Пекара Яцек
Дневник времён заразы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  

Дневник времён мора

  
  

ГЛАВА 1
  
  АПТЕКАРЬ ЙОНАТАН БАУМ

  
   За дверью комнаты для допросов кто-то жалобно и мучительно стонал, призывая Господа в свидетели своей обиды и муки, проклиная тех, по чьей вине страдает, и сладчайшими словами обещая исправиться. Я толкнул тяжелую створку и под аккомпанемент скрипа застарелых петель вошел внутрь. Стенающим был Маркус Зауфер, мой коллега-инквизитор. Он сидел за столом и громко сокрушался над своей участью, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Взъерошенные космы волос торчали у него меж пальцев. Я бросил взгляд на молодого секретаря, что сидел рядом. Его звали Андреас Виттлер.
  - Вчера злоупотребляли? - это был даже не вопрос, а утверждение.
   Он посмотрел на меня ясным взором человека безгрешного, неподвластного пагубным привычкам и кичащегося перед ближними силой воли, словно рыцарь, что несет знамя поверженного врага.
  - Полагаю, что так, - ответил он с ноткой снисходительного пренебрежения в голосе.
   Что ж, опасно позволять себе подобную интонацию, говоря об инквизиторе, но канцелярист был юношей молодым, прекрасно образованным и из хорошей семьи, а потому считал себя кем-то получше такого пропойцы, как Маркус Зауфер. Кроме того, на секретаре была чистая одежда, щеки его были выбриты и холены, а волосы подстрижены, по последней моде, ровнехонько над бровями. Выглядел он опрятно, словно изнеженный маменькин любимчик, а такие юнцы обычно почитают себя особами великой важности и достойными особого обращения. И когда уж они и досаждают ближним, то зачастую не по злому умыслу, а лишь по излишней деликатности.
  
   Я перевел взгляд на стол для пыток и на привязанного к ней пухлощекого, лысого мужчину, отметив его длинные усы, торчащие в стороны, как усики майского жука, и подстриженную клинышком бороду. И усы, и борода производили впечатление ухоженных, так что можно было предположить - человек этот не какой-нибудь уличный бродяга. Я заметил также, что ногти у него хоть и грязные (ибо сложно не иметь грязных, проведя ночь в мерзкой камере), - но все же ровно подстрижены. Узник был наг и прикрыт лишь тряпицей, брошенной на низ живота, и, как я подметил, еще не носил на себе следов квалифицированного допроса. Я увидел, что он с сочувствием поглядывает на Зауфера, а затем окинул меня любопытным взором, выгибая шею настолько, насколько позволяли ему веревки.
  
  - Да будет славен Иисус Христос! - зычно воскликнул он.
  
  - Во веки веков, аминь, - учтиво ответил я и перевел взгляд на канцеляриста. - Кто таков? - спросил я.
  
  - С вашего позволения, господин Маддердин, не имею ни малейшего понятия, - ответил секретарь, разводя руками. - Меня сегодня вызвали на замену. Я в Инквизиториуме впервые за две недели и ровным счетом ничего не знаю.
  
   Палач, сидевший в другом углу комнаты и лениво ковырявший кочергой в очаге, вдруг сильно закашлялся. Он захрипел, засипел, чуть ли не пропел петухом от натуги и, наконец, отплюнул в огонь густой мокротой, которая разлетелась кровавыми сгустками по стенке очага. Некоторое время мы все с вниманием за ним наблюдали.
  
  - Я сегодня видел на улицах много кашляющих, - осторожно заметил я наконец.
  
  - Да, и я тоже, - согласился со мной канцелярист. - Странно, не находите?
  
  - Не то чтобы я был знатоком в этом деле, но и впрямь, обычно летом не увидишь и не услышишь столько задыхающихся, хрипящих и давящихся кашлем людей, - я покачал головой.
  
  - Что-то витает в воздухе, - вздохнул Виттлер. - Знаете ли вы, к примеру, господин Маддердин, что вулканическая пыль может вызывать подобные симптомы?
  
   Я взглянул на него.
  
  - Вы полагаете, что где-то над Рейном пробудился вулкан, о котором мы доселе не знали?
  
   Он покраснел.
  
  - Нет, нет, - быстро возразил он. - Но что если где-то неподалеку, - он понизил голос почти до шепота, - разверзлась трещина, ведущая прямиком в ад, то разве серные испарения не вызвали бы у людей приступы неприятного и сильного кашля?
  
  - Серные испарения буро-желтые и воняют, как сама преисподня! - воскликнул мужчина, привязанный к дыбе. - Ужасные глупости вы говорите, юноша.
  
   Секретарь покраснел еще больше, и я видел, что он хочет что-то резко ответить, но я остановил его, подняв руку.
  
  - Вы, достопочтенные господа, как я слышу, совсем не кашляете, как и я, слава Богу, - продолжал узник. - Однако один мой знакомец в точности описал мне, каково это. Не желаете ли услышать, милостивые государи?
  
  - Почему бы и нет? - ответил я, присаживаясь за стол.
  
  - Так вот, вам, полагаю, ведомо, что такое майский жук?
  
   Мы с секретарем оба кивнули.
  
  - И вот этот человек, кашляющий, словно мельник, надышавшийся муки, - образно продолжал мужчина, - поведал мне в перерывах между судорожными приступами, терзавшими его тело, что это такое чувство, будто испуганные майские жуки забрались к нему в легкие и там изо всех сил вертятся, пытаясь вырваться на волю и яростно царапая его острыми лапками.
  
   Я поморщился.
  
  - Мерзко, хотя и весьма образно, - признал я. - А теперь, раз уж вы заговорили, позвольте мне заняться вами. Кто вы вообще такой?
  
  - Йонатан Баум, мастер аптекарского дела, - услужливо отозвался тот.
  
  - Мастер аптекарского дела, - повторил я. - Тогда скажите на милость, господин аптекарь, какого дьявола вы делаете в нашей допросной, нагой и привязанный к столу?
  
  - Вчера за мной пришли инквизиторы и арестовали меня, - пояснил он.
  
  - За что?
  
  - А почем мне знать? - фыркнул он. - Раз уж власть арестовывает, значит, знает, что делает, не так ли?
  
   Что ж, теоретически это и впрямь было так, однако, как видно, в его случае теория пока что расходилась с практикой.
  
  - Вам даже не было любопытно? - изумленно вставил Виттлер.
  
  - Любопытство - первая ступень в пекло, - решительно отрезал аптекарь. - Я был уверен, что, когда власть сочтет нужным, то все мне, согласно закону и обычаю, растолкует.
  
  - Странный человек, - прошептал канцелярист и покачал головой.
  
   Признаться, за свою инквизиторскую жизнь я повстречал немало чудаков, причудливых и оригиналов, но позиция этого обвиняемого и впрямь показалась мне интригующей.
  
  - Ну хорошо, - промолвил я. - Коли ты не знаешь, за что тебя арестовали, то мой товарищ уж точно мне это поведает.
  
   Я обернулся к Зауферу.
  
  - С вашего позволения, господин Маддердин, - секретарь проворно вскинул руку, - но господин Зауфер ничего не знает, мы уже говорили об этом до вашего прихода. Это не его узник, так что не стоит его будить.
  
  - Чей же тогда это узник?
  
   Секретарь тяжело вздохнул.
  
  - Ты мне тут не вздыхай, а отвечай, когда я спрашиваю, - рыкнул я.
  
  - Но я, господин, уже говорил, что ничего не знаю, - пожаловался он и впрямь подавленным тоном.
  
  - Я тоже не знаю, - внезапно отозвался охрипшим голосом Зауфер и поднял голову. Глаза его были закрыты.
  
  - Где протокол ареста? - спросил я.
  
  - Чёрт его знает, - буркнул Зауфер.
  
   Я выждал мгновение.
  
  - Ну хорошо, - спокойно произнес я. - Кто вчера производил арест и на основании каких документов?
  
   Мой товарищ хотел было ответить, но неосторожно слишком резко мотнул головой и лишь жалобно застонал.
  
  - Его арестовал господин Кноппе, - быстро пояснил секретарь. - Однако, как вы, вне всяких сомнений, прекрасно знаете, сегодня на рассвете он неожиданно уехал на воды и никому даже не передал свои дела.
  
  - На воды, на воды, - вновь прохрипел Зауфер. - Какие там еще воды. Поехал в Кобленц, шляться, распутничать и по борделям таскаться. - В его голосе я уловил не столько раздражение предосудительным поведением нашего товарища, сколько злость на несправедливость судьбы, которая позволяла Кноппе развлекаться, в то время как Зауферу приходилось работать.
  
  - Если его арестовал господин Кноппе, - сказал я, - то почему этот человек, - я кивком указал на привязанного к столу аптекаря, - говорит, что за ним пришли инквизиторы?
  
   Секретарь уставился на меня непонимающим взглядом.
  
  - Инквизиторы, - повторил я. - Во множественном числе. Так кто же сопровождал господина Кноппе?
  
  - С помощником он был, - прохрипел Зауфер.
  
   Ну что ж, выходило, что так скоро я все-таки не узнаю, в чем обвиняют несчастного аптекаря.
  
  - Ладно, неважно. - Я поднял руку и повернулся к Виттлеру. - Немедля отправь гонца, пусть найдет господина Кноппе на тракте и передаст ему письмо, которое я сейчас напишу.
  
  - Как же, найдёт его этот гонец, - буркнул Зауфер. - Он тебе пылко пообещает, да такими словами: "Господин, всю ночь скакать буду, хоть коня загоню, а его найду". А как дойдет до дела, будет глушить водку в какой-нибудь забегаловке с дружками, а потом вернется и станет клясться, что сделал всё-ё-ёшеньки, - он с нажимом произнес это слово, - что было в его силах.
  
   Я достаточно знал жизнь, чтобы понимать, что сомнения моего товарища, увы, более чем обоснованы.
  
  - Попытка не пытка, - решил я все же.
  
  Зауфер тем временем, утомленный долгой и, как для него, полной страсти речью, оперся предплечьями о столешницу и удобно устроил на них свою болезненную голову. И прикрыл глаза.
  
  - Раз уж неизвестно, за что меня арестовали, может, меня развязать? - предложил узник весьма учтивым тоном. - Ибо, признаюсь вам, милостивые господа, руки у меня от этих веревок ужасно затекли, а руки в ремесле аптекаря - вещь первейшая, не считая острого ума и обширных познаний.
  
   Я встал из-за стола и подошел к нему. Путы и впрямь так сильно впивались ему в тело, что на коже проступили сине-фиолетовые кровоподтеки. Я вынул нож, доброе оружие из испанской стали, которым можно было хоть наголо обриться, столь он был остер, и рассек веревки, сковывавшие руки аптекаря. Тот тут же вскочил, сел и, тихо шипя, принялся растирать себе запястья.
  
  - Весьма вам благодарен, покорнейше вас благодарю, господин, - говорил он меж этих болезненных шипений. - Да окружит и защитит вас благодать Господа нашего за добро, что вы мне сотворили.
  
  - Уж сам-то он наверняка знает, плут этакий, за что его арестовали, - внезапно вставил Зауфер ненавидящим тоном.
  
   Однако ненависть эта, смею предположить, была направлена не на обвиняемого и ни на кого из нас, здесь присутствующих, а на мир в целом, который был так устроен, что все мы были в добром здравии, а Зауфера раздирала боль, вызванная безумствами минувшей ночи.
  
  - Вовсе не знаю, - оскорбленным тоном возразил Баум.
  
  - Может, ткнуть его раскаленной кочергой? - предложил мой товарищ и слегка оживился. - Или сдавить ему пальцы в тисках, раз он так за них печётся. Мигом нам все выложит!
  
  - Что ж, разумеется, можно поступить и так, - согласился я. - Но скажи мне, Маркус, будет ли правильным, если мы станем пытать этого аптекаря, чтобы выяснить, по какой, собственно, причине мы его пытаем?
  
   Зауфер открыл глаза и взглянул на меня из-под опухших век. Губы его несколько раз шевельнулись, и я предположил, что он мысленно повторяет мой вопрос.
  
  - Когда ты это сказал, как-то оно все странно прозвучало, - с удивлением в голосе признал он.
  
  - Подождем вестей от Кноппе, а тогда и решим, что делать дальше, - заключил я. - А покамест пусть наш господин Баум посидит в камере.
  
   Аптекарь яростно замахал руками.
  
  - С вашего позволения, господин инквизитор, но на основании какого обвинения? - воскликнул он.
  
   Я погрозил ему пальцем.
  
  - Осторожнее, - предостерег я. - Инквизиторы не всегда столь милостивы, как я сегодня.
  
  - Я - уважаемый член цеха аптекарей, - произнес Баум возвышенным тоном и с великим достоинством в голосе. - Автор знаменитой монографии об использовании трав в лечении несварения и запоров, которую, и я это доподлинно знаю, читали даже при дворе нашего милостивого государя, не говоря уже о дворах мелких князей, графов или епископов. Неделю назад я прибыл в ваш город, ибо открываю в нем аптеку. И тотчас же со мной обходятся с такой вопиющей несправедливостью?!
  
  - Открываете у нас аптеку, - повторил я. - То есть, я так понимаю, у вас есть разрешение городского совета?
  
  - Больше года я его добивался! - воскликнул он. - Но наконец-то удалось.
  
  - А в каком месте, если позволено будет узнать, стоит ваша аптека?
  
  - С величайшим удовольствием отвечу вам на этот вопрос. - Он радостно оживился. - Так вот, я купил каменный дом прямо у переулка Золотых дел мастеров, тот самый, знаете, может, перед которым стоят львы, скованные цепями, - пояснил он.
  
   Я кивнул, ибо, разумеется, знал этот переулок.
  
  - Мне его продали по весьма выгодной цене, - продолжал он. - Хоть переговоры и длились довольно долго. Ну да попробуйте в наше время купить хороший каменный дом в самом центре города. Бьюсь об заклад, вам бы это нелегко далось!
  
  - Простейший способ нажить состояние: найди богатого еретика или колдуна, обвини его в колдовстве, а когда его осудят, получишь половину его имущества. И покупать не надо, - мрачным тоном изрек Зауфер.
  
  - Обвини его ложно, и будешь жалеть до конца своих дней, - добавил я.
  
   К несчастью, мои слова были правдивы лишь отчасти, ибо дела о ложных обвинениях не всегда были так уж просты. Нечестивые доносчики спасались от наказания утверждениями, что действовали из благих побуждений, что предпочли поделиться подозрениями со Святым Официумом, нежели допустить греховное бездействие, что вера их в справедливость Инквизиции была так велика, что они знали: в случае чего ошибка будет разъяснена... Они выдумывали эти и другие доводы в свою пользу (порой, впрочем, говорили искренне, ибо ложные доносы не всегда ведь проистекали из злой воли, но часто из благочестивого рвения) и, если делали это умело, оставались безнаказанными. Ибо трудно себе представить, чтобы мы сурово и с применением орудий допрашивали тех, кто пришел к нам с информацией. Поступай мы так, вскоре к нам не приходил бы никто, а потому следовало сохранять рассудительность и сдержанность. Посему, если мы кого и наказывали за ложное обвинение, то лживость эта должна была быть абсолютно ясной и очевидной для всех, не подлежащей никакому сомнению, а лучше всего - еще и проистекающей из низменных побуждений, таких как месть или жажда наживы.
  
  - Половина моего состояния - это было бы совсем не так уж мало, - заметил аптекарь и помрачнел.
  
  - Вы расположились в превосходном месте, и это сулит вам в связи с этим отменную клиентуру, - констатировал я, а затем взглянул на канцеляриста. - Ты что-нибудь об этом знал?
  
  - Нет. - Виттлер пожал плечами. - Никогда прежде не видел этого человека и не слышал о нем.
  
  - Наши аптекари, должно быть, не обрадовались, что у них появился столь знатный конкурент, - задумчиво произнес я, а затем на мгновение умолк. - Ну хорошо, господин Баум, я отпущу вас домой, поскольку у меня нет никаких касающихся вас документов. Ни обвинений, ни доносов, ни протокола задержания. Возвращайтесь к своим делам и будьте осторожны.
  
  - Как мне вас благодарить? - Он просиял и сложил руки в молитвенном жесте.
  
  - Если у меня когда-нибудь случится несварение или запор, я к вам непременно обращусь, - пообещал я.
  
  - Мигом поставлю вас на ноги. - Он приложил руку к сердцу.
  
  - Лучше бы вы меня поставили, - прохрипел Зауфер. - Ибо после вчерашних событий, а признаюсь, тогда они казались мне весьма забавными, я чувствую, что умираю от боли и от неутолимой ничем жажды.
  
   Аптекарь взглянул на него, и на губах его расцвела широкая улыбка.
  
  - Отчего же нет. Сейчас я вам помогу, благородный господин. Для начала надобно взять кружку яблочной водки, затем растереть в крем куриные желтки с густым медом и хорошенько одно с другим смешать. После в сей эликсир добавить две ложки лимонного соку, ложку молотого в порошок имбирного корня и несколько свежих листьев кориандра. - Он поднял указательный палец. - Если свежих листьев под рукой нет, то сойдут и сушеные, - добавил он. - Напоследок выпить приготовленный напиток залпом, по усмотрению: горячим или со льдом, как кому нравится...
  
  - Кружку яблочной водки, - с надеждой повторил Зауфер. - Я усматриваю в этом рецепте некий глубинный смысл.
  
  - Разумеется, я также советую молитву, в особенности Святому Мартину, Святому Гоару, Святой Марии Магдалине, Святому Тихону или Святому Викентию, - добавил Баум, на сей раз тоном, полным благоговения. - Но, само собой, не мне поучать или наставлять ваши инквизиторские милости в вопросах молитвенной дисциплины.
  
  - Молитва никогда не повредит, - согласился я с ним.
  
  - Молитва, да, молитва, конечно. - Маркус явно хотел кивнуть, но в последний миг все же удержался.
  
   Затем, оперевшись руками о столешницу, он тяжело поднялся со стула. Отдышался.
  
  - Пойду приготовлю себе лекарство по этому рецепту, - объявил он и бросил суровый взгляд на Баума. - Молись, чтобы помогло, а то, если что, за отравление инквизитора мы тебя живьем сварим в кипящем масле, - предостерег он.
  
  - Поможет, непременно поможет, - заверил аптекарь, ничуть не обеспокоенный этими угрозами.
  
   Зауфер удалился, тяжело шаркал ногами и вздыхая про себя, а когда за ним захлопнулась дверь, я снова обратил свой взор на Баума.
  
  - Ну что ж, одевайтесь, и прогуляемся до этой вашей аптеки, - решил я.
  
  - Сердечно благодарю вас за желание помочь, но я бы не осмелился утруждать вас путешествием на другой конец города, - гладко проговорил он. - Вы и так для меня сделали столько, что и родной брат половины бы не сделал. - Он быстро утер глаза тыльной стороной ладони.
  
  - Прогулка мне не повредит, - отрезал я. - К тому же, я с удовольствием погляжу собственными глазами, как вы устроились в нашем гостеприимном городе.
  
   Он, по-видимому, понял, что я не намерен отступать, и потому лишь лучезарно улыбнулся.
  
  - Что ж, в таком случае я с радостью приглашаю вас, господин инквизитор, произвести осмотр моей аптеки и убедиться, что в ней не только не происходит ничего предосудительного, но что она станет великим подспорьем для достойных жителей этого почтенного города.
  
  - Особенно для тех, у кого тугой кошелек, - пробормотал канцелярист.
  
  - А чего бы вы, собственно, хотели, юноша? - Баум взглянул на него свысока. - Не для того я годами трудился ради диплома мастера аптекарского дела, не для того я пекся о своей репутации и добром имени, чтобы теперь готовить мази для овец или нищих! Здоровье должно стоить денег. - Он поднял указательный палец. - И чем крепче должно быть это здоровье, тем и цена должна быть выше. А я во многих болезнях разбираюсь лучше, чем иной профессиональный медик, и там, где они беспомощно разводят руками, там я тотчас нахожу безотказную панацею!
  
  - Люблю людей, уверенных в собственных знаниях и умениях, - промолвил я. - Разумеется, при условии, что их заявления сходятся с практикой.
  
  - Лекарства должны быть бесплатными, - еще раз буркнул секретарь.
  
   Баум содрогнулся от отвращения.
  
  - Как это - бесплатными? - возмущенно воскликнул он, и щеки его залились румянцем. - Разве еда бесплатна? Разве одежда бесплатна? Разве советы медиков бесплатны? Кроме того, ничего не бывает бесплатно, молодой человек! Ибо "бесплатно" в данном случае означает, что это я должен был бы служить своими знаниями и умениями без всякой для себя выгоды, так что это ваше "бесплатно" происходило бы попросту за мой счет!
  
  - Святая правда, - согласился я с аптекарем. - Откуда тебе вообще в голову приходят такие бессмысленные идеи? - Я тяжелым взглядом посмотрел на канцеляриста и покачал головой. - Скоро ты начнешь говорить, что людям следует бесплатно раздавать дома, еду и выплачивать жалованье...
  
  - Городской совет мог бы платить и докторам, и аптекарям за лечение жителей, - упрямился Виттлер.
  
  - Городской совет, - повторил я. - А откуда у совета деньги, мальчик мой? Своих-то у них нет, это уж точно.
  
  - Ну так ведь они богаты, - буркнул секретарь. - Хотя бы вот сейчас, о... - Он поднял указательный палец. - Строят новое крыло ратуши.
  
  - Может, и богаты, но это деньги с налогов. С ярмарок, с проезда, с торговых лицензий, с пошлин...
  
  - С числа окон и балконов, - вставил Баум.
  
  - С числа окон и балконов? - с недоверием переспросил я и взглянул на него, не шутит ли он часом.
  
  - Честное слово! - Он приложил руку к груди. - Я досконально изучил законы, прежде чем решить, в каком городе открывать дело. Но скажу вам, что мне налог на окна и балконы - до фонаря, ибо в моем каменном доме балкона нет, а часть окон я тотчас велел замуровать. - Он довольно рассмеялся.
  
  - В любом случае, - я вновь обратил взор на канцеляриста, - вообрази себе, в какой восторг пришли бы почтенные горожане, тяжко трудящиеся ради пропитания себя и своих семей, когда бы им сказали, что из их налогов будет оплачиваться помощь медиков и лекарства для всяческих нищих, бездельников, лентяев, бродяг или стариков, коим ввиду их бесполезности следовало бы скорее готовиться к смерти, а не заниматься жадным поглощением дорогостоящих снадобий?
  
   Андреас Виттлер поджал губы.
  
  - Жители могли бы быть недовольны, - неохотно признал он.
  
   Баум рассмеялся.
  
  - Недовольны, - с сарказмом повторил он.
  
  - А теперь подумай вот еще о чем, - продолжал я. - Представь: все эти бедные, больные и никому не нужные люди собираются у медиков и аптекарей. Там им тепло, приятно, можно поболтать в ожидании лекарств, пожаловаться друг другу, кто чем хворает. Как ты думаешь, воодушевленные этим примером, не стали бы другие, все новые и новые, выдумывать себе все новые недуги, лишь бы не отказываться от сих приятных сборищ?
  
  - Так бы и было, видит Бог, - горячо поддержал меня аптекарь и даже хлопнул в ладоши.
  
  - А когда эту привилегию в конце концов захотели бы у них отнять, а отнять бы ее, вне всякого сомнения, пришлось ввиду ее полной бесполезности, - продолжал я, - то как ты думаешь, мальчик мой, что сделали бы эти бедняки?
  
  - Лучше наложить на людей новый, никому еще не ведомый налог, чем отнять старую привилегию, - изрек Баум, отчетливо выделяя слова. - Скажу вам, человек легче стерпит, когда ему добавят сто корон нового налога, чем когда у него отберут льготу, которая его цеху испокон веков была гарантирована королевским указом. Пусть бы та льгота была чисто символической. Да, да... такова сила традиции!
  
  - Как и сказал аптекарь: они бы разгневались, - ответил секретарь еще более неохотным тоном, чем прежде.
  
  - Разгневались, мальчик мой? - фыркнул я. - Они бы подняли бунты, начали грабить лавки, нападали бы на почтенных, в поте лица трудящихся горожан! Более того, - я направил на него палец, - эти бунтовщики принялись бы проклинать власть, а заодно, проклиная власть, весьма вероятно, злословили бы и в адрес святой Церкви или, что еще хуже, самой Инквизиции!
  
  - Ваше видение, господин, представляется мне как зловещим, так и весьма вероятным, - признал мою правоту Баум, и в его голосе я услышал одобрение.
  
  - И чем бы закончилась такая дарованная от чистого сердца, хоть и бессмысленная, привилегия? - продолжал я. - А закончилась бы она тем, что бесплатных лекарств и бесплатных медиков снова бы не было, зато было бы множество убитых, искалеченных и осужденных, не говоря уже о тех, кто, гнусно греша, собственными деяниями забаррикадировал бы себе путь в Царствие Небесное.
  
  - Беспорядки, жертвы, подрыв доверия к власти, - дополнил мое видение аптекарь. - Именно так бы и случилось, именно так...
  
   Канцелярист больше не проронил ни слова, по-видимому, его смутил этот яростный натиск с двух сторон.
  
  - А кроме того, давать людям что-либо бесплатно - неэтично, - добил его аптекарь, указав на него обвиняющим перстом. - Трудящийся достоин пропитания. - Он обратил взор на меня. - Разве не так говорит Библия?
  
  - Именно так и говорит, - подтвердил я.
  
  - Трудящийся достоин, - повторил аптекарь с нажимом на слове "трудящийся". - А не безработный бродяга, нищий или иной дармоед.
  
  - Благотворящий бедному дает взаймы Господу, и Он воздаст ему за благодеяние его, - процитировал другой отрывок из Писания нахмуренный секретарь.
  
  - Благотворящий! - воскликнул Баум. - Но, клянусь мечом Господним, благотворительность не означает раздачу! Вот, послушайте, что я скажу: два дня назад я видел нищего, сидевшего неподалеку от моего дома и стенавшего, что он очень голоден. Тогда я сказал ему, что у меня в подвале нужно хорошенько выскоблить полы и стены, и что если он это сделает, я дам ему не только вдоволь еды, но и найдется для него несколько грошей...
  
   Я улыбнулся, ибо догадывался, каков будет конец этой истории.
  
  - И знаете, что сделал этот человек? - возмущенно спросил Баум. - Он вскочил на ноги, на удивление проворно для человека, якобы умирающего с голоду, и плюнул в меня! Плюнул! А потом еще и обругал меня так грязно, что диво, как его в тот же миг не испепелила молния с ясного неба в наказание за богохульство.
  
  - Его ремесло - попрошайничество, - сказал я. - Посему он и возмутился, что вы предложили ему иное занятие, не соответствующее его прежнему опыту и прежним склонностям.
  
  - Если бы только людям дали некую панацею, лекарство от всех болезней, чудесным образом защищающее их от всякой боли, - замечтался канцелярист.
  
   Баум помрачнел и искоса взглянул на него.
  
  - Это лишило бы аптекарей работы, - изрек он.
  
  - И лекарей тоже, - заметил я, прекрасно осознавая, какая неприязнь, а может, и ненависть разделяет круги аптекарей и лекарей...
  
   Баум слегка оттаял, но лишь пожал плечами.
  
  - Что за радость, если мы сдохнем с голоду вместе с ними.
  
  - Люди все равно смотрели бы на подобное изобретение с подозрением, - обратился я к Виттлеру. - Тотчас бы заговорили, что кто-то хочет их обмануть, что это лишь погоня за легкой наживой, что кто-то хочет использовать их страх и легковерие, чтобы нажить состояние.
  
  - А если бы подобный чудодейственный эликсир раздавать бесплатно!? - загорелся юноша. - Если бы каждый получил, сколько ему нужно!
  
   Баум гневно заворчал.
  
  - Бесплатно, опять бесплатно, ничего не бывает бесплатно.
  
   Я махнул рукой.
  
  - Сразу бы начали говорить, что эта панацея не только не помогает, но и вредит, и стали бы выдумывать целые длинные истории о людях, да что там, о целых деревнях, которые вымерли, потому что испили этого эликсира. И потом утверждали бы, что они сами умнее тех, кто панацею принял.
  
  - Но ведь они по-прежнему были бы подвержены всяческим болезням и умирали бы в страданиях и страхе, - воскликнул он. - В то время как остальной мир наслаждался бы свободой и здоровьем. Неужели это не убедило бы этих упрямцев?
  
  - Ты недооцениваешь, мальчик мой, могущество человеческой глупости, - сказал я с улыбкой. - Могущество невежества, а также могущество злой воли и злобы.
  
   Мы все на мгновение умолкли, и я был уверен, что мои спутники как раз вспоминают те моменты своей жизни, когда они убедились, что вышесказанные мои слова более чем справедливы.
  
  - Может быть, когда-нибудь мы донесем светоч просвещения прямо в темную бездну, населенную темной чернью, - произнес наконец Виттлер с таким пафосом и мечтательностью, словно представлял себе грязных, вшивых и косматых крестьян, с разинутыми ртами взирающих на сияние, которое он сам великодушно им принес. Он вздохнул и кивнул собственным мыслям. - Может быть, образование сделает их жизнь более ценной, научит пользоваться не только разумом, но и сердцем.
  
   Я рассмеялся и махнул рукой.
  
  - Пустые мечты, - ответил я. - Черни нужен не светоч просвещения, а намордник и кнут. Сильный правитель, держащий в руке крепкую плеть и не колеблющийся ее применить, когда нужно. А если плети мало, тогда нужно еще больше плети.
  
  - А когда даже "еще больше плети" не помогает? - с любопытством спросил Баум.
  
  - Тогда остаются виселицы, - легкомысленно ответил я. - Аргумент, окончательно убеждающий быть гражданином, послушным законам и верным правителям. Ну да ладно, что это вас на философские диспуты потянуло! Хватит об этом! - Я хлопнул в ладоши и посмотрел на канцеляриста. - Где его одежда?
  
   Виттлер снова лишь пожал плечами, а Баум гневно тряхнул головой.
  
  - Всю ночь я мерз в вашей неудобной, холодной камере, потому что у меня отобрали одежду, и из всего убранства у меня было лишь брошенное на пол, жесткое от грязи, окровавленное и вонючее одеяло да пучок гнилой, смердящей соломы.
  
   Я развел руками.
  
  - Видите ли, господин Баум, мы стараемся не баловать наших узников, - пояснил я. - Таким образом мы склоняем их к смиренной мысли о бренности и убожестве человеческой жизни.
  
  - Это вам определенно удается, - согласился он. - В любом случае, одежду у меня забрали еще вчера.
  
   Секретарь взглянул на меня, затем осторожным движением головы указал на палача, который все еще сидел у очага с лицом, красным от жара. Он уставился потухшим взором на тлеющие угли.
  
  - Эй, ты! - крикнул я. - Где одежда узника?
  
   Палач даже не шелохнулся, тогда я вспомнил его имя.
  
  - Фридрих! - на этот раз я уже рявкнул, и он обратил ко мне взор, медленно поворачивая голову, словно она принадлежала не ему, а чьи-то ленивые руки дюйм за дюймом поворачивали ее в мою сторону.
  
   Глаза у него были безжизненными. Он качнулся вместе со всей скамьей.
  
  - Где одежда узника? - повторил я вопрос.
  
   И тут я понял, что этот человек совершенно меня не понимает. Да, он смотрел в мою сторону взглядом коровы, которую ударили молотом по голове. Коровы, которая еще какой-то случайностью, каким-то последним усилием держится на ногах, но которую уже покинули и все мысли, и все чувства. Он смотрел именно так, и это был взгляд, совершенно лишенный понимания того, что происходит как вокруг него, так и с ним самим. Я направился к нему, замечая, что он вовсе не следит за моими шагами, а продолжает смотреть на то место, где я стоял мгновение назад, словно видел не настоящее, а прошлое, случившееся несколько мгновений назад. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки, я убедился, что то, что я принимал за румянец от жаркого очага, на самом деле было лихорадочным жаром, вызванным очень сильной горячкой. Лоб его покрывали крупные капли пота.
  
  - Нехорошо, - произнес я вслух и повернулся к канцеляристу. - Пошли кого-нибудь к его жене, пусть заберет его домой, потому что не думаю, что в ближайшее время он нам на что-нибудь сгодится.
  
   Я покачал головой.
  
  - Нехорошо, - повторил я.
  
  - Раз у нас нет палача, что же нам делать? - беспомощно спросил секретарь. - Вероятно, вам, господин Маддердин, придется оказать допрашиваемым эту любезность и заняться ими самому.
  
   Я фыркнул.
  
  - То, что я умею пытать людей, еще не значит, что я люблю или хочу это делать, - ответил я. - Но не волнуйся: тебя я обучу, - злорадно добавил я.
  
  - Клянусь мечом Господним, никогда! - воскликнул он и даже отпрянул, словно я прямо здесь и сейчас хотел затащить его в шкаф, набитый орудиями пыток. - Я ведь... я ведь такой деликатный. Меня бы сразу стошнило... - Он глубоко вздохнул. - Признаюсь вам, господин, - продолжал он уже спокойно, - я едва выдерживаю, когда мне приходится издали записывать слова допрашиваемых, а уж тем более... о Боже мой! делать с людьми такое. - Он содрогнулся.
  
  - Ко всему можно привыкнуть, - сентенциозно заметил я. - Кроме того, помни, что даже если мы и терзаем тела грешников, то через эти земные муки готовим им освященную обитель в жизни вечной. Если, разумеется, они совершат не только акт признания, но и акт полного раскаяния. - Я повернулся к аптекарю. - А ты уверяешь меня, что тебе не в чем признаться? - спросил я ледяным тоном.
  
   Баум не смутился холодом моего голоса и ударил себя кулаком в грудь так, что аж загудело.
  
  - Да разрази меня на этом месте гром, если я согрешил против нашей святой веры! - воскликнул он.
  
   Я усмехнулся краешком рта.
  
  - С тех пор как у Господа Бога есть мы, инквизиторы, Ему больше не нужно утруждать себя ниспосланием громов, - изрек я. - Ну хорошо, иди, - обратился я к Виттлеру. - И найди что-нибудь, во что этот человек мог бы одеться...
  
  - Нет, нет... - Баум яростно замахал руками. - Не какое-нибудь "что-нибудь", ибо как же я, мастер аптекарского дела и владелец крупнейшей и, вне всякого сомнения, уже вскорости самой почтенной аптеки в этом городе, буду выглядеть на улицах, одетый в какие-то лохмотья? Велите послать в мой дом за одеждой. И я буду требовать возмещения за утраченное одеяние, - отметил он.
  
   Я схватил его за подбородок, повернул его голову и приблизился к нему настолько, что более чем отчетливо ощутил несвежее дыхание из его рта. Я сжал пальцы на его челюсти так сильно, что он застонал от боли и страха.
  
  - Наглеете, - холодно заметил я. - Напрасно, ибо вы все еще на моем столе для пыток, в моей допросной и в резиденции Инквизиции, где так уж сложилось, что именно я отдаю приказы, касающиеся вашей жизни или смерти... - я на мгновение умолк, чтобы увидеть, как кровь отхлынула от лица аптекаря, а губы его задрожали. - А если я упрусь, - продолжал я, - то сделаю так, как предлагал господин Маркус Зауфер: допрошу вас с применением орудий, чтобы вы признались, за что вас заточили.
  
   Я отпустил его и оттолкнул от себя.
  
  - Найди ему что-нибудь на спину, чего ты ждешь? - Я повернулся к канцеляристу.
  
   Тот, увидев мой взгляд и услышав тон моего голоса, шмыгнул так быстро и тихо, словно был маленькой, проворной крысой, снующей среди расставленных ловушек.
  
  - Умоляю о прощении, - сокрушенным голосом произнес Баум. - В мои намерения не входило злить вас или, Боже упаси, насмехаться над вами. Но признайте сами, господин инквизитор, если обвинения против меня, коли таковые вообще имеются, окажутся необоснованными, разве я не имею права на возмещение за утраченную одежду? У меня ведь были башмаки с серебряными пряжками! У меня был плащ, подбитый камкой! У меня был бархатный кафтан, расшитый серебряной нитью. У меня было...
  
  - Вы слишком наряжаетесь для простого горожанина, - резко прервал я его. - Быть может, пропажа вашего одеяния - это знак, дабы вы умерили гордыню и вкусили благовоспитанной скромности, а не греховного тщеславия...
  
   Он громко сглотнул и посмотрел на меня взглядом побитой собаки.
  
  - Разумеется, - гладко и смиренно ответил он. - С огромной радостью я последую вашему мудрому совету, господин инквизитор, а сейчас лишь бы хоть что-нибудь на спину накинуть... - Тон его голоса сменился на умоляющий.
  
  - Подождем, что найдет наш юноша, - сказал я.
  
  - Если вашей милости не помешает, могу ли я? - Баум указал на столешницу, где стояла миска с молодыми, июльскими яблоками. - Со вчерашнего дня у меня маковой росинки во рту не было, - пожаловался он.
  
  - Кушайте на здоровье, - ответил я. - Но они кислые, как черти.
  
  - А, мне все равно. - Он с таким рвением вгрызся в мякоть, что сок брызнул во все стороны.
  
   Затем время потекло так, что я сидел, просматривая документы других узников, а Баум поглощал яблоки с такой скоростью и с такой тщательностью, что не прошло и нескольких мгновений, как миска опустела. Аптекарь не оставил даже огрызков. Вскоре наконец появился секретарь, неся нечто, что с большой долей благожелательности можно было бы назвать подобием одеяния. А говоря без благожелательности, это был грязный серый плащ, напоминающий рясу, и стоптанные сандалии.
  
  - Я должен это надеть? - язвительно спросил Баум, испепеляя канцеляриста взглядом.
  
  - Вы всегда можете подпоясаться тряпкой, которую уже получили, и так дойти до дома, - сказал я. - И даже больше скажу: Святой Официум дарит вам этот наряд навсегда!
  
   Секретарь рассмеялся, однако до аптекаря моя блестящая шутка, казалось, не дошла, ибо он сделал мрачное лицо.
  
  - Перестаньте капризничать и надевайте, что вам дали, - приказал я уже резким тоном. - У меня нет времени, чтобы тратить на вас весь день.
  
   Волей-неволей он накинул на голое тело плащ, который, очевидно, был сшит на кого-то гораздо более рослого, потому что невысокому Бауму материя доходила до щиколоток и висела свободными складками.
  
  - Не шелковое белье, а? - съязвил канцелярист.
  
  - Зато как хорошо проветривается в такой июльский зной, как сегодня, - заметил я. - Ну что ж, пойдемте, господин аптекарь, посмотрим, осталось ли что-нибудь от вашего каменного дома.
  
   Он бросил на меня острый взгляд.
  
  - С самого начала я не полагался лишь на собственные силы, - заявил он. - Поэтому я нанял крепкого сторожа! Уже немолодого, правда, но еще вполне дюжего. А впрочем, большая часть утвари прибудет вместе с моими помощниками, так что ценных вещей внутри немного. Но вы думаете, кто-то и вправду мог вломиться? - На этот раз я уже видел, что он обеспокоен.
  
  - Посмотрим, - ответил я.
  
  - Ставлю пять грошей, что вломились, - произнес секретарь с таким удовлетворением, будто сам вломился к Бауму и похитил у него множество ценностей. - Что могли - украли, что не могли - попортили. А потом нагадили на пол. Вот увидите!
  
  - Ну-ну, господин Баум, не переживайте раньше времени, - сказал я, видя, что аптекарь близок к слезам. - У вас наверняка были решетки, были засовы, вы наняли сторожа, район хороший, и его патрулируют цеховые дозоры. Так что, может, ничего и не случилось...
  
  - Может, может, - с надеждой повторил он и возвел очи к закопченному потолку. - Лишь бы так и было. Боже святый, благодарю вас за доброе слово.
  
  
  
  ***
  
  
   Зной стоял невыносимый. Раскаленное добела солнце било лучами с безоблачного неба, словно Гелиос остановил свою огненную колесницу прямо над нашим городом и швырял в него раскаленные копья. Воздух между каменными домами стоял неподвижно, не тревожимый ни малейшим дуновением ветерка. Когда мы шли по улице, казалось, будто мы прохаживаемся меж раскаленных доменных печей и вдыхаем жар, что пыхал из их недр. Что хуже, путь наш лежал строго на юг, а потому солнце светило нам прямо в глаза, и мы даже не могли укрыться в тени домов, ибо тени этой попросту нигде не было. Наконец, свернув в боковой переулок, нам удалось остановиться под домом, который укрыл нас от солнца.
  
  - Что за дьявольский котел, - выдохнул Баум, утирая пот со лба рукавом плаща.
  
  - Вижу, вы, как и я, не жалуете июльскую жару, - уныло отозвался я.
  
   Он кивнул.
  
  - Даст Бог, если мой дом стоит, как и должен стоять, то у меня есть прохладный погребок, а в нем - особого вкуса напиток, укрепляющий тело и ум. Я вас угощу.
  
  - Пока солнце не сойдет с небес, я не дам себя уговорить ни на какой хмельной напиток, - возразил я.
  
  - О нет, я не о хмельном. - Он покачал головой. - Это всего лишь напиток по моему собственному рецепту, который я пока назвал лишь в мыслях. - Щеки его были красны от жары, но, кажется, сейчас он покраснел еще больше. - А именно: Вкусная Вода Баума.
  
   Я кивнул.
  
  - Сейчас бы я выпил любой воды, вкусной или нет, - промолвил я. - Пойдемте, господин аптекарь, - добавил я. - Стояние здесь не даст нам ничего, кроме того, что когда мы выйдем на открытое солнце, нам станет еще тяжелее.
  
  - Пойдемте, - согласился он и засеменил в полушаге позади меня.
  
   Длинный плащ, определенно слишком длинный для его роста, доставлял ему неудобства, и он все время должен был придерживать его у пояса, чтобы не наступить на край полы.
  
  - Вам не нравится, да? - спросил он.
  
  - А кому бы понравилось?
  
  - Я пока не придумал ничего лучше, но это только начало... - сказал он защищающимся тоном.
  
  - О чем вы говорите?
  
  - О названии для моего напитка, - удивленно пояснил он. - О Вкусной Воде Баума.
  
  - Я вовсе не говорю, что название мне не нравится, - произнес я. - И уж точно я бы с удовольствием испил этой воды. Я все время думал об этой дьявольской погоде.
  
   Мы проходили мимо статуи Двуликого Христа, и как раз сейчас на нас взирал лик, искаженный страданием, с терновым венцом, глубоко впившимся в чело. Я вздохнул, ибо, может, это и была греховная мысль (даже наверняка была!), но я чувствовал себя почти так, словно взбираюсь на Голгофу с крестом на избичеванных плечах... Да, зной определенно дурно на меня действовал, раз уж такие образы приходили мне в голову. Но что поделать? И то хорошо, что я не жил в Испании или южной Италии. Там бы я только и получил сполна!
  
  - Аж тоска берет по тучам, дождю, холоду и туману, - вздохнул Баум. - Только вот когда наступит осень, мы снова будем жалеть, что даже слишком мало погрелись на солнышке, когда была на то возможность.
  
   Греться на солнышке было последним, о чем бы я в эту минуту мечтал, но я и впрямь понимал замечание моего спутника и даже был с ним согласен. Ибо то, чего у нас нет, и даже иметь не можем, всегда манит сильнее, чем то, что лежит на расстоянии вытянутой руки. Правда, когда я услышал слово "туман", меня пробрала какая-то странная дрожь. Словно и в самом этом слове, и в его образе было нечто пугающее, нечто, ведущее в иной мир, в котором клубились неведомые человечеству чудовища. Но в то же время в этом понятии, с которым у меня странным образом ассоциировались страх и боль, была заключена и странная тоска, и сладость... Я отряхнулся. Какие дьяволы нашёптывали мне мысли о тумане?
  
   Внезапно Баум остановился.
  
  - А может, мы бы зашли по пути в какую-нибудь винную лавку? - с надеждой спросил он. - Стакан терпкого белого вина, принесенного из прохладного подвала, или яблочного сидра пошел бы нам на пользу, не находите? - Он смотрел на меня умоляющим взглядом. - Вы говорили, что не выпьете до захода солнца ни капли хмельного, и я с этим полностью, безоговорочно согласен! Но ведь сидр или белое вино - это никакой не хмельной напиток! Это всего лишь освежающий, прохладительный напиток, - продолжал он объяснять. - А употреблять его мы будем не с целью притупления наших чувств, а совсем наоборот: с целью спасительного извлечения их из вызванного зноем отупения и с целью придания нам сил перед походом через город, раскаленный, словно адский котел.
  
   Я покачал головой, восхищаясь не столько его красноречием и даром убеждения (хотя изъяснялся он, вне всякого сомнения, весьма складно), сколько тем, что ему не лень было строить столь изысканно сложные предложения несмотря на то, что язык во рту заплетался от вдыхаемого жара. Затем я немного подумал и удовлетворенно кивнул, довольный тем, как прекрасно он сформулировал мысли, которые и мне ведь приходили в голову и которые казались мне с каждой минутой все более разумными.
  
  - Умного человека и послушать приятно, - наконец с одобрением заключил я. - А кроме того, вы правы, до переулка Златокузнецов еще порядочный кусок пути, так что стоит перед этим набраться сил.
  
  - Только вам придется стать моим благодетелем, - сказал он, беспомощно разводя руками. - Ибо у меня даже, как вы сами знаете и видите, нет сейчас ни собственных штанов, ни рубахи. Но все до последнего гроша я отдам вам дома.
  
   Я взглянул на него и невольно улыбнулся, потому что в этом одолженном, неподходящем ему плаще-рясе он выглядел отчасти жалко, отчасти забавно. А гротескный образ довершали еще и его длинные усы, торчащие в стороны, и потная лысина, покрасневшая от усталости и зноя.
  
  - Разумеется, - сказал я. - Я с радостью на это соглашусь, и скажу вам также, что жалованье инквизиторов, хоть и не делает из них богачей, но и совсем уж бедняками, слава Богу, мы не являемся...
  
   Мы проходили мимо церкви Святого Креста, монументального сооружения, пожалуй, самого великолепного в нашем городе. Огромная фигура Иисуса стояла рядом с церковным крылом, обнимая здание рукой и символически беря его под свою опеку. В свободной, правой руке Христос держал меч. Голова нашего Господа была покрыта римским шлемом, скрывавшим щеки и нос под золотым металлом. Иисус смотрел куда-то вдаль, в сторону невидимой с нашего места, но различимой с уровня Его глаз излучины реки. Так, должно быть, он смотрел на Рим, когда Его армия стояла под стенами Вечного Города, чтобы бросить к Его ногам империю и провозгласить Его новым Императором. Но если бы обойти этот памятник и взглянуть на него с другой стороны, то мы бы увидели лик измученного Христа в терновом венце. То был Двуликий Иисус - свидетельство того, что наш Господь сначала добровольно и смиренно предал себя на муки, а затем от этих мук освободился во славе, чтобы покарать грешников, которые ранее осмелились поднять на него свои нечестивые руки...
  
   Аптекарь остановился, смиренно преклонил оба колена и медленно и торжественно перекрестился. Я не знал, был ли он и впрямь так набожен, или же хотел мне угодить. А может, я не имел к его поведению никакого отношения? Может, он просто желал, чтобы граждане нашего города знали его как человека богобоязненного и тем самым больше ему доверяли как мастеру аптекарского дела? Что ж, учитывая, что уже в первую неделю своего пребывания Баум угодил в инквизиторскую допросную, то ему определенно нужно было теперь срочно позаботиться о восстановлении подмоченной репутации. А в свою очередь, если у него были враги или ненавистные конкуренты, то уж они-то постараются, чтобы весть об аресте аптекаря разнеслась стоустой молвой по всему городу. Зная такого рода слухи, я прекрасно понимал, что они будут не только повторены тысячу раз, но и образ в них исказится, преувеличится и чудовищно извратится. Что ж, моего бывшего узника, а ныне спутника, ждала, по всей видимости, борьба за доброе имя и добрую репутацию. Я был уверен, что это будет нелегкая битва, и не стал бы ставить на то, что она закончится победой.
  
   Когда Баум поднялся с колен и еще раз благоговейно перекрестился, я решил, что самое время заговорить с ним о деле, которое меня интересовало. Посмотрим, скажет ли он правду, или же будет увиливать, юлить и изворачиваться. Разумеется, второе вовсе не обязательно свидетельствовало бы о вине, но уж точно не снискало бы моей симпатии.
  
  - Ну хорошо, господин Баум, - начал я, серьезно глядя на него. - Надеюсь, вы не держите меня за идиота и не думаете, будто я поверил, что вы не знаете, за что вас арестовали. - Я посмотрел ему прямо в глаза. - За что тебя арестовали, Йонатан? И не оскорбляй меня, говоря, что понятия не имеешь и что тебя это даже не интересовало, иначе мы с тобой сильно поссоримся.
  
   Он резко открыл рот, словно хотел возразить, но тут же захлопнул его так сильно, что у него лязгнули зубы.
  
  - А вы не арестуете меня, когда узнаете? - жалобно спросил он.
  
  - Нет документов, нет ничьих показаний, так что мне и арестовывать тебя не за что. Пока что, - решительно подчеркнул я. - А теперь говори.
  
  - Кто-то донес, что я отравил людей, - признался он так тихо, что почти шепотом. - Но я бы в жизни такого не сделал, потому что...
  
  - А какое нам до этого дело? - прервал я его, нахмурившись. - Инквизиция не преследует отравителей. Пусть этим занимаются городские власти. Что до меня, можешь хоть самого бургомистра отравить или весь городской совет, если у тебя хватит на то смелости, решимости и будет такое желание. Лишь бы ты сделал это из обычных человеческих побуждений, таких как месть или жажда наживы, а не для того, чтобы распространять славу дьявола и демонов.
  
   Он слабо улыбнулся.
  
  - Написали, - на этот раз он уже шептал, - что я подлил яд в кропильницу в притворе церкви под названием Меча Господня.
  
   Я мгновение молчал.
  
  - Ах вот как... - наконец ответил я и кивнул. - Расследование по такому делу действительно было бы нашей задачей. Но ты ведь не делал ничего подобного, Йонатан, правда?
  
  - Конечно, нет, - ответил он покорным, угасшим тоном. - Я даже не знаю, где стоит эта церковь.
  
  - Конкуренция среди купцов порой принимает устрашающие размеры, - сказал я. - Вижу, у аптекарей дела обстоят не иначе...
  
   Он кивнул.
  
  - В Кобленце моего знакомца забили дубинками, когда он вечером возвращался домой, - с грустью вздохнул он. - Только потому, что он не соглашался на сговор цеха, чтобы у всех аптекарей были одинаковые цены. У Детлефа, этого моего знакомого, был доступ к более дешевым поставщикам, так какая бы в подобном сговоре была для него выгода? Прибыль у него была бы выше, но клиентов меньше. Он спорил и спорил, дискутировал, пока наконец коллеги по цеху не решили, что с них хватит споров и дискуссий, и забили его, когда он возвращался из кабака. Троих детей оставил и жену совсем молодую. - Баум снова вздохнул, не знаю, то ли из жалости к семье убитого, то ли из-за того, что молодая женщина пропадает во вдовстве.
  
  - Печальная история, - признал я.
  
  - А медики? - Он посмотрел на меня. - Думаете, они счастливы, видя, что мы, аптекари, не только превосходим их в знании лекарств, но и умеем ловко обследовать пациента и назначить ему правильное лечение? Может, у меня и нет университетского диплома, но уверяю вас, если бы вы, не дай Бог, заболели, я бы посоветовал вам лучше, чем любой лекарь.
  
  - Ну вот еще! Зачем же нам лекари, раз у нас есть аптекари? - с деланным энтузиазмом воскликнул я.
  
   Баум слегка улыбнулся, ибо, к счастью, был достаточно сообразителен, чтобы понять мой сарказм.
  
  - Видите ли, господин инквизитор, я не сложу сломанные кости, не вырежу свищ или геморрой. Язвы, может, и смог бы вскрыть и очистить, но предпочел бы этого не делать, потому что мне это противно. - Он содрогнулся. - Так что для таких вещей медики, или, вернее, хирурги, очень даже подходят и полезны... Я не отрицаю этой полезности, только пусть они нам, аптекарям, не мешают действовать...
  
  - И как же проявляется недовольство лекарской компании по отношению к вам?
  
  - Доносят на нас городским властям, - ответил он. - Требуют издания указов, чтобы мы не имели права практиковать или давать советы. Хотят, чтобы вся наша деятельность сводилась к растиранию лекарств по их заказу. А так быть не может! - Он гневно тряхнул головой.
  
  
  
  ***
  
  
  
   В винной лавке "Под Распевным Козликом" наружу были вынесены стол и две скамьи, но поскольку стояли они на самом солнцепеке, сидевшие там люди были красные, потные и раздетые почти донага. Не настолько, чтобы оскорблять общественную нравственность, но уж точно настолько, чтобы счесть их неопрятными забулдыгами. Впрочем, все они и так были мертвецки пьяны. Что ж, всякий, кто не чурается выпивки, знает, что пить, когда сильное солнце палит в голову, - не лучшая затея. Мы вошли внутрь, в помещение, обычно гудевшее десятками зычных голосов, а сегодня, несмотря на множество людей, куда более тихое, чем обычно. Что ж, в этом душном, жарком помещении было тяжело дышать, не говоря уже о том, чтобы кричать или перекликаться. К несчастью, в кабаке воняло почти так же, как и всегда, что человеку, наделенному чутким обонянием, совсем-совсем не нравилось. Смрад потных человеческих тел, грязной одежды, а также пива и дешевого вина безжалостно ударил мне в ноздри. Хотя, на удивление, сегодня в этот букет не вплетался смрад вареной капусты, который обычно был здесь более чем интенсивным, особенно в послеполуденное и вечернее время.
  
   Мы сделали несколько шагов в сторону стойки. В углу лежал кто-то, повернувшись лицом к полу, кто то ли напился, то ли уснул, то ли ему стало дурно, то ли он умер, но никому даже не хотелось проверить, каково его истинное состояние.
  
  - Из огня да в полымя, - уныло пробормотал Баум.
  
  - Так что? Уходим?
  
  - Э, останемся уж, - ответил он, вздыхая с покорностью. - Скажу вам, что после бутылки-другой любая боль меньше донимает. Даже жару и духоту легче переносить, когда влил в организм спасительной влаги.
  
   Какой-то мужчина резко встал из-за стола, вызвав громкий скрежет скамьи, после чего остановился, пошатнулся и рухнул во весь рост. И ему еще повезло, что головой он ударился не о каменный пол и не о какую-нибудь мебель, а всего лишь о сапоги пьянчуг, сидевших за соседним столом. Те тотчас отпихнули его в сторону, а он через мгновение пришел в себя, встал на четвереньки и, покашливая, так вот, все время на четвереньках, с трудом поковылял к выходу, словно какой-то миниатюрный хромой конёк.
  
   Мы подошли ближе к стойке, у которой стояла девка с настолько расхристанной блузкой, что человек поневоле, вместо того чтобы смотреть в ее лицо цвета спелой арбузной мякоти, пялился на крючки, которые, казалось, вот-вот, с величайшим трудом, не выдержат и выпустят на волю мощную грудь.
  
  - Чего? - рявкнула она, увидев нас.
  
   Но не успел я ответить, как уже увидел, что трактирщик быстренько семенит в нашу сторону и отталкивает девку так ловко, что по пути еще успевает отвесить ей сочный шлепок по ее широким ягодицам.
  
  - Чем могу служить, господин инквизитор? - спросил он с подобострастной миной и улыбкой на лице. - Простите, что девка вас не признала, она тут новенькая. Только-только взял ее на службу.
  
  - Ничего себе девка, - с одобрением пробормотал Баум.
  
  - У кого есть несколько крон, тот может позабавиться с ней наверху, потому что это барышня работящая, весьма охочая подзаработать, - с улыбкой пояснил владелец винной лавки. - Ну а вы что-то на богача не смахиваете, - добавил он, на сей раз насмешливым тоном, оглядывая Баума суровым и критическим взглядом.
  
   Бедный Баум, и без того красный от жары, на сей раз аж посинел от возмущения. Я решил выручить его из неловкого положения.
  
  - Присутствующий здесь магистр аптекарского дела Йонатан Баум, которого вы так опрометчиво оценили, имел неприятное приключение с ворами, - пояснил я. - Обобрали беднягу до нитки, так что я провожаю его домой, чтобы с ним снова не приключилось какого-нибудь несчастья.
  
  - Ах, простите, мастер Баум. - Голос трактирщика изменился, словно по мановению волшебной палочки. - Раз уж мастер Маддердин вас знает и вам помогает, то я могу предложить вам кредит на все, что пожелаете, в том числе и на услуги этой шаловливой вертихвостки. - Он многозначительно подмигнул. - А барышня стоит греха, уверяю вас по собственному опыту!
  
  - Может, в другой раз, - пробормотал все еще нахмуренный Баум.
  
  - Великое несчастье с этими ворами, великое, - сочувствовал ему трактирщик. - А много вашей милости украли? - Он хитро моргнул.
  
  - Сколько украли, столько украли, не твое дело, - резко сказал я, и он чуть ли не распластался на стойке.
  
  - Чем же я могу в таком случае услужить уважаемым господам? - быстро и подобострастно спросил он. - Пивной похлебкой? Клецками с кашей?
  
  - Ты с ума сошел? - Я тяжело на него взглянул.
  
   Он вздохнул.
  
  - Все мне сегодня так отвечают, когда я предлагаю им еду. Что за ужасный день!
  
  - А следующие не будут лучше, - констатировал я.
  
  - Откуда вы знаете? - забеспокоился он.
  
  - Напротив резиденции Инквизиции побирается один нищий. О... мы его давно знаем, - начал я. - И у этого старца есть такое свойство, что когда должен пойти дождь, его так ломит в костях, что он только стонет и едва ползает от боли. А сегодня утром я сам видел, как он проносился по нашей улице резво, словно резвый олененок.
  
  - О Боже мой, - вздохнул трактирщик. - Мало нам жары, так еще и привязался этот адский кашель, - добавил он. - Как не понос, так золотуха, простите, мастер Маддердин...
  
  - Не за что прощать, чистая правда, - изрек я.
  
  - Кашляют и кашляют, - буркнул он еще и покачал головой. - Некоторые так задыхаются, будто хотят выхаркать дух вместе с потрохами. Лишь бы из этого не вышло какого-нибудь несчастья. Уже даже этот кашель люди прозвали кашлюхой, мол, это новая болезнь за наши грехи и в наказание нам... Слыхали ли вы, что так оно и есть, что таков страх в людях, вельможные господа?
  
  - Ничего не случится... - ответил я уже нетерпеливым тоном, потому что последнее, о чем я мечтал в этом затхлом, жарком помещении, - это рассуждать о кашле. Но трактирщик успел еще вставить:
  
  - Вам-то легко говорить, потому что, если дойдет до дела, то не вам закроют кабак и не вас обложат новыми налогами, - мрачно сказал он.
  
  - Какими это новыми налогами? - внезапно оживился Баум, и на его лице появилось беспокойство.
  
  - А почем знать, что власть выдумает? - ответил трактирщик тоном еще более мрачным, чем прежде. - Установят налог на тех, кто кашляет, или на тех, кто не кашляет, или на лечение тех, кто кашляет. - Он пожал плечами. - Власть всегда выдумает что-нибудь такое, чтобы по любому поводу нас, бедолаг, ободрать до нитки вместе со шкурой...
  
  - Довольно этих жалоб, - твердо приказал я. - Ты что себе думаешь, мы пришли сюда выслушивать твои подрывные стенания? - Я смерил его взглядом, под которым он аж съежился.
  
  - Так что же в таком случае подать ясновельможным господам? - заскулил он.
  
  - Принеси кувшин ледяного белого вина, прямо из погребка, - велел я. - И как только увидишь, что мы заканчиваем, подавай следующий. И делай так, пока мы не скажем, чтобы ты перестал.
  
  - Мне кажется, я искренне полюблю вашу компанию, - заявил Баум с одобрением и уважением в голосе.
  
   Трактирщик позвал слугу, юношу, широкого в плечах, с добродушным, тупым лицом силача, который, когда ему велят кого-нибудь прибить, то прибьет и не задает глупых вопросов, таких как: "зачем?", "для чего?", "а точно ли?". Он велел ему согнать гостей с последнего стола, чтобы мы с Баумом могли удобно усесться, не тревожимые чернью. Силач выполнил задание с глубокой серьезностью и усердием, отогнал подвыпившую компанию без всякого удовольствия или заносчивости, а просто с видимым чувством тихого удовлетворения от хорошо исполненного долга. Потом еще грязной тряпкой протер столешницу, кивнул нам и отошел обратно к стойке.
  
  - Вижу, посещение кабака в обществе мастера Святого Официума имеет много прелести, - весело заметил Баум.
  
   Потом он сел и прислонился к стене с блаженным выражением на лице человека, который ждет какого-то поистине приятного события и уверен, что ничто не помешает этому событию наступить. Конечно, судьба бывает злокозненной, и иногда так складывается, что подобные надежды и ожидания бывают жестоко обмануты, но, к счастью, на этот раз так не случилось. Трактирщик управился быстро и поставил перед нами кувшин вина, которое было таким холодным, что оловянный сосуд тоже сильно от него остыл и покрылся холодными капельками, блестевшими на металлической поверхности.
  
  - Не крестил? - Я испытующе на него взглянул.
  
  - Да где бы я посмел! - возмутился он и приложил руку к груди.
  
   Я попробовал. Холодное, терпкое вино разлилось по моему языку и нёбу, словно освежающий эликсир.
  
  - Действительно, не крестил, - признал я. - Потому что я понимаю, что трактирщик крестит пятый или шестой кувшин вина, когда большинство пьющих уже даже не знают, что пьют. Но крещение первого кувшина я считаю исключительной наглостью.
  
  - Вам-то я даже шестого не крещу, - признался он с искренним убеждением и горячим чувством.
  
   Что ж, поступал он так отнюдь не потому, что питал ко мне особенно большую дружбу, а потому, что в начале моей службы в городе у нас состоялась короткая, хотя и конкретная беседа на тему разбавления вина инквизиторам. После этого разговора, или, вернее, лучше сказать, после своего рода убедительного монолога, подобное приключение больше никогда не случалось.
  
   Первый кувшин мы с Баумом выпили быстро и в молчании, лишь поглядывая друг на друга с улыбкой и удовлетворением. Трактирщику надо отдать должное, что с подачей второй порции он не ждал, пока мы опустошим кружки, и справиться с этой порцией нам удалось так же ловко, хотя на этот раз, кроме улыбок, мы позволили себе и довольные комментарии.
  
  - Холодное, - с настоящим чувством похвалил Баум.
  
  - Аж зубы сводит, - так же сердечно ответил я.
  
   Мы закончили второй кувшин (а третий появился на столе, когда мы допивали последние капли), и тогда мне уже показалось, что духота в комнате несколько уменьшилась, да и жара немного спала. С тем большей досадой я подумал, что придется в конце концов покинуть это уютное место и отправиться в переулок Златокузнецов. Я поделился с Баумом печальным предвидением будущего, и он тоже тогда нахмурился. Но уже через мгновение лицо его прояснилось, и он даже хлопнул в ладоши.
  
  - Магистр Маддердин, у меня, правда, еще нет дома ни вина, ни сидра, ни какого-либо другого напитка, но мы заберем отсюда столько запасов, чтобы нам хватило и на дорогу, и на подкрепление сил, когда мы уже дойдем до цели.
  
  - Это превосходная идея, господин Баум, - похвалил я его. - Не только блестящая, но и позволяющая нам думать о будущем не мрачно, а с ясной надеждой.
  
  - Вот именно!
  
   Потом он снова хлопнул в ладоши.
  
  - Ах, видите ли, а то забуду, что я вам хотел сказать. А хотел я сказать то, что должен вам признаться, что вы красиво показали этому юнцу из Инквизиции, что следование порывам сердца никак не соотносится с разумным мышлением о жизни.
  
   Я кивнул.
  
  - Руководствуясь добрыми намерениями, я когда-то совершил одну ошибку, одну неосторожность, - признался я. - И эта неосторожность стоила жизни многим людям. С тех пор я стараюсь усердно размышлять о том, какие последствия несут с собой наши решения. Не последствия на сегодня, а на послезавтра.
  
   Задумчивый Баум покачал головой.
  
  - Мало кто сегодня думает дальше собственного носа и с большим опережением, чем на один день, - признал он.
  
   И так случилось, что мы осушили кувшин третий, четвертый и шестой, а на седьмом ломали голову, куда, на гвозди и тернии, запропастился у нас, собственно, кувшин пятый. На восьмом мы пришли к выводу, что трактирщик, должно быть, нас обманул, и добродушно спорили, содрать ли с него шкуру на месте в кабаке, или же забрать его в Инквизицию и там допросить с применением орудий.
  
   Оживленную дискуссию прервал нам Андреас Виттлер, который с озабоченным видом протиснулся через толпу и втиснулся между мной и стеной.
  
  - А ты что здесь делаешь? - спросил я, потому что он не походил на юношу, который хотел бы бывать в таких местах, как "Распевный Козлик".
  
  - Я был поблизости, мне сказали, что вы здесь, вот я и подумал, что вы должны непременно узнать, что и как... - выпалил он вполголоса, и я видел, что он искренне взволнован.
  
  - В таком случае говори, раз уж ты здесь, - велел я.
  
   Виттлер нервно огляделся, подозрительно зыркнул в сторону Баума, который, однако, казалось, вовсе не обращал на нас внимания, после чего приблизил губы к моему уху и прошептал новость.
  
  - Ты уверен? - Я удивленно на него посмотрел.
  
  - Да чтоб мне на месте умереть, если это неправда. - Он ударил себя кулаком в грудь. - Его собственная жена сказала, что случилось.
  
  - Спасибо, что сообщил мне об этом, Андреас. - Я покачал головой. - Ну хорошо, ничего мы с этим сегодня не сделаем, - добавил я. - Хочешь составить нам компанию за вином?
  
  - О нет, с вашего позволения. - Он быстро заслонился руками, словно думал, что я сейчас начну вливать ему вино в рот против его воли. - Если вы не возражаете, я бы хотел отсюда как можно скорее уйти.
  
  - С Богом тогда. - Я кивнул ему на прощание.
  
   Таким образом, я мог вернуться в общество аптекаря, который, к тому же, оказывался компаньоном не только веселым, но и удивительно стойким к хмельным приключениям. Обычно дела обстоят так, что если другие люди пытаются составить компанию вашему покорному слуге на арене пьяной битвы, то довольно быстро падают без сознания или, по крайней мере, сильно одурманенные. Между тем Баум держался отлично. Язык у него, правда, немного заплетался, и из слов "мастер Маддердин" он сделал такую странную гибриду, что в мире грамматики она могла бы сойти за слона с туловищем волка и головой льва, но, казалось, он думал вполне трезво, а когда шел в нужник, упал только раз, и то даже вовсе не от пьянства, а лишь потому, что споткнулся о чьи-то вытянутые ноги.
  
   Он вернулся ко мне, заслоняя один глаз ладонью, и тяжело плюхнулся на скамью. Я сразу увидел, что свежий воздух по дороге в нужник не пошел ему на пользу...
  
  - Осьмесипропать, - сказал он и убрал руку от лица, вглядываясь в меня мутным взглядом. - Иштом.
  
  - Ого, готов, - сказал трактирщик, убирая со стола посуду и разглядывая Баума, который, казалось, не замечал его присутствия. - А вы что, мастер Маддердин, трезвы как стеклышко?
  
  - С этим стеклышком я бы не преувеличивал, - ответил я. - Скажи-ка: сколько мы выхлебали?
  
  - А кто платит по счету? - хитро спросил он.
  
  - Кто же может платить? Конечно, он.
  
  - Ну тогда пусть будет одиннадцать кувшинов, - решил он.
  
   Конечно, я прекрасно помнил, что мы осушили восемь кувшинов, но раз уж платить должен был Баум, то я ему и оставил возможную проблему спора о числах. Вышло, значит, по четыре кувшина белого вина на брата. Конечно, случалось, что я пил и больше, но и сегодня мы справились вполне лихо. А теперь подумайте, милые мои, осилили бы вы четыре кувшина воды? Конечно, нет! Человеку хватило бы и одного. А с вином как-то совсем иначе дела обстояли.
  
  - Ну хорошо, - согласился я. - Считай за одиннадцать кувшинов, но ты сейчас пошлешь с нами своего слугу. Пусть он мне этого моего магистра аптекарского донесет до его дома, потому что я же не буду его сам тащить на спине.
  
  - Ну правильно, как бы это выглядело! - возмутился трактирщик. - Совершенно не подобает, мастер, чтобы вы сами трудились. Тем более что... - Он скользнул взглядом по Бауму, который спал, опустив голову на столешницу. - Может, он и невысок, но, мне кажется, весит он прилично.
  
   Когда дошло до дела, оказалось, что силач, прислуживающий в кабаке, справляется отлично. Он наклонился, схватил Баума за пояс и перекинул его себе через плечо. А все это с такой легкостью, как будто аптекарь был не человеком из плоти и крови, а мешком пуха. Правой рукой он придерживал Баума, чтобы тот не соскользнул, а левой раздал еще два таких мощных тумака людям, загораживавшим ему дорогу, что они полетели один под стол, а другой на стену.
  
  - Клянусь мечом Господним, - сказал я с искренним восхищением. - Крепкий парень.
  
   Трактирщик кивнул.
  
  - Бог дал ему избыток в мышцах, потому что в разуме немало отнял, - вздохнул он. - Но он хороший слуга. Послушный и вежливый. Только ест за троих, - с сожалением добавил он.
  
  - Подозреваю, что вам это окупается, - констатировал я, и трактирщик кивнул.
  
  - Хотели его в цирк купить, но я не продал, - сказал он. - Во-первых, жалко парня отдавать чужим, а во-вторых, как вы и говорили: он мне выгоден. Потому что пусть мне кто-нибудь здесь начнет буянить! Ха! - Он хлопнул в ладоши. - Сразу раз-два, и порядок, и уже все, только пара голов разбита. Поэтому скажу вам, - он поднял палец многозначительным жестом, - что и люди охотнее ко мне приходят, зная, что им абы кто по абы какому поводу не переломает у меня кости. А что парню все равно, что есть, лишь бы хорошо набить брюхо, и он охотно доедает остатки за гостями, то он мне не так уж и дорого обходится.
  
   И это было сотрудничество что надо. У трактирщика был на услужении силач, а у силача был полный живот и где спать.
  
   Хотелось бы сказать, что когда я отворил двери трактира, меня обдало дуновением свежего, прохладного ветерка, а когда я вышел за порог, то с удовольствием вдохнул в легкие освежающий вечерний воздух. К сожалению, ничего подобного не произошло. На улице было по-прежнему душно, жарко и парко, и единственное, что изменилось, это то, что теперь было уже темно. Или, точнее говоря, почти темно, потому что луна сияла ярким светом на безоблачном небе, и все было отлично видно на много шагов. Ну и еще одно. Усилился смрад мочи и испражнений, потому что гости трактира, выходя по нужде, не хотели утруждать себя походом к выкопанной на задворках яме, а мочились и гадили у стены, совсем недалеко от двери.
  
  - Подлый город, - буркнул я сам себе.
  
  - Языссський, - отозвался Баум сдавленным голосом, свисая со спины силача.
  
   Ну надо же, значит, он был не только в сознании, но даже сохранил способность давать разумные комментарии. Крепкая голова у этого моего нового компаньона, это надо было ему признать.
  
  - Да как и все, - согласился я с ним. - Иногда я думаю, что с удовольствием поселился бы в какой-нибудь хижине над альпийским озером и каждое утро дышал бы кристально чистым воздухом, а также принимал бы освежающую ванну.
  
  - Скукккко-ота, - констатировал аптекарь.
  
  - Наверное, так, - вздохнул я. - Но стоило бы хотя бы попробовать.
  
   Еще прямо за порогом нас догнала служанка с лампой в руке и крикнула силачу:
  
  - Как ты, дурак, выходишь без лампы в ночь? Да еще и с ясновельможными господами! Держи, только не разбей и принеси обратно, а то я тебе шкуру спущу. - Она погрозила ему кулаком, но скорее шутливо, чем со злостью.
  
   Силач, наверное, мог бы раздавить эту девицу в одном объятии или свалить одним ударом, но он лишь сокрушенно опустил голову и взял у нее лампу.
  
  - Буду осторожен, - пообещал он.
  
  - А что говорят?
  
  - Что большое спасибо.
  
  - Ну вот. - Она похлопала его с удовлетворением, словно тупого коня, который, однако, удивил владельца неожиданной сообразительностью.
  
   Потом она вернулась в кабак, а мы двинулись дальше. Но уже через несколько шагов...
  
  - Подождите, подождите! - внезапно крикнул Баум, и я подал знак силачу остановиться.
  
  - Что там, господин Баум? - Я взглянул на него. - Спите себе спокойно.
  
  - На зземлю! - выкрикнул он голосом, не терпящим возражений.
  
   Я жестом велел парню опустить аптекаря на мостовую.
  
  - Блевать будет, - рискнул предположить я.
  
   Баум встал на нетвердые ноги, качнулся, а потом сурово на меня посмотрел.
  
  - Ошишал оганизм, - поправил он.
  
   Затем матросской походкой он отошел к стене и с размаху сунул два пальца в глотку. Судя по продолжительности процедуры и доносившимся до нас звукам, напоминавшим рев какого-то взбешенного от боли зверя, очищение организма Йонатана Баума было задачей не из легких. Наконец он закончил, яростно отряхнулся и повернулся в нашу сторону. В свете лампы, которую нес силач, я видел его побледневшее лицо. Но глаза вновь обрели былую остроту.
  
  - Вы, случаем, не взяли вино? - спросил он уже отчетливо, хотя и медленно выговаривая каждое слово.
  
  - Взял, - ответил я. - Хотя не уверен, что это для вас хорошее лекарство в данный момент.
  
  - Только рот прополощу, - сказал он.
  
   Я вытащил бутылку из-за пазухи, откупорил и вручил ему. Баум понюхал, поморщился, потом сделал солидный глоток, громко прополоскал рот и сплюнул в сторону. Он повторил это еще дважды, а на третий раз вина уже не выплюнул, а проглотил. Глубоко вздохнул и одарил меня улыбкой, может, и усталой, но все же довольной.
  
  - Если первый глоток пошел, то и следующие пойдут, - объявил он и уже решительно приложился к бутылке.
  
   Затем он вернул ее мне, опустошенную ровно наполовину.
  
  - У вас отличное чутье, - похвалил я его.
  
   А потом что было делать, не идти же с наполовину пустой бутылкой в руке, так что я осушил ее в несколько глотков. Глубоко вздохнул и посмотрел на аптекаря.
  
  - Пешком пойдете или запрыгнете на своего конька? - спросил я.
  
  - Пешком, пешком, - сразу же возразил он. - Думаете, приятно висеть на нем вниз головой? - Он указал на силача. - Да я же носом в его задницу упирался!
  
   Мы двинулись, и парень, который до сих пор стоял неподвижно, словно ни наше присутствие, ни наш разговор его совершенно не касались, пошел за нами. Видно, ему было приказано проводить нас до самой аптеки, и он намеревался этого приказа придерживаться. Впрочем, и очень хорошо, потому что один его вид, одна его стать могли заставить задуматься любителей быстрой ночной наживы. Вейльбург был городом довольно спокойным, ну, разве что свернуть ночью в сторону доков или складов, или зайти на улицы с дешевыми доходными домами, или просто если не повезет. Не слишком безопасно было и на речной набережной, да и в паре мест, находящихся в тени городских стен, следовало быть осторожнее. Но в целом, город был вполне дружелюбным, если только знать несколько его мрачных секретов.
  
   Не знаю, то ли из-за присутствия этого могучего парня, то ли просто ввиду спокойной, очень светлой ночи, мы дошли до дома, купленного Баумом, не только без всяких приключений, но и без тени возможности, что приключение могло бы вообще случиться. Лишь раз вдалеке мы увидели огни ламп, услышали говор мужчин из патруля, и "ррум, ррум" - застучали по брусчатке их подкованные сапоги. Когда мы встали перед дверью аптеки, парень хотел молча уйти, но я его остановил.
  
  - Подожди-ка, - приказал я и полез в карман. Вытащил из него трехгрошовик. - Держи, выпей за наше здоровье, - сказал я.
  
  - Покорнейше вас благодарю, мастер инквизитор. - Грубое лицо силача прояснилось в искренней улыбке. - Но так как я не пью, то хоть еды себе накуплю, потому что такой уж я есть, что сколько бы мне ни дали, все мне мало.
  
   А потом он ушел, шагая длинными шагами, весело посвистывая и размахивая фонарем.
  
  - Эх, быть бы такой простой натурой, - вздохнул аптекарь. - Что такому нужно для счастья, кроме как наесться досыта?
  
  - Это был бы интересный опыт, - сказал я. - Дать ему есть, сколько он хочет, и тогда посмотреть, какие в нем проснутся следующие потребности, когда он ощутит блаженную сытость.
  
   Баум поднял указательный палец.
  
  - Я уверен, что, как и всякий самец, наевшись, он захочет совокупляться.
  
  - Верно, - согласился я с ним. - А что дальше?
  
   Аптекарь фыркнул.
  
  - Я знаю многих таких мужчин, которым этих двух занятий: еды и совокупления, хватает на всю жизнь, так что не думаю, чтобы этот парень, натура более чем простая, захотел чего-то большего.
  
  - Вероятно, вы правы, - согласился я с ним.
  
  - А заметьте также, - он поднял руку, - что женщины, пусть даже и совсем простые, в отличие от самых примитивных представителей нашего пола, обычно хотят от жизни большего, чем только потребление и совокупление. - Он умолк и покачал головой своим мыслям. - Именно так, говорю вам, женщины как-то совсем другие, что аж диву даешься порой, что мы - вид, рожденный из одной и той же Божьей воли...
  
  - Я слышал, как альпийские горцы утверждают, что праматерь Ева была сотворена вовсе не из ребра праотца Адама... - намекнул я.
  
  - Да? - заинтересовался аптекарь. - А из чего же?
  
  - Говорят эти горцы, что пес похитил ребро Адама и, держа его в пасти, почти сумел сбежать из Рая, но Господь Бог успел еще захлопнуть врата и таким образом отрубил псу кончик хвоста. Так что, волей-неволей, создал Еву именно из этого отрубленного собачьего хвоста, - закончил я.
  
   Баум рассмеялся.
  
  - Невысокого же мнения эти горцы о своих женщинах.
  
  - Похоже, что так, - согласился я с ним.
  
   Каменный дом, в котором Йонатан Баум устроил аптеку, стоял в переулке, укрытый от городского шума, что означало, что в него нельзя было войти прямо с улицы, но, видимо, аптекарь и не рассчитывал на случайную клиентуру, а намеревался привлечь людей состоятельных, которые бы прекрасно знали, зачем приходят.
  
  - Квартира у меня над самой аптекой, - пояснил Баум. - Чтобы за всем присмотреть как следует.
  
  - Вы наняли помощника?
  
   Он кивнул.
  
  - Пока что, как я вам говорил, у меня только сторож. Но я жду людей, которые должны прибыть из Кобленца.
  
   Он сильно заколотил в дверь.
  
  - Черт его знает, есть ли он внутри, - мрачно пробормотал он. - А что мы сделаем, если его не будет? - озаботился он. - Вернемся к "Козлику"?
  
  - Воля Божья, - ответил я.
  
   К счастью, нам не пришлось ломать голову над тем, что делать с собой в случае отсутствия сторожа, так как после нескольких сильных ударов и пинков (а кулаки и ноги у Баума, как я заметил, были довольно сильными) мы услышали ворчливый голос, шарканье, а затем кто-то начал громко и уже отчетливо проклинать нас паршивыми содомитами, вшивыми обезьянами, сукиными сынами, чертовыми выродками, облеванными свинопасами и прокаженными потаскухами. Баум слушал это, и на щеки его выполз румянец, конечно, не от стыда, а от возмущения. Ну и, видимо, он не был до конца уверен, как я отреагирую на такой поток грязной брани. На самом же деле меня это нисколько не волновало, потому что с какой стати меня должно было волновать, что говорит какой-то старый сторож, который даже не знает, кого проклинает.
  
   Наконец, когда сторож встал у самого порога, Баум сильным, но язвительным голосом объяснил ему, кто ждет открытия двери. Если он думал, что сторожа это тронет, он сильно ошибался. Старик, правда, впустил нас внутрь, но пробормотал лишь, что уже поздно, и порядочные люди в такое время спят в своих постелях, а не шляются по улицам, как какие-то проходимцы, особенно когда они - уважаемые инквизиторы и аптекари. А потом, когда он закончил, просто вручил ключи Бауму, повернулся и ушаркал вглубь дома.
  
   Мой спутник покачал головой, но ничего не сказал, понимая, видимо, что никакие слова ничем не помогут. Он тщательно запер дверь, проверил, плотно ли прижаты засовы, и махнул рукой.
  
  - Хотите осмотреться? - спросил он.
  
  - Верю вам на слово, что вы не делаете ничего противозаконного, - гладко ответил я.
  
  - Тогда войдите, прошу, отдохните после прогулки по городу. У вас есть еще бутылочка?
  
  - Даже две, - ответил я.
  
  - Ха. Негоже вам возвращаться через весь город с тяжестью, правда? - просиял он.
  
  - Я тоже считаю, что эти фляги нужно опорожнить, - согласился я с ним. - А то еще разобьются, и будет беда...
  
  - Конечно, если хотите, можете спать у меня, - сердечно сказал он. - Кровать у меня пока только одна, но я с радостью вам ее уступлю. Для меня даже тюфяк на полу будет лучше, чем эти ваши подлые подземелья.
  
   Я фыркнул от смеха.
  
  - О, господин Баум, вы еще не видели по-настоястоящему подлых подземелий, раз уж наш удобный курорт так некрасиво обзываете. Но желаю вам также, чтобы вы никогда не убедились в том, что есть места хуже вейльбургской камеры.
  
  - Эх, - только и вздохнул он, а потом тряхнул головой и посмотрел на свои плечи, туловище и ноги таким взглядом, словно видел их впервые в жизни.
  
  - Дайте мне минутку, мастер Маддердин, чтобы я переоделся. А если за это время вы откроете бутылки и нальете нам обоим вина, то окажете миру большую услугу.
  
   Баум исчез на мгновение, и действительно, с переодеванием он управился очень быстро. Впрочем, ему ведь не нужно было наряжаться.
  
  - Вы говорили, что наймете каких-то помощников? - спросил я.
  
  - О да, - ответил он. - Вернее, уже нанял. Потому что подмастерье и ученик должны быть здесь через день-два. Хорошие парни, я их давно знаю. - Он покачал головой. - Потому что знаете, как в моем ремесле. Человек должен следить не только за тем, чтобы помощник его не обворовал, но и чтобы он не отравил клиентов, смешивая не те микстуры. Или подавая не то лекарство, не тому, кому нужно. Потому что тогда вместо довольного клиента можно получить клиента разгневанного. Или даже труп.
  
  - Неприятное дело, - констатировал я.
  
  - Да уж, неприятное, - согласился он со мной. - Тем более что можно потерять репутацию, состояние, а если дела пойдут плохо, то и свободу или жизнь.
  
   Я внимательно на него посмотрел.
  
  - По каким причинам вы переехали... - я запнулся. - Ах да, я не расслышал, в каком городе вы практиковали ранее.
  
  - В Кобленце, - спокойно сказал он. - И там как раз остался мой брат, в нашей общей аптеке. Эта здесь тоже принадлежит нам обоим, и, даст Бог, мы откроем третью, если только счастливая судьба и опыт позволят нам найти честного компаньона.
  
  - Значит, вы работали в Кобленце... Что ж, переезжая к нам, можно сказать, что из большого озера вы перепрыгнули в мелкий пруд, - заметил я.
  
  - Везде можно заработать деньги, - сказал он. - Иногда меньше, иногда больше, но везде. И нет плохих мест для торговли, есть только плохие купцы.
  
   Конечно, он преувеличивал, потому что трудно представить себе, чтобы человек, желающий заработать большое состояние и снискать славу, обосновался в маленькой деревушке. Тем не менее, действительно, слишком многие жаловались на неблагоприятные обстоятельства, когда вина за их неудачи на самом деле крылась лишь в их глупости или лени. Помню одного драматурга, которого громко и нежно хвалили за его несомненное мастерство, и он наконец сказал: "Это правда, что Бог не поскупился на талант для меня. Но когда вы сладко спите под периной, я сижу в мастерской над новой пьесой. А когда вы засыпаете после ленивого дня и обильного ужина, я засыпаю от усталости с головой на столе". И хотя, может быть, этот человек преувеличивал (а даже наверняка преувеличивал, так как я сам знал художников, о которых не понимал, когда они находят время для творчества, потому что постоянно только пили, жрали, играли в азартные игры и якшались со шлюхами), тем не менее, действительно стоило помнить, что Бог дал людям таланты по своему усмотрению и желанию. Но то, как эти одаренные использовали свои способности, уже было вопросом их свободной воли. И либо эта свободная воля толкала их к славе и богатству, либо, наоборот, к мрачным размышлениям о неудавшейся жизни, которая ведь могла, а даже должна была быть так прекрасна.
  
   Мы поговорили обо всем и ни о чем. Баум немного расспрашивал меня о членах городского совета, и я не видел причин не рассказать ему то, что знал. Мы беседовали также о болезнях и лекарствах, и о том, какими странными иногда бывают случаи неожиданного изобретения средства от какой-либо болезни, и какое огромное состояние можно сколотить на таком медикаменте, если только убедить людей, что он действительно лечит.
  
  - А знаете, - сказал Баум, - я когда-то разработал рецепт очень вкусного и сладкого сиропа от кашля. Что интересно, он был также очень эффективен, - добавил он. - Но послушайте, что случилось дальше. Так вот, никто не хотел его у меня покупать.
  
  - Почему, раз он помогал? - Я нахмурил брови.
  
  - Потому что лекарство только тогда считается хорошим, когда оно отвратительно на вкус, - тяжело и с грустью вздохнул он. - Так, по крайней мере, считает эта состоящая из профанов, вульгарная чернь. - Он пожал плечами. - Ну, я добавил несколько ингредиентов, портящих вкус и запах, и тогда весь запас сиропа распродал на корню.
  
  - Ха! - Я покачал головой. - Во всей этой странной ситуации я, однако, признаю, что вы ловко нашли выход, чтобы и самому не потерять, и людям все-таки помочь.
  
  - С завтрашнего дня я начну продажу этого сиропа в нашем городе. - Он улыбнулся. - Я найму нескольких парней, чтобы они бегали по улицам и кричали, что у Баума можно купить лекарство от кашлюхи.
  
  - От кашлюхи, - повторил я. - Что за название...
  
  - Название как название. - Он пожал плечами. - Хорошо отражает течение недуга, согласитесь со мной, правда?
  
  - Сразу: недуга. - Я поморщился. - Знаете, как это бывает, может, завтра, послезавтра все у людей пройдет...
  
   Он покачал головой.
  
  - С вашего позволения, мастер Маддердин, но так дела не делаются. Если в переполненной комнате один человек болен насморком, то через пару дней больных будет несколько, а может, и все, кто с ним был. Эта кашлюха, говорю вам, и я в этом уверен, только начинает обосновываться в Вейльбурге.
  
   Я обдумал его слова.
  
  - Звучит не очень хорошо, - наконец сказал я, а потом внимательно на него посмотрел. - Но ваш сироп - это не лекарство от нее, правда?
  
  - Лекарство-то это лекарство, - ответил он. - Но от кашля. Сироп смягчает кашель, а от этого и вся кашлюха покажется менее мучительной.
  
   Я кивнул.
  
  - Тем не менее, людям ваш сироп не поможет от самой болезни, а лишь от одного из ее симптомов, которым является кашель, - заметил я. - И, как я понимаю, они будут болеть, а может, и умирать, независимо от того, выпьют ли они ваш сироп или нет?
  
  - Умирать? - Он поморщился. - Я еще не слышал, чтобы кто-то умер от этой болезни. Хотя... - Он почесал нос. - Ничего нельзя исключать, пока мы не проведем точных наблюдений за людьми, которые переболели ею от начала до конца.
  
  - Наш палач сегодня умер, - серьезно сказал я. - Тот, которого вы видели у нас в камере.
  
  - Матерь Божья Безжалостная! - Баум аж всплеснул руками, но уж точно не от радости, а от изумления и негодования. - Так вот о чем шептал вам на ухо в кабаке тот ваш юнец...
  
  - Именно об этом, - отозвался я.
  
   Аптекарь покачал головой.
  
  - Мерзкое дело. Но... - Он поднял руку. - Знаете, как бывает с болезнями, а скажу я вам это как практик. Знаете? Так вот, скажу я вам, что от чего один отряхнется, как пес после купания, то другого доконает напрочь. Так что, может, этот ваш палач был просто слабого здоровья, и все...
  
  - Может, и так, - ответил я.
  
  - Ну да ладно, кому суждено умереть, тот умрет, а кто выживет, тот будет жить, - изрек Баум, на сей раз уже беззаботным голосом. - Но скажу вам лишь, что с моим сиропом, даже если они и перемрут, то по крайней мере в лучшем расположении духа, потому что с кашлем определенно более легким и менее болезненным. А отнять у умирающего человека немного страданий - это ведь тоже заслуга. Разве я не прав?
  
  - Вне всякого сомнения, правы, - согласился я. - Тем не менее, я бы посоветовал вам несколько изменить формулу восхваления вашего снадобья...
  
   Он нахмурил брови.
  
  - Это почему же?
  
  - Потому что если те, кто выпил ваш сироп, начнут тяжело болеть или, не дай Бог, умирать, а они и их семьи поверили, что уже в безопасности, то, догадываетесь, вас может ожидать, мягко говоря, недружелюбная реакция с их стороны.
  
  - Аптекари всегда немного, знаете ли... приукрашивают, - ответил он, и я видел, что он с неохотой мирится с мыслью, что ему придется что-то менять в своей концепции восхваления товара.
  
  - О, я это прекрасно знаю. Но лучше не делать этого в городе, жители которого достаточно напуганы тем, что эта кашлюха - нечто большее, чем обычный кашель, и одному Богу известно, не перерастет ли она в какую-нибудь свирепую эпидемию. В такие моменты мысли людей истерически мечутся от надежды через разочарование к великому гневу. А в трудные времена, когда мы видим смерть на расстоянии вытянутой руки, вы должны признать, что и надежды велики, и велик гнев, когда эти надежды не оправдываются.
  
   Он раздумывал довольно долго.
  
  - Благодарю вас за совет и последую ему, - наконец сказал он.
  
   Потом снова замолчал, очевидно, над чем-то размышляя.
  
  - Но я найду золотую середину между вашей концепцией и моей, - произнес он через мгновение. - Ибо я придумал так: на своей аптеке я вывешу большую вывеску: "Здесь продается чудесный сироп Баума, смягчающий кашель". Но парням на улицах я велю и дальше кричать, что Баум продает лекарство от кашлюхи. Потому что за то, что там выкрикивают какие-то уличные сорванцы, я ни в коем случае не отвечаю. - Он защитным жестом скрестил руки на груди.
  
   Я улыбнулся и покачал головой.
  
  - Что ж, посмотрим, что у вас из этого выйдет. Пред лицом разгневанной и неграмотной толпы желаю вам удачи в объяснениях, что, продавая им сироп, вы имели в виду нечто совершенно иное, чем они думали... Но... - Я поднял руку, ибо видел, что он хочет возразить. - Это ваша жизнь и ваше дело.
  
   Наконец, когда мы осушили последнюю бутылку (а аптекарь снова производил впечатление совершенно трезвого), я встал, чтобы попрощаться.
  
  - Простите, но вы не боитесь идти один через город? - с сомнением спросил он. - Я знаю, что вы инквизитор, вот только если кто-то даст вам в темноте дубинкой по голове, он ведь не станет предварительно расспрашивать, кто вы такой.
  
  - С Божьей помощью как-нибудь избегну неприятностей, - ответил я.
  
   Ибо раз уж в прошлом мне случалось бродить по ночам по переулкам Кобленца или Хез-Хезрона, то с чего бы мне бояться спокойного Вейльбурга? Кроме того, у меня в рукаве была утяжеленная свинцом дубинка, у пояса - длинный корд из испанской стали, а в голенище сапога - острый как игла стилет. К тому же в кармане моего кафтана покоился мешочек с шерскеном. А это поистине мерзкий яд. Брошенный в лицо, он вызывает ужасающую боль и неутолимое жжение в глазах, а кто начнет тогда тереть веки, тот, скорее всего, навсегда распрощается со зрением. Кроме того, наши наставники из пресветлой Академии Инквизиции понимали, что служащим Святого Официума придется иметь дело не только с колдунами, демонами или ведьмами, но и просто со злыми людьми. Поэтому, помимо использования святой силы молитв и мощи реликвий, нас учили и основам рукопашного боя. А в этой области ваш покорный и смиренный слуга числился скорее в отличниках, нежели среди тупиц на задней парте.
  
  - Весьма вам благодарен за то, что помогли мне, - сказал еще аптекарь, прежде чем отпереть дверь, и в его голосе я слышал неподдельную благодарность. - Страшно подумать, что бы со мной стало, если бы не вы... Если бы не ваша честность и порядочность, мастер Маддердин.
  
  - Если вы не сделали ничего дурного, вам не о чем беспокоиться, - заверил я его. - Я рассмотрю ваше дело с величайшей тщательностью и благосклонностью.
  
   Он протянул мне руку и схватил мою, прежде чем я успел возразить, втиснув мне в пальцы кошель, столь туго набитый, что монеты в нем даже не звенели.
  
  - Займитесь мной и моими делами, мастер Маддердин, - горячо попросил он. - Хорошо иметь друга, когда ты чужой в чужом городе.
  
   Я придержал его руку и посмотрел ему прямо в глаза.
  
  - Господин Баум, если вы согрешили или согрешите против нашей святой веры, вам не поможет и воз золота, - спокойно, но твердо сказал я.
  
  - Нет, нет, нет, - возразил он. - Я лишь желаю, чтобы вы всеми силами проследили, дабы со мной обошлись по справедливости. А поскольку у вас, я полагаю, много дел, я настоятельно желаю вам помочь.
  
   Тогда я кивнул и сунул кошелек в карман. Я намеревался, как и всегда, действовать во имя истины и ради истины. А если Баум хотел платить мне за то, что я сделал бы и без его денег, то тем лучше для меня.
  
  
  
  

ГЛАВА ВТОРАЯ
  
  БРАТЬЯ-ИНКВИЗИТОРЫ

  
  В обитель Святого Официума я вернулся без приключений. Вероятно, в иных обстоятельствах ночная прогулка могла бы даже пойти мне на пользу и выветрить хмель из отяжелевшей головы. К несчастью, ничего подобного не произошло, ибо, уверяю вас, милые мои, Вейльбург по-прежнему не был местом, куда снизошла бы ночная свежесть (а вернее, уже почти утренняя, ибо небо заметно серело). На улицах, стиснутых меж каменных домов, все еще было душно, а раскаленные за день стены отдавали тепло, словно каменные печи. Хуже всего, что решительно ничего не указывало на то, что эта мерзкая погода собирается меняться. Небо было чистейшим, безоблачным, а случай с тем резвым старцем, о котором я рассказывал Бауму, также заставлял меня думать о будущем в самых мрачных тонах.
  
  Проснулся я утром со странным чувством сухости в горле и непреодолимой жаждой, что, как я полагаю, было вызвано все еще царившей жарой. Посему я выпил кружку воды с растертой свежей мятой, а после недолгого раздумья осушил еще две, ибо в моей спальне было и впрямь душно и жарко. Затем я ополоснулся у умывальника, оделся и спустился на первый этаж, в трапезную. За накрытым столом уже сидели двое моих товарищей-инквизиторов. Один из них был высок, плечист и черноволос, а другой - со светлой шевелюрой, низкорослый и скорее пухлый, чем крепко сложенный. Звали их Генрих Гейдер и Людвиг Шон. Людвига мы звали Пончиком, хотя, разумеется, не тогда, когда он мог это услышать. Инквизиторов учат прежде всего не поддаваться обманчивой внешности, так что для нас не было неожиданностью, что Людвиг, несмотря на свой невинный вид, обладал острым умом и сильным характером. Но многие простые люди легко обманывались этим кротким образом Людвига. И когда они наконец понимали, какую огромную ошибку совершили, для них, как правило, было уже слишком поздно.
  
  - Здравствуй, здравствуй, - воскликнули они, увидев меня.
  
  - Как там беседа с аптекарем Баумом? - невинным тоном спросил Шон. - Я слышал, его пришлось нести в аптеку, так он напился.
  
  - Меня всегда поражает скорость, с какой в этом сплетничающем городе расходятся вести, - ответил я, садясь.
  
  - Инквизиция знает всё, - серьезным тоном произнес Гейдер, глядя на меня из-под нахмуренных бровей. - Помни, что и днем, и ночью мы за тобой приглядываем, Мордимер, - добавил он и погрозил мне пальцем. Потом рассмеялся. - Отведай огурцов. Пальчики оближешь.
  
  - Правда, правда, - согласился Шон.
  
  Я наложил себе полную тарелку холодного мяса, а к нему вынул из бочонка два больших огурца, таких раздувшихся и сочных, словно это были перезрелые плоды, сорванные прямо с дерева.
  
  - А где Маркус? - спросил я с набитым ртом.
  
  - Вчера он получил письмо с вызовом в Лимбург и уехал, - ответил Генрих.
  
  - И ругался так, что уши вяли, - с улыбкой добавил Людвиг.
  
  - Стало быть, во всем городе нас осталось трое, - вздохнул я.
  
  - Хорошо, что город наш спокоен и благоразумен, - заметил Генрих. - Ничего в нем никогда особенного не происходило, и, с Божьей помощью, ничего такого не произойдет. Живем мы тут себе спокойно, и да поможет нам Бог.
  
  Людвиг кивнул, а я пожал плечами.
  
  - С одной стороны, святая правда, хорошо, что город наш богобоязнен и безопасен, - признал я. - Однако с другой, разве мы, инквизиторы, не должны стоять лицом к лицу с демонами, еретическими заговорами и шквалом проклятий, насылаемых ведьмами? А что мы здесь делаем? Допрашиваем женщин, пойманных на раскапывании могил? Выслеживаем медиков, покупающих трупы, только чтобы выяснить, что они не занимаются черной магией, а хотят проводить вскрытия и познавать тайны человеческого тела?
  
  - Эх... - Генрих махнул рукой.
  
  Но Шон посмотрел на меня более суровым взглядом.
  
  - Разве не для того сотни лет Инквизиция в поте лица заботилась о безопасности народа Божьего и о наказании грешников, чтобы мы наконец радовались тому, что наш усердный посев приносит столь благодатный урожай? - спросил он.
  
  - Мордимер не подходит для нашего времени, - рассмеялся Генрих. - Ему бы подошло жить в те времена, когда мы деревня за деревней отбивали Германию у язычников. Когда мы сражались как с людьми, так и с демонами. Когда это было? Тысячу лет назад?
  
  - Или ты хотел бы сражаться в Британии с шабашами, а? - добавил Людвиг, глядя на меня на сей раз уже скорее с весельем, чем с суровостью.
  
  - Ужасные времена, - пробормотал Генрих.
  
  Мы все невольно взглянули на картину, висевшую в трапезной. На ней была изображена битва на броде у Кледдан-Ди. А точнее, самое начало этого сражения, когда инквизиторы и рыцари, все в серебряных доспехах и под знаменами со сломанным крестом, готовились двинуться на позиции армии, состоявшей из сторонников шабашей. Художник изобразил даже ведьм, паривших в безоблачном небе...
  
  - Но разве те времена не были также и прекрасны? - Я отложил нож и посмотрел на них. - Разве сознание того, что мы замок за замком отбиваем страну у богохульников и колдунов, не было опьяняющим? Как бы я хотел однажды увидеть орды сторонников ведьм и армии инквизиторов, сталкивающиеся на поле битвы в сражении, достойном описания Гомера...
  
  Шон рассмеялся, но скорее добродушно, чем насмешливо.
  
  - Мордимер, ты мечтаешь о великих, героических деяниях, о подвигах. А наша работа уже не в этом заключается. Судьбы наших предшественников закалялись в крови, огне и железе, а наши закаляются чаще всего в чернилах.
  
  Я вздохнул.
  
  - Конечно, для народа Божьего лучше, что ведьмы больше не летают безнаказанно под облаками, словно вся эта земля принадлежит им. Что они не отдают приказов рыцарям, баронам и князьям, - констатировал я. - Мы обуздали дикость Германии, вырубили леса, удобрили землю, а непроходимую пущу превратили в пахотные поля, - говорил я. - Все это правда и достойно хвалы...
  
  - Но? - подсказал Людвиг.
  
  - Но я надеюсь, что нас еще ждут такие задачи, с какими справились наши праотцы, - искренне ответил я. - Ибо сколько же стран во всем мире не знают или не хотят знать учения Иисуса. Так может, мы доживем до времен, когда пламя охватит весь мир, чтобы превратить этот мир в славную империю креста...
  
  - Ну-ну... - Генрих покачал головой. - Еще немного, и ты начнешь призывать народ на крестовый поход.
  
  Шон кивнул и принялся мазать ломоть хлеба медом.
  
  - Восхитительный. Акациевый. Собран месяц назад. Искренне советую: попробуйте. - Затем он повел плечами. - А никакого крестового похода не будет. Кому бы сегодня захотелось воевать с персами?
  
  Гейдер кивнул и промычал в знак того, что полностью с этим утверждением согласен.
  
  - Но рано или поздно инквизиторы отправятся в Новый Свет, - продолжал Людвиг. - А там понадобятся такие люди, как ты, наш горячий товарищ, мечтающий о гомеровских битвах. - Он улыбнулся мне.
  
  - А вот, вот, Новый Свет, - внезапно воскликнул Гейдер. - Вы читали последние донесения Бунда?
  
  Бунд был организацией, объединявшей многие значительные торговые города с общей целью поддерживать друг друга как против имперской администрации, так и против аристократов, пытавшихся ограничить их права. Когда-то города, входившие в Бунд, были способны выставлять собственные армии и военные флоты, теперь их могущество сильно ослабло. Но помимо своих основных занятий, каковыми была защита интересов городов, Бунд готовил очень интересные донесения, которые назывались "Рапортами". Отдельные их выпуски содержали собранные со всей Европы вести о том, что важного только что произошло. Речь в них шла не только о чисто торговых делах, но и о катастрофах, сменах властей, войнах, дипломатических маневрах. "Рапорты" представляли собой настоящие кладези знаний, и потому инквизиторы усердно с ними знакомились. Разумеется, у нас были и собственные источники, но донесения, подготавливаемые купцами, мы считали очень ценными. В конце концов, авторами "Рапортов" обычно были люди опытные, сообразительные и умеющие находить ценную информацию.
  
  - Нет, еще не имел случая, - ответил я.
  
  Шон ничего не ответил, потому что у него был полон рот, лишь отрицательно покачал головой.
  
  - Говорят, что один из кораблей Бунда, который доплыл до Нового Света, был сожжен у берега... - Гейдер умолк, а затем пожал плечами. - Местными шаманами или другими колдунами... - пояснил он. - Ну, по крайней мере, так говорят...
  
  - Или пьяный солдат уронил искру у бочки с порохом, - сказал я.
  
  Людвиг кивнул в знак того, что признает правоту моих подозрений.
  
  - Может, и так, - согласился Генрих. - Но что мы, собственно, знаем о той части света? Почти ничего. Может, мы найдем там такую магию и таких тварей, о каких не только никогда не слышали, но и о существовании которых даже не подозревали? Вот тогда именно там будет место для таких людей, как ты, Мордимер. - Он посмотрел на меня.
  
  - Ты сможешь в кровавых битвах отвоевывать у врагов пядь за пядью земли, как ты сейчас того желаешь и о чем мечтаешь, - рассмеялся Шон.
  
  Я не был до конца уверен, смогло бы меня соблазнить путешествие в Новый Свет, но кто знает... Может быть. Когда-нибудь. Говорят, там было ужасно много комаров, а с некоторых пор у меня появилось странное отвращение к этим жужжащим кровопийцам.
  
  - Вы думаете, что до сих пор инквизиторов не было на борту ни одного корабля, плывущего в Новый Свет? - спросил я.
  
  Генрих пожал плечами.
  
  - Ничего о таких делах не слышал.
  
  - Существуют такие инквизиторы, о планах и деяниях которых мало говорят, - осторожно сказал я. - Так что, может...
  
  - Раз уж о них мало говорят, то и нам незачем языки чесать, - прервал меня Шон. - Ибо чем меньше обычный инквизитор, такой как мы, занимается теми делами, тем для него лучше, - добавил он.
  
  Говоря "теми делами", Людвиг имел в виду деятельность Внутреннего Круга Инквизиции. Мне доводилось встречать инквизиторов, служивших в этой самой тайной из служб, но хотя я и был убежден в их влиянии и могуществе, у меня все же было ощущение, что я не до конца их ценю. И что во Внутреннем Круге таится еще больше секретов, чем я думаю.
  
  - Ух, наелся, - вздохнул Генрих и удобно развалился в кресле.
  
  Людвиг хотел ему ответить, но внезапно подавился, замахал руками и закашлялся. Я хлопнул его открытой ладонью по лопаткам, а он, несмотря на кашель, посмотрел на меня с возмущением и отодвинулся с грохотом стула.
  
  - Убить меня хочешь? - наконец выдавил он между приступами кашля.
  
  - Многие люди на улицах в эти дни кашляют, - заметил Генрих, пристально на него глядя. - Боюсь также, что для многих это может закончиться большими неприятностями, чем просто кашель.
  
  Людвиг схватил кружку со слабым яблочным вином и присосался к ней. Выпил до дна, после чего тряхнул головой.
  
  - Кашляют, потому что больны, - сказал он еще сдавленным голосом, после чего откашлялся. - А я кашлял, потому что какая-то крошка попала мне в горло, - добавил он уже увереннее и отчетливее.
  
  - Наш палач, этот, ну... - Я щелкнул пальцами. - Фридрих. Мне пришлось отослать его домой, потому что он был болен. Кашлял и у него была лихорадка. А потом, еще вчера вечером, Виттлер прибегает ко мне в трактир и говорит, что Фридрих только что умер. - Я посмотрел на них. - Вы ведь знаете об этом, не так ли? И подтверждаете, что это правда?
  
  - Да, правда. - Шон мрачно кивнул. - Придется послать за палачом в Лимбург, потому что не знаю, как вы, а я не собираюсь пачкаться в работе душегуба.
  
  - А мне все равно. - Генрих пожал плечами. - Раз надо будет, значит, надо будет. Такая служба. А кроме того, пусть члены совета беспокоятся.
  
  Вейльбург был небольшим городом, так что у нас был один палач, который должен был служить как городским властям, так и Святому Официуму. А раз Фридрих умер, то, действительно, город остался без лицензированного палача, что означало либо отсутствие квалифицированных допросов, либо то, что на роль городского душегуба придется кого-то приспособить. Но мы в Инквизиции не могли себе позволить подобного временного решения.
  
  - Раздражают меня все эти кашляющие, - буркнул Генрих. - Знаете, вчера я спокойно пошел в трактир, ем пивную похлебку в алькове, а тут как мне хозяин не начнет харкать над плечом! Как не брызнет кровавой мокротой прямо на стол! Клянусь вам. - Генрих обвел нас пылающим взором и приложил руку к груди. - Что если бы не то, что он упал и задыхался, будто вот-вот умрет, я бы ему хорошенько всыпал. Ох, хорошенько... - Он покачал головой.
  
  - И что случилось дальше?
  
  Гейдер пожал плечами.
  
  - Я вышел, не доев, и от этого возмущения взял у стойки две бутылки вина, чтобы в уединении своей кельи успокоить расшатанные нервы... - ответил он.
  
  - Лишь бы из этого кашля не вышло какого-нибудь несчастья, - вздохнул Людвиг.
  
  - Болезнь как болезнь, - заметил я. - А люди, как и положено людям: поболеют, пожалуются на свою судьбу, а в конце концов перестанут болеть, оставив много золота в руках медиков и аптекарей.
  
