Аннотация: В стране пандемия, все дохнут... а старый Дед просто сидит на завалинке. Может быть, он что-то знает?
В мире давно не осталось людей. Даже Баба - и та подцепила странную болячку; долго сопротивлялась, не показывала Деду, что захворала, но потом всё стало очевидно. Баба с головы до ног покрылась чёрными струпьями, ревела, как корова, расцарапывала их ('Ай, если бы оно хоть как-то помогло!') И в итоге умерла.
Потом стала болеть земля. Собственно, она уже давно была не в хорошем состоянии - комковатая, сухая, без травы и всего, что делало её (когда-то) живой... Но когда на земле возникли красные пятна, потом порыжели, потом пожелтели, а потом и вовсе ссохлись в однообразную корку - Дед понял: ничего хорошего это не сулит. Верней, не сулило бы - если б не его пресловутая нечувствительность ко всяким... Э-э-э... Ко всякой дряни.
Иногда с неба перед домом плюхался Гордеич. Смешно лопотал куцыми крыльями - 'крыльцами', называл их Дед. 'Ой, ну ты сказанёшь!' - хохотал Гордеич. - 'Надо ж такое ляпнуть, чо!' Пинал облупленным когтем косую завалинку, охаживал её со всей дури задней лапой и снисходительно объяснял: 'ВОТ что по-русски именуют - крыльцо!..' На этом их с Дедкой интересное общение и заканчивалось - гость, разозлившись до крайности, улетал. Впрочем, иногда он всё-таки задерживался чуть подольше - как ни крути, а Дед единственный, у кого можно 'заиграть' Бездонную Бочку. В Бочке же была отменная бормотуха... Правда, Гордеича в последнее время не интересовал ни этот домашний напиток, ни откровенно тупой спор 'как что по-русски'. Его вообще мало что интересовало. Иногда, всё-таки будучи в относительно неплохом настроеньи, он рассказывал, что пустыни, над которыми летал, поражены жуткой болезнью, и имя ей - 'песчаная плесень'. ('Ну ты понимаешь', - говорил он, - 'крупка такая белая, холодная, будто наст'). Моря и океаны тоже превращались в плесневые пятна; Чудо-Юдо давно не вылазил на поверхность - если он жив, то явно боится жадных северян, которые тут как тут со своими неводами. ('Ходят слухи, Яковлич, что китовое мясо - от всех болезней... это... панацея!')
Деду было очень противно слушать, как его старые друзья по сказкам и легендам сдают позиции. Что там говорить, даже Яга Ягинишна не подавала о себе знать добрых полгода. Только и слышал Дед, от того же змея, что, перед тем как слечь в областную больницу, ведьма сдала свои рога вместе с костяною лапой на базар. Под видом всего того, что осталось от козлика (иначе бы не приняли!) Лечение же больничное, если и не угробило её, то вполне могло сделать 'овощем' и послужило бы причиной для отправки в чертомоль... (пардон, богадельню!) А этого Дед не хотел себе воображать. 'Без того, м-мать моя, житуха - лучше не надо...')
Коля Боккер укатился прочь из нищей России, куда подальше. Как пел известный городской стиляга из благополучных, давних времён, 'подальше в те края, где живут светлей'. Но таких краёв много лет не существовало, а значит, Колю давно слопали. Какой-нибудь вислоухий ребе, или, не приведи Господи, местечковый авторитет, доросший до наглого и неприкрытого терроризма - Вульферт Фокс (змей про него рассказывал)... В общем, кто б там ни был, а наивный и добродушный толстяк Коля вряд ли вернётся.
В таком положеньи Дед мог опираться только на то, что рядом с ним. Или - КТО. Пёс в конуре. Бурёнка в стойле. Ряба в полупустом курятнике. Все они ещё не больны - и слава Богу. Также оставался сам змей. Хоть какая-то, но всё же дружба.... Правда, замешанная на исконно русском напитке - а не (!!) Однако же, как мог, Дед это общение пытался тянуть. Расспрашивал змея то об одном, то о другом... А потом понял, что вопросы кончились, Гордеич улетел навсегда. Значит - в беспросветной маете не промелькнёт с этого момента ни единого яркого пятнышка.
