Нам пришлось немного подождать, пока мои вояки не загнали всех монахинь в часовню. Старая, безобразная Августина теперь верховодила в этом сборище, собрав женщин вокруг себя. Когда я пересчитал всех монахинь и убедился, что их ровно двадцать одна, я поднялся на возвышение перед большим витражом, где в кроваво-красных, тёмно-жёлтых и чёрных тонах была изображена Кара Иерусалима. Пламя свечей дрожало в цветных стёклах, создавая иллюзию горящих зданий и бегущих в ужасе людей.
- Меня зовут Мордимер Маддердин, и я - верховный инквизитор Бильштадта, - громко объявил я, и эхо разнесло мой голос по всей часовне. - Скажу вам одно: только немедленное и искреннее признание может спасти вас от костра. Капеллан Корнхахер, присутствующий здесь, уже поведал мне о ваших преступлениях, грехах и мерзостях, предоставил полный отчёт о вашей порочности...
Я с удовлетворением отметил, что несколько монахинь заплакали, прижимаясь друг к другу. Это сулило хорошие показания.
- Спасение ждёт лишь тех, кто исповедуется в своих грехах с рыданиями, сокрушённым сердцем и горячим желанием искупления. Упрямые же грешницы будут подвергнуты пыткам и публично сожжены. Аминь!
- Аминь! - хором рявкнули наёмники и Корнхахер. Гофман лишь беззвучно шевельнул губами.
- Кто из вас проводит меня в темницу, где заточены ваши сёстры?
- Никто вас никуда не поведёт! - взвизгнула Августина. - Вы ворвались в дом Божий, словно...
Джузеппе Франциско оказался весьма полезным слугой, способным предугадывать мои желания. Он отвесил старухе такую пощёчину, что та рухнула на пол. К ней тут же бросилась молодая монахиня, помогая подняться.
- Тридцать ударов плетью по голой заднице, - приказал я. - И не жалейте сил, бейте от души. Если продолжит болтать - ещё тридцать.
- Я скажу, где они! - пискнула помогавшая подняться старухе монахиня, и подбежала ко мне. - Я сестра Анна, господин инквизитор, я всё вам покажу и расскажу всё что знаю. - Она опустилась на колени и молитвенно сложила руки. - Только запомните: я - сестра Анна!
- Идём же, дитя моё, - сказал я мягким, тёплым голосом. - Найдём этих заблудших овечек Божьих, чтобы они не блуждали более во тьме диявольской.
Я протянул руку, и монахиня поспешно схватила её, сжав пальцы так крепко, что я не смог высвободиться.
- Умоляю вас, не отпускайте, не дайте дьяволу утащить меня! От вас исходит такая великая сила... Рядом с вами я чувствую себя в безопасности... - горячо прошептала она.
Я не стал вырывать руку, мысленно усмехнувшись наивности юной послушницы, полагавшей, что парой ловких фраз сможет снискать расположение инквизитора. Увы, это было не так просто: в стенах славной Академии Инквизиции нас учили не поддаваться на лесть, не верить обещаниям и не вестись на притворные слёзы. Но поскольку монахиня была прелестна, как весенний цветок, рука её - нежна и мягка, а в глазах и голосе читалось неподдельное рвение, я решил сохранять с ней учтивость, пока лишь в той мере, в какой инквизитор вообще может быть вежлив со свидетелями или обвиняемыми.
Мы вышли из часовни в тёмный каменный коридор.
- Тебе больше ничто не угрожает, дитя. Скажи, те замурованные сёстры ещё живы?
- Я каждый день молюсь, чтобы были живы, - вздохнула она, бросив на меня томный взгляд. - И, кажется, живы, ведь сестра Августина носила им воду каждый день.
- Августина? Та самая, которую сейчас секут?
- Да, господин инквизитор, она самая. Она очень дурная женщина, очень. Вы как в воду глядели, кого наказать... - Она покачала головой. - Словно заглянули прямо в сердце. -
Вдруг она вздрогнула и остановилась так резко, что мне пришлось последовать её примеру.
- Загляните и в моё, - прошептала она, прижимая мою руку к груди, выпиравшей под рясой. - Клянусь, вы увидите лишь раскаяние и искреннее желание исправиться.
Она подняла наши сцепленные руки и прижала их к своей левой груди.
- Послушайте, как бьётся моё сердце, - попросила она голосом, подобным увядающей розе. - Оно всегда билось лишь для Господа. Искренне и преданно.
Признаюсь, прикосновение к её груди было не лишено приятности - округлой, упругой и, судя по очертаниям под тканью, весьма соблазнительной.
- Чудесно, что среди этого болота греха расцвела такая невинная лилия, как ты, - сказал я. - Но теперь поторопись, милая моя, время не ждёт.
- Вы правы, вы правы, господин инквизитор, - не договорив, она почти побежала, увлекая меня за собой. - Как хорошо быть рядом с мужчиной, который всегда знает, что делать и в какой момент.
Я понимал, чего стоят её комплименты, но это не мешало мне наслаждаться ими - настолько искренне-наивными они звучали. Человек менее проницательный, чем ваш покорный слуга, наверняка поддался бы на их очарование. Если она так же обходилась с благородными клиентами, то, должно быть, пользовалась немалым успехом. Ведь нет ничего слаще для мужского уха, чем женские похвалы его уму, силе, чувству юмора...
- Не прошло и двух молитв в этом монастыре, а я уже чувствую себя рядом с вами под защитой. Как будто всё зло вокруг куда-то исчезло...
Её дрожащий голосок идеально вписался в ход моих мыслей. Мужчины обожают слышать, что женщина чувствует себя под их защитой, что именно он - её щит от жестокости мира. Но эта девушка могла быть мне полезна. Я не сомневался, что она сделает всё ради спасения собственной шкуры. Вопрос лишь в том, знала ли она что-то ценное о развращённом монастырском сборище? Быть может, умела втираться в доверие не только к мужчинам, но и к женщинам? Хотя молодой и красивой послушнице завоевать симпатии старших и менее привлекательных сестёр - задача почти непосильная. Но сестра Анна явно была не из тех, кто отступает перед трудностями, если видит в этом выгоду. Возможно, она была любимицей Матильды или Констанции? Или, быть может, просто приложила свое изящное ушко к стене, за которой особенно хорошо слышались некие разговоры, и теперь поделится со мной их содержимым? Посмотрим...
