Каждый день мой замкнут как кольцо и закольцован, как нога редкой перелетной птицы.
Утро начинается с моего бега к сортиру, только я, в отличие от героя "Зависти" Олеши Трех Толстяков, там не пою - руки заняты. В одной дедова утка, он только что, встав с ложа, соорудил новую порцию, в другой - подсохшие на ванной батарее трусики с нарядной отделкой, которые он надел после писания, а я с него стянула. Мои потому что. Выливаю, споласкиваю, опорожняюсь, спускаю за нами, вставляю нижний бюст в кружева. Умываюсь, чищусь, чешусь. Волосья отросли до плеч и всё больше похожи на крутую смесь соли с черным перцем. Убираю постель, натягиваю на себя тёплое тряпьё, выхожу с собакой. В отличие от деда она своих дел в доме и на подстилке не делает. Возвращаюсь, фильтрую воду, грею для заливки собачьего корма, кипячу для дедова кофия, наливаю в железную кружку для варки его пельменей. Кормлю обоих иждивенцев, по пути к дедову ложу кормлюсь сама. Дед встает, садится и ест, для страховки придерживая некий сосуд у своего хилого аденомичного заморыша. Уношу порожнюю тарелку, собака походя лижет ее на десерт после Роял Канина, забираю очередную утку, чтоб им всем шею свернуло. Ополаскиваю и мою всё и вся с мылом. Наряжаю деда в его трусы, пропущенные накануне через стиралку. Он ложится.
Пауза. Соображаю тактически и стратегически.
Ибо мой день делится на пять салатов, как у правоверных мусульман. Только мольбы и преклонения у меня другие. И салаты по большей части помидорно-укропные с сыром. И чётки тоже: пять больших бусин - прогулка с Шарлоттой, завтрак, обед, ужин, прогулка с Шарлоттой. Между ними - энное число малых бусинок: утки и судна. Непредсказуемо и в то же время фатально. Парадокс предопределения и свободы воли.
Холодильник пора разморозить, белье - снова постирать. Обед - разогреть вчерашний борщик, сойдет ему. Стиралку нужно только запустить и загрузить, холодильник вынести на балкон, собака помогает тем, что сует нос в каждый съедобный сверток. Еще в "Квартал" сбегать живой ногой. Он круглосуточно на небольшой соседней площади, в отличие от "Перекрестка", который от нас через два пешехода с зебрами. То есть два нерегулируемо зеброидных перехода через шоссе. Ну, поход в магазин в моих условиях равен увольнительной солдата срочной службы.
Возвращаюсь с победой и тяжелогруженая. Женщина по определению животное сумчатое. Но не обильно кошельковое. С последним напряг.
Снова выливать одно, выгружать второе, следить за третьим. По дороге тушить свет: дедусь отмечает им свою трассу. Трасса - от трассирующих снарядов. Он, по всей видимости, захотел прямо перед местом блаженных раздумий добавить на истертый паркет немалую толику мастики особого вида и запаха, потом развез ее босыми ногами по всем малым помещениям, шлепнулся на скользкое, да таким чистеньким и в постель свою залез. Собака, видимо, от сугубой тоски, изобразила узника замка Иф и прокопала туннель из коридора в туалет. Сомневаюсь, чтобы в этом была хоть какая-то нужда: в санузле ей делать нечего. Зато деду - вот зачем он изображал явление Спасителя народу! - понадобилось вытереть грязные руки моим личным и личным полотенцем, заодно стянуть сохнущий на ванной батарее лифчик и затем сполоснуть оба предмета в чаше унитаза. Очень кстати - самое время было постирать мою интимную принадлежность. Его невыразимые тоже: поднять с пола, куда он их бросил с ног, и замочить ради дезинфекции в растворе царской водки. Надеть на протянутые ноги чистую пару: мой титул - главный натягиватель королевских трусов. Ну и, само собой, отдраить пол и отчасти самого трусоносителя с мылом, щелоком и одеколоном.
Убираю лед из морозилки - он подтаял и грохается прямо в салон для незамерзающих продуктов. Зато справляюсь быстро. Загружаю камеру едой с балкона, разгружаю стирательный бак и вешаюсь бельем на балконные веревки. Выливаю в унитаз флакон расстроённого одеколона - надо же как-то ароматизировать несчастный бюстгальтер. Я его так любила.
И тут недремлющий брегет уж прозвонил нам всем обед. Колокольным звоном чугунных часов с фигурами Данилы-Мастера и Хозяйки Медной Горы.