Утром он просыпался. Если бормотуха еще действовала со вчера, то первый вопрос Деда (не пойми кому) был: 'А где я?' И потом: 'Люди, поможиить! Товарищ старшина!..' Но очень скоро он успокаивался - видел перед собою привычный палисад, пустую клумбу, где засохший три года назад василёк (а может, базилик?.. Бог его разберёт!) упорно пытался всё же зацвести, но из этого получалось только глупое и бессмысленное отращивание ненужных стеблей, листков и т. д. Почему цветок и напоминал теперь ужасного монстра. Многорукого и многоногого. К тому же - 'зелёного' по происхождению. ('Коммунистам и белякам на заметку', - смеялся внешнеполитический информатор Деда - змей, ещё когда заглядывал сюда).
А возле, у палисада, была конура. Пёс Пират (от рождения прозванный Полиной, но потом определённый кем-то как кобель) бесился на цепи, ходил по своим делам - сколько, опять же, цепь позволяет - в угол двора, возвращался в будку и садился за роман в стихах под названием 'Мозговая кость'. Деду он не показывал, что пишет; да тому особенно и не хотелось.
Пёс дружил с глупой мухой, выпивавшей (потихоньку, помаленьку) остатки позавчерашней бурды у него в миске. Правда, по-мушиному не понимал. Но философия Мадам, которую он видел в действии (главное - нажраться до отвалу, а что потом, то потом) произвела на него неизгладимое впечатление. Он говорил: 'Я вставлю в свой роман главы-трактаты. О том, как важно иногда - нет, ВСЕГДА! - вовремя поесть. Плотно. Сытно. Не-особо-то-вкусно даже... но, чёрт подери, так, чтоб брюхо было набито под завязку, чтоб больше в него пихать ничего не хотелось! Вот это главное. И чтоб потом было повернуться на бок. А Пушкин, или ещё того хуже, Бунин - просто чушь. Кошачья'.
Со стороны всё это звучало: - Гау, гау! Гр-р!!
Послушав философские рассуждения Пса насчёт превосходства насущных нужд над культурой и эстетикой, Дед пожимал плечами, говорил 'Ну чё ты лаешь, угомонись', и... наливал ему ещё бурды в миску.
Таким образом, цель Пирата была удовлетворена. Чего он хотел, того и добивался (как правило).
Впрочем, такое взаимовыгодное со-творчество (в плане идей) и рабочая бизнес-модель построения общественных отношений уж никак не помешали ему цапнуть Муху, когда был совсем голодный. Муха, правда, вырвалась, пожертвовав половинкой своего крыла, и потом долго, сердито жужжала, оглядываясь на Пёсью будку.
Временами Деду надоедали все эти локальные конфликты. Гадко на сердце становилось, когда он глядел, как Пёс-философ возится со своим 'текстом', полуначертанным тою самою мозговой костью на дне миски. 'Чёрт-те чем маешься, дружок - по нашим-то временам!'
Тогда он уходил в коровник и спал там. Под мерное мычание Бурёнки. Но в этом мычании тоже крылся второй смысл - тоска по утраченной родине, Мадриту и корриде, лихом, весёлом бугае по имени Ниньо... 'Ах, какаая холка была у него!' Дед не понимал всего этого, но ему потом снились дурацкие сны. Как он был коровой, а Ниньо к нему клеился, например. И Дед не выдержал - из коровника тоже ушёл.
Теперь оставался только дом. Холодный, безлюдный... скучный! Дед понемногу приучился узнавать висевшее в коридоре без света трюмо, и беседовать с появлявшейся там троицей. Левый, Правый и Средний- так он их прозвал.
Однако не всё было так просто: одно из стёкол большого трюмо давно лопнуло посередине (горизонтально), так что Левый являлся не сам - у него был ещё двойник, которого Дед окрестил Верхним. 'Разбираться, кто из них кто, я не буду', - давно решил полубезумный старикан. - 'Как придёт в голову, так и обзову!'