- Сестёр Магдалину и Веронику замуровали в собственной келье. Вернее, в её крохотной части. Они едва помещаются там, бедняжки...
- Откуда ты знаешь, что келья такая тесная?
- Я сама помогала её замуровывать, - вздохнула она. - Матильда велела мне и ещё двум сёстрам замешивать раствор и класть кирпичи. Я себе все ногти ободрала до мяса! А кожа на руках... словно у прачки!
- Ужасное несчастье...
- Конечно, это мелочь по сравнению со страданиями моих милых подруг. Сколько ночей я проплакала из-за их беды.
- Они были тебе близки? Тем лучше. Их обвиняют в тяжких преступлениях, о которых ты, как их милая подружка, наверняка многое знаешь.
- Мы все здесь - сёстры во Христе, - быстро ответила она. - И любого человека, созданного Господом, назову милым, пока не увижу обратного.
Довольно ловкий ответ. Пожалуй, сестра Анна зря теряла время в монастыре.
- Вот здесь, господин, вот. - Она постучала пальчиком в дверь слева.
Я нажал на ручку, но дверь не поддалась.
- Прошу вас. - Сестра Анна сделала книксен и протянула мне ключ на раскрытой ладони, мило улыбаясь.
- И откуда он у тебя, милая моя?
- Вы видели, как я помогала сестре Августине подняться? Нетрудно было вытащить ключ из её кармана. Всё ради вас, господин инквизитор. - Она снова кокетливо присела.
Конечно, она могла просто сказать, у кого был ключ, но я понимал - ей важен эффект. Да и мне понравилось, что она не пыталась торговаться. Это говорило о её сообразительности. Я повернул ключ в замке и открыл дверь. Комната напоминала обычную монастырскую келью, только меньше и пустая - мебель отсюда вынесли. Левая стена, судя по всему, была недавно воздвигнута (и, надо сказать, весьма криво), а на уровне лица оставлено отверстие в ширину кирпича и высоту в два.
- Они здесь, бедняжки. - Сестра Анна сморщила носик. - Чувствуете, господин, этот ужасный смрад?
Разумеется, я чувствовал - сквозь щель несло вонью, будто из зловонной выгребной ямы. Ничего удивительного, ведь, можно сказать, обе монахини жили в сточной яме, где не убирали нечистоты и даже не было возможности проветрить. Женщины были замурованы в помещении настолько тесном, что не могли ни вытянуться, ни встать в полный рост. Как мне позже рассказали, они проводили дни, сидя у стены, прижавшись друг к другу, ибо от камней веяло холодом и сыростью. Дополнительная кара: провести последние недели или даже месяцы в грязи, тесноте, вони и холоде. Рано или поздно их бы сожрали насекомые.
Задержав дыхание, я заглянул в щель. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел две женские фигуры, так тесно прильнувшие друг к другу что казались слившимися в одно целое. Они должны были слышать звук отпираемого замка, но, видимо, уже потеряли надежду, что это принесёт что-то хорошее, ибо даже не пошевелились.
- Сестрицы! - крикнул я. - Сейчас я велю разрушить стену, поэтому прикройте головы - как бы кирпичом не стукнуло. Слышите меня?
- Господи Иисусе! - донёсся дрожащий голос. - Скажи, ты ангел Господень? Спустился с небес чтоб нас освободить?
- Пришёл освободить, - ответил я, не уточняя, кто я, и кем являюсь.
- Это лишь новая пытка, - прошептала вторая монахиня. - Дадут надежду, чтобы потом отнять её. - Она тихо заплакала.
Ее плач был таким жалобным, что растрогал бы, наверное, любое сердце. Разумеется, любое, кроме сердца инквизитора, ибо мы, слуги Святого Официума, слышали столько стенаний, что самые душераздирающие из них уже не производят впечатления на нас.
- Это не пытка, сестра! - весело воскликнул я. - Это настоящее освобождение. Ваши мучители наказаны, а вы сможете делать всё, что пожелаете, как только выберетесь из этой клоаки, в которой вас оставили гнить.
Первая монахиня прыснула от смеха. Видимо, у неё был крепкий характер, раз после двух недель в темнице у неё оставались силы смеяться. А может перспектива скорого освобождения наполнила её беззаботной радостью.
- Чего ты от нас хочешь? - проскрипела вторая. - Всё равно нам не простят того, что мы сделали. Никто не простит!
- А что вы такого сделали? Я ничего не знаю, сестрицы, кроме того, что вам нужна помощь. Разве что вы хотите остаться здесь... Если так, скажите слово - и я велю замуровать даже эту дыру, чтобы вас не тревожили ни едой, ни питьём, ни пустыми разговорами.
Монахиня-веселуха снова радостно фыркнула и захлопала в ладоши.
- Ломайте! Ломайте, добрые люди! Я хочу отсюда выйти!
- Я сама возьмусь за молот, если прикажете, - тут же вызвалась сестра Анна.
Я вышел в коридор, а монахиня - следом.
- Очень похвально твоё рвение в помощи несчастным, сестрица, - сказал я. - Тогда ступай, и возьми ещё двух сестёр, разберитесь со стеной и помогите бедняжкам умыться и переодеться. Но пока не давайте им еды, поняла? Ни под каким предлогом, даже если будут умолять! И ни слова о том, что творится в монастыре. - Я взял её за подбородок. - Поняла, дитя? Могу ли я доверить тебе это?
Она сложила губки бантиком.
- Ваше желание для меня - закон, - прошептала она томным голосом.
***
Я сидел в келье настоятельницы за столом, уставленным мясом, хлебом и фруктами. В котле дымился наваристый куриный бульон, посыпанный свежей петрушкой. Монахиня, войдя, пошатнулась и прислонилась к стене, поражённая видом яств. Надо признать, умытая и переодетая в чистое платье, она смотрелась вполне мило. Может, лицо у неё было слишком бледным, нос - чересчур острым, а глаза посажены так близко, будто стремились слиться в один, но зато она могла похвастать красивой улыбкой и ладной фигурой. Рядом с сестрой Анной она, конечно, выглядела как ломовая лошадь рядом с породистой кобылой, но для простых мужских натур её общество, наверное, было бы приятным.