Погреть еду - минутное дело, но вот сахар для кофе с молоком... В посуде пусто. Когда я второпях засыпаю... насыпаю сахарницу из жестяной коробки с крышкой, последняя откидывается, предпоследняя гнусно уворачивается, и с полкило дорогого тростникового продукта сыплется на пол. Тут же подбегает Лотька и начинает лизать сладкое, что есть безусловная для нее погибель.
Главное - действовать оперативно. Сахар совком собрать в кастрюльку и поставить на газ. Потом сироп можно будет процедить от Лотькиных волос, перелить в банку - и пейте вволю чай со смётками. Или со снетками? Путаюсь. Коврик старый и задристанный, пылесосом его не проймешь, если б и работал. Выкинуть незамедлительно. Нет, не пылесос, у того еще есть надежда на лучшее. Пока хожу на помойку и обратно, борщик мал-мала перекипел, сиропчик подгорел и стал из грязно-жёлтого мутно-бурым - не беда, в семье любят жженый сахар, от кашля самое то.
Сооружаю пожрать. Сервирую деду на музыкальном табурете - он круглый, массивный на всю ногу и четыре лапы, а что вертячий - не беда, я его винт уже заклинила бумажкой. Прежде чем меня самое переклинило.
Снова мытьё - в боку колотьё. Белье с балкона снять и в доме подсушить, протереть полы щеткой, тряпкой и коленками. Щетка ведь не везде достанет. Дед снова кряхтит - вельми большие дела рожает. Не беда - подхватим и вынесем, всё вынесем, большому кораблю большое и плаванье, только бы говняными лапками по всему судну не мацал. Тарелки в одной руке, это самое в другой - и марш к дальнейшим победам.
Деду - он, кстати, мой кровный отец, - девяносто три. Родил он меня тридцати лет от роду, и этот факт означает, по-моему, что по его смерти мне предстоит отмотать еще минимум три десятка: порода наша живуча донельзя. Сие обстоятельство делает мою смерть неким подобием скользящего по календарю движка. Жаль: я предпочла бы определиться с этим поточнее, ибо, что и говорить, такого я вроде не заслужила. Имею в виду - мерзости, которая называется в наших дольных землях долголетием. Ну почему обыкновенная смерть в постели, как правило, выглядит так, будто мы только и делали, что всю жизнь преступничали!
День, тем не менее, клонится к упадку, точнее - к закату. Хотя солнца этой туманной, тучной и облачной осенью как и нет, катиться за горизонт, стало быть, нечему.
Снова дед нарвался на малую постирушку. Стягиваю с него влажную майку и грязные трусы, несу прямо в бак. Стоило бы и самого деда простирнуть, завонялся очень. Да барабан стиралки не такой большой, и вообще - он такого не заслужил. Оба такого не заслужили. Я имею в виду - мы оба.
Вытаскиваю белье из стирального барабана, выношу на свежий балконный ветерок. Оно исполняет на веревке гротескный танец висельника.
Ужин куда проще принести и перенести, чем прочие виды ухода за немощным и от действительности. Собаке можно после гулянья выдать сухим пайком - зубы точить и налёт снимать. Самой мне ужин и вовсе не нужен... хотя погодите, а обедала я или разделила еду с другом? Враг, во всяком случае, подачек не дождется и пощады от меня не получит.
Как чудесно ступать в бархатной темноте, проникнутой золотыми и розовыми звёздами уличных ламп - глаза отдыхают, нервы укрепляются, чувствуешь себя ближе к дикой природе. Лотта тоже довольна - рвёт меня к каждой кочке и стервозно ее обнюхивает. Бдительность: каждая баба ей соперница, любой мужик - насильник и хам. Всё как у людей.
Кормлю собаку, чищу нам обеим зубы. Деда обтираю влажными салфетками от простуды. И зажигаю ночник, довольно яркий - иначе он спать боится. Хорошо, постель стелить одной мне: его ложе не закрывается, а собака плюхается на ночь куда ей угодно. Обычно - в то единственное кресло, которое пока избежало ее зубов.
Непререкаемая цепь событий: дерьмо чередуется с пищей, пища - с легкой дремотой, дрёма - с уткой, утка - с едой, еда - со сном. На сей раз окончательным.
Спать...
Стоит едва призакрыть глаза, отдаться онемению членов и воспарить над своим собственным телом, как начинается извечный штурм высокой твердыни.