  - Вот именно, Йонатан Баум, похоже, в удачное время прибыл в наш город, - заметил Людвиг.
  
  Я внимательно на него посмотрел.
  
  - Ты на что-то намекаешь? Подозреваешь его?
  
  - Я подозреваю всех, - ответил Шон с добродушной улыбкой. - Пока не получу доказательств их полной невиновности.
  
  - Совершенно верно! - прогремел Генрих. - Как свинка доверилась волку, так от нее остались лишь косточки, - добавил он.
  
  - Слава Богу, это мы - волки, - констатировал я.
  
  - Но нет, нет, я ничего не намекаю. - Людвиг ответил теперь на мой предыдущий вопрос. - Люди начали кашлять за много дней до его прибытия в город. Теперь они просто кашляют больше и... - он на мгновение замялся. - Более мучительно, - закончил он.
  
  - Это правда, - согласился я с ним. - Словно болезнь развивается, - добавил я голосом несколько более мрачным, чем намеревался, и мне вспомнился вчерашний разговор с Баумом о том, что то, что мы видим, - это лишь самое начало дурных событий.
  
  - Кроме того, что бы этот аптекарь мог сделать? - добавил еще Людвиг. - Отравил бы город ядом? Колдовством? И зачем? Чтобы продать немного больше лекарств?
  
  - Люди способны и не на такие преступления. - Генрих многозначительно поднял указательный палец. - А говоря "такие", я имею в виду: "такие бездонно глупые".
  
  - Я бы не знал, как заразить город, чтобы жители заболели кашлем, - констатировал я. - И никогда не слышал о подобном проклятии. Отравить колодцы или водопроводы, чтобы поумирали все, кто из них напьется... - Я пожал плечами. - Полагаю, это смог бы сделать каждый из нас. Но то, что происходит сейчас, - это, по-моему, совершенно обычная болезнь. А то, что некоторые от этого кашля поумирают, как наш Фридрих, - что ж поделать? У болезней уж такая особенность, что от них иногда умирают... Так было, так есть и так будет. И ничего этого порядка никогда не изменит, ибо так было установлено в самом начале мира.
  
  - Аминь, - пробормотал Людвиг, и Генрих тоже кивнул.
  
  - Аминь, - повторил он. - Жаль только, что с каждым днем болезнь, кажется, становится все хуже. Я вам говорю, что если люди увидят, что их семьи и соседи умирают от этой проклятой кашлюхи, то еще дойдет до какой-нибудь паники. - Он задумался. - А от паники до беспорядков - путь недолгий. - Затем он пожал плечами. - Кашлюха, - с сарказмом сказал он. - Тоже мне, название придумали!
  
  Мы покачали головами, потому что, действительно, это слово все чаще ходило среди горожан, так что было ясно, что именно оно, а не какое-либо другое, закрепится в памяти. Тем более что все чаще его произносили с неприязнью и страхом.
  
  - Кому суждено умереть, тот умрет, а кому суждено жить, тот будет жить, - сентенциозно заметил Людвиг. - А если немного черни передохнет, то никому от этого не убудет. - Он потер руки и оглядел нас. - Что у нас вообще сегодня на повестке дня? - спросил он, меняя тему. - Знаете, что после того как Мордимер велел вчера выпустить Баума, у нас в подземелье нет ни одного заключенного?
  
  - А ведьмы с кладбища? - удивился я.
  
  - Их отправили в городские темницы, - ответил Шон. - Пусть там гниют, пока их не сожгут. Зачем им у нас место занимать? Да еще и кормить их пришлось бы. - Он махнул рукой. - А так, как сейчас, пусть члены совета беспокоятся.
  
  - Пустые подземелья. - Я покачал головой. - Ну надо же...
  
  - И очень хорошо, - заметил Генрих. - Потому что это значит, что город наш честен и богобоязнен.
  
  - Или это значит, что мы слишком мало усердствуем в работе, - вздохнул Людвиг. - Так тоже можно подумать. А это очень дурно бы о нас свидетельствовало.
  
  - Пусть об этом беспокоится Хекманн, - сказал я, думая о нашем начальнике, командире вейльбургского отряда Святого Официума - Мы, дорогие товарищи, всего лишь винтики в огромной машине Инквизиции, и не знаю, как вы, а я пока что не собираюсь быть чем-либо иным.
  
  - Да, правда, - согласился Генрих.
  
  - Прогуляюсь-ка я к настоятелю Веберу, чтобы расспросить его, не случилось ли чего дурного в его церкви, - объявил я. - Не то чтобы я рассчитывал на какие-то неслыханные сенсации, но мне нужно проверить некоторые доносы.
  
  Я взглянул в окно, освещенное утренним солнцем.
  
  - Не то чтобы мне хотелось выходить в эту жару, - добавил я.
  
  - Вчера одна нищенка у церкви Тернового Венца уверяла меня, что дождь пойдет непременно, - объявил Генрих.
  
  - С чего бы это?
  
  - Говорила, что всегда перед дождем у нее такая похоть на мужчин, что аж скручивает.
  
  Я лишь вздохнул. Конечно, всякий бы желал, чтобы предчувствия нищенки оказались верными, но я не видел большой связи между страстью и будущим дождем. Другое дело - ломота в костях. Здесь не подлежало сомнению, что приступы ревматизма для многих являются безошибочным предвестником перемены погоды.
  
  - Все больше людей уже не чувствуют страха Божьего, - вздохнул Людвиг.
  
  Я кивнул и пожал плечами.
  
  - И когда наступает день, что на них обрушивается беда, они удивляются, - сказал я. - А достаточно было не грешить.
  
  - В наши дни люди рассчитывают, что демоны явятся другим, а не им самим, или, что еще хуже, считают, что нечистые силы - это лишь метафорический вымысел, призванный описывать зло человеческой натуры.
  
  Я грустно улыбнулся.
  
  - К сожалению, именно так и есть, - сказал я. - Быть может, мы были слишком эффективны, Людвиг? Может, мы с таким мастерством обнаруживали и истребляли физические проявления зла, что часть людей просто перестала в них верить, потому что никогда с ними не сталкивалась?
  
  А ведь демоны существовали на самом деле. Не как плод воображения, не как иллюзия, не как аллегорическое определение подлого человеческого поведения, не как обитатели мистических краев, расположенных на границах царства воображения. Они существовали в своей самой что ни на есть физической форме, обладая силой не только развращать умы, но, если хотели, то и разрывать на куски тела. Конечно, их проникновение в нашу вселенную было не таким уж легким, и опытный инквизитор умел прогнать их обратно в не-мир, край, где они прозябали, замышляя преступления и интриги, сражаясь друг с другом, но превыше всего желая человеческих страданий.
  
  - И то хорошо, что люди непоколебимо верят в колдовство, сглаз и проклятия, - добавил Людвиг.
  
  - О да. - Я кивнул. - Даже если говорить об этой беспримерной жаре, с которой мы сейчас имеем дело, то уже из нескольких уст я слышал, что это наверняка проклятие.
  
  - Чье? - заинтересовался мой товарищ.
  
  Я развел руками.
  
  - Как обычно: либо злые ведьмы, либо подлые чернокнижники, - ответил я. - Ведьмы наши собственные, из Империи, а чернокнижники плетут свои искусные заклинания на башнях крепостей Палатината.
  
  - Ах вот как, - улыбнулся Людвиг.
  
  Однако тут же посерьезнел.
  
  - С этим кашлем, - сказал он, - знаешь, тоже уже по-разному люди говорят...
  
  - Можно было догадаться, что этим все и кончится.
  
  - Боюсь, что это еще даже не началось, - ответил он. - Дурно будет, если люди начнут массово умирать от какого-то глупого кашля.
  
  - Хорошо или дурно, - ответил я после минутного раздумья. - Все зависит от того, вызовет ли такая беда в гражданах нашего города благочестивый страх и жажду покаяния за грехи, или же направит их мысли к неправде. Ибо если второе, то эта неправда может проявляться не только в актах публичного глумления над заповедями, но, что еще хуже, и в еретическом оспаривании целесообразности Божьих судов.
  
  - Хотя бы дождь пошел, дай-то Бог, - вздохнул мой товарищ.
  
  Людвиг, как видно, предпочитал твердо стоять на земле, нежели витать на крыльях теологических рассуждений. Но, прося о дожде, он был, несомненно, прав, ибо жара не только неприятна, особенно в закрытых помещениях или на тесных городских улочках. Жара, если она длится слишком долго, способна доводить людей до настоящего безумия. И хотя большинство граждан охотнее всего погружаются в жаркие дни в страдальческий, бессмысленный ступор, у части из них такая погода, если она длится слишком долго, вызывает нарастающее раздражение, заканчивающееся взрывами ярости. А в лучшем случае, изнурение зноем проявляется в недовольстве всем, что происходит на свете, в том числе и поведением ближних. Граждане измученного жарой города могут быть подвержены влиянию демагогов, которые их гнев, направленный против всех и вся, преобразуют и направят так, чтобы он ударил по кому-то или чему-то весьма конкретному. Именно так начинаются беспорядки, бунты и погромы. А стоит помнить, что Вейльбург был сух, словно хвоя, иссушенная на солнце. Факел здесь, факел там - и целые кварталы вспыхнут, как сноп сухой соломы.
  
  Я помнил невыносимость подобной духоты со времен, когда я был лишь начинающим инквизитором и когда я блестяще раскрыл загадку убийцы, орудовавшего в городе, который с исключительной жестокостью и мерзостью убивал молодых женщин. Я хорошо помнил и радость, которую вызвал тогда у граждан первый летний ливень, последовавший за долгим, очень долгим периодом зноя. Временем жары столь мучительной, что она не только захватывала дух, но и отнимала здравый смысл.
  
  - Пусть хоть один день пройдет дождь, и мир сразу всем покажется лучше, - с надеждой в голосе добавил мой товарищ. - И всем станет легче дышать, так может, и этот паршивый кашель пройдет?
  
  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
  НАСТОЯТЕЛЬ ГУСТАВ ВЕБЕР

  
  Настоятель прихода церкви Меча Господня был одним из нас. Нет, нет, милые мои, не поймите меня превратно: этот священник не был инквизитором, но мы знали, что когда-то, давным-давно, он учился в пресветлой Академии Инквизиции. Призвание, однако, направило его по иному пути, нежели почетная служба инквизитора, и, надо признать, он весьма неплохо на этом вышел. Ибо быть настоятелем в зажиточном, хоть и небольшом городе, всегда было выгодно, даже если район, в котором находился приход, не принадлежал к очень богатым. Но, насколько я знал, священник умел говорить пламенно, и верующие любили слушать его проповеди. А раз любили слушать проповеди, то и чаще, и охотнее бросали деньги в кружку для пожертвований. В церквях царил тот же закон, что и в цирках. Чем милее зрителю были твои трюки, тем охотнее этот зритель тебе платил. Священники, подобные нашему настоятелю, прекрасно знали об этой зависимости и не гнушались ею пользоваться. Но Густав Вебер, кроме того, сохранил теплое чувство к Инквизиции, а поверьте мне, Святой Официум умела отплатить за такое расположение, и я был уверен, что должность настоятеля досталась Веберу не без тактичной помощи инквизиторов. В любом случае, я знал, что насколько он сможет мне помочь, настолько и постарается это сделать.
  
  Я нашел его в главном нефе, когда он зычным голосом отчитывал церковного служку, стоявшего с метлой в руках и опущенной головой. Настоятель был невысок, пузат, с венчиком волос, обрамлявшим красную плешь - вернейший знак того, что в последнее время он не был достаточно осторожен, чтобы на открытом солнце надевать шляпу.
  
  - Да будет прославлен Иисус Христос, - произнес я. - Здравствуй, Густав.
  
  - Магистр Мордимер Маддердин в церкви! Какое необычайное событие! - иронически воскликнул он, после чего нетерпеливо махнул рукой, давая понять служке, что тот может уйти и оставить нас одних.
  
  - Мы, инквизиторы, воздаем Богу хвалу, преследуя врагов христианства, - серьезно ответил я. - Посему порой, стыдно признаться, можем и опоздать на ту или иную мессу.
  
  Он широко улыбнулся.
  
  - Чем могу тебе услужить? - спросил он. - Хочешь перекусить? А может, вина?
  
  - Я, правда, уже позавтракал, но если от чистого сердца дано, то с чистым сердцем и приму, - изрек я.
  
  - Только от чистого, - подтвердил он. - Я тоже с удовольствием позавтракаю во второй раз, - добавил он. - Хотя, может, и не следовало бы мне так себе потакать. - Он похлопал себя по выпирающему животу, туго обтянутому тесноватой сутаной.
  
  Мы вышли на задний двор церкви и прошли к внушительному кирпичному дому, окруженному ровно подстриженной, сочно-зеленой живой изгородью. Кусты были сформированы в виде широких наконечников копий. Высокий садовник в потрепанной шляпе подстригал эту изгородь ножницами столь огромными, что ими, пожалуй, можно было бы отсечь человеку голову. Заметив нас, он на мгновение прервал работу, снял шляпу и поклонился. Вебер улыбнулся и сотворил в воздухе крестное знамение.
  
  - Добрая душа, этот мой садовник, - заметил он. - Да и в своем деле разбирается так хорошо, как мало кто.
  
  Мы вошли в здание, и Вебер провел меня в свой кабинет, довольно тесный, темный (ибо с одним лишь маленьким окном на северную сторону) и заставленный не только приходскими книгами, но и обычными печатными изданиями. Вебер, как я знал, был человеком просвещенным и охотно читал не только теологические труды. А в наши дни, во времена все более популярных печатных станков, уже даже обычный настоятель мог позволить себе иметь хотя бы несколько или даже дюжину собственных томов.
  
  - Садись, Мордимер, садись. - Он придвинул мне стул и пригласил жестом.
  
  Сам он высунулся за порог и крикнул во весь голос:
  
  - Кинга! Кинга, девица, где ж ты пропадаешь?
  
  Затем он повернулся ко мне.
  
  - Наказание Божье с этими молодыми, - вздохнул он. - Никогда их нет, когда они нужны. Скажи, Мордимер, мы в молодости тоже такими были? Ветер в голове?
  
  Я улыбнулся.
  
  - Боюсь, у меня самого, к сожалению, не было времени на ветер в голове, - констатировал я. - Но признаюсь также, что стараюсь не думать ни о чем из своего прошлого. Ни о том, что в нем произошло, прежде чем я сподобился прозрения и возжелал стать инквизитором.
  
  Настоятель, кажется, хотел что-то ответить, но внезапно мы услышали приближающийся быстрый топот, и в кабинет вбежала Кинга, которую звал священник. Девушке, как я определил на первый взгляд, было, вероятно, лет восемнадцать, у нее было светлое (но не бледное, а словно озаренное внутренним светом) лицо с мягкими чертами и темно-карие глаза миндалевидного разреза. Золотистые волосы прядями выбивались из-под чепца. Она была почти такого же роста, как я, но если ваш смиренный слуга своей статью напоминает скорее крепкий ствол дерева, то она была гибка, словно тростинка. Может, даже (и это я неохотно признал про себя, учитывая, что девушка и так произвела на меня большое впечатление) слишком гибка на мой вкус. Ибо так уж сложилось, что я предпочитал женщин, чьи формы напоминали песочные часы, а этих плоских, худых или хрупких оставлял ценителям именно такого типа красоты. Но, и это не подлежало сомнению, девушка была прекрасна, словно юная Мадонна с полотен Пьетро Сантанджело.
  
  - Я здесь, уже здесь, - воскликнула она, слегка запыхавшись. - Подать ли что-нибудь отцу-настоятелю и вашей милости? - спросила она и с любопытством взглянула на меня.
  
  Конечно, она не знала, что я инквизитор, так как я не носил служебного облачения, а в выборе одежды всегда старался руководствоваться принципом ничем не выделяться из общей массы. Ибо инквизиторы всегда говаривали, что за миром лучше всего наблюдать, самому оставаясь в тени и выставляя на обозрение толпы скорее других.
  
  - Принеси нам бутылочку мозельского, душенька моя, - решил настоятель. - И скажи Антосе, чтобы приготовила нам каких-нибудь закусок, прежде чем мы сядем обедать.
  
  - Уже бегу. - Кинга одарила нас на прощание ослепительной улыбкой, которая далась ей с естественной легкостью.
  
  - Какая красивая девушка, - искренне похвалил я, когда мы остались одни.
  
  - Умная и добродетельная. - Вебер многозначительно поднял палец.
  
  - Вот же не повезло! - фыркнул я.
  
  - Не каждая служанка настоятеля - его любовница, - сурово и с укором в голосе произнес он. - Открою тебе, что это сиротка, дочь нашего трагически погибшего церковного служки. Хо-хо, а это было давно. - Он на мгновение задумался. - О, такие давние дела... А девушка только что вернулась из монастыря, куда я ее отправил несколько лет назад. И теперь моя цель - удачно выдать ее замуж, пока бедняжка не состарилась. Ибо представь себе, ей скоро стукнет девятнадцать, так что для нее уже самое время! - Он снова многозначительно поднял палец. - А хочу я выдать ее за какого-нибудь порядочного, состоятельного ремесленника или купца. Не за такого негодяя, как ты...
  
  - Ты грешишь поспешностью суждений. - Я шутливо погрозил ему. - А ведь тебе следовало бы знать, что в моем случае под маской ледяного цинизма скрывается душа хрупкая и чувствительная. А то, что я не выказываю этой деликатности всем и каждому, так это лишь из страха, чтобы меня не ранили.
  
  Он покачал головой и демонстративно зевнул.
  
  - Однако что касается этой твоей девушки, - сказал я, - то с готовностью признаю, что она и впрямь так хороша, что ее красота может компенсировать даже отсутствие или скромность приданого. Подобная прелестница любого может в себя влюбить.
  
  На этот раз он кивнул.
  
  - Скажу тебе по опыту исповедника многих девиц, молодых женщин, а также их братьев и отцов: быть красивой молодой девушкой не так-то просто, как многим могло бы показаться, - констатировал он.
  
  Что ж, он, несомненно, был прав. Выдающаяся красота притягивала и благородные, и низменные натуры. Вызывала как добрые, сладкие чувства, так и злые, горькие страсти.
  
  - Лучше быть отцом парня, чем девушки, - продолжал мой спутник. - Потому что парень, пусть хоть куролесит и распутничает сколько влезет, люди скажут, что молод был и глуп, но имеет право перебеситься. А девушка? Слишком мило кому-то улыбнется, не дай Бог, схватит кого-то за руку, и тут же все ее оговорят, что она шлюха, потаскуха, блудница и уличная девка, будь она на самом деле чиста, как сама Дева Мария.
  
  Что ж, не было новостью, что к мужчинам и женщинам относились по-разному как с точки зрения закона, так и обычая. Независимо от того, считали ли мы подобные оценки справедливыми или нет, их просто следовало принять и им следовать. Ибо если бы Бог захотел сотворить людей равными, то именно так бы Он и устроил мир. А раз уж женщинам и мужчинам Он предназначил разные задачи, это означало и свидетельствовало о том, что такова была Его воля. И попытка изменить эту волю и отрицать Божьи замыслы, скорее всего, являлась смертным грехом.
  
  - Именно так. - Я кивнул. - Поэтому самое честное и порядочное для мужчины поведение - это якшаться с одними лишь шлюхами, чтобы достойных девушек из хороших семей случайно не подвергать пересудам злых языков...
  
  Он вздохнул, посмотрел на меня, как врач смотрит на безнадежный случай, выходящий за рамки медицинского опыта.
  
  - Ох, Мордимер, неужели тебе мало юбок? Говорят, что из всех инквизиторов в нашем городе именно ты самый похотливый и самый беспутный.
  
  Я рассмеялся.
  
  - Не стану отрицать, что прекрасный пол всегда производил на меня большое впечатление. Разумеется, если он действительно прекрасен, - тут же оговорился я. - А если женщина к великой красоте добавляет острый ум и чувство юмора, то тогда можно сказать, что изысканное блюдо плотской любви по-настоящему вкусно приправлено.
  
  - И поэтому ты ходишь к шлюхам? - Он нахмурил брови.
  
  - Ты бы удивился, сколько в хороших борделях можно встретить барышень, умеющих красиво держаться в обществе и остроумно изъясняться, - сказал я. - Но помимо всего прочего я считаю, что физическое общение с женщиной подобно трапезе. Иногда хочется изысканного ужина в собственном доме, а порой - быстрого перекуса в городе. Или... - я прищурился, - нескольких перекусов.
  
  - А духовная любовь? - воскликнул он, заламывая руки. - Ведь инквизиторам дозволено принимать святое таинство брака. У тебя могли бы быть жена, дети...
  
  Я улыбнулся и покачал головой. Неужели отец-настоятель, говоря обо мне и ко мне, на самом деле выражал собственные несбывшиеся желания и собственные нереализованные надежды? И разве сильным натурам действительно нужна семья? Разве святая вера и принадлежность к благороднейшей профессии инквизиторов не приносят достаточного удовлетворения, чтобы человеку не приходилось искать иных уз?
  
  - Мы, инквизиторы, столько отдали сердца и души Господу Богу Всемогущему, что в них мало что осталось для людей и человеческой любви, - с серьезностью констатировал я. - Кроме, разумеется, своего рода сердечной привязанности, с которой мы хлопочем о спасении душ наших ближних, - добавил я уже с улыбкой.
  
  - А вот, вот... - вспомнил он. - Что касается спасения души, то я слышал, вы отменили аутодафе в воскресенье. Почему же?
  
  Прежде чем я успел ответить, в кабинет вернулась Кинга, неся на подносе кружки и две бутылки вина.
  
  - На всякий случай я взяла две бутылки, чтобы через минуту снова не бегать в погребок, - с улыбкой пояснила она. - А Антося сказала, что обед будет, когда Бог даст, ни поздно, ни рано, а в самый раз. И чтобы отец-настоятель терпеливо ждал.
  
  Вебер вздохнул, после чего посмотрел на меня.
  
  - Она это только так говорит, управится мигом, раз уж знает, что у меня гость, - сказал он. - А мы что? - Он легонько хлопнул в ладоши. - Выпьем для аппетита.
  
  Кинга оставила нас одних, настоятель занялся откупориванием бутылки, а я указал на вторую флягу, стоявшую рядом.
  
  - Умная девушка, - похвалил я.
  
  Вебер кивнул, понюхал пробку, обнюхал горлышко бутылки.
  
  - Дадим этому благородному напитку минутку подышать, - решил он. - А ты мне скажи... ты мне скажи... - Он моргнул. - О чем это я говорил? Ага, что с этим воскресным сожжением на рыночной площади?
  
  - Магистр Кноппе уехал, а он не хотел, чтобы сожжение состоялось без него, - ответил я. - Впрочем, это не будет чем-то из ряда вон выходящим. Так, поймали двух ведьм на раскапывании свежих могил.
  
  - Я слышал, что это обычные кладбищенские гиены, а не ведьмы, - осторожно заметил настоятель.
  
  - В ходе допросов они признались в колдовстве, - решительно ответил я. - Неопровержимо доказано, что они насылали проклятия на соседей, имевших несчастье им досадить. Они также растирали в муку кости, выкопанные из кладбищенской земли, чтобы готовить дьявольский хлеб. Кроме того, они предавались многим другим отвратительным ритуалам, которые были подробно записаны в протоколах допросов. Они убили по меньшей мере двоих младенцев, а нескольких других детей довели колдовством до болезни.
  
  Вебер вздохнул и с грустью покачал головой.
  
  - Откуда в людях берется столько зла? - спросил он одновременно и сентенциозно, и риторически.
  
  - А ты только подумай, сколько бы этого зла было, если бы не инквизиторы, - констатировал я, а затем поджал губы. - Хотя и справедливы слова Писания, гласящие, что жатвы много, а делателей мало.
  
  - И когда вы их наконец сожжете?
  
  - Магистр Кноппе решил, что мы поставим костер во время ярмарки в августе, - ответил я. - Члены совета настаивали на этом сроке, потому что считают, что аутодафе привлечет в Вейльбург больше народу на торг.
  
  - Вероятно, так, - согласился Вебер. - Жаль только, что, скорее всего, большинство явится с целью поглумиться над человеческими страданиями, а не для того, чтобы самим совершить акт покаяния за грехи.
  
  - Пусть думают что хотят, лишь бы боялись, - сказал я.
  
  - А эти несчастные ведьмы хотя бы вернулись в лоно нашей святой веры? - спросил он еще. - Исповедали ли грехи и искренне ли раскаялись?
  
  - Разумеется, - сказал я. - Перед поджогом костра эти обращенные ведьмы прочтут благодарственную молитву во славу инквизиторов, которые позволили им узреть их собственные неправды и вновь привели в лоно Христово.
  
  Настоятель с удовлетворением кивнул.
  
  - Очень хорошо, очень хорошо. Когда мой Иисус торжествует, сердце всегда радуется, - с улыбкой продекламировал он детскую присказку.
  
  Конечно, для ведьм дела сложились очень хорошо, подумал я, потому что благодаря громко выраженному раскаянию в грехах и столь же громко выраженной благодарности инквизиторам их не будут часами подвергать мукам медленного огня, а, одетых в просмоленные платья, они быстро вспыхнут и сгорят за несколько мгновений. Инквизиторы умели ценить раскаяние у виновных, особенно такое, которое выражалось в публичном признании и публичной благодарности.
  
  Вебер наполнил кружки, наливая вино медленно, с благоговением и морща нос.
  
  - Вино нельзя лить как попало, будто это вода или дешевое пиво, - пояснил он, видя мой удивленный взгляд. - А это мозельское уже восьмой год выдерживается и набирает благородства.
  
  - Ну так проверим, насколько оно облагородилось, - сказал я.
  
  Мы подняли сосуды, настоятель попробовал и причмокнул, а затем отпил крошечный глоточек и растер напиток языком по нёбу. Я же выпил свою порцию залпом, потому что меня все время неистово мучила жажда из-за этой душной, солнечной погоды.
  
  - Профан, - пробормотал настоятель с укором в голосе. - Тебе не мешает, Мордимер, что ты глотаешь жизнь со слишком большой жадностью, вместо того чтобы спокойно ее смаковать?
  
  - Это еще что за намеки? - Я нахмурил брови и покачал головой.
  
  - Иногда я исповедую и шлюх, так что случалось, что та или иная упоминала о тебе, - пояснил он.
  
  - Ну хорошо, Густав, не будем попусту мусолить эту, уверяю тебя, смертельно скучную тему. Позволь, я лучше исповедаюсь тебе в том, с какой бедой я к тебе пришел.
  
  Он развел руками.
  
  - Я к твоим услугам. В том числе и в отношении настоящей святой исповеди, к которой я бы тебя сердечно призывал.
  
  Я лишь скривил губы, ибо такие люди, как инквизиторы, не нуждаются в посредничестве священников, когда рассказывают Богу о своих грехах. Для нас, которых Бог поставил так высоко, как только можно поставить человека, не кажется правильным, чтобы мы делились своей жизнью со священниками и еще позволяли им нас оценивать или предписывать нам раскаяние или покаяние.
  
  - В твоей церкви за последнюю неделю не случилось ли чего-нибудь необычного? - спросил я.
  
  - Необычного? - Он улыбнулся. - Кроме того, что я из притвора выгоняю совокупляющиеся парочки, что скорее обычно, чем необычно, и кроме того, что какой-то пьяница упал на семисвечник и поломал мне свечи, ничего более необычного не припомню.
  
  Я кивнул.
  
  - И к тебе не приходили другие инквизиторы?
  
  Он пожал плечами.
  
  - Хо-хо, я уже месяц никого из вас в глаза не видел. - Он внимательно на меня посмотрел. - А к чему эти вопросы?
  
  - Мне донесли, что некая преступная рука подлила яд в кропильницу в твоей церкви.
  
  Вебер нахмурил брови, а затем глубоко наклонился над столом. Костяшки его пальцев побелели.
  
  - Что это за странные вопросы? Что это за фокусы? - спросил он злым, сдавленным голосом.
  
  - Ничего против тебя! - искренне и быстро воскликнул я. - Я скорее пытаюсь убедиться, что имею дело с лживыми обвинениями в отношении одного человека.
  
  - Его обвинили в том, что он отравил святую воду? - уже спокойно спросил настоятель. - Уверяю тебя, что если даже такое гнусное преступление где-то и произошло, то не в моей церкви, по крайней мере, я ничего об этом не знаю. А ведь... - Он пожал плечами. - Кто бы мог знать, как не я?
  
  Я кивнул.
  
  - Я так и предполагал. Значит, никто из прихожан ни умер, ни упал в обморок в церкви, и тебе ни о чем подобном не сообщали?
  
  Он скривил губы.
  
  - К сожалению, я не принадлежу к числу златоустых проповедников, которые умеют так говорить с верующими, что, особенно дамы, кричат и падают в обморок во время проповеди, - заметил он тоном, который, по-видимому, по замыслу должен был быть ироничным, но неожиданно стал удрученным.
  
  Я кивнул.
  
  - Скажи мне еще на милость, раз уж ты живешь здесь столько лет, что знаешь гораздо больше меня о всяких людях и делах. Связан ли мастер Кноппе как-то с аптекарями? С цехом? С кем-нибудь из них?
  
  Священник мгновение иронично на меня смотрел.
  
  - Прошу, прошу, мастер Маддердин собирает сведения о собственном товарище. Нехорошо, Мордимер.
  
  - Если бы Кноппе был в городе, я бы ему самому задал этот вопрос, - холодным тоном ответил я. - Но он уехал в Кобленц. Так что нет никакой тайны в том, что я об этом спрашиваю. Можешь ему повторить, когда он вернется.
  
  - Что ты намерен мне предложить за ответ? - с улыбкой спросил он.
  
  Я вздохнул, потому что можно было ожидать подобной торговли.
  
  - А чего бы ты хотел? - спросил я.
  
  - Небольшую услугу в будущем?
  
  - Пусть будет так, - согласился я. - Но только если твоя информация мне на что-нибудь пригодится.
  
  - Разумеется. - Он кивнул. - Тогда слушай теперь внимательно: любимая племянница мастера Кноппе - жена аптекаря Вольфа. Кноппе даже был крестным отцом их ребенка.
  
  Я покачал головой.
  
  - Они с ума посходили, - сказал я.
  
  - Объяснишь мне, что происходит?
  
  - По секрету?
  
  Он приложил руку к груди.
  
  - Как на исповеди.
  
  Кратко, но в то же время исчерпывающе, как это у меня в обычае и что является свойством умов, острых, как клинок меча, я описал Веберу всю известную мне историю аптекаря Баума. Он выслушал ее внимательно, после чего покачал головой.
  
  - Нехорошо, - подытожил он.
  
  - Конечно, нехорошо, - без труда согласился я. - Я не люблю, когда авторитет Святого Официума втягивают в плетение мелких, подлых интриг в личных интересах.
  
  Я был действительно недоволен, а может, даже лучше сказать, разгневан, и не собирался этого скрывать.
  
  - Так что ты намерен делать?
  
  - Даст Бог, ничего. Или, вернее, почти ничего, - ответил я. - Бауму я посоветую сидеть тише воды, ниже травы и не жаловаться, и, Боже упаси, не искать возмещения, потому что он может только всех разозлить своей наглостью. А Кноппе, когда он вернется, я вежливо напомню, что Инквизиция не служит для запугивания людей, которые хотели бы составить конкуренцию его свояку. И надеюсь, что на этом дело и закончится.
  
  Он с пониманием кивнул и налил нам вина в кружки.
  
  - Ты заметил, как ужасно в последнее время кашляют люди? С каждым днем как будто хуже, - сменил он тему.
  
  - Трудно не заметить. - Я пожал плечами. - Вчера даже наш палач был едва в сознании во время допроса, а вечером я узнал, что он умер...
  
  - Боже мой. - Вебер перекрестился.
  
  - А ты сам знаешь, какой это был дюжий малый, - закончил я.
  
  - Лишь бы из этого какого-нибудь несчастья не вышло. - Настоятель покачал головой.
  
  - Покашляют, покашляют и выкашляются. - Я махнул рукой.
  
  - Поздней осенью или зимой - это я еще понимаю, - задумчиво продолжал мой хозяин. - У меня полцеркви кашляет, чихает, плюется, хрипит, задыхается и давится... Но летом? Скажу тебе, Мордимер, я такого не припомню. Вчера я ужинал с Грауэром, знаешь, с тем лекарем. Он сказал, что болезни приходят и уходят, и чтобы я беспокоился скорее о здоровье душ наших граждан, а не о состоянии их тел. Потому что с телами-то они, лекари, прекрасно справятся, если будет необходимо.
  
  - Лекари, - фыркнул я. - Всегда думают, что съели собаку на всем, а когда доходит до дела, то от всех недугов советуют тебе либо клизму, либо пустить кровь пиявками.
  
  - Как императору, - добавил Вебер.
  
  Он, конечно, имел в виду не ныне правящего, а его прадеда, покойного императора Людвига, которому медики прописали строгую диету, клизмы и кровопускание. Через неделю такого лечения император, который и без того был слабого здоровья, испустил дух (говорят, с тихой, спокойной покорностью). Однако эта смерть ничуть не изменила убеждения лекарей в том, что клизма и кровопускание являются панацеей от всех недугов и их стоит применять независимо от вида болезни. Пациенты также продолжали им в этом доверять.
  
  Я остался на ранний обед у настоятеля, и как-то так он у нас затянулся до вечера за весьма приятной беседой и вином, которое подносила прекрасная Кинга.
  
  - Иисус Мария! - наконец сказала девушка. - Это уже седьмая бутылка. Где вы, отец-настоятель и вы, мастер, все это в себе помещаете? - Она покачала головой, не столько возмущенная, сколько удивленная.
  
  - Столько воды и конь бы не выпил, - заметил я. - Но с вином как-то совсем иначе.
  
  - Она воспитывалась в монастыре, так откуда ей знать светскую жизнь, - объяснил ее Вебер, когда она уже вышла.
  
  - По-разному бывает в монастырях, - осторожно заметил я.
  
  Настоятель поднял руку.
  
  - Думаешь, я слепой и глухой? Что я не слышу и не знаю, как некоторые монастыри превратили в бордели, где охочие молодые монахини за щедрую плату ублажают местную знать? - буркнул он. - Думаешь, я не знаю, что бывают настоятельницы, которые наживают состояние на разврате, а в их монастырях творятся непрекращающиеся оргии и гулянки?
  
  - Мы оба знаем, что так бывает, - ответил я. - Но, как я понимаю, прежде чем отправить девушку, ты проверил, куда она попадает?
  
  Он рассмеялся и поднял руку.
  
  - О мой дорогой, никто не следит усерднее за своей подопечной, чем заботливый отец, а я считаю себя почти отцом этого осиротевшего дитя!
  
  - Эта куколка давно уже превратилась в прекрасную бабочку, - констатировал я. - Так что будь осторожен, Густав, чтобы какой-нибудь злой, чужой человек не похитил ее и не приколол в своей коллекции.
  
  Он вздохнул и взглянул, полны ли у нас кружки, убедился, что нет, и снова нам подлил.
  
  - Что поделать, - грустно сказал он. - Дети всегда уплывают, как корабли из родного порта. Единственное, что мы можем сделать, - это так их снарядить, чтобы они уже без нашей опеки смогли защититься от штормов и пиратов. Ну и мы должны доверять их инстинкту и разуму...
  
  Я поднял сосуд.
  
  - Выпьем за это, Густав, - сказал я. - Пусть твоей Кинге сопутствует удача, и пусть она никогда не забудет, что именно тебе обязана счастливой судьбой.
  
  Он широко улыбнулся и даже утер глаза рукавом, так тронули его мои слова. Действительно, в этом я был уверен, он заботился о девушке, но, несомненно, и изрядное количество выпитого сделало его сердце несколько более чувствительным, чем обычно.
  
  Так или иначе, надо признать, я приятно провел время с настоятелем Густавом Вебером, а также убедился, что обвинения против аптекаря были высосаны из пальца. И к счастью, впрочем, потому что если бы они были правдивы, то, во-первых, мне пришлось бы заняться делом об отравлении, а у меня на это совсем не было желания. Во-вторых, говоря откровенно, я вполне полюбил Баума, и мне было бы просто по-человечески жаль, что я должен его погубить. А также я бы почувствовал себя разочарованным тем, что неверно оценил этого человека и не сразу разглядел в нем пылающее зло. Конечно, я бы ни на мгновение не усомнился, отправить ли его на костер или в котел с кипящим маслом (как обычно наказывали отравителей в нашей благословенной Империи), тем не менее, я был искренне рад, что мне не придется этого делать.
  
  
  
  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  
  ДОКТОР ПУФФМЕЙСТЕР И ДОКТОР КРУММ

  
  Последующие дни не принесли ничего нового. Обычно меня мучила утренняя жажда, вызванная, скорее всего, непрекращающейся жарой. А в такой зной и духоту, как июльский катаклизм солнечного пекла в Вейльбурге, трудно было найти себе подходящее место. Конечно, можно было бы запереться в подвале, но сколько человек выдержит взаперти, особенно когда обязанности не оставляют времени на праздность? Местом, где можно найти убежище от жары, были также церкви, но, к несчастью, все они в последние дни пользовались популярностью, которая мне не особенно нравилась. А именно, они привлекали огромное количество людей, больных кашлюхой. И именно эти кашляющие, чихающие и плюющиеся облюбовали храмы и в них просиживали, поочередно кашляя, чихая и плюя, и одновременно обсуждая с подобными себе то, как это кашлянье, чиханье и плевание утомительно и как бы им хотелось от него избавиться. Более того, на каждого, кто не кашлял, не чихал и не плевался, они смотрели с завистью и подозрением. В свою очередь, те, кто был совершенно здоров, собирались в своем углу, и было видно, что у них руки чешутся, чтобы вбить больным обратно в горло их кашлянье, чиханье и плевание. Рано или поздно, по моему мнению, было ясно, что из этого выйдет какая-нибудь ссора, какой-нибудь бунт, который закончится не только несколькими синяками или несколькими разбитыми головами, но и пролитой кровью. Ибо в наше время даже храмы, казалось, не обеспечивали должной защиты, и было видно с первого взгляда, что человеческая злоба не будет считаться ни с какими святынями...
  
  Что ж, пока я лежал на кровати с закрытым окном, захлопнутыми ставнями и задернутыми шторами, потому что, пожалуй, это было лучше, чем впускать в комнату жар, пыхающий со двора.
  
  - Магистр Маддердин, к вам пришли! - услышал я, как Хельция кричит снизу.
  
  Наша хозяйка, старушка, казалось, была сгорблена от возраста и иссушена, словно скрюченное и наполовину увядшее дерево, но на самом деле у нее была сила капрала, обучающего новобранцев, и голос столь же зычный и пронзительный.
  
  Я слез с кровати, открыл дверь и прошел несколько шагов к верху лестницы.
  
  - Какие-то? Какие именно? - крикнул я.
  
  - А почем я знаю, какие? - с обидой откликнулась она. - Говорят, доктора. Спускайтесь, а то я не буду глотку драть.
  
  Доктора. Я понятия не имел, о каких докторах может идти речь и чего они от меня хотят. Что ж, нужно было тогда убедиться самому. Я спустился вниз и заглянул в вестибюль. Действительно, там ждали гости. Лекарей этих было двое. Один напоминал дородного и довольного городского голубя с блестящими перьями, который только что сытно пообедал зерном, рассыпанным на рыночной площади, второй же выглядел, как исхудавшая черная цапля, мрачная и ожесточенная, ибо неспособная выудить из грязи ни одного лакомства. Конечно, большее доверие внушал первый, так как медик должен выглядеть здоровым и опрятным, чтобы заслужить доверие пациентов. Ибо что это за лекарь, который толст, как бочка, и едва ходит на опухших ногах, или такой, чью серую, землистую кожу покрывают лишайные пятна? Не нужны нам такие доктора, которые сами о себе позаботиться не могут! Судя, однако, по одеяниям и украшениям обоих прибывших гостей, они вполне умели позаботиться о состоянии своих кошельков и не собирались довольствоваться какой-либо одеждой или какими-либо украшениями. Я знал обоих этих господ, хотя и только в лицо. Ибо на Инквизицию работал другой медик, бывший военный хирург, которым мы были очень довольны. А клиентура этих двоих состояла обычно из людей, которым было достаточно пускания крови и постановки клизм.
  
  - Досточтимый мастер инквизитор, - начал тот, что напоминал голубя, - позвольте представить вам как себя самого, так и моего ученого коллегу.
  
  Тот, что напоминал цаплю, при словах "представлю" поклонился мне, а при словах "ученого коллегу" - своему товарищу.
  
  - Так вот, я, - продолжал первый медик, - Иоахим Пуффмейстер, и имею честь быть вице-президентом нашего уважаемого Вейльбургского медицинского общества, а мой почтенный коллега - Грегор Крумм, весьма титулованный доктор Кобленцского университета, который почтил наш город желанием в нем практиковать.
  
  Учтивый доктор Крумм снова поклонился сначала мне, потом Пуффмейстеру.
  
  - Я очень рад визиту столь почтенных гостей, - сказал я. - Позвольте, господа, в трапезную. В такой зной не помешает глоток холодного напитка, не правда ли?
  
  - О да, - ответил Пуффмейстер с искренней благодарностью в голосе и утер пот со лба.
  
  Я усадил обоих гостей за стол, а Хельцию послал в погребок за холодным квасом, так как в такую жару он утолял жажду просто превосходно.
  
  - Мы собирались явиться к вам, мастер, втроем, - начал Пуффмейстер, когда уже удобно уселся. - Но, к нашему отчаянию, страху и неутешной скорби, наш товарищ и президент нашего общества, достойный и уважаемый Рупрехт Штольц, скончался от...
  
  - Да будет ему земля пухом, и да светит ему вечный свет, - торжественным тоном вставил Крумм.
  
  - О да. - Пуффмейстер приложил руку к груди и серьезно кивнул, после чего закончил ранее начатое предложение: - ...скончался от этой дьявольской эпидемии, которая свирепствует в нашем городе.
  
  - Это печально, - сказал я.
  
  - Да, умер от этого кашля, - мрачно сказал лекарь. - Кашлял, бедняга, кашлял, чуть легкие не выкашлял, плевался кровью, пока наконец не умер, - закончил он еще более мрачным тоном.
  
  Его товарищ презрительно фыркнул.
  
  - Не умер он ни от какого кашля, а его телега на улице переехала, - пренебрежительно заметил он, а затем повернулся ко мне. - Вы не поверите, мастер, как сегодня некоторые носятся по улицам. Еще понимаю: знатные господа. Погибнуть под колесами повозки ясновельможного пана или под копытами его коня - это, может, и не такая уж подлая смерть. - Он мгновение раздумывал и даже покачал головой про себя. - Но погибнуть под колесами повозки какого-то хама, возницы, мчащегося, словно за ним черти гонятся, или под копытами его грязной клячи? Какая досада!
  
  - А я вам говорю, что это было от кашля! - возразил Пуффмейстер, также глядя на меня.
  
  - Между смертью под колесами повозки и смертью от кашля, по-моему, существует легко различимая разница, - заметил я. - Как же так случилось, что вы спорите именно по этому поводу?
  
  - Конь его толкнул, и тогда доктор Штольц упал под колеса мчащейся повозки, ему раздавило голову, вот и конец истории, - заявил Крумм тоном, не терпящим возражений.
  
  Его товарищ испепелил его взглядом.
  
  - Этим бедным человеком, а нашим другом и товарищем, сотрясали приступы кашля, пароксизмы настолько сильные, что он весь шатался. Наконец его бросило на середину улицы, и он упал прямо под колеса мчащейся повозки, - твердо заявил он. - Ясно же, что он погиб от кашля, потому что если бы не этот кашель, он бы спокойно шел по краю улицы, а не по ее середине!
  
  - Я вижу в этом определенный смысл, - согласился я, к неудовольствию Крумма. - Ибо мы должны учитывать не столько сам финал события, сколько причины, которые к нему привели. Потому что если бы, мои достойные доктора, вашего товарища под повозку толкнула ненавистная рука врага, то мы бы ведь обвиняли не возницу, коня или повозку, а именно этого врага.
  
  - А все же можно было кашлять у стены дома! - возразил Крумм. - И тогда он бы благополучно откашлялся, и никакого несчастного случая не было бы. Мало ли людей так поступает?
  
  - С этим мнением я также не могу не согласиться, - ответил я, на сей раз к неудовольствию Пуффмейстера. - И сам я полагаю, что в случае с вашим другом виноваты его неосторожность, недостаток бдительности и неумение предвидеть последствия собственных действий.
  
  Пуффмейстер возмущенно замахал руками.
  
  - В запущенной стадии болезни пароксизмы настолько сильны, что человек, ими пораженный, не в состоянии контролировать собственные действия! - воскликнул он. - Разве мы будем упрекать больного, охваченного судорогами в пляске святого Вита, в том, что он бьется, как рыба в ловушке? Или будем винить его в том, что он откусил себе язык? В данном случае дела обстоят так же!
  
  Я покачал головой и вздохнул, так как понял, что ни этот спор я не разрешу, ни сам даже точно не знаю, что о нем думать.
  
  - Ну хорошо, оставим дело о кашле, повозке и смерти доктора Рупрехта Штольца, - предложил я. - Он ведь гораздо счастливее нас, так как, вероятно, уже воспевает "Осанну" в небесных хорах Господа. Перейдем лучше к тому, чем я могу вам услужить, уважаемые доктора.
  
  В трапезную, пыхтя, вошла Хельция и поставила перед нами кружки и кувшин холодного кваса.
  
  - Кушать будут? - спросила она, глядя, однако, не на медиков, а на меня.
  
  - В такую жару я не думаю, что у кого-то есть аппетит, - вздохнул я. - Но подай нам, на милость, абрикосовый пирог. Попробуете, господа, не так ли?
  
  - Абрикосовый? Всегда с удовольствием, - заметил Пуффмейстер.
  
  Затем он приложился к кружке с квасом.
  
  - О, небесный вкус, - растрогался он.
  
  Тем временем Крумм молча, хотя и жадно, выпил свою порцию и тут же долил себе до краев.
  
  - Вы спрашиваете, чем можете нам услужить, мастер Маддердин, так что в ответ на столь учтивый вопрос я спешу поведать вам о нашей беде. И не службы, разумеется, мы будем от вас требовать, а смиренно попросим об услуге, за которую отблагодарим сторицей, - гладко продекламировал Пуффмейстер.
  
  - В таком случае я весь во внимании, - сказал я.
  
  Лекарь дважды пыхнул, покачал головой и надолго поджал губы.
  
  - Вы имели случай познакомиться, мастер Маддердин, как нам донесли, с одним человеком, новым в городе аптекарем, Йонатаном Баумом, - наконец сказал он.
  
  - Совершенно верно. Так и было, - ответил я.
  
  Я не стал объяснять, при каких обстоятельствах мы познакомились, так как догадывался, а в сущности, был уверен, что лекари прекрасно знают историю этого знакомства. Как, вероятно, знает ее и пол-Вейльбурга. А знал бы ее, наверное, и весь Вейльбург, если бы не то, что большая часть жителей занималась уже в основном кашлюхой и другие дела их не волновали. Не столько, впрочем, они занимались самой болезнью, сколько постоянными разговорами о ней.
  
  - Магистр Маддердин, скажу откровенно от имени всех вейльбургских лекарей, что из того, что мы слышим, из того, что мы видим, и из того, что мы предвидим, этот Баум доставит нам всем очень много хлопот.
  
  Ну-ну, значит, у моего бывшего узника и собутыльника были противники не только в собственном цехе, но и среди медиков. И настолько решительные, что пришли жаловаться инквизиторам. Впрочем, как я полагал, дело было не только в жалобе. Но, разумеется, чего именно они хотят, я узнаю через мгновение.
  
  - Однако городской совет выдал ему лицензию на ведение аптеки, - сказал я.
  
  - И неизвестно, зачем! - Пуффмейстер развел руками. - Хватит нам этих аптек и аптекарей столько, сколько у нас сейчас в нашем маленьком Вейльбурге. Что мы, Кобленц? Энгельштадт? Хез-Хезрон? И так наказание Божье с этими аптекарями, а теперь еще одного нам дали на мучение...
  
  - И богатого, к тому же. - Крумм выставил перед собой худой, узловатый палец. - О, какой это каменный дом он себе купил, негодяй, тот, что со львами... Людям в глаза бросает богатством.
  
  - Богатеть - дело, угодное Господу, - сказал я. - Ибо Писание говорит, что житницы человека праведного наполнены будут обильно всякими благами.
  
  - Да пусть у него будет что угодно, и пусть он этим подавится, - великодушно заметил Пуффмейстер и махнул рукой. - Не в этом дело, а в том, что, во-первых, он мог бы богатеть в другом городе, а во-вторых, почему он должен отбирать заработок у нас, бедняжек, которые и так еле сводят концы с концами?
  
  - И какая на нас лежит ответственность, - гробовым голосом вставил Крумм.
  
  Что ж, глядя на бархат, в который они были одеты, и на золотые перстни на их пальцах, я полагал, что это сведение концов с концами не дается им уж так трудно. А что до ответственности, то наши лекари чаще всего считали, что если пациент выздоровел, то это их заслуга, а если же умер, то это ни в коем случае не их вина, а лишь означает, что так хотел Бог. А с Божьими судами ведь нет смысла спорить, а даже такая дискуссия могла бы быть сочтена за грех.
  
  - В чем конкретно провинился перед вами Баум и почему вы приходите с этой проблемой ко мне, а не к городскому совету? - Я на мгновение замялся. - Ах да, у членов совета вы уже были... - догадался я.
  
  - Были, были, - пробормотал Пуффмейстер. - Нас выслушали, не спорю... и объявили, что совет займется нашей жалобой.
  
  - То есть? - Я нахмурил брови.
  
  - Магистр Маддердин, не будем обманывать себя, пройдут целые недели, прежде чем совет, выслушав стороны и проведя расследование, что-либо объявит.
  
  - Или и не объявит, - вставил Крумм.
  
  - В нашу пользу.
  
  - Или не в нашу, - снова отозвался Крумм.
  
  - А нам нужны решения немедленно, потому что, если можно провести медицинское сравнение, то вызванная болезнью боль терзает нас сейчас, и лекарство, эту боль утоляющее, нужно нам немедленно, а данное через несколько месяцев пригодится нам, как мертвому припарка...
  
  Действительно, я знал, что городские советы, не только, впрочем, в Вейльбурге, часто старались не торопиться с вынесением приговоров, надеясь во многих случаях, что дело разрешится само собой, прежде чем придется принимать решение.
  
  - В чем вы обвиняете Баума? - спросил я.
  
  - Он начал продавать сироп, - пояснил Пуффмейстер, - о котором лживо заявляет, что он лечит кашлюху!
  
  - Баум говорил, что этот сироп лечит болезнь? - Я внимательно посмотрел на медика. - Вы лично слышали это из его уст?
  
  Пуффмейстер замялся, смутился и растерялся.
  
  - Сам-то он так не говорил, - неохотно пояснил он. - Но его зазывалы так кричат на улицах.
  
  - И никто теперь не хочет приходить к нам за советом. И не покупает лекарств, которые мы сами приготовили! - развел руками Крумм.
  
  - А эти ваши лекарства лечат? - спросил я.
  
  - Всякое лекарство лечит, - с серьезностью ответил Крумм. - Если не то, что должно лечить, то уж точно что-нибудь другое.
  
  - Верно, - ответил я. - Но лечат ли они кашлюху?
  
  Пуффмейстер почесал щеку и беспокойно зыркнул. Очевидно, ему не очень улыбалось говорить правду, и он немного боялся солгать.
  
  - Мы еще слишком мало знаем о последствиях длительного лечения, чтобы могли дать исчерпывающий ответ, - наконец гладко выкрутился он.
  
  - То есть не лечат, - заключил я и поднял руку, когда медик хотел что-то ответить. - Значит, вы квиты, потому что сироп Баума тоже саму болезнь не лечит, но, как мне донесли, по крайней мере, смягчает кашель и уменьшает боль.
  
  - А теперь он вдобавок начал продавать напиток в своей аптеке, - развел руками Пуффмейстер.
  
  - Напиток, - повторил я и тут же вспомнил разговор с аптекарем.
  
  - Как будто аптека - это какая-то винная лавка. Захудалый трактир, - рыкнул Крумм.
  
  - Назвал он ее "Вкусная вода Баума", и в эту жару люди выстраиваются в длинные очереди к его аптеке. Недостойно, чтобы в месте, где должны продаваться лекарства, рекомендованные выдающимися медиками, продавали какой-то напиток!
  
  - Вдобавок эта его вода очень вкусная! - с возмущением воскликнул Крумм.
  
  - И действительно утоляет жажду, - с сожалением вздохнул Пуффмейстер, наливая себе в кружку очередную порцию кваса.
  
  - Хотя скажу вам также, что вскоре после этого ее снова охотно бы выпил, такой у нее странный вкус. - Крумм покачал головой.
  
  - Может, Баум наложил на нее какое-то заклятие, - пробормотал Пуффмейстер и нахмурил брови.
  
  - Оставим в покое колдовство и заклятия, - приказал я.
  
  В трапезную вошла Хельция, неся поднос с абрикосовым пирогом и тарелки.
  
  - Боже мой, какой аромат, - растрогался Пуффмейстер. - Матушка моя, Царствие ей Небесное, тоже такой пирог нам пекла. Приходилось за детьми следить, чтобы сразу все не сожрали...
  
  Даже мрачный Крумм улыбнулся, увидев пирог, густо усыпанный сочными, солнечными абрикосами.
  
  - Моя родительница обычно пекла вишневый пирог, - вспомнил он.
  
  - Только оставьте что-нибудь, а не все съедайте, - предостерегла Хельция, выходя.
  
  - Не стесняйтесь, господа, - сказал я. - И кушайте на здоровье. Если понадобится, Хельция испечет еще.
  
  Пуффмейстер и Крумм отрезали себе по солидному куску и положили на тарелки. И я, хотя в эти жаркие дни у меня почти совсем не было аппетита, тоже не смог устоять перед очарованием абрикосового аромата.
  
  - Мы ведь не хотим этого Баума погубить, - сказал Пуффмейстер с набитым ртом. - Но раз уж он сам лакомится, то пусть и нам даст немного поклевать.
  
  - Чего бы вы от него хотели?
  
  - Пусть он нам продаст за процент рецепт этой своей воды, - сказал Крумм.
  
  - Так идите к нему и догова... - начал я. - Ну да, конечно. Вы были, и он отказал, - поправил я сам себя.
  
  - Да, были, - вздохнул Пуффмейстер. - Но он нам только в нос посмеялся. И сказал, что раз мы такие умные, то пусть сами по вкусу определим, какой рецепт он применил. - На этот раз медик кипел от возмущения.
  
  - И что? Не удалось? - с сочувствием спросил я.
  
  - Не то чтобы мы не пробовали, - буркнул Крумм.
  
  - Плохое дело, - констатировал я.
  
  - Да уж, плохое, - согласился со мной Пуффмейстер. - И вот так, мастер Маддердин, исчерпав все возможности мирного урегулирования дела, мы приходим к вам. Но заметьте, никто нас не упрекнет в том, что мы не пытались договориться по-хорошему. - Он приложил руку к груди. - Но раз по-хорошему не получилось, то, может, получится иначе?
  
  Ну да, наконец, после двух кружек кваса на брата и половины подноса абрикосового пирога мы добрались до того, с какой целью медики прибыли именно ко мне. Они, должно быть, были в полном отчаянии, раз решились на такой шаг. Что ж, жажда денег ослепляет, а поскольку времена были безумные, то и люди были более склонны к безумным поступкам.
  
  - Что вы имеете в виду? - спросил я.
  
  - Говорят, Баум отравил воду в кропильнице и... - начал Крумм.
  
  Я решительным движением поднял руку.
  
  - Нет, - твердо сказал я. - Мы не будем в здании Святого Официума повторять клевету, наветы и лжесвидетельства. Я сам, лично, проверил эти донесения, и они оказались лживыми. - Я обвел взглядом обоих медиков. - Полагаю, выдуманными завистливой конкуренцией, - добавил я.
  
  - Это не мы! - крикнул Пуффмейстер, но он был не столько возмущен, сколько прежде всего напуган.
  
  Я кивнул.
  
  - Конечно, не вы, - сказал я. - Абсолютно и ни в коем случае я не подозреваю вас, уважаемые доктора, потому что имею в виду кого-то совершенно другого. Но я бы не желал, чтобы вы становились в один ряд с этим клеветником... - я умолк. - Это определенно пойдет всем на пользу, - добавил я.
  
  Пуффмейстер и Крумм переглянулись.
  
  - Разумеется, разумеется, - сказал первый. - Мы очень рады, что наша святая вера не потерпела ущерба и что эти столь широко, громко и охотно повторяемые обвинения - лишь плод ненавистных умов.
  
  - Злые люди, злые люди... - печальным тоном заметил Крумм.
  
  - Еще кусочек пирога? - спросил я.
  
  - О, с истинным наслаждением, - ответил Пуффмейстер, и его товарищ усердно кивнул.
  
  Я наложил своим гостям по поистине солидному куску, да и сам решил, что соблазнюсь еще одной порцией.
  
  - Небо во рту, - вздохнул Пуффмейстер. - Как вы думаете, если я пришлю кухарку, эта ваша Хельция даст ей рецепт?
  
  - Могу спросить, - сказал я.
  
  - Весьма вам буду обязан. Весьма, - ответил он и приложил руку к сердцу.
  
  Затем он проглотил то, что было у него во рту, запил напитком из кружки и глубоко вздохнул.
  
  - Магистр Маддердин, мы не будем больше злоупотреблять вашим терпением и сердечно и учтиво благодарим вас за то, что вы соизволили нас принять...
  
  - И за угощение, - вставил Крумм.
  
  - Так точно, и за угощение тоже, - согласился с ним Пуффмейстер. - Позвольте только, я осмелюсь...
  
  Он умолк, полез за пояс, после чего вытащил красивый, большой кошель из красной кожи, обшитый золотом. Он тяжело звякнул, когда он положил его на стол.
  
  - Магистр Маддердин, наша конфратерния единогласно постановила, что мы готовы в это трудное время поддержать Святой Официум и усердно трудящихся в ней инквизиторов значительной суммой, - торжественным тоном объявил он. - И мы будем весьма обязаны, если вы соизволите оказать нам эту милость и принять ее.
  
  - Весьма, - заверил Крумм.
  
  - Это очень великодушный жест, - признал я. - Позвольте, однако, спросить, какой услуги ожидает ваше уважаемое общество в обмен на это вот пожертвование? - Я кончиком указательного пальца коснулся кошелька.
  
  - Сущая мелочь, если позволено будет просить... - Пуффмейстер, приблизив большой палец к указательному, показал, о какой незначительной услуге идет речь.
  
  - Просить можно всегда, - ответил я. - Что же это за мелочь?
  
  - Будьте так любезны, - Пуффмейстер сложил руки, как для молитвы, - и арестуйте хотя бы на пару дней этого Баума. Нет, нет, чтобы причинять ему какой-то вред, вовсе нет... - Он замахал руками.
  
  - Никогда! - с возмущением добавил Крумм.
  
  - ...а только так, чтобы он немного поумерил свой пыл и захотел с нами разговаривать, - закончил Пуффмейстер вкрадчивым голосом.
  
  Я молчал и внимательно на него смотрел. Он отвел взгляд, а на лбу у него выступили капли пота.
  
  - Всего несколько ночей в камере, - уже тихо сказал он. - Это ведь совсем ничего.
  
  Я еще мгновение не отвечал, и тишина за столом мучительно сгущалась с каждой секундой. Крумм и Пуффмейстер ерзали, словно им под сиденья подложили неприятно кусающихся щипавок.
  
  - Уважаемые доктора, боюсь, вы перепутали Святой Официум с борделем, - сказал я ледяным тоном, а затем резко встал с грохотом стула, а медики чуть не свалились со своих сидений, так они были напуганы. - Ибо только там вы можете купить себе шлюху за мешок золота, чтобы она, оплаченная вами, делала все, что вы захотите! - закончил я уже соответственно язвительным и яростным голосом.
  
  Я небрежным движением сгреб кошелек.
  
  - Убирайтесь, господа, - приказал я. - Пока я не разозлился. А за пожертвование на нужды Инквизиции я вам премного благодарен, - добавил я уже мягче. - Ваши старания будут запомнены.
  
  Оба были бледны, оба были сконфужены, и оба чуть ли не толкались в дверях, лишь бы побыстрее покинуть трапезную. Я не провожал их до выхода, чтобы они увидели и поняли, как я разгневан, но уже из-за порога я слышал тихий, плаксивый голос Пуффмейстера.
  
  - А я говорил, что это плохая идея, говорил. Столько дукатов, столько дукатов, - добавил он еще более жалобно.
  
  - Ну и вышло нам так, что мы съели самый дорогой абрикосовый пирог на свете, - с горькой насмешкой добавил Крумм.
  
  Я улыбнулся своим мыслям, после минутного раздумья решил наложить на тарелку еще кусочек абрикосового пирога. Последний кусочек. В трапезную вошла Хельция, обвела взглядом стол и покачала головой.
  
  - Ну и все сожрали, - с упреком сказала она, а затем повернула взгляд на меня, и ее взгляд смягчился.
  
  - Вкусно? - спросила она.
  
  - На небесах лучше не пекут, - с искренним пылом похвалил я.
  
  Она улыбнулась.
  
  - А вы что на этих докторов так кричали, что я чуть такой не уронила?
  
  - Эх, не стоит и говорить. - Я махнул рукой. - Хельция знает, какие люди бывают надоедливые, как они плетут интриги против ближних...
  
  - Да уж, знаю, - с грустью вздохнула она. - Но вы их прогнали, да?
  
  - Прогнал, - признал я. - А вот, один из этих докторов спрашивал, даст ли Хельция его кухарке рецепт абрикосового пирога, потому что им очень понравилось.
  
  Хозяйка пожала плечами и с упреком посмотрела на меня.
  
  - А я вам на дуру похожа?
  
  Я поднял руки в защитном жесте.
  
  - Да простит меня Хельция, я только спросил.
  
  - На будущее пусть не спрашивает о таких вещах. - Хозяйка с сочувствием покачала головой и все время смотрела на меня с укоризненным упреком. - Ну как можно было даже подумать, что я свой рецепт дам кому попало...
  
  - Хорошо, хорошо, не будем больше на эту тему, - быстро воскликнул я.
  
  Я проглотил последний кусок и поспешно удалился из трапезной. Что ж, должен был признать, что кто задает глупые вопросы, тот сам себе виноват.
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ПЯТАЯ
  
  ЧЕЛОВЕК БЕЗ ЛИЦА И ИМЕНИ

  
  Не следует бояться людей, которые крадутся, ибо сам факт, что мы заметили их старания, свидетельствует не лучшим образом об их способностях. Бояться следует тех, кто тихой поступью, почти незаметно переходя из тени в тень, подходит внезапно с такой легкостью, словно ничего другого и не делал с самого начала жизни. Впрочем, если говорить о людях, о которых я сейчас думал, то действительно часто так и было. Откуда подобные размышления? А все началось с того, что я сидел в церкви на самом краю скамьи в последнем ряду и наслаждался не только благочестивой атмосферой святого места, но и царящим внутри поистине чарующим прохладным воздухом, который так выгодно отличал церковь от невыносимого уличного зноя. Ибо снаружи воздух, казалось, окутывал каменные дома и людей, словно застывший, раскаленный саван, словно туша какого-то ленивого, разгоряченного чудовища, которое при каждом вздохе проникало горячими щупальцами вглубь наших грудей, а при каждом шаге и движении сжимало нас все крепче и все хищнее, высасывая не только силы, но и саму волю к жизни. Легко сделать вывод из подобных размышлений, что ваш смиренный и покорный слуга не любит и не любил жары. Если бы еще эти температуры можно было переждать на берегу прохладного, чистого озера, с кружкой холодного вина в руке! Если бы их можно было переждать в высоких горах, где освежающий холод, сходящий со снежных (даже летом!) вершин, так прекрасно сочетается с кристальной чистотой воздуха. Но нет, не так хорошо в ремесле инквизитора. Мы, независимо от того, зной ли, мороз ли, болезнь или здоровье, с кружкой воды и краюхой сухого хлеба должны наставлять грешников на путь, предначертанный нашим Господом. И порой наше слабое тело бунтует хотя бы на мгновение против железной воли. И вот тогда хорошо посидеть в одиночестве в святой обители и погрузиться в созерцание творений Создателя и размышлять о способах, какими мы можем Ему наилучшим образом услужить.
  
  Слава Богу, как раз сейчас и здесь не было внутри раздражающе кашляющих жителей Вейльбурга. Может, потому что час был ранний, а может, потому что я велел церковному служке запереть на ключ главные двери, чтобы хрип, харканье и плевки не отвлекали моего созерцания и не нарушали благочестивой задумчивости.
  
  Конечно, кто имел бы большое желание войти в церковь, тот все равно бы в нее вошел, будь то через боковые двери или со стороны ризницы. Человек, который ко мне приближался, очевидно, имел именно это большое желание. Я догадывался, впрочем, что это было не благочестивое стремление к молитвенному разговору с Господом Богом, а менее благочестивая охота к беседе с Его смиренным и покорным слугой. Мне была интересна эта беседа, и хотя многие могли бы ее опасаться, все же не было на свете человека столь грозного, чтобы напугать честного инквизитора.
  
  - Здравствуйте, мастер Маддердин, - с уважением в голосе произнес мужчина, останавливаясь на достаточно безопасном расстоянии, чтобы я не мог счесть, что он нарушил мое личное пространство.
  
  Глядя в его глаза, я был уверен, что с таким же уважением, серьезностью и спокойствием он мог бы перерезать мне горло. Разумеется, при условии, что ему удалось бы приблизиться ко мне на расстояние ножа и он был бы достаточно быстр, чтобы этот нож применить. А инквизиторы, хотя и обучены смиренной молитве и распознаванию благодаря ей следов демонического присутствия, все же не вчера родились и чаще всего умеют эффективно защититься от нападения. Правда, как мы упоминали в трапезной во время недавней беседы с моими товарищами, прошли времена, когда равные отряды инквизиторов в стальных доспехах и на боевых конях атаковали на полях сражений. Теперь наша служба была уже не столь зрелищной, но не потому, что мы уклонялись от подобного долга, а потому, что мир и вера не требовали от нас рыцарского противостояния злу на полях сражений. Ныне нашим полем битвы были сердца, души и умы простых людей. Именно там мы вели великую войну с Сатаной и его слугами.
  
  Однако, глядя на мужчину, стоявшего передо мной, могло показаться, что у него нет ни сердца, ни души. Он был совершенно никакой. Бесцветные волосы, выцветшие брови, заурядное лицо, лишенное выражения и характерных черт, бесстрастный взгляд глаз, цвет которых трудно было даже запомнить. Одет он был в столь обычную одежду, что если бы обычный человек на мгновение прикрыл веки, то не смог бы вспомнить, было ли в этой одежде что-либо примечательное. Я мог с полной уверенностью сказать: нет, не было. Я был уверен, что у этого мужчины есть такое свойство, что если он сядет за какой-нибудь стол, то через мгновение все присутствующие забудут, что он вообще существует. Более того, я представлял себе, что если бы он стоял неподвижно у стены, его бы приняли за элемент гобелена, а если бы он лег на пиршественный стол, на него бы клали столовые приборы и посуду...
  
  Короче говоря, мой гость был посланником тонгов, тайной преступной организации, которая бойко и в целом прибыльно действовала на территории нашей благословенной Империи. Обычно тонги и инквизиторы стараются не переходить друг другу дорогу. Преступники держатся подальше от ереси и темных искусств, а мы не интересуемся их деятельностью и обычаями, оставляя проблему городским, епископским или княжеским властям, которым может не понравиться, что у них есть конкурент в грабеже подданных. Впрочем, говоря откровенно, тонги в целом были разумны. Они, правда, облагали данью почти всех, но не перегибали палку с высотой требований, справедливо полагая, что овец следует стричь, а не резать. Может, еще помнили, как много лет назад в Хез-Хезроне доведенный до отчаяния цех мясников устроил тонгам бойню как на улицах, так и в резиденциях и укрытиях преступников. Откуда цех знал, куда ударить, чтобы было больнее всего? Ну что ж, местный отряд Инквизиции тоже тогда решил, что пора проветрить город, и тактично поддержал достойных горожан. Тонги надолго запомнили этот урок, тем более что мясники расчленили всех их предводителей, не утруждая себя предварительным их умерщвлением или оглушением. Те, кто видел дергающиеся, окровавленные и воющие туловища бывших правителей города, говорили, что это было зрелище, которое трудно забыть. С тех пор тонги предлагали свои услуги на значительно более приемлемых условиях. Но, конечно, не только сбором налогов на охрану, как остроумно называли эти выкупы, занимались тонги. Они контролировали азартные игры, проституцию, давали ссуды. При этом они пользовались среди бедняков довольно хорошей репутацией, потому что у бедных они как раз ничего не отбирали, а наоборот: могли, например, открывать для них бесплатные столовые или помогать пожертвованиями. Поэтому для любой, самой подлой и грязной работы у них всегда была целая толпа желающих, а городским властям, в свою очередь, с трудом удавалось уговорить кого-либо доносить на тонги. Ну вот такие-то и были дела с тонгами. А теперь один из членов этого негодяйского общества хотел со мной поговорить...
  
  - Во веки веков, аминь, - с серьезностью ответил я, и он склонил голову, и только теперь сказал:
  
  - Да будет прославлен Иисус Христос.
  
  - Не желаете ли присесть рядом со мной? - предложил я. - Я как раз размышляю над одним из фрагментов Священного Писания и подумал, что, может быть, у вас есть желание присоединиться к размышлениям и дискуссии.
  
  Он присел на скамью передо мной легко, как кот, так же, как и я, на самый ее край.
  
  - Что же это за фрагмент? - спросил он.
  
  - Вот, обращу лице Мое на вас во зло вам, и истреблю всех людей. Падут от меча, от голода, и погибнут от малого до великого, и будут проклятием, ужасом, поношением и поруганием, - ответил я.
  
  - Книга Иеремии. - Он кивнул. - Если уж о ней речь, то в ушах у меня звенят слова: Не убежит самый проворный, и не спасется самый сильный.
  
  А вот, пожалуйста, тонги прислали ко мне хорошо образованного посла. Это мило с их стороны, что мне не пришлось иметь дело с каким-нибудь головорезом, с трудом способным выговорить собственное имя, да и то только тогда, когда ему напоминали первый слог. Мы оба мгновение молчали, и наконец он начал:
  
  - Как вы, вероятно, догадываетесь, мастер, я был послан к вам одним почтенным обществом, объединяющим граждан, глубоко обеспокоенных состоянием нашего города и полностью преданных служению ему и его жителям.
  
  Да-а-а... даже остроумно это было. Конечно, в действительности единственным, чему служили тонги, были сами тонги. Но я знал, что их члены иногда любят рядиться в перья бескорыстных благодетелей. Иногда мне даже казалось, что некоторые из них начинают в это верить. Но я не имел с этой конфратернией преступников так много дел (и слава Богу!), чтобы быть уверенным именно в этой оценке.
  
  - Я должен поделиться с вами весьма печальной новостью, мастер Маддердин, - продолжал он, на этот раз явно удрученным голосом.
  
  Когда посланник тонгов говорил о весьма печальной новости, это звучало не слишком обнадеживающе.
  
  - Прежде чем вы начнете рассказывать, откройте мне, на милость, почему именно я удостоился подобного внимания со стороны вашего почтенного общества? - спросил я.
  
  Он снова кивнул, на этот раз, однако, так, словно благодарил меня за заданный вопрос, который счел исключительно уместным и полезным.
  
  - Мне кажется, что именно вы сейчас являетесь главой городского отряда Святого Официума, не так ли? - Он неподвижно на меня смотрел. - Учитывая отсутствие ваших начальников...
  
  К сожалению, так и обстояли дела. Можно было, конечно, задуматься над некоторыми юридическими нюансами и порядком старшинства, но я сам, отнюдь не желая этой сомнительной и кратковременной привилегии, понимал, что, к сожалению, мне будет трудно от нее уклониться.
  
  - Это лишь временное замешательство. Мои начальники скоро вернутся, - решительно заявил я.
  
  - Нет, не вернутся, - ответил он. - И об этом я как раз и должен с вами поговорить.
  
  Это прозвучало уже не только интригующе, но и прямо-таки угрожающе. Почему мои товарищи не должны были вернуться в город?
  
  - В таком случае я весь во внимании, - вежливо сказал я.
  
  - Наш город будет закрыт, мастер Маддердин, - объявил он так тихо, что если бы кто-то даже подслушивал нас с соседней скамьи, до его ушей дошел бы лишь неразборчивый шепот. - Закрыт из страха перед распространением эпидемии кашлюхи. Будет издан запрет на пересечение городских стен, нарушение которого, скорее всего, будет караться виселицей...
  
  Я смотрел на него с изумлением. Я, конечно, не спрашивал, откуда у него подобные сведения, потому что, во-первых, он бы мне этого наверняка не открыл, а во-вторых, на самом деле я и не хотел знать подробностей.
  
  - Но ведь это всего лишь кашель, - наконец заметил я.
  
  - Слишком много людей начало болеть и умирать от этого кашля, - ответил он. - И кто-то очень испугался, чтобы зараза не распространилась на всю Империю.
  
  Я мгновение молчал.
  
  - С тем же успехом можно пытаться закрыть дым от костра в коробку, - ответил я, а затем прищурился. - Но ведь дело не в этом, правда? Дело в том, что кто-то очень не любит наш город... - догадался я.
  
  Он мгновение молчал.
  
  - И мы размышляем над различными причинами, которые могли привести к принятию решения столь сурового и столь одновременно неожиданного, - признал он.
  
  - Этот эдикт издаст князь-епископ, не так ли? - спросил я.
  
  Посланник тонгов едва заметно на мгновение прикрыл веки.
  
  - Три года назад спор Его Преосвященства с городским советом Вейльбурга о пошлинах и правах на продажу соли дошел до самого императорского двора, - вспомнил я. - И епископ вовсе не добился того, чего хотел, несмотря на большие усилия.
  
  Мой собеседник слегка улыбнулся.
  
  - Ход нашей беседы убеждает меня в том, что хорошо, что именно вы, мастер Маддердин, а не кто-либо другой, будете командовать инквизиторами в столь трудное для всего города время, - заявил он очень учтивым тоном.
  
  Конечно, он желал, чтобы его слова пощекотали мое тщеславие, но, вероятно, не знал, что я принадлежу к тем инквизиторам, которые не нуждаются в одобрении со стороны черни, ибо единственное, что им необходимо, как вода и воздух, - это сознание того, что они верно и непоколебимо служат делу Божьему. У меня, правда, было много причин чувствовать себя особенным, благодаря острому уму, прекрасному образованию, способности блестяще оценивать дела и принимать верные решения, а также благодаря несгибаемому характеру. Я, однако, предпочитал сохранять скромное смирение и смиренную скромность, а сознание собственных достоинств оставлять при себе. Это было лучше, чем парить на грязных крыльях гордыни, которые, сколько человек человеком, а мир миром, не вели представителей народа Божьего в рай, а обычно низвергали их в дикие пучины проклятия.
  
  - Я понимаю, что из зараженного города не хотят выпускать людей, чтобы они не разнесли эпидемию по стране, - сказал я. - Но почему хотят также запретить их впускать?
  
  - Как это почему? - демонстративно удивился посланник тонгов. - Ведь известно, что для их же блага.
  
  О да, подумал я, нет ничего опаснее, когда власть начинает делать что-то решительное и неожиданное, объясняя, что это делается исключительно для блага граждан.
  
  - Инквизиторы с радостью, я полагаю, откажутся от этой нежеланной опеки и вернутся в город, чтобы нести в нем службу, - ответил я. - Поэтому ни на своем, ни на вашем месте я бы не привыкал к мысли, что я - начальник Святого Официума в Вейльбурге. День-два, и я им перестану быть.
  
  - Запрет есть запрет, - ответил мой собеседник. - Он будет распространяться и на инквизиторов. По крайней мере, до тех пор, пока они не позаботятся о соответствующих разрешениях и охранных грамотах, что может занять немало времени. Так что готовьтесь к тому, что вы будете командовать значительно дольше, чем сейчас себе представляете.
  
  В голосе посланника тонгов прозвучала большая решимость и уверенность в себе. Что ж, в конце концов, это он информировал меня, а не я его, так что понятно, что он знал больше. Но правильно ли он оценивал ситуацию? Неужели инквизиторы действительно дадут себя держать за стенами, зная, что эпидемия, может, и не выдумана (потому что раздающийся на улицах кашель и все более частый вид трупов убеждали нас, что она более чем реальна), но определенно используется епископом?
  
  - Это не может долго продолжаться, - заметил я, думая уже не только о собственном руководстве Инквизиции, но и о закрытии города.
  
  - Не должно, - поправил он мои слова. - По нашему мнению, однако, все зависит от решимости человека, который этой блокадой хочет испытать Вейльбург.
  
  Да, это имело смысл. Я не сохранил в памяти точного решения спора между городом и епископом, зато хорошо помнил, что после вердикта императорского суда бургомистр устроил радостное празднество. Я также прекрасно помнил, что насмешливые куклы, изображавшие епископа, носили перед ратушей, забрасывали их грязью (что ж, милостиво предположим, что это была грязь) и пели непристойные песни о Его Преосвященстве. Теперь я был уверен, что епископ тоже не забыл об этом забавном торжестве.
  
  - В закрытом городе, полном больных, злых и напуганных людей, многое может случиться, - добавил посланник тонгов. - И я хотел бы, чтобы в этих событиях, если они произойдут, мы были союзниками, стремящимися к поддержанию порядка к удовлетворению жителей.
  
  Очень гладко говорил этот посол. А раз уж его начальники потрудились послать его ко мне, это означало, что они опасались неожиданных событий после объявления народу подобного решения. Конечно, закрытие города не будет означать, что из него исчезнет стража бургомистра или цеховые стражи. Вейльбург просто будет отрезан от мира, но и те, кто следит за порядком, и те, кто ведает правосудием, будут действовать без помех. Вопрос лишь в том, надолго ли епископ захочет окружить городские стены кордоном и ввести карантин? Наверняка надолго, чтобы купцы начали гневаться и беспокоиться из-за упущенных доходов. Но также ли надолго, чтобы жители начали испытывать голод и другие неудобства? Я не думал, чтобы дела зашли так далеко, и задавался вопросом, осмелился бы Его Преосвященство применить столь категорические меры давления. Имели ли мы какие-либо значительные запасы продовольствия? Мы ведь не были пограничной крепостью, готовой к долгой осаде! И располагающей большими резервами провианта. Мы были обычным городом, расположенным вблизи торговых путей, городом, в который прибывали баржи с товарами и повозки, полные всяческих благ.
  
  - Не сочтете ли вы за невежливость, мастер Маддердин, если я спрошу, над какой проблемой вы задумались?
  
  - Я размышляю о том, насколько заполнены городские амбары, - ответил я.
  
  Он снова кивнул.
  
  - Я чрезвычайно рад, что могу ответить на ваш столь меткий вопрос, - с удовлетворением в голосе сказал он. - Хотя ответ, к сожалению, звучит: в незначительной степени.
  
  Он встал, снова быстро и легко, как кот на охоте.
  
  - Надеюсь, наша сегодняшняя беседа - это начало большой дружбы, - сказал он.
  
  Что ж, я скорее бы подружился с бешеной крысой в доках, чем с одним из этих головорезов. Скорее бы я нежно гладил бешеную крысу по шерстке и заботливо вытирал ей пену с усов, чем вступил в сердечную дружбу с членами этого негодяйского братства. Но, конечно, я мог их использовать, впрочем, так же, как и они, вне всякого сомнения, желали использовать меня. А нет лучшего взаимопонимания между двумя переговорщиками, чем когда оба знают, что один попытается обмануть другого.
  
  - Я уверен, - с огромной искренностью в голосе ответил я. - Кастор и Поллукс могли бы брать с нас пример.
  
  Я мог бы сказать: Ромул и Рем, но решил, что этот хорошо образованный человек счел бы это грубой неловкостью. Ибо, ставя себя в роль Рема, я бы очевидным образом заявлял о своем недоверии, а видя себя в роли Ромула, объявлял бы, что воспользуюсь первой же представившейся возможностью, чтобы их устранить. Поэтому Кастор и Поллукс были гораздо более ловким сравнением.
  
  Мои слова так его позабавили, что у него даже дрогнул уголок рта. Затем посланник тонгов вежливо поклонился и ушел к выходу, скользя вдоль стены церкви, словно колеблющаяся тень одной из статуй. Я был уверен, что он и не думает о том, чтобы остаться незамеченным, а такое поведение в его случае совершенно инстинктивно. Что ж, он был, как я уже упоминал, опасным человеком. Но для инквизиторов, которые ежедневно сталкиваются с демонами, люди не представляют значительной опасности. Впрочем, если даже кто-то из нас и падет от их руки, то без сожаления об утраченной жизни, а с грустью о том, что он не может дольше быть полезным орудием Господа. Это очень удобная философия, милые мои, ибо благодаря ей нам чужд страх перед угрозами, а осторожность мы соблюдаем не из боязни, а чтобы продлить время нашей полезности.
  
  Дела обернулись так, что через три дня у меня была возможность снова встретиться с тем же посланником тонгов, и снова это произошло в церкви, снова почти пустой, в которой только старый церковный служка, стеная и шаркал ногами, убирал пол, а какая-то старушка показывала ему что-то под ногами и визгливым, надоедливым тоном говорила: "Вот здесь, вот здесь еще пятно".
  
  - Ярмо для волов плохо подогнанное - то жена нечестивая. Кто ее себе берет, будто схватил горстью скорпиона, - грустным тоном продекламировал пришелец.
  
  - Счастлив муж, у которого добрая жена, число дней его будет вдвое больше. Добрая жена будет радовать мужа, который достигнет полноты лет в мире, - ответил я также словами Писания.
  
  - Даже в плохом браке и с подлой женой все же есть надежда, что Бог перережет нить ее жизни в достаточно подходящее время, чтобы муж мог еще испытать много удовольствий с другими, лучшими женщинами, - заметил мой собеседник.
  
  - В данном случае на это, к сожалению, не похоже, - ответил я, глядя на сгорбленную спину старика.
  
  - Да уж, - признал он мою правоту.
  
  Мы мгновение молчали, я - потому что мне нечего было сказать, а он, очевидно, считал, что, молча, он покажется более таинственным, а фраза, которая через мгновение сорвется с его уст, покажется мне более интересной.
  
  - Знаете ли вы, мастер Маддердин, чего общество, которое я имею честь представлять, ненавидит больше всего на свете? - спросил он, наконец прервав тишину.
  
  - Хаоса, - ответил я.
  
  Он кивнул.
  
  - Именно так, - с серьезностью ответил он. - Мы терпим хаос, когда он далеко от нас, за границами, и мы можем им пользоваться. Но он становится мучением, когда подходит к порогу нашего собственного дома.
  
  Я был с ним полностью согласен, потому что, хотя и говорят, что железо куется в огне, в нашем мире этот огонь должен гореть спокойно и контролируемо, а не бушевать непокорным пламенем повсюду вокруг, обжигая и испепеляя не обязательно тех, кого нужно, когда нужно и в той последовательности, в какой нужно.
  
  - Все мы в Вейльбурге - как хорошо сложенная мозаика, - спокойно продолжал он. - Мы знаем вас, вы знаете нас. Словно дружная семья.
  
  Я подумал, что еще мгновение, и он разрыдается от умиления у меня на плече. Я решил избежать подобной неловкости.
  
  - Кто? - быстро бросил я.
  
  Мой вопрос, очевидно, застал его врасплох и сбил с толку, так как он ответил лишь после минутного молчания.
  
  - Простите, мастер Маддердин, но не могли бы вы сформулировать ваш вопрос несколько точнее.
  
  - Кто явится в наш город, сея хаос и внося беспорядок в родной дом? Ибо, как я понимаю, ваш рассказ именно к этому и вел.
  
  - Вы верно угадали, - признал он мою правоту, и я не стал его поправлять, потому что какой был бы смысл говорить ему, что я ничего не должен был угадывать, а просто читал в нем, как в открытой книге. - Мы узнали, что князь-епископ посылает в город комиссию для надзора за мерами по предотвращению распространения эпидемии.
  
  Я поморщился.
  
  - Это досадно и будет стоить всем нам немного нервов и здоровья, но я не вижу в этом большой угрозы для наших общих интересов. - Слово "общих" мне удалось произнести даже без тени иронии.
  
  - Несомненно, так бы и было, - признал он мою правоту. - Если бы не то, что, как нам донесли, во главе комиссии станет новоназначенный архидиакон Умберто Касси, прибывающий прямо из Рима. Он очень молод и очень горяч.
  
  Я пожал плечами.
  
  - Остудим же его горячность и сделаем так, что у него прибавится столько морщин и седых волос, что он сможет сойти за человека старше, чем он есть на самом деле.
  
  - Он - сын нашего князя-епископа, - добавил посланник тонгов. - А из того, что нам известно, в Ватикане ему были предоставлены следственные полномочия по преследованию заговоров еретиков, демонологов и ведьм.
  
  Я снова пожал плечами.
  
  - Может он себе в сапоги засунуть эти папские документы, - пренебрежительно заметил я. - Святой Официум не признает предоставления подобных прерогатив людям, не являющимся инквизиторами.
  
  - Я все это знаю, мастер Маддердин, - согласился мой собеседник теплым голосом. - И не меня вам придется убеждать, а архидиакона и его свиту, состоящую из епископских солдат. Многочисленную свиту, - добавил он.
  
  Я мгновение молчал.
  
  - Конечно, вы правы, - сказал я. - В ситуации блокады города значение и сила этой комиссии определенно возрастают, а наши шансы оказать ей сопротивление уменьшаются. Я рад, что вы уведомили меня об этой весьма неловкой ситуации, хотя и надеюсь, что все амбиции архидиакона, если они у него и есть, будут сдержаны и умерены. А когда ситуация вернется в норму, когда в Вейльбург вернутся мои начальники, тогда Касси будет мало что говорить.
  
  - Загвоздка в том, что мы не знаем, когда они вернутся, правда? - мягким тоном спросил посланник тонгов. - Мы опасаемся поэтому, что пока что со всей этой епископской проблемой нам придется справляться без помощи извне.
  
  Я через мгновение кивнул.
  
  - Возможно, вы правы, - ответил я. - К счастью, на нашей стороне есть могущественный союзник, на помощь которого мы всегда можем рассчитывать.
  
  - Бог помогает тем, кто сам себе может помочь, - немедленно ответил он, зная, о каком союзнике я думаю.
  
  - Бог гордым противится, а смиренным дает благодать, - ответил я. - А поскольку, как вы хорошо знаете, нет среди народа Божьего племени более смиренного, чем инквизиторы, я свято верю, что и на этот раз мы можем на нашего Господа рассчитывать в беде.
  
  Затем мы расстались, потому что больше нечего было сказать, а я погрузился в мрачные размышления. Вот, поступая на службу в спокойный, зажиточный Вейльбург, я знал, что у меня может не быть много возможностей проявить мужество в борьбе с еретиками, ведьмами, демонологами или самими демонами. Я знал об этом, и хотя это не доставляло мне удовлетворения, я мог с такой судьбой смириться. Но мне совсем-совсем не нравилось, что я окажусь между враждующими политическими фракциями, которые, что еще хуже, сражались не за политику или идеи, а за финансы. А борьба за деньги имеет ту особенность, что вызывает величайший гнев как у того, кто эти деньги хочет забрать, так и у того, кто их не хочет отдавать. Понятно поэтому, что меня не восхищала мысль о том, что не только я сам встану на пути этих двух волн гнева, но, вдобавок, встану как инквизитор, как начальник инквизиторов Вейльбурга, а значит, как человек, на которого, в случае чего, ляжет ответственность за все катастрофы, бедствия и даже просто неприятности.
  
  Конечно, вы можете мне верить, милые мои, что уже после первого разговора с посланником тонгов я старался уведомить начальников о том, что ситуация требует их скорейшего возвращения. Проблема, однако, заключалась в том, что посланные мной гонцы пока не вернулись ни с какой вестью, ни с хорошей, ни с плохой. Я лишь надеялся, что все разъяснится, прежде чем будет объявлен карантин и прежде чем архидиакон прибудет в город. Но это должно было случиться уже скоро, в ближайшие дни. Я был всего лишь простым инквизитором, не только не вовлеченным в интриги, но и не разбирающимся в них, и не желающим в них разбираться. Да, не так давно мне предлагали возглавить один из крупных отрядов Святого Официума, но с тех пор как я отказался от этой чести (хотя позже узнал, что это могла быть вовсе не честь, а ловушка), моя карьера не только зашла в тупик, но и прямо-таки утонула по шею в грязи. Вдобавок ко всему, ко мне прицепилась опасная болезнь, которая больше года держала меня в бессознательном состоянии на больничной койке. И слава Богу, что единственное, что у меня осталось после этой таинственной болезни, - это спутанные сны, иногда страшные и грозные, иногда странно сладкие... Туман, светловолосая женщина с красивой улыбкой и кремовой кожей, большой, дружелюбный пес, а на фоне всего этого кровь, черная магия, какая-то мрачная, грозная старуха, пылающие демоны, неживые люди, бредущие по лесным чащобам, мертвые дети, повешенные на дереве - эти образы проносились в моих снах, неведомо откуда явившиеся, потому что ведь не из реального мира, где ничего подобного со мной никогда не случалось...
  
  Вставая со скамьи, я решил, что немедленно пошлю еще гонцов, как в Лимбург, так и в Кобленц. Особенно меня удивляло отсутствие ответа на первое письмо, потому что Лимбург был близко, и гонец давно должен был вернуться. Если только он не нашел там моего товарища, узнал, куда тот направляется дальше, и последовал за ним. Да, могло быть и так.
  
  Предвосхищая события, милые мои, скажу сразу, что намеченных гонцов я действительно успел послать, но у меня уже не было никаких шансов встретить ни их самих, ни ранее посланных их товарищей. На следующий день в полдень был объявлен карантин и закрытие городских ворот, а всем, независимо от происхождения, возраста, пола и профессии, было запрещено как покидать Вейльбург, так и прибывать в него. Запрещено под страхом смерти, который должны были приводить в исполнение солдаты, принадлежавшие князю-епископу. И уже в первый день все, кто опрометчиво решил пренебречь карантином, могли на собственной шкуре ощутить, что это исполнение идет епископским отрядам быстро и ловко.
  
  

ГЛАВА ШЕСТАЯ
  
  ЧЛЕНЫ ГОРОДСКОГО СОВЕТА

  
  Отношения между городскими советами и отрядами Инквизиции бывают разными, в зависимости от того, о каком городе мы говорим. Иногда эти отношения бывают прямо-таки сердечными, порой отмечены равнодушной осторожностью, а случаются и враждебные, полные интриг и известные доносами, которые одни шлют на других. Разумеется, чем значительнее был город, тем богаче и влиятельнее жили в нем горожане. А если они были богаты и влиятельны, то имели и связи среди сильных мира сего. Однако стоит помнить об одном: в момент серьезного обвинения в ереси, колдовстве или демонических происках богатство и влияние переставали иметь значение. Ибо сколько мы знали случаев великих и богатых горожан, и даже бургомистров, которые за пособничество врагам нашей святой веры шипели в пламени на потеху городской черни и к серьезной радости инквизиторских сердец.
  
  Наш город был скорее спокойным, жизнь в нем текла лениво, а допросы и костры, так уж сложилось, в основном касались городского плебса, а не патрициев. Что свидетельствовало о том, что, по-видимому, сердца бедняков были сильнее отмечены печатью Сатаны, нежели сердца городских нотаблей. Такое положение дел всех устраивало, а городские власти поддерживали инквизиторов разными способами, позволяя нам таким образом вести более комфортную жизнь, которая была бы, вероятно, невозможна на не слишком щедрое инквизиторское жалованье.
  
  Когда меня попросили посетить бургомистра, я не был особенно доволен, так как, как я уже ранее признался представителю тонгов, исполнение обязанностей, даже на время, самого старшего по званию инквизитора мне совсем-совсем не нравилось. Но от такого приглашения не следовало отказываться, особенно после тревожных сообщений от тонгов, предрекавших, что Вейльбург не только будет переживать трудности, связанные с бушующей на улицах болезнью, но, скорее всего, станет местом битвы за деньги и влияние. Известно также было, даже такому профану в торговых делах, как я, что введенная епископом блокада мощно ударит по доходам и интересам многих наших сограждан. Я понимал поэтому, что горожане на это трудное время хотят собрать под своими знаменами как можно больше союзников, а по крайней мере, обеспечить себе нейтралитет важных особ. Кажется, совершенно не по моей вине (и к моему неудовольствию) за такую именно особу меня и сочли. Объявленная блокада и бушующая кашлюха, все более безжалостно собиравшая жатву страха и смерти, определенно не делали жизнь членов совета веселее. В конце концов, именно они отвечали за благосостояние города и его жителей, а теперь это благосостояние оказалось под серьезной угрозой.
  
  Я никогда раньше не посещал ратушу. И зачем бы смиренному слуге Божьему, такому как я, посещать резиденцию городских членов совета, людей богатых и влиятельных? Конечно, само здание я видел каждый день, ведь оно было главным и самым значительным строением на рыночной площади. Оно стояло гордо, вознося высоко в небо центральную башню, а сейчас как раз велись работы над крылом, пристраиваемым к центральному помещению. В связи с этим на рыночной площади, помимо обычного и привычного за многие годы оживления, царил беспорядок, дополнительно связанный со строительством, суетой рабочих, возведенными временными ограждениями и транспортировкой материалов. Было шумно, над площадью висели как тучи пыли, так и связки выкрикиваемых ругательств и проклятий. Ну и, как это бывает в такой толпе, были видны те, кто из хаоса извлекал пользу для себя и вред для ближних. Я сам, идя в ратушу, заметил трех воришек, шаривших по карманам прохожих или срезавших у них кошельки, и был уверен, что если бы присмотрелся внимательнее и прогулялся по всей рыночной площади, то нашел бы и больше подобных негодяев. Конечно, я не собирался делать ничего подобного, потому что забота о порядке в городе и борьба с преступниками не были задачей для инквизиторов. У нас было достаточно своих дел, чтобы не отнимать работу у городской стражи. Воров, впрочем, на мой взгляд, наказывали со слишком большой мягкостью, потому что их обычно приговаривали к порке или изгнанию из города, и лишь в крайнем случае и при постоянном нарушении закона отправляли на работы в шахты, на осушение болот или вырубку лесов. Между тем я всегда считал, что клеймение лица или отрубание рук было бы наказанием гораздо более подходящим для негодяев, живущих негодяйством, тем более что порядочным людям это позволило бы такого отмеченного человека избегать, а тем самым обеспечивало бы им большую безопасность. Ну да власти мало какого города решались на столь суровые меры. Огромная жаль, потому что подобный обычай, введенный и поддерживаемый на протяжении многих лет, кто знает, не изменил бы ли навсегда сердца и умы людей. В конце концов, мы были таким уж видом творения, что страх перед неизбежным наказанием сильнее всего строил общественную мораль, а по крайней мере, видимость этой морали. Но ведь то, воздержался ли злодей от совершения зла из-за внезапного и чудесного изменения сердца или же просто из обычного страха перед наказанием, признайте, милые мои, для его жертв имело ничтожное значение. Ибо важно то, чтобы меньше случалось краж, грабежей, насилий или убийств, а какие средства приведут к такой благородной цели, - это уже дело второстепенное. И даже если бы это были средства самые жестокие, разве нам жалеть преступников? Поэтому говорю вам, милые мои, что цивилизация, которая будет больше заботиться о доле злодеев, чем о судьбе их жертв, будет цивилизацией не только падшей, но и этого падения полностью заслуживающей...
  
  ***
  
  Бургомистр Гонорий Виттбах был мужчиной статным, плечистым, с гладко выбритым, широким лицом и мощным, налитым кровью носом, который, как мне донесли, был не свидетельством злоупотребления спиртным, а постоянного насморка, мучившего отца города. В связи с этим недугом его даже называли "Ротцназе Виттбах" (Сопливый нос Виттбах), но, разумеется, только тогда, когда он не мог этого слышать. Кабинет, в котором он заседал, ослепил меня не столько роскошью (хотя стоявший у окна буфет стоил, вероятно, гораздо больше годового жалованья инквизитора), сколько прежде всего серьезностью интерьера, созданной тяжелой, резной дубовой мебелью, толстыми портьерами из камки, протканной золотыми нитями, и потолком, отделанным темными кессонами. Дополнительное величие этому интерьеру придавала стена напротив входа, на которой, картина к картине, ровно расположенные, висели портреты предыдущих отцов города. Портрет самого Виттбаха, позировавшего в почти королевской позе, висел, в свою очередь, за его спиной, за креслом со спинкой, вырезанной в виде драконов с раскрытыми пастями.
  
  - Да будет прославлен Иисус Христос, - сказал я, входя.
  
  - Во веки веков, аминь, - с благоговением ответил бургомистр и учтивым жестом указал мне на обитый стул. - Садитесь, прошу вас, мастер инквизитор. Весьма вам благодарен и обязан за то, что вы приняли мое приглашение.
  
  - Я польщен, что вашим желанием было поговорить со мной, - ответил я с равной учтивостью.
  
  - Познакомьтесь, мастер, с членами совета Рудольфом Баутмайером и Арнольдом Цоллем, - сказал он. - Надеюсь, их присутствие вам не помешает.
  
  - Я польщен, - повторил я, склонив голову. - А с мастером Цоллем я имел удовольствие уже познакомиться.
  
  Член совета Цолль широко улыбнулся. Скорее всего, и он помнил нашу встречу, когда мы оба, пьяные в стельку, подрались из-за какой-то красивой девицы в борделе. Цолль был главой цеха мясников, а кроме того, известным силачом, между тем оказалось, что в схватке с вашим смиренным слугой ему пришлось совсем нелегко. Во всяком случае, мы катались по комнатам, яростно колотя друг друга к огромной радости всех потаскушек, которые громко нам аплодировали и поддерживали криками. И с полной скромностью, но ради истины, признаюсь вам, милые мои, что большинство из них держали кулаки за вашего покорного и смиренного слугу. Наконец в здание ворвались стражники, и тогда мы с Цоллем забыли о взаимных обидах, объединили силы и избили этих парней до полусмерти, несмотря на то что у них были окованные железом дубинки. Из борделя мы вышли на своих ногах, довольные и полные дружеских чувств друг к другу. С тех пор Цолль всегда в понедельник присылал мне такие внушительные куски свежайшей, отборнейшей говяжьей вырезки, что потом наша хозяйка готовила обед, достаточный, чтобы накормить шестерых инквизиторов.
  
  Виттбах высморкался в большой бархатный платок с золотой монограммой и кивнул.
  
  - А да, я слышал о вашем знакомстве, - признал он без иронии и без улыбки. - И хорошо, что вы знакомы.
  
  Я был уверен, что присутствие Цолля вовсе не случайно. Конечно, он был чрезвычайно состоятельным горожанином и влиятельным членом совета, но в данном случае речь шла и о том, что у нас было хорошее мнение друг о друге. А такие люди всегда легче приходят к соглашению.
  
  - Тяжелые времена настали для нашего города, - констатировал бургомистр. - А еще тяжелее, Боже упаси, настанут, если дольше будет продолжаться эта безбожная и бессмысленная блокада.
  
  - Да уж, нелегкие, - согласился я. - Вся надежда на Бога, что все изменится к лучшему.
  
  - Разве наш Господь не дал нам свободной воли, чтобы мы и сами себе помогали, когда наступит время испытаний, а не только бездейственно ждали чуда? - спросил Виттбах.
  
  - С полным убеждением согласен с вами, господин бургомистр, - сказал я.
  
  Он кивнул.
  
  - Так захотел Бог, что вы стали начальником городского отряда Святого Официума, и с вами, а не с кем-либо другим, мы хотим сегодня говорить о делах города, - сказал он торжественным тоном, после чего отвернулся от нас и чихнул три раза подряд так громко, что его, наверное, слышали на первом этаже. Это чихание в значительной степени разрушило эффект, которого он хотел достичь серьезностью голоса.
  
  - Допустим, что, действительно, благодаря старшинству я исполняю обязанности начальника отряда, - признал я. - Хотя я ни к этому не стремился, ни этого не хотел, ни мне это не нравится.
  
  - Думаете, нам нравится? - громовым голосом буркнул Цолль. - Хекманн, Кноппе, Зауфер, которые уехали, и даже Гейдер и Шон, которые остались с вами. Их всех мы знаем не первый день, знаем, что о них думать, помогали друг другу на благо города и его жителей. Но вы? Единственное, чем мы вас знаем, это то, что вы любите выпить, а когда уже выпьете, то слишком часто становитесь очень грустным, а когда вы грустный, то лучше держаться от вас подальше...
  
  - Перестань! - рыкнул изумленный и явно разгневанный Виттбах. - Простите, мастер Маддердин, но Арнольд всегда...
  
  Я поднял руку успокаивающим жестом.
  
  - Правда не ранит, господа члены совета. Ранит только ложь. Но что вы называете меня грустным? - Я посмотрел на Цолля и покачал головой. - Может быть, я бы сказал "серьезный, не по годам", но... "грустный"? - Я пожал плечами. - Ну что ж, прошу, господин Цолль, продолжайте...
  
  Тот скривил губы.
  
  - Но, как вы теперь могли заметить, этого инквизитора слепили из весьма добротной глины, - продолжал он более сердечным тоном, глядя в сторону своих товарищей. - Я сломал ему руку, однако он никогда на меня не мстил...
  
  - Эх, это было всего лишь легкое вывих... - быстро поправил я.
  
  - Никогда мы также не слышали, чтобы он кому-либо причинил подлость, не так ли?
  
  Бургомистр и второй член совета кивнули, хотя оба были явно смущены ходом беседы, навязанным Цоллем.
  
  - Поэтому-то, хотя мы вас и не очень хорошо знаем, мастер Маддердин, - мясник обратил на меня свой взгляд, - мы искренне надеемся, что, когда мы с вами познакомимся поближе, это пойдет на пользу и вам, и нам.
  
  - И городу! - Бургомистр вытянул указательный палец. - Прежде всего, городу! - повторил он.
  
  - Я помогу вам, досточтимые господа, всем, чем смогу, хотя с полной скромностью признаюсь, что в этой неясной, туманной ситуации я и сам толком не знаю, ни что произойдет, ни что я в связи с этими гипотетическими событиями смогу или не смогу сделать.
  
  Третий член совета, которого представили как Баутмайера и который выглядел, как траурно-черная, исхудавшая птица, неподвижным взглядом высматривающая жертву, покачал головой. Словно он не очень понимал, в какое ухо ему попали мои слова, а если и попали, то не вылетели ли обратно. Но Цолль громогласно рассмеялся.
  
  - Никто от вас не ожидает деклараций о конкретных действиях, - сказал он. - Мы пригласили вас, чтобы прощупать ваши симпатии.
  
  Его откровенность была тревожной, так как свидетельствовала о том, что, несмотря на стать медведя и лицо, черты которого скорее говорили о простоте, чем об утонченности, это был человек весьма хитрый. Впрочем, разве можно было не обладать хитростью и одновременно стать главой цеха мясников и богатым городским членом совета? А эта откровенность ничего ведь не стоила. Я прекрасно знал, что ратуша хочет меня прощупать, так что Цолль, говоря об этом намерении вслух, не выдавал никакой тайны. А благодаря этой мнимой откровенности он мог рассчитывать, что заслужит мою симпатию.
  
  - В любой момент я сделаю все, чего требует благо нашей святой веры и благо Святого Официума, - заявил я.
  
  - Для одних благо - это, для других - то, - вставил Баутмайер.
  
  - Несомненно, - сказал я. - Я полагаю, однако, а по крайней мере, очень надеюсь, что в свете грядущих событий мои взгляды на добро и зло совпадут с вашими взглядами, господин бургомистр и господа члены совета.
  
  - Приятно слышать, - кивнул Виттбах.
  
  - Что вы можете сделать для города? - прямо спросил Цолль.
  
  - А что бы вы хотели, чтобы я сделал? - с удивлением спросил я. - Пока что я не сделаю ничего, и так же поступят подчиненные мне инквизиторы. Мы будем наблюдать за развитием ситуации.
  
  - Вы могли бы взять власть в городе, - тихо предложил бургомистр. - Совет не будет возражать, это я вам гарантирую, и я отдам вам под командование всю городскую стражу.
  
  - Цеховая стража тоже бы присоединилась, - бросил Цолль. - У меня есть рота таких головорезов, которые топориком умеют ловко рубить на куски не только свинью или корову. - Он многозначительно поднял палец. - О, скажу вам, у нас бывали разные дела тут и там, - таинственно добавил он.
  
  Я бы солгал, если бы сказал, что не ожидал, что подобное предложение или хотя бы намек прозвучит в разговоре инквизиторов с городскими властями. Во-первых, я, однако, не думал, что оно будет столь прямым, во-вторых, не подозревал, что оно прозвучит так быстро, всего лишь во время первой беседы. В-третьих, наконец, я все еще надеялся, что не я буду его адресатом. Я мгновение молчал.
  
  - У меня, господа члены совета, создается впечатление, что вы знаете нечто, чего я не знаю, - наконец отозвался я. - И это нечто очень, но очень вас обеспокоило. Так откройте же мне: что это такое? Чего вы боитесь так сильно, что хотите добровольно передать власть над городом в руки инквизиторов?
  
  Конечно, я понимал, что члены совета, отдавая мне город, на самом деле не теряли бы контроля над происходящим (в конце концов, я мог рассчитывать на лояльность лишь двух инквизиторов, а они в любой момент могли отозвать отданных мне под командование несколько десятков головорезов, набранных из городской и цеховой стражи или простого сброда), но зато на меня и на Инквизицию была бы возложена ответственность за все ошибки. Ну и оставался еще один, самый важный, пожалуй, вопрос: возможно ли вообще, согласно закону, такая передача власти? Так вот, как и во многих сложных юридических спорах, правильный ответ звучал: "Возможно, да, возможно, нет", и о том или ином решении юристы спорили бы, вероятно, целыми неделями. Короче говоря, соглашаясь на предложение бургомистра и членов совета, я бы вступил на тонкий лед, покрывающий очень топкое и очень вонючее болото. Может, мне и не так уж была важна моя собственная жизнь и карьера, но я не собирался подвергать неприятностям Святого Официума. Впрочем, разве я не говорил много раз, как меня учили в пресветлой Академии Инквизиции, что предназначение служащих Святого Официума - не выходить на середину арены, чтобы в свете софитов каждый мог их отчетливо видеть? Задача инквизиторов - стоять в тени, чтобы иметь возможность прекрасно наблюдать за теми, кто так глуп или так тщеславен, что любит кичиться, озаренный светом. Я не собирался поэтому отступать от инквизиторских учений. По крайней мере, пока что, когда, по-моему, ситуация не требовала применения каких-либо радикальных и резких мер.
  
  - Епископ пришлет в город комиссию, - после минутного молчания открыл бургомистр.
  
  - Я знаю, - спокойно ответил я. - Во главе ее стоит архидиакон Умберто Касси, в частной жизни - сын епископа, хотя, разумеется, в документах он числится сыном состоятельного и знатного ватиканского придворного.
  
  - Ха, так вы много знаете! - изумился бургомистр.
  
  - Святой Официум не слепа и не глуха, - ответил я.
  
  - Очень хорошо, - заметил Цолль и серьезно кивнул. - Очень хорошо. Что еще вы знаете об архидиаконе?
  
  - Что в Ватикане ему выдали документы, на основании которых он может преследовать колдунов, демонологов, еретиков и ведьм. Мы в Империи не признаем такого рода лицензий, и любая попытка вмешательства чиновников или духовенства из Ватикана в наши прерогативы Святого Официума решительно пресекается.
  
  - То есть... - Третий член совета впился в меня взглядом. - Вы не позволите Касси начать в городе собственное расследование?
  
  - "Не позволите" - это сильное выражение, - заметил я после минутного раздумья. - Но я определенно поделюсь с архидиаконом своим критическим мнением о проведении расследования без разрешения Инквизиции.
  