Дед боялся, что Левый чует его настроения. Стоило подойти к зеркалу, как он там сразу же возникал - и, едва подумаешь: 'О, а Верхний-то сегодня не при делах!', как тут же появлялся и он. Сперва это Деда забавляло, потом он стал пугаться (Верхний запаздывал на какую-нибудь долю секунду, но всё равно его явление было ВНЕЗАПНЫМ!!!) Орал благим матом, отскакивал... Через пару месяцев - отпустило; привык.
...Ну а Правый и Средний были, по Дедовским меркам, немного честнее. Прямолинейнее. Хотя, когда Дед спрашивал их, будут ли (после столетий молчания!) какие-нибудь пенсионные выплаты, в ответ была всё та же тишина.
Потом он обнаружил, что не ошибся в главном своём прогнозе: фигуры из зазеркалья оказались... живыми. Средний с Правым стали уходить за край стекла, когда он приближался. Откровенно игнорировали его. Дед едва успевал заметить клочки седых висков в обоих стёклах. А Левый сидел, как сидел, и его двойник был на месте - но потом исчезли. Появился мужчина помоложе, лопоухий, носатый, как птица, и худой. Вышел из глуби зеркала, ощупал трещину, потом достал из кармана ключ, отвернул (со своей стороны) какую-то тройную висячую щеколду и замкнул её на замок: 'Зазеркалье закрыто, у нас тоже карантин. Пандемия-с'.
Изредка Дед видел, как с той стороны стёкол, где мрак и пустота, а пыль из-за карантина сто лет не метена, прибегали дети. Совсем маленькие. Громко гукали, прыгали, танцуя в столбах всё той же пыли, как какой-нибудь буржуйский актёр (или актриса) в луче прожектора. Пытались перелезть через щеколду на подлокотник. Ну и, само собой, у них не получалось ничего. Дети 'делали ручкой', улыбались и исчезали в нетях...
Потом, ещё через пол-месяца (если Дед правильно считал - а он, прямо скажем, разучился считать правильно; может, меньше, может, больше) приехала фура с роботами. Старший из них, похожий на бак из-под кваса, в котором вместо головы было вкручено три гайки, скомандовал: 'Вира-а!' Злосчастное трюмо выволокли из семей и погрузили на машину.
- Встречи в онлайне, - прогудел робот, - в сети или в вирт-реальности, наш ИскИн считает нарушением режима карантина. Токмо если вы туда, в онлайн, за продуктами собрались... Либо пса гулять (хороший, кстати, Пёсик! Гы-гы-гы).
Дед, как водится, уразумел лишь предлог 'в' и наречие 'туда', но спорить не стал. Большому начальнику ИскИну (кто бы он там ни был) явно виднее.
И потянулись совсем уж одинокие дни. Снова замаячил призрак Бочки, о которой было Дед прекратил вспоминать. Долгое сидение на земле - холодной, гнилой и желвастой (ну, так змей выражался когда-то. Хоть и правильнее говорить 'жилистой')... короче, долгое сидение это никак Деду не помогало. Да и не мешало; но он всё-таки надеялся, что будут перемены. Пусть маленькие, а будут.
От нечего делать он стал смотреть на тучи. Клочковатые, рваные, образующие совсем жутких тварей (или - тупые, до ужаса широкие и 'картошконосые' морды). Почему-то вдруг узрел, что это - увлекательное занятие. Стал давать им имена...
Подчас смотрел на провода, перерезавшие тучи. И на прилагающийся к ним, но редко вспыхивавший, прожектор. А потом уходил в нужник и доолго, предоолго занимался там серьёзнейшим из всех дел, какие только можно представить...
Мыслей при этом у него никаких не было. Представьте только: важные и нужные мысли - в сортире... Вот то-то же.
А потом, в один прекрасный день, из-под завалинки вышла Ряба, квохчущая, словно досыта наелась зерна или напилась воды (в последнее верилось больше: вода на хуторе ещё хоть какая-то, но был. С довольным видом, указывая на что-то позади себя.
Дед оглянулся на завалинку - и увидел: Ряба снесла яйцо. Большое, ярко-жёлтое. Оно светилось ярким, 'нездешним' блеском.