- Кто вы, господин, кому мы обязаны жизнью и купелью? - Её глаза улыбались мне совсем не по-монашески.
- Имею честь быть инквизитором, - ответил я, улыбнувшись в ответ, и с весельем отметил, как её лицо напряглось.
- Тогда, вероятно, не лучше ли мне вернуться в келью, откуда нас освободили. - Я видел, как её пальцы нервно сплелись. Она заметила мой взгляд, и щёки её покраснели.
- Остроумна и довольно смела, - отметил я. - Приятное сочетание для женщины, даже если она всего лишь монахиня. Хотя монахиня ли?.. В вашем монастыре жили не слишком-то по-монашески, не так ли? - Я пристально посмотрел на неё.
Она ответила смелым взглядом.
- Полагаю, вы и так всё знаете.
- Всё знает лишь Господь на небесах, - ответил я. - Но кое-что мне действительно известно о здешних обычаях.
- Можно... можно мне сесть? - На этот раз она смотрела смиренно. - Простите, но я так ослабла в заточении, что ноги едва держат, - добавила она умоляющим тоном.
Я молча указал на табурет. Она осторожно присела на самый край, будто готовая в любой момент вскочить и убежать. Теперь она в основном смотрела в пол, но то и дело поднимала глаза, и косилась на еду. Я заметил, как она прикусывает губы, а её нос вздрагивает, словно у кролика, учуявшего запах сочной травы. Я взял хрустящую куриную ножку с румяной кожицей и откусил большой кусок. Теперь сестра Магдалена не отрывала взгляда от моих губ. Ещё немного - и она начнёт пускать слюни, как бездомная собака, - подумал я с усмешкой.
- Всем сёстрам я объявил, что только искренняя исповедь во всех грехах - своих и чужих - может спасти их от костра. И тебе повторяю. Твой долг - поведать мне о преступлениях этого прихода. Ибо знай: преступлением - я подчеркнул слово, размахивая обглоданной косточкой, - против святой веры является не только грех, но и сокрытие грехов других.
- Знаю, господин, - пробормотала она невнятно, и я подумал, что, вероятно, скопившаяся слюна мешает ей членораздельно говорить.
- Тогда начнём, как и положено, с самого начала. - Я покрутил кость в пальцах. - Кстати, что вы в монастырях, где нет собак, делаете с объедками?
- У нас есть свиньи. - Её глаза следили за злополучной косточкой, будто прикованные.
- Свиньи, ну конечно!
Я отложил кость на тарелку и взял ломоть хлеба, на который положил толстый кусок паштета. Внимательно осмотрел его.
- Паштет из грибов с зелёным перцем, - сказал я тоном, полным восхищения, будто обнаружил сундук с золотом. - Знаешь ли, дитя моё, как долго я страдал без грибного паштета? Не говоря уж о зелёном перце...
Я откусил большой кусок и закатил глаза, будто созерцал сошествие святого с небес.
- Пожалуй, даже переборщили с грибами, - заметил я, затем взглянул на монахиню. - Но тебя угощать не стану, дитя моё, ибо сестра Анна сказала, что ты так наелась во время купания, что даже блевала. - Я говорил деловито. - А после долгого поста объедаться вредно. Можно и кишки себе завернуть...
Пока я говорил, она смотрела на меня так, будто вместо вашего покорного слуги видела Химеру или иное чудовище, способное устрашить одним своим видом.
- Это ложь! - взвизгнула она. - Какая подлая тварь! Я ничего не ела, клянусь вам! - Она упала на колени, молитвенно сложила руки и разрыдалась. - Я так голодна, так ужасно голодна... Умру, если вы не спасёте меня...
Ну-ну, девчонка явно не знала, что такое настоящий голод. Хотя две недели в темнице на плесневелом хлебе и воде - испытание не из приятных. Но нам были известны люди, которые добровольно выбирали такую диету (считая, невесть почему, что жрущий траву, как корова, угоднее Господу, чем любящий хлеб, мясо и сыр) и не жаловались годами. Так что сестрице было далеко до смерти от голода, хотя аппетитный запах, конечно, превращал ноющий дискомфорт в невыносимую муку.
- Сестра Магдалена, - я тут же подошёл к ней и поднял за локоть, - да кушайте же! Я ведь ясно велел накормить вас досыта. Только осторожнее, я не шутил про заворот кишок... Вот, садитесь поудобнее...
Я усадил её на стул и положил на тарелку кусок паштета с хлебом. Она набросилась на еду, как голодный зверь. Ну вот, сейчас и правда кишки завернутся! - с досадой подумал я. Боже, неужели женский ум не видит связи между предупреждением "огонь жжётся" и тем, что раскалённую печь трогать не стоит? Я вырвал у неё тарелку и заставил выплюнуть еду.
- Ты хочешь сдохнуть в муках?! - закричал я.
Она завопила и рванулась к столу, но я схватил её за волосы и сильно встряхнул. Я надеялся, что боль отрезвит её. А если нет, то хотя бы ошеломит. Лишь бы она перестала думать о еде. Впрочем, когда она расскажет всё, что знает, пусть ест сколько влезет - её жизнь уже не будет иметь для меня значения, и она может ей распоряжаться, как угодно.
Она заплакала, но теперь тихо, жалобно, без прежней злости. Наклонилась и поцеловала мою руку, обильно оросив её слезами. Что ж, довольно учтиво.
- Благодарю вас, благодарю... Больше не буду... - Она смотрела на меня глазами побитого щенка.
- Ладно, садись, - сухо приказал я, возвращаясь за стол. - И начнём, наконец, беседу, дитя моё. Расскажи мне о своих грехах, Магдалена.
- Я не хотела такой жизни, - простонала она. - Верите или нет, но я мечтала о тишине молитв и уединении в Божьем доме. Но когда узнала, какие здесь порядки... - её короткие ногти впились в ладонь так, что кожа побелела, - я не смогла отказаться.
