Нью-Йорк — самый бессердечный город на свете. Это я вам могу сказать совершенно точно. Он не щадит никого, особенно таких, как я. Я оказалась в Нью-Йорке в январе 19ХХ года. Не спрашивайте, как так получилось — длинная история, запутанная и стыдная. Скажем просто: я приехала с мечтой и осталась без всего. На мне было только тонкий черный бюстгальтер, и чулки с подвязками на тонком пояске, наряд который годился бы разве что для фотосессии, а не для прогулки по заснеженным улицам мегаполиса. Да, вы правильно поняли, даже без трусиков. Внизу - голая киска светится. Ни пальто, ни нормальной обуви, ни денег — ничего.

  Таксист, как только понял, что мне нечем платить за проезд, остановил машину на каком-то перекрёстке в Бруклине и с руганью выставил меня вон.

  — Ты что, думаешь, тут тебе пляж? — рявкнул он, захлопывая дверцу. — Валяй отсюда!

  И вот я стою. В туфельках на шпильках с открытым верхом. Практически в босоножках. В чулочках. Снежинки падают мне на плечи, на грудь, на волосы, цепляются за ресницы. Я вся мокрая от тающего снега, и каждое дуновение ветра обжигает кожу, словно тонкие лезвия. А вокруг — незнакомый город, серый, шумный, равнодушный. Люди проходят мимо, закутавшись в пуховики и шарфы, кто-то удивлённо оборачивается, кто-то просто ускоряет шаг. Никому нет дела. Никто не остановится. Никто не спросит, почему молодая женщина идёт по тротуару в босоножках и почти голая.

  Зимы в Нью-Йорке не такие уж и суровые, мне говорили. Ну да, -1®C, мокрый снег, ветер с Гудзона... Это ведь не Сибирь, правда? Только знаете, стоя в босоножках на обледеневшем тротуаре в одном белье, начинаешь понимать, что и такая зима — совсем не шутка.

  Я попыталась сделать пару шагов. Снег под ногами хрустнул и тут же обжёг ступни. Влажный, холодный, он тут же облепил мои пальцы, и мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не застонать от боли. Дыхание выходило клубами пара, а тело уже начинало дрожать — не только от холода, но и от страха. Страха быть одной. Потерянной. Никому не нужной. Прозрачной, как лёд на асфальте. Прозрачной — и такой заметной одновременно.

  Я шагала дальше по тропинке между домами, словно на автомате. Где-то впереди шумел проспект, мелькали огни машин. Но мне казалось, что весь мир замолчал, оставив меня наедине со снегопадом.

  ***

  Я поначалу шла вдоль тротуара куда глаза глядят, без всякой цели, понимаете? Просто чтобы не стоять на месте. Казалось, если остановлюсь — замёрзну тут же, как статуя. Или заплачу. А может и то, и другое.

  Так что я шагала. Осторожно, босыми ногами в туфельках по снежной каше, которая предательски сочилась между пальцев, обжигая, словно лёд, а в лужах уже плескалась вода, грязная и ледяная. Каждое прикосновение к асфальту — как иголка. Но я упорно шла. Не из храбрости. Просто потому что не знала, что ещё делать.

  Прохожие шли рядом, почти касаясь плечами, но словно не замечали. Подняв воротники, уткнувшись в шарфы, в свои смартфоны, каждый спешил по своим делам.

  А я — как актриса на сцене, только сцена снежная, без декораций. Мокрые волосы прилипли к лицу, по плечам тонкой нитью текла вода, чулочки промокли насквозь. А ведь они и сухими-то почти ничего не прикрывали. Сейчас же ткань облепила тело, отчего мне казалось, будто я вовсе голая.

  Они смотрели. О, смотрели. Кто-то ругался — "Да что за чёрт! Вызовите полицию, она же псих!"

  Кто-то доставал телефон, и в снежной дымке я ловила вспышки — щёлк! — и всё. Не помощь. Не забота. Просто... контент.

  Никто даже не спросил: "Вам не холодно?", "Девушка, что с вами?"

  Никто не предложил куртку, не позвал в тёплое кафе.

  Вот у нас бы, дома, люди тут же бы подбежали.

  Старушка какая-нибудь в платке — точно бы за руку схватила:

  — Девонька, ты что творишь-то, замёрзнешь же!

  А тут — тишина. Холодная, безразличная, нью-йоркская.

  Мне хотелось крикнуть, потрясти кого-нибудь за плечи — "Эй, вы что, не видите?!"

  Но рот не слушался. Зубы стучали так, что я едва могла свести их вместе.

  А внутри — пустота. И только злость начинала разгораться где-то под рёбрами. Не на них даже, а на себя.

  Наивная, глупая, бездомная русская девочка в чулочках. С мечтами, с иллюзиями, с синими от холода пальцами.

  ***

  Я понемногу сориентировалась. Город казался огромным, хаотичным, чужим — но я уловила знакомое название на вывеске у угла. Kings Highway. Кажется, так. Где-то я его слышала раньше. Да, точно — в письмах.

  Я находилась где-то посреди Kings Highway Avenue, одной из бесконечных бетонных русел Нью-Йорка, где все улицы похожи друг на друга, а люди такие же равнодушные, как серые фасады зданий. Но я вспомнила, что где-то в Бруклине жила моя родная племянница — дочка моей старшей сестры. Катя. Мы не общались много лет, но в письмах она как-то упоминала про свой переезд — мол, живёт теперь где-то тут, работает официанткой, учится в каком-то колледже.

  Я подумала, может, хоть она-то меня обогреет, накормит, даст укрытие... Хоть кто-то, хоть родная кровь.

  Вот только адреса я точно не помнила. Ни улицы, ни номера дома. А ни телефона, ни денег, ни сумочки у меня не осталось. Всё это — в прошлом. В том дурацком клубе, куда я попала в первую же ночь после приезда.

  Тогда мне казалось, что всё только начинается — Америка, Нью-Йорк, новая жизнь.

  Я приехала на съёмки. Точнее, так мне пообещали.

  Один продюсер, как он себя называл, связался со мной ещё в Москве. Говорил, что ищет свежие лица, мол, у меня "внешность модели с душой актрисы". Убедил.

  Прислал билет. Всё выглядело вполне правдоподобно.

  А потом — ночной клуб.

  “Нужно сделать портфолио. Расслабься. Просто вечеринка. Все там будут.”

  Там и "были".

  Алкоголь. Слова на английском, которых я не понимала. Смех. И какой-то сладкий, удушающий привкус на языке — я ещё подумала, что коктейль странный.

  А потом — всё как в тумане. Яркий свет, чужие руки, приглушённые голоса, кожа прилипает к барной стойке...

  Я не помню, как оказалась на полу. Не помню, как меня волокли. Только мелькали каблуки, рваные обои, чей-то хриплый смех.

  Я лежу на холодном полу, ощущая каждый удар и толчок. Рвут платье, как на тряпичной кукле, руки сжимают так сильно, что кажется, кости вот-вот треснут. В глазах темнеет, но я чувствую каждый момент, каждый прикосновение, каждое оскорбление. Кто-то кричит, смеется, но я не понимаю, откуда эти звуки. Меня переворачивают, снова и снова, и я теряю счет времени и пространства.

  "Look at this bitch, she loves it," - слышу я хриплый голос, смешанный с английскими ругательствами. Кто-то грубо хватает меня за волосы, прижимая лицо к полу. Я чувствую, как чей-то член грубо входит в меня, разрывая на части. Боль становится частью меня, и я уже не чувствую ничего, кроме этой муки. Вкус спермы смешивается во рту, и я задыхаюсь от отвращения.

  Я хочу кричать, но голос застревает в горле, и я остаюсь в этом кошмаре одна, среди чужих тел и чужих голосов. Кто-то сжимает мои груди, оставляя синяки, и я чувствую, как чей-то язык лижет мою спину, оставляя мокрые следы. "Fuck her harder," - слышу я, и толчки становятся еще более жестокими.

  Меня переворачивают на спину, и я вижу как в тумане несколько лиц, склонившихся надо мной. Один из них, с дикими глазами, грубо входит в мой рот, почти заставляя задыхаться. Я чувствую, как его член пульсирует, и он кончает, заливая мое лицо спермой. Другой, с злобной ухмылкой, грубо входит в меня сзади. Боль становится невыносимой, и я теряю сознание на несколько секунд.

  А утром — я проснулась лежа на снегу в незнакомом переулке, почти голая, без вещей, без документов, с болью во всём теле и с ощущением, что теперь я уже точно одна. Чулочки и туфельки — вот все что на мне осталось. И лифчик который едва держится.

  И вот я стою, в босоножках, на снегу. На мне одно белье и чулочки. И стыдно. Даже не столько за то, что произошло. Стыдно, что я была такая глупая. Такая доверчивая. И что теперь — идти некуда.

  Я знала только одно: если где-то ещё остался человек, который может меня вспомнить — это Катя. Пусть прошло много лет. Пусть я даже не помню, как она сейчас выглядит. Но может… может, она вспомнит меня.

  Мне оставалось только одно — идти. Искать. Плевать на холод. Плевать на то, что пальцы на ногах уже не гнулись, а кожа покрылась красными пятнами. Плевать на то, что я вся дрожала, как осиновый лист. Я выжила после той ночи — значит, должна дойти.

  ***

  Я поразмыслив, вспомнила, что Катя как-то упоминала в письме: живёт вроде бы на Brighton Avenue, где-то между Седьмой и Десятой улицами. Не точно, конечно — всё смутно, давно это было, да и письмо то я тогда мельком прочитала. Но попробовать можно. А что ещё оставалось? Бродить бесцельно? Замерзать под чьей-то витриной?

  Нет, я не такая. Я всегда была решительная. Из любых неприятностей выбиралась — и сейчас выберусь, думала я.

  Я подошла к женщине, стоявшей у автобусной остановки, и осторожно спросила, как пройти на Brighton Avenue.

  Та подняла на меня глаза — тяжёлые, серые, с удивлением и какой-то неприязнью. Она посмотрела на моё мокрое тело, на чулочки, на мою голую мохнатку между чулочками. Срам то какой. На босоножки, испещрённые ледяной крошкой… и просто указала рукой:

  — Два квартала прямо, потом налево.

  Ни слова больше.

