Мягчило Евгений Викторович
Чёрная мечта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вышел парень из бархана, вывел девушку в пустыню. Усадил в надёжном месте, под невидимым надзором. и там всю ночь... откровенно рассказывал ей, как из милого мальчика, мечтавшего стать певцом, превратился в генерала-мстителя. Люди, особенно служившие и воевавшие, кидайте тапки и сапоги! Файл будет пополняться.
  Авторское предупреждение :
  ЭТО ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РОМАН.
  НИКАКОЙ СВЯЗИ С РЕАЛЬНОСТЬЮ. ВСЕ СОВПАДЕНИЯ ИМЁН, НАЗВАНИЙ И ФАКТОВ СЛУЧАЙНЫ.
  ЭТО НЕ ПРИЗЫВ К ЧЕМУ-ТО, А ВСЕГО ЛИШЬ СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ О СТРАШНОМ ЧЕЛОВЕКЕ, ЧАСТИЧНО РАССКАЗАННАЯ ИМ САМИМ.
  ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ НЕПРИЯТНЫЙ ВОПРОС,
  НА КОТОРЫЙ ЛУЧШЕ ОТВЕТИТЬ РАНЬШЕ, ЧЕМ ОН ОТВЕТИТ НА ТЕБЯ.
  
  
  
   ЧЁРНАЯ МЕЧТА
  
  
   Часть первая. Слушай, Юлдуз.
  
   1.
  Закат наконец-то смилостивился над пустыней Барсагельмес.
  Закат. Красный круг солнца готов нырнуть за горизонт. Побагровели вершины барханов, настоящих и бутафорских. В низинах между ними уже сумрак. В склоне одного 'бархана' возникла тёмная щель. Из-под маскировки вылезли двое. Он и она.
  Немного об их внешности - без этого никак.
  Ему на вид сорок лет, худощавый и среднего роста. В полевой форме и шипованных сапогах. Странная кепка с отрезанным козырьком похожа на тюремную шапочку. Под рукой висит автомат. Пружинистые движения и нормальное дыхание - признаки того, что пекло пустыни ему нипочём. Прямые и мягкие пепельно-рыжие волосы. Брови суровые, настороженные. Светло-серые, почти белые глаза глядят вдаль с неопределённым выражением. Бугристые скулы, впалые щёки. Рот похож на шрам поперёк лица. Такой облик, однажды сложившись, сохраняется много лет.
  Она - девушка. Несомненно, хивинка, но с чем-то русским в облике. Невысокая, стройная, вся похожая на украшение, подобранное со вкусом. Под её халатом видно хивинское зелёное платье с высоким воротником и длинными узкими рукавами до самых ладоней. Ладошки маленькие, пальчики тоненькие. Халат девушке до колен, а платье до сапог. До симпатичных бежевых сапожек, коротких и на низком каблуке. Волна прямых чёрных волос спадает ниже плеч. Лицо смуглое, серьёзное и слегка округлое, с серповидными бледно-розовыми губами. Глаза большие, чёрные, но если их цвет разбавить, получился бы тёмно-серый. Девушка глядела строго перед собой.
  Спустившись со склона, они пошли через впадины, подъёмы и ровные места. Ловко огибали крытые стоянки. Часто из-под песочноцветных укрытий в барханах их окликали:
  - Кто идёт?
  - Первая дружина, номер тринадцать! 'Мы идём'! - говорил он.
  - 'Мы сильны и бодры'! Проходите! - звучало в ответ.
  Голоса как голоса. Голоса людей, которые сутки назад изменили мир.
  А полсуток назад, на рассвете, здесь было пусто. Но заревел вдали гул моторов. Горизонт покрылся клубами дыма и песка. 'Чёрные вороны', мелькнув стреловидными тенями, проверили местность и улетели за горизонт. Затем её прочесали разведчики. И вот сотни танков и бэтээров, тысячи грузовиков после ночного перехода загнаны между барханами. Велика пустыня : сколько бы ни было техники, барханов и впадин между ними ещё больше.
  Заглохли все моторы. Осела пыль, рассосался дым. По ушам ударила тишина. Пустое небо быстро светлело. Из танковых люков вылезали полудохлые копчёные танкисты с ошалелыми глазами. Одни тут же падали на землю. Другие вяло тащили наружу рулоны маскировочной ткани. Разматывали. Пехотинцы, высыпав из грузовиков, карабкались по сыпучим склонам. Быстро ставили над боевыми машинами каркасы. Натянув песочноцветную ткань, придавливали её края железными грузами. Брали из кузовов пулемёты, патроны, еду. Под днищами танков, 'Уралов' и ГАЗов, или просто в барханах укрывались на весь день.
  С утра до вечера всё отдыхало. Ни движения, ни звука. Лишь горячий ветер лениво заглаживал следы. Пустыня как пустыня.
  И вот конец дня - и первые выглянувшие наружу.
  
  Он вёл её за руку, как взрослый - девочку, не говоря, куда, а она его ни о чём не спрашивала. Шорохи вокруг, невнятные бормотания то удалялись, то нарастали.
  Видимо, им нравилось долго молчать вместе.
  - Назим, мы не заблудимся? - наконец спросила она на хивинском языке.
  - Нет, мы даже из лагеря не выйдем. - ответил он на том же языке. - Я помню свой путь. Кстати, проводить тебя обратно - наугад?
  - Давай с этим подождём до утра! - немного резко попросила девушка. - Скажи. У многих из вас клички. Кого зовут Фонарь, кого Матрос. Того, с кем ты сейчас приходил, зовут Человек. А почему у тебя такая странная кличка Сасанид?
  - Сасаниды - это в древнем Иране была такая шахская династия. Ещё до исламского нашествия. Сделали вполне приличную страну. Их потом воспевали уже исламские поэты, вот что смешно. Сасаниды поклонялись своим родным иранским богам - доброму Ормузду и злому Ариману, которые вечно дерутся между собой. Пока они дерутся, существует мир. И никто не уничтожит другого насовсем, ибо один без другого исчезнет. Зло без добра сожрёт само себя, добро без зла станет очень скучным и взбесится с жиру. Так что христиане, с их наивной верой в полную победу над адом и силами тьмы, слегка ошиблись. Ты никогда об этом не слыхала?
  - Конечно, нет! Откуда? Даже мама об Ормуздах и Ариманах не слыхала, иначе бы мне сказала. И при чём здесь Иран?
  - Иран занимал в моих планах особое место. Я думал впервые объявиться там. С группой русских добровольцев в иранской форме и с иранскими именами, и тоже всыпать перцу добрым янки. А трудно найти более иранскую фамилию, чем Сасанид.
  - А, понятно. Но вот, есть Кара-Сардар, Чёрный Полководец, страшный для врагов и для своих. Он убил многих. Он берёт города. Он переехал море, чтобы здесь разбить американцев и он разбил американцев. Несколько раз - в Коймате, Эльванджике, Арвазе и Мерген-Тепе, и вот теперь там, где вчера. У него нет самолётов, но у него есть то, что убивает и отпугивает самолёты. - хивинка говорила то, что давно готовилась сказать при случае. - Ты русский, но ты знаешь наш язык как хивинец. И в нашей пустыне ты как в своём лесу. Твоим именем пугают весь мир. А я увидела человека, который хочет во мне разобраться. Это всё, что о тебе известно. А кто ты такой? Откуда взялся? Почему устроил эту войну? И как тебе удаётся то, что не удалось всем - не знает никто.
  - Признайся, ты чувствовала заранее, что я захочу ответить на твои вопросы?
  Она молча пожала плечами.
  Он указал рукой в сторону :
  - Кстати, мы пришли.
  Это место - живописная низина типа воронки между высокими барханами - была не занята никем. Наверно, из-за отсутствия пологого выезда. На вершинах окружающих барханов, правда, лежали охранники, но даже Сасанид их не заметил. Никого нет вокруг. (Условно). 'Тринадцатый' сел лицом к дну низины. Девушка - почему-то не рядом, а напротив него. Ниже по склону.
  Уходил последний красный свет. Темнело на глазах. Россыпи звёзд уже проявлялись в вышине. До восхода луны ещё далеко. И пекло под плюс 40. Трудно поверить, что через несколько часов температура упадёт до нуля.
  - Девочка, знай : мастера допросов из всех спецслужб мира, тысячи журналистов, миллионы просто любопытных дорого дали бы за то, чтобы сейчас оказаться на твоём месте. Я расскажу тебе, и одной тебе все подробности того, как милый мальчик стал Победителем. Некоторые пессимисты называют меня новым Чингисханом, но мне не нужен весь мир. Мне бы только своё, и ладно. Я расскажу это тебе.
  - Почему мне? - помолчав, спросила она.
  - Потому что, - (он вдруг по-русски запел под презираемого им Шуфутинского, уж больно слова подходили к случаю) :
  
   Ты - моя Азия,
  я - твоё безобразие!
  
  От неожиданности 'моя Азия' хихикнула. И тут же прикрыла рот ладонью.
  - Слушай, Юлдуз - обычно-бесстрастно начал он, при этом окончательно перейдя на русский. - Никогда я так много и откровенно не говорил, как сейчас. Я Виктор Иванович Назимов, русский из Средней Азии, сын пограничника и докторши. Когда родители были молоды, Россия, Хива и Таджикистан были одной страной. Страну звали Советский Союз. Русские дали союзникам железные дороги и квартиры вместо хижин, дали заводы, водопроводы и каналы, провели свет, научили многому, чего здесь раньше не знали, и за это думали, что мы вместе навеки. Смешанные браки, когда отец хивинец и мама русская, как у тебя, Юлдуз. Или, там, поселиться среди братских таджиков, как моя семья. Это было обычное дело. Правильное дело, всячески способствующее появлению нового, единого советского народа. Кстати, моя первая любовь была таджичка. Но не будем забегать вперёд. Как, уже начались открытые тайны?
  - Начались. Я насчитала три.
  - Ты спрашиваешь, откуда я взялся. Мой отец точно взялся ниоткуда. Какой дом он покинул и почему, так и не сказал. Только имя оттуда - Иван. А фамилию Назимов он выбрал себе сам в шестнадцать лет, когда получал паспорт. Где-то слышал, понравилось, как звучит. Кстати, спасибо : идеальная советская фамилия, одинаково своя и для славян, и для азиатов. На тюркских языках Назим означает 'Наводящий порядок, Ставящий всё по местам', а на русском Назим - 'на зиму (то есть перед зимой) явившийся'. Кстати, я сам родился в ноябре.
  - Ты и войну начал осенью, значит, перед зимой.
  - На призыве комиссия зачем-то направила Ивана в пограничные войска. Место службы - в Таджикистане, в южной его части. На границе с Афганистаном. Судьба.
  (Да, в тринадцать лет я у него спрошу :
  - Папа, а ты ведь мог стать сразу офицером-пограничником?
  Папа на меня странно взглянул и без особой радости признался :
  - Ну да, мог бы. Сдать экзамены в пограничное училище в Аскве и потратить ещё четыре года жизни. Которая и так вся не моя - среди чужих людей, в протокольных заведениях. И, может, не встретил бы Галю. Оно нам с тобой надо?
  Я подумал и признал, что не надо.)
  И вот, долина пограничной реки Пяндж, наш берег. Камыши на реке, горы на горизонте. Между ними небольшой город Ярлонг. Думаю, тысяча жителей там есть и сейчас, а тогда больше было. Ярлонг с трёх сторон окружали поля. Кроме того, что надо, там по весне росло много маков. Сквозь поля в горы, вглубь страны, вела единственная дорога. Дома в Ярлонге каменные или кирпичные и окружены густым зелёным садом. И ограды - глиняные или каменные дувалы высотой по грудь. Сюда попал Иван Назимов. Думал, на полтора (после учебки) года, оказалось, навсегда.
  Пограничная застава - трёхэтажная башня из бетона и кирпича, с плоской крышей. На крыше шест со знаменем. Ближе к берегу наблюдательная вышка. Прочие постройки в стороне. Всё это отец видел каждый день. На афганском берегу - убогие хижины, машин мало, ослов много. И женщины в паранджах, как в старину. А ведь только за рекой. Замполит заставы удивил, мол, там живут такие же таджики, как и здесь.
  Река вдоль границы здорово облегчала задачу. Случайно не пройти. Иногда с нашей стороны сунется кабан, который хочет пить. Но однажды пришлось побегать за шпионом. Дело было утром, на городском пляже. Наряд прошёл мимо, там купались несколько человек. Вскоре им по радио с заставы говорят : наблюдателю на вышке, может, показалось, но в какую-то минуту купающихся на пляже было на одного больше. Вы уж проверьте. Вернулись. Тут собака залаяла: след. Купальщики слегка удивлены. Несколько часов, на страх жителям, пограничники с заряженными автоматами и с собаками бегали по улицам и дворам. И милицейские патрули тоже бегали. Автобусную станцию и прочие места прошерстили, на базаре заглянули в лицо каждому. Повезло папе с напарником. Пришли к кинозалу, его вот-вот откроют. Третий день показывали 'А зори здесь тихие'. Здесь и ребята (были каникулы) и взрослые. Солнце пекло, и кто ждал в беседке, кто на лавках под деревьями, кто прислонился к стене у дверей. Говорят: ай какое сильное кино! Война и девушки. Жаль, оно не цветное. А девушек тебе жаль? И девушек жаль! Вдруг явились пограничники. Один радио настроил, другой с собакой всех обходит. У самого входа сидел на корточках смуглый брюнет лет тридцати. Таких здесь навалом. В зелёной рубашке с закатанными рукавами, в штанах и в сандалиях. Сидит один. Молча курит самокрутку. Собака на него ворчит. Иван к тому парню пристал :
   'Давно здесь сидишь?' - 'Давно'. - 'Ты отсюда?' - 'Не совсем. Я из кишлака такого-то'. 'Документы есть?' Тот повеселел : 'Ты будешь смеяться, есть!' И из кармана штанов достал свёрток. Там точно и паспорт, и удостоверение жителя пограничной зоны. 'У-у, весь набор. А почему в плёнку завёрнуто? Погода-то сухая'. 'Э, товарищ, сейчас сухая, а через час мокрая'. Иван Назимов ему тоже весело сказал : 'А давай со мной на заставу сходим, погоду спросим? И если будет дождь, клянусь : я сам первый перед тобой извинюсь. Пошли на заставу'. - 'Ну, пошли. Я не прочь посмотреть, какова она вблизи'. Когда отошли подальше от людей, пограничник прошептал : 'Бежать не советую'. И многозначительно похлопал ладонью по автомату. 'Значит, я буду ползти как черепаха'. Вот такая у них вышла аския. Это по-таджикски такой весёлый словесный поединок.
  Назимов замолчал. Юлдуз, сидя напротив и чуть ниже, откровенно любовалась его тёмной фигурой на фоне песка. Затем спросила :
  - И что, это был он?
  - Точно он. На этом тихом участке хотел прощупать и в случае успеха внедриться к нам надолго. Запах его. Паспорт почти как настоящий. Под водой проплыл, вынырнул рядом со здешним сообщником, а тот ему сюда заранее одежду принёс. Оделся, ушёл в город. Отсиделся бы в кино, и пока! Командир сказал брать с Назимова пример. Вскоре в газетах напечатали, что граница на замке, плюс фотография героя дня. Мой будущий отец прославился на глазах у жителей Ярлонга, и они его зауважали. Будут звать на всякие мероприятия, в гости, в друзья. Тем более он разговаривал интересно, а при случае что-нибудь и споёт 'как настоящий артист'. Например :
  
  А на плечах у нас зелёные погоны
  И мы с тобой, дружок, опять идём в наряд.
  У пограни-чни-ка особые законы :
  Нельзя нам спать, когда другие люди спят!
  
   На заставе в торжественной обстановке пограничника наградили медалью. Я бы показал тебе папину медаль. Но это невозможно. Потому что она погибла вместе с ним.
  Он снова замолчал. Волны тёплого воздуха, колеблясь, поднимались к звёздам и заставляли их мерцать. На этот раз она не спрашивала, ждала, когда он заговорит сам.
  - Вообще-то Иван Назимов не собирался здесь оставаться. В армии он научился водить и грузовики, и легковые машины. Страна большая, шофёры нужны везде. Не всё ли равно, куда податься? Но зимой, за несколько месяцев до конца службы, будучи в увольнении, он гулял по Ярлонгу. И встретил на базаре незнакомую русскую девушку. (А здесь все русские известны.)
   Она высматривала себе чего-нибудь вкусненького. Она была такая рыженькая и очень милая. В синей куртке, с розовым шарфиком на шее, в клетчатом платье до колен. Голые длинные ноги. Туфли на низком каблуке. (Зима в долине Пянджа тёплая, примерно как русская весна. Правда, по ночам с гор наползал холод.) То был её любимый наряд. У её родителей сохранилась даже цветная фотография, где она в таком виде и с букетом сирени в руках. И несколько местных критикуют её короткую юбку. И тут подходит суровый северянин в форме и говорит : 'а вот мне нравится!'
  Короче, наш пограничник предложил ей своё общество и, если что, покровительство. Девушка не возражала. Разговорились. Её звали Галина, можно просто Галя. Она новая докторша в здешней больнице. Родом из самой России, из Средневолжска, главного города одноимённой области. Точнее, из окраинного посёлка Чувилиха. Тамошний медицинский институт её послал сюда по распределению. (То есть за бесплатное государственное обучение она должна несколько лет отработать, куда направят.) Иван, услышав это, решил остаться в Ярлонге. Потому что рыжая девочка Галя ему понравилась. Он проводил её до служебной квартирки рядом с больницей. Предложил через неделю вместе сходить в кино. Галя пожала плечами и согласилась. Через неделю они очень мило пообщались, после фильма гуляли по Ярлонгу дотемна.
  Дело быстро наладилось. Он ещё и сам готовить умел. И вообще, военные тогда были в моде. Тебя не утомили все эти подробности?
  - Нет. У тебя, оказывается, были родители! И никто не знает, какими они были.
  - На свадьбу из России приехали родители невесты. Парадная форма и белое платье. Две чёрные 'волги' с ленточками, за ними армейский 'козёл' и пара грузовиков. Были и музыканты, и большой катушечный магнитофон. Столы накрыли во дворе того дома, где квартировала мама. В гостях ползаставы, полбольницы и все соседи. Все с угощением. Такие доброжелательные люди. И папа пел маме песни. А она в ответ показала вместе со здешними подружками захватывающий таджикский танец, отчего все хлопали в ладоши и орали до небес. Был июнь 1975 года. А сейчас 201? год. Ночь с 14 на 15 мая. Давно.
  Меня пока не было. Докторша и пограничник съездили в свадебное путешествие на Чёрное море. Погостили в Средневолжске. Вернулись. Она лечила людей. Он стал шофёром в здешней части обеспечения и то и дело ездил на ЗИЛе в Дехканабад, значительный город в глубине страны. Возил всякие грузы и людей. Мои предки каждый день ждали вечера. Больше полугода они наслаждались друг другом. Только уже потом, в годовщину первой встречи, задумались о ребёнке.
  
   2.
  Ребёнок появился 11 ноября 1976 года. В родильном отделении больницы города Ярлонг. День был сумрачный, дождливый и с ветром. Мама долго и с трудом рожала тихого хмурого мальчика. Но насколько это было трудно - она почему-то так и не скажет, и это потом сыграет свою роль. Новорожденный почти не кричал. У него были очень светлые глаза, похожие на облака или на вечный лёд Памира. И то ли пепельные как у папы, то ли рыжие, как у мамы, волосы. Лицом мальчик был похож на обоих родителей. Сначала он, как и все, спал, мамку сосал, пелёнки пачкал. (Что ты смеёшься?) Ребёнок как ребёнок. Витей назвали. Первый дом - больница, второй дом - служебная квартира, третий дом - наш дом в совсем другом месте.
   Первое, что я помню, это наш дом - изнутри и снаружи. Такой кирпично-щитовой. То есть деревянные щиты обложены кирпичом. Одноэтажный, но просторный для троих. У каждого своя комната, но в первые годы мама спала при сыне. Я в своей кровати, мама рядом - в своей. Правда, иногда я проснусь ночью, а её нет! Я недовольно орал, и она вскоре прибегала. Успокаивала, ложилась рядом, шептала что-то, пока не засну.
  - Это мама с папой спала! - хихикнула Юлдуз. - А ты им мешал.
  - Определённо. - кивнул Назимов. - А утром за окном бибикнет. Мама поднесёт меня на руках к окну и покажет грузовую машину, едущую мимо по дороге : 'Вот, Витя, это папа едет. Помаши папе ручкой' - и брала мою руку и махала ею, а потом я сам.
  Наш дом был на северном краю Ярлонга, дальше нас никто не жил. Дом на вершине холмика, рядом с дорогой, что ведёт из Ярлонга в горы и дальше, в Дехканабад. Стены из белого кирпича, двухскатная шиферная крыша с синими фронтонами, окна, застеклённая веранда. Вокруг дома не дувал, а только железная сетка с кольями.
  Однажды вечером дом тряхануло. При толчках погас свет. Что-то упало. Я засмеялся, а они - нет. Как они так быстро выскочили со мной на ощупь - сами потом не понимали. Снаружи вокруг ни одного огня. Сначала тишина. Потом голоса. Люди перекликались. Лаяли собаки. Кто-то подходил к нам и спрашивал, всё ли в порядке. Мы спрашивали о том же. Больше не трясло. Папа утром проверил дом. Нормально.
  Вместо телевизора сначала было радио. Интересно всё подряд. Пикали сигналы точного времени, всякие дяди и тёти называли себя и рассказывали новости. Были какие-то долгие радиоспектакли. Часто говорили про какой-то БАМ и про Большой канал. Иногда таким узнаваемым голосом говорил что-то малопонятное дядя Лёня Брежнев, тогдашний вождь моей страны. - (Эту фразу, на радость своей слушательнице, Назимов произнёс под Брежнева.) - И, конечно, были песни. Много песен. И я все их принимал всерьёз, кто бы о чём ни пел. Об ушедшем лете или о комсомольском огненном билете. И мама и папа смеялись, когда услышали от трёхлетнего малыша : 'Тибе и мне остануца лабоцей славы станцыи - любовь, комсёмол и весьна'.
  - С трёх лет был детский сад. - продолжал Витя. - Маме снова надо работать, а смотреть за дитём некому. Папа без родителей, а дедушку с бабушкой со стороны мамы не позовёшь переселиться за полмира только для этого. (Кстати, дед с бабушкой, когда заехали в гости, ругали родителей за такую деликатность. 'Что ж вы о нас так плохо подумали? Разве мы ради родной кровиночки не приехали бы?' Но дело уже сделано). Там играли. Общались на смеси из двух языков. Кто русский, кто таджик, без разницы. Каждый день тихий час - хочешь не хочешь, а ложись и спи. Причём днём, а не ночью. Это было невыносимо скучно. Даже песен не попоёшь : соблюдай тишину! Я пытался объяснить, что 'у пограничников особые законы : нельзя нам спать, когда другие люди спят'. А няньки только смеялись, и гнули ту же линию. Там, в детском саду, у меня появились первые друзья, Ахмед Язданов и Гульбахор Файзуллоева, и первый враг, Вовка Барков. (Как русские умеют жрать друг друга ещё с пелёнок, это почти смешно.) Сижу я, строю город. Вовка подойдёт и пнёт ногой, развалит. Я мигом зверею и вцепляюсь в него, а он орёт, что на него напали. Несчастного из себя корчит. Так впервые в жизни я узнал, что можно врать на кого-то и вообще вести себя так нехорошо. Это приводило меня в недетскую ярость. Или он обзывается, или кидается камешками. А я, конечно, спуску не даю. Воспитательница, тётя Ойхон, замучилась нас разнимать и ставить в угол. То меня, то его. Его, правда, больше.
  И вот нам по шесть лет. Вовка подошёл и говорит :
  - Твой папа шофёр, и всё. А мой папа всем шофёрам получку даёт. А может и не дать! Мой папа главней твоего - и я главней тебя. Ты должен слушаться меня, понял?
  У него и так рожа малоприятная, ещё и сказал нагло. Не успел он рот закрыть, а мой кулак впечатался промеж его вылупленных глаз. Вовка сел на пол и завизжал как свинья. Когда прибежала тётя Ойхон, она почему-то не стала слушать моих объяснений, а схватила и оттащила в пустую комнату. И заперла!
  Этого не должно было быть, но вот вам. Сначала душу щипала обида на мелкого гада и большую дуру, но, уже почти заплакав, я вспомнил, что пограничники не плачут. Так говорили мне родители. Тут я сильно заскучал по папе с мамой и по дому. Почему я так мало там бываю? Ведь как интересно - быть одному дома! Я ж и там могу сидеть тихо, играть, думать о чём-то своём! Я их уговаривал оставить меня дома, но пока зря. А вот бы сейчас попасть домой самому?! Прямо отсюда.
  Вдруг в окно заглянул Ахмед. В руке кирпич, и он мне его показывает. Потом Ахмед с Гулей мне сказали, как им стало за меня обидно и они решили помочь. Гульбахор пошла к взрослым, заговаривать им зубы, а Ахмед искал нужное окно. Я в сторону.
  Как полетели со звоном мелкие брызги! Кирпич упал на пол громко и на видном месте. Где-то вдали послышались голоса и топот. Ахмед успел спрятаться. Теперь бы я сам не подкачал. Подтащил табурет к пустому теперь окну, встал на подоконник. Взявшись за раму там, где не торчали осколки, оценил высоту и прыгнул. Приземлился на четвереньки, и не слишком мягко. Спасибо, штаны были длинные. В тот же миг вскочил и со всех ног побежал к калитке.
  Тут Назимов замолчал. Сбоку от них чуть посветлело. Скоро взойдёт луна. Девушка, подождав, спросила :
  - И чем всё это кончилось?
  - Я ушёл. Сначала просто бродил по улицам и радовался, что свободен. Потом в укромном уголке проверил себя. Ни одного пореза. Потом через пол-Ярлонга уверенно притопал домой. Поздоровался с калиткой и с каждым кустом. Дом, правда, был заперт. Но я не расстроился, а сел на землю у ограды и стал смотреть на траву. Тихий час приучил долго смотреть на самые обычные стены, потолки и выдумывать про них всякое. А тут такая роскошь - трава у дома, как в той песне. Ещё думал о своих друзьях, радовался, что они у меня такие и фантазировал, чего бы самого-самого хорошего для них сделать. Долго так сидел. Наконец папа подошёл сзади, я издалека слышал и узнал его шаги. Он грустно сказал, что я мог потеряться.
  Я вскочил, сделал большие глаза и заорал :
  - Нет, не мог! Я тут каждый шаг знаю!
  - Откуда? - усомнился папа. - Тебе ещё шести нет.
  - Здрасте! Вы столько раз водили меня туда и обратно! Я запомнил!
  Теперь сделал большие глаза папа.
  - А давай пройдём, покажешь!
  - Давай. Только меня туда не верни, ладно?
  - Что я, зверь, что ли? - папа даже обиделся. - И они сейчас уже закрылись.
  И я провёл его по своему пути. Рассказав на полдороге, из-за чего всё вышло, с надеждой спросил :
  - Они ведь не главней тебя?
  - Нет, конечно! - папа ядовито засмеялся. - Его работа даже менее настоящая. Потому что с бумажками хвост отсиживать. И попробовал бы он её не сделать! Мало не покажется. Захочет не дать людям получку, так его посадят. В тюрьму. Лет на несколько. Вот как дорого ему обойдётся это желание! - тут отец стал очень серьёзным и сказал то, что я запомнил. - Значит, заступился за батю? Это ты молодец. Ты у меня настоящий герой. Вообще, Витя, что бы ни случилось, всегда будь за своих.
  - Папа, этот детсад надоел не только мне, а ещё двоим людям. Ты сделаешь так, чтобы мы перестали туда ходить? Ну пожалуйста!
  - Раз уж дошло до побега из тюрьмы, ладно. С кем надо поговорю. Чтоб ты дома не наделал ерунды, будем оставлять тебе еду, научим читать. Ещё будешь ходить к Ахмеду и к Гуле. - ответил добрый папа. Надо сказать, что он дружил с родителями моих друзей. (Максуд Язданов и Бурхон Файзуллоев помогали папе строить дом, с этого началось.) Вскоре они забрали нас домой. И начался счастливый год, когда мы трое пропадали друг у друга и делали что хотели. Счастье закончилось через год, когда нас отвели в школу. Там мы вновь встретили детсадовских. И урода Вовку тоже.
  А пока мы с папой медленно гуляли по всему Ярлонгу. Был осенний вечер, с гор пришли облака. Облака первого счастья, облака первой победы. Где-то вдали звучала песня Николая Гнатюка :
  
  Когда ты уйдёшь, барабанит дождь,- Назимов не вытерпел, запел -
  Барабанит грусть и погода дрянь.
  Барабань, барабань!
  Ты куда ушла в такую рань?
  А когда в конце барабанщик смолк,
  вспоминает он пару звонких нот.
  Барабань, барабань,
  Даже если сердце пополам!
  Ты, судьба, барабань на всю планету!
  Каблучков твоих приветы пусть услышит целый свет.
  Ты, судьба, пусть ты далеко отсюда,
  Но со мной осталось чудо - и ещё что-то там. Правда, красивая песня? Я тогда почти летел от восторга и перепевал её как одурелый, а папа кое-что подсказывал. Затем он учил меня чертить планы улиц. А потом мы смотрели на заставу. Издали видели плац и строй в зелёном. Пограничники. Над плоской крышей заставы, как всегда, краснело знамя. Ветер развернул его полностью, и знамя было видно издалека. Отец сказал :
  - Наши защитники. Они не пустят к нам афганских душманов.
  (А я уже знал, что душманы - это новые фашисты, и с ними сейчас, как и тогда, идёт война. Я слушал, думал, смотрел, и по телу бегали мурашки от разных чувств.) Домой мы вернулись к ночи. Но в этот день чудес произошло ещё одно чудо. Папа быстро успокоил маму, которая полдня была вне себя из-за нас. И мы все вместе ели виноград и смотрели наш новый чёрно-белый телевизор. Посреди концерта я уснул, и родители меня раздели и отнесли спать. Вот так мы и жили. И кому это всё мешало?
  