  - То есть Касси будет делать, что захочет, - подытожил Баутмайер, очевидно, чтобы меня спровоцировать.
  
  - Инквизиция будет наблюдать и делать выводы. А когда сочтет необходимым, тогда примет решение о начале тех или иных действий, - спокойно и учтиво ответил я.
  
  Баутмайер больше не ответил, но пожал плечами. Цолль же цыкнул сквозь зубы и хлопнул его совсем не легко по плечу, на что одетый в черное член совета еще больше нахмурился и окинул мясника неприязненным взглядом.
  
  - Рудольф, дорогой, - обратился к нему Цолль, - Официум, насколько я знаю, никогда не действует опрометчиво, так что дадим возможность, чтобы это учреждение и его столь уважаемый представитель, - тут он слегка кивнул в мою сторону, - имели время на подготовку таких действий, которые нас удовлетворят.
  
  - Божьи мельницы мелют медленно, но верно, - согласился я с ним.
  
  - Вопрос в том, останется ли что-нибудь спасать, когда инквизиторы соблаговолят нас спасти, - буркнул Баутмайер.
  
  - Как я понимаю, вы видите будущее в чрезвычайно мрачных тонах, - заметил я.
  
  - Трудно смотреть иначе, - сказал бургомистр, не давая ответить Баутмайеру. - Наши споры с епископом касаются больших сумм... - он на мгновение умолк и покачал головой. - Огромных, даже с точки зрения состояния такого богатого человека, как князь-епископ.
  
  - Цены на соль скоро пойдут вверх, - вставил Цолль. - Из-за чего наша привилегия на право добычи станет еще ценнее, чем прежде.
  
  - Хотя всегда была ценной, - сказал Баутмайер.
  
  - Наши предки получили эту привилегию двести тридцать семь лет назад из рук самого императора Генриха Сварливого, - торжественным тоном сказал бургомистр. - И нечего скрывать, что наш город, хоть и мал, но своим богатством в значительной степени обязан именно этому пожалованию.
  
  Я кивнул. Города ревниво оберегали некогда дарованные им в лучшие времена привилегии. Впрочем, в данном случае, как и говорил бургомистр, речь шла ведь не о самой гордости за императорское пожалование, а о больших, поистине больших доходах. А когда привыкаешь за годы к щедрым поступлениям, то чрезвычайно трудно смириться с мыслью, что они могут быть кем-либо и по какой-либо причине урезаны.
  
  - Значит, вы считаете, господа, господин бургомистр, господа члены совета, что епископ так вам досадит, так вас прижмет, так вам отравит жизнь и так вас унизит, что вы сами отдадите ему привилегию, чего, впрочем, он уже требовал ранее в императорских судах... - сказал я.
  
  Бургомистр тяжело вздохнул, закрыл глаза, словно готовился чихнуть, но лишь приложил платок к лицу и мгновение подождал.
  
  - Я бы, может, не выразился на вашем языке, но да, согласен: именно об этом в этой войне речь, и об этом будет речь... - наконец сказал он.
  
  Я встал, потому что на самом деле больше нечего было сказать, и нам всем оставалось лишь ждать, как будут развиваться дальнейшие события.
  
  - Как временный начальник городского отряда Святого Официума я заверяю городской совет в своей благосклонности, - заявил я. - Пока, разумеется, я имею хоть какое-то право голоса в этом вопросе. Потому что, как вы догадываетесь, я не имею права заключать никаких соглашений или принимать на себя какие-либо обязывающие обязательства.
  
  Бургомистр и члены совета также встали.
  
  - Мы это понимаем, - серьезно заметил Виттбах.
  
  Член совета Цолль встал рядом со мной.
  
  - Я вас провожу, - предложил он, и я кивнул в знак согласия.
  
  Мы вышли из кабинета и медленно прошли по коридору к широкой мраморной лестнице.
  
  - Вы когда-нибудь видели зал заседаний? - спросил член совета.
  
  Я покачал головой.
  
  - А хотели бы увидеть?
  
  - Если вы будете так любезны, чтобы составить мне компанию, то с удовольствием, - ответил я.
  
  Мы спустились по лестнице, пересекли просторный вестибюль и направились в правое крыло ратуши. На первом этаже до нас донеслись уже громкие звуки строительства левого крыла. Пронзительные крики рабочих, грохот повозок и тачек, гул молотов, разбивающих камни.
  
  - А вот, господин Цолль, если позволите вопрос, - начал я. - Зачем вы пристраиваете второе крыло ратуши? Мне кажется, даже здесь довольно... - я хотел сказать "пустовато", но в конце концов решил сказать "просторно".
  
  - Если есть деньги, то их нужно тратить, - улыбнулся член совета, но тут же посерьезнел. - Признаюсь вам, Богом клянусь, я сам на заседании совета протестовал против этих расходов. - Он пожал плечами. - Но что поделать, меня переголосовали.
  
  - Демократия даже в Афинах не оправдала себя, - заметил я.
  
  - Так вы говорите? - Он взглянул на меня. - А ведь хвалят, какой это был разумный народ, эти греки...
  
  - Может, и разумный. - Я кивнул. - Тем не менее, вождя Фемистокла, который спас их государство от персидского вторжения, который велел построить большой флот и повел его к победе, они приговорили к изгнанию. А сделали это без иных причин, кроме той, что Фемистокл стал слишком известен и любим в народе, чего не могли вынести другие аристократы.
  
  Цолль глубоко вздохнул, после чего поморщился и покачал головой.
  
  - Ну и видите, все зло в этой знати, говорю вам, - с пылом и убеждением сказал он, а затем хлопнул меня по плечу, чего было бы невежливо избежать, так что я решил вынести эту сердечность без слова жалобы. - Поэтому мы должны держаться вместе, мастер Маддердин. - Он на мгновение остановился и поднял указательный палец. - Город и инквизиторы.
  
  Затем он поднял вторую руку и сплел обе пальцами так крепко, что у него даже хрустнули суставы.
  
  - Вместе, мастер Маддердин. Вы и мы, - решительно добавил он.
  
  Что ж, Инквизиция, как правило, смотрела на горожан более благосклонно, чем на аристократию, может, потому, что люди слишком влиятельные, слишком богатые и наделенные вдобавок привилегиями и иммунитетами были для Святого Официума в некотором роде опасны. Мы бы не возражали, чтобы все на свете стали равны, а мы бы за этим равенством следили и разрешали все споры... Пока что, однако, реальность была такова, какова была, и заносчивая, самодовольная аристократия иногда пыталась даже доказывать, что на нее не распространяются святые предписания и запреты Инквизиции. Поэтому возникали разногласия и недоразумения, когда эти ошибочные мнения нам приходилось объяснять слишком уверенным в себе благородным в подземельях, допросных комнатах или на кострах... Но, Богом клянусь, это случалось не так уж часто, как могло бы случаться.
  
  Вид зала заседаний ратуши превзошел мои ожидания, потому что, хотя я и знал, что члены совета любят роскошь, я не думал, что до такой степени. Кроме того, Вейльбург не был ведь ни большим городом, ни крупным центром торговли или производства. Конечно, он ни в коем случае не был бедным, но по сравнению с таким Кобленцем, Аахеном, Кёльном, Любеком, не говоря уже об Энгельштадте или Хез-Хезроне, он мог сойти за бедного и застенчивого родственника из провинции.
  
  По обеим сторонам помещения стояли мраморные статуи одиннадцати апостолов, к числу которых был присоединен, как я с удовлетворением констатировал, Марк Квинтилий, уважаемый нами товарищ и друг Иисуса Христа, завоеватель Рима и основатель Святого Официума. А стена напротив входа была от самого верха до самого потолка застеклена витражами, изображающими Иисуса, парящего над землей во главе небесной армии Ангелов. Поскольку зал заседаний был обращен окнами на юго-запад, теперь клонившееся к закату солнце оживляло и расцвечивало цветные стекла оранжево-красными бликами, а мечи в руках Ангелов, казалось, пылали пурпуром. А когда я поднял взгляд вверх, я увидел, что овальный, полусферический потолок украшен фресками, изображающими армию Ангелов, сражающуюся с демонами. Я должен был признать, что все это было не только красиво, но и прямо-таки ослепительно роскошно.
  
  - Над этими фресками два года работали художники под руководством самого мастера ван Эйка, - похвастался Цолль, глядя на расписанный яркими красками овальный потолок зала. - Ну да это было давно, вы тогда, наверное, и не знали, что существует такой город, как наш.
  
  - Этот зал, должно быть, стоил целое состояние, - сказал я.
  
  - Он будет служить нам и нашим преемникам десятки лет, - серьезно заметил Цолль. - Потому что ведь не о нашем удобстве и не о нашем великолепии здесь речь, а о славе города. Чтобы каждый, кого мы принимаем в ратуше, знал, что имеет дело не с кем попало. И чтобы мы сами, встречаясь здесь, напоминали себе, что мы - не кто попало и не какому-то захудалому городу служим.
  
  Очень серьезно, достойно и мудро прозвучала эта речь, аж не подобающая грубоватому и, казалось бы, грубо отесанному члену совета. Я кивнул. Цолль перевел взгляд на большой дубовый стол, окруженный высокими стульями, резными и обитыми зеленым бархатом.
  
  - Круглый стол должен символизировать, что все мы, члены совета, равны друг другу, - с гордостью в голосе пояснил он. - А бургомистр избирается нами.
  
  - Primus inter pares (Первый среди равных), - заметил я.
  
  Член совета посмотрел на меня с непониманием.
  
  - Первый среди равных, - сказал я. - Так велел называть себя император Рима Октавиан, провозглашая тем самым, что он ни в чем не лучше римских сенаторов.
  
  - Так и мы считаем, - серьезно согласился со мной Цолль. - А когда бургомистр нас не устраивает, то мы в любой момент можем избрать себе нового.
  
  Мы обошли зал кругом, и Цолль еще уговорил меня сесть в кресло бургомистра.
  
  - Удобное, да? - спросил он с таким удовлетворением, будто сам это кресло вырезал, собрал и обил мягкими подушками.
  
  - Очень удобное, - заверил я.
  
  Потом мы уже направились к двустворчатым дверям, но, не успев переступить порог, член совета на мгновение остановился. Он полез за пазуху и вытащил большой, пухлый кошель из красной камки, обшитый золотой нитью.
  
  - Держите, - прямо сказал он. - А если понадобится больше, не стесняйтесь сказать. Город с радостью вам услужит, потому что времена тяжелые, а расходы могут быть большими.
  
  Конечно, глава цеха мясников давал мне не свои деньги, а, вне всякого сомнения, и сам акт их дарения, и размер суммы были согласованы с другими членами совета. Было бы невежливо проверять при нем, как высоко оценили отцы города помощь Святого Официума, но мне самому было интересно, содержит ли кошель пустячное серебро или же он полон золотых византийских монет с изображением сурового василевса или толстых, тяжелых гульденов с императорской короной и портретом светлейшего государя. Я искренне надеялся, что речь идет о второй возможности.
  
  Я спрятал кошелек в потайной карман.
  
  - Уверяю вас, вы сделали хорошую инвестицию, - сказал я.
  
  - Мы все на это надеемся, - ответил он.
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  
  ГРАФ АРНУЛЬФ ФОН БЕРГ

  
  Даже в скорбные времена, когда царствовала кашлюха, а город был оцеплен и закрыт на карантин, даже во времена всеобщего гнева и интриг, даже во времена тревожного ожидания - что принесет завтрашний день и не окажется ли он куда хуже сегодняшнего, - даже в эти самые времена в жизни инквизитора случались эпизоды забавные, а порой и веселые. Так вот, случилось, что на улице неподалеку от рыночной площади, где-то между церковью Божьей Матери с Мечами и церковью Святого Петра Обезглавленного, я наткнулся на одного прохвоста. Тот с громкими криками с остервенением и злобой пинал нищего. К счастью, не слишком умело, но, без сомнения, весьма сильно. Так уж вышло, что нищего этого я знал и почитал человеком вполне достойным, а потому не собирался дозволять подобного с ним обращения. Да и вообще, я был последним, кто одобрил бы акт бессмысленного насилия, когда молодой, гневный детина безнаказанно измывается над старым, безобидным недотепой. Посему я подошел к нападавшему, схватил его за руку и сломал ее в запястье. Он застонал от боли и неожиданности, пошатнулся и прислонился к стене, а затем, уже с яростным воем, левой рукой выхватил из-за пояса нож.
  
  - Не делай этого, - спокойно предостерег я.
  
  Он неосмотрительно (а может, наоборот, предусмотрительно) взглянул мне прямо в глаза. Он колебался, его вооруженная рука описала в воздухе неуверенный круг, после чего выражение его лица резко изменилось. Громила пробормотал какие-то страстные слова, которые могли быть и проклятием, вложил клинок в ножны, повернулся и быстро, почти бегом, удалился. Я подошел к нищему, который все еще неподвижно лежал на земле, свернувшись клубком и прикрывая голову руками.
  
  - Вставай, Клаус, - мягко велел я. - Его уже нет. Он ушел.
  
  Через мгновение тот слегка приподнялся, неуверенно выглянул, все еще защищая голову, потом уже смелее огляделся по сторонам. Он вздохнул, а после глубоко и мучительно закашлялся.
  
  - Как же вы это сделали, что он ушел? - спросил он.
  
  - А, я просто попросил его, - ответил я.
  
  - Ага, ага, - кивнул он. - Весьма вам обязан. Весьма. Только одно вам скажу, господин инквизитор, будьте осторожны, ибо это очень опасный человек, - предупредил он меня.
  
  Я кивнул.
  
  - Знаю, - ответил я. - Потому и был осторожен.
  
  - Надеюсь, вы были с ним вежливы, чтобы он вас случайно не запомнил!
  
  - О, не беспокойтесь, - улыбнулся я. - Можете не верить, но когда я хочу, то бываю сладок, словно мед с вареньем. Таким я и был с этим человеком.
  
  - Ох, и хорошо, а то не хотелось бы, чтобы у вас из-за меня были неприятности.
  
  - Ни о каких неприятностях и речи быть не может, - заверил я его. - Он тебе ничего не сделал? Кости целы?
  
  Клаус широко улыбнулся, обнажив серые и раскрошившиеся лопаты зубов до самых синих десен.
  
  - Благодарю, что спрашиваете, но он мне ничего не сделал. Скажу вам даже по секрету, - он понизил голос, - он и не смог бы мне ничего сделать.
  
  - Это почему же? Тебя охраняют некие магические силы, амулеты или талисманы? - спросил я с издевкой.
  
  Он лишь в знак отрицания замахал руками и презрительно фыркнул, после чего, пыхтя и постанывая, встал на ноги. Он повертел головой туда-сюда, словно проверяя, хорошо ли она еще держится на плечах, и наконец взглянул на меня.
  
  - Этого негодяя не существует, господин инквизитор, как не существует и самого Вейльбурга.
  
  - Тебя, часом, не слишком сильно ударили по голове?
  
  Он понимающе улыбнулся.
  
  - Подумайте, инквизитор, раз этого города не существует, и людей, в нем живущих, не существует, то и вы сами, простите за прямоту, тоже не существуете, вместе с вашей шуткой о сильном ударе по моей голове. Точно так же не существует и всего мира со всеми его недостатками, несчастьями и катаклизмами, как и с этой жуткой и проклятой кашлюхой...
  
  Я кивнул.
  
  - Весьма остроумно, - заключил я. - Что же тогда существует?
  
  - Я, - с гордостью ответил он, выпятив хилую грудь. - Существую я и мое, о да, сколь богатое воображение, которое сотворило этот мир - то ли для забавы, то ли для науки, то ли по какой-то случайности... - Он на миг задумался. - Или из извращенной злобы, - добавил он.
  
  Ну надо же, передо мной был самый настоящий философ! Такова была и вся наша Империя, где мыслителя можно было встретить прозябающим на улице и питающимся отбросами, в то время как тупоголовые ослы нежились во дворцах. Впрочем, так было всегда, и я не думал, что мир изменится через сто или даже пятьсот лет. Я даже опасался, что в будущем тупоголовым ослам будет житься еще вольготнее, чем сегодня.
  
  - Что ж, в ваших размышлениях я вижу отголоски учения софиста Горгия, - заметил я.
  
  Он посмотрел на меня с подозрением, словно я сказал нечто, способное причинить ему вред или обиду.
  
  - Кого-кого? - встревоженно спросил он.
  
  - Горгия, - повторил я. - Был такой греческий философ. Жил тысячи две лет назад, а то и раньше.
  
  - А раз умер, то земля ему пухом, - милостиво позволил Клаус. - Но вы ведь ничего не скажете, правда? А то я всю эту концепцию сам придумал, вовсе не слушая того грека, о котором вы говорите. Да и был он, поди, язычник, а не добрый христианин, как я...
  
  - Боюсь, во времена, когда он жил, у него не было ни малейшего шанса стать христианином, - ответил я. - По той причине, что Господь наш тогда еще не соизволил родиться.
  
  - Хм-м, да, - кивнул он. - Можно сказать, в какой-то мере этот Горгий оправдан в своем язычестве. Но вы ведь ничего не скажете, правда? - Он снова бросил на меня проницательный взгляд.
  
  - Увы, для людей, знакомых с античной философией, тезисы Горгия, хоть и очевидно ошибочные и изворотливые, не являются чем-то удивительным, - промолвил я. - Так что вам будет трудно отстоять свое авторство.
  
  Он погрустнел, но тут же его грязное лицо просияло в улыбке.
  
  - "Для людей, знакомых с античной философией", - так вы сказали, верно?
  
  - Именно так я и сказал.
  
  - А кто из этих оборванцев знает античную философию? - Он пренебрежительно махнул рукой.
  
  - Я бы все же советовал вам проявлять умеренность и сдержанность в провозглашении столь радикальных тезисов, - серьезно порекомендовал я.
  
  Он съежился.
  
  - Но я бы никогда ни в чем не посмел перечить нашей святой вере, господин инквизитор, - пролепетал он.
  
  - Вы меня не так поняли, - я поднял руку успокаивающим жестом. - У инквизиции есть дела поважнее, чем беспокоиться о вашем представлении о мире, или, скорее, об иллюзии, за которую вы этот мир принимаете. Однако я, как ваш друг, опасаюсь, что вы можете встретить людей, которые весьма убедительно, хоть и неприятно для вас, захотят доказать вам, что они очень даже существуют, и что их действия могут иметь большое влияние как на материю неодушевленную, так и, что в вашем случае может быть особенно неприятно, на материю одушевленную.
  
  Он мгновение переваривал мои слова и, наконец, глубоко вздохнул.
  
  - Вы просто хотите сказать, что мир еще не готов, - грустно и серьезно произнес он. - Может и так, может и так...
  
  Затем он окинул меня испытующим, оценивающим взглядом, медленно смерив с ног до головы. Он кивнул сам себе, словно этот осмотр подтвердил его прежние подозрения.
  
  - Должен признать, я вас неплохо себе выдумал, - с важностью и удовлетворением заявил он.
  
  Услышав эти слова, я доброжелательно улыбнулся и покинул его, тем более что близился конец мессы, а значит, и время, когда народ повалит из церквей - время, требующее от всякого нищего более усердной, чем обычно, работы. Я не хотел мешать Клаусу, тем более что и сам спешил: в Святом Официуме у меня была назначена встреча. Мне предстояло беседовать с графом Арнульфом фон Бергом, который изъявил желание меня видеть. А поскольку принадлежал он к великому роду, то, хоть и нельзя было сказать, что "его желание для меня закон" (ибо никто, кроме начальства, не может приказывать инквизиторам), мне все же было любопытно, чего он от меня захочет и каковы причины этого внезапного стремления познакомиться с чиновником Инквизиции.
  
  Когда я вошел в здание Святого Официума, мне сообщили, что граф ждет уже несколько минут, и я подумал, что это весьма неплохо - пусть немного поупражняется в терпении. В конце концов, просителем был он, это он хотел видеть меня, а не я его, так что я счел, что будет правильным, если с самого начала иерархия в наших взаимоотношениях будет раз и навсегда установлена.
  
  ***
  
  Граф Арнульф фон Берг был мужчиной в расцвете сил, рослым, светловолосым, с открытым и располагающим к себе лицом. У него были широкие плечи, тонкая талия и икры, чью исключительную стройность воспевали в эпиграммах (правда, эпиграммы эти сочинялись по его собственному заказу, но, тем не менее, графу и впрямь было чем похвастаться в этом отношении, и он любил щеголять в обтягивающих чулках). Арнульф фон Берг производил впечатление доблестного офицера, и я даже мог представить его позирующим для батального полотна в образе князя, стоящего на холме и отдающего приказ войскам. В действительности же - и это хороший пример того, сколь обманчива бывает внешность, - граф был мотом, пьяницей, бабником, лжецом, а также шельмой и забиякой, для которого человеческая жизнь стоила ровно столько, сколько за нее платили. Он никогда не командовал не то что армией, а в лучшем случае шайкой слуг, посланных напасть на кого-то, кто навлек на себя гнев его нанимателя. Одно, впрочем, следовало признать: трусом он не был. Ссоры с ним остерегались, ибо он был искусным и безжалостным дуэлянтом, который не только в совершенстве владел мечом и рапирой, но, как я знал, брал уроки у некоего польского мастера фехтования и весьма ловко обращался с саблей.
  
  - Да будет прославлен Иисус Христос, - произнес он с серьезной учтивостью в голосе, едва завидев меня.
  
  Разумеется, его учтивость не простиралась настолько, чтобы встать с кресла. Но я того от него и не ожидал.
  
  - Во веки веков, аминь, - ответил я. - И прежде чем я спрошу, чему обязан честью вашего визита, господин граф, и чем могу быть вам полезен, позвольте узнать, не могу ли я вас чем-нибудь угостить? Быть может, вином или наливкой?
  
  Он с улыбкой взглянул на меня.
  
  - Полагаю, бутылочка монастырской наливки не повредила бы двум столь благочестивым людям, как мы.
  
  - В таком случае, уже несу, - пообещал я.
  
  Я прошел в кладовую и достал из шкафчика бутыль прославленного ликера из одного подальпийского монастыря, чьи монахи славились изготовлением настоек. Я подобрал нам два хрустальных бокала, формой напоминающих распустившийся цветок каллы, с тонкими, увитыми золотом ножками.
  
  Когда я вернулся, граф одобрительно кивнул, поднял сосуд и рассмотрел его на свет.
  
  - Флорентийский хрусталь, я полагаю, - изрек он.
  
  Угадать в этом случае было нетрудно, ибо все самые прекрасные хрустальные изделия и вправду происходили от мастеров из Флоренции. И хотя их пытались подделывать в других итальянских городах и даже в Империи, никому так и не удавалось достичь этого искусного сочетания хрупкости и прочности.
  
  Я откупорил бутылку и слегка взболтал ее. Поднес к носу, чтобы как следует ощутить аромат.
  
  - Представьте себе, господин граф, что эта наливка изначально создавалась как лекарство от малярии, - сказал я.
  
  Фон Берг посмотрел на меня так, словно не был уверен, не издеваюсь ли я, после чего подождал, пока я наполню нам бокалы. Затем он поднял свой, понюхал напиток, смочил в нем губы, распробовал и, наконец, надолго прикрыл глаза.
  
  - Я бы мог болеть малярией, - объявил он наконец.
  
  - Разделяю мнение господина графа, - с улыбкой ответил я.
  
  Он попробовал снова, на сей раз смелее наклонив сосуд.
  
  - Я чувствую мед, анис, мяту, шафран и можжевельник, - вынес он вердикт. - Подскажете, что с остальным?
  
  - Насколько я знаю, здесь еще есть гвоздика, мускатный орех и дягиль, - пояснил я. - Но что кроме этого? - Я развел руками. - Этого не знает никто, кроме создателей рецепта.
  
  - Быть может, и благодаря нашей кашлюхе появится ликер столь же изысканный, который сперва будет считаться лишь лекарством, а затем послужит целям более возвышенным... - сказал он.
  
  Он снова поднял бокал, но на этот раз не чтобы пить, а чтобы направить его в мою сторону. Мы легонько чокнулись под тихий, нежный звон хрусталя.
  
  - Вот именно, кашлюха, - произнес он, отставив сосуд. - Не скрою, тяжкие времена настали для всех нас из-за этой проклятой заразы. Согласитесь со мной, мастер Маддердин?
  
  - Что поделать? - ответил я. - Вместо того чтобы сетовать, лучше благодарить Бога, что Он испытывает нас столь умеренно.
  
  Фон Берг воздел руки над головой, словно священник в пылкой проповеди, сетующий на грехи паствы.
  
  - О, поверьте мне, всякий, кто читал "Пелопоннесскую войну" Фукидида, обращая внимание на отрывки об афинской чуме, тот воистину благодарит Господа нашего и Творца, что Он испытывает нас всего лишь кашлем, - с пафосом изрек он.
  
  Ну надо же, господин граф, оказывается, знаком с трудом греческого историка. Прекрасно. Но, в конце концов, он происходил из уважаемой и богатой семьи - насколько я знал, гордой и высокомерной, но по меркам нашего дворянства даже довольно порядочной, и лишь он один выродился, словно паршивая овца. Мне также казалось, что его лишили наследства и он стал персоной нон грата в замке фон Бергов, но поручиться за то, что я помню верно или что сведения эти правдивы, я бы не мог.
  
  - Другое дело, что слишком уж часто этот кашель заканчивается легочным кровотечением и удушьем, - добавил фон Берг и вздохнул. - И знаете, если бы эта мерзкая хворь поражала только чернь. Пфф, - фыркнул он. - Они и так плодятся как крысы, так что невелика была бы потеря. А ведь таким людям, как мы с вами, плебеи нужны лишь для того, чтобы прислуживать нам в том, в этом или в ином.
  
  Ого, господин граф, очевидно, пытался мне польстить, удостоив чести оказаться с ним в одном предложении. "Мы с вами", ха! Будь я благодушным простаком, то, услышав эти слова, покраснел бы от гордости и, скромно потупив взор, пытался бы унять благодарный трепет сердца. Но поскольку я был инквизитором, я слушал его спокойно, с вежливо-равнодушным выражением лица.
  
  - А знаете, - продолжал фон Берг, - я пытался покинуть этот проклятый город? Да-да, пытался. И меня, даже меня, - с возмущением повторил он, - развернули с дороги под угрозой пристрелить на месте. Вы можете себе это представить? Пристрелить фон Берга?!
  
  - Я уже слышал о подобных случаях, - ответил я. - Хотя дело никогда не касалось человека столь знатного и уважаемого рода, как ваш, господин граф.
  
  - Вот именно, вот именно, - он покачал головой. - Никакого понимания того факта, что для фон Бергов не действуют и даже не могут действовать те же законы, что для обычной, грязной черни... - Он быстро взглянул на меня. - Без обид, господин инквизитор, я не имел в виду вас, слуг Божьих, - добавил он.
  
  Я развел руками.
  
  - Наше происхождение, фамилии и роды, порой необычайно великие, а порой совсем малые, мы все оставили на пороге Святого Официума, - спокойно пояснил я. - В этой юдоли слез нас занимают не мирские споры о престиже и богатстве, а лишь смиренное служение Богу.
  
  Он кашлянул. Но, кажется, не от болезни, а чтобы скрыть внезапное замешательство.
  
  - Я уже свое отболел! - быстро воскликнул он, покраснев. - А говорят, кто раз переболел, тот больше не заболеет! Это просто, знаете ли, капля наливки не так в горло попала. Потому и кашлянул, ни по какой другой причине!
  
  Он с тревогой смотрел на меня, но я кивнул.
  
  - Разумеется, не всякий кашель - симптом смертельного недуга, - вежливо согласился я. - Хотя не далее как сегодня мне пришлось защищать одного человека, который поперхнулся, слишком жадно выпив холодной воды, и его кашель не понравился окружающим.
  
  - Вот о том я и говорю, - уже успокоившись, вздохнул фон Берг. - Если нас не убьет кашлюха, то ненависть с лихвой это восполнит, отправив всех нас в могилы.
  
  Что ж, надо признать, он изрек весьма разумные слова, ибо город все сильнее закипал от гнева. И из-за болезни, угрожавшей каждому жителю, и из-за этой адской блокады, длившейся уже несколько дней и многим усложнявшей жизнь. А даже если кому-то она и не мешала, даже если кто-то годами не высовывал носа за стены Вейльбурга, то теперь, когда путешествия официально запретили, именно этот кто-то начинал ощущать непреодолимое желание отправиться на прогулку за городские стены. А поскольку сделать этого он не мог, то от всего сердца поносил тех, кто ему эту восхитительную вылазку запрещал. Следует добавить, что царившие уже много-много дней адская жара и духота также не способствовали улучшению настроения. Я все чаще слышал тревожный шепот, который звучал примерно так: "Не дай Бог пожара, а то весь Вейльбург сгорит как сухая щепка".
  
  - Не то чтобы мне было жаль этот паршивый сброд, - продолжал фон Берг. - Но мы ведь знаем, что там, где вспыхивает бунт, достаться может и порядочным гражданам. Не так ли? - Он остановил на мне взгляд.
  
  - Несомненно, вы правы, господин граф, - без труда согласился я. - А что еще хуже, во время бунта события развиваются так быстро и непредсказуемо, что пострадать может любой, независимо от состояния и положения в обществе. Будем же надеяться, что ни до какого бунта у нас не дойдет.
  
  Он кивнул, а затем помолчал немного. Наконец, он заговорил серьезным голосом:
  
  - Мне пришло в голову, господин инквизитор, что раз уж мы оказались в столь неприятном положении, то умный человек не только старается, чтобы неприятность эта была как можно меньше, но и думает над тем, как извлечь из неудобств выгоду.
  
  - Так и рождаются великие состояния, - я кивнул, чтобы побудить его к дальнейшим откровениям. - Кто вовремя подумал и собрал зерно в амбары, тот обогатится во времена великого голода.
  
  - Вы думаете, в нашем городе разразится голод? - обеспокоился он.
  
  - Я скорее рассматривал эти слова как метафорический пример предусмотрительности перед лицом грядущей катастрофы, - ответил я. - Ибо, честно говоря, не думаю, что блокада продлится настолько долго, чтобы мы начали умирать от нехватки пищи.
  
  - Ну да, ну да...
  
  Он побарабанил пальцами по столу и сделал два небольших глотка наливки.
  
  - Восхитительно, - сказал он и кивнул. - Что за особое благословение у монахов, что именно из-под их рук выходят лучшие напитки?
  
  - Вероятно, у них так мало дел, что они могут полностью посвятить себя этому занятию, - заметил я. - Ведь в отличие от нас, им не нужно ни беспокоиться о том, как прожить следующий день, ни, живя в благословенном уединении, ежедневно якшаться с ближними.
  
  - Вот именно, вот именно, - вздохнул фон Берг. - Эти наши ближние порой как занозы под ногтем. Не правда ли, мастер Маддердин?
  
  Ого, если я хоть что-то понимал в жизни, то почтенный господин граф, очевидно, полагал, что я помогу ему вытащить какую-то занозу. Что ж, любопытно, как дальше пойдет наш разговор и примет ли он то направление, о котором я думал. Пока что я лишь серьезно ему кивнул.
  
  - Видите ли, мастер Маддердин, - продолжал граф, - я поспрашивал тут и там людей, сведущих в праве, и как-то так из их слов вышло, что сегодня в нашем городе именно вы можете всё... - Он вперил в меня искренний взгляд голубых глаз.
  
  - Всё может лишь Господь Бог, - ответил я.
  
  - Ох... - Он взмахнул руками. - Но вы здесь и сейчас можете очень многое, не так ли?
  
  - Достопочтенный господин граф, - начал я с серьезностью в голосе, - привилегии инквизиторов велики, особенно в моменты, когда под угрозой может оказаться благо нашей святой веры и благополучие народа Божьего. Но наши обязанности и связанные с ними ограничения, смею со всей силой утверждать, еще больше.
  
  Он помолчал мгновение, очевидно, размышляя, как мои слова соотносятся с планами, с которыми он сюда пришел.
  
  - Я хотел бы, чтобы вы помогли мне в одном деле, - наконец заявил он напрямик.
  
  - Господин граф, я буду счастлив небо вам преклонить, - заверил я и долил наливки в оба бокала.
  
  Он был достаточно умен, чтобы понимать, что эти слова ровным счетом ничего не значат, поэтому лишь сердечно улыбнулся.
  
  - Я был бы вам безмерно благодарен, если бы вы провели меня на ежегодное собрание городского совета, которое, как мне донесли, состоится через две недели, - сказал он.
  
  Совет нашего города, конечно, собирался чаще, чем раз в год, но это июльское заседание всегда было самым важным, и на нем решались не только значимые для общины дела, но и распределялись должности.
  
  Признаюсь, его просьба меня удивила, поскольку я ожидал не этого. Но именно кажущаяся незначительность этого желания меня и обеспокоила.
  
  - Прошу прощения, господин граф, но для чего я вам нужен? Разве не достаточно того, чтобы господин граф выразил желание присутствовать на таком заседании?
  
  Он пожал плечами.
  
  - Мастер Маддердин, нечего скрывать, эти мещане ненавидят меня, как бешеную собаку, - честно пояснил он.
  
  Что ж, учитывая размер его долгов, нежелание их платить и количество затеваемых им потасовок, это чувство было, вероятно, вполне обоснованным.
  
  - Они меня даже в ратушу не пустят, не говоря уже о зале заседаний, - добавил он.
  
  Я помолчал мгновение.
  
  - Видите ли, господин граф, я усматриваю в этом одно неудобство, - начал я. - Я бы не хотел оказаться в ситуации, когда на заседании городского совета услышу из уст господина графа слова, которые меня удивят.
  
  - То есть, вы хотите знать, каковы мои намерения? - Он смотрел на меня холодно и без улыбки.
  
  - "Хочу" - неподходящее слово, - ответил я. - А вот "должен" - слово подходящее.
  
  - Почему бы и нет? Я могу вам все рассказать. - Он снова пожал плечами.
  
  - Добавлю лишь, - спокойно промолвил я, - что если бы господин граф вдруг передумал и сказал на совете иные слова, нежели те, которыми соизволит со мной сейчас поделиться, это вызвало бы мое, мягко говоря, глубокое огорчение...
  
  Я надеялся, что он достаточно разумен, чтобы серьезно отнестись к моей просьбе о честности. С другой стороны, у него было уже столько врагов, что он мог счесть, что одним больше, одним меньше - роли не играет. В этом он бы сильно ошибся, ибо сделать своим врагом инквизитора еще никому не шло на пользу.
  
  - Я буду с вами честен, как на святой исповеди, - произнес он, приложив руку к груди. - Я должен вызвать на поединок одного человека, и сделать это я должен именно на заседании совета, и нигде больше.
  
  - Я слышал, что в бою на рапирах вам нет равных, господин граф, - учтиво заметил я. - Я так понимаю, этот публичный вызов должен заставить его не отказаться.
  
  - Вы попали в самую точку, мастер Маддердин, - он указал на меня пальцем.
  
  - Простите мое невежество в правилах дуэли, но разве для представителя столь высокого рода, как ваш, поединок с мещанином, пусть даже самым знатным, не является уроном для престижа?
  
  Он кивнул с великим достоинством.
  
  - Разумеется, вы правы, - признал он. - Вся загвоздка в том, что человек, которого я хочу вызвать, был облагорожен императором, что в прошлом году утвердил Ландтаг. Разумеется, рядом с фон Бергами этот облагороженный плебей выглядит как грязная свинья рядом с гордыми орлами, но... - он в очередной раз пожал плечами, - как-нибудь, с Божьей помощью, я пересилю отвращение, чтобы с ним сразиться...
  
  - Я так понимаю, господин граф уже пробовал иные способы склонить этого человека к поединку?
  
  На этот раз он рассмеялся, но тут же стукнул кулаком по столу.
  
  - Я посылал ему столь оскорбительные письма, что в любом достойном дворянине кровь бы закипела.
  
  - А публичный вызов на улице или на рынке, да хоть бы и в церкви, сопряженный с пощечиной, не принес бы ожидаемых результатов?
  
  - Может, и принес бы, кто его знает, - пробормотал он. - Вся беда в том, что эта каналья не выходит из дома. Понимаете? Никогда, - он очень сильно выделил слово "никогда", - не покидает принадлежащий ему дом.
  
  - Матиас Лёвенхофф, - произнес я, так как уже понял, о ком говорит фон Берг.
  
  - Да, Матиас Лёвенхофф, - согласился он.
  
  Лёвенхофф был человеком неприлично богатым, и даже странно, что он жил в такой дыре, какой - не будем скрывать печальной правды - был Вейльбург, вместо того чтобы проводить время в Кобленце, Энгельштадте или Хез-Хезроне. Тем более что во всех этих метрополиях его компаньоны или работники вели дела. А помимо богатства, он отличался еще и чудачеством. Чудачество это проявлялось, среди прочего, в том, что он годами не покидал своего дома. Что, впрочем, не мешало ему успешно управлять процветающей компанией.
  
  - Вы полагаете, Лёвенхофф появится на заседании совета? - спросил я.
  
  - Он появляется на нем каждый год. Насколько я знаю, июльское собрание в ратуше - единственная причина, которая успешно вытягивает его из добровольного заточения, в которое он себя заключил. - Фон Берг помолчал мгновение. - Лёвенхофф очень серьезно относится к этому курятнику, коим является Вейльбург, - добавил он.
  
  Я помолчал, молча отпив глоток наливки, чтобы фон Берг думал, будто я собираюсь с мыслями. Разумеется, мне не нужно было размышлять, чтобы понять, что я ему откажу, однако я хотел, чтобы он заблуждался, будто этот отказ потребовал от меня раздумий. Я не видел ни одной причины неприятным образом вмешиваться в дела городского совета, приводя на его заседание ненавистного и презираемого дворянина. Это бы паршиво испортило мне репутацию, а хотя меня и не волновало, что обо мне думают ближние, такое дурное мнение могло бы затруднить мою инквизиторскую деятельность. Как я уже упоминал, инквизиторам приходилось как-то уживаться с властями городов, в которых они располагались. И как Святой Официум, так и городские советы старались не делать друг другу необоснованных пакостей. А введение графа на заседание, которое привело бы к поединку с самым знатным гражданином Вейльбурга, как я полагал, непременно было бы сочтено именно такой пакостью.
  
  С другой стороны, отказывать графу немедленно, здесь и сейчас, было бы вовсе неразумно. Людей не следует отталкивать категорическими отказами, лучше через некоторое время с болью признать, что мы не можем им помочь, и выражать эту невозможность с такой скорбью, чтобы они сами начали нам сочувствовать.
  
  - Разумеется, в обмен на оказанную мне любезность я готов помочь Святому Официуму значительным пожертвованием, - с сердечной улыбкой добавил фон Берг.
  
  Поскольку он, вероятно, удивился бы, не спроси я, о какой сумме идет речь, я вежливо задал ожидаемый им вопрос.
  
  - Тысяча крон, - беззаботным тоном ответил он.
  
  Ха, так теперь у меня была уже тысяча причин, чтобы провести фон Берга в ратушу! Что, впрочем, не меняло того факта, что причины эти были по-прежнему недостаточными. Но сумма, заявленная графом, была еще одним поразительным моментом в нашем разговоре. Ибо откуда у лишенного наследства и по уши в долгах отребья вроде фон Берга могла быть тысяча крон? Тысяча крон - это огромная сумма, дорогие мои. Поистине огромная. Большинство граждан нашей благословенной Империи за всю жизнь не то что в руках не держали, но даже не видели столько монет.
  
  - Необычайно щедрое предложение, - учтиво произнес я.
  
  Он ответил на мое замечание небрежным кивком.
  
  - Разумеется, она будет выплачена с одной оговоркой, - добавил он. - Я смогу передать ее только в том случае, если Лёвенхофф появится на заседании совета, и благодаря этому я смогу его вызвать.
  
  Выплачена или не выплачена, подумал я. Ибо когда граф фон Берг осуществит свой план, он сможет беспомощно развести руками и заявить, что сейчас у него, конечно, нет наличности, но когда-нибудь он ею обзаведется. Или, если он захочет быть очень вежливым, выпишет мне вексель, который, разумеется, как и все его бумаги, не будет иметь покрытия.
  
  - Всю сумму я готов уже сейчас внести на депозит во флорентийскую контору, - добавил фон Берг, словно читая мои мысли. - С распоряжением о выплате по наступлении оговоренных обстоятельств.
  
  Надо же! Так у почтенного господина графа действительно была тысяча крон! Да если бы его кредиторы об этом узнали, они бы содрали с него эти деньги вместе с одеждой и кожей. Теперь мне снова пришлось задать себе вопрос, который я уже задавал: откуда у такого погрязшего в долгах отребья, мота, гуляки и транжиры могла быть тысяча крон? Ответ был более чем прост: кто-то пообещал ему эти деньги за убийство Лёвенхоффа. Очевидно, скрывающийся богач кому-то так сильно мешал, что стоило потратить целое состояние на интригу, в результате которой этот затворник покинул бы нашу несчастную юдоль слез. Ведь убить человека, не появляющегося на публике, не так-то просто. Да, можно попытаться его отравить, но для этого нужно получить доступ в его дом, подкупить слуг, а в случае провала - рассчитывать на исключительно жестокую кару. Ибо в нашей правовой и гнушающейся преступлениями Империи отравителей особенно не любили. И чтобы продемонстрировать это отвращение, законодатели велели варить их заживо в масле. И скажу я вам, что если палач был искусен, то жертву варили так медленно, что она еще могла наблюдать, как с ее ступней и икр плоть отходит от костей. Так что попытка отравления несла с собой немалый риск. А поединок? Что ж, это был чистый, законный и освященный обычаем способ избавиться от врага. А если ты был таким искусным фехтовальщиком, как фон Берг, то это был к тому же способ, почти не несущий с собой никакого риска. Конечно, любой, даже самый опытный мастер, может оступиться или поскользнуться, по неосторожности или из-за пренебрежения противником, и в тот же миг получить смертельный удар, нанесенный даже неумелой рукой. Но давайте согласимся, что вероятность такого события была даже не незначительной или ничтожной. Она была подобна одной затерявшейся блохе в свалявшейся медвежьей шерсти. Вопрос был лишь в том, не проигнорирует ли Лёвенхофф скандалящего фон Берга? Конечно, быть униженным на глазах всего совета - удовольствие сомнительное, но, с другой стороны, стали бы горожане винить его за то, что он не подчинился требованию человека, которого все презирали?
  
  - Итак, вы полагаете, господин граф, что Лёвенхофф не откажется от поединка перед лицом оскорбления в присутствии советников?
  
  - Нет, не откажется, - решительно заявил фон Берг.
  
  - Могу я спросить, почему господин граф питает столь великую веру в смелость или же в чувство чести Лёвенхоффа?
  
  - Ни смелости, ни чести у этой свиньи нет, - сказал фон Берг и махнул рукой с презрительным выражением лица. - Это дела, мастер Маддердин. Если Лёвенхофф опозорит себя отказом, то помолвка его дочери будет расторгнута. А дочь он любит больше всего на свете.
  
  - Он любит брак дочери больше, чем собственную жизнь?
  
  - Жизнь? - изумился фон Берг. - Я бы никогда не вызвал Лёвенхоффа на поединок не на жизнь, а на смерть, потому что он бы выставил замену. - Он поморщился. - Что было бы, к сожалению, в соответствии с законом и обычаем, - неохотно добавил он.
  
  - Так что же?
  
  - Поединок до первой крови. - Граф развел руками и улыбнулся. - А от такой сатисфакции, как всем известно, может отказаться только негодяй, каналья, прохвост и исключительный трус.
  
  - Понимаю, - кивнул я.
  
  Мне не нужно было объяснять, что фон Берг, фехтовальщик необычайно искусный, намеревался сделать так, чтобы принцип "до первой крови" одновременно означал "до последнего вздоха". Нанести точный выпад в сердце при его мастерстве, вероятно, не составило бы большой проблемы, а кроме того, смерть приходила ведь не только от ударов в сердце. Достаточно было пробить желудок или печень, или продырявить кишки, в которые позже попала бы зараза. Да, да, мы, люди, были слеплены из очень непрочного материала. И хотя как инквизитор я знал, что некоторые поразительно долго умеют цепляться за жизнь, я также знал, что порой достаточно глупой неосторожности, чтобы их этой жизни лишить.
  
  - Это дело чести, - заявил фон Берг, на этот раз высокомерным тоном.
  
  - Разумеется, - ответил я. - Правда, мы, инквизиторы, сложили происхождение, честь и все мирские желания к подножию Алтаря Господня, но мы все еще помним и прекрасно понимаем чувства, которыми руководствуются обычные люди.
  
  Даже если графа фон Берга, дворянина из рода, ведущего свои корни от основателей Рима, задело то, что рядовой инквизитор называет его "обычным человеком", он осторожно или учтиво не подал вида.
  
  Впрочем, я подозреваю, что ему так сильно была нужна моя помощь, что он позволил бы мне называть его хоть засахаренным мишкой, вырази я столь странное желание подобных словесных ласк.
  
  - Поверьте мне, - добавил я, - я не только большой ваш сторонник, но и, учитывая сумму, которую вы назвали, полагаю, что дело имеет немалую важность, а потому его решение будет мне особенно близко к сердцу.
  
  Фон Берг серьезно кивнул.
  
  - Однако вы должны простить меня за то, что я не дам вам ответа здесь и сейчас, - с величайшей учтивостью продолжил я. - Ибо мне нужно не столько обдумать ваше желание, сколько, как и подобает слуге Божьему, в смирении вымолить на то решение.
  
  Граф протянул ко мне руки.
  
  - Ничего большего мне и не нужно, - произнес он, сердечно сжимая мою ладонь в обеих своих.
  
  Мы поднялись из-за стола и еще мгновение стояли, не разжимая рукопожатия, словно мы были товарищами, чьи сердца кровью обливаются при расставании. И которые тоскуют друг по другу не только в печальном одиночестве, но даже при одной мысли о том, что могут сейчас потерять друга из виду.
  
  - Надеюсь, мы станем друзьями, господин инквизитор, и дела наши сложатся к обоюдной выгоде.
  
  Что за проклятие, что с тех пор, как наш город переживает невзгоды и закрыт на карантин, все окрестные негодяи хотят со мной подружиться, подумал я. Но вслух лишь сердечно произнес, что дружба столь значительной и почтенной персоны - для меня истинная честь. И так мы расстались под взаимные заверения в симпатии и уважении, доверяя друг другу ровно в той же степени, в какой змея доверяет мангусту, и наоборот.
  
  
  
  

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  
  ВЕСЁЛАЯ ВДОВУШКА

  
  Если бы кто-нибудь когда-либо вздумал описывать историю моей жизни (хотя, признаться, не ведаю, зачем бы он это делал, ведь хваля меня, он повергал бы меня в смущение, а порицая, пятнал бы доброе имя Святого Официума, а с ним и нашей благословенной веры), то, полагаю, он мог бы изумиться, сочтя меня одним из тех незадачливых мужчин, что влачат унылое существование в скорбном одиночестве и безбрачии. Однако это было бы неправдой. Да, после долгой, длившейся более года болезни я и впрямь не испытывал особого влечения к женскому обществу - будь то неопытная девица или искушённая в любовных баталиях дама. Не то чтобы женщины меня отталкивали, нет - скорее, не находилось ничего, что притягивало бы меня с достаточной силой. Словно меня поглотило странное чувство одиночества и пустоты, которую ничем не заполнить. Это чувство скорби и пустоты не проходило, хотя со временем, казалось, притуплялось. Но вот в Вейльбурге я повстречал очаровательную шалунью, решившую разделять со мной некоторые вечера и ночи. Её игривый нрав не уступал темпераменту, а красота превосходила и то, и другое. Конечно, если кому-то по душе светловолосые херувимы с фарфоровыми личиками и огромными голубыми глазами. Что ж, она, быть может, и не была моим идеалом, но, как гласит старая поговорка, самая красивая девушка - та, что согласна и под рукой. Моя же прелестная юная горожанка была весьма расположена ко мне, особенно потому, что раннее вдовство оставило ей изрядное состояние, немало свободы и телесные страсти, столь пылкие, что отказываться от них она не желала.
  
  Так что, к счастью, не все мои дни были скучны и похожи один на другой, словно тараканы под половицей. Однажды утром я проснулся в уютной постели, укрытый мягким пуховым одеялом, с гудящей головой, покоящейся на груди моей возлюбленной - не стану скрывать, одного из самых прекрасных созданий, что я видел в нашем городе. Как я уже говорил, её светлое лицо, золотые локоны вокруг головы и прозрачные голубые глаза, такие большие, словно вечно удивляющиеся миру, не были, по моему мнению, совершенством. Но следует признать, что моя возлюбленная была необыкновенно стройна и изящна. А там, где женщине пристало иметь округлости и мягкость, у неё этого было более чем достаточно. Теперь она уже проснулась и смотрела на меня с лёгкой улыбкой, нежно перебирая мои волосы пальцами.
  
  - Доброе утро, господин инквизитор, - произнесла она тепло.
  
  - Доброе утро, моя красавица, - ответил я и, положив голову на её грудь, добавил к этому ещё и руку.
  
  Я бросил взгляд на ставни.
  
  - Уже поздно? - спросил я.
  
  - Слышала, как в церкви били девять, - ответила она.
  
  - Поздно, - вздохнул я.
  
  - Останешься на завтрак? - спросила она.
  
  Я схватил её и перевернул так, что она оказалась на мне. Её груди заколыхались перед моим лицом, а я крепко обхватил её за бёдра.
  
  - Тебя съем на завтрак, - решил я.
  
  Она застонала и вцепилась ногтями мне в плечи. Устроилась поудобнее и сначала двигалась сильно, но медленно, а затем ускорилась. На её лице проступил румянец, так свойственный светлокожим девицам, когда в них внезапно пробуждается страсть - будь то страсть любовная или гнев.
  
  - Каська заболела, - сказала она, всё сильнее краснея и прерывисто дыша. - Кашляла, кашляла, а теперь лежит, будто мёртвая. Приходится всё делать самой. - Она глубоко вздохнула. - Сильнее! - воскликнула.
  
  И так уж вышло, что о больной Каське мы больше не говорили, погрузившись в материю, где язык тела важнее слов. Прошло добрых полчаса, прежде чем мы, вспотевшие, замерли, прильнув друг к другу так близко, что наши кожи слиплись, словно на миг мы стали единым целым. Девушка закинула ногу мне на бедро.
  
  - Я кричала? - спросила она, тяжело дыша.
  
  - Как одержимая, - ответил я с улыбкой и добавил: - Люблю, когда ты кричишь.
  
  - Соседи, поди, считают меня какой-нибудь шлюхой... - Она помолчала. - Почему ты не приходишь чаще?
  
  - Дела, - сказал я. - А теперь ещё хуже, чем было. Нас осталось только трое во всём городе.
  
  Она молчала некоторое время.
  
  - Люди вокруг умирают, - наконец произнесла она с грустным спокойствием. - Я тоже боюсь, что умру.
  
  - Ты молода и сильна, - сказал я. - Ты точно не умрёшь.
  
  - А Каська, похоже, умирает, - вздохнула она.
  
  Я знал эту Каську - вернее, видел её пару раз. Здоровая деревенская девка с лицом красным, как свёкла, и большими руками. В доме моей возлюбленной она занималась всем - от уборки до готовки. И даже научилась так подавать на стол, чтобы не посрамить хозяйку перед гостями.
  
  - Был у неё лекарь? - спросил я.
  
  Она пожала плечами.
  
  - Лекари дорого берут, а она мне ни сестра, ни подруга, - холодно ответила она. - Будет с ней, как Бог решит. Но я за неё молюсь. - Она на миг прикрыла глаза, о чём-то задумавшись. - Если не забуду, - честно добавила. - Но чаще не забываю.
  
  - У тебя доброе сердце, - похвалил я и скользнул рукой между её бёдер.
  
  - Снова? - спросила она с притворным ужасом и быстро повернулась ко мне спиной. - Но теперь ты уж постарайся как следует, - велела она.
  
  Раз дама просит, не пристало отказывать, и я с таким рвением взялся за венерино дело, что, если соседи и впрямь считали мою хозяйку шлюхой, в тот день они, верно, укрепились в своём невежливом мнении. Но главное, сама дама казалась вполне довольной. Успокоив своё прерывистое дыхание, она сказала:
  
  - Ох, ноги так дрожат, что, кажется, шагу не ступлю.
  
  Я ласково шлёпнул её по ягодицам.
  
  - Теперь можешь бежать на кухню и готовить завтрак, - разрешил я.
  
  Она поцеловала меня в ухо.
  
  - Такой мужчина, как ты, должен много есть, чтобы хватало сил на такую девушку, как я, - сказала она с улыбкой и спрыгнула с кровати. Надо сказать, довольно ловко для той, что только что уверяла, будто не сделает и шага.
  
  
  
  

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  
  ЧУДАКИ И БЕЗУМЦЫ

  
  Каждый вечер я засыпал с надеждой, что ночь принесёт облегчение земле и людям, что прольётся дождь, а удушающая жара сменится освежающей прохладой. Каждое утро я пробуждался в ожидании, что ясное голубое небо наконец затянут грозовые тучи. Но ничего подобного не происходило, и жители Вейльбурга переносили зной, как умеют люди: одни лучше, другие хуже, но, кажется, в целом скверно. С досадой, унынием и проклятиями, обращёнными к палящему с небес солнцу.
  
  В одно из таких утр ко мне заглянул аптекарь Баум. В одежде зажиточного, почтенного горожанина, в серебре и чёрном бархате, он выглядел бы весьма достойно, если б не был красен, потлив и задыхался от жары, а его рубаха не промокла так, что, кажется, её можно было выжимать.
  
  - Зашёл к вам, если не возражаете, - сказал он.
  
  Я даже обрадовался его приходу, ибо с теплом вспоминал нашу совместную попойку, да и беседа с Баумом могла стать приятным перерывом в повседневной рутине.
  
  - Заходите, господин Баум, - пригласил я. - Угощу вас чем-нибудь прохладительным.
  
  Добрая Хельция обычно готовила нам, инквизиторам, лимонный сок, смешанный с водой и толчёными листьями мяты, и надо признать, этот напиток отлично утолял жажду. Я налил аптекарю полный кубок. Он осушил его одним глотком, попросил добавки и выпил снова. Глубоко вздохнул.
  
  - Чёрт бы побрал эту блокаду, - проворчал он. - Моя телега и помощники, те, о которых я вам говорил, из Кобленца, стоят под стенами, и Бог знает, когда их впустят.
  
  Я покачал головой.
  
  - Ничем не могу помочь, хоть и очень хотел бы, - сказал я. - Даже инквизиторов не пускают в город. По-моему, из этого выйдет большая свара, ведь Святое Официум не спустит такой обиды.
  
  Баум погрустнел.
  
  - Честно говоря, я и не надеялся, что вы сможете помочь, - признался он. - Но, знаете, утопающий и за соломинку хватается.
  
  Мы поболтали ещё немного о том, что творится в городе, и о том, что тревожно много людей тяжело болеют или даже умирают от кашлюхи, а те, кто умирает, перед тем сильно страдают.
  
  - Но вы-то держитесь, как бык, - заметил аптекарь, глядя на меня с уважением.
  
  - С Божьей помощью, - ответил я.
  
  - Я тоже, храни Господь, ни разу не кашлянул за всю жизнь, - похвалился Баум. - А чихаю только, когда пыль в нос забьётся. Да, да. Боже, дай нам здоровья, - добавил он, возведя глаза к потолку. - Коли здоровье будет, с остальным, поди, сами справимся...
  
  Я кивнул.
  
  - Сам знаю, каково, когда здоровье подводит, - признался я. - Меня тоже не миновала мерзкая хворь.
  
  - Э, да вы выглядите молодцом, - сказал он, и я заметил, как его рука дрогнула, будто он хотел хлопнуть меня по плечу, но вовремя сдержался.
  
  - Обманчивая видимость, - вздохнул я. - Больше года провалялся в лазарете под присмотром добрых товарищей.
  
  - Хо-хо, - изумился он. - Это, должно быть, была знатная хвороба. Что за пакость такая?
  
  Я лишь покачал головой.
  
  - Никто не знает. Сказали, что это колдовство.
  
  Он улыбнулся.
  
  - Самое ловкое объяснение, когда лекари не знают, что сказать. Колдовство, порча, проклятья, - вздохнул он. - А ведь обычно всё дело в простом невежестве медиков. Нежелание разбираться в естественных причинах они маскируют сверхъестественным.
  
  - Колдовство, порча и проклятья существуют на самом деле, - холодно заметил я.
  
  - О, в этом я не сомневаюсь! - Он яростно замахал руками. - Никогда бы не посмел отрицать то, что утверждают наша святая Церковь и Инквизиция, которые защищают нас от зла. Но, - продолжил он уже спокойнее и мягче, - для лекарей сверхъестественное - отличная отговорка, когда они не знают, что сказать пациенту.
  
  - Этому не стану возражать, - ответил я и слегка улыбнулся. - Но и вы не станете отрицать, что, говоря о лекарях, вы едва сдерживаете злость и неприязнь.
  
  Он махнул рукой.
  
  - Как же мне, мастеру аптекарского цеха, любить и уважать лекарей, когда они на каждом шагу норовят нас, аптекарей, уничтожить? Плетут против нас интриги, доносят...
  
  - Однако в нашем славном городе на вас донесли ваши же товарищи по цеху, а не лекари, - заметил я.
  
  Он помрачнел.
  
  - Потому что мы - как бешеные псы, окружённые другими бешеными псами. Но оставьте аптекарей в покое, - снова махнул он рукой. - Лучше расскажите, чем вы занимались весь тот год, пока валялись в постели. Такому живому человеку, как вы, должно быть, было смертельно скучно, когда вас приковали к кровати.
  
  Я развёл руками.
  
  - Ничего из того времени в памяти не осталось, - признался я. - Хоть жгите меня живым огнём, не вспомню ни единого дня. Разве что... - Я задумался на миг. - Помню девушку...
  
  - О, девушку! - Он расхохотался. - Это, должно быть, была знатная хворь!
  
  - Помню, как она поила меня водой с мятными листьями, - продолжал я, не обращая внимания на его шутку. - Но когда я, выздоровев, спрашивал о ней у товарищей, они сказали, что никакой девушки рядом со мной не было. Значит, это был лишь сон, - добавил я с грустью, ибо мне казалось, что это не было иллюзией, а реальностью. Её светлые волосы, серые глаза, бледное лицо, печальная улыбка и ледяной холод её рук. Она была так прекрасна... Я тосковал по ней, хотя эта тоска была совершенно бессмысленной, ведь девушка эта была лишь плодом воображения. Она никогда не существовала. И не вернётся, разве что во снах.
  
  Баум серьёзно кивнул.
  
  - Так часто бывает при тяжёлой болезни: сны так сильно переплетаются с явью, что не отличишь, где что, - сказал он. - И вам ещё повезло, что вам снилась девушка, а не кровожадные чудовища.
  
  Пожалуй, так, подумал я, хотя, если бы мне снились чудовища, во мне не было бы этой тупой, раздирающей тоски, которая возникала всякий раз, когда я вспоминал лицо той девушки. Словно я потерял нечто бесконечно ценное и знал, что обречён никогда больше этого не увидеть.
  
  - Задумались, - заметил он.
  
  - Воображение играет с людьми злые шутки, - ответил я. - Порой доводя их до безумия. В моём случае это лишь призрак очаровательной девушки, но ведь есть и те, кто видит глазами души миры, полные демонов, слышит вымышленные ужасающие звуки, созерцает придуманные кошмарные картины и не отличает этих видений от реальности...
  
  - Есть такие, конечно, есть, - согласился он. - И скажу вам, я знаю такие травы и микстуры - и вам, верно, они тоже не чужды, - что с их помощью можно легко свести человека с ума.
  
  Он покачал головой.
  
  - Но чтобы целый год лежать без памяти и без разума... - сказал он с удивлением. - Ну и ну, знатная, должно быть, хворь вас одолела. И слава Богу, что вас вылечили, а то кто бы меня спас!
  
  Логика Баума была, быть может, и запутанной, но всё же разумной. Я не думал, что в Инквизиции ему грозила бы большая беда, но знал, что, когда тяжёлый воз покатится по скользкому склону, даже если это началось по шутке или ошибке, остановить его уже почти невозможно.
  
  - У меня странное чувство, будто в той болезни я что-то утратил, - сказал я, и сам услышал грусть в своём голосе.
  
  - Что же?
  
  Я пожал плечами.
  
  - Видели когда-нибудь вблизи снежинку? - спросил я.
  
  - Конечно, - ответил он, удивлённый.
  
  - Тогда вы видели, какая это сложная конструкция, какой изящный, тонко вырезанный узор. Говорят даже - хотя я в это не верю, - что на всём свете нет двух одинаковых снежинок, каждая из этих тонких узоров отличается от другой.
  
  - И как эта история о снежинках связана с вашей болезнью? - Он внимательно посмотрел на меня.
  
  - У меня такое чувство, будто недавно я поймал снежинку в ладонь, но теперь, когда раскрываю пальцы, чтобы рассмотреть её, вижу лишь испаряющуюся каплю воды, - грустно ответил я. - Не помню, как выглядела эта снежинка и была ли она вообще. - Я пожал плечами. - Простите, что морочу вам голову своими тревогами, - сказал я уже спокойнее. - Но вы человек учёный, вот я и подумал, может, слышали о чём-то подобном.
  
  Он задумчиво кивнул и надолго замолчал.
  
  - Не могу помочь, к сожалению, - сказал он наконец. - Хотя слышал похожие слова от другого человека.
  
  - Вот как... - Я посмотрел на него с интересом.
  
  - Он потерял память после того, как его выбросило из седла и ударило конским копытом, - объяснил Баум. - Тоже говорил, что, пытаясь вспомнить какие-то события из прошлого, чувствует, будто держит что-то в руке, но оно ускользает так быстро, что он не успевает разглядеть, что это.
  
  - Я не потерял память, - сказал я. - Кроме, конечно, того года болезни, но что я мог бы из него запомнить? Как ворочался в постели, горел в лихорадке и потел?
  
  - Так или иначе, благодарите Бога, что вы выздоровели и вернулись к силам, - сказал Баум. - Год в тяжёлой болезни - это не шутка. Мышцы, поди, совсем ослабли и обмякли...
  
  Я посмотрел на него.
  
  - А знаете, вовсе нет, - ответил я, и на этот раз удивился я сам. - Только в голове был сумбур, а телесно я не пострадал.
  
  - Ха! Ну что ж, повезло вам в этом несчастье, - подытожил он.
  
  Мы помолчали, а я задумался, как так выходит, что один человек преодолевает тяжёлые болезни, голод, лишения, даже пытки или раны и возвращается к здоровью, а другой заболеет кашлем или насморком - и не проходит недели, как его кладут в гроб. Видно, некоторые цепляются за нить жизни, как пауки за паутину.
  
  - Простите, господин Баум, - я поднялся со стула. - Но меня ждут обязанности. Надо пройтись по городу. - Я с досадой покачал головой. - Чёрт бы побрал эту жару.
  
  - Пройтись? - удивлённо переспросил аптекарь.
  
  - Времена опасные, с тех пор как город заперли и свирепствует кашлюха, людям в голову приходят странные идеи. Поэтому мы проверяем слухи о тревожных поступках, чудачествах, конфликтах - о том, что может вызвать беспокойство или даже бунты...
  
  Я посмотрел в окно, залитое солнечным светом.
  
  - Если случится что-то плохое, Вейльбург вспыхнет, как стог сена, - пробормотал я.
  
  - Матерь Божья Безжалостная, не говорите так! - Баум сплюнул в сторону и растёр плевок подошвой. Он был так напуган, что я даже не сделал ему замечания за то, что плюёт в моём доме, на мой пол. - На гвозди и тернии! Я был бы разорён! - выкрикнул он, размахивая руками.
  
  - Да кто бы не был, - ответил я. - И то хорошо, что Вейльбург почти весь каменный, а в таком случае огонь не так легко распространяется.
  
  - Дай Бог, чтобы ничего не случилось. - Он сложил ладони, как для молитвы. - А можно мне с вами? - вдруг спросил он.
  
  - Со мной? - Я удивлённо посмотрел на него. - Никаких таинственных дел я вести не буду, так что секретов хранить не придётся. Но хочется вам в такую жару?
  
  - Если честно, не хочется, - признался он. - Но, может, потом выпьем вина? Видите ли, я тут почти никого не знаю, кроме вас, а в прошлый раз мы славно провели время.
  
  Что ж, компания Баума на прогулке - или, скорее, патруле, который меня ждал, - могла оказаться не худшей идеей. В конце концов, он был человеком образованным, сердечным и разговорчивым, а с такими людьми время проводить куда приятнее, чем с угрюмыми молчунами.
  
  - Если у вас есть желание и силы сопровождать меня в прогулке по этой проклятой раскалённой сковороде, по этому душному котлу, то и у меня найдутся силы заглянуть с вами в винный погребок на кувшин-другой, - пообещал я.
  
  Аптекарь широко улыбнулся.
  
  - Решено! - воскликнул он. - Вперёд, господин Маддердин. Куда направляемся?
  
  - На мессу в церковь Мести Иерусалимской, - сказал я.
  
  - На мессу?
  
  - Нам донесли, что священник проводит её... - я на миг замялся, - скажем мягко, вызывая сомнения. Надо проверить, не преувеличивают ли наши осведомители.
  
  - А, это любопытно, - оживился он ещё больше, что меня не удивило, ведь людям обычно интересны всякие чудачества, безумства и даже кощунства, лишь бы они напоминали цирковое представление и не заглядывали в их собственные дома. А ведь если бы не мы, инквизиторы, они бы заглядывали...
  
  Церковь Мести Иерусалимской возвышалась на пологом холме, к которому вела широкая пыльная дорога, теперь полная пыли и грязи, вздымаемой шагами людей, идущих на вершину.
  
  - Немало верующих, - заметил Баум. - Для службы посреди дня и посреди недели.
  
  - Верно. Людей всегда больше всего привлекают странности, так что посмотрим, с чем мы тут имеем дело.
  
  К нам подошёл осведомитель Святого Официума - худой, потный человечек с редкими волосами. Он сделал вид, что просто идёт рядом, явно не желая, чтобы кто-то заметил его беседу с инквизитором. Хотя я и не думал, что кто-то из толпы верующих меня узнает.
  
  - Сейчас всё увидите, господин, - прошептал он.
  
  Мы протиснулись сквозь толпу: наш проводник ловко, словно угорь, скользил между пальцами, я же - подобно тарану, прокладывая путь себе и Бауму. К слову, таран весьма раздражённый, ибо толпа, особенно в жаркое лето, воняет, как старые помои, смешанные с падалью и навозом. Для человека с тонким обонянием и утончённой натурой, как ваш покорный слуга, это крайне неприятное ощущение. Но что поделать, если инквизиторы поклялись жертвовать своим удобством на алтарь всеобщего блага.
  
  Мы встали у стены и могли спокойно наблюдать за высоким священником с бледным лицом, который воздевал руки так высоко, как только мог.
  
  - Вот принооошу вам освящённые консекрирооованными рукааами, благословеенные флюиды священнооослужителя, - пропел он.
  
  - Сейчас он плюнет на руки и будет втирать слюну им в лбы, - прошептал мой спутник.
  
  - Что ж, я видел в жизни немало отвратительных обрядов, но этот, признаться, ещё и кощунственный, - сказал я, но так тихо, чтобы мои слова дошли только до ушей Баума.
  
  - Как будто он совершает какой-то, простите за сравнение, сатанинский и извращённый ритуал, - прошептал в ответ аптекарь.
  
  Я кивнул.
  
  - У меня то же впечатление, - ответил я. - Но что делать? Не секрет, что многим священникам мало быть глашатаями Слова Божьего - они сами хотели бы стать богами или хотя бы божествами.
  
  - Их тоже не люблю, - вздохнул он. - Мерзкие негодяи, один к одному.
  
  - Иногда попадается один-другой порядочный священник, - поправил я ради справедливости. - Но остальные либо быстро переделывают его на свой лад, либо затравливают.
  
  Пока мы тихо переговаривались о роли Церкви и её служителей, священник тем временем проводил свой отвратительный ритуал. Он плевал на ладони и втирал слюну в лбы верующих, продолжая бормотать или выкрикивать слова на латыни. Хотя я прекрасно знал этот язык, я не мог разобрать, искажает ли он слова в порыве экстаза или просто плохо знает язык Вергилия, но ничего из его воплей не понимал. Зато мы оба ясно видели, как некоторые верующие впадали в такой раж кощунственной набожности, что целовали или лизали руки священника, текущие слюной, а тот ещё выворачивал пальцы, чтобы они могли их тщательно вылизать. Баум смотрел на это с широко раскрытыми глазами и гримасой отвращения.
  
  - Слышал в Кобленце проповеди, после которых дамы падали в обморок, но такого ещё не видел, - прошептал он с ужасом.
  
  - В речах, что волнуют сердца и умы верующих, нет ничего дурного, если они согласуются с учением нашей веры, - ответил я. - Но этот священник явно не веру в Бога распространяет, а вводит кощунственный и отвратительный культ собственной персоны.
  
  - Не должны ли вы его арестовать, господин Маддердин, за это кощунство и святотатство? - взглянул на меня аптекарь.
  
  В иные времена и при других обстоятельствах этот поп, вероятно, попал бы хотя бы на допрос, чтобы объяснить инквизиторам, почему он ведёт себя так мерзко и извращает веру. Но времена и обстоятельства были такими, какие были, ничего в эти дни не было обычным, и реакция инквизиторов тоже не могла быть обычной.
  
  - Инквизиция не так скоропалительна в арестах, допросах и осуждениях, как думают многие простаки, - ответил я. - А что вы увидели, войдя в эту церковь?
  
  Он посмотрел на меня с недоумением.
  
  - Что увидел? Ну, людей... Толпу.
  
  - Людей, - согласился я. - В том числе нескольких дюжих молодцев с дубинками, что прогуливались по двору и в притворе. И, что гораздо важнее, множество верующих, мужчин и женщин, в глазах которых я видел необычный блеск. Знаете, что это за блеск?
  
  Мой спутник неуверенно пожал плечами.
  
  - Я видел в их глазах пламя рвения, вызванного надеждой, верой и доверием, - ответил я сам, не дожидаясь его слов. - А люди с таким огнём в глазах легко могут превратить его в яростный пожар. И в этот краткий или долгий миг, пока бушует этот пожар, им мало дела до того, спалят ли они нищего, соседа, дворянина, инквизитора или князя...
  
  - Ха, - сказал он после недолгого размышления. - Боитесь бунтов? - Он осторожно, но внимательно огляделся. - Пожалуй, вы правы...
  
  - Слово "боюсь" здесь не совсем уместно, - спокойно ответил я. - Лучше сказать, что я знаю последствия слишком поспешных действий. Но скоро всё вернётся в норму. Весь мир, что сейчас стоит на голове и кувыркается, снова поставят на колени. И когда это случится, мы спокойно, терпеливо, но строго разберёмся со всеми, кто в трудные времена слишком высоко задирал голову, вместо того чтобы держать её ниже...
  
  - Дай-то Бог, дай-то Бог, - горячо согласился он.
  
  Мы протиснулись к выходу, ибо смотреть здесь больше было не на что, а увиденного мне вполне хватило для обвинительного акта. Конечно, пока жернова правосудия не начнут молоть, но я не премину составить отчёт, который в своё время будет использован так или иначе.
  
  Мы спустились с церковного холма и вошли в улочки между каменными домами. На стене рядом с нами было нацарапано огромное объявление, гласившее, что некая Эмма Штольц - мерзкая шлюха, которая отдаётся во все три дыры и всеми тремя заражает.
  
  - Отвратительно, - скривился я.
  
  За углом мы увидели маленький цветной щит, сообщавший, что Эмма Штольц приглашает в своё уютное жилище.
  
  - Значит, это конкуренты, - пробормотал Баум.
  
  - Или разочарованный клиент, - ответил я.
  
  - О, у меня к вам вопрос, если позволите, - аптекарь нервно потёр руки. - Вы ведь, как инквизитор, всех тут знаете, так, может... если это не будет с моей стороны невежливо...
  
  - Говорите смело, я рад помочь.
  
  - О, вы очень добры, господин Маддердин, - просиял он. - Может, порекомендуете мужчине вроде меня какой-нибудь спокойный, приятный приют, где обитают красивые и воспитанные девицы.
  
  Я широко улыбнулся.
  
  - В нашем городе таких заведений хватает, - сказал я. - Конечно, есть и притоны для черни, и изысканные дома для тех, кто желает провести время в приятной атмосфере с весёлыми девушками, а не просто, как бессловесное животное, совершить краткий акт совокупления с заскучавшей шлюхой.
  
  - Вот-вот, - он вытянул палец. - Именно о таком очаровательном обществе я мечтаю.
  
  - Очаровательном, - повторил я, покачал головой и улыбнулся, подумав о слове, которое выбрал Баум. - Что ж, могу порекомендовать "Римскую Баню", где можно поболтать, выпить вина, насладиться массажем и порезвиться в бассейне с горячей водой или в комнатах рядом... Девушки молоды, красивы и ухожены. И очень, очень дороги.
  
  - Говорите, будто сами там бывали, - заметил он, взглянув на меня.
  
  - Владельцы этого заведения действительно считают инквизиторов гостями, чьё присутствие обеспечивает им определённую... безопасность.
  
  Не знаю, понял ли он, что я имел в виду, но он кивнул с умным видом. На самом деле хозяин "Римской Бани" был одним из нас, нашим старым товарищем, который после долгих лет службы ушёл, чтобы вести спокойную жизнь порядочного горожанина. Но дружба с инквизиторами давала ему две важные вещи в этом деликатном деле: свободу от поборов преступников и безопасность. А цена этой дружбы была невелика и платилась не им самим, а нанятыми им девушками...
  
  - Есть и ещё один приятный дом, - продолжил я. - Основанный городскими советниками с благой целью, чтобы одинокие мужчины утоляли свои страсти с девками, а не приставали и не сбивали с пути истинного порядочных девушек. Этот приют ведёт жена Фридриха, нашего палача, которого вы уже имели честь видеть. Цены там куда доступнее, чем в "Римской Бане", но девушки подбираются так же тщательно, чтобы привлекать, а не пугать.
  
  - Вот-вот! - Он хлопнул в ладоши, явно обрадованный. - Хорошее общество и приятная атмосфера - это то, что нужно одинокому мужчине в чужом городе.
  
  - И не воруют, - добавил я напоследок. - Когда Фридрих одной из девиц переломал пальцы за кражу золотой броши у клиента, у остальных подобные мысли мигом вылетели из голов. А дом стал ещё более уважаемым, чем прежде. Теперь вдове придётся самой справляться.
  
  - Превосходно, просто превосходно, - на щеках Баума проступил румянец, но, как я подозревал, вызванный не стыдом, а предвкушением удовольствий, что ждут в нашем городе добропорядочного горожанина. - А как называется это место?
  
  Я улыбнулся.
  
  - Название не столь изысканное, как "Римская Баня", ибо этот городской приют зовётся "У Дрынала". - Баум рассмеялся, услышав мои слова, а я продолжил объяснять: - Это должно было описывать нашего палача, вы ведь сами видели, какой из него здоровяк, но люди, как вы понимаете, толкуют это название совсем иначе.
  
  - Пока не найду жену, вижу, будет чем заняться, - он потёр руки, на этот раз не от смущения, а от явного удовольствия. - И скажу вам, для человека вроде меня посещение таких мест - не только способ развеять тоскливое одиночество, но и возможность завязать выгодные торговые связи.
  
  - Верно, - согласился я. - Сам знаю, что многие почтенные горожане обсуждают в таких домах дела, и история многих любопытных контрактов началась именно там. Приятная атмосфера и чистые девушки - это уже немало в наши подлые времена.
  
  - Чистота - одна из главных добродетелей, - сказал аптекарь, прижав руку к груди.
  
  - Чистота в духовном смысле или в телесном? - спросил я.
  
  - О первой я никогда не скажу худого слова, - уточнил Баум. - Напротив, я глубоко уважаю людей, живущих честно и нравственно.
  
  - Это весьма похвально, - одобрил я.
  
  - Чистота в прямом смысле, как отсутствие грязи, тоже вызывает у меня восхищение, - заверил он. - Но вот что я называю телесной чистотой, то есть воздержание от физического общения, вызывает у меня большие сомнения. - Он покачал головой с хмурой миной.
  
  - То есть? Какие же сомнения? - заинтересовался я.
  
  - А именно, - Баум многозначительно поднял палец, - я считаю, опираясь на наблюдения и глубокие размышления, что этот вид чистоты, который заключается в отказе от физического общения, крайне вреден! Говорю вам со всей ответственностью: чрезвычайно вреден, особенно для организма молодого, сильного мужчины.
  
  - Знал, - кивнул я. - Инстинктивно чувствовал, что подавление естественных человеческих страстей опасно. И потому всю жизнь старался принимать соответствующие лекарства. Теперь можно сказать: не ради мимолётного удовольствия телесного акта, а ради медицинской необходимости и укрепления здоровья.
  
  - Вы шутите, а зря, - он погрозил мне пальцем. - Скажите, знаете ли вы, что происходит с семенем, которое мужчина не извергает естественным путём и слишком долго хранит?
  
  - Полагаю, сейчас узнаю, - пробормотал я.
  
  - Оно гниёт, - твёрдо заявил Баум и даже скривился от отвращения. - Как еда, что некогда была питательной и здоровой, а теперь выброшена на помойку и через несколько дней...
  
  - Понял с первого раза, - перебил я.
  
  - А знаете, что дальше?
  
  - Боюсь, ничего приятного...
  
  - Приятного! - воскликнул он с негодованием, покраснев от возмущения. - О приятности тут и речи нет! Это гнилое семя набухает, - он взмахнул руками, будто под ними вырастала огромная голова, - и, набухая, устремляется по жилам прямо к мозгу!
  
  - Нехорошо, - сказал я.
  
  - Конечно, нехорошо, - согласился он. - Не находя выхода, оно разлагается в мозгу и отравляет весь разум человека, иногда даже доводя до безумия! Одних это приводит к вспышкам бессмысленного гнева и злых поступков, других - к отупению и утрате воли к жизни.
  
  Я покачал головой.
  
  - Печально, - сказал я.
  
  - И хуже того, - махнул он рукой и содрогнулся от отвращения. - Это испорченное семя может вытекать через разные отверстия: ноздри, уши, даже уголки глаз, распространяя вокруг невыносимый смрад.
  
  - Мерзость, - заметил я. - Начинаю верить, что сама рука провидения оберегала меня, когда с четырнадцати лет я заботился, чтобы моё семя не гнило и не текло по жилам к мозгу.
  
  - Правильно делаете, - серьёзно похвалил он. - И следите, чтобы не пренебрегать этой стороной жизни, ибо последствия такого пренебрежения могут быть плачевны!
  
  Я улыбнулся.
  
  - Есть в Вейльбурге одна очаровательная юная дама, которая усердно следит, чтобы я не запускал эти дела, - признался я. - А в крайнем случае у нас всегда есть бордели, не так ли?
  
  - Естественно! - Аптекарь просиял. - Ведь шлюхи - как сосуды, в которые почтенный мужчина изливает избыток своего пыла, чтобы не навредить ни себе, ни другим. А если не дать себе волю, могут случиться большие беды, - добавил он предостерегающим тоном.
  
  - Можно сказать, что дома терпимости - не притоны мимолётных утех, а прямо-таки святилища Асклепия и Гигиеи, воздвигнутые ради спасения здоровья и жизни, - заметил я с серьёзным видом.
  
  - Именно так, - кивнул он. - Полностью согласен с таким рассуждением и выводом. Не говоря уже о том, какое значение эти дома имеют для поддержания общественных нравов, что общеизвестно.
  
  - Теперь я лучше понимаю, почему священники, что неосторожно и рискованно соблюдают целибат, кажутся столь яркими примерами того, как гнилое семя разлагает мозг... - заметил я.
  
  - Знаю, что вы надо мной смеётесь, - добродушно признал он. - Но то, что я вам говорю, - чистая правда, подтверждённая теориями выдающихся учёных.
  
  - В любом случае, хорошо, что мы согласны: посещения борделей - это забота о здоровье, - я сложил ладони. - А значит, мы, кто туда охотно ходит, вовсе не похотливы, а просто озабочены своим состоянием.
  
  - Но, знаете, тут ещё одно, раз уж речь о здоровье! - воскликнул он. - Я уверен, что работающим девицам пригодятся мази, снадобья, микстуры или эликсиры. И кто лучше меня приготовит их так, чтобы они помогали, как надо, и не вредили?
  
  - Вижу, вы всё тщательно продумали, - похвалил я.
  
  - Точно! - с энтузиазмом согласился он. - Я, знаете, готов служить своими умениями любому, кто заплатит, - добавил он с убеждением. - Князь или шлюха - мне всё равно, лишь бы платили.
  
  - Не вижу в таком подходе ничего предосудительного, - сказал я. - Напротив, считаю, что такие люди, как вы, - соль земли. На вас держится благополучие нашей благословенной Империи.
  
  Он просиял и, прежде чем я успел что-либо сделать, схватил меня за руки и сердечно их пожал.
  
  - Как я рад, что вы это понимаете, не будучи купцом и стоя далеко от наших повседневных забот. Приятно встретить такого человека, как вы.
  
  Я с достоинством и спокойствием вытерпел его тряску моих рук и лишь через миг мягко высвободился.
  
  - И что теперь? - с энтузиазмом спросил он. - Уже можно пойти выпить?
  
  - Боюсь, ещё нет, - вздохнул я, ибо мне совсем не улыбалась прогулка по раскалённым, душным улицам.
  
  - Что нас ждёт?
  
  - Ещё одна церковь, увы, - ответил я.
  
  - Снова кощунственный священник?
  
  - Посмотрим, - сказал я. - Но скажу вам, уже много лет вижу, что церкви становятся рассадниками греха и ереси, а священники - разносчиками всякой скверны. Но, даст Бог, с помощью Господа нашего мы с этим рано или поздно разберёмся.
  
  - Я большой почитатель добродетели, - заметил Баум. - И признаюсь вам честно, я намерен найти здесь, в Вейльбурге, добродетельную женщину, чтобы удостоить её браком. В Кобленце, увы, никого подходящего не нашёл, - добавил он с огорчением.
  
  - Хорошо выбранная жена может принести мужу много радости, - сказал я.
  
  - О, господин инквизитор! - Он даже остановился, так тронули его мои слова. - Для радости, с вашего позволения, есть шлюхи, - твёрдо заявил он. - А жена должна быть скромной и богобоязненной. И родить детей, а потом хорошо их воспитать. Зачем к столь серьёзному делу, как брак, примешивать что-то столь мимолётное, как удовольствие? - Он смотрел на меня с укором.
  
  - Так же думали древние греки, - похвалил я. - Жена занималась домом и детьми, а для любовных порывов, чувственных наслаждений и даже интеллектуальных взлётов в спорах об искусстве и философии были прекрасные и умные гетеры.
  
  - Гетеры, - повторил он с улыбкой, явно довольный этим словом.
  
  - Но у нас гетер нет, так что приходится довольствоваться шлюхами, - вздохнул я. - Что поделать, таков мир...
  
  - Могло быть хуже, - заметил Баум. - Если бы все женщины были порядочными, вот это была бы настоящая беда.
  
  Я рассмеялся.
  
  - Этого никогда не будет. Уверяю вас, господин Баум, любая - девица, замужняя или вдова - так и норовит связаться с такими бравыми парнями, как мы.
  
  Баум покраснел и подкрутил длинный ус.
  
  - Правда так думаете?
  
  - Вы не только учёный и богатый человек, но, хоть Господь и не наделил вас ростом великана, всё же из вас вышел славный малый, - я дружелюбно посмотрел на него. - Вам нечего стыдиться. Бьюсь об заклад, в нашем городе вы получите любую девицу, которую удостоите своим вниманием.
  
  Потом мы говорили уже мало, ибо жара и духота были так невыносимы, что не хотелось даже шевелить губами, ведь и без того было тошно от необходимости переставлять ноги. Удивительно, что мы вообще столько болтали до этого, вероятно, потому, что Баума сильно занимала тема гниющего семени, а мне, в свою очередь, было приятно услышать теорию, подтверждающую, что я веду вполне здоровую жизнь. Наконец мы подошли к следующей церкви, и уже издалека видели поднимающийся оттуда дым и чувствовали резкий запах горящих дров. Войдя за ограду, мы ясно разглядели, как от кирпичного здания поднимается столб тёмно-серого дыма, ровной колонной уходящий в безоблачное небо.
  
  - Что это творится? - нахмурился Баум. - Неужели какая-то святотатственная рука подожгла храм?
  
  - Нет, нет, - рассмеялся я. - Разве священник стал бы танцевать у такого огня?
  
  - А, это священник... Точно.
  
  Мы приблизились, с некоторой тревогой заметив, что пламя действительно велико, а снопы искр целыми стаями несутся в небо. По срубленным под корень стволам старых берёз, что прежде окружали церковь, я понял, откуда взялось столько дров для этого огромного костра. Истребление деревьев, вероятно, произошло под водительством местного священника, который теперь командовал толпой, окружившей огонь. Несколько мужчин стояли с большими полотнищами в руках и яростно размахивали ими, направляя густой, едкий дым на ряд людей, широко раскрывавших рты.
  
  - Поразительно, - сказал я.
  
  - А, я знаю, - Баум хлопнул себя по лбу.
  
  - Что знаете?
  
  - Слышал об этой идее. Они верят, что кашлюха вызывается парами ядовитого тумана, оседающего в груди человека, - объяснил он. - Дым от берёзовых дров осушает этот туман, и человек чудесным образом выздоравливает.
  
  Я посмотрел на мужчину, которого терзал ужасный приступ кашля: он катался по земле, хрипел, задыхался и хватался за грудь.
  
  - Этот вот совсем не выглядит, будто чудесно выздоравливает, - заметил я.
  
  Аптекарь вздрогнул.
  
  - То, что они делают, чертовски глупо, но, кажется, не кощунственно, верно?
  
  Я покачал головой.
  
  - Верно. Пойдёмте отсюда, пока не пропахли дымом с ног до головы. Надеюсь, стража заставит их потушить этот костёр, а то... - Я ещё раз взглянул на высоко летящие снопы искр. - Ещё беда какая выйдет.
  
  - А вы? Не можете приказать им загасить огонь?
  
  - Могу, - ответил я. - Но эти люди так горят верой в правоту своего дела, что меня не послушают. А заставить такую толпу подчиниться моей воле я не в силах. Так что я только подорвал бы авторитет Святого Официума, отдав приказ, который не могу исполнить.
  
  Баум задумался, а затем кивнул.
  
  - Пожалуй, так, - сказал он.
  
  Мы вышли за церковную ограду.
  
  - И всё? - с надеждой спросил аптекарь.
  
  - Пора в винный погребок, - решил я.
  
  - Слава Богу, - сказал он с искренней радостью и явным облегчением.
  
  Настроение у него тут же улучшилось настолько, что он снова начал болтать. Видно, не только вино развязывало язык, но и само ожидание, что скоро можно будет его выпить.
  
  

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  
  МАЛЮТКИ-ДЬЯВОЛЯТА БАУМА

  
  Мы неспешно направлялись к некой винной лавке, где Баум прежде не бывал, а я знал её по тому, что туда не пускали всякий сброд, и потому была надежда, что мы сможем насладиться вином в обществе почтенных горожан, а не каких-нибудь пьяных бродяг, что извергают на сапоги свои и всякого, кто окажется рядом. Как я уже упоминал, Баум вдруг воспылал желанием побеседовать.
  
  - Видите ли, мастер Маддердин, - начал он, - после долгих лет наблюдений за больными я пришел к выводу, что не какие-то там миазмы или испарения повинны в болезнях, терзающих род людской, а вовсе невидимые глазу твари, что витают в воздухе. И невидимы они не потому, что наделены некой магической силой, а оттого, что до чрезвычайности малы.
  
  - Словно мошки, что садятся на фрукты, - вставил я.
  
  - Вовсе нет! - воскликнул он. - Представьте себе такую мошку, о которой вы упомянули. У неё ведь есть ноги, верно?
  
  - Несомненно, - ответил я осторожно.
  
  - А на каждой из этих ног, если присмотреться очень близко и весьма внимательно, можно разглядеть волоски. Вы знали об этом?
  
  - Простите, но до сего дня я не считал нужным вглядываться в ноги мух в своей работе инквизитора, - отозвался я.
  
  - А теперь вообразите, что один-единственный волосок с ноги такой мухи оторвался и парит в воздухе, уносимый порывами ветра. Смогли бы вы его разглядеть?
  
  Я покачал головой.
  
  - Нет, ни за что, - сказал я.
  
  - Вот именно! - воскликнул он, довольный, и хлопнул в ладоши. - А теперь представьте, что в мире тех тварей, о которых я говорю, этот волосок был бы подобен дому для людей, что прогуливаются в тени его стен.
  
  Я надолго замолчал.
  
  - Следите за ходом моих мыслей? - спросил он наконец.
  
  - Слежу, господин Баум. Только размышляю над тем, что означает ваша мысль о существовании целого огромного мира крохотных тварей, враждебных нам, но скрытых от нашего взора. Словно мало нам демонов, что терзают род людской...
  
  - Нет, не думайте так! - воскликнул он. - Не думайте, упаси Господь, что эти твари намеренно нам враждебны! Ведь если ветер поднимет облако пыли на песчаной дороге и эта пыль вас задушит, разве это значит, что ветер и пыль желали вашей погибели? Нет, это лишь законы природы, и ничего более.
  
  - Понимаю, - кивнул я. - Но едва ли людям понравится мысль, что вокруг них витает нечто, способное их убить, и это нечто они не могут даже разглядеть, не говоря уже о том, чтобы защититься от этих... тварей.
  
  - А что до названия, которое, как я ясно слышал, вы пытались подобрать в уме для этих созданий, то я решил именовать их малютками-дьяволятами Баума.
  
  Я расхохотался и остановился.
  
  - Господин Баум, вы вообще себя слышите? - взглянул я на него с укоризной. - Малютки-дьяволята Баума? Что это за название такое? Если вы опубликуете свои откровения, все ученые доктора со всего света будут потешаться над вами!
  
  - Вы так считаете? - удивлённо посмотрел он на меня. - Мне это вовсе не кажется смешным...
  
  - Вы хотите сказать, что словосочетание "малютки-дьяволята Баума" не звучит для вас комично? - переспросил я недоверчиво.
  
  - Нет... - он покачал головой. - Совсем нет.
  
  - Видимо, вы так привыкли к этому названию, что его поразительный комизм от вас ускользает, - пожал я плечами. - И учтите, я говорю не о той смешливости, что вызывает добрый смех и симпатию к шутнику, а о сочетании слов, которое рождает лишь насмешки и глумление.
  
  - Вот как, - огорчённо произнёс Баум, и я видел, что мои слова стали для него новым взглядом на дело. - Что же вы посоветуете в таком случае? Ведь, знаете ли, - он покосился на меня, - критиковать чужое творение всегда проще, чем создать своё.
  
  - Ну, могу предложить кое-что для размышления, - сказал я, задумавшись на миг. - Во-первых, и это главное, назовите свои выдуманные создания на латыни - это всегда звучит учёно и заставляет простолюдинов, вместо того чтобы смеяться, с восхищением засовывать большие пальцы в рот и хмурить брови.
  
  Баум вздохнул.
  
  - Во-вторых, - продолжал я, - избегайте любых намёков на дьявола, демонов или сатанинские силы. Зачем вам это? Хотите снова оказаться на допросе у Святого Официума? Мало вам было одного раза за нашим столом пыток? Хотите ввязываться в теологические споры вместо биологических?
  
  На этот раз он горячо закивал.
  
  - Пусть ваши воображаемые твари зовутся... - я вновь умолк на мгновение, - например, micro vipera volantes. И дайте людям думать, что этих невидимых гадюк множество видов, и каждая из них жалит своим ядом - иногда смертельным, а иногда лишь слегка вредоносным.
  
  - Micro vipera volantes, - повторил он. - Как-то не запоминается, - добавил с упрёком и разочарованием.
  
  - О, согласен, ваши "малютки-дьяволята Баума" куда лучше врезаются в память. Вопрос лишь в том, поймут ли люди это название так, как вам бы того хотелось.
  
  - Эх, - только и вздохнул он.
  
  Мы добрались до винной лавки, что величаво именовалась "У Святого Мартина", ибо этот святой, как известно, покровитель виноградников и виноделов. На стене красовалась большая вывеска: "Кто Святого Мартина о милости просит, того похмелье не скосит". Я покачал головой.
  
  - Если бы это было правдой, можно было бы даже простить эти ужасные рифмы, - заметил я.
  
  У входа стоял угрюмый, потный детина, чья задача, судя по всему, заключалась в отборе гостей. Тех, кого он счёл достойными, встречал улыбкой и добрым словом, а тех, кого причислял к сброду, - презрительным рыком. А если те слишком напрашивались, могли схлопотать пинок под зад или кулаком по уху. Мы вошли внутрь. В лавке, как и следовало ожидать, было душно и жарко, но в сравнении с "Поющим Козлом" здесь казалось чисто и просторно, а гости были одеты куда приличнее. К слову, и цены на здешние напитки были заметно выше. Впрочем, раз угощал Баум, меня это не слишком волновало.
  
  Мы отыскали столик у дальней стены и, проходя к нему, миновали троих нарядно одетых горожан, которые прервали беседу и возлияния, ибо все трое были заняты кашлем, отхаркиванием, хрипом и чиханием.
  
  - В приличное заведение следовало бы пускать только тех, кто не страдает кашлюхой, - с отвращением заметил Баум.
  
  Мы сели, и сидевший рядом мужчина повернулся к нам. Пальцы его были испачканы чернилами, перед ним стоял чернильный прибор, лежало гусиное перо и стопка густо исписанных листов.
  
  - Мастер Маддердин и мастер Баум, - сказал он с улыбкой. - Как же приятно видеть вас обоих в добром здравии и столь дружеской компании. Позвольте представиться: я Гиацинт Беккер, мастер пера, неподражаемый стилист, ритор и демагог. Человек, который может сказать о себе, что так искусно задевает струны человеческих душ, что все мужчины хотят быть им, а все женщины - быть с ним. - Он улыбнулся ещё шире.
  
  - И при этом человек поразительной скромности, - пробормотал я.
  
  - Но прежде всего ваш покорный слуга, преданный и смиренный, - он приложил правую руку к сердцу. - Скажите, почтенные мастера, не желаете ли узнать, что ждёт вас в будущем?
  
  Я понятия не имел, кто этот человек, но он вёл себя так, словно знал нас и даже питал к нам симпатию.
  
  - Вы утверждаете, будто знаете, какая судьба ждёт людей? Отвечу вам, что этого не знает никто, кроме Бога Всемогущего, - сказал я.
  
  Он посмотрел на меня с насмешкой.
  
  - Неужели? Взгляните-ка, сделайте милость, на тех трёх кашляющих господ. - Он кивнул в сторону горожан, которых я и сам с любопытством разглядывал. - Один из них умрёт от болезни послезавтра, второй покинет этот мир через четыре дня, а третий переживёт их обоих. Он выздоровеет и так обрадуется своему внезапному счастью, что через несколько дней напьётся до беспамятства, соскользнёт с набережной и утонет. Так и будет, я знаю это точно, и ничего уже не изменится.
  
  - Вы не можете знать ничего наверняка, - посмотрел я на него сурово. - Подобные утверждения подрывают всемогущество Господа нашего. Ибо Бог в любой миг по своему усмотрению может изменить людскую судьбу: сокрушить человека, спасти его или сперва сокрушить, чтобы затем возвысить в славе.
  
  Писарь пожал плечами, ничуть не смущённый моей отповедью.
  
  - Можете говорить что угодно, а я знаю своё. Всё произойдёт так, как я сказал. Всё уже записано, видите?
  
  Грязным от чернил пальцем он указал на строку текста, и я без труда прочёл её, хоть она и была перевёрнута. Она гласила: Один из них умрёт от болезни послезавтра, второй покинет этот мир через четыре дня, а третий переживёт их обоих. Он выздоровеет и так обрадуется своему внезапному счастью, что через несколько дней напьётся до беспамятства, соскользнёт с набережной и утонет.
  
  Он постучал пальцем по столу.
  
  - Вот видите, - сказал он, - всё уже решено, и события пойдут точно так, как записано. Мне даже не слишком жаль этих людей, - вздохнул он и пожал плечами. - Ведь я не знаю, кто они, не знаю их имён и не ведаю, будет ли их уход проклятием, благословением или вовсе ничтожным событием для мира. А вы сами скоро, через минуту, забудете обо мне, а чуть позже забудете и об этих кашляющих людях. И займетесь своими бедами, которых, как я полагаю, в эти смутные времена у вас предостаточно.
  
  Я внимательно посмотрел на него.
  
  - Не забуду о вас, поверьте, - сказал я. - К тому же у меня такое чувство, будто я вас уже где-то видел, - добавил я задумчиво.
  
  Я хотел ещё что-то сказать, но вдруг за моей спиной раздался громкий треск, звон, а за ними - яростные крики, смех и грубая брань. Я резко обернулся. Что ж, оказалось, несмотря на то, что винная лавка, как я упоминал, была вполне приличной, один из гостей всё же затеял ссору. Но его быстро схватили за шиворот и вышвырнули на улицу, а следом полетел и его товарищ, слишком рьяно заступавшийся за друга.
  
  - Быстро, ловко, без лишних хлопот. Молодцы, - кивнул я одобрительно.
  
  Затем я взглянул на аптекаря.
  
  - О чём мы говорили?
  
  - Мы ещё не начали здесь беседовать, - удивился он. - Разве что вы имеете в виду нашу беседу на улице?
  
  - Нет, нет, - я посмотрел на пустой столик рядом и нахмурился. - Мне показалось, что я только что с кем-то говорил. - Я глубоко вздохнул. - Эх, эта жара, только голову туманит.
  
  Слуга поставил перед нами кувшин белого вина и два высоких оловянных кубка, которые, к моему удивлению, были чистыми и даже блестели.
  
  - Из таких сосудов пить одно удовольствие.
  
  Мы молча осушили по кубку, а затем, чтобы как следует подготовить язык и уста к дальнейшей беседе, быстро добавили ещё по порции холодного вина.
  
  - Позвольте спросить... - Баум глубоко вздохнул. - Вам не по душе моя идея, верно?
  
  - О малютках-дьяволятах? Можно сказать, чертовски не по душе.
  
  Он надулся.
  
  - Поймите, господин Баум, - начал я мягко. - Вы не доктор медицины и не философ. Вы всего лишь аптекарь, написавший популярную книгу о том, что делать, когда болит живот. Понимаете, что о вас скажут? Что невежда, занимавшийся болями в животе и газами, теперь утверждает, будто в этих газах живут крохотные дьяволята...
  
  Баум возмущённо фыркнул, но я не обратил на него внимания и продолжил.
  
  - Не давайте врагам лёгкого способа вас сокрушить. То, что в вас ударят, когда вы объявите свою теорию, - это несомненно, но хотя бы лишите их возможности легко выхватить оружие...
  
  Аптекарь тяжело и печально вздохнул.
  
  - Неужели всё будет так плохо?
  
  - Возможно, и нет, - ответил я. - Может, вашу работу просто никто не заметит и не станет даже спорить с вашими наблюдениями и выводами, потому что всем будет наплевать. Может, вам так повезёт...
  
  - Вы не верите, что такое возможно, правда?
  
  - Именно так, - кивнул я. - Назови мы ваших тварей малютками-дьяволятами Баума или micro vipera volantes, я верю в одно: они не существовали, не существуют и никогда не будут существовать.
  
  - А если бы вы их увидели? Своими глазами? - вдруг воодушевился он.
  
  - Каким образом?
  
  Он наклонился ко мне, приблизив губы к моему уху так близко, как только мог.
  
  - Я работаю над этим, - прошептал он.
  
  - Над тем, чтобы человеческим взором узреть невидимый доселе мир?
  
  - Именно так, - сказал он с нажимом. - Вот увидите, весь мир будет с восхищением говорить о Йонатане Бауме, который показал человечеству то, чего оно никогда не видело. - Эти слова он произнёс почти с пророческим воодушевлением.
  
  Я скептически покачал головой.
  
  - Как вы собираетесь это сделать?
  
  - Я подозреваю, что особое расположение специально отшлифованных стёкол может открыть нам доселе невиданные картины. Но я ещё работаю над этим...
  
  - Если даже вам и удастся, в чём я искренне сомневаюсь, показать доказательства вашей причудливой теории, молитесь, чтобы мир был готов её принять.
  
  - Что будут смеяться? Как-нибудь переживу, - сжал он кулаки. - Я не хуже и не глупее учёных докторов, хоть и не кончал никакого университета!
  
  - Берегитесь, чтобы ваша идея не засияла так ярко, что подожгла бы дрова вашего собственного костра, - сказал я уже совершенно серьёзно.
  
  - Я добрый христианин! - воскликнул он, скрестив руки в защитном жесте. - В моей теории нет ни капли ереси, только научное наблюдение законов мироздания!
  
  - В темницы Святого Официума легко войти, но выйти из них куда труднее, - ответил я. - Вам недавно удалось это проделать, но не думайте, что это обычное дело...
  
  - Нет, нет, я вовсе так не считаю и очень вам благодарен за помощь, о которой никогда не забуду, - поспешно оговорился он.
  
  Я поднял руку.
  
  - Я веду к другому, господин Баум. А именно к тому, что учёному, который провозглашает тезисы, способные навлечь на него беду, хорошо бы иметь могущественного покровителя. Короля, князя, просвещённого кардинала или епископа. Это затрудняет доносы на него, и сам Святой Официум тщательнее взвешивает, стоит ли брать такого человека под стражу или вызывать на допрос.
  
  - Понимаю, - сказал он и задумался на миг. - Но, видите ли, чтобы найти могущественного покровителя, нужно сперва заявить о себе и чем-то себя показать. А я могу заявить о себе именно этой... - он запнулся, - этой самой концепцией, о которой мы говорим. Так что, видите, как всё складывается: без А не будет B, а А не сделать, пока нет B. - Он тяжко вздохнул. - Если вы, с вашего позволения, понимаете, о чём я вообще толкую, - добавил он уныло.
  
  - Моё образование включало основы логики, так что суть вашего рассуждения мне ясна, - ответил я. - Но я посоветую вам другое. Опубликуйте свою работу малым тиражом и разошлите её по европейским дворам как ваш дар именитым правителям и церковным сановникам. Да, это обойдётся вам недёшево, но считайте это вложением в будущее.
  
  Он задумался.
  
  - Пожалуй, так и стоит поступить, - сказал он наконец и поднял кубок. - За ваше здоровье, мастер Маддердин, - произнёс он. - Не знаю пока, хороши ваши советы или плохи, но, по крайней мере, они заставляют меня задуматься.
  
  
  
  

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  
  КАНОНИК ВОЛЬФГАНГ ШПАЙХЕЛЬ

  
  Вейльбург ещё не бурлил и не кипел, но уже тревожно ворчал, словно котёл на огне. Кашлюха, собирающая всё более обильную жатву, строгая блокада города да к тому же адская жара, иссушающая сердца и умы, - всё это делало некогда мирный и доброжелательный Вейльбург опасно грозным и непредсказуемым.
  
  Я сидел за кухонным столом с расстёгнутым поясом, в распахнутой рубахе, наслаждаясь отсутствием Хельции, которая терпеть не могла визитов инквизиторов в свои владения и всегда прогоняла нас отсюда. Размышлял я, стоит ли мне что-нибудь съесть или же лучше остаться голодным, но зато избавленным от необходимости шевелиться. И тут послышались шаги, и в дверях показался Людвиг Шон.
  
  - Не желаешь ли прогуляться? - спросил он, остановившись на пороге.
  
  Я поднял голову.
  
  - Отчего бы нет? - отозвался я. - Солнышко ведь так ласково сияет. Нет ничего лучше, чем искупаться в солнечных лучах в самый полдень.
  
  Он улыбнулся.
  
  - Сам признаю, что жарковато, - молвил он. - Но, если честно, мне это не слишком-то мешает.
  
  - Жарковато, - повторил я его слова с иронией. - Людвиг, на улицах нашего города у людей от жары плавятся мозги.
  
  - И от страха, - добавил он серьёзным тоном.
  
  Что ж, лень ленью, а слабость слабостью, но всё же следовало подумать о том, что безопасность Вейльбурга частично лежит на наших плечах. И мы не могли тратить время, жалея себя.
  
  - Куда пойдём? - спросил я, зашнуровывая сапоги, которые перед этим ослабил, чтобы дать отдых отёкшим от жары ногам.
  
  - В церковь Пресвятой Девы Безжалостной, - ответил он. - Послушаем полуденную проповедь.
  
  - А, красноречивый каноник Шпайхель, - сказал я. - Что новенького он плетёт?
  
  - Сам услышишь и оценишь.
  
  - А вкратце, чтобы я знал, чего ожидать?
  
  - Подстрекает паству против всех, кто кашляет, - ответил Людвиг с явным неудовольствием. - Утверждает, что кашлюха - это кара за грехи для безбожников, а праведные, богобоязненные и следующие заповедям в безопасности.
  
  - Пусть болтает, - сказал я. - Пока не вижу в этом ничего, что нас бы касалось.
  
  - Сегодня он объявит, что всех кашляющих надо изгнать за городские стены, а кто поможет в этом богоугодном деле, тот получит полное отпущение грехов и будет защищён от гнева Божьего, явленного в виде заразы, - закончил Шон.
  
  - А блокада? - нахмурился я. - Как, по мнению нашего каноника, эти изгнанные справятся с блокадой?
  
  - Не думаю, чтобы его это хоть сколько-нибудь заботило, - пожал плечами Людвиг.
  
  - Пожалуй, так, - согласился я.
  
  Мы вышли в прихожую, где я застегнул рубаху, подпоясался ремнём с ножнами, в которых покоился длинный нож, и сунул острый кинжал за голенище сапога.
  
  - Ты сказал, что он "объявит", - заметил я. - Значит, пока не объявил, верно? Позволь спросить, откуда тебе известно о его планах? И когда каноник собирается воплотить их в жизнь?
  
  - Шпайхель вчера готовил текст своей проповеди. Церковный служка всё слышал, поскольку каноник громко повторял наиболее выразительные фразы, - ответил мой спутник.
  
  Я задумался на миг.
  
  - Полагаю, служка кашляет, раз потрудился донести нам о проповеди?
  
  Людвиг покачал головой.
  
  - Кашляет его десятилетний сын, и, как ты понимаешь, отцу не слишком хочется, чтобы их обоих выгнали из города.
  
  - Догадываюсь, - сказал я, надевая и застёгивая камзол. - Уварюсь в этом, - пробормотал я. - Меня беспокоит не столько сам план изгнания больных, сколько то, что при его осуществлении люди перестанут себя контролировать. И я готов поспорить, что в итоге многих кашляющих притащат к городским воротам без сознания, а то и вовсе мёртвыми.
  
  - Я тоже так думаю, - вздохнул Людвиг.
  
  - Ну что ж, я готов, - сказал я. - У нас есть два часа до начала мессы. Два часа, чтобы найти способ убедить Шпайхеля не говорить того, что он собирается. Есть идеи, как смягчить его каменное сердце?
  
  - Убьём его?
  
  Я слегка улыбнулся.
  
  - Это, в общем-то, невинное решение оставим на крайний случай, если наша риторика окажется бессильной, - сказал я. - Давай пока подумаем, можно ли убедить его без насилия? Можно ли сделать так, чтобы этот, безусловно, талантливый и охотно слушаемый в городе проповедник и демагог вместо призывов расправляться с кашляющими призвал помогать им?
  
  - Хо-хо, - рассмеялся Шон. - Высоко метишь, Мордимер.
  
  Я развёл руками и улыбнулся.
  
  - Говори скорее, если что-то приходит в голову. И давай откроем документы по Шпайхелю - вдруг там найдётся что-то интересное.
  
  - Я уже просмотрел эти документы, - сказал Шон. - И не нашёл ничего, что мы могли бы использовать.
  