  Ни «Ты в порядке?», ни «Тебе помочь?», ни даже обычного «Ты не замёрзнешь так?»

  Только взгляд из-под лобья и быстрый разворот обратно к телефону.

  Им тут, наверное, действительно не принято лезть в чужие дела. Или, может, такие, как я, — не редкость.

  Я кивнула и пошла.

  Недалеко, к счастью. Всего несколько улиц. Подумаешь — улицы. Я — сибирская. Не из робкого десятка. Не такую мерзлоту знала, правда. Но одно дело — когда ты в валенках и шапке, и совсем другое — когда ты идёшь в босоножках по снегу, в мокром, в облепивших тело чулочках.

  Снег всё шёл и шёл. Лёгкий, пушистый, он не спасал — только усугублял. Он лип к моим волосам, заплетался в ресницы, таял на разгорячённой коже и стекал холодными ручейками по спине. Я шла, обхватив себя за плечи, прижимая руки к себе так сильно, будто могла бы согреться. Но это почти не помогало.

  Ветер пронизывал до костей. Я чувствовала, как кожа на плечах и бедрах покрывается мурашками, как пальцы на ногах уже не ощущают асфальт — только тупую боль. Я шла, стараясь держать голову прямо, хотя лицо немело от ледяного воздуха. Я не плакала — слёзы бы всё равно замёрзли.

  — Минус один, — повторяла я про себя, будто заклинание. — Это не Сибирь. Тут не умрёшь. Тут не замерзнешь насмерть. Просто холодно… Чертовски. Просто очень, очень холодно…

  Я шла, и с каждым шагом в груди пульсировало: дойду — и согреюсь. дойду — и всё изменится. дойду — и хоть кто-то скажет: “Наташа, бедная ты моя…”

  Но пока — только я и снег. И равнодушный город, который даже не повернёт головы.

  ***

  Я всё шла и шла, обхватив себя руками за плечи чтобы хоть как то согреться, и глазела на витрины. Светящиеся, тёплые, полные обещаний. В одном магазине на манекене висело роскошное тёмно-синее пальто с меховым воротником. Я буквально остановилась — не могла отвести глаз. Вот бы туда войти, подумала я, просто войти, согреться, да хоть бы только руками погреться у витрины, попросить что-нибудь — не обязательно это пальто. Хоть что-нибудь. Хоть шарф. Хоть чашку кофе. Хоть взгляд тёплый.

  Я решилась.

  Подошла к двери. Открыла её — и на меня сразу пахнуло теплом. Сладким, обволакивающим. Там пахло тканью, кофе из автомата, и уютом. Это был небольшой бутик, с ровными рядами вешалок, с музыкой, тихо играющей где-то в углу. Меня шатнуло от разницы температур, но я перешагнула через порог — как будто спасение было уже здесь.

  Не успела я толком сделать шаг, как ко мне подлетела менеджер — высокая женщина в строгом чёрном костюме и с недовольным лицом.

  — Эй, эй! — взвилась она. — Вы что себе позволяете? В таком виде — нельзя!

  — Пожалуйста, — прошептала я. — Мне только на минуту. Я просто…

  — Никаких "просто". Это бутик, а не приют. У нас так не положено, понимаете? — сказала она с отчеканенной холодностью, будто репетировала фразу сто раз. — Вон отсюда. Немедленно.

  И она буквально вытолкала меня обратно.

  На улицу. На снег. В босоножках.

  Я едва успела удержаться, чтобы не упасть — подошвы скользнули по мокрому асфальту, и я вцепилась в дверную раму.

  — Вам хоть бы подумать, девушка, — донеслось вдогонку.

  Щёлкнула дверь.

  И всё.

  Опять я. И улица. И снег.

  Я постояла ещё немного у витрины, глядя, как внутри покупательница примеряет то самое пальто, вертится перед зеркалом, смеётся.

  Всё как в кино, только я осталась снаружи. В прямом смысле.

  В холоде. В сырости. В реальности.

  С неотогретыми пальцами и всё сильнее нарастающим страхом, что я просто не дойду. Что у меня не хватит сил. Что это всё окажется не началом новой жизни, а её концом.

  Но я стиснула зубы. Я не позволю себе сдаться здесь. Я не для этого прошла столько.

  ***

  На тротуарах и проезжей части снег в основном растаял. Всё превратилось в бесконечную череду луж — стылых, мутных, холодных до боли.

  Вода стояла повсюду: между плитками, у бордюров, в выбоинах. Лужи покрывались тонкой плёнкой льда, который трескался под ногами с хрустом, и тут же под ним вздыхала ледяная вода, как будто сама земля хотела затянуть меня обратно.

  Но идти надо было. Понимаете? Просто надо.

  Невозможно остановиться.

  Если я встану, если сяду — всё, это конец.

  А у меня есть цель. Катя. Адрес. Дом. Надежда. Хоть какая-то.

  Так я и шла, чувствуя, как холод добирается до костей через тонкие чулки и тонкие подошвы босоножек. Мороз обжигал щёки, стекал по коже ледяными струйками, но я не останавливалась. Под моим шагом поскрипывал лед, редкие прохожие оборачивались — кто с удивлением, кто с негодованием, кто с откровенным любопытством.

  Один мужчина замедлил шаг, бросил на меня долгий взгляд, будто хотел что-то сказать… но в итоге лишь усмехнулся и пошёл дальше, качая головой.

  Женщина с авоськой, проходя мимо, недовольно буркнула:

  — Снимается, что ли, какой-то клип?..

  А за ней тихо, почти шёпотом, но я всё равно услышала:

  — В босоножках… по льду… Господи…

  Другие же были менее сдержанны:

  — Совсем стыд потеряли.

  — Проститутка, что ли?

  — Без трусов, вот шалава…

  — Мать бы ей по шее дала!

  Да, за кого ещё они могли меня принять? Шла по улице молодая женщина — зимой, в одном чёрном, в чулках и на каблуках. Одна. Без стыда, как им казалось. И, да, без трусов. Это было видно. Это было слишком видно. Для них.

  Но я шла. Сквозь шёпот, сквозь холод, сквозь уничижительные взгляды. В груди — почти отчаяние, в животе — тяжесть холода, в голове — странная пустота. Но я шла, как будто каждая секунда этой прогулки очищала меня, выжигала внутри что-то старое, ненужное. Что-то… слабое.

  Я не знала, сколько ещё выдержу, но останавливаться не хотела. Не сейчас. Не тогда, когда я, замёрзшая, покачиваясь на каблуках, всё ещё чувствовала в себе силы.

  Вот так. Надо — и пошла.

  Не ради показухи. Не ради вызова.

  Просто потому что выбора нет.

  Я сжалась вся внутрь, стараясь не думать о боли, не замечать, как кожа на ступнях начала бледнеть, а потом покрываться странным покраснением.

  Я была — как лёд на этих лужах. Хрупкая, холодная. Но пока не треснула. Пока держусь.

  ***

  Я остановилась у пешеходного перехода. Машины проносились мимо, поднимая грязные брызги, отражаясь в лужах, будто в разбитых зеркалах.

  На другой стороне улицы шумел какой-то парк — я увидела деревья, скамейки, белые пятна снега между клумбами. Может, туда и держала путь.

  Стояла, едва сдерживая дрожь. Светофор мигнул. Красный.

  Я шмыгнула носом — громко, некрасиво. И тут же снова. Простудилась, наверное, — мелькнула мысль. Ну ещё бы. Я же не железная.

  Наконец зажёгся зелёный.

  Я и пошла.

  Просто шагнула вперёд, в самый центр улицы, прямо по зебре, прямо в ледяные лужи.

  Шлёп. Шлёп.

  Глубокие, противные, они тут собирались между колеями. Я не выбирала, куда наступать — смысла не было. Всё было одинаково ледяным. Ноги уходили в воду по щиколотки, вода хлюпала, кусочки льда кололись под ступнями.

  Путь казался мне бесконечным. Я дрожала, бледнела, зубы стучали — уже даже без моего участия.

  А потом… как будто щёлкнуло.

  Всё вдруг стало по барабану.

  Я будто отцепилась от своего тела.

  Холод отступил — или, может, я просто перестала его чувствовать. Словно кто-то нажал кнопку “выключить”.

  И вместо боли пришло что-то странное — лёгкость. Тишина. Равнодушие.

  Я даже стала с любопытством оглядываться по сторонам.

  Ну а что — незнакомый город всё-таки. Впервые в Нью-Йорке. Не каждый день в таком месте оказываешься, да ещё в таком… экзотическом виде.

  Башни домов, вывески, запах кофе из ларька, смех какой-то компании у входа в метро… Всё это как будто происходило не со мной. Я была туристкой в своём собственном сне.

  Я перешла дорогу и оказалась в маленьком парке. Небольшая аллея между деревьями, аккуратные скамейки, снег нетронутый. Хоть не было этой противной, уличной слякоти.

  Тут было тише.

  Тут никто не смотрел.

  Я медленно шла по утоптанной тропинке, а ноги… Ноги то ли притерпелись, то ли окончательно замёрзли. Я их уже почти не чувствовала.

  Будто ступала не я. Будто это всё делала какая-то другая девушка — упрямая, уставшая, немного сумасшедшая.

  Я просто шла. Потому что надо. Потому что обещала себе дойти. Потому что выбора нет.

  ***

  И вот — наконец. Brighton Avenue. Та самая.

  Я дошла. Значит, не зря всё это.

  Значит, ноги не зря горели и ныло горло. Значит, я не зря стояла в босоножках под витринами, не зря шлёпала по лужам, не зря смотрела на людей, которые проходили мимо, как мимо ветки на дороге.

  Я дошла.

  К тому времени, кажется, похолодало.

  Снег уже не таял под ногами. Он лежал плотным, ровным покрывалом на газонах, на ступеньках крылечек, на перилах. Примёрз к стёклам машин. Даже на асфальте начал нарастать белый налёт — как иней на запотевшем стекле.

  А я всё шла.

  Я начала оглядываться — искать. Что? Приметы.

  Вывеску. Подъезд. Характерное окно. Что угодно.

  Но что я могла вспомнить? Я ведь даже номер дома не знала. Только “где-то между седьмой и десятой улицами”.

  Я принялась спрашивать.

  Останавливала людей на тротуарах. Подходила к прохожим.