   3.
   Большой розовый круг луны поднялся над горбатой землёй. Все поверхности, обращённые к луне, озарились. Неосвещённые давали густую тень.
  - Афганская война связана с моей судьбой. Она началась, когда мне было три года. Когда я почти вырос, она сделала меня тем, кем я стал. И вот мне сорок лет, а она идёт и сейчас. Удастся ли мне её закончить? Эти, которые люди, такие уроды!
  В отсталом Афганистане возникла и пришла к власти партия, которая стыдилась, что везде двадцатый век, а у них - четырнадцатый! И не только на календаре, (у них летоисчисление такое) но и во всей жизни тоже. Что не так - побьют камнями. Вообще, афганцы не так терпеливы, как мы. Оскорби - вместо ответного оскорбления рискуешь жизнью. И если бы только это!
  Партия дала беднякам излишек земли, взятый у всяких ханов, а вскоре те бедняки найдены убитыми. Нашлось кому сделать это. Больше землю никто не берёт. Урожаи уменьшились. Муллы говорят : в голоде виновата новая власть. Собирайтесь в отряды и боритесь против неё. И многие, - процедил сквозь зубы Назимов. - так и делали. Хотя им надо было совсем не это.
  Да что там душманские банды? В марте 1979 года армейский гарнизон города Герат поднял мятеж. Тогда погибли первые несколько советских граждан, военных советников. Они честно помогали, отменили телесные наказания, устроили деревянные топчаны - до того афганские солдаты спали прямо на каменном полу. И в благодарность эти предатели их не только убили, но и ограбили их трупы. И тогда горстка зажатых в угол наших ударили по этой сволочи единственным танком и прогнали, а вскоре подошли на помощь кабульские войска.
   В той партии были две части, враждовавшие меж собой. 'Хальк ' - 'Народ' и 'Парчам' - 'Знамя'. До революции просто ругались. Сам переворот устроили парчамовцы Кадыр и Ватанджар, но вскоре халькисты оттёрли Ватанджара, а Кадыра вообще арестовали по ложному обвинению в заговоре. Другого лидера, Кармаля, сослали подальше, в Чехословакию. Но это ерунда. Внутри самого 'Халька ' пошла смертельная грызня! В сентябре 1979 года военный министр Хафизулла Амин арестовал президента Афганистана Нур Мухаммеда Тараки, которого перед тем полтора года называл учителем и другом и клялся ему в верности. Но недолго терпел 'друга' даже как арестанта. Тогда же, в сентябре, задушил его подушкой. И не то чтобы лично : послал нескольких холуев-офицеров. Сам правил. Недолго. Несколько месяцев. Много тысяч людей убил, много врагов нажил. Поселился в роскошном и сильно укреплённом дворце Тадж-Бек на краю Кабула. Дворец-крепость на вершине горы. К декабрю красавчик Амин понял, что без помощи ему хана. Завалил советское правительство просьбами прислать то батальон бронетехники, то полк для ударов по бандам, то дивизию, то уже целую армию.
  - Красавчик? - удивилась девушка. - Откуда ты знаешь?
  Задумчиво хмыкнув, Назимов разъяснил :
  - Раньше я долго думал, что он такой усатый дядька, типа Саддама Хусейна. Но как-то несколько лет назад увидел на досуге его фотографию. Никаких усов нет и в помине! Эдакий молодой гладкомордый симпатяга с роскошными кудрями. Если не знать, что у него за душой, можно купиться. Но вернёмся к его просьбам. Амин допросился.
  20-го, что ли, декабря советский батальон на броне прибыл в Кабул, а уже вечером 27-го декабря поехал штурмовать дворец Амина. Потому что наше правительство решило слить в унитаз этого ненадёжного и неприятного дядю.
   При подходе охрана открыла сильнейший огонь, наш батальон залёг. Наши снаряды отскакивали от стен. Но сорок человек штурмовиков пошли сквозь огонь. Добежали. Один был убит уже во дворце. Все остальные ранены. Но дворец взяли. И охрану положили, и сам Амин был убит. Не жалко. В тот же вечер наши войска перешли афганскую границу. Через много лет я узнал подробности невероятного штурма дворца Амина. И не зря моя армия переехала по льду Каспийское море тоже 27-го декабря.
  - День удачи?
  - Да. Наши быстро заняли всю страну и пошли чистить её от душманов. И ведь всё время их побивали! Но те почему-то не успокаивались. И время шло месяц за месяцем, а потом и год за годом, а душманы всё не кончались. В чём дело?
  Рядом Пакистан.
  Прежде всего, конечно, Пакистан - это просто страна, и, как таковая, она озабочена тем, что рядом с ней вдруг развоевались. Ну, беспокойтесь, ну, будьте начеку. Вмешиваться-то зачем? Но Пакистан - исламская и к тому же классовая страна, и социалистические порядки в соседнем Афганистане им и на хрен не нужны. Приютили у себя ханов со всеми их головорезами и зазывают простых афганцев : идите к нам. Переодетые пакистанские вояки в большом количестве вливались в отряды моджахедов. А Америка хотела, чтобы мы подольше увязли в Афганистане, как они во Вьетнаме. И вот на словах янки возмущаются, требуют вывода войск, а на деле шлют минёров, чтобы подрывать наши машины на дорогах, и зенитчиков со 'стингерами', чтобы сбивать наши самолёты и вертолёты, шлют через третьи страны деньги и много-много оружия душманам. Да и сами афганцы не очень любят, когда к ним приходят чужие войска. Пусть мы друзья, но всё равно - солдаты не здешней армии. Ну в общем ты поняла. Мы бы и рады уйти, но всё время подворачивается новая 'работа'. И вот такая лавочка растянулась на девять лет.
  Я пацан слышал, как отец рассказывал друзьям о разгроме Мормольских складов в Афганистане. А он узнал от знакомых пограничников. Мормоль - узкое ущелье с отвесными стенами. В стенах пещеры, где полно оружия и боеприпасов. Для всех отрядов душманов, действовавших вдоль границ Союза. Подходы к этому месту были сильно заминированы. Пограничники (а базу брали именно они) высадили прямо там десанты с вертолётов. Долго шёл бой. Наши взяли. Душманы всего Афганистана не верили, что это случилось. Пришлось поверить. При этом у нас ни одного трупа. И лишь одному пограничнику, приземлившемуся прямо на мину, оторвало полноги.
  - Как это можно? - изумилась Юлдуз.
  - Ну они ж туда не голышом полезли. В бронежилетах и касках. Одежда под цвет местности. Послали умеющих прятаться за камнями. Ещё есть на свете такая полезная штука, дымовая завеса. И не забудь про вертолёты! Атака на врага, как в ту войну, в Афганистане случалась редко. Если бы советские войска ходили в лобовые атаки на пулемёты душманов, как в годы Великой Отечественной войны на фашистов, то наши потери в Афганистане были бы не пятнадцать тысяч убитых, а гораздо больше. В атаку, как правило, не ходил никто, кроме спецназа. Они с вертолётчиками так сработались, что могли даже на открытой местности атаковать позиции моджахедов.
  - Это как?
  - Вертолёт заходит на цель и стреляет по ней из пулемётов, пушек и кассет с НУРСами. Нервы душманов, стрелявших до этого из крупнокалиберного пулемёта и считавших себя неуязвимыми, не выдерживают. 'Духи' прячутся от смерти в укрытиях. В этот миг спецназовцы перебегают поближе к цели. Затем залегли, когда вертолёт пролетел и ушёл на разворот, чтобы снова зайти на пулемётную позицию душманов. Так, сделав несколько перебежек, спецназовцы забрасывали расчёт пулемёта гранатами, если тот не успевал удрать, бросив оружие, или не был уже убит огнём вертолётчиков. С вертолётами спецназ проворачивал такие дела, о которых раньше не мог и подумать. Да мало ли что можно сделать, чтобы избежать потерь? Было бы желание.
  Знаешь, у наших воинов есть такая дивная особенность - самим сочинять о пережитом настоящие песни, которые хочется петь. Европейцы или американцы про войну сочинят официальный марш или музыку к кинофильму. А наши про этот самый бой в Афгане вскоре пели под гитару :
  
  'Получше, парень, в прицел смотри сквозь дым, огонь и туман. Здесь горы злы и пули злы, и зол, как чёрт, ураган. Злые пещеры раскрыли рты, здесь даже воздух чужой - и сам себе не поверишь ты, когда вернёшься домой!'
  
  Или вот ещё, как солдат змею полюбил, часто к ней из лагеря ходил. Кормил. Гладил. Однажды вечером пришёл к змее, а она вдруг заползла ему на шею. И не отпускала до утра. Только утром уползла. 'И когда солдат, весь поседевший, в лагерь возвратился поскорей, он увидел лагерь обгоревший и убитых всех своих друзей.' Да-да. Спасла ему жизнь. Мораль сей басни : 'Там, бывало, змеи выручали. Здесь бывают люди хуже змей.' Пророческие слова. Их не поняли и не оценили сами авторы - солдатские поэты. Большие начальники уже кое о чём мечтали. Что ещё? Какие-то суки гордятся, что распространяли здесь иностранные хиты. А я горжусь тем, что мой папа первым в Союзе пел песни афганской войны своим знакомым. Пел, что запомнил, общаясь с теми, кто оттуда. Но, заметь, Юлдуз, на советском радио и тем более по телевизору 'афганских' песен не пели! Как будто их и вовсе не было.
  - Почему? - спросила она.
  - Не объясняли. Или, вот ещё. Часто солдатам хотелось полакомиться виноградом, а душманы, зная это, ставили мины возле виноградника, и наши подрывались.
  - Ну нет бы повара солдатам почаще виноград кушать давали, а?
  - Да. - Назимов улыбнулся. - Жаль, что ты им этого тогда не сказала. Ещё, люди, они разные. В нашей самой справедливой армии самой справедливой в мире страны были и такие, кто грабил бедных афганцев, нисколько не заботясь, что поступает как буржуй и фашист, что он позорит и подставляет своих же. Зачем это? Да просто некоторым советским гражданам в форме хотелось купить себе дополнительно пару кроссовок и джинсов. Джинсов, завезённых в афганские дуканы аж с самого Запада.
  Об этом и подавно помалкивали.
  Говорили и печатали про другое.
  Я помню : мы с Ахмедом и Гулей ещё не пошли в школу, а у Гульбахор был старший брат Файзулло, и он уже пионер. Это когда несколько лет отучишься, и тебе на шею красный галстук повяжут, и ты участвуешь во всяких таких делах. Файзулло выписывал журнал 'Пионер'. Разноцветный. Там много картинок и много чего написано.
  - Моя мама про что-то такое и мне говорила. - согласилась Юлдуз.
  - Родители уже научили меня читать, и я читал друзьям вслух всякие сказки. И вот были однажды у Файзуллоевых, попался нам один из номеров 'Пионера'. Смотрим про взрослые дела. Как сейчас помню, разворот из двух синих страниц. Рассказывают про Афганистан. Как у нас есть субботник, а у них - хашар. И было там дальше про афганского пионера.
  Мальчик Исматулла, добрый и вежливый, первым в своём кишлаке надел красный галстук, помогал по хозяйству не только своей семье, но и другим людям. Для стариков сам сделал навес, чтобы им было где посидеть в тени. Пацана уважали и любили. Ещё Исматулла любил читать. Всех спрашивал, есть ли чего новенького. Отец доставал ему что мог, но это было редко. И вот однажды, когда отца не было дома, к Исматулле подошёл какой-то незнакомый человек и дал ему книгу. Сказал, что он из города, он новый друг его отца, и они вместе делают ему подарок. Исматулла обрадовался, поблагодарил человека и бегом домой - читать своё новое сокровище. Через минуту в доме раздался взрыв. В книгу была вложена пластиковая бомба. Так погиб афганский пионер Исматулла. Как сейчас помню, я прочитал это, а потом изменившимся голосом еле-еле сказал ребятам вслух, и нас всех троих как будто изнутри ударило.
  Понимаешь, мы очень живо это себе представили. Там рисунок был - дом с плоской крышей, и бородатый дядя даёт книгу мальчишке. До нас дошло зловещее значение этой сцены. Мы, трое неполных семилеток, поняли, что это страшное и мерзкое дело - убийство мальчика, никому не причинившего зла - произошло где-то неподалёку отсюда. У нас горело внутри от жалости к Исматулле. Гуля молча, без звука плакала. Мы с Ахмедом сжали кулаки. Он сказал:
  - Попадись мне только этот дядя! Я б ему показал!
  - Я хочу порвать его на куски. - добавил я.
  - Ребята, а ведь такой мог бы придти и к нам. - сказала Гуля. - Как хорошо, что у нас нет душманов!
  - Было бы страшно. - подумав, согласился я. - Хорошо, что нет. И откуда им быть?
  Нам, дошколятам, простительна наша наивность. Взрослые были куда наивней нас.
  
   4.
  Луна поднялась выше. Сам Назимов стал виден спереди во всех подробностях. Его белые глаза аж засветились. Неровности лица, складки мундира или штанов, мельчайшие детали автомата будто вырисовал талантливый художник. Фигура откидывала за спину длинную чёрную тень, уходившую за край впадины. А Юлдуз ближайшие несколько часов будет освещена сзади, а спереди - тёмный силуэт.
  - На семилетие папа подарил мне взрослый бинокль, из каких высматривают врага на той стороне. Вообще-то я просил его о настоящем боевом оружии, из которого можно убивать убийц. Но папа объяснил, что мне ещё рано заботиться об этом. У нас есть много больших и сильных людей, которые как раз и охотятся за этими гадами. Может выйти и так, что ты, Витя, найдёшь того душмана, а он тебя раньше заметит и сам убьёт. Лучше учись не попадаться никому на глаза. Прячься, высматривай врагов издалека - и не давай себя заметить, и тем более поймать. Бинокль тебе в этом поможет. Уговорил. Выслушав на прощание совет не отсвечивать стёклами на солнце, я вышел в первую разведку. На самой реке пограничники, и я наблюдал тот берег издалека. А потом бродил по Ярлонгу. Иду, думаю, гляжу на всё вокруг сквозь бинокль. Дувалы, что через дорогу, кажутся крепостными стенами перед самым носом! Идёт человек, за полквартала отсюда, а в бинокль его лицо как будто рядом. Поздние плоды на деревьях - большие и близкие. Вдруг из-за угла Вовка Барков с компанией. Он сделал глаза по семь копеек :
  -Ух ты! Ну и бинокль! Где свистнул? - (Вовкины прихлебатели захихикали.)
  - Нигде не свистнул. Папа подарил. - терпеливо объяснил я.
  - Врёшь. Дай побачить. - и руку протянул, почти лапнул. Я еле отдёрнул бинокль.
  - Э! Ты что, жадина? - завопил он. Все сгрудились вокруг.
  Я прижался спиной к стене и высоко подняв своё сокровище, внёс ясность :
  - Кто ты мне такой, чтоб тебе давать? Дашь, а потом обратно не дождёшься. А то и разобьёте, знаю я вас.
  - Что-то ты, Витёк, задаёшься. Обижаешь. Надо проучить. - сказал один из них.
  Следующие несколько минут я отбивался от них одной рукой и ногами по очереди, пока не появился кто-то взрослый и они удрали. Я кричал им вслед :
  - Я запомнил ваши рожи! Я не только всем вам смотреть не дам, но и всем, с кем каждый из вас якшается! И вообще идите уроки учите!!
  Это были не пустые слова. Я вправду запомнил все нужные лица и относился к их обладателям с предосторожностями.
  Насчёт уроков. До школы я мало пел, но в школе, на уроках пения, выяснилось, что у меня хороший слух и голос. С тех пор на пении меня чаще всех в нашем классе вызывали к доске. И по торжественным дням привлекали Витю Назимова к участию в концертах. Я и для ребят много чего пел на переменах и в свободное время. 'Барабан', 'Домик на окраине, скоро он будет снесён' - это я исполнял так, что у них появлялись слёзы от жалости к домику, 'Учкудук', 'в траве сидел кузнечик', 'мы строим БАМ', 'В Багдаде всё спокойно' (под эту песню из одной-единственной фразы мы, школьники, во главе со мной, устроили такое же шествие, как и в том фильме. Так смешно было!), пел узбекские и таджикские, 'афганские' (наши) и песни Высоцкого - их я перенял у папы.
  - Всё больше взрослые песни. - заметила Юлдуз.
  - Да, почему-то так. В восемь лет услышал по телевизору красивую песню, а потом больше её не встречал. Хорошо, что запомнил с одного раза! Пришибленный ей, я гуляю один и пою. Вдруг вижу, рядом Гульбахор, и она смотрит на меня во все глаза как на чудо какое-то. И шепчет : 'Витя, спой ещё!' Спел. Мы тогда были одни. Гуля попросила петь эту песню только для неё. Ладно. Мне это просто, а ей приятно.
  В школе выяснилось, что Витя Назимов легко запоминает тексты - и прозаические, и стихотворные. Ну, и ещё кое-что по мелочи. Географические карты, положение всяких предметов во всяких местах. Кто что сказал однажды год назад. И этого пацана трудно сбить с толку. Сам пацан не придавал этому значения, а вот другие удивлялись.
  Как-то, вскоре после смерти Андропова, шёл я мимо одного дома, и во дворе старик сказал по-таджикски кому-то, кого я не разглядел, и сказал со злой радостью :
  - Эти вожди мрут как мухи. Скорей бы они все там оказались.
  Я ушам не верил. Как можно такое говорить о тех, кто возглавляет нашу самую великую и лучшую страну в мире! Через много дней я проходил там с папой и спросил: кто здесь живёт? 'Не знаю. А тебе зачем?' Я объяснил. Он удивился, как я запомнил и место и слова, а потом задумался. И почему тот старик сказал такое, так и не объяснил.
  После уроков я по возможности быстро расправлялся с домашним заданием - чтобы оно мне не мешало читать или лазить повсюду с Ахмедом и Гулей. Доходили до гор, где чабаны пасли овец. Залезли почти на каждое дерево в Ярлонге и рядом с ним.
   Специфика моих родных мест : что ни дерево, то карагач или абрикос, или чинара, или пирамидальный тополь. Из кустов на склонах гор по весне красно-фиолетовый багряник и жёлтая ферула. А вот ёлок никогда не встречал, потому что здесь их отродясь не бывало. Ёлки я в первый раз увидел живьём в восемь лет, когда мы всей семьёй съездили в Россию - в гости к деду с бабкой. Это было первое большое путешествие. Через полстраны, через две тысячи километров, и ехать несколько дней! Проезд оплатило родное государство. Это стоит подробного рассказа. Это тебе не с папой в Дехканабад прокатиться!
  Кстати, мы неминуемо проехали на автобусе в Дехканабад, где начиналась (или кончалась) железная дорога. На поезде проще. Всего одна пересадка в Душанбе, пойтахти чумхурии Точикистон, и ехай себе на московском экспрессе прямо до станции Средневолжск. Мы хотели съездить летом, но и папино и мамино начальство как сговорились. Дали им отпуска зимой, около нового года. Всё равно они были рады. Говорили мне : 'Увидишь настоящую зиму. Отпразднуем нашенский новый год'. Правда, сначала мы видели из окна Гиссарский хребет - белые вершины и пёстрые долины. А потом поезд дал очень большой и длинный крюк через Узбекистан, затем через зимнюю пустыню Хивы и через бесконечный Казахстан. В поезде хорошо топили. На остановках мы на несколько минут выходили наружу, и снаружи был собачий холод. Однажды, в Хиве, я пощупал ближайший бархан. Он был сухой и сыпучий. Один песок, снега нет. Я на эти барханы, и жёлтые, и бурые, и серые, успел насмотреться досыта.
  - У нас в Атарыке зимой иногда падало несколько снежинок. - сказала Юлдуз. Луна поднялась повыше.
  - На следующее утро уже степь. Много травы. И в траве зачастили белые пятна снега. Ещё видели мы в степи маленький каменный домик с куполом вместо крыши. Вокруг домика бетонный забор, а на заборе большими буквами написано: 'Серик'.
  Я засмеялся и показал папе, мол, что это такое? Папа не смеялся. Он сказал, что это казахская могила, и этот Серик в ней похоронен. Видно, он был непростым человеком, раз ему такой мавзолей отгрохали. Потом говорили про мавзолеи и про многое другое. Потом ехали всю ночь, а наутро я глядь в окно - а там, снаружи, всё белое!
  Было ясно, что мы приближаемся. Россия, родина русских, где этот русский пацан из Таджикистана ещё никогда не бывал. Какова она? Очень хотелось узнать не из кино и не по книгам, а живьём. Въехали незаметно. Вокруг та же равнина. Посёлки, хаты и многоэтажки, машины и снегоуборочные трактора, фонарные столбы. Деревья. Кусты. Названия - только на русском языке. Папа сказал : 'В этих местах Пугачёв, а потом Чапаев воевали за счастье народа'. Я смотрел ещё внимательней и мечтал увидеть всадников в папахах и с шашками. Но так и не увидел. Всё чаще попадались рощи и перелески, одетые в снежное кружево.
  - Назим, и как тебе Россия? В первый раз?
  - Прежде всего - облака. Сиреневые и жемчужные облака, закрывшие собой всё небо. В наших местах такое бывало редко и ненадолго. А в России - на много дней и, повторяю, на всё небо! А потом поезд въехал в леса. Едем сквозь целое море деревьев. И среди них сколько угодно ёлок в треугольных платьях, как в той песне поётся. Мне крупно повезло родиться в то время, когда первая встреча с родиной моего племени была приятной. Люди вежливые, свойские, у них только одна забота - успеть купить к новому году чего-нибудь праздничного. И купят, конечно.
  Мама глядела в окно больше меня, и узнавала приближающиеся родные края. Вот показалась Волга, большая, шире Пянджа, и покрытая льдом. Проехали по железнодорожному мосту (Рядом - автомобильный мост). Вскоре многолюдный Средневолжский вокзал. Мы с нашими сумками вышли из поезда и быстро поймали такси до Чувилихи. Ехать было недолго и опять-таки мимо мостов. Я впервые увидел место, особенное в моей судьбе. Дорога вдоль реки. С одной стороны высокая кирпичная стена какого-то завода, и вдоль стены фонарные столбы. А с другой стороны - береговой откос, густо поросший красивыми, но сумрачными деревьями. А за этим узким местом открылась настоящая русская деревня. Большая. Много улиц туда-сюда. Вдоль дороги ряды деревянных домов, вокруг них низенькие заборчики. Улица, параллельная Волге. Ряд, который справа, ближе к Волге. Синий домик, перед которым два клёна. Нам сюда. Навстречу выбежал крепкий, бодрый бритый мужик с рыжими волосами, и даже брови у него рыжие. Это был дедушка. Бабушка на его фоне была какая-то менее заметная, но я её запомню позже. Радостные крики, объятья, поцелуи. Сумки в дом и прочая возня. Эти новые для меня люди умудрились с первых минут стать мне дедушкой и бабушкой.
  - Они этого очень хотели.
  - Ну да.
  