- Не смогла?
- Скажите, что струсила. - Она закрыла глаза. - Я развлекала гостей настоятельницы, как они того желали. А когда они делали своё дело, я старалась не думать, только улыбалась. И стонала, будто мне хорошо, чтобы они быстрее кончили...
- Трогательная история, - прервал я. - Удивительно, как все блудницы либо имели "тяжёлое детство", либо "их заставили" злые люди. Почти никто не признаётся, что хотел просто жить лучше.
- Конечно, я предпочитала красивые платья и вкусную еду темнице по ночам и мытью каменных полов весь день, - легко согласилась она. - Но учтите, господин, иногда дело не в том, чтобы жить лучше, а просто чтобы... выжить. Я видела, что делали с теми, кто долго сопротивлялся. Это был урок для всех нас.
- Мытьё полов - не пытка. Любая служанка в трактире подтвердит.
Она прикусила губу.
- Сначала темница, самая чёрная работа, скудная еда, но хотя бы их не били. Была у нас одна девочка... - Она улыбнулась воспоминанию. - Прелестная, как ангел. Лет четырнадцати... Кто бы подумал, что в таком хрупком теле железная воля...
- И что же?
- Она бы имела успех - невинное личико, золотые кудри, глаза прозрачные, как горное озеро, а фигура... - она бросила на меня взгляд, проверяя, понимаю ли я. Я кивнул. - Но Инга (так её звали) искренне хотела служить Богу. И когда узнала, что её ждёт, пришла в ярость, да такую, что, клянусь, никто не ожидал от этой малышки.
Магдалена глубоко вздохнула.
- Говорят, самые благородные деревья могут сломаться, но никогда не согнутся. Видно, она и была таким деревом. Не сломалась, когда дни проводила в тяжкой работе, а ночи - в холодном подвале. Потом её морили голодом и били. Потом Констанция отдала её мужчинам, которым не нужно было её согласие. - Монахиня резко провела рукой по глазам. - Но Инга лишь лежала и молилась, даже не сопротивляясь - а ведь сопротивление, как известно, только распаляет таких тварей. В конце концов её отдали капеллану... - Теперь Магдалена плакала открыто, и крупные слёзы катились по её бледным щекам.
- И что случилось?
- Он забил её до смерти на вторую ночь. Этот священник вообще любил бить, но обычно ограничивался парой десятков ударов плетью - ничего смертельного... Но Ингу он замучил насмерть. А потом, видимо, ему это понравилось, потому что он так же поступил с двумя другими послушницами. Они были глуповаты и не слишком красивы, так что Констанция охотно отдала их ему для забавы.
- Откуда ты знаешь, что так было?
- Я несла её к могиле. - Она понизила голос до шёпота, хотя ей уже нечего было бояться разоблачения. - Всё тело было завёрнуто в саван, но я откинула ткань, когда Августина отвернулась...
- И?
- Ингу избили... так страшно избили. Никто не должен так поступать с другим человеком. Бедняжка...
- Откуда ты знаешь, что это был капеллан?
- В монастыре толстые стены, но иногда через них многое слышно. В ту ночь мы слышали, как священник ругался и кричал. И слышали Ингу. В конце она плакала, как ребёнок... как истязаемый ребёнок.
Сестра Магдалена разрыдалась. Я положил кусок паштета на ломтик хлеба и протянул ей.
- Ешь осторожно, - предупредил. - А откуда была эта девушка, эта Инга? Кто её отец?
- Фихлер, - пробормотала она с набитым ртом, затем проглотила. - Виглер. - поправилась монахиня. - Вильгельм Виглер. У него поместье недалеко. Даже замок. Инга говорила, у них было несколько сестёр. Толи четыре, толи пять...
- Значит, дворянка, - вздохнул я. - Жестокая участь для благородной девушки.
- Жестокая участь для любой девушки, - неожиданно резко поправила она.
Я кивнул.
- Верно. Жестокая участь для любой. - Теперь перейдём от женских невзгод к другому. Тебя и твою подругу обвиняют в убийстве настоятельницы Констанции. Вас нашли утром рядом с её зверски изувеченным телом, но вы не признали вины. Расскажи мне об этом.
- Я помню только, что заснула в своей келье. А потом очнулась в саду. - Она содрогнулась. - Вся в крови... Рядом - Вероника и... Настоятельница. Вернее, её труп.
- Вот как! А меня интересует, что было между этими событиями. Как вы вывели Констанцию в сад? Где орудия, которыми её пытали? Как заставили молчать? И зачем вообще убили? Ты ненавидела настоятельницу, это очевидно. Может, поссорилась из-за прибыли? Она мало платила за твои услуги?
Я намеренно выводил её из себя, но с тем же успехом мог пинать валун.
- Я не убивала мать Констанцию. Клянусь Сошествием Господа, это не я! - Она подняла голову. В её глазах не было слёз. - Я бы с радостью это сделала, но слишком боялась. Даже думала отравить... Но так открыто? Подписать себе приговор на глазах у всех?
- Люди иногда делают глупости. Если бы преступники всегда действовали разумно, нам, инквизиторам, было бы меньше работы.
К удивлению, она улыбнулась. Робко, одними уголками губ, но всё же.
- Я боюсь крови, господин инквизитор. Любой в монастыре скажет вам, что я падала в обморок при виде отрубленной куриной головы. А в чём меня обвиняют? Что я рвала грудь настоятельнице щипцами! Я бы потеряла сознание при первой же капле крови!
Безумцы или люди в сильном аффекте способны на невероятное. Я слышал множество, казалось бы, невероятных историй, так что её уверения (даже если их подтвердят) не доказывали невиновность. Однако это было любопытно. Да и с самого начала я сомневался, что две монахини в припадке ярости убили настоятельницу. Здесь было что-то большее, и кто-то очень хотел втянуть Святую Инквизицию в эту историю.
- А что насчёт твоей подруги? Как зовут эту хмурняшку?
- Сестра Вероника. И она не всегда была такой угрюмой, поверьте.
- Она тоже "развлекала" гостей, как ты?
- Пусть сама вам раскажет...