  — Простите… Вы не знаете, здесь живёт девушка, Катя? Катя Петрова. Молодая, лет двадцать. Тёмные волосы, работает официанткой, кажется… Может, учится в колледже…

  Они смотрели на меня — кто с удивлением, кто с явным беспокойством, кто с раздражением.

  Один мужчина просто ускорил шаг, будто я заразная.

  Пожилая женщина махнула рукой:

  — Нет, не знаю. Не мешайте идти.

  Другая — даже не остановилась, прошла мимо, уставившись в телефон.

  Но я не сдавалась.

  Я пошла дальше.

  Из двора — во двор.

  От крыльца — к крыльцу.

  От домофона — к прохожему.

  Спрашивала, просила, объясняла. Голос хрипел, но я всё равно говорила.

  — Может, слышали? Она тут должна жить… Катя… Катюша… моя племянница…

  — Простите, вы кто?

  — Я… я её тётя. Из России… Я… просто…

  Я запиналась, путалась.

  Мне стыдно было за свой вид. За бледное, мокрое тело, за синие ступни, за дрожащие руки, за то, как я выгляжу — как сумасшедшая, сбежавшая из фильма ужасов.

  Но хуже всего было — когда люди смотрели на меня и не видели человека.

  Только нелепость. Нарушение привычной картины.

  Ни тепла. Ни интереса.

  Как будто я была сном, на секунду появившимся в чужом дне.

  Но я продолжала.

  Потому что выбора не было.

  Потому что где-то здесь — должна быть она.

  ***

  Я обратилась к пожилой паре — мужчина и женщина, такие… классические американцы, лет под семьдесят, в длинных куртках, с мешками из супермаркета.

  Они остановились.

  Сначала просто уставились на меня — ну да, зрелище ещё то: в босоножках, почти голая, дрожащая и красная как рак. Женщина даже рот приоткрыла, будто не могла поверить в то, что видит.

  Но — вдруг.

  Женщина нахмурила брови, прищурилась и сказала:

  — Да вроде… знали такую. Катя… вроде из России. Да. Здесь много иностранцев живёт.

  У меня сердце ёкнуло.

  Вот оно. Наконец.

  — И где она?! — не выдержала я, почти бросившись вперёд.

  — Да съехала месяца два назад, — сказал мужчина, потирая нос. — Говорила, дорого ей тут было жить. Вот она и переехала.

  — Куда?! — у меня голос чуть не сорвался, губы дрожали. — Куда она переехала, не вспомните?

  Женщина снова нахмурилась, задумалась.

  — Да вроде адрес свой оставляла… Чтобы почту пересылали, значит. Погоди-ка. Пойду посмотрю.

  Она неспешно пошла в подъезд, достала связку ключей, долго подбирала нужный, потом отперла дверь. Я за ней в тёплый подъезд — пусть и ненадолго, но это был рай по сравнению с улицей.

  Тепло, запах обогревателя, старых ковриков, пыли… почти как дома.

  Но пригласить внутрь она меня не предложила. Ну да, американцы. Фу.

  — Подожди здесь, — строго сказала она и скрылась за дверью своей квартиры.

  Я села прямо на ступеньки.

  Мокрая, замёрзшая, ноги у меня совсем онемели, но я чувствовала, как холод отступает хотя бы здесь.

  Я сидела, вслушивалась в звуки из-за двери, в её шуршание и возню, и впервые за весь день позволила себе… просто ничего не делать. Просто сидеть. Закрыть глаза. Дышать.

  Прошло минут пять, может десять. Наконец дверь снова отворилась.

  Женщина вышла и, гордо подняв подбородок, протянула мне мятый клочок бумаги.

  — Вот, смотри. Адрес я, оказывается, сохранила.

  — Спасибо… — прохрипела я, и голос мой был тихий, почти срывающийся. Я едва смогла выдавить улыбку.

  Я кое-как поблагодарила. Честно, если бы могла — расцеловала бы её.

  Но губы еле двигались, и тело не слушалось.

  Я просто взяла бумажку, вцепилась в неё дрожащими пальцами, и снова пошла.

  А что было делать?

  Сидеть в подъезде?

  Я вышла обратно на улицу, на снег.

  Посмотрела на адрес.

  Квинс.

  Другой район. Практически другой город.

  А Нью-Йорк — он, знаете ли, огромный.

  И я там, где ноги уже еле волочатся, где руки не гнутся, а уши звенят от ветра — должна как-то добраться… туда.

  ***

  Глава 2. Маршрут

  В Нью-Йорке из Бруклина в Квинс можно добраться несколькими способами.

  На метро — по L-линии, она соединяет East Williamsburg в Бруклине с Ridgewood в Квинсе.

  Можно и на автобусе, если повезёт с маршрутом.

  Ну или в конце концов пешком. Теоретически.

  Можно, да.

  Но это, чёрт побери, долго. И холодно.

  А я уже и так была замёрзшая до последней косточки. Ноги не чувствовала, руки тряслись, губы едва шевелились.

  Я всё-таки попробовала сунуться в метро.

  Зашла на станцию, надеясь, что, может, получится пройти незаметно. Или кто-то войдёт — и я за ним проскользну.

  Но не тут-то было.

  Только я подошла к турникету, как ко мне подскочил охранник — молодой, с ухмылкой на лице и бейсболкой с логотипом MTA.

  — Эй! Эй, крошка! Ты куда в таком виде?! — заорал он.

  Я попыталась что-то сказать, объяснить, но он даже слушать не стал.

  — Нет билета — проваливай! Иди работай, раздевайся там, где это платят! — добавил он напоследок и громко рассмеялся.

  Ещё пара человек в зале обернулась, кто-то хихикнул.

  — Шлюха какая-то… — донеслось мне вслед.

  Я стояла, прижав руки к груди, и чувствовала, как внутри у меня всё стынет.

  Не только от холода. От стыда. От бессилия.

  Они видели перед собой не замёрзшую девушку, не потерянного человека, не беду.

  Они видели — повод посмеяться.

  Я развернулась и ушла.

  Назло.

  На автомате.

  На дрожащих ногах, через гудящий проспект, обратно в холод.

  К чёрту их метро.

  Дойду сама. Как-нибудь.

  Если не рухну по дороге.

  ***

  В автобусе ещё хуже получилось.

  Я каким-то чудом втиснулась внутрь.

  Сначала никто особо не обратил внимания — водитель только крякнул, но махнул рукой, мол, проходи уже, не мешай движению.

  Автобус тронулся. Я прижалась к стойке возле двери, дрожала, оставляя за собой мокрые следы, и мечтала, чтобы до Квинса добраться быстро, незаметно, чтобы никто не докопался.

  Проехала пару остановок. Всего пару.

  А потом зашли контролёры.

  Двое. Мужик лет сорока и девушка с планшетом, вся в форме и строгостью. Они сначала обошли пару рядов, проверили билеты, потом увидели меня — и остановились, как вкопанные.

  — У вас билет? — спросил мужик, уже зная ответ.

  Я покачала головой.

  — У меня… Я просто… Мне надо до Квинса. Племянница. Я…

  — Без билета — нельзя, — отрезала женщина.

  — Я… замёрзну же… — прошептала я.

  Мужик усмехнулся и кивнул на дверь:

  — Ну так иди пешком, крошка. Полезно для здоровья.

  И ухмыльнулся. Так мерзко, так по-нью-йоркски, что я не выдержала — развернулась и вышла, не дожидаясь, когда меня выкинут официально.

  Обратно. в босоножках. На снег.

  С мокрой остановки — в ещё более мокрую реальность.

  Ветер ударил в лицо как пощёчина. Грязный, ледяной, злой.

  Я шмыгнула носом и стиснула зубы.

  Ну и пошла.

  А что ещё оставалось?

  Вот так и идёшь, девочка. в босоножках. Через город, который тебя не ждал.

  Шаг за шагом. Потому что назад нельзя.

  ***И всё, что у меня оставалось — это клочок бумаги в кулаке.

  Последняя ниточка.

  Последний шанс

  Я шла, и всё сжимала в кулачке последнюю свою надежду — тот самый мятый, уже почти промокший клочок бумаги с адресом Кати.

  Он начал расползаться по краям, бумага размокала от снега и влаги на моих пальцах, но я держала его так крепко, будто это был спасательный круг.

  Потеряю — всё. Тогда точно конец.

  А становилось всё холоднее.

  С каждым кварталом, с каждым шагом.

  Мокрый день понемногу скатывался в вечер. Свет стал тусклым, серым, как будто и небо устало смотреть на всё это.

  Фонари уже начали загораться. Кто-то в спешке шёл с работы. Кто-то кутался в шарф, жаловался на холод по телефону.

  А я — всё шла.

  Без шапки. Без сапог. Без плана.

  Только с клочком бумаги, в чулочках и с непонятной упрямой мыслью: дойду. Дойду. Я русская. Я не сдамся.

  Ноги уже не просто болели — они казались чужими.

  Словно я на них не ступала, а перетаскивала за собой. Пальцы не шевелились, пятки горели, и каждый шаг давался тяжелее.

  Но я шла.

  Стук-стук каблуками шпильками по замерзшей мостовой.

  Иногда подошвы скользили, и я едва удерживала равновесие, хватаясь за воздух, вздрагивая от страха упасть.

  «Кто вообще придумал эти дурацкие туфли?» — злобно подумала я. На них невозможно ходить. Особенно в такой холод. Особенно, когда идти далеко. Особенно, когда ноги немеют от холода.

  Я остановилась. Постояла. И, не выдержав, сбросила туфли — осторожно, как будто совершала что-то запретное. Осталась стоять прямо на снегу, в одних тонких чулочках. Подошвы ног коснулись льда — и я тихо застонала.

  Я посмотрела вниз. Странно — не боль, а больше изумление. «Это мои ноги? Эти белёсые, полупрозрачные штуки — мои?»

  На секунду мелькнула мысль: а может, так и идти дальше? босиком? Даже легче — и не так скользко, и каблуки не мешают. Но…

  Я вдохнула глубоко. Нет. Так я себе ноги окончательно отморожу. Хоть туфельки и ад, но это хоть что-то. Хоть иллюзия защиты.