   5.
  Как бы покороче? Я подружился с местными ребятами, строил с ними снежную крепость. Эти зимние каникулы прошли сказочно. Одно из лучших воспоминаний светлого детства. Как-нибудь расскажу тебе подробно, но не сейчас. Уезжать отсюда домой не хотелось. Всё портила школа, в которой надо продолжать учиться, и я ненавидел школу. Впрочем, я уговорил старших, что будущим летом снова приедем сюда.
  Так и вышло. Незадолго до поездки, в начале лета 1985 года, Ярлонг встряхнуло : афганская война дотянулась и до него! В тот день я был дома, и когда стреляли, мать в меня вцепилась по-взрослому и не пустила поглядеть. Зато ближе к реке был Файзулло, Гулин старший брат. Он потом нам рассказал. Вдруг через Пяндж с афганского берега начал стрелять пулемёт. Судя по звуку, то было в стороне заставы. (Потом слышали, на заставе было несколько раненых). С вышки ответил наш пулемёт, и враг вскоре заткнулся. Только сирена воет. А с берега по улице перепуганная толпа бежит. Файзулло залез на дерево и видел, как на берег прибежали пограничники с автоматами и пуляют за реку. А по реке от афганского берега к нашему мчится горящий катер. И мотор работает. Группа пограничников долго по нему стреляла. Катер взорвался. Горящие обломки уплыли по течению. Весь Ярлонг стоял на ушах ещё много дней, но нападение не повторилось. Советские войска хорошо почистили приграничье. Страна о войнушке не узнала : с ярлонгцев люди в костюмах и форме брали подписку о неразглашении. Мне дома папа строго запретил хвастаться чувилихинским пацанам о том, что у нас было. Впервые отец вызвал во мне какое-то неприятное чувство. Ведь совсем незадолго перед этим тот же папа говорил людям о Бадабере.
  - Что такое Бадабер?
  - Это старая крепость в Пакистане, возле города Пешавара. Лагерь моджахедов и склад оружия и боеприпасов. Там душманы прятали наших советских солдат, взятых в бою. И афганских солдат тоже. Если прятать в Афганистане, могут найти и освободить. Значит, надо переправить в Пакистан. Другая страна, и она формально с Союзом и Афганистаном не воюет. Не придерёшься.
  Спустя много лет и Раббани, и прочие душманы уверяли, что обращались с ними терпимо, чуть ли не дружили. (ха-ха). Друзья-шурави вынуждены до упаду таскать боеприпасы, которые потом своих убивают, а друзья-моджахеды их с автоматами на прицеле сторожат. Как хотят, плётками избивают, да ещё и заставляют принять ислам. Верю. Это и вправду дружба.
  В один из не самых лучших вечеров эта 'дружба' достигла сказочных высот : одного из солдат душманы (прости, но это иначе не назвать) выебали в жопу. Потом притащили и кинули на пол. Все наши над ним постояли, подумали и решили, что хватит. Пора эту лавочку закрывать.
   Я от папы слышал, их предводителя по имени звали Виктор. Как меня. Он попался незадолго до того и был силён и ловок. Он сказал, что надо делать. Дождались ближайшей пятницы. После работы вечером душманы ушли на молитву. Сторожить пленных на дворе у казармы оставили только двоих автоматчиков. Те сидели в удобном месте с автоматами в руках и были, наверно, очень спокойны. Не бояться же им кучки измождённых шурави? И вдруг 'измождённый' Виктор метнулся к ним как молния, вырвал автоматы, а их самих скрутил. Остальные навалились и заткнули им рты. Оттащили внутрь здания, в одну из камер, где ещё утром сидели сами. И с удовольствием взялись за оружие.
   Душманы как-то умудрились поднять тревогу. Наши с афганцами успели занять стены и угловые башни, но их было мало. По тревоге сразу несколько сотен душманов окружили крепость и полезли на штурм. Наши отбили штурм. Многих гадов положили из автоматов, пулемётов и миномётов. 'Отблагодарили' добрых друзей. Но уйти к своим уже нельзя. Всё новые и новые сотни и даже тысячи душманов, а потом и пакистанских военных подходили к Бадаберу, чтобы их не пустить. Пакистанцы стянули туда танки и пушки, в воздухе было полно вертолётов. Наши отстреливались всю ночь и всё утро, пока было кому стрелять. А днём то ли пакистанские снаряды, то ли наши сами взорвали склад боеприпасов, и пришёл конец.
   - Какой конец? - сдавленно спросила Юлдуз.
  - Миллион патронов и десятки тысяч мин и снарядов одномоментно взорвались и стёрли базу с лица земли. Наши все погибли. Они были в самом сердце взрыва. Даже мясной пыли не осталось. Но чем лучше быть игрушкой для охреневших ублюдков?
  Человек, от которого отец узнал про Бадабер, утверждал, что наши восставшие пленные смогли по трофейной рации связаться с нашей 40-й армией в Афганистане и позвать на помощь. Тот человек за стаканом водки говорил отцу, что эту радиопередачу приняли за провокацию.
   Несколько дней после этого дела власти Пакистана чувствовали себя паршиво. Ведь это веский повод для войны. А советская армия рядом. Даже при своих недостатках она может быстро сокрушить эту поганую страну с её омерзительным строем. Зия-Уль-Хак и вся его банда тряслись. С часа на час ждали наших самолётов и ракет, которые испепелят Исламабад с Пешаваром и все эти лагеря. Ещё ждали танковую колонну, которая раскатает в блин сухопутные войска этой англо-американской проститутки. Ждали советского ультиматума : в три дня закрыть всю эту моджахедовскую лавочку! Чтобы избежать советского удара, пакистанцы бы и сами с радостью выслали обратно в Афганистан все банды душманов и все базы закрыли, и сидели бы тише мыши. Но... ничего не случилось. Советский Союз даже жалобы в Организацию Объединённых Наций не накатал! А в Союзе о восстании в Бадабере сказали по телевизору всего один раз и как-то между прочим. И всё. Наш великий народ не заметил и никак не возмутился. И ничего от Горячева, нового хозяина Кремля, не потребовал.
   Я дома (сделал вид, что ушёл гулять, а сам остался под окном) слышал, как отец возмущённо говорил матери и друзьям :
  - Чёрт знает что! Отомстить за них и одним ударом всё закончить в нашу пользу, а они вместо этого хотят утереться и затянуть дело ещё на несколько лет! Бред. Всё можем, но ничего не делаем. Я просил кое-кого в нашей части отправить запрос министру обороны, так мне сам командир сказал : не нашего ума дело! Там лучше знают.
  - Это что! - помолчав, сказал Максуд Язданов. - У нас в Таджикистане, где-то на Памире в сорок девятом году целый город с несколькими тысячами жителей завалило при землетрясении. Но разве у нас может быть такое, чтобы целый город со всеми жителями погибал? Лучше сделать вид, что этого города вовсе не было.
  - Как этот город назывался? - спросил гость-военный, рассказавший о Бадабере.
  - Хаит. - ответил Максуд.
  Все помолчали, затем налили водки по стаканам и выпили.
  Так я впервые понял, что у нас кое-что очень паршиво.
  И вскоре папа мне говорит неприятным голосом : у нас в Ярлонге ничего не было. Ты понял? Въелся и не отставал, пока я не сказал : понял. Мне разонравился папа.
  К счастью, через несколько дней я снова глядел из окна поезда на горы, пустыню, степь, покрытые лесом уральские холмы и всё, что видел в прошлый раз. Только теперь тепло, и вместо отопления - вентиляция. Теперь вокруг горячее, зелёное лето. И на этот раз я еду только с мамой. И это приятно.
  Снова Чувилиха. Снова у деда с бабушкой.
  Мама водила меня в лес, высокий и густой сосновый лес. Он выглядел как в сказке. Мы говорили о всяком, собирали и ели лесную землянику. А потом мы вышли на высокий обрыв над Волгой, под названием Козья Смерть. Долго любовались этим диким, мрачноватым и захватывающе прекрасным местом. Грунтовая дорога, справа просвет и дальняя даль в том просвете. Впрочем, сосны растут до самого края обрыва. Высоченный отвесный песчаный обрыв, из него кое-где торчат серые коряги. Далеко внизу - спокойная чёрно-серая вода. Широченная река, а за ней низкий, покрытый лесом берег до самого горизонта. И небо в тёмно-синих облаках. Я спросил маму :
  - А почему Козья Смерть?
  - Знаешь, Витя, когда-то в старину здесь погибло целое стадо коз. Козы отсюда, из Чувилихи. Они паслись тут, в лесу, и чего-то испугались, то ли шума, то ли зверя какого-нибудь. Козы, они пугливые. Услышат что-нибудь не то и все как рванут в одну сторону, неважно куда - и попробуй удержи! И вот и тогда побежали. Пастух даже ахнуть не успел, а они все уже улетают с обрыва! Разбились и утонули. Это был очень грустный день. Пастух побежал за народом. Кто по земле, кто на лодке. Ругаются, плачут, вылавливают несчастных животных - тех, что ещё течение не унесло, а с обрыва сняли таких несколько покалеченных коз, что из жалости их лучше на мясо зарезать. И с того дня прозвали люди это место Козьей Смертью.
  - Бедные козочки! - сказал я. - Мне их так жалко. А что потом было с пастухом?
  - Не знаю. Об этом история умалчивает.
  Мы с мамой в обнимку долго просидели на обрыве, и только потом пошли домой. А дома вечером по телевизору показывали кино про войну. Все смотрят. А мы с мамой переглядываемся : у нас есть своя война и мы о ней знаем, а все остальные нет. Это наш секрет.
  Ни в Ярлонге, ни в Чувилихе почти никто и почти никогда не говорил мне : 'Рыжий-рыжий-конопатый, убил дедушку лопатой!' За это я реально мог лопатой трахнуть.
  Мы с ребятами из Чувилихи купались в Волге, смотрели на проплывающие по реке корабли, гуляли и лазили повсюду. И часто с нами была моя мама. Она вела себя как такая же пацанка, а не взрослая тётя. Ей было хорошо с нами, а мы удивлялись ей. Как мы с мамой дружили в то лето, и какое это было счастье.
  Не прошло и года, как мама загубила наше счастье.
  
   6.
  Чужие высказывания Назимов воспроизводил как хороший актёр, с чувством и выражением.
  Возвращаясь к самому себе, он мгновенно превращался в говорящего робота.
  - Всё бы ничего, но я у родителей один. Грустно. Хотелось кого-то ещё. Несколько лет я просил папу с мамой : ну пожалуйста, подарите мне брата или сестрёнку! Родители почему-то всё отговаривались. 'Нам и так хорошо', 'тебе ещё рано об этом думать'. Они ничего не обещали и ничего не делали. И Девять лет ничего - разве это случайно?
  Весной 1986 года вдруг возникла возможность. Как я был настроен - можешь догадаться. Около месяца длилось это - пока однажды папа и мама не съездили на целый день в Дехканабад. Я дома хозяин. После уроков позвал друзей к себе. Как сейчас помню, мы славно посидели, пока старшие не пришли. А через день или два, днём, дома, родители меня разочаровали. От них я такого не ожидал.
  Потом они говорили, что я смотрел на них без всякого выражения на лице. Ни чувств, ни звуков - я просто их разглядывал, а потом начал пятиться прочь от них.
  Когда я спохватился, уже поля позади. Поля, от маков красные как кровь. Рядом уже горы, а вдоль дороги полно камней. И сзади он подъезжает. На грузовике. Он выскочил из кабины и что-то там забормотал. Мол, извини. Но ты же не хочешь, чтобы мама умерла - она и тебя-то родила с трудом. Он добился обратного результата : мне захотелось долбануть его камнем. У воспитанных девятилетних мальчиков редко возникает такое желание. А сделать это - вообще труба! Я нагнулся и схватил камень. Папа заткнулся. Я стоял перед ним с камнем в занесённой руке и думал - может, хватит и этого?
   Что?! Хватит? После такого? Зачем сдерживаться? Что в этом хорошего? Если я сейчас ему не врежу, я потом всю жизнь буду об этом жалеть! И таки швырнул в него. Камень попал в грудь. Папу всего дёрнуло, его лицо обалдело, он совершил несколько дурацких движений и стоял на месте. А я заорал ему прямо в лицо :
  - Получил, живодёр?
  От 'живодёра' его перекосило сильней, чем от камня. Это доставило мне что-то вроде радости. Я ещё сказал, что он козёл, сучара и падла, и гнида, и хрен помоечный, и многое другое. Но пока не то. Все эти слова слишком слабенькие. Чего-то не хватает. И я поднатужился и крикнул ему так сильно, что весь мир вокруг меня содрогнулся :
  - Чтоб вы сдохли, гады! Вместе и в один день, и это вам было неприятно!
  Только после этого внутри стало тихо. Оставив папу у машины, я развернулся и пошёл дальше по дороге.
  Потом я свернул в горы и к вечеру набрёл на чабанов. Их было двое, молодой и старый. Мы с ними поговорили о чём-то, они мне дали поесть. Сказав им 'Ташакор', я попросился переночевать. Чабаны удивились, но согласились. Правда, к ночи к костру вышли двое пограничников и сказали, что они за мной.
  - Дальше что? - напряжённо спросила Юлдуз и как-то машинально достала из-за пазухи тёплую шаль. Накрыла голову и плечи. Действительно, становилось несколько прохладней.
  - Привезли в Ярлонг, прямо к дому. Меня встречали в дверях с печальным видом, я пронырнул мимо. И старался в школе и у друзей проводить времени больше, чем дома. А Вовка почему-то не посмел мне и слова сказать.
  Часто бывало - сижу один, гляжу вдаль, а сам думаю : вырасту, отслужу в армии, и к вам больше не вернусь. Живите одни, как хотите и как умеете!
  Как сон, прошло известие о взрыве атомной электростанции где-то далеко на западе нашей страны. Там много земли отравлено и многих людей отселяли оттуда. Смотрел я об этом по телевизору, слушал по радио и думал : они там большие, они разберутся.
  Родители оставляли мне еду, а сами расходились. В школу я вставал по будильнику. Выполню я или не выполню все домашние задания, какую оценку за это получу, мне было всё равно. В свободное время по своему желанию читал взрослые книги. Почти все игры и развлечения забросил, кроме игры в разведчиков.
  Осенью у папы на заставе сменился начальник. Прежний, Силин, видел в нём старого сослуживца и нередко заходил к нам, а новый, Ефремов, видит в папе лишь одного из подчинённых, и на дом к нам не зайдёт. Ну и что? Какое мне дело?
  Зима 1987 года. В одной из разведок в глухом переулке встретил взрослого парня. Раньше я его никогда не видел. В этом переулке только мы одни. Вместо того, чтобы просто пройти мимо, он вдруг метнулся через дорогу и сбил меня с ног одним мощным ударом. Взрослому дяде проделать такое с мальком легко. Вот я лежу на асфальте, а он пинает меня ботинками. В тело, в руки и ноги, но не в голову - чтоб на лице следов не было. И шипит : 'Червяк! Русский крысёныш! Отродье неверных!' Бинокль был со мной, висел на шее, на ремешке. Этот незнакомый парень рванул бинокль с меня и с размаху шмякнул его об асфальт так, что осколки брызнули вокруг. И ушёл. Я лежал. Двигаться больно. Но больнее внутри. Кто это? За что он так со мной? Что я ему сделал? К счастью, было не до плача - даже по верному биноклю. Я кое-как встал и ушёл. Но не домой.
   Мне уже больше десяти. Жаловаться предкам? Обойдутся! Помощи и утешения хотелось от кого-то другого. И приплёлся я к Гуле Файзуллоевой. Она была во дворе. Я ей сделал знак молчать. Прошмыгнули к ней. Там я рухнул на ковёр. Рассказал, что было. Она ахала и тихо плакала. Гуля умеет молчать. Кстати мне повезло гулять в тот день в толстой одежде, она смягчила ушибы. Я чисто по-детски решил скрыть это от родителей. Дождался темноты и ушёл домой.
  С того дня я ходил с камнями в карманах. Ну, и ещё с шариками от подшипников. Я сам его нашёл. Уже весной. Увидел издалека возле базара. Узнал сразу. Долго, осторожно, с колотящимся сердцем, следил за ним издалека. Нашёл место для засады. И путь отхода.
  Назимов на пару секунд мечтательно улыбнулся :
  - И час настал - вот вновь укромный уголок, по которому идёт себе мимо этот 'благородный' и 'добрый' юноша. Многодневные тренировки принесли плоды. Свистели камни и стальные шарики и смачно ударялись в него. Он так шарахнулся! Он метался туда-сюда, хватался за голову, за спину, за бока, пару раз упал на четвереньки и всё время выл как собака. А я вовремя улизнул незамеченным. Был очень доволен. Парня я потом не видал.
  Ещё в тот год мы с Ахмедом и ребятами участвовали во многих больших драках со шпаной Вовки Баркова. В большинстве случаев побеждали мы. Ну, и в школьной военной игре 'Зарница' Ахмед и я были на первых ролях.
  Ещё помню, в новогоднюю ночь сидим мы, вся семья, дома у телевизора, и новый вождь Горячев говорит:
  - Пусть новый год станет годом новых побед труда, разума и гуманности, а значит - мира и добра. С Новым годом, дорогие товарищи!
  Незабвенный Матвей Сергеевич Горячев имел в виду 1988 год. Через два месяца начался Карабах, самая первая и самая долгая война в Советском Союзе. Почувствуй разницу. Оказалось, братья-армяне и братья-азербайджанцы ненавидели друг друга так сильно, что начали много стрелять. И даже отряды советской армии им не указ. Да и власть что-то тянет резину. Однажды поймали зачинщиков, а вскоре отпустили - Горячев приказал. У, как папа его ругал!
  Ругал и какого-то министра, который прилетел в Таджикистан после землетрясения, и много военных было отвлечено от разбора завалов и спасения жертв на его охрану. Ругал и торгашей, которые завезли в Ярлонг большую партию тёплых зимних женских сапог, которых здесь никто не возьмёт. А в России их нет.
  - Давай не стесняйся, покрепче давай - советовала мама. - Может, что в этом мире и изменится, кроме того, что Витя научится материться по-взрослому?
  Папа скромно умолчал, что я уже кое-что умею.
  Папа с мамой долго ждали, пока я снова смог их выносить и даже делать вид, что мы живём как прежде. Может, и я этого хотел? Слабость, простительная для пацана. А ещё, кто, как не папа, объяснит, как понимать местность по карте, ни разу там не побывав?
  На двенадцать лет они подарили мне роскошное издание 'Шахнамэ', великой поэмы иранского поэта Фирдоуси. Громадная книжища - полный текст и множество красивых рисунков. На рисунках красавицы, чудовища, дворцы, битвы и места отдыха. Меня удивило, что древнеиранские богатыри своими островерхими шлемами, сапогами, кольчугами и чем-то ещё похожи на древнерусских богатырей. И имена у них были неисламские, необычные, сказочные: Рустам, Хосров, Гив, Тус, Гударз, Сиявуш. В те дни вся голова была полна Кеянидами, Сасанидами, Саманидами и фразами вроде 'и в бой пошли сабульские дружины'. Я бредил зелёным Ираном, прекрасным и страшным, древним, ещё не испорченным исламом.
  В тот год папа выкопал под нашим домом подвал и обложил его камнями. Провёл свет. А я помогал. Получилось уютное прохладное помещение, где было бы хорошо прятаться летом с друзьями. Но папа решил там хранить всякие припасы. А меня попросил никому не говорить о подвале. Новая обида от родного отца. Ничего, думал я, как-нибудь я там расковыряю угол, назло вам, и вырою подземный ход.
  А в 1989 году папа купил легковую машину. Оранжевый 'асквич' с квадратными фарами. Я помогал строить гараж. Выкопали в склоне нашего холма углубление под заднюю стенку и часть боковых. Ворота выводили прямо на дорогу. Крышу дёрном покрыли для красоты. Гараж вписался в пейзаж. Строили весной. А летом мы на нашей машине съездили через всю страну в Средневолжск. Несколько лет не до того было, значит, надо обновить.
  По автодороге маршрут несколько иной, чем на поезде. Но всё равно длинный. Ну и вымотал он нас! От Душанбе на север, через Анзобский перевал, дальше по горным трассам до Ташкента. Даже папа несколько раз тыкался не на те дороги, пока не выбрал нужную. И всё равно не миновали бесконечного Казахстана. Вся разница: долго катили вдоль Сырдарьи (а не Аму), и обогнули Аральское море с севера, а не с юга. Папа загнул большой крюк от Аральска до Актюбинска. Летнее пекло в металлической машине, открытая местность - полупустыни, степи. И походная жизнь. Папа ночевал в машине, а мама и я в палатке. Бензин брали на заправках, а воду в колодцах. Дорога однообразная. Скучно.
  - Папа, а когда Наджибулла совсем победит душманов?
  - Э, ему бы без нас самому удержаться.
  Зря Запад гавкал, что 'кабульский режим' после ухода 'коммунистической чумы' сразу падёт. Правда, после вывода войск в феврале 1989 года душманы взбодрились. Ударили под Джелалабадом, Хостом, Кандагаром, Кабулом, Салангом. Но кабульские войска успешно дали им сдачи. Сами, уже без нас! И держались ещё три года. Могли и дольше. Ушли советские войска. Не с кем бороться. Никаких завоевателей и неверных. Ещё, Пакистан явно хотел сожрать Афганистан и командовать в нём. И у некоторых моджахедов (о чудо!) проснулся-таки афганский патриотизм. И они отошли от борьбы с правительством - кто влился в армию, кто зажил мирно. А Союз поставлял оружие и некоторые товары. Так что, марксисты в Афганистане держались не только на иностранных штыках, но и умудрились получить некую опору внутри страны.
  Извини, отвлёкся. Едем дальше.
  Дорога длинная, скучная. Я задаю новый вопрос :
  - Папа, а зачем нам дорога? Давай напрямик по степи, без дорог, на северо-запад? Короче будет.
  - У нас запасное колесо всего одно.
  Тогда я впервые размечтался когда-нибудь здесь поколесить без дорог.
  В пути не почитать, а радио и тем более магнитолы в нашем 'асквиче' нет. Папа на это рукой махнул: 'Кто сам не умеет петь, тот бесится с жиру'. - и всю дорогу развлекал нас множеством разных песен в своём исполнении.
  - Хотела бы я себе такого отца, как у тебя! - вдруг выкрикнула Юлдуз и отвернулась. Через минуту спокойно попросила : - Говори, Назим.
  - Кстати, Юлдуз, тебе не холодно?
  - Нет.
  - Точно? Может, тебе чего дать?
  - Я надёжно оделась. Больше не спрашивай меня об этом.
  - Ладно. Мы видели в городах на нашем пути много людей, выглядящих по-новому. У мужчин длинные причёски как у пуделя или бодрого коня. Жёваные мешковатые штаны и аляповатые куртки нелепого покроя. И женщины им подстать. Меня, пацана, эта мода раздражала. 'Они что, дураки?' думал я каждый раз, когда видел такое существо.
  Сначала ехали по утрам и вечером до полуночи, а дневной зной пережидали. Потом папа придумал днём спать, а ехать по ночам, от зари до зари, когда жить можно. Мне эта идея почему-то нравилась больше, чем маме. Надо же увидеть ночь? Мы увидели немало ночей, пока добрались до Чувилихи. Вспомнил, как жить у бабки с дедом. Встретил старых приятелей. Некоторые уехали, некоторые успели меня забыть. Несколько дней в городе на Волге - и пора обратно. Мы дружно сказали папе :
  - Нет уж, нет уж, лучше мы вернёмся на поезде, а ты на машине один.
  Отец вернулся через пару суток после нас и говорил, что на следующее лето найдёт маршрут получше. Ничто ему не подсказало, что через год ему будет не до маршрута.
  Когда я рассказывал друзьям о путешествии, Ахмед часто смеялся, а вот Гуля много молчала и только смотрела на меня. Она старалась почаще к нам заходить, и как бы между прочим меня просила о том же. А мне что? Заходил, и мы здорово проводили время.
  А в ноябре, на тринадцать лет, папа подарил мне гитару. Настоящую взрослую семиструнную гитару. И достал он её не в нашем маленьком городке, и не в Дехканабаде или где-то ещё, а в самом Душанбе. Не поленился вырваться в хороший республиканский музыкальный магазин. А потом старался бывать дома чуть побольше, чем в автопарке и в поездках. Учил меня играть на гитаре. Странно, я ему кое-что ещё не забыл и прощать не собирался, но этот подарок и эти гитарные учения и спевки воспринимал с радостью.
  В нашем городе наконец начала выходить своя газета - 'Ярлонгский вестник'. Там, кроме прочего, часто и подробно писали о хулиганствах и преступлениях, происходящих в Ярлонге и окрестностях. И что завелись наркоманы. Как они воруют из дома на дозу или нападают на прохожих. Ничего, в следующий раз всех поймают.
  Ещё в ту осень по Центральному телевидению часто показывали гипнотизёра, который смотрит в телекамеру, а зрителям по всей стране передаётся его целебный взгляд. Мы тоже посмотрели, но у нас от этих сеансов ничего не изменилось.
  Конец 80-х и начало 90-х - короткое, но очень интересное время, когда, казалось, к нам вот-вот придут инопланетяне. Стали печатать и говорить, что есть люди, двигающие предметы, не трогая их, и угадывающие будущее. Что есть места, где водится йети - снежный человек, что летающие тарелки прилетают к нам всё чаще, и это неспроста. Началось издание негосударственных газет, журналов и даже книг, от содержимого которых голова шла кругом. Мы ж привыкли напечатанному верить, а тут печатают про чудесную страну Шамбалу, чудовище гидроцефала, встретить которого - верная смерть, ну, и картинки с голыми тётями. А ещё власти разрешили изучать борьбу каратэ. Про неё как раз вся страна начала смотреть иностранные видеофильмы в кооперативных видеосалонах. Мне казалось, вот-вот все порядочные люди научатся приёмчикам каратэ и тут же по всему Союзу побьют и утихомирят всех обнаглевших рэкетиров и простых хулиганов. Мне, тринадцатилетнему романтику, всерьёз (правда, очень недолго) казалось, что именно к этому всё и идёт.
  В начале 1990 года у нас в Ярлонге, как и по всей стране, тоже открылся видеосалон. Правда, назвали его по-местному : 'Видеохона'. Кооператоры благоустроили какой-то безхозный сарай. Яркую вывеску прицепили над дверью. В видеохоне одна комната, там полно стульев, у передней стены тумба, на тумбе обычный цветной телевизор, а рядом длинная чёрная коробка с огоньками. Это она заменяет телестудию и кинооборудование! Хозяин вставил туда малую, но тоже длинную коробку, нажал кнопки, и телевизор начал показывать чудеса. Людей, в одиночку побивающих множество врагов. Людей, легко запрыгивающих снизу на высокие стены. Людей, узкоглазых не по-нашему. Звук отвратительный, но за изображаемые дела мы его заранее прощаем. Мы - это я, Гуля, Ахмед и все люди. После одного такого просмотра мы с Гулей и Ахмедом сшили себе маски ниндзя и даже успели в них погулять.
  Я помню этот видеосалон. Хотя ходил туда совсем недолго и нечасто. Дорогое было удовольствие. Каждый просмотр стоил рубль с человека. За полновесный советский рубль можно купить пять буханок хлеба, или сходить на шесть взрослых киносеансов, или полдня прокататься в метро или в городском автобусе, можно неплохо поесть в столовой, купить среднюю такую книгу, наглотаться пива допьяна, купить сто коробок спичек или несколько банок рыбных консервов. Много чего можно, а тут сразу за одно это отдай целый рубль, и весь разговор. Нехорошо.
  Как-то в начале февраля отец спросил, что для меня главное во всех этих видеофильмах.
  - Как что? Конечно, как они, на вид такие же люди, умеют всё это выделывать!
  - Что 'всё это'? - допытывался папа.
  - Ну, чуть ли не летать без крыльев и мотора! Одно движение руки - и врага нет. В наших газетах и журналах ругали Рэмбо, а я увидел этого Рэмбо, и мне понравилось. Он убегал от полиции, а потом устроил им сладкую жизнь! Спрятался, потом вернулся и устроил целую войну. Разнёс полгорода! А видел бы ты, как он сам себе руку зашивал! Ну, и эти ниндзя. По стене как по дороге. И сюрикены кидают. А Брюс Ли в 'Игре со смертью' что отмочил? Один целую армию врагов перебил. И за сестру отомстил, и японские секреты для своих достал. Как хорошо, что я это увидел!
  - Ты уверен? Ну-ну. Флаг тебе в руки. Только позволь спросить : Этот твой Брюс Ли встретил врагов всех сразу или по очереди?
  - То одного, то двух, то трёх, то кучу, а потом опять. А что?
  - Ага. А хотя бы у одного из них был пистолет?
  - Под конец какой-то европеец стрелял, но мимо.
  - Витя, лучше запомни вот что : самый великий каратист - ничто против пули. Пуля в сто раз сильнее и быстрее любого приёма. Любой хмырь со стволом равен тому же ниндзя и просто пристрелит его, если не будет зевать. У каратиста больше шансов на победу, если ни у кого из противников нет ствола, или он ещё не успел пустить его в дело. Иначе - ему как минимум придётся повертеться.
  Отец помолчал, хмыкнул и добавил :
  - Ишь ты. Сколько везде мелькал, а у врагов нет ни одного пистолета. А руку себе зашивают только ихние. Ходил бы ты в старое доброе кино. Оно дешёвое и там экран большой.
  Помню, через неделю после этого разговора, рано утром 12 февраля 1990 года, папа на служебном грузовике уехал по делам в Душанбе.
  