'Золотое!' - понял дед. - 'Мамочка моя, ну просто как в той старинной прибаутке!' Ряба ходила довольная. Подмигивала сквозь забор Кочету с соседней, почти развалившейся вдребезги, фермы. 'Наш-то, наш-то, - каков?! Ко-ко-ко-ко.... А цыпа-то, цыпа золотой - он вам всем ещё покаажет, карантинщики прыщавые!'
Кочет явился днём. Приартачил за собою охапку цветов (на здешнем же пустыре и нарвал, ничего особенного. Но, как говорится - 'Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь').
Ряба и Кочет являли дивную пару. Почти как звезда Голливуда из времён Дедкиной молодости -- Ким Бэсинджер (да, именно так -- через 'дж'!) со своим верным Микки Рурком.
А когда настали сумерки, из лесу вышел Заяц - тощий, страшненький, уши торчком.
- Привет, Дедушка. Я поздравить...
Нет, не 'вышел'. Показалось. Он выехал на рогах лешего, а тот был весь окутан тускло-зелёным сеном.
- Для вашей коровы, - прокашлял леший...
В тот вечер они славно напились. 'Жизнь продолжается', - орал дед. - 'Золотой курчонок - надежда всего хутора', и тому подобную чушь.
Наутро, проснувшись, он мало что помнил. Трава - сколько её там у дома оставалось - была изрядно помята (Заяц расплясался?), завалинка - покурочена, он сам - башкой в землю, очки потерял, сакрраментальная, мать её прамать, Бочка подмышкой... Дед встал. С трудом собрал мысли в одно целое. И потащил Бочку обратно в чулан. Когда он вернулся, то заметил: у завалинки стоит велосипед, а с ним рядом - молодая женщина. В тёмной шали, длинном свитерке и аккуратных тёмно-коричневых туфельках. Ещё у неё были очки - изящные, можно даже сказать, 'не без этого... не без претенциозу!'
- Здравствуйте, - гостья выглядела смущённой (очевидно, понимала, что, раз явилась без приглашения, её, возможно, не захотят и слушать. А уж чтобы впустить...)
- Меня... Сашей зовут. Александра. Таранова. Я из города Радиполя; услышала, что у вас тут такая радость произошла, вот и явилась... присматривать за курчонком.
'Ты смотри... А я думал, уже людей на свете нету'.
- Ну, Саша, - хмыкнул дед, - отдохнуть с дорожки, помыться, я вам не предлагаю. Разве что в старом баке, где мы давно и бельё-то не кипятим...
- Ой, да я с удовольствием!
Потом она отдыхала на крохотной полосатой раскладушке, читая радипольскую газету. А вечером, опять в свитере, шали и всём, чём положено, стала обхаживать делянку. Сюсюкала с золотым яйцом ('А вот как вылупишься - я тебя на выставку в город'), гладила Пса и корову. Спустя некоторое время -- явилась на Дедову кухню (сам он в это время мирно дремал на крыльце), и начала с того, что перемыла там все кастрюли. 'Хвали Бога, Дедушка', - сказала она, - 'что прусаки сейчас тоже мрут. А то б завелись, как пить дать'.
Короче, на следующее утро Деда встретил приятно убранный стол. Старая скатерть в чисто русском духе, выстиранная... скажем так, до приемлемой желтизны, и аккуратно выглаженная... Плюс ещё полная кастрюля варёной картошки ('Это я заранее запасла'). С маслом и укропчиком.
- Сейчас балкон будем доводить до ума, - жуя картошку, молвила Саша. - А то ведь грязный, ржавый...
Как унять слишком активную девицу, наш герой не знал. Она всё время что-то делала в его доме, наводила порядок. Старые газовые баллоны от печки, в которых теперь не было ни искры, выкинула на пустырь. Стала разводить огонь в той печке куцею зажигалкой. Пела при этом, - такой нежный голос:
-- Девка в сенях стояла,
Мужичонке моргала...
Одним словом, дом ожил. Легче от этого Деду не было, но он покорно принял свою судьбу.
---
Прошло пару недель.
Золотой цыплёнок давно вылупился, и повсюду ходил за Сашей, как за мамой, совершенно презрев Рябу (та не обижалась). Стук Сашиных подметок по камню и писк маленького Петьки радовали Деда, и всех на хуторе (включая глупого, самоуверенного Пса) тоже радовали.