  Вздохнула. Наклонилась. С усилием натянула туфли обратно на одеревеневшие ноги. Они не хотели сгибаться, но я заставила. Стиснула зубы. И снова — шаг. И ещё.

  Стук-стук.

  Шаг за шагом.

  Словно каждый удар каблука — вызов.

  Миру. Холоду. Себе самой.

  Иногда я поднимала глаза на адреса домов.

  Сравнивала цифры. Сбивалась. Возвращалась.

  Пальцы онемели настолько, что я уже едва различала, что написано на бумажке.

  Я подносила её к самому лицу, чтобы разглядеть сквозь вечерний туман и снежные капли.

  Ну же… Где ты… Где ты, Катя…

  Снег снова пошёл.

  Теперь он падал медленно, словно лениво, хлопьями — и садился мне на плечи, на ресницы, на волосы.

  Я не стряхивала. Уже не было сил.

  Я шла, как в снежной сказке — только сказка была из льда, холода и равнодушия.

  ***

  Я пыталась прикинуть маршрут, хотя, если честно, плохо представляла, где я вообще нахожусь. Всё, что знала — адрес на бумажке, и что он где-то в Квинсе.

  Карта бы пригодилась, или хотя бы телефон, но ни того, ни другого у меня не было.

  Так что я просто двигалась на северо-восток — туда, где, как я смутно помнила, начинался Квинс.

  Сначала я шла по Brighton Avenue, потом свернула на Ocean Parkway, надеясь, что он выведет меня ближе к мосту или какому-нибудь метро, где снова попробую проскочить.

  Но в душе уже понимала: придётся топать. Своими ногами. До конца.

  Прошла мимо Church Avenue, пересекла Beverley Road, ориентируясь по редким уличным табличкам.

  Мокрые улицы тянулись одна за другой. Машины обдавали меня брызгами. Ноги шлёпали по лужам и уже почти ничего не чувствовали.

  Потом, где-то за Flatbush, я подумала, что если дойду хотя бы до Broadway Junction — там пересекаются линии метро и, может быть, кто-то войдёт и не заметит, как я проскачу за ним.

  Но каждая остановка казалась всё дальше, всё холоднее.

  Снег усиливался, улицы пустели. Я перешла через Atlantic Avenue, и ветер с открытых участков бил в лицо как из морозильной камеры.

  Я шла, как по инерции, не отмеряя путь, а просто надеясь, что ноги сами доведут.

  — Вот туда… — шептала я сама себе, сворачивая на Bushwick Avenue. — А потом туда… Потом свернуть… Там где железная дорога…

  Там, где улицы становились уже, здания — ниже, и реже встречались прохожие, я поняла: я близко. Где-то здесь должен быть Квинс.

  И всё, чего я хотела — это чтобы адрес на бумажке оказался правильным. Чтобы она была дома.

  Чтобы открыла дверь.

  Чтобы просто сказала:

  “Боже, Наташа… ты вся дрожишь. Заходи.”

  ***

  Но до Квинса было всё ещё далеко.

  Я уже прошла, казалось, половину мира, но карта в голове упорно шептала: ты ещё только где-то между Бруклином и реальностью…

  Прохожие продолжали коситься на меня.

  Некоторые шептались, кто-то фыркал:

  — Господи, ну и наряд...

  — Это что, флешмоб какой-то?..

  — Бедная, или сумасшедшая?..

  А я даже не оборачивалась. Не отвечала. Не останавливалась.

  Но в какой-то момент я просто не смогла.

  Сил не осталось.

  Я остановилась в каком-то маленьком сквере. Ничем не примечательном — пара чахлых деревьев, фонарь, урна, и старая скамейка.

  И вот она, эта скамейка, — стояла, как специально, чуть в стороне, под тонким слоем снега.

  Она как будто звала:

  Присядь. Ну же. Только на минутку…

  Я понимала: нельзя.

  Нельзя сидеть на холодном. Замёрзну. Окоченею.

  Но ноги уже не держали. Они предали меня, как батарейка на последнем делении.

  И я всё-таки присела.

  Прямо на скамейку. Прямо на снег.

  Прямо голой попой — на этот ледяной трон.

  Боже…

  Какой же он был холодный!

  Ощущение — как будто тебе в позвоночник влили воду из ледяной проруби.

  Я вскрикнула — тихо, от неожиданности.

  Сцепила зубы, обняла себя за плечи, зажмурилась.

  Но уже было поздно.

  Я сидела.

  Дыхание стало частым, губы посинели, но я не могла встать сразу.

  Это была капля отдыха. Или капкан.

  Я сидела и глядела в пустоту.

  На город, который продолжал жить, смеяться, носиться мимо.

  А я — в чулочках, в снегу, на скамейке.

  Посреди зимнего Нью-Йорка.

  С клочком бумаги в руке.

  С единственной мыслью:

  Не заснуть. Только не заснуть.

  ***

  Я сидела на скамейке и всё больше чувствовала, как холод проникает вглубь, под кожу, в кости.

  Он поднимался снизу вверх, от ног к бедрам, от спины к плечам, будто медленно заворачивал меня в ледяное одеяло.

  Сначала казалось, что я просто дрожу.

  Потом — что уже не дрожу вовсе.

  Просто… сижу.

  И всё равно.

  Веки тяжелели.

  Голова клонится.

  Вдох — резкий, выдох — паром.

  Снег садился на волосы, на плечи, на колени. Я даже не стряхивала.

  Сейчас… просто минутку… посижу… потом встану…

  Холод уже не кусался.

  Он… ласкал.

  Он шептал:

  Засни. Ну же. Никто не осудит. Никто не увидит. Просто закрой глаза…

  Я чуть не поддалась.

  Но что-то внутри — может, гордость, может, инстинкт — вспыхнуло.

  Я сжала клочок бумаги в руке, стиснула зубы, встряхнула головой.

  — Нет, — прошептала я. — Не сейчас.

  Я наклонилась.

  Потрогала свои ноги. Сняла туфли чтобы дать ножкам немного отдохнуть.

  Пальцы… были как деревянные.

  Но я начала их тереть. Бедные, опухшие, красные, скрюченные.

  Я растирала ступни ладонями, согревала дыханием, пыталась заставить их вспомнить, что они живые.

  Пальчики на ногах сначала никак не реагировали.

  А потом — будто вздрогнули.

  Снова начали слушаться.

  Я надела босоножки, с трудом подалась вперёд, вцепилась в край скамейки, встала.

  Ноги предательски задрожали, согнулись, не хотели держать.

  Но я поднялась.

  Выпрямилась.

  Стояла.

  И пошла.

  Медленно.

  Замёрзшими ногами.

  По аллее, по скверу, по городу, который не знал, что вот эта — девочка в чулочках — всё ещё идёт.

  С клочком бумаги.

  С надеждой.

  ***

  Глава 3. Мужчины

  Когда я шла — а я всё шла, шла уже как в полусне, — ко мне, конечно, приставали мужчины.

  Ну а вы что, думали, не будут?

  Такая, как я, в чулочках, в босоножках, с голой киской, посреди зимы — для некоторых это не сигнал «ей нужна помощь», а приглашение.

  Они же везде одинаковые, хоть в Бруклине, хоть в Москве.

  Одни вежливые — с "улыбкой", якобы благородные.

  А другие — прямые как лом, без капли такта.

  Всем, главное, одно нужно.

  — Эй, куколка, не замёрзла? Пошли ко мне, под одеялом согреемся.

  — Девочка, ты чего? Убежала откуда-то? Я бы тебя приютил.

  — Холодно тебе? Я тебя разотру… в постельке.

  — Хочешь заработать? У меня наличка, детка.

  Я старалась не реагировать.

  Но иногда просто не выдерживала.

  Сил не было — ни на терпение, ни на игру в невидимку.

  — Пошёл ты, идиот, — бросала я. — Сначала себе мозги разотри, потом приглашай.

  Один попытался меня схватить за руку.

  — А ну стой, ты мне нравишься! — сказал, хмурясь.

  Я вывернулась и прошипела:

  — Тебе нравится — пойди об стену ударься, и полюбуйся отражением.

  Другой ехал мимо на велосипеде, замедлился, свернул обратно — и поехал рядом, пристально разглядывая.

  — Это у тебя, типа, промо-акция?

  — Нет, это я на модный показ опаздываю. Не видишь? — ответила я, даже не повернув головы.

  — С характером, — хмыкнул он и уехал.

  Третий вышел из лавки с кофе, оглядел меня с ног до головы, причмокнул.

  — Девочка, ты мне снилась сегодня. Знаешь, как холодно вместе греться?

  Я фыркнула:

  — Я замёрзшая, а не отчаявшаяся.

  И так — каждый третий.

  Каждый, кому не лень.

  Я вообще-то не недотрога.

  Не против мужского внимания, если уж на то пошло.

  Я не ханжа, и кокетничать люблю, и посмеяться.

  Но не тогда, когда ты в босоножках по снегу, вся промокшая, с синими ногами и одной мыслью в голове — только бы дойти до ночи.

  Мне было не до них.

  Не до их шуток, похоти и кофе "на двоих".

  Я просто шла.

  Дальше.

  Одна.

  И всё крепче стискивала в кулаке размокший адрес — мой единственный пропуск в тепло, в спасение.

  ***

  На очередной улице ко мне опять пристали двое.

  Но на этот раз — не как те, мерзкие и липкие, с дешевыми намёками и грязными глазами.

  Эти были молодые, симпатичные, лет по двадцать.

  Один светловолосый, в шапке с помпоном и в красной куртке, второй — пониже, в худи под пуховиком, с добрыми глазами.

  И в них было что-то… тёплое.

  Не только по температуре — по взгляду.

  Без наглости. Без давления. Просто — живой интерес.

  — Девушка, вы с ума сошли? — сказал один из них, улыбаясь. — Вы что, по спору гуляете? Или это флешмоб?

  — Нет, это так, эксперимент, — ответила я, склонив голову набок. — Новый стиль: зимний пляж.

  — Ну вы даёте, — рассмеялся второй. — А ноги у вас, небось, как лёд.

  — Хотите, потрогайте, — ответила я нарочно, чуть приподняв одну ногу над снегом.

  Они оба прыснули, будто пацаны, поймавшие удачную шутку.

  Что-то в них мне понравилось.

  Может, то, что они не кидались сразу с "в постельку согреемся".