Я ударил Магдалену по лицу так сильно, что она слетела на пол. Удар был ладонью (я не какой-то извозчик, чтобы бить женщин кулаком, ведь даже насилие требует хороших манер), но, во-первых, я не слабак, а во-вторых, она сидела на краешке стула.
- Тебя я спрашиваю, шлюха, - холодно сказал я. - Отвечай вежливо, иначе заменю руку на клещи и раскаленные пруты. Говоришь, падаешь в обморок при виде крови? Уверяю, быстро привыкнешь...
Я замолчал, давая ей время осознать угрозу. Она долго молчала, тяжело дыша.
- Можно встать, господин инквизитор? - наконец спросила она, всё ещё скрючившись на полу.
- Конечно, моя дорогая. И садись поудобнее, - на этот раз я говорил дружелюбно. - Нет смысла нам ссориться или, не дай Бог, поднимать друг на друга руку. Куда лучше вежливо побеседовать, не так ли? И, конечно, немного перекусить...
Я улыбнулся и протянул ей хлеб с ветчиной. Она выхватила их из моих рук, стремительно как пугливая птица, затем села и отодвинулась так, чтобы спиной упереться в стену. Не самое разумное решение - следующий удар прижмёт её голову прямо к кирпичам. А это будет больно...
- Вернёмся к моему вопросу о сестре Веронике. Она тоже "развлекала" гостей?
- Да, господин, хотя, насколько я знаю, её брали реже, чем меня.
На мгновение я задумался, считает ли она это поводом для гордости. Впрочем, сейчас это не имело значения.
- Вы говорили об этом? Ей нравилось мужское общество? Или она проклинала настоятельницу за свою участь?
- Она смирилась, - после паузы ответила Магдалена. - Не жаловалась, но и не получала удовольствия от того, что делает. - Она задумалась, а я не торопил её. - Хотя знаете что? Вероника всегда любила, когда мужчины оставляли подарки. Пусть даже недорогие, но хоть что-то...
- То есть ты хочешь сказать, что две смирившиеся со своей судьбой блудницы жестоко убили свою сутенёршу. Странно, не находишь?
- Я ничего не хочу вам внушить, господин инквизитор, - дрожащим голосом сказала монахиня. - Это правда. Самая чистая правда. - Она подняла на меня глаза. - Вы думаете, нас здесь не били? Вся моя спина исполосована едва зажившими рубцами. После смерти Констанции Матильда велела нас хлестать так, что я думала - забьют насмерть. - Её плечи задрожали. - Но мы ничего не сказали, потому что нам нечего было сказать...
- Покажи.
- Ч... что?
- Сними рясу и покажи спину.
Она встала, повернулась и обнажилась. У неё были стройные икры, округлые бёдра и упругие полные ягодицы. С усмешкой я представил, что в иных обстоятельствах они могли бы выглядеть, словно тыква, насаженная на палку... Но выше спина была уже не так привлекательна - вся в струпьях, шрамах и свежих ранах. Её действительно долго и жестоко хлестали.
- Выглядит паршиво, - пробормотал я. - Можешь одеваться.
- Вы сами видите. - Она села, уставившись в пол. - Нас били и били. Но - она развела руками - если я ничего не знаю, разве плети помогут мне что-то узнать?
- Плети можно перетерпеть, дитя моё, - мягко сказал я. - А то, чем я могу тебя угостить, не вытерпит никто. Разве не слышала, что на столе инквизитора даже камни начинают петь? И, как говорят, поют прекраснее соловьёв?
Она закрыла лицо ладонями.
- Вы можете замучить меня, но я ничего не скажу, потому что ничего не знаю! Не знаю, не знаю, не знаю! В сотый и тысячный раз повторяю - не знаю, даже если замучаете меня, как тот скот замучил Ингу! Только... только моя жизнь ляжет на вашу совесть, и это всё, что вам достанется!
Возможно, она говорила правду, и, будь у меня возможность держать пари, я бы поставил на это. Однако инквизиторская интуиция, сколь важной она ни была, не могла быть единственным основанием для главных решений в расследовании.
- У меня обширная совесть, и твоя жизнь в ней легко поместится, - пошутил я, и она, кажется, поняла шутку, взглянув на меня со смесью благодарности и преданности. - Некоторые мои коллеги считают, что я излишне доверчив к людям, - продолжал я уже серьёзно, - склонен видеть в них больше добра, чем зла. И именно так я стараюсь воспринимать тебя. Не как злобное существо, а как заблудшую и несчастную душу. - Я сделал паузу, давая Магдалене осмыслить мои слова. - Но не заставляй меня изменить мнение, - добавил я строже. - Ты ведь понимаешь, что к сокрушенным горем и раскаявшимся мы относимся совсем иначе, чем к наглым, лживым грешникам. И поверь, тебе бы не хотелось, чтобы с тобой обошлись, как с последними.
- Я сделаю всё, что прикажете! Всё! - вскричала она, молитвенно сложив ладони. - Но скажите, должна ли я признаваться в том, чего не помню и в чём не ведаю своей вины?
- Ты должна говорить правду, - ответил я. - Помни: говори правду.
Я намеренно повторил эту фразу так выразительно - хотел чтобы та врезалась ей в память. Ибо проблема в том, что допрашиваемые часто рассказывают не то, что было, а то, что, как им кажется, хочет услышать инквизитор. А это сильно затрудняет поиск истины.
- К смерти настоятельницы мы вернёмся позже. - Я заметил, как она облегчённо вздохнула. - Ты говорила, что несла тело Инги. Где её похоронили?
- У нас есть кладбище за садом. Там лежат монахини, умершие и двести лет назад. У Инги есть могила и даже красивый памятник. Настоятельница велела, чтобы всё выглядело так, будто девочка умерла в окружении любви и заботы. Даже это животное говорило над её могилой... Тот самый зверь, что забил ее своими руками, потом лил слезы над могилой, сокрушаясь о злой судьбе, что срезает такие прекрасные, юные цветы. Представляете, господин инквизитор? Представляете? - Магдалена затряслась от ярости при этих воспоминаниях.
- А дети? Кто убивал детей? Что вы делали с их останками?