   7.
  Мы с мамой спокойно ждали его к концу следующего дня. Но днём 13 февраля по радио и телевидению заговорили сначала о неразрешённых массовых демонстрациях и шествиях в центре Душанбе, а к вечеру речь пошла уже о беспорядках и погромах. Дело в том, что к тому времени в каждой республике возник 'Народный фронт'. Сначала эта организация была просто за перестройку, а потом - 'Русские, вон!' И вот толпы ходят по улицам с камнями и железными прутьями, бьют киоски и витрины магазинов. А где же милиция? Неужели только у ЦК Компартии Таджикистана, и всё? Мама заметалась по дому, да и мне стало тревожно. Дураку понятно, что где бьют стёкла, там и до людей недалеко. И так не хотелось думать, что и папу тоже. Но он к ночи так и не приехал. Телефона у нас нет. Звонить нечем и неизвестно, кому. Мы с мамой всю ночь не спали. Она часто вставала и ходила по комнате, иногда что-то бормотала и плакала, а я ворочался без сна.
  И 14 февраля тоже не знали о папе. Мать на работе просилась в Душанбе, так её вся больница удерживала. Говорили: ты ж не хочешь, чтобы тебя там изнасиловали, убили и в Душанбинку сбросили? Галя, лучше дождись, пока это кончится. Будь здесь. Объявится он. - 'Так что ж от него ни слова?! Даже не позвонил за два дня!' - кричала мать. - 'Привезут. Эй, эй, Галя, только не дерись, только без рук: живого привезут!' - отвечали ей доктора и медсёстры. И угадали.
  Днём 15 февраля папу из Душанбе привезли в армейском фургоне с красным крестом на борту. Утром звонили в Ярлонг: есть такой, у него двойной перелом ноги, сломанное ребро и много ушибов. Забежал какой-то солдатик и сказал нам. Помню, мы с мамой одевались и бежали к больнице, ждать папу. По дороге нас увидела Гуля и присоединилась к нам. И плевать на школу! Школа мелочь, а это главное. Мы с Гулей, взявшись за руки, стояли, сидели, ходили и ждали. Я кое-что вспомнил и сказал ей :
  - Вот и у нас появились душманы.
  - Мне Файзулло рассказывал, - ответила Гуля, - что в Душанбе одна известная поэтесса, Гулрусхор Сафиева, с двадцати лет она в партии, главная в печати таджикского комсомола. Всё писала, мол, спасибо, что русские нас многому научили, мы верны красному знамени, если будет трудно, поможем чем можем. А теперь она что понесла! На митингах исламских демократов от неё только и слышно о 'поруганной северными варварами моей прекрасной темноглазой Родине', война с фашистами у неё 'русская мясорубка, куда загнали таджиков', 'час расплаты наступил, и пусть кровь смоет русскую грязь'. Разве ты или твои родители грязь? Бред какой-то! И ведь ещё молодая, значит, старой жизни не видела. Откуда это в ней взялось?
  Она поглядела мне в глаза, а в глазах слёзы.
  - Витя, я боюсь за Файзулло. Он комсомолец, и он там, в Душанбе.
  Я гладил её по голове, по щекам и утешал. И тут привезли папу.
  У него один глаз подбит и стал хуже видеть, а также нога сломана. Ещё сломаны нос (он стал свистеть при дыхании, да так и остался) и ребро. Тело в ушибах и шрамах. Кое-где на кистях рук ссажена кожа. Впрочем, руки уже были забинтованы. Передний верхний зуб выбит. Но папа почему-то улыбался, как нарочно сияя дырой в зубах.
  Мы с Гулей не единственные, кто его разглядывал и впечатлялся.
  - Ванечка! Мальчик мой!! - вдруг раздался пронзительный вопль. Я не узнал голоса. Только повернувшись в ту сторону, увидел, что это кричит мама. Сказать, что я офонарел - ничего не сказать. Никогда, ни до, ни после я не слышал, чтобы она кому-то так кричала.
  Носилки с ним тут же все обступили. Вся больница. Даже маме едва нашлось место. А мы с Гулей стояли, а потом шли сбоку. Рядом с санитарами. Санитары были хмурыми и несколько раз неласково предлагали очистить им путь. Вся толпа, преодолев лестницу, ввалилась в травматологическое отделение. Смотрели, как папе дают отдельную палату. Затем главврач попросил всех посторонних разойтись.
  - Только членам семьи, да и то на десять минут!
  Главврач хотел выпроводить и Гулю. Но мы с ней так взялись за руки, что он, оглядев нас, пожал плечами и ненадолго вышел.
  Папа лежит на кровати, сияет выбитым зубом, а мы, встав вокруг, спрашиваем: что там было? Как там? Он ответил не сразу. Дал нам послушать свой свистящий нос. Потом заговорил-таки : мол, едет по такой-то улице, а из-за угла навстречу топает толпа. Во всю дорогу. Он свернул на обочину, а они свернули к грузовику. Без лишних слов обступили его, облапили руками, раскачали и перевернули. Они переворачивают, а он перебирается на дверь и на потолок. Палок у них почти не было, одна-две на всю толпу. Палками и сапогами свободолюбцы разбили стёкла, вытащили папу из кабины, побили и бросили у стены. На всё ушло несколько минут. Так же молча, без лозунгов, ушли дальше.
  - Видать, только начали, ещё не вошли во вкус. Не догадались бензин из бака вылить и поджечь. Спасибо им за это! - сказал папа и опять весело оскалился. Маме-то весело не было. Гуле тоже. А вот меня трясло от ярости. Что ж эти гады делали? Как настоящий подросток, я наивно спросил :
  - А что ж ты не уехал прямо по ним? Видишь, что враги - завёл машину и вперёд!
  Мама с Гулей почему-то ахнули и удивлённо поглядели на меня. Папа поморщился, отвернулся к стенке и, помолчав, сказал :
  - Это был бы такой чудесный повод пролить море крови. Какой бы хай поднялся, мол, 'русские звери давят наш народ грузовиками!', и ещё большая охота на людей.
  Я покраснел (вскоре я подавил в себе эту вредную привычку) и крикнул :
  - Так что, лучше им дать себя убить?!
  Папа молчал и думал. Я не знаю, что бы он ответил, потому что пришёл доктор и прогнал нас отсюда.
  Мы втроём пошли к нам домой. Ни о какой учёбе или, там, работе речи не было. Мама легла отдыхать, а мы с Гулей до вечера бродили вокруг дома. По саду и по дороге, взявшись за руки, и говорили.
  - Витя, ты слышал, как и что твоя мама кричала? - спросила Гуля.
  - Да уж. Слышал. - ответил я, засовывая свободный кулак в карман.
  Помолчав, Гуля попросила :
  - Витя, прости их, а? На твоём месте я бы их простила.
  Я ничего не ответил. Я думал : милая девочка, ты не ощущала того, что пережил я.
   Дальше мы говорили о том, что папа скоро выздоровеет, о том, что хорошо бы скорее поймали всех, кто сделал это в Душанбе, о том, что в школе будут устраивать танцы раз в неделю, и хорошо бы нам с ней научиться что-нибудь танцевать вместе, чтобы все обалдели! Мы говорили : как здорово, что мы сегодня так и не попали в школу, и вообще, хорошо бы нам иногда так прогуливать вместе, а наша успеваемость как-нибудь не пострадает, и ещё много о чём говорили. И я пел ей нашу песню.
  Всё бы ничего, но в те дни по Таджикистану прошёл настораживающий слух. На похороны жертв погромов (многих хоронили в закрытых гробах) люди пришли с самодельными плакатами вроде 'Остановить и наказать убийц!' Но вскоре приехали люди в костюмчиках и, сказав 'Нечего тут разжигать межнациональную рознь!', завернули все плакаты. То есть сам КГБ играет против своих?! Бред! А уже с марта, как восстановился порядок, русские потекли с вещами на поезда. Уезжать из этого страшненького города Душанбе.
  И у нас, хотя никто в Ярлонге ни слова не сказал, ни пальцем не тронул, кое-кто уехал. Семейство Барковых, например. Крысы бегут с корабля, так я отнёсся к этому событию. В любой другой обстановке был бы до чёртиков рад, что этот урод уехал, а тогда лишь подумал и сразу о нём забыл. Кстати, я потом его больше никогда не видел.
  К папе приходил следователь, брал свидетельские показания. Но на этот раз, в отличие от поимки шпиона в далёкой юности, отец подробностей не рассказывал.
  Только через год я понял его поведение.
  Туго стало с некоторыми продуктами. Я каждый день ходил на Пяндж рыбачить. Ловил рыбу и приносил её Гуле. Она радовалась так, будто это были цветы, а не рыба. Однажды сказала, всё бы ничего, но надо чистить. И я стал оставаться у них помогать ей чистить рыбу. Но больше смотрели друг на друга и говорили о чём-то. Мы так часто, как могли, бегали в кино. Вдвоём, без Ахмеда. Я с ним говорил, он не обижался нисколько.
  Гулин брат Файзулло остался в Душанбе. В дни погромов он пытался организовать самооборону, а потом помогать искать душманов. Небезопасное занятие, но с ним ничего страшного не случилось. Кое-кто, дошёл слух, уговаривал его уйти из комсомола, дескать, многие по всему Союзу уходят из комсомола и партии. Но он отказался. 'Вы все клялись, а держать слово мне? Ладно, подержу. Назло некоторым'. Упрямый парень.
  На танцах мы с Гулей были центром внимания. Иногда я брал с собой гитару и после танцев, застряв где-нибудь, развлекал пол-школы.
  Песни, которые я играл и пел ребятам, были уже не такие, как в детстве. Новые и резкие музыканты, братья Самохины, поразили меня своими 'Невидимым героем' и 'Красным цветком', и другими. Кто мог устоять, когда зловеще гремели струны и мой голос :
  
  
  Днём он страдает от униженья,
  Ночью изменится положенье
  и засмеётся последним наш невидимый герой!
  
  
  Или :
  
  
  Там, в туманных дальних странах,
  за хребтом высоких скал,
  исполненья всех желаний
  есть цветок, волшебно-ал.
  Тот, кто хотел в жизни короткой
  всем овладеть с этой находкой,
  счастье поймать, счастье держать в руках,
  может всю жизнь на это потратить,
  но не найти этого счастья,
  мимо пройти только лишь в двух шагах.
  
  Назимов повторил для Юлдуз эти песни так, как в те далёкие годы. Затем обычным голосом добавил :
  - Конечно, я их пел не только по-русски, но и по-таджикски. Я собирался, когда повзрослею, отслужить на Пяндже в пограничниках, а потом стать знаменитым певцом.
  
   8.
  Над их воронкой с тихим стрекотанием промелькнули две большие механические птицы. Под крыльями были заметны ракеты и снаряды. Если при пролёте 'чёрных воронов' Юлдуз испуганно вздрогнула и закрыла лицо ладонью, то Назимов спокойно оглянулся вслед, а затем продолжил рассказывать свою жизнь до мятежа.
  - С грузовиком папа больше не мог справляться. Началось оформление пенсии по инвалидности.
  В мае, едва встав на ноги, папа в одиночку, на своём 'асквиче' съездил в Душанбе. В тот самый, где его избили. Оказалось, зачем-то ему туда позарез было надо. А зачем - он тогда не сказал. Мама его отговаривала, а он всё-таки поехал. Ночью, тайком ото всех, чтобы никто не знал. Мы вышли проводить и долго смотрели вслед. А потом ждали и нервничали.
  Вернувшись из той таинственной поездки, папа сказал мне, что он еле справился, настолько было ему больно и тяжело. Так что он будет учить меня водить машину. И с конца мая по вечерам ковылял к гаражу, садился рядом со мной, а я - за руль. И начинался инструктаж, как поворачивать ключ в замке зажигания, где тормоз, для чего нужно сцепление, как не запороть коробку передач, как переключать скорости. А сколько раз мы с папой крутили гайки на моторе и многом другом! Дело полезное, да и ездить самому неплохо, но это отнимало уйму времени от моих свободных дел. В частности, от подземного хода.
  Несколько лет перед этим я мечтал сделать подземный ход из подвала куда-нибудь - в гараж или просто наружу. Но всё не до того было. А в 90-м году начал. Я достал пустую железную бочку, папиными инструментами кое-как вынул дно и крышку, получилась короткая толстая труба. Я её спустил в подвал под нашим домом. Выбрав место напротив гаража, я вывернул несколько камней и начал подкапываться ниже фундамента. То песок часто осыпался, то не той формы выемка была, то не того размера, чтобы бочку для укрепления впихивать. Да и мама с папой иногда капали на мозги : Витя, зачем тебе этот дурацкий ход? Он никогда тебе не понадобится, выроешь его наружу, а через него в дом змея заползёт. Я скрипел зубами, отговаривался и продолжал копать. Когда бочка полностью вошла в дыру, я дальше укреплял дощечками. Ну и вылез мимо гаража. Эту внешнюю дыру заделал и на том успокоился.
  Ну и ещё раз возня с мотором и рулём, поездки с папой-инструктором, прогулки с Гулей, песни, танцы и уроки. Так я прожил весну, лето, осень и зиму.
  А между тем где-то далеко от нас некоторые республики Союза, как Литва и Грузия, требовали себе независимости. В Молдавии и на западе Украины толпы на митингах требуют : 'Иван, домой!' В Карабахе армяне и азербайджанцы, совсем забыв о дружбе народов, всё стреляют и стреляют друг друга. Много показывали по телевизору пустые полки магазинов и говорили, что виновата советская власть. Странно. Раньше, при той же власти, кое-что всё-таки было. В Верховном Совете СССР многие депутаты образовали группу демократов и выступали за демократию. Рекламировали возрождение религии - и христианства, и ислама, и представляли это как якобы нечто хорошее. Ладно. Поживём - увидим. Очень ругали Сталина. Вот-вот возьмутся за самого Ленина. А ещё в августе Ирак захватил Кувейт. Многие страны стали врагами Ирака за это. Папа говорил, что у Союза с Ираком договор о дружбе и военном сотрудничестве. Неужто наш перестроечный министр иностранных дел Шеварднадзе похерит этот договор? Да. Тот из солидарности с мировым обществом присоединился к санкциям против Ирака.
  Но как и с детства, в свободное время я читал про Спартака, Гарибальди, Пугачёва и про гражданскую войну. В моём сознании переплелись в один узор древнерусские и древнеиранские богатыри, восточная поэзия и советская проза, война афганская и война гражданская, мавзолеи и курганы, Русь и Азия. Я чувствовал, что я везде дома. Увы, то же самое чувствовали не все.
  Зимой 1991 года папа с Максудом Яздановым и Бурхоном Файзуллоевым сидели и переживали. Западные и восточные страны наказывают Ирак за Кувейт. Это хорошо. Плохо, что иракские ракеты подкачали, мало вреда нанесли американцам и израильтянам. А у нас? Послал Горячев, урод лысый, спецотряд, наводить в Вильнюсе порядок и тут же сказал, что никого никуда не посылал, и этот отряд надо судить. Но это ерунда по сравнению с тем, что скоро все должны будут голосовать - доказывать, что СССР должен быть и дальше. До чего дошло! Какие-то наглецы навязали всем нам вопрос, немыслимый даже для страшного сна. Но и это ерунда. Не далее как у нас, в городе Ярлонге, объявился какой-то Ганиев, и на базаре и в кино и в других местах речи говорит : мол, скажите Союзу 'нет'. Мало того, он в 'Ярлонгском вестнике' напечатан! Вот, смотрите и читайте сами. Прошлогодний Душанбе с доставкой на дом!
  Папа с дядей Максудом, прочитав газету, переглянулись и сказали :
  - Надо сходить и нам, полюбоваться на это чудо.
  Я был там же и попросился с ними.
  Через день стоим мы на базаре. Смотрим, между прилавков ходят люди как обычно. А в углу, где открытая пустая площадка, столпилось, как минимум, сотни две людей, так что и впрямь яблоку негде упасть. Кое-кто не отсюда, а из кишлаков. И все они, разинув рты, внимали некоему парню, стоявшему, надо думать, на каком-то ящике.
  Разглядев оратора, я тоже рот разинул. Правда, по другой причине. Перехватило дыхание, сердце застучало. Не потому, что рядом с выступающим стояли несколько незнакомцев, мощных на вид и с подозрительными взглядами. Нет. Просто, несмотря на бороду, покрывшую нижнюю часть лица, я узнал того, кого не видел несколько лет, и не видать бы никогда. Парня, который когда-то без причины напал на меня на пустой улице и обозвал русским крысёнышем и отродьем неверных. Которому я потом удачно, как я наивно считал до этого дня, отомстил, метко закидав его камнями и железными шариками и не попавшись. Оказывается, не исправило его это! Через четыре года, на людях, он лает то же самое.
  - Вы бывали в Турсунзаде? Есть там такой медеплавильный комбинат. Очень большой. И очень ядовитый. От его сатанинских выделений земля на несколько вёрст вокруг комбината - голая, унылая, ни деревьев, ни кустов, а несколько чахлых травинок уже сойдут за чудо! А ведь до постройки русскими этого заведения тамошняя земля была плодородная и покрытая растительностью. Мало кому из таджиков нравилась такая перемена, но у коммунистов была вся власть! Борцы за нашу свободу сопротивлялись много лет, и коммунистам пришлось очень повозиться, чтобы справиться с ними! А потом русские колонизаторы и вправду построили много заводов, но все те заводы работали не на нас, а на них, и обслуживали их нужды! И вся наша таджикская медь с комбината в Турсунзаде уходит к русским, а нам что остаётся? Отравленная земля остаётся! Да и той мало! Когда коммунисты делали Таджикскую республику, они выделили ей земли мало и не в тех местах! К счастью, ещё не всё потеряно! - ещё громче завопил Ганиев. - Аллах не дремлет, и он недоволен такими порядками. Нашлось немало здравомыслящих людей и в Таджикистане и даже в России! Им удалось поставить на голосование вопрос : а стоит ли сохранять коммунистическую империю, или, наоборот, дать республикам и народам, в том числе и нашему народу, свободу и независимость? В марте повсюду будет голосование. На бумажке будут два слова: 'Да' и 'Нет'. Воспользуйтесь уникальным случаем, скажите 'Нет'! Ускорьте свершение воли аллаха!
  Неудивительно, что у всех челюсти отвисли. Всё с ног на голову! Борцы за свободу, это, надо полагать, басмачи. Наверно, что-то большое в горах сдохло, раз басмачей открыто хвалят, и за это их не арестовывает никто. Все сбиты с толку.
  И тут в тишине прозвучал громкий, как у артиста, голос моего папы.
  - А завод стройматериалов в Дехканабаде тоже, значит, работает на чужого дядю?! И не из этих материалов выстроены и Дехканабад, и Ярлонг, и кишлаки нескольких здешних районов? Или все те материалы увезены в Россию - кстати, не ближний свет - так я об этом не слыхал! А чем плохо слушать радио? Или смотреть кино?
  - При чём здесь кино? - гневно крикнул Ганиев - Если не считать того, что ты, побитый пришелец, хочешь увести разговор от главного?
  - Я рад, что вся земля знает о случившемся со мной, - спокойно ответил папа, - и я не ухожу от главного. Ты хочешь, чтобы безбожный коммунистический порядок прекратил действовать на таджикской земле?
  - Да! - в один голос сказали и сам Ганиев, и трое его нукеров.
  - Значит, вам нравится всё то, что было до этого? Если так, будьте до конца честны перед собой : вам нравится, что новый независимый Таджикистан останется в тех же границах, что и при коммунистах, потому что другие республики, тоже независимые, своей земли ему сами не дадут. Только после драки. А союзного правительства, чтобы законно пересмотреть границы, уже не будет! Ещё вам должно нравиться, когда нет электричества и машин, а дехканин вместо трактора пашет на себе. Ещё вам нравится загнать женщин обратно в паранджи, и чтобы читать не умели и всю жизнь провели в скуке и трудах, вы присвоите и будете контролировать воду, мол, этому дадим, а тому не дадим, пусть хоть все колени протрёт. Чего доброго, ещё и рабство восстановите, и торговлю людьми? А в Душанбе сколько квартир у русских такие как вы скупили по дешёвке? Честно между нами, а?
  Тут Бурхон Файзуллоев подал голос:
  - Скажи, браток, а если бы в войну немцы до Таджикистана дошли, за кого бы ты был? Они против русских и против коммунистов, и вы против русских и против коммунистов.
  - Вот именно. - подхватил Максуд Язданов. - Столько общего, что хоть сейчас в охранники концлагеря годитесь. А вот на мастеров, извините, вы что-то не похожи.
  Ганиев долго молчал. Только сверлил нас змеиным взглядом. И, наконец, вместо того, чтобы отвечать, повернулся к папе и к толпе спиной, ухватился за край плоской крыши сарая, у стены которого выступал, подтянулся, залез на крышу и ушёл. Так же поднялись на сарай и по крыше ушли прочь трое его сопровождающих. Вся эта эвакуация прошла без единого слова.
  Зрители удивлённо переглядывались : что это было? И не привиделось ли?
  - Да-а, братцы, - сказал Бурхон Файзуллоев. - Не знаю, как вас, а меня они почему-то не убедили. А тебя, Максуд?
  - Меня тоже. - ответил Максуд Язданов. - Если бы я со своей Адолат так объяснялся, уходя по сараям, я бы до сих пор был холостой.
  Все вокруг захохотали и, словно бы очнувшись, начали осмеивать и ругать беглых агитаторов. Дяденьки и тётеньки вспоминали, что им надо что-то купить, и расходились.
  - С твоим отцом и его друзьями потом ничего не случилось? - спросила Юлдуз.
  - Тогда - нет. Если не считать того, что они мгновенно прославились на весь Ярлонг, и много дней им все говорили : 'Молодцы!' Ганиеву с компанией, где он там обретался, может и хотелось с ними разделаться, - объяснил Назимов, - но тогда все бы сразу догадались, чьих рук дело. И взяли бы их, и мало бы не показалось. Так что трёх друзей никто не тронул. Единственное событие в феврале - кто-то видеохону обокрал. Воров нашли, но лавочка вскоре вообще закрылась.
  И вот оно, 17 марта 1991 года. Кинозал на день стал участком для голосования. Было много милиции и журналистов. Голоса подсчитывали полночи.
  Ура. Прошлогодние душанбинские бредни здесь не прошли. На референдуме большинство местных жителей проголосовали 'за'. Можно радоваться.
  Мы и радовались. До лета.
  
