потер пальцем висок. - Впрочем, вы лучше знаете свои грехи и можете предположить, какая расплата вас ждёт. Ну? Что приходит на ум? Если вы лгали и лжёт, то, вероятно, вырвут ваш мерзкий язык. Совращали монашек по-гречески - значит, засунут вам в зад раскалённый докрасна прут и провернут в кишках...
- Хватит, хватит! Ради Бога Единого! Ради могучей десницы Господней, хватит!
Я ударил капеллана тыльной стороной ладони по губам - не так сильно, чтобы оглушить, но достаточно, чтобы кровь из разбитых губ запятнала мне руку.
- Не поминайте имя Господа всуе, - строго сказал я.
Он разрыдался. Сел на траву, сгорбился и зашмыгал так жалобно, что плечи его тряслись, будто в лихорадке.