- Матерь Божья! Я не убивала детей!
- А кто?
- Я ничего не знаю о...
Я схватил её за ворот рясы и сжал так, что он сдавил ей горло.
Я отпустил её, и она закашлялась, с трудом ловя воздух. Хлопнул в ладоши, и в комнату вошёл ожидавший за дверью Куно.
- Уведи её и приготовь к допросу.
Сестра Магдалена бросилась к моим ногам, обхватив их.
- Не отдавайте меня! Я всё расскажу! Но я никого не убивала...
- Останься, Куно, - приказал я, - возможно, ты ещё понадобишься. А ты, женщина, говори.
- Смилуйтесь надо мной! - Она сжала мои лодыжки, словно кандалами.
- Что делали с детьми, вырезанными из утроб матерей?! Как поступали с младенцами?
- Клянусь Господом Всемогущим, я не знаю! Но она знает. Вероника знает! Она на пять лет дольше в монастыре. Я ничего не знаю о детях, ничего! Она знает!
Я вырвал ноги из её объятий, и она сжалась на полу в рыданиях. Я переглянулся с Куно и подмигнул. Тот ухмыльнулся.
Я сел и носком сапога ткнул её в задранную задницу.
- Вставай, шлюха, живо! - рявкнул я.
Она поднялась с пола с лицом, искажённым страхом, опухшими глазами и красным носом. Что ж, теперь она уже не выглядела ни привлекательной, ни соблазнительной, но инквизиторы привыкли, что человеческая красота обратно пропорциональна времени допроса.
- Куда лезешь на табурет?! - заорал я. - Становись на колени у стены, блудница! Лицом к стене. И молись вслух. Если прервёшь меня, когда я буду говорить с Вероникой, если вставишь хоть слово кроме молитвы - велю разделать тебя так, как ты разделала настоятельницу. Поняла?
Она послушно встала на колени, склонив голову и сложив ладони у груди. Я видел, как её хрупкие плечи дрожат, будто она только что вышла из ледяной купели. Теперь я мог заняться её подругой по заточению. Куно ввёл Веронику в комнату и сразу ударил её кулаком по почкам. Мерзкий удар - не столько болезненный, сколько пугающий. Хорошо нанесённый, он лишает дыхания, и жертве кажется, что она задохнётся. Я не давал указаний наёмнику так делать, но счёл его инициативу допустимой.
Монахиня, задыхаясь, рухнула на колени.
- Прекрати! - рявкнул я, одновременно подмигивая Куно. - Кто разрешил тебе бить эту несчастную? Прочь за дверь, живо!
Я терпеливо ждал, пока монахиня откашляется и переведёт дух, затем резко обратился к ней:
- Сестра Магдалена всё мне рассказала. О твоих мерзких грехах и преступлениях, за которые ты будешь гореть в аду.
Вероника посмотрела на меня взглядом загнанного зверя, затем взглянула на Магдалену, которая, стоя к нам спиной, не прерывала молитвы, и наконец горько разрыдалась.
- Она тоже виновата! - закричала она. - Она делала то же самое! А мы клялись никому не рассказывать!
Ого, мой простой, если не сказать примитивный, приём сработал. Нет ничего лучше, чем ткнуть палкой в муравейник...
- Только искренняя исповедь может спасти тебя, - грозно сказал я, нависая над ней. Она склонилась так низко, что её лицо почти упёрлось в мои сапоги. - Открой своё смятённое сердце, дитя моё, - добавил я мягче, вкладывая в голос убедительную сладость. - Я здесь только чтобы помочь тебе. У тебя не было и не будет в этом монастыре большего друга и защитника чем я.
Она подняла на меня глаза, полные слёз.
- Умоляю, не наказывайте меня за это. Я не хотела...
- Дитя моё, Бог видит, судит и карает по Воле Своей. Кто я, чтобы присваивать себе это право? Он накажет или наградит тебя по своей воле.
- Она заставила меня избавиться от плода! Констанция заставила, проклятая сука! Она тоже это сделала! - крикнула она, обвиняюще указывая на Магдалену.
- Какая из монахинь проводила эту... - я подбирал слово, - процедуру?
- Не монахиня, господин. Сестра Матильда привела к нам женщину, которая раньше жила за деревней, а потом перебралась в монастырь. Какая-то родственница Августины. Она знала разные способы... То заставляла пить отвратительные травы - сама их варила, не знаю, что там было. То велела сидеть в горячей воде, то прыгать на пятках. А если нужно было... она сама могла кое-что сделать. Не знаю, что именно, клянусь! Одна девушка от этого умерла, другая тяжело заболела, всё время кровоточила, и у неё потом болело, когда с ней были мужчины, да и без них тоже...
- Ладно, ладно, - прервал я её бессвязный поток. - Где сейчас эта женщина?
- Клянусь, не знаю. Разве её нет в монастыре?
Я выглянул за дверь.
- Куно, расспроси монахинь о женщине, которую Августина привела в монастырь. Найди её и приведи ко мне. Понял?
- Как же не понять, господин инквизитор! Всё понял!
- Мы выведаем всё у твоей Августины, - пообещал я, возвращаясь в комнату. - Скажи мне, что происходило, когда монахиня рожала ребёнка? Кто его убивал? Где хоронили?
- Господин, за время моего пребывания здесь никто не рожал. Эта знахарка всегда помогала избавиться от... этих хлопот. Никому не приходилось ни убивать, ни хоронить, поверьте.
- Врёт! - закричала Магдалена от стены. - Она врёт!
Хотя я и угрожал ей за вмешательство, на этот раз решил сделать исключение - её возглас пошёл допросу на пользу.
- Иди сюда, дитя моё. Хватит молитв, - ласково сказал я. - Садись и перекуси. Скажи, почему ты обвиняешь сестру Веронику во лжи?
Магдалена тут же воспользовалась приглашением и схватила кусок мяса, с которого капал соус. Засунула его в рот так быстро, будто боялась, что его отнимут.
- Погоди, дорогая, прожуй спокойно, а потом расскажешь.
- Она говорила мне ночью, - начала монахиня, справившись с мясом. - Говорила, что не может себе простить, и забыть не может... - Она уставилась на Веронику. - Ты так ведь говорила, признайся! Что не можешь забыть, как плакал тот младенец!