  Может, то, что просто смеялись, не прикасаясь.

  Я вдруг подумала:

  А была не была.

  Устала я от одиночества.

  От того, что все хотят либо прогнать, либо использовать.

  А тут — хоть кто-то просто идёт рядом.

  — Слушайте, — сказала я. — А может, я с вами немного пройдусь? А то у меня маршрут... сложный.

  — Да без проблем! — с готовностью ответил тот, что в шапке. — Только ты не замёрзни совсем.

  — Ну если что, вы меня поймаете. Я, правда, скользкая — как сосулька.

  Мы шли по тротуару.

  Они шутили, дурачились, то и дело оглядывались на мои ноги.

  А я… я даже старалась показать им, нарочно ступая чуть медленнее, вытягивая ступню, чтобы они видели, как она касается льда.

  Я чувствовала их взгляды.

  И, несмотря на холод, это было… почти приятно.

  Я всё ещё дрожала, но внутри будто вспыхнул маленький огонёк.

  Хоть на пару кварталов — но стало чуть менее одиноко.

  А может… чуть менее страшно.

  ***

  Они предложили свернуть куда-нибудь, где потеплее.

  Я, признаться, обрадовалась.

  Рассчитывала, что ведут домой — в тёплый апартмент, с батареями, пледом, хоть каким-нибудь диваном.

  Мне уже было всё равно — лишь бы под крышу.

  Мы свернули с главной улицы.

  В какие-то промзонные закоулки, с гаражами, заборчиками, кирпичными стенами, серыми мусорными баками.

  Я шла с ними, не думая.

  Смеялась, шутила.

  Так разошлась, что и правда — нарочно поднимала ноги, показывала свои босые ступни.

  Они тащились от этого. Прямо визжали.

  — Ты вообще что, из стали?

  — Да нет, я изо льда, — хихикала я. — В Сибири мы такими рождаемся.

  — Ага, давай, покажи ещё раз, — и один даже пытался потрогать.

  Я не возражала.

  Не потому что мне было весело — а потому что я уже, честно говоря, всё почти отдала этому городу. Даже стыд.

  В голове пульсировала одна мысль: Может, хоть тут повезёт. Хоть согреюсь. Хоть немного.

  А потом...

  Они меня прижали к стене.

  Не больно. Но настойчиво.

  И вдруг — ни с того ни с сего — полезли снимать последнее, что было на мне.

  Без слов. Без намёков. Просто — вцепились в лямки лифчика.

  Вот так вот?

  Я замерла на секунду.

  А потом… взорвалась.

  Я хоть и мёрзлая была, но не деревянная. И не дура.

  Одному — пощёчину, от всей души, чтоб звонко.

  Второму — кулаком между глаз.

  Они офигели.

  Резко отшатнулись.

  Один схватился за лицо.

  Второй — выругался, но назад не полез.

  — Ты что, больная?! — заорал.

  — А ты думал, я кукла для растираний?! — прошипела я.

  Они смеялись — уже издалека.

  Громко, глупо, из тех, кто делает вид, что им плевать.

  — Ну и психованная ты!

  — Да оставь, пусть мерзнет дальше!

  А я отвернулась.

  Не оборачиваясь.

  Не комментируя.

  Просто пошла прочь из переулка.

  Упёрлась взглядом в свет фонарей на другой улице.

  Каждый шаг отдавался в теле, будто я прошла через шторм.

  Ладно, — подумала я. — Хоть бельё на себе сохранила. И то дело. А то бы оставили тут, как сосульку, голую.

  Я выдохнула.

  Потом ещё раз.

  И снова пошла вперёд.

  ***

  А потом… я уже и не спорила. Всё — равно.

  Замёрзла.

  Очень. До хруста внутри. До стеклянного взгляда. До потери чувств.

  На углу стоял мужчина — в плотной куртке, в варежках, шапке с мехом. Его лицо освещал фонарь, и тень от капюшона делала выражение почти недосягаемым.

  Он посмотрел на меня, прищурился, шагнул ближе.

  — Привет, детка. Хочешь, тебя согрею?

  Я едва шевельнула губами, выдохнула:

  — Ну давай… грей.

  И просто шагнула к нему, как будто это было самое естественное в мире. Обняла. Прижалась. Почувствовала, как он вздрогнул — не от холода, а от неожиданности. Он точно такого не ожидал. Ни один нормальный человек не ожидал бы, что вот так, из темноты, к тебе бросится полуголая девушка и обнимет, вцепится, как будто ты — её последний шанс.

  Что он подумал обо мне?

  А какая разница?

  Не дожидаясь, пока он решится что-то сделать, я взяла его за руку и потянула сама. За угол, прочь с глаз. Если уж и терять себя, то хотя бы выглядеть при этом так, будто я контролирую ситуацию. Как будто это я выбираю.

  Он пошёл за мной. Молча.

  А потом — стал расстёгивать куртку.

  Снял варежки — это все, с чем он решил расстаться, затем расстегнул молнию, вытащил свой член. Ой, такой большой и твердый, стоит — вот это я люблю, если что.

  Я за него взялась рукой, сразу, сжала так, что он глаза закатил от изумления.

  — Ты холодная! — его голос дрожал, как зимний ветер.

  Ах да, я же замерзшая, и ладонь, и пальцы тоже. Это мужикам не понравится. Ну ладно, попробуем по-другому. Опустилась перед ним на колени, прямо в снег, холода даже не почувствовала. Взяла его член в рот, откинув волосы. И начала сосать. И что-то на меня накатило — прямо как вспышка, как фейерверк.

  И я сосала ему — незнакомому мужчине, на углу улицы в Бруклине, стоя на коленях в снегу, почти голая, — и такая горячая, я двигала головой и губами, все сильнее, как будто хотела его горячий твердый член проглотить.

  Его руки легли мне на голову, сжимая, направляя. Я чувствовала, как он теряет контроль, как его дыхание становится всё более частым и тяжелым. Холодный ветер обдувал мою спину, но внутри меня разливалось жаркое пламя.

  А потом он кончил, и его сперма брызгала мне на лицо, на раскрытые губы, на покрасневшие щеки. Теплые капли смешивались с холодным снегом, создавая странное, контрастное ощущение. Он закричал, встряхнул остатки спермы с члена мне на губы, затем быстро застегнулся.

  — Спасибо, детка, — его голос был холодным и отстраненным, как зимний ветер.

  Развернулся и ушел себе. Вот так? "Спасибо, детка"? И все?

  А мне и все равно. Я же не для него, я для себя старалась. Как ни странно, почувствовала себя лучше, хотя по-прежнему холодно. Внутри меня расцвело чувство удовлетворения, как будто я наконец-то нашла то, что искала.

  Следующего мужчину я нашла на углу Metropolitan Avenue — стоял, прислонившись к ограде, курил, глядел на дорогу без особого интереса. Я вышла к нему, щёлкая каблуками по скользкой, обледенелой мостовой, как актриса на последнем акте. Даже шаги звучали уже не гордо, а надтреснуто.

  Он поднял голову и уставился на меня. На секунду замер, будто не сразу понял, что вообще перед ним.

  Ну да. Увидеть посреди ночи девушку… нет, не девушку — почти-призрак, почти голую, в одном чёрном лифчике, с голой киской, с растрёпанными, влажными от инея волосами и остекленевшим взглядом — не каждый вечер такое бывает. Чулки были в снегу и порвались на коленке, ноги в туфлях казались синевато-прозрачными от холода. Я, должно быть, выглядела, как видение, как неудачная фотосессия.

  Он шагнул назад, брови поднялись:

  — У меня... у меня нет с собой денег.

  Проститутка, конечно. Кем ещё я могла ему показаться?

  Я ухмыльнулась краешком замёрзших губ. Даже проститутка, пожалуй, не пойдёт так по ночному городу — без шапки, без трусов, почти без одежды. Я, наверное, одна такая.

  — Не, — сказала я тихо. — Не надо денег. Только… согрей.

  Он помедлил, потом протянул:

  — А-а-а… — и на лице появилось выражение, которое можно было бы принять за понимание. Или, может, за интерес. Или просто за готовность.

  Я взяла его за руку. Она была в перчатке — сухая, тёплая, безопасная. Мы шагнули за угол, к стенке заброшенного магазина. Я прижалась к нему всем телом — холодным, продрогшим, до слёз обессиленным. Он вздрогнул, но не отстранился.

  Я обняла его, уткнулась лбом в куртку. Она пахла табаком, потом и чем-то тёплым, почти родным. Мне было всё равно, кто он. Имя. Возраст. Всё стерлось.

  Мне нужно было одно — тепло. Хоть иллюзия. Хоть ненадолго.

  Он прижал меня спиной к ледяной стене. Я вздрогнула — холод ударил в позвоночник, словно стеклянная плита вдавилась в кожу, но я не отстранилась. Наоборот — впилась в него ближе, тянулась к его теплу, как к последнему огоньку среди вьюги.

  Моё тело действовало само — подчинённое инстинкту. Я подняла одну ногу и обвила ею его бёдра, прижимаясь лобком к его брюкам. Всё вокруг будто растворилось — снег, улица, фонари, даже боль в ступнях и пальцах больше не ощущалась. Осталась только эта точка контакта: холодное тело к тёплому телу.

  Он наклонился ко мне, и наши губы сомкнулись. Поцелуй был не романтичным — нет, он был голодным, с хрипом в дыхании, с дрожью в челюсти, будто оба мы проваливались в какой-то забытый, доисторический инстинкт. У него были тёплые губы. Горячие, почти обжигающие по сравнению с моей кожей. Я застонала в поцелуе — от боли, от тепла, от желания.

  Моя рука скользнула между нашими телами, неловко, но решительно. Я нашла молнию на его брюках, потянула вниз — с характерным звуком металл разошёлся. Он задержал дыхание, прижался крепче, как будто только сейчас понял, что происходит на самом деле.

  Я чувствовала его напряжение. Его дыхание стало частым и прерывистым. А я всё продолжала действовать, будто в трансе.

  Мир стал очень узким — только холод, только наш контакт, только это странное слияние на фоне городской ночи. Где-то вокруг падал снег. Где-то машины проезжали по соседней улице. Где-то жизнь шла своим чередом.