Первый приступ.
Я одиноко поднимаюсь по широким черным ступеням, и тяжкий шлейф парчовой, золототканой мантии волочится следом, заметая мой путь. Короткие седые волосы выбились из-под капюшона, мягкие башмаки без каблука ступают не скрипнув. Весь высокий помост обтянут сукном, бархатно-черным - как ночь, как отдых от трудов. Я ступаю на широкие доски и иду к тем троим, что возвышаются надо всем. Интересно, думаю я, рядом низкое широкое кресло и что-то из параллельного бытия... журнальный столик, вроде как, только больно уж солидный, что ли.
Снаряжая меня сюда, девушки-прислужницы говорили:
- Как вам было обещано в самом начале, так и будет. Никакого телесного и душевного притеснения. Но мы все должны увидеть, как вы встретите необычное, возможно даже - неприемлемое для вас. А это непременно должно произойти, ибо в том и есть суть вашей жертвы. Только не пытайтесь, во имя всего святого, сдержать свои чувства. Это тоже условие - по вам будут гадать. Делать на вас ставки, если это будет понятнее. Хотя нет, вовсе не так.
А как тогда?
Я прямо подхожу к ним - широкоплечий, не такой уже высокий молодой человек и при нем двое совсем юнцов, - говорю им:
- Я в полном твоем распоряжении, мейстер Ингмар. И вашем, юные эсквайры.
И почти щегольским жестом скидываю мантию на руки одному из подмастерьев. Теперь на мне одна лишь батистовая рубаха до полу, с широкой алой опояской. Нет, безусловно, эти физиономии мне знакомы по прошлым снам - во всяком случае, лицо старшего.
- Госпожа Тациана. Ты простишь нам то, что мы сделаем с тобой?
Ингмар снова уклоняется от писаного текста. Не давать ему поблажек.
- Что простить? То, что твой меч заберёт у меня всё оставшееся мне время с его болячками? Да, разумеется. Это исполнение договора. Что ты причинишь мне боль? Последнего не знаем ни ты, ни я, потому что с того света никто не возвращался. Да прощаю, прощаю, конечно. Всё равно назад уже не открутишь.
Вся троица улыбается - едва заметно.
- Так ты мне доверяешь? Доверяешься?
- Нет слов, маэстро. Разумеется.
- Тогда в знак доверия и примирения - выпей из моих рук.
Ингмар поворачивается назад - не без изящества - берет со столика серебряный кубок на ножке и, слегка придерживая за основание, протягивает мне. Я...
Кто-то врубает в комнате электричество на полную мощность. Наш милый дед уперся руками в сервант: от усилий, нужных ему, чтобы удержаться на хлипких ногах, сотрясается стекло дверец, а чашки китайского фарфора - фасонные такие, широкие и с узкой подставкой - мелодично звякают друг о друга.
- Дедусь, тебе что надо? - щурюсь я от палящего света.
- Татьяна, какой сейчас месяц? Январь? Жарко.
- Октябрь, первое число. Это затопили на пробу. Всё? Иди к себе.
Я беру его сзади под мышки, поворачиваю и двигаю вперед, будто рабочий тачку. Он семенит, послушно перебирая босыми ногами.
- Форточку открыть? Тогда лезь быстренько под одеяло, простудишься.
По пути обратно прихватываю последний образец дедовой мочи - он не любит, когда это остаётся надолго, и попытки выплеснуть ее куда ни на то составляют главный предлог его ночных странствий. Что можно, раз ты всё равно уже здесь, четко излиться в санитарный фаянс, как обыкновенному человеку, в дедову башку не влезает.
Сплю дальше - практически с начала. Такое правило. Можно, однако, слегка прокрутить на скорости, будто фильм с кассеты. Но со звуком.
...Второй приступ.
Всхожу на эшафот, волоча золоченый хвост, будто ящерица. Говорят, они чуть что его теряют, только это не ко мне, милостивые государи.
Палач и два его подмастерья. Плаха и стул, привязав к которому, рубят повинные головы - только этот куда как изящнее. Эстетика, туда ее в качель...
Почему я не боюсь ни антуража, ни людей, напротив - встречаю как добрых знакомых?
Не глядя, бросаю мантию в чьи-то объятия.
- Мейстер Ингмар, я в твоих руках. Договор должен быть честным обоюдно, так я мыслю?
- Так, мейсти Тациана.
- Что мне еще для тебя сделать? Волосы довольно ли коротки?