  - Разгневанные мужья его любовниц? - предположил я, зная, что проповедник Шпайхель славится не только речами, открывающими людские сердца, но и тем, что перед ним раздвигаются бёдра наиболее соблазнительных слушательниц.
  
  - За два часа мы их этим не напугаем, - пожал плечами Шон. - К тому же эти рогоносцы обычно всё знают, но притворяются, будто ничего не ведают, потому что так им удобнее. У каждого человека есть слабость, - задумчиво сказал он. - Что-то, чего он боится, или что-то, за что боится. Отрежем ему язык, - предложил мой спутник через мгновение. - Или хотя бы пригрозим, что отрежем. Ведь язык - его оружие и его гордость... Кем он станет без своего дара речи?
  
  Я поднял палец.
  
  - Меткое наблюдение и весьма соблазнительное предложение, - признал я с одобрением. - Но учти, что тогда мы получим не Шпайхеля, стоящего на нашей стороне, а Шпайхеля, навсегда искалеченного и немого, что лишь частично исполнит наши желания и планы относительно него.
  
  - Разве что ограничимся угрозой, и он, её услышав, решит нас поддержать, - возразил мой спутник.
  
  Я покачал головой.
  
  - Каноник - человек гордый. Знаешь, что он сделает? Во время проповеди объявит, что мы угрожали отрезать ему язык, и тем сильнее взбудоражит паству, и тем внимательнее будут слушать его слова. Не говоря уже о том, что после этого мы не сможем подойти к нему ближе, чем на расстояние вытянутой руки, - так крепко его будут охранять.
  
  - Думаешь, он зайдёт так далеко? - Людвиг прищурился.
  
  - В обычные времена, возможно, он не решился бы объявить нам войну, - признал я. - Но в эти необычные времена поведение людей выходит за рамки привычного. Позволишь взглянуть на документы?
  
  - Конечно, Мордимер, ты главный. Буду, честно говоря, более чем рад, если найдёшь то, что я упустил.
  
  Это могла быть ирония, но её не было. Людвиг Шон знал, что дело у нас общее, и неважно, кто и в какой степени поспособствует успеху. Главное - победа.
  
  Мы прошли в кабинет и сели за стол.
  
  - Я оставил всё на виду, думал, ты захочешь посмотреть, - пояснил Людвиг.
  
  - Немало тут, - вздохнул я.
  
  Я начал листать страницы одну за другой. Они были исписаны разными почерками на бумаге разной степени сохранности. По аккуратному шрифту и не выцветшим чернилам я узнал стиль нашего нынешнего писаря. Документы о канонике состояли в основном из жалоб возмущённых верующих и замечаний инквизиторов, слушавших его проповеди. Что же до доносов, то они касались не столько содержания речей, сколько распутной жизни. Но за это ещё ни одного священника не наказали, разве что он переспал с женой или дочерью кого-то очень важного, кого подобное пренебрежение сильно разгневало.
  
  - И что? Ничего, - сказал Шон, тоже ещё раз просматривая бумаги.
  
  - Вижу тут зацепки, но нам нужно время, чтобы их использовать, - сказал я.
  
  - Ба, это и я знаю, - ответил он.
  
  И вдруг мой взгляд зацепился за что-то. Маленький, на первый взгляд совершенно незначительный донос, написанный, судя по содержанию, разгневанным соседом.
  
  - Смотри, Людвиг, - постучал я пальцем.
  
  - Боже мой, - сказал он, прочитав. - Я мельком заметил жалобу на вонючие кошачьи испражнения и пробежал глазами дальше...
  
  - Спешил, вот и неудивительно, - отозвался я.
  
  Затем я положил открытую ладонь на бумаги.
  
  - Хайнрих внизу, верно?
  
  - Да.
  
  - Пусть немедленно бежит туда и проверит, живёт ли ещё та женщина. А если да, пусть тут же пришлёт к нам паренька с вестью.
  
  - Дайте мне точку опоры, и я переверну каноника Шпайхеля, - объявил Людвиг с широкой улыбкой.
  
  Я ответил ему улыбкой, но затем сказал:
  
  - Не будем хвалить день до заката.
  
  Шон сбежал в трапезную, а я, спустившись по лестнице, направился прямо к выходным дверям. Когда я их открыл, меня обдало жаром с улицы, будто я распахнул хлебную печь. Только вот наша улица пахла отнюдь не свежим хлебом.
  
  - Эта жара меня убьёт, - пробормотал я.
  
  Хайнрих промчался мимо меня быстрым шагом, хитро и довольно улыбаясь, а Шон вышел вперёд, оглядел улицу и пожал плечами.
  
  - Жарковато, признаю без спора, - заявил он. - Но не так, чтобы с этим нельзя было жить. Просто ты, Мордимер, не любишь жару и особенно к ней чувствителен.
  
  Когда мы вышли на улицу, я заметил бегущего в панике человека, прижимающего к груди какую-то суму, а за ним - несколько преследователей. Беглецу не повезло: он споткнулся о торчащий камень и с такой силой рухнул на землю, что я даже поморщился. Из его сумы высыпались ягоды смородины, и преследователи, уже не обращая внимания на того, кого гнали, кинулись собирать и пожирать эти ягоды. Попутно они орали друг на друга, а затем и вовсе подрались.
  
  - Во имя меча Господня, что здесь творится? - спросил я скорее себя, чем кого-то ещё, но рядом стоял стражник, и он повернулся ко мне.
  
  - Смородина, господин инквизитор, смородина, - ответил он с уважением.
  
  - Вижу, что украли у человека ягоды и пожирают их, но почему, во имя гвоздей и терний?
  
  - Вы ничего не знаете? - Он широко распахнул глаза.
  
  Я посмотрел на него молча и тяжёлым взглядом.
  
  - Сейчас объясню, сейчас объясню, - поспешно пообещал он. - Весь город знает, господин инквизитор, что смородина лучше всего лечит кашлюху! Поверите?
  
  - Нет, не поверю, - отрезал я. - Продолжай.
  
  - С вчерашнего дня, говорю вам, весь город с ума сошёл. Все только и скупают смородину. - Он покачал головой. - А эти, - он кивнул подбородком на улицу, - глупцы, - добавил с презрением.
  
  - А ты что? - удивился я. - Не поверил в целебную силу смородины?
  
  - Господин Маддердин, посмотрите сами, - он указал рукой на человека, всё ещё лежавшего на мостовой и отчаянно рыдавшего. - Какие он нёс ягоды, заметили?
  
  Он не стал ждать моего ответа и сам ответил:
  
  - Красные! А какие лечат кашлюху? Только чёрные, никакие другие!
  
  - Ну да, теперь ясно, - кивнул я. - Действительно, кретины.
  
  Людвиг, до того молчавший рядом, лишь слегка улыбнулся.
  
  - Пойдём, прошу, - сказал он.
  
  И, не продолжая беседы и не размышляя ни о целебной силе чёрной смородины, ни о человеческой глупости и легковерии, мы быстрым шагом двинулись дальше. Если миссия Хайнриха провалится, мы найдём другие способы убеждения, кроме того, что задумали сейчас. Но я был настроен оптимистично, полагая, что всё сложится к общей выгоде. Даже к выгоде самого каноника. Ведь мы не собирались его обижать, а лишь убедить стать нашим верным другом. Мы, инквизиторы, - наблюдатели и искатели. Мы смотрим на людей и ищем, чего они боятся и что любят. А когда приходит нужный момент, первое мы им даём, а второе отнимаем.
  
  ***
  
  Каноник Шпайхель, красноречивый проповедник, был мужчиной средних лет, высоким и широкоплечим. У него была крупная голова и квадратная челюсть, выдающая сильный характер, волосы, ровно подстриженные над бровями, и пышные бакенбарды. В его лице взгляд притягивали глубоко посаженные, проницательные глаза. По стати Шпайхель больше походил на воина, чем на священника, хотя одевался он с барской пышностью. Мы застали его, когда он, облачённый в бархат, протягивал ногу одному из своих викариев, а тот старательно застёгивал серебряные пряжки на его сапоге. Когда мы переступили порог, каноник бросил на нас суровый взгляд поверх книги, которой он коротал время, пока викарий возился с его обувью.
  
  - Инквизиторы, - произнёс он голосом, лишённым всякого почтения. - Что привело представителей Святого Официума в мои скромные покои?
  
  - Горячая просьба о помощи, которую вы, господин каноник, могли бы нам оказать, - ответил я учтиво и мягко.
  
  - Помощь? И чем же я, скромный труженик слова Божьего, - при этих словах он возвёл очи к потолку, - могу помочь столь великой и почтенной институции?
  
  - Говоря "нам", я имел в виду не Инквизицию или её служителей, а жителей нашего города, столь тяжко поражённых гневом Божьим, - пояснил я. - Это им вы можете помочь...
  
  - Вот как, - сказал он, потирая бакенбарды пальцами правой руки. - Присядьте, прошу. - Он указал нам на стулья. - Но я могу уделить вам лишь минуту, ибо, как вы, верно, видели, церковь уже полна верующих, ожидающих мессы.
  
  - Конечно, мы видели эти толпы, - сказал я. - И, насколько мне известно, они ждут не только таинства святой мессы, но и ваших речей, что волнуют сердца, - речей, в искусстве произнесения которых вы, господин каноник, прославились.
  
  Шпайхель нетерпеливо шевельнул ногой, и викарий, бережно её придерживая, опустил её на мягкую подушечку.
  
  - Прочь, - приказал каноник, и викарий, уже немолодой человек, засеменил к выходу, шипя и разгибая спину.
  
  Когда старый священник скрылся за дверью, Шпайхель окинул меня неприязненным взглядом.
  
  - Господин Маддердин, чего вы от меня хотите? Если думаете обольстить меня красивыми речами, знайте, что я слишком хитрый ворон, чтобы выпустить из клюва кусок сыра.
  
  Я искренне рассмеялся.
  
  - Как человек, воспитанный в уважении к античной культуре, я ценю ничего так высоко, как изящное обращение к шедеврам...
  
  - По крайней мере, вы поняли, о чём я, - вздохнул он. - Ну, говорите скорее, какая помощь нужна поредевшей Инквизиции...
  
  Он особо выделил предпоследнее слово, явно давая понять, что не боится нас, когда нас в городе всего трое, а за ним стоят десятки верующих. Он не понимал лишь одного: трое решительных, готовых на всё и непреклонных, как стальной нагрудник на груди героя, людей способны справиться и с толпой, податливой к манипуляциям, и с тем, кто хотел бы этой толпой командовать, но не обладает достаточной беспощадностью, чтобы бороться за власть до конца.
  
  - Наш бедный город страдает не только от заразы, которая, как говорят старцы, не так уж и обильно собирает жатву по сравнению с былыми эпидемиями, но и от недуга, что, подобно проказе тела, разъедает умы горожан...
  
  - Люди боятся, - прервал он меня. - И правильно. Ныне они вкушают первый, ещё мягкий удар гнева Божьего, но кто знает, какими будут следующие, если мы не угодим Господу?
  
  - И я так думаю! - воскликнул я радостно и даже хлопнул в ладоши. - Потому и хотел просить вас, господин каноник, призвать Божий народ не только возносить покаянные молитвы, но и являть пример заповедям любви благородными чувствами и столь же благородным отношением к ближним...
  
  Людвиг Шон, до того смотревший в окно, повернулся к нам и радушно развёл руки.
  
  - Разве не святой Павел писал: "Кто любит ближнего, тот исполнил закон. Ибо заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не пожелай и все прочие заключаются в этом слове: люби ближнего твоего, как самого себя! Любовь не делает зла ближнему. И потому любовь есть совершенное исполнение закона".
  
  Он произнёс эти слова с таким благоговением и с такой серьёзностью на лице, что даже каноник не осмелился его прервать. И лишь когда мой спутник закончил, Шпайхель презрительно фыркнул:
  
  - Я знаю Святое Писание не хуже вас, а, возможно, и лучше. Повторю ещё раз, и это будет в последний раз: чего вы от меня хотите?
  
  - Лишь того, чего мы желали бы от всякого доброго христианина, - сказал я с серьёзностью. - Мы хотим, чтобы вы, господин каноник, объявили, что людям надо помогать, что их не следует преследовать и что больных не должно винить за их недуг.
  
  - Моя проповедь направлена в совершенно противоположную сторону, - отчеканил он ледяным тоном и поднялся со стула. - Ну, всё, мы выяснили...
  
  Я молниеносно оказался за его спиной, крепко сжал его плечи и приставил нож к горлу так плотно, что он не мог пошевелить головой, упёртой в высокую спинку стула.
  
  - Ни звука, ни движения, - приказал я.
  
  В тот же миг Людвиг задвинул засов на двери и подскочил к нам. Он придвинул скамеечку, сбросил с неё подушку, поставил её между ног каноника и сел.
  
  - Зарежешь меня? - спросил Шпайхель с презрением, хотя голос его звучал приглушённо. Мне показалось, что эта приглушённость вызвана не столько страхом, сколько, во-первых, гневом, а во-вторых, тем, что лезвие моего ножа, вероятно, слегка давило ему на шею. - Здесь? В моей собственной церкви?
  
  - Как ты можешь подозревать меня в чём-то столь грубом? - спросил я с укором. - Разве я похож на мясника? - фыркнул я. - Этот нож у твоего горла лишь для того, чтобы ты пока не говорил слишком громко и не дёргался. Я не намерен с тобой драться, а лишь разъяснить вопросы, которые нас интересуют.
  
  - Ничего из этого не выйдет, - ответил он с гордым презрением.
  
  - Посмотрим, - вздохнул я. - Святое Официум, конечно, смиренно и терпеливо, но сегодня у нас нет времени ни на смирение, ни на терпение.
  
  Людвиг достал нож и слегка коснулся его остриём внутренней стороны голени каноника.
  
  - Есть такое место в колене, между костями, - задумчиво сказал он. - Лезвие входит туда гладко, но стоит его повернуть, и оно дробит хрящи и суставы. После такой операции человек уже никогда не сможет ходить самостоятельно...
  
  Я почувствовал и услышал, как каноник нервно сглотнул. Но от страха до искреннего желания сотрудничать - долгий путь. Нам нужно было преодолеть его несколькими быстрыми шагами.
  
  - Вы меня не запугаете. Вы не посмеете мне ничего сделать! - прорычал Шпайхель, похоже, больше для того, чтобы подбодрить себя собственными словами.
  
  - В Инквизиции нас в эти печальные времена всего трое, - сказал я. - И ты верно заметил, что это весьма поредевший состав. Но тебя не интересует, где сейчас третий из нас?
  
  Каноник презрительно фыркнул. Что ж, он пока старался держать хорошую мину при плохой игре, и это, конечно, заслуживало уважения. Однако не такие твёрдые сердца, как его, уже ломались под напором инквизиторской риторики. Мы привыкли иметь дело с упрямыми, дерзкими и надменными гордецами, чья упрямство, дерзость и надменность со временем таяли, как снег под солнцем, превращаясь в покорность, раскаяние и смиренное желание угодить инквизиторам. Я был уверен, милые мои, что так случится и на этот раз.
  
  - Мы не собираемся тебя обижать, - сказал я мягко. - Но мы сделаем кое-что другое. Мы обидим твою престарелую матушку.
  
  Он напрягся, и я видел, что он хочет дёрнуться, но я так сильно вдавил лезвие ему под подбородок, что из пореза начала сочиться струйка крови.
  
  - Ни звука, ни движения, - повторил я предупреждение. - Я не хочу тебя убивать, но если придётся, что ж... воля Божья... Я возьму этот грех на свою совесть.
  
  Он обмяк, но его глаза пылали болью и яростью. Если бы он мог, если бы только был свободен, он разорвал бы меня в клочья. Или, точнее, попытался бы разорвать.
  
  - Знаешь, как ломаются кости пальцев у стариков? - продолжил я. - С таким сухим треском, как хворост. Треск, треск, треск... И обычно они уже не срастаются. Боль длится до конца жизни, а из искалеченных, опухших рук всё валится.
  
  - Если старушка вообще переживёт, - с печалью вставил Шон. - Ведь на сломанных пальцах дело не закончится.
  
  - Верно, не закончится, - согласился я столь же мрачно. - И каждый раз, когда Хайнрих будет ломать палец твоей матери, он скажет, что это твоя вина, что твои грехи навлекли на неё страдания. Что её подвергают мукам, потому что ты любил свою гордыню больше, чем женщину, которая тебя родила и вырастила.
  
  - Ты многим ей обязан, верно? - Нож Людвига скользил по ноге каноника. - Но и ты о ней заботишься. Живёт она в красивом доме, у неё есть служанка, которая о ней печётся. - Он широко улыбнулся. - И ещё эти её любимые кошечки, - добавил он.
  
  - Плач измученной старушки, которая не понимает, за какие грехи её терзают, - один из самых печальных видов, какие только можно вообразить, - вздохнул я.
  
  Шпайхель зарычал, но мне показалось, что в его голосе к гневу примешивалась и нотка отчаяния.
  
  - Будь умён, и никому не будет худо, - заверил я его тепло. - Упрямься в глупой гордыне и тщеславии, и мы обидим твою мать. А затем, в своё время, отомстим и тебе. Через месяц, два или три кто-то нападёт на тебя на улице и отрежет тебе мужское достоинство. Все подумают, что это месть какого-нибудь рогоносца, чью жену ты соблазнил.
  
  - А он ведь очень это любит, правда, Мордимер? - уточнил Людвиг.
  
  - О да, очень, - подтвердил я. - Печальная участь - стать аскетом не по своей воле.
  
  - Не говоря уже о том, что кастрацию переживают двое из десяти, - заметил Шон.
  
  - Да, это весьма болезненная и сложная операция, - согласился я.
  
  - А искалеченные священники не могут продолжать нести священническую службу, не так ли? - риторически спросил Шон.
  
  Я посмотрел Шпайхелю прямо в глаза.
  
  - Ты перестанешь быть священником, перестанешь быть мужчиной, потеряешь мать, - сказал я спокойно. - И всё из-за того, что однажды, когда инквизиторы попросили тебя произнести проповедь в духе любви к ближнему, ты отказался...
  
  - Не отказывай нам, - предостерёг Шон печальным голосом, молитвенно сложив руки. - Заклинаю тебя: не отказывай. Ибо, если совершишь эту ужасную ошибку и откажешься, дела пойдут так, как никому не хотелось бы...
  
  Я убрал лезвие от шеи священника и наклонился к нему.
  
  - Мы хотим лишь мира и согласия, - сказал я сердечно. - Не желаем ни войны, ни чьей-либо беды.
  
  А затем я зажал Шпайхелю рот, а Людвиг ловко, быстро и аккуратно отрезал ему мизинец левой руки. Каноник дёрнулся в моих объятиях, но нужно больше, чем напуганный и внезапно уязвлённый болью клирик, чтобы вырваться из хватки опытного инквизитора.
  
  - Это лишь предупреждение, Вольфганг, - шепнул я ему на ухо. - Чтобы ты не думал, будто мы шутим. И чтобы не пытался быть хитрее нас. Каждый раз, когда подумаешь, что инквизиторов можно обмануть, смотри на свою руку без пальца и помни, что дела пойдут гораздо, гораздо хуже... И для тебя, и для твоей матери. А теперь запомни: не стонешь и не кричишь, - твёрдо приказал я. - Но можешь громче вздохнуть, если хочешь...
  
  Я отпустил его, и он заскулил и разрыдался. Что ж, для человека, любившего говорить о муках, которым подвергнутся грешники в аду, он оказался на удивление нестойким к собственным невзгодам. Не таким уж и страшным...
  
  - Господин каноник, как приятно сказать, что, хотя мы и поспорили о вопросах доктрины, мы достигли согласия, - произнёс я с величайшей сердечностью. - Как и подобает людям, наделённым Богом разумом и сердцем. Мы покидаем вас, полные надежды, что наша дружба будет долгой.
  
  Я отпустил его, но тут Шон рывком поднял каноника на ноги, ударил его изо всех сил в живот и сказал: "крот". Затем ударил ещё раз и сказал: "рыба". И ещё раз ударил, сказав: "птица". После этого он опустился на колени рядом с корчащимся на полу священником, судорожно хватавшим ртом воздух, схватил его за волосы, приподнял его голову и наклонился так, чтобы их лица оказались близко.
  
  - Если предашь нас, то ни под землёй, ни под водой, ни в воздухе не укроешься от гнева инквизиторов, - бесстрастно пригрозил он.
  
  - Хватит, хватит, - мягко остановил я и присел рядом с каноником. - Он уже всё знает, всё понимает, он всей душой и всеми силами желает стать нашим другом.
  
  Я помог ему подняться, обнял, подвёл к стулу и усадил.
  
  - Надо перевязать вам руку, - заботливо посоветовал я. - Позвольте, я займусь этим.
  
  Я аккуратно перевязал его, стараясь причинить как можно меньше боли, а Людвиг тем временем взял графин, откупорил его и наполнил вином хрустальный бокал.
  
  - Выпейте на здоровье, - тепло попросил он. - Вам сразу станет легче.
  
  Каноник дрожащей рукой принял бокал, сжал его так сильно, что я на миг подумал, будто хрусталь треснет, и жадно осушил поданный напиток. Он поставил бокал на стол с звоном, но не от гнева, а от того, что руки его так дрожали, что он не вполне владел своими движениями.
  
  - Теперь мы проводим вас к алтарю, господин каноник, - объявил Шон. - И с вниманием выслушаем вашу проповедь. Искренне надеемся, что она тронет сердца людей и направит их к Богу.
  
  - Старайтесь не выглядеть бледно, - добавил я. - Ведь нам важна не только суть, но и искренний пыл в вашем голосе.
  
  - Мы молимся, чтобы вы заразили верующих энтузиазмом к добрым делам, - с таким сердечным воодушевлением добавил Людвиг, будто сам был готов немедленно творить добро направо и налево.
  
  - Не подведите нас, господин каноник, - сказал я с нажимом, медленно и серьёзно. Затем положил руку ему на затылок и приблизил его лицо к своему. - Скажи ясно, Вольфганг, что ты нас не подведёшь.
  
  - Не подведу, - пообещал он сдавленным голосом.
  
  Я отпустил каноника и дружески похлопал его по плечу. Когда я отошёл, Шон вытянул перед собой растопыренную ладонь и сильно потянул указательный палец, так что хрустнули суставы.
  
  ***
  
  Я знал многих людей - из опыта или из рассказов, - которые владели искусством красноречия, когда у них был заранее подготовленный и отрепетированный текст. Греческие и римские источники повествуют о ловких демагогах, способных менять судьбы целых государств, или о искусных юристах, которые на крыльях риторики возносили своих клиентов к свободе, хотя все считали их обречёнными. Христианские же источники упоминают не только святых проповедников, вдохновляющих толпы на подвиги, но и красноречивых вождей, умевших вселять надежду в солдатские сердца и изгонять страх перед смертью. И воины обретали горячую веру в победу, в которую прежде не верили. Великое, воистину великое умение - менять судьбы мира и ближних силой слова, не только искусно подобранных фраз, но и мастерской модуляции голоса. Но ещё более великое умение - говорить волнующе не благодаря заготовленному тексту, не благодаря тренировке или многократному повторению записанных строк, а совершенно спонтанно, словно в одно мгновение превращая в слова чувства, рождающиеся в сердце, и мысли, кружащиеся в голове. И заставить толпу, слушающую тебя, поверить, что твои слова - это их чувства и их мысли. Каноник Шпайхель обладал этим даром, и сегодня, кажется, он взлетел на вершины ораторского искусства. Собравшаяся в церкви толпа ждала его проповеди, ожидая волнующего зрелища, но, думаю, никто, включая меня и Людвига Шона, не предполагал, что оно будет столь захватывающим. Признаюсь, дважды за время этой проповеди у меня на глазах выступили слёзы, и я видел, как Шон поспешно вытирал глаза рукавом.
  
  - Когда он говорил о старушке-матери, которую неблагодарный сын обрекает на погибель, я прямо увидел перед глазами свою мать - что бы с ней стало, если бы ей досталась такая судьба и такой сын, - сказал Людвиг, всхлипывая, когда служба закончилась, и мы вышли из церкви.
  
  Я кивнул.
  
  - А меня тронула картина ребёнка, изгнанного собственными родителями, - ответил я. - И мысль о том бедном, старом псе, который верно плетётся за малышом, хотя сам еле переставляет лапы, но до конца будет защищать одинокого кроху от злых людей, желающих ему зла.
  
  - Не напоминай! - всхлипнул Шон.
  
  - Надо признать, он честно заслужил нашу благодарность, - подытожил я.
  
  - О да, о да, - согласился Людвиг. - Те, кто слушал его вместе с нами, теперь скорее прижмут кашляющего соседа к груди, чем прогонят.
  
  - Какое-то время это будет работать. Недолго, но хоть на миг, - сказал я.
  
  Мы оба прекрасно знали, что клятвы творить добро - это соломенный пыл, и рано или поздно благие намерения, обещания и обеты уносятся к чертям. Но для нас было важно одно: Шпайхель не разжёг ненависть, не спровоцировал бунты. Слава Богу, мы не позволили ему это сделать, ибо при его демагогическом таланте в Вейльбурге могли начаться погромы.
  
  - Думаешь, мы убедили нашего милого каноника? - спросил я.
  
  Людвиг на миг задумался.
  
  - Мне показалось, что его страх всё же перевешивает уязвлённую гордыню или гнев, - ответил он. - Я не сомневался, что сегодня на проповеди он скажет то, что мы хотим услышать. Но что будет завтра или послезавтра, когда он примет меры, чтобы защититься от нашего гнева? - Он покачал головой. - Этого я не решился бы предсказать.
  
  - Я пришёл к схожим выводам, - сказал я. - У меня печальное предчувствие, что гордыня и злоба будут в нём нарастать, как пар в закрытом котле. И в конце концов этот котёл разорвётся, к вящему вреду для всех.
  
  Людвиг мрачно кивнул.
  
  - Мои мысли пошли в ту же сторону, - подтвердил он. - Поэтому, пока ты говорил с каноником, я, наполняя его бокал вином, подсыпал щепотку шерскена в графин.
  
  Я кивнул.
  
  - Я подозревал, что ты можешь так поступить, - сказал я.
  
  - После мессы он наверняка захочет выпить, и тогда, что ж... - Людвиг пожал плечами. - Ещё сегодня он будет счастливо петь "Аллилуйя" в небесном хоре.
  
  Я перекрестился.
  
  - Как же его участь счастливее нашей, - заметил я. - Нам всё ещё придётся прозябать в этой юдоли слёз, нетерпеливо ожидая награды на небесах.
  
  - Надеюсь, никто не выпьет это вино вместо него, - заметил Шон.
  
  - Каноник запирает свою комнату на ключ, - напомнил я. - А в гневе, обиде и с больной рукой он вряд ли захочет принимать гостей после мессы. Как знаю жизнь, он тут же бросится к графину и попытается вином смягчить боль.
  
  - И это ему вполне удастся, - мой спутник тепло улыбнулся и широко развёл руки. - Мы сегодня сделали много добра, Мордимер. Много, много добра.
  
  Я удовлетворённо кивнул.
  
  - Мы спасли покой этого города и жизни многих его жителей, а цена, которую мы заплатили, ничтожна.
  
  - Я бы сказал, вовсе никакая, - добавил Шон, облегчённо вздохнув.
  
  - И какая же это радость, что даже священника мы сумели убедить в любви к ближним, - подытожил я.
  
  - Жаль, что столь одарённый человек больше не послужит нам, - сказал Людвиг с искренней печалью.
  
  Я не мог с ним не согласиться. Но именно из-за его таланта нам пришлось от него избавиться. Этот талант делал каноника для нас опасным. В этом запертом, обезумевшем от страха перед настоящим и будущим городе одна безумная проповедь могла стать искрой, брошенной в бочку с порохом. А ни я, ни Людвиг не собирались сгореть в этом взрыве. Потому Шпайхель должен был умереть, хотя, поверьте мне, милые мои, я искренне об этом сожалел. Каноник мог стать нашим оружием, но каждый полководец знает, что в битве следует остерегаться офицера, обладающего собственной волей, разумом, гневом и чувством обиды. Такое острие лучше зарыть в землю, чем брать в бой. Вот почему мы зарыли каноника Шпайхеля, да покоится он с миром.
  
  - Думаю, на похороны мы должны послать красивые цветы, - серьёзно сказал Людвиг.
  
  - О, непременно пошлём! - воскликнул я. - Даже огромный венок!
  
  - А с какой надписью?
  
  - Не знаю, - пожал я плечами. - С любой. Например: "Дорогому другу с любовью. Покойся с миром", - предложил я.
  
  Людвиг поморщился.
  
  - Слишком сухо и формально, - вынес он критический вердикт.
  
  - Что же ты предлагаешь?
  
  Он прищурился и поднял голову, словно ища вдохновения.
  
  - О, как ты счастлив ныне, любимый друг, - начал он наконец с благоговением, - своими очами созерцая славу двора Господня. Вспоминай порой о нас, оставленных в скорби и тоске в этой юдоли слёз. Никогда не забудем твоей мудрости, доброты и преданности славе Божьей. - Людвиг выдохнул, открыл глаза и посмотрел на меня с ожиданием. - Достаточно красиво звучит? - спросил он.
  
  - Превосходно, - похвалил я и беззвучно похлопал в ладоши. - Пусть именно эта надпись украсит наш венок, чтобы все знали, что мы искренне оплакиваем выдающегося пастыря.
  
  
  
  

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  
  АРХИДИАКОН УМБЕРТО КАССИ

  
  Архидиакон Умберто Касси явился в Вейльбург, словно римский полководец, вступающий во врата Вечного города после великого триумфа. Он ехал во главе многочисленной свиты - конных придворных, плотного отряда копейщиков и слуг, облачённых в единые цвета: амарантовые штаны, жёлтые камзолы и зелёные шляпы. Придворные разбрасывали пригоршни монет в ликующую толпу, которая приветствовала досточтимого гостя рукоплесканиями, радостными возгласами и овациями. Какая-то разгорячённая девица, к слову, весьма пригожая и ладно скроенная, даже выскочила на середину улицы, сорвала с плеч блузку, обнажив пышную белую грудь, и воскликнула: "Хочу быть твоей, прекрасный господин!". Придворные мягко убрали девицу с дороги, а сам архидиакон учтиво кивнул ей и одарил благосклонной улыбкой.
  
  Я знал, что в городской ратуше ещё до недавнего времени шли оживлённые совещания о том, как встретить архидиакона, и в конце концов восторжествовала идея оказать ему все возможные почести. Так что на рыночной площади стоял бургомистр в окружении самых именитых советников и держал в руках большую атласную подушку с ключами от города, отлитыми из чистого золота. Разумеется, это преисполненное почтения приветствие не имело никакого реального значения. Было известно, что Касси приехал сюда на войну, и войну эту он проведёт независимо от того, как город его примет. Я знал, что по этой причине советник Цолль ратовал за то, чтобы власти встретили въезд Касси полнейшим и абсолютным безразличием. Однако перевесила миротворческая партия, считавшая, что не следует дополнительно злить князя-епископа и его посланника, ибо главнейшая задача - переждать лихое время в наилучшем состоянии. Я же полагал, что решение советников, каким бы оно ни было, не имеет для развития событий никакого значения, поскольку у Касси и так уже намечены дальнейшие шаги. Но, как вы догадываетесь, дорогие мои, никто вашего покорного и смиренного слугу не спрашивал, как надлежит поступать городским властям.
  
  Так или иначе, горожане ликовали, трубачи играли, придворные разбрасывали монеты, а сам Касси то и дело приветствовал толпу любезной улыбкой и милостивым кивком. Следует, впрочем, признать, что выглядел архидиакон великолепно. Он ехал на огромном седом жеребце, в чьих жилах с первого взгляда (даже столь неопытного, как мой) играла великая кровь, и двигался тот конь так легко и грациозно, словно исполнял некий боевой танец перед битвой. Сам же Касси был облачён в начищенный до блеска серебряный полудоспех, сверкавший в ранних послеполуденных лучах так, будто сам прибывший стал отражением-близнецом солнца или, по меньшей мере, чудом ремесленного искусства флорентийских мастеров, что творят зеркала и хрусталь. Архидиакон не надел головного убора, что сделал, как я полагал, по двум причинам: во-первых, дабы выказать отсутствие страха перед приёмом со стороны жителей Вейльбурга, а во-вторых, чтобы всем и каждому похвастаться длинными, светлыми и прекрасно уложенными волосами. И впрямь, его локонам могла бы позавидовать не одна женщина - их густоте, пышности и цвету...
  
  - Держу пари, он посыпал голову золотой пылью, - заметил Людвиг.
  
  - Вполне возможно, - согласился я. - Надо признать, погода ему благоволит. Куда хуже он выглядел бы под ливнем, в брызгах грязи, разлетающихся из-под конских копыт.
  
  Шон фыркнул.
  
  - Какая жалость, - вздохнул он, - что у нас в подземелье нет ведьмы, умеющей вызывать дождь.
  
  Конечно, он шутил. Не потому, что мы поколебались бы воспользоваться подобной силой, а потому, что столь могущественных ведьм попросту уже не было. Да, когда-то, когда шабаши были сильны и властвовали в Британии, летописцы упоминали, что ведьмы умели насылать град на поля и даже снег и мороз во время летнего зноя. Однако теперь ни о чём подобном слышно не было, а если где-то и когда-то в наши времена ведьм и обвиняли в ниспослании града, засухи или дождей, то были то обвинения, основанные на лжи или выдумках.
  
  Возвращаясь, однако, к архидиакону, нельзя не признать, что его стать производила впечатление ещё и потому, что был это мужчина высокий, широкоплечий и держался в седле не только с явной сноровкой, но и с непринуждённым достоинством. Короче говоря, этот сын епископа выглядел именно так, как простой люд хотел бы видеть отважного и изысканного сказочного принца.
  
  - Ему недостаёт лишь прекрасной дамы рядом, - изрёк Шон, чьи мысли, очевидно, текли в том же направлении, что и мои.
  
  Я кивнул. И впрямь, к принцу идеально подошла бы принцесса.
  
  - Ты точно знаешь, где это произойдёт? - внезапно спросил мой спутник.
  
  Я покачал головой.
  
  - Я не вникал в детали, - ответил я. - Ограничился тем, что изложил идею, а вопрос её исполнения оставил в руках самих исполнителей.
  
  Людвиг кивнул.
  
  - Будем надеяться, что всё пройдёт гладко, складно и ко всеобщему нашему удовольствию.
  
  Кавалькада двигалась медленно, спокойно и радостно, а сияющее ярким светом солнце дополнительно придавало всей сцене праздничное великолепие. Всё это было так трогательно прекрасно, что мне стало даже жаль, что уже через мгновение в это упоительное, мелодичное пение ворвётся пронзительный дикий рёв. И ничто уже не будет как прежде...
  
  Краем глаза я заметил тень, скользнувшую по черепице одного из домов.
  
  - Начинается, - промолвил я.
  
  Внезапно на крыше появились две выпрямившиеся фигуры в масках с вёдрами, и обе как по команде выплеснули их содержимое не столько на шествие Касси, сколько на самого Касси. Первый заряд угодил в основном в голову его коня, но второй бросок был нацелен лучше, и содержимое ведра достигло самого архидиакона. Я даже хлопнул в ладоши, довольный сноровкой заговорщиков. Впрочем, на этом представление не закончилось. Ибо Касси не повезло: его скакун, облитый нечистотами (ибо надеюсь, дорогие мои, вы догадались, что вёдра были полны дерьма; стоявшие поблизости люди догадались об этом совершенно точно по удушливому смраду, что разошёлся в жарком, душном воздухе), то ли от неожиданности, то ли от вони, впал в ярость. Думаю, Касси был достаточно искусным наездником, чтобы в иной ситуации справиться со строптивым конём. Но ведь он и сам получил свою долю из ведра, и нечистоты залили ему глаза. Не уверен, ибо всё произошло слишком быстро, но, полагаю, он машинально выпустил поводья из рук, чтобы протереть лицо. Вот только выпускать поводья было очень плохой идеей, когда жеребец вздыбился, высоко вскинув передние копыта. Так и случилось, что наш архидиакон, наш прекрасный золотой сказочный принц, приземлился на землю, с ног до головы облитый дерьмом и на четвереньках спасающийся от копыт других обезумевших скакунов.
  
  - Это даже лучше, чем я предполагал в самых смелых мечтах, - произнёс я, позабавленный, а Людвиг лишь тихо хихикал.
  
  - Ну вот и конец княжеской славе, - сказал он наконец с глубоким удовлетворением, и глаза его наполнились слезами от смеха.
  
  - "Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть", - отчётливо и громко процитировал я слова Писания.
  
  Чтобы отдать должное слугам Касси, надо признать, что они довольно быстро овладели ситуацией. Успокоили норовистого жеребца, а самого архидиакона вытащили из-под копыт, накрыли плащом, надели ему на голову шляпу и окружили копейщиками. Затем его быстро усадили на другого коня, и Касси уже не в торжественном шествии, а вчетверо быстрее поскакал галопом по улице города, чтобы добраться до дворца, нанятого на время его пребывания. Разумеется, вся праздничная, возвышенная и радостная атмосфера раз и навсегда пошла к чертям.
  
  - Народная милость скачет на норовистом коне, - с улыбкой заметил я. - Мы этого коня кольнули шпорой, так что сейчас увидим, как высоко он будет прыгать.
  
  Нет, дорогие мои, страшнее оружия, чем насмешка. Если хотите в глазах черни уничтожить человека, стремящегося к власти, сделайте так, чтобы люди начали над ним смеяться. Тогда неважно, осуждают ли его за преступления, злодеяния или ложь, или же любят за благородные поступки и щедрость. В глазах и мыслях народа он всё равно останется объектом для насмешек. Не всегда подобный рецепт для компрометации противника срабатывает, ибо, как сообщают нам римские историки, над Юлием Цезарем тоже издевались. Над его содомитскими наклонностями или над внешностью. Но Цезарь не только запретил наказывать творцов и исполнителей насмешливых стишков и песенок, но и сам показывал гражданам, что эти шутки его забавляют. Благодаря этому он снискал ещё большее уважение и ещё большую преданность римлян. Однако Цезарь был Цезарем, а архидиакон Касси - всего лишь архидиаконом Касси. Цезарь завоевал сердца граждан доблестью и деяниями во славу Рима, Касси же пока прославился лишь безупречным видом да показной одноразовой щедростью. Так что если для утраты народной симпатии Цезарю потребовалось бы множество поражений, то в случае с Касси вполне хватило одной маленькой неудачи. Хотя, может, и не такой уж маленькой, ведь быть облитым дерьмом и упасть с коня на глазах у толпы (которая видела архидиакона впервые в жизни!) можно было счесть чем-то большим, нежели маленькой неудачей.
  
  - Шайсси! Шайсси! Дунгерто Шайсси! - заголосили уличные мальчишки, и толпа в шеренгах со смехом подхватила это прозвище.
  
  - Дунгерто Шайсси! - раздавалось всё громче и повсеместнее.
  
  - Дунгерто Шайсси, - повторил развеселившийся Людвиг. - Это ты придумал?
  
  - Нет, дорогой товарищ, - ответил я. - Этой смелой идеей блеснул наш друг Генрих. И он же позаботился о распространении сего прозвища среди тех, кто сейчас его выкрикивает.
  
  - Ну кто бы мог подумать! - Шон хлопнул в ладоши.
  
  - Sic transit gloria mundi, - вздохнул я.
  
  - Погибели предшествует гордость, и падению - надменность, - согласился он со мной.
  
  Как нетрудно догадаться, из почётной встречи архидиакона на площади и вручения ему ключей от города ничего не вышло, хотя советники ждали довольно долго в окружении оркестра и прекрасных девушек с цветами в руках.
  
  - Ах, эти наши несносные сорванцы, - именно так, как мне потом донесли, прокомментировал это происшествие Виттбах, когда о нём услышал.
  
  Но, конечно, независимо от того, понравилось ли бургомистру унижение Касси или нет, городские власти приказали срочно искать виновных, дабы наказать их по заслугам. И давайте договоримся, дорогие мои, что в этом предложении особое внимание следует обратить на слова "приказали срочно искать", что вовсе не тождественно словам "срочно искали". Разумеется, я был уверен, что архидиакон попытается узнать на свой страх и риск, кто стоит за его осмеянием, но узнает он это или нет, с моей точки зрения было совершенно неважно.
  
  - С чувством хорошо исполненного долга мы, пожалуй, можем выпить, не так ли? - спросил я.
  
  - Несомненно, - молвил он. - Ибо я лично не вижу никаких препятствий, чтобы два доблестных инквизитора не могли осушить бутылку-другую.
  
  - Трёх, - поправил я.
  
  - Можно и три, - согласился со мной Людвиг.
  
  - Я думал об инквизиторах, - ответил я. - Трёх инквизиторах. Ведь не будем забывать о нашем почтенном Генрихе.
  
  - О да, - хлопнул в ладоши Людвиг. - За Дунгерто Шайсси ему полагается двойная порция.
  
  Мы ещё раз взглянули на кортеж Касси, который теперь быстро двигался сквозь смех и насмешки толпы.
  
  - Немало он солдат с собой прихватил, - заметил Людвиг.
  
  - Двадцать наёмников, - сказал я. - Под командованием капитана Грейга. Это опытный офицер, воевал ещё в Силезии и Чехии с поляками.
  
  Шон посмотрел на меня с удивлением.
  
  - Нет, не смотри на меня так, - я махнул рукой. - Не моя заслуга, что я это знаю. Наши достопочтенные бюргеры передали мне отчёт, чтобы мы знали, чего ожидать.
  
  - А придворные?
  
  - Трое римских дворян, что слывут его друзьями, - проговорил я. - И они могут быть действительно опасны. Дюжина слуг, принадлежащих как самому архидиакону, так и его друзьям. Остальные не в счёт: конюхи, повара, прислуга, несколько женщин...
  
  - Женщин, - повторил Людвиг.
  
  - Насколько мне донесли, речь не идёт о какой-либо любовнице Касси, хотя наш архидиакон и обожает общество дам. Говорят, он также проявляет особые наклонности...
  
  - Какие же?
  
  Я поднял руку.
  
  - Позволь, мы продолжим этот разговор уже в нашей штаб-квартире и в обществе Генриха, - сказал я.
  
  - Конечно, - без труда согласился он.
  
  Разумеется, когда мы вернулись в резиденцию Святого Официума, прежде чем начать разговор о пристрастиях архидиакона, нам пришлось в деталях описать нашему товарищу, что произошло на улице.
  
  - Дунгерто Шайсси, - с чувством произнёс Людвиг. - Превосходная задумка, друг мой. Мои поздравления.
  
  Мы откупорили бутыль красного, сладкого вина, густого и тягучего, с тяжёлым ароматом чернослива, смешанным с остающимся на языке запахом и вкусом малины.
  
  - За наше здоровье! - воскликнул Шон, и мы с удовольствием осушили этот тост.
  
  - А теперь... - снова заговорил Людвиг. - Скажи, пожалуйста, Мордимер, какие же пристрастия у нашего любезного архидиакона, или, по крайней мере, о чём тебя уведомили.
  
  - К вашим услугам, - молвил я. - Так вот, мне донесли, что Касси любит причинять боль.
  
  - Какими-то особыми способами? - нахмурился Хайдер.
  
  - Написано о порке и укусах...
  
  - Боже мой, - со смехом воскликнул Генрих. - Если бы я коллекционировал укусы, которыми меня одаривали девицы...
  
  - Сильные укусы, - прервал я его, бросив осуждающий взгляд, ибо мы были товарищами в общем деле, но когда я говорил, то не любил, чтобы меня прерывали. Особенно глупыми вставками. - Такие сильные, что уродуют навсегда, - добавил я.
  
  - Ты хочешь сказать, что он откусывает женщинам куски плоти? - с сомнением спросил Людвиг.
  
  - Да, как мне донесли, подобные случаи бывали.
  
  - Говорилось ли, о каких частях тела идёт речь? - уже серьёзно спросил Генрих.
  
  Я покачал головой.
  
  - Попросту говоря, во-первых, ему нравится наблюдать за страданиями других, а во-вторых, он любит причинять им страдания в то время, когда его охватывает любовный пыл. - Я пожал плечами. - Ничего нового, не правда ли?
  
  - Он эти куски плоти пожирает? - допытывался Шон.
  
  Я одарил его тяжёлым взглядом.
  
  - Людвиг, я понятия не имею, выплёвывает ли Касси откушенные куски плоти, или же глотает их, или варит из них себе похлёбку. И я не уверен, могла ли бы такая информация нам вообще для чего-либо пригодиться.
  
  - Ах так... - Людвиг поджал губы, словно давая понять, что совершенно не согласен с моей точкой зрения.
  
  - Можем ли мы как-то использовать эту слабость Касси? - на этот раз спросил Генрих.
  
  - Не думаю, - ответил я. - Какое кому в Вейльбурге дело до забав Касси в Риме? Может, если бы он причинил вред дочери или жене кого-нибудь из наших уважаемых бюргеров, такое преступление могло бы вызвать волнения, но... - я внезапно замялся и на мгновение задумался. - Но на всякий случай распустите по городу слух, что архидиакон любит забавляться именно таким образом. Пусть люди знают. И пусть этот слух растёт и ширится, - закончил я.
  
  Генрих кивнул.
  
  - Я этим займусь, - пообещал он.
  
  - А другие дела? - допытывался Шон. - Дети? Юноши? Мужчины? Животные? Трупы?
  
  Я покачал головой.
  
  - Похоже, в этом вопросе, вопреки ватиканским обычаям, наш архидиакон проявляет далеко идущую сдержанность, - ответил я.
  
  Среди римского духовенства, многочисленного, словно личинки, кишащие на падали, царили нравы, которые можно сравнить лишь с античной Грецией, где зрелые, богатые и влиятельные мужи брали на воспитание юношей, только вступавших в мужской возраст, и готовили их как к военному искусству, так и к гражданской жизни, а заодно делали своими любовниками. С той лишь разницей, что в Ватикане ограничивались третьим аспектом, хотя, конечно, подставление зада старым, влиятельным иерархам невероятно ускоряло церковную или придворную карьеру молодого человека. Не раз и не два рассказывали также, что даже во время официальных церковных торжеств эти фавориты епископов или кардиналов могли не только публично обругать друг друга, но и подраться, и даже поубивать. Так что слава Богу, что мы жили в спокойном и благородном Вейльбурге, свободном от подобных скандалов, а не в ватиканском, папском котле, который каждому доброму христианину напоминал гнилую падаль, смешанную с испражнениями.
  
  Я знал нескольких порядочных священников и монахов, но ни одного приличного епископа или кардинала. Как правило, то были канальи хитрые, алчные и похотливые, наделённые бесчисленными пороками и приверженные бесчисленным извращениям или слабостям. Наблюдая за Ватиканом и его слугами, можно было прийти к выводу, что чем большим негодяем кто-либо является, чем более он лишён моральных принципов и угрызений совести, тем легче ему сделать карьеру в церковной иерархии. Я искренне надеялся, что ещё придёт время, когда Святой Официум раз и навсегда наведёт порядок с этой ватиканской сволочью, и мы донесём священный огонь истинной веры повсюду: от епископских дворцов до двора самого папы. Пока же дела обстояли так, как обстояли, то есть нехорошо. Особенно здесь и сейчас, в этом несчастном запертом городе, где на страже безопасности и святой веры стоял лишь ваш покорный и смиренный слуга да двое его товарищей. Впрочем, Вейльбург мог благодарить Бога, что именно я, а не кто-либо другой, принял на себя бремя лидерства, ибо и Людвиг, и Генрих были ребятами праведными, искренними и добрыми, однако я был убеждён, что сложность дела, с которым нам пришлось столкнуться, превзошла бы не только их способности, но и силу характера. Конечно, они были умелыми исполнителями приказов, однако им нужен был над собой решительный командир. Командир, который снимет с них не только необходимость составлять планы и отдавать приказы, но прежде всего - груз ответственности, которую приходится нести за принятые решения. Я, по воле Бога Всемогущего, это сокрушительное бремя решил понести, и хотя мог быть вовсе не в восторге от такого поворота событий, свой долг я намеревался исполнять так хорошо, как только умел.
  
  
  
  

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  
  ПРЕКРАСНАЯ КИНГА

  
  Следующие дни проходили в зное и духоте, что окутали город, и в нараставшем гневе его жителей. Гневе, который пока ещё не был направлен на кого-то конкретно, но день ото дня набирал силу. Пока что он производил впечатление лишь клокочущего болота, однако я опасался, что под коркой из грязи, ряски и листьев на самом деле скрывается гейзер, что хлынет кипящей лавой, затопив и спалив всех.
  
  Всё больше людей умирало от кашлюхи, и уходили они как быстро и внезапно, так и после продолжительной и изнурительной болезни. Разумеется, некоторые горожане, то ли чтобы показать собственную храбрость, то ли по своей необузданной глупости, полностью пренебрегали опасностью. Один бюргер, человек довольно значительного состояния и происхождения, говорил мне как-то:
  
  - А я вам скажу, мастер Маддердин, что этот кашель вовсе не так страшен. Я бы даже сказал, что это болезнь лёгкая и приятная, так, горло прочистить. - Он для пробы несколько раз громко кашлянул.
  
  - А трупы на улицах? - спросил я.
  
  Он пренебрежительно фыркнул и пожал плечами.
  
  - Если бы в любой другой день, независимо от этой выдуманной эпидемии, столь же выдуманной кашлюхи, так вот, если бы в любой другой день, годом или двумя ранее, вы однажды утром вытащили все трупы на улицы нашего города, то люди тоже бы ужаснулись и начали бы рассказывать небылицы. Но поскольку до сих пор покойников держали в домах, то никто и не видел, сколько жителей каждый день, каждую неделю умирает в Вейльбурге.
  
  - Заглянув в приходские книги записей о смерти, это, вероятно, было бы легко проверить, - промолвил я.
  
  Он пренебрежительно махнул рукой.
  
  - Я, мастер, верю в то, во что верю, а не в то, что намалевали люди, которым я ни на грош не доверяю. Кроме того, вы сами знаете силу слухов, знаете, каковы людские языки, знаете, что они болтают, лишь бы болтать... Вот, скажу вам кое-что. - Он щёлкнул пальцами. - Хотя бы вчера рассказывали, что умер наш товарищ по цеху, а тут, поглядите-ка, он сам входит в трактир, живой и здоровый, и даже не знающий, что в глазах людей он уже мертвец. И что оказалось? - Он посмотрел на меня.
  
  - Надеюсь, вы мне сейчас поведаете.
  
  - Оказалось, что умер вовсе не он, а его брат и жена этого брата! - воскликнул он с триумфом.
  
  - Тем не менее кто-то всё-таки умер, - заметил я.
  
  Он замахал рукой.
  
  - Неважно! - вскричал он. - Важно, что эти истории об ужасах болезни основаны на преувеличении или обыкновенной лжи. Уверяю вас, через год все будут от души смеяться над тем, как могли принять подобные сказки за правду.
  
  Я кивнул.
  
  - Я знаю женщину, которая в этом месяце потеряла мужа, отца и ребёнка, - произнёс я. - Я тоже уверен, что через год она будет от души над этим смеяться.
  
  Он недовольно фыркнул.
  
  - А я знаю мужчину, который в прошлом году потерял в пожаре жену, тестя с тёщей, ну, это, может, ещё и не такая большая трагедия, - добавил он с улыбкой, но тут же посерьёзнел. - И двоих маленьких детей. И что это доказывает? Ровным счётом ничего! А скорее то, что разные несчастья случаются с разными людьми, а смерть - это часть жизни. - Он взглянул на меня. - Чему ведь и учит неустанно наша святая, единственная и истинная Церковь, не так ли? - спросил он на сей раз с величайшим почтением в голосе.
  
  Так что видите, дорогие мои, некоторых людей не переубедить, и хоть подсовывай им под самый нос трупы с выкаченными от кашля глазами и с алыми от выплюнутой крови устами, они всё равно скажут, что никакой кашлюхи нет, не было и не будет, а всё это - заговор и выдумка сил могущественных и зловещих, которые только и замышляют, как бы унизить почтенных жителей Вейльбурга. К тому же, надо признать, заговор действительно существовал. Ведь князь-епископ и архидиакон и вправду плели интриги против города, но кашлюху они не выдумали, а лишь решили хитро использовать её в своих целях.
  
  Впрочем, среди наших горожан встречались и такие, которые эпидемию, правда, замечали и признавали, но, как люди бывалые, что хлеб ели из не одной печи, знали, что когда-то и где-то бывало и хуже. Вот, один нищий, старец, весьма в своём ремесле уважаемый, так мне однажды рассказывал:
  
  - Мастер дражайший, да какая же это нынче эпидемия? - Он сухо рассмеялся, а потом закашлялся и отхаркнулся в угол. Отряхнулся. - Какая же это эпидемия? - повторил он презрительно. - В первый год правления императора Густава - вот это была эпидемия. Вы не помните, потому что слишком молоды, но людишки тогда дохли, как улитки на солнце. Всего-то два дня проходило от начала первых судорог до того мига, когда сгоравший в лихорадке человек испускал дух и его труп бросали на телегу.
  
  - Я и вправду слишком молод, - пробормотал я, ибо император Густав умер ещё до моего рождения.
  
  - А оспа, что как раз тогда разразилась, в то самое время, когда была великая война с поляками? - продолжал старик. - Не помните, как говорили, что это польские ведьмы наслали заразу на Империю?
  
  Я пожал плечами. О самой войне я, конечно, слышал, хоть она и вспыхнула и длилась, когда я был ещё ребёнком. О деле с ведьмами мне, разумеется, тоже рассказывали. Вот только с примечанием, что подобные россказни служили солдатам и народу объяснением, почему имперские войска получают такую трёпку на всех фронтах. Поляки, какими были, такими и были, но колдуний, демонов и еретиков они не жаловали примерно в той же степени, что и мы. Разница была лишь в том, что они не признавали власти папы (что, впрочем, многие из нас считали идеей не самой глупой) и отрицали юрисдикцию Святого Официума (о чём мы искренне сокрушались).
  
  - А красную горячку помните? - снова спросил старик. - Мало того что люди умирали, так они перед этим ещё и кровью так сильно срали, что кишки через задницу вылезали. Так что я, скажу вам честно, мастер, уж лучше предпочту этот наш безобидный кашель.
  
  Эпидемия болезни, прозванной в народе "потрошительницей" (потому что она буквально вырывала из человека внутренности) или, как напомнил мой собеседник, красной горячкой, случилась в те времена, когда я учился в Кобленце. Что-то я не припоминал, чтобы ею заболел кто-то из моих товарищей или учителей. Но старик был прав: хворь была исключительно мерзкой и исключительно мучила свои жертвы, прежде чем их убить. А даже если кто-то и выживал, то часто был так изнурён и измотан, что потом легко умирал даже от какой-нибудь пустяковой простуды.
  
  - Рад, что вы не теряете бодрости духа, - похвалил я его. - Этого нам и нужно в эти лихие времена: оптимистического взгляда.
  
  Не знаю, понял ли он меня, ибо в слове "оптимистического" было целых семь слогов и в нищенских переулках его вряд ли часто употребляли, но по тону голоса он понял, что я им доволен, и тут же протянул руку, растопырив когтистые, чёрные от въевшейся грязи пальцы.
  
  - Помогите, мастер, старому солдату, что храбро служил Христу и императору, - произнёс он на сей раз с умильной экзальтацией.
  
  - И где ж ты воевал, а? - буркнул я, но бросил ему в ладонь грош.
  
  - Да воздаст вам Господь, да воздаст вам Господь. - Быстрым, ловким жестом он спрятал монету в лохмотья. - А раз уж спрашиваете, где воевал, то скажу вам, что даже под Шенгеном сражался!
  
  - Это ты под Шенгеном сражался за императора и веру? - усмехнулся я. - Что-то ты больше на бунтовщика похож, чем на солдата.
  
  - Эх... - Он утёр глаза так, что размазал грязь по щекам. - Что было, то было, - тяжело вздохнул он. - Как жахнули по нам, так только дым и остался. Да трупы на поле.
  
  Ах, так старик, видимо, был в той ватаге, которую разогнали императорские конные аркебузиры. Я прекрасно помнил, как на равнину, полную кричащей, необузданной черни, выехали ровные шеренги солдат. И как залпы из аркебуз не только убили многих бунтовщиков, но прежде всего отняли у оставшихся в живых боевой дух и надежду на победу.
  
  Как-то так вышло, что два дня спустя я встретился с Баумом, и мы как раз проходили через переулок, в котором обычно просил милостыню тот самый старик, что так хорошо помнил былые поражения. Однако на сей раз он не побирался, а лежал с окровавленными губами, в забрызганной кровью грязной рубахе. Выпученные мёртвые глаза он пялил прямо на солнце. Я остановился и повернулся к аптекарю.
  
  - Ну вот, поглядите. Ещё в воскресенье я с ним беседовал, и он яростно убеждал меня, какой же лёгкой болезнью является наша кашлюха и как в былые времена бывало куда хуже, и сейчас совсем нечего бояться. - Я покачал головой.
  
  Мой спутник носком сапога ткнул стопу лежащего, видимо, чтобы убедиться, действительно ли тот мёртв. Потом ткнул его ещё сильнее.
  
  - Оставьте, - сказал я. - Знаю, что покойнику уже всё равно, но всё же не пристало так с ним обращаться.
  
  - Я не обращаюсь, - обиженным тоном возразил Баум. - Только хочу убедиться, точно ли он умер.
  
  Я указал пальцем на муху, сидевшую в уголке глаза трупа.
  
  - Будь он жив, наверное, отогнал бы её, - заметил я.
  
  - А, ну да. - Аптекарь быстро отступил на два шага. - И что? Так и будет лежать?
  
  Я пожал плечами.
  
  - Заберут его, наверное, вечером и похоронят, - ответил я. - Но надо признать, судя по его рассказам, он и так долго прожил. Ну, пойдёмте, господин Баум, а то меня уже страшно мучает жажда...
  
  - Всё больше этих трупов, с каждым днём всё больше, - мрачно произнёс мой спутник.
  
  - Вот так и умирают от безобидной кашлюхи, - с сарказмом подытожил я.
  
  Именно так тянулся день за днём, а архидиакон Касси, казалось, не проявлял особой активности. Да, он встретился с городским советом, навестил также нескольких более значимых священнослужителей, демонстрируя свою учтивость тем, что сам приходил в гости, а не вызывал их в свой дворец. Но ничего страшного, или потрясающего, или значимого пока не произошло. Я, однако, предчувствовал, что это лишь затишье перед бурей, что ведь не для того архидиакон здесь появился, чтобы снять Обезьяний Дворец и развлекаться попойками да утехами с потаскухами. Впрочем, надо признать, что как раз наши вейльбургские шлюхи очень хвалили приезд Касси и его свиты, потому что, хоть и едва волочили ноги от усталости, зато их кошельки раздулись, как никогда прежде. Мы разузнавали, не происходит ли во дворце ничего подозрительного, но девки не только не упоминали о каких-либо преступлениях, но даже не говорили ни о каких практиках, способных напугать опытную женщину, готовую на многое позволить хорошо платящему клиенту.
  
  ***
  
  Когда я вернулся в обитель Святого Официума, оказалось, что мне доставили записку от настоятеля Густава Вебера. Послание, написанное с необыкновенной горячностью, почти умоляло меня немедленно явиться к нему. Что ж, отказать человеку, всегда благосклонному к Святому Официуму, было бы неучтиво, да и, признаться, мысль о том, что я вновь увижу прелестное личико его подопечной, доставила мне немалое удовольствие. Хоть, как я уже упоминал, девушка не пленяла той округлой женственной прелестью, что радует мужской взор, в её восхитительно очаровательном лице было нечто такое, от чего трудно было отвести взгляд. Впрочем, подумалось мне, если бы эту подопечную настоятеля слегка подкормить разными лакомствами, быть может, она и набрала бы форм в тех местах, где это приятно глазу? Но пусть об этом заботится её будущий муж или, быть может, возлюбленный - а то и оба разом.
  
  Не мешкая, я отправился по просьбе настоятеля и прибыл на приход ещё задолго до обеда. Вебер ждал меня, и с первого взгляда я понял: он был взволнован и напуган. Не нужно было обладать тонким чутьём, чтобы уловить в тесной комнатке запах винного перегара - настоятель, похоже, уже изрядно приложился к бутылке. Без лишних церемоний он достал бутыль и наполнил наши кубки.
  
  - Ты знаешь, Мордимер, что мой храм не подчиняется князю-епископу? - начал он.
  
  Я никогда особо не задумывался об этом, но теперь припомнил, что его церковь принадлежала Конгрегации и зависела от провинциала, а не от епископа.
  
  - Учитывая, что творится и что ещё будет твориться, это, наверное, к лучшему, верно?
  
  Он кивнул.
  
  - Будь я под началом епископа, давно бы уже гнил в каком-нибудь монастыре на пожизненном заточении, - фыркнул он.
  
  - И откуда же такая нелюбовь Его Преосвященства к столь обаятельному настоятелю, как ты? - спросил я.
  
  Он не улыбнулся, и, кажется, не потому, что не оценил моего шутливого тона, а потому, что настроение его было хуже некуда - или даже ещё хуже, чем просто скверное.
  
  - Боюсь, Его Преосвященство прекрасно помнит, как в споре между городскими властями и ним я решительно встал на сторону города, - сказал он, сжимая пальцы так, что они побелели. - А Конгрегация по моему ходатайству пустила в ход свои связи при императорском дворе, чтобы вердикт императора оказался в пользу Вейльбурга.
  
  - И епископ, конечно, обо всём этом знает?
  
  - Разумеется.
  
  - Стало быть, ты полагаешь, что тебе грозит его месть. - Я кивнул. - Ты правильно сделал, что рассказал мне об этом, - добавил я после паузы. - Не исключено, что епископ, помимо своих дел, захочет свести и старые счёты...
  
  - Я не боюсь смерти, - твёрдо и уверенно произнёс он. - Но и умирать, признаться, не слишком-то тороплюсь.
  
  - Не думаю, что дело зайдёт так далеко, - ответил я. - Но на твоём месте я бы остерегался тревожить осиное гнездо. Более того, постарался бы, чтобы осы вообще меня не заметили, - добавил я.
  
  - Вот тут-то и зарыта собака, - пробормотал он, сжимая пальцы обеих рук так, что хрустнули костяшки.
  
  - Значит, осы тебя всё-таки углядели, - покачал я головой. - Плохо дело.
  
  - Меня навестил сам архидиакон - с дружеским, видите ли, визитом, - слово "дружеский" он произнёс с язвительной насмешкой.
  
  - О, какая честь от столь великого господина, - заметил я.
  
  - Даже вёл себя учтиво: людей своих оставил в храме, а сюда явился лишь с одним спутником. - Настоятель прикрыл глаза и, не обращая на меня внимания, вновь наполнил свой кубок.
  
  Я лишь надеялся, что он не свалится в пьяном беспамятстве, пока не расскажет, что же так сильно его взволновало, что он не только срочно вызвал меня, но и топит свои тревоги в вине безо всякой меры.
  
  - Вошла Кинга, - сказал он. - Наверное, из любопытства. - Он пожал плечами. - Знаешь, как это бывает с такими юными пташками, воспитанными в монастыре, - любопытство к людям берёт верх...
  
  - Хорошо, хорошо, - прервал я его. - Лучше расскажи, что произошло.
  
  - Касси хлопнул её по заду и ущипнул за грудь, а она так врезала ему по лицу, что у него кровь из носа хлынула.
  
  Я рассмеялся.
  
  - Бойкая девица, - похвалил я. - Глупая, но отважная.
  
  - И это всё, что ты можешь сказать? - прорычал раздосадованный Вебер. - Господи, Мордимер, да он же её уничтожит! А заодно найдёт повод разделаться и со мной!
  
  Я не знал, что тревожило его больше, хотя, без сомнения, судьба девушки ему была небезразлична.
  
  - Что сделал Касси потом? - спросил я. - Кроме того, что истекал кровью. - Я невольно улыбнулся, представив, как разъярён должен был быть архидиакон, которого сперва в нашем городе встретили, облив навозом, а затем, во время мирного визита на приход, получил пощёчину от простой плебейки.
  
  - Я заслонил её собой, - признался настоятель. - Не знаю, не заколол бы он её или не зарезал - в любом случае, рука его уже легла на кинжал... Он осыпал её самыми подлыми ругательствами, а я... а я тогда... велел ему убираться.
  
  - Ну, тогда и ты молодец, - похвалил я теперь его. - Ещё один глупец, но, безусловно, храбрец.
  
  Потом я покачал головой.
  
  - Жаль, что ты не подумал, как бы его умилостивить, вместо того чтобы ещё больше разозлить.
  
  - Касси ей этого не спустит, - мрачно заключил Вебер. - Я слышал о нём и его делишках в Ватикане. За меньшие обиды он приказывал убивать людей.
  
  Что ж, этого нельзя было исключать. Хотя для Кинги всё могло обернуться куда хуже и мучительнее, чем быстрая смерть.
  
  - Позови сюда эту свою глупую девчонку, - распорядился я.
  
  Вебер высунулся из кабинета и крикнул слуге, чтобы тот привёл Кингу. Не прошло и нескольких мгновений, как девушка появилась перед нами. Она остановилась у порога, прямая, как струна, с опущенным взглядом. Бледная, словно сама смерть, в чёрном платье и чёрном чепце, она походила на юную вдову, только что вернувшуюся от могилы возлюбленного супруга.
  
  - Что тебе взбрело в голову, глупая, ударить архидиакона? - спросил я.
  
  Она подняла глаза.
  
  - Ни один мужчина, кроме мужа, соединённого со мной по закону, вере и обычаю, не посмеет ко мне прикоснуться, - заявила она твёрдым, гордым голосом. - А когда я рожу сына, лишь он сможет касаться моей груди.
  
  Я подошёл к ней. Так близко, что видел, как, несмотря на всю её гордость и дерзость, она занервничала.
  
  - Достойные слова, - холодно заметил я. - Только, моя милая, такие речи пристали благородным и богатым. А не ничтожным беднякам, вроде тебя. Когда знатный господин соблаговолит похлопать тебя по заду, ущипнуть за щеку или сжать грудь, ты должна невинно покраснеть, прошептать: "Ох, милостивый господин!" - и скромно ретироваться в уголок. А довольный господин, крутанув ус, быть может, даже бросит тебе пару монет, уходя...
  
  - Я ей то же самое говорил, - уныло пробормотал настоятель. - Не знаю, откуда в ней эта строптивость. Отец её был добрым человеком, смиренного сердца, а эта девчонка выродилась в невесть что.
  
  - Я ни о чём не жалею! - воскликнула она. - Ни о чём!
  
  - И это очень плохо, что ты не жалеешь, - ледяным тоном ответил я. - Потому что ты унизила и оскорбила знатного господина, для которого даже неподобающий тон голоса - смертельная обида, не говоря уже об ударе. Он захочет отомстить тебе и твоему покровителю, настоятелю. - Я стоял уже так близко, что наши лица почти соприкасались. - Знаешь, что они могут с тобой сделать? Схватят тебя и изнасилуют, - продолжал я холодно. - И не только архидиакон - он будет первым, но потом отдаст тебя своим солдатам. А когда они с тобой закончат - а это продлится достаточно долго, чтобы ты потеряла всякое желание жить, - тебя не убьют. Нет, окровавленную, голую и едва живую выбросят на улицу, на посмешище толпы. - Я продолжал: - Скажи мне, стоило ли щипка за грудь всего этого?
  
  Она слышала мой гневный голос, и не знаю, что подействовало сильнее - смысл моих слов или их тон, - но до неё наконец дошла вся тяжесть положения. Губы её задрожали, и она разрыдалась. Я, не слишком церемонясь, толкнул её на стул, и она, сжавшись в комок, продолжала всхлипывать - жалобно, отчаянно, как обиженная и перепуганная девочка. И это было хорошо, что она плакала именно так. Ибо только тот, кто испытывает страх, способен защититься от опасности. А опасность в её случае была более чем реальной.
  
  - Что мне с ней делать, Мордимер? Что делать? - беспомощно вопрошал настоятель.
  
  В другой ситуации он, в худшем случае, отослал бы её из города - к знакомым в деревню или в какой-нибудь дружественный женский монастырь. Но городские ворота были закрыты, а дороги патрулировались солдатами епископа, и мы оба знали, что они неусыпно исполняют свою службу.
  
  - Заключи сделку, - посоветовал я. - Напиши письмо архидиакону. Скажи, что девушка публично будет умолять его о прощении, что она встанет на колени, поцелует его руку, что ты назначишь ей годовую епитимью перед храмом, что её публично высекут...
  
  - И он согласится? Ты думаешь, он согласится? - Вебер вскинул на меня взгляд.
  
  - Нет, не согласится, - ответил я. - Он уже знает, что тебе дорога её судьба, и выдвинет иные условия. Если захочешь её спасти, тебе придётся заключить союз с епископом и выступить против города. Ну и, разумеется, все эти извинения, покаяния, порка и прочее...
  
  Кинга вскинула голову. Её глаза блестели от слёз, но в них горел и гнев.
  
  - Я ничего такого не сделаю! Никогда не стану просить у него прощения! Лучше умру!
  
  Мы с настоятелем беспомощно переглянулись. Затем он перевёл взгляд на девушку.
  
  - Ты сделаешь, что я прикажу, - твёрдо сказал он.
  
  - Лучше умру! - повторила она с упрямством и отчаянием. - Можете приказывать что угодно, но я скажу одно: я умею ударить себя ножом и не боюсь смерти. Будете держать меня в верёвках? В клетке?
  
  Я скривил губы.
  
  - Если я верно оцениваю ситуацию и знаю таких людей, как архидиакон, то, попади ты в его руки, смерть станет скорее твоим желанием, чем заботой, - заметил я.
  
  - Не знаю, что делать, - жалобно простонал Вебер. - Может, ты, Мордимер...
  
  - Что я? - встревожился я.
  
  - Умоляю тебя, - он сложил руки, как для молитвы. - Забери её в обитель Инквизиции. Только там она будет в безопасности.
  
  Что до безопасности, он был прав. Даже Касси, вероятно, не осмелился бы ворваться в дом Святого Официума. Это не то же самое, что изнасиловать горожанку или убить её протестующего мужа. Здесь можно было навлечь на себя гнев могущественнейшей институции известного мира. "Когда гибнет инквизитор, чёрные плащи пускаются в пляс", - гласит наша старая поговорка, означающая, что Инквизиция безжалостно защищает своих. Ибо если позволить убивать нас безнаказанно, никто из нас никогда не будет в безопасности. Но совсем другое дело - превращать обитель Инквизиции в святой приют, где беглые преступники могут укрыться у алтаря. Конечно, Кинга не была преступницей, а лишь жертвой. Глупой, да, но всё же жертвой... За пощёчину знатному господину на неё можно наложить покаяние, высечь для острастки, но убивать или калечить её на всю жизнь - недопустимо. Таков был мой суд, а раз таков был мой суд, то, представляя Святое Официум, он был и судом всей этой могущественной институции.
  
  - Мордимер, делай с ней что хочешь, - продолжал умолять настоятель. - Пусть убирает, готовит, заприте её в чулане - всё, что угодно. Но спаси её!
  
  - Для уборки и готовки у нас есть добрая Хельция, - сказал я. - Нам не нужна юная девица, что будет путаться под ногами в инквизиторских покоях.
  
  - Вас же всего трое, а не шестеро. Места у вас предостаточно.
  
  - Не просите его, господин настоятель, - ядовито бросила Кинга. - Сразу видно, что он боится Касси.
  
  Я слегка улыбнулся. Если она думала, что такими обвинениями заденет меня за живое, то глубоко ошибалась. Мне было совершенно безразлично, считает ли какая-то девчонка, что я боюсь архидиакона.
  
  - Уверяю тебя, она добрая и добродетельная, - продолжал убеждать Вебер. - Только глупа, как пробка, и упряма, как осёл. Может, если бы я был строже с ней, всё сложилось бы иначе, но она никогда даже хорошей порки не получала... Но, клянусь, можете её бить сколько угодно...
  
  - Пусть только попробуют, - перебила его Кинга.
  
  - ...если она будет вам перечить, - закончил Вебер.
  
  Я колебался. Мне было жаль эту девушку, хотя она сама была виновата в своих бедах. Но, надо признать, за глупую ошибку ей грозила слишком высокая цена. Никто не заслуживал жестокости Касси. К тому же был ещё один довод. Разве не разозлило бы волка, если вырвать добычу прямо из-под его носа? Я улыбнулся про себя. Поиграть на нервах Касси могло быть весьма забавно. А заодно я совершу доброе дело. И даже два добрых дела.
  
  - Слушай, девочка, - сказал я очень серьёзно. - Я приму тебя под свою защиту только ради твоего опекуна. Но ты должна поклясться на кресте, - я указал на стоящий на столе крест, - на страдания и славу Господа нашего, что будешь беспрекословно меня слушаться. Если начнёшь своевольничать, я вышвырну тебя на улицу, и пусть там тебя найдут головорезы Касси и сделают с тобой всё, что пожелают. Поняла?
  
  Её губы задрожали, но, прежде чем она успела что-то сказать, заговорил Вебер:
  
  - Кинга, умоляю тебя, я не смогу тебя спасти...
  
  Быть может, её тронула пронзительная печаль в его голосе, потому что она склонила голову, подошла к столу и положила пальцы на крест.
  
  - Клянусь, что буду вам послушна, - тихо пообещала она. - Если вы будете ко мне добры, - поспешно добавила она. - И если правда будет на вашей стороне.
  
  - Лучшей клятвы, похоже, нам не дождаться, - заметил я, пожав плечами, и посмотрел на девушку. - Собирайся, бери что нужно, и идём.
  
  - А если они следят за приходом и храмом? - встревожился Вебер. - Если нападут на вас?
  
  - Пожелаю им удачи, - ответил я с кривой усмешкой. - Но ты прав, нам нужно выйти как можно скорее, - добавил я. - Пока на улицах много людей, головорезы Касси не посмеют затевать свару. Но после заката всё может быть иначе.
  
  Кинга собралась на удивление быстро и вскоре уже стояла у дверей с небольшим узелком в руке. Вебер, со слезами на глазах, обнял её и поцеловал в лоб.
  
  - Дитя моё дорогое, дитя моё, да хранит тебя милость Господа. Да не коснётся тебя никакая беда.
  
  Я заметил, что и Кинга, тронутная этим, тоже горько заплакала.
  
  - Пора заканчивать это драматичное прощание, - распорядился я. - Вы расстаётесь не навсегда, а всего на несколько недель, и Кинга отправляется не на скитания, а под гостеприимный кров Святого Официума. Ей у нас не будет худо, уверяю тебя...
  
  Вебер отстранился от девушки и принялся благодарить меня с пьяной, излишней сердечностью. Я не сомневался, что он искренне мне благодарен, но эта благодарность, смешанная с облегчением, недавним страхом и обильно подлитая вином, делала его общество почти невыносимым. Так что я был по-настоящему рад, когда мы наконец покинули церковный двор и вышли на улицу. Долгое время мы шли молча: Кинга - с опущенной головой, я - внимательно, но незаметно оглядывая окрестности и прохожих. Ничего подозрительного я не заметил. Пройдя примерно треть пути, Кинга заговорила - тихо, почти робко:
  
  - Вы правда думаете, что этот человек способен сотворить со мной что-то столь ужасное? Что он станет возиться с такой незначительной, как я?
  
  - Именно так я думаю, - коротко ответил я.
  
  - Я ударила его, не подумав, - снова заговорила она. - А на первый взгляд он даже показался мне довольно приятным человеком.
  
  Ну конечно, юные девицы и их представление о мире! - подумал я. Об архидиаконе можно было сказать что угодно, только не то, что он приятный человек. Конечно, его ослепительная красота, достойная рыцарского принца, могла обмануть многих, кто полагал, что человек, наделённый телесной прелестью, в равной мере наделён и душевными достоинствами. Увы, а может, к счастью, мир был устроен иначе, и в нём жили как уроды с золотыми сердцами, так и мерзавцы с обаянием Касси.
  
  Я остановился и взял её за руку.
  
  - Архидиакон Умберто Касси - не приятный человек, - твёрдо сказал я. - В Ватикане он известен своими подлостями и преступлениями - изнасилованиями и убийствами. Что бы ты ни думала, глядя на него, знай: ты ошибалась. - Я смотрел на неё, но она всё время опускала голову. - Помни, Кинга, тебе угрожает реальная опасность. Такие, как Касси, не позволяют безнаказанно себя бить. Только твоё унижение и страдания смогут смягчить рану, нанесённую его самолюбию.
  
  - Я понимаю, - прошептала она.
  
  Я не был уверен, действительно ли она поняла, но надеялся, что это так. От этого зависела её жизнь.
  
  Мы были уже недалеко от обители Инквизиции, когда в боковой улочке заметили отчаянно плачущего малыша - мальчика лет четырёх, светловолосого, с миловидным лицом, в чистой, опрятной одежде. Он явно не был уличным бродяжкой, что попрошайничает по закоулкам. Мальчик пытался подойти к дверям здания, но стоящий на страже мужчина отталкивал его - не сильно, но решительно - концом палки.
  
  - Это ещё что? - остановилась Кинга.
  
  - Ничего, что нас касается, - быстро ответил я.
  
  Не успел я добавить что-то ещё, как девушка быстрым шагом направилась в улочку.
  
  - Что ты делаешь с ребёнком? - крикнула она, и её голос, только что тихий, покорный и печальный, стал резким и властным.
  
  - Делаю, что велено, панночка, - ответил страж довольно мягко и снова слегка оттолкнул малыша палкой.
  
  Мальчик сел на землю и разрыдался душераздирающим плачем.
  
  - Мамочка, я хочу к мамочке!
  
  - Где его мать? - снова спросила Кинга резким тоном.
  
  Она подхватила подол платья, присела рядом с ребёнком и обняла его.
  
  - Малой кашлюхой болен, вот его и выгнали из дома, - пожал плечами страж. - Чтоб других не заразил.
  
  - Что такое?
  
  - Говорю, как есть. Сами мне заплатили, чтоб я держал мальца подальше. Пусть идёт куда хочет. Мир велик. - Он глуповато хохотнул.
  
  Кинга вскинула голову, и её глаза сверкнули гневом. Я был уверен, что она сейчас наговорит стражу такого, чего он точно не хотел бы слышать, и потому крепко сжал её за руку, так что она вскрикнула.
  
  - Дорогая моя Кинга, если есть женщины, что с лёгкостью вырезают плод из своего чрева только потому, что рождение и забота о ребёнке кажутся им неудобными, то тем легче представить тех, кто просто бросает своих детей, - сказал я.
  
  - Даже суки лучше таких женщин, - прошипела она злобно. - Они не дают в обиду своих щенков и защищают их ценой собственной жизни.
  
  - А тут, в этом доме, позвольте доложить, не кто иной, как отец велел прогнать ребёнка, - ввернул страж подобострастным тоном.
  
  - Что за мать, которая не ушла вместе со своим дитём? - Кинга испепелила его взглядом.
  
  - Выла и причитала, как упырь, когда у неё малыша отняли, но муж её крепко взгрел, а потом запер в подвале, - пояснил страж и снова пожал плечами. - Так что теперь не воет...
  
  Я повернулся к девушке.
  
  - Видишь, Кинга, как опасно судить поспешно?
  
  Малыш всхлипывал, прижавшись к ней, но в её объятиях явно успокоился.
  
  - Я забираю этого ребёнка, - решительно заявила она.
  
  Я рассмеялся, поражённый её пылом и наглостью.
  
  - И речи быть не может, - отрезал я. - Инквизиция - не приют. Приютив тебя, я и так нарушаю правила, а уж тащить какого-то приблуду - это слишком.
  
  - Это не приблуда, а несчастное брошенное дитя, - возразила она резким тоном.
  
  - Пока мы с тобой говорим, в мире, наверное, брошены десятки детей. А сотни других умерли от болезней, голода или побоев. - Я пожал плечами. - Такова жизнь... Так было и так будет.
  
  - Но мы можем изменить жизнь этого ребёнка! - воскликнула она. - Его одну-единственную судьбу. Вы, мастер Маддердин, и я. От нас теперь зависит, как сложится жизнь этого невинного мальчика. Только разрешите ему жить со мной, - в её голосе зазвучали умоляющие нотки. - И вам не придётся ни о чём беспокоиться. Я позабочусь, чтобы он не путался у вас под ногами, буду кормить его из своей порции... Я ем немного, мне хватит и для малыша.
  
  - Ответ всё тот же: нет, - равнодушно сказал я. - Хватит заниматься глупостями, Кинга. Оставь ребёнка и пошли со мной.
  
  - Я никуда не пойду, - отрезала она ледяным тоном. - Ни шагу не сделаю с этого места, а вы обещали настоятелю-добродетелю, что будете меня защищать. Так исполните своё обещание, оставив меня на улице?
  
  - Если понадобится, я возьму тебя под мышку и отнесу, - холодно пригрозил я. - А дома отведаешь розог, чтобы хорошенько запомнить, что строптивость и своеволие - грех.
  
  Она сжала кулаки.
  
  - Не посмеете меня ударить! - крикнула она. - А если попытаетесь унести меня силой, я закричу, что вы хотите меня обесчестить!
  
  Я рассмеялся над её наивными фантазиями, будто такой крик мог бы её спасти.
  
  - Берегись, чтобы на твой крик не сбежались те, кого он не спасать тебя приманит, а присоединиться к насильнику, - заметил я.
  
  Страж, внимательно слушавший наш разговор, разразился глупым хохотом. На миг мне захотелось влепить ему в ухо, но я сдержался. Тратить кулак на такую тварь было бы недостойно. Кинга вспыхнула, и я думал, что она сейчас взорвётся от гнева, но вместо этого она вдруг сложила руки в умоляющем жесте.
  
  - Мастер Маддердин, сделайте мне эту милость, умоляю вас.
  
  - Вставай, - только и сказал я.
  
  - А вдруг этот малыш, когда вырастет, станет великим лекарем и спасёт тысячи жизней? - пылко спросила она.
  
  - А может, когда вырастет, станет великим злодеем и отнимет тысячи жизней? - зло передразнил я её слова.
  
  Она нетерпеливо дёрнулась.
  
  - Если Богу будет угодно, он спасёт этого малыша, - сказал я, не давая ей вставить слово. - Всё, что я могу сделать, - это сообщить властям. Пусть они разбираются, это их дело.
  
  - А может, это Бог поставил нас на пути этого ребёнка? Может, это Бог хочет, чтобы мы его приютили? - спросила она, и её глаза пылали гневом.
  
  - Нехорошо прикрываться волей Бога, когда мы лишь хотим потакать своим желаниям или прихотям, - холодно ответил я.
  
  Она опустилась на колени прямо на дороге, всё ещё рядом с мальчиком, чтобы он мог к ней прижаться, и сложила руки в молитвенном жесте.
  
  - Умоляю вас, не заставляйте меня бросить этого малыша. Я никогда не прощу себе его беды. Плач этого дитяти будет мне сниться по ночам. Как вы себе представляете, что станет с таким ребёнком, если оставить его здесь одного ночью? - Её глаза наполнились слезами, и вскоре они заструились по щекам.
  
  - На колени становятся перед Богом, а не перед людьми, - сурово сказал я.
  
  Я хотел добавить, что, конечно, бывают исключения, особенно когда речь о хорошенькой девушке, но потом подумал, что Кинга слишком юна и невинна, чтобы понять мой намёк. А если бы, паче чаяния, поняла, я бы причинил ей ненужную боль. И хотя она была глупа и строптива, всё же вызывала во мне достаточно симпатии, чтобы не желать ранить её без причины.
  
  Я взглянул на небо. Солнце уже скрылось за крышами домов, оставив лишь тёмно-розовую полосу, ещё поблескивающую на позеленевших черепицах. Смеркалось. Если кто-то донёс Касси, что мы вышли из храма, и если архидиакон задумал что-то предпринять, то момент, когда его люди почувствуют себя вольготно, стремительно приближался. Слишком стремительно, на мой вкус.
  
  - Хорошо, - решился я. - Забирай его, но клянусь, если кто-то из вас доставит мне хлопоты, вы оба окажитесь на улице.
  
  Она подскочила ко мне и, прежде чем я успел опомниться, поцеловала мне руку.
  
  - Да воздаст вам Бог! - воскликнула она.
  
  В отличие от неё, я сильно сомневался, что Бога, занятого необъятным космосом, волнует судьба какого-то мальчонки из крохотного Вейльбурга, но, если Кинга хотела в это верить, пусть верит.
  
  
  
  ***
  
  
  
  В стенах Святого Официума нас встретили с удивлением, которое вскоре сменилось лёгкой насмешкой. - Ох, Мордимер, ты что, решил перебраться в Инквизиторий всей семьёй? - съязвил Хайнрих.
  
  Я бросил на него недобрый взгляд. - Ни слова больше, - рыкнул я. - Пусть Хельцияя приготовит для девушки комнату.
  
  - А ты, - я повернулся к Кинге, - сиди в той комнате и старайся даже не напоминать инквизиторам о своём присутствии. Еду и питьё тебе принесут, или сама возьмёшь. Об этом можешь не беспокоиться.
  
  - Как прикажете, господин инквизитор, - тихо, смиренно и с опущенными глазами ответила она.
  
  Вот те на, подумалось мне, оказывается, кроме дерзости, она умеет проявлять и хитрость. Это говорило в её пользу.
  
  Затем я в нескольких словах объяснил товарищам-инквизиторам, откуда взялась эта девушка, кто она такая и чем заслужила право оказаться под покровительством инквизиторов.
  
  - Если она воспитанница Вебера, то почему бы нам не помочь ей? - сказал Людвиг, внимательно разглядывая Кингу.
  
  - Отважная, добродетельная и глупая, - вынес приговор Хайнрих. - От таких женщин всегда одни неприятности.
  
  К моему удовольствию, Кинга промолчала, проигнорировав его слова.
  
  - Друзья мои, - начал я, - эта хрупкая, словно тростинка, девица так врезала по физиономии архидьякону Касси, что расквасила ему нос до крови. Это больше, чем каждый из нас мог бы сказать о себе...
  
  Шон рассмеялся и кивнул в знак согласия, а Хайдер, помедлив, тоже одобрительно склонил голову.
  
  - Если бы Касси хлопал меня по заду и щипал за грудь, я бы тоже ему вмазал, - заметил он.
  
  Кинга едва заметно улыбнулась, видимо, поняв, что инквизиторы, по крайней мере на время, приняли её присутствие.
  
  - А этот малыш? - Людвиг подбородком указал на ребёнка, который жался к ноге Кинги.
  
  - Прошу, - я театрально указал на девушку. - Будь любезна, расскажи, как этот ребёнок оказался в стенах Святого Официума.
  
  Кинга, тихо и простыми словами, но ясно и лаконично поведала всю историю. К моему удивлению, Хайнрих печально вздохнул.
  
  - Эта проклятая кашлюха пробуждает в людях самые низменные инстинкты, - сказал он. - Как можно выгнать из дома собственного ребёнка, такого малыша?
  
  Кинга бросила на него взгляд, полный благодарности, но Людвиг лишь пожал плечами.
  
  - По улицам Хез-хезрона, Кобленца или Энгельштадта бродят целые толпы таких маленьких оборванцев, и мало кто о них заботится, - заметил он.
  
  - Знаешь, Людвиг, я всё же вижу разницу между ребёнком, который оказался на улице из-за нищеты или потому, что он сирота, и тем, кого выгнал из дома богатый отец, боясь заразиться от сына кашлюхой... - возразил я.
  
  - Этот отец - редкостный мерзавец, - согласился со мной Шон, а затем развёл руками. - Места у нас пока хватает, но, держу пари на что угодно, когда вернётся мастер Хекманн, ни девушка, ни этот малыш не задержатся здесь и часа.
  
  В этом он, безусловно, был прав. Как только в городе всё вернётся к обычному порядку, любая необычность будет быстро устранена. А присутствие девушки и ребёнка в стенах Святого Официум, без сомнения, было именно такой необычностью.
  
  - Если кто-то передаст тебе, что ты должна покинуть наш дом, и даже назовёт чрезвычайно важные причины, что ты сделаешь, услышав подобное предложение? - спросил я, обращаясь к Кинге.
  
  - Немедленно прибегут к вам, господин инквизитор, и всё расскажу, - быстро ответила она.
  
  - Умная девушка, - заметил Хайдер.
  
  - Да уж, умная, - согласился я. - Иногда.
  
  - Комната готова! - крикнула сверху Хельция.
  
  - Иди, - приказал я.
  
  Мы смотрели, как Кинга покидает трапезную, и вскоре услышали лишь скрип ступеней, когда она поднималась на верхний этаж.
  
  - Ох, как же взбесится Касси, если узнает, - злорадно рассмеялся Людвиг.
  
  - Скорее, когда узнает, - поправил я.
  
  - Слушай, Мордимер, - начал Хайнрих, задумчиво почёсывая бороду. - Чем кормят таких маленьких детей?
  
  Я пожал плечами.
  
  - Наверное, тем же, что и взрослых, только меньше, - ответил я.
  
  - Ага. Ну, у нас есть голень в пиве, каша и капуста, - сказал он. - Подойдёт, как думаешь?
  
  - Думаю, подойдёт. А хлеб и сыр у нас есть?
  
  - Конечно.
  
  - Тогда пусть Хельция отнесёт им и это. - Я повернулся, собираясь уйти, но остановился на мгновение. - А мёд? - вдруг пришло мне в голову. - У нас есть мёд?
  
  - Разумеется. Этого года. Ты его даже пробовал.
  
  - Точно, верно, - вспомнил я. - Тогда дайте им и мёд. И сметану, - добавил я. - А вообще, с чего это ты вдруг так заботишься о девушке и ребёнке? - Я погрозил ему пальцем. - Не вздумай её обхаживать. Только этого мне здесь не хватало - любовных похождений инквизитора с беглянкой.
  
  
  
  

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  
  ДОБРЫЕ ДРУЗЬЯ ИЗ ТОНГОВ

  
  Я был уверен, что этот человек не собирался заставать меня врасплох и не крался ко мне с подобным умыслом. Просто сама его манера передвижения, совершенно инстинктивная, как у хищника на охоте, предполагала, что подкрадывающийся должен как можно дольше оставаться незамеченным. Я увидел его достаточно поздно, чтобы в случае опасности это могло затруднить мне оборону, но и достаточно рано, чтобы он, даже если бы сжимал в руках македонскую сариссу, ещё не смог бы дотянуться до меня её остриём. Но, как вы догадываетесь, любезные мои, это лишь метафора, ибо я не мог себе представить ни одного человека, который сумел бы незаметно проскользнуть с македонской сариссой в руках по улочкам нашего городка, а затем войти с ней в весьма приличную харчевню, где я только что закончил свой обед.
  
  Пришелец подсел напротив, нимало не смущаясь тем, что оказался спиной к залу. "Значит, вас тут двое, - подумал я, - и второй прикрывает твою спину". Но почему же я его не заметил?
  
  - Приветствую вас, мастер Маддердин.
  
  - Бог в помощь, - ответил я.
  
  - Простите, что прерываю минуту вашей задумчивости, но мне велено предостеречь вас об опасности.
  
  А, так вот как, рубил с плеча этот посланник. Любопытно, была ли опасность реальной, или же весть о ней должна была меня напугать, а может, вызвать чувство благодарности за предупреждение? Впрочем, в нынешнем мире инквизиторы всегда в опасности. Мы с ней запанибрата и каждый день в её обществе пьём яд из чаши горечи. Но мы не боимся её, доколе носим доспехи Божии. Доколе препоясываем чресла наши истиною, доколе облекаемся в броню праведности, доколе вера служит нам щитом, а слово Божие - шлемом спасения и мечом духовным.
  
  - Весьма любезно со стороны вашего содружества, - промолвил я. - И я буду искренне признателен, ибо нет человека столь гордого, чтобы не принять руку помощи друга, когда приходит час испытаний.
  
  - Вот-вот, именно так, - согласился со мной посланник тонгов. - Превосходно сказано, мастер Маддердин.
  
  Мы помолчали с минуту: я, глядя на свою наполовину опустевшую кружку, а он - вглядываясь в заляпанную, исцарапанную и покрытую блёклыми пятнами столешницу, словно в этой мозаике изъянов мог разглядеть узор, ускользающий от взора и разумения прочих людей.
  
  - В обители Святой Инквизиции гостит некая девица, - заговорил он наконец. - Я пришёл по её делу.
  
  Это признание было довольно неожиданным. Неожиданным и тревожным.
  
  - Я вас слушаю, - произнёс я.
  
  - Как вам превосходно известно, мастер Маддердин, наше содружество помогает горожанам во многих хлопотных делах, - начал он. - Услуги наши, быть может, и недёшевы, но мы стараемся выполнять их с величайшей точностью и тщанием.
  
  И это, к слову, была чистая правда. Тонги были честны. Если заказываешь труп - получаешь труп. Если у трупа должен быть отрезан язык - у него отрезан язык. А если по какой-то причине заказ не выполнен - тебе возвращают деньги. Разумеется, тонги промышляли не только заказными убийствами. В конце концов, со многими расправами мог справиться и любой уличный головорез с ножом или дубинкой. Тонги же организовывали крупные набеги, поджоги, занимались подделкой документов, а если кого-то нужно было не убить, а лишь запугать, то они весьма убедительно брались за травлю такого человека или его семьи. Конечно, деятельность злодеев процветала прежде всего в больших городах. В Хез-Хезроне, в Кобленце, в Кёльне, в Энгельштадте - именно там билось сердце этой паршивой организации. Но и у нас, как видно, жизнь в ней теплилась вполне отчётливо.
  
  - Буду с вами предельно честен, мастер Маддердин, - сказал он, глядя мне прямо в глаза невинным взором доверчивого бюргера. - К нам обратился представитель значительной персоны с требованием, чтобы эта девица была наказана.
  
  - Архидьякон Умберто Касси, - это был даже не вопрос, а утверждение.
  
  - Не отрицаю, - ответил тот.
  
  - И что вам велели сделать? Похитить её? Убить?
  
  - Нас попросили, - произнёс посланник, делая лёгкое ударение на слове "попросили", - сделать так, чтобы она на всю жизнь осталась изуродованной.
  
  Ну и ну, до чего же мстительной тварью был этот Касси. Впрочем, ничего удивительного: раз уж он воспитывался в Ватикане, то наверняка научился там не только всем мыслимым мерзостям, но и закалил свой нрав так, что творение этих гнусностей не только не вызывало в нём угрызений совести, но и доставляло подлое удовольствие.
  
  - Были какие-то конкретные требования? - спросил я.
  
  - Отрезать нос и язык, - ответил он.
  
  Я кивнул.
  
  - Я искренне ценю этот дружеский и благожелательный жест со стороны вашего содружества, - заключил я.
  
  - Раз уж вы, мастер Маддердин, приютили у себя эту девку, то для моих начальников очевидно, что её жизнь и здоровье - дело для Святой Инквизиции важное. А мы, и это вы наверняка прекрасно знаете, всегда хотим как можно ревностнее служить защитникам нашей святой веры.
  
  Это правда, тонги хотели жить с нами в согласии, да и мы не имели ничего против их присутствия, покуда оно не становилось слишком назойливым. Разумеется, случались мелкие и крупные конфликты, но обычно их старались сглаживать. Поговаривали также, что тонги, собирая дань с горожан, сами платят подать в казну Инквизиции. Было ли это правдой, я не знал наверняка, но считал, что такое положение дел было бы не только логичным, но и послужило бы нашей святой вере. К тому же эта компания, хоть и состояла по большей части из лишённых чести и достоинства, гнусных и жестоких каналий, всё же выполняла и вполне полезную роль, поддерживая в городе некое подобие порядка.
  
  Принял ли я признания представителя тонгов за чистую монету? Ха, любезные мои, я не был бы опытным функционером Святой Инквизиции, если бы поверил, что отвёл от Кинги угрозу. Этот разговор был для злодеев лишь подстраховкой. Они наверняка намеревались исполнить порученное им архидьяконом задание, но после могли бы утверждать, что поступили лояльно, что предупредили меня. А постфактум объяснили бы, что, видимо, Касси, видя, что на них рассчитывать не приходится, нанял кого-то другого. Таким образом, они могли бы и контракт исполнить, и обезопасить себя от моей мести. Хотя, - задумался я на миг, - дело могло быть и в другом. Возможно, тонги не хотели отказывать сыну епископа и приняли заказ, но в то же время не желали навлекать на себя мой гнев нападением на девушку, которой я покровительствовал, а потому и известили меня о намерениях противника. Теперь, как они и ожидали, я буду оберегать Кингу ещё усерднее, а в подходящий момент вышлю её из города. И тогда тонги беспомощно разведут руками, сообщая Касси, что выполнить договор было не в их силах, и вернут ему деньги. Да. Так тоже могло быть. Но для безопасности подопечной Вебера я предпочитал исходить из того, что злодеи всё ещё хотят причинить ей вред. В конце концов, мы, инквизиторы, доживали до преклонных лет не потому, что отличались беззаботностью, наивностью и легковерием. Мы были крепкими сукиными сынами, и эти мелкие разбойники из тонгов могли воображать себя очень грозными, но рядом с нами они были всего лишь стервятниками, терзающими падаль и готовыми в любой миг удрать, стоит лишь рыкнуть на них настоящему льву. Так, крохотные чертенята в цветастых штанишках, как любил называть выдуманных им тварей аптекарь Баум. Разумеется, и этих людей не стоило недооценивать. Ибо помните, любезные мои: спящего, пьяного или неосторожного рыцаря может убить и простой мужик, неумело ткнув ржавыми вилами. Недооценка способностей врага, его силы или упорства - это первый шаг на лёгком и быстром пути к поражению. Я же не мог позволить себе проиграть, и не потому, что мной двигала личная гордыня, а потому, что я был орудием Господним и членом Святой Инквизиции. Допустив своё поражение, я бы поставил под угрозу нашу веру и нашу славную институцию. А этого я ни в коем случае допустить не мог.
  
  - Простите, я задумался, - сказал я. - Но благодарил Бога за то, что в вашем лице он ниспослал мне не только истинного друга, но и достойного человека.
  
  Он попрощался со мной вежливым кивком, встал и направился к выходу. На этот раз я заметил его спутника, того, что прикрывал ему спину, - он поднялся со скамьи через несколько мгновений после моего собеседника. Что ж, признаться, разговор с посланником тонгов несколько отбил у меня аппетит к десерту. Я тоже встал, милостиво велел хозяину записать мой долг на счёт Святой Инквизиции и вышел на улицу. Не знаю, нужно ли упоминать, что я почувствовал. Скажу лишь, что было такое ощущение, будто я шагнул в горячий, нет - в раскалённый котёл. Я прикрыл глаза и подумал, что если эта бешеная погода продержится ещё дольше, то она не только спалит урожай, но прежде всего выжарит людям мозги. Я же чувствовал себя так, словно мой уже начал выплавляться.
  
  Тут же неподалёку я наткнулся на Людвига, который погрозил мне пальцем.
  
  - Я видел, ты обедал в городе. Смотри, Хельция рассердится.
  
  - Тсс-с, - я приложил палец к губам. - Не будем её огорчать.
  
  Шон не успел ответить, ибо в этот миг наше внимание привлёк человек, бежавший посреди улицы. У него была всклокоченная борода, растрёпанные волосы, неопрятное одеяние и глаза, сверкающие безумием. В руке он сжимал длинный, суковатый посох с тремя высохшими отростками, торчащими вверх, словно усики какого-то огромного, давно умершего, окаменевшего насекомого. Он внезапно остановился и уставился на нас.
  
  - Инквизиторы! - вскрикнул он с пылом и восторгом, после чего стремглав бросился в нашем направлении.
  
  Редко кто привечает инквизиторов с таким воодушевлением и столь непритворной радостью, так что мы сразу догадались, что перед нами, скорее всего, человек, чей слабый ум помутился и был охвачен великим безумием (а я что говорил? жара!). Он, конечно, бежал в нашу сторону, выказывая, казалось бы, самую искреннюю дружбу, но мы-то помнили, что у подобных неуравновешенных натур путь от любви до вражды короче, чем прыжок из окна на мостовую. Разумеется, обученные инквизиторы не должны бояться такого сумасшедшего, но какая для нас честь - бороться с ним на улице, на глазах у черни? Я заметил городского стражника, который как раз стоял у харчевни, потягивая что-то из кружки, и подал ему знак. Парень мгновенно понял, что нужно делать, и шагнул вперёд, преграждая бегущему дорогу древком копья.
  
  - Эй! - крикнул он и так махнул древком, что едва не заехал оборванцу по носу. - По лбу схлопотать не хочешь?
  
  Бродяга послушно остановился, однако радостный восторг, рисовавшийся на его лице, ничуть не угас.
  
  - Вы должны меня выслушать! - лихорадочно воскликнул он. - Вы должны меня выслушать и спасти наш город!
  
  - Утром, днём, и ночью тёмной - чёрный плащ спешит на помощь, - полушёпотом продекламировал Людвиг детскую считалочку.
  
  - О, точно, точно! - обрадовался оборванец.
  
  - Говори, - приказал я.
  
  - Знаете ли вы, о достойные мастера-инквизиторы, почему закрыли наш город?
  
  - У нас есть свои подозрения, - ответил я. - Но, полагаю, сейчас мы от тебя всё узнаем, и даже больше.
  
  - На нас нападут враги нашей святой веры, - с ужасом в голосе пояснил он.
  
  - Какие враги? - мягко спросил я, ибо вера наша и впрямь была, несомненно, свята, но врагов у неё было так много, что следовало бы уточнить, о ком именно идёт речь.
  
  Он на миг замер, а его глаза сделались огромными, ещё более блестящими и ещё более безумными.
  
  - Еретики из Пфальца, - прошептал он и тут же начал озираться по сторонам. - Там, там! - вдруг резко выкрикнул он, указывая рукой на погружённый в серую тень закоулок. Он мгновение вглядывался в полумрак, вытянувшись, словно матрос в вороньем гнезде, а потом с облегчением выдохнул. - Нет, это, кажется, просто кот.
  
  - Коты, - медленно произнёс я. - Весьма подозрительные создания, не находишь?
  
  - Оставим котов в покое, - быстро сказал Шон и усмехнулся краешком рта. - Пусть лучше этот человек расскажет нам, о какой же страшной опасности он хочет нас известить.
  
  - Дорогой мой товарищ, не стоит недооценивать котов, - серьёзно предостерёг я и многозначительно поднял руку. - Ибо никогда не знаешь, о чём думает такой кот, кому он служит, где живёт, от кого получает жалованье. Никогда не знаешь, кого и с какой целью он подслушивает, шевеля своими маленькими, острыми ушками. И что самое главное: никогда не знаешь, кому он докладывает о том, что увидел и услышал. Никогда не знаешь, в чьи уши он потом тихонько шепчет во мраке ночи...
  
  - Иисусе, Мария, Матерь Божья Безжалостная! - воскликнул растрёпанный оборванец. - Никогда об этом не думал, мастер-инквизитор. - На его лице отразился неподдельный ужас.
  
  - Хватит о котах! - ещё раз воскликнул Людвиг и посмотрел на меня со значением и укором. - С чем ты пришёл, человек? - холодно спросил он, впившись взглядом в безумца.
  
  Оборванец указал пальцем на стражника и тряхнул головой, потом приложил ладонь ко рту и ещё раз, на сей раз ещё более выразительно, мотнул своей тыковкой.
  
  - Отойди, - приказал я стражнику, и тот широко улыбнулся, демонстрируя нам, что его зубы сохранили поистине идеальную симметрию. И слева, и справа, и вверху, и внизу они были одинаково чёрными и раскрошившимися.
  
  - Ну, говори теперь, - обратился я к безумцу, когда страж отошёл.
  
  - Еретики роют подземный тоннель, - выпалил он на одном дыхании.
  
  А вернее, даже не на одном дыхании, а так, словно эти четыре слова были одним-единственным, слившимся и сплетшимся в "еретикироютподземныйтоннель". Безумец так быстро обводил всё бегающим взглядом, будто ожидал, что земля вокруг нас вот-вот разверзнется и откроется лаз, полный еретического войска.
  
  - Наш город закрыли для того, чтобы никто в мире не заметил, как они выйдут из этого тоннеля. - На сей раз он говорил уже на удивление дельным и отчётливым голосом. - А когда они захватят Вейльбург, то сразу - хоп! - он сделал такое резкое движение руками, что весь пошатнулся. - Начнут строить новые тоннели к другим городам.
  
  - От Вейльбурга до границ Пфальца миль двести, - сказал я.
  
  - С гаком, - вставил Шон.
  
  - Думаете, они смогли прорыть такой длинный ход? - спросил я.
  
  - Смогли, смогли! - горячо воскликнул мужчина, а затем добавил покровительственным тоном: - Конечно, смогли! О, вы их не знаете так хорошо, как я, и не ведаете, на что они способны!
  
  - Мы не пренебрегаем вашим сообщением, - заявил я. - Скажите лишь, будьте любезны, одно: каким образом вы узнали об этом тоннеле?
  
  Он снова быстро огляделся, а потом вжал голову в плечи.
  
  - Я их слышу, - тихо признался он.
  
  - Слышите, как они роют тоннель? - на этот раз заинтересовался Людвиг.
  
  Безумец ревностно закивал.
  
  - Именно так. По ночам я слышу такое "бум! бам! бац! трах!", что у меня чуть голова не лопается! - внезапно закричал он таким пронзительным голосом, что мне показалось, будто сейчас лопнет что-то у меня - может, и не голова, но уши уж точно.
  
  - Должно быть, это неприятно, - с сочувствием признал я.
  
  - Я иногда их и вижу, - на сей раз он снова шептал. - Вижу, как они шмыгают под стенами домов, как прячутся в толпе, как тихонько таятся за деревьями, как высовывают из воды в реке и каналах одни лишь глаза, следя за каждым нашим движением. - Он крепко сжал пальцы обеих рук. - Они повсюду, говорю вам, эти мерзкие шпионы из Пфальца. - Он заметно вздрогнул. - Они как крысы. Как грязные крысы. - Внезапно он вытянулся в струнку. - А что, если это они принесли нам заразу? - вскричал он сдавленным голосом. - Что, если они только и ждут, пока вымрет цвет жителей нашего города, и тогда вползут сюда, чтобы забрать у нас всё, что есть?
  
  - Да, для некоторых это была бы изрядная неприятность, - с улыбкой заметил Шон.
  
  - Может быть и хуже. - Я посмотрел на мужчину. - Ибо что мы станем делать, если этих шпионов нельзя будет отличить от настоящих вейльбуржцев?
  
  Это на мгновение сбило его с толку. Он нахмурил брови.
  
  - То есть как?
  
  - Подумайте. Может, эти шпионы с помощью колдовства умеют так изменять свои лица, что вы думаете: "О, вот идёт мой сосед". А это уже вовсе не ваш сосед. - Я многозначительно помахал указательным пальцем. - Это гнусный и опасный шпион из Пфальца, который принял облик вашего соседа и пристально за вами наблюдает! - Я прищурился. - Обдумайте то, что я вам сказал. И будьте осторожны.
  
  Вы, конечно, можете спросить, любезные мои, какой был смысл в разговорах с сумасшедшим, что путается под ногами на улице и выдумывает небылицы. Что ж, правда в том, что инквизиторы настолько любопытны к миру и людям, что готовы слушать даже безумцев. Ибо у безумцев тоже есть свои истории, которые для того, кто умеет отделять зёрна от плевел, могут неожиданно оказаться полезными. И даже из бессвязной болтовни, из сумасшедшего бреда намётанное ухо может выхватить сведения, которые пригодятся в мире реальном, а не только в мире иллюзорных фантазий. Кроме того, ум некоторых безумцев подобен влажной глине, и умелые пальцы могут вылепить из такого материала всё, что угодно, дабы он хоть недолго послужил целям ваятеля. И хотя эта хрупкая форма обычно держится недолго, порой этого оказывается достаточно, чтобы она выполнила возложенную на неё задачу.
  
  - Вы были с этими грозными вестями у ратманов в ратуше? - спросил я.
  
  Он сильно скривился, а потом наклонился к нам поближе.
  
  - Ратманы с ними в сговоре, - прошептал он.
  
  - Серьёзное обвинение. - Я улыбнулся и подмигнул Людвигу. - И каким же это образом вы в этом убедились?
  