  Я расстегнула его молнию и просунула руку внутрь. Он тяжело выдохнул, прижался ко мне сильнее, обеими руками обхватив мою талию. Я чувствовала, как он напрягается под моими пальцами.

  Он приподнял меня, и я инстинктивно обвила его ногами, чувствуя, как край чулка рвётся о его куртку. Стена за спиной была обжигающе холодной, но его тело — горячее, живое. Он вошёл резко, без слов. Я прикусила губу, но не оттолкнула. Только вцепилась в него сильнее.

  Двигались быстро, жадно, с шумным дыханием. Снег падал вокруг, пар изо рта превращался в туман. Я дрожала — и от холода, и от возбуждения, и от всего, что со мной сейчас происходило.

  Это было грубо, холодно, бессмысленно. Но я не остановила его. Я сама этого хотела.

  Хотя бы на мгновение — почувствовать, что я ещё жива.

  Он вошёл в меня резко, до конца, сдавленно выдохнув у меня над ухом. Я всхлипнула — не от боли, а от силы ощущений: тело, долго мёрзшее, вдруг разрывалось от прилива жара изнутри. Холод и жар сталкивались во мне, как волны — обдавали, сводили дыхание, заставляли цепляться за него крепче.

  Я сжалась вокруг него, едва удерживая крик. Впервые за всё время мне стало по-настоящему горячо. Он двигался быстро, резко, прижимая меня к стене, а я шептала что-то бессвязное, почти молилась на это тепло, на это забытое чувство тела.

  На мгновение я даже забыла, где мы. Только трение, тяжесть, его бёдра вдавливающиеся в мои, ледяная стена под лопатками и дикий жар между ног. Всё было обнажено, до предела. Секунда — и всё закончилось.

  Он медленно опустил меня на землю. Ноги подкашивались, я ещё мгновение стояла, прижимаясь к нему, ловя остатки тепла через куртку. Он не обнял в ответ. Только застегнул молнию, поправил варежки.

  — Спасибо, детка, — бросил он негромко, даже без взгляда. И пошёл прочь, шаги быстро растворились в снежной темноте.

  Я осталась стоять одна.

  Снег падал на волосы, оседал хлопьями на плечах, сливался с бледной кожей, покрытой мурашками. Он ложился на спину, на ключицы, на грудь, едва прикрытую чёрным лифчиком, и таял от остаточного тепла, превращаясь в тонкие струйки, стекающие по телу.

  Я дрожала. И не только от холода.

  Внутри — ничего. Ни обиды, ни злости. Ни даже гордости за то, что смогла. Только глухая пустота, тяжёлая, как бетон. Она снова вернулась — как только он ушёл. Вырвалась на свободу и обняла меня сильнее, чем он.

  Вот так, — подумала я.

  "Спасибо, детка".

  И всё?

  Не «ты в порядке?», не «тебе холодно?», не «куда ты теперь?». Ни попытки задержать, ни взгляда на прощание. Просто... использовал — и ушёл.

  А я даже не обиделась.

  Постояла ещё немного. Почувствовала, как снег засыпает грудь, залетает под лямки, как пальцы начинают скручиваться от холода, и каблуки предательски дрожат подо мной.

  И всё же… я сделала шаг.

  А потом ещё один.

  И пошла. Куда — неважно. Лишь бы вперёд.

  Потому что если останавливаться — можно сломаться.

  А я ещё не готова.

  ****

  А потом был мост.

  И я вам скажу: вот там была настоящая холодина.

  Если раньше я просто мёрзла, то на мосту — думала, что замёрзну насмерть.

  Мост тянулся над дорогами, над шумными трассами, над пустым холодным пространством.

  И ветер…

  Ветер там дул, как будто кто-то поставил гигантский вентилятор на максималку и решил проверить, насколько я стойкая.

  Он бил со всех сторон, крутил снег, врывался под чулочки, хлестал по ногам, по плечам, по ушам.

  Я сгорбилась, прижала руки к груди, прижималась к перилам, как могла.

  Шла, сгибаясь, шаг за шагом, будто против урагана.

  Иногда казалось, что он меня просто сдует.

  Вот так подхватит — и полечу вниз, как бумажка.

  Тело дрожало, лицо онемело, губы больше не ощущали ни вкуса, ни формы.

  Я чувствовала, как на щеках застывают капли, на волосах образуется иней.

  Ноги…

  Про ноги я уже почти не думала. Они были как две ледышки, которые просто тащатся подо мной из упрямства.

  Ни одного укрытия.

  Ни стен. Ни кустов. Только я, мост и ветер.

  Я шла.

  Иногда даже не верила, что ещё иду.

  И вот — наконец.

  Конец моста.

  Спуск. Скользко. Хоть бы не упасть.

  Я сошла с моста.

  Вся уже как ледяная.

  Руки тряслись.

  Губы еле двигались.

  Я не говорила ничего — даже про себя.

  Только одна мысль в голове пульсировала:

  Ты прошла. Ты не упала. Ты дошла. А значит — дойдёшь и дальше.

  ***

  Уже совсем стемнело.

  Улицы стали пустыми и тихими, только фары машин сверкали в лужах, отражались в мокром асфальте.

  Я шла медленно, почти вслепую, почти на автомате.

  И вдруг в голове пронеслось:

  Если я сейчас где-нибудь не согреюсь — всё. Крышка.

  Не фигура речи, не гипербола.

  А буквально — конец.

  Холод дошёл до самого ядра.

  Я его уже не чувствовала — а это и пугало больше всего.

  Потому что тело перестаёт бороться, когда решает: ну его к чёрту, хватит.

  И тут…

  Мне повезло.

  Среди магазинов и лавок, большинство из которых уже были закрыты, я увидела тускло горящий знак: McDonald's.

  Окна грязные, неоновый свет внутри мёрзлый, но — свет.

  И дверь открыта.

  Я потянула её и… вошла.

  И никто меня не прогнал.

  Внутри было тепло. Не уютно — но тёпло.

  Пахло жареным маслом, кофе, пластиком.

  На ночной смене дежурили двое: парень и девушка, оба чёрные, в форме с логотипом.

  Они обернулись на меня — и замерли.

  Ну ещё бы. Таких, как я, к ним обычно не заносит.

  В босоножках, в чулочках, растрёпанная, с красным носом и бледным лицом. Вся как снежная статуэтка.

  Но… они не прогнали.

  Они пожалели.

  — Боже, ты откуда? — спросила девушка, подходя ближе.

  — Ты в порядке? — добавил парень, уже наливая что-то в бумажный стакан.

  Я пыталась объяснить — про племянницу, про дорогу, про холод, про мост. Но язык заплетался, и я говорила обрывками.

  Они кивали. Слушали.

  И неважно, что не всё понимали.

  Они дали мне кофе.

  И горячий биг-мак.

  Просто так. Без вопросов. Без денег.

  Я села за столик.

  Ела как зверь.

  Впивалась зубами, запивала кипятком из стакана, руки тряслись, крошки сыпались, но мне было всё равно.

  Я ела.

  И жила.

  А потом…

  Мне стало тепло.

  По-настоящему.

  Как будто кто-то вернул меня обратно в тело.

  Сначала пальцы начали двигаться, потом спина перестала болеть, потом веки потяжелели.

  И прямо там, за столиком, с пустым стаканом, в обнимку с бумажной салфеткой — я просто уснула.

  ***

  Как я провела ночь — не помню.

  Вот честно, ребята — не помню вообще.

  Отрубилась прямо за столом, головой на скрещённых руках, как школьница на перемене.

  Может, полчаса проспала. Может, шесть часов. Не знаю.

  Почувствовала только одно: снаружи за окнами уже утро. Свет пробивался сквозь мутное стекло. Снежный, сероватый, но всё же свет.

  Я открыла глаза. С трудом. Пошевелилась.

  Что-то не так.

  И тут я поняла…

  Я без лифчика.

  Что?!

  Я буквально вздрогнула и сразу руками — к груди.

  Но да — лифчик исчез. Как ветром сдуло.

  Кто снял, когда, зачем — непонятно.

  Я даже в голове перебирала: может, сама? Сомнительно.

  Официанты? Те были нормальные. Но утром — уже новая смена.

  И вот эти новые… как только увидели меня, заржали.

  — О-о-о, утренний сюрприз! — сказал один.

  — Модель из Арктики, — поддакнул второй.

  Очень смешно, да.

  А я сижу, обнимаю себя руками, прижимаю грудь, как будто это может хоть что-то скрыть.

  Сижу, краснею, дрожу. И злюсь.

  И тут — вишенка на торте.

  Появляется менеджер.

  Хозяин, наверное. Или старший по смене.

  Толстый, краснолицый, в куртке с логотипом.

  Смотрит на меня с порога, поднимает бровь.

  — Это что такое? — говорит. — Здесь вам не ночлежка.

  — Я просто… — начинаю, но он уже машет рукой.

  — Давайте-давайте. Чтобы я вас больше здесь не видел. У нас не для этого заведение.

  И всё.

  Выгнал.

  На улицу.

  В снег. В утренний холод.

  Без слов. Без даже чашки кофе.

  Я вышла.

  Глянула на фасад.

  Фу. Противная забегаловка.

  Ещё и лифчики воруют.

  Вот так я и пошла.

  По снегу. В босоножках.

  Теперь ещё и без лифчика, прикрываясь руками.

  Да, задачка.

  А с утра похолодало, ребята.

  Снег валил так, что казалось — город решил окончательно стереть меня с карты.

  Крупными хлопьями, в лицо, в глаза.

  Я шла, как снежная фея на грани истерики.

  Но я всё ещё шла.

  ***

  Я раскрыла ладонь…

  И, конечно же — бумажки нет.

  Исчезла.

  То ли выпала ночью, когда я спала. То ли вымокла до конца и расползлась в пальцах.

  Может, украли — вместе с лифчиком.

  Да и чёрт с ней, если честно.

  Потому что — я её запомнила.

  Я столько раз на неё глядела, столько раз шептала про себя цифры и буквы, что они врезались мне в мозг, как татуировка:

  ххх- 108th Street, Queens, NY.

  Я знала — это где-то в Forest Hills.

  А я была ещё только у моста.

  То есть… почти в начале.

  Ребята, идти ещё — как до Китая пешком.

  Я стояла на обочине и прикидывала путь.

  — Так… значит, надо по Queens Boulevard.