Саша подчас говорила:
- Не должны мы так ликовать, ей-право, не должны. Это даже стыдно... Я в какой-то книжке читала, когда са-авсем юная была: 'Радость - глоток воды в жаркий день, уютное кресло вечером после тяжелой работы, долгая беседа, когда ты истосковался по умному собеседнику. Счастье - совсем другое. Путешественник счастлив, поднявшись на высокую гору. Но он не радуется, он знает, что ему предстоит долгий и тяжкий обратный путь. Радость - это итог. Счастье - это путь'.
- Это написал Серж, - хмыкнул Дед.
- Кто-о-о?!
- Мой бывший друг. И слава Богу, что бывший, -- неприятный он человек, скажу я тебе! Жирный, хамовитый, пресыщенный городской жизнью... Как пошла вся эта заваруха с болезнями - он быстро смылся за кордон, куда-то на тропический остров. То ли Кар'катоа, то ли ещё как-то. В общем, Сашенька, ты мне тут не цитируй его. Ну о-очень, понимаешь, умный и серьезный автор...
На том и порешили. (Молодая женщина, правда, долго была грустна - по всему видать, ей творчество этого Сержа глубоко на душу легло. Однако ж Дед умел настоять на своём; пусть это и бывало отчасти неприятно, зато потом проблемы уходили. Вскоре Саша опять стала язвить, острить и подкалывать хуторских обитателей, как и до того).
Курчонок тоже был весел - выдавал целую гамму звуков, пронзительное 'пи-и' у него чередовалось с ((...)) - в общем, доставлял народу (в том числе соседскому Кочету и Зайцу), как только мог!
Ряба спокойно отъедалась на радипольском запасе зерна, и потихоньку пила местную (не вполне чистую, но, в общем, ничего!) водицу.
Словом, казалось бы, Деду беспокоиться нечего. А всё-таки он нутром чувствовал - ещё фортуна какой-нибудь сюрприз преподаст. Полного благорастворения воздухов в его сердце не было.
Как-то ночью, ощутив жуткую духоту, Дед встал. Нашарил тапки; вышел, сам не зная зачем, во двор. Все тело ныло и чесалось. Старику было плохо; откровенно плохо. 'Ещё чуть-чуть', -- думал он, -- 'глядишь, и помру'.
Внезапно Дед остановился. Замер на месте: из тьмы, прямо на него, скалилось нечто бесформенное и корявое, до ужаса напоминавшее волчью морду. 'Тут?! Откуда?!' Ну, то есть понятно откуда, -- из леса, -- 'но ведь не забредали раньше-то...'
Так он и стоял, перепуганный. Мог бы даже до утра простоять. Впрочем, все разрешилось как никогда просто. Дед услышал в ночи цоканье каблучков; из дома кто-то вышел (видимо, Саня), и свет фонаря желтым пятном брызнул на 'волка'. Дед снова вздрогнул, когда это чудище стало ясно видно -- и тут же, все сообразив, устыдился своей ребяческой боязливости.
'Тьфу ты пропасть... Это ж только пень трухлявый. Было б из-за чего нервничать!'
-- Дедуля, -- сказала меж тем молодая женщина, подходя ближе. -- Ряба говорит, что цыпленок из курятника пропал. Мы с Пиратом под всеми кроватями шарили -- там его тоже нет. Надо искать во дворе.
'ПЕТЬКА... ИСЧЕЗ!!' Сказать, что Дед испытал шок -- значит вообще ничего не сказать. Ему еще при этом явилась мысль, что, как бы он сейчас ни чувствовал себя, Саша во сто раз несчастливей: Петька-то, по сути, был ей как родной. И, желая хоть немножко смягчить ситуацию, Дед сказал:
-- Ну что ж мы будем делать? Надо, Сашенька, сообразить, куда он мог пойти. Прикинуть, какие места во дворе самые глухие, нетронутые. Прежде всего -- смотреть там...