  - Они сказали, - он ещё больше понизил голос, - что если я буду беспокоить горожан подобными глупостями, то меня запрут в подземелье с другими сумасшедшими.
  
  - Они назвали вас сумасшедшим! - с негодованием воскликнул Шон. - Ну, это уж слишком! Просто неслыханно! Вас, порядочного горожанина!
  
  - Хорошо, довольно об этом, - велел я. - Идите теперь и бдительно наблюдайте. - Я поднял палец. - Никому не говорите о своих подозрениях, чтобы не предупредить вражеских шпионов. Наблюдайте и запоминайте. А когда придёт время, тогда... - я сжал кулак так, что хрустнули костяшки. - Мы всеми займёмся как следует...
  
  Он смотрел на меня, и я видел, как тяжёлые жернова его разума пытаются перемолоть мои слова.
  
  - Помните, что с сего дня вы - тайное оружие в руках Святой Инквизиции, - твёрдо и с нажимом произнёс я. - И не подходите к нам больше, чтобы никто не узнал, чтобы никто даже не заподозрил, что мы работаем вместе во имя Бога и для счастья граждан Вейльбурга.
  
  Это, похоже, убедило бородатого безумца, ибо он лишь выкрикнул: "С Богом!", после чего демонстративно зашагал прочь, посвистывая и делая вид, будто он нас и не знает, и не обращает на нас никакого внимания.
  
  - Он же так кого-нибудь убьёт из-за твоих шуток, - буркнул Шон.
  
  Я вздохнул.
  
  - Что поделать, - сказал я. - Будем лучше благодарить Бога, что живём в нашей благословенной Империи, где подобные люди попадают в подземелья или приюты для умалишённых, либо бродят по улицам, где над ними потешаются сорванцы. Но ты только представь, что мы могли бы жить в такой стране, где подобный человек стал бы городским ратманом. Или депутатом Ландтага.
  
  Шон разразился сердечным смехом.
  
  - В такое я бы ни за что на свете не поверил, - сказал он, искренне позабавившись. - Ибо, как ты знаешь, я невысокого мнения о многих людях и их умственных способностях, однако мысль о том, что подобного свихнувшегося шута можно было бы избрать на важную должность, даже мне кажется столь чудной и невероятной, что просто невозможной...
  
  
  
  ***
  
  
  
  Уже в стенах Инквизиториума я поделился с Генрихом и Людвигом вестями, что принёс мне посланник тонгов. Обоих моих товарищей опечалила новость о том, что за похищение и увечье Кинги назначена награда, а Хайдера, который, очевидно, питал к девушке слабость, это ещё и разозлило.
  
  - Что за скотина! - рыкнул он. - Уж я бы его проучил. - Он сжал кулак и стукнул им по столешнице.
  
  - Всему своё время, - сказал я. - Ещё настанет миг, когда добродетель и справедливость восторжествуют. Сейчас же я размышляю лишь о том, стоит ли лишний раз пугать девушку и рассказывать ли ей о том, что я сегодня услышал.
  
  - Определённо, да, - твёрдо произнёс Людвиг. - В её случае страх - это ценность, которую невозможно переоценить.
  
  Хайдер молча кивнул.
  
  - Рад, что наши выводы движутся в одном направлении, - подытожил я.
  
  Я и сам считал, что для большинства людей страх - это якорь, удерживающий их в безопасной гавани, на поверхности жизни. Ослабь этот якорь, и человек выйдет в воды столь широкие и бурные, что избежит гибели, лишь будучи одарённым исключительными способностями и силой. У Кинги не было ни того, ни другого. Она была чувствительной, хорошо воспитанной девушкой, проведшей детство под опекой доброго приходского священника, а затем получавшей образование под присмотром благочестивых монахинь. К столкновению с Касси и его людьми она была готова ровно в той же степени, что и мотылёк - ко встрече с подкованным сапогом.
  
  
  
  ***
  
  Кинга сидела на полу и играла с мальчиком. У неё были длинные, тонкие пальцы, которые она умела изгибать так, что они сплетались и расплетались в причудливую фигуру, на первый взгляд, совершенно немыслимую.
  
  - Вот трубочист по лесенке шагает, - медленно говорила она и вдруг совершала этот странный жест, после которого её сплетённые ладони полностью меняли форму. - Фигли-мигли, и он в трубе исчезает! - быстро заканчивала она под аккомпанемент детского смеха. - Малышу нравится, а вам, мастер-инквизитор? - спросила она, не оборачиваясь ко мне.
  
  Что ж, я вошёл тихо, а потому подумал, что это весьма хорошо, что даже во время игры она настолько бдительна, что ведает, что творится у неё за спиной.
  
  - Нам нужно поговорить, - объявил я и сел на стул.
  
  Она бросила на меня быстрый взгляд.
  
  - Давайте поговорим, - согласилась она.
  
  Я видел, как она осторожно складывает пальчики ребёнка, чтобы показать ему, как проделать фокус, который только что продемонстрировала сама.
  
  - Архидьякон нанял людей, чтобы причинить тебе вред, - произнёс я.
  
  Её ладони замерли. С минуту она молчала.
  
  - Что это значит... на самом деле? - спросила она безжизненным голосом.
  
  - Это значит, что ты больше не будешь в безопасности в нашем городе, даже когда Касси уедет, - объяснил я. - Может быть, когда-нибудь... - я пожал плечами. - Но уж точно не скоро.
  
  Она взяла малыша на руки и отнесла на кровать.
  
  - Побудешь тут один немного, хорошо? - спросила она мягким голосом и, потянувшись к шее, расстегнула цепочку с молодым месяцем. - Смотри, какая красивая игрушечка... - Она покрутила талисманом и подала его ребёнку.
  
  Подойдя ко мне, она примостилась на стуле напротив.
  
  - Я буду сидеть в доме священника и в церкви. Я оттуда ни на шаг не отойду, - пообещала она, прижав руку к груди.
  
  - Не думаю, что это сильно поможет, - покачал я головой. - Здесь я могу держать тебя до тех пор, пока не вернётся моё начальство. Ибо не думаю, что они согласятся на присутствие молодой и красивой девушки среди инквизиторов.
  
  - Я могу убирать, готовить, женские руки всегда пригодятся, - быстро проговорила она.
  
  - У нас есть экономка, которая не только весьма почтенна, но и обладает тем достоинством, что стара и безобразна, - изрёк я. - И, полагаю, начальник нашего отделения не захочет ничего в этом отношении менять.
  
  Кинга была слишком хороша собой, чтобы безопасно находиться в обществе инквизиторов. И не из-за её собственной безопасности, ибо я полагаю, что рано или поздно её, скорее, начали бы баловать. Она не могла жить с нами потому, что инквизиторы могли бы начать соперничать за её прелести и благосклонность. А мы должны были составлять единый кулак, а не походить на растопыренные пальцы. Ибо такие пальцы слишком легко сломать.
  
  - Так что же мне с собой делать? - спросила она грустным и испуганным голосом.
  
  Она снова обхватила себя руками за плечи - жест, который, как я заметил, она всегда делала, когда была напугана.
  
  - Я обдумаю это, - ответил я лишь, ибо что ещё я мог пока сказать. - Я предостерёг тебя об опасности, чтобы ты была ещё осмотрительнее. Ибо не дай Бог, чтобы ты по какой-либо причине покинула это здание. Здесь никто не посмеет причинить тебе вреда, никто тебя отсюда не похитит. Но стоит тебе выйти за порог - и я не ручаюсь за то, что случится.
  
  Она кивнула.
  
  - Даже если здесь случится пожар и мне будет суждено сгореть заживо, я и шагу не сделаю, - пылко пообещала она.
  
  - Ну-ну, я бы предпочёл, чтобы ничего подобного никогда не случалось, - скривил я губы.
  
  После, услышав слова девушки, я на мгновение задумался, размышляя, осмелился ли бы кто-нибудь на столь преступную дерзость, как поджог резиденции Инквизиции. В обычные времена - конечно, нет, но времена у нас сейчас были не обычные. Тем не менее, даже теперь, в эпоху эпидемии, блокады и города, пульсирующего страхом и гневом, я не мог себе представить, чтобы кто-то отважился на столь греховное деяние. Не говоря уже о том, что в эту кошмарную жару, когда всё уже много дней как высохло на щепку, пожар мог бы быстро охватить целый квартал. Но, впрочем, о таких последствиях поджигатели, как правило, не задумываются.
  
  - Если тебе что-нибудь понадобится, спустись на кухню или в кладовую, - сказал я, вставая.
  
  - Вы не запираете кладовую на ключ?
  
  Я пожал плечами и улыбнулся.
  
  - От кого? От нас самих?
  
  Затем я открыл дверь и, уже стоя на пороге, добавил:
  
  - Бери всё, что нужно тебе или ребёнку. Инквизиция от этого не обеднеет.
  
  - Почему вы так добры ко мне? - внезапно спросила она, прежде чем я успел выйти.
  
  - Почему я тебе помогаю? - переспросил я.
  
  Она едва заметно кивнула, всё так же пристально глядя на меня.
  
  - Мне не следовало бы этого говорить, но твой настоятель, твой опекун, был... он должен был стать инквизитором, - объяснил я. - А мы всегда заботимся о тех, кто, пусть по разным причинам и не стал одним из нас, но сохранил о Святой Инквизиции добрую и благодарную память.
  
  Она даже рот раскрыла от изумления.
  
  - Священник должен был стать инквизитором? Боже мой! Я совершенно... совершенно... не могу его таким представить, - произнесла она, удивлённая и сбитая с толку.
  
  - Он, по-видимому, тоже не мог, - согласился я с ней, после чего кивнул ей и закрыл за собой дверь.
  
  
  
  ***
  
  После полудня пришло письмо. Оно было скреплено печатями Святой Инквизиции, и я со всей тщательностью проверил, не сломаны ли они, не нарушены ли каким-либо образом. Сам документ был написан шифром, известным каждому инквизитору. Система была несложной, но всё же служила неплохой защитой от посторонних глаз. Конечно, я был уверен, что при многих дворах шифр инквизиторов давным-давно взломали. Нас это не особенно беспокоило, поскольку в тех случаях, когда требовалось передать сведения исключительной секретности, использовался шифр куда более замысловатый, чтение которого даже для самих инквизиторов (а ведь мы-то знали, как его читать) представляло проблему и требовало немало времени.
  
  Я проверил и дополнительные знаки защиты, которые должны были уверить меня в подлинности документа. Так, если письмо было датировано двенадцатым днём месяца, как в этом случае, то в нём должно было присутствовать выражение "среди сотрапезников", а если это был июль, то дополнительно оно должно было содержать оборот "Дух Господень наполняет землю". Все эти слова в документе присутствовали, так что у меня не было причин сомневаться в его подлинности. Каково же было его содержание? Содержание оказалось столь ошеломляющим, что я перечитал письмо дважды, во второй раз очень внимательно, пытаясь понять, не упустил ли я чего-нибудь. Затем я сложил лист вчетверо и глубоко задумался. В письме мне отдавалось безоговорочное повеление сдать командование Генриху Хайдеру, а самому покинуть Вейльбург и отправиться в Кобленц. Исполнение этого приказа означало, что в городе, терзаемом эпидемией да вдобавок испытавшем на себе ещё более грозное, чем эпидемия, нашествие папистов, останется лишь двое инквизиторов. Вместо того чтобы прислать нам подкрепление, нас решено было ещё более ослабить. В чём заключался этот замысел? Этого письмо, конечно, не объясняло, да и с какой стати начальству объяснять свои решения рядовому инквизитору?
  
  Скрипнула дверь, и в кабинет вошёл Шон.
  
  - Хельция уже приготовила ужин, если захочешь поесть с нами, - сообщил он.
  
  Я посмотрел на него и помедлил. Наконец сказал:
  
  - Прошу тебя, войди. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел.
  
  Он кивнул, не выказав удивления, и сел на стул напротив меня.
  
  Я подал ему документ.
  
  - Если я не ослеп и не вконец отупел, то письмо не подделано и не фальсифицировано. Я также нагрел его над пламенем свечи, чтобы проверить, нет ли там тайного послания. Но нет, не было.
  
  Шон внимательно осмотрел документ. Я заметил также, что он взглянул на дату, а затем пробежал письмо глазами в поисках ключевых слов.
  
  - Думаю, ты и не ослеп, и не отупел, - заключил он. - Содержание этого приказа поразительно и удручающе, но он, несомненно, подлинный. - Он на миг замялся. - Хотя, вероятно, мы оба предпочли бы, чтобы это было не так.
  
  Он сложил лист вчетверо и пододвинул ко мне.
  
  - Когда ты покинешь город, Касси воспримет это как капитуляцию Инквизиции, как отступление, - констатировал он. - Он больше не будет с нами считаться.
  
  У меня были схожие сомнения и мысли. Иногда бывает так, что изъятие из пирамиды одного-единственного камушка приводит к обрушению всей конструкции. Архидьякон обретёт уверенность в себе и будет безжалостно осуществлять свой план, а мои товарищи - наоборот. Они почувствуют себя покинутыми. Потеряют желание сражаться до последнего, раз уж наше начальство само показывает, что эта борьба его не волнует. А Кинга? Что станет с Кингой, когда она лишится помощи единственного человека, который, я даже не знаю, смог ли бы её защитить, но по крайней мере мог и хотел попытаться это сделать?
  
  - Я размышляю над этим приказом, - произнёс я.
  
  - Размышляешь, - как эхо, повторил Людвиг.
  
  Я кивнул. Мы оба знали, что ремесло инквизитора принуждало к послушанию начальству, но в то же время в кризисных ситуациях давало огромные возможности для принятия самостоятельных решений. Правило было одно: если благодаря твоей самостоятельности и инициативе Святая Инквизиция получала выгоду, на то, что ты не проявил беспрекословного послушания, закрывали глаза. Но если эта самостоятельность и инициатива приводили к ущербу или были вызваны глупостью либо низменными побуждениями, тогда наказание могло быть весьма неприятным. Более или менее, в зависимости от степени проступка.
  
  - Возможно, добро Святой Инквизиции всё же требует, чтобы я, не оспаривая несомненной правоты этого приказа, его исполнение отложил на время, - заметил я. - Пока дела так или иначе не прояснятся.
  
  Шон кивнул.
  
  - Это твоё решение, и я не могу тебе ничего советовать, - сказал он. - Наше начальство, отдавая приказы в Лимбурге или Кобленце, несомненно, руководствовалось высшими интересами Святой Инквизиции. - Затем он на мгновение умолк. - Вот только этот интерес, похоже, выглядит несколько иначе с точки зрения нашего Вейльбурга, - добавил он.
  
  Трудно было не согласиться с подобным умозаключением.
  
  - Пусть тогда будет так, - сказал я, - что человеку, который должен был провести меня через стены, я передам не себя самого, а письмо... Письмо, в котором сообщу, что не могу оставить дела, коими занимаюсь, ибо это повлечёт за собой огромный ущерб. Но немедленно, - я многозначительно подчеркнул это слово, - немедленно, как только это снова станет возможным, я буду готов покинуть Вейльбург.
  
  Шон развёл руками.
  
  - Нам бы тебя недоставало, Мордимер, - сказал он. - И в таком утверждении нет никакого преступления. Но принимаешь ли ты благоразумное решение и можно ли будет его защитить в будущем - этого, увы, я не знаю...
  
  С этим утверждением я тоже был согласен. Одному Богу известно, как отнесутся к моему решению наши начальники. Вероятно, это будет во многом зависеть от того, принесёт ли моё неподчинение вред или же, наоборот, выгоду.
  
  - В древней Спарте гоплит, который в пылу битвы вырывался из строя товарищей, карался смертью, - добавил ещё Людвиг. - Какую бы выгоду ни принёс его порыв.
  
  - Ну, утешил, - рассмеялся я и встал, отодвигая стул.
  
  К счастью, Инквизиция не была склонна к применению столь суровых кар, как смертная казнь. Честно говоря, я слышал о таких случаях, но они касались лишь явной измены. Сговора с колдунами или демонами. Если инквизитор изменял Святой Инквизиции и служил папистам или вельможам, раскрывая секреты или предупреждая подозреваемых, его также казнили. Но, во-первых, такие неприятные дела случались крайне редко, а во-вторых, проблему обычно решали тихо и в белых перчатках.
  
  - Ты собираешься рассказать Генриху, о чём мы сейчас говорили? - спросил Людвиг уже в дверях.
  
  - Не вижу препятствий, - ответил я. - Тем более что вас это дело никак не касается. Это моё самостоятельное решение, за которое вы не несёте ответственности. - Затем я улыбнулся. - К тому же Генрих должен быть мне благодарен, ибо командование нашим отрядом Инквизиции, которое должно было на него свалиться, в нынешних обстоятельствах - не что иное, как поцелуй смерти.
  
  Инквизиторов учат также в общении с людьми уметь создавать видимость, но Генрих, когда мы сообщили ему о моём решении, совершенно точно улыбнулся широко и искренне.
  
  - Поверьте мне, командование отрядом в той ситуации, что сложилась сейчас, - это последнее, чего бы я себе желал. И слава Богу, что этой чести, - он произнёс это слово с явной иронией, - удостоился Мордимер, а не я.
  
  Затем он посмотрел на меня уже серьёзно и добавил:
  
  - Хотя я не уверен, что ты поступаешь правильно, отказываясь выполнить столь ясный приказ.
  
  - О, я, Боже упаси, ни от чего не отказываюсь, - я поднял руки в защитном жесте. - Я лишь уведомляю, что его исполнение в столь короткий срок невозможно...
  
  После мы спокойно поужинали, не возвращаясь больше ни к этому делу, ни к другим хлопотным и неприятным темам, а стараясь уделить внимание поистине вкусной еде, которую приготовила для "своих мальчиков", как она нас называла, наша добрая Хельция.
  
  А поздним вечером я зашёл ещё раз в кабинет и увидел, что за столом, освещённые мерцающим светом свечей, сидят Людвиг Шон и наш молодой канцелярист. Людвиг диктовал что-то вполголоса с листа, который держал в руках.
  
  - Чем это вы интересным занимаетесь? - поинтересовался я.
  
  Инквизитор оторвал взгляд от документов.
  
  - Подойди, Мордимер, если у тебя есть минутка, и узнаешь нечто, может, и не особо важное, но определённо занимательное, - пригласил он лёгким тоном.
  
  Что ж, в эти мрачные времена любая минута развлечения могла поднять человеку настроение, а по голосу Людвига я понял, что он как раз хочет поделиться со мной чем-то забавным. Я подошёл к ним.
  
  - Мы получили донесение, что группа горожан основала некоего рода содружество, или, может, лучше сказать - клуб, - улыбнулся Шон.
  
  - Судя по твоему тону, это не тайный заговор, направленный против нашей святой веры, - сказал я.
  
  - О, определённо нет, - с улыбкой ответил он. - Они назвали себя "Братья-Кашлюхи", - добавил он.
  
  - Кашлюхи, - повторил я и покачал головой. - Очень мило. Чем они занимаются, кроме, как я полагаю, кашля?
  
  - Они считают, что в кашле нет ничего дурного, поскольку он не только улучшает тембр голоса, - Людвиг для пробы откашлялся, - но и очищает лёгкие и горло от испорченного воздуха. Следовательно: чем чаще кашляешь, тем свежее и здоровее твоё тело.
  
  - Ну хорошо. На здоровье. Почему мы этим интересуемся?
  
  - Члены этого содружества узнают друг друга по тому, что кашляют в знак приветствия и прощания, а также покашливают во время разговора, непременно отворачиваясь от собеседника, чтобы испорченным воздухом не заразить другого, - вставил канцелярист.
  
  - Это благородно с их стороны, - признал я. - Но я по-прежнему не понимаю, зачем вы, собственно, этим занимаетесь.
  
  - Я составляю список, Мордимер, - уже серьёзным тоном произнёс Шён. - Список всевозможных странностей, что народились в нашем городе за последние недели.
  
  Я кивнул.
  
  - Очень мудро, - изрёк я. - Никогда не знаешь, в какую дьявольщину может переродиться с виду невинный обычай или мода. Когда закончишь, я с огромным удовольствием ознакомлюсь с твоими описаниями.
  
  - Буду пополнять каталог по мере поступления сведений, - пообещал он.
  
  Я уже не раз говорил, что Святая Инквизиция интересуется не только преступлениями, злодеяниями против Бога и нашей святой веры, но и объединяет людей, любопытных к миру и своим ближним. Таковы уж мы, инквизиторы. Как иные собирают самоцветы или монеты, так мы терпеливо накапливаем знания о поступках и помыслах наших сограждан. Даже если нам никогда не доведётся ими воспользоваться. Ибо лишь наблюдая за миром и зная нравы ближних, мы можем действенно защищать их от окружающего и осаждающего их зла. А к тому же, если нам мог пригодиться донос соседа о том, что мать каноника Шпайхеля держит столько котов, что вонь от их мочи не даёт житья соседям, - благодаря чему мы и узнали, что у каноника Шпайхеля вообще есть мать-старушка и где она живёт, - то это означало, что в подходящий момент может пригодиться любой, самый, казалось бы, ничтожный обрывок сведений. А ведь именно эти сведения о привязанности каноника к матери, скорее всего, и спасли жизнь и здоровье многих жителей Вейльбурга. Другое дело, что самого каноника они свели в могилу, но то были издержки, которые мы готовы были понести, и та жертва, на которую мы были готовы. К тому же на похороны Шпайхеля мы отправили венок исключительной красоты.
  
  
  
  

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   СОВЕТНИК АРНОЛЬД ЦОЛЛЬ

  
  
  
  
  
  Я спал, но даже сквозь сон услышал, как кто-то остановился у дверей моей комнаты, и тотчас же увидел, как опускается дверная ручка. Не успела дверь и приоткрыться, как я уже сидел на кровати со стилетом в руке, однако прежде, чем я разглядел моего раннего гостя, до меня донесся запах розовой помады для волос. Так пах только Людвиг Шон.
  
  - Дорогой Людвиг, - промолвил я, - что стряслось? Ведь еще только светает! Что-нибудь с девицей? - я вдруг встревожился.
  
  - Нет-нет. - Он вошел и закрыл за собой дверь. Присел на стул. - Вечно начеку, а? - Он покосился на стилет в моей руке.
  
  - Я предпочту десять раз впустую схватиться за нож, чем не сделать этого в тот единственный раз, от которого будет зависеть моя жизнь.
  
  - Весьма разумно.
  
  - Что происходит?
  
  - Началось.
  
  Я кивнул.
  
  - Кто?
  
  - Советник Цолль, - ответил он.
  
  - Какие обвинения?
  
  - Ересь, поклонение дьяволу и сговор с демонами.
  
  - Что ж, значит, война, - мрачно заключил я. - Хорошо. В таком случае, продиктуй Виттлеру решительный протест от имени Святой Официумии и вели отправить бумагу архидьякону. Мы категорически требуем передачи нам советника Цолля и всех отягчающих его вину улик, а также прекращения ведения следствия по его делу неуполномоченными на то лицами. Копию документа вели доставить бургомистру.
  
  - Будет исполнено. - Он кивнул. Затем цыкнул зубом. - Почему Касси взялся именно за Цолля? Почему он? - спросил он.
  
  Цолль был честным бюргером. Известным, конечно, пьяницей и распутником, но в то же время человеком порядочным. И он никогда не попадал не то что под подозрение, но даже и в тень подозрения в прегрешениях против нашей святой веры.
  
  - По всей видимости, Касси узнал нечто, о чем мы не ведаем, - рискнул предположить я.
  
  - Думаешь, Цолль и вправду совершил что-то дурное?
  
  - Скорее нет. - Я покачал головой. - Но у Касси должны быть основания для первого обвинения. Он бы не позволил себе строить его на пустых выдумках. По крайней мере, не сейчас... - я на миг умолк. - А значит, его люди и впрямь разнюхали какую-то мерзость...
  
  - Шлюхи! - вдруг воскликнул Людвиг таким тоном, словно крикнул: "Эврика!".
  
  Я вопросительно на него взглянул.
  
  - Все смазливые девки Вейльбурга без конца развлекают людей Касси и уже чуть ли не живут в Обезьяньем Дворце, - начал объяснять Шон. - Может, именно от них люди Касси и узнали о Цолле что-то компрометирующее?
  
  И впрямь, попойки, оргии и щедрая плата могли сделать девок весьма и весьма разговорчивыми. И случайно или намеренно они могли проболтаться о чем-то, что и послужило крючком, на который теперь насадили советника Цолля.
  
  - Возможно. - Я кивнул. - А наши документы? В них ничего нет?
  
  - Я сразу же их изучил, - заверил Людвиг. - Цолль вне подозрений. Разве что у Гекмана в сейфе есть на него какие-то бумаги, но этого нам все равно не проверить.
  
  Вскрытие сейфа начальника отдела Святого Официума и в самом деле было поступком, которого каждый из нас предпочел бы избежать. Тем более что мы могли не найти ничего по интересующей нас теме, но зато наткнуться на документы, знакомство с которыми сулило бы нам одним лишь неприятности.
  
  - Где Касси держит Цолля? - спросил я.
  
  - В городских подземельях, но под охраной его людей.
  
  Я кивнул.
  
  - Стало быть, наш архидьякон желает сохранить хотя бы видимость законности, раз уж не запер советника в подвалах Обезьяньего Дворца, - задумчиво произнес я.
  
  - Если так, то почему? - спросил Шон.
  
  - Потому что это знак для городского совета, Людвиг. Знак, что Касси прибыл исполнять свой долг и руководствуется законом, а не жаждой мести. А это означает, что князь-епископ готов к переговорам. Ведь именно в этом все и дело. В переговорах и пересмотре финансового соглашения.
  
  - Думаешь, советники понимают это так же, как и ты?
  
  - Думаю, что если даже и не понимают, то им это объяснят.
  
  - А для нас это означает, - медленно проговорил Людвиг, - что если мы потребуем права допросить Цолля, то архидьякон нам не откажет.
  
  - У нас есть не только такое право, но и прямая обязанность. И знаешь, что я тебе скажу, Людвиг? Я готов поспорить, что Касси не только не помешает нам исполнить этот долг, но и не станет чинить никаких препятствий. Ведь все это лишь игра на публику. Чем ему может повредить, что мы придем в подземелье поговорить с Цоллем? Подозреваю, он даже пригласит нас на допросы, дабы мы вместе постигали истину. - Последние три слова я произнес с нарочитой, помпезной иронией.
  
  - Так что мы делаем?
  
  - А то, что мы отправим еще одну бумагу, на сей раз с требованием допустить нас к советнику Цоллю для его допроса по существу предъявленных ему обвинений... - Я на миг замолчал, а затем поднял руку. - Хотя нет. Сделаем лучше. Мы извещаем Касси, что завтра в полдень служащие Святого Официума намерены допросить Цолля, и требуем, чтобы стража нас к нему пропустила.
  
  - Весьма разумно, - согласился со мной Людвиг. - Я велю немедленно отправить письма.
  
  
  
  ***
  
  
  
  Все случилось так, как я и предвидел: архидьякон ответил нам в высшей степени учтиво. С одной стороны, он сослался на папские грамоты, дозволявшие ему вести расследования преступлений против нашей святой веры (грамоты, которых, напомню, Святой Официум не признавал ни в малейшей детали, ни в целом), а с другой - заверил, что не имеет ничего против участия инквизиторов в следствии и допросах. Посему, как мы и заявляли, на следующий день после получения известия об аресте советника Цолля мы отправились на встречу с этим первым из схваченных горожан. А в том, что он будет не последним, можно было побиться об заклад. По пути на рыночную площадь мы увидели нечто совершенно новое для нашего города, а именно - Шествие Бичующихся.
  
  - Подумать только, - пробормотал Шон и покачал головой. - Как же давно я не видел этих безумцев.
  
  А стоит упомянуть, что когда-то, давным-давно, Шествия Бичующихся были вполне обыденным зрелищем на улицах наших городов. Шли эти странники на глазах у изумленной, перепуганной и завороженной толпы. Шли нагие или полунагие, изможденные голодом, жаждой, долгим путем и болью, но полные рвения вновь и вновь истязать себя и своих спутников. Шли израненные и окровавленные, с лицами, искаженными не только страданием, но и неким экстатическим восторгом от сопричастности к мучительному таинству. Они взывали: "Miserere mei, Deus", - хлеща розгами, плетьми, бичами и кнутами спины - свои или своих товарищей. И из-за этого столь частого у них возгласа наш простой люд, вечно падкий на шутки, насмешки и издевательства, прозвал сих бичующихся горемыками. Впрочем, учитывая их удручающее состояние, название это было на удивление метким.
  
  Но, как я уже упоминал, любезные мои, те многочисленные и частые шествия остались в далеком прошлом, ибо бичующиеся не особо досаждали властям, покуда вбивали в кашу самих себя, но вызывали беспокойство, когда начинали вербовать в свои ряды мирных горожан и крестьян. К тому же, переходя из города в город, они требовали, чтобы их кормили, а не получая желаемого, с именем Божьим на устах брали сами. Зачастую дело не обходилось без краж, грабежей и поджогов, а это означало, что не обходилось и без драк, погромов и трупов. Бичующиеся также начали втягивать в свои процессии священников и монахов, причем отнюдь не с их согласия. Духовных лиц похищали, а затем полунагими тащили на веревках и яростно отделывали им спины плетьми. Святая Инквизиция, возможно, и была позабавлена подобным оборотом дел, но в союзе с церковной и светской властью была вынуждена наконец всерьез взяться за этих безумцев, чье несчастье заключалось в том, что врагов у них в мире было предостаточно, а вот могущественными покровителями они так и не обзавелись. Кончилось все тем, что большинство горемык вернулось по домам, привезя близким в гостинец не только вид исполосованных шрамами спин, но и рассказы об отдаленных провинциях Империи. А самые упорные, те, что и дальше желали буянить, были схвачены, осуждены и отправлены на работы в шахты, на лесоповал или на осушение болот. Надо полагать, участь эта была потяжелее, чем хлестать себя кнутом на улицах. Так и закончилась слава движения бичующихся, коих ученые мужи порой именовали флагеллантами, а чернь прозвала горемыками.
  
  Случалось, однако, даже и в наши времена, что собиралась горстка людей, желавших возродить традицию истязания собственного тела на глазах у толпы, и снова в том или ином городе проходили марши подобных мучеников. Но народ наш уже дозрел до того, что таким шествиям не только не сочувствовал, не только не хотел жертвовать на их содержание, не только не молился вместе с ними, но громкими криками призывал бичующихся к еще большему остервенению, высмеивал и громко комментировал анатомические подробности их нагих тел. А порой из толпы выскакивал какой-нибудь прощелыга с дубинкой или кнутом, чтобы хорошенько приложить одного из горемык и тут же со смехом скрыться в гуще приятелей. Однако бичующимся удавалось снискать временное уважение, если они появлялись в месте, которое постигало бедствие, угрожавшее жизни и здоровью жителей. Тогда-то граждане нашей славной Империи внезапно становились не только более набожными, но и более склонными верить, что разгневанного Бога можно умилостивить страданием. Разумеется, всегда было лучше, когда жертву приносили другие, а самому достаточно было лишь помолиться во имя их самопожертвования.
  
  Потому я ничуть не удивился, что сейчас над бичующимися никто не смеялся: одни прохожие останавливались в молчании и взирали на них с уважением, смешанным с ужасом, другие же преклоняли колени и молились. Какая-то тучная горожанка стояла, воздев руки к небу, и громко рыдала, и так горестно всхлипывала, словно это ее самое секли по широкой спине.
  
  - Ну вот, пожалуйста, - молвил Людвиг. - Горемыки.
  
  Заметьте, любезные мои, что эта ватага состояла исключительно из жителей Вейльбурга, ибо из-за карантина никакое шествие из-за пределов города, разумеется, не было бы пропущено за крепостные стены. Стало быть, у нас и проклюнулся этот окровавленный цветок. Что ж, как проклюнулся, так и увянет, загвоздка лишь в том, чтобы он прежде не натворил больших бед.
  
  - Они идут от церкви к церкви, перед каждым храмом останавливаясь на несколько часов для молитвы, - объяснил нам Генрих. - Верят, что если обойдут все храмы в Вейльбурге, то чума отступит.
  
  Я кивнул.
  
  - А что они сделают, если, несмотря на их старания, чума вовсе не отступит? - спросил я.
  
  Генрих пожал плечами.
  
  - Полагаю, скоро мы узнаем ответ, - молвил он.
  
  - Мы что-нибудь предпримем? - поинтересовался Людвиг.
  
  Я покачал головой.
  
  - Зачем? Покуда они ходят, молятся и бичуют сами себя, они не опасны. Уж лучше пусть так избавляются от своего рвения, чем как-то иначе.
  
  - Какая красивая девушка, - вдруг вздохнул Генрих.
  
  Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал. И вправду, на краю процессии шла прелестная молодая женщина, окутанная, словно платьем, густыми темными волосами. Лицо ее застыло в выражении исступленного экстаза, а глаза были возведены к небу. Шедший за ней парень хлестал ее толстым ременным кнутом. То ли из жалости, то ли, как я предположил, от недостатка сил, он, к счастью для нее, делал это не слишком сильно и с довольно долгими промежутками между ударами. Сам он, должно быть, тоже ослаб, ибо следом за ним шагал здоровенный, мускулистый детина и с остервенением лупил его кнутом, как лавочник упрямого осла.
  
  - Бедняжка, - вздохнул Генрих. - Зачем ей все это?
  
  - Может, влюбилась в одного из бичующихся? Может, ее притащили сюда родители? А может, она просто полна благочестивого рвения и верит, что своей болью спасает мир? - сказал я.
  
  - Так или иначе, я бы с радостью отстегал ее собственным бичом, - пробормотал Генрих и причмокнул губами. - И уж поверьте, пользы ей от этого было бы больше. Ну вы только поглядите, до чего же хороша... - добавил он на этот раз с неподдельной грустью в голосе.
  
  - Бичом, - с насмешкой повторил Людвиг. - Скорее, прутиком.
  
  Генрих одарил его тяжелым взглядом.
  
  - Не говори, что не отделал бы такую милашку, - сказал он.
  
  - "Отделал бы", "отстегал бы", - отчетливо и с ехидством повторил я его слова. - Не учтивее ли было бы сказать, что ты "вознесся бы с ней в край блаженства на крыльях Амура"?
  
  - Или что твой "ясный таран с радостью ударил бы в ее нефритовые врата"? - добавил Людвиг, доказывая, что ему не чужда знаменитая книга "Триста ночей султана Алифа".
  
  - Тоже верно. - Генрих серьезно кивнул. - А потом я бы ее как следует отделал.
  
  
  
  ***
  
  
  
  Процессия бичующихся была не слишком велика, а потому мы не потратили много времени на её созерцание и в назначенный час прибыли к ратуше, в подземельях которой томился Цолль. Полагаю, бедняга никогда и не предполагал, что он - богатый и влиятельный советник - окажется не в зале заседаний (а может, даже и в кресле бургомистра!), а под прекрасным зданием ратуши, запертый в темнице. Признаюсь вам честно, любезные мои, видывал я казематы и похуже вайльбургских, здесь всё было не так уж и скверно. Разве не случалось раз, и два, и сотню раз, чтобы узника попросту сбрасывали в глубокую, прикрытую решеткой яму? И разве не случалось раз, и два, и сотню раз, чтобы в подвалах замка или ратуши набивалось столько осужденных, что спать они могли, лишь взгромоздившись друг на друга? А коль скоро городскому или замковому главе приходило в голову сострить и избавиться от злодеев, не утруждая себя судами, он просто переставал их кормить и поить, и те издыхали средь адских воплей, разрывая друг друга в клочья?
  
  В вайльбургской тюрьме ни о чём подобном и речи не шло, а Цолля вдобавок поместили даже не в обычную камеру, а в комнатку, что обычно принадлежала, надо полагать, сторожу или стражнику. Во всяком случае, у нашего советника была там кровать с тюфяком и одеялом, табурет и даже таз с водой, и ведро для нечистот. Так что покамест большой беды с ним не приключилось, хотя я и догадывался, что он был одновременно и разгневан случившимся, и напуган мыслью о том, что может произойти дальше.
  
  Спутников своих я оставил за дверью, впрочем, по предложению самого Людвига, который сказал:
  
  - Кажется, Мордимер, вы с Цоллем неплохо ладили. Может, ему будет проще поговорить с тобой, если никто не станет вам мешать.
  
  - Верное замечание, - ответил я. - В таком случае, останьтесь, сделайте милость, и приглядите, чтобы никто не пытался нас подслушивать.
  
  Таким образом, я мог спокойно отправиться на беседу с советником. Не знаю, ждал ли Цолль меня или нет, но он даже не шелохнулся, когда я появился на пороге. Он сидел в углу камеры, мрачный, как грозовая туча, и лишь исподлобья взглянул на меня, когда я вошёл. На его лице, однако, не отразилось и тени облегчения или надежды, оно оставалось каменно-непроницаемым.
  
  - Здравствуйте, господин Цолль, - произнёс я радушным тоном и закрыл за собой дверь. На табурет, стоявший у кровати, я поставил бутыль вина и две кружки. - Если вы голодны, я прикажу подать ужин, - объявил я.
  
  Он с минуту разглядывал меня, а затем лишь тряхнул головой.
  
  - У дверей вашей темницы стоят мои товарищи, и, как я разузнал, в этой комнате нет ни дыр, ни щелей, через которые можно было бы подслушивать. И всё же следует соблюдать осторожность. Если мы будем говорить не слишком громко, нас так или иначе никто не услышит.
  
  - Мне нечего скрывать, - наконец произнёс он голосом таким же мрачным, как и его лицо.
  
  Я скривил губы.
  
  - Господин Цолль, вы даже не представляете, как много искусный следователь может извлечь из фраз, кажущихся совершенно невинными. Так что говорите, сделайте милость, вполголоса или шёпотом, если хотите себе помочь, а не навредить.
  
  Он пожал плечами, но кивнул. Я наполнил нам кружки и подал одну Цоллю. Он многозначительно на меня посмотрел и не протянул руки.
  
  - Вы с ума сошли? - спросил я. - Думаете, я пришел вас отравить?
  
  Я вздохнул, покачал головой и залпом осушил свою кружку. Перевёл дух и налил себе ещё. Тогда Цолль вдруг усмехнулся и тоже опустошил свой сосуд.
  
  - Ну-ну, долейте и мне, - сказал он. - Чтобы я не остался внакладе. А раз вы пришли не травить меня, то зачем?
  
  - Если вкратце: чтобы вызволить вас из беды, - ответил я. - Хотя в нашем положении это будет совсем не просто.
  
  Он долго молчал.
  
  - А откуда вы знаете, что я не виновен?
  
  - Понятия не имею, виновны вы или нет, и пока что меня это не особо занимает. Я знаю, что архидьякону не дозволено ни допрашивать вас, ни вести какое-либо следствие, вот только этого права я никак не могу добиться.
  
  - Вас не заботит, призывал ли я дьявола и демонов? - Он широко раскрыл глаза.
  
  - В данный момент не очень, - сказал я. - Об обвинениях против вас я составлю собственное мнение в надлежащее время. Но пока я знаю одно: архидьякона тоже не заботит, виновны вы или нет, - произнёс я тихо, но с нажимом. - Вы для него - тот кончик нити, потянув за который, он опутает весь город.
  
  Цолль нахмурился.
  
  - То есть, как бы... Ах, вы о том, чтобы я оговорил других советников, - сказал он.
  
  - Именно, - подтвердил я. - Впрочем, архидьякон не станет убивать вас всех. Вы окажетесь в подземельях, а некоторых из вас для острастки подвергнут пыткам. Но вы нужны епископу, ведь кто-то же должен остаться, чтобы от имени города подписать выгодные для него бумаги, верно?
  
  Он медленно кивнул.
  
  - Ваша беда, господин Цолль, - продолжал я, - в том, что, по моим прикидкам, именно вы и должны стать тем самым устрашающим примером для остальных советников.
  
  - Нехорошо, - только и пробормотал он.
  
  - Да уж, нехорошо, - согласился я. - Ибо кажется, что ваша участь предрешена. Хотя я могу попытаться предпринять кое-что, дабы помешать планам епископа, но сперва я должен знать, о чём, чёрт возьми, вообще речь в вашем аресте? Ибо я не хочу узнать, что у них на вас есть, только во время допроса.
  
  Он пожал плечами.
  
  - Я что, похож на колдуна? - мрачно спросил он.
  
  - У ремесленных цехов есть свои ритуалы, - заметил я. - Вы, конечно же, прекрасно знаете, что строители, бывало, замуровывали живых людей в стены или фундаменты зданий, дабы обеспечить новому строению благосклонность фортуны. Подобные деяния мы считаем колдовством и караем не как убийство, а как сговор против Бога.
  
  - Да-да, а красильщики в первый день января топят новорожденного в чане с краской, чтобы обеспечить себе хороший год, - язвительно добавил он. - Всё это сказки, бредни и глупая, злая людская молва.
  
  - Может, да, а может, и нет, - ответил я. - Когда-то подобные ритуалы вовсе не были редкостью, и у каждого цеха было то, что он предпочитал скрывать от инквизиторов. Так что мой вопрос таков: в вашем цеху практиковался какой-либо вид магии или нечто, что вы считали магией?
  
  Он тяжело на меня посмотрел.
  
  - Мы - добрые христиане, - отрезал он.
  
  - Никаких старых ритуалов, даже самых, казалось бы, невинных? - допытывался я.
  
  Он покачал головой.
  
  - А вы сами? Ходили к гадалкам? К знахарям? К некромантам?
  
  На сей раз он пожал плечами.
  
  - Вы же знаете, что я за человек, - сказал он. - После тяжкого труда надобно как следует выпить и как следует позабавиться, таково моё, как это говорится... - Он щёлкнул пальцами.
  
  - Кредо? - подсказал я.
  
  - Точно. Кредо, - подтвердил он. - Такое вот оно. Все знают, что, когда я беру девку, или двух, или даже трёх, они уходят от меня с задницами, болящими так, словно они целый день скакали на лошади, да ещё и без седла. Но разве я их принуждаю к забавам? Сами напрашиваются!
  
  Я мог ему верить. Он был могучим мужчиной в расцвете сил, к тому же богатым и со связями, а притом я слышал, что о его щедрости отзывались тепло. Вероятно, девицы, его посещавшие, не могли пожаловаться ни на недостаток развлечений, ни на недостаток подарков или наличных. Овцы.
  
  - Вот именно. - Я поднял указательный палец. - Хорошо, что вы упомянули о девицах. Ибо до слуха моего дошел лишь обрывок разговора, но я услышал, что на ваш допрос должны привести неких женщин. Вы можете предположить, что это за женщины и с какой целью их будут допрашивать? Почему они должны свидетельствовать против вас? Если, конечно, я правильно понял тот, как я уже сказал, лишь обрывок разговора.
  
  Долгое мгновение он молчал, я видел лишь, как он до хруста стиснул челюсти, так что на щеках заходили желваки.
  
  - Ах вы, стервы гнусные, - наконец с яростью прорычал он. - Ах вы, шлюхи проклятые!
  
  Я удовлетворенно кивнул.
  
  - Ага. Стало быть, вы уже догадываетесь, что произошло, да?
  
  Он грохнул кулаком по колену, а потом так сильно сцепил пальцы, что костяшки хрустнули почти так же громко, как если бы их выламывали из суставов.
  
  - Догадываюсь, - ответил он. - Из всего, что я мог бы заподозрить, именно это я и подозреваю больше всего.
  
  - Говорите же, сделайте милость, - попросил я.
  
  - Но в этом нет никакой вины. - Он наклонился ко мне и теперь уже зашептал. - Клянусь вам, что то, что я делал, ни в чем не вредило ни Господу Богу, ни нашей вере, ни святой Церкви, ибо...
  
  - Господин Цолль, - прервал я его, - если вы расскажете мне в точности, в мельчайших подробностях, что произошло, то мне будет легче оценить, было ли ваше поведение вредоносным или нет. Или можно ли его счесть таковым, если кто-то к вам неблагосклонен.
  
  Он вздохнул.
  
  - Расскажу вам, конечно, расскажу, - произнес он. - Люди и не такое вытворяют, так что мне даже стыдиться нечего. У меня есть деньги и есть фантазия, так что я могу себе позволить...
  
  - Господин советник, перейдем к делу, ибо время наше утекает с бешеной скоростью, - снова прервал я его.
  
  - У меня за домом есть сад, окруженный стеной, - сказал он. - Там растут прекрасные старые деревья. - Он на миг умолк и прикрыл глаза, словно было важно вызвать образ этого сада перед внутренним взором.
  
  Я терпеливо ждал.
  
  - У меня там есть небольшой пруд, - продолжал он. - И фонтан, и греческие статуи. - Он вздохнул. - Иногда я приглашаю знакомых девиц в этот сад, чтобы они, одетые лишь в короткие туники, резвились и плескались, словно русалки или нимфы... - говорил он уже совсем приглушенным голосом.
  
  - Прекрасная, невинная фантазия, - похвалил я радушным тоном, хотя, разумеется, знал, что дальнейший рассказ, может, и будет прекрасен, но уж точно не невинен.
  
  - Много вина, песни. - Он опустил голову, но я видел, как под усами скользнула легкая улыбка. - Так, веселое развлечение, особенно когда тепло и солнышко пригревает.
  
  - А когда холодно? Или когда идет дождь?
  
  - У меня в доме есть купальня, устроенная в греческом стиле, - сказал он.
  
  Подумать только! Так, значит, передо мной был состоятельный мясник и влиятельный горожанин, который к тому же был ценителем античной культуры. Приятно было осознавать, что человек, достигший материальных высот, начинает испытывать все более утонченные духовные потребности. Кто знает, быть может, вскоре он вместе с друзьями, картинно набросив на плечо тунику, станет горячо рассуждать о различиях между Платоном и Аристотелем? Пока что, правда, его потребности были несколько менее изысканными, но все ведь приходит со временем. Беда лишь в том, что этого самого времени у Цолля могло остаться совсем мало. Стрелки на часах его жизни опасно приблизились к полуночи, и я не знал, надолго ли смогу их остановить и сумею ли когда-нибудь повернуть вспять.
  
  - Продолжайте, господин советник, - попросил я. - Прошу простить, что прервал вас, и поведайте мне, сделайте милость, какую роль вы исполняли в этих представлениях, ибо, как я полагаю, она не сводилась к роли пассивного зрителя...
  
  - Да уж, не сводилась, - мрачно согласился он со мной. Затем наконец поднял на меня взгляд. - Клянусь мечом Господним, молю вас, поверьте, что в этом нет ничего дурного, ничего демонического или магического, - заговорил он быстро. - Лишь легкомысленная забава по образу и подобию живописных шедевров, существование коих отнюдь не оскорбляет нашей святой веры. Разве наши, христианские, художники не являют нам сцены не только исторические или библейские, но и взятые из греческой и римской мифологии? Признайте, мастер Маддердин, что это так. - Он сложил ладони.
  
  - Охотно признаю вашу правоту, - сказал я. - Хотя я все еще не понимаю, к чему мы клоним...
  
  - Я тоже переодеваюсь в этом нашем театре, - наконец выдавил он из себя.
  
  Ну да, разумеется. Я бы мог уже сейчас поставить сто крон на то, что знаю, кем именно он наряжается. Но я, конечно, должен был спросить, дабы он подтвердил это собственными словами.
  
  - Чью роль вы играете, господин Цолль? - Я старался, чтобы мой голос был тихим и спокойным.
  
  - Клянусь мечом Господним, это не то, что могло бы показаться. - На этот раз он схватил меня за руки. Хватка у него была поистине сильная, а сейчас еще и усиленная нервным напряжением.
  
  Я схватил его за загривок и притянул его голову так, что его ухо оказалось прямо у моих губ.
  
  - Вы переодеваетесь сатиром, господин Цолль, это же ясно: раз в вашей фантазии есть прекрасные нимфы, то должен быть и сатир. Какой наряд вы тогда надеваете? Меховые штаны и куртку?
  
  Он громко сглотнул.
  
  - В этом нет нужды, - ответил он сдавленным голосом. - Ибо я сам по себе, знаете ли, весьма волосат. Девицы говорят, что в моей груди они могут утопить пальцы, как в ковре, - добавил он чуть более веселым тоном.
  
  Я так стиснул ему шею, что он удивленно охнул, ибо мне не понравилось, что к нему возвращается хорошее настроение. В том положении, в котором мы оказались, не было ничего радостного.
  
  - Так что тогда? - спросил я.
  
  - Башмаки на котурнах. - Он вздохнул. - Чтобы были похожи на копыта.
  
  - Дальше.
  
  - Пояс с небольшим хвостом сзади.
  
  - И?
  
  - Но клянусь вам, что...
  
  - Рога, верно? - прошипел я.
  
  - Да, рога, - прошептал он обреченно. - Особая сбруя с козлиными рогами.
  
  Я отпустил его и отстранился на расстояние вытянутой руки.
  
  - Вы влипли в серьезные неприятности, - заключил я.
  
  - Но я же клянусь вам, что ничего...
  
  Я резко поднял руку, заставляя его замолчать.
  
  - Неважно, каковы были ваши намерения, и неважно, какие цели вы преследовали. Важно, как они будут истолкованы. Я могу поверить вашим заверениям, что это всего лишь забава в "живые картины", но архидьякон не поверит, ибо, во-первых, не захочет, а во-вторых, поверить ему будет невыгодно.
  
  Еще в Древнем Риме были известны подобные переодевания. И не только во время пиров или игр в "живые картины", но и, к примеру, по случаю таких празднеств, как Луперкалии. В их дни юноши, одетые в козлиные шкуры, нападали на прохожих и били их ремнями, сделанными из шкур жертвенных животных. И хотя многие христиане видели в этом поклонение дьяволу, в Святом Официуме мы осмеливались полагать, что мальчишкам больше хотелось побуянить, а если повезет, то и поймать какую-нибудь девицу и подшутить над ней в козлином наряде, а благодаря маскараду остаться неузнанным в случае расследования.
  
  - Что делать? Что же делать? - Он смотрел на меня так, словно верил, что я вот-вот измыслю некий чудесный способ, чтобы всё вернулось на круги своя. - Вытащите меня из этой передряги, и вы до конца своих дней не забудете моей щедрости, - горячо пообещал он.
  
  - Тс-с-с, - остановил я его. - Об этом и речи быть не может. Мешок с золотом не только не вытащит вас из этой трясины, но и утянет еще глубже. Вы думаете, что посулили обвинителям, как не долю в вашем конфискованном имуществе?
  
  Я на миг задумался.
  
  - Где ваш наряд сатира?
  
  - В сундуке в спальне, - глухо ответил он.
  
  Я кивнул.
  
  - Значит, люди архидьякона нашли его во время обыска, - произнёс я. - Ибо они хоть и болваны, но не стоит обольщаться, будто настолько, чтобы не заглянуть в сундук. Наряд станет подтверждением женских показаний. Ага, и что же вы там делали с этими девицами?
  
  - Ну, как что? - удивился он.
  
  - Помимо плотских утех, - ответил я. - Происходило ли что-то еще?
  
  - Нет, ничего не происходило. Только шлёп-шлёп... - Он бессознательно несколько раз ударил кулаком по раскрытой ладони.
  
  - Шлёп-шлёп, - повторил я. - Архидьякон вам сейчас устроит такое "шлёп-шлёп", что костей не соберёте. Ну хорошо. Кто знал о ваших затеях?
  
  Он пожал плечами.
  
  - Никто.
  
  - Вы никого не приглашали?
  
  - Нет. - Он покачал головой. - Зачем? Девицам меня одного вполне хватало, да и я бы не хотел видеть, как кто-то другой их ублажает...
  
  - Но ведь это шлюхи. Каждый день их ублажает кто-то другой.
  
  Он пожал плечами.
  
  - Но не у меня на глазах, - ответил он.
  
  Что ж, в этом и впрямь была своя логика.
  
  - А слуги? - спросил я.
  
  - Я давал им выходной.
  
  - Значит, донесли сами девицы, - заключил я. - Вы издевались над ними? Били? Не заплатили? Почему они хотят вас утопить?
  
  Он возмутился так бурно и естественно, что трудно было не поверить в искренность этого негодования.
  
  - Что вы, мастер Маддердин! - воскликнул он. - Вы ведь ходите в тот же бордель, что и я. Хоть одна из девок на меня когда-нибудь жаловалась? Бьюсь об заклад, что нет...
  
  Это, конечно, ни о чём не говорило. Я знал многих, кто на людях вёл себя безупречно, а когда оказывался вне поля зрения, из него вылезал монстр, и он измывался над самыми близкими. Над слугами, над женой или детьми, порой над старыми родителями... В данном случае, однако, я был склонен верить, что Цолль и вправду не сделал ничего дурного. Но это вовсе не означало, что он не обманул чьих-то надежд.
  
  - Вы обещали что-то, чего потом не исполнили? - спросил я.
  
  Он пренебрежительно фыркнул.
  
  - Знаете, почему я никогда ничего не обещаю женщинам?
  
  - Не знаю, но уверен, что сейчас узнаю, - ответил я.
  
  - А потому, что если я не сдержу обещания, то будут обиды, слёзы, а может, и неприязнь. А если сдержу, то это будет воспринято как должное и очевидное. Поэтому лучше ничего не обещать, а если ты в добром расположении духа, то удивить девушку сюрпризом. Пообещайте бриллиантовое кольцо, а подарите жемчужное - и вызовете разочарование, слёзы и гнев. Не обещайте ничего и сразу подарите жемчужное кольцо - и дождётесь искренней радостной благодарности.
  
  - Видно, что вашими устами говорит опытный практик, - похвалил я его и подумал, что и впрямь, хуже всего - обманутые надежды. Вот только порой для них и обещаний не нужно. Порой они могут просто родиться в чьём-то воображении.
  
  - Не намекала ли какая-нибудь из этих девиц, что рассчитывает на нечто большее, чем ублажение русалки сатиром? - спросил я.
  
  Он медленно кивнул.
  
  - Я думал, это просто болтовня, - произнёс он после паузы.
  
  - Ага. А что именно это была за болтовня?
  
  - Что она могла бы заботиться обо мне и о доме. Что мужчине нужна женщина на каждый день, чтобы о нём хлопотала, что этот дом требует женской руки. И всё в таком духе. Сплошной вздор.
  
  - Вы её высмеяли?
  
  Он покачал головой.
  
  - Нет. Зачем? Она была довольно мила. Зачем мне было обижать её насмешками? Разве вы не знаете, что женщины выказывают большую преданность и огромное желание угодить, когда вы с ними учтивы?
  
  - Так как же вы ей отвечали, если вообще отвечали?
  
  - Да вроде никак, - ответил он, подумав. - Пусть себе девушка болтает, что ей слюна на язык принесёт, а если не хотите её больше слушать, то начните её целовать, скажите, что она прекрасна, и дайте ей сладкого вина. Это всегда помогает от женской болтовни.
  
  Я едва заметно улыбнулся, ибо по собственному опыту знал, что на самом деле этот способ помогает далеко не всегда. А быть может, порой и лучше было относиться к женской болтовне как к звукам природы, словно к шуму моря или порывам ветра за окном. Иногда лишь улыбнуться, иногда поддакнуть, но на самом деле мыслями унестись в свой собственный мир.
  
  - Вы всегда приглашали одних и тех же девушек?
  
  - Всего их было шесть, - ответил он. - Но за один раз - не больше трёх, - добавил он. - Потому что, видите ли, даже в постели следует избегать излишней толчеи. С четырьмя уже даже не очень-то и знаешь, что делать, а с тремя как-то всё можно уладить.
  
  - Что ж, практика - залог мастерства. Как звали ту, что была к вам особенно расположена?
  
  - Её зовут Финка, - ответил он. - Гладкая Финка.
  
  - Финка, - повторил я. - Почему Финка?
  
  - Рудольфина, - со смехом ответил он. - Ну и имечко ей дали, не диво, что она предпочитает, чтобы её звали Финкой.
  
  Милсдарь Цолль, как видно, возвращал себе доброе расположение духа при воспоминаниях о проделках со шлюхами. Что ж, я решил пока его не укорять. Пусть смеётся, лишь бы соображал здраво. Может, оно и к лучшему, что он не погрузился в какой-нибудь беспамятный ступор, вызванный чувством отчаяния и безнадёжности?
  
  - А почему гладкая? - допытывался я.
  
  Он снова рассмеялся.
  
  - Потому что начисто бреет волосы по всему телу, - ответил он. - Ну, кроме головы, разумеется, - тотчас же оговорился он. - Но там, сами знаете где... - Он многозначительно поднял палец. - Она гладкая, как подушечка пальца.
  
  - Ах вот как, - промолвил я. - Странный обычай. Бесстыдный. Хотя, скажу я вам, он был известен ещё в римские времена, когда волосы на теле считались отвратительными, а тех, кто от них не избавлялся, почитали за обыкновенных простаков, варваров и мужланов.
  
  Он бросил на меня тяжелый взгляд, и я тотчас же вспомнил, что он говорил о себе и о том, что для забав в сатира ему даже не приходилось надевать меховую куртку.
  
  - Времена меняются, разумеется, - быстро добавил я. - Мода и обычаи тоже.
  
  - Выбритый мужчина выглядел бы как блудница, приготовленная для утех содомитов, - язвительно заявил Цолль.
  
  Я поднял руку.
  
  - Довольно, господин советник, о нравах и моде. Самое главное, что я уже знаю, чего ожидать на вашем допросе.
  
  Он беспокойно заёрзал.
  
  - Меня будут пытать?
  
  Я покачал головой.
  
  - Я не могу сейчас ответить на этот вопрос, - сказал я. - Я постараюсь не допустить столь несчастливого оборота дел, но ничего не могу вам гарантировать.
  
  Он тяжело вздохнул и сжал руки в кулаки.
  
  - Что мне делать?
  
  - Всё отрицать, - решительно ответил я. - Да, признаться в знакомстве с девицами, признаться в проделках с ними, но ни в коем случае не признаваться в переодевании сатиром.
  
  - А как же наряд, который они нашли в сундуке? - мрачно уточнил он.
  
  - Чёртовы рога, - проворчал я. - Если бы они не были соединены со сбруей, вы бы сказали, что это рога единорога, которыми вы проверяете, не отравлены ли ваши напитки и яства.
  
  - А это правда? - заинтересовался он.
  
  - Что люди его используют - правда. Что он хоть в чём-то помогает - вздор.
  
  - Так что же мне делать?
  
  Я на мгновение задумался.
  
  - Вы скажете, что это часть костюма дьявола, в котором вы должны были выступить в вертепе, готовящемся вашим цехом, а я позабочусь о том, чтобы ваши товарищи в случае чего подтвердили эту информацию.
  
  Он уставился на меня широко раскрытыми глазами.
  
  - В вертепе? - с изумлением спросил он.
  
  - А почему бы и нет? - Я пожал плечами. - В Кобленце каждый год устраивают вертепы, и не с куклами, а с живыми людьми, шествующими по улицам. Есть там и святое семейство, и три короля, и ангелы, и пастухи, но есть также и дьяволы, и царь Ирод.
  
  - Я бы предпочёл играть Святого Иосифа, - нахмурившись, сказал он.
  
  Я наклонился к нему.
  
  - С рогами и копытами? - спросил я.
  
  Он вздрогнул.
  
  - Мне поверят?
  
  - Конечно же, нет, - фыркнул я. - Нам ведь не нужно, чтобы вам кто-то поверил. Речь лишь о том, чтобы затянуть допрос как можно дольше и попытаться не допустить дознания с применением инструментов.
  
  - Попытаться, - с ехидством повторил он моё слово.
  
  Я развёл руками.
  
  - Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вас не пытали, - пообещал я. - Но в случае, если мне это не удастся, просто сцепите зубы и терпите.
  
  - Сцепите зубы, - прорычал он. - Легко вам советовать, ведь не ваше тело будут рвать раскалёнными клещами.
  
  - Люди и не такое выдерживают, - утешил я его. - И вовсе не на пытках. Знаете ли вы, что медики на поле брани отпиливают раненым изувеченные конечности, дабы гниль не заразила всё тело? И солдаты как-то терпеливо сносят подобную операцию, ибо так сильна в них воля к жизни и выживанию. Так что и вы справитесь, если дойдёт до дела.
  
  Он выслушал мою тираду с выражением лица, свидетельствовавшим о полном непонимании приведённых мною аргументов. По опыту я знал, что пытки действительно можно выдержать и не признать вины. Разумеется, до поры до времени. Но в нашем случае именно время было важнее всего. Кроме того, человеку нужно давать надежду. Если он верит в спасение, в освобождение, он способен вынести больше. Поэтому первое, что делали инквизиторы, приступая к допросу, - это убивали в обвиняемом всякую надежду на благополучный исход дела в ближайшем и отдалённом будущем, если тот не признает вины. И рисовали перед ним приятные картины, которые станут явью после того, как он проявит раскаяние. Что ж, если первое было правдой, то второе было, разумеется, лишь эффективной техникой допроса. Хотя, по сути, можно счесть, что отсутствие пыток - тоже вполне приятная перспектива для человека, которого истязают уже много дней. И действительно, обвиняемых, признавших вину, больше не пытали. Да и зачем?
  
  - Если дойдёт до худшего, я также постараюсь, чтобы строго соблюдались процедуры, согласно которым допрашиваемого дозволено подвергать мучениям не дольше часа в день.
  
  - Ну, утешили, - пробурчал он.
  
  Затем он испытующе на меня посмотрел.
  
  - А вы сами придерживаетесь этих процедур?
  
  - Конечно же, нет, - ответил я. - Ибо эта теория лишь усложняет практику допроса. Но в вашем случае я заставлю архидьякона - подчеркиваю: если вообще дойдёт до худшего - соблюдать процедуры до последней буквы.
  
  После этого мы попрощались, ибо добавить было нечего, а я не мог ни особо утешить Цолля, ни обещать ему что-либо наверняка. Я лишь надеялся, что этот сильный, как бык, мужчина выдержит пытки, или, по крайней мере, выдержит их какое-то время. Хотя, скажу я вам, любезные мои, по своему инквизиторскому опыту я знал, что порой несокрушимым духом и железной закалкой щеголяли узники, за которых никто не дал бы и медного гроша, а самые отпетые, самые, казалось бы, твёрдые негодяи начинали горько плакать и отчаиваться, едва им показывали инструменты. Я надеялся, что советник Цолль не принадлежит к этому второму сорту людей, и я также надеялся, что сумею вытащить его из беды. А если дойдёт до худшего, что ж... тогда лучше, чтобы он умер, чем начал давать показания, порочащие других достопочтенных горожан.
  
  
  
  ***
  
  
  
  Посетив Цолля и доложив товарищам о том, что я услышал (Людвиг аж за голову схватился, когда услышал о наряде сатира, а Генрих сплюнул в сторону и мрачно изрёк: "Ну, теперь ему конец"), я решил, что пора хоть немного скрасить этот пока что безрадостный день, и надумал зайти к своей любовнице. Я заблаговременно послал к ней слугу, чтобы она меня ожидала. Моя прелестная, весёлая вдовушка любила порой меня удивлять, так что на сей раз она открыла мне дверь в собольей шубе, доходившей до самых щиколоток. Её лебединая шея тонула в пышном воротнике, а крохотные ладони прятались в широких рукавах. И хотя она походила на карлика, нацепившего на себя наряд великана, надобно признать, что это был карлик, полный изящества и источающий девичье очарование. А поскольку ступни её были босы, я догадался, что под шубой она, вероятнее всего, совершенно нагая. Впрочем, учитывая царившие зной и жару, она, надо полагать, и сама желала поскорее сбросить с себя это одеяние. Однако сперва она завертелась волчком, и шуба вместе с ней описала круг, и лишь затем она ловким движением сбросила наряд на пол, представ в ослепительной белизне своего тела, подобно Афродите, рождённой, однако, не из средиземноморской раковины, а из восточных соболей. Я подхватил её на руки, чтобы отнести в спальню, но она крепко обвила меня руками.
  
  - Нет-нет, здесь! - настойчиво воскликнула она.
  
  - А Каська? - спросил я, подумав о служанке, ибо у меня не было ни малейшего желания, чтобы какая-то кашляющая девка глазела на наши забавы.
  
  - А, она умерла два дня назад, - беззаботно ответила моя любовница. - Вчера её забрали, и мне ещё пришлось платить за перевозку и похороны, наказание Господне...
  
  Она обвила меня ногами, левой рукой сжимала мою шею, а правой поспешно возилась с моей пряжкой.
  
  - И где я теперь найду прислугу? - дышала она мне прямо в ухо. - Ну же, отстёгивайся! - прошипела она, но не мне, а пряжке, с которой не могла совладать.
  
  Я помог ей, и тогда она навалилась на меня и сжала бёдрами ещё сильнее.
  
  - Ну вот, мишка в пещере, - с довольством объявила она и качнула бёдрами.
  
  Я сжал её за ягодицы.
  
  - Медведище, - поправил я её. - И не в пещере, а всего лишь в норке.
  
  Она хихикнула.
  
  - Так шевелись же, медведь, - приказала она. - Только никуда не спеши.
  
  Прежде чем нам снова представился случай для беседы, прошло столько времени, за которое столько всего произошло, что мы оба, полагаю, были более чем довольны случившимся. Мы лежали на полу, потные, уставшие, на расстеленной собольей шубе. Моя любовница с трудом дышала. Наконец она встряхнулась, откинула волосы со лба и, оперевшись на локоть, посмотрела мне прямо в лицо.
  
  - Скажи-ка мне, что за девица с тобой живёт? - спросила она холодным тоном.
  
  Ну вот, пожалуйста. Стало быть, несмотря на то что жители города были поглощены в основном эпидемией и прибытием свиты архидьякона, они всё же нашли достаточно времени, чтобы посплетничать о том, чем занимается ваш покорный и смиренный слуга. А сплетни, надо полагать, были жирными, ибо тон голоса моей спутницы не оставлял и тени сомнения в том, насколько ей по душе присутствие молодой и красивой девушки в стенах Инквизиториума.
  
  - Говорят, она тощая и груди у неё совсем нет, - со злобным пренебрежением добавила моя любовница. - А ты ведь таких не любишь, правда?
  
  - Эта девушка не живёт со мной, - я сделал сильное ударение на двух последних словах. - Она лишь находится под защитой Инквизиции.
  
  - Ага, я уж представляю себе, как ты её защищаешь. Она хоть хороша? Даёт тебе лучше и больше, чем я?
  
  - Помилуй. - Я сложил ладони. - Клянусь, я до неё даже не дотронулся.
  
  Не знаю, поверила ли она мне, но я решил незамедлительно применить мудрые советы Цолля. А поскольку под рукой у меня не было бокала со сладким вином, я просто приник губами к её ушку и прошептал:
  
  - Ты так прекрасна, что только глупец возжелал бы другую!
  
  И вот, пожалуйста: помогло. Это, правда, вынудило меня к скорому участию в дальнейших объятиях на собольей шубе, но зато к теме девушки, живущей в конторе Инквизиции, мы больше не возвращались. Надо признать, всё же неглуп был этот советник Цолль, и методы его мне пригодились.
  
  
  
  

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  
  ЗАВТРАК В ОБЕЗЬЯНЬЕМ ДВОРЦЕ

  
  Я лениво потягивал слабенький сидр, раздумывая, следует ли мне после сытного завтрака приняться за дела или же предаться отдыху, когда в трапезную вошел Шон и воззрился на меня со странной смесью загадочности и веселья на лице.
  
  - Великая милость ждет тебя, мой доблестный Мордимер, - с пафосом возвестил он.
  
  - Подумать только, - отозвался я. - Прямо-таки трепещу от радостного нетерпения.
  
  Мой спутник сунул руку за пазуху, извлек оттуда большой белый запечатанный сургучом конверт, перевязанный алой лентой, и, театрально втянув ноздрями воздух, понюхал его.
  
  - Ландыши, - заключил он с притворным восторгом.
  
  В нашей благословенной Империи пересылка отравленных писем, по правде говоря, была не столь в моде, как в Византии или Персидской державе, однако обычай этот уже успел распространиться и превосходно прижиться в Италии. Я, конечно, не думал, чтобы Касси желал меня отравить, но поскольку инквизиторам надлежит проявлять отвагу, когда нужно, и осмотрительность - когда нужно, конверт я вскрыл с величайшей осторожностью и столь же осторожно, не касаясь бумаги голыми пальцами, развернул послание. Я пробежал глазами его содержание.
  
  - Весьма любезное приглашение на завтрашний завтрак, - сообщил я. - Архидьякон пишет, что будет счастлив познакомиться со мной. - Я поднял глаза на Людвига и улыбнулся ему. - Не правда ли, очаровательно?
  
  - И какая честь, - с той же серьёзностью добавил он. - А я тоже приглашен?
  
  - Нет. Что, впрочем, не мешает тебе считать себя приглашенным от моего имени. Вы оба, и ты, и Генрих, будете меня сопровождать, - решил я.
  
  - Если Касси убьет нас на этом завтраке, то в Вейльбурге больше не останется инквизиторов, - заметил Шон.
  
  Я кивнул, но не собирался менять своего решения, ибо если бы Касси захотел нас убить, он сделал бы это так или иначе. Разумеется, визит сразу трех инквизиторов лишь облегчил бы ему задачу, но, скажем прямо, при том перевесе сил, каким располагал архидьякон, от нападения нас не защищало ничто, кроме высокого статуса нашей службы. И еще старой поговорки: "Когда гибнет инквизитор, черные плащи пускаются в пляс". Ибо Святой Официум славился тем, что всегда мстил за обиды, нанесенные его служителям. И месть эта вершилась не только безжалостно, но и с ужасающей, устрашающей жестокостью. Вероятно, потому-то инквизиторы гибли так редко...
  
  - Он нас не убьет, - сказал я. - Полагаю, он не настолько глуп. Думаю, он хочет с нами познакомиться и понять, чего от нас можно ожидать. И странно, что он решился отправить приглашение так поздно.
  
  - Наверняка предложит тебе кругленькую сумму, чтобы мы не совали нос в его дела, - предположил Людвиг.
  
  Поразмыслив, я кивнул.
  
  - Быть может, - ответил я.
  
  "Все те, кто жаждет подкупить нас, инквизиторов, не осознают, что мы давно уже куплены, - подумал я. - Но не людьми, а Богом Всемогущим. Мы Его слуги и наемники. И плата наша - не праздная жизнь в мире земном, а радостная надежда на вечное бытие в Его свете".
  
  - А быть может, и нет, - добавил я вслух.
  
  В трапезную вошел Генрих и поздоровался с нами. Его взгляд тут же упал на письмо, лежавшее на столешнице.
  
  - Архидьякон Касси, - заключил он, едва взглянув на сургучную печать.
  
  - Именно так, - подтвердил я.
  
  - Могу взглянуть?
  
  Я жестом пригласил его прочесть, а когда он закончил и положил бумагу обратно на стол, я произнес:
  
  - Мне кажется, один из вас меня предаст.
  
  Оба подняли на меня глаза. Шон усмехнулся и потянулся за ломтем хлеба и медом.
  
  - Это буду я? - спросил он.
  
  Я кивнул.
  
  - Но будь предельно осторожен.
  
  Он рассмеялся.
  
  - Буду подавать двусмысленные знаки, вселять робкую надежду, рисовать туманные перспективы того, что, быть может, представится случай... А еще буду выказывать опасения и тревогу, что пособничество епископу и Касси может повредить моему положению инквизитора...
  
  - Весьма разумно. - Я кивнул. - Человек, которого нельзя купить, вызывает гнев или безразличие, но тот, кто кажется слишком легкой добычей, провоцирует беспокойство.
  
  - О, поверь, я не буду легкой добычей, - заверил Людвиг.
  
  - Касси не дурак, - добавил я предостерегающе. - Пусть вас не обманывает, дорогие товарищи, тот факт, что мы так легко его одурачили. Человек, который в Риме, в этом рассаднике лис, змей и гадов, стал архидьяконом, должен иметь кое-что в голове. У него должны быть иные козыри, помимо того, что он сын епископа, отпрыск влиятельной римской семьи и обладает волосами прекрасными, как у девицы.
  
  - Мордимер, право же, не стоит нас стращать, - сказал Шен. - Поверь, мы и так напуганы в достаточной мере.
  
  - Очень хорошо, - похвалил я его, ибо все мы знали, что отвага прекрасна и возвышенна в рыцарских эпосах, но в настоящей жизни ею следует распоряжаться весьма расчетливо. И никогда не путать ее с безрассудством или глупостью. - Впрочем, быть может, наши подозрения и домыслы заходят слишком далеко, - добавил я. - А Касси хочет лишь соблюсти приличия. В конце концов, мы должны сотрудничать в ходе следствия, - закончил я с едкой усмешкой.
  
  - Мы нужны ему, чтобы придать процессу видимость законности? - с сомнением спросил Людвиг.
  
  - Или не нужны, потому что мешаем ему в этом процессе, - бросил Генрих.
  
  - А может, он просто отравит нас за этим завтраком, - заметил Шон. - Подаст яд, что подействует лишь через несколько часов после нашего ухода, а после скажет, будто бедные инквизиторы скончались от кашлюхи.
  
  - Касси знает, какую подготовку мы проходим, - не согласился я с ним. - Если бы мы обнаружили яд в нашей еде или питье и публично его в этом обвинили, это стало бы для него огромным бесчестьем. - Я помолчал и покачал головой. - Он этого не сделает.
  
  Мы, инквизиторы, обучены распознавать яды, и наше умение в этом деле значительно превосходит мастерство искуснейших парфюмеров в определении состава благовоний. А ведь кроме обоняния мы пользуемся еще и вкусом. Но на свете слишком много ядов, и постоянно создаются новые, все более совершенные, чтобы мы могли чувствовать себя в полной безопасности. Особенно общаясь с кем-то вроде архидьякона Касси - ядовитой змеей прямиком из гнусного ватиканского гнезда.
  
  - А что бы мы сделали на месте архидьякона? - спросил Людвиг.
  
  Я покачал головой.
  
  - Я бы не делал ничего. Присмотрелся бы к вам и попытался оценить, что вы за люди и чего от вас можно ожидать.
  
  - Я тоже, - кивнул Генрих. - Но мы - это мы, а черт его знает, что творится в голове у такой ватиканской гадюки!
  
  - А ты, Людвиг? - Я перевел взгляд на Шона.
  
  - Я думаю так же, как и вы. Даже такой человек, как Касси, знает, - наш спутник с силой стукнул костяшками пальцев по столу, - что инквизиторов не убивают безнаказанно. Особенно если ты прибыл из Ватикана.
  
  Затем он помолчал мгновение.
  
  - Что вовсе не означает, будто он не попытается нас убить, когда мы начнем ему сильно мешать, - добавил он. - А подосланные им убийцы представят нашу смерть как несчастный случай...
  
  - ...или пьяную драку, или уличное ограбление, - вставил Хайдер.
  
  Я на миг задумался.
  
  - В таком случае постарайтесь ограничить выходы из Инквизиториума лишь самыми неотложными служебными делами, - распорядился я. - Всегда надевайте официальное облачение инквизиторов и нигде не слоняйтесь в одиночку.
  
  - Мы же сваримся, - буркнул Генрих, подумав о наших плотных куртках и плащах.
  
  - Однако стоит потерпеть, - вздохнул Людвиг. - Пусть бы уже все это наконец кончилось.
  
  Я знал, что в этих словах крылась мечта не столько о конце жары, сколько о возвращении нашего начальства. В этой тоске не было ничего для меня обидного, ибо я и сам понимал, что являюсь всего лишь пешкой, которая, к собственному изумлению, в мгновение ока была перенесена со спокойного поля шахматной доски на восьмую горизонталь. И теперь все вражеские фигуры думали лишь о том, как ее сбить.
  
  - Люди как будто уже попривыкли, - заметил Хайдер. - И к зною, и к кашлюхе. Боятся, но... - Он пожал плечами. - Словно бы близкая смерть стала обыденностью, которая вызывает не гнев или страх, а смирение. Кто-то подрался, кто-то напился, а кто-то умер... Так, день как день...
  
  - И то хорошо, - ответил я.
  
  - Это обманчивое спокойствие, - не согласился Людвиг. - Нам удалось убедить Шпайхеля произнести его эпохальную проповедь, удалось поговорить и с другими проповедниками, чтобы они призывали людей к стойкости и уважению к ближним... Все это так... Но так же верно и то, что все может рухнуть в один миг.
  
  В трапезную скользнула Кинга и хотела было прошмыгнуть вдоль стены, но я обернулся в ее сторону.
  
  - Не стесняйся нас. Что тебе нужно? - спросил я.
  
  - Я не хотела мешать, - тихо объяснила она. - Пришла лишь за хлебом и медом, потому что малыш просил...
  
  - А как этого мальца вообще зовут? - поинтересовался Генрих.
  
  - Кристиан, - ответила Кинга.
  
  - Доброе имя, - похвалил мой спутник. - Истинно христианское.
  
  - Ступай к Хельции, пусть даст тебе все, что нужно, - сказал я.
  
  - Благодарю, господин инквизитор. - Она сделала книксен и скользнула в сторону кухни.
  
  - Что это она сегодня такая тихая да смирная? - удивился Людвиг.
  
  - Да разве за женщинами угонишься? - буркнул Генрих. - Отчего она сегодня такая, а не иная, а завтра - снова совершенно другая? Не нашего ума это дело. - Он покачал головой.
  
  - Что ни говори, а Кинга красавица, - проговорил Шон очень тихо, чтобы его случайно не услышали на кухне. - Будущему мужу с ней ох как повезет.
  
  - О да, - широко ухмыльнулся Генрих. - Жениться-то я бы на ней не стал, а вот несколько брачных ночей, а то и медовый месяц провел бы, и даю вам слово, - он высоко воздел палец, - в этот месяц я бы из постели почти не вылезал.
  
  Мы с Людвигом оба улыбнулись этому признанию, потому что для Хайдера оно прозвучало почти сентиментально-любовно.
  
  - А Мордимеру все равно была бы не до Кинги, ведь он встречается с той молоденькой, премиленькой вдовушкой, - заметил Людвиг.
  
  - Друг мой, - молвил я, - то, что зубр завтракает из одной кормушки, еще не значит, что у него нет охоты отведать обед на соседнем лугу.
  
  - Видал я, видал твою куколку, - с одобрением отозвался Генрих. - Скажу я вам, на таком сеновале и я бы с величайшим удовольствием повалялся.
  
  - Говорят, девица прямо-таки горит желанием принести Мордимеру клятвы перед алтарем. - Людвиг насмешливо взглянул на меня.
  
  Я пожал плечами.
  
  - Не знаю, откуда берутся эти захватывающие сведения, но, уверяю вас, женитьба мне не по уму, - сказал я. - Да и подумайте сами: какой жеребец, вместо того чтобы радостно резвиться на свободе, даст привязать себя к одному дереву, где его ждет унылое будущее? Кому это нужно? Жена - это хорошо, согласен, но только когда она чужая и сговорчивая...
  
  Инквизиторы могли вступать в брак, если изъявляли такое желание, но в таком случае им редко удавалось занимать высокие или ответственные посты в Святом Официуме. Наше начальство полагало, и, вероятно, справедливо, что полное посвящение себя профессии и ее требованиям является тем качеством служителя, которое гарантирует, что в час испытания он без колебаний рискнет жизнью во имя защиты святой веры. Кроме того, семья ведь могла стать слабостью, уязвимым местом, легкой мишенью и поводом для шантажа, дабы совратить слугу Божьего на путь предательства и неправедности. Инквизиторы должны были быть выкованы из стали и гранита, и страшиться им следовало не за себя и не за других людей, а за судьбу нашей святой религии, ради которой они должны были без колебаний жертвовать всеми земными благами, включая собственную жизнь. Многие служители Святого Официума пытались совмещать огонь и воду, имея постоянных любовниц и даже детей, но не вступая в освященный таинством брак. Разумеется, такое поведение тоже допускалось, но был бы очень наивен тот, кто полагал, будто об этом не было известно и из этого не делалось выводов. А вообще, самым предпочтительным считалось, когда инквизиторы - так же, как мы - размещались в своей штаб-квартире. В нашем распоряжении ведь был большой каменный дом, каждый из нас жил в удобной, тщательно обставленной комнате, мы пользовались услугами хозяйки, заботившейся о приготовлении пищи, нанимали прислугу для поддержания порядка. У нас также была своя библиотека, доступ к важным документам, и, что немаловажно, стоило лишь спуститься по лестнице в подвалы, чтобы оказаться в тщательно оборудованной комнате для допросов, рядом с которой располагались камеры для заключенных. Наш настоятель велел тщательно звукоизолировать эти помещения, чтобы вопли допрашиваемых не мешали инквизиторам, находящимся наверху и занятым другими делами.
  
  - Шашни с чужой женой могут быть чреваты неприятностями, если муж слишком ревнив, - заметил Генрих.
  
  - О, не всегда так бывает, - махнул рукой Людвиг. - Был у меня когда-то приятель, к жене которого я захаживал, когда он отправлялся развлечься с любовницей. - Он засмеялся. - Так что, когда все обо всем знали, то и обид никаких не было. И лишь утром мы вчетвером встречались за завтраком, чтобы подкрепить подорванные за ночь силы.
  
  - Кроме того, чужая жена не хочет, чтобы ты на ней женился, а девицы и вдовы только и ждут, как бы нас, бедняжек, одурманить и завлечь в сети, - заключил я.
  
  - О, это правда, это правда, - мрачно согласился Генрих, и, кажется, по тону его голоса я понял, что в его жизни был опыт, пробудивший эту мрачность.
  
  - Ах, Мордимер. - Шон обернулся ко мне. - Скажи: сколько лет твоей подружке?
  
  - Девятнадцать, - ответил я.
  
  - Прекрасный возраст! - Генрих даже в ладоши всплеснул. - И подумать только, уже успела овдоветь после богатого, старого мужа. Великое счастье - так весело начать жизнь!
  
  - А отчего умер этот старик? - спросил Людвиг.
  
  Я широко улыбнулся.
  
  - Наверное, забавнее всего было бы, если бы я вам рассказал, что он так усердствовал на ней, что сердце его разорвалось от натуги, - сказал я. - Но правда куда прозаичнее. Он был знатным обжорой, и однажды ел так жадно и поспешно, что подавился костью насмерть. Вот и вся история.
  
  Моя любовница рассказывала мне об этом происшествии одним вечером, когда мы осушили уже две бутылки вина, и так при этом смеялась, что даже свалилась с кровати.
  
  "Знаю, мне не должно быть смешно", - говорила она потом с печальной миной, сокрушенным голосом, но этому сожалению противоречил взгляд, искрящийся весельем. "Что поделать, если он так потешно выглядел? Весь красный, с вытаращенными глазами, сперва хрипел, а потом закрутился волчком, словно бы в каком-то странном танце..." - она не договорила, потому что снова начала смеяться так, что расплакалась и утирала лицо платком, смеясь и плача одновременно.
  
  - Вот вам наглядный пример того, сколь великим грехом является невоздержанность, - с величайшей серьезностью изрек Людвиг и значительно поднял руку. - Ибо если бы тот муж вкушал скромные яства и делал это как подобает цивилизованному человеку, то по сей день наслаждался бы прелестями молодой женушки и состоянием. А что в итоге? Гниет в нескольких футах под землей, а женушка охотно раздвигает ноги перед другим.
  
  Я кивнул.
  
  - Но поскольку я от этого происшествия немало выиграл, то, прости, в данном случае буду решительным сторонником невоздержанности, - сказал я.
  
  - Согласен с Мордимером! - воскликнул Хайдер.
  
  - Что для одного несчастье, легко может обернуться счастливым поворотом фортуны для другого, - нравоучительно заметил Людвиг.
  
  Еще некоторое время мы так беседовали, после чего разошлись по своим делам, а их, к сожалению, каждый день накапливалось немало. И хотя это была не типичная инквизиторская работа, мы все же должны были выполнять ее на благо как Святого Официума, так и города. Ибо так уж повелось, что чрезвычайные ситуации вынуждают людей к чрезвычайным действиям. И теперь в Вейльбурге инквизиторы, вместо того чтобы заниматься преследованием еретиков, ведьм и чернокнижников, а также расследованием демонических заговоров, прежде всего заботились о том, чтобы в городе не вспыхнул бунт. Хотя, разумеется, как я уже упоминал ранее, мы также пристально следили, кто и как ведет себя в это трудное время. Ибо уже скоро все будет сочтено, а счета - предъявлены. И я знал, что некоторым платить по ним будет очень нелегко.
  
  
  
  ***
  
  
  
  Обезьяний Дворец, занятый архидьяконом, располагался неподалеку от южных стен, в окружении прекрасного сада, откуда открывался вид на излучину реки. Столь дивное имя Обезьяний Дворец носил потому, что много лет назад он принадлежал богатейшему флорентийскому купцу, который устроил в парке зверинец, завезя из Азии и Африки различные виды обезьян. Говорят, на этих животных охотно смотрели, да и они сами вполне привыкли к людям. Однако в один прекрасный день флорентийский купец сошел с ума, объявил всех своих обезьян демонами и велел сжечь их на нескольких огромных кострах. По случаю этого обезьяньего аутодафе ему удалось пустить с дымом почти весь дворцовый сад, а также конюшни и каретный сарай. Его арестовали по приказу Святого Официума и после короткого суда, на котором он признался в сговоре с демонами и желании поглумиться над нашей святой верой, сожгли. Можно сказать, что он разделил судьбу своего зверинца, хотя у него, по крайней мере, был суд, и он знал, за что умирает, а бедные зверушки погибли не только безвинно, но и не ведая, за что им приходится страдать. Такова была история Обезьяньего Дворца, который теперь теоретически принадлежал банкирскому роду Граффов, а практически, о чем не знал никто, кроме посвященных, являлся собственностью Святого Официума. Можно счесть забавным, что ненавидящий нас архидьякон Касси де-факто снимал дворец именно у нас, тем самым пополняя нашу казну. Следует также признать, что это плохо говорило о разведке епископа, раз уж он разместил сына именно здесь.
  
  Стражники у железных ворот, по-видимому, были извещены о нашем прибытии, ибо без единого слова, без лишних вопросов отворили перед нами могучие кованые створки.
  
  - Это только мне кажется, что сочетание красных штанов с желтой блузой и зеленой шляпой выглядит... занятно? - спросил Людвиг, внимательно разглядывая суетящихся у ворот придворных.
  
  - Пикинерам тоже нелегко приходится, - заметил Генрих.
  
  Что ж, пикинеры архидьякона выглядели не так уж и плохо. Они носили желтые сапоги с голенищами до колен, к ним - обтягивающие красные штаны и блузы с рукавами-буфами, украшенные тонкими бело-красными вертикальными полосами. На головах у них были красные колпаки с белыми отворотами и белыми кистями. Насколько нам было известно, архидьякон сам придумывал эти наряды, зарисовывал их с помощью своего придворного художника и представлял портным для исполнения. Человек, как видно, многих талантов.
  
  - Даже красиво, - молвил я.
  
  Мы ступили на усыпанную желтым гравием аллею, вдоль которой стояли искусно и старательно подстриженные фигуры из живой изгороди, а также мраморные статуи, изображавшие греческих героев. Я узнал облаченного в львиную шкуру Геракла с палицей, перекинутой через плечо, закованного с ног до головы в доспехи Ахилла с мечом в руке и хитроумного Одиссея, смотрящего куда-то вдаль и натягивающего лук.
  
  - Напоминать народу Божьему, что он некогда пребывал в пучине и тьме язычества, неуместно, - произнес Генрих порицающим тоном. - История мира начинается с рождения Иисуса, а все, что было до того, должно быть из нашей памяти вычеркнуто.
  
  - Немного жаль было бы Аристотеля и Платона, - заметил я. - Не говоря уже об Архимеде, - добавил я.
  
  Генрих возмущенно фыркнул.
  
  - Ты же знаешь, что я не об этом, - ответил он. - Но скажи: к чему чтить этих греческих героев, служивших древним дьяволам? - хмыкнул он. - Мало у нас своих собственных героев?
  
  Хайдер не был одинок в подобных суждениях. Внутри Церкви на протяжении веков, пожалуй, с самого зарождения христианства, раздавались голоса, призывающие поступить с памятью о языческих традициях так же, как римляне поступили с Карфагеном: разрушить, распахать и посыпать солью. Но как-то это никогда не удавалось, хотя бывали годы и места, когда с памятниками античности обходились весьма сурово.
  
  Мы вошли во дворцовый двор, в самом центре которого почетное место занимал большой мраморный фонтан, изображавший стоявшего на постаменте Аполлона в окружении сидящих Муз. Аполлон спокойно и с задумчивым выражением лица играл на лире, тогда как Музы по неведомой причине отворачивались от него, а из их протянутых рук струйки воды били в чашу фонтана. Выглядело это так, будто девицы открыли для себя новый и столь увлекательный способ времяпрепровождения, что им было совершенно наплевать на своего бога и его музыкальные экзерсисы.
  
  Прямо перед широкой лестницей, ведущей к дверям дворца, нас приветствовал богато одетый придворный. Я узнал в нем одного из знатных компаньонов Касси. Мужчина учтивым жестом снял шляпу, и, видя это, я и мои спутники сделали то же самое.
  
  - Да будет прославлен Иисус Христос, - приветствовал он нас торжественным тоном.
  
  - Во веки веков, аминь, - столь же торжественно ответил я.
  
  Голова спутника архидьякона напоминала полную луну, водруженную на человеческие плечи. Вот только вместо сияния у нее на макушке был линялый хохолок в форме тонзуры. Выглядел этот придворный забавно и даже гротескно, но, судя по донесениям Святого Официума, он был отменным фехтовальщиком. А поскольку в Италии любили поединки с мечом в одной руке и кинжалом в другой, то, должно быть, это был еще и человек весьма отважный.
  
  - Меня зовут граф Джованни Скальца, и от имени отца архидьякона я хотел бы сердечно приветствовать вас, господа инквизиторы. Мы премного благодарны, что вы соизволили принять приглашение, - произнес он. - Прошу, следуйте за мной.
  
  - Не нравится мне эта учтивость, - прошептал Людвиг тихонько, почти не шевеля губами.
  
  Правда, учтивость, проявляемая врагом, всегда тревожит, особенно когда прекрасно знаешь, что проистекает она не из рыцарского благородства, а лишь из коварного умысла. Но заметьте также, мои любезные, что нет более честного подхода к переговорам, чем тот, когда оба переговорщика пытаются обмануть друг друга и оба прекрасно осведомлены о намерениях противника.
  
  - А оттого, что сам господин граф встречал нас на пороге, я прямо-таки зарделся от умиления, - так же тихо, как до этого Людвиг, на сей раз отозвался Генрих.
  
  Мы могли насмехаться или шутить, но я был уверен, что мои спутники, как и я, внимательно и тщательно наблюдают за всем вокруг. Не то чтобы у меня были какие-либо иллюзии, будто это нам чем-то поможет, если дойдет до худшего. Герой, побеждающий толпы противников, - это выдумка рыцарских романов. В действительности у легковооруженного человека нет никаких шансов в схватке с ордой врагов. Если он будет сражаться в чистом поле, его окружат и изрубят. Если зажмется в угол, на него накинут сеть или придавят мебелью. Если бросится бежать, его застрелят из лука, арбалета, закидают ножами или спустят собак. Даже кажущийся бессмертным Ахилл перестал кичиться своей неуязвимостью, когда получил удар в пятку.
  
  Разумеется, если дойдет до драки, мы не отдадим свои шкуры даром, но никто из нас не рассчитывал сохранить жизнь, если враг очень захочет ее у нас отнять. Поэтому единственное, на что мы могли надеяться, - это на благоразумие Касси. И пусть он был сыном епископа и ватиканским архидьяконом, но, видите ли, мои любезные: Инквизиция просуществовала полторы тысячи лет не потому, что мы легко прощаем, когда убивают наших товарищей. Крот, птица и рыба - символы Святого Официума, что означает: от карающей длани инквизиторов не укрыться ни под землей, ни в воздухе, ни под водой. Святая Инквизиция настигнет своих обидчиков хоть на краю света и постарается не просто предать их смерти, но и сделать жестокость этой самой смерти общеизвестным, устрашающим примером. Вот так мы и утешали себя, идя на завтрак к архидьякону.
  
  
  
  ***
  
  
  
  Если вы вообразили себе, милые мои, что завтрак у Касси будет напоминать римский пир, где вино будет литься рекой, а прекрасные невольницы - подавать нам яства на своих обнаженных грудях, то ничего из этого не было. Прислуживали исключительно мужчины, одетые с ног до головы в черное и вышколенные так, чтобы передвигаться почти бесшумно, но всегда оказываться рядом, когда в них возникала нужда. Завтрак подали вкусный и обильный, но не было на нем ни паштета из соловьиных язычков, ни жемчужин, растворенных в вине. Нравы, царившие при дворе Касси, уж точно нельзя было бы раскритиковать словами Сенеки: vomunt ut edant, edunt ut vomant. Сам Касси оказался хозяином гостеприимным и учтивым, охотно занимавшим нас за трапезой легкой, ни к чему не обязывающей беседой. Затем архидьякон представил нам выданные в Ватикане документы и попросил о сотрудничестве, целью которого, как он выразился, было "преследование колдунов, ведьм и демонологов и отправка их в преисподнюю, где им и место". Я же, в свою очередь, с величайшей учтивостью проинформировал Касси, что Святая Канцелярия не признает такого рода бумаг, и если бы я каким-либо образом вздумал их уважить, то поступил бы вопреки закону. Кроме того, я заверил Касси, что являюсь всего лишь рядовым инквизитором, почти не имеющим никаких прерогатив и абсолютно никаких полномочий от начальства, а в связи с этим сердечно советую ему дождаться, пока в Вейльбург вернутся мои вышестоящие, и уж если они дадут согласие, то не найдется человека, более склонного к помощи, чем я. Архидьякон с прискорбием заметил, что, к несчастью, город находится в блокаде, и он не может ждать со следствием полгода, или год, или даже дольше, пока эту блокаду снимут.
  
  Разумеется, все это было лишь пустыми разговорами. Никто даже в самых смелых предположениях не ожидал, что закрытие города может продлиться многие месяцы. Это был лишь вопрос времени, когда Святая Канцелярия восстановит порядок на этих землях и прогонит солдат князя-епископа. Но Касси ведь прекрасно об этом знал, и я все равно был удивлен, что он потратил впустую несколько дней, вместо того чтобы немедленно по прибытии начать как можно более широкое расследование. В конце концов, это ему было дорого время, ибо если горожане выдержат первую атаку, то с каждым днем будут становиться все смелее и с каждым днем со все большей надеждой будут ожидать помощи извне.
  
  Архидьякон любезно предложил прислать своих людей в резиденцию Инквизиции, чтобы они поселились с нами и помогли нам в работе, а я столь же вежливо отказал, сказав, что, к сожалению, лишь лицензированные инквизиторы могут находиться на территории Святой Канцелярии. Сама мысль о том, что мы могли бы впустить тварей Касси на территорию Инквизиториума, была настолько нелепой, что я должен был бы сойти с ума, чтобы согласиться на подобное решение. Подозреваю также, что по возвращении нашего начальства я мог бы оказаться либо на улице, либо, в лучшем случае, в каком-нибудь отдаленном уголке Европы, куда ссылали самых скомпрометировавших себя инквизиторов, над которыми сжалились настолько, чтобы не изгонять их из профессии окончательно.
  
  В конце встречи каждый из нас получил от архидьякона золотой кулон в форме сломанного креста, в центре которого кроваво поблескивал довольно крупный рубин. Вдобавок кулоны эти висели на тоже золотых цепочках, звенья которых были столь толстыми, что их можно было назвать скорее цепями. Это был поистине достойный подарок, и притом такой, от которого не пристало отказываться. Впрочем, открою вам, мои любезные, что если бы Касси дал каждому из нас по горсти золотых динаров, я бы и их принял. Ибо почему бы мне не взять от него подарки или деньги, если ни подарки, ни деньги никоим образом не повлияли бы ни на одно мое решение? Он мог бы предложить мне удельное княжество, а я все равно сделал бы лишь то, за что мне не пришлось бы стыдиться на самом строгом Божьем Суде.
  
  - Вы заметили, что у Касси было заготовлено три кулона, по одному для каждого из нас? - спросил я, когда мы уже покинули Обезьяний Дворец.
  
  - Трудно не заметить, раз уж мы их приняли, - пробормотал Генрих.
  
  Но Людвиг был более догадлив.
  
  - А ведь приглашал он только тебя, - молвил он.
  
  - Вот именно, - согласился я. - Значит, он все-таки предвидел, что я приду не один. Эти подарки должны показать нам, во-первых, и это очевидно, что он может себе позволить значительно обогатить нашу жизнь, а во-вторых, это мягкое предостережение, что архидьякон предвидит наши действия.
  
  - Не знаю, как он может предвидеть наши действия, если мы и сами не знаем, что будем делать, - рассмеялся Хайдер.
  
  - Именно. - Я поднял руку. - В некотором роде даже выгодно, что у нас действительно нет никаких определенных планов, а мы будем приспосабливаться к ситуации.
  
  - А что еще нам, впрочем, остается? - пожал плечами Людвиг. - Будь у нас хотя бы десяток добрых солдат, мы могли бы прогнать Касси. - Он снова пожал плечами. - Если бы мы, конечно, вообще захотели так поступить.
  
  - Вы заметили что-нибудь, что могло бы нам пригодиться, в случае если дойдет до какого-нибудь... происшествия? - спросил я.
  
  Хайдер кивнул.
  
  - Рядом с конюшней стоит навес, под которым сложено сено, - сказал он. - Бьюсь об заклад, если поджечь там сено, то все вспыхнет так же хорошо и быстро, как просмоленный факел.
  
  - Пожар перекинется на конюшню и вызовет панику, - добавил Людвиг.
  
  - И я это заметил, - признался я. А потом кивнул. - Дай бог, чтобы это знание нам никогда и ни для чего не пригодилось, - произнес я.
  
  
  
  

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
  
  ДОПРОС АРНОЛЬДА ЦОЛЛЯ

  
  Допрос мастера Цолля было решено проводить не в подвалах ратуши, а в одном из залов на первом этаже. Касси дозволил присутствовать на нем не только инквизитору в лице вашего покорного слуги (как мы и условились ранее), но и представителям городского Совета. Почтить нас своим присутствием соизволил сам бургомистр, чем недвусмысленно давал понять, сколь велико для него значение этого дела. Хотя, на мой взгляд, он просто хотел показать, что нисколько не боится показаний Цолля. Впрочем, если мастер цеха мясников начнет обвинять других членов магистрата, Виттбаху это уже ничем не поможет, вне зависимости от того, присутствовал он при даче этих показаний или нет.
  
  Мы все расселись за длинным столом. В центре восседал Касси, по правую и левую руку от него - двое его спутников (одним из них был уже знакомый нам граф Скальца, а вторым - угрюмый монах с бледным лицом и выдающимся носом), а уж за ними, поодаль, расположились мы с бургомистром. За столиком сбоку заняли места двое секретарей: приведенный мною Виттлер и канцелярист Касси, молодой, одетый во все черное мужчина, которого я прежде не видел. Для Цолля стула не приготовили, так что давать показания ему предстояло стоя. Разумеется, само решение проводить допрос в зале ратуши свидетельствовало об одном: пока что архидьякон не намеревался прибегать к дознанию с пристрастием, сиречь к пыткам. Ибо для этого потребовалось бы либо подготовить зал особым образом, либо перенести действо в подвалы, где имелись все необходимые приспособления и инструменты. Разумеется, ни то, ни другое не составило бы проблемы, но на случай, если бы нашлись желающие немедля перейти к пыткам, у меня в запасе был еще один сюрприз.
  
  Стражники ввели Цолля, мрачного, точно грозовая туча (впрочем, трудно было ожидать от него радости в подобной ситуации), и велели ему остановиться в десяти шагах от судейского стола. Руки и ноги члена магистрата были закованы в цепи, а вся его одежда состояла из длинной, грязной, доходящей до икр рубахи. Это был еще один способ унизить такого человека, как Цолль, - богатого и влиятельного, - с самого начала показать ему, что он - ничтожество.
  
  - Я требую расковать мастера Цолля и позволить ему сидеть в присутствии суда, - твердо заявил я. - Это не какой-нибудь городской головорез, а член магистрата и глава цеха, против которого еще даже не представлены доказательства.
  
  - Отклонено, - без колебаний отрезал Касси. - Вскоре будет неопровержимо доказано, что обвинения носят тягчайший характер и касаются поистине дьявольских, еретических козней.
  
  Разумеется, я ожидал подобной реакции, а потому лишь удостоверился, что оба секретаря протоколируют все, что здесь говорится.
  
  Затем началось долгое и нудное зачитывание обвинительного акта бледным монахом, который так невыносимо и пафосно модулировал голосом, что слушать его было сущим мучением. А поскольку он еще и ставил ударения в словах, казалось, совершенно случайным образом, следить за его пространными рассуждениями было настоящей пыткой. Единственным утешением для меня стало то, что подозрения - и мои, и Цолля - подтвердились: против члена магистрата свидетельствовали продажные женщины, и в первую очередь та, что звалась Гладкой Финкой, а в протоколах значилась как Рудольфина Вайсс. Наконец, под занавес этого спектакля, в зал вошли слуги, несшие весь "сатировский" реквизит Цолля. Один из них с грохотом швырнул на пол между нами и обвиняемым сапоги в форме копыт и рога, прикрепленные к сбруе.
  
  - И что ты скажешь на это, гнусный и мерзкий еретик? - прорычал монах.
  
  - С вашего позволения, - произнес я, поднимая руку. - Вина обвиняемого не только не доказана, но даже не представляется вероятной. Называть его еретиком в данный момент не только неуместно, но и оскорбительно.
  
  Касси кивнул.
  
  - Согласен, - сказал он. - Будем обращаться к обвиняемому так, как подобает его сану. То есть: "мастер Цолль" или "господин член магистрата". - Архидьякон устремил на меня свой ясный, светлый взор. - Так будет правильно, мастер Маддердин?
  
  - Превосходно, - ответил я.
  
  Цолль, как я ему и велел, решительно отверг все обвинения, свалив вину на не заслуживающих доверия потаскух, которые якобы хотели ему отомстить за то, что он не пользовался их услугами чаще и не платил больше.
  
  - А кроме того, этим шлюхам, как и любому в этом городе, известно, - произнес он в конце своим гулким, басовитым голосом, глядя исподлобья, - что я владею немалым состоянием. Вот и захотели они отщипнуть от него кусок в обмен на гнусную ложь и клевету, коими меня осыпают.
  
  Как только Цолль закончил, я, не дожидаясь, пока кто-либо другой успеет заговорить, заявил:
  
  - Я ходатайствую о признании объяснений члена магистрата Цолля полностью заслуживающими доверия и о его немедленном освобождении из-под стражи. Нет никаких причин и оснований для его дальнейшего содержания под арестом, а абсурдные и гротескные показания нескольких обозленных на него потаскух, простите, господа, даже не заслуживают серьезного рассмотрения.
  
  Разумеется, мое предложение отклонили, чего я, впрочем, и ожидал. Архидьякон смерил взглядом члена магистрата, затем обвел взором всех нас и, наконец, уставился в потолок, словно ища вдохновения в балках или кирпичах.
  
  - Дадим ли мы обвиняемому время, чтобы он обдумал свои показания и решился сойти с извилистой тропы лжи на ровную и прямую стезю правды? - спросил он наконец с пафосом.
  
  - С вашего позволения, у него было достаточно времени на исправление, - ледяным тоном ответил граф Скальца. - Посему я ходатайствую о начале допроса с пристрастием.
  
  Архидьякон вздохнул.
  
  - У меня нет иного выбора, кроме как поставить вопрос на голосование. Граф Скальца? - он посмотрел налево. - Я так понимаю, граф, вы поддерживаете собственное предложение?
  
  - Время начинать пытки, раз уж разумом и добротой мы ничего не можем добиться, - отозвался Скальца.
  
  - Брат Амадео? - на сей раз Касси взглянул на своего спутника справа.
  
  - Видит Бог, у нас нет иного выхода. - Монах развел руки в жесте притворного сожаления.
  
  - Мастер Маддердин?
  
  - Я возражаю против начала допроса с пристрастием, поскольку представленные доказательства совершенно неубедительны, а обвиняемый ясно и разумно объяснился по поводу предъявленных ему обвинений. Прошу занести мое возражение в протокол.
  
  - Разумеется, мастер Маддердин, - согласился Касси. - Я сам воздержусь от голосования, что, однако, не меняет сути дела: вы остались в меньшинстве. Посему я объявляю часовой перерыв для проведения необходимых приготовлений и вызова палача.
  
  Вот тут-то и настало время для моего сюрприза.
  
  - И именно в этом я вижу проблему, ваше преподобие, - мягко произнес я. - С прискорбием спешу сообщить, что наш палач скончался, а нового вызвать не удалось, да и если бы удалось, он не смог бы попасть в город из-за объявленного карантина.
  
  Касси задержал на мне взгляд, затем пожал плечами.
  
  - Весьма печальная новость, - констатировал он и перекрестился. - Вознесем же краткую молитву за душу этого несчастного.
  
  Он сложил ладони, прикрыл глаза, и губы его зашевелились в безмолвной молитве. Я не обладаю столь же блестящей способностью читать по губам, как некоторые из моих соратников, но все же смог разобрать, что архидьякон не притворялся. Он действительно погрузился в благочестивое моление о милости для души усопшего. Все спутники архидьякона последовали его примеру и вышли из молитвенной позы не раньше, чем он произнес: "Аминь". Затем он обратился ко мне.
  
  - К счастью, мы должным образом подготовились и привели своего палача, - заявил он. - Я велю послать за ним.
  
  Тут я вступал на скользкую почву, ибо то, что я собирался сказать, было правдой, но правдой, которую относительно легко можно было обойти, или, по крайней мере, попытаться обойти.
  
  - Прошу прощения, но невозможно, чтобы допрос вел палач, не имеющий лицензии Святого Официума, - вежливо, но решительно возразил я. - Хотел бы я предостеречь ваше преподобие, что в таком случае любые показания, приговор и его последствия будут не только недействительны в силу самого закона, но и могут стать поводом для исков о возмещении ущерба. Инквизиториум строго следит за соблюдением процедур, - добавил я.
  
  - Мечом Господним, что этот человек себе... - начал было граф, но Касси утихомирил его, подняв руку. Хорошо же он выдрессировал своих подчиненных: тот немедленно умолк на полуслове.
  
  - Справедливое замечание, мастер инквизитор, - спокойно произнес он. - И я весьма вам за него благодарен, ибо мы желаем, чтобы все велось в соответствии с процедурами, а показания и приговор не могли быть никоим образом оспорены.
  
  - Именно с этой целью я и осмелился уведомить ваше преподобие о своих сомнениях, - констатировал я.
  
  - То есть? - Касси развел руками. - Вам, должно быть, придется оказать эту честь допрашиваемому и лично заняться его делом?
  
  - Увы, нет, ваше преподобие, - произнес я с глубокой скорбью в голосе. - Я нахожусь здесь в качестве наблюдателя от Святого Официума, а потому не могу собственноручно допрашивать обвиняемого, ибо это дало бы повод для аннулирования всего разбирательства, от начала и до конца.
  
  - Понимаю, - после недолгого молчания сказал Касси. - Однако, как я полагаю, подобный статус не распространяется на остальных инквизиторов?
  
  - Ваше преподобие совершенно правы, - признал я, склонив голову.
  
  - Хорошо, в таком случае сделаем перерыв, - решил он. - А за это время мы приведем одного из ваших соратников, мастер Маддердин, дабы он соизволил оказать эту честь обвиняемому и провести допрос.
  
  - Превосходная мысль, - с искренним убеждением заявил я. - Буду с нетерпением ждать известий о возобновлении допроса.
  
  Касси, по-видимому, не знал, что любой лицензированный палач может быть приведен к присяге Инквизицией, а значит, если в его рядах имелся таковой, он мог бы попытаться заставить меня привести этого человека к присяге в качестве временного служителя Святого Официума. Но он либо не знал этой процедуры, либо счел, что ее применение нисколько не ускорит процесс. Ибо было очевидно, что я бы ему отказал. Так что, возможно, такое решение со стороны архидьякона было продиктовано не неведением, а предвидением моих гипотетических шагов? Он просто решил, что, заставив одного из инквизиторов исполнить роль палача, он обойдет дополнительное препятствие. Что ж, в одном я был уверен: мы еще применим кое-какие юридические уловки, которые позволят нам выиграть время.
  