  Он длинный. Широкий. Много машин.

  Идти всё время вверх, в сторону Rego Park, потом Forest Hills.

  Сначала через Long Island City, потом по Skillman Avenue, пересечь Greenpoint, а там — если хватит духу — дотянуть до Queens Center Mall.

  И только после этого — свернуть на 108-ю улицу.

  Да уж… километров десять, не меньше, — подумала я.

  В босоножках. Без одежды. В снегопад.

  Я глубоко вздохнула.

  Грудь болела от ночного холода, дыхание рвалось хрипами.

  Ноги, казалось, жили отдельной жизнью — но пока слушались.

  Куда?

  Вперёд.

  Да, вот так я и шла.

  Холодная, замёрзшая, в босоножках.

  И — напомню вам, — ещё и без лифчика.

  Казалось бы, куда уж дальше. Но нет — жизнь продолжала удивлять.

  Когда кто-нибудь проходил мимо, я инстинктивно прижимала руки к груди, стараясь прикрыться. Стыдно, понятно. Даже не потому что смотрят — потому что я и сама уже не знала, где заканчивается унижение и начинается абсурд.

  Но стоило улице опустеть, шагам исчезнуть — я опускала руки.

  Да и какая разница?

  Ветер всё равно лез повсюду.

  Снег сыпал хлопьями, садился мне на грудь, таял, обжигал ледяными струйками.

  Кожа — как лёд.

  Соски — стали твёрдыми, будто мрамор.

  Я чувствовала, как грудь буквально мерзнет на воздухе.

  И вот странное дело — мне стало вдруг… интересно.

  Я шла, в босоножках, в одних чулочках, по снегу. В Нью-Йорке. Среди машин, людей, улиц, которые даже не удосужились узнать, кто я.

  И вдруг подумала:

  А как это вообще случилось? Как я сюда влипла?

  Вчера ещё была просто девушка с мечтами, билетами и наивной улыбкой.

  А сегодня — снежная ведьма в без лифчика.

  И ведь, что самое удивительное — иду дальше.

  Мне было одновременно смешно, страшно и странно гордо.

  Я — не умерла. Не сдалась. Не свернула.

  А значит, кто знает…

  То ли ещё будет, — вдруг подумала я.

  И усмехнулась сквозь снег.

  ***

  На перекрёстке меня резко окликнул полицейский.

  — Эй, мадам!

  Я вздрогнула.

  Он шагнул ко мне — вразвалочку, как в кино: фуражка наискосок, ремень со всеми причиндалами, перчатки кожаные, лицо каменное.

  Сначала окинул меня взглядом сверху вниз — и, надо сказать, удивился.

  Видимо, не каждый день патрулируют улицы в такую смену.

  — С вами всё в порядке, мадам?

  Ну и что ты на такое скажешь?

  Не будешь же жаловаться полицейскому в Нью-Йорке:

  Здравствуйте, офицер, да вот вещи украли, документы украли, теперь просто в босоножках по снегу иду в чулочках, ищу племянницу в Квинсе, потеряла адрес и вообще была без лифчика с самого утра.

  Не поймёт ведь.

  Я пожала плечами.

  — Всё в порядке. Пропустите, пожалуйста.

  — Всё в порядке? — приподнял он бровь. — В таком виде?

  Если не спасать — значит оштрафовывать.

  Вот их логика.

  Если ты не преступник, значит, правила нарушаешь.

  — Мадам, вы знаете, что в таком неприличном виде по улицам ходить нельзя?

  — Догадываюсь, — кивнула я.

  И сдержалась, чтобы не добавить “а где вы раньше были, когда я в босоножках по мосту шла, а?”

  Он вздохнул, достал блокнот.

  — Документы, пожалуйста.

  Я развела руками.

  — Нет с собой.

  — Адрес проживания?

  — Нет его.

  Он почесал подбородок, прищурился.

  — Ну, мадам… За такое поведение сравнение штраф положен. Но сегодня… ладно. — Он махнул рукой.

  — Убирайтесь. Куда бы там ни шли. Только.

  — Спасибо, офицер. Постараюсь.

  Он посмотрел на меня ещё раз — и ушёл, покачивая головой.

  А я выдохнула.

  И пошла.

  Снова.

  ***

  Я продолжала идти.

  Всё тем же маршрутом.

  Через Queens Boulevard, мимо пешеходных переходов, где машины останавливались и водители таращились на меня, словно я не человек, а мираж.

  Мимо Van Dam Street, где кафе ещё были закрыты, а витрины отражали меня как призрак в чулочках, босую, обнимающую себя руками.

  Потом через Skillman Avenue, потом Greenpoint, петляя по переулкам, и снова на Roosevelt Avenue, дальше по Woodside…

  Уже почти в районе Rego Park, а там и до 108-й улицы рукой подать.

  Я шла мимо машин, людей.

  Кто-то снимал на телефон.

  Кто-то просто останавливался.

  А я…

  Я шла почти голая, в босоножках, прижимая руки к груди, потому что, ну… неудобно, всё-таки.

  Но уже не так важно.

  Я вдруг заметила: улыбаюсь.

  Невольно.

  Как-то тихо. Как будто изнутри.

  Мне даже холод стал… ну, вы знаете… по барабану.

  Я его пережила.

  Он проиграл.

  Он пытался меня остановить — но не вышло.

  Я шла, как будто в театре абсурда.

  Но не жертвой, нет.

  А главной актрисой, у которой на лице всё написано:

  “Удивлены? А я — нет. Вот такая у нас зима, ребята.”

  Я уже даже не думала ни о ногах, ни о груди, ни о том, как глупо я, наверное, выгляжу со стороны.

  Плевать.

  Уже всё равно.

  Остался только путь.

  И адрес в голове.

  И то чувство, которое бывает у человека, пережившего бурю — когда ничего не страшно, потому что ты всё уже прошёл.

  ***

  Глава 4. Искупалась в озере

  Всё, что было до этого — мост, полиция, ночь в "Макдаке", потерянный лифчик — всё это, казалось, слилось в один длинный снежный коридор, ведущий сюда.

  Я шла по кварталу и вдруг оказалась у большого пруда.

  Серая, тёмная вода, покрытая тонким ледяным налётом.

  Вокруг — толпа людей, не скажу чтоб огромная, но вполне приличная: гуляющие с кофе, собачники, парочки. Почему-то все собрались у воды, будто там должно было случиться что-то особенное.

  Хотя шёл снег.

  Настоящий, плотный снегопад.

  И холод стоял такой, что пар от дыхания сразу превращался в иней на шарфах.

  Я посмотрела на воду.

  И вдруг меня осенила мысль.

  Всё просто.

  Чётко.

  Чисто:

  — Искупаюсь.

  Не для кого-то.

  Не для лайков. Не для камеры.

  А для себя.

  Чтобы доказать себе, что я победила холод.

  Что он может грызть, кусать, жечь — но я всё равно встану и войдy в эту воду сама.

  А шокировать публику — ну, это просто бонус.

  Я выпрямилась.

  Смотрела прямо на воду.

  И пошла к ней — медленно, почти торжественно.

  Люди вокруг замерли.

  Кто-то обернулся.

  Кто-то уставился.

  Пошёл шёпот, перешёптывание.

  — Это что?..

  — Смотри, смотри, она идёт…

  — Она в чулках?! Без лифчика!

  — В босоножках?..

  — Это пранк? Это съёмка?

  А мне — по барабану.

  Я уже решилась.

  А если я решила — значит, сделаю.

  И пусть хоть кто там трещит, снимает, смеётся или ахает —

  я уже стояла у самого края воды.

  И даже не дрожала.

  Вот только скинула босоножки.

  ***

  И я вошла в воду.

  Сначала — по щиколотку.

  Ноги словно вздохнули от холода — резко, глубоко, обжигающе.

  Пруд был стылый, вода — густая, тяжёлая, как будто ждала меня.

  Под ногами — ил, гладкие камешки, а сверху — ледяная рябь, разбегающаяся кругами.

  По колено.

  Каждый шаг — как удар током.

  Вода всасывала меня внутрь.

  Кожа мгновенно покрылась мурашками, мышцы сжались, и дыхание сбилось.

  Я открыла рот, но не сказала ни слова.

  По пояс.

  Снег всё ещё падал — хлопья плавно садились на плечи, и тут же таяли.

  А грудь, живот, спина — уже были под водой.

  Холод теперь не просто прикасался.

  Он лез внутрь.

  В рёбра. В диафрагму. В спину.

  Тело дрожало само по себе, как будто не знало, что делать: сражаться или сдаться.

  По грудь.

  Соски — напряжённые, твердые, заострившиеся, словно маленькие ракеты.

  Вода щипала, как сотни крошечных иголок, а я всё равно шла вперёд.

  По шею.

  Ощущение — как будто окунули в жидкий лёд.

  Мир стал тише.

  Вода стала всем: воздухом, землёй, небом.

  Звук исчез. Осталась только дрожь. И моё собственное сердцебиение в ушах.

  А потом…

  Я нырнула.

  Просто — с головой.

  Всё.

  Мгновенно.

  Словно провалилась в другой мир.

  Там — под водой — всё было тихо, тяжело, белёсое, с искрами света.

  Я чуть-чуть проплыла — один рывок, одно движение рук.

  Тело двигалось почти машинально, сквозь воду, как в замедленной съёмке.

  И потом — наверх.

  Глоток воздуха.

  Лицо — в снегу и воде.

  Волосы — прилипшие к шее, к щекам.

  Капли стекали с кончиков волос, струйками по груди, по плечам, по животу.

  Чулочки — едва не сползли. Каким то чудом еще держались.

  И я вышла из воды, с голой грудью, среди бела дня, посреди Нью-Йорка.

  А вокруг — тишина.

  Шок.

  Кто-то снимал.

  Кто-то замер.

  Кто-то не знал, куда смотреть.

  А я…

  Я отряхнула воду с волос.

  Резко.

  Словно сбрасывая с себя весь этот день, весь страх, весь позор, весь холод.

  И шагнула вперёд.

  С гордо поднятым подбородком.

  Не прикрываясь.

  Не оглядываясь.

  Плевать на взгляды.

  Плевать на чьи-то телефончики.

  Я сделала это для себя.