   9.
  Вдвоём с Ахмедом я катался по Ярлонгу и окрестностям на папиной машине. Учил его ездить.
  Гуля впервые сказала, что хочет прожить жизнь со мной. Я хотел того же. Мы тайно обнимались и целовались. Это была сказка наяву.
  И тут Собчак заехал в Таджикистан и всё испортил.
  Назимов вдруг замолчал. Достал из кармана наладонник, вгляделся в экран. Отсветы строк ползли по лицу. Прочитав донесения передовых отрядов, орудующих уже в Афганистане, Сасанид отключил и спрятал прибор.
  - Кто такой Собчак? - терпеливо осведомилась Юлдуз.
  - Видный мужчина. С мужественным лицом и волевым подбородком. А вот каков он был внутри? В 1989 году его очень беспокоило то, как советские войска разогнали антисоветский митинг в Тбилиси. Зато в июне 1991 года, когда видный демократ России Анатолий Собчак на один день прилетел в Ленинабад, на большой митинг, чтобы, по заданию Горячева, примирить демократов с коммунистами, он их славно примирил. С точностью до наоборот.
  После марта демократы не успокоились. Кроме пустых полок магазинов, они приводили и такие доводы : 'Надоели эти однообразные красные флаги. Надоело несколько десятков лет ждать коммунизм, всё больше зная, что не дождёмся. Давайте попробуем что-нибудь другое!'
  И вот этот важный посланец из союзного Центра, по чьим-то словам, сказал им : 'Я здесь не вижу русского населения. Я здесь вижу только проклятых коммуняк'. Что он им ещё говорил, я до сих пор мало знаю, но факт тот, что они здорово взбодрились. Пошли митинги уже с пролитием крови несогласных. Если учесть, что этот Собчак был одним из виднейших демократов России, вместе с Кабановым и прочими, а его слушатели - таджикские душманы, то есть, извини, исламские демократы, то смело можно сказать, что здешние гады получили благословение из Центра. Собчак сказал и улетел, а мы и они остались один на один.
  Папа интересовался этим больше, чем я. Помню, он о чём-то думал.
  Однажды утром, в конце июня, отец проковылял с большой сумкой к гаражу. Затем позвал меня : Витя, оденься как разведчик, мы поедем в горы! Я удивился, но вышел в соответствующей одежде. Заперли гараж, покатили в горы. В одном месте он заставил меня свернуть. То была боковая долина. По гравию с редкими травинками мы колесили и поворачивали туда-сюда и наконец папа сказал: 'стой здесь'.
  Мы вылезли. Папа прошагал назад, открыл багажник и достал из него большую сумку. А из сумки - автомат. Самый настоящий. И сказал:
  - Самое время тебе научиться стрелять.
  - А где ты его достал? - спросил я, глядя на автомат как заколдованный.
  - В Душанбе. В феврале.
  - Как?!
  - Видишь ли, Витя, - сказал папа, - когда они стали меня бить, я немного схитрил. Сделал вид, что сразу сломался. Помогло. Они быстро потеряли ко мне интерес. Остался я один, проверился. Лучшие чувства оскорблены. Одна нога работает. Руки целы, то есть не сломаны. Один глаз подбит и видит наполовину и искажённо - то есть прощай руль. Зато другой в порядке. Ещё можно передвигаться. И я передвигался. Потому что мне хотелось не в больницу, а выслеживать эту сволочь и показать им, что зря они связались с советским воином.
  Тут папа долго и ядовито смеялся. А потом рассказывал мне, как он долго ползал, искал подходящую палку, чтобы опираться на неё. (Перекатываться нельзя : отбитые бока напоминали о себе). Как потом целую вечность, сквозь боль и слабость, не говоря уже о риске попасться, ковылял по душанбинским закоулкам - в поисках погромщиков и места, где можно хоть кого-то из них подкараулить и 'отблагодарить за всё хорошее'. А дышать надо ртом, звук носа может выдать. Папа много раз сваливался и даже отключался. Видел двери, раскрытые настежь, и тротуар, усеянный какими-то бумагами и осколками стёкол, видел трупы. Он думал, даже если переживёт это, и нога срастётся, то неправильно. Всю оставшуюся жизнь придётся хромать, но дело того стоит. Так хотелось отомстить, что аж из памяти вытеснило двух людей, ждущих его далеко отсюда. Впрочем, иногда было так паршиво, что он был готов отказаться - но тут папа нашёл, что искал.
   То был двор большого многоквартирного дома, где-то ближе к центру города. Папа прятался и отдыхал между мусорных баков. И вот из укрытия видит, идут двое. У одного - автомат! Пожилой и юноша. А папа в одной руке сжимал палку - только для опоры, а в другой - длинный и острый осколок стекла. А те двое идут по дорожке, как раз мимо баков. Двор пуст и тих. Только их шаги и старший, с автоматом, поучает младшего. Поравнялись с баками. Папа вынырнул. У него была одна рука и пара секунд на всё.
  - В каждом деле надо начинать с главного. Остальные сами разбегутся - сказал он мне. - Я успел обнять старшего и вспахать ему шею стеклом. Он забыл обо всём, кроме шеи, а я вынул автомат из его рук, упал на землю и из положения лёжа расстрелял одной очередью второго. Гадёныш стоял, гадёныш упал. Я лежу с трофейным автоматом между двух убитых врагов, а в башке две мысли : 'ой, больно!!' и 'хоть бы никто не пришёл!'
  - И как? - спросил я папу.
  - Сынок, ты будешь смеяться, ни одна сволочь не пришла. Ни милиция, ни эти. Я очухался, обыскал их. Нашёл подсумок с магазинами и патронами и уполз. Ходить больше не получается. Ползу с автоматом и рыдаю : хоть бы нога была цела! Как бы я побегал по этому городу, как бы посокращал количество этих тварей! Плевать на прочие болячки, полцарства за обе ноги! Но нет! Не судьба мне было тогда дать перца гадам. Так и пришлось удовольствоваться теми двумя. Всю жизнь буду жалеть об этом!
  - А что потом ты делал?
  - Заполз кое-куда и спрятал автомат с патронами. Пригодятся. И никому об этом не говорил. Что я, дурак, что ли, садиться в тюрьму за свою же правоту? А потом, когда всё притихло, вылез к докторам.
  - Тогда в Душанбе ты за автоматом ездил?
  - Да. Откуда только он у них был? Теперь и в армии не всем дают автомат! Многие видят его пару раз за два года. И если что, толку от таких военнослужащих ноль. Сдаётся мне, что это делается неспроста. И я хочу, чтобы ты с самого начала, даже заранее был на голову выше их всех. Сейчас стрельнём. Только одиночными - ведь патронов мало.
  Отец показал мне устройство автомата. Там же, в горах, мы его разобрали и собрали. Потом каждый из нас стрелял одиночными выстрелами по заметным камням. Потом я ещё раз стрельнул моей желанной очередью, а потом мы собрались домой.
  С этого автоматного дня я снова уважал папу, как тогда, в счастливом раннем детстве. Ещё больше зауважал в июле, когда он каким-то чудом достал ещё патронов, и мы ещё пару раз выезжали на наше стрельбище.
  В августе на танцах несколько парней пытались меня побить. Я отбился, а потом Ахмед и ещё кое-кто помогли. Мы одного поймали и спрашивали : какого чёрта? Затем прошлись по нескольким адресам, сказали несколько слов. Больше такого не было.
  А потом были удивительные новости из Асквы.
  Неохота мне говорить об этих нескольких поганых днях, много испортивших на полжизни вперёд. О днях, породивших беду, пришедшую в каждый дом. Скажу то, без чего нельзя.
  Летом 1991 года президент Советского Союза Горячев договорился с главами союзных республик о необходимом, по их словам, новом, улучшенном и учитывающем новые реалии союзном договоре. Ну, надо, так надо. Его подписание было намечено на 20 августа. К этому дню Горячев собирался вернуться в Аскву, а пока он уехал на отдых на юг, на дачу в Крыму.
  Вдруг утром 19 августа из передач по телевизору и радио вся страна с удивлением узнала, что Горячев не может вернуться из Крыма в Аскву, потому что он, оказывается, больной, и некоторое время не может исполнять свои обязанности. А всеми делами в стране будет управлять вновь созданный Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению, сокращённо ГКЧП. Вроде всё законно, вице-президент, премьер-министр, военный министр, председатель КГБ, вся соль правительства вошла в этот комитет. И чрезвычайное положение он вводит только в нескольких местностях. Всё бы ничего, но многие в стране считали, что обстановка в стране не тянет на чрезвычайное положение. И если в демократическую Аскву вводятся танки, значит, тут дело нечисто.
  Глава ГКЧП вице-президент СССР Геннадий Янаев стал вице-президентом недавно. До этого назначения он был ничем не примечательным научным работником в каком-то институте и просто неинтересным человеком. И вот на пресс-конференции ГКЧП он, самый главный, что-то бормочет, и у него при этом трясутся руки! Знала бы ты, как дорого обошлись нации и стране эти трясущиеся руки. Их засняли на телекамеру журналисты, которые и так недолюбливали советское руководство - и уж тем более теперь. Они быстро помчались в телестудию и ухитрились показать на всю страну, миллионам телезрителей, и этого трясунчика, и то, что у белого дома собираются толпы недовольных.
  Белый дом - здание на набережной реки Асквы. В тот год там расположилось правительство республики Россия. За пару месяцев до того в России выбрали прзидента, как в Америке. Даже с вице-президентом вместе. Из шести разных кандидатов русские предпочли некоего Бориса Кабанова, бывшего важного партийного чиновника откуда-то с Урала, превратившегося в перестройщика и демократа. Он даже пару раз вместе с простыми смертными на городском автобусе проехался! Чем люди смотрели в день выборов, если у него и впрямь физиономия как у кабана? Вместе с ним вице-президентом был избран такой усатый красавчик, недавний лётчик Афганской войны, Александр Руцкой. Эти напарники на фоне болтливого пятнистого лысика Горячева выглядели внушительно, почти величественно. Они красиво говорили о возрождении России и будущем благе. О полной свободе слова без всякой цензуры. А отказ от плановой экономики и переход к рыночной экономике поможет. Каждый гражданин России должен получить свою долю общего имущества. И вдруг над всем этим нависла угроза. Вылезли, понимаешь, эти проклятые заговорщики из союзного правительства со своим чрезвычайным положением, невиданными по будням танками на улицах Асквы и закрытием демократических газет.
  Кабанов, Руцкой и тогдашний председатель Верховного Совета Хасбулатов засели со своими сторонниками в Белом доме и призвали всех, кто честен и свободолюбив, сойтись там же и строить баррикады. Кабанов даже сказал перед толпой речь на случайно оказавшемся неподалёку танке. Мол, ГКЧП незаконен и это попытка фашистского переворота. Надо его остановить. Речь прошла на ура. Строительство в благополучной Аскве баррикад, впервые после революции 1917 года и опасной военной осени 1941 года, заинтересовало и привлекло многих. Сочувствующая толпа заполнила площадь. Через несколько дней, а потом и через год, многие говорили, будто к белому дому сошлась вся Асква. На самом деле народу там было на одну площадь, а все остальные жили себе как жили, занимаясь своими делами.
  У баррикад появились какие-то войска с бронетехникой, но так и остановились. Ничего не делали.
  И вообще, этот ГКЧП, спаситель хренов, ничего не сделал, кроме заявлений по телевизору и радио. Кто-то где-то захватил ретрансляционную вышку, и всё. Миллионы сотрудников КГБ никого не арестовали. Хотя всех знали по именам и адресам.
  - Спектакль! - сказал папа. - Одни как бы за порядок, но порядка не наводят, да и сами какие-то вялые. Другие - этакие герои, борцы против хунты. Борцы, которым ничто не грозит. Несколько дней постоят и разойдутся, и те, и эти. Зачем это всё?
  И вдруг в ночь с 20 на 21 августа недалеко от белого дома пролилась кровь. Погибли люди. Аж целых трое. Все как один, молодые парни и сторонники демократии. Кого-то бронетранспортёр задавил, кого-то застрелили. Там журналисты были в большом количестве и тут же всё это разнесли на весь мир. Утром 21 августа вся великая страна узнала, что ГКЧП - это убийцы и преступники. Их точно нельзя никак поддерживать. Поддерживать надо Кабанова. Тем более папа римский и президент Америки заявили, что они всей душой с Кабановым и борцами за демократию! Армия и КГБ дали понять, что никаких приказов ГКЧП не выполнят. Один авиационный генерал, весёлый Евгений Шапошников, даже наоборот, заявил о своей готовности бомбить Кремль. И вот тогда военный министр Язов, председатель КГБ Крючков, премьер-министр Павлов, вице-президент Янаев и прочие не нашли ничего лучше, как сдаться на милость демократов. Дали посадить себя в тюрьму. Один только министр внутренних дел Пуго застрелился из пистолета.
  А потом толпы асковских демократов громили райкомы партии. Ночью на Лубянке, где здание КГБ, такая же толпа собралась вокруг памятника Дзержинскому, первому чекисту. Какие-то непростые ребята пригнали прожектор, пригнали мощный кран, осветили статую, зацепили и под 'ура!' и улюлюканье сняли памятник и увезли. А на другой день, 22 августа, толпы асквичей несли по улицам кем-то сшитый большой трёхцветный флаг. Он был объявлен флагом России. А президент Кабанов, пустив слезу, сказал: 'Прости, народ, что я не уберёг трёх твоих сыновей'. И клялся, что, мол, пришёл конец всем смертям.
  Вот и вся демократическая революция! Никого из этих толп во власть не пустили. Так и остались те же начальники. Просто публично сказали, что они за демократию, и никогда не верили в коммунизм. Повыкидали свои партбилеты. Но не все : кое-кто их спрятал в сейф на память. А какая разница?
  - Небольшая. Всё равно отказались! - прокомментировала Юлдуз.
  - Вернулся из Крыма Горячев, назвал участников ГКЧП 'чудаками на букву М', и объявил о ...роспуске всей коммунистической партии Советского Союза. Многие миллионы коммунистов оказались дисциплинированными ребятами : тут же разошлись.
  Но многим, особенно на окраинах Союза, этой свободы было мало. Эстония, Латвия и Литва объявили полную независимость. 24 августа верный ленинец-коммунист и славный гражданин Союза, глава Украинской республики Леонид Кравчук провозгласил независимость демократической Украины и объявил в республике на начало декабря референдум на эту тему. За Украиной последовал Узбекистан. С той лишь разницей, что товарищ, извините, теперь господин Ислам Каримов, такой же верный партиец и союзник, всё решил сразу, обошёлся без референдума.
  А наш Таджикистан чем хуже?
  
   10.
  Прошёл по Ярлонгу слух - вытаял на базаре Ганиев, один, и орал всем в лицо с довольным видом: 'Ну что?! Я же говорил, что будет по-моему!' Его если и слушали, то без особенной радости.
  1 сентября был выходной, и новый учебный год начался 2 сентября. На собрании перед школой вышел какой-то новый учитель и заявил, что теперь он будет читать коран. Директор школы тут же добавил, что изучение корана - дело только добровольное, и этот предмет ничем не выделяется среди прочих.
  Дома папа со смехом сказал, что в России в некоторые школы заходят попы и молят бога спасти учеников от марксизма-ленинизма.
  - К счастью, только в некоторые и только в Аскве! А ещё в России после победы демократии стали говорить по радио, что люди, оказывается, не равны. Слыхал? Хотя нет, ты же с Гулей гуляешь, не до новостей тебе.
  В октябре из Душанбе ненадолго приехал Файзулло, старший брат Гули. Мы все собрались его послушать.
  Площадь Ленина, рассказывал Файзулло, переименована в площадь Шахидон, а площадь 800-летия Асквы - что здесь теперь Асква? - переименована в площадь Озоди. Там Файзулло и его товарищи провели пикет под лозунгом: 'Ещё и года не прошло, как вы сказали 'Да!' Союзу'.
  - Я остался комсомольцем и даже подал заявление на вступление в компартию. Зря, что ли, столько лет меня этому учили и так воспитывали? - говорил он.
   - Сынок, а вдруг с тобой за это что-нибудь сделают? - спросила его мать.
   - А может быть, и нет. Не всегда и не со всеми что-нибудь делают. Мы по одному стараемся не ходить и поддерживаем связь. А от перекрасившихся знаем, чего ждать.
  Он подтвердил, что Набиев, в отличие от некоторых других лидеров республик, коммунистов не запрещал. Партия осталась, и более того - она одна из сил, которые поддерживают Набиева.
   - И это понятно. Если бы не мы, исламские демократы его давно съели бы. А так организация есть, кое-кто из нас остался во власти, и попробуй душманы потянуть одеяло на себя, борьба будет.
  И этот уже взрослый человек многообещающе усмехнулся. Правда, он тут же помрачнел и сжал кулаки, услыхав о новом учителе в школе. Учителе корана.
  - Мы, дети этой земли, не должны забывать, что арабы - это жестокие завоеватели. Клянусь Садриддином Айни, что я с этим что-то сделаю!
  (У Айни написано о том, как именно арабские пришельцы насаждали новую веру).
  Файзулло Файзуллоев явно о чём-то думал и в тот вечер, и на другой день. Потом он пошёл в школу и о чём-то с глазу на глаз поговорил с учителем. У того испортилось настроение, и он срывал его на учениках. А когда Файзулло уехал в Душанбе, настроение учителя испортилось ещё больше.
  Вскоре новый учитель уехал из Ярлонга и больше никогда там не появлялся. Остались у части учеников только розданные им кораны.
  Мы с Гулей и Ахмедом спрашивали у Бурхона Файзуллоева, что такого сказал Файзулло, что добился такого результата. Дядя Бурхон, загадочно улыбнувшись, ответил :
  - У столичных комсомольцев свои секреты.
  То было редкое светлое пятно на фоне повышения цен и непонятного будущего.
  В начале ноября у нас угнали наш оранжевый 'асквич'. Вскоре он был найден в горах. Разбитый и сожжённый. Папа сказал : пусть этот металлолом там и валяется! Его с того дня как в воду опустили. Спустя много лет я узнаю, как он однажды сказал другу Максуду : 'Эти суки ударили меня по самому больному месту. Теперь, если станет невыносимо, мне и моих вывезти в Россию не на чем. Сам-то я здесь останусь, мне здесь смерть и ужас как нравится! Только - я тебе ничего не говорил!'
  Гараж опустел. Ни папе, ни мне, ни Ахмеду не хотелось в него заглядывать.
  Несколько месяцев, с конца августа по начало декабря 1991 года, папа надеялся : они договорятся. Руководители республик, министерств, промышленности и прочего. Подпишут-таки союзный договор. Они ж люди с мозгами. И говорят, что за счастье и всё такое. Значит, они не могут не договориться. Что украинцы в большинстве проголосовали 1 декабря за независимость, можно как-то пережить, лишь бы Кабанов вытребовал у Кравчука Крым обратно.
  И вдруг 8 декабря мы узнали по телевизору, что три президента трёх республик - русский Кабанов, украинский Кравчук и белорусский Шушкевич собрались тихонько в Белоруссии, в резиденции в Беловежской пуще - лес такой, древний, знаменитый - и там подписали какую-то бумагу о роспуске Союза. Не спросив всех остальных.
  Ждали слова и дела Горячева. Его ж страну объявили отменённой, а не чью-то постороннюю! Но лысик делает вид, что ничего не случилось.
  Мы обалдели и обо всех прочих делах забыли. Здесь, на окраине, чувствовалось куда острее, чем в России, и особенно в спятившей Аскве, что происходит нечто очень плохое. Папа был так удивлён исчезновением величайшей в мире страны без борьбы - страны, которой он больше полужизни прослужил, что хромать стал сильнее обычного, натыкался на углы, ронял что-нибудь из рук и много раз в эти дни с каким-то странным выражением говорил :
  - Но Кабанов-то этот, хорош гусь! Чего-чего, а такого я от него не ожидал. Говорит 'Возрождение великой России, преодоление наследия коммунизма', а сам не вернул России Крым. Даже не подумал! Казалось бы, у него на виду ошибка коммуниста Хрущёва. На этих переговорах с этим Кравчуком исправь её, сам бог велел, раз ты у нас старо-русский новый верующий. Ан нет! Наоборот. Признал независимую Украину в нынешних границах, и точка. Не позаботился, урод, о Крыме. Какая такая великая Россия без Крыма?
  Соседу на улице отец говорил :
  - Советский народ, бля! Орали про свой долг перед отечеством и перед обществом, сколько миллионов их поклялись защищать ценой жизни, 19 миллионов даже в КПСС записались. Но вот понадобилось исполнять клятву, а ни один гад даже пальцем не пошевелил! Дурной пример Асквы всех заразил!
  - Какое нам с тобой теперь дело до Асквы? - ответил сосед, - Теперь наша судьба решается в Душанбе. А Россия и Асква далеко и как бы ни при чём.
  - Спасибо, что предупредил. - проворчал папа.
  В конце 1991 года Рахмон Набиев стал президентом Таджикистана. Тогда же 'исламские демократы' стали требовать его отставки. Но пока они не трогали друг друга. Надолго ли? Независимым таджикам пришлось делать вид, что рады независимости во главе с президентом. А может, и в самом деле, что-нибудь хорошее получится? Ведь не могут же такие большие, серьёзные люди обманывать? Между тем пока росли цены. Некоторые работы накрылись медным тазом, за оставшиеся платят меньше.
  21 декабря в Алма-Ате все лидеры союзных республик подтвердили, что Союз распущен, и каждая страна, кстати, именно в своих нынешних границах, отправляется в самостоятельное плавание.
  25 декабря вечером Горячев по телевизору объявил, что принимает новую реальность и уходит с поста президента СССР. Затем показали, как с крыши кремлёвского дворца спускают красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу. На следующий день там болталось нечто трёхцветное - новое, но уже такое подозрительное.
  30 декабря такое же нечто трёхцветное мы с папой увидели в Ярлонге над заставой. Дошла мода. Папа смотрел, потом пробормотал 'Мы, Николай Вторый!' и плюнул.
  Новый, 1992 год встречали у нас, тремя семьями. Мы, Яздановы и Файзуллоевы. Сварганили пир из продуктов таджикской земли. Покупного почти ничего не было. Рассказывали о хорошем, старались веселиться, как могли. Включили было телевизор, а там новый премьер-министр России, длинномордый Пётр Егоров говорит, что 2 января, то есть почти послезавтра, начнётся очень важная экономическая реформа, и папа выключил телевизор и запел песню. Мы пели сами и слушали магнитофон. Все по очереди танцевали. Ну, и я вместе с Гулей. Глядя на нас, папа сказал :
  - Галя и Гуля. Это звучит.
  - Скоро полночь. - сказал Ахмед. - Включить телевизор, чтобы точно узнать, когда?
  - Ты знаешь, не надо. Давай обойдёмся так. - сказала мама.
  Так мы и не заметили, как пришёл тот самый 1992 год. Все ночевали у нас. Разошлись днём. Потом, вечером 1 и 2 января, мы сами ходили в гости.
  А где-то далеко в России 2 января очень резко выросли цены.
  
   11.
  Как хорошо, что наш Ярлонг - город маленький и глубоко провинциальный! В Душанбе, Ленинабаде - извиняюсь, теперь Ходженте - и прочих важных городах жизнь кипела страстями. Вчерашние коммунисты, учёные, рыцари равенства, разума и дружбы народов вдруг с пеной у рта стали требовать независимости, аллаха и полного вытеснения русского языка. Но самих русских просили не уезжать 'Потому что нам нужны рабы'. Так и говорили во всеуслышание.
  Как прекрасен на их фоне бывший криминальный авторитет Сангак Сафаров, что сказал : 'Кто тронет хоть одного русского - будет иметь дело со мной!' Этот деятель договаривался с немногими настоящими коммунистами и просто здравомыслящими людьми о союзе и совместных действиях - на всякий случай.
  А случай мог настать. Таджикские душманы сильны в республике.
  А рядом Афганистан, где против целого мира врагов борется одинокий Наджибулла. Кабанов и новая Россия полностью прекратили ему всякую помощь. Величие они увидели в том, чтобы бросить всех старых друзей и завести новых, которые раньше были врагами.
  Да и знамя над заставой больше не красное. Значит, душманы могут пройти! Сюда, в Таджикистан! И не потому, что застава пропустит, а потому, что за заставой нет армии и страны. Есть за несколькими границами что-то далёкое и равнодушное.
  С января папе прекратили платить его военную пенсию. Мол, вы, Иван Назимов, пенсионер Советской Армии, а эта армия прекратила своё существование. Оформляйте новую, таджикскую пенсию по месту жительства, или переезжайте в Россию. Папа ходил по властным учреждениям Ярлонга, а ещё был вынужден съездить на автобусе несколько раз в Дехканабад. Автобус гремящий, заезженный и переполненный людьми. Сидеть удавалось не всегда.
  Деньги на поездки, а также на содержание всей семьи были только из маминой зарплаты. Так прошло больше месяца.
  24 февраля по телевизору показали, что на юге Жузистана, в городе Байконур, произошёл солдатский бунт. Прошлой ночью солдаты стройбата были хозяевами трёх частей. Били офицеров, громили и жгли их кабинеты, митинговали, затем всей толпой разбрелись кто куда. Некоторые с оружием, отобранным у офицеров.
  На целые сутки папа взбодрился.
  Только вчера у него было горе - он узнал, что асковский ОМОН бил дубинками стариков-ветеранов. А сейчас радость - в Байконуре восстали солдаты.
  Папа ходил по дому и по саду и выкрикивал :
  - Молодцы! Наконец хоть что-то! Наконец-то!
  Офицеров ему было нисколько не жалко. Трусы и господа, в худшем смысле слова. Зажрались и получили, говорил он. Офицеры ради Союза пальцем о палец не ударили, так теперь солдатики за дело взялись. Поняли, кто над ними и что они потеряли. Пусть они продержатся подольше! Тогда начнётся такое, что демократические уроды сами сбегут. И из Алма-Аты. И из Асквы. И из Душанбе.
  Папа не просто ходил по саду и мечтал. Папа сам собирался, взяв автомат, на поезде поехать в Жузистан и, присоединившись к солдатскому бунту, воевать против предателей.
  - Хрен вам, а не господа! Хрен вам, а не новые границы! - бормотал он.
  Но на другой день в новостях сказали, что всё кончилось, не начавшись. И вообще, в Байконуре было совсем не то, на что отец было понадеялся. Просто военные строители уже давно, несколько лет, голодали, болели, ходили в обносках, над ними измывались как хотели. Отцы-командиры всё знали, но ничего не делали, чтобы восстановить справедливость. Если бы солдаты попробовали просто, по-демократически, сойтись толпой к штабу и потребовать исправить всё это, вряд ли им ответили бы чем-то другим, кроме водомётов и сапёрных лопаток. И солдаты трёх частей сговорились о бунте. Отомстили офицерам, погуляли и к утру разъехались по домам на поезде. Конец службе. А дальше каждый за себя. Вот и всё.
  - Оказывается, я бы просто туда не успел и вообще там не был нужен. Ладно, поживём здесь. Подождём, как в марте решат вопрос с пенсией. - помолчав, сказал папа и ушёл копать грядки за домом. Я ему помогал. Свой огород теперь необходим.
  В марте вопрос с пенсией решился. Приходить, правда, она начнёт с мая, и будет невелика. С марта же в Ярлонге в целях экономии стали на несколько часов в день отключать свет, и даже в больнице. Мама была очень этим недовольна.
  А по вечерам в новостях говорят об аресте исламского демократа Икрамова, затем Миррахимова, затем глава таджикского парламента Сафарали Кенджаев обвинил министра внутренних дел Навджуванова, земляка оппозиционеров, в коррупции и превышении полномочий. 23 марта терпение душманов кончилось и они собрались в большом количестве на площади Шахидон. Начали многодневный митинг протеста.
  В ответ 1 апреля их противники, среди них и коммунисты, собрали свой митинг, уже в защиту правительства. Митинг был на площади Озоди.
  Через несколько дней в России собрался съезд народных депутатов. Многие были очень недовольны непомерным ростом цен, устроенным Егоровым и хотели отправить его в отставку. Папа очень на это надеялся и внимательно следил за экраном, а когда днём электричество отключали, слушал радио с помощью аккумулятора. Я тоже иногда слушал вместе с ним. Ну же, Пётр Невеликий, скорее убирайся на мыло!
  Забегая вперёд, скажу, что тот съезд в России кончился ничем, а стояние на площадях в Душанбе кончилось захватом гадами заложников и кровавой дракой.
  Южнее нас, в Афганистане, судьба готовила новый удар.
  В середине проклятого апреля 1992 года там, на фронтах Афганистана произошла измена, за что особое спасибо генералам Дустуму и Мазхару. В открытые ими дыры по стране полезло то, что не надо, а десять дней спустя пал Кабул. В те дни за рекой гремело, но недолго. Душманы таки победили.
  Под это дело 28 апреля несколько душманов нагло переплыли Пяндж в наших местах. Пограничники долго смотрели. Потом крикнули. Потом предупредительный огонь, потом огонь на поражение. Хорошо, что вообще сделали это, а то, понимаешь, спасибо демократам, не обязаны были! Кого застрелили, кто был пойман местной милицией с помощью жителей. Максуд Язданов и Бурхон Файзуллоев созвали людей. И папа ковылял с ними. Я хотел туда же, но он мне сказал : подстрелят! Лучше охраняй дом, там мать одна! В облаве троих поймали, они стреляли, ранили двоих. Но некоторые ушли.
  На допросе, был слух, пойманные лазутчики назвались людьми Мазхара.
  Через день исчез Максуд Язданов. Не иначе с ним случилась беда. Услышав об этом, я пулей помчался к Ахмеду.
  Он мрачен и весь сжат как кулак. Он теперь старший. В его доме плач и вой.
  Впервые я не знал, что сказать Ахмеду и что для него сделать.
  Он сам сказал, когда я уходил. Сказал тихо, чтобы его слышали только его мать и я.
  - Я буду осторожнее, чем отец. Я никогда никому не попадусь, и со мной никогда ничего не случится. Случится с другими.
  1 мая утром папа поковылял в город. Вернулся через полдня, собрал нас с мамой и брякнул, как отрезал :
  - Вы двое должны уехать отсюда. В Душанбе сторонникам оппозиции раздают оружие. И их из кишлаков съезжается всё больше и больше. А здесь сегодня чистили от них город. Жаль, многие скрылись.
  - Куда ехать?
  - В Россию. Собирайте вещи. Я кое с кем договорился, и послезавтра за вами заедет грузовик. В Дехканабаде сядете в поезд. Но, я вас умоляю, как будете проезжать через Душанбе - носа из вагона не высовывайте!
  Мама если и удивилась, то не сильно. Я же был просто ошеломлён. Вот так вдруг, бросив всё, уехать? Может, надолго. И - без Гули!!! Она же останется здесь! Ну папа, опять мне все планы ломает! Скрипнув зубами, я внешне спокойно стал уговаривать отсрочить отъезд или чтобы я взял с собой Гулю.
  - Никаких Гуль! Уговор был только на вас двоих. Если больше - не поедет никто.
  - А я и не хочу ехать.
  - А поедешь!!! - рявкнул папа. - Ты ещё пацан! Жизни не видел! А тут такие волки - взрослых людей жрут! Я-то остаюсь здесь, я ещё повоюю. Потому что, так или иначе, мне здесь нравится! А ты пока можешь только маму защищать. Мама не боец, она вообще не для того. Намечается большая драка. Чем дальше от неё вы будете, тем мне за вас тут спокойней. - он оскалился : - И тем свободней я сам.
  - Вояка ты мой. - без особого выражения сказала мама.
  - И долго нам сидеть у дедушки с бабушкой? - уточнил я.
  - Пока не пройдёт большая драка. Только после неё разрешаю думать о возвращении. Галя, завтра мы должны купить вам еды на всю дорогу. Только, повторяю, нос из поезда не высовывайте! Они любят кидать камнями в окна!
  Поняв, что дело решено и спорить бесполезно, я вышел из дома и уныло побрёл по улицам Ярлонга. Солнце жгло сильней обычного и, кажется, в том числе и изнутри. Мимо проплывали дувалы, сады, дома, повороты знакомых улиц. Уже послезавтра я надолго исчезну с этих улиц. А Гуля и Ахмед останутся без меня. Меня пронзил стыд перед ними. Они могут подумать, что я струсил, раз уехал. Надо зайти, поговорить.
  Я ходил по улицам, сжав челюсти и кулаки. Посмотрел на заставу, которая теперь уже не такая великая защита, и опять ходил. Я долго не решался зайти к Файзуллоевым. Наконец сам на себя разозлился и пришёл. Я думал, едва глянув мне в лицо, они спросят : что не так? И придётся отвечать. Но их лица оказались мрачнее моего.
  Дядя Бурхон, глядя мимо меня, буркнул :
  - Труп Максуда нашли пограничники с собакой-ищейкой. В горах. Его били, ломали суставы, отрезали куски. И наконец перерезали горло, как барану. И оставили валяться. Его уже похоронили. Твой папа был на похоронах.
  Я похолодел. Я всё-таки надеялся на лучшее. Да - а папа об этом умолчал!
  - Витя, почему ты не был на похоронах? - спросила Гуля - Ахмед и я ждали тебя до конца, а ты так и не пришёл. Почему? Где ты до вечера бродил?
  - Потому что папа ничего нам с мамой об этом не сказал! Я сейчас от вас впервые слышу. А бродил я потому, что боялся сказать. Папа решил меня и маму послать в Россию. Переждать большую драку. И только после неё думать о возвращении!
  Если Гульбахор открыла рот от удивления, то её отец спокойно кивнул :
  - Да, Иван сказал мне на ухо об этом сегодня. Он прав.
  - Но я не хочу бросать Гулю! Я просил взять её с собой! - брякнул я.
  Файзуллоевы почти улыбнулись. Да и я сам понял, что они не отпустят дочь надолго в далёкий путь, в другую страну. Мальчишеская была идея.
  Зато когда я уходил, Гуля провожала меня под ручку. Мы шептали друг другу : 'Скорее бы это всё кончилось'.
  Я в темноте шёл домой. Дома предки пытались устроить мне нагоняй, но я на них так взглянул, что они отошли.
  2 мая с утра мама ходила с папой по базару, где когда-то познакомились. Покупали еду и, может быть, смотрели, сравнивали, вспоминали. Я не видел этого, потому что сидел дома и караулил. Затем они вернулись с покупками, и мама ушла на дежурство в больницу. Работала как обычно. Она никому и нигде не говорила, что завтра её здесь не будет. Это должен был быть сюрприз. Папа останется и передаст приветы кому надо.
  Мы вдвоём с папой делали ужин.
  Затем, когда мама пришла, втроём готовили вещи, деньги и документы.
  Своё свидетельство о рождении и свою долю денег я положил во внутренний карман любимой куртки-штормовки.
  