Подняв фонарь, молодая женщина шагнула во мрак. Дед, покорно шаркая тапками, шёл за ней. Проклятая духота все не желала уходить; правда, здесь не было так душно, как в доме, 'да все одно -- противно', -- думал старик.
Они оглядели самые дальние закутки; ничего там не нашли, несмотря, что искали тщательно. 'Вернёмся к дому?' -- предложила Саша. Лучшего выхода, согласился Дед, и врямь не было.
- А может, в конуре у Пса? - на всякий случай предположил он.
- Ну да, конечно, - вздохнула Саша. - С чего бы, э-э, Петенька туда забежал? Искривив нижнюю губу, она с плохо скрытым раздражением воззрилась на Деда - типа, 'что ты ещё, старый дурак, мне придумаешь?' Для Деда это было вторым за сегодня шоком; он вообще не представлял до сих пор, что молодая женщина способна ТАК смотреть. Но, поразмыслив, решил не обращать внимания. 'Все мы люди; все - человеки. Все способны иногда уставать, а то и злиться понапрасну'.
...Процессия, состоявшая из Саши, Пирата и всклокоченной, но даже спросонья -- изящной, эффектной мамы-курицы, бродила кругами возле дома. (Дед плелся позади, ежеминутно смахивая мерзкие злые слезы с ресниц. Из-за них он видел ещё хуже, чем обычно, вот Саша ему и позволила идти в конце. 'Я сама разберусь, что, куда и как делать', -- энергично заявила она. Дед, грустно усмехаясь, смирился со своим положением). Все в этой веренице были жутко усталые и невыспавшиеся, поэтому не шли, -- ползли, как черепахи. Время от времени, впрочем, Пес подавал голос (ответа не было никакого); мама-курица тоже, изредка и нехотя, вскинув головку, тихо говорила: 'ко-ко'. Саша, естественно, не надеялась, что Цыпа на это отзовется. 'Но лучше так, чем никак!' -- 'Охо-хонюшки; твоя правда', -- скрепя сердце, сказал Дед.
Потом прибежал Заяц. Посмотрел на них, расхохотался ('зайцы умеют хохотать?!' -- удивленно пробасил Пират). И спросил, сам как будто бы испугавшись:
-- Вы чего тут, а?
Они, как могли, объяснили. Заяц постриг ушами, похлопал глазками. Сказал, непонятно к кому обращаясь:
-- Ну и ну!
Он бы тут же и удрал назад в свой лес (видно было, что случившееся не очень-то его заинтересовало), но Дед -- чего никто не ожидал -- взмолился из последней силы:
-- Зайка, миленький! Ты передай, пока не поздно, Лешему -- пусть тоже за поиски примется! Мало ли... Мы ж не знаем -- вдруг Петька удрал к вам? Уж постарайтесь, поищите под всеми кочками. Что вам стоит?.. Ведь это ж небольшой труд.
-- Ладно, Деда, -- миролюбиво сказал Длинноухий. -- Я ему сообщу. -- Но по морде было ясно: он не понял, ни кому 'ему', ни тем более -- ЧТО надо сообщить.
-- Тоже... помощничек, -- вздохнула Саша, когда он наконец убрался восвояси. -- Одно слово -- лентяй, зевака. Мозгов у глупых зайцев и на грамм не наберется, это я тебе, Псина, говорю как человек знающий.
-- У нас, увы, больше никого нету, -- тявкнул Пират, -- чтоб с лесной бандой связь держали. Будем надеяться, он все-таки весть до них донесет.
...Но шёл уже пятый час ночи, а никто из подданных Лешака появляться не спешил. Дед клевал носом. Хоть и заставлял себя держаться на ногах, но видно было -- это ему с трудом даётся.
-- Иди, поспи, -- равнодушно сказал Пёс. Дед (такой же равнодушный) никуда не уходил. Чем дальше, тем меньше ему верилось, что поиски увенчаются успехом. Но почему-то он решил не ложиться. Пока. Сам не знал, почему, и подозревал, что даже Саша это объяснить не сможет.
Близилось утро, когда кто-то из них (все тот же Пёс, кажется) уловил еле слышный писк. Как Саша и подумала, цыпленок был под крыльцом; 'искали, искали', -- прокряхтел Дед, -- 'а он тута!'