  
  
  ***
  
  
  
  И с этой, в общем-то, приятной мыслью я распрощался со всеми, покинул зал суда и вышел из ратуши. Я направился к дому моей очаровательной вдовушки, которая, как всегда, была весела и резва, словно игривая козочка. Там я и уснул (разумеется, не сразу и не без предварительных приключений), не тревожась ни об архидьяконе Касси, ни о допросе. Спал я спокойно, ибо знал, что ни одного из моих соратников-инквизиторов не окажется ни в обители Святого Официума, ни в любом другом месте, где их могли бы найти посланники архидьякона. А мог ли архидьякон обмануть меня и провести допрос за моей спиной? Разумеется, мог. Однако, как я уже говорил, показания, полученные таким путем, было бы легко оспорить, тем более что, когда обстановка успокоилась бы и мир вернулся на круги своя, вся мощь Святого Официума встала бы на защиту обвиняемого Цолля. А это, в свою очередь, весьма затруднило бы епископу достижение выгодных для него решений по многим другим, занимавшим его делам. Я был уверен, что посланник Его Высокопреосвященства, полагая, что времени у него предостаточно, будет пытаться заманить меня в ловушку, дабы я, как представитель Инквизиции, узаконил беззаконные процессы, им затеянные. И проблема заключалась в том, что, если я хотел хоть как-то контролировать ход допросов, мне приходилось мириться с той реальностью, в которую меня поставили. Ибо можно, конечно, вообразить, что я бы гордо отказался от какого-либо участия в процессуальных авантюрах епископа и архидьякона. Но тогда бы они быстро повели дела именно в том направлении, в каком им было угодно. Разумеется, результаты их действий впоследствии были бы оспорены и стали бы предметом судебных тяжб, но здесь и сейчас городу и его магистрату был бы нанесен огромный и вполне реальный ущерб. Цель моего участия в процессе была лишь одна: затянуть все события настолько, чтобы с города сняли блокаду, а инквизиторы явились сюда в такой силе и с таким официальным весом, что епископу и его людям пришлось бы собрать свои манатки.
  
  В тот день, однако, я лишь недолго размышлял о делах города Вейльбурга и его (а в сущности, нашей) войны с архидьяконом, ибо вместо мыслей о ратных подвигах, будь то в духе Аякса или Одиссея, меня всецело поглотили схватки под покровительством Амура, которые, к счастью, хоть и были утомительны, но все же куда приятнее и безопаснее, чем война под крылами Ареса. Хотя в один момент стало несколько небезопасно, когда моя любовница, вспотевшая и запыхавшаяся после любовной борьбы, прижалась ко мне чуть крепче и произнесла сладким голоском:
  
  - Право слово, Мордимер, не понимаю, почему ты ко мне не переедешь. Мы могли бы проводить вместе больше времени... - она заглянула мне в глаза. - И я бы делала для тебя все, что бы ты только ни пожелал...
  
  Я сжал ее руки.
  
  - Ничего бы я не желал сильнее, чем быть как можно чаще рядом с тобой, - горячо заверил я ее. - Но подумай обо всех моих инквизиторских обязанностях. Когда я у тебя в гостях, я забочусь лишь о тебе и только тебе могу посвятить каждую минуту. Но если я стану твоим домочадцем, мне придется, волей-неволей, постоянно заниматься и делами Инквизиции. - Я покачал головой. - А для тебя это было бы утомительно, досадно и неприятно, - добавил я. - Так что, поверь, решение о том, чтобы нам жить порознь, я принимаю лишь потому, что желаю тебе только самого лучшего...
  
  Она уткнулась мне в плечо.
  
  - Ох, ты такой милый, раз беспокоишься о моем удобстве, - прошептала она. - Но ты подумай об этом, хорошо? Я смогу вытерпеть разные неудобства, лишь бы быть с тобой каждый день...
  
  Я торжественно пообещал ей, что обдумаю наилучшее решение, и в этот миг до меня дошло, что, увы, Людвиг был прав: моя прелестная вдовушка явно хотела сменить статус любовницы на официальную сожительницу, а там, полагаю, и на жену. Я понял, что близится час, когда мне придется изобрести весьма убедительные доводы в пользу того, почему я должен оставаться холостяком, но при этом не лишиться тех благ, что дарило мне ее очаровательное общество. Пока в Вейльбурге свирепствовала кашлюха, а город был на карантине, меня спасал довод о чрезвычайной ситуации и связанных с ней столь же чрезвычайных обязанностях. Но когда кашлюха и блокада исчезнут, архидьякон уберется из города, в который вернутся инквизиторы, мне, вероятно, станет несколько труднее лавировать так, чтобы и настоять на своем, и в то же время не оттолкнуть от себя создание, способное доставить мне столько радости.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  
  ИСЧЕЗАЮЩИЕ СВИДЕТЕЛИ

  
  Я знал, как связаться с представителем тонгов, и, хотя мне не улыбалась мысль о том, что на сей раз это я нуждаюсь в их помощи, а не наоборот, всё же пришлось попытаться с ними договориться. Встречу я назначил в церкви Гнева Господня - не столько из-за святости места, сколько из-за того, что в вейльбургский зной храмы были не только убежищем для молитвы, но и приносили облегчение головам, измученным жарой. А моя голова была измучена до такой степени, что мне даже думать не хотелось о том, как я несчастен, вынужденный выходить на раскалённые улицы, где за несколько мгновений человек обливался потом, а одежда липла к телу. В такие минуты я мечтал лишь о том, чтобы когда-нибудь поплескаться в ледяных альпийских озёрах, глядя на возвышающиеся вокруг заснеженные вершины. Но пока до Альп мне было далеко, а единственное, что я мог сделать в резиденции Инквизиториума, - это охладиться в лохани с колодезной водой или, когда на это не было времени, просто ополоснуться холодной водой из ведра. Тому, кто имел несчастье жить в пекле, мне, вероятно, не пришлось бы объяснять, что такой способ, хоть и весьма приятный, помогал лишь на краткий миг.
  
  Как бы то ни было, внутри церкви было значительно прохладнее, чем на улице, а во время разговора с представителем тонгов я предпочитал, чтобы мой разум не был затуманен жаром. Он явился точно в срок, и это был тот же самый, уже знакомый мне мужчина.
  
  - Приветствую вас, мастер Маддердин. Позволю себе признаться, что в том, что мы снова встречаемся в церкви, я вижу прямо-таки символ нашей превосходной дружбы.
  
  "Боже мой, - подумал я, - если наше знакомство и дальше пойдёт в том же духе, мы скоро будем вместе распевать песни в винном погребке, познакомим друг друга с семьями, а меня пригласят стать крёстным отцом его детей".
  
  - Да будет прославлен Иисус Христос, - ответил я. - Полагаю, что храм, где мы славим имя Господне, - самое подходящее место для беседы таких людей, как мы, - добавил я. - Людей, озабоченных судьбой ближних и желающих сделать всё, чтобы облегчить их горькую долю.
  
  - Прекрасно сказано. - На лице мужчины расцвела сердечная улыбка. Однако взгляд оставался холодным и испытующим.
  
  Помните, мои дорогие, что, когда вы хотите узнать истинные намерения человека, смотрите ему в глаза. Именно они - зеркало души, и хотя это зеркало можно настроить так, чтобы оно отражало ложный образ, сделать это непросто, и не каждый на такое способен.
  
  - Надеюсь, вы согласитесь со мной, что человеческая жизнь - это ценность, которую мы должны защищать, - произнёс я, а он смотрел на меня, не дрогнув и не проронив ни слова. - Разумеется, не любой ценой и не всегда, - добавил я. - Ибо не всякая жизнь и не всякий человек заслуживают того, чтобы мы посвящали своё время и усилия их защите.
  
  - Перейдём к делу, мастер Маддердин, - прервал он меня твёрдым, хотя и вежливым тоном. - Кого мы должны убить?
  
  Я сердечно ему улыбнулся.
  
  - Мне не нужна смерть людей, о которых я вам расскажу, - сказал я. - Мне нужно лишь, чтобы они исчезли. А отправятся ли они в путешествие в соседний город или же на дно реки - это меня уже не интересует, и я не хотел бы на этом останавливаться.
  
  - Учитывая знойный месяц и то, что ничто не предвещает перемены погоды, бросать трупы в реку - не такая уж хорошая идея, как ещё весной, - заметил он.
  
  Я потянулся во внутренний карман. На всякий случай - движением более медленным, чем обычно, хотя я и не думал, что мой собеседник подозревает у меня дурные намерения. Нас связывали дела, в которых мы оба рассчитывали извлечь обоюдную выгоду, а это всегда хороший повод, чтобы хотя бы какое-то время не убивать друг друга. Я достал мешочек и протянул ему на открытой ладони.
  
  - Этот порошок достаточно подсыпать в питьё или еду, - объяснил я. - Он совершенно безвкусен и не имеет запаха, а попав в организм, вызывает конвульсии и почти мгновенную смерть.
  
  - Шерскен, - сказал он.
  
  - Именно. Шерскен. Подозреваю, что у вашего общества может быть к нему доступ, но я подумал, что лучше принести свой, в высоком качестве которого я абсолютно уверен.
  
  Разумеется, ни один злодей не должен был иметь доступа к шерскену (иногда называемому также "порошком инквизиторов"), процесс изготовления которого был тайным, выдача - строго учитывалась и ограничивалась, а незаконное владение каралось смертью. Но, как это бывает в нашем мире, все тайны со временем становятся всё менее таинственными. Так было, к примеру, со знаменитыми флорентийскими зеркалами и хрусталём. Долгие десятилетия Флоренции удавалось хранить секрет их производства (а следовательно, и торговую монополию), пока наконец один из мастеров не сбежал к императорскому двору, и через несколько лет хрустальные мануфактуры появились по всей Европе, а флорентийским властям осталось лишь скрежетать зубами и сыпать проклятиями. Поэтому я не сомневался, что шерскен находится не только в руках Святого Официума. Но, по крайней мере, в той порции, что была у меня, я был уверен - она не подведёт.
  
  Мужчина взял мешочек с моей ладони и сунул за пазуху.
  
  - А теперь позвольте спросить, кем нам предстоит заняться.
  
  Это тоже было характерно, и этого я и ожидал от посланника тонгов. Сначала он принял заказ и лишь потом спросил, о ком идёт речь. Тем самым он показывал, что они способны достать любого. Но так ли это было на самом деле? Смогла бы организация убить архидиакона? А епископа? Полагаю, в первом случае это не составило бы большого труда. Конечно, Касси был очень осторожен, зная, что находится в чужом и враждебном городе, но проблема была в другом. Убив сына епископа, город перевёл бы конфликт, вызванный деловым спором, на путь личной ненависти. Это было бы неверно, и от такого заказа тонги могли бы отказаться. А может, и не отказались бы? Что ж, так или иначе, я не собирался этого проверять. Устранение архидиакона я оставлял на крайний случай. Возможно, я и воспользуюсь этим решением, но точно не сейчас.
  
  - В подвалах ратуши заперты шесть женщин, среди них одна, которую называют Гладкая Финка, а её имя и фамилия - Рудольфина Вайсс, - объяснил я. - Показания этих негодниц бросают тень на одного из порядочных горожан. Я бы хотел, чтобы именно они лишились возможности выдвигать обвинения.
  
  - Шесть, - задумчиво повторил он.
  
  - Вы имеете что-то против числа шесть? - невинно спросил я.
  
  - А их показания случайно уже не занесены в протоколы? - спросил он, проигнорировав мой вопрос.
  
  Пожалуйста, значит, он был осведомлён даже о деталях судопроизводства. Тем лучше. И тем лучше это говорило о тонгах - что они так хорошо подготовлены к разговорам о положении дел в городе.
  
  - Разумеется, занесены, - кивнул я. - Тем не менее, отсутствие свидетелей значительно затруднит дальнейшие обвинения. Мы будем утверждать, что женщин одолели демоны, которые и склонили их к обвинению доброго и уважаемого горожанина. И ещё одно: наш город разумен. Люди поймут, что тот, кто изъявит желание дать показания против мастера Цолля, имеет большие шансы не дожить до утра. Это значительно охладит пыл доносчиков, если таковые найдутся.
  
  Мой собеседник едва заметно улыбнулся, одними уголками губ.
  
  - А по городу мы разнесём слух, и тут я рассчитываю также на ваше общество, что лжесвидетельниц постигла кара Божья. Было бы хорошо, если бы их тела увидело как можно больше людей, и чтобы разнеслась весть о том, как эти трупы выглядят.
  
  - Позвольте, мастер Маддердин... - Он посмотрел на меня с вопросом во взгляде.
  
  - Шерскен причиняет страшную боль, - объяснил я. - Человек умирает в конвульсиях и страданиях. Эта агония так меняет черты лица, что после смерти они становятся ужасающе искажёнными. Это производит огромное впечатление на людей, которые прежде не видели подобного зрелища.
  
  - Понимаю, - сказал он. - Значит, погибнуть должны все? - спросил он.
  
  - Лучше всего - все, - ответил я. - Раз уж они дружили на земле, так пусть и на строжайший Суд Господень отправятся вместе.
  
  - Так и будет, - сказал он.
  
  - Если бы я мог дать совет относительно деталей, - произнёс я, - то прошу учесть, что шерскен действует довольно быстро. Это означает, что симптомы у первой из отравленных могут проявиться настолько стремительно, что это насторожит тех, кто ещё не отведал отравленного яства.
  
  - Разумеется, - ответил он после недолгого раздумья. - Мы будем об этом помнить.
  
  - К сожалению, должен также заметить, что в деле, о котором мы говорим, ключевую роль играет время, - добавил я.
  
  - Работа будет выполнена, - пообещал он. - Так что позвольте, мастер, теперь поговорить об оплате.
  
  - Я буду за вас молиться, - с огромным радушием объявил я.
  
  И вот, пожалуйста, этим заявлением мне удалось сбить его с толку.
  
  - Что, простите? - спросил он.
  
  - Я буду горячо и сердечно молиться не только за успешное завершение предприятия, но и за личное благополучие тех, кто будет его исполнять.
  
  Если бы я думал, что моя наглость выбьет его из колеи надолго, я бы сильно ошибся. Я, однако, и не предполагал, что замешательство моего собеседника продлится долго, и так оно и случилось.
  
  - Я, безусловно, ценю ваше щедрое предложение, мастер Маддердин, - вежливо ответил он. - Но загвоздка в том, что за "спасибо Господу" в нашем грешном мире мало что купишь. Поэтому мы бы предпочли...
  
  Я поднял руку.
  
  - Прошу вас, выслушайте меня, - прервал я его. - Показания Цолля, если их из него выбьют, и дальнейшие обвинения этих женщин могут привести к тому, что многие невинные люди предстанут перед судом архидиакона. Очень многие невинные люди... - Я на мгновение сделал многозначительную паузу. - В том числе и те, кто никогда и ни перед каким судом предпочел бы не появляться, - добавил я с нажимом. - Понимаете?
  
  Он кивнул, и на этот раз выражение его лица было уже озабоченным. Улыбаться ему было не с руки. И очень хорошо, потому что мы пришли сюда не для того, чтобы рассказывать друг другу шутки и хохотать над ними, похлопывая один другого по плечу.
  
  - Вы прекрасно знаете, - продолжал я, - как выглядит работа рядового инквизитора, такого как я. Сегодня я нахожусь здесь, завтра - там; меня переводят туда, куда заблагорассудится моему начальству. В связи с этим судьба этого города меня не особенно волнует. Но вы? Вы здесь живёте и будете здесь жить. Хаос, преследования, а затем нищета, в которую хочет ввергнуть вас Его Высокопреосвященство, лишив город соляной привилегии, - всё это отразится на вас, а не на мне.
  
  Я дал ему время переварить мои слова.
  
  - Именно поэтому я, - я сильно выделил слово "я", - ожидал бы от вас доказательств благодарности за то, что я пытаюсь отвести беду от города. Несмотря на то, что эта беда никоим образом не вредит и не угрожает мне самому.
  
  - Так почему же вы хотите нам помочь?
  
  Что ж, это был, мои дорогие, исключительно неудачный вопрос. Неужели этот человек был не так проницателен, как я считал, или, быть может, внезапный поворот разговора сбил его с толку сильнее, чем я думал?
  
  - Епископ и архидиакон узурпируют права, которыми обладает только Святой Официум, - объяснил я. - Я не хочу смотреть на это сложа руки, но и моя жизнь, и моя судьба от этого не зависят. Если я ничего не предприму, возможно, мои начальники будут разочарованы, но не думаю, что я понесу какие-либо последствия, ведь все понимают, что дело это непростое...
  
  Он медленно кивнул.
  
  - Я передам ваши слова, мастер Маддердин, моим начальникам, а они оценят и решат, в наших ли интересах подобное сотрудничество.
  
  - Только пусть оценивают и решают быстро, - посоветовал я холодным тоном. - Потому что, если проблема не будет устранена немедленно, дела ещё больше усложнятся. А когда дела усложнятся, я оставлю вас всех на произвол судьбы и с любопытством посмотрю, как вы прекрасно справитесь сами. - На этот раз я позволил себе лёгкую улыбку.
  
  Я встал и простился с ним кивком головы и словами "Бог в помощь", после чего перекрестился перед алтарём и вышел из церкви. Были ли у меня угрызения совести из-за того, что я только что отправил на смерть шесть женщин? Мои дорогие, если бы инквизиторы задумывались над каждым цветком, который они растопчут, устремляясь к свету Божьему, у них бы не осталось времени ни на что другое! Мы исходили из того, что если мы привели к смерти невинного, то он в этот самый миг получает в раю награду за свои страдания. А значит, он куда счастливее нас, вынужденных и дальше противостоять злу в этом не лучшем из миров. А если мы стали причиной смерти виновного, то о чём нам жалеть? Так или иначе, как видите, мои дорогие, счёт прибылей и убытков всегда склонялся в сторону прибылей, и потому решения о человеческой судьбе - спасти жизнь или лишить её - я мог принимать без всяких угрызений совести.
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  
  НЕВЕРУЮЩИЕ

  
  Должен признаться, я весьма сдружился с почтенным аптекарем, который решил перенести свои дела из Кобленца в Вейльбург. С ним можно было вести разумную беседу, голова у него была крепкая, а юмор - весьма острый, и, вдобавок ко всему, он был так любезен, что оплачивал все счета за наши совместные эскапады, даже когда мы отправились в "Римскую Басню", дабы познакомить его с местными девицами. Разумеется, профессия инквизитора не позволяет беспрестанно шляться по кабакам и борделям, но время от времени, в перерыве между одним умерщвлением плоти и другим, между одной молитвой и другой, можно найти мгновение, дабы предпочесть мирское духовному. В конце концов, мы всего лишь люди, и если бы Господь Бог захотел сотворить нас святыми, он бы нас таковыми и сотворил. Но поскольку он создал нас слабыми и несовершенными, то нечего и удивляться, что эти слабости и несовершенства вели нас дорогами, пролегавшими через таверны и лупанарии.
  
  Однако в тот день мы с Баумом мирно сидели за кувшином вина в корчме "Под Ленивым Музыкантом". Странное название этого заведения происходило от большой деревянной скульптуры (сильно потемневшей от времени), изображавшей старца с гуслями и смычком в руках. А поскольку изваяние сие за всю свою жизнь не издало ни единой ноты, его и прозвали Ленивым Музыкантом. Как раз в тот момент мы оба заслушались разговором, что вели сидевшие рядом гости - трое прилично одетых и, на первый взгляд, небедных горожан. Инквизиторы вообще любят подслушивать ближних, дабы лучше познать их мысли, которые (зная о присутствии служителя Святого Официума) сии ближние, возможно, побоялись бы или постыдились высказать. Видите ли, мои дорогие, я счел, что дела идут в настолько хорошем направлении, что снова позволил себе выходить в город в обычной одежде, а не в официальном облачении инквизитора. Но те люди за соседним столом заинтересовали нас темой своего разговора. Разумеется, о чем же еще! Они говорили о кашлюхе.
  
  - Эх, этот мой непутевый отец, представьте себе, поверил всем этим бредням об эпидемии и боялся выйти в люди. - Первый из мужчин с сочувствием, отразившимся на лице, покачал головой. - Такое невежество, такое невежество...
  
  Он еще и махнул рукой, чтобы подчеркнуть, как сильно отец его разочаровал, а затем продолжил:
  
  - Однако я убедил старика, что все это сказки. Что вся эта эпидемия - заговор. - Он вперил в сидевшего напротив товарища внезапно обострившийся взгляд, а потом даже подозрительно огляделся по сторонам. - Чтобы завладеть нашими умами.
  
  Я подумал, что ему-то как раз не стоит опасаться подобного завладения, ибо, как говорят: "У кого дом пуст, тот вора не боится".
  
  - И как твой отец сейчас себя чувствует? - спросил второй горожанин.
  
  Первый покачал головой.
  
  - В общем-то, неплохо. Но поскольку он много ходил по знакомым, то и устал немного. Так что теперь лежит себе и отдыхает.
  
  - Ага, - буркнул третий из компаньонов. - Семь дней лежал дома и кашлял, а теперь...
  
  Первый бросил на него злой взгляд.
  
  - Сухо на дворе, вот старик и кашлял, - прервал он его. - А лежит потому, что устал. А никакой заразы нет! - Он стукнул кулаком о кулак. - Мы еще с ним на твоих похоронах спляшем, вот увидишь...
  
  - Когда я вчера у тебя был, твой отец лежал на спине с разинутой пастью и не шевелился. А когда я споткнулся и облил его пивом, он даже пальцем не пошевелил, - фыркнул его товарищ.
  
  - Старик любит так себе, спокойно покемарить, - обиженным тоном буркнул первый. - А сон у него крепкий, потому что здоровый.
  
  - С выпученными глазами и языком наружу? - допытывался компаньон, но тон его голоса указывал на то, что он не надеется переубедить упрямца.
  
  Поэтому он повернулся к тому из горожан, который до сих пор лишь прислушивался к их разговору.
  
  - Знаешь, вчера он сам пальцами запихивал отцу обратно в пасть вывалившийся язык, думал, я не вижу?
  
  - Эка невидаль! Великое мне дело! - воскликнул первый и презрительно пожал плечами. - Старым людям надо помогать, вот и все...
  
  Я подумал, что поведение этого человека в некотором роде достойно восхищения. Это отрицание реальности и вытеснение из сознания всяческих фактов и доказательств, которые противоречили его теории, несло в себе нечто прямо-таки впечатляющее. Я верил, что, будь у этого мужчины мертвый попугай, он прибивал бы его гвоздями к жердочке, дабы перед всеми создавать впечатление, будто птица просто спокойно сидит. Я был также убежден, что человек сей настолько упорно игнорировал окружавший его реальный мир, что, если бы на наших улицах высились горы трупов, скошенных эпидемией, он либо притворялся бы, что не видит этих гор, либо находил бы всевозможные, порой вычурные, а порой и гротескные объяснения, дабы оправдать присутствие тел. Я подозревал, что подобные люди будут существовать всегда, покуда стоит мир и существует человечество, а доказанная глупость предшественников ни в чем не убедит их последователей. И вопреки доказательствам они останутся дураками, верящими не в факты, а в собственное воображение. А вера их будет тем крепче, чем больше они найдут вокруг себя подобных кретинов, с которыми смогут делиться кретинизмом и восторгаться в этом своем кретинском кругу тем, что они единственные, кто заглянул за завесу заговоров и узрел за нею правду. И потому они будут чувствовать себя лучше и избраннее других, не понимая, что являются всего лишь жалкими и ограниченными идиотами.
  
  - Говоришь, это заговор и неправда, - заговорил второй горожанин. - А скажи-ка: видал ли ты когда-нибудь, еще до кашлюхи, чтобы на кладбища выезжали возы, полные трупов?
  
  - Сразу уж и возы, - язвительно бросил его товарищ и пожал плечами. - Что-то я вроде и видел, но всего-то один воз, не особо большой и даже не доверху груженный.
  
  - Ну хорошо, пусть будет по-твоему... Но видел ли ты прежде такое?
  
  - А почем знать, как они погибли?
  
  - Да как же это? Ты ведь сам говоришь, что видел. Воз с трупами. А я их видел уже больше, чем хотел бы когда-либо увидеть.
  
  - А ты проверил, точно ли это были покойники? - Первый из горожан покраснел и наклонился над столом. - Бьюсь об заклад, не проверил! Может, они только притворялись, чтобы всех нас напугать.
  
  - Те, кого я видел, были мертвы, как ощипанные куры!
  
  Его компаньон презрительно фыркнул и резко пожал плечами.
  
  - Я-то не знаю. Знаю только, что не дам себя никому обмануть никакой кашлюхой. - Он поднял палец. - Я слишком старый лис, чтобы кто попало дурачил меня такими простецкими фокусами!
  
  Баум посмотрел на меня и вздохнул.
  
  - Вы видели? Слышали? - спросил он приглушенным голосом. - Столько дней уже длится кашлюха, столько людей ею заболело и столько смертных жертв она унесла, а от таких, как этот... - он сделал незаметное движение подбородком, - просто кишмя кишит.
  
  - С "кишмя кишит" я бы все же не преувеличивал, - возразил я. - Просто такие, как он, громки и наглы. Впрочем, видите ли, типичная черта глупости в том, что она бросается в глаза легче, чем мудрость, ее куда лучше видно и куда легче запомнить.
  
  - О, это уж точно, - согласился со мной Баум.
  
  - Другое дело, что многие используют эту болезнь и людской страх в своих гнусных целях, - добавил я. - А из-за этого в простых умах может зародиться подозрение, что они не только наживаются на заразе, но и вовсе ее выдумали. Что уже, разумеется, является явным вздором и неправдой.
  
  Аптекарь ревностно закивал головой.
  
  - Как человек науки... - его щеки слегка покраснели, когда он произносил слова "человек науки", - я сам прекрасно знаю, как легко изречь самую что ни на есть несусветную чушь, и как, в свою очередь, трудно доказать, что это именно чушь.
  
  На этот раз кивнул я.
  
  - Святая правда, - согласился я с ним.
  
  Мы стукнулись кружками и осушили их до дна, а затем немного поболтали об одной очаровательной девушке из "Римской Басни", которую мы оба имели возможность узнать весьма основательно и глубоко. Мы обменялись замечаниями касательно ее способностей и единодушно пришли к выводу, что девушку ждет блестящее будущее. Лишь бы ей удалось сохранить свежесть и красоту, что в ее ремесле было совсем не так-то просто.
  
  - А может, найдет себе какого-нибудь богатого мужа? - сказал Баум, который, по-видимому, был настолько доволен девушкой, что желал ей добра.
  
  - Может, и найдет. - Я кивнул. - Но уж точно не в Вейльбурге. Ведь ни один порядочный горожанин не женится на шлюхе, которую на все лады пользовали его приятели. Он станет посмешищем.
  
  Аптекарь кивнул и вздохнул.
  
  - Но если она заработает немного денег и приедет в Кобленц или Энгельштадт, представится там вдовой или сиротой и будет вести жизнь, не вызывающую нареканий, то быстро найдет охотника на ее прелести, который даже понятия иметь не будет, сколь многие до него ими лакомились...
  
  - Вот именно. - Баум наполнил наши кружки. - Выпьем за предусмотрительность и здоровое недоверие, что велят нам проверять людей, которых мы хотим взять себе в партнеры. Будь то в личной жизни или в делах.
  
  Я с радостью выпил за это, поскольку, как служитель Святого Официума, я, разумеется, считал, что высшая форма доверия - это контроль. Если мы будем присматривать за гражданами, начиная с мельчайших деталей, то лишь тогда мы сможем им по-настоящему доверять. Но до этого был еще долгий путь, и от сей благословенной для человечества мечты нас отделяли многочисленные преграды. Однако я был уверен, что рано или поздно мы эти трудности преодолеем, а ближние поймут, что мы присматриваем за ними, стережем их и наказываем, когда нужно лишь для того, чтобы они были еще счастливее, чем есть.
  
  - Знаете ли, господин Маддердин, к каким выводам я прихожу, наблюдая за этим городом?
  
  - Смею предположить, что к невеселым, - отозвался я.
  
  Он покачал головой с удрученным выражением лица.
  
  - Да уж, к невеселым, - признал он голосом столь же унылым, как и его лицо.
  
  - Поделитесь ли вы со мной своей печалью?
  
  - Отчего же нет? - Он на мгновение задумался, а затем начал серьезным тоном: - Видите ли, наблюдая за настоящим, но зная кое-как историю, я замечаю одно: катастрофа, подобная нынешней эпидемии, срывает с нашей цивилизации маску разума...
  
  Я едва заметно кивнул, поскольку вывод этот показался мне не только вполне обоснованным, но даже более чем вероятным, особенно когда приходилось наблюдать за поведением граждан Вейльбурга.
  
  - Все эти поразительные теории и концепции не только о происхождении болезни, но и о способах ее лечения, - вздохнул он. - Эти слухи и безумные выдумки, повторяемые в стоустых пересказах. Все эти хитрые шарлатаны, безнаказанно паразитирующие не только на людской глупости, но и на простодушной наивности недалеких умов...
  
  Аптекарь покачал головой, и я видел, что мысли о том, как устроен мир, не только не доставляли ему удовлетворения от осознания, что он-то умнее и видит больше и дальше, но пробуждали в нем печаль оттого, что большинство людей не может, подобно ему, испытать благодать благоразумия. Это было, безусловно, благородно с его стороны.
  
  - Люди хотят верить, - объявил я. - Хотят верить, что кто-то готовит некие ужасающие ловушки, дабы их в них изловить. Может быть, когда они полагают, что кто-то посягает на их жизнь, некий страшный, но неузнаваемый и невидимый враг, то чувствуют, что и сами что-то значат? А с другой стороны, они уповают на чудесные способы спасения, потому и подхватывают любой, самый глупый слух и тиражируют его, повторяя в еще более преувеличенном, многократном виде, затуманивая тем самым не только умы ближних, но и сами теряя границу между реальностью и воображением.
  
  Баум выслушал меня внимательно, а затем кивнул и пожал плечами.
  
  - Неужели мы всегда, всегда будем такими глупцами? - с горечью спросил он.
  
  Разумеется, я догадался, что он имел в виду не нас двоих, ибо мы-то как раз принадлежали к просвещенному меньшинству, руководствующемуся принципами логики и дедукции. Но под словом "мы" он понимал человечество в целом, признаем честно, не только тупое, но и с легкостью принимающее любой вздор за истины в последней инстанции.
  
  - Всегда, господин Баум, - решительно ответил я. - Пройдут века, наши могилы зарастут сорняками и осядут, а люди останутся такими же идиотами, какими являются сегодня. Вот только идиотизм их, вероятно, обретет иные, более изощренные формы выражения.
  
  - Быть может, все будет не так уж и плохо. - Я заметил, что мой пессимизм удивил даже его. - Ведь если мы останемся такими же глупыми, как сейчас, то кто знает, не вымрем ли мы в конце концов от этой глупости?
  
  - Уж об этом не беспокойтесь. - Я махнул рукой. - Люди, по правде говоря, глупы и подлы, но благодаря крысиному инстинкту выживания кое-как проскользнули через все века и эпохи. А раз уж они до сих пор не передохли, то уж в будущем непременно справятся. Мы слишком любим совокупление, господин Баум, чтобы вымереть раз и навсегда.
  
  - Этому не возражу, - молвил он.
  
  Тотчас после этого мужчина, сидевший в двух столиках от нас, с громким скрежетом отодвигаемого табурета поднялся с места, после чего, воздев высоко-высоко большую оловянную кружку, произнес с благоговением, голосом зычным и могучим:
  
  - Утешительница скорбящих. Водка.
  
  Он поднес сосуд к носу, с улыбкой понюхал и осушил до дна одним долгим глотком. Затем глубоко вдохнул, схватил ломоть черного, ржаного хлеба - я думал, он его съест, но он лишь понюхал его с блаженным видом и положил обратно на столешницу.
  
  - Утешительница скорбящих, - повторил он, глядя на бутылку.
  
  - Этими словами мы скорее именуем Богоматерь, а не водку, - сказал я сурово, с укором в голосе.
  
  Он фыркнул и пренебрежительно махнул рукой.
  
  - Водка не раз не только утешала меня в несчастье, но и давала моим мыслям новый, творческий огонь. А от Богоматери, да будет вам известно, я никогда подобной милости не удостаивался. Посему простите меня, но скажу честно: водку я предпочитаю Богоматери.
  
  На свете было много инквизиторов, которые немедленно заинтересовались бы этим человеком, приказали бы его арестовать и допросить, а если бы дело пошло хорошо, то тут же раскрыли бы сплотившийся вокруг него еретический заговор. Я, однако, принадлежал к тем, кто обычно махал рукой на пьяный бред. К тому же сейчас, в городе, терзаемом эпидемией, блокадой, жарой и присутствием архидьякона, пьянчужка, несущий вздор в таверне, был поистине наименьшей из забот.
  
  Баум взглянул на меня, ибо ему, по-видимому, было любопытно, как я отреагирую на кощунственные слова пропойцы, но поскольку я больше ничего не сказал, он с любопытством в голосе спросил его:
  
  - А поведайте нам, раз уж вы так красноречивы, какой вы знаете способ не заболеть терзающей горожан кашлюхой?
  
  - Нужно пить очень много водки, - ответил тот с безмятежной пьяной улыбкой.
  
  - Не знаю, насколько этот способ действенен, но, полагаю, весьма приятен, - отозвался я.
  
  - Вот именно. - Он хлопнул в ладоши и с кряхтением сел. - Помочь-то может поможет, а может, и не поможет, но, по крайней мере, если человеку придется умереть, то в лучшем настроении и с меньшим страхом, чем на трезвую голову. А всегда ведь приятно подумать, что в Царствие Небесное мы попадем, весело напевая, а не уныло волоча ноги и с кислой миной.
  
  - Это весьма приятная мысль, - заключил я.
  
  - Ну и пару ладных девок для компании, - добавил он. - Чтобы человек хорошенько при них пропотел.
  
  - Еще бы. - Я улыбнулся. - Многие, пожалуй, согласились бы даже захворать в обмен на столь приятное лечение.
  
  Пьяница снова наполнил свою кружку водкой до самых краев, подозрительно зыркнул на нас, словно опасаясь, что мы попросим его угостить, но поскольку ничего подобного не услышал и не увидел, успокоенный, поднял сосуд и осушил его на этот раз двумя долгими глотками, после которых глубоко вздохнул с блаженным выражением на лице.
  
  - Это точно водка? - тихо удивился Баум. - Этот человек пьет ее быстрее, чем мы воду.
  
  Я встал из-за стола.
  
  - Господин Баум, мне пора. Служба - не дружба. А вы? Идете? Остаетесь?
  
  - Иду, иду, - ответил он. - Что мне тут одному сидеть.
  
  Аптекарь тоже поднялся и, лишь прежде чем выйти, наклонился к пьянице, который неподвижным взором смотрел на стену.
  
  - Желаю вам успехов в лечении против кашлюхи, - бросил он. - Но впредь будьте осторожны в том, что и кому говорите. Ибо, видите ли, вы могли бы наткнуться, к примеру, на инквизитора...
  
  Любитель водки поднял на него безразличный взгляд, моргнул и сказал, ничуть не смутившись:
  
  - Да можете вы все в Империи меня в задницу поцеловать, ибо я шляхтич и подданный польского короля.
  
  Я рассмеялся и потянул аптекаря за локоть.
  
  - Пойдемте, господин Баум, - велел я.
  
  Разумеется, в словах пьяницы было огромное, огромное преувеличение. Он гостил на территории Империи, а значит, подпадал под законы Империи, и Святому Официуму не было дела, был ли он подданным короля поляков или короля гипербореев. Это были не времена античного Рима, когда достаточно было крикнуть, что ты римский гражданин, чтобы тебя повезли в столицу на императорский суд. Если бы дошло до дела, мы бы его сожгли или повесили, как и любого другого, независимо от того, поляком он себя называл или нет. А на наших кострах шляхтичи горели ничуть не хуже простолюдинов.
  
  
  
  ***
  
  Когда я вернулся в Инквизиториум, я решил заглянуть к нашей подопечной и передать ей срочное известие. Я не был уверен, понравится ли ей то, что я собирался сказать, а точнее, говоря по совести, был убежден, что она не примет это с радостью. Но что поделать...
  
  Кинга сидела на кровати напротив Кристиана, и они играли в кости. Мальчик хихикал, когда девушка сильно трясла стаканчиком.
  
  - Кто выигрывает? - спросил я.
  
  - Кто же еще, как не мастер. - Она улыбнулась и взъерошила ребенку волосы.
  
  Я сел на стул.
  
  - У меня добрые вести из дома этого малыша, - перешел я на латынь, чтобы ребенок меня не понял.
  
  - Какие? - Лицо Кинги омрачилось тревогой.
  
  - Его отец умер от кашлюхи. - Я рассмеялся. - Не правда ли, прелестная ирония судьбы, что его постигло то, чего он так боялся и из-за чего выгнал из дома своего маленького сына?
  
  Кинга долго молчала.
  
  - Грех ли, что я радуюсь смерти этого человека? - спросила она наконец, подняв на меня взгляд.
  
  - Боже упаси, милая моя, - отозвался я. - В нашей радости, вызванной смертью злых ближних, нет ничего предосудительного, ибо покуда они живы, они для нас, людей добрых, представляют угрозу и бремя. Глуп тот, кто не радуется, что из его дома исчезла угроза, а с плеч свалился тяжкий груз.
  
  Она слегка улыбнулась.
  
  - Не уверена, что учение монахинь шло в том же направлении, что и ваше, - заметила она.
  
  - О, я инквизитор, так что мне можешь верить, - ответил я. - Но вернемся к делу. Вторая новость такова, что мать этого малыша пришла умолять, чтобы мы отдали ей ребенка...
  
  Кинга поджала губы.
  
  - ...как ты сама знаешь, она не только не была виновата в том, что его выгнали, но даже яростно этому противилась, за что и понесла наказание. Она, кажется, искренне предана ребенку. Разумеется, она нам благодарна, но... - Я развел руками. - Сама понимаешь.
  
  На этот раз Кинга молчала очень долго, глядя куда-то поверх моей головы. Однако все это время она бессознательно играла с ребенком, тряся стаканчиком и выбрасывая кости, а малыш вслух считал, сколько выпало очков.
  
  - Я знала, что когда-нибудь его придется отдать, - сказала она грустно. - Разве что если бы оба родителя умерли, - добавила она после раздумья.
  
  Ого, а девица-то не промах, с усмешкой подумал я.
  
  - Ты в том возрасте, когда скоро у тебя будут муж и собственные дети, - сказал я. - Может, этот опыт, то, как ты заботилась и играла с Кристианом, сделает тебя в будущем лучшей матерью?
  
  Кинга вздохнула.
  
  - Детей мне бы очень хотелось иметь, но вот замуж я совсем не тороплюсь, - ответила она. - Жаль, что порядочная женщина не может иметь первого без второго. - Она снова вздохнула. - Может, когда-нибудь настанут другие времена, - добавила она с надеждой в голосе. Потом она тряхнула головой. - Вы не могли бы что-нибудь сделать?
  
  - В деле мужа или в деле детей? - пошутил я. А затем ответил уже совершенно серьезно: - Я не могу удерживать ребенка в резиденции Святого Официума против воли его матери, потому что это будет выглядеть так, будто мы похитили малыша. К тому же, какой в этом смысл? Ты ведь не удержишь мальчика навсегда. Нам не нужны лишние хлопоты в эти тяжелые времена. А когда вернутся мои начальники, у меня с тобой самой будет проблема, что делать. - Я покачал головой. - Попрощайся с Кристианом, объясни ему, что он возвращается домой и снова увидит маму, а я скажу этой женщине, что завтра она сможет забрать сынишку.
  
  - Послезавтра, - быстро бросила Кинга.
  
  - Хорошо. Послезавтра, - согласился я. - Один день никого не спасет.
  
  Я хотел было уйти, но на пороге меня остановили ее слова.
  
  - Каждую ночь мне снится, что я его убиваю, - сказала она. - Я стою так же, как стояла тогда, когда он схватил меня за грудь, только я не даю ему пощечину, а выхватываю нож и вонзаю ему прямо в сердце, - говорила она с холодной яростью в голосе. - А потом проворачиваю рукоять так, что рассекаю ему это сердце надвое. А он лишь глядит на меня, как баран на бойне...
  
  - Слишком суровая кара за обычные заигрывания, - ответил я.
  
  Она помолчала мгновение.
  
  - Вы, наверное, правы, - отозвалась она наконец. - Я хочу убить его не потому, что он меня оскорбил, а потому, что он хочет убить меня. И потому, что я так сильно его боюсь.
  
  Последние слова она произнесла голосом вовсе не жалобным или испуганным, а тоном таким мертвым, словно рассказывала о событии совершенно незначительном и безразличном.
  
  - Страх спасает жизнь, - констатировал я. - Лучше тебе бояться Касси, чем им пренебрегать. Пусть все это наконец закончится, и тогда посмотрим, что с тобой делать.
  
  Говоря "все это", я, разумеется, имел в виду карантин и блокаду города. Пусть наконец вернутся инквизиторы, вооруженные не только документами и полномочиями, но и вооруженным эскортом, и все в этом городе вернется в норму. И тогда же будет проще обеспечить безопасность Кинге и решить ее дальнейшую судьбу.
  
  - Если бы у меня была книга, в которую я могла бы записывать имена и фамилии людей, которых я жажду умертвить. - Она внезапно улыбнулась. - Насколько проще была бы жизнь!
  
  Что ж, мысль была превосходная, и я уверяю вас, мои дорогие, что скорее устала бы моя рука, чем иссякла бы память об именах людей, без которых мир был бы лучше. Уж я бы потрудился во славу Господа!
  
  - У тебя богатое воображение, - сказал я вслух. - Будь ты мужчиной, это могло бы тебе помочь, но поскольку ты женщина, лучше держи свои фантазии в узде.
  
  - А вы, если вам снятся сны, то о чем они? - спросила она.
  
  - У меня нет времени на сны, - отрезал я.
  
  Она мгновение внимательно на меня смотрела.
  
  - Вы солгали, правда?
  
  - С чего бы мне лгать? - изумился я.
  
  Конечно же, я солгал, тем не менее подозрение этой девушки меня удивило. Инквизитору следует верить, независимо от того, что он говорит. Особенно такая молодая девка из простонародья должна была принимать мои высказывания с почтением и верой, будучи благодарной, что я милостиво перекидываюсь с ней словом-другим... А не подвергать сомнению их правдивость.
  
  Внезапно мы услышали быстрый топот на лестнице и столь же быстрые шаги в коридоре. Кинга побледнела и отступила к окну.
  
  - Это Людвиг, девочка, это всего лишь Людвиг, - сказал я успокаивающим тоном.
  
  И действительно, когда дверь отворилась, мы увидели покрасневшего от напряжения Шона.
  
  - Мордимер, прошу тебя, пойдем со мной, - быстро произнес он.
  
  Я кивнул Кинге и вышел вместе с моим товарищем.
  
  - Что ты ей сказал, что она была так напугана? - спросил он.
  
  - Я еще раз предостерегал ее насчет Касси, и когда она услышала твои шаги, то, видимо, подумала, что это его головорезы вломились в наш дом.
  
  Людвиг скривил губы в усмешке.
  
  - Новость, с которой я пришел, хоть и дурная, но не настолько, - молвил он.
  
  Мы спустились вниз, прошли через трапезную и уселись в кабинете.
  
  - Что же это за новость? - спросил я.
  
  - Цолль умер, - объяснил он.
  
  Я резко повернулся в его сторону.
  
  - Они осмелились допрашивать его без нашего ведома? - с гневом спросил я.
  
  - Нет, Мордимер. - Шон пожал плечами. - Он просто умер.
  
  - Такие быки, как Цолль, не умирают вот так просто, как ты выразился, - возразил я.
  
  - Мы пока ничего больше не знаем, - ответил он. - Знаю только, что он умер, и что это произошло не в результате допроса, а просто в камере...
  
  - Но ведь у Касси не было никаких причин убивать Цолля, - сказал я. - Даже наоборот, раз уж он собирался использовать его против города, то должен был заботиться о нем, как о родном брате.
  
  - Если это была не естественная смерть, то, думаю, ты только что сам ответил себе на вопрос, кто убил Цолля, - заявил Людвиг. - Разве мы не всегда вслед за римлянами спрашиваем: cui bono?
  
  - Оставь меня в покое с твоими римлянами, - буркнул я. Затем на мгновение задумался. - Значит, это ратманы приказали его убить. - Я покачал головой. - Очевидно, что, убегая от волков, из саней выбрасывают самого слабого. А Цолль сейчас и здесь, в этой ситуации, был самым слабым. И вдобавок угрожал каждому из них.
  
  - Именно так, - согласился со мной Людвиг.
  
  Тогда я и рассказал ему о встрече с представителем тонгов и о том, что поручил этой организации убрать свидетелей обвинения. Шон спокойно выслушал мой рассказ, а потом покачал головой.
  
  - Прости, что я это говорю, Мордимер, но ты поступил нерационально. Ты велел убрать нескольких свидетелей вместо одного, предпочтя сложные действия простым. Я бы не удивился, если бы услышал, что Цолля убили не ратманы, а тонги.
  
  - Мне это тоже пришло в голову, - пробормотал я.
  
  - Они поступили правильно. - Он кивнул. - Ты ведь знаешь это, правда?
  
  Я пожал плечами.
  
  - Знаю, - ответил я. - Я просто счел, что жизнь честного городского ратмана стоит больше, чем жизни шести глупых девок, которые вдобавок лживо обвиняют его в преступлениях, которых он никогда не совершал.
  
  Людвиг развел руками.
  
  - Охотно с этим соглашусь, - отозвался он. - Тем не менее, устранение Цолля было сподручнее. Ты хотел, чтобы нельзя было выдвинуть обвинения против горожан, и тебе это обеспечили. Правда, тонги пошли к этому иным путем, но, по меньшей мере, столь же действенным.
  
  Я вздохнул.
  
  - Вроде бы все сходится, - отозвался я. - Что ж, упокой, Господи, его душу, - сказал я, думая о Цолле, и Людвиг торжественно перекрестился.
  
  - Я любил его, - искренне молвил он. - Отличную вырезку он нам присылал каждую неделю, право слово, отличную...
  
  - И что будет дальше? Кто следующий в списке? - спросил я.
  
  Людвиг на мгновение задумался.
  
  - Они ничего не станут менять. Лишь велят девкам рассказывать, что в тех оргиях Цоллю кто-то сопутствовал. Кто-нибудь из знатных горожан. А может, и двое или трое, чтобы не рисковать, что кто-нибудь снова убьет им единственного свидетеля.
  
  - Значит, начнется?
  
  - Да, Мордимер. По-моему, вот только теперь и начнется настоящее веселье.
  
  Я кивнул, ибо был согласен с этим печальным предвидением будущего. Надежда оставалась лишь на одно: что Святой Официум сумеет снять блокаду Вейльбурга, прежде чем следствия развернутся вовсю. Я и так уже был удивлен, что столько дней князю-епископу позволяли хозяйничать в окрестностях и вводить карантин, который распространялся даже на инквизиторов. Честно говоря, я не знал, что и думать об этом, хотя и понимал, что Инквизиторий ведь не решает дела таким образом, что в случае конфликта с тем или иным вельможей мы посылаем вооруженных людей, дабы сломить его сопротивление. Нет, мы пользуемся церковными и имперскими документами, ибо уже давно не кровь, а чернила - наше главное оружие. А если в каком-нибудь уже критическом случае нам действительно понадобится армия, то, уверяю вас, мои дорогие, мы быстро способны таковую собрать. Ибо нигде и никогда не бывает недостатка, с одной стороны, в опытных солдатах, готовых служить за золото, а с другой - у каждого аристократа ведь есть враги, и когда появляется перспектива урвать что-нибудь из его владений, эти враги охотно пользуются случаем. Divide et impera - этот бессмертный принцип древних римлян оставался в силе во все времена, и именно он указывал путь тем, кто хотел вершить судьбы своих ближних.
  
  - Не знаю, почему Официум до сих пор не покончил с этим безумием, - с горечью произнес Людвиг, словно читая мои мысли.
  
  - Видно, епископ хорошо подготовился к баталии и хорошо себя обезопасил, - ответил я.
  
  Шён покачал головой и тяжело вздохнул.
  
  - Так или иначе, сетования нам не помогут, верно? Мы остались с этим бардаком одни и должны справиться сами.
  
  - С Божьей помощью так и будет, - произнес я твердым голосом и похлопал моего товарища по плечу. - Я убежден, что даже если нас оставили начальники, то не оставил нас Бог. - Я широко улыбнулся. - А нужно ли нам что-либо еще для победы?
  
  - И как же мы поможем Богу? - спросил он.
  
  - Пока что распустите слухи, что Касси приказал замучить Цолля до смерти, поскольку Цолль не желал лжесвидетельствовать против других горожан, - решил я.
  
  - Да, это пригодится, - кивнул Людвиг, а затем добавил: - Вообще, сегодня приходят одни лишь дурные вести для города и горожан.
  
  - А что еще стряслось?
  
  - Умерла Регина Кесслер, - объяснил он, вздохнул и перекрестился. - Упокой, Господи, ее душу, ибо это была добрая женщина.
  
  - Регина Кесслер - это та набожная жена ратмана Кесслера, не так ли?
  
  - Она самая, - подтвердил Шён.
  
  - Кашлюха?
  
  - Боже упаси, - покачал головой Людвиг, а потом, подумав, добавил: - Хотя, может, и лучше была бы кашлюха, чем смерть от руки человеческой.
  
  - Ее убили? - удивился я, ибо знал, что Регина Кесслер пользуется большим уважением у простонародья, поскольку была не только очень богата, но и необычайно щедра и, насколько я знал, проявляла к бедным и несчастным людям истинную, а не показную заботу.
  
  - Она была со служанкой в суконных рядах, там ее кто-то толкнул, слово за слово, завязалась ссора. - Людвиг пожал плечами. - Знаешь, в эту жару люди сходят с ума по любому поводу. Ну а потом тот мужчина ее толкнул, - продолжал он рассказ. - А она упала и ударилась головой об угол стены. Даже не пикнула. Сразу... - он махнул рукой, - конец.
  
  Я мгновение молчал.
  
  - Кем был этот человек?
  
  - А черт его знает. Из того, что мне говорили, он в страхе убежал, как только Кесслер упала. Я даже подозреваю, он и не понял, что убил ее.
  
  - Вероятно, нет, - согласился я с ним, а затем снова ненадолго умолк.
  
  - Ты и Генрих скажете своим людям в городе, что Регину Кесслер убил солдат Касси. Пусть разнесут эту весть всем соседям и знакомым.
  
  Людвиг улыбнулся одними уголками губ и кивнул.
  
  - И что он сделал это, дабы запугать горожан, чтобы они были еще более покорны его планам, - добавил я. - А также потому, что ему рассказывали о доброте и благочестии Кесслер, а он из зависти не мог этого вынести.
  
  Людвиг поднял указательный палец.
  
  - Хорошо! - похвалил он. - Пусть зло будет злом во всех своих проявлениях...
  
  - Надеюсь, этот рассказ поднимется в городе, словно волна. - На этот раз улыбнулся и я.
  
  - А если из этой волны родится шторм? - уже серьезно спросил Людвиг.
  
  Это были не беспочвенные опасения, ибо история не раз и не сто раз показывала, что чернь, под которую долгое время подкладывали огонь, способна взорваться именно из-за того, что арестовали или убили кого-то, кого простолюдины ценили и любили.
  
  - Ничего, - сказал я. - Рискнем, ибо такой случай нам больше не представится.
  
  Затем я мгновение молчал, пока наконец снова не поднял взгляд на Людвига.
  
  - Уровень реки сильно упал, правда?
  
  - Как и всегда в засуху. - Он пожал плечами. - Нечему удивляться...
  
  - Так распустите заодно слух, что на высоте Обезьяньего Дворца, в иле, обнажившемся на отступившем берегу реки, нашли двух мертвых молодых девушек. Обе были жестоко искусаны, а следы указывают на то, что это были человеческие зубы.
  
  Шон присвистнул.
  
  - Так и сделаем, если желаешь.
  
  - Перед смертью их, разумеется, обесчестили, - добавил я. - Двух девственниц, таких юных, что они едва в этом году вышли из детских лет. Мать одной из них повесилась от отчаяния, когда увидела тело дочери...
  
  - Уверяю тебя, город будет рыдать горькими слезами по этим бедным девушкам, хотя их никогда и не существовало, - с улыбкой пообещал Людвиг.
  
  Мы оба ведь прекрасно помнили, что правдивые сведения о том, что архидьякон не только любит женщин, но и любит слишком сильно кусать их во время любовных утех, уже и раньше повторялись в городе.
  
  - Дискредитируйте противника, подрывайте его доброе имя и в подходящий момент бросьте его на растерзание презрению соотечественников, - с улыбкой произнес я, цитируя какое-то известное мне произведение, автор и название которого, однако, ускользнули из моей памяти.
  
  - Весьма справедливо, - скривив губы, отозвался Шон. - Именно так и следует поступать.
  
  
  
  ***
  
  
  
  Со смерти ратмана Цолля минуло два дня, и пока что в деле дальнейших процессов не происходило ничего, что могло бы меня заинтересовать. Я подозревал, что арестованных девок обучают новым показаниям, и был в ярости, что тонги не выполнили моего приказа и не убили этих женщин. Что ж, возможно, устранение Цолля и было шагом логичным и правильным с точки зрения интересов города, но ведь избавление от потаскух, которые тут же выберут себе очередную жертву (или, скорее, эта жертва будет им выбрана и подсказана людьми архидьякона), было бы действием во всех отношениях более полезным.
  
  То, что Касси пока замолчал, разумеется, не означало, что мы могли сидеть сложа руки. Мы принимали донесения, отдавали распоряжения, а также патрулировали улицы, выискивая не столько очаги ереси, сколько просто места и людей, которые могли бы нанести вред городу, как это едва не случилось в случае трагически погибшего и незабвенного каноника Шпайхеля. Сказать, что бродяжничество по закоулкам этой хлебной печи (а может, даже и доменной!), каковой был Вейльбург, доставляло мне удовольствие, было бы, конечно, грубой и бесстыдной ложью. Я просто старался не показывать всем вокруг, сколь великую неприятность доставляет мне необходимость покидать наш дом.
  
  Во время одной из таких прогулок по городу со мной приключилась история отчасти жалкая, отчасти трагическая, а отчасти даже забавная, о которой, пожалуй, стоит упомянуть, дабы показать, как далеко заходили глупость и безумие. Впрочем, всегда ли люди были такими тупицами, или же это жара и эпидемия разожгли их тупоумие, словно сухую труху, брошенную в огонь, - сказать по совести, трудно. Как бы то ни было, все дело началось с того, что, направляясь к аптеке Баума, я вдруг услышал зычный голос.
  
  - Господин инквизитор!
  
  Я обернулся. Я увидел, что меня зовет городской стражник, которого я знал в лицо. Это был юноша огромного роста и, как указывало не слишком сообразительное выражение лица, скорее всего, небольшого ума. При всем при том он был еще очень молод, у него даже не было щетины на щеках, лишь пушок кое-где, свидетельствовавший о том, что он усердно пытается отрастить бороду, которая придала бы его лицу серьезности.
  
  - Господин инквизитор, дозвольте, ваша милость, - крикнул он еще раз, на сей раз стараясь вплести в свой могучий голос нотку смиренной просьбы.
  
  Меня заинтересовало, чего может хотеть этот человек, а также почему он зовет меня от ворот, а не подбежит сам, как того требовало бы почтение. Я знал, что он должен осознавать пропасть, что нас разделяет, а значит, на месте его удерживала не глупость или пренебрежение, а служебный долг.
  
  - Что же случилось? - спросил я, подойдя.
  
  - Покорнейше прошу вашу милость о прощении, - молвил он, склонив голову. - Но мне велели здесь стоять и ни на шаг не сдвигаться, покуда не придет офицер, а офицера как не было, так и нет. Я один остался...
  
  - И чем же я могу тебе помочь? - прервал я его.
  
  - У нас тут мертвая женщина, - поспешно объяснил он, словно боясь, что я намереваюсь уйти, а слова о трупе побудят меня остаться.
  
  - Печальное дело. - Я пожал плечами. - В городе умирает все больше людей. Воля Божья.
  
  - Только что-то мне кажется, что она не от кашлюхи умерла. - Он тряхнул косматой головой. - И потому мой товарищ, один такой Дитрих, побежал за офицером. Ну а нет ни Дитриха, ни офицера, а я тут жду как дурак...
  
  - И какое я к этому имею отношение?
  
  - Может, вы бы, с вашего позволения, расследовали, что случилось? Ведь Святой Официум всегда все знает, - добавил он, глядя на меня с хитро-льстивым видом.
  
  - Дорогой мой мальчик... - начал я, чтобы ему отказать, но потом подумал, что раз уж этот верзила с не слишком проворным умом учуял нечто необычное, то, быть может, дело окажется в каком-то смысле интересным или хотя бы забавным и отвлечет мои мысли от постоянных сетований на то, что в Вейльбурге я жарюсь, словно мясо на раскаленном противне. - В таком случае веди к этому трупу, - закончил я, и стражник просиял.
  
  - Покорнейше вас благодарю, господин инквизитор, покорнейше благодарю. Это, знаете ли, с вашего позволения, моя семья. Потому что у моей тетки была дочь, и она, уже будучи вдовой, вышла замуж за такого Ганса, мастера-красильщика, ну а этот Ганс...
  
  Я не стал дальше слушать, что плетет этот человек, его слова где-то там звучали в воздухе и вроде бы даже долетали до моих ушей, но я старался, чтобы они не мешали мне и не утруждали моих мыслей больше, чем уличный шум или ржание лошадей, тянущих проезжавшую мимо повозку.
  
  На пороге дома стоял пузатый, седовласый мужчина, одетый во все черное (но скорее богато, чем бедно), на его багровом лице застыло выражение раздражения.
  
  - Наконец-то! - воскликнул он, увидев нас. - Притащился, негодник, - прорычал он в сторону стражника. - А вы кто такой? - обратился он ко мне. - Доктор? Я вас не знаю...
  
  - Мордимер Маддердин, инквизитор, - равнодушно ответил я. - Меня попросили заняться вашим делом и избавить вас от хлопот.
  
  Он на мгновение уставился на меня с удивлением и непониманием, но наконец очнулся.
  
  - Господин инквизитор, этот человек запрещает мне вызвать повозку докторов! - с возмущением воскликнул он. - Ради всего святого, помогите мне!
  
  Повозками докторов невесть почему называли фургоны, на которые собирали тела умерших от кашлюхи и вывозили их в самое дальнее место, какое только позволяли границы, очерченные карантином. Только видите ли, мои дорогие, так поступали с бездомными, нищими, личностями неизвестного происхождения. Если же у кого-то была семья, то его близкие обычно желали похоронить его с почестями, на кладбище. Городские власти все никак не могли решить, разрешать ли обычные погребения, или же, как в случае с черной смертью, приказать вывозить и сжигать тела как можно дальше от жилых построек. В конце концов, однако, было решено, что кашлюха, хоть и, скрывать нечего, неприятно опасна, все же куда менее грозна, чем черная смерть. А люди были бы еще более взвинчены, если бы им не позволили хоронить близких. Посему было установлено, что тела бездомных бродяг или нищих будут хоронить в общих глубоких могилах на самой необитаемой окраине города; так же будут поступать и в том случае, если семья выразит подобное желание, стремясь как можно скорее избавиться от покойника. И, по-видимому, в данном случае человек, в чьем доме мы гостили, именно такое желание и выражал. И еще об одном важном деле я должен упомянуть. Отцы нашего города, люди, умудренные жизненным опытом, справедливо рассудили, что разрешение на быструю погрузку тел на повозку, вывоз их и захоронение в общей могиле может стать предлогом для злоупотреблений и служить не только для сокрытия несчастных случаев, но прежде всего для утаивания преступлений против шестой заповеди. Поэтому в случае, в котором мы участвовали, смерть от кашлюхи должен был подтвердить врач, или хотя бы фельдшер, или, в самом уж крайнем случае, офицер городской стражи.
  
  - Поскольку возникло подозрение, что причиной смерти вашей жены была не кашлюха, позвольте мне взглянуть на покойницу. Вам же это будет на пользу, чтобы какой-нибудь недоброжелательный сосед случайно не обвинил вас в каком-либо проступке.
  
  - Но зачем, зачем... - Он быстро замахал руками. - Не беспокойтесь из-за меня. Я уже, спокойно подожду офицера или доктора, нет причин, чтобы...
  
  - Слишком много говорите, - холодно прервал я его. - Ведите в комнату, где лежит тело.
  
  Стражник фыркнул с удовлетворением и, не дожидаясь, пока хозяин нас поведет, двинулся вперед и, отстранив преградившего ему путь мужчину, вошел внутрь. Я пошел следом за ним, а горожанин, волей-неволей, что-то бормоча с явным раздражением, поплелся за нами.
  
  Разумеется, я не предполагал вины этого человека. Как и, разумеется, не предполагал его невиновности. Может, он хотел избавиться от тела, потому что был скуп и жалел денег на похороны? А может, ненавидел свою половину и радовался мысли, что после смерти она упокоится в общей могиле, полной нищих и бедняков, а не в семейном склепе? Кто мог это сейчас и здесь с уверенностью утверждать? Я знал, однако, что, осмотрев тело, скорее всего, узнаю правду. Ибо мы, инквизиторы, может, и не были так сведущи в искусстве врачевания, как ученейшие доктора, но все же умели отличить человека, умершего от кашлюхи, от того, кому проломили череп железной палицей.
  
  Мы вошли в кухню, и там на полу ничком лежала женщина.
  
  - Ну вот так она и умерла, бедняжка, от кашлюхи, - вздохнул хозяин, глядя на тело жены.
  
  Я подошел к телу, присел на корточки (невзирая на вопль мужа: "Только не приближайтесь, а то смертоносные флюиды на вас перейдут!") и осторожно перевернул покойницу на спину. Кровь, которую я увидел, могла, конечно, появиться из-за особенно сильного приступа кашля, ибо тогда люди и впрямь харкали красной мокротой. Однако этому противоречил тот факт, что крови было определенно слишком много. Она впиталась в платье и шаль женщины. Я взял пальцами краешек шали и приподнял. Я увидел, что у жертвы перерезано горло. Ровно и глубоко; видно, рана была нанесена поистине острым орудием, а убийца провел им решительно и сильно. Я встал.
  
  - Ей перерезали горло, - объявил я.
  
  Муж покойной поджал губы и мгновение молчал. Потом пожал плечами.
  
  - Тем не менее, прежде она кашляла, - убежденно заявил он. - И, не в силах вынести этих мучительных спазмов, в конце концов, сама, доведенная до отчаяния, перерезала себе горло. - Он еще раз повел плечами. - Потому я и объяснял вам, что умерла бедняжка от кашля, ибо таково логичное тому объяснение.
  
  Я кивнул.
  
  - Вы, безусловно, правы, - признал я. - Любопытно только, куда подевался нож, коим она совершила сей отчаянный и греховный поступок? - спросил я.
  
  Мужчина смотрел на меня с полуоткрытым ртом и довольно долго, как было видно, обдумывал ответ.
  
  - Вероятно, она отбросила его с ужасом и в предсмертной агонии, когда уже совершила это страшное деяние.
  
  Я снова склонил голову.
  
  - Да, могло быть именно так, как вы предполагаете, - согласился я. - Странно лишь, что окровавленный нож, отброшенный столь же окровавленной рукой, не оставил, пролетев, ни малейшей капли на светлом полу. - Затем я с нарочитым вниманием оглядел все помещение. - Да и куда же подевался сам нож?
  
  Я остановил взгляд на вдовце.
  
  - Как вы думаете? - спросил я. - Куда подевалось это грешное лезвие, что оборвало жизнь вашей жены?
  
  Горожанин взглянул в сторону окна, но поскольку оно было закрыто, ему трудно было сказать, что нож чудесным образом пролетел сквозь стекла, не разбив их. Или что, оказавшись на улице, клинок вернулся, дабы вежливо закрыть за собой окна.
  
  - Здесь! Здесь! - воскликнул он, открывая ящик и с триумфом извлекая внушительных размеров хлебный нож с деревянной рукоятью.
  
  Я подошел и взял рукоять из его ладони. Я внимательно присмотрелся.
  
  - Ха! Стало быть, нож этот выскользнул из рук вашей умирающей жены, упал, полагаю, в таз с водой, дабы омыться от крови, обсох и тотчас же влетел прямиком в ящик, который затем за собой и закрыл... - Я посмотрел на мужчину, который был теперь уже не багрово-красным, как в тот миг, когда я его встретил, а скорее странно побледневшим. - Необычное поведение для обычного ножа, - заметил я.
  
  - Демоническая сила, - прошептал он и вжался спиной в стену. - Бог вас послал, господин инквизитор, Бог вас послал, говорю я вам. Демон некий поселился в нашем доме. О, несчастный город! - Он высоко воздел руки, и голос его взмыл почти до регистров отчаянного погребального плача, исполняемого профессиональной плакальщицей. - О, несчастный город, в котором демоны хозяйничают, словно...
  
  Я подал знак стражнику, и парень оказался не только расторопен, но и на удивление понятлив, чтобы мой поданный жестом приказ не только выполнить, но вдобавок сделать это с великим рвением. Двумя быстрыми, длинными шагами он приблизился к сокрушающемуся хозяину и так влепил ему ладонью по уху, что тот от удара, а вероятно, также от изумления, оглушения и боли, не только немедленно умолк, но с грохотом и стоном рухнул на колени.
  
  - Отныне вы будете отзываться, лишь когда я вас о чем-то спрошу, - жестко произнес я. - Вы поняли?
  
  Стражник схватил его за волосы и дернул голову вверх, так чтобы мужчина мог смотреть на меня.
  
  - Вы поняли? - повторил я мягче. - И еще хотел бы добавить, что за разговоры без спроса вы будете наказаны, но и за отсутствие ответа на заданный мной вопрос вы также будете наказаны. Болезненно и сурово. Вы поняли? - снова ужесточил я тон.
  
  - Понял, господин инквизитор, понял, - простонал он, а глаза его были широко раскрыты и бегали из стороны в сторону.
  
  - Ну так расскажите мне разумными словами и правдиво, что здесь произошло, - приказал я.
  
  Он громко сглотнул и вытаращил на меня глаза.
  
  - Господин инквизитор, клянусь вам, это, должно быть, был демон. - Он сложил ладони, как для молитвы, и так сильно сжал пальцы, что у него хрустнули кости. - Я знаю, что вы умеете изгонять этих адских тварей, и я готов, я готов... оплатить экзорцизм. - Он смотрел на меня с надеждой. - Я заплачу, сколько потребуется, лишь бы только отомстить за мою бедную Касеньку, мою женушку любимую, сердечко мое, свет моей жизни... И пусть уже обретет вечный покой, бедняжка...
  
  Я всегда говорил, что на свете много людей, коим страх придает особое красноречие, и инквизиторская практика подтверждала это весьма часто наглядными наблюдениями. Я, однако, не успел ничего ответить на это упакованное в красивую коробочку наглое предложение взятки, как мы услышали грохот входной двери, тяжелый топот на лестнице и проклятия, произносимые зычным и яростным голосом, на которые кто-то боязливо отвечал сдавленным шепотом.
  
  - Хорст Гайгер, - объяснил стражник. - Наш офицер, значится, - добавил он.
  
  И тотчас же упомянутый Хорст Гайгер с грохотом подбитых сапог вошел в кухню, где мы все стояли. Это был мужчина могучий, пузатый, с лицом, смятым, как невыделанная кожа, а сейчас красным от напряжения и злости. Глаза у него были синие, волосы длинные и сальные, а вокруг него распространялся смрад хмельного, особенно усиливавшийся при каждом его сопении и вздохе. Он остановился, оглядел комнату, меня почти полностью обойдя взглядом, а дольше задержав его на коленопреклоненном мужчине и держащем его стражнике.
  
  - Клянусь гвоздями и терниями! - прорычал он наконец в ярости. - Клянусь отрубленной головой Тиберия, что здесь вообще творится?!
  
  - Позвольте, я объясню... - вежливо начал я, но не успел ничего добавить, потому что Гайгер быстро повернул лицо в мою сторону.
  
  - А вы еще кто такой, клянусь выпотрошенными кишками Ирода? - прорычал он.
  
  - Это господин Маддердин, инквизитор, - громко и с явным удовлетворением объяснил молодой стражник, прежде чем я сам успел ответить.
  
  Офицер быстро заморгал и тряхнул головой.
  
  - Инквизитор? Вы инквизитор? - спросил он уже неуверенным голосом.
  
  Он обвел беспокойным взглядом комнату, словно ожидая, что кто-то или что-то в ней поможет ему в ситуации, в которой он оказался, и подскажет, что ему, собственно, делать дальше.
  
  - Ах, да, - произнес он наконец уже спокойно и вытер тыльной стороной ладони потный лоб. - Да, да, это хорошо. А что вы, собственно, здесь делаете? - спросил он. - С вашего позволения, господин инквизитор, если можно спросить, - быстро добавил он.
  
  - Благодаря вашему подчиненному, - я движением головы указал на стражника, - я наткнулся на женоубийцу. А что с ним делать дальше - это уже ваше дело, а потом и суда.
  
  - Я не женоубийца, клянусь мечом Господним! - застонал хозяин, но стражник влепил ему ладонью по уху, и тот тут же умолк.
  
  - Женоубийца, - повторил офицер, а потом снова тряхнул головой и тут же зашипел от боли, потому что, видно, его похмельная черепушка не желала сносить подобного обращения. - А из чего вы это заключаете, если позволено будет узнать?
  
  - Из перерезанного горла его жены, - ответил я.
  
  - Это она сделала, она сама! Она не могла больше выносить кашель! - закричал убийца. - Вы сами знаете, каково сейчас в нашем городе, как люди неимоверно страдают!
  
  Офицер почесал в затылке и посмотрел в его сторону.
  
  - Это уж дознователь с вами выяснит, - решил он. - Ну ладно, забираем его в темницу.
  
  Он приблизился на шаг к плачущему теперь мужчине, который, рыдая, размазывал слезы по щекам.
  
  - Не пытайся буянить или бежать, - предостерег он. - Потому что я сегодня в скверном настроении. В застенки ты пойдешь в любом случае, но от тебя зависит, окажешься ли ты там в целости и сохранности.
  
  Это были как раз весьма разумные слова, и действительно, это предостережение могло избавить всех от многих хлопот, а арестованного - от многих неприятностей.
  
  Дальше все пошло так, как и должно было пойти, и убийца вместе со стражниками спустились к выходу из дома. Гайгер еще обратился к моему стражнику.
  
  - Останься здесь, малый, и карауль, - приказал он. - Кто-то должен прийти за телом. - Затем он погрозил ему пальцем. - И чтобы дом никто не разворовал, пока нас не будет.
  
  Гайгеру, разумеется, было не до сохранности имущества горожанина, который и так уже был лишь живым, ходячим, а в данный момент жалобно плачущим трупом. Дело было в том, что он, вероятно, сам положил глаз на какую-нибудь утварь из дома убийцы, а если бы не оставил никого на страже, соседи растащили бы все, прежде чем он успел бы вернуться. Так вышло, что мы снова остались вдвоем.
  
  - Ты хорошо справился, парень, - похвалил я его. - Если бы не ты, то кто знает, не ушел ли бы убийца от наказания.
  
  - Да как же так можно? - вздохнул он. - Собственную жену...
  
  Я улыбнулся уголком губ.
  
  - Подрастешь - поймешь, - молвил я. - Меня, однако, всегда удивляет, почему люди порой бывают такими идиотами, что им даже не хочется соблюсти приличия, когда они совершают преступление? Что, казалось бы, они даже не повторили вслух оправданий, которые собираются использовать. Ибо если бы они это сделали, то, пожалуй, даже они сами, несмотря на умственную тупость, поняли бы, насколько у них нет шансов кого-либо убедить своими лживыми речами. - Я пожал плечами.
  
  Этот монолог я произнес скорее для себя самого, чем для него, но парень усердно закивал головой.
  
  - Ах, господин инквизитор, - произнес он с благоговейным почтением, - как бы я хотел быть таким, как вы. - Он сложил молитвенно ладони. - Но что делать? - Теперь он вздохнул и беспомощно развел руками, а лицо его омрачилось печалью. - Может, я и глуп, но не настолько, чтобы не понимать, что я слишком глуп для инквизитора, и что порог этот для меня слишком высок.
  
  Это было довольно ловко сказано, и видно было, что ум стражника, может, и не мчался, словно сани по льду, но и не вяз, как телега в болоте. Я похлопал его кончиками пальцев по плечу.
  
  - Господу Богу и Святому Официуму можно служить не только будучи служителем Инквизиции, - объяснил я. - Бог в своей мудрости избирает для нас, людей, множество путей, на которых мы можем Ему достойно послужить. Я уверен, что и для тебя будет избрана верная стезя.
  
  Он посмотрел на меня с явной благодарностью во взгляде.
  
  - Вы и вправду так думаете? Что я на что-нибудь сгожусь?
  
  Я слегка улыбнулся.
  
  - Лишь Бог видит и знает будущее, - ответил я. - Но, видя твое искреннее рвение послужить, быть может, в своей милости Он откроет пред тобой путь, дабы ты мог с пользой для всех достичь того, о чем мечтаешь.
  
  
  
  ***
  
  
  
  
  
  У Инквизиториума, разумеется, были свои осведомители. Одни получали плату, другие были повязаны страхом, третьи же помогали нам из искреннего рвения выслужиться перед столь могущественной организацией, какую мы представляли. Иные же, как я полагаю, охотно с нами беседовали, ибо просто желали, чтобы кто-то их внимательно выслушал. Они не хотели ни денег, ни услуг, а лишь выпить стаканчик вина да поболтать. А может, кто знает, они надеялись, что такое знакомство когда-нибудь им зачтется, и, случись что, инквизитор воскликнет: "Эй, эй, оставьте его в покое, это мой знакомец, мы не раз с ним беседовали". Если они и впрямь так полагали, то совершали ошибку в расчетах, ибо инквизиторов учили обращаться одинаково как с чужими, так и с друзьями, как с богатыми, так и с бедными, как с женщинами, так и с мужчинами. Можно сказать, что в нашем полном неравенства мире мы должны были быть теми, кто относится ко всем людям как к равным. Ибо так уж повелось под инквизиторским солнцем, что на костре всякий сгорал одинаково: бедный и богатый, старый и молодой, женщина и мужчина, сторонник популяров и союзник оптиматов. Перед мощью очищающего огня каждый оставался лишь тем, чем был от рождения: грешником. Так что, как я уже упоминал, расчет на знакомство с инквизитором был ненадежным вложением, хотя, не будем себя обманывать, мои дорогие, инквизиторы были всего лишь людьми, со всеми пороками и добродетелями нашего рода. Посему, разумеется, случалось, что некоторые из нас на ближних, им милых и знакомых, взирали более благосклонно, иные же, в свою очередь, благосклоннее смотрели на богачей с тугим кошельком, особенно когда те сочетали состоятельность с искренним рвением поделиться его тяжестью.
  
  Но вернемся в корчму. Мужчина, что подсел ко мне и Людвигу, был средних лет, среднего роста и одет средне зажиточно. Словом, выглядел он как обычный горожанин, что живет спокойно и умрет столь же спокойно, и что вскоре после его смерти даже близкие знакомые с трудом вспомнят, кем он был и чем занимался.
  
  - Что там слышно в народе нашем? - дружелюбно спросил я и наполнил его кружку вином до краев. - О чем нынче больше и охотнее всего болтают?
  
  - О чем же еще, как не о кашлюхе? - Он пожал плечами.
  
  Но глаза его при этом как-то так блеснули, что я был уверен: у него для нас припасена особая история, и у него язык чешется, чтобы поскорее ее рассказать.
  
  - Это известно, - вставил Людвиг. - Теперь людишки все время, вместо того чтобы поговорить о том о сем, только и толкуют что о болезни. А ты уже болел? А твои болели? - начал он допытываться театрально писклявым, назойливым голосом. - А что сделаешь, если заболеют? А знаешь, может, какое верное лекарство? А...
  
  - Ничего удивительного, что говорят о том, что их гнетет и мучает, и чего они боятся, - прервал я его. - Может, такие разговоры просто примиряют их со страхом...
  
  - О, это уж точно помогает. - Людвиг поднял палец. - Почти так же, как разговор о льве, который как раз выламывает прутья клетки.
  
  Я махнул рукой.
  
  - А чего бы ты хотел, чтобы они делали? - спросил я. - Они не могут жить так, как жили до сих пор, раз видят, что люди вокруг них постоянно умирают...
  
  Горожанин, что к нам подсел и теперь внимательно нас слушал, вдруг решил вмешаться в разговор.
  
  - Ваша инквизиторская милость справедливо заметили, что люди все время говорят о новых, чудесных способах излечиться от кашлюхи, либо же предотвратить ее заражение.
  
  - Ого, так мы уже знаем, что у тебя для нас есть интересного. - Я улыбнулся. - Новая панацея.
  
  - То есть как, с вашего позволения? - Он сощурил глаза.
  
  - Новое чудодейственное лекарство, - объяснил я. - Разве не об этом ты жаждешь нам поведать?
  
  Горожанин развел руками.
  
  - Вы, господин инквизитор, читаете людей, словно в открытую книгу, - сказал он с пафосом и улыбнулся очень широко.
  
  Я снова щедро подлил ему хмельного.
  
  - Так не держи же нас в неведении и говори скорее, - велел я. - Какой же это чудесный способ от кашлюхи изобрели недавно наши почтенные горожане?
  
  Он сделал три быстрых глотка, облизался, еще раз улыбнулся, окинул нас взглядом и произнес:
  
  - Ко-ро-вьи ле-пёш-ки.
  
  Я выждал мгновение, но поскольку он лишь молча смотрел на меня с довольным выражением лица, я спросил:
  
  - И что же с ними?
  
  - Собираете на лугу свеженькие, горячие, еще дымящиеся коровьи лепешки, - начал он объяснять. А говорил он с такой нежностью в голосе, словно в его воображении эти коровьи лепешки только что превратились в румяные пшеничные оладьи с яблоками. - Ложитесь нагишом на траву, а товарищ или товарка вашей оздоровительной процедуры обкладывает вас этими лепешками, особенно в области груди и рта. - Он поднял указательный палец. - Рта для того, чтобы вы глубоко вдыхали в легкие сей целительный аромат.
  
  - Звучит превосходно, - заключил я с каменным лицом.
  
  - Правда? - Он просиял. - Видели бы вы наших почтенных горожан, как они караулят коров, только и ждут, пока которая начнет испражняться.
  
  - Я видел, - вставил Людвиг. - Так они подрались за это коровье дерьмо, что чуть друг друга не поубивали.
  
  - И ты нам ничего не сказал? - Я посмотрел на него с укором.
  
  - Прости. - Он развел руками.
  
  - К сожалению, так и случается, - вздохнул горожанин. - Ибо желание выздороветь среди людей столь велико, что они без зазрения совести убьют всякого, кто встанет на пути этого желания.
  
  - Обычно лучше быть здоровым, чем больным, - заметил я. - Так что меня не удивляет подобное рвение.
  
  - Они тянули этих коров за хвост, чтобы побудить их к испражнению, - снова заговорил Людвиг. - И я знаю, что тогда одного из них корова так лягнула, что размозжила ему череп.
  
  Я рассмеялся.
  
  - Что ж, здоровье стоит дорого, - констатировал я. - Но хоть я и не деревенский парень, мне все же кажется, что корова устроена не так, чтобы дерганье за хвост могло заставить ее испражниться... Или я ошибаюсь?
  
  - Разумеется, не так, - пожав плечами, ответил Людвиг.
  
  - Когда владельцы коров узнали, что творится на пастбищах и лугах, они тут же туда прибежали, - продолжал рассказывать горожанин. - И сразу же начали эти коровьи лепешки продавать, а тех, кто хотел лечиться даром, били и травили собаками.
  
  - Ну, там, должно быть, разразилась знатная потасовка, - догадался я. - А много ли владельцы просили за такой коровий навоз?
  
  - О, господин! - Горожанин воздел руки. - Начали с полкроны, но цена быстро выросла вдесятеро, таков был спрос в народе.
  
  - Люди хотят лечиться, - молвил я. - Весьма здоровый симптом.
  
  - Я слышал когда-то о другом лечении, - сказал Людвиг. - А вспомнилось мне это потому, что оно также было связано с использованием экскрементов.
  
  - А от какой болезни оно должно было помогать? - заинтересовался горожанин.
  
  - Согласно прекрасной теории: от всех, - ответил мой товарищ.
  
  - Э-э, от всех болезней, пожалуй, ничего на свете не поможет, - скривился горожанин, после чего быстро взглянул на меня. - За исключением пламенной и искренней молитвы, разумеется, - добавил он.
  
  - И что же с этими экскрементами? - спросил я.
  
  - Их смешивали в ведре с теплой водой и давали больному выпить, - с улыбкой произнес Людвиг.
  
  Я и прежде слышал о подобных безрассудных действиях, поэтому тоже лишь улыбнулся, но горожанин аж отвернулся, сплюнул через плечо и содрогнулся.
  
  - А помогало? - спросил он наконец, после чего, как я полагаю, снова представил себе это лечение, ибо опять сплюнул с отвращением.
  
  - Помилуйте, как же питье разболтанного с водой дерьма могло кому-то помочь? - спросил я. - Суеверия, да и только.
  
  - Да уж, суеверия. - Он облегченно закивал. - Дураков не сеют, вот и все, что я вам скажу, - заявил он. - Хотя... - добавил он мгновение спустя, - ведь и на нашем лугу я видел одного юношу, о, я его, впрочем, знаю, парень из вполне приличной семьи, как он бросился на свежую, еще дымящуюся коровью лепешку и, видя, что не успеет использовать ее как припарку, потому что люди бегут, чтобы ее у него отобрать, принялся жадно ее пожирать, чтобы хоть такое иметь лечение. И когда вопящая толпа добежала до него, то уже ничего не осталось, кроме грязной травы.
  
  - Мерзость, - с искренним убеждением и столь же искренним отвращением заявил Людвиг. - Слава Богу, что я подобных выходок не видел.
  
  - Так уж оно и есть, господа, что люди, когда боятся болезни, так сильно хотят выздороветь, так сильно... - Горожанин глубоко наклонился над столом и вцепился пальцами в столешницу. - Что от этой всепоглощающей воли к выздоровлению в конце концов и умирают.
  
  - Умирают от глупости, а не от воли к выздоровлению, - поправил я его слова и пожал плечами.
  
  - А почем знать, что есть мудрость? - не согласился со мной горожанин. - Ведь подумайте сами, что делать, как поступить простому человеку, когда он слышит, что один лекарь говорит так, другой - эдак, а третий с ними не согласен и говорит совсем по-иному. Так которому из них такой человек должен верить, раз они все ведь весьма учены и куда мудрее его? Так чего ж удивляться, что раз среди ученых такое царит несогласие касательно лечения той или иной болезни, то народ ищет свои собственные способы. Такие, чтобы были как раз по его разумению, - вздохнул он. - Как, например, валяние в коровьем дерьме, - закончил он.
  
  - Неглупо говорит. - Людвиг с одобрением кивнул. - Налить ему.
  
  И в соответствии с отданным им же самим приказом, он наполнил кружку горожанина.
  
  - Последнюю уж, с вашего позволения, - оговорился мужчина. - А то жена будет мне на голове кол тесать, что я опять пил.
  
  - Скажите, что это было особое вино. - Я поднял руку. - Чудесным образом защищающее от кашлюхи. - Я осушил свою кружку до дна. - Например, я чувствую себя все более надежно защищенным, - добавил я в заключение.
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
  ЧУДО АПТЕКАРЯ БАУМА

  
  Сперва до меня донёсся громкий, частый стук во входную дверь, повторившийся трижды, а затем сменившийся таким же оглушительным, но куда более настойчивым колочением. Я снял ноги со стола.
  
  - Кто-то очень, ну очень хочет нас видеть, - пробормотал я себе под нос.
  
  Наконец раздался скрип петель, а следом - возмущённый, сердитый голос Хельци, которая отчитывала пришельца с головы до ног за устроенный им "дьявольский шум" и за наглость, с которой тот посмел отрывать инквизиторов от молитвы. В эту ругань вклинился смиренный голос нашего незваного гостя, и я узнал в нём Баума. Посему я решил, что не мешало бы подняться, выйти в коридор и выяснить, что же привело к нам аптекаря.
  
  - Господин Баум, - воззвал я, - что ж вы колотитесь, как грешная душа в аду? Впусти, дорогая моя Хельция, мастера Баума и проводи его в трапезную, пусть объяснит нам причину своей горячности.
  
  И вот уже мгновение спустя наша добрая служанка, фыркая и отдуваясь, ввела аптекаря, который рядом с ней выглядел точь-в-точь как школяр, получающий нагоняй от строгого наставника. Даже усы его, обычно жёсткие и топорщившиеся, теперь обвисли, склеенные потом, что придавало его физиономии особенно озабоченное выражение. Лицо его было багровым, лысина - мокрой, и дышал он тяжело, словно рыба, выброшенная из воды на берег.
  
  - Сердечно вас благодарю, что приняли! - воскликнул он. - А теперь сжальтесь надо мной и дайте хоть глоток воды, ибо я сейчас же здесь и скончаюсь от жажды, видит Бог!
  
  - Хельция, будь так добра, принеси мастеру Бауму кувшин кваса.
  
  - Буду добра, а как же иначе, не по-христиански это - в такой зной человека жаждой морить, - пробормотала она, но тут же обратила суровый взор на Баума. - А чего к нам-то пришёл? Мог бы и дома сидеть. Думает, нам в Святом Официуме делать нечего, только гостей принимать?
  
  Поскольку Баум, по счастью, промолчал, она ещё мгновение постояла над ним с недовольной миной, наконец покачала головой и, шаркающей походкой удалилась в кухню.
  
  - Не обращайте внимания, господин Баум, на самом деле я не настолько занят, чтобы вас не выслушать, особенно когда вы явились ко мне с таким напором.
  
  - Ох, простите, - смутился он. - Кажется, я стучал довольно громко. Но я так сильно, так сильно, - он подкрепил свои слова хлопком ладони о ладонь, - желал с вами встретиться, что каждая минута казалась мне вечностью.
  
  Если отбросить довольно несносный пафос последней фразы, я всё же понимал, что у аптекаря и впрямь была неотложная и важная проблема, которой он непременно хотел со мной поделиться. По крайней мере, неотложная и важная для него, потому что, говоря по совести, я не думал, что она хоть сколько-нибудь может быть существенна для меня. Но выслушать его откровения стоило, ибо, во-первых, это мне немногого стоило, а во-вторых, он уже показал себя человеком полезным. А поскольку он мог оказаться полезен и впредь, с какой стати мне было бессмысленно отталкивать его и отбивать у него всякую охоту?
  
  - Говорите же, что вас привело.
  
  - Послушайте, мастер инквизитор, послушайте меня внимательно! - Аптекарь наклонился над столом и уставился на меня блестящими от возбуждения глазами. - Так вот, благодаря моему гению я открыл способ, с помощью которого нам удастся остановить заразу!
  
  - Прошу вас, прошу вас, не вы первый с таким амбициозным планом.
  
  - Но лишь у меня одного есть план, который может принести благотворные плоды, - воскликнул он. - Выслушайте меня и поверьте, ибо я думаю, что Дух Святой просветил меня и избрал своим доверенным лицом во благо сего города.
  
  Я вздохнул и покачал головой.
  
  - Не приплетайте, сделайте милость, Духа Святого к вашим концепциям. Выслушаю я вас, конечно, охотно, а что до веры в ваши слова - поглядим, когда я узнаю, в чём дело.
  
  - Конечно, конечно, так слушайте же.
  
  Тем временем в комнату вошла Хельция, неся на подносе кружки и большой кувшин кваса. Баум тут же налил себе полную, осушил её до дна, глубоко вздохнул с облегчением и удовольствием, а затем немедля нацедил себе ещё. Я наблюдал за ним с любопытством: он и вправду казался настолько распалённым собственной идеей, что горячность заставила его позабыть о приличиях. Это говорило о том, что он, вероятнее всего, искренне верит в эпохальность или даже чудотворность своей концепции.
  
  - Вы ведь знаете Архимеда? - спросил он.
  
  - Не лично, - ответил я.
  
  - Да, да, - он нетерпеливо махнул рукой. - Он давно умер. Но, может, вы слышали, что, когда он совершил своё эпохальное открытие, то, расплескивая воду из ванны, закричал "Эврика!" и нагим выбежал на улицы Афин, приставая к прохожим.
  
  - Эта история доходила до моих ушей, - признал я.
  
  - Так вот, я, мастер аптекарь Ионатан Баум, мог бы точно так же выбежать на улицы нашего города, и дело тут отнюдь не в наготе, но в крике "Эврика!" и в изобретении, благодаря которому я могу осчастливить мир.
  
  Он взглянул на меня с такой гордостью, будто это самое изобретение лежало прямо передо мной на столешнице и достаточно было лишь протянуть за ним руку.
  
  - Я питаю некоторые сомнения касательно реальных последствий концепций, имеющих целью осчастливить весь мир, - заметил я. - Тем не менее, продолжайте, сделайте милость.
  
  - Помните, что я говорил вам о малюсеньких чертенятах? - Он пытливо вгляделся в меня.
  
  - Такое трудно забыть, - отозвался я.
  
  - Вот именно! - Он хлопнул в ладоши. - Представьте себе следующую сцену. - На миг он задумался. - Впрочем, описывая её, я прибегну к одной глубокой метафоре, - начал он объяснять. - И описание, которое вы услышите, не следует понимать буквально, но, скорее, аллегорически.
  
  - Прошу вас, - позволил я. - Постараюсь следовать за ходом вашей мысли, как тень следует за человеком.
  
  - О, вот-вот, очень хорошо, - обрадовался он, совершенно не заметив изящной иронии, заключённой в моих словах.
  
  Он снова осушил кружку тремя длинными глотками, глубоко вздохнул и начал:
  
  - Представьте себе этих моих малюсеньких чертенят, резвящихся вокруг нас. - Он замахал руками. - Везде, везде, везде. От них повсюду просто кишмя кишит. Один на другом сидит. Представляете себе?
  
  Поскольку он выжидающе уставился на меня, я кивнул.
  
  - А теперь представьте себе ещё, что эти малюсенькие чертенята делятся на племена, как люди - на народы. Для лучшего понимания вообразите, что каждый из этих чертенят одет в штанишки разного цвета и держит флажок с цветами своего клана.
  
  - Вы многого требуете от моего воображения, но будь по-вашему, - констатировал я. - Тем не менее, ежели вы намерены в учёном труде рассказывать о чертенятах в цветных штанишках, то ваше будущее в мире большой науки видится мне в чёрном цвете.
  
  Он яростно замахал руками.
  
  - Метр Маддердин, примите во внимание, я ведь предупреждал, что прибегну к аллегориям и метафорам.
  
  - Ну хорошо, продолжайте, - снисходительно позволил я.
  
  Он с минуту разглядывал меня внимательно и с подозрением, словно ожидая увидеть на моём лице усмешку или сомнение, но я спокойно ждал. И тогда он заговорил снова.
  
  - А теперь вообразите, что одно из племён состоит из чертенят исключительно подлых, злобных и сильных, которые способны умертвить свою жертву. А в другом живут чертенята слабые, годные разве что легонько подтолкнуть человека, ибо на большее их не хватает.
  
  - Это как и везде в мире: есть великие злодеи, а есть мелкие, - заключил я.
  
  - Вот именно! - Он снова хлопнул в ладоши. - Но вообразите дальше, что если слабые чертенята из одного племени обсядут какого-нибудь человека, то тогда - внимание! - могучие чертенята будут этого человека обходить стороной! А почему? А потому, что подумают, что раз какой-то клан уже занял это место, то и нечего, видно, силы тратить.
  
  - Хм-м... И что дальше?
  
  - Слабые чертенята человека потолкают, потолкают, да и уйдут, но знамёна, водружённые ими в знак триумфа, останутся прекрасно видны. И какой из этого следует вывод?
  
  - Действительно. Какой?
  
  - А такой, что... - он ткнул в мою сторону указательным пальцем, словно собираясь пронзить меня им насквозь. - Туда, где появились слабые чертенята, уже никогда или, по крайней мере, очень долго не появятся чертенята могучие, те, что способны человека убить.
  
  - Ну хорошо, и что дальше?
  
  - Неужто не понимаете? - Он широко раскрыл глаза. - Так вот, если мы напустим на человека слабых чертенят, они поселятся в его теле, хоть и не слишком ему досаждая, но зато защищая его от вторжения могучих чертенят - тех, что могли бы этому человеку по-настоящему навредить!
  
  Я помолчал с минуту.
  
  - Стало быть, вы хотите натравить на людей чертей, чтобы те расселись в их телах, как у себя дома? - наконец заметил я холодным тоном. - Не советую вам упоминать об этом ни публично, ни просто вслух.
  
  - Мечом Господним! - воскликнул он, на сей раз почти в отчаянии. - Забудьте о чертенятах!
  
  - То есть мы вернёмся к моему предложению о змеях, отвергнув вашу идею, связанную с сатанинскими или демоническими сущностями?
  
  Он глубоко вздохнул.
  
  - Какая разница, - произнёс он с покорностью.
  
  - Нет, господин Баум, разница есть, и я сейчас вам объясню почему. Рассказывая о чертенятах в цветных штанишках и с флажками в руках, вне зависимости от того, могучие они или слабенькие, вы вызовете лишь смех. Но говоря о том, что следует спровоцировать попадание этих чертенят в тела невинных людей, вы вызовете изумление, отвращение и гнев. И не только у учёных всего мира, но прежде всего у людей Церкви.
  
  - Но ведь эти чертенята - это лишь... - начал он угасшим тоном.
  
  - Знаю, господин Баум: метафора и аллегория, - прервал я его усталым голосом. - Посему даю вам добрый совет: если хотите использовать аллегории или метафоры, то используйте такие, которые не навлекут на вас интерес Святого Официума. Придерживайтесь либо моей концепции невидимых змей, либо придумайте что-то столь же невинное. Что-то из мира природы, а не из мира демонологии.
  
  Он пожал плечами.
  
  - Да ведь это одно и то же, - сказал он. - На самом деле речь не о змеях и не о чертях, а лишь о созданиях, для которых у нас нет названия, ибо доселе мы их никогда не видели.
  
  Затем он почесал подбородок, сильно потянул себя сперва за один ус, потом за другой, и я видел, что он явно очень глубоко над чем-то размышляет.
  
  - Знаете, сравнение со змеями будет даже удачнее, чем я думал, - заключил он. - Слыхали ли вы, что человек, постоянно подвергающийся укусам змей, в конце концов приобретает такую стойкость, что со временем даже самый страшный яд становится для него безвреднее комариного укуса?
  
  Я кивнул.
  
  - Если не ошибаюсь, Геродот писал об африканском племени, у которого в обычае класть в колыбель к младенцу маленького скорпиона, - задумчиво произнёс я. - Если малыш переживёт укус, это значит, что, став взрослым, он справится и со смертельным ядом взрослой особи.
  
  - Ну конечно же! - громко хлопнул в ладоши Баум. - Очень может быть. Мне бы следовало проверить эту концепцию на опыте.
  
  - С добровольцами могут возникнуть трудности, - заметил я.
  
  - Вероятно, так. Но в своей работе я могу на это сослаться. Ведь лучше отравить человека слабым ядом, чтобы он приобрёл невосприимчивость к яду сильному. Разве не так?
  
  - Верно, - сказал я, довольный, что мы наконец сошлись в форме описания явления. - Хотя я бы не использовал слово "отравить", а, например, слово "обработать". Звучит несколько более ободряюще.
  
  Он кивнул и вздохнул.
  
  - Справедливо. Увы, подобные тонкости, касающиеся той или иной грамматической формы, ускользают от моего внимания, - с раскаянием признался он.
  
  - Ну хорошо, - сказал я. - Стало быть, теория у вас есть, вы знаете, что писать в учёном труде, пора готовить бумагу, перо и чернила да приниматься за усердную работу.
  
  Он снова посмотрел на меня с изумлением на лице.
  
  - Вы не понимаете, мастер Маддердин?
  
  - Мне определённо будет легче понять, чего я не понимаю, если вы объясните мне, чего конкретно, по-вашему, я не понимаю, - мягко предложил я.
  
  - Дело вовсе не в моём труде! - воскликнул он. - Дело вовсе не в моей работе, которую я, разумеется, напишу в надлежащее время и посвящу самому императору. - Он улыбнулся и залился кирпичным румянцем, а я уже представил, как он, прикусив язык, при свете свечи выводит на титульном листе строку: Светлейшему и могущественнейшему Государю, сиречь...
  
  - Так в чём же дело? - прервал я и своё, и, вероятно, его путешествие в страну фантазий.
  
  - Дело в нашем городе. В нашем! Здесь и сейчас!
  
  Я с минуту внимательно на него смотрел.
  
  - Вы хотите отравить жителей Вейльбурга? - спросил я наконец. - Я бы советовал вам не только здесь, в нынешние тяжкие времена, но и где бы то ни было и когда бы то ни было остерегаться не только совершать подобное, но даже и говорить на такие темы вслух. Скажу вам больше: лучше бы вам о подобных вещах и не помышлять.
  
  - Ни в коем случае не отравить! - воскликнул он. - Закалить! Разве люди, что для здоровья плещутся в ледяной воде, не приобретают с каждым омовением всё большую устойчивость к холоду?
  
  - Как ни назови, - пробормотал я после паузы. - По сути, вы хотели бы отравить людей, чтобы благодаря этому отравлению они стали более устойчивы к яду. - Я поднял руку, чтобы он не перебивал. - Мне известна история Митридата, царя Понтийского, который, принимая малые дозы ядов, так хорошо себя к ним приучил, что позже ему пришлось покончить с собой, пронзив себя мечом, ибо ни один яд на него уже не действовал...
  
  - Вот видите! - в очередной раз обрадованно хлопнул в ладоши аптекарь. - Именно это я и имею в виду... Более или менее...
  
  - А если вы их при этом убьёте? Не говоря уже о прочих последствиях, ведь толпа вас живьём камнями побьёт, - спросил я.
  
  На этот раз он уже не пытался возразить; очевидно, он был о ближних того же мнения, что и я, и знал, что от разочарования до смертоносной ярости путь короток и прост. Впрочем, черта эта была свойственна не только простонародью, но и благородным. А может, благородные были даже более склонны к вспышкам гнева под влиянием обманутых надежд, особенно если доселе мир оберегал их от разочарований.
  
  - Не могли бы вы выслушать меня спокойно и, пока я не дойду до конца, ни в чём не обвинять? - угрюмо спросил он.
  
  Я развёл руками.
  
  - Договорились, - сказал я. - Повторю в таком случае слова Менандра, что "нет ничего полезнее молчания", и тотчас обращаюсь в камень.
  
  Он посмотрел на меня с явным подозрением, конечно, не потому, что думал, будто я начну превращаться в глыбу, но, вероятно, размышляя, во-первых, не насмехаюсь ли я над ним, во-вторых, сдержу ли я обещание, а в-третьих, поди, кто, чёрт возьми, этот Менандр, которого я упомянул.
  
  - Я много разговаривал с людьми, - сказал он. - И с теми, кто кашлял сильно, и с теми, кто кашлял слабо. А также с теми, кто от болезни оправился, и с теми, кто умер...
  
  Я хотел было что-то сказать, но вспомнил об обещании и промолчал. Баум, однако, заметил мой насмешливый взгляд.
  
  - С теми, кто умер, я разговаривал, прежде чем они умерли, - заявил он, отчётливо выделяя слово "прежде".
  
  Затем он с минуту смотрел на меня, словно ожидая какого-то комментария, и наконец вздохнул, и продолжил:
  
  - И вот в ходе этих бесчисленных бесед я заметил одно совпадение, которое поначалу показалось мне случайным, но затем начало обретать силу закономерности. Знаете, что это было за совпадение?
  
  Я покачал головой.
  
  - А то, что все те, кто кашлял несколько дней, а потом кашлять переставал, больше никогда уже не заболевали. Да, порой они бывали слабее, чем до заражения, но это ведь вещи, известные любому медику или аптекарю.
  
  На этот раз я кивнул.
  
  - И вовсе не это... - он поднял указательный палец, - меня удивило и навело на мысль. Хотя, с другой стороны, это тоже важно, ибо многие предпочтут заболеть, переболеть, выздороветь и быть уже в безопасности, чем жить в вечном страхе перед невидимым врагом...
  
  - Если только не умрут раньше, - вставил я, решив всё же нарушить данное обещание молчать.
  
  - Что поделать, - вздохнул он. - Или так, или эдак. Но позвольте дальше, к делу: из моих подсчётов следует, что умирает не более одного из десяти кашляющих, хотя, конечно, в этом случае я не претендую на высокую точность результата.
  
  Что ж, я-то полагал, что смертность не так высока, но, в конце концов, это Баум разговаривал с больными, а не я, так что, может, он и был прав.
  
  - Однако то, что я вам сейчас скажу, - на сей раз он нацелил на меня указательные пальцы обеих рук, - способно полностью изменить судьбу сего города и избавить его граждан и от болезни, и от страха.
  
  Это я уже слышал в начале нашего разговора, который начался довольно давно, и потому понадеялся, что на сей раз мы перейдём от туманных патетических заверений к описанию конкретных способов.
  
  - Так вот, мастер Маддердин, - торжественно и с высоко поднятой головой продолжал он, - я убеждён, что каждый человек, который ранее болел лихорадкой на губах, повторяю: каждый, кто носил на устах следы этого досадного недуга, так вот, каждый такой человек перенесёт кашлюху без особого вреда и, более того, быстро поправится!
  
  Я долго смотрел на него в молчании.
  
  - Какое, к дьяволу, отношение язвы на губах имеют к кашлю? - спросил я и махнул рукой. - Эх... а я-то думал, что и впрямь услышу от вас о каком-то чуде, - разочарованно добавил я.
  
  Баум даже побагровел от возмущения.
  
  - Это и есть чудо! - вскричал он. - Раз уж я установил, что тот, кто болеет лихорадкой на губах, тот переживает кашлюху, то достаточно заразиться этой досадной, хоть и безвредной лихорадкой, чтобы раз и навсегда избавиться от страха перед грозной кашлюхой. Теперь вы понимаете?
  
  Я кивнул.
  
  - Весной у меня на губах была лихорадка, - признался я после недолгого раздумья. - Дьявольски меня это злило, потому что губы сначала опухли, а потом то заживали, то болезненно трескались.
  
  - Вот именно! - Он улыбнулся с триумфом. - Потому-то весь город кашляет, а вы, да простите вы меня, здоровы как бык. И теперь нам остаётся одно. Мы должны заразить весь город лихорадкой на губах! - Последнюю фразу он выкрикнул с таким радостным энтузиазмом, а глаза его так блестели, что я был уверен: именно так, должно быть, выглядел осчастливленный Архимед, бегающий по улицам Афин и пристающий к прохожим.
  
  - Я слышу, вы говорите во множественном числе, - произнёс я. - И уверяю вас, совершенно напрасно, ибо я не желаю иметь с подобной курацией ничего общего.
  
  Он яростно махнул рукой.
  
  - Я прекрасно справлюсь и без вас! - самоуверенно воскликнул он. - Я уже нашёл двоих людей с такой лихорадкой, что просто позавидуешь. Опухшей, воспалённой, набухшей... - восхитился он и даже потёр руки от восторга.
  
  - И что вы прикажете этим людям делать? Облизывать желающих? Целовать?
  
  Он поморщился.
  
  - Ну что вы! - сказал он с явной неприязнью. - Я приготовлю особую мазь, которую буду втирать в ранки, предварительно сделанные на коже желающих острым ножичком.
  
  Я покачал головой.
  
  - Уже представляю себе восторг наших лекарей, - сказал я. - Да они же вас камнями побьют.
  
  Разумеется, говоря "побьют камнями", я употребил метафору, но полагал, что жалобы на Баума посыплются не только в ратушу, но дойдут и до ушей Касси. А для того чтобы догадаться, что Касси непременно взбредёт в голову что-нибудь предпринять по поводу столь странного поведения, не нужно было прилагать особых усилий. И кроме всего прочего, столь диковинная процедура, какую хотел применить Баум, могла привести к бунту, особенно если бы кто-то был заинтересован в подстрекательстве толпы.
  
  - Я ведь не буду никому говорить, что это мазь, в состав которой входит кровь из лихорадочной язвы, - сказал аптекарь. - Я назову это "Чудесным Эликсиром Баума".
  
  Я махнул рукой.
  
  - Я тронут, что вы поделились со мной идеей исцеления граждан нашего города, - произнёс я. - Однако же я вас предупреждаю: делать это вы будете на свой страх и риск. Но я вас не выдам и ничего вам запрещать не стану. В худшем случае заразите горожан лихорадкой на губах. - Я пожал плечами. - А от этого с ними ведь ничего не станется.
  
  - Но мне очень, очень нужна ваша помощь. - Он посмотрел на меня умоляющим взглядом.
  
  - И речи быть не может, господин Баум. И у города, и у меня достаточно своих хлопот, чтобы ещё ввязываться в ваши.
  
  Он сложил руки, словно для молитвы, и принял очень серьёзное выражение лица.
  
  - Метр Маддердин, я готов на великие жертвы. Скажу больше: я готов вас осчастливить, если вы мне поможете. - Он вдруг замахал руками. - Ах, что я говорю?! Неверно говорю: "мне"! Ведь речь идёт о помощи городу и всем тем бедным, больным людям, которые...
  
  - Хорошо, хорошо, - прервал я его. - Уверяю вас, взывать к моей жалости - бесплодное для вас занятие. И добавлю также, что если, как я слышал, вы употребили слово "осчастливить", то сделали это, по моему мнению, весьма опрометчиво.
  
  Ибо знайте: нужно очень, очень многое, чтобы вызвать улыбку на лице инквизитора.
  
  Мне было любопытно, как глубоко Баум готов залезть в кошель и чего на самом деле он ожидал бы от меня взамен. Хотя я всё время размышлял, стоит ли мне впутывать авторитет Святого Официума в защиту диковинных идей аптекаря. Вопрос был ещё и в том, насколько я верил, что его слова достойны звания научной теории, а не являются лишь плодом ума. Ума, пусть и живого, но пропитанного фантастическими концепциями. А второй вопрос звучал так: насколько неудача Баума могла бы навредить мне самому?
  
  - Я могу предложить вам сто крон наличными, если хотите - выплачу прямо здесь и сейчас, либо солидный процент от предполагаемой прибыли.
  
  - От предполагаемой прибыли, - повторил я и улыбнулся. - Меня радуют ваш оптимизм и энтузиазм, но, увы, я их не разделяю. Однако прежде всего я хотел бы понять, чего бы вы ожидали от меня взамен на эту скромную сумму, которую вы предлагаете?
  
  - Защиты, мастер Маддердин, - сказал он. - Защиты от злых людей, которые готовы были бы ставить мне палки в колёса, но не осмелятся, однако, напасть на того, кто находится под опекой Святого Официума.
  
  Я посмотрел на него и покачал головой.
  
  - Господин Баум, вы мне в самом деле симпатичны, но поймите, я не могу впутывать Инквизицию в столь сомнительное предприятие.
  
  Баум, услышав слово "сомнительное", явно и с неудовольствием скривился, но я продолжал:
  
  - Даже если бы наше ведомство получило с этого шестьдесят процентов... - Я помедлил. - Ну, скажем, половину прибыли, и то мне пришлось бы отказать.
  
  - Половину?! - Баум вытаращил глаза.
  
  - Помощь Святого Официума стоит недёшево, а всё потому, что каждый грош идёт на приумножение славы Божьей, - объяснил я. - А вы ведь понимаете, что негоже было бы жертвовать Богу что попало...
  