   12.
  Молча поужинав, мы легли спать. Не вместе, а каждый у себя. Мама разделась и была в одной ночной рубашке, папа лёг в майке и спортивных штанах. И один только я лёг полностью одетым. Не только в рубашке, штанах и носках, но и куртку надел. Мог бы лечь и в ботинках, но почему-то постеснялся, дурак. Поставил ботинки возле кровати. Я честно говорил папе с мамой, мол, и вы полностью оденьтесь на ночь. Но они жили своим умом. И вот они легли раздетыми и полуодетыми, тогда как я лёг иначе, в готовности. Это было поздно вечером 2 мая 1992 года.
  Заснули. Прошло несколько часов, и, значит, наступило уже 3 мая. Мне снился какой-то карнавал с факельным шествием. Он был в далёкой стране. Я там был один, и вдруг встретил Гулю. И так удивился, что проснулся. А огни в ночи по-прежнему качаются и мелькают. И гавкают соседские собаки. Я подумал : что-то не то. И тут в папиной комнате заорал его голос :
  - Ну ни хуя себе праздничная иллюминация! Э! Вы их сажали?!
  Я вскочил и меньше чем через секунду был у папы. Он, оскалившись, таращился в окно, а там... ты не поверишь, там, за окном, полыхали огнём деревья и кусты нашего сада. И между огнями мелькали чьи-то тени. Я сразу понял : это они их зажгли. Вдруг - бамм!! Дзынь!!! Это где веранда. Мы с папой к двери и глянули туда, а окна веранды разбиты вдребезги. Мы сразу нырнули обратно, и вовремя. Там загремели, мы сразу узнали звуки выстрелов, и что-то стукало во внутреннюю стену веранды.
  Папа метнулся к своей кровати и достал автомат. Подковылял к окну и, не жалея стекла, шарахнул длинной очередью в сад, туда, где горели деревья и кусты, а между ними мелькали тёмные фигуры. Наверно, он в кого-то попал. Оттуда хлобыстнул душераздирающий вопль и несколько очень недовольных криков. Взрыв криков. Не тратя время на любование результатом, папа кинулся на пол, к входу на веранду, и, из положения лёжа, остаток магазина расстрелял туда. Мы слышали новые крики. А потом и новые выстрелы. Папа снова кинулся к кровати и выгреб оттуда запасной магазин и все патроны. Я бодро спросил :
  - Пап, у тебя ещё автомат есть?
  - Иди к маме, дурак!! - не оборачиваясь, рявкнул он.
  Меня как метлой вымело в мамину комнату. Я вошёл и увидел прежде всего разбитое окно. Там, за окном, тоже что-то горело и пару раз с громким звуком вспыхнуло на миг. И уже после этого я перевёл взгляд на пол под окно и увидел лежащую там, на полу, схватившуюся за грудь и живот маму. А из-под рук у неё, в мелькании света от огней были заметны тёмные пятна. Мать не издавала ни звука и не шевелилась. Я подошёл к простенку и оттуда осторожно выглянул в окно. Что я там хотел увидеть, не знаю, но увидел. Под горящей яблоней лежали на земле трое, один из них указывал рукой на дом и что-то говорил другим, они кивали. Указывающий на миг поднял голову и я увидел его лицо. То был человек-шакал, человек-змея, известный в этих местах под фамилией Ганиев.
  Я отскочил вглубь комнаты. Вошёл отец с автоматом. Мельком посмотрел на мёртвую мать, шарахнул из автомата в окно и со стоном от больной ноги убежал. Послышалась его стрельба в другом месте. Трещали выстрелы врагов в ответ. А что я? Я пошёл к себе и стал обувать ботинки. Как обычно, без особой спешки, всовывал ноги в ботинки и завязывал шнурки. Ко мне забежал папа и тоже стрелял. Потом сунул мне пустой магазин и горсть патронов :
  - Витя, заряжай!
  И я всовывал патроны в магазин. А папа то тут, то там бахал, как я теперь понимаю, одиночным патроном из ствола. Подскочил ко мне. Я сунул ему магазин. Он снова упрыгал стрелять. Я сидел и вдруг увидел, как в окно влетает бутылка жидкостью и фитилём. Смотрю. Не пошевелиться. Бутылка разбилась. Искра от фитиля упала в лужу жидкости и - шурх! Комнату наполнило пламя. Я выскочил на кухню. Папа тоже там. Он сидит у стены. Я огляделся. Веранда тоже ярко полыхает. Брякнуло в маминой комнате, и там тоже озарилось, загудело, затрещало. У нас в кухне стало светло и слишком тепло. Папа посмеялся очень странным смехом и замолчал.
  Я сел рядом.
  - Зажгли дом. Со всех сторон. Ну почему бы не дать нам уехать? - сказал я.
  - Им победа нужна. - спокойно и как-то медленно ответил папа. - Помнишь, ты в подвале копал свой, как его?..
  - Подземный ход. Он ещё не совсем обрушился. Докопаем. Люк в подвал рядом. Пошли со мной.
  - Погляди сюда. - он показал пальцем на живот. Я пригляделся. Там, где папа показал, маленькая чёрная дырка, а вокруг размазано большое красное, в огне видно цвет, пятно. Как я сразу не заметил? Я смотрел туда и как издалека слышал :
  - Мне не больно. Я даже догадываюсь, почему мне не больно. Да ещё нога мешает. Так что, хочешь не хочешь, иди один.
  Я вскинулся :
  - Папа, я тебя потащу!
  Он отмахнулся.
  - Нет, не потащишь. Надорвёшься - раз, застрянешь - два. Лезь один.
  Логика железная. Но, уже не надеясь услышать что-нибудь хорошее, я крикнул :
  - А ты?
  Он, раздвинув рот, бодро показал все зубы. На зубах оранжевые блики.
  - А я ещё немного постреляю. - весело и почти добродушно сообщил папа, отчего, хотя здесь было уже горячо, меня продрал мороз. Через секунду, без всякого перехода, меня как будто ударило его зверским рёвом : - Кого ждёшь?! Лезь давай!!
  И я тут же подскочил к крышке люка.
  Ещё секунда, и я в подвале. Здесь чуть прохладней и меньше дыма. Огонь горящего нашего дома светил мне через открытый люк. Я быстро нашёл свой лаз. То, что было укреплено железной бочкой без дна и деревянными распорками, держалось. А дальше пришлось копать. Руками. Хорошо, что холм песчаный. Я копал и слышал, как он, преодолевая боль, передвигается с больной ногой и простреленным животом туда-сюда, слышал, как он стреляет в разных местах. Он не кричал ничего этим гадам. Только стрелял из разных мест. А гул пожара делался всё громче и сильней. А я копал руками, наваливая землю под живот и тыкаясь головой в песок впереди себя. Сзади ноги подпекало, становилось труднее дышать, а я рыл и рыл. Потому что где-то близко впереди выход. Я успею. Выстрелов папы больше не слышно. Пожар ревёт. Вроде, уже пол горит. Горячо, дымно, а я копаю.
  Трудно дышать. Руки истёрты. Но я сую и сую их в песок. И вдруг одна из рук как будто провалилась в воздух. Тот воздух я почувствовал и на лице, он был сказочно холодным и свежим. Сверху и сзади явно поджаривало. Я расширял отверстие и заодно вслушивался и заглядывал туда. На уме заклинание : лишь бы здесь никого!
  В свете пожарища впереди и справа виднелась боковая стена гаража, выглядывающая из земли. Отверстие в склоне выходило в тень, а рядом, по контрасту, ярко освещённый участок. Рядом крыша. Она плоская, по ней проползи или пробеги - и спрыгнешь на дорогу. Но крыша освещена. Заметят. Я ждал. И не зря. По дороге, перед воротами, кто-то нетерпеливо прошёлся туда-сюда. Слева к нему ещё кто-то подошёл и они о чём-то вполголоса заговорили. За углом дома, у бывшей веранды, перекликался Ганиев с кем-то. Затем, на моё счастье, рухнула то ли крыша, то ли потолок.
  Сообразив, что у меня есть несколько секунд, пока они пялятся на обрушение, я покинул дыру и пополз по склону влево и вниз. При этом с заходящимся сердцем ждал окрика, выстрелов и пуль в тело. Но до заборчика добрался тихо. Снизу загнул проволочную сетку, пролез под ней, и вот я в поле. Пожар сияет, но тень гуще. Тень у самой земли. И я перекатываюсь по траве прочь, подальше. Я перекатывался сто или тысячу раз, пока не отдалился на безопасное расстояние - и только тогда вскочил на ноги и побежал.
  Я бежал по полю, вдоль неразличимой дороги, бежал вперёд, прямо в горы. Сейчас мне кажется, будто я уже почти сразу оказался там, на их склонах. Ближнем. Наверх. Противоположном. Вниз Следующем. Ещё одном.
  Съехав по россыпи камней на несколько метров вниз, я так и лёг, чтобы отдохнуть. Отдохнуть впервые после дома. Но какой там отдых! Перед глазами вместо камней - то, что было не больше часа назад. Огни и тени в саду, лай соседских собак, крики врагов, разбитая веранда, полуодетый отец с автоматом, жахающий в темноту, вспышки ответных выстрелов. Вновь мама лежит на полу, схватившись за грудь и живот. Вновь отец мечется из комнаты в комнату, от окна к окну. Вновь горит дом, мне слышались даже гул и треск пламени. За огнём мелькают лица врагов, которыми распоряжается Ганиев. И тут меня 'догнали' ещё два лица. Точнее, одно, но в два разных момента. Когда отец заскочил к нам и увидел, что мама убита, он и так был вздрючен, но тут его лицо стало вообще диким. Особенно глазища. Секунду поглядел - и бегом по позициям. Но вскоре он спокойно объясняет мне, почему не может уползти со мной из гибнущего дома. Затем я вспомнил, как бежал от дома до гор. И сейчас, и тогда, когда мне было 10 лет. И как я отцу на дороге, между полем и горами, сказал тогда : чтоб вы сдохли вместе и в один день! Вот они и сдохли. Вместе и в один день (точнее, ночь). Теперь ты доволен?
  От этого я сам не заметил, как вскочил и, в два счёта преодолев осыпь, помчался куда попало, вопя во всю глотку :
  - Прости меня! Я гнида! Я сука перед вами! Прости меня, папа!! Я выродок, а ты меня спас! Мама! Прости! Я оставил тебя! Там! Простите меня, пожалуйста! Я не хотел, чтобы вот так было!! Я не хотел!!! Не хотел!!! Простите, если можете! Я не хотел!
  Но орал я недолго. От переживаний и от бега по горам дыхания стало не хватать. Пришлось идти, и идти молча. А километр по горам равен нескольким километрам по равнине. Подъём. Спуск. Нет никаких мыслей или чувств : они пропали куда-то. Только ночь и подъёмы и спуски по склонам. И я как заведённый шагаю наобум.
  Вдруг взошла луна. Только что её и в помине не было - и вот он, серый кругляш над горами. Стало так светло, что можно читать. Я глянул вниз и увидел на дне долины блестящую кривую ленту ручья. Долго ли спускался туда, не помню, но вот я уже лежу на берегу, и лицо нависло над льющейся водой.
  Мне бы сразу попить, но я зачем-то замер и слушал плеск воды. Равнодушный плеск. Он наполнил мои уши, всего меня и окружающее пространство. Я отполз от берега к кусту, но это не помогло. Вода шуршала. Шуршала, что я никто. Меньше, чем насекомое. Так что копошись, копошись по камням хоть целую вечность. Кому какое дело, что ты только что кого-то там и что-то потерял? Сколько ты ещё поползаешь? Или хоть сейчас сдохнешь? Это тоже неплохо. Я, вода, хотя мне на тебя даже не наплевать, спою тебе успокаивающую песенку. Правда, я всегда её пою. Лежи тут. Лежи и умирай. Я вечная, я буду всегда, а ты - нет. Горы огромные, а ты невидимая для них пылинка. Слушай меня, лежи и не шевелись. И будет просто и легко. Не пожалеешь.
  Там, у ручья, мне действительно хотелось умереть. Чудилась унылая музыка из пяти повторяющихся нот. Вернулись мысли и чувства. Опять навалились подробности гибели дома и родителей. Как нарочно, они вспоминались более детально. Ведь тогда всё было быстро и как-то мельком. Теперь точно припомнилась и поза мамы на полу под окном, и тени двуногих тварей в саду, и лицо Ганиева : он что-то говорит подельникам и указывает рукой. Вспомнилось даже, что какой-то миг я, незаметный из дома, гляжу ему прямо в глаза. Но ни малейшей мысли добраться до него и что-то ему за это сделать! Я зарыдал, разрывая горло и стучась головой об камни, и кричал горам и ручью, что тоже хочу умереть, так сделайте же это со мной поскорее. Но мне никто не ответил. Я только зря промучился до утра.
  
   13.
  Стало светло. Розовое небо над горами. Солнце ещё где-то за склонами. Лень было шевелиться. Я чувствовал себя совсем разбитым. Подняв башку, огляделся, подполз к ручью и всё-таки напился. При свете дня его шум больше не пугал, а только зря мозолил уши. Переживания опять исчезли. Я равнодушно вспомнил, что этот ручей, ниже по течению, протекает под трубой через дорогу в Дехканабад. Я встал и поплёлся вдоль русла.
  Где-то уже во второй половине дня, когда уже всё надоело, увидел-таки впереди насыпь и дорогу. До темноты и нового восхода луны я спрятался возле трубы и заснул.
  Как по заказу, в темноте проснулся. Напился впрок побольше, отряхнул одежду и пошёл по обочине дороги в сторону Дехканабада.
  - Почему не обратно в Ярлонг? - спросила Юлдуз.
  - Не знаю. Была такая мысль, но не очень сильная. Наверно, потому что сразу вернуться в это - было уж слишком? Банду Ганиева никто не отменял, а я один и без оружия, мне пятнадцать с половиной лет, и я ещё не умел воевать. А в кармане куртки были деньги и документы. Одним словом, сама дорога уводила меня неизвестно почему из Ярлонга в Дехканабад. Что мне там делать дальше, среди незнакомцев? Откормиться на железнодорожной станции, под крышей над головой? А потом? Это было нелогично, но не более, чем сама жизнь.
  На второе утро, испугавшись каких-то машин и людей, я сошёл с дороги в горы. Я категорически не хотел никому попадаться на глаза. В горах было сухо и безветренно. Никаких пропастей, только спуски и подъёмы, склоны и впадины. Склоны сравнительно ровные. Я старался идти вдоль дороги.
  Захотелось отдохнуть и поесть. Спрятавшись, я уселся у куста. Хотелось пить, но нечего. Есть тоже нечего. Если не считать травы. И тут меня как дёрнуло! В детстве чабаны мне показывали, какую траву овцам можно есть, а к какой их даже близко подпускать нельзя. Почему бы и не поесть траву? Чем я хуже овцы?
  Встал - и через несколько метров набрёл на эфу. Тело сложено полумесяцем в несколько рядов, на голове рисунок вроде наконечника стрелы. Я похолодел. И так очень ядовитая змея, ещё и с душманским характером. Даже если ты ей ничего не сделал, нападёт и укусит. Ну надо же как 'повезло'!
  - Это уж слишком! - как во сне пробормотал я, глядя на змею. Она снова зашипела и взвела голову и шею. Понятно, для чего. Эфа глядела на меня с ненавистью. Я, глядя на неё, кроме ужаса, почувствовал очень сильную обиду, а потом тоже ненависть. От выпада проклятой твари не увернуться. И что теперь? Знаешь, меня не осеняло. Просто вдруг само собой вспомнилось, что мне в детстве говорил отец. Если наткнулся на змею нос к носу, и ни удрать, ни убить её, постарайся плюнуть ей прямо в морду. Я тогда сильно удивился : неужели поможет? Отец ответил, что змеи не привыкли к такому грубому обращению, и от удивления иногда могут умереть. На месте. 'Ты проверял?' - 'Судьба миловала. Но надо с первого раза попасть прямо в морду. Второго раза она тебе не даст'.
  Как я успел? И как у меня во рту нашлось чем плюнуть? Но я успел. Плюнул. Прямо в морду. С замершим сердцем ждал, прав был папа или нет. Эфа прекратила шипеть. Замерла в напряжённой позе. Несколько бесконечных мгновений - и вдруг её шея с головой обмякла, вяло опустилась. Я отскочил назад. Глядел на эфу. Она не шевелилась, и вдруг один раз дёрнулась. Я как запущенный стал, нагибаясь, хватать ближайшие камни и изо всей силы швырять в гадину. Повторял: 'А, не вышло? На, получай! Вот тебе!' Закидал её камнями и ушёл.
  Травы я наелся в другом месте. Долго не ел. (В последний раз ел дома). Пища была весьма необычная. Болел живот. Я свернулся на земле и заснул до ночной прохлады, она меня и разбудила. В свете луны снова вышел к дороге. Топал, оглядывал окружающие дали. Ночью в горах красиво, но холодно. Несколько раз садился на асфальт и отдыхал - пока не почувствую, что надо согреваться ходьбой. Шёл дальше и думал : вернусь в Ярлонг или найду поезд до России - мне всё равно. Ночная дорога была пуста. Казалось, будто я один во всём мире.
  На третье утро, оставив горный хребет позади и спустившись в тёплую долину, я по дороге дотопал до Дехканабада. Ну что было плохого в том, чтобы в тот же день попасть на поезд? Да ещё оплатив дорогу? Так ведь нет.
  Я почти пришёл в Дехканабад. Его строения видны далеко впереди. И там тихо (то есть не стреляют). Дорога ведёт через пригородный пустырь, постепенно переходящий в чьи-то бахчи. У обочины стоит сарай из белого кирпича. Он заброшенный : вместо ворот - пустой проём. В тех 'воротах', вокруг чёрных угольков кострища, сидели смуглые черноволосые подростки. Поравнялся с ними - заметили и загомонили все разом, лишь старший, в центре, молчал. Их тут шесть или семь, приветствуют непринуждённо и весело. Что-то спрашивают наперебой, тычут руками вокруг. Я разобрал :
  - Эй, друг, откуда идёшь? Зачем идёшь? Садись с нами! Картошки достали и печём! Воды хочешь?
  И даже флягу показывают. И картофелины.
  В той компании я ничего плохого не разглядел. Парни как парни. Но это ещё не повод останавливаться и доверять себя полудюжине незнакомцев. Я повёл рукой взад-вперёд и ответил :
  - Извините, мне некогда!
  - Да ладно! - крикнул старший. - Подождёт несколько минут твоё 'некогда'!
  - Садись-садись! - зазывали другие.
  Мой организм дал слабину при виде картошки и воды. Я повернул к ним.
  Парни обрадовались. Зашептались, засмеялись, освободили мне место у ворот. Пару раз одобрительно хлопнули по плечу. Присев, спиной к косяку (позиция на всякий случай), я разглядывал новых знакомых. Ни одного враждебного взгляда. Старший, очистив картофелину, посыпал её солью и протянул мне.
  - Спасибо. Откуда - завезли или сами выращиваете?
  - Эту завезли. - ответил старший. - Я Ахмед.
  - Виктор.
  - А я Ильхом. - сказал кто-то из них и дал мне открытую флягу.
  Ну, я взял и глотнул, забыв, что во второй руке картошка, и теперь обе они заняты. Горлышко фляги, к которой я присосался, закрыло мне собой весь мир.
  Ещё миг, и вся компания дружно вскочила и навалилась на меня. Вдруг все на одного - и задавили массой. Позиция не помогла. На то, наверно, и был их расчёт. Сколько раз приласкали кулаками, подошвами и коленями по чувствительным местам, не сосчитать, но явно больше, чем за всю предыдущую жизнь. Я с надеждой слышал, как по дороге кто-то проезжает на машине... но этот кто-то не остановился. Поизмывавшись ещё немного, они расступились. Двое сзади держали меня подмышки. Старший зашёл вперёд и заехал коленом в живот. Под их дружный хохот я согнулся и упал на колени. Держался за землю. Но они меня в несколько рук подняли за шкирку и, перетащив на дорогу, прямо на асфальт, начали там раздевать. Куртку. Рубашку. Штаны снимали, заботливо держа меня всем миром. Трусы. Расшнуровали и стащили ботинки. Старший их взял, одобрил их качество :
  - Крепкие. Хорошие. И мне в самый раз.
   Перед тем, как обуть мои ботинки, старший, радостно улыбаясь, повозюкал подошвой ботинка по моему лицу. Сквозь боль я слышал смех и сказанные поучительным тоном слова :
  - На дороге неприлично торчать голым. Ты бы хоть в канаву спрятался.
  Меня уронили на асфальт. Ногами откатили в придорожную канаву. Тишина без ударов, струя мочи по телу. Добрый голос :
  - На, утрись.
  Рядом со мной на дорогу упала моя же майка. Я поднял взгляд на благодетеля. Молодой парень, почти мальчишка, крайний, все уже уходили, наклонился, улыбнулся и плюнул в лицо. Я глядел вслед, как он отвернулся и уходит, и зачем-то запоминал его юное лицо с мелкими, начавшими прорастать усиками.
   Дело дрянь : солнце печёт, побои саднят, в голове мутится, внутри всё мелко трясётся и огнём горит. Никто не поможет. Даже времени нет вокруг. Пока я лежал на обочине, не проехала ни одна машина, не прошёл ни один человек.
  Встав и утёршись, я огляделся. Эти ребята уже давно ушли, и я здесь один. И так без всего - а даже уйти нормально не дали. Ни за что ни про что избили, унизили и раздели до нитки. Впрочем, не совсем. 'Нитку', то есть майку, оставили. Одев её и посмотрев на голый хуй, торчащий из-под полы, я вдруг засмеялся. Сказал :
  - Ну, это вы уже зря. Зря вы так.
  Посмотрел в ту сторону, куда они ушли. Заходил по дороге. Голым ногам было больно от асфальта. Я не просто ходил, а неожиданно деловито и спокойно выискивал что-нибудь, похожее на оружие.
  Вскоре я увидел в кювете среди травы и камешков пустую бутылку. Она давно там лежала. Непогода и время смыли все следы этикетки. Кто-то когда-то, в лучшие времена, выбросил ту бутылку из окна машины, и спасибо ему за это. У бутылки удобное длинное горлышко. И я спустился в кювет и подобрал. Там же, примерившись, отбил донную часть об камень и сделал 'розочку'. С о-острыми 'лепестками', от одного взгляда на которые делается больно. Страшная вещь в умелых руках. Одна секунда, одно движение - и твой обидчик урод или калека. В лучшем случае.
  Высмотрев неподалёку какой-то бурьян, я пошёл и спрятался там. Выкопал ямку в земле. Логово, где удобно лежать и следить за дорогой. Там снял с себя грязную майку, острыми краями 'розочки' разрезал её на две части. Надёргал ниток из ткани, сплёл завязки. Обмотал ноги получившимися тряпками. Завязками закрепил эти обмотки. Теперь я снова как-то обут. Плевать что всё остальное голое, и писька болтается при ходьбе. Но зато теперь я снова в обуви. Есть у таджиков такая забавная поговорка : 'Если у тебя на ногах крепкие ботинки, какое тебе дело до всего мира?'
  Потом, обсыпавшись травой и землёй, чтобы не обгореть на солнце, я залёг и стал ждать. Эти козлы вновь появятся на месте своего великого подвига. Не зря же они там сидели, с эдаким привычным видом? Я помню их лица. Узнаю издалека. И тогда сам их встречу. 'Отблагодарю' не по-детски и верну своё. Сколько бы ни пришлось ждать их нового появления.
  Ждать пришлось четыре дня.
  - Бедный ты мой! - всплеснула руками Юлдуз - И каково тебе во все эти четыре дня приходилось?
  - Да как-то так. Поблизости от того пустыря была бахча, и в сумерках, убедившись, что сегодня уже ничего не будет, я ползал туда за огурцами и дынями. Еда с питьём в одном флаконе. Спасибо хозяевам, они показывались редко и днём. А я старался не оставлять следов. Потом, ночью или днём, насыщаюсь. Днём в бурьяне раздолбаю зелёную дыньку, гляжу за дорогой и поглощаю. В своём укрытии я ворочался, разминал руки и ноги, делал выпады розочкой и думал : сумею ли? Осмотрю голое тело, почую обожжённую солнцем шкуру и землю на шее и в волосах, вспомню их 'дружеское участие в моей судьбе', вспомню чужую мочу на себе и думаю : да, смогу!
  Много раз я говорил их старшему : 'Какой ты Ахмед? Ты чмо безымянное. Ахмеды такими не бывают'.
  Ещё хорошо, что Дехканабад расположен в долине. Значит, в мае ночи там тёплые, без минуса. Я много думал об этом, лёжа в засаде. В горах я бы не смог без одежды и обуви. Замёрз бы в первую же ночь.
  Быть голым мне настолько не понравилось, что я поклялся даже спать одетым. Потом. Когда это всё закончится.
  Несколько раз вдали, в городе, стучали отдельные выстрелы. Война, как я потом узнал, ещё толком не началась. И вот стрельнут и снова надолго тихо. Доставало солнце, от которого, мягко говоря, очень трудно укрыться и не спалить шкуру. Один раз собрались тучи и пошёл дождь. Тёплый и сильный. Доставил удовольствие.
  Но больше всего в те дни я переживал : а вдруг эти ходячие змеи тут были случайно? И я зря их жду? Поверь, страшненькая была мысль. Проглядеть их, быть кем-то замеченным, или просто не дождаться. Дни от таких мыслей тянулись ещё дольше.
  Змей ползучих я в те дни не встречал. А вот скорпионов видел. Но они, наверно, приняли меня за своего, только очень большого, так как не тронули. А я на земле и в позиции мысленно твердил : я скорпион. Я большой скорпион. Я жду.
  К концу четвёртого дня они пришли. Вшестером. Я их узнал издалека. Для этого было ещё светло. Внутри всё дрогнуло, когда я снова их увидел. Главный, никак, одет в мою куртку-штормовку? Увидим ближе точно. Размялся в последний раз, при этом вспомнил, как эти падлы со мной обошлись, и опять понял : сумею. Ещё как сумею.
  А они, достав откуда-то дров, разожгли костёр у дороги и расселись вокруг него. Весело заговорили о чём-то. В том числе о машинах и камнях. Потом послышалось что-то вроде 'о, достал' и вскоре я увидел, они что-то закурили, передавая по кругу. Так-так, вы ещё и анашисты? Вот и славно. Подождём, пока у вас глюки пойдут.
  Темнеет. Они обмениваются впечатлениями. Кто-то хихикает.
  Созревайте, но не перезрейте.
  Пора. Я вскочил - и вперёд. Я не то чтобы бежал на них. Я летел как на крыльях.
  В каждом деле надо начинать с главного. Остальные сами разбегутся. Остальные сидели как попало, а главный - одним боком к дороге, а другим - к пустырю. Он, как и все, был под кайфом и смотрел в огонь. Может, он что-то услышал, потому что повернул голову в мою сторону. А я уже рядом. Выныриваю из тьмы, голый, грязный, очень злой и с 'розочкой' наперевес. Главный раскрыл рот, заорать, и я хотел было угостить его в рот остриём но понял, что он точно одет в мою куртку. Изо рта неминуемо польётся на неё кровь и запачкает. В последний миг я перенацелил удар в глазницу.
  Я чувствовал, как оно вошло. С шуршанием и скрипом. Вынул. Свободной рукой оттолкнул его - пусть повалится спиной на землю и так лежит, чтобы на куртку не лило. Падая, он взбрыкнул ногами, и я узнал свои ботинки. Ладно. Обратным концом 'розочки' я угостил его по лбу, пусть поваляется тут и никуда не уходит.
  Обернулся к остальным. Сидят как статуи, вытаращились на меня и не шевелятся. Узнав среди них 'добряка' с мелкими усиками, взял его за волосы, поднял. И побрил. Пилил осколками вверх-вниз и вдоль рта. То, что стекло исполосовало ему щёки и раскроило ноздри, меня не волновало. Закончив процедуру, я плюнул ему в рожу и за волосы же посадил обратно. Самое удивительное, что он не кричал. Только ахи и стоны. Всё прочее общество глазело на нас молча и без звука. Ладно, воспользуемся этим обстоятельством. Я молча поманил пальцем третьего, и тот... встал сам!
  Третий был в моей рубашке. Я сделал ему знак раздеваться. Он трясущимися руками расстёгивал пуговицы. А я указал 'розочкой' на четвёртого. Встал и он. Ему я сделал знак снимать штаны. После чего заставил снять и носки. Взяв штаны, носки и рубашку, откинул их в сторону. Третьему дал розочкой в грудь. Четвертого заставил развернуться и пырнул его в обе ягодицы. Тот заскулил и рядом лёг на живот. Даже не подумал сбежать.
  Пятого и шестого я заставил приподнять главного и снять с него куртку и ботинки. Сделав им по несколько царапин, я дал им знак сесть к костру, что они и сделали. А сам спокойно отложил розочку, снял с ног обмотки, одел носки, штаны, рубашку и куртку (на ней сверху было-таки несколько мелких пятен).
  Затем сел, обувая ботинки, и сказал им всем :
  - Это не твоё.
  В ответ - клацанье зубов и стоны. Может, они думают, что это им чудится? Потому и не кричат, и не убегают? Кстати, есть неплохая мысль.
  Я встал, подобрал 'розочку', так прекрасно мне помогшую, и вложил её в руку по-прежнему безжизненного главного. Пусть хоть часть подвигов припишут ему. И на трезвяк распадётся их компания. Что будет только хорошо и полезно.
  Ещё раз поглядев на этих типов, изрёк с выражением :
  - И до утра - ни с места!
  Они кивали и бормотали : 'Да-да-да!'
  Ну что ж, наконец-то здесь делать больше нечего. Справедливость восстановлена. Можно отойти от них в ночь. Назло всем, начать оттуда, где был остановлен.
  И я пошёл по дороге в Дехканабад.
  