И, гладя злосчастного беглеца по спинке, ревел как дитя. 'Я, Цыпонька, так не плакал, даже когда моя Баба богу душу отдала. И когда с Гордеичем рассорился -- т а к не рыдал. А теперь вот, видишь, ничего с собой поделать не в силах'.
Только когда Петя был водворен обратно в курятник, под надзор Рябы (ненадежный, но уж какой есть; лучше это, чем вообще ничего), Дед, наконец, успокоился.
Оказалось, зря.
...На следующий день ничего особенного не произошло. Потом -- стало хуже; хуторяне наши сидели дома, ведь из Большой Пустоши пришла пыльная буря, замела Дедов двор, и, глядя (иногда, -- от нечего делать) в окно, старик видел только грязные серые кляксы. Все небо в кляксах...
Незаметно наступил вечер -- Дед понял это по тому, что часы пробили пять. 'Как они ещё ходят?' -- недоуменно пожал плечами старик. -- 'Уже давно должен был кончиться завод!' Но вещи на хуторе у Деда жили собственной жизнью; он знал это... и не слишком удивлялся. Итак, часы пробили пять. Отодвинув ставень, Дед посмотрел во двор -- и увидел, что пыль улеглась. За курятником, на крыше конуры и на крыльце было наметено много-много песку; 'о-ох, до полуночи убирать придётся. Если не дольше...'
Взяв метлу, он принялся вычищать двор. Кропотливый, но доставлявшая ему радость труд затянулся (как и рассчитывал Дед) весьма надолго; только шорох, донесшийся откуда-то со стороны будки, заставил нашего героя поднять голову и посмотреть. Ну а то, что он увидел, вообще выходило за любые рамки. Как говорится, 'по ту сторону добра и зла'!
Возле Песьей конуры стояла Саша. Новая Саша: Саша-призрак, полупрозрачная, н е в с а м д е л и ш н я я. Сквозь зыбкие жёлто-серые очертанья её фигуры виднелся темный лес.
-- Что-о такое? -- наигранно 'поразилась' она. -- Дедушка, почему вы на меня вылупились?
-- Саня, -- пробормотал Дед, -- это как понимать? Ты, значит, того... не человек вовсе!
- Догадался, проклятый! М-мать твою, - молодая женщина со смаком сплюнула; черты ее злобно искривились, как тогда ночью. Стали совсем уж нездешними, богопротивными -- и вот она поплыла, обернувшись дымом, над соснами и елями, над холмом, в сторону Пустоши...
'Ну да, конечно', - запоздало (чтоб не сказать больше) сообразил Дед. - 'Город Радиполь - там же ничего нет, кроме этой, как её... радиации! Ни девчат, ни тем паче -- велосипедов; только смерть одна'. А кто сказал, что Костлявая -- это обязательно старуха в балахоне?.. Как захочет, так и выглядит (большое дело!) 'Глупо было надеяться, милый мой, что в гости к нам кто-то, кроме неё, пожалует.'
Он ненавидел себя -- пожалуй, куда сильнее, чем ее. Надо же, купился на сладкие речи. На заискивающую улыбочку, да ласковый взгляд... 'Э-эх, все мы задним умом крепки!'
Странная визитерша покинула хутор; кроме забытого велосипеда, одиноко торчавшего на крыльце, мало что напоминало про её приход. Но дело-то было сделано... Саша - кем бы она взаправду ни являлась - сумела реализовать свой жуткий замысел. Ее гибельная аура коснулась хуторян; медленно, но верно они -- один за другим -- угасали. Все повторялось, как раньше, в те дни, когда Баба только-только начала хворать...
Первым сдал Петька. Это стало истинным кошмаром для Деда и всех его присных, но они вынуждены были смириться. Цыплёнок впал в уныние -- просто сидел и печально смотрел себе под нос. Дед, словно нехотя, пощупал его шейку; она была холодной.
Сгорбившись, словно ушибленный, Дед замер подле Петьки. Механически проводил рукой по жёстким перьям, морщился, чувствуя с каждым прикосновением, что роковой миг близок. 'Эх, елки-палки!'