  Аптекарь хотел было ещё что-то сказать, но я прервал его решительным жестом.
  
  - Господин Баум, не знаю, заметили ли вы, но у нас в городе есть и другие проблемы, помимо кашлюхи. Я знаю, что болезнь эта досадна и собирает смертельную жатву, однако сегодня, говоря по совести, меня больше беспокоит архидьякон Касси. Ибо, как я предчувствую и подозреваю, он вот-вот примется за аресты большей части городского совета. Так что давайте договоримся: когда мы избавим Вейльбург от Касси, тогда и вернёмся к нашему сегодняшнему разговору.
  
  Баум заметно сник, но слова мои прозвучали настолько категорично, что он понял: ни просьбой, ни уговорами он уже ничего не добьётся.
  
  - Но вы ведь не запретите мне продавать лекарство, правда?
  
  - Господин Баум, перечень лекарств, предлагаемых в аптеках, не является заботой Святого Официума, ежели для их изготовления не применяются нечестивые, чернокнижные методы, - ответил я. - Однако, как человек опытный, я настоятельно советовал бы вам воздержаться от реализации ваших смелых концепций. Ибо если вы накличете беду, дав людям призрачную надежду, то ратманы могут позже накликать беду на вас. А вы бы этого не хотели, верно?
  
  Он усердно закивал.
  
  - Я едва открыл аптеку, конечно же, я не хочу никаких неприятностей, - заверил он.
  
  - Тогда забудьте о своих странных идеях с лихорадкой на губах. Продавайте обычные лекарства, продавайте свой чудесный сироп, смягчающий кашель, продавайте свою освежающую воду, которая так пришлась по вкусу клиентуре. - Я развёл руками. - Этого достаточно, чтобы вы жили хорошо, чтобы вам завидовали и вас уважали. Зачем вам проблемы?
  
  Он тяжело вздохнул.
  
  - Может, вы и правы, - сказал он. - Я последую вашим указаниям, хотя... - Он покачал головой. - Думаю, я мог бы спасти многие жизни благодаря моему лекарству.
  
  - Спасение людей пока что оставим на волю Божью, - произнёс я. - А кроме того, вы и сами не знаете, помогли бы вы им или навредили. Настанут времена поспокойнее, тогда всё и устроите.
  
  После этого мы ещё немного поболтали о вещах малосущественных, скорее о лёгких сплетнях, чем о тяжких проблемах, но Баум был определённо не в духе, ибо разговор со мной явно пошёл не по его замыслу. Тогда-то, в нашей трапезной, я и видел мастера аптекаря в предпоследний раз. В последний раз я увидел его днём позже, но виделись мы тогда уже очень недолго.
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
  
  ЖЕРТВЫ И ПАЛАЧИ

  
  Старый сторож лежал сразу за приоткрытой дверью с раскроенным горлом, его волосы утопали в крови, что растеклась вокруг головы обширной лужей. Мне не нужно было ни прикасаться к нему, ни разглядывать его ближе, чтобы понять - человек мертв. Люди, получившие такие раны, попросту не выживают, если они обычные смертные, а не демоны из адской бездны. Я был почти уверен, что нападавших в доме уже нет, ибо, как я уже упоминал, вошел через незапертую дверь. Понятно, что если бы они убили сторожа и прошли дальше, вглубь аптеки, то задвинули бы засов, дабы не подвергать себя риску нежданного визита - именно такого, какой я сейчас и нанес. Разве что они были идиотами. Знал я и то, что их ничто не спугнуло, и они не сбежали сразу после убийства старика, ибо на полу виднелись кровавые, хоть и нечеткие, отпечатки подошв, ведущие из сеней в комнату. А потому я предполагал, что убийцы уже сделали то, что должны были, и покинули дом, оставив за собой трупы... Ну да. Трупы или труп? Быть может, Бауму несказанно повезло, и его как раз не было дома, когда нападавшие ворвались в аптеку? Увы, я бы не дал за это и ломаного гроша.
  
  Опытный убийца не оставляет раненую жертву, даже если та кажется бездыханной, и он нанес ей несколько ударов в туловище. Опытный убийца, чтобы убедиться, что работа сделана хорошо, перерезает человеку горло, как это и сделали с несчастным сторожем. В крайнем случае, если он очень зол и хочет дать волю своей ярости, он может разбить жертве голову тяжелым предметом. И для этого не требуется какого-то изощренного орудия убийства; я знал одного купца, который размозжил череп своему компаньону мраморным пресс-папье. Но перерезанное горло - способ все же более надежный, а главное, быстрый и не требующий особых навыков. Я знал одну девушку, которая перерезала горло своему спящему отцу. И хотя она была хрупкой и слабой, а он - могучим и сильным, она проделала это без особого труда. А удалось ей это по двум причинам: во-первых, она сделала это острым ножом, а во-вторых, в ней было очень много уверенности. Вопрос был в другом: имел ли я здесь и сейчас дело с профессионалами?
  
  Я вошел в главное помещение аптеки - туда, где продавали лекарства, и где на стеллажах, уходящих под самый потолок, громоздились банки и баночки, коробки и коробочки, склянки и скляночки, бутыли и бутылочки. И тут я услышал стон, доносившийся сверху, со второго этажа. Он был не слишком громким, но достаточно отчетливым, чтобы я тотчас понял - это не обман слуха, а подлинный знак страдания. Я взбежал по лестнице и, идя на уже более различимый стон, открыл дверь в одну из комнаток. На полу, в луже крови, подперев голову о ножку шкафчика, лежал мастер Баум. Я присел рядом с ним на корточки и взял его за руку.
  
  - Гвозди мне в раны, мастер Баум, ну и отделали же вас, - сказал я с сочувствием. - Ничего, пройдет немного времени, и выкарабкаетесь.
  
  Аптекарь с трудом улыбнулся.
  
  - Я, может, и не лекарь, но в медицине разбираюсь достаточно, чтобы знать - из этого я уже не выкарабкаюсь, - тихо возразил он слабым голосом.
  
  - Выкарабкаетесь, выкарабкаетесь, - заверил я его со всей искренностью, на какую только был способен. - Главное - не падать духом.
  
  Он положил свою ладонь на мою.
  
  - У меня кровотечение в легкие и в желудок, - произнес он. - Времени у меня осталось немного.
  
  - Позвольте, я проверю, - сказал я. - Слишком это серьезные дела, Йонатан, чтобы я полагался лишь на ваше суждение.
  
  Он слабо улыбнулся.
  
  - Я бы многое отдал за то, чтобы ошибаться, но, уверяю вас, я не ошибаюсь, - с грустью ответил он.
  
  Я осторожно разрезал его одежду, чтобы осмотреть рану и попытаться остановить кровотечение, но когда я внимательно рассмотрел повреждения, то понял, что, по моим лучшим знаниям, Баум, к сожалению, поставил и верный диагноз, и верный прогноз на будущее.
  
  - Кто это с вами сделал? Вы их видели? - спросил я. - Вы их опознали? - тут же поправился я.
  
  Он покачал головой.
  
  - У них на головах были мешки с прорезями для глаз, - прошептал он. - Их было трое.
  
  "Значит, они не собирались его убивать", - подумал я. Они полагали, что аптекарь выживет, и не хотели, чтобы он когда-нибудь узнал их в лицо. Но, по-видимому, дело вышло из-под контроля. Всякий, кто часто сталкивается с насилием, прекрасно знает, что многие убийства не спланированы, а являются лишь результатом вспыльчивости или неосторожности.
  
  - Я ранил одного в руку, - сказал Баум и, не двигая головой, поискал что-то взглядом на полу.
  
  Под его предплечьем я увидел кинжал, почти полностью скрытый пышным рукавом камзола. Я осторожно извлек оружие. Длинное лезвие, сужающееся к острию, словно лист акации, было испачкано кровью. Так может, в этом и крылась причина смертельной раны аптекаря? Может, удар, нанесенный этим самым кинжалом, так разъярил нападавшего, что тот ударил вслепую, нанеся смертельную рану, которую наносить вовсе не хотел и не собирался?
  
  - Мастер Маддердин, все мои записи, рукописи, описания экспериментов... - Он прикрыл глаза, ибо произнесение даже нескольких слов сильно его утомляло. - Отдайте их, умоляю вас, моему брату, Корнелиусу. Это самое важное, что есть в моей жизни. Годы моей работы...
  
  Я не стал уверять его, что он сам все передаст брату, потому что мы оба знали - он уже ничего никому не отдаст и никаких визитов не дождется.
  
  - Где вы спрятали эти записи?
  
  - В потайном ящике в письменном столе, здесь, на втором этаже. - Он слабо улыбнулся. - Вы ведь инквизитор, вы найдете.
  
  Это правда, инквизиторов обучали находить всевозможные тайники, ибо мы были любопытны к миру и людям, а более всего нас интересовало то, что ближние наши старались скрыть. Так что я не сомневался, что справлюсь с поиском тайника Баума.
  
  - И никого не впускайте в лабораторию в подвале. - Он прикрыл глаза. - Это опасно. Пусть брат войдет туда первым. Он будет знать, что к чему.
  
  Что ж, лаборатории аптекарей или алхимиков (а случалось, что одно шло рука об руку с другим) часто могли стать смертельной ловушкой для непрошеных гостей, особенно для тех, кто не знал, что скрывается в скляночках, ретортах и бутылочках, да к тому же был настолько глуп, чтобы смешать незнакомые ингредиенты или, не дай Бог, попробовать их.
  
  - Мы опечатаем ваш дом, - пообещал я. - Ваш брат застанет все в наилучшем порядке.
  
  Он сжал мою руку, но слабым было теперь это рукопожатие.
  
  - Мы ведь собирались еще не раз повеселиться вместе в борделе, - сказал он с грустью. - Жаль, что из этого уже ничего не выйдет...
  
  Он мучительно кашлянул, и изо рта его более обильной струйкой потекла кровь.
  
  - Эх, не жалейте, - легкомысленно бросил я. - Подумайте лучше, что уже сегодня будете сидеть за одним столом с самим Господом Всемогущим, и слава Его снизойдет на вас и осветит вам вечность. Замолвите, если будет на то ваша милость, доброе слово нашему Господу и обо мне.
  
  - Не знаю, был ли я хорошим человеком, - слабо вымолвил он, и в глазах его показались слезы.
  
  - А вы искренне раскаиваетесь в совершенных грехах? - спросил я.
  
  - Раскаиваюсь, - ответил он, уже плача. - Очень раскаиваюсь.
  
  Я положил ему руку на лоб.
  
  - Тогда я, властью, данной мне нашей святой Церковью, дарую тебе прощение, - торжественно произнес я. - И уверяю, что на самый справедливый Суд Господень ты отправишься в мире.
  
  Он прикрыл глаза. На его лице отразилось облегчение, а на губах появилась слабая улыбка.
  
  - Останьтесь со мной до конца, - попросил он.
  
  - Я никуда не собираюсь, - ответил я.
  
  - Расскажите мне что-нибудь... перед сном.
  
  - Знаете историю о Семи Великих Римлянах? - спросил я. - Наверняка вы когда-нибудь слышали одну из ее версий, не так ли? Но я расскажу вам столько, сколько знаю сам, может, вам понравится.
  
  Он слабо кивнул в знак согласия.
  
  - Случилось так, что в триста тридцать третьем году от Рождества Господа Нашего Иисуса Христа и триста лет спустя после взятия Рима Армией Божьей, Священной Римской империей правил слабый и неумелый император Гонорий, - начал я. - Во времена его правления шла великая война с персами...
  
  Баум лежал с закрытыми глазами, лишь едва заметно дыша, а из уголка его рта стекала кровь. Я взял его руку в обе свои и продолжал рассказывать.
  
  - В Рим вернулся овеянный воинской славой трибун Децим Кассий, который и станет героем нашего повествования, - говорил я. - Однако оказалось, что в Риме его ждут не слава и не награды, а отданный при императорском дворе приказ принять участие в самоубийственной миссии. Ему было велено вместе с горсткой ветеранов и соратников, с людьми, которых позже в преданиях и легендах назовут Семью Великими Римлянами, отправиться далеко за пределы Империи, вглубь враждебных и необъятных пущ Западной Германии...
  
  Я передвинул пальцы на запястье аптекаря и уже не мог нащупать пульс. Тогда я умолк, наклонился над Баумом и сперва приложил пальцы к его шее, а затем ухо - ко рту лежащего. И когда я не нащупал ни пульса, ни дыхания, мне стало ясно, что добрый аптекарь отошел во славу Господа. Что ж, теперь он познавал тайны, над разгадкой которых бились теологи, теперь он открывал великую книгу, страницы которой были сокрыты от всех живущих.
  
  - И конец есть начало и новая надежда, - торжественно произнес я, закрыл ему веки и встал.
  
  Что ж, теперь пришло время, чтобы скорбь уступила место праведной мести во имя справедливости. А это была задача, для которой мы, инквизиторы, как ни крути, и были созданы.
  
  
  
  ***
  
  
  
  На улицах любого города нашей благословенной Империи так и кишит всяческим сбродом обоих полов (а может, и не только обоих, ибо кто их разберет в наши-то безумные времена!). Молодыми, старыми и такими, что и возраста их не определишь. Короче говоря, промышляют они непростым ремеслом - выжить со дня на день. В Вейльбурге в эти тяжкие дни их словно поубавилось: одних уже придушила кашлюха, а иные отлеживались по закоулкам, харкали, отплевывались и хрипели, и носа на люди не казали, чтобы не навлечь на свою голову беду еще большую. Среди этих уличных оборванцев были не только попрошайки и воры, но и работяги, готовые трудиться за жалкую поденную плату. Меня, однако, сейчас занимал совсем иной народец, а именно - уличная шпана, что промышляет невесть чем, живет тем, что под руку подвернется, но огромное их достоинство в том, что, обитая на улице и будучи от природы своей шустрыми и сообразительными, они знают всё и про всех. А если чего и не знают в данный момент, то живо все прознают, ибо попросту умеют искать. Именно такой паренек мне сегодня и был нужен, и как раз такого я и заприметил стоящим в тени у костела и грызущим собственные ногти. Я знал этого сорванца, помнится, Людвиг как-то пользовался его услугами.
  
  - А ну-ка иди сюда, шельмец, - поманил я его рукой.
  
  Он подбежал резво и охотно, прекрасно понимая, что подобный зов сулит возможность заработать пару грошей. А промедли он или выкажи мало энтузиазма, все могло бы закончиться тумаком или трепкой за ухо.
  
  - К вашим услугам, мастер инквизитор, - крикнул он, осклабившись щербатым ртом.
  
  - Хочешь заработать пару грошей?
  
  - А кто ж не хочет, мастер инквизитор!? Только дурак откажется. Косточки кому-нибудь размять или пятки подпалить?
  
  - Я гляжу, шуточки у тебя в ходу, - пробормотал я. - Может, мне поискать кого-нибудь посерьезнее?
  
  - Нет, нет! - Он испуганно замахал руками. - Простите, мастер инквизитор, но иной раз такая зависть берет, что вы можете пытать кого угодно, и никто вам худого слова не скажет...
  
  Разумеется, мне даже не хотелось отвечать на тот вздор, что он нес, поэтому я спросил:
  
  - Знаешь лекарей по фамилии Крумм и Пуффмайстер?
  
  - Еще бы не знать! - возмутился он. - Я в Вейльбурге всех, кого надо, знаю. А если и не знаю кого, так вы только укажите, и через час я буду знать о нем больше, чем его родная мать. - Чтобы придать своим словам веса, он с таким усердием ударил себя в грудь, что гул пошел.
  
  - Очень хорошо. Смышленый ты парень, - похвалил я его. - Есть у меня для тебя задание. - Я поднял указательный палец. - Покрутись-ка у домов этих докторов, погляди, нет ли у кого из их слуг, помощников или подмастерьев раненой руки. - Я стукнул пальцем по своей ладони. - Сдается мне, рана серьезная, - добавил я. - Так что может быть замотана какой-нибудь тряпкой или бинтом.
  
  - Будет сделано!
  
  - Так чего ждешь, проваливай, - сурово взглянул я на него.
  
  - Прошу прощения, мастер инквизитор, но в такую жару не мешало бы промочить горло, - сказал он заискивающим тоном. - А у меня со вчерашнего дня и крошки во рту не было!
  
  - И очень хорошо, - бросил я, ткнув его кулаком в живот. - Может, пузо свое сгонишь, если жрать меньше будешь...
  
  - Но, мастер! - Он умоляюще сложил руки, но предусмотрительно отступил на шаг, чтобы оказаться вне досягаемости моей руки и не получить добавки.
  
  - Найдешь того, кого я велел, перепадет тебе грош-другой, - пообещал я. - А теперь лети отсюда, пока не рассердил меня. Найдешь меня "У Поющего Козлика".
  
  
  
  
  
  ***
  
  "У Поющего Козлика" было не так людно, как обычно, но я не думал, что причиной тому послужило внезапное обращение жителей нашего города к богобоязненной трезвости, а скорее тем, что во время эпидемии и отупляющей жары все всем изрядно надоели. Общество ближних стало людям в тягость, а порой и вовсе гневило, особенно когда эти ближние начинали кашлять прямо за соседним столом. И если такие сотрапезники не желали уходить по-хорошему, их, разумеется, выдворяли силой. И тогда случалось, что и кашляющие, и не кашляющие оказывались в одной яме под городскими стенами.
  
  Трактирщика в зале не было, гостей обслуживала его служанка, та самая, с необъятной грудью. С сноровкой капрала она командовала тем самым детиной, который проводил меня и Баума до аптеки сразу после того, как я познакомился с ныне покойным аптекарем. Сейчас она меня тут же узнала и окружила великой заботой, все время что-то поднося и спрашивая, не нужно ли мне чего, а в промежутках муштруя и подгоняя отданного ей в подчинение дурня.
  
  - Что-то мне подсказывает, что ты и сама без труда могла бы управлять таверной, - похвалил я ее.
  
  Она широко улыбнулась.
  
  - Видите ли, мастер инквизитор, он силен как бык. - Она махнула рукой в сторону суетящегося детины. - Но глуп, как пробка. - Она глубоко вздохнула, и могло показаться, что от этого вздоха ее рубашка вот-вот лопнет на груди.
  
  - Что ж, умом он не блещет, но трактирщик говорил, что парень он добрый.
  
  - Добрый-то он добрый, еще какой, - горячо поддакнула девица. - Но до того глуп, что любой его обведет вокруг пальца, и всяк его обидеть норовит.
  
  - И ты намерена с этим что-то сделать? - догадался я.
  
  - А то! Решила я, что возьму его в мужья, - заявила она. - Хорошо ему со мной будет, я и готовлю знатно, да и ночью умею мужика ублажить как надо. - Она широко улыбнулась.
  
  - Вижу, парень с тобой не пропадет, - снова похвалил я ее.
  
  - Купим телегу и будем по свету ездить, пусть мой силушкой перед людьми похваляется. Пусть платят, чтобы на такого силача поглазеть!
  
  - Разумно.
  
  Она уставилась в окно, словно в натянутом белом полотне, залитом ярким еще послеполуденным солнцем, видела светлое будущее - свое и своего детины-силача.
  
  - Да и я ведь легко подзаработаю, покуда имею то, что имею, - весело добавила она и со смехом сжала руками свою огромную грудь. - Хорошо заживем!
  
  Иногда я даже завидовал этим простым натурам, чья жизнь напоминала скольжение по водной глади. Им не только не нужно было нырять или летать, но они даже и не ведали, что под поверхностью таятся неизведанные глубины, а над ней - безмерные небеса. Это их не интересовало, да и ни к чему им не было. Жили они себе вместе с другими подобными им созданиями и умирали, не только не испытывая чувства утраты из-за своей ограниченности, но даже не понимая, что им чего-то не хватает. А если бы кто-нибудь попытался им эти проблемы растолковать, они бы либо ничего не поняли, либо лишь посмеялись бы в душе над диковинными господскими причудами...
  
  Девица убежала обратно к работе, а я лениво потягивал вино, погруженный в собственные мысли. Прошло уже довольно много времени, и я даже подумывал, не уйти ли и не поискать ли другого уличного сорванца, раз уж этот меня подвел, как вдруг тот самый удалец вбежал в таверну и, ловко ускользнув от руки придурка, охранявшего вход, который хотел его остановить (видимо, решив, что таким оборванцам не место в приличном заведении), доложился у моего стола.
  
  - Я вернулся! К вашим услугам! - весело воскликнул он.
  
  Жестом я приказал надвигавшемуся на нас широкими шагами детине оставить нас в покое.
  
  - Нашел?
  
  - А как же иначе. - Он с явным удовольствием потер руки. - Я не только знаю, у кого ранена рука, мастер инквизитор, но и знаю, где этого кого-то сейчас можно найти.
  
  - Говори, - приказал я.
  
  - Мастер дражайший! - Он сложил руки и посмотрел на меня взглядом голодного пса, просящего кусочек. - С вашего позволения, хотелось бы мне все же знать, что я получу за все мои великие старания и целый день, потраченный на поиски.
  
  - Целый день, - иронично повторил я и покачал головой.
  
  Я вытащил двухгрошовик и бросил в его сторону. Он поймал монету на лету и взглянул на нее.
  
  - Дайте этому милостивому государю брата-близнеца, чтобы ему не было одиноко в моем кармане, - быстро и заискивающе проговорил он. - Что скажете, мастер инквизитор?
  
  - Говори, - холодно приказал я. - А то сейчас и монету потеряешь, и добрую порку заслужишь.
  
  - Уже говорю, уже говорю, - поспешно воскликнул он и отступил на шаг. - Зовут этого служку Никлас, и служит он у доктора Крумма. Рука у него тряпкой перевязана, я его даже в таверне разговорил. Сказал, что упал на доску с гвоздем и пробил себе ладонь...
  
  Я вздохнул.
  
  - Глупее не придумаешь? - спросил я даже не парня, ведь он не знал, в чем дело, а самого себя. - И что? В какой таверне он заливает это горе?
  
  - Сидит в "Кровавом Колодце", и я видел... - он понизил голос, - что у него водятся серебряные монеты.
  
  - Хорошо поработал, - похвалил я его. - В следующий раз, когда мне что-нибудь понадобится, я о тебе не забуду.
  
  "Кровавый Колодец", вопреки своему названию, был вполне приличной таверной, просторной, каменной, и чуточку менее грязной и вонючей, чем большинство харчевен в Вейльбурге. Название этого заведения, не самое приятное, согласитесь, мои дорогие, пошло еще с давних и менее спокойных лет. Как-то раз в те времена в Вейльбург прислали императорских сборщиков налогов. И вдруг эти сборщики исчезли, а прекрасным летним утром в колодце во дворе таверны, которая тогда называлась просто и незатейливо "У Алоиза", были найдены два нагих обезглавленных тела. Что интересно, ни одной из голов так и не нашли, а вейльбургские слухи упоминали лишь о некой загородной свиноферме и о великом аппетите этих созданий. Так или иначе, с тех пор таверна стала называться "Кровавый Колодец".
  
  - Жди меня у трактира, - приказал я. - Укажешь мне на этого человека.
  
  Он аж взвизгнул, состроив страдальческую мину.
  
  - Не бойся, никто не увидит, что это ты донес, - утешил я его. - Осторожно покажешь мне его и исчезнешь.
  
  - Мастер инквизитор, да вы ведь и сами увидите, который это, у него же рука грязной тряпкой перевязана, - сказал он.
  
  Мне не хотелось объяснять, что, во-первых, этот Никлас мог тем временем выйти из таверны, а во-вторых, он вполне мог держать руку под столешницей, что заставило бы меня ходить между гостями, протискиваться и заглядывать под столы. А поскольку, как я уже упомянул, мне не хотелось всего этого объяснять, я просто дал моему собеседнику по уху - ладонью, но довольно сильно. И посмотрите-ка, он тут же понял, что его идея была совершенно глупой, а моя концепция - необычайно мудрой. Должен признать, что достоинством этого простого способа выяснения отношений было то, что он действовал куда быстрее долгих объяснений. Недостатком же было то, что подобный метод убеждения подходил далеко не к каждому.
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  Прежде чем отправиться в таверну, я потрудился отыскать городской патруль. В нынешние времена с этим было несколько проще обычного, поскольку и городские советники понимали, что присутствие на улицах людей, радеющих о мире и покое, несколько смягчает нравы, а потому для охраны порядка посылали не только обычных стражников, но и дюжих парней из цеховой стражи. В настоящем бою от них, разумеется, было бы мало толку, но в данном случае речь шла лишь о том, чтобы кто-то, наделенный официальной властью, присматривал за городом и его обывателями.
  
  - Именем Святого Официума, вы идете со мной, - приказал я.
  
  Командир патруля хотел было что-то ответить - полагаю, он намеревался уклониться от своих обязанностей, - но, взглянув на мое лицо, как-то сразу отказался от сопротивления.
  
  - Слушаюсь, мастер инквизитор, - пробормотал он голосом, в котором тщетно было бы искать энтузиазм.
  
  Конечно, я мог бы и сам отправиться в "Кровавый Колодец" и арестовать Никласа, но тогда мне пришлось бы тащить через весь город сопляка, который только и искал бы случая, чтобы улизнуть и затеряться в толпе или скрыться в одной из узких, извилистых улочек. А так, пусть им занимаются и за него отвечают храбрые парни из городского патруля.
  
  - Чем можем служить вашей инквизиторской милости? - спросил командир могильным тоном.
  
  - Работа легкая, простая и приятная, - ответил я. - В "Кровавом Колодце" вы схватите для меня одного головореза и доставите его в резиденцию Святого Официума.
  
  Мужчина тяжело вздохнул. В общем-то, я его не винил, ибо кому охота таскаться по городу. До сих пор стражники спокойно сидели себе в тени, глазели на прохожих, попивали пиво, лениво переговаривались друг с другом, иногда свистели вслед понравившейся девице. А теперь, откуда ни возьмись, нарисовался инквизитор и велел им браться за работу. Ходить по раскаленным, как сковорода, улицам Вейльбурга, да еще и стеречь какого-то обормота. Вот так несправедливость...
  
  - Если, не дай Бог, мой пленник от вас сбежит, то вы сами окажетесь в подземелье Святого Официума. И уж я-то вами там займусь, - сурово пообещал я. - Понятно?
  
  - Понимаю, а чего ж не понимать, - буркнул он.
  
  
  
  ***
  
  Разумеется, сперва я должен был проверить, можно ли и впрямь считать этого обормота подозреваемым. Было бы весьма неловко, если бы оказалось, что руку он замотал тряпкой, потому что вывихнул пальцы или их ему скрутил артрит. Я искал человека с глубокой, серьезной раной от ножа, и только это меня и интересовало. Поэтому, как только стражники выволокли подозреваемого из таверны и как только до него дошло, что он имеет дело с мастером Святого Официума, я приказал:
  
  - Снимай повязку!
  
  - Это еще зачем? Я же ранен! - тут же вскричал он.
  
  Несмотря на крик, в котором смешались и самозащита, и жалоба, и, быть может, даже нотка агрессии, я увидел страх во взгляде этого человека. О да, дорогие мои, дело было нечисто.
  
  - Сделайте это, - приказал я стражникам.
  
  Они бесцеремонно и безжалостно сорвали с моего пленника повязки, а тот выл и вырывался, но парни были не только весьма дюжими, но и держали его крепко. Наконец обормот получил кулаком в солнечное сплетение, задохнулся, обмяк в их руках, и тогда я смог спокойно рассмотреть рану, из которой, после того как с нее сорвали тряпье, хлынула кровь. Что ж, кровь в ремесле инквизитора - вещь не диковинная и не отвратительная, и скажу я вам, дорогие мои, что человек извергает из себя, особенно во время пыток, субстанции куда более омерзительные, чем кровь, начиная с мокроты и гноя и заканчивая испражнениями или извергнутым содержимым желудка. Я внимательно осмотрел увечье и с первого взгляда понял, что и речи быть не может о том, будто оно появилось от гвоздя. Руку Никласа рассекал порез от самого основания пальцев до запястья, рана была глубокой и широкой, но не рваной. Пробитая гвоздем рана выглядела бы совершенно иначе, равно как и та, что осталась бы, зацепись человек за торчащий гвоздь, и железо разодрало бы ему кожу. Здесь же повреждения явно были нанесены сильным ударом острого предмета. Например, ножа.
  
  Убедившись в своих подозрениях, я мог со спокойным сердцем приказать отвести подозреваемого в резиденцию Инквизиции. Там его спустили вниз, в подвал, и я заметил, что стражники с любопытством, хотя и со страхом, озирались по сторонам. Не знаю, что они ожидали увидеть. Какие-нибудь замысловатые орудия пыток или несчастных, стонущих в кандалах? Ничего подобного они, разумеется, не увидели. В камерах в тот момент никого не было, а в комнатке, где обычно проводились допросы, находились всего-навсего: шкаф, камин, стол, несколько стульев, одна деревянная лежанка и колодки. В потолок был вбит железный крюк, а на стенах висело несколько плетей - от тонкой, не толще мизинца, до мощного кнута с множеством ремней, утыканных острыми кусочками металла. А так, никаких других орудий пыток на виду не было, ибо все они были спрятаны в шкафу.
  
  - Привяжите его к столу и можете убираться, - приказал я.
  
  То, что я собирался сделать, ни в коем случае не было официальным инквизиторским допросом. Впрочем, расследование убийства аптекаря, если приведенный стражей мужчина и был, как я полагал, преступником, и так не входило в круг моих обязанностей как инквизитора. Однако, как человек, который свел с Баумом довольно приятное знакомство, я не собирался спускать его смерть с рук, тем более что она была результатом заговора, рожденного из низких побуждений. По крайней мере, я так считал, и именно это свое суждение я и намеревался доказать в комнате для допросов.
  
  Стражники растянули все еще причитающего Никласа на столе и закрепили его конечности скобами.
  
  - Еще чем-нибудь пригодимся? - спросил командир.
  
  - Идите на кухню и скажите, что я вас прислал. Пусть дадут вам по бутыли вина на брата, - молвил я.
  
  - Покорно благодарю, мастер инквизитор, - просиял стражник, а его подчиненные тут же воспряли духом и повеселели.
  
  Пока я вел короткую беседу со стражниками, мой пленник в это же самое время болтал, причитал, умолял, клялся, заклинал, расспрашивал... Короче говоря, делал все то, что делал бы человек, которого выволокли из таверны, чтобы на веревке притащить в инквизиторскую комнату для допросов и растянуть на пыточном столе. И в самом деле, с его точки зрения, дела выглядели настолько скверно, что неудивительно, что он хотел знать, почему судьба так внезапно ополчилась против него. Но поскольку его болтовня начала меня раздражать, я взял кожаную грушу, разжал ему челюсти и втиснул эту грушу ему в пасть. Теперь он мог лишь глухо стонать и мычать, что беспокоило меня в куда меньшей степени.
  
  - Наш палач занемог, - сказал я тоном вежливого разъяснения. - Так что придется мне оказать тебе эту милость и заняться тобой лично. - Я поднял железные щипцы, рассмотрел их на свету и дважды щелкнул ими для пробы.
  
  Из-за спины донесся особенно громкий, хоть и приглушенный, стон. Я отложил щипцы на столик. Зажег темно-коричневую свечу с толстым фитилем. Подошел к Никласу и заглянул в его вытаращенные глаза. Он очень, очень сильно пытался что-то мне сказать, но кожаная груша распирала ему всю пасть, и он едва мог дышать, не то что говорить. Я отвернулся и стянул с его левой ноги башмак.
  
  - Ну и вонища от твоих ног, парень, - сказал я с отвращением.
  
  Я поднес пламя свечи к его ступне, к тому нежному месту под подушечками пальцев, хотя у моего пленника кожа везде была загрубевшей, как подошва, и темно-желтой, почти коричневой. Но пламя пробивается и не через такие преграды. Впрочем, я знал, что если понадобится, я сдеру с него эту кожу и уж тогда примусь огнем за живое, кровоточащее мясо. Те, кто пережил подобную пытку, уверяли, что это весьма неприятно.
  
  Лодыжки пленника были обездвижены, так что лишь по резким судорогам его пальцев и спазматическому напряжению мышц стопы и икр я мог судить, что он воспринимает прижигание как болезненное неудобство.
  
  Я держал пламя свечи до тех пор, пока не почувствовал сильный смрад паленой плоти. Я все еще стоял спиной к лицу Никласа, но по громкости доносившегося сквозь кляп стона догадывался, что если бы я освободил узника от этой кожаной груши, он, без сомнения, выл бы в полный голос. Что ж, таково уж свойство огня, что мы предпочитаем от него бежать, а не купаться в нем. Но иногда выбора нет.
  
  - Ну ладно, на пока хватит, - решил я, отодвигая свечу, и повернулся к мужчине.
  
  Лоб его был покрыт густым потом, из уголков рта текла кровь, а из глаз - слезы.
  
  - О, гвозди и тернии! - воскликнул я. - Как же ты мог мне в чем-то признаться, бедняга, если я не вынул грушу из твоего рта!?
  
  Я рассмеялся, словно над собственной оплошностью, и похлопал обормота по щеке.
  
  - Запомни, не кричать, когда я освобожу тебя от кляпа, - произнес я суровым тоном. - Ибо я очень не люблю шума. Ты меня понял?
  
  Он усердно закивал.
  
  Тогда я вытащил у него изо рта грушу. Отвратительно окровавленную и обслюнявленную. И должен признать, что Никлас действительно сдержал обещание: он не кричал и не причитал, а лишь сквозь сжатые зубы скулил, словно раненый пес, а из глаз его текли слезы, будто два маленьких ручейка.
  
  - Ну хорошо, Никлас, рассказывай быстро, как вы это сделали и по чьему приказу, и я тотчас перевяжу тебе ногу, и ты вернешься в винный погребок.
  
  Он сдержал сдавленный стон.
  
  - Но... что? - простонал он, вытаращив на меня глаза. - Я добрый человек, мастер инквизитор, никогда никакого дурного поступка против...
  
  Я тяжело вздохнул и снова заткнул ему рот. Разумеется, я знал, что мой пленник не признается в первую же минуту, но надеялся, что мы придем к согласию достаточно быстро, чтобы мне не пришлось утомлять себя пытками.
  
  - Никлас, - сказал я серьезно, - я хотел бы, чтобы ты рассказал мне все, своими словами, что интересного произошло вчера и каким образом ты заработал рану на руке. Когда ты мне это расскажешь, честно и ничего не утаивая, тогда я позволю тебе жить.
  
  Я на миг прервался и улыбнулся ему искренней и сердечной улыбкой.
  
  - Если же ты будешь оскорблять меня ложью... - Я с грустью покачал головой. - Тогда мне придется взяться за тебя со всей инквизиторской серьезностью.
  
  Я протянул руку так, чтобы он мог ее отчетливо видеть, и несколько раз щелкнул тисками для пальцев.
  
  Этот маленький, удобный инструмент напоминал щипцы для колки грецких орехов, но на самом деле он отлично дробил пальцы. Пытка эта, по правде говоря, не была ни изощренной, ни особенно болезненной, однако могла доставить немало неприятностей, по крайней мере, в самом начале, когда допрашиваемый еще не познал и не свыкся с истинно великими мучениями.
  
  Я надел ему это устройство на большой палец правой ноги, после чего закрутил винт так туго, что услышал треск ломающейся кости, а из-под когтистого, грязного ногтя Никласа хлынула струйка крови. За спиной я слышал лишь хрип моего пленника.
  
  - Что ж, - сказал я громко. - А теперь займемся тем пальцем, которого мы обычно почти не замечаем, но который, будучи ранен или раздавлен, столь болезненно напоминает нам о своем существовании.
  
  Не знаю, слышал ли меня Никлас, или же он был слишком сосредоточен на муке, причиняемой сломанным пальцем, но я надел ему тиски на этот раз на мизинец и провернул винт до упора. А потом еще, стиснув зубы, дожал так сильно, как только мог. На этот раз из-за спины доносился не хрип, а хоть и приглушенный, но все же ужасающий вой. Полный отчаяния и боли. Я снял инструмент со стопы пленника и повернулся к нему. Подбородок и грудь его были красны от крови, глаза вытаращены, а лицо, искаженное страданием, покрыто потом.
  
  Я легонько похлопал его по щеке.
  
  - До свадьбы заживет, - весело пообещал я. - Я ведь вовсе не хочу тебя мучить, - добавил я, на этот раз уже серьезным тоном. - Больше всего на свете я хотел бы отпустить тебя домой, да и сам бы с радостью отдохнул. Скажи-ка мне: зачем нам обоим здесь мучиться, а? Правда ведь?
  
  Я дружелюбно посмотрел на него.
  
  - Я выну кляп, - сказал я. - А ты будешь так любезен, что не станешь кричать, и даже говорить ничего не будешь, пока я не спрошу. Договорились?
  
  Мои слова и их смысл, к счастью, до него дошли, ибо он усердно закивал и столь же усердно заморгал. Я снова вынул грушу из его рта и с удовлетворением отметил, что он оказался весьма воспитанным, сдержал обещание, и, кроме сдавленного стона и всхлипа, не издавал ни звука.
  
  Я присел рядом с ним, положил ладони ему на щеки и приблизил свое лицо к его. От него несло не только кровью, потом и грязью, но и гнилыми зубами. О, гвозди и тернии, до чего же это было несправедливо, что люди так часто сочувствовали допрашиваемым и так неизмеримо редко задумывались о тяжкой доле инквизиторов! Разве мы желали проводить вечера среди воющих от боли, смердящих и источающих всевозможные мерзкие выделения пленников? Разумеется, нет! Насколько охотнее я бы встретился с друзьями, чтобы в обществе гетер и флейтисток предаваться диспутам о философии и искусстве. А я должен был сидеть с этим Никласом и слушать его крики, вместо того чтобы услаждать свой слух звучанием струн арфы и нежным щебетом флейт. И вместо того чтобы с восхищением и нежностью взирать на изящные пальчики арфисток, извлекающие кристальный звук из инструментов, я должен был смотреть на корявые и грязные пальцы Никласа, которые я дробил в тисках для костей. И потому, полный горечи, я мог лишь вздохнуть при таком случае: Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam.
  
  - Никлас, - сказал я серьезно, - я зажал твои пальцы в тисках, напоминающих щипцы для орехов. Мы, инквизиторы, считаем подобную процедуру скорее не пыткой, а деликатной подготовкой допрашиваемого к настоящей боли. - Я на миг умолк, чтобы дать ему время осознать сказанное. - Ибо знаешь ли ты, что случится, когда я возьму добротные тиски и зажму между их губками твои яйца и твой хер? - Я сильно акцентировал слова "яйца" и "хер", с каждым разом все сильнее сжимая его лицо. - Понимаешь ли ты, какую великую боль я тебе причиню, закручивая тиски так туго, чтобы они раздавили твое мужское естество в кашу?
  
  - Иисусе Боже, не делайте этого, прошу, - прошептал он, и слезы ручьем текли по его щекам.
  
  Если мы хотим добиться от допрашиваемого правды, а не просто заставить его, напуганного пытками, рассказать то, что мы хотим услышать (или то, что, как ему кажется, мы хотим услышать), мы должны задавать вопросы, не содержащие в себе ответа. Пытки, по правде говоря, - превосходный ключ к ларцам с тайнами и секретами, но нужно быть осторожным, чтобы пользоваться этими ключами умело и не совать их в замки поспешно и без изящества. Ибо при таком неумелом обращении можно либо сломать замок, либо открыть ларец совершенно фальшивый, чье содержимое не реально, а является лишь плодом испуганного воображения допрашиваемого.
  
  Видел ли я когда-нибудь человека, который выдержал бы пытки, примененные умелой рукой, и не нашел бы облегчения в признании вины и раскрытии своих грехов? Нет, дорогие мои, никогда я такого не встречал. Да, случалось, что допрашиваемые умирали, прежде чем их удавалось склонить к искренним ответам (но лишь тогда, когда дознаватели были неумелы или когда случалось исключительное несчастье), случалось также, что они выходили из тюрьмы, поскольку принималось решение об их освобождении. Но никогда, повторяю вам это, дорогие мои, со всей ответственностью, не случалось в моей инквизиторской жизни, чтобы виновный человек, подвергнутый допросу, не сломался и не признался в своей вине, рассказав нам о своих деяниях во всех подробностях. Разумеется, эта исповедь часто давалась нелегко, она не напоминала лавину, в которой каждый камешек был совершенным и исповеданным грехом. Она скорее походила на осторожное и постепенное обтесывание валуна. Крошка за крошкой, осколок за осколком. Пока наконец весь камень не оказывался разбит, и мы могли радоваться, что грешник, доселе таивший свои секреты, вдруг представал перед нами совершенно нагим и в своей наготе прекрасным. Тогда мы уже могли предать его очищающей силе пламени, с чувством, что взамен на земные неудобства мы вернули душу этого человека к Божьему свету. И верьте мне, дорогие мои, весьма часто случалось, что эти грешники, еретики, язычники или отступники, некроманты, ведьмы или демонологи умирали не только в мире, но и с полным пониманием, что лучшее, что случилось в их жизни, произошло в тот день, когда их арестовали инквизиторы.
  
  Разумеется, в данном случае, в случае подозреваемого в убийстве Никласа, мне было совершенно безразлично, почувствует ли он раскаяние и будет ли умирать с благодарностью в сердце. Мне нужны были лишь неоспоримые доказательства из его показаний, чтобы я сам, перед собственной совестью, мог сказать себе: "Вот человек, чья вина неоспорима". И, конечно, второе: я желал, чтобы мой арестант привел меня к своим сообщникам и заказчикам.
  
  - Расскажи мне о вчерашнем дне, Никлас, - мягко предложил я. - А прежде всего, расскажи мне о вчерашнем вечере. С кем ты встречался? Что делал? Как поранил руку?
  
  Инквизитор часто не знает, когда допрашиваемый уже готов говорить правду и вкусить сладкую благодать исповеди вместо горького и болезненного отрицания. Иногда это происходит быстрее, иногда медленнее; обычно легче сломить людей умных, ибо те предвидят последствия, а благодаря развитому воображению способны представить, каким мукам их подвергнут. Поэтому по отношению к натурам чувствительным инквизитору порой достаточно лишь дать волю их собственному воображению.
  
  К сожалению, Никлас не был кем-то особенным, так, простой служка, привыкший идти по жизни, угнетаемый сильными и помыкающий слабыми. Такие личности способны довольно долго и упрямо держаться своей лживой версии событий, особенно если муки, которым их подвергли, не слишком суровы. Поэтому я мог ожидать, что Никлас закричит: "Я был дома! Дома я был, клянусь! Ничего дурного никому не сделал!".
  
  Нет смысла далее углубляться в подробности следствия. Достаточно было первой тоненькой ниточки, которой послужило предсмертное показание Йонатана Баума. Когда я пошел по ее следу, она привела меня сначала к Никласу, а имея его в руках, я мог уже дернуть за нее как следует. И вскоре эта нить привела меня к соучастникам преступления. Их я также велел доставить в Инквизицию и спокойно допросил. На этот раз обошлось даже без мучений, достаточно было лишь демонстрации орудий пыток и показаний, данных нагим, плачущим и измученным пытками Никласом. Его сообщники выслушали эту бессвязную, прерываемую рыданиями исповедь и не только ни в чем не отпирались, но и принялись сваливать вину друг на друга.
  
  - Мы вовсе не собирались его убивать, мастер инквизитор, - сказал даже вполне спокойным и внятным голосом один из этих разбойников. - Но Никлас так разозлился, что аптекарь пырнул его ножом, что сам нанес ему несколько ударов, прежде чем мы успели его оттащить...
  
  - Так и было, так и было! - закричал третий разбойник, и к этому гвалту присоединился писклявый, отчаянный голос Никласа, уверявшего, что он вовсе не хотел и ударил ножом вслепую, и все это лишь от страха, боли и сгоряча, а не со злого умысла, и да поможет ему Господь Бог и пусть поразит его молния, если он лжет...
  
  Что ж, если бы людей, которые клянутся, что пусть их поразит молния с ясного неба, если они лгут, и впрямь наказывали бы громом, то, боюсь, мы бы видели на улицах и в домах множество испепеленных тел грешников. И умирали бы они, вероятно, с поистине глупым выражением на лицах, задаваясь вопросом, как это возможно, что Бог так буквально отнесся к их заклинаниям. К сожалению, наш Господь и Создатель решил не облегчать задачу инквизиторам, так что это мы сами, слуги Святого Официума, должны были осторожно, тщательно и внимательно распутывать сплетенные ближними узлы лжи, которые они к тому же переплели путами нечестивости и обвили петлями злодеяний.
  
  Допрос троих обормотов проходил под аккомпанемент рыданий, соплей, стонов и мольб о пощаде. Поразительно, что, хотя Святой Официум существует столько веков, люди так и не научились тому, что у инквизиторов не мягкие сердца, и они не поддаются на причитания и просьбы. Мы добросовестно выполняем свою работу, а разве строитель, возводящий мост над пропастью, мост, призванный служить общему благу, послушал бы того, кто стал бы его умолять прервать свой важный труд? Разумеется, нет! А наша задача, задача инквизиторов, была ведь куда значительнее - мы возводили мост, призванный вести души наших ближних прямо в Царствие Небесное! Остановиться было бы, следовательно, не только проступком перед людьми, но прежде всего смертным грехом перед Всевышним Господом, Которому мы присягали служить безоговорочно.
  
  Когда я услышал все, что хотел услышать, я велел позвать Виттлера и приказал ему подписать все страницы, дабы он засвидетельствовал, что допрос проходил в его присутствии. А он был достаточно умен, чтобы не спрашивать ни что это за показания, ни требовать их прочесть. По определенным соображениям я хотел, чтобы все, что оказалось в протоколе, осталось в тайне.
  
  
  
  
  
  ***
  
  Кинга сидела с Хельций за кухонным столом. С тех пор как ребенок, о котором она заботилась, покинул резиденцию Инквизиции, девушка, видимо, заскучав от одиночества в своей комнате, стала составлять компанию нашей хозяйке и помогать ей. Как ни странно, они очень сдружились. Так уж водится, что красивую, молодую девушку и старую, некрасивую женщину (а Хельция, при всей ее добродетели, была, не будем этого скрывать, безобразна, как, впрочем, почти всякий старый человек) могут связывать лишь двоякого рода отношения. Либо старая возненавидит молодую, видя в ее свежести и прелести то, чем сама никогда не была и уже не будет, либо отнесется к ней как к дочери, возьмет под свою опеку и окружит мудрой заботой. В случае Хельции и Кинги, к счастью, случилось второе. Когда я вошел на кухню, обе сидели за столом и лепили вареники. Они тихо беседовали, но, завидев меня, умолкли.
  
  - Я не хотел вам мешать, - сказал я. - Хельция дала тем стражникам вино, как я велел?
  
  - Раз уж вы приказали, мастер инквизитор, то приказ ваш я выполнила, - ответила она почти обиженным тоном.
  
  - Кто-то есть в подвале? - тихо спросила Кинга.
  
  Я сурово на нее взглянул.
  
  - Почему тебя это интересует?
  
  Она лишь покачала головой и ничего не ответила.
  
  - Если кто-то попадает в наши подземелья, значит, он злой человек, причинявший зло людям и вере, - промолвила Хельция. - Иных там нет.
  
  - Святая правда, - ответил я.
  
  После этого я велел Виттлеру вызвать в резиденцию Инквизиции лекарей Крумма и Пуффмайстера и приказать им явиться немедленно, ибо в противном случае их приведут силой.
  
  
  
  ***
  
  
  
  - Вот протокол допроса убийц магистра-аптекаря Йонатана Баума, - сказал я и положил на столешницу исписанные листы. - Можете ознакомиться, господа, прежде чем с ним ознакомится городской совет.
  
  Пуффмайстер громко сглотнул и уставился на представленные бумаги так, словно это была не стопка бумажных листов, а плетеная корзина, из которой высовывала голову змея Клеопатры. Крумм сохранял большее спокойствие. Он взял документы и пробежал их глазами. Раз, а потом другой.
  
  - Это гнусная клевета, - наконец твердо заявил он. - Поистине гнусная. Что за люди!
  
  Его спутник уже успокоился и теперь тоже придвинул к себе протокол. Мы молчали, пока он читал: я - бесстрастно наблюдая за ним, а Крумм - уставившись в стол и тихо сопя от раздражения.
  
  - Это не люди, это волки, - наконец с великой горечью произнес Пуффмайстер и отодвинул бумаги в мою сторону.
  
  Я сердечно им улыбнулся.
  
  - Я очень рад, что дело прояснилось, - сказал я, поднимаясь с места.
  
  Я застал их врасплох. Очень их застал врасплох.
  
  - Так что? Это уже все? - наконец спросил Пуффмайстер.
  
  - Да, все, - ответил я. - Святой Официум не занимается обычными преступлениями, не затрагивающими нашу святую веру. Я передам эти документы городскому суду и городскому совету, равно как и самих заключенных.
  
  - То есть, что будет? - неуверенно спросил Пуффмайстер.
  
  - Это значит, что жернова правосудия придут в движение, - ответил я. - По опыту подозреваю, что вас задержат до выяснения обстоятельств. Убийство богатого горожанина, которого знали даже при императорском дворе, который вместе с братом держал крупнейшую аптеку в Кобленце... - я сделал паузу. - О-хо-хо, это не какое-то пустяковое дельце. Наш суд сделает все, чтобы найти и примерно наказать не только самих убийц, но и заказчиков этого преступления.
  
  Лекари молчали.
  
  - Конечно, если это не вы, господа, если вас обвинили несправедливо, то через несколько месяцев, вероятно, все прояснится, - добавил я и покачал головой. - Но шуму в городе будет много. Ха! Лекари убивают аптекаря, ну-ну, будет о чем поговорить...
  
  Лекари в панике переглянулись.
  
  - Мы будем разорены! - воскликнул Пуффмайстер. - Не может такого быть, чтобы из-за поклепа, клеветы и высосанной из пальца лжи была уничтожена жизнь двух ученых докторов!
  
  - О разорении финансов и репутации я бы так сильно не беспокоился, - легкомысленно заметил я. - Учитывая, что в игру вступают также долгое заключение и пытки, а значит, вероятно, и безвозвратное разорение здоровья. Короче говоря, господа... - произнес я уже ледяным тоном. - Вы перешли черту, которую ни один человек переходить не должен. Вы приказали убить невинного ближнего лишь потому, что он мешал вашим делам. Наказание за это может быть лишь одно, и уверяю вас, вы будете очень страдать, прежде чем его дождетесь.
  
  - Это был несчастный случай! - взвизгнул перепуганный Пуффмайстер. - Клянусь Богом, Матерью Господа Нашего и Его святым гневом, опустошившим Иерусалим, что мы не хотели этой смерти!
  
  Крумм поначалу пытался сдержать это внезапное признание испуганного товарища, но позже, видя, что ничего не поделаешь, лишь понуро покачал головой.
  
  - Поверьте мне, клянусь вам, этим глупым негодяям было строжайше приказано лишь напугать Баума, - произнес он траурным голосом. - Могу вам поклясться на любой святыне, что мы не желали смерти Баума.
  
  Пуффмайстер горячо кивал и поддакивал: так и было, о да, именно так, и не иначе.
  
  - Сторожа, можно сказать, они напугали до смерти в самом начале своего предприятия, - сказал я.
  
  Скривившийся Крумм кивнул и лишь развел руками.
  
  - Что я могу вам сказать, мастер Маддердин, - наконец заговорил он. - Мы наняли для этого дела идиотов, а эти идиоты все дело испортили.
  
  - И как испортили, - заломил руки Пуффмайстер. - А ведь сторожу они должны были лишь дать по голове, а Баума обокрасть на то, что у него будет при себе, да попортить ему утварь, да немного на него покричать...
  
  - Мы запретили, Боже упаси, поджигать помещение, потому что в такую жару, не дай Бог, огонь перекинулся бы на соседние дома, - сказал Крумм и перекрестился.
  
  - Нам казалось, мы обо всем позаботились, - вздохнул Пуффмайстер с искренним, как мне показалось, сожалением. - Но что ж, случилось. А что случилось, того не воротишь, - добавил он. - И что теперь с нами будет? - Он посмотрел на меня невинным взглядом человека, обиженного судьбой, который в силу дурных обстоятельств оказался в совершенно неподходящем для себя месте.
  
  Я молчал, а они беспокойно ерзали, переступали ногами, вертели пальцами и нервно переглядывались. Полагаю, теперь до их одурманенных от шока голов дошло, что раз я вызвал их в Инквизицию, вместо того чтобы позволить делу идти официальным путем... значит, у меня в этом есть какая-то цель.
  
  - А скажите нам, по милости вашей, мастер Маддердин, какая же польза будет городу от того, что он накажет нас, бедолаг? - сладким голосом спросил Пуффмайстер и молитвенно сложил руки. - Как я и говорил: случилось. Несчастье. Но зачем же к одному несчастью посылать в пару другое? Разве этому достойному аптекарю поможет то, что нас постигнет незаслуженная обида?
  
  - Незаслуженная, - повторил я.
  
  Пуффмайстер фыркнул.
  
  - А конечно, незаслуженная, ибо, клянусь Господом Богом, чтоб мне умереть на этом месте! Мы не планировали, что он погибнет.
  
  - Не планировали! - Крумм посмотрел на меня и ударил себя кулаком в грудь.
  
  - Они должны были толкнуть его разок-другой да попортить ему утварь, - повторил он еще раз, только другими словами то, что уже исповедал ранее. - Но все лишь для того, чтобы он начал с нами разговаривать, а не чтобы заставить его замолчать навсегда!
  
  Пуффмайстер умолк, заметно погрустнел и покачал головой.
  
  - Не так должно было быть, совсем не так, - сказал он. - Мы хотели жить с ним в согласии, - добавил он.
  
  - Как братья, - вставил Крумм.
  
  Я уже не хотел отвечать, что закончилось все тем, что жили они не как Кастор и Поллукс, а как Ромул и Рем. Тем более, что я не знал, способны ли их умы, ограниченные постановкой пиявок, кровопусканиями и очищением пациента клизмами, понять, о чем вообще говорит кто-то с классическим образованием. Кто-то, чей разум порой выныривает из смрадного болота нынешней действительности, чтобы воспарить к миру минувших представлений. Миру, конечно, не идеальному, но разве не находящемуся ближе к идее калокагатии, чем любое творение человеческой цивилизации, последовавшее за ним?
  
  Пуффмайстера и Крумма, должно быть, обеспокоило мое молчание, ибо они снова забеспокоились, сначала один, потом другой. Наконец Пуффмайстер откашлялся. Настолько громко, что, кажется, ему самому это откашливание показалось чересчур дерзким, ибо он тут же прикрыл его нервным кашлем. Я внимательно на него посмотрел. Он заметил мой взгляд и тут же замахал руками.
  
  - Это всего лишь хрипота, - испуганно воскликнул он. - Я не болен, Боже упаси, ничего такого! Меня эта проклятая кашлюха совсем обошла стороной, совсем!
  
  - Мы лишь размышляем, над чем, мастер, вы так задумались, - вставил Крумм, на этот раз тихо, мягко и с заискивающей улыбкой.
  
  - В сосредоточении мысли я искал божественного просветления, чтобы Господь помог мне принять решение по вашему делу, - сказал я.
  
  - Бог не желал бы нашей погибели, - произнес Пуффмайстер голосом, еще сдавленным от кашля, и покачал головой. - Подумайте, мастер инквизитор, - сказал он уже более уверенным голосом. - Сколько человеческих жизней можем спасти я и мой почтенный коллега. А если мы повиснем на виселице...
  
  Он внезапно умолк, и я заметил, что, произнося эти слова, он побледнел, ибо, кажется, осознал, что это не просто фигура речи, а предвосхищение возможных и невеселых событий, которые действительно могут произойти.
  
  Губы Пуффмайстера задрожали, но он быстро провел рукой по лицу и продолжил:
  
  - ...а если мы повиснем на виселице, то ведь не только мы, бедняжки, станем жертвами этого прискорбного недоразумения, но оно также станет причиной болезни, несчастья и смерти многих наших пациентов, которых, будучи здоровыми и живыми, мы могли бы спасти!
  
  - Жаль этих бедных людей, очень жаль, - могильным голосом подтвердил его правоту Крумм.
  
  Йонатану Бауму уже ничто не могло вернуть жизнь. Я мог поверить, и я поверил, что его смерть была несчастным случаем, хотя Пуффмайстер и Крумм действительно могли бы в результате процесса оказаться на виселице. А уж репутацию и большую часть, если не все состояние, они бы точно потеряли. Конечно, все мы знаем, что наказание - это не только возмездие виновным, но и устрашение для тех, кто захотел бы пойти по их стопам. Но действовало ли это устрашение? Разве не раз я сам видел, как, пока у позорного столба бичевали вора, в то же самое время ему подобные обкрадывали на рынке зевак, глазеющих на казнь? Увы, так уж было, что глупость и алчность правили родом человеческим, а слова "то, что плохо, случится с другими, не со мной" повторялись и склонялись слишком уж часто. Я не пытаюсь вам, дорогие мои, объяснить, что Пуффмайстер и Крумм были невинны, ибо они были виновны, как пить дать. Их глупость, злоба и алчность привели к смерти достойного, мудрого человека, каким был Йонатан Баум. Только вот, заплатив смертью за его смерть, я никому жизнь не верну...
  
  - Тысяча крон, - твердо потребовал я. - И я буду молчать как могила.
  
  - Ты... тысяча, - заикнулся Пуффмайстер, и его глаза стали большими, как у совы.
  
  - Тысяча? - глухо повторил Крумм.
  
  - Смилуйтесь, но это совершенно невозможная сумма. - Пуффмайстер уже обрел голос и замахал руками. - Мы сможем, может быть, собрать триста крон, и на таких вот условиях, что...
  
  Я встал с грохотом стула и поднял руку, прерывая его.
  
  - Тысяча крон до утра воскресенья, - произнес я властным голосом. - Когда колокола зазвонят к главной мессе, я хочу видеть вас с деньгами в канцелярии Святого Официума. В понедельник утром цена за мою любезность составит уже две тысячи крон. А в понедельник вечером я прикажу вас арестовать.
  
  Я обвел их взглядом. Медленно, останавливая взгляд то на одном, то на другом, а они оба не поднимали голов.
  
  - Надеюсь, меня хорошо поняли, - сказал я и подошел к двери.
  
  Я задержался еще на мгновение на пороге.
  
  - Доброго дня, господа, - сказал я. - Вероятно, вас обрадует весть, что, как говорил мне один нищий, сегодня, похоже, пойдет дождь...
  
  А потом я отвернулся и ушел, ибо добавить было нечего.
  
  
  
  
  
  ***
  
  Пуффмайстер и Крумм явились с самого утра.
  
  - Опять они пришли! - воскликнула Хельция. - Лекари то есть.
  
  Я сошел по лестнице и учтивым жестом пригласил обоих лекарей в трапезную.
  
  - Точность - вежливость королей, - сказал я. - Рад вас видеть, достопочтенные доктора.
  
  Пуффмайстер натужно улыбнулся, а Крумм приложил руку к сердцу и склонил голову. Однако, что бы они ни делали, было видно, что настроение у них отнюдь не превосходное. Мы сели за стол, и Пуффмайстер извлек из-за пояса большой, пухлый кошель и с громким звоном положил его на столешницу.
  
  - Мы собрали восемьсот крон, - произнес он таким мрачным голосом, словно был грозовой тучей, надвигающейся на Вейльбург и предвещающей гибель человечества.
  
  - Ибо больше мы не сможем, хоть зарежься, - не менее понуро вставил Крумм.
  
  - Не вижу никаких проблем, - сказал я с улыбкой и сгреб кошель.
  
  Я увидел, как на лицах обоих лекарей появилось облегчение, и мне захотелось рассмеяться их простодушному легковерию.
  
  - Завтра, господа, принесете оставшиеся тысячу двести крон, и все мы будем очень счастливы, - добавил я.
  
  С усмешкой я наблюдал, как облегчение сползает с их лиц, уступая место ошеломлению и страху.
  
  - К-как э-это, тысячу двести? - пролепетал Пуффмайстер, глядя на меня широко открытыми глазами.
  
  - Я ведь предупреждал, что в понедельник сумма возрастет до двух тысяч, не так ли? - мягко напомнил я. - Две тысячи минус восемьсот дает нам тысячу двести, не правда ли? - Я нахмурился. - Если только моя алгебра не успела заржаветь...
  
  - Смилуйтесь, но... - начал Пуффмайстер.
  
  Я поднял руку, прерывая его на полуслове.
  
  - Напоминаю, однако, что до вечера вы, господа, еще можете донести двести крон, и мы будем в расчете.
  
  Сразу после этого я встал.
  
  - А теперь простите, но меня ждут неотложные дела, - вздохнул я. - Что поделать, служба не дружба, а у нас, инквизиторов, так мало свободного времени, которое мы могли бы посвятить столь приятным занятиям, как беседа с вами.
  
  Лекари вскочили со своих стульев.
  
  - А вы примете, мастер Маддердин, долговую расписку из флорентийской конторы, с оплатой в следующем месяце на предъявителя? - быстро спросил Пуффмайстер и вздохнул.
  
  Я сердечно улыбнулся.
  
  - До вечера, - сказал я. - Я приму любую монету с изображением нашего милостивого императора, и даже с ликом василевса или польского короля, лишь бы металл был хорошей пробы, а монеты не обрезаны по краям, - добавил я. - Так что можете не беспокоиться о превосходстве золота над серебром, лишь бы сумма сходилась...
  
  Они направились к двери, и только на пороге Пуффмайстер остановился и обернулся ко мне.
  
  - А если позволите спросить, с вашего позволения. - Испуганный лекарь опустил глаза. - Вы не пересчитаете, сходится ли сумма?
  
  - Я верю вам безоговорочно, уважаемые доктора, - сердечно ответил я. - А если обнаружу неточности, то ведь я буду знать, где вас найти, не так ли?
  
  - Мы не ошиблись. - Он приложил руку к груди. - Ни на одну крону.
  
  - Я дважды пересчитывал, каждую монетку сосчитал, - заверил Крумм.
  
  - Я бы никогда не посмел усомниться в вашей честности, господа, - молвил я.
  
  
  
  ***
  
  Как я и ожидал, оба доктора явились еще до вечера и принесли недостающие двести крон, а потом, все в реверансах, ужимках и поклонах, долго уверяли меня в своей благодарности и преданности. Я избавился от этих мерзких тварей так быстро, как только мог, и пошел в кабинет, где, как я знал, находились Людвиг и Генрих. Оба моих товарища сидели за письменным столом при свете горящего подсвечника, склонившись над документами, и о чем-то рассуждали вполголоса. Увидев меня, они умолкли, и Хайдер кивнул мне.
  
  - Хочешь посмотреть, чем мы занимаемся? - спросил он.
  
  - Если вы будете так любезны уделить мне минутку, - сказал я.
  
  - Разумеется. Все, что пожелаешь. - Шон поднял на меня взгляд.
  
  Я отодвинул документы и книги, занимавшие место на столешнице, и взял тяжелый, поистине тяжелый кошель с монетами. Струя золота и серебра, звеня и сверкая в пламени свечей, разлилась по столешнице. Инквизиторы с удивлением разглядывали ее, пока наконец Людвиг задумчиво не произнес:
  
  - Ну и дела.
  
  - Тысяча крон, - объяснил я. - По триста тридцать каждому из нас, а десять, если вы не против, подарим Хельции за то, что она окружает нас материнской заботой.
  
  Они помолчали с минуту, пока наконец Людвиг не протянул руку и не поворошил пальцами в груде монет.
  
  - Раз уж этот дар свалился нам с небес, - промолвил он, - я дам Хельции из своей доли даже на тридцать крон больше. Я знаю, что ее внучка выходит замуж, и старушка очень беспокоится об этой свадьбе. Может, такой подарок поднимет ей настроение.
  
  - Правое дело - делиться с ближними, когда тебе улыбнулась неожиданная удача и фортуна, - весьма серьезным тоном поддержал его Генрих. - Так что и я дам тридцать крон нашей хозяйке.
  
  - Дорогие товарищи, да благословит вас Господь, ваши добрые сердца и праведные деяния, - сказал я. - Так разделим же эти деньги следующим образом: по триста крон нам, а сто пожертвуем в подарок нашей хозяйке. Вы согласны?
  
  - Мы согласимся на любое твое решение, - сердечно заявил Шон. - Учитывая, как невежливо было бы спорить, раз уж ты - бескорыстный даритель этого состояния. Ха! - На этот раз он зачерпнул горсть монет в левую руку и со звоном пересыпал их в правую. - Добавлю: сколь же неожиданного состояния.
  
  - Не просветишь ли нас, откуда эти деньги? - осторожно спросил Генрих. - Конечно, если у тебя нет такого...
  
  Я поднял руку.
  
  - Уже объясняю, - прервал я его. - Откуда этот доход, вы узнаете из документов, которые я вам оставляю.
  
  Я достал аккуратно сложенные и запечатанные листы бумаги, на которых была запись допросов трех головорезов и мое описание встречи с Пуффмайстером и Круммом, во время которой лекари признались в заказе нападения на дом Баума.
  
  - Вот документы, с которыми вы поступите, как сочтете нужным, - объяснил я. - Можете их сжечь, можете обнародовать, а можете и осторожно стричь овечек, о которых прочтете, до конца их дней. Лично я бы выбрал третий вариант, но, как я уже сказал, решение за вами, и меня оно не касается.
  
  Людвиг кивнул и, не распечатывая документов, убрал их в ящик стола.
  
  - Единственная цена, которую вам придется заплатить, - это принять решение, что делать с тремя негодяями, запертыми в наших подземельях, - сказал я. - Они виновны в убийстве двух человек, так что можно оставить их в камере, пусть там сдохнут с голоду, или сделать что-либо иное, по вашему усмотрению.
  
  Людвиг и Генрих переглянулись и, как по команде, кивнули.
  
  - А теперь что ж. - Я улыбнулся. - Разделим наше золото, как договорились, и пойдем развлечемся по случаю неожиданного обогащения.
  
  - Скажу я вам, очень приятно считать собственные деньги, когда их у тебя так много, что сам даже не знаешь, сколько, - с улыбкой ответил Людвиг. - Или когда знаешь сколько, но даже еще не знаешь, на что потратишь такую большую сумму, ибо в голову приходят десятки возможностей, - добавил он.
  
  - К сожалению, деньги кончаются обычно гораздо раньше, чем нам бы того хотелось, даже если поначалу их очень много, - с грустью заметил Хайдер. - И я бы даже сказал, что чем их больше вначале, тем быстрее они потом исчезают.
  
  - Подумать только, есть люди, которые просыпаются утром и даже не помнят точно, сколько у них домов, доходных домов или дворцов, потому что давно сбились со счета, - сказал Людвиг.
  
  - Или никогда и не должны были считать, - добавил я.
  
  Так мы беседовали о радостях и горестях богатства и, деля золотые монеты на четыре кучки, вспоминали также о несчастных судьбах людей, которые быстро разбогатели, а затем трагическим образом лишились всего состояния, и участь их становилась еще хуже, чем когда они были бедны.
  
  - Нехорошо иметь слишком много, и нехорошо иметь слишком мало, - вынес вердикт Людвиг. - Лучше всего иметь в меру.
  
  - Да уж, - развел руками Хайдер. - Но как это сосчитать, если никто не знает, что это такое на самом деле - "в меру"?
  
  - Человек должен быть в меру богат, но никогда не слишком состоятелен, - согласился я с ними. - Счастливее всех те, кто имеет в меру.
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
  
  ВОЙНА В ОБЕЗЬЯНЬЕМ ДВОРЦЕ

  
  "Цепь крепка настолько, насколько крепко её слабейшее звено" - эта древняя максима сколь избита и банальна, столь и свято верна. Я ведь прекрасно знал, что Кинга - наша ахиллесова пята, а потому многократно и доходчиво предостерегал её, чтобы никому и никогда не позволяла себя одурачить, чтобы была предельно осторожна, ибо может стать жертвой нападения или провокации. Но она была всего лишь юной, своевольной девицей, живущей эмоциями и не привыкшей к постоянной опасности.
  
  Думаю, она позволила обмануть себя кажущемуся спокойствию и безопасности нашей обители в Инквизиториуме, лениво тянущимся дням и приятному обществу заботливой хозяйки. Она словно позабыла, что Святой Официум - это анклав, островок безопасности посреди бушующего океана беззакония. И ей суждено было в этом с горечью убедиться.
  
  Удар по ней нанесли по всем правилам: во-первых, когда никого из инквизиторов не было дома, а во-вторых, при помощи ребёнка, к которому она так привязалась. Всё произошло так стремительно, что даже Хельция, собиравшая травы в садике за нашим домом, обо всём узнала от соседей и прохожих.
  
  Прямо под нашими окнами какой-то человек таскал за волосы и избивал кулаками того самого маленького мальчика, Кристиана, что покорил сердце нашей подопечной. Как я выяснил позже, ребёнка в тот же день, буквально за несколько минут до этого, выкрали у матери. Мальчик, как говорили, рыдал и причитал, выкрикивая имя Кинги - быть может, сам по себе, ведь он искренне её полюбил, а может, потому, что так ему велели кричать.
  
  Кинга схватила первое, что подвернулось под руку, - а подвернулась ей тяжёлая чугунная сковорода, - и, разъярённая, словно Эриния, ринулась на улицу, дабы расквитаться с мучителем. Разумеется, прежде чем она успела хоть что-то предпринять, сбоку на неё набросились двое мужчин. Они выбили сковороду, накинули ей на голову мешок, затолкали в крытую карету, а затем сами вскочили на козлы. Кучер стегнул лошадей кнутом, и те пустились в галоп. На улице остались лишь плачущий, ошеломлённый мальчик да брошенная сковорода. Впрочем, сковороду тут же умыкнул какой-то оборванец - смельчак, раз уж не побоялся украсть собственность инквизиторов.
  
  Винил ли я Кингу в случившемся, в этой непростительной ошибке, которую она совершила? Что ж, как и многие глупые, необдуманные поступки, влекущие за собой пагубные последствия, этот проистекал из добросердечия, помноженного на вспыльчивость. Прежде она уже спасла Кристиана, проявив немало дерзости и отваги; теперь же, увидев, что дитя вновь истязают, она бросилась ему на выручку. Она была просто хорошей девушкой, а хороших людей слишком легко использовать и одолеть.
  
  Именно поэтому я и был сукиным сыном.
  
  Счастье в несчастье заключалось в том, что я был почти уверен: пока, в ближайшие часы, Кинге ничто не угрожает. А дальше всё будет зависеть от решения, которое приму я. Касси мог ненавидеть девчонку сколько угодно, но она была слишком ценной монетой, чтобы он добровольно от неё избавился. Сперва он попытается мне её продать, а я, в обмен на её жизнь, пообещаю ему всё, чего он только пожелает...
  
  
  
  ***
  
  У окон нашего дома появился граф Скальца в сопровождении шестерых солдат. Один из его людей громко забарабанил в дверь дверным молотком, но, когда я отворил, Скальца не пожелал входить один, а впускать его с вооружённой свитой я, разумеется, не мог. Посему я сам вышел к ним на улицу, ибо знал, или, вернее, был глубоко убеждён, что меня не убьют, не похитят и не тронут. Ведь смерть моя была им ни к чему. Я был нужен им живым, а потому мог бы хоть сейчас сплясать посреди дороги перед несущейся каретой, и, весьма вероятно, кто-нибудь из них тут же бросился бы вытаскивать меня из-под колёс.
  
  - Мастер Маддердин! - широко улыбнулся Скальца. - Какая приятная встреча.
  
  Я подошёл, взял его под локоть и отвёл на несколько шагов в сторону, чтобы нас никто не слышал.
  
  - Если с девицей что-нибудь случится, вас уже ничто не спасёт, - холодно произнёс я. - Но если она цела, и останется цела и невредима, я помогу вашему господину во всём, чего бы он ни пожелал.
  
  Скальца хотел было что-то ответить, но я сжал его локоть сильнее. Ему это не понравилось, однако интуиция, видимо, подсказала ему не поднимать шума и не возмущаться.
  
  - Не смейте меня прерывать, - приказал я. - Если я узнаю, что с её головы упал хотя бы один волос, я убью вас всех, так или иначе. Если же с ней ничего не случится, вы получите Вейльбург на блюдечке, как и хотели с самого начала.
  
  Я ослабил хватку и уже спокойным тоном добавил:
  
  - Я предлагаю честную сделку и рассчитываю, что она будет соблюдена.
  
  Граф радушно улыбнулся.
  
  - Позвольте заметить, мастер Маддердин, хорошо иметь в вашем лице друга.
  
  - Зато куда хуже иметь во мне врага, - закончил я за него, отпустил и ушёл.
  
  Когда я вернулся в наш дом, Людвиг и Генрих ждали меня в трапезной. Оба хмурые - а какими им ещё быть, если был нанесён удар по авторитету и достоинству Святого Официума.
  
  - Чего они хотели?
  
  - А чего они могли хотеть? - Я пожал плечами. - Разумеется, помощи в расследовании и нашей покорности.
  
  - И что?
  
  - Я пообещал, что мы поможем архидьякону во всём, чего бы он ни пожелал.
  
  На мгновение они замолчали.
  
  - А что мы предпримем на самом деле? - спросил Людвиг.
  
  - Пока мы не сделаем ровным счётом ничего, мои дорогие соратники, - ответил я. - Мы позволим событиям идти своим чередом.
  
  - То есть мы сдаёмся? - нахмурился Хайдер.
  
  Шён толкнул его в плечо.
  
  - Ты слышал, что сказал Мордимер. Мы ждём.
  
  - Верно. Ждём, - согласился я с ним. - А теперь, с вашего позволения, я вас покину, ибо у меня есть несколько исключительно важных дел.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  Мне предстояло провести кое-какие беседы и потребовать от тех, кто был готов меня выслушать, конкретных действий. На это ушли весь остаток дня и весь вечер, но я счёл, что готов - и большей готовности мне уже не достичь. Я не хотел того, что должно было случиться, но меня вынудили из змеи обратиться во льва.
  
  Я облачился в служебное одеяние: чёрный плащ с вышитым на нём большим, ломаным серебряным крестом и широкополую шляпу. Приторочил к поясу рапиру с тяжёлым клинком и длинный нож из испанской стали, а за высокое голенище сапога засунул кинжал. Под плащ я надел льняную стёганку, решив всё же обойтись без кольчужной рубахи. Она, конечно, защитила бы меня лучше, но и движения бы сковывала куда сильнее. Я и так в толстой стёганке и плаще чувствовал себя связанным по рукам и ногам, но также понимал: если хочу выжить, к этому дополнительному грузу придётся привыкать, и быстро.
  
  Я направился к выходу, но ещё в трапезной наткнулся на стоявших у дверей Людвига и Генриха.
  
  - Куда это ты собрался, Мордимер? - спросил Людвиг.
  
  Я видел, что под его плащом - кольчуга, а на поясе висит сторта длиной более двух футов с массивной рукоятью. Генрих тоже был одет по-боевому.
  
  - Ты не хотел нам ничего сказать перед уходом? - спросил он лёгким тоном.
  
  Я молча смотрел на них.
  
  - Может, мы и не чета инквизиторам из Британии, что сражались со сторонниками шабашей на полях брани, - молвил Людвиг. - Может, у нас и нет боевых скакунов, сияющих на солнце доспехов и знамён с крестами, что реют на ветру. Может, мы всего лишь простые парни. - Он пожал плечами. - Но в нас горит тот же огонь истинной веры, что пылал в сердцах наших праотцов. И знаешь, что у нас ещё есть, Мордимер?
  
  Вопрос был, очевидно, риторическим, поэтому я лишь внимательно посмотрел на Людвига, ожидая, что он скажет дальше.
  
  - Мы убеждены, что никто из нас не должен - и не может - ступать во мрак в одиночку, - серьёзно произнёс он. - И хотя мы, разумеется, знаем, что каждого из нас сопровождает любовь Господня, мы считаем, что было бы неплохо, чтобы в войне, которую он ведёт, его сопровождали и другие инквизиторы. - Он кивнул и улыбнулся. - Таково наше мнение, - заключил он.
  
  - Ну и речь, - с признательностью отозвался я. - Но позволь, несмотря на твои красивые слова, ответить отказом. Я не согласен на ваше участие. Я не могу позволить вам впутываться в мои личные дела. Ибо то, что происходит, - это не война Святого Официума.
  
  - Это уж мы решим, - жёстко вставил Генрих. - И вообще, скажу тебе, Мордимер, твоё согласие или его отсутствие никак не повлияет на наше решение, ибо мы его уже приняли, и оно бесповоротно. Для всех будет лучше и проще, если ты с ним смиришься.
  
  Я уже было открыл рот, чтобы ответить, как вдруг из-за дверей, ведущих в трапезную, появилась Хельция.
  
  - Это добрые юноши, мастер Маддердин, и вам бы радоваться, что они хотят идти с вами, - произнесла она со строгой серьёзностью. - Идите вместе и сражайтесь во имя Господне, дабы вырвать это бедное дитя из лап дьявола.
  
  - Святые слова! - воскликнул Людвиг, а затем повернулся ко мне. - Слышал, Мордимер?
  
  - Да, слышал. Я ведь всё это время тут стою, если ты до сих пор не заметил, - язвительно отозвался я.
  
  Я вытер губы тыльной стороной перчатки и выругался - боль пронзила, как чёрт бы её побрал. Проклятая лихорадка снова дала о себе знать. На языке я ощутил вкус крови из разодранной ранки.
  
  - Что ж, тогда идём, Мордимер, - весело скомандовал Людвиг. - И не думай, будто мы не знаем, что ты замышлял весь день и вечер. Скажу тебе лишь, что мы и от себя кое-что добавили.
  
  И я уже знал, что мне не остаётся ничего иного, кроме как принять помощь моих соратников-инквизиторов в личной войне, которую я объявил архидьякону. Впрочем, может, эта схватка и не была до конца личной, ведь Касси был виновен в действиях, направленных против Святого Официума, - но нападение на дворец архидьякона во главе взбунтовавшейся черни уж точно не было бы решением, которое одобрило бы наше начальство. А ведь именно это я и собирался сделать.
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  - Я когда-то встречался с девушкой, что работала в Обезьяньем Дворце, - сказал Людвиг. - Она там заведовала прачечной, и, скажу я вам... - он даже вздохнул. - Сладкая была уточка.
  
  - Почему уточка? - заинтересовался Генрих.
  
  Что ж, люди, как женщины, так и мужчины, награждают своих возлюбленных самыми разными прозвищами. В деревенских избах, мещанских домах, шляхетских усадьбах и аристократических дворцах так и кишит пёсиками, мишками, котиками, рыбками, птичками и даже крысками да свинками, не говоря уже о жеребцах, коим прозвищем находчивые дамы охотно одаривают своих падких на лесть спутников.
  
  - Ах, как же она дивно крякала, - замечтался Людвиг.
  
  Мы непонимающе на него уставились, и он поспешил с объяснением.
  
  - Когда жар наших утех достигал наивысшей точки, - молвил он, - у неё начинали трястись руки и ноги, и она начинала издавать такие странные звуки, которые живо напоминали мне утиное кряканье.
  
  - Может, она была больна? - нахмурился Генрих.
  
  - Не больна, дурень, а это было выражение высшего удовлетворения моими стараниями, - буркнул Людвиг.
  
  Генрих почесал подбородок.
  
  - Пусть так. - Он пожал плечами. - И что же сталось с этой уточкой?
  
  - Умерла, - с грустью ответил Людвиг. - Она очень любила своего мужа и, как всегда мне говорила, хотела родить ему много детей. Но при вторых родах бедняжка скончалась. - Он кивнул собственным мыслям. - Человек не ведает, что ждёт его сегодня или завтра. Даже двадцати лет не было моей крякве...
  
  - Трогательная история, - произнёс я. - Но напомните-ка мне, с чего это мы занялись ею перед войной с Касси?
  
  - Так вот, дорогой Мордимер, спешу тебе поведать, что благодаря моей крякве я узнал об одной тайной калитке в стене, что ведёт в сад с тыльной стороны. Калитка та уже тогда была вся заросшая кустами, старая, ржавая, и, похоже, никто о ней не помнил. Думаю, трём инквизиторам будет куда проще, безопаснее и изящнее пройти через тайный вход, нежели карабкаться по стене на виду у всей дворцовой стражи.
  
  - Превосходная новость, - сказал я с неподдельным удовлетворением. - Право слово, Людвиг, ты со своими любовными рассказами о сладкой крякве - просто дар небес. - Я широко улыбнулся.
  
  - А что мы будем делать, когда проникнем на территорию дворца? - допытывался Генрих.
  
  - Тогда, мои дорогие соратники, мы откроем главные ворота штурмующей их толпе.
  
  - Толпе, - с шутливым восхищением повторил Людвиг и с довольным видом посмотрел на меня. - Я так погляжу, намечается знатная заварушка. Очень надеюсь, что это будет именно толпа.
  
  - Мы подогревали этот котёл много дней, - сказал я. - Мы говорили о подлостях и зверствах Касси и его людей, говорили об убийстве Цолля, о расправе над Региной Кесслер, о затравленных и брошенных в реку двух молодых девушках. Мы потрудились на славу, чтобы сегодня этот котёл взорвался. Чтобы ужасающая весть о том, что настоятель Вебер убит, а его подопечную собираются сжечь в кощунственной церемонии во дворе Обезьяньего Дворца, - чтобы именно эти сенсации послужили последней каплей.
  
  - А что на самом деле случилось с Густавом? - нахмурился Хайдер, думая о нашем знакомом настоятеле.
  
  - Он заперся у себя в кабинете и так напуган, что, вероятно, уже спит мертвецки пьяный, - объяснил я.
  
  - Это хорошо, - с облегчением выдохнул Генрих.
  
  - Ты же не думал, что я убью его, дабы сделать вину Касси более правдоподобной? - Я взглянул на своего товарища, а тот лишь пожал плечами.
  
  - Ладно, неважно, - сказал я. - С ним ничего не станется, разве что натерпится страху, не зная, чем вся эта заварушка кончится. Вернёмся к делу. Я попрошу вас проскользнуть со стороны сада, путём очаровательной людвиговой кряквы. - Я улыбнулся Людвигу. - Будут сумерки, так что заметить вас будет сложнее. Но затем перед вами встанет уже непростая задача... - я сделал паузу.
  
  - Мы подожжём сеновал под навесом возле конюшни, - с улыбкой произнёс Шон.
  
  - Как же я рад, что ты читаешь мои мысли, дорогой соратник, - ответил я ему улыбкой.
  
  - Лошадей жалко, - пробормотал Хайдер.
  
  - Все солдаты и челядь бросятся тушить пожар, и именно для того, дорогой Генрих... - я поднял палец, - чтобы спасти из конюшни лошадей, о которых и ты так печёшься. Хаос, что воцарится, позволит вам добраться до ворот и отворить их. Я буду стоять в толпе и, увидев пламя, закричу, что это невинная девушка горит на костре. А когда толпа ворвётся на территорию дворца... - я мерзко ухмыльнулся, - ничто уже не спасёт архидьякона.
  
  - Я бы не был так поспешен в оценках, - покачал головой Хайдер. - У него всё-таки большая свита...
  
  - Если бы одна лишь численность войск предрешала победу, то для ведения войны хватало бы и счётов, а битвы стали бы не нужны, - заметил я. - Эти слуги и солдаты будут одурманены и напуганы, - добавил я. - Я не утверждаю, что будет легко, и не утверждаю, что обойдётся без жертв, кто знает, быть может, даже многочисленных. Однако важно лишь одно: чтобы мы победили, спасли самих себя и освободили Кингу. Что нам до остального?
  
  Людвиг рассмеялся, и Генрих спустя мгновение вторил ему.
  
  - Ты всё изложил необычайно толково и убедительно, Мордимер, - сказал Шон.
  
  - Нашу армию будут питать гнев, жажда мести и... - я сощурился. - Жажда быстрой и большой наживы. Ибо не зря же с самого полудня в городе судачат, какие несметные богатства хранятся в Обезьяньем Дворце и что все они могут достаться храброму люду Вейльбурга. Нужно лишь... чуточку постараться. - Я широко улыбнулся, ибо мои осведомители весь день доносили, что жители Вейльбурга, особенно те, кто не мог похвастаться достатком, очень, ну очень надеются, что именно сегодня их злая судьба переменится.
  
  
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  Сквозь ограду было видно, что сложенное под навесом сено пылает ярким пламенем, и огонь уже перекинулся на конюшню. В полном соответствии с моими предсказаниями и планом, во дворе Обезьяньего Дворца царили паника и хаос. В тот же миг - я даже не знаю, то ли это Генрих, чьё лицо мелькнуло мне по ту сторону ворот, отдёрнул засов, то ли толпа так сильно налегла на створки, что они поддались. Как бы то ни было, людская волна внезапно хлынула в ворота. И я хлынул вместе с этой волной.
  
  Наверх, на каменное укрепление ворот, вела узкая лесенка, и я взобрался по ней, чтобы возвыситься над толпой и чтобы толпа лучше меня слышала.
  
  - Инквизиторы с народом, народ с инквизиторами! - возопил я во весь голос. - Именем Святого Официума я, инквизитор Мордимер Маддердин, назначаю всех вас функционерами Инквизиции. Отныне каждый из вас - инквизитор, и вы действуете под защитой Святого Официума.
  
  Мог ли я так поступить? Как это обычно бывает в подобных случаях, одни юристы ответили бы, что мои действия были абсолютно оправданны, другие же заявили бы, что я значительно превысил свои полномочия. Так или иначе, фактом оставалось то, что закон давал нам, лицензированным инквизиторам, право временно призывать на службу обычных граждан. Положение это было введено на тот случай, если инквизиторам в кризисной ситуации потребуется вооружённая сила для выполнения своей задачи. Можно было счесть, что именно такая ситуация и сложилась здесь и сейчас, в Вейльбурге.
  
  - Вы можете убить всякого, кто окажет сопротивление! - выкрикнул я ещё громче. - А всё добро, которое вы найдёте и отберёте у врагов нашей Церкви, будет принадлежать вам! - закончил я, на сей раз так громко, как только мог.
  
  Знаю, милые мои, что есть такие, и, может, их даже много, на кого действуют нежные заклинания, патетические тирады, чьё воображение будоражат картины возвышенных видений и обещания воплощения фантастических идей. Да, такие люди, скорее всего, и вправду существуют. Но здесь и сейчас, когда требуются быстрота и эффективность, лучше всего помогает обещание сорвать большой и неожиданный куш. Именно такое обещание способно не только разогреть сердца и умы, но и побудить толпу к действию. А когда чернь уже ринулась вперёд, она подобна несущемуся стаду разъярённых буйволов. И нужно либо обладать поистине великой силой, чтобы её остановить, либо быть навсегда втоптанным в землю. И эта чернь почувствует себя увереннее не только благодаря своей численности и силе, благодаря переполняющей её жажде наживы и мести, благодаря своей ярости, но и благодаря чувству законности и правоты, которое я ей только что даровал. Ибо, когда тебе предстоит идти в атаку на вооружённого врага, всегда смелее ведёшь наступление, зная, что ты - рука закона и орудие Божьей справедливости, а твой противник - всего лишь омерзительный бунтовщик и гнусное отродье дьявола. И ты знаешь к тому же, что всё содеянное тобой будет оправдано как государством, так и Церковью. О да, убивать людей тогда становится куда приятнее...
  
  Разумеется, не всё в войне в Обезьяньем Дворце пошло быстро и гладко. Впрочем, я на это и не рассчитывал. Однако история учит нас, что доведённую до отчаяния, решившуюся на всё, разъярённую толпу нелегко загнать обратно по домам, раз уж она вышла на улицы, чтобы своими дубинами, ножами, палками и факелами нести то, что считает справедливостью. А когда эта толпа почувствует первый запах победы, когда увидит, что враг не так страшен, как казалось, когда вдобавок будет помнить о надежде на обретение великого богатства - о да, тогда такая свора становится поистине грозной для любого противника.
  
  Вейльбургских мещан питала ненависть к Касси и его людям, ибо мы усердно заботились о том, чтобы разжигать это чувство уже много дней. Но то, что обычные беспорядки могут обернуться настоящим триумфом, бунтовщики поняли, когда рухнули ворота Обезьяньего Дворца, когда вспыхнула конюшня и когда перепуганные солдаты Касси разбежались во все стороны, не зная, спасать ли им сперва здание и лошадей или же оборонять от наступающей черни доступ во дворец. И нисколько не помогли им командиры, выкрикивавшие приказы, ибо, как я заметил, одни из них кричали одно, а другие - нечто совершенно иное. Солдаты Касси, может, и выглядели довольно занятно и привлекали взгляды зевак своими цветастыми штанами и полосатыми куртками, но, беспорядочно и в панике носясь по двору, они напоминали не армию, а банду перепуганных шутов. Если бы они стояли ровным строем, готовые к бою, с выставленными пиками и изготовленными к выстрелу пистолями или мушкетами, то толпа, даже очень разгневанная, могла бы несколько смутиться, а бунтовщики начали бы задаваться вопросом, стоит ли игра свеч. И если бы тогда нашёлся ещё и решительный, твёрдый офицер, который вдохнул бы отвагу в сердца подчинённых, а нападающих устрашил, дело могло бы пойти совсем иначе. Но поскольку ситуация была такова, какова была, чернь ворвалась во двор, огромная и неудержимая, как волна, прорывающая повреждённую, треснувшую дамбу и не оставляющая от насыпи даже следа. Признаюсь также, что в тот момент очень пригодилось то, что солдаты архидьякона были одеты так пёстро и броско, ибо благодаря этому наши почтенные горожане даже в суматохе, неразберихе и едком дыму от горящей конюшни без труда различали, где свой, а где враг. И врагов они молотили так усердно и с таким огромным пылом, что не один из солдат Касси бросал оружие и улепётывал в сторону дворца, надеясь найти спасение в одном из многочисленных помещений. Впрочем, надежды эти не были лишены оснований, ибо Обезьяний Дворец был зданием поистине огромным, а значит, и мест, где можно укрыться, в нём было предостаточно. Кроме того, всякий знал, что когда боевое безумие пройдёт, когда убийственный пыл остынет, грабящая дворец банда уже не будет обращать особого внимания на прислугу архидьякона, если только эта прислуга не станет мешать им в грабеже.
  
  У меня, разумеется, была иная задача, нежели ввязываться в потасовки с солдатами. Мы втроём быстро собрались и, решив, что в этой сумятице во дворе мы совершенно не нужны, двинулись ко входу в здание. Я - посредине, а Генрих и Людвиг - по обе стороны от меня. Трое инквизиторов, облачённые в чёрные плащи с вышитыми серебряными, ломаными крестами, в чёрных шляпах. Все - с обнажённым оружием в руках. Пусть нас было лишь трое, но своим видом, ровным шагом и решимостью мы, должно быть, производили впечатление на солдат Касси. Скорее всего, тот факт, что мы были функционерами Святого Официума, что было видно с первого взгляда, также не располагал к попыткам нас остановить. И действительно, никто на нас не напал. Словно в этой стихии боя, то более, то менее ожесточённого, мы были совершенно чужеродным элементом. Медведем, на которого грызущиеся неподалёку крысы даже не помышляют нападать - во-первых, занятые своими крысиными делишками, а во-вторых, осознавая полную безнадёжность такого предприятия.
  
  К несчастью, убегающие слуги и солдаты Касси затворили за собой главные врата дворца - мощные двустворчатые двери, которые, вероятно, можно было бы разбить тараном, но которые, уж конечно, даже трём таким сильным молодым людям, как мы, было не под силу высадить. Обезьяний Дворец не был оборонительным замком и ни в малейшей степени не предназначался для военных целей. Но окна первого этажа были расположены так высоко, что дотянуться до них можно было, лишь стоя на лестнице или на плечах товарища. А согласитесь, милые мои, что официально одетые функционеры Святого Официума, сооружающие из своих тел живую пирамиду на глазах у сражающейся толпы, - зрелище, не слишком способствующее укреплению нашего авторитета или авторитета нашего ведомства. Тем более что дотянуться до подоконника - это ещё не успех, а тому, кто стоит внутри, было бы проще простого ударить карабкающегося нападающего по голове, чтобы вывести его из шаткого равновесия и сбросить вниз. И для этого не потребовалось бы никакого оружия, хватило бы любого хозяйственного предмета, любой статуэтки, скамеечки или стула.
  
  Поэтому я решил найти способ получше, чем цирковое восхождение к высоким окнам. Я несколько раз ударил рукоятью меча в дверь и зычно и грозно крикнул:
  
  - Именем Святого Официума, отворяйте, если не хотите быть обвинёнными в кощунстве и ереси!
  
  Генрих подсобил мне, пнув ворота с размаху и изо всей силы, а поскольку он был парень по-настоящему дюжий, да и сапоги его были подбиты сталью, от его ударов разнеслось гулкое эхо.
  
  - Если нам придётся выламывать эти двери, пощады не будет никому! - проревел он трубным гласом, пожалуй, ещё более грозным, чем мой.
  
  И представьте себе, милые мои, эти идиоты по ту сторону отворили нам ворота под аккомпанемент заверений в верности и невиновности. А затем отскочили к стенам, где и застыли, дрожа, с опущенными головами, стараясь придать своим лицам жалкое и глуповатое выражение. Вот так и явила себя мощь официального авторитета! В их оправдание можно сказать лишь то, что это были самые обычные слуги, а не солдаты. Разумеется, мы оставили их в покое - с чего бы нам над ними издеваться?
  
  - Спрячьтесь где-нибудь и лучше снимите ливреи, - посоветовал я им. - А то, как толпа сюда ворвётся, могут вас избить, завидев придворные цвета, и не станут разбираться, что вы люди добрые.
  
  Они разбежались, расточая мне угодливые и жалкие благодарности, но одного (видимо, самого важного по положению, ибо у него было самое большое брюхо) мне удалось удержать.
  
  - Архидьякон Касси похитил девушку, - сказал я, крепко сжимая его плечо и глядя ему прямо в глаза. - Ты знаешь, где она?
  
  Он молчал, и лишь губы его дрожали.
  
  - Если ты проводишь нас к девушке, - продолжал я говорить мягко и спокойно, - то мы затем выведем тебя в целости из Обезьяньего Дворца. Ведь ты же не хотел бы сейчас попасть во дворе в руки толпы?
  
  Словно в подтверждение моих слов, из-за дверей со стороны двора донёсся крик, столь ужасающий, будто кого-то там живьём четвертовали. Впрочем, не исключено, что так оно и было...
  
  - Нет, нет, не хотел бы... - заикнулся он.
  
  - Так проводи нас, - всё тем же мягким тоном предложил я.
  
  - Сжальтесь, - простонал он. - Но Его Превосходительство... Он велит содрать с меня кожу живьём.
  
  Шон рассмеялся.
  
  - Архидьякон Касси уже никому ничего не сделает, - с усмешкой констатировал он. - Думаешь, эта толпа выпустит его живым? - обратился он к слуге. - Они пришли за его головой и без неё не уйдут. А тебе остаётся лишь молиться, чтобы заодно не забрали и твою.
  
  - Кроме того, архидьякона здесь нет, а мы - есть, - добавил я отчётливо и холодно, приблизив своё лицо к его. - И это мы сдерём с тебя кожу живьём, здесь и сейчас, если ты нас не послушаешься.
  
  Не знаю, что больше повлияло на решение этого человека - логика Шона или мои угрозы, но он наконец решился и быстро закивал.
  
  - Я проведу вас, куда хотите, - горячо пообещал он. - Но поклянитесь, ради любви Господней, поклянитесь, что выведете меня целым из этого ада...
  
  - Клянёмся, - произнёс я за всех нас и даже приложил левую руку к груди.
  
  На лице слуги отразилось явное облегчение, и он сложил руки, словно для молитвы.
  
  - Да благословит вас Бог, да благословит вас Бог, идите за мной, я всё покажу!
  
  Я был уверен, что если он знает, где Кинга, то приведёт нас туда, ибо был слишком напуган, чтобы обманывать, да и, к тому же, кажется, ясно увидел, что мы - его единственная надежда на спасение. И, похоже, он также понял, что могущество Касси только что рухнуло, и архидьякон не в силах ни помочь ему, ни покарать его. Я опасался лишь, что человек этот может быть либо плохо осведомлён, либо будет так стараться доказать свою полезность, что не осмелится признаться в собственном неведении. Пока мы шли, я расспрашивал его, где находятся покои архидьякона, и он довольно точно всё мне растолковал, объяснив, как найти его апартаменты, состоявшие из нескольких комнат.
  
  За время этого недолгого пути нас лишь раз подстерёг неприятный сюрприз: какой-то заблудившийся солдат Касси - не знаю, по какой причине, ведь мы за ним не гнались и даже не интересовались им, - решил возомнить себя героем и с диким рёвом ринулся прямо на нас, выставив вперёд пику. Я отступил в сторону, чтобы он в меня не попал, а когда он оказался совсем близко, вонзил ему меч прямо в живот. Мне даже не пришлось вкладывать силу в этот выпад: солдат бежал так быстро, что сам же своим напором и насадился на клинок почти по самую рукоять. Он громко и мучительно застонал, и в тот же миг сопровождавший нас слуга закричал от ужаса. Я выдернул меч из раны, и, разумеется, в довершение всего на меня брызнул фонтан крови.
  
  - Чёрт побери! - прорычал я, потому что, стирая с лица кровь, снова разодрал только-только затянувшуюся ранку от лихорадки. А кроме того, у меня теперь были забрызганы куртка и плащ.
  
  - Что за дурак, - произнёс Генрих, с крайним удивлением глядя на умирающего солдата, который ещё бился на полу в предсмертных конвульсиях. - Мы ведь от него даже ничего и не хотели.
  
  А затем мы поспешили дальше. И наконец добрались до места, где, по словам слуги, держали Кингу. Мы встали перед запертой дверью в конце тупикового коридора.
  
  Я, разумеется, нажал на ручку, чтобы не выяснилось потом, что мы штурмовали и выламывали незапертую дверь, но, как и ожидалось, створка даже не шелохнулась.
  
  - Генрих, будь любезен, - обратился я к соратнику, ибо, во-первых, он был самым сильным из нас, а во-вторых, его сапоги выглядели столь внушительно, что, казалось, одним точным ударом он мог бы проломить череп не то что человеку, а даже быку.
  
  Однако дверь, косяк и замок оказались на удивление прочными (должно быть, это была особая комната, вход в которую специально укрепили, ибо трудно было поверить, чтобы так надёжно защищали обычный дворцовый покой), и они выдержали первые удары. И лишь когда Генрих побагровел от ярости и начал бить с поистине недюжинной силой, лишь тогда они поддались и с оглушительным треском рухнули вместе с косяком внутрь.
  
  Первое, что я увидел, была бледная как смерть Кинга. Она стояла как можно дальше от двери, у самого окна (разумеется, зарешеченного), сжимая в руках серебряный поднос, словно щит. Губы её были сжаты, а лицо - застывшее и суровое. Но всё это изменилось, словно по волшебству, когда она поняла, что это мы - те нападавшие, что высадили дверь и с боем ворвались в её темницу. Её лицо озарилось улыбкой облегчения, и девушка одним движением отбросила поднос и бросилась ко мне.
  
  - Ты пришёл за мной, ты пришёл за мной! - выкрикнула она срывающимся голосом. - Я знала, что ты придёшь!
  
  Жаль, что я не был облачён в серебряные, сияющие доспехи и не мог небрежным жестом встряхнуть головой, чтобы волна моих светлых локонов окутала меня, словно ореол. Я был всего лишь потным, как загнанная собака, воняющим дымом и забрызганным кровью инквизитором. Но, как видно, Кингу это нисколько не смущало, ибо она прильнула ко мне так крепко, что могло показаться, будто мы составляем одно тело, дышащее двумя прерывистыми вздохами и бьющееся двумя разогнавшимися сердцами.
  
  Она подняла голову, чтобы взглянуть на меня. У неё были блестящие глаза и приоткрытые губы. Она замерла в этой позе, сжимая меня всё крепче и глядя на меня с каким-то почти мучительным желанием. Это был миг такой великой близости, что мне захотелось взять её лицо в ладони и крепко поцеловать, чтобы в этом глубоком и страстном поцелуе утонуть и найти не только близость, но и избавление от всего остального мира. И мир существовал бы лишь в том, что я увидел бы в её глазах, огромных и сияющих, как самые близкие к нам звёзды... От поцелуя меня удержали три вещи. В наименьшей, пожалуй, степени - мои соратники-инквизиторы, наблюдавшие за нами с порога. В средней степени - эта паршивая лихорадка, которая не только осквернила мои губы, но и о присутствии которой на них я отчётливо помнил. И в наибольшей степени - чувство, что целовать сейчас и здесь эту благодарную, перепуганную девушку было бы своего рода непристойностью. Что если этому мгновению близости между нами суждено повториться, то оно ещё повторится, но пусть это случится при более подходящих обстоятельствах, и пусть девушкой движет искренний порыв, а не только благодарность за спасённую жизнь, которую так часто путают с истинным чувством. Поэтому я лишь слегка коснулся губами щеки Кинги, на миг очень крепко прижал её к себе и тут же отстранил.
  
  - Мы забираем тебя отсюда, - произнёс я. - Ты цела? Тебя не обидели?
  
  Она покачала головой.
  
  - Я видела всё, что происходит, через окно, - оживлённо сказала она. - Я знала, что это вы за этим стоите, знала!
  
  Она отстранилась от меня и подбежала к Людвигу и Генриху. Она обняла их обоих и поцеловала, и Генрих покраснел так, словно ему натёрли щёки свёклой.
  
  Я огляделся вокруг.
  
  - Хочешь что-нибудь отсюда забрать? У тебя здесь есть что-то своё?
  
  - Нет, что у меня могло бы здесь быть? - ответила она вопросом.
  
  Что ж, всё равно должен был признать, что это было мило со стороны Касси - не бросить девушку в подвал, в какую-нибудь сырую каменную каморку в подземелье, где постелью ей служил бы сноп соломы. Очевидно, он действительно хотел совершить честный обмен и рассчитывал, что его доброта к Кинге заслужит моё одобрение, и я буду служить ему тем усерднее, искренне благодарный за то, что он не причинил вреда моей подопечной. В то же время, я бы дал руку на отсечение, что в тот миг, когда я перестал бы быть ему нужен, он приказал бы Кингу обесчестить и искалечить. Ибо такие личности, как Касси, помнят людей, которые их оскорбили, до конца жизни, и не было и речи о том, чтобы они забыли о мести или простили.
  
  - Идёмте, - приказал я. - Чем скорее вы отсюда выйдете, тем лучше для всех.
  
  Людвиг вздрогнул и испытующе на меня посмотрел. Только он понял, что я сказал "выйдете", а не "выйдем".
  
  - Если можно вас просить, то выведите её из этого... - я взглянул на пузатого слугу, - ада, - с усмешкой добавил я.
  
  - И меня! И меня! - пискляво вскрикнул тот.
  
  - И его тоже, - согласился я.
  
  Людвиг внимательно на меня посмотрел.
  
  - А ты?
  
  - У меня здесь ещё остались неоплаченные счета, - легкомысленно ответил я.
  
  - Мы с Генрихом - оба хорошие счетоводы. - Он по-прежнему смотрел на меня. - С радостью поможем тебе подбить столбики.
  
  Я покачал головой.
  
  - Проводите Кингу в безопасности до нашего дома, - ответил я. - В конце концов, мы за ней сюда и пришли, так что было бы неловко потерять её в самом конце пути.
  
  Шон слегка улыбнулся.
  
  - Как пожелаешь, - произнёс он. - Хотя я считаю, что одинокие поиски Касси - опасная забава.
  
  Я махнул рукой.
  
  - Здесь все люди Касси думают уже лишь о том, как бы спрятаться и выжить, - сказал я. - Ну, может, за исключением того идиота, которого мне пришлось убить, - добавил я. - А вейльбургская чернь по одежде узнает, кто я, и поймёт, что я на их стороне. Мне ничто не угрожает.
  
  - Оставь его! - с тревогой крикнула мне Кинга, и я понял, что она, конечно же, думает об архидьяконе. - Пойдём с нами, прошу! Бог его покарает, рано или поздно, он ведь не сбежит ни из города, ни из дворца. Его поймают по дороге...
  
  - Без разговоров, девица, - отрезал я. - Я начал это дело, и я должен его закончить. Уходите!
  
  А затем, уже не слушая, что они хотели сказать, и не думая о том, хотели ли они вообще что-то добавить, я двинулся вперёд.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  Чем мог заниматься Касси в тот миг, когда его резиденцию штурмовала городская чернь? По идее, он должен был находиться во дворе или у дворцовых врат и руководить обороной. Но я ведь прекрасно знал, что ни там, ни там его не было. Поэтому мне не оставалось ничего иного, как пойти в его покои и собственными глазами убедиться, находится ли архидьякон всё ещё в своих апартаментах. А если не найду его самого, то, может, встречу хоть кого-то, кто будет знать, где его искать.
  
  Разумеется, я вовсе не чувствовал себя в такой безопасности, в какой уверял своих соратников и Кингу. И в самом деле, я не боялся ни слуг, ни солдат, ни уж тем более наших достопочтенных вейльбуржцев. Однако я знал, что могу наткнуться на Касси в обществе его друзей-дворян, а схватка с двумя или тремя опытными фехтовальщиками разом вовсе не обязательно закончилась бы для меня благополучно. Я доверял своим боевым навыкам, но не принадлежал к тем людям, которые, увидев дракона перед пещерой, лишь сощурились бы и сказали: "Э-э, да не может он быть таким сильным, как говорят. Пойду на него, что мне сделается!". Ибо осторожность почти всегда лучше поспешности, а инквизиторы должны славиться не только отвагой, но и трезвой расчётливостью. Мы всегда помним, что являемся слишком ценными орудиями в борьбе Господа с Сатаной, чтобы безрассудно их губить и растрачивать.
  
  Я шёл быстро, с обнажённым мечом в руке, и если кто меня и видел, то спешил сойти с моего пути. Впрочем, люди Касси были заняты тем, что прятались и убегали, а вейльбуржцы, уже ворвавшиеся во дворец, - грабежом. Я знал: если не буду мешать первым - убегать, а вторым - грабить, то и они оставят меня в покое. Случилось даже так, что в изгибе коридора я чуть не столкнулся со знакомым мне молодым силачом из городской стражи (тем самым, что так мечтал стать инквизитором), который шёл с товарищем, и оба они тащили немалых размеров расписной сундук и тюк блестящей ткани.
  
  - Мастер Маддердин! - просиял юноша. - Вам что-нибудь нужно, мастер инквизитор?
  
  Я увидел в его глазах беспокойство, что я отвечу на этот вопрос утвердительно, и потому лишь с улыбкой покачал головой.
  
  - Берите прежде всего вещи небольшие и ценные, - посоветовал я им.
  
  Они кивнули мне с глубокой благодарностью простых холопов, удостоенных милостивым словом ясновельможного пана, и мы тут же разошлись, каждый в свою сторону.
  
  Тучный слуга, объяснявший мне, как дойти до апартаментов Касси, сделал это достаточно внятно, а я был достаточно понятлив, слушая его указания, так что без труда попал в ту часть дворца, что была отведена для нужд Касси и его самых доверенных слуг и друзей. В коридоре было пусто, а двери покоев - распахнуты настежь.
  
  - Где же ты пропадаешь, мой достопочтенный архидьякон? - пробормотал я себе под нос.
  
  Я заглядывал в открытые комнаты, но повсюду было пусто и глухо. Однако тот факт, что в покоях царил неимоверный беспорядок, ясно свидетельствовал, что это была не обычная тишина. Везде я видел перевёрнутую мебель и разбитую утварь. Ничего удивительного, ведь из большинства окон был отчётливо виден двор, а значит, прислуга сама прекрасно видела и горящую конюшню, и врывающуюся в ворота толпу, и резню, и бегство солдат.
  
  Услышав за спиной шум, я обернулся, готовый к бою, но это были всего лишь вейльбургские горожане. Вспотевшие и запыхавшиеся, они ввалились в коридор, но, увидев меня, замерли на месте, словно их дальнейшему продвижению помешал невидимый барьер.
  