   14.
  Так я стал взрослым.
  Узнав на деле, чего я стою, я мог вернуться в Ярлонг, до которого, в сущности, недалеко. Найти друзей. Научиться воевать. И вместе с ними останавливать доморощенных душманов. Но не возникло у меня такого желания. Они мне его напрочь отбили там, в воротах кирпичного сарая.
  Наоборот. Свежая потеря встретилась с ещё более свежим оскорблением. И уже вместе они изящно намекнули : Витя, Таджикистан больше не твой дом. Ради погибших родителей сделай то, чего не успели они - доберись до России. И останься там, раз уж ты настолько нежелателен здесь.
  Я уже никогда не стану милым добрым мальчиком, который, если его не разозлить, всех жалел и так далее. Тот мальчик сдох в горящем доме. Или в горах у ручья. Или потом от укуса эфы. Или в те четыре дня на окраине Дехканабада. Вместо него в этом теле остался взрослый парень, мстительный и умеющий убивать. Что в этом спятившем мире явно пригодится. Может быть, я убил того, главного, до смерти? Но я не жалею. И если я до сих пор не пропал, то и дальше не пропаду.
  Кстати, ни в ту ночь, ни потом, вспоминая о розочке в голове 'старшего', я никогда не хотел блевать. Вот так странно. Не как у других.
  Правда, через несколько лет я таки проблююсь. На войне, когда рядом со мной убьют друга. Но это было потом. А теперь - факт остаётся фактом : первый в жизни поверженный враг пришёлся только в радость.
  Впервые за эти проклятые дни я почувствовал себя счастливым. Бодро, как на крыльях, летел в город Дехканабад, к железнодорожной станции.
  Звёздная ночь. Дорога. По сторонам во тьме белеют домики, темнеют кусты. Память сохранила нужный путь. Не раз я проезжал его с папой, теперь впервые прохожу его пешком. Один. Машин почти не было - вдали проехали две и всё. Людей вообще не видел. Дома, заборы, дувалы, сады за ними. Столбы с фонарями или дорожными знаками. Повороты улиц. Двухэтажные и трёхэтажные дома, отделённые от дороги лишь тротуаром. Девять кварталов, четыре поворота. Один мост. За мостом опять одноэтажная улица. На ней я заметил водяную колонку, подошёл и отстирал запятнанные места на куртке. Успел смыть вовремя. Затем напился на всякий случай.
  Я шёл и думал, что всё это я должен был увидеть четыре дня назад. Скрипнул зубами. Заставил себя подумать, что всё равно вышло неплохо. И, главное, по-моему. И замурлыкал подходящую к случаю таджикскую песню :
  
  На свете всякого я видел много
  - горячую долину Пянджа видел
  и вечный лёд Памира тоже видел,
  но никогда такого чуда я не видел,
  как Душанбинская железная дорога.
  
  У вокзала были люди. Но незачем попадаться им на глаза. Что у них на уме?
  Я вновь, как в детстве, играл в разведчика. Но на этот раз всерьёз.
  Благодаря тому, что я - это я, родная одежда с ботинками снова на мне. Но денег и документов нет. Документы они выкинули, а деньги потратили. Законно не проехать. Не грабить же кого-то? Это значит - стать таким же, как эти гады. Нет. Лучше проехать зайцем. И лучше на товарняке. Там по вагонам не ходят контролёры.
  Я обошёл вокзал с тыла. Во тьме ходил по путям между вагонами. Нашёл товарный поезд. Ловко залез на вагон без крыши, полный щебня. Лёг на щебень поудобнее. Гляжу на звёзды и жду отправления. И знаю, что до Душанбе могу быть спокоен. Эта линия ведёт только туда. Не промахнусь. Поезд в Россию надо искать уже там.
  Поезд тронулся ближе к утру, когда у меня всякое терпение кончилось. Сейчас я думаю, что мне повезло. После нескольких дней майских боёв в Таджикистане установилось временное перемирие. Вновь можно жить, работать. Хоронить первых убитых, ремонтировать повреждения - и водить поезда.
  
  'Дорога железная как ниточка тянется.
  Кто слабый - не выдержит, кто сильный - останется.'
  
  Вспомнил я эту песню. Слышал её дома, в детстве. Глаза протекли. Смотрит в небо рожа, каменная, но почему-то мокрая. А внизу стучат колёса на рельсах. Я закрыл глаза и заснул.
  До Душанбе выспался вдоволь и вообще належался. Утром я присыпал себя щебёнкой для маскировки, чтобы с гор, виадуков или высоких строений ни одна сволочь не заметила. А после утра - день. Солнце раскалило камни, было очень паршиво, я сползал на край вагона, чтобы ветром обдувало, а пару раз ненадолго зависал между вагонов. Может, потому это и пережил.
  Ночью на какой-то станции поезд остановился надолго. Я обшарил станцию и нашёл пустую бутылку и кран с водой. Вдоволь напился, сполоснул и наполнил бутылку. Поспешил к своему эшелону. Искать огороды не рискнул, и правильно. Поезд тронулся.
  Второй день пути прошёл легче. Вода помогла. В сумерках поезд вкатился на пути товарной станции Душанбе. Тут надо было слезать и держать ухо востро. Между вагонов и станционных построек нередко ходили какие-то вооружённые люди в форме и без оной. Спасибо хоть без собак! Независимо от их принадлежности общаться с ними не хотелось.
  В ту ночь в Душанбе, чтобы ни разу не попасться, я ходил по окраинам, подальше от всего важного. Адски хотелось есть. Я осматривался и подслушивал разговоры. Узнал, что один поезд пойдёт в промышленный городок на границе с Узбекистаном, залез на него.
  Следующий вечер - и я в том городке. Напился воды из колонки, наелся огурцов и лука с огородов и напихал в карманы про запас. На осторожность я тратил время не зря : окраины городка были богаты подозрительными группами местной молодёжи.
  Как и сколько дней я ехал зайцем на поездах через Узбекистан и Жузистан, долго рассказывать. Я потерял счёт дням. Менял товарняки на крыши пассажирских вагонов Я стал грязным и обтрепался. Однажды, в центре Жузистана, я отстал от хорошего поезда, чтобы провести день на берегу красивого, уединённого озера, спокойно и не спеша выкупаться, вымыться самому и простирать и высушить одежду. Я не забывал следить за окрестностями, впрочем, мне никто так и не помешал.
  В Россию я вошёл, видать, уже в июне. Вошёл - в прямом смысле. На своих двоих. Незадолго до того от одной доброй тёти услыхал, что на границе и русские и жузистанцы поставили по таможне, друг напротив друга, и проверяют поезда с собаками. А рядом - вот где дурдом! - прямо по степи хоть на танке ехай, хоть пешком иди, никого. Я принял это к сведению, аккуратно соскочил, отошёл в степь так, чтобы железная дорога была на горизонте, и пошёл, пошёл, пошёл. Увидев вдали белое временное строение с этим, не скажу каким трёхцветным флагом, лёг в траву и ждал темноты. К вечеру я в траве катался и тихо подвывал - так достали тучи мошек и комаров. Руки почернели от раздавленных насекомых. В темноте я обошёл таможню и вернулся к рельсам.
  Оставалась самая мелочь : преодолеть последнюю тыщу с процентами километров, что пока отделяла меня от города Средневолжска.
  - Ты обращался за помощью к другим людям? - спросила Юлдуз хриплым от волнения голосом. Если приглядеться, её мелко трясло. У неё тоже был свой путь - правда, как теперь выяснилось, не такой большой, но тут уж дело в принципе.
  - Три раза. - ответил Назимов. - Один раз был послан в грубой форме, в другой раз сквозь зубы сказав обо мне что-то нелестное, дали чего-то : 'на и отвали', и в третий раз одна тётенька, работница железной дороги, посочувствовала и помогла одеждой, мылом, едой и добрым советом - куда залезть. Это она предупреждала о таможне.
  Ещё один сам полез ко мне.
  - Парень, тебе помочь? А то, вижу, тебя жизнь потрепала. Я тут рядом живу. Идём.
  Сам такой коротко стриженый брюнет в клетчатой рубахе. Меня насторожило, что он сам нашёл меня в том закутке, когда никого вокруг, и голос типа задушевный, а глаза оценивающие. Ну-ну. Видали мы уже таких однажды.
  Я его смерил взглядом. Пожал плечами и деловито ответил :
  - Помочь? Якши. Притащи сюда пожрать и билет до Оренбурга.
  И подумал : только попробуй не согласись на это! Сразу выдашь себя.
  Он не согласился. Он, типа, тут же обиделся. Как ты можешь так со старшим? Я к тебе со всей душой, а ты мне грубишь. Нехорошо. Эдак, приятель, можно и отбить всё желание помогать. Но тебе повезло, что я добрый. Таскать сюда я ничего не буду, я тебе не Тузик с тапочками в зубах. Мы пойдём ко мне домой, накормлю, в хорошем доме выспишься. А завтра и с билетом что-нибудь придумаем.
  Ха-ха. Смелый дяденька. Затаскивать незнакомого парня к себе домой? Верю. Мягко стелет, да жёстко спать.
  Я разъярился. Сдавленно, тихо сказал :
  - Это не помощь. Я не люблю 'завтраков'.
  Ну, думаю, напади, рискни здоровьем. Или убирайся вон. Несколько секунд я молча смотрел ему в глаза.
  И придорожный незнакомец не выдержал. Пожал плечами, развернулся, ушёл. Тут же ушёл и я, на всякий случай.
  Вообще, в тот год мало кто был таким отдельным от людей, как я. На своей шкуре понял, что своих на этих просторах на самом деле мало. А ещё узнал, что можно жить на траве и нескольких глотках воды откуда попало. Странно, но ко мне так и не пристала никакая зараза. Я только стал тощим, как скелет.
  
   15.
  Пешком начался и пешком закончился этот путь.
  Остаток пути я глядел не только по сторонам, на леса, поля, города и посёлки, но и назад. Туда, где осталось всё. В тот край, где снова я появлюсь очень нескоро. Загляделся на уходящее, задумался о своём - и досадно провалился почти у самой цели.
  До Средневолжска остался всего один перегон.
  И тут, в каких-то тридцати километрах от города, меня ссадили с поезда.
  Был вечер, синий и с одного края золотистый. Товарняк стоял на путях. Над маленькой станцией динамик играл какую-то типичную (для лета 1992 года) песню. Пела какая-то девушка, 'и на песке лежали рядом мы вдвоём'. Слова не самые плохие, но под примитивный аккомпанемент. Впрочем, та песня закончилась, пошла следующая - и я удивился. Приятно удивился.
  Новая песня - на знаменитый мотив из 'Кармен'. И слова красивые и, как я вскоре почувствовал юношеской душой, сладкие.
  
  В этом мире - любовь колдунья.
  Её навеки ворожба.
  Вдруг является ночью лунной,
  и решена твоя судьба.
  Жгучий взгляд, и в одно мгновенье
  ты власть утратил над собой.
  Как стихия, как наважденье,
  в тебе безумствует любовь.
  
  Любовь беспечна и капризна,
  и нам не избежать беды.
  В её игре стать жертвой призван
  любой из нас - и я, и ты. (это звучало дважды).
  
  Закрыв глаза, я блаженно развалился на щебёнке. Я представлял, что эта милая, добрая, обязательно светловолосая девушка сидит рядом и поёт только для меня. Потом я думал, что мы не в вагоне, а у неё дома. Я гость. Желанный. Милая, добрая золотоволосая дева внимательно слушает и утешает мои горести.
  
  Всё исполнится, всё свершится,
  всему настанет свой черёд.
  Стол накрыт и вино искрится,
  ты приглашён, хозяйка ждёт.
  Нитью связаны мы незримой
  как наяву, так и во сне.
  Безотчётно, неумолимо,
  тебя влечёт, влечёт ко мне.
  
  В этот ощущении явно что-то было!! И опять этот припев : 'Любовь беспечна и капризна и нам не избежать беды' и так далее. А беда уже была тут как тут. Загудела лестница, вверх лез этот человек, а я не слышал.
  У беды была круглая физиономия с голубыми глазами, одутловатыми щеками и мелкими жёлтыми кудряшками. У беды была одежда самая обычная, то есть ничего похожего на железнодорожную форму. Ещё у него были большие, хваткие руки и крикливая глотка.
  - А ну слазь, козлина!
  Дёрнувшись, чувствуя, как колотится сердце, я оглянулся посмотреть на того, кто мне испортил песню. Он, повторяю, не выглядел как железнодорожник. Я внешне спокойно спросил :
  - А почему сразу 'козлина'?
  Вместо ответа он хвать меня за шкирку и потащил. Он сильный, между прочим. И высокий. Это я понял, когда он спускался с этой железной лоханки по лестнице.
  Он протащил меня за шиворот, спиной по щебню, притом весьма неаккуратно и продолжал тащить даже когда мои голова и плечи свесились с борта. Как-то извернувшись сам (он мне не помогал, и не отпускал, конечно, тоже), я нормально завис лицом к вагону и уцепился за железный борт. Ненадолго! Он слезал по лестнице, продолжая одной рукой утягивать меня за собой. Мои ладони разжались, и, на миг зависнув в межвагонной пустоте, удерживаемый только лапой этого жлоба, я почувствовал себя неуютно. Если уронит, в лепёшку разобьюсь. Но вскоре я зацепился рукой, а потом ногой за лестницу. Держался сбоку, ибо по центру лез великий Он, превосходящий пойманного юношу габаритами.
  А на станции заиграло что-то другое. Видимо, это была кассета : под новые убогие аккорды были названы четыре композитора и кто-то там ещё.
  В метре выше сцепки я его спросил :
  - Тебе что, больше всех надо?
  Ответив : 'Ага!' с несколькими матерными словами, он попытался заехать мне коленом в поясницу, но не преуспел : неудобно было. От этого он снова матюгнулся. Я понял - ему это нравится. В этом уроде ничего хорошего нет, а значит... пускай мне повезёт!
  Едва спустившись на землю, он швырнул меня прочь. Ожидая чего-то подобного, я сгруппировался. Улетел удачно - быстро встал на ноги. Гад от этого аж скривился и снова пошёл ко мне. А я - руку в карман. А там - пара камешков. Заранее засунутых на всякий случай.
  Назимов помолчал.
  - Ну и как? - спросила девушка.
  - Вспомнил детство золотое. Оба камня со всей силы - в голову. Пока он шатался, я молнией к нему и угостил коленом между ног. Подействовало. Он завыл, скрючился и упал. Я же развернулся и спокойно пошёл прочь - в ту сторону, куда надо.
  За моей спиной вдали слышались чьи-то встревоженные крики, чуть ближе вопил ублюдок. Он звал на помощь, говорил, что бандиты убивают, кричал 'вот он, там! Собакой его, собакой!'. И, поверх этих звуков, над станцией царила новая песня той самой девушки. 'Ты помнишь, как мы встречались и к морю лететь мечтали'. Слушать дальше было некогда.
  Пока несколько человек со станции добежали дотуда, пока выяснили, в чём дело, я спокойно ушёл. Только внешне спокойно, ясен пень. Откуда внутреннее спокойствие у парня, которому вдруг опять в душу насрали?
  Та станция давно позади. Плёлся я по шпалам, по насыпи. По обе стороны от неё полоса высокой травы, а дальше - лес.
  На душе было погано. Что он ко мне прицепился? Кто он вообще такой? Надеюсь, я ему неплохо врезал. Возвращаться и добавлять не придётся. Да уже и устал я для этого. А в Кремле, наверно, немало таких же садистов - с чего бы им ещё цены поднимать? И говорить 'здесь русских нет, есть коммуняки, делайте с ними что хотите'? В общем, как ни крути - 'Спасибо родине за ласковую встречу!'
  Я шёл и проклинал себя, недавнего, за то, что заслушался этой розовой хрени, размяк и погорел. Назло всему этому вспомнил и запел 'красный цветок'.
  
  Раз в четыре долгих года
  тот цветок в ночи горит.
  А в пургу и непогоду
  под землёю корень спит.
  Тот, кто найдёт в мрачной долине
  этот цветок, сможет отныне
  все позабыть горести и печаль.
  Только его встретит не каждый,
  только лишь кто сможет однажды
  путь отыскать в эту глухую даль.
  
  Когда я это пел полтора года назад, у меня всё было. А теперь у меня нет ничего, кроме этой песни. Кто в этом виноват? Надо подумать.
  
  Кто в довольстве и достатке
  жить одним лишь хочет днём,
  тот в своём уныньи сладком
  не пойдёт за тем цветком.
  Но буду я вечно стремиться,
  вечно искать, драться и биться,
  сколько бы мне, сколько б ни было лет.
  Верю я всё ж, верю я страстно,
  что лепесток вдруг ярко-красный
  передо мной в чёрной мелькнёт траве.
  
  Моя песня! - допев, решил я тогда. Кто автор, не знаю, но спасибо ему. Так я и буду делать. Найду, убью всех, кто виноват. Всех, кто виноват, всех убью. Эти слова я долго повторял как заклинанье и даже сложил нечто вроде песенки. Да, топал одинокий пацан по рельсам и горланил в ритме марша :
  
  Ля-ля-ля, тополя,
  всех найду, всем песец!
  Ля-ля-ля, тополя,
  найду убью всех, кто виноват!
  
  Шёл и представлял, как действительно нахожу и - одного за другим, всех, всех, всех! Начиная с Бори Кабанова и Петра Невеликого. А вечер сгущался, золотое сияние померкло. Сосны и ёлки по обеим сторонам дороги стали почти чёрными. Их верхушки в небе являли собой причудливые фигуры.
  Спереди загудело, застучало. Вдали показался свет. Я сошёл с насыпи в траву. Вскоре мимо меня промчался пассажирский поезд, сияя огнями окон. Жаль, что мне туда не надо, мне надо наоборот.
  После этого встречного поезда настала ночь. За несколько минут, пока он проезжал, рассосались последние признаки заката. Надо мной густая синева со звёздами. Почти час я снова шёл по пути. Было всё равно, сколько пройду. Снова загудел поезд, теперь сзади.
  Оттуда промчался грузовой эшелон, возможно, тот самый, с которого меня ссадили. Но он шёл слишком быстро, не удалось прицепиться. Опять я соскочил с путей, сел в траву и ждал, пока поезд пройдёт. Утих вдали стук и гул. Шелестели ветви деревьев. Стрекотали в траве кузнечики. Вставать не хотелось. Ничего не хотелось - только сидеть вечно без движения в траве, слушать кузнечиков и тупо пялиться на железную дорогу. Слишком много пройдено. Устал.
  Но по ночам холодновато и комарино. Спустя вечность я задрожал и заманали эти укусы повсюду. Хочешь не хочешь, пришлось встать и, вернувшись на рельсы, машинально потопать вперёд.
  Один раз вдали сбоку показалось шоссе и огни какого-то города. Снова леса. Вскоре среди леса был железнодорожный переезд. Рядом с путями - освещённая будка. Это место я обошёл подальше. Пусть кошкина бабушка доверяет незнакомым людям, а не я. Небо стало совсем чёрным. Раскидистые ели - почти рядом с насыпью. Не те ли самые, которыми я любовался в детстве?
  Долго я так шёл, приободряя себя тем, что в Таджикистане топал не меньше. Дважды сходил с путей, уступая дорогу поездам. Один был встречный, другой попутный, но и за него зацепиться не удалось. Цеплялся дважды. Сначала понял, что могу погибнуть в ходовой части - и оттолкнулся, улетел в траву, слегка ушиб спину. А потом встал, но не догнал последний вагон. Долго стоял нагнувшись и восстанавливая дыхание, плевался вслед, грозил кулаком, ругался матом, даже плакал. Разумеется, это не помогло. После чего тащиться пешком было ещё трудней. Долго я шёл, и конца и края тому пути не было.
  Постепенно за спиной небо светлело, становясь из чёрного синим. Хотелось пить, но очередную станцию я обошёл пешком. Ноги гудели. А потом я вообще перестал их чувствовать.
  Опять иду через лес. Бесчувственные ноги переместились не так, и я упал, чуть не заиграв носом в шпалы. Успел подставить ладони. Ладоням было больно.
  Позади небо уже розовое, а впереди - только синее. Звёзды меркнут. В пустой башке мелькнули две мысли : первая, что я - рассвет, идущий на мою землю, вторая, что скоро Средневолжск. Обе мысли в голове не задержались.
  И вот лес кончился. Открылась равнина, по которой течёт гигантская река. На том её берегу - уйма зданий, украшенных огоньками. Железнодорожный мост вставал передо мной. Путь уходил из-под моих ног к мосту, а от моста к вокзалу. Но туда мне не надо. Оглянувшись вправо, я увидел на горизонте перекинутый через Волгу автомобильный мост. И я свернул и пошёл туда прямо через луг.
  Спустя вечность я вскарабкался на насыпь и затопал по асфальту моста. Город впереди был розовым от солнца, вставшего за моей спиной. Я отбрасывал вперёд длинную тень. Пока я шёл, на мосту не было ни одной машины.
  Вот мост позади. Вот я свернул вправо. Из последних сил тащусь по узкой полосе асфальта, между красной стеной и красным, сквозь зелень деревьев, заревом. Как во сне, я плёлся мимо берегового откоса и рощи, мимо первых домов и заборов Чувилихи. Не помню, проходил кто-нибудь мимо или проезжал на машине - даже если так, в моей памяти я там шёл один.
  И вот синий дом с двумя клёнами. Немного не доходя до него - колонка. Я подошёл к ней и долго пил, и много выливалось и на одежду и мимо рта на землю. Лужа возникла. Только тогда я отошёл от колонки и сел на землю, спиной прислонившись к забору. Пройти бы несколько метров дальше - и калитка. Та самая, о которой я столько думал. Но я сел у забора - и чувствую, что не встану.
  Это было какое-то оцепенение. Я не только двинуться, я даже слова сказать не мог. Смотрел на кусок улицы прямо перед собой. Дорога, домик напротив, с забором, деревьями и кустами. Там даже зелень вся розовая от встающего солнца. И тишина.
  В этой тишине справа сзади открылась дверь. Кто-то медленно потопал к забору. Ближе. Судя по звуку, открыл калитку. Это в нескольких метрах справа, но мне не повернуть голову. Гляжу прямо - и жду. На улицу вышел и медленно вплыл в поле моего зрения бритый седой старик, весь в морщинах. Не глядя на меня, он с ведром прошёл дальше, к колонке и начал набирать воду.
  'Кто этот незнакомый человек, вышедший из дома моего деда?' - думал я вяло и отстранённо. Ответ нашёлся, когда на обратном пути он всё-таки оглянулся на меня. Это и был дед, только постаревший от горя. Он смотрел на странного парня у забора, а я не мог даже раскрыть рот и поздороваться. Дед поглядел - и, отвернувшись, пошёл себе дальше.
  Не узнал. И что теперь делать? Куда податься? И стоит ли?
  Калитка закрылась. С замиранием сердца я слушал удаляющиеся шаги. Они миновали полдорожки и - остановились. Несколько секунд тишины, затем короткий звук поставленного на землю ведра и плих воды, и шаги возобновились. Но, судя по звуку, они перемещались обратно, причём как-то побыстрее, что ли?
  Калитка открылась.
  Несколько секунд, несколько шагов - и надо мной навис старик. Опять смотрит.
  - Витя?? Ты?!!
  Я только глаза закрыл.
  Он выпрямился и побежал на двор, каким-то рыдающим голосом вопя :
  - Галя, Галя! Скорей сюда!! Посмотри, кто пришёл!!!
  