Мимо хутора прошли Заяц и лешак. Один -- гулко топоча лапами, другой -- мерно переставляя грузные свои копыта. Посмотрели на Деда; передернув плечами, громко расхохотались:
- Да-а уж, - и поплелись прочь.
Дед привык. Ему не нужно было ничьего сочувствия. Даже если змей... или толстяк Коля... Все равно. 'Не надо'.
Прошло ещё дня два (или три?) Курчонок по-прежнему был никакой... вернее сказать -- никакущий. Его пух до сих пор отливал золотым, но это было тусклое, неживое золото. Поерошив как следует спину курчонка, Дед обнаружил красные прыщи - над левым крылом и под самою шеей.
'Что за напасть', -- думал он. -- 'Баба наша -- и та ничем таким не страдала!'
К вечеру следующего дня Дед увидел, что курица-мать теперь не квохчет, притихла.
Петька медленно, но верно отходил; это был лишь вопрос времени. Ряба же скорбно вертела головой, как будто ещё хотела что-то молвить, передать хозяину... И не могла.
Страдания Деда продолжались, и не просто, а в тридцатикратном размере. Он заметил у неё такие же прыщи, -- налитые, густо-алые. На одном была перхоть, словно он раньше уже высыхал, а потом опять наполнился кровью. Но корявый налёт остался...
Потом стала не в себе (окончательно и бесповоротно) Бурёнка - стонала, а не мычала; приглушённо, ещё чуть-чуть -- и было бы просто тихо. Дед совсем уж не удивился, найдя красные прыщи на вымени, то есть рядом с ним, где начиналась задняя правая ляжка.
Шёл пятый день, и под утро цыплёнок околел.
Странный ступор поразил всех хуторян. Еле-еле слышный плач Рябы доносился из курятника. Дед выл как волк. Глаза его оставались сухими, но внутри было много-много, чего он хотел избыть. Извергнуть наружу. Пират негромко тявкал, запершись в конуре от Деда и вообще от всех. 'Это он так Петьку оплакивает',-- пояснил Дед куре и Мухе. -- 'На свой манер; не трогайте его!' Поэтому даже нормальных похорон не получилось. Каждый был замкнут в себе, плакал по-своему, и совершенно не хотел, чтоб другие это слышали. Дед закопал курчонка -- первую жертву злокозненного вируса -- абсолютно сам. Прощаясь с ним, сказал какую-то глупость типа 'легкой тебе дороги-то, на радугу'. Поплакал минуты три, ну и перестал думать о бывшем любимце, согревавшем его душу столь недавно. Отпустил... ко всем чертям, как он сам любил говорить.
Тем более, что смерть курчонка, да и то, как все друг за другом начали болеть, сейчас было не самой главной проблемой. Сдавал лично Дед: у Деда - тоже появились прыщи. Его мутило (слава Богу, хоть не вырвало!) По большей части (с тех самых пор, как рыл могилу), Дед чувствовал себя усталым. Лежал....
'Долго я не протяну', -- сокрушался он.
'Гау, гау', -- вторил Пёс.
Ещё пара дней -- и Дед-доходяга вспомнил о Бездонной Бочке. Сколько хватало силы, дополз до шкафчика, на которое она была. Выдернул пробку; припал губами к отверстию. Крепкий, терпкий и острый напиток, отдававший жизненной энергией больше, чем спиртом, потёк ему в горло.
Облегчения было мало (скорей, просто чуть яснее стало в голове. И спокойнее на душе). Но ощущение, что Дед -- один такой везунчик в гибнущем мире, не исчезло, лишь прибавилось. Бормотуха давала силы жить, возможно даже, и преодолеть болячку, но с другими-то что делать?! Им так просто не поможешь, к ним отдельный подход требуется...
Прошёл день. Прошла ночь. И опять прошёл день. В состояньи Деда никаких изменений не было, не предвиделось, да и не могло. 'Ой, ну коне-ечно', - с пониманием вздохнул Дед. - 'Если уж Бабу смог пережить...'
Прошёл день. Прошла ночь. Наступило утро...
А Дед сидел на Завалинке, не думая ни о чём. Вряд ли чего-то ожидая. Просто сидел.