- Сестра Вероника, - спокойно спросил я, - ты сама расскажешь мне всё или мне показать тебе инквизиторские инструменты? Знай, рано или поздно ты всё равно расскажешь. Вопрос лишь, сделаешь ли ты это сейчас, сидя удобно за столом с едой... - я сделал паузу, - или распятая на дыбе, с вывернутыми суставами, обожжённой кожей и раздробленными пальцами, из которых сочатся кровь и костный мозг. Выбирай, дитя моё. Если заставишь меня причинить тебе боль и страдания, мне придется тебя послушаться.
- Нет, умоляю! Я не вынесу пыток! Я всё расскажу, всё что пожелаете... - Она смотрела на меня со страхом и надеждой.
- Говори не то, что, как тебе кажется, я хочу услышать, - мягко поправил я. - Говори правду, дорогая. Чистую, незапятнанную правду, ибо только она освободит тебя.
- Я скажу правду! Чистую святую правду. - Она ударила себя в грудь. - Как на исповеди. Ничего не утаю, клянусь.
- Я верю тебе, дитя моё. Верю, что не обманешь моё доверие. Верю, что не заставишь меня рвать твоё тело щипцами и жечь твою белую кожу раскалённым железом. Не заставишь, ведь так? - спросил я с надеждой в голосе, глядя на неё печально, будто не вполне уверенный в её искренности.
- Нет, нет, нет!
- Тогда расскажи, о каком ребёнке говорила сестра Магдалена?
Вероника закусила губу.
- Это было до её прихода в монастырь. Летом. - Она закрыла глаза. - У нас была новая послушница, красивая девушка. Быстро привыкла к обязанностям, и ей даже нравилось... наверное, нравилось... Никто не знал, что она беременна, пока не стало поздно. Всё время была худой, как тростинка.
Вероника улыбнулась воспоминаниям, но, открыв глаза и увидев мой взгляд, улыбка исчезла.
- Она мне нравилась, - глухо сказала она. - Но я ничего не могла сделать. Ничем не могла помочь. Верите мне? Ничем!
- Верю, - мягко ответил я. - Ты же, как и она, была лишь жертвой негодяев. Что ты могла сделать, если зло могло в любой момент обрушиться и на тебя?
- Именно так! - вскричала она. - Именно так!
Она дышала прерывисто, но постепенно успокоилась.
- Я помогала при родах, - тихо сказала она. - Бедняжка ужасно мучалась, но всё же родила девочку. Здоровую девочку. Я думала... думала, мы подбросим младенца кому-нибудь на порог. Чтоб кто-то о ней позаботился. Но Августина... - лицо монахини окаменело. - Августина велела мне взять ребёнка и идти за ней. Она так смотрела... так смотрела, и я сразу поняла, что она хочет причинить вред ребёнку...
Она замолчала, и я не торопил, давая ей собраться с духом. Магдалена смотрела на подругу с пылающими щеками и широко раскрытыми глазами.
- Мы вышли во двор. Было холодно для летней ночи. Дул ветер, моросил дождь. Я помню, как закутала младенца, чтобы не замёрз, а она... бедняжка, так плакала. - По лицу Вероники текли слёзы. - Августина увидела, что я укрываю ребёнка, и только рассмеялась. Я до сих пор помню этот смех. - Вероника содрогнулась. - Злой, издевательский смех. Такой злобный и гадкий. И она сказала... сказала: "Зачем ты это делаешь, дура? Этот выблядок всё равно долго не проживёт". И тогда... тогда... - она замолчала, с трудом сглатывая. - Я поняла, что она хочет убить ребёнка, что мы не отнесём его никуда, а сбросим в пропасть или закопаем... А этот малыш, вы можете не верить, но он смотрел на меня. Такими голубыми глазками, как бусинки... Вы когда-нибудь видели новорождённого?
Я молча кивнул. Мне вспомнился случай, когда я помогал принять роды у одной девушки.
- В какой-то момент она перестала плакать и смотрела так разумно... так доверчиво. Прямо мне в лицо. И схватила меня губками за мизинец. - Монахиня подняла дрожащую руку. - Вот здесь, видите? Наверное, приняла за сосок. Наверное, была голодна, бедное дитя...
Монахиня закрыла лицо руками, и я не торопил её. Я знал, что теперь она расскажет всё.
- Августина повела меня к свинарнику, - прошептала она, всё ещё прикрывая лицо. - Я сначала, клянусь вам, не понимала зачем. Думала, просто проверить свиней...
- Святая Мария! - простонала Магдалена, догадавшись, как и я, чем это закончилось.
- Она посмотрела за ограду, потом на меня и сказала: "Чего ждёшь, дура? Кидай выблядка. Хоть какая-то польза будет - свиньи поедят..." Я до сих пор помню каждое слово. Именно так она сказала.
- И ты бросила, тварь?!
Я не ожидал от плачущей Магдалены такой реакции и таких резких слов. Монахиня вскочила со стула, схватив со стола нож.Хоть он и был тупой, но всё же лучше было не давать ей резать допрашиваемую.
- Тише, тише... - Я обнял сестру Магдалену и усадил обратно. - Успокойся, моя дорогая, дай выговориться этой несчастной душе. Не мешай её сердцу исповедаться.
- Я не бросила! - почти закричала Вероника. - Не смогла! Клянусь вам: я не бросила этого младенца. Эти свиньи... они будто чувствовали. Толпились у забора и визжали с такой... такой жадностью. И поднимали свои мерзкие рыла... - Монахиня опустилась на пол, но, слава Богу, не потеряла сознание, ибо я хотел дослушать её исповедь до конца.
- А эта малышка... - прошептала Вероника, уткнувшись лицом в землю. - Эта малышка всё время смотрела на меня. И схватил меня ручкой. Вы представляете, какая это была крошечная ручка? Такая маленькая, что едва охватывала мой палец.
Она снова надолго замолчала.