  - Эй, Ганс! - крикнул я, узнав одного из прибывших. - Входите смело, здесь никого нет, зато полно добра, которое можно забрать. - Я отступил на шаг, чтобы они не боялись пройти. - Скажите-ка мне, не видели ли вы где-нибудь архидьякона?
  
  - Если бы увидели, его бы уже в живых не было, - мрачным тоном ответил горожанин.
  
  - За Регину Кесслер, - добавил один из его товарищей и торжественно перекрестился. Остальные мужчины также осенили себя крестным знамением.
  
  Я лишь вздохнул и пошёл дальше. По сути, мне здесь больше нечего было искать. Касси, очевидно, сбежал или прятался в другой части дворца, а искать его сейчас было бессмысленно, ибо Обезьяний Дворец был строением поистине немалым. А ведь здание окружал ещё и сад, а в саду были живые изгороди, деревья, беседки... Потребовалась бы целая армия, чтобы отыскать того, кто хочет скрыться от недоброго взгляда.
  
  Я высунулся из окна, чтобы посмотреть, не увижу ли я каким-то чудом во дворе Касси, который, быть может, с развевающимися волосами и окровавленным мечом в руке обороняется с остатками своих подчинённых от превосходящей орды врагов, но, разумеется, перед дворцом уже ничего интересного не происходило. Кто хотел сбежать - сбежал, кого убили - тот лежал мёртвый, а кто победил в бою - тот сразу после виктории побежал внутрь и занялся грабежом. Из окна не было видно горящей конюшни, но дым я чувствовал более чем отчётливо - он так щипал глаза, что они начинали слезиться.
  
  Что тут долго говорить, я был подавлен и одновременно огорчён тем, что мне не удалось довести счёты с архидьяконом до конца. И, верите ли, милые мои, но мне помогла, как сказали бы древние греки, рука Судьбы, а я знал, что надо мной сжалился сам Господь Всемогущий. Ибо вот, в коридоре я чуть не налетел на графа Скальцу.
  
  Граф был переодет в простую мещанскую одежду, волосы его были всклокочены, а лицо - грязно, и никто бы не узнал в нём ватиканского вельможу. Прежде чем Скальца успел хоть что-то предпринять, я схватил его за шиворот и со всей силы ударил головой о стену. Слава Богу, что я его не убил, ибо, наверное, уревелся бы до смерти при мысли, что упустил такой шанс раздобыть сведения. Но сотрясение основательно его оглушило, и мне пришлось вонзить кинжал ему в ладонь, чтобы немного его освежить и привести в чувство.
  
  Взгляд у Скальцы ещё мгновение был мутным, но затем он сфокусировался на мне. По лицу дворянина пробежала быстрая гримаса, и я понял, что он в достаточном сознании, чтобы меня узнать.
  
  - Где Касси? - спросил я.
  
  Он не ответил. А поскольку у меня не было времени ни на дискуссии, ни на долгие уговоры, на сей раз я вонзил кинжал ему в ладонь так глубоко, что проткнул её насквозь. Он взвыл, а я провернул лезвие в ране, и он взвыл ещё громче.
  
  - Где Касси? - холодно повторил я.
  
  Он ничего не ответил, лишь мучительно стонал, поэтому я выдернул кинжал из раны в его ладони и вонзил его остриё графу в промежность. Что ж, может, слово "вонзил" в данном случае слишком сильно, но и слово "уколол" кажется мне слабоватым. В любом случае, я не хотел смертельно ранить Скальцу, а лишь поразить его в место не только чрезвычайно болезненное, но и весьма ценное, ибо к этим органам каждый мужчина необычайно привязан и с огромным страхом думает о том, что может их когда-либо лишиться.
  
  - Я отрежу тебе яйца и хер, а потом ими же тебя и накормлю, - ледяным тоном пообещал я ему. - Ты действительно считаешь, что Касси стоит такого самопожертвования?
  
  Представьте себе, милые мои, этот человек по-прежнему молчал, лишь стонал и съёживался.
  
  Либо он ничего не знал, либо был необычайно предан архидьякону Касси. В первом случае я мог лишь посочувствовать его великому невезению, во втором - знал, что рано или поздно его сломаю.
  
  Всякий, кто знаком с моей жизнью и деяниями, знает, с каким огромным нежеланием я прибегаю к грубой силе, куда больше ценя риторические способности, позволяющие убедить другого человека добрым и разумным словом и склонить его к сотрудничеству. Но здесь и сейчас у меня просто не было на это времени. Поэтому я обхватил шею Скальцы левой рукой и очень крепко сжал кольцо этого захвата, а кинжалом, что был у меня в правой руке, я выколол ему глаз.
  
  Что я могу ещё сказать? Потеря одного глаза достаточно неприятна, а когда тот, кто тебе это сделал, угрожает, что через мгновение лишит тебя и второго, то, уверяю вас, вы будете готовы на далеко идущие уступки, лишь бы до конца жизни не погрузиться в мир тьмы. Так что оказалось, что граф прекрасно усвоил первый преподанный ему урок и не собирался получать следующий.
  
  Рыдая и стеная, он заверил, что проводит меня в укрытие Касси, и, признаюсь, на сей раз я поверил в искренность его намерений. На всякий случай я связал ему руки за спиной его же собственным поясом и велел идти вперёд.
  
  - Если ты меня обманешь, я выколю тебе второй глаз, - пообещал я. - Клянусь гневом Господа нашего.
  
  
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  Касси, весьма разумно, укрылся не в дворцовых покоях и даже не в комнатах для прислуги, а в хозяйственных помещениях. Он справедливо рассудил не выбирать ни кухню, ни прачечную, где можно было поживиться множеством ценных вещей, а значит, куда непременно должны были заглянуть грабящие дворец вейльбуржцы. Он выбрал чердак. Любой грабитель, которому вообще вздумалось бы подняться на этот чердак, немедленно бы развернулся и ушёл. Ибо если в кухне и кладовой можно было найти отменную утварь и запасы еды да напитков, если в прачечной можно было украсть дорогое бельё и одежду, то на чердаке обретались в основном старый хлам да паутина. Укрытие, таким образом, казалось надёжным - при условии, что никто не выдаст того, кто очень хочет тебя изловить, где ты прячешься.
  
  А у меня было великое и искреннее желание изловить Касси. И за то, что он был подлой мразью (как и всё духовенство Ватикана), и за то, что он противостоял Святому Официуму, и за то, что он пытался причинить вред девушке, о которой знал, что она находится под моим покровительством. Архидьякон бросил мне вызов, и я этот вызов принял. И теперь финал нашего противостояния был таков: он прятался на чердаке в паническом страхе за собственную жизнь, а я на этот чердак входил с мечом в руке.
  
  Будь я героем ярмарочного романа или театрального представления! О, какие же прекрасные сцены мы бы сейчас разыграли с архидьяконом Касси. Сперва каждый из нас произнёс бы длинную речь: я - трогательную и патетическую, он - полную дерзких угроз и преисполненную гордыни. Затем мы бы сошлись в драматичной схватке на мечах, используя в ней также стулья, большие и тяжёлые подсвечники и даже раскачиваясь на огромных люстрах. В какой-то миг Касси был бы уже близок к триумфу, и, когда он с усмешкой взирал бы на меня, упиваясь моим поражением и произнося язвительные фразы, я бы нанёс ему неожиданный смертельный удар. А когда он бы умирал, в комнату вбежала бы Кинга и бросилась в мои объятия.
  
  Как вы, наверное, догадываетесь, милые мои, ничего подобного не произошло, хотя, может, и жаль, ибо это были бы события весьма красивые. Вся схватка закончилась быстрее, чем началась. Я швырнул Касси в глаза горсть шерскена, и, когда он с воем пошатнулся к стене, я со всей силы, с размаху вонзил ему рапиру под подбородок, погрузив её по самую рукоять, а затем провернув в ране. И это был конец архидьякона Касси. Согласитесь, милые мои, конец, совершенно не подобающий столь выдающейся личности и столь драматичной истории.
  
  А я? А я, что ж... выдернул клинок из тела противника, выругался, ибо меня обрызгала его кровь, после чего отошёл на несколько шагов, вытер лезвие о какую-то старую портьеру, лежавшую на столь же старом кресле, и спрятал оружие обратно в ножны. Я не проверял, точно ли архидьякон мёртв, ибо ручаюсь вам словом инквизитора, что ещё никто не переживал сильного и точного удара острой рапирой прямо под подбородок. Если бы Касси этот удар пережил, это бы означало, что он, очевидно, не человек. Разумеется, в ярмарочном романе или на театральных подмостках он мог бы оказаться лишь раненым и ещё достаточно сильным, чтобы нанести мне удар в спину, но здесь, в реальном мире, а не во вселенной фантазий, архидьякон лежал в луже багрянца, разлившейся по полу, с вытаращенными, налитыми кровью глазами, а из раны на его шее всё ещё хлестала кровь. Видел и чувствовал он примерно столько же, сколько мёртвый муравей, а всем его миром было уже лишь чёрное солнце со сломанными лучами, если позволено мне будет так сослаться на одну из греческих поэм.
  
  Мне следовало бы сохранять скромность и не упиваться так сильно своим триумфом, но я, увы, проявил гордыню, стоя над телом Касси, довольный собой и быстрым исходом сражения. Думаете, милые мои, что на меня напал граф Скальца, униженный и израненный? О нет, граф Скальца вовсе не думал о вашем смиренном и покорном слуге; постанывая то громче, то тише, он перевязывал себе ладонь и отирал с лица кровь. Он был человеком, который, я был в этом уверен, ещё долго не будет расположен к ссорам.
  
  Но у архидьякона был телохранитель. Почему этот страж не появился раньше, я понял и узнал лишь позже: оказывается, этот мужчина высовывался через отверстие в крыше, чтобы разведать, что происходит снаружи и когда и каким путём отхода можно будет воспользоваться. Поэтому-то, обременённый другими обязанностями, он и не мог присмотреть за своим господином. А поскольку наша схватка была поистине исключительно короткой (по сути, я совершаю ошибку, называя это столкновение схваткой, ибо это была просто казнь), он не успел прийти на помощь.
  
  Но зато теперь он шёл в мою сторону, разъярённый и могучий, как гора, как некая бесформенная тень, скользящая во мраке чердака. При всей своей громадности этот человек был вдобавок дьявольски быстр. Я хотел было сыпануть ему в глаза шерскеном, но он ударил меня по запястью, и я едва не швырнул этот дьявольский порошок самому себе в лицо. Я хотел ткнуть его мечом, но он плавным движением ушёл с линии удара и врезал мне кулаком в латной перчатке с такой силой, что, не отклони я голову, он бы наверняка оглушил меня ударом этих стальных шишек. Но и так, хоть удар лишь скользнул по моему виску, в голове у меня загудело.
  
  Быть может, я бы и сражался с ним дальше, и кто знает, не проиграл ли бы я эту схватку, если бы не почувствовал запах дыма и не увидел красный отблеск. Я ринулся в ту сторону, дёрнув за груду хлама, которая немного замедлила моего противника, когда старые стулья с грохотом посыпались ему под ноги. Я услышал, как он выругался, но не собирался им заниматься. Не здесь и не сейчас. Я заметил лестницу, ведущую к отверстию в крыше, и вскочил на её перекладины, а мгновением позже вскарабкался на покатую кровлю Обезьяньего Дворца.
  
  
  
  
  
  
  
  ***
  
  Как уже не раз и не два было сказано, дождя в городе не было давно, и эта засуха и зной доводили всех до безумия. Но как раз сегодня вечером с почти безоблачного неба упало несколько капель мороси. И этого ничтожного количества влаги хватило, чтобы ночью покатая крыша дворца, крытая медными листами, стала скользкой, как полированный лёд. Стоя на пороге оконного проёма, я ещё пытался сохранить равновесие, однако пошатнулся, качнулся, и, может, может быть, с Божьей помощью мне бы и удалось удержаться в безопасном месте, если бы не мой противник, который в последний миг успел швырнуть мне в лицо перчатку. Даже не нож, не щит или какой-либо другой опасный или тяжёлый предмет. А обычную толстую перчатку из твёрдой кожи со стальными шишками. И этого удара хватило, чтобы вывести моё тело из с трудом обретённого равновесия. Я пошатнулся, ступил на влажную плиту, поскользнулся и начал съезжать вниз, сперва на коленях, а затем на животе. Я отчаянно пытался за что-нибудь ухватиться, зацепиться пальцами или подошвами сапог за любую неровность между медными плитами, но не мог сделать ничего, кроме как несколько замедлить скольжение. Правой ладонью я проехал по куску оттопыренной жести, торчавшему с поверхности, словно несколько сломанных зубов, приросших к гладкому нёбу, и в тот же миг раздирающая боль едва не парализовала мне руку до самого плеча. Я доехал до края крыши, истекая кровью и тщетно дёргаясь. Я знал и помнил, что со стороны двора и главных ворот край кровли был обрамлён каменной узорной стеночкой, украшенной статуями ангелов. Но здесь, со стороны сада, крыша эта заканчивалась просто не слишком широким карнизом. Я содрал ногти, пытаясь зацепиться за этот карниз, почти, почти удалось мне остановить падение, но затем ладонь соскользнула с камня, и я рухнул в пропасть.
  
  Я спрыгнул легко, ловко и изящно, согнув ноги в коленях, на каменные плиты, отделявшие сад от стен дворца. После чего встряхнулся, отряхнул ладони и пробормотал себе под нос: "ну и приключение". Да-а-а... Именно так и должна была бы звучать эта история, если бы её рассказывали на потеху черни, жаждущей героических подвигов. Однако я не герой, никогда им не был и, наверное, никогда не стану, а история моей жизни, вероятно, никогда не будет описана, ибо кого бы заинтересовал рассказ о тяжком труде, прерываемом постами, молитвами и умерщвлением плоти? И вот так оно и было: поскольку я жил в реальном мире, а не был смельчаком из героических мифов, то я слетел с крыши, содрав себе одну ладонь едва ли не до живого мяса, а вторую, уже раненую, ранив ещё сильнее.
  
  Однако да будут благодарности Богу Всемогущему, что в этом несчастье, постигшем меня (отчасти, признаюсь, по моей собственной неосторожности), Он соизволил ниспослать на меня немного удачи и одарить меня не столько готовым спасением, сколько шансом и надеждой на избавление. Не получил я, стало быть, по воле Господа нашего готовую рыбу, но удочку, чтобы эту рыбу выловить, если буду достаточно старателен, мудр и вынослив, чтобы справиться с такой задачей. А что всё это означало конкретно и осязаемо в истории человека, как раз падающего с крыши и хлещущего кровью из рук? А означало то, что торчавший из стены под подоконником изогнутый железный прут зацепился за мой плащ, пробил ткань и замедлил моё падение настолько, что я успел более сильной рукой изо всех сил ухватиться за это спасительное железо, к тому же более удобное для хвата, ибо оно было обвито тканью моего плаща. Несмотря на неимоверную скорость, с которой всё происходило, я успел ещё подумать, что, лети я чуть ближе к стене, то насадился бы на этот прут не капюшоном и воротником, а затылком и задней частью головы. И, может, висел бы я сейчас на этом железе, но не как счастливо (хоть и временно) спасённый, а словно какой-то охотничий трофей, вывешенный под окнами ловчего. Или как вяленая рыба, что сушится на солнце. Слава Богу, подобной неприятности мне было суждено избежать, и я мог быть этому рад не только из собственных интересов, но и принимая во внимание репутацию всего Святого Официума. Ибо нехорошо было бы, чтобы весь город видел насаженного на крюк инквизитора и рассказывал о подобном событии потешные истории. Тем более что, кто знает, не подсказывали ли бы греховные мысли некоторым слушателям, что подобную процедуру можно было бы применить и к другому инквизитору, в другой ситуации и в другом месте...
  
  Каждый человек должен уметь оценивать собственные возможности, руководствуясь разумом и опытом, а не обманчивыми миражами. Я обычно старался твёрдо стоять на земле и потому именно знал, что ни за что на свете не смогу вскарабкаться на подоконник. Да, я держался за крюк довольно крепко, и само железо тоже казалось надёжно вмурованным в камень, но вторая моя ладонь была почти безвольной. Я человек скорее сильный, чем слабый, но не умею подтянуть всё своё тело на левой руке, когда пальцы сжимают лишь тонкий прут. Впрочем, за что бы я эти пальцы ни сжимал, не думаю, что силы мышц мне хватило бы на подобное усилие. Что ж, придётся, стало быть, умереть, разбившись о каменные плиты под дворцовым окном. Как далеко было до земли? Я ещё раз взглянул вниз. Сорок футов, как пить дать. При огромной удаче, может, падение закончилось бы сломанными ногами. При меньшей удаче меня бы просто пришибло на месте. А вот при большом невезении я бы сломал ноги и позвоночник и, парализованный до конца жизни, вынужден был бы просить, чтобы меня и накормили, и отнесли в отхожее место. Я подумал, что в таком случае предпочёл бы умереть.
  
  Я знал, что не выдержу слишком долго, и то, что уставшие, одеревеневшие пальцы ещё не оторвались от крюка, я был обязан лишь тому, что мог опереть левую ступню на какую-то едва заметную неровность стены, благодаря чему я не висел на руке всем весом тела.
  
  Инквизитору не особенно весело, когда ему приходится звать на помощь и рассчитывать на чьё-то милосердие. Но Бог ведь одарил вашего покорного слугу смирением столь великим, что я мог бы им поделиться не с одним святым, даже с таким, которого обливали помоями и который жил под лестницей. Так что, что поделать, гордость пришлось засунуть в сапоги и надеяться, что громкими криками я привлеку, может, не столько какого-нибудь доброго самаритянина, сколько просто кого-то, заинтересовавшегося шумом. Ну а потом я убежу этого человека, что помощь ему щедро окупится.
  
  Не так уж много времени прошло с тех пор, как я начал свои энергичные выкрики, когда со стороны окна я увидел свет, услышал лязг отворяемой двери, а затем чьи-то тяжёлые шаги. Признаюсь, давно меня так не радовал звук чьих-то шагов, хотя, по правде говоря, с настоящей радостью следовало бы подождать до выяснения, кто же окажется этим шумным пришельцем. Я ведь помнил поговорку, гласящую, что люди, просыпаясь в темноте в пустой комнате, боятся вовсе не того, что они одни. Они боятся того, что перестали быть одни.
  
  - Эй, подойди-ка кто-нибудь! - крикнул я во весь голос, надеясь, что зову не кого-то из холопов Касси, который из мести мог бы пырнуть ножом вашего покорного слугу. - Подойди к окну, если хочешь заработать немного золота!
  
  Обещание неожиданного и лёгкого заработка обычно обладает такой силой притяжения, что многих оно уже завело над бездонной пропастью и спихнуло на самое её дно. Однако правдой является и то, что немало людей нажили большие или меньшие состояния лишь потому, что оказались в нужное время и в нужном месте или же помогли нужному человеку. И именно таким образом они вкрадывались в милость к Фортуне. А поскольку я ценю свою жизнь, поскольку надеюсь быть полезным орудием в руках Господа, понятно, что я должен был эту жизнь защищать.
  
  - Десять крон! - крикнул я.
  
  Я мог бы пообещать и сто крон, и даже тысячу, но в обещаниях, чтобы они были правдоподобными, тоже нужно знать меру. Ибо человек, которому пообещали слишком большой и слишком лёгкий заработок, может заподозрить неладное и ожидать, что его заманивают в ловушку. А тот, кому пообещали в самый раз, подобных опасений иметь не будет, или, по крайней мере, они не будут столь сильны, чтобы вовсе удержать его от действий. К моей радости, пришельца, должно быть, заинтересовало предложение, ибо звук шагов приблизился, а затем я услышал сопение. Я поднял взгляд и увидел лицо графа фон Берга, выглядывающего из окна, освещённое дрожащим жёлтым пламенем лампы. Фон Берг зыркнул вниз, чтобы убедиться, с кем имеет дело.
  
  - Мастер Маддердин! Неужели глаза меня не обманывают? - он был искренне изумлён, видя меня висящим над пропастью.
  
  - Спешу заверить, что зрение у графа безошибочное, - ответил я.
  
  - Как вы здесь очутились?
  
  Я бы, конечно, предпочёл, чтобы фон Берг беседовал со мной уже после того, как поможет мне выбраться из ловушки, но я также понимал, что он должен получить свою минуту удовлетворения. Впрочем, чёрт его знает, такого человека, как фон Берг. Может, он поможет мне выбраться? А может, с улыбкой, глядя мне в глаза, отогнёт мне палец за пальцем и сбросит в пропасть? А может, просто оставит меня на произвол судьбы, чтобы я себе висел над этой пропастью, пока воля Божья не решит так или иначе?
  
  - Меня сбросили с крыши, - объяснил я. - И мне повезло настолько, что, падая, я сумел здесь зацепиться.
  
  Он кивнул и присел на широкий внутренний подоконник. Левой рукой он ухватился за раму окна.
  
  - Высоко, а? - спросил он тоном дружеской беседы.
  
  - Будет футов сорок, - ответил я, не кривя душой.
  
  Он свистнул.
  
  - Ну, это довольно высоко, - сказал он. - И ещё каменные плиты внизу, не так ли?
  
  - Падать в сад, на мягкую землю, кусты и густую траву было бы, несомненно, приятнее, - сказал я.
  
  - И всего десять крон вы обещаете своему спасителю?
  
  - Когда ещё не известно, в чём дело, то слишком большая сумма, выкрикнутая неизвестно кем откуда-то из темноты, могла бы не столько соблазнить, сколько отпугнуть, - объяснил я, впрочем, в полном соответствии со своими предыдущими размышлениями.
  
  Он кивнул.
  
  - Это правда, - согласился он со мной. - Мы живём в опасные времена, полные ложных друзей и скрытых врагов, вот и люди недоверчивы и осторожны.
  
  - Жаль, - сказал я.
  
  - Да уж, жаль, - вздохнул он. - Начиная с юных лет я испытывал большую симпатию к людям доверчивым и неосторожным.
  
  Я и не ожидал ничего иного, учитывая образ жизни, который вёл господин граф, и способ, которым он зарабатывал деньги. Я, однако, подозревал, что люди, с которыми он общался, даже если поначалу и были доверчивы и неосторожны, то под влиянием собственного опыта приобретали и осторожность, и подозрительность. Может, даже чрезмерную...
  
  - И что же? Полагаю, вы хотите, чтобы я вас вытащил? - спросил он тоном дружеской беседы.
  
  - Если граф найдёт минутку и не сочтёт эту помощь неуместной, то, признаюсь, я бы с радостью воспользовался подобной милостью, - ответил я.
  
  Он улыбнулся, и в вечернем сумраке, в пляшущих светотенях от лампы, эта улыбка придала его лицу дьявольское выражение. Впрочем, быть может, это мне лишь почудилось, ибо я чувствовал, что рука моя всё больше слабеет, а нога - всё сильнее немеет. Ещё мгновение - и я потеряю власть и над той, и над другой, и у меня останется лишь несколько мгновений, чтобы молить Бога о быстрой смерти, а не об увечье.
  
  Фон Берг отступил вглубь комнаты и на миг исчез из виду. Но тут же появился вновь, держа в руке толстый бархатный шнур, украшенный кистями. Я догадался, что он отрезал его от занавесок. Теперь граф очень глубоко перегнулся через подоконник, продел верёвку мне под мышку, завязал петлю и отступил обратно в комнату.
  
  - Осторожнее, - сказал он. - Я крепко вас схвачу и постараюсь втащить на подоконник. Другой конец шнура я привязал к оконной раме, но не знаю, выдержит ли он вас, если вы отпустите мою руку. Понимаете?
  
  - Так точно. Понимаю. Я очень благодарен, что граф прилагает столько усилий.
  
  Он снова улыбнулся.
  
  - Как же можно не помочь тем, кто защищает нас от блужданий во мгле ереси? - спросил он совершенно без иронии.
  
  А затем он наклонился и, обхватив левой рукой раму, протянул ко мне правую. Спросите, милые мои, легко ли было вызволить меня из ловушки и втащить на внутренний подоконник? О нет, уж конечно, можно употребить много слов, но только не те, что описывали бы эту задачу как лёгкую, простую и приятную. Более того, в какой-то момент даже показалось, что это я могу перевесить графа, и мы вместе полетим в пропасть. Что ж, если бы я разбился о каменные плиты Обезьяньего Дворца в объятиях с графом Арнульфом фон Бергом, это наверняка стало бы основой для историй, которые вспоминали бы в городе ещё долгие годы. И, вероятно, рассказ этот считался бы и рассказчиками, и слушателями весьма потешным. К счастью, ничего подобного не произошло. Граф втащил меня на внутренний подоконник, словно рыбак какую-нибудь огромную оглушённую рыбину, а я тут же рухнул на пол, лишь теперь ощутив, как дрожат все мои мышцы и сухожилия, и как всё тело охватила тошнотворная слабость. Фон Берг, что и понятно, был измотан не в такой степени, как я, - ведь это не он покалечился, падая с крыши, и не он висел над пропастью, зацепившись одной рукой, - но и он присел у стены, тяжело дыша. Однако он смотрел на меня с удовлетворением - именно с таким, с каким рыбак смотрел бы на особенно богатый улов, который совершенно неожиданно ему подвернулся.
  
  - Ну и приключение у нас выдалось, нечего сказать, - констатировал он наконец.
  
  - Примите мою самую искреннюю благодарность, господин граф, - сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне и твёрдо. - Разумеется, я остаюсь к услугам графа, если вы соизволите воспользоваться кредитом, который имеете в моей памяти и благодарности, - добавил я тут же.
  
  Фон Берг скривил губы.
  
  - Почему бы и нет? Я спас вас, во-первых, потому что вы мне вполне симпатичны, а во-вторых, чтобы проверить собственные силы, но раз уж вы хотите отплатить мне услугой за услугу, я не премину этим воспользоваться.
  
  Что ж, именно этого и следовало ожидать. Ведь фон Берг не был бы собой, если бы не намеревался использовать меня в каких-нибудь более или менее гнусных целях. Я лишь гадал, какова будет степень этой гнусности. С другой стороны, лучше всего было бы, если бы мы поскорее уладили дело с уплатой этого долга, и мне не пришлось бы оставаться ни в неопределённости, ни в неприятном состоянии неоплаченного кредита благодарности.
  
  - Позволю себе заметить, что с самого начала я возлагал большие надежды на благородство графа, которое побудит его протянуть мне руку помощи, - вежливо сказал я.
  
  Он подозрительно на меня посмотрел.
  
  - Это ещё с какой стати? - заинтересовался он.
  
  - Граф, садясь на широкий внутренний подоконник, не преминул, однако, крепко ухватиться левой рукой за оконную раму, - начал я объяснения. - А ведь в тот момент падение вам никоим образом не угрожало. У меня возникло подозрение, что вы захотели подстраховаться на тот случай, если придётся нагрузить правую руку каким-то большим весом.
  
  Фон Берг сощурился.
  
  - Звучит даже логично, - признал он. - А дальше?
  
  - Развлекая меня любезной беседой, вы ни на миг не взглянули ни за спину, ни на стену рядом, но почти всё время смотрели на мою руку, которой я держался за железный прут...
  
  Он задумчиво кивнул.
  
  - Так и было, - сказал он.
  
  - Я осмелился предположить, что вы знаете: утрата сил у человека, оказавшегося в моём положении, никогда не наступает мгновенно. Пальцы устают и медленно соскальзывают. Это длится несколько дольше, чем моргнуть глазом.
  
  - Это правда, - повторил фон Берг.
  
  - Я ведь знаю, что вы - опытный фехтовальщик, а это значит, что вы способны реагировать на движение противника со скоростью, недостижимой для обычного человека. Поэтому я и питал надежду, что вы не только заметите, что я начинаю падать, но и, если захотите, успеете вытянуть руку так быстро, чтобы меня схватить.
  
  Фон Берг с одобрением кивнул.
  
  - Приятно встретить человека, который, вися над пропастью, способен хладнокровно производить подобные логические расчёты, - сердечно похвалил он меня.
  
  Держал ли я обиду на фон Берга за то, что он продержал меня над пропастью и ради собственной прихоти рисковал моей жизнью? Разумеется, нет. Прежде всего, я был ему благодарен, что он в конце концов всё же подал мне руку и вытащил из сжимающихся когтей смерти. А то, что ему было любопытно, как ведёт себя инквизитор, попавший в ловушку, и он хотел позабавиться за мой счёт? Боже мой, да какое это имело значение! Граф в своей жизни творил вещи в сто крат хуже, так что эпизод со мной он мог без труда вписать в реестр добрых дел. И даже очень добрых. Похвальных, почётных и праведных. Каким же мелочным я был бы человеком, если бы злился на эту невинную шалость фон Берга.
  
  - Что теперь, мастер Маддердин? - спросил он. - Какие у вас планы, если позволено спросить, раз уж вы перестали весело болтаться под окном?
  
  Я улыбнулся. Оторвал полосу ткани от рубахи, наложил на ладонь импровизированную повязку и завязал узел, помогая себе зубами. Повязка защищала рану, но не сказал бы, что моя рука стала от этого намного проворнее. Что ж, левая рука инквизитора - тоже смертельное оружие, даже если она лишена помощи правой.
  
  - Мне здесь больше нечего делать, - ответил я. - Что должен был сделать, то сделал. А что происходит во дворце?
  
  Он пожал плечами.
  
  - Чернь его захватила, вот чернь и ведёт себя как чернь. Грабит и разрушает, - сказал он. А потом добавил: - Я должен здесь подождать, так что и вы подождёте вместе со мной.
  
  Это было отнюдь не приглашение и не вопрос, а приказ. И хотя ваш покорный и смиренный слуга не жалует людей, которые говорят с ним подобным тоном, нельзя было отрицать, что у меня был солидный долг перед графом фон Бергом. А с другой стороны: я был ранен, измучен, правая ладонь была почти безвольна, а левая рука всё время дрожала и слабела от напряжения, так что я был последним человеком, кто мог бы сразиться с графом фон Бергом - опытным фехтовальщиком и человеком, достаточно искушённым, чтобы знать, что у инквизиторов всегда есть в запасе кое-какие уловки, чтобы легче справиться с неосторожными противниками. И я был уверен, что, если бы я сейчас захотел покинуть графа, дело дошло бы до ссоры, поскольку фон Берг почувствовал бы себя преданным и использованным. И, надо признать, в каком-то смысле он был бы прав, раз уж я, вместо того чтобы платить долг, решил бы помахать своему спасителю рукой на прощание.
  
  Фон Берг придвинул себе стул и удобно уселся. Умелыми движениями он массировал левой ладонью правую ладонь и правое запястье.
  
  - Я расскажу вам, мастер Маддердин, историю моей жизни, - с важным видом произнёс он в тот миг, когда я, скорее, думал, что оставшееся время мы проведём в молчании. Но я ведь не знал ни чего мы ждём, ни как долго будем ждать, а граф тем временем продолжал: - Ведь стоит нам хорошо узнать друг друга, раз уж скоро нас свяжут общие интересы...
  
  Это прозвучало странно зловеще, и я подумал, что последнее, чего бы я хотел, - это узнавать фон Берга и иметь с ним общие интересы. Но было уже слишком поздно, ибо так уж сплетаются судьбы людские, что мы редко когда можем в полной мере распоряжаться собственной жизнью, и слишком часто нас подстерегают сюрпризы, которых мы бы вовсе и не желали.
  
  - Я выслушаю графа с охотным вниманием, - учтиво ответил я.
  
  Он улыбнулся и на мгновение задумался, после чего кивнул собственным мыслям и, наконец, заговорил:
  
  - Должен вам признаться, мастер Маддердин, что в детстве и юности я жил в мире воображения, в мире рыцарских легенд и преданий, поэтических эпосов, которые воспламеняли меня, словно пламя, извергающееся из драконьих пастей, - тех драконов, которых так легко побеждали описываемые герои. - Он вздохнул и посмотрел на меня, словно ожидая комментария.
  
  - Когда я был ребёнком, позаботились о том, чтобы я познакомился с "Илиадой", "Одиссеей", "Энеидой", так что путешествия в героические края фантазий мне не чужды, - констатировал я.
  
  Он кивнул.
  
  - Значит, вы хорошо понимаете, о чём я. Признаюсь вам также, что я всегда жаждал быть тем героем, что несёт справедливость, награждая благородных и карая негодяев. Однако добавлю здесь... - он поднял руку в знак того, что слова, которые он сейчас произнесёт, будут весьма важны, - что моя воображаемая справедливость могла временами, или даже часто, не только стоять рядом - он особо выделил слово "рядом" - с установленным законом, но и прямо с ним конфликтовать, ибо вы и сами прекрасно знаете, что закон не имеет ничего общего со справедливостью. Тем более что судьи наши славятся тем, что если кто из них и не полный глупец, то уж наверняка продажный негодяй.
  
  Я кивнул.
  
  - Трудно не согласиться с размышлениями графа, - ответил я. - Хотя, с другой стороны, опасно это дело - примерять на себя ботинки Господа Бога, - добавил я.
  
  - Что ж. - Он развёл руками. - Великие дела и великие идеи требуют жертв. И даже если кто-то несколько раз ошибётся, то ведь следует принимать во внимание, что, во-первых, он сражался за благородные цели, а во-вторых, на выводах, сделанных из ошибок, он может научиться не совершать их в будущем, - с жаром добавил он.
  
  Ого, что-то мне подсказывало, что фон Бергу в пору той идеалистической юности довелось совершить нечто, что даже он сам счёл ошибкой. Интересно, кому эти ошибки стоили жизни? Тем временем граф продолжал:
  
  - Моя ревностная решимость жить в согласии скорее с кодексом моей одухотворённой внутренней справедливости, нежели руководствоваться бездушными предписаниями установленного закона, вызвала некоторое... - он на мгновение замолчал. - Недовольство, - закончил он наконец угрюмо. - И это было недовольство людей, которые предпочитали хладнокровно читать кодексы, нежели с горячей страстью вглядываться в собственные сердца...
  
  Мог господин граф использовать какие угодно риторические фигуры, но на самом деле то, что он говорил, означало, что властям не понравилось, что он превратился в обвинителя, судью и палача в одном лице. Я подозревал, что он вышел из всего этого сухим из воды лишь потому, что происходил из влиятельного и состоятельного рода. И хотя фон Берга в семье считали паршивой овцой и позором, всё же не пристало, чтобы родственник болтался в петле или склонил голову под мечом палача.
  
  - Однако случилось нечто куда худшее, чем простое непонимание моих поступков и нежелание признать, что то, что я делаю, я делаю во имя блага в самом широком его понимании, - с огромной печалью возвестил фон Берг.
  
  - Что же худшее могло случиться с графом, кроме людского непонимания?
  
  Фон Берг вздохнул очень тяжело и очень глубоко. Как ни странно, у меня было впечатление, что это был вовсе не театральный жест, рассчитанный на то, чтобы произвести на меня впечатление, а исходящий из его внутреннего уныния и беспомощности.
  
  - Я осознал, мастер Маддердин, - серьёзно ответил он, - что добро и зло слишком тесно сплетены не только во всём мире, но даже в сердце, душе и поступках отдельного человека, чтобы я сумел распутать их, разделить, взвесить и оценить...
  
  - Однако мы встречаем в мире людей исключительно и однозначно злых, не так ли? - спросил я.
  
  - Разумеется, такие попадаются, - согласился он со мной с полным, как я полагал, убеждением и пылом. - Проблема в том, что порой устранение злого, и даже очень злого человека, не обязательно приносит однозначное добро. Более того, скажу вам, случается, что оно приносит ещё большее зло, чем то, с которым мы имели дело до сих пор.
  
  Что ж, в словах графа был смысл, и, как видно, в своём безумии, или, лучше сказать, перед лицом переполнявшей его страсти, он, однако, сумел сохранить ум достаточно ясным, чтобы пользоваться законами логики.
  
  - Устранение злого императора вызывает революцию, которая за год уносит больше жизней, чем этот император имел на совести за всё время своего правления, - предположил я.
  
  - Например, - согласился он. - Хотя в моём случае речь, разумеется, идёт о куда меньшем размахе действий.
  
  Ха, мне показалось, что на сей раз я услышал в его голосе досаду. Словно он не мог смириться с мыслью, что не является игроком, способным переставлять королей и гетманов на великой шахматной доске мира.
  
  - Когда я осознал эту печальную истину, мастер Маддердин, - продолжал он, - я понял также, что не могу взвалить на свои хрупкие плечи бремя осуждения и наказания ближних, ибо не в силах ни исследовать досконально их умы, ни предвидеть, что произойдёт, когда я устраню этих людей из мира, и какие последствия это устранение будет иметь.
  
  Я кивнул, ибо подобные терзания были ведь знакомы инквизиторам. С той лишь разницей, что за нами стояла мудрость института, которому мы служили, и сила веры в Бога. Фон Берг же хотел верить собственному разуму, а этого было слишком мало, и он сам ведь этот факт прекрасно осознал.
  
  - Поэтому с тех пор я решил убивать не тех, кого считал злыми, а просто тех, за чьи головы мне платят, - заявил он значительно более весёлым тоном. - Таким образом я сбросил со своих плеч как необходимость оценки, так и необходимость обдумывания последствий своих деяний. Мои заказчики берут на свои плечи и свою совесть полную ответственность.
  
  Ну да, в словах фон Берга была даже своя логика. Разумеется, в некотором безумном смысле. Мир настолько подавил графа своей сложностью и запутанностью, что фон Берг решил максимально упростить для себя понимание этого мира и действия в нём.
  
  - К сожалению, как вы, вероятно, прекрасно знаете, моя семья не смогла смириться ни с моим первым выбором, ни, быть может, тем более со вторым.
  
  - Действительно, признаюсь, до меня доходили слухи, что граф не в ладах со своей фамилией, - ответил я, ибо не было ведь смысла скрывать, что я знал о его проблемах.
  
  - Ба! - Он махнул рукой. - Мягко сказано. - Он рассмеялся. - "Не в ладах", - повторил он ироничным тоном. - Они бы меня все в ложке воды утопили, если бы только могли. Но поскольку я знаю, что они не питают ко мне любви, то и остерегаюсь оказываться в таком месте, где они могли бы меня легко достать.
  
  Он пожал плечами.
  
  - Да и что за проблема, даже для самого благочестивого, убить человека? - спросил он. - Что ж, убийца исповедуется, понесёт покаяние, если нужно, получит отпущение грехов хоть от епископа, хоть от кардинала. И это все неудобства. - Он скривил губы. - А поскольку фон Берги, скорее, не благочестивы, их неудобства обычно ещё меньше, чем в случае, который я вам описываю.
  
  - Всех нас и так когда-нибудь ждёт самый суровый Суд Божий, где наши грехи будут взвешены, подсчитаны и оценены, - ответил я. - Наивен тот, кто полагает, что в глазах Бога он откупится исповедью, покаянием и отпущением, полученным из уст продажного попа.
  
  Фон Берг одобрительно улыбнулся и кивнул.
  
  - Согласен с вами абсолютно и полностью, - заявил он. - Именно так и будет. - Он потёр руки. - Уже представляю себе эту мою проклятую семейку, как она горит на адских кострах или варится в дьявольских котлах.
  
  Что ж, как видно, господин граф не принимал во внимание, что и сам может стать жертвой адских мук, присуждённых ему за земные грехи, и, поскольку он ведь не был глуп, это могло свидетельствовать лишь об одном: о великой гордыне и самоуверенности.
  
  Внезапно с треском распахнулись двери, и внутрь вошли двое мощно сложенных мужчин. Оба тащили большие, пузатые мешки. Увидев нас, один из них сбросил ношу с плеч и потянулся за ножом, но фон Берг поднял руку.
  
  - Спокойно, парни. Это мастер Мордимер Маддердин из Святого Официума. Он нам тут поможет в кое-каких делах, не так ли? - Он устремил на меня внезапно похолодевший взгляд.
  
  - С превеликим удовольствием, господин граф, - гладко ответил я.
  
  Я подозревал, что нужен ему, чтобы вместе с ним и его холопами принять участие в грабеже дворца. Мне это не особенно улыбалось, но я всё же был кое-чем обязан графу за спасение жизни или, по крайней мере, за избавление от увечья.
  
  Разумеется, даже разгорячённые грабежом воры не стали бы с охотой нападать на дворянина и двух мощно сложенных и вооружённых холопов, но, поскольку в их обществе был и я, авторитет инквизиторской профессии обеспечивал нам всем дополнительную безопасность. Ибо, во-первых, никто в мире не видел, чтобы инквизитор уступал черни, а во-вторых, кары, ожидавшие тех, кто напал бы на функционера Святого Официума, были поистине ужасны, а виновных искали бы со всей беспощадностью и до победного конца. Разве инквизиторская пословица не гласила, что, когда гибнет один из наших, чёрные плащи пускаются в пляс? Другое дело, что ведь и за покушения на правителей карали изощрённо жестоко, а публичная казнь могла длиться много часов (не говоря уже о предшествующих пытках во время допроса), а покушавшиеся всё равно находились. Так же, как и по-прежнему находились отравители, хотя каждый из них прекрасно знал, что в случае доказательства вины окажется в котле с кипящим маслом... Да-а-а, такова была могучая в человеческой природе воля к злу, что даже страх перед кончиной в невообразимой боли не удерживал их от греха. Поэтому здесь и сейчас, во время грабежа Обезьяньего Дворца, я не мог рассчитывать на то, что одного лишь предупреждения, что я инквизитор, будет достаточно, чтобы запугать грабителей. Но когда мы добавили к этому присутствие вооружённого дворянина и его голиафов, мы внезапно превратились в группку, которая даже у самых отпетых забияк могла вызвать, может, и не уважение, но по крайней мере ощущение, что, пожалуй, лучше сойти с нашего пути и поискать счастья где-нибудь ещё. Тем более что дворец был велик, и не всё в нём ещё было разграблено, так зачем же терять время и силы на драку, которая может закончиться потерей жизни, если можно ещё поискать добычу в местах, которые никто не охраняет?
  
  Граф фон Берг, впрочем, избрал столь интересный способ грабежа, что он не только грабил покои (уже основательно прореженные), но и грабил других грабителей. Надо признать, что он со знанием дела выбирал наиболее ценные предметы, и я заметил, что больше всего ему по вкусу были вещи маленькие, лёгкие, но дорогие. Стоит также отметить, что он никогда не отбирал у жертв всё, а скорее заставлял их делиться с ним своей добычей. Это было в высшей степени разумно, ибо таким образом он не доводил людей до крайности, которая могла бы вынудить их к отчаянным поступкам, когда они сочли бы, что им уже нечего терять. Разумеется, несколько раз мы сталкивались с сопротивлением грабителей, которых заставляли отдавать добычу, - иногда меньшим, а иногда большим, - но если не помогал мой стальной голос и призыв к повиновению во имя Инквизиции, тогда на помощь приходила сила холопов. В одном же случае, когда мы наткнулись на человека исключительно упрямого и несговорчивого, нас вынуждена была поддержать рапира графа, которой фон Берг, однако, великодушно и милостиво соизволил пронзить лишь плечо скандалиста, что свидетельствовало о том, что даже в этой горячке он не терял ни хладнокровия, ни терпения.
  
  Затем мы вышли за ворота, где стояла конная повозка, охраняемая двумя другими слугами графа, и в этом месте мы начали взимать (разумеется, и, к сожалению, при поддержке авторитета Святого Официума) соответствующий налог со всех, покидающих Обезьяний Дворец. Наконец, повозка была загружена почти доверху, что совпало с прибытием патрулей городской и цеховой стражи. Надо признать, парни не особенно спешили, но теперь зато с рвением бросились не только грабить, но и отбирать богатства у всех тех, у кого при себе было что-то ценное. Нас, разумеется, они обходили стороной, однако граф счёл, что большего сейчас уже не выжать и не стоит терять времени. Конюшня тем временем догорела дотла, и лишь из её руин поднимался смрадный дым, а неизвестно каким чудом уцелел один столб и вырастающий из него брус, которые теперь выглядели как какая-то адская, опалённая огнём и скрытая в клубах дыма виселица.
  
  - Ну хорошо. - Фон Берг с удовлетворением вздохнул и широко улыбнулся. - День считаю вполне удачным, - добавил он, глядя на повозку, гружённую ценными вещами.
  
  - Что граф теперь намеревается делать? - спросил я.
  
  - Что ж, разберёмся со всем этим. - Он махнул рукой. - И уезжаем из этого проклятого города. А кстати, вам стоит знать, что я получил подорожную, которая позволяет мне и моим людям обойти блокаду. Так что завтра с самого утра мы покидаем Вейльбург.
  
  - Это отличная новость, - ответил я.
  
  - А вы? Не хотите взять себе какой-нибудь сувенир? - Он описал рукой дугу. - Берите, что хотите и сколько унесёте. - Он оскалился в широкой улыбке.
  
  Что ж, он, должно быть, был очень, ну очень доволен охотой, раз сделал мне такое щедрое предложение. А может, просто был достаточно хитёр, чтобы знать, что я откажусь? Разумеется, я отказался. Очень вежливо, но и решительно.
  
  - Как пожелаете. - Он пожал плечами.
  
  - То есть граф больше не желает осуществить предприятие, о котором мы говорили в резиденции Святого Официума? - осторожно спросил я, ибо рядом ведь стояли слуги фон Берга и наверняка слышали, о чём мы говорим.
  
  Разумеется, я напомнил ему о предложении провести его на заседание городского совета, чтобы там при всех он мог вызвать на поединок человека, за чью голову ему заплатили.
  
  - Нет, нет, сегодня гонорар, который мне обещали, не кажется мне таким интересным, как ещё вчера. - Он рассмеялся. - А кроме того, разве сейчас известно, что произойдёт? Соберётся ли совет вообще? - Он обернулся и посмотрел в сторону центра Вейльбурга. - Это ещё не конец, инквизитор. Чернь сегодня почувствовала кровь и так легко не отступит. Слишком много в ней гнева и ненависти, чтобы просто разойтись по домам. - Он посмотрел на меня со злорадной улыбкой. - Вы натравили людей на архидьякона, но покусаным будет весь город.
  
  Увидите...
  
  Я питал надежду, что так не случится или случится лишь в незначительной степени, но у меня были и опасения, что фон Берг прав. Да, те, кто ограбил Обезьяний Дворец, не загорятся желанием бунтовать. Они будут довольны большой, неожиданной прибылью. Но сколько же таких, кто опоздал и после будет так сильно сожалеть о своей оплошности, что сочтёт, что справедливость требует, чтобы более предприимчивые соседи поделились с ними награбленным добром. А заодно многие граждане сведут свои старые счёты и потребуют платы за давние обиды и оскорбления.
  
  - Ну хорошо, раз вы от меня ничего не хотите, то едем. Вы проводите нас до безопасного места...
  
  Он оборвал речь и внезапно поднял голову, и я был уверен, что в этот миг его осенило, что в Вейльбурге может и не быть безопасного места для него и его силачей, ибо при них слишком большое богатство. Особенно если ситуация, согласно предсказаниям самого фон Берга, опасно обострится. Правда, граф был смел, а выбранные им слуги, вероятно, ловки и сильны. Но их было всего четверо. Когда по городу разнесётся весть, что достаточно убить пятерых, чтобы обрести огромное богатство, жизнь графа и его силачей будет стоить не больше, чем снежинка на раскалённой сковороде.
  
  - Что вы скажете на то, чтобы мы переждали один день в резиденции Святого Официума? - лёгким тоном спросил фон Берг.
  
  Я предполагал, что именно такой вопрос будет задан, и с самого начала прекрасно знал, что на него ответить.
  
  - При всём уважении, господин граф: я очень благодарен, что вы были так любезны и спасли мне жизнь. Но я уже этот долг оплатил, в соответствии с тем, как вы того пожелали. Так что мы квиты, и потому я вынужден отказать в дальнейших услугах.
  
  Фон Берг скривился и нетерпеливо щёлкнул пальцами.
  
  - Разумеется, я щедро пожертвую Инквизиции в обмен на помощь, - бросил он.
  
  Я посмотрел на людей, покидавших территорию Обезьяньего Дворца. Они с любопытством разглядывали и нас, и гружённую повозку.
  
  - Все эти люди, - я описал рукой широкий круг, - пойдут сейчас рассказать своим семьям, друзьям и соседям, что из дворца выехала повозка, гружённая драгоценностями. Наверняка слушателям будет очень интересно, сколько они точно стоят и куда направились, - добавил я.
  
  Граф прикусил губу.
  
  - Что же вы предлагаете? - холодно спросил он.
  
  Я подошёл к нему очень близко и сказал уже тихо и по-латыни:
  
  - Люди, которых вы наняли, как только разберутся что к чему, возьмут, сколько каждый из них унесёт, и оставят вас с остальным добром. Так что боюсь, что очень недолго вы будете богаты, господин граф.
  
  Он скрестил со мной взгляд. Мои слова ему, разумеется, не понравились, но он должен был прекрасно понимать, что я не строю несбыточных фантазий, а предсказываю будущее с большой долей вероятности. С ещё большей вероятностью можно предположить, что, если фон Берг попытается этих людей остановить, они его убьют. И даже если это он их убьёт (в конце концов, он был опытным и смелым фехтовальщиком), его положение от этого ничуть не улучшится. Он останется один с повозкой богатств, на которые каждый в округе будет иметь виды.
  
  - Теперь вы хотите подать мне руку и вытащить из пропасти, - констатировал он наконец. - Но ждёте, чтобы я понял, что это будет мне немало стоить. Так вот, я это уже понимаю. Сколько?
  
  Я прекрасно знал, чего потребую от фон Берга, и, хотя и размышлял, делаю ли я правильный выбор и не слишком ли рискую, интуиция подсказывала мне, что я должен пойти именно на такое решение. Ведь мы, инквизиторы, должны были сочетать предусмотрительную рассудительность с дерзостью. Но это не означало, что наши решения, даже если и дерзкие, не должны были быть продуманными.
  
  - Я попрошу графа, чтобы он, пользуясь подорожной, вывез из города некий товар, который я ему доверю, - сказал я. - Граф же будет так любезен и даст дворянское слово чести, что мой товар доберётся в целости и сохранности до назначенного места.
  
  Говоря о "слове чести", я не был уверен, значит ли это понятие для фон Берга хоть что-нибудь. Я знал ведь негодяев, рождённых под несчастливой звездой, висельников и самых отпетых оборванцев, для которых убить человека было как плюнуть, а грабежи и насилие они считали обыденностью, но которые своё слово так свято чтили, что скорее дали бы себя изрубить, чем его нарушили. И я знал также людей уважаемых и на первый взгляд порядочных, для которых слово чести было лишь ничего не значащей риторической фигурой, и они потом удивлялись, как кто-то может упрекать их в том, что они его не сдержали. Я понятия не имел, к какому из этих видов принадлежит фон Берг, но надеялся, что он ближе к первому, чем ко второму. С одной стороны, он, при всём своём негодяйстве, был гордым аристократом и мог полагать, что именно честь, хоть и своеобразно понимаемая, отличает его от черни. С другой же стороны, он мог считать, что его не обязывает слово чести, данное, во-первых, под принуждением, а во-вторых, кому-то, кто был ниже его по сословию... Однако, с третьей стороны, он мог счесть, что лучше сдержать слово и не навлекать на себя гнев инквизиторов. Ибо мог он быть графом, опытным фехтовальщиком и отчаянным храбрецом, но у Святого Официума были длинные руки, а инквизиторы славились скорее неуступчивостью, чем сговорчивостью.
  
  - Ну-ну, вы меня заинтересовали, мастер Маддердин. - Он широко улыбнулся. - Что же такое вы хотите так быстро вывезти из Вейльбурга? - Он сощурился и внимательно на меня посмотрел.
  
  Внезапно он хлопнул в ладоши.
  
  - Знаю! Это та девушка, что Касси у вас похитил, а вы её отбили, - воскликнул он, довольный собой.
  
  - Склоняю голову перед догадливостью графа, - учтиво ответил я и был впечатлён тем, что фон Берг действительно был прекрасно осведомлён о причине беспорядков.
  
  - Значит, вы хотите именно мне доверить прекрасную и юную девицу, - он особо выделил слово "мне". - Вот как...
  
  - Девушка является собственностью Святого Официума, - равнодушно произнёс я, но был уверен, что он понял, что это действительно важное предложение. - Однако в городе ей угрожает опасность со многих сторон. Мы могли бы её защищать, но не хотим провоцировать новые столкновения. Поэтому я и подумал о графе и о том, не соизволит ли он помочь самой могущественной организации нашего мира.
  
  - Хорошо сказано, - похвалил он меня. - Чего-то ещё вы захотите в обмен на защиту?
  
  - Половина имущества останется у нас, - учтиво сказал я. - И будет выдана графу в тот момент, когда девушка благополучно доберётся до места. Я выпишу соответствующие официальные квитанции.
  
  Он некоторое время смотрел на меня, а затем покачал головой.
  
  - Что-то мне подсказывает, что независимо от судьбы девушки я никогда не увижу этой второй половины, - заявил он. - Но пусть будет по-вашему. И так половина лучше, чем ничего. А может, как-нибудь мне удастся у ваших начальников выторговать или отсудить мою собственность.
  
  Что ж, графу было на удивление легко называть добро, награбленное в Обезьяньем Дворце, "собственностью". Но ведь в нашем договоре речь шла не только о награбленном добре или его половине, - ставкой в нём была просто жизнь самого фон Берга. Окружённый инквизиторами, он спокойно и безопасно выедет из Вейльбурга, а дальше, зная его, он, вероятно, справится уже сам.
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
  
  ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БУРИ

  
  Как и предвидел фон Берг, беспорядки угасли не скоро. Сперва бои переместились из Обезьяньего Дворца в квартал доходных домов и на набережные, а затем жаждущая зрелищ толпа хлынула в сторону более богатых районов города. Против черни выставили не только городскую стражу, но и цеховые патрули, однако, прежде чем с этой напастью удалось совладать, кто-то, как то обычно и бывает во время войны и ширящегося хаоса, подпустил огня, и многие дома объяло пламя.
  
  Слава Богу, в ту же ночь хлынул ливень, столь могучий, будто он не только хотел угасить бушующее пламя, не только остудить раскаленные докрасна головы, но и вовсе намеревался наслать на нас невиданный потоп. Видимо, небесам наскучило испепелять горожан солнечными лучами, и за все недели этого зноя они решили отыграться, на сей раз обрушив на нас фонтан ливня, столь плотный, что в нескольких шагах ничего не было видно. Думаю, именно этот дождь и спас Вейльбург от еще больших потерь, ибо он не только остановил пожары, но и умиротворил настроения, погасив волнения.
  
  Однако это был еще далеко не конец. Войска князя-епископа, доселе довольствовавшиеся лишь строгим надзором за соблюдением карантина, теперь ринулись на город штурмом. И с великими и болезненными для себя потерями были отбиты горожанами, кои прекрасно осознавали, что месть Его Высокопреосвященства за смерть архидиакона может оказаться для Вейльбурга и его жителей смертельно суровой. И вот эта, уже настоящая война между епископом и Вейльбургом, должно быть, переполнила чашу горечи и чашу терпения имперских властей, ибо несколько дней спустя в город в качестве миротворцев вошли имперские войска, а вместе с ними вернулись и инквизиторы, что я сам приветствовал с огромным облегчением, ибо сыт был по горло бременем ответственности и принятием решений. Мучила меня и совесть за то, что втянул своих товарищей в битву, и сразу после нее я так говорил Людвигу Шону:
  
  - Ты из-за меня лишился трех пальцев.
  
  Людвиг широко улыбнулся и пренебрежительно махнул здоровой рукой.
  
  - И впрямь, что за глупая потеря? Да еще и под самый конец нашего славного приключения! И жаль, что тебя не было и ты не видел, что я сотворил с тем, кто меня так "прооперировал", - ядовито рассмеялся Людвиг. - Но скажу тебе, Мордимер, - продолжил он уже серьезным тоном, - совсем недавно я осознал, что эти пальцы никогда не служили мне для чего-либо важного. Так что можно считать, потеря совсем невелика. Ибо скажи сам: разве тремя пальцами левой руки ты когда-либо делал что-то настолько существенное, чтобы их отсутствие изменило твою жизнь?
  
  Вот такими они были парнями! Кровь от крови и кость от кости. Тем не менее я опасался, как бы участие в этой вейльбургской заварухе не сказалось дурно на их дальнейшей карьере в Святом Официуме, а потому в отчете, который мне пришлось составить (весьма длинном и подробном), я всячески приуменьшил их роль, взяв на себя полную ответственность за принятые решения. А затем, как я и ожидал, получил приказ явиться в Кобленц, назначение же в Вейльбург было временно приостановлено. Впрочем, я был уверен, что эта "временность" - лишь на краткий миг, и в Вейльбург я уже не вернусь, по крайней мере, в качестве инквизитора. Однако, прежде чем покинуть город, мне еще представился случай познакомиться с братом покойного Йонатана Баума.
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  
  АПТЕКАРЬ КОРНЕЛИУС БАУМ

  
  Корнелиус Баум был до того похож на своего брата, что, увидь я их стоящими рядом, непременно бы заключил, что они близкие родственники. Разница была лишь в том, что у Корнелиуса морщин было несколько больше, волосы тронуты сединой, взгляд острее, а уголки губ опущены, словно застывшие в неприязни к миру и его обитателям.
  
  - Присаживайтесь, прошу вас, мастер инквизитор, - любезно пригласил он и указал мне на кресло, после чего сел напротив.
  
  Голос старшего из братьев Баумов был почти обманчиво похож на голос младшего. Быть может, лишь немного более матовый и приглушенный, словно Корнелиусу в жизни пришлось столкнуться с невзгодами, неведомыми Йонатану, отчего и тембр его приобрел более мрачное звучание. Он взглянул на меня с удрученным видом.
  
  - Благодарю вас за то, что, как я слышал, избавили моего брата от неприятностей сразу по его прибытии в город. Это очень благородно с вашей стороны, - молвил он.
  
  - Инквизиторы существуют для того, чтобы сражаться с ересью и демонами, а не участвовать в интригах между купцами или ремесленными цехами, - отрезал я.
  
  Он глубоко вздохнул.
  
  - Эх, - махнул он рукой. - Повсюду людская зависть, и повсюду надобно защищаться от злых языков и дурного глаза. Не желаете ли вина?
  
  Я покачал головой.
  
  - Я не отниму у вас много времени, - сказал я. - Я пришел лишь для того, чтобы исполнить последнюю волю вашего брата...
  
  - Да-а-а? - спросил он с внезапной подозрительностью в голосе. - И что же такое Йонатан себе удумал и пожелал?
  
  Я гадал, какая мысль первой промелькнула в голове старшего Баума, и был уверен: он опасался, что кто-то попытается выманить у него пожертвования или займы, либо станет уверять, будто Йонатан перед смертью что-то обещал. Что ж, в нашем не самом лучшем из миров подозрения эти, без сомнения, были оправданы жизненным опытом. К тому же, как я догадывался, смерть брата и разорение его аптеки и так обернулись для Корнелиуса Баума не только душевной горечью, но и ощутимым финансовым уроном.
  
  Я потянулся за книгой, извлек ее и положил на стол. И возложил на нее ладони.
  
  - Ваш брат просил, чтобы я передал в ваши собственные руки его записки, идеи и научные гипотезы. Он говорил, что вы достаточно способны и разумны, дабы развить их на благо всего человечества.
  
  Корнелиус Баум взглянул на книгу, кивнул, затем перевел взгляд на меня.
  
  - Мы всего лишь аптекари, мастер Маддердин, - произнес он с серьезностью и грустью. - Мы растираем кремы и мази, варим эликсиры, смешиваем ликеры... - Он встряхнул головой. - Мы не спасители мира. Мы простые люди, а не люди, подобные богам...
  
  Я подвинул книгу в его сторону.
  
  - Поступайте с этим трудом, как сочтете нужным, - заявил я. - Признаюсь, однако, что идеи вашего брата звучали столь же оригинально, сколь и занимательно, ибо я имел случай выслушать его рассказ.
  
  Корнелиус улыбнулся угасшей улыбкой.
  
  - Что я могу вам сказать? У моего бедного брата всегда была в запасе сотня идей, сотня концепций, сотня безумных замыслов. Эх. - Он махнул рукой. - Немногое из всего этого когда-либо получалось.
  
  - И все же, быть может, это и мелочь, но "Восхитительную Воду Баума" хвалил весь город...
  
  - Слышал, слышал, - произнес Корнелиус несколько более живым тоном. - Потому что Йонатан, знаете ли, был очень способен. И этого у него никто не отнимет. Видите ли, у моего брата было огромное чутье, огромное. Скажу вам, что зачастую, еще не смешав ингредиенты, он уже безошибочно предвидел вкус, или запах, или иные свойства новой микстуры. Так что меня ничуть не удивляет, что он создал напиток, который все так ценили. - Затем он оперся руками о книгу и обхватил ее так, словно пальцами хотел в точности измерить ее толщину и вес. - Вы случайно не знаете, есть ли здесь рецепт этого чудодейственного напитка?
  
  Я развел руками.
  
  - Я, конечно, заглянул в книгу, ибо ваш брат мне того не запрещал, но она написана шифром, так что я мог лишь восхищаться его каллиграфическим искусством и прекрасными рисунками.
  
  Корнелиус удовлетворенно улыбнулся.
  
  - Этот шифр Йонатан придумал, когда ему было четырнадцать, и тогда же научил меня им пользоваться. Никто в мире, кроме нас двоих, не знает принципа его действия. - Он на миг умолк и вздохнул. - Ну да, а теперь я остался один, - добавил он с грустью.
  
  - Весьма надежно для сохранения коммерческих тайн, - похвалил я. - Святой Официум также ценит блага шифрованной корреспонденции.
  
  Баум погладил обложку книги и отложил ее в сторону.
  
  - Сердечно благодарю вас за то, что исполнили волю Йонатана. Я с радостью ознакомлюсь с его записками, хотя... - Он махнул рукой. - Вы и сами прекрасно знаете, что воображение моего бедного брата парило в облаках и беспомощно там терялось. А твердо стоя на земле, он был бы куда полезнее и для себя, и для всех окружающих.
  
  - Что я могу сказать, - развел я руками. - Он был человеком великого воображения.
  
  - Ну полноте! - воскликнул Корнелиус. - Всякое воображение должно иметь какие-то границы, очерченные разумом. Что это за идея о чертенятах, разносящих болезни и парящих в воздухе вокруг нас, словно невидимые пылинки?
  
  Я улыбнулся, но затем посерьезнел.
  
  - Я советовал вашему брату, для его же блага, не углубляться в эту тему. Мне даже кажется, я убедил его незадолго до его несчастной смерти.
  
  - Виновных так и не нашли, - он даже не спросил, а констатировал, внезапно помрачнев.
  
  Я покачал головой.
  
  - Вы сами знаете, сколько несчастий постигло Вейльбург в последние дни. Смерть вашего брата, простите за прямоту, просто затерялась в череде катастроф.
  
  - Что вы, - отозвался он. - Не за что прощать, в ваших словах сквозит неприкрашенная правда. Хотя и, несомненно, печальная, - добавил он.
  
  - Что ж, - сказал я, поднимаясь. - Позвольте мне откланяться. Свою задачу я выполнил, а остальное уже не моя забота. Хорошо по крайней мере, что пожар пощадил ваш дом.
  
  Баум тоже встал, и мы оба неспешно направились к выходу.
  
  - Эх, мастер Маддердин, конечно, хорошо, что наш дом не сгорел, но я бы предпочел иметь наличные, а не здание в городе, с которым даже не знаю теперь, что и делать.
  
  Полагаю, многие хотели бы иметь заботы, подобные тем, что были у Корнелиуса Баума, сокрушавшегося об избытке материальных благ. Что поделать, так уж устроен этот мир.
  
  - Да и будет ли это место после всех волнений и пожара добрым для дел? - Я подозревал, что этим вопросом он задавался с самого приезда в Вейльбург. - Если бы вы знали кого-то, кто был бы заинтересован в этом доме... - Он взглянул на меня и вздохнул: - Продам даже с убытком, лишь бы избавиться от бремени.
  
  - К сожалению, я покидаю город, - ответил я. - Обязанности зовут меня в иные края.
  
  - О! И куда же вы направляетесь, если не секрет?
  
  - В Кобленц, - ответил я чистую правду, ибо у меня не было причин скрывать сию весть. - Пока что в Кобленц, - добавил я. - А затем туда, куда пошлет начальство.
  
  Он понимающе кивнул.
  
  - Если вам что-нибудь понадобится, идите в аптеку "Край Асклепия" и скажите, что это я вас прислал, - молвил он. - Пусть дадут вам все, что пожелаете. В кредит.
  
  - Весьма вам признателен, - сказал я.
  
  А после мы попрощались и расстались, и аптекарь в благодарность вручил мне кошелек, который, однако, был куда менее тугим, чем мог бы быть, обладай он более щедрым сердцем. Так или иначе, я никогда больше не встречал Корнелиуса Баума и не слышал о безумных теориях Йонатана Баума и его чертенятах в цветастых штанишках. Так фантастическая и смелая концепция аптекаря о том, что рядом с нашим миром якобы существует некая волшебная реальность невидимых и вредящих людям созданий (а человек, твердо стоящий на земле, сказал бы даже, что концепция эта была не столько смелой, сколько попросту и обыкновенно нелепой), умерла вместе с самим аптекарем. Зато "Восхитительную Воду Баума" пили в Кобленце еще долгие годы, а продажа ее, как я слышал, обеспечила владельцу рецепта большие доходы и безбедную жизнь, тем более что продавалась она в нескольких вариантах вкуса, и каждый из них был, как меня уверяли, несравненен.
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
  
  ИНКВИЗИТОР ДИТРИХ КНАБЕ

  
  В окрестностях Вайльбурга сентябрь обычно стоит теплый, солнечный и ясный. В садах поспевают фрукты, а на склонах недалеких холмов нежится в солнечных лучах еще молодой виноград. Но на сей раз сентябрь выдался иным. Будь я поэтом, то сказал бы, что Вайльбург прощался со мной, проливая горькие слезы, но я инквизитор, а не человек пера, и потому могу лишь констатировать, что сквозь серую мглу моросил холодный дождь, а порывы ветра швыряли мне капли воды прямо в лицо, как бы плотно я ни пытался укрыть его капюшоном. Итак, я прощался с Вайльбургом в сырости и под дождем, в компании местного дурня, которому поручено было позаботиться о моем вьючном коне и саквах на пути в Кобленц. Впрочем, в тех саквах почти ничего и не было, ибо так уж повелось, что единственное достояние инквизитора - это острый ум и горячее сердце, а в остальном мы полагаемся на Господа Бога. Я не стяжал земных благ, и единственной ценностью, что осталась у меня, было немного золота, полученного от горожан. Что еще, кроме этого, я увозил из Вайльбурга?
  
  Память о великой битве, в которой я одержал победу благодаря своему разуму и силе характера. О жизнях, которые я спас. О товарищах, что оказались порядочными людьми и добрыми инквизиторами. Память об аптекаре Бауме, о котором я думал, что он либо сколотит огромное состояние и обретет великую славу, либо кончит на костре или на виселице, а между тем бедняга пал от руки глупых разбойников, подосланных конкурентами. Что же еще? Ах, да, я, конечно, знал, что сохраню в воспоминаниях и немало весьма приятных мгновений, проведенных с молоденькой, игривой вдовушкой, не скупившейся на свои прелести. Моя любовница невредимой пережила и пожар, и беспорядки, и мы виделись после этого еще несколько раз, всегда весело проводя время. Признаюсь вам, любезные мои, что я ничего не сказал ей о своем отъезде из Вайльбурга, и сделал это из милосердия, дабы не бередить ее бедное сердечко. Я надеялся, что, хотя она, несомненно, быстро утешится в объятиях другого мужчины (я достаточно знал подобные натуры, чтобы в этом не сомневаться), по крайней мере, она будет с теплотой вспоминать вашего покорного и смиренного слугу.
  
  Что ждало меня в Кобленце? А кто может знать, что ждет инквизитора? Какие важные миссии, какие эпохальные баталии и какие великие вызовы? А впрочем, даже если бы не было ни миссий, ни баталий, ни вызовов, а лишь кропотливый, почти незаметный извне труд, то главным оставалось одно: верная служба Богу и нашей святой вере.
  
  Медленно продвигаясь шагом, я приближался к городским стенам и видел толпу людей, трудившихся на разборе завалов в квартале доходных домов. Каменные строения стояли, словно склонившиеся в трауре гробы с прогоревшим дном, а между ними сновали в поте лица люди, подобные муравьям, унося кирпичи, дерево и камни. Кое-где из-под обломков еще поднимались струйки дыма. Городские ворота были распахнуты настежь, и на выезжающих никто не обращал внимания, вооруженные же стражники следили лишь за теми, кто хотел въехать, и довольно подробно их расспрашивали.
  
  - Прощай, о, прощай, милый моему сердцу Вайльбург, - произнес кто-то рядом со мной с громким пафосом, и я поднял глаза из-под капюшона.
  
  Голос принадлежал невысокому мужчине с лицом добродушного горожанина. Щеки у него были пухлые, словно он засунул за них по маленькому яблочку, а усики напоминали тонкие шнурочки. Он был одет во все черное и сидел на ладной пегой лошадке. Он обернулся и весело помахал городу на прощание, затем перевел взгляд на меня.
  
  - Недолго ты служил в этом городе, Мордимер, но нечего скрывать, что многое в нем произошло... - он сделал паузу и слегка скривил губы. - В том числе и по твоей милости.
  
  - Мы не знакомы, не так ли? - это был не столько вопрос, сколько утверждение.
  
  - О, я-то тебя знаю очень хорошо, - улыбнулся мой непрошеный спутник. - Но ты, вероятно, и впрямь меня не помнишь. Скажи мне: почему ты не покинул город, хотя тебе было ясно приказано это сделать?
  
  Я присмотрелся к нему повнимательнее. Его лицо вызывало какие-то смутные ассоциации, будто этот человек был даже не обрывком прошлого, а тенью этого обрывка, и неведомо, настоящей или воображаемой. Кем он был, я мог лишь догадываться, ибо ни один простой незнакомый горожанин не осмелился бы назвать магистра Инквизиции по имени. И ни один простой незнакомый горожанин не знал бы содержания тайного, зашифрованного приказа, который я проигнорировал.
  
  - Я полагал, что официальный допрос состоится только в Кобленце, - сказал я.
  
  Он пренебрежительно махнул рукой.
  
  - Я ни в коем случае не намерен тебя допрашивать, Мордимер, - заверил он. - И не собираюсь судить о твоих поступках, какими бы неуместными они мне ни казались. - Его голос оставался мягким и подкупающе вежливым. - Я просто хотел бы знать твои мотивы.
  
  Мгновение я молчал.
  
  - Я оценил ситуацию и принял те решения, которые счел нужными, - наконец твердо ответил я. - И не намерен обсуждать это ни здесь, ни сейчас, ни с тобой, дорогой товарищ без имени и фамилии, - добавил я, глядя ему прямо в глаза.
  
  - Кнабе, - произнес он. - Дитрих Кнабе. Так звучат мои имя и фамилия.
  
  Мне это ничего не говорило, но это вовсе и не обязано было быть его настоящим именем. Или же у него могло быть столько имен и фамилий, что он и сам уже не знал, которое из них подлинное.
  
  - Прекрасно, - сказал я. - Что, однако, ничего не меняет в том, что у меня нет желания говорить о событиях в Вайльбурге.
  
  - Полгорода пошло с дымом, - заметил он.
  
  Я проигнорировал его. Впрочем, во-первых, с дымом пошла не половина города, а лишь часть квартала доходных домов, а во-вторых, трудно было усмотреть мою вину в том, что толпа, разъяренная блокадой и терзаемая эпидемией (а также страхом перед ней), учинила самосуды, грабежи, разрушения и поджоги. Не сегодня стало известно, что чернь подобна воде, кипящей в котле под крышкой. В какой-то момент содержимое раскаляется настолько, что пар срывает крышку, какой бы тяжелой она ни была. Именно так и произошло в Вайльбурге. Городские бунты вспыхивали всегда и всегда будут вспыхивать. Ибо простой люд бунтует не только тогда, когда он разгневан действиями властей или напуган бедствиями. Он бунтует и тогда, когда пресыщен миром, благополучием и бездействием, или когда правитель обходится с ним слишком разумно и мягко. Ибо разумное и мягкое обращение не только не пробуждает в черни чувства благодарности, но и укрепляет ее во мнении, что от слабой власти можно безнаказанно требовать все больше и больше. Именно поэтому единственное лекарство от амбиций голытьбы - это кнут, применяемый с должной силой и частотой.
  
  - Позволь, я расскажу тебе одну историю, мой дорогой Мордимер.
  
  Мне не понравилось, что он называет меня "мой дорогой Мордимер", но я счел совершенно бессмысленным говорить ему об этом, а потому промолчал.
  
  - Слушаю внимательно, - только и сказал я.
  
  - Жил-был один епископ, который вел спор с одним городом из-за одних больших богатств...
  
  - Кажется, я знаю эту историю, - прервал я его.
  
  - О, ты знаешь лишь обложку книги, - Кнабе мягко взглянул на меня. - Я же хочу поведать тебе о ее содержании.
  
  В его взгляде и тоне было нечто, посоветовавшее мне больше его не перебивать.
  
  - Город хотел сберечь свое богатство, епископ хотел это богатство забрать, послав на задание своего гордого... - он сделал едва заметную паузу, - родича.
  
  Я кивнул.
  
  - Но издали за этим конфликтом наблюдала еще одна сила, - продолжал Кнабе. - Такая сила, что обычно смиренно стоит в тени, дабы все вокруг видели не ее, а тех глупцов, что кичатся, купаясь в лучах славы.
  
  Я снова кивнул, ибо почти такими же словами, разве что не столь невыносимо напыщенными, я и сам объяснял принципы действия Святого Официума. Это мы всегда стояли в тени. Незаметные, но в то же время видящие все и всех.
  
  - Эта сила, - продолжал Кнабе, - ждала, когда сопротивление горожан ослабнет и они подчинятся воле епископа...
  
  - Вот как, - искренне удивился я, ибо Инквизиция не была известна тем, что поддерживала иерархов в их конфликтах с городами. Особенно когда речь шла об иерархах, настроенных к нам откровенно враждебно, как князь-епископ. - Если позволено спросить: почему мы этого хотели?
  
  Кнабе кивнул.
  
  - Вполне справедливый вопрос, Мордимер, ведь мы не слишком-то стремимся ублажать богатых, порочных епископов или подлых кардиналов, не так ли?
  
  Ага, значит, мой спутник недолюбливал пурпуроносцев примерно в той же степени, что и я. Приятно знать, что у нас было нечто общее, помимо организации, которой мы служили.
  
  - А собака зарыта в том, мой вспыльчивый друг, - на этот раз он смотрел на меня холодно, и взгляд этот не вязался с, казалось бы, шутливыми словами, - что все состояние епископа, а следовательно, и только что полученные от Вайльбурга права на разработку соляных копей, вскоре перешло бы в нашу собственность.
  
  Я молча смотрел на него. Долго.
  
  - Епископ должен был быть обвинен, - не спросил я, а глухо констатировал.
  
  - Должен был быть обвинен и осужден, - ответил Кнабе. - Святой Официум счел, что ни один голубых кровей иерарх уже давно не горел на инквизиторском костре, и счел также, что в связи с этим пора напомнить духовенству о былых временах и старых, добрых обычаях.
  
  - Но ведь... ведь... вы можете, мы можем... - поправился я. - Все это еще можно сделать. Состояние епископа и так велико, а урок духовенству перед всем миром всегда будет полезен.
  
  Кнабе покачал головой.
  
  - Может, мы и могли бы это сделать, - согласился он со мной. - Но ты убил нашего главного свидетеля обвинения...
  
  Я смотрел на него в оцепенении.
  
  - Умберто Касси предал своего отца? - наконец изумленно спросил я.
  
  - Предал бы, - Кнабе сделал сильное ударение на слоге "бы". - Ибо ты ведь не думаешь, что он стал бы нам перечить во время квалифицированных допросов с применением инструментов?
  
  Я вспомнил архидьякона и подумал, что в обмен на спасение жизни он отправил бы князя-епископа не только на инквизиторский костер, но и прямиком в самое пекло. А может, ему не нужно было бы и обещать отпущение грехов, а просто легкую смерть.
  
  - Я тоже думаю, что предал бы, - ответил я.
  
  - А за ним пошли бы и другие. Домочадцы, слуги, друзья. - Он улыбнулся. - Ты и сам знаешь, как это обычно бывает в подобных случаях.
  
  Кнабе описывал все так, будто это был процесс несложный и очевидный. Нет, таким бы он не был. Арест влиятельного и могущественного князя-епископа вызвал бы сопротивление и ярость со многих сторон. Это не понравилось бы не только Ватикану и имперскому духовенству, не только императорскому двору, но, я был уверен, и многие вельможи стали бы яростно протестовать, подозревая, что раз уж Инквизиция взялась за князя крови, то вскоре не побоится дотянуться и до них самих или их семей.
  
  - Дело было бы непростым, но чтобы его облегчить, нам нужен был Касси, - произнес Кнабе, словно прочитав мои сомнения. - Известный ватиканский священнослужитель и одновременно сын епископа в качестве свидетеля обвинения был бы великолепен. Незаменим.
  
  Мы молчали довольно долго.
  
  - И что теперь? - спросил я.
  
  - Ничего, - ответил Кнабе. - Инквизиция вечна. Если наш план относительно епископа, этого или другого, отложится на год, два или даже на десять лет, для всей организации это не имеет большого значения. - Он снова посмотрел на меня, и в его взгляде снова был холод. - Что, однако, не означает, что инквизитор, который спутал наши планы, может беззаботно пройти мимо своей глупости и неподчинения, а в конце счесть, что ничего страшного не произошло.
  
  - Может, планы были не так уж и хороши, раз один рядовой инквизитор сумел их расстроить? - столь же холодно ответил я.
  
  Кнабе скривился.
  
  - В твоем положении я бы не советовал тебе избирать наглость своим оружием, - заключил он.
  
  Да, вероятно, он был прав. Но кто знает, говорил ли Кнабе правду? Может, он выдумал эту историю, чтобы унизить меня? Чтобы вызвать у меня чувство вины и заставить впредь усерднее слушать приказы? Кто может знать, какие цели, намерения и планы движут такими людьми, как Кнабе? Но, к несчастью, все или, по крайней мере, большая часть из сказанного им могла быть и правдой. И тогда я боялся отнюдь не наказания, но испытывал угрызения совести и искренне сокрушался о том, что расстроил план, который, неважно, был ли он хитроумным и до конца проработанным, но определенно должен был принести благие плоды для Святого Официума. А из-за меня этих плодов он уже не принесет.
  
  - Твои действия имели также некоторые, немногочисленные, правда, но все же забавные последствия, - неожиданно произнес мой спутник.
  
  - Забавные, - повторил я.
  
  - О да. - Он скривил губы. - В тонгах решили, что вайльбургские предводители приняли неверные решения, помогая тебе и, как было сказано... - Кнабе с явным удовольствием прикрыл глаза, - поддавшись нашептываниям змеиного языка...
  
  - Нашептываниям змеиного языка, - снова повторил я. - Кто бы мог заподозрить в них столь чувствительные, поэтические души? И что же сталось с этими, соблазненными мною?
  
  - Их обоих утопили, - пояснил Кнабе. - И что еще неприятнее, утопили их в городской уборной.
  
  Я вздохнул.
  
  - Представляешь, какой это был несчастный случай, когда первый утренний посетитель уборной, вероятно, еще одурманенный сном или ночной попойкой, увидел лишь грязные босые ступни, торчащие из отверстий в доске? - спросил он.
  
  - От всего сердца сочувствую столь болезненному переживанию, - пробормотал я.
  
  - Я бы просил тебя рассказать мне о девушке, - внезапно сказал Кнабе вежливым тоном.
  
  - О девушке, - повторил я. - О какой-то конкретной или о любой? - спросил я с легкой издевкой. - Потому что, признаюсь тебе, я знаю много девушек и, конечно, могу поведать о них немало забавных историй, чтобы дорога нам не казалась длинной.
  
  Он кивнул.
  
  - Верю тебе на слово, но... - начал он.
  
  - О, нас таких было двое в преславной Академии Инквизиции, - весело прервал я его. - И мы всегда держались вместе. Нас звали, представь себе, Смешко и Болтун. Я был Смешко. - Я с довольным видом хлопнул себя в грудь.
  
  Кнабе мгновение молчал.
  
  - Я, как видишь, человек вежливый и терпеливый, Мордимер, - произнес он наконец. - Но уверяю тебя, что и у моей вежливости, и у моего терпения есть свои пределы. - Он обратил на меня свой взор, и его ледяной взгляд снова пронзил меня холодом. - Я был бы весьма признателен, если бы ты постарался их не переступать.
  
  Я пожал плечами, хотя этот жест, на удивление, дался мне нелегко и, как я сам заметил, выглядел скорее признаком беспомощности, чем безразличия или пренебрежения.
  
  - Что ты хочешь знать? - сухо спросил я.
  
  - Что взбрело тебе в голову, чтобы столько усилий посвятить спасению какой-то простолюдинки? - Он все время разглядывал меня, но взглядом не критическим или оценивающим, а скорее искренне заинтересованным.
  
  Но я почувствовал себя так, словно это было любопытство паука, поймавшего муху в сеть и пока что расспрашивающего ее о том, каково ей было летать, однако оба они прекрасно знают, что этот разговор добром кончиться не может.
  
  - Эта девушка была подопечной приходского священника Густава Вебера, который благосклонен к Святому Официуму. Нам было велено его поддерживать, - объяснил я, будучи, впрочем, уверенным, что Кнабе все это прекрасно знает.
  
  Он скривил губы.
  
  - Мордимер, я прекрасно понимаю, что мы поддерживаем нашего союзника. И я одобряю твое решение приютить девицу под кровом Инквизиции. Но поднять бунт в городе? Учинить беспорядки? Штурмовать дворец? Устроить резню солдатам архидьякона и, наконец, убить его самого? - Он покачал головой. - Признаюсь, все это выходит за рамки моего понимания "поддержки союзника".
  
  На мгновение я задумался над его словами.
  
  - Все происходило быстро, - произнес я наконец. - И как это бывает в революционное время, было трудно полностью все контролировать.
  
  - Полностью контролировать, - фыркнул он. - Ты, Мордимер, поджег стог сена, и весь твой контроль заключался в том, чтобы отойти от него достаточно далеко и не сгореть самому...
  
  Я молчал.
  
  - К тому же ты ограбил или помог ограбить Обезьяний Дворец, - добавил он. - Мы понесли огромные убытки, связанные не только с грабежом, но и с учиненными разрушениями.
  
  - Я не помогал грабить Обезьяний Дворец, - с обидой возразил я. - Но признаю, что помогал отбирать награбленное в нем добро.
  
  - Ну да, ты грабил грабителей, чтобы отдать награбленное другому грабителю, - с сарказмом сказал Кнабе. - Нам что, дать тебе за это медаль? В довершение всего ты использовал резиденцию Инквизиции, чтобы хранить в ней украденное имущество.
  
  - Я не говорю, что заслуживаю похвалы, - поправил я его. - Я лишь говорю, что эти вещи все равно были бы украдены, потому что мы с графом фон Бергом стояли у ворот дворца и конфисковывали их у воров.
  
  - Вот именно. - Он проницательно посмотрел на меня. - Откуда эта дружба с его сиятельством графом, вот этого я не знаю...
  
  Я не видел причин скрывать от Кнабе, почему я решил заключить союз с фон Бергом.
  
  - Он спас мне жизнь, а я возвращал долг.
  
  - Как мило, что ты вернул его нашими деньгами, - заметил Кнабе.
  
  Я не стал это комментировать, ведь я уже объяснял, что богатства Обезьяньего Дворца и так были потеряны. Я ничего не мог сделать, чтобы остановить грабящие толпы, а если бы и попытался, то наверняка не беседовал бы сейчас с допрашивающим меня инквизитором, а гнил бы в какой-нибудь яме вместе с солдатами и соратниками Касси.
  
  - Ах да, еще насчет фон Берга... Твоя подопечная сопровождала его в путешествии. Какой поразительный выбор опекуна, - сказал Кнабе.
  
  - Будущее покажет, верным было мое решение или нет.
  
  Инквизитор не прокомментировал моих слов, так что я не знал, известна ли ему судьба Кинги и фон Берга. Конечно, меня подмывало спросить его об этом, но я сдержался.
  
  - Твое упорство, позволь мне употребить это слово, в стремлении отвратить от нее злую судьбу, поистине достойно уважения, - признал Кнабе. - Однако меня удивляет, почему ты решил так отчаянно схватиться за горло с предначертанием?
  
  На этот раз я посмотрел на него с нескрываемым удивлением. Мне как-то никогда не приходило в голову, будто я сражался за Кингу с каким-то особым ожесточением. С тех пор как я спас ее от мести архидьякона, я относился к ней как к своей подопечной, но у всего этого дела была и другая, главная причина.
  
  - Дорогой Дитрих, - сказал я, придав голосу легкий тон, - если мы позволим врагу сегодня ударить палкой нашу собаку, то, видя нашу слабость или снисходительность, завтра он ударит нашу женщину, а послезавтра отберет у нас дом и все, что мы имеем.
  
  Он кивнул.
  
  - Да, это правда, именно так все и есть, и мы всегда предостерегаем инквизиторов от этого, - согласился он со мной. - Однако есть определенные границы неуступчивости. Если бы ты так сражался за одного из наших братьев, мне не в чем было бы тебя упрекнуть. Но ты... - Он снова смотрел на меня тем холодным, неприятным взглядом. - Ты пожертвовал очень многим ради кого-то совершенно нам чужого. Что еще хуже, пожертвовал не своим, а чужим...
  
  Что ж, если взглянуть на ситуацию со стороны и хладнокровно, то мой спутник, вероятно, был прав. Однако он не смог бы пробудить во мне чувство вины за то, что я спас жизнь Кинги. Даже сейчас, зная о последствиях, я принял бы то же самое решение. Говорило ли во мне упрямство? Глупость? Привязанность к девушке, которая мне понравилась?
  
  - Может, когда-то в твоей жизни был кто-то, кого ты хотел спасти, но тебе это не удалось? - спросил Кнабе, внимательно глядя на меня.
  
  - Не припоминаю ничего подобного и никого такого, - ответил я.
  
  И вдруг, хотелось бы мне сказать, что перед моими глазами возникло видение из забытого прошлого, но это было вовсе не видение, а лишь какая-то тень, какой-то обрывок. Чем сильнее я пытался его ухватить, тем быстрее он таял у меня между пальцами.
  
  - Иногда мне снится девушка, которая затерялась в тумане, - быстро сказал я.
  
  И я почувствовал себя так, словно это признание вытянули из меня гладко и ловко, как потроха из освежеванной курицы. Потому что я вовсе не хотел произносить этих слов, вовсе не хотел говорить о своих ночных видениях чужому человеку. Впрочем, сны были ведь всего лишь снами, а мои к тому же были нечеткими, короткими, и после пробуждения оставались не ясным рисунком, а лишь быстро тающим следом на снегу.
  
  - Девушка, затерявшаяся в тумане, - повторил он. - Интересно...
  
  - Я никогда не видел тумана настолько густого, чтобы в нем можно было заблудиться, - произнес я. - Так что мне трудно сказать, из какой фантазии мог родиться подобный сон.
  
  - Есть на свете такие места, где туманы бывают густыми и обманчивыми сверх всякого человеческого разумения, - серьезно заявил он.
  
  Я кивнул.
  
  - Вероятно, все так, как ты говоришь, - сказал я. - Но я никогда такого тумана не видел.
  
  - Да, вероятно, не видел. - Он кивнул. - Где бы ты мог его увидеть, правда?
  
  У меня снова возникло странное чувство, будто я - потрошеная курица. Чувство, к тому же, неприятное оттого, что потрошить во мне было уже нечего.
  
  Я вздрогнул.
  
  - Что ж, - сказал Кнабе. - Благодарю тебя за беседу, Мордимер, и за данные объяснения. Вероятно, тебя еще подробнее расспросят обо всем этом деле в Кобленце, и там же будут приняты окончательные решения о твоей дальнейшей судьбе.
  
  Это звучало, может, и не очень утешительно, но я все же верил, что меня не изгонят. Что я могу быть нужен и организации, которой служил, и Господу нашему и Создателю, которому служила вся эта организация.
  
  - Твоя отвага и безжалостность, безусловно, впечатляют, - добавил Кнабе.
  
  Он неожиданно глубоко наклонился в мою сторону.
  
  - Не стану отрицать, что ты - острый меч, Мордимер, - сказал он. - Проблема лишь в том, что ты слишком охотно выскальзываешь из рук фехтовальщика.
  
  - Инквизиторов учат принимать решения в своем сердце и уме, если они убеждены, что эти решения служат нашему святому Делу, - возразил я.
  
  - Это правда. - Кнабе уже откинулся обратно на свое место. - Вот только это правило не действует тогда, когда инквизиторам отданы строгие и ясные приказы. Тогда нет места для дискуссий и для выбора, каким приказам подчиниться, а какие проигнорировать. Думаешь, мы были бы теми, кто мы есть, и стояли бы там, где стоим, если бы не чтили святую добродетель послушания?
  
  Что ж, я мог бы привести Кнабе из истории Святого Официума примеры таких поступков инквизиторов, которые нарушали дисциплину и порицались начальством, но впоследствии оказывались спасительными. Но я все же не хотел сравнивать себя с теми давними, легендарными героями, ведь я ни героем себя не считал, ни не думал, что когда-либо войду в легенды. У меня не было иллюзий, что кто-либо в будущем вспомнит мое имя, да мне это было и не нужно. Бог знал меня и мои деяния, и этого мне было вполне достаточно, чтобы с поднятым челом предстать перед суровейшим Судом Господним, когда этот благословенный день настанет.
  
  - Мы словно пауки, Мордимер, - с серьезностью продолжал Кнабе. - Мы терпеливы и трудолюбивы, и нашу сеть мы ткем неспешно, но прочно. Иногда многим людям кажется, что, о, какую же они одержали победу, освободившись из расставленной нами сети. Но вот, когда они мчатся, ошеломленные внезапным триумфом и опьяненные свободой, они попадают в новые путы. А когда вырываются и из них, то попадают в следующие. Пока наконец, если у них хватает ума и остроты взгляда, они не увидят, что весь мир опутан нитями паутины, а на конце каждой нити бдит паук, внимательно вглядывающийся в них своими многочисленными глазами.
  
  Я вздрогнул, но не от нарисованной картины всемогущества Инквизиции, а потому, что просто не люблю пауков. Я слышал когда-то, что существуют погруженные в вечную тень леса, где гигантские пауки охотятся даже на людей, однако всегда считал подобные рассказы ярмарочными байками. Хотя кто знает, может, такие пауки и вправду существуют? Ибо что мы, запертые в границах Империи, на самом деле знаем о большом мире? О безмерных джунглях, покрывающих земли за бескрайними океанами?
  
  - Мы еще непременно встретимся, Мордимер, - серьезно пообещал он, глядя мне прямо в глаза. - Когда-нибудь Дитрих Кнабе приведет тебя в мир, о существовании которого ты даже не знаешь, ибо двери в него для тебя захлопнули.
  
  Я не понимал, о чем он говорит, но не думал, что он ответит, если я спрошу. Что ж, раз он хочет быть загадочным сфинксом или таинственной пифией, пусть себе будет, а я не доставлю ему удовольствия выпрашивать ответ.
  
  - А теперь перейдем к делам более приземленным и важным для нас здесь и сейчас, - сказал он уже более легким тоном. - Здесь неподалеку, у тракта, примерно через полчаса ты должен до него доехать, находится постоялый двор "Спертый Гром". Там ты должен ждать прибытия инквизиторов, которые сопроводят тебя в Кобленц.
  
  Я ничего не ответил, и он добавил:
  
  - Ты не пленник и не будешь им, Мордимер. - На этот раз его тон был мягче. - Эскорт должен служить твоей защите. Князь-епископ, может, и не отличается особой сентиментальностью, но, знаешь ли... ты убил его сына. И он знает, что именно тебе он обязан крушением своих планов. Так что мы не желаем, чтобы прихвостни епископа убили тебя или схватили, дабы затем подвергнуть пыткам и казни. Если мы захотим тебя убить, мы убьем тебя сами...
  
  - Приятно это слышать, - вежливо ответил я. - Я, конечно, исполню твое пожелание.
  
  - Это не пожелание, а приказ, - холодно пояснил он. - И если ты осмелишься им пренебречь, как ты это сделал с предыдущими приказами, ты будешь наказан так, что даже тебе это покажется... - он сделал паузу. - Неприятным, - закончил он.
  
  - Я не намерен бессмысленно рисковать жизнью, которая еще может на что-то пригодиться Святому Официуму, - ответил я. - Разумеется, я дождусь эскорта.
  
  А затем мой таинственный спутник просто натянул поводья своему скакуну и уехал, не попрощавшись.
  
  
  
  
  
  ***
  
  
  
  
  
  Обещанный Кнабе эскорт состоял из трех веселых инквизиторов, вполне довольных тем, что могут вырваться из скучного города и отвлечься от повседневных обязанностей, а взамен неспешно ехать по тракту, останавливаясь в постоялых дворах, чтобы поесть и выпить за счет Святого Официума и поболтать с незнакомым спутником. Они расспрашивали меня о событиях в Вайльбурге, не только о бушующей кашлюхе, но и о споре с архидьяконом и о мятеже в городе. Однако их вопросы были не допросом, а искренним любопытством соратников, которые от очевидца хотели узнать, что произошло. Я рассказал им почти все, умолчав, однако, о своем участии в разжигании бунта и о роли, которую во всей этой катастрофе сыграла Кинга.
  
  - Ну вот так и бывает, когда жизнь интересная, - заметил один из сопровождавших меня инквизиторов. - Не то что у нас... - вздохнул он и с покорностью махнул рукой.
  
  Что ж, вайльбургские события, вошедшие в историю города под названием "кашляющий бунт", может, и были интересными, но, с другой стороны, унесли много человеческих жизней, а мне доставили немало хлопот. Однако я мог поздравить себя с тем, что все, что я делал или не делал, неважно, было ли это намерением, действием или бездействием, имело целью приумножить в мире славу Божию. Независимо от того, что говорили бы другие люди, и независимо от того, как в итоге сложились дела, я надеялся, что наш самый суровый и самый справедливый Господь записал реестр моих деяний сияющим пером. И когда я предстану пред Его высочайшим ликом, у меня не будет причин ни для стыда, ни для беспокойства, ибо каждая моя мысль и каждый мой поступок были посвящены Ему.
  
  
  
  

ЭПИЛОГ

  
  Говорил ли Дитрих Кнабе, рисуя передо мной разветвленную сеть интриг и заговоров, которым я якобы воспрепятствовал, правду, лгал или же (как это чаще всего бывает) иногда лгал, а иногда говорил правду? Признаюсь, уже находясь в Кобленце, я старался следить за вестями из Вайльбурга, чтобы узнать, как сложилась судьба города и его жителей. Что ж, Вайльбург понес большие потери из-за пожара, в нем также шел процесс против бургомистра и городского совета. Советников обвинили в пособничестве беспорядкам и призывах к мятежу, в результате которого погибло столько людей. Однако им крупно повезло, что жертвами столкновений пали лишь пришельцы из Ватикана, а не какой-нибудь порядочный аристократ, гражданин Империи, чья семья развязала бы кампанию против горожан и потребовала бы их голов. Да, князь-епископ, разумеется, не был доволен смертью своего сына и подавляющего большинства его свиты, а затем и поражением солдат, штурмовавших вайльбургские стены, но было черным по белому доказано, что Умберто Касси совершал насилие и убийства, а мятеж был лишь реакцией населения на эти преступления. В конце концов, весь процесс завершился тем, что бургомистра и советников оправдали, однако конфисковали их имущество и изгнали из города. Как мне, впрочем, донесли, все обвиняемые узнали о приговоре задолго до его оглашения и успели к нему так подготовиться, что в действительности почти ничего не потеряли и смогли начать новую жизнь в другой части Империи. Что до князя-епископа, то вскоре после вайльбургских событий он так неудачно упал с коня на охоте, что свернул себе шею. Его похоронили с великой помпой, а траурные церемонии длились больше недели. Говорят, Инквизиция прислала по случаю его похорон венок, впечатляющий своей красотой и размерами, а представитель Святого Официума произнес речь, выжимавшую из глаз слезы искреннего умиления. Все имущество епископа за неимением законных наследников перешло в руки Церкви. А чем же закончился спор о прибылях с соляных копей? Спор, который и стал тем самым первым камешком, что вызвал лавину епископской ненависти к Вайльбургу? Что ж, привилегия осталась за городом, и, учитывая понесенные им потери, надо признать, что никогда она не могла бы пригодиться больше, чем в эти тяжелые времена. Можно сказать, что многое должно было случиться, разыграться множество драм, произойти множество катастроф, чтобы все, по сути, осталось по-старому. На шахматной доске сменились некоторые фигуры, но я был уверен, что через несколько, от силы полтора десятка лет никто за пределами Вайльбурга и не вспомнит о том, что здесь творилось. Да и в самом Вайльбурге об этом несчастном знойном лете будут вспоминать главным образом из-за эпидемии кашлюхи и великого пожара, а не из-за противостояния между горожанами и епископом.
  
  Ну вот, а что же с кашлюхой, спросите вы, любезные мои. Да ничего. Она свирепствовала, собрала смертельную жатву и куда-то исчезла, неведомо куда, и никто не знает, сгинула ли она навсегда или когда-нибудь к нам вернется. Трудно сказать, скольких граждан по всей Империи она унесла в вечность. Одни говорят, что несколько десятков тысяч, другие - что много больше ста тысяч, третьи и вовсе бают о миллионе. Но кто это сосчитает и кто досконально проверит? Да и кого это на самом деле волнует? Люди - словно сорняки. Они быстро разрастаются, а вырванные - отрастают еще быстрее. Они гибнут из-за войн, из-за убийств, от великой стужи и великого зноя, от старости и от голода, умирают в несчастных случаях и катастрофах... Так какая разница, сколько из них в этом безмерье повседневной смерти скончалось именно от кашлюхи? Что ж, была беда. Как и многие, что обрушивались на наш род до нее, и как многие, что обрушатся после. Нас ждут еще великие войны и великие эпидемии, наводнения, пожары, бури, великие землетрясения. Нас ждет без счета несчастий, трагедий и катастроф, так много, что невозможно будет запомнить, кто и когда, в какой из них лишился жизни. Конечно, те, кто потерял близких, быть может, будут помнить о кашлюхе несколько дольше, но большинство людей уже скоро забудет, свирепствовала ли эта хворь два года назад или пять, а через десять лет, если спросишь кого-нибудь о кашлюхе, он лишь нетерпеливо махнет рукой и скажет: "Сударь, да оставьте, кого это теперь волнует? Было и прошло. Кто ж теперь будет забивать себе голову тем, когда именно это было?".
  
  Уверен, любезные мои, вы задаетесь вопросом, встретил ли я еще когда-нибудь прекрасную Кингу и увенчались ли прекрасным финалом все усилия, что я приложил ради нее. Что ж, уверен, что в ярмарочной байке мы бы увиделись еще как минимум раз, но уже в более сентиментальных обстоятельствах, чтобы на сей раз иметь возможность хорошо узнать друг друга, без тревожащего присутствия толпы кашляющих людей и без нависшего над нами зловещего рока смертельной эпидемии и неумолимой мести. Поэтому, дабы предвосхитить подобные догадки, скажу сразу: нет, я больше никогда не видел Кингу, хотя и получил от нее, или, вернее, из ее дома, два письма. В первом письме, таком сердечном и теплом, что каждое слово, казалось, естественным, непринужденным образом озарялось светом, она благодарила меня за спасение жизни и рассказывала, что произошло с тех пор, как я передал ее на попечение графа фон Берга. Граф оказался не только компаньоном, достойным доверия, но и, как она с удивлением писала, обращался с ней, словно с вельможной дамой. Что ж, мы ведь знаем, что почти в каждом человеке уживаются добро и зло, и даже создание, казалось бы, до основания испорченное, способно на благородный поступок. Может, даже не из-за того, что подумают о нем ближние, а потому, что, совершив праведное деяние, оно сможет само наслаждаться мыслью о собственной исключительности. Во всяком случае, фон Берг отвез Кингу в монастырь, где ей предстояло жить, и надменным тоном объявил матери-настоятельнице, что девушка - его кузина, и хоть и рождена вне брака, семью фон Бергов ее судьба интересует настолько, чтобы пристально следить, не причиняют ли ей какого вреда. Учитывая, что фамилия фон Бергов звучала (по крайней мере, в наших краях) словно колокольный звон, а сами фон Берги не славились ни снисходительностью, ни легким нравом, я представлял себе, что не могло быть лучшего способа обеспечить девушке уважительное обращение в монастыре.
  
  Второе письмо я получил несколько месяцев спустя, и написано оно было настоятельницей, которая с печалью сообщала, что Кинга и две другие девушки умерли от кашлюхи. Хотя кашлюха чрезвычайно редко уносила молодых, здоровых и сильных людей, в этом случае случилось именно так. Я оцепенел, читая это письмо, и хотя уже раньше, видя, что послание из монастыря написано не рукой Кинги, ожидал дурных вестей, все же осознание того, что девушки, за жизнь которой я так отчаянно боролся, больше нет, ударило меня словно обухом. Кинга отошла быстро и спокойно, причастившись Святых Таин, и не слишком долго страдала, сообщала настоятельница, и по тону письма мне показалось, что она была искренне опечалена смертью своих подопечных.
  
  Я сложил письмо пополам, потом еще раз пополам и еще раз пополам... пока наконец не швырнул его в огонь. Я прикрыл глаза и не мог избавиться от мысли, что, несмотря ни на что, именно я, и никто другой, виновен в этой смерти. Помните, любезные мои, как я рассказывал, что в Обезьяньем Дворце был миг, такой короткий миг доверия, близости и чувства, когда мы протянули друг к другу руки, сблизили лица, и наши губы уже вот-вот должны были соприкоснуться, но тут я отстранился? Теперь я думаю, что, поцелуй я тогда Кингу, быть может, она бы не умерла от кашлюхи. Если только безумный и гениальный аптекарь Баум был прав, то заражение герпесом на губах приводило к тому, что позже человек уже не болел кашлюхой. Если бы я тогда тем поцелуем хотя бы коснулся губ Кинги (а я ведь уверен, что одним касанием дело бы не кончилось!), может, девушка была бы жива и по сей день. Нашла бы хорошего мужа и родила ему прекрасных детей, которых воспитала бы людьми добрыми и сильными, как она сама. Все это могло бы случиться, если бы я только тогда ее поцеловал. Если бы воспользовался тем мимолетным, единственным в своем роде мгновением. А тем, что я устыдился, засомневался, счел, что ситуация неподходящая, - этим одним бездействием я изменил целый мир. Я убил ее, и убил детей, которые могли бы у нее быть, и убил детей этих детей. Я стер с лица земли частицу света...
  
  Я откинулся на спинку стула, запрокинул голову и прикрыл глаза. Я знал, что ничто не вечно, что никакая скорбь и никакая боль не даются нам раз и навсегда. А значит, я знал и то, что рано или поздно лицо Кинги исчезнет из моего мысленного взора. Однако сейчас я отчетливо чувствовал, как девушка сжимает мои пальцы, и столь же отчетливо видел, как она смежает веки и как складывает губы для поцелуя. И теперь, в этот миг одинокого и печального воспоминания о мгновениях, застывших в прошлом, я мог думать лишь о том, что сегодня отдал бы все, чтобы тогда поцеловать ее...
  
  
  
  
  
  

ПОСЛЕСЛОВИЕ

  
  В аннотации к книге написано, что представленная в ней повесть начинается как гротеск, затем переходит в бытовую драму и, наконец, завершается подобно греческой трагедии. Мне трудно не согласиться с этим описанием, поскольку именно таков и был мой замысел: показать, что в нашей повседневной жизни (независимо от эпохи, культуры и континента) наблюдаемые нами события, как правило, неоднозначны. Вот, в одном доме умирает от смертельной болезни бедная, одинокая мать крошечного ребенка, а в другом доме в том же городе празднуют рождение окруженной любовью дочери миллионера. Где-то рядом кто-то усердно трудится над никому не нужным заданием, а чуть поодаль публика хохочет над канатоходцем, который упал на землю и свернул себе шею. И в своей радости эта публика не обращает внимания на отчаявшуюся дочку циркача. Подобные примеры можно множить, ибо жизнь общества, как правило, не развивается по схеме, как череда исключительно радостных или исключительно трагических событий. Часто люди, переживающие жизненные трагедии, живут в одном пространстве, в то время как те, кому сопутствует удача, живут в своем собственном, герметично замкнутом мире и даже не замечают или не хотят замечать первых. Поэтому мир, представленный как в этой книге, так и в других произведениях из инквизиторского цикла, не является одномерным, а поступки героев можно оценивать лишь сквозь призму, во-первых, самой эпохи, а во-вторых, драматических событий. Ведь известно, и мы видим это в десятках фильмов или читаем в сотнях книг, что люди, оказавшиеся перед лицом катастрофы, живущие в месте, где перестали действовать (или "забуксовали") общепринятые правовые нормы, начинают строить свой собственный мир. Он часто основан не на парадигмах, действовавших ранее (то есть во времена до катастрофы), а формируется волей сильнейших личностей, которые стремятся подчинить остальных граждан своему видению.
  
  Разумеется, эта книга была вдохновлена нынешней эпидемией и сопутствующими ей общественными явлениями. Однако я очень прошу всех Читателей не пытаться трактовать содержащиеся в ней события в соотношении один к одному, а описанный в ней мир не стараться видеть как отражение нашей действительности в кривом зеркале. Нет, нет, "Дневник времён мора" должен быть прежде всего самостоятельной, универсальной бытовой и криминальной повестью. Во вторую очередь, это история мира (или, скорее, история определенного среза этого мира, каким является один город), пораженного эпидемией. И повествует она о различных индивидуальных и общественных моделях поведения, которые формируются под влиянием катастрофы. О попытках использовать кризис для захвата большей власти или приобретения большего состояния, о том, как воспользоваться временем хаоса, чтобы сокрушить врагов. О теориях заговора, о настроениях толпы, так легко подверженных изменениям - от ужаса до гнева и жажды разрушения. О поиске виновных в различных несчастьях и совершении самосудов. С другой стороны, о желании найти спасение в вере в Бога или богов, в религиозном мистицизме или в гедонистическом следовании принципу carpe diem и наслаждении прелестями жизни, пока ты еще жив (ведь эта жизнь может вот-вот закончиться). Все эти механизмы нам прекрасно известны не только по временам нынешней эпидемии (в большей или меньшей степени), но они также были описаны летописцами и историками, сообщавшими нам о годах черной смерти - чумы, опустошившей Европу. Сегодня некоторые историки полагают, что чума в период с 1346 по 1353 год унесла почти 50 миллионов человеческих жизней, что на тот момент составляло почти 60 процентов населения всего континента (число смертельных жертв черной смерти до сих пор является предметом ожесточенных дискуссий, но даже если эти данные завышены, то в самом оптимистичном варианте мы говорим о мире, в котором погибла треть жителей). В моем романе чума не собирает столь трагическую жатву, поскольку и ее вирулентность, и масштабы гораздо более ограничены.
  
  Я также решительно предостерегаю от еще одного способа восприятия "Дневника времён мора", а именно от любых попыток "подписывать" современных, известных нам людей под созданных мною героев. И предостерегаю от этого не из-за возможных судебных разбирательств (как это часто делают создатели фильмов и книг), а по простой причине: в этой книге я таких приемов не использовал. Да, в описаниях некоторых персонажей этой повести вы, вероятно, найдете тень (более или менее гротескную) поступков или взглядов известных личностей, но я поместил их не из-за этих конкретных людей, а потому, что их взгляды стали в некотором роде популярными. Кроме того, когда мы глубоко вглядываемся в историю нашей цивилизации, мы прекрасно видим, что многие модели поведения современных людей и многие социальные механизмы нашего века очень похожи на то, что мы могли наблюдать несколько сотен или десятков лет назад. Просто и как люди, и как цивилизация мы изменились в меньшей степени, чем нам могло бы казаться.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"