  ***

  — Эй, девушка! А вытираться-то чем будешь? Где полотенце-то? — крикнул кто-то из толпы.

  Я обернулась на голос.

  Мужчина лет сорока, в тёплой куртке, с кофе в руках, смотрел на меня с полуулыбкой. Без злобы, просто искренне поражён.

  Я вскинула подбородок и ответила, как было:

  — А нет у меня полотенца. Так и пойду — обсохну.

  И правда — чего уж.

  Ни полотенца, ни сумки, ни лифчика — ни черта у меня нет.

  Только мокрые волосы, промёрзшее тело и гудящие в груди лёгкие, будто я нырнула в озеро ада.

  Я развернулась и — пошла. Вернее, побежала.

  Не то чтобы прям бег — а такой быстрый, нервный, почти панический шаг.

  Внезапно меня накрыло стыдом.

  В воде всё казалось великим, почти мифическим,

  а тут — снег, асфальт, люди, пальцы, глаза, телефоны…

  И я — мокрая, почти голая, без лифчика, и с грудью, которой больше ничего не прикрывает, кроме снега.

  Вот так и побежала, хлюпая босыми ногами по снегу и слякоти,

  промчалась мимо какого-то киоска, парикмахерской, автобусной остановки.

  Кто-то оглянулся.

  Кто-то засвистел.

  А я — только быстрее.

  Пробежала пару кварталов.

  Остановилась.

  Задыхаясь.

  Мокрая. Холодная. Босая. Я оказывается свои босоножки там у пруда забыла.

  Ну не возвращаться же мне теперь. Да и толку то с них никакого. Так дойду как-нибудь.

  Стою.

  Изо рта идёт пар.

  Руки дрожат.

  Грудь — голая, с обострившимися от мороза сосками, покрытая каплями.

  Волосы прилипли к плечам.

  Вокруг — белое. Снег. Он всё идёт.

  Как будто ничего и не было.

  Я встала, тяжело дыша, оглядываясь.

  Одна.

  На пустынной улице, в огромном городе

  ***

  Через полквартала я уже пожалела о своём, в кавычках, подвиге.

  Да, красиво получилось.

  Да, все ахнули.

  Да, я сама себе казалась русалкой, льдиной, духом Севера и прочим пафосом.

  А потом — жизнь вернулась.

  Вернулась по-жёсткому.

  На морозе раздетой быть холодно, без вопросов.

  Но вот быть мокрой после купания — это, ребята, в десять раз хуже.

  Это уже не романтика, не вызов, не экстрим.

  Это — просто жуть.

  Мокрые чукли прилипли к телу и подмерзали на ходу все больше и больше.

  Волосы тяжелые, намокшие, стекают струйками по спине, по животу.

  Капли на плечах тут же превращаются в ледяные дорожки.

  Я шла — и вся дрожала.

  Не дрожала даже — тряслась.

  Зубы стучали. Подбородок бил в грудь. Руки сами тянулись к телу, но не могли уже ничего согреть.

  Мокрая грудь будто превратилась в куски льда, соски болели от ветра, кожа онемела.

  Ноги — босые, мокрые — при каждом шаге впивались в снег.

  Ледяные крупицы прилипали между пальцами, щипали пятки.

  Ступни — уже не чувствовала ни асфальта, ни снега, только холод, как будто я шла по стеклу.

  А ветер…

  Ветер был как нож.

  Резал уши, колол голую шею, спину, подмышки — везде, куда только мог касаться.

  Я пыталась идти быстро, но ноги не слушались.

  Колени подгибались.

  Каждый вдох — как ледяной удар по груди.

  И вот тогда, ребята, я подумала:

  Я сейчас просто замёрзну.

  Реально. Прямо на улице. Без драмы, без кино. Просто свалюсь и всё.

  И не будет никакой племянницы, никакого конца этой истории.

  Будет просто мокрая девчонка в чулочках, мёртвая от холода где-нибудь на 108-й улице.

  Но я шла.

  Как могла.

  Каждым шагом вырывая себя из этого холода.

  Каждым шагом доказывая себе:

  Нет. Не сегодня. Не здесь.

  ***

  Вот так я и шла.

  Мокрая. Босая. Раздетая. Без лифчика.

  А ветер, честное слово, казалось, решил лично меня заморозить, превратить в сосульку, в памятник глупости и упрямству на улицах Квинса.

  Он бил сбоку, в лицо, в грудь,

  ***

  Я шла, сжав руки на груди, и казалось, что лед внутри меня стучит о кости.

  А мимо меня — улицы, кварталы, дома с приглушённым светом, магазины с закрытыми ставнями.

  Город — равнодушный и гигантский, как будто не замечал меня.

  А я шла.

  И запоминала.

  — 62nd Drive — тут был магазин с жёлтой вывеской, кто-то внутри мыл полы.

  — Потом — Junction Boulevard, широкая, с машинами и автобусами, которые ревели мимо, не останавливаясь.

  — Через Horace Harding Expressway — едва перешла, там ветер был особенно злой, со всех сторон, как на аэродроме.

  — Мимо 99th Street, где какой-то парень закуривал у входа в подъезд и выронил сигарету, увидев меня.

  — Потом — Booth Street, всё в ветках и снегу, бело и тихо.

  — Дальше — 104th Drive, и вот уже на горизонте 108-я улица, моя заветная. Мой финиш.

  Шла.

  Каждый шаг — как гвоздь.

  Ступни были, как налитые льдом.

  Руки — закоченели.

  Волосы — все в инею.

  Но я шла.

  Как могла.

  ***

  Если бы вы увидели её тогда,

  просто стоя на тротуаре или сидя в машине,

  вы бы сперва не поверили глазам.

  Молодая женщина — лет двадцати с небольшим,

  шатающаяся походка,

  словно она только что вышла из душа —

  или из зимнего озера.

  Без обуви.

  Совсем.

  Босые ноги ступали прямо по обледенелому асфальту,

  по слякоти, по снежной каше.

  Пальцы ног покрасневшие, местами белёсые от холода.

  Каждое её движение — как у человека на грани —

  неуверенное, чуть дерганое, но удивительно целеустремлённое.

  Кожа — бледная, с розовыми пятнами от мороза,

  на плечах и ключицах видны мурашки.

  На щеках — не просто румянец,

  а настоящий иней, цепляющийся за пухлые пряди тёмных волос,

  которые прилипли к вискам, шее, щеке.

  Губы синеватые, растрескавшиеся,

  но с лёгкой усмешкой —

  странной, надменной, отчаянной.

  Грудь — полностью открытая, даже без лифчика, трусов нет, чулки — сползли, едва держась на растянутой мокрой резинке, и, кажется, она уже даже не пыталась их поправлять.

  И не пряталась.

  Соски затвердели от холода, едва ли не обострились под ледяным воздухом.

  Капли тающего снега стекали по коже,

  по животу, по поясу бедер, по внутренней стороне бедра,

  как будто дождь шёл только на неё одну.

  Волосы — тёмные, мокрые, запутанные,

  покрытые снежинками, обрамляли лицо,

  словно венок из инея.

  Глаза — покрасневшие, но живые.

  Уставшая, мокрая, дрожащая, но по-прежнему несломленная.

  Но самое удивительное — улыбающаяся.

  ***

  Да-да.

  Может, криво. Может, на автомате.

  Но я улыбалась.

  Потому что, чёрт побери, я дошла.

  До самого адреса.

  До последней строчки с той бумажки, что давно уже где-то растворилась.

  Я поднялась по ступенькам.

  Ноги не гнулись — замёрзли.

  Каждый подъём — как в гору.

  Колени дрожали, ступни были как деревянные.

  Но я поднялась.

  Протянула руку, нажала кнопку звонка.

  Раз.

  Два.

  Выдох.

  Дверь открылась.

  Передо мной — незнакомая женщина лет сорока.

  Тепло из квартиры пахнуло в лицо — как из сказки.

  Свет. Дом. Коврик у порога.

  — Здесь живёт Катя Петрова? — спросила я, едва шевеля губами.

  Женщина нахмурилась.

  — Нет… не здесь. Давно уже съехала. А вы кто будете?

  Моё сердце упало.

  Просто — тук — и всё.

  Как будто кто-то дернул за ниточку — и я провалилась внутрь себя.

  — Да так… никто, — ответила я тихо.

  Хотелось сесть на ступеньки и разреветься.

  Всё. Конец.

  Я дошла — и пришла в никуда.

  Точка.

  Но женщина не закрыла дверь.

  Посмотрела ещё раз.

  Увидела, как я дрожу. Как с меня капает вода. Как я стою, босая, голая, синими ногами в чулочках на её бетонной ступеньке.

  — Да вы зайдите, девушка. Погрейтесь хотя бы.

  Я не сразу поверила.

  Не сразу пошевелилась.

  Но потом… кивнула.

  И впервые за всё время шагнула не на улицу, а внутрь.

  Туда, где тепло. Где пахнет супом. Где никто не смеётся.

  Где просто… человечески.

  ***

  Я улетала из Нью-Йорка, уже совсем другой.

  Одетая.

  Нормально, по-зимнему: в тёплую куртку, юбку до колен, шерстяные колготы, сапоги на толстой подошве.

  Всё это — купленное или подаренное добрыми людьми, хозяевами той самой квартиры, куда я тогда попала.

  Они вошли в моё положение.

  Не расспрашивали лишнего.

  Просто — дали мне одеяла, чай, кровать.

  Позволили выспаться, отогреться, замолчать на сутки, пока моё тело и душа собирались заново.

  Потом накормили, усадили за кухонный стол, выслушали — и…

  Купили мне билет на обратный рейс.

  Аэрофлотом.

  Прямо домой.

  Перед отлётом я обнялась с ними.

  Молча.

  Без пафоса.

  Без долгих речей.

  И вот я стою в аэропорту.

  С багажом — небольшим, но тёплым.

  С носом, который всё ещё хлюпает.

  Я тогда страшно простудилась, честно.

  Горло горело, кашель.

  Боялись, что пневмония, но обошлось.

  Я крепкая. Я не из тех, кого мороз берёт с первого раза.

  Стою у стойки регистрации.

  Смотрю в окно на летящее небо над бетонной полосой.

  И думаю:

  Что это вообще было?

  И сама себе отвечаю:

  Это было испытание. И я его прошла.

  ***