- Августина схватила меня за волосы и сказала: "Кидай его, шлюха, иначе сегодня же брошу тебя туда сама". Я посмотрела на неё. Прямо в лицо. Это лицо было как страшная маска, и глаза блестели... Я знала, клянусь вам, знала, что она говорит правду. Что убьёт меня. А ребёнок всё равно бы погиб, верно? Скажите сами, что бы я ни сделала, девочка бы умерла, ведь так? Они бы её не пощадили, да? Я права? Скажите, пожалуйста, что я права...
- Ты права, - ответил я. - Что было дальше?
- Я положила ладонь на её личико. Зажала носик и ротик. Держала, а в это время говорила: "Конечно, сестра Августина, как вы пожелаете, я сделаю всё, что вы скажете".
- Ты задушила младенца? - Магдалена смотрела на подругу с явным отвращением.
- А что мне было делать?! Я не хотела, чтобы она мучилась. Свиньи могли... могли не убить сразу. Отгрызть ручку или ножку и оставить на время, а ребёнок бы страдал, плакал. Я не могла так!
- Ты поступила правильно, - спокойно сказал я. - Тебе удалось спасти ребёнка от мучений?
- Да, господин! - Она подняла голову и посмотрела на меня блестящими глазами. - Мне удалось. Когда я бросила её свиньям, она уже не дышала. Клянусь Богом: уже не дышала! Я убила её, убила своими руками. Это ведь лучше, чем зубы свиней, правда? Скажите, что это лучше.
- Ты поступила правильно, - повторил я.
Она разрыдалась в отчаянии, но в этих рыданиях явно звучало облегчение. Так часто ведут себя допрашиваемые, когда наконец сбрасывают перед инквизитором бремя своих преступлений. Обычно после признания они не чувствуют себя прощенными за содеянное, но ощущают, что мы приняли на себя часть их тяжкого груза.
- Кто была та монахиня? - спросил я ещё.
- Сестра Агата, но она уже умерла. После того как у неё забрали ребёнка, она не хотела ни есть, ни пить. Ничего не хотела. Мы пытались кормить и поить её насильно, но... - Монахиня покачала головой. - Однажды ночью она перегрызла себе вены. Написала... написала кровью на стене, что отправляется к своему малышу и проклинает всех нас...
Плечи Вероники содрогнулись. Возможно, она осознала, что проклятие умирающей монахини сейчас воплощалось в виде вашего покорного слуги. И если мне суждено было стать орудием мести за убитых детей и замученных женщин - я не имел ничего против.
***
Когда после допроса я вышел на монастырский двор, и проходя мимо свинарника услышал яростное хрюканье, признаюсь, по спине пробежал холодок. Тот несчастный ребёнок погиб давно, но кто знает, сколько младенцев было убито до него? Живы ли ещё те свиньи, что их сожрали? Или... или... - горький ком подкатил к горлу - может, я сегодня ел колбасу или ветчину от свиньи, которая когда-то сожрала младенца? Боже, нет, это невозможно, никто не держит забойных свиней годами, и тех животных наверняка давно зарезали! Конечно, зарезали... Я постарался отогнать мысли о младенцах, пожираемых свиньями, и сосредоточился на расследовании. Сестра Вероника не сказала ничего нового о смерти настоятельницы. Она, как и Магдалена, ничего не помнила до момента, когда очнулась вся в крови рядом с телом Констанции. Я склонен был верить ей. Женщина, признавшаяся в убийстве невинного ребёнка, вряд ли стала бы скрывать месть своей мучительнице. Тем более что она понимала: инквизиторы не прольют слёз из-за смерти Констанции. Что могло вызвать этот странный провал в памяти? Было ли это одержимостью демонами? Но почему тогда демоны вселились в них лишь единожды? И почему добровольно покинули тела и не возвращались? Кроме того, поверить в двух демонов, которые одновременно вселились в двух монахинь одного монастыря, казалось мне сомнительным. Скорее, это было делом чёрной магии. Мог ли кто-то стереть у монахинь память о преступлении? Третий человек, помогавший им и обладавший силой наложить такое заклятие? Допустим, три монахини замышляли убийство настоятельницы, совершили его, но третья наложила на остальных чары и оставила их у трупа, чтобы свалить всю вину на них, а самой избежать не только наказания, но даже подозрений. Хм... Кто в монастыре мог так увлекаться чёрной магией? А если... - я остановился на месте. - А если третьей сообщницей была Матильда? Тогда остаётся вопрос: кто, во имя гвоздей и терний, убил саму Матильду? Сторонница настоятельницы, знавшая о заговоре? Но кто и зачем отправил письма в Инквизицию? Если это была борьба за власть в монастыре (и, возможно, за доходы от блуда), зачем кому-то из монахинь было сообщать Святому Оффициуму? Даже последний дурак понимал, что появление инквизиторов в окрестностях Лютхофа вызовет немалый переполох. К тому же теория монастырского заговора никак не объясняла смерть епископа Шеффера. Оставалась одна версия - та, что возникла первой: убийца карал свои жертвы за их грехи. Или, мелькнула у меня мысль, может, две монахини - Вероника и Магдалена - вовсе не были убийцами, а в замысле преступника должны были стать козлами отпущения? То есть на этот раз грешницы должны были погибнуть от рук правосудия, но не за свои грехи, а за убийство настоятельницы, которого они не совершали. Чем больше я обдумывал эту версию, тем больше она мне нравилась. Она исключала участие двух монахинь, чья вина казалась мне крайне сомнительной. Если бы настоятельницу действительно отравили, как говорила Магдалена, я мог бы поверить в их причастность. Но рвать тело клещами? Профессионально вскрыть брюшную полость, как в случае с Матильдой? Для этого нужны твёрдая рука и железная воля. Ни того, ни другого я у этих женщин не заметил.
Да, они были виновны в убийствах, но в убийствах детей, а не настоятельницы. И это оставляло без ответа вопрос: кто стоит за этими чудовищными преступлениями? Кто плетёт сеть убийств и обвинений? Кто затеял странный заговор, втягивая в него Инквизицию? Зачем всё это? Может, это дело рук безумного колдуна? Господи, я с досадой покачал головой. Передо мной был крепкий орешек, и мало надежды, что кто-то поможет мне расколоть его и добраться до вожделенной мякоти.