  
   16.
  Несколько дней прошли как во сне. Изрядную часть этих дней я провалялся в кровати. И спал, и вспоминал пережитое.
  Сначала дед с бабушкой, ахая и причитая, подхватили меня под руки и вместе тащили от забора, через калитку домой. Упираясь ногами в землю, я пытался встать, но почему-то не получалось. На родной порог мои старики меня просто втащили и плакали при этом. Доволокли до дивана в комнате, уложили - дед за плечи, бабушка за ноги. Что и я сам цеплялся руками за диван, чтобы им помочь, они почему-то не запомнили, а я не настаивал. Бабушка бегом принесла подушку, дед поднимал меня за плечи, а она всовывала подушку мне под голову. Всё это они делали молча, правда, с рыданиями. Уставившись в потолок, я лежал и тоже молчал, пока не почувствовал, что бабушка развязывает шнурки на ботинках. И тогда рявкнул :
  - НЕТ!!
  Они вздрогнули и замерли, какими-то одинаковыми жестами за сердце схватившись. В их взглядах непонимание (у бабушки ещё и испуг и обида). Уже тише и мягче я сказал им раз и навсегда :
  - Пожалуйста, не трогайте. Только в обуви. Из того дома ушёл, в этот дом пришёл. Там проснулся, здесь отдохну только в ботинках. Только так. Поняли?
  Вряд ли дед с бабушкой что-то поняли, кроме одного : ботинки лучше оставить в покое. То есть на мне. Бабушка только глянула на диван и поинтересовалась :
  - Так что, в постели обутым?
  - Везде. - разъяснил я. - Где только можно. Очень помогает быть готовым.
  - А, ну тогда я сейчас одеяло принесу.
  И вправду принесла. Накрыла. Дед стоял рядом и смотрел. Я весело оскалился ему, затем закрыл глаза и тут же провалился в черноту. Только успел услышать бабушкино причитание : 'Ой, как изменился-то!', и всё. Точно помню, что мне ничего не снилось.
  Продрал глаза - а в комнате темно. И чуть ли не во всём доме тоже. Ну, думаю, пора вставать и идти дальше. А потом в комнате за стеной кашлянул дедушка, и я опомнился : куда 'идти дальше'?! Ты уже дошёл!! Никак, понравилось, что ли?
  Полежав без мыслей, я пошевелил ногами. Получилось. Хотя и не так хорошо, как надо было. Ботинки на ногах. Прекрасно. Я сел, а затем встал с дивана. И что ты думаешь? Зашатало. Сначала думал, упаду. Но, раскинув руки, помахав ими и изогнувшись, удачно ухватился за пространство. Нашёл своё равновесие, устоял. Идём дальше. Шаг к двери. Шатает. Ещё раз шагнул - такая же хрень. Как будто тело не полностью моё. Слышу, там, за стеной, тихо щёлкнул выключатель. Под дверью возникла полоса света. Протопали быстрые шаги. Дверь открылась. Я зажмурился.
  Наверно, в дверях стоял дед, так как это его голос велел мне :
  - А ну обратно в постель!
  Открыв глаза, я изучал дедов силуэт на светлом фоне.
  - Ишь ты чего удумал, ходок ленинский! - продолжал он. - Витя, посмотри на себя, ты же ходячий скелет! Тебе много лежать надо! Есть, пить и отдыхать. Мы с Галей думали весь день - сегодня звать доктора или завтра?
  - А вот этого не надо. Никакого доктора, сами справимся! - тут же заявил я.
  - Как это не надо? - подошла бабушка. - Такую страшную даль протопал, и не надо? А вдруг у тебя дистрофия какая-нибудь?
  Спокойно.
  - Я не дурак, я ехал.
  - А ты себя в зеркало видел? Как есть скелет. Пошли, посмотрим. - настаивал дедушка.
  - Ладно.
  Услышав моё 'ладно', дедушка взял меня за руку и потащил на свет. Бабушка подхватила меня с другой стороны. Зажатый между ними, я был притащен к высокому зеркалу с тумбой, находящемуся в углу. Привыкнув к свету, я вгляделся в отражение.
  Лицо загорелое, по-обычному худое. О, эта строгость впалых щёк и всё такое! Оно всегда таким было. Лишь некоторая синева под глазами некстати. Глаза глядят не по-детски, с новым выражением. Рыжие космы слегка отросли. Это была голова. Вся остальная фигура скрыта одеждой. Ну что вам там померещилось?
  - Ты разденься, до пояса разденься. - сказала бабушка.
  Пожав плечами, я расстегнул штормовку и бабушка тут же куда-то её унесла. Дед, стоя рядом, показал на рубашку : снимай её тоже. Опять пожимаю плечами, снимаю рубашку, отдаю деду, а он говорит :
  - Ну вот! Ты на туловище глянь : одни рёбра.
  Глянув на туловище, я повернулся к деду - лицом к лицу - и новым, мягким голосом довёл до него свою точку зрения :
  - Дед, вот только не надо пытаться забыть, что я всегда был таким худым, а? И не надо сватать доктора, если я не больной. Отъемся, отосплюсь и будем жить дальше. Это ты и бабушке скажи. Так мы договорились?
  Он долго молчал, присматриваясь ко мне тоже как-то по-новому. Наконец пожал плечами, вздохнул и сказал :
  - Но если хоть какая болячка вылезет, не обижайся. Ладно?
  - Ладно. - проворчал я.
  От двери послышался всхлип. Мы с дедом обернулись. Бабушка стояла, держась за дверной косяк, и в её глазах, направленных на меня, блестели слёзы.
  Затем мы молча поужинали и разошлись спать. Я опять-таки лёг в ботинках, но долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок и со спины на живот. Смотрел в окно, на потолок и просто во тьму. Думал про Ярлонг, про Гулю, Ахмеда и их семьи. Думал : остались ли от родителей хотя бы кости, чтобы их похоронить? Представлял соседей, уныло бродящих по пепелищу. Представлял душманов - и условных бородачей в чалмах, и конкретного Ганиева. Если бы не этот сын маньяка и бешеной собаки, родители и дядя Максуд были бы живы, не сгорел наш дом с садом и вообще было бы прекрасно. Всего один человек, а сколько горя причинил! Почему, ну почему на него никого не нашлось?! Чтобы его остановить? Куда смотрела милиция, не говоря уже о КГБ? Ну ладно, демократизация. Он не скрывал своих людоедских замыслов, скорее наоборот, делился ими со всеми, с кем мог. Говорить можно что угодно, и только если начнёшь делать, тебя могут взять за бока.
  Или заподозрить в серьёзном преступлении! Например, в пособничестве нарушению границы! Чёрт! Я даже вскочил и немного походил возле дивана. Потом лёг и размечтался. Вооружённый прорыв по реке, с афганской стороны. Почти сто процентов, что душманы. Часть их погибла в перестрелке, часть проникла-таки на нашу территорию. Значит, что? Значит, ввести в приграничной зоне чрезвычайное положение и одновременно с этим проверить на вшивость всех тех, кто симпатизировал нарушениям и нарушителям. Нет алиби - хватай его за шкирку! Есть вещественные доказательства помощи врагам - тем более хватай и не отпускай! Можно взять адреса уродов под наблюдение, а затем пустить слух, что пойманные афганцы назвали своих здешних сообщников. Ганиев и его нукеры услышат, драпнут - но недалеко. До первого удобного для их ареста или ликвидации места. И все живы и здоровы. Никому не надо никуда ехать или тем более идти.
  Смакуя эти сладкие грёзы о несбывшемся, я наконец заснул.
  Проснулся, встал сам. Солнечное утро. На часах пол-одиннадцатого. В доме тишина. Побродив по пустому дому, я вышел во двор. Бабушка, в чёрной косынке и синем халате, нашлась на огороде - допалывала грядку с луком. Я поздоровался и спросил, где дед.
  - В город пошёл зачем-то. Не бойся, не в больницу. - утешила бабушка, увидев, как я подобрался. - Кстати, чем тебе, Витя, врачи не угодили?
  - Ничем. - разъяснил я. - Просто по всем моим ощущениям медицинская помощь мне не нужна. Если бы было иначе, я бы сразу вас об этом попросил, веришь?
  - Верю, верю. Но иди-ка ты в дом, я тебя накормлю, и ложись.
  - Скучно. Я, собственно, выспался.
  - Ну, так почитай что-нибудь. У нас книг хватает. Только не стой на ногах, сиди да лежи.
  Мы прошли в хату. Бабушка вымыла руки, сняла полотенце с кастрюли с картошкой и открыла к ним две банки рыбных консервов. Села напротив и смотрела, как я ем.
  - А ты?
  - Да позавтракала давно уже. Ты, внучок, ешь, набирайся сил. - она помолчала и добавила. - Раз ты явился один, значит, больше никто не придёт. Один ты у нас остался.
  Это прозвучало спокойно и безнадёжно. Аж кусок застрял в глотке. Ещё пришлось закрыть глаза.
  - Вечером расскажу. А пока и вправду почитаю.
  Бабушка заставила-таки доесть до конца.
  Взяв наудачу несколько книг, я устроился полулёжа в кровати и изучал их до самой темноты. Кое-что оказалось неинтересно, но я не бросал : ведь в пути и этого не было! Чередовал их с интересными, и обязательно опять к ним возвращался.
  Потом с кухни позвал дед.
  Был ужин. Мы втроём сидели за столом. Ели в молчании. Потом вижу, мои старики смотрят на гостя как-то по-особенному. Значит, настало время рассказывать.
  Самое подробное, оно же самое трудное, было вначале. Эти пожилые люди имеют все права знать, как погибли их единственная дочь и зять, и как странно спасся их единственный внук. Говорю, вижу выражения их лиц, а сам будто снова переживаю огненное пробуждение, стрельбу, труп мамы, дырку на животе папы, свет и гул пламени, горячий подвал, песок в руках, холодный воздух улицы, близкие силуэты врагов на фоне пожара и бесконечные перекатывания по земле.
  А вот об остатке ночи, там, на берегу ручья, где хотелось умереть, я, понятно, ничего не сказал. Не только деду с бабушкой, но и вообще кому-либо. Ты, Юлдуз, первая, кроме меня, знающая об этом. И ты молчи, пожалуйста. Как я попросил своих стариков помалкивать о подробностях гибели родных.
  Они согласились. Мы долго молчали. Потом дед достал из холодильника бутылку водки, бабушка - три стопки из ящика кухонного стола, и мы, стоя и не чокаясь, выпили.
  И дальше я рассказал им не всё. Например, про дехканабадскую предательскую ограбиловку и мою страшную месть им знать незачем. Как и про мордатого фашиста на последнем перегоне. Про дорогу рассказывал в общих чертах, чтобы создать представление. Ещё намекнул, что не все люди оказались хорошими, как в пропаганде, но зато - какой стимул для самостоятельности! Я рассказывал об увиденных пейзажах, привёл пару-тройку примеров самостоятельного преодоления трудностей. Говорил о днях и ночах на крышах вагонов, и о чём я иногда думал, глядя в небо.
  Мы трое иногда переглядывались и ещё наливали и пили. Сидя, но не чокаясь. Нас не шибко брало. Бывает, когда настроение похоронное. У стариков жизнь не самая весёлая. Скрипя зубами, я слушал дедушкины рассказы о том, как Пётр Егоров отменил все его накопления.
  - Пенсию, можно сказать, не платят. Принесут какие-то узорчатые бумажки - и будь добр беги в магазин или на базар, хоть что-то купить, пока цена не переросла. Хлеб купим - режем на куски и сухари сушим. Зимой будем есть и вспоминать, как дёшево летом было! Огородом живём.
  - Кстати, на огородных окраинах воров развелось! - говорила бабушка. - У нас ещё ничего, все свои, все друг друга знаем, а вот один дядька на Волковой улице пошёл в магазин. Купил он что надо, точно не помню что, но в одной руке умещалось. Свернул на свою улицу, а ему навстречу катит вишнёвая девятка, как в той песне. Ещё вчера приличная машина для приличных людей. Ни у кого из соседей такого не было, да и раньше никогда туда не заезжало. Вот он удивился и даже номер запомнил. А внутри машины двое парней и девка. Весёлые. Смеются. Увидели того дядечку, рукой помахали, и даже бибикнули. Он, не думая чего худого, подходит к своему участку - следы шин около забора и калитка нараспашку! Бегом к дому! Дом на замке и всё вроде цело. Зашёл человек на огород, и ему чуть плохо не стало : две большие грядки редиса и три такие же большие грядки зелёного лука повыдерганы начисто. Лишь гнёзда в земле. А по всему огороду потоптались! В бочке с водой корни лука и редисковые хвосты плавают.
  - Про окурки и бутылки не забудь. - напомнил дед.
  Бабушка ахнула, сделав страшные глаза, и всплеснула руками.
  - Ой, точно! Были и они там, родимые! Пара пивных и из-под чего-то покрепче, с иностранной надписью. Тот мужичок ноги в руки и бегом в милицию. Заставил там их записать номер и приметы той машины. Участковый с ним пришёл, Посмотрел на следы и на все эти безобразия, опросил соседей, составил протокол и ушёл. Бутылки для дактилоскопии подобрал в пакет и ушёл. Сказал, ждите результатов.
  - И что? - спросил я.
  - И ничего. - ответил уже дед. - Дело было в самом конце мая, самом начале июня. Три недели прошло - никого не поймали. Говорят, машина угнанная была. Гады какие-то угнали, на машине нахулиганили, и вряд ли их найдут. Это что? В газетах пишут, кое-где и убийства по огородному делу бывают. Залезут ворюги. На пути у них человек, и кокнут человека. Или наоборот, хозяин воров приголубит из берданки. С этой свободой народ совсем озверел.
  Старик, старуха и их внук скорбно помолчали и вновь осушили по стопке.
  - Это ещё что! - продолжал дед. - Был я сегодня в городе, так слышал, и даже видел по телевизору, что этот митинг в Аскве, возле телевидения, сегодня разогнали.
  - Что за митинг? - заинтересовался я. - Просветите, я не в курсе.
  - Да обнаглели совсем эти журналистские морды, которые в телевизоре. Пётр Невеликий мне весь карман обчистил, а они говорят : он должен быть премьером вечно! Мы и так пострадали, а эти суки и кобели изгаляются как могут над 'красно-коричневым быдлом'. Угадайте, кого они имеют. В виду. Во всеуслышание в эфире говорили : 'красно-коричневые коммунистические боевики жестоко избивают мирных беззащитных омоновцев' Я ничего не придумал! Так и сказали, бесстыжие рожи! Ещё что-то про 'не дать быдлу ни единого шанса'. А уж сколько раз величали люмпенами? Надоели уже. И уйма народа, много тысяч простых асквичей, аккурат 12 июня, в день ихней независимости, устроили им 'цепочку позора' с 'днём всенародного сопротивления оккупационному правительству Кабанова' в придачу. Кричали : 'ТВ и радио - публичный дом'. Кричали : 'Сплотись, обманутый народ, и с трона свалится урод!', 'Проклятье матерям, давшим жизнь ублюдкам Горячеву и Кабанову!', 'Кабанов, как Иуда, предал нас. Но Иуда хотя бы удавился. А этот палач народа сам удавит нас. Долой Кабанова!' 'Осадим империю лжи до победного конца!' Славно сказанули! Я бы ещё крепче шарахнул! Заодно устроили бессрочный митинг, а занятое под него пространство назвали 'освобождённой советской территорией'. Разбили палатки. Требовали слово народу в прямом эфире. Я не знаю : одни говорят, демонстранты сталкивались с милицией, а другие говорят, что нет. И вот то ли с боем, то ли без него, делегаты митингующих прошли внутрь Останкино и просили его шефов, чтобы слово дали. Переговоры с руководством телевидения почему-то, - тут дед ухмыльнулся. - не удались. Я бы сильно удивился, если б было иначе.
  - Жулики, они такие. - сообщила бабушка. - Они никогда не упустят своё, честно захапанное. Что деньги, что телевизор.
  - Демократия для демократов! - язвительно добавил я. - Кстати, дед, а этих ребят возле Останкино было больше, чем тех, что в августе у Белого дома, или столько же?
  - Не знаю, не считал. Но зато много, это точно. - дед задумался. - А даже если и столько же? Те августята кричали то, чего от них хотели. И вот им победа. А мы кричим совсем не то, чего от нас хотят, а значит, нас не услышат. Да что я там? Уже не услышали! - и дед трахнул кулаком по столу.
  Он, оказывается, следил за этими событиями. Для нормальной работы враждебного им телецентра протестующие оставили проход, но зато славно издевались над проходящими телевизионными мразями. Это самые капли, самые крохи за потерю всего своего мира. По решению асковских властей в ночь с 16 на 17 июня городок был 'демонтирован' милицией (некоторые милиционеры отказалась разгонять митингующих), но сам митинг остался.
  - В бой вступила тяжёлая артиллерия. 18 июня парламент тоже потребовал прямого эфира для людей. И пошли переговоры руководства ТэВэ с вождями парламентской оппозиции - Исаковым, Рогозиным, Зюгановым. Ну, думаю, это серьёзные политики, уж к этим-то должны прислушаться. А тут ты вернулся, почти что с того света. Ну, и я про всё забыл. Перестал смотреть да слушать. Авось договорятся миром. И тут сегодня, аккурат 22 июня утром ОМОН с демократизаторами, водомётами, собаками и даже конными подразделениями разогнал митинг! Витя, мне не это стало обидно. И не то, что омоновцы нескольких человек убили. И даже не то, что нас всё-таки не услышат. Мне погано за то, что Кабанов это устроил не когда-нибудь, а утром 22 июня! Ровно в 4 часа! И после этого он не ублюдок?!
  - Ублюдок. - сказала Юлдуз. - Назим, а что такое демократизаторы?
  - Резиновые дубинки. - ответил Сасанид, на полминуты уставившись на луну. - Если ударить, да ещё и со всего размаха, мало не покажется. И вот дедушка сказал, что Кабанов ублюдок, разгонять именно в такой день и даже час. А я не сказал ничего. Таких совпадений не бывает, думал я мрачно и с ненавистью молчал. Что толку в словах безвестного юноши? Уже потом, через много лет, я узнаю, что в тот же день в 17 часов начался митинг 'Трудовой России' Анпилова у входа на Выставку Достижений. Среди плакатов на площади был и такой : 'В эту ночь садистски убиты женщина, 13-летний мальчик и девушка 16 лет'. По согласованию с милицией колонна демонстрантов во главе с Анпиловым, Бабуриным и другими пошла не к телецентру, как хотела, а на Манежную площадь. Но на улице Гиляровского путь им преградил ОМОН. Зачем им это было надо? Лишний раз показать, кто в стране хозяин. В столкновениях 22 июня, как скажут асковские медики, пострадали 76 человек в том числе 28 сотрудников ОМОНа. Вечером был разогнан ещё один митинг у Ассовета, где требовали отставки мэра Асквы. Возобновления пикетирования Останкина 23 июня милиция не допустила.
  Ещё, объективности ради, хочу упомянуть одного демократа. Алексей Яновский назовёт этот 1992 год 'марсианским годом'. Этот Яновский во времена Брежнева был диссидентом, потом уехал в Америку, получил её гражданство и стал политологом. Яновский был очень обеспокоен тем, что его любимую идею демократии по-американски может навсегда опорочить неумная 'шоковая терапия' Петра Егорова. А о Кабанове сказал : 'Он ведёт себя как президент Гувер в начале Великой Депрессии. Наблюдает с берега за тонущим и кричит 'А ну давай греби сам!' А вести себя надо было как президент Рузвельт - кинуть спасательный круг, то есть дать работу для всех и, положив депрессии конец, разом выдернуть ковёр из-под ног у всех ненавистников демократии.' Алексей Яновский приехал в Аскву и встречался с политиками демократического и националистического толка. Наблюдал за происходящим и наконец выдвинул идею 'год Товарного Щита'.
  Он написал письма президенту России и ведущим политикам и финансистам Запада и Японии. Давайте прямо сейчас завалим Россию множеством всех товаров по дешёвой цене. Именно задёшево, это особенно важно. Давайте, писал Яновский, выделим кредиты не правительству с дырявыми карманами, а множеству простых людей России и русским беженцам из новых независимых стран. Пусть вместо ходьбы на митинги красно-коричневой оппозиции они строят жильё сами для себя. Желательно, компактно, возле Асквы, возвести сразу пару-тройку новых городов, сплошь заселённых такими, как они. Пусть за год товары будут съедены или изношены, но этот год всё решит. В нашу пользу. Мы получим море друзей, которые больше никогда не будут слушать русских фашистов.
  Японцы заинтересовались строительством городов руками самих бездомных. А вот наши кабаны, не говоря уже об американцах, предпочли не услышать своего собрата, убеждённого демократа Яновского. Кто бы сомневался? Ведь всё пошло 'не так' не случайно.
  Но пока этих деталей не знал никто из нас. Молча выпили и за разогнанных у Останкино, и за героев той войны, память о которой была в этот день осквернена. Потом дед сказал, глядя в стену :
  - Жаль, нет у меня денег на поезд до Асквы, я бы сам туда поехал, да показал им!
  - И получил бы демократизатором по тыкве. - встряла бабушка. - И оставил бы старый хрен старую засранку одну. Нет уж, сиди-ка ты дома! - и засмеялась.
  Я смотрел на неё с отвисшей челюстью. Дед удивлённо моргал, а потом изрёк :
  - Так, Галина, тебе больше не наливать.
  Бабушка только пожала плечами. Остаток водки на двоих поделили мы с дедом. На этом наши посиделки закончились. Мы разошлись спать.
  Как обычно, я спал одетым.
  Следующий день я валялся на диване и читал. Вставал только поесть.
  И ещё один день провёл так же. Но всё больше чувствовал, что хочется совершать усилия. Как-то ночью мне окончательно стало совестно объедать людей, которым и так несладко живётся.
  С утра начал сам помогать по хозяйству.
  Прежде всего переколол кучу дров, которую завезли накануне. С утра до вечера, с перерывом на еду, махал топором в солнечном зареве. И воображал каждое полено головой душмана. Если бы не было фанатиков аллаха, не было бы и аллаха. Нет вас - нет и его. Никто не убивает 'неверных' во имя милостивого и милосердного, просто и логично думал один очень злой парняга, разрубая топором головы в чалмах, то есть, извините, поленья. Я больше не хочу умирать, как тогда, в горах, возле ручья. Наоборот, я хочу, чтобы умерли они. Отомщу им за всё : и за родителей, и за поруганное детство с юностью, и за то, что по их милости было, и за то, чего не было и вряд ли будет. Воображение рисовало живописные картины расправы. Так сладко мечтал юный Витя, пока вечером не подошёл к нему дед и не уволок домой почти насильно.
  В следующие дни я закидывал дрова в сарай, и не просто так, а прицельно, чтобы поленом куда-нибудь попасть - и похвалить себя за меткость. Но вот дрова кончились. Затем я с утра до вечера полол огород, лишь бы ни о чём не думать. Но вот все грядки с сорняками кончились. А я с мыслями остался. Что делать?
  Любой благополучный юнец на моём месте уворачивался бы от этих работ, как мог, и ныл, а то и просто, махнув на всё рукой, уходил по своим, более приятным делам. Но я - не любой. За моей спиной осталось такое, что благополучным, любящим лениться парням и не снилось. Чтобы оно не отравляло жизнь, надо чем-то занять своё время.
  Вот почему я как-то в конце июля попросил деда устроить меня на работу, где бы деньги платили. Сам попросил. Через пару дней дед меня отвёл в гаражи. Там была автомастерская, которую устроил его старый знакомый. Постоянно работали трое человек. Я стал четвёртым. Ещё подходили знакомые, и надолго цеплялись языками.
  Там я отмывал в бензине грязные железяки, крутил гайки и молчал, думая о своём и слушая, что говорят мужики.
  
  
  
   17.
  Мой начальник, Игорь Петрович, иногда, скуки ради, пытался меня разговорить.
  - Витя, а как тебе Марианна?
  - Извините, я такое не смотрю. - сказал я, не отрываясь от ржавого колёсного диска.
  - А что ж так?
  - Дура она, как и все, кто в этом сериале участвует. Тормозят и тупят на ровном месте, когда все пути для соображения открыты. И всё это лишь для того, чтобы побольше серий наляпать. А потом, попомните моё слово, эта актриса в нашу страну с визитом прилетит, и её примут, как невесть кого. Нет, дядя Игорь, лучше я новости про войну посмотрю.
  В то лето по телевизору показывали одни войны. В Афганистане воцарились Раббани и Хекматиар, одни из главных и злейших душманов. И, ты будешь смеяться, Юлдуз, но, добившись своего, они вовсе не поладили между собой, а начали новую войну, уже среди своих. Летом 1992 года отряды Хекматияра (пуштуны) дрались в Кабуле с отрядами Ахмад Шах Масуда (афганский таджик) за власть.
  В Таджикистане то же самое. В конце августа, начале сентября душманы взяли Душанбе и даже поймали Набиева и под страхом смерти заставили его отказаться от поста президента. Оставалось надеяться, что не все в Таджикистане примут эту гадость и нанесут им ответный удар. Но когда же? Пока этого не произошло, было паршиво жить. Самое поганое, что я в этом сопротивлении не участвую.
  Когда я совсем вырасту, я, наверно, смогу приехать в Ярлонг. Повидать Ахмеда и Гулю. Как они там? Хоть бы пронесло! Да. И ведь она считает меня мёртвым. А если я живой явлюсь, не подумает ли моя любимая девушка, что я струсил и удрал? Предоставил её собственной судьбе, а сам столько лет отсиживался?! Да, проблемка. Страшновато будет тогда явиться. Но надо. Когда-нибудь.
  В середине августа на Абхазию напали грузины. И показали там себя вовсе не теми добродушными весельчаками, каково было представление о них. Стреляли в ни в чём не повинных курортников на пляжах. В 'лучших традициях' средневековья Китовани отдал город Сухуми на 3 дня на разграбление. Вместо того чтобы развивать свой военный успех, грузины пьянствовали и грабили у 'инородцев'. Имущество абхазов, армян и русских, имущество госучреждений, музеев, научных институтов вывозилось в Тбилиси. Бронзовый памятник Ленину у здания Совета министров Абхазии был снят и отправлен на переплавку, остальные памятники обстреливались из танков и автоматов - и стоят с этими следами и теперь. Уже в первый день войны на одном из мостов возле Сухуми абхазы отбили БМП, которую позднее назвали 'Апсны' (Абхазия). В первые же дни через кавказские перевалы в Абхазию пошли добровольцы, причём такие разные, как казаки и чеченцы. В России лидера Грузии Эдуарда Шевардназзе в те дни прозвали 'Эдуард Бомбросьевич'.
  Надо же, сколько врагов, думал я, приходя домой и смотря телевизор.
  Иногда к нам домой заходил участковый. Здоровался, проходил по хате, спрашивал у меня документы. А какие у меня документы, кроме копии свидетельства о рождении, сохранённой дедом с бабушкой здесь, дома? Всё остальное пропало без вести в мае, в Дехканабаде.
  В тот год по телевизору часто показывали детективные фильмы. Наверно, потому что сама реальность всё больше смахивала на детектив. И вот, вернувшись с работы и поужинав, смотрю я как-то раз без интереса один такой фильм. Один актёр говорит : ' Мы могли арестовать его ещё тогда, и скольких смертей бы не было'. Я услышал и опять вспомнился Ганиев. Самая первая с ним встреча, и моя тогдашняя детская дурь. Я похолодел от поздней догадки, что чуть ли не я сам виноват в гибели папы и мамы! Если бы я не замолчал нападение взрослого на ребёнка, а рассказал родителям, то они, конечно, дали бы делу ход! Ведь за такое несколько лет сроку давали. И нашли бы тогда Ганиева, и сидел бы он как миленький, вместо того, чтобы налаживать связи и организовывать банду головорезов. Так нет же, я был так обижен на своих, что предпочёл показать характер и потом самому закидать Ганиева камнями. Придурок!!! Много же толку вышло с тех камней!? Пришлось скрючиться и оскалиться, затаив дыхание, чтобы не разрыдаться. Чтобы предки не увидели, а они могли зайти в любой момент.
  Примерно в сентябре дедушка мне сказал :
  - Витя, надо бы тебе обзавестись паспортом. Стать, значит, гражданином России.
  Я неприятно удивился. Россия бросила миллионы своих соплеменников и делает вид, что их вовсе не было. Россия без малейшего спора уступила уйму земель неверным союзникам. Со страной, ограбившей своих граждан егоровскими ценами, со страной, хотящей стать копией Америки, мне связывать себя не хотелось. Мне хотелось просто жить у деда, не мучаясь пропиской. Кстати, демократы даже в такой мелочи, как отмена прописки, и то обманули.
  - С чего бы? - спросил я деда.
  - Ну так чтоб тебе же легче жилось. Без паспорта ты не сможешь быть у родных деда с бабкой прописан, а потом не сможешь дом унаследовать, и тебя из него спокойно выгонят. Будешь бродяжничать. Помнишь, участковый заходил? Он у меня каждый раз интересуется, кто ты такой и надолго ли у меня? Скотина. Каждый раз забывает, как я ему объяснял, кто ты такой, и зачем. Хоть бы это прекратить, и то паспорт надо.
  Это соображение показалось мне не лишённым смысла. Только это.
  В местном отделе милиции нашёлся один человек, который, выслушав нас, сам, за просто так, захотел нам помочь. Выглядел этот человек на первый взгляд обычно или почти обычно. Причёска, рост, телосложение средние. Необычными были только круглые глаза. Звали его именем, которое мне ещё ни о чём не говорило - Алексей Георгиевич Бочкарёв. И, как я узнал позднее, кличкой - Лёшка-Китаец.
  Алексей Георгиевич работал как раз таки паспортистом. Спасибо, что вообще кем-то взяли. А жильё он снимал себе сам. Это притом, что ещё за год до того человек был советским 'коммандос'. Из тех, что могли прикрыть перестройку, и потому так ни от кого и не дождались соответствующего приказа. Ох уж эта дисциплина! Но пока я, не говоря уже про деда, ничего об этом не знал. Нашим взорам предстал вполне себе протокольный человек
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"