Он слегка приподнимает их, чуть касаясь пальцами моей шеи.
- Можно было бы чуток еще пообстричь - чтобы только тебя коснуться.
Ну да. Последний секс в моей жизни.
- Ой, маэстро, ты снова со мной плутуешь.
- Я? Нисколько. Я лишь верен слову и условию.
- Я тоже.
- Тогда в знак исполнения их обоих, в знак прощания и прощения - выпей это вино.
Кладу свои пальцы поверх его ручищ и наклоняю сосуд к себе. Дух гвоздики, аромат корицы, цвет темного рубина. На губах моих - терпкость кожицы давленых гроздьев с летейских холмов. А дна совсем не видать.
- Хм... Мейстер, ты уверен, что я не должна с тобой поделиться в честь того самого всепрощения?
- Уверен. Пей.
Пригубливаю. Это почти глинтвейн - такой я любила в детстве, но давали мне сущую каплю. И пахло не совсем так. Попроще.
- Мейстер. Прежде чем выпить до дна, если уж так надо, я хочу... Отодвинься в сторону, прошу тебя.
Там, за его спиной, на дереве лежит нагой цвайхандер, двуручный меч - имя хозяина почти одинаково с именем клинка. Я вытягиваю из лап Ингмара заупокойный кубок, окунаю в эту местную "Изабеллу" кончики пальцев и роняю на скандинавскую вороную сталь одну-две капли. Больше нельзя. Меч должен остаться голоден.
- Всё. Я повторяю то, с чего начала, побратимы.
- Я к твоим услугам, госпожа моя. И мой Инграм жаждет поцеловать тебя. Но скажи сперва, как оно тебе? Мое вино?
- Крепкое. Сладкое. Как бы с него мне голову до срока не потерять.
- Уж этого не бойся.
...Страх. Прямо-таки ужас, от которого я теряю последнее самообладание. Посреди ослепительно яркой комнаты надо мной возвышается сутулая тень и трясет меня за плечо:
- Татьяна, где собака? Ты ее куда дела? На улицу выбросила?
- Дед, пойдем посмотрим, - отвечаю, кое-как приходя в себя. - Никуда с порога не девается... Вот же она, поперек ванной лежит, - говорю, зевая. - Ты ее совсем затуркал своей иллюмина...ах... цией. Лотта, ко мне! В комнату, быстро!
Я отворачиваюсь, чтобы загнать псину, - и еле успеваю оттащить нашего старого пройдоху от проёма входной двери. Замки открывать он по жизни мастер.
- Уйди, простынешь, на ступеньках упадешь. Ничего тебе там не светит, дедусь.
Снова передвигаю его на нужное место, как пешку. Захлопываю, наконец, входную дверь и запираю на особый замок - тугой. Хотя стоит отцу захотеть... Холодильник со сломанной замочной пружиной он ведь взламывает. И откусывает колбасу прямо с нечищеного батона.
- Ложись и спи, наконец. Больше ничего тебе не надо?
Ему ничего не надо. Вот разве что крошечный банан облупить. Его личный. И спинку почесать. Нет, завтра точно его помою - вот только дочка с работы явится. И с вечерних занятий. Помою и солью помои.
В очередной раз гашу свет и засыпаю прямо с пол-оборота.
...Третий приступ. Самое начало как следует проштудировано, его мы, так уж и быть, пропустим.
- Моя жизнь - в твоих руках, мастер. И на лезвии твоего почти-тезки.
- Ты разделишь со мной вино, госпожа?
- С твоим мечом - да. Но и только. Побойся Бога, мастер. Там же опий, верно?
- Вовсе нет. Иные травы. Не столь опасные.
Я отбираю чашу, отпиваю из нее малый глоток и лью струйку на дол, стараясь пустить ее так, чтобы она покрыла собой весь клинок. Это называется "привадить меч к себе".
- Чтоб ты был ко мне более милосерден, чем жизнь, - тихо говорю я и пью чашу до донца. Переворачиваю над полом - чтобы все видели: ни капли не осталось.
Мне становится чуть холодно - время нарочно выбрано тёплое, полуденный разгар индейского лета, да и сладкое вино разожгло костер изнутри, но вот поди же!
- Никак ты боишься, госпожа моя?
- Твердокаменными бывают лишь полные дурни, мейстер.
Он поддерживает меня за локоть, я протягиваю руки вперед, как на картинках, и киваю тому мальчишке, что не держит моего плаща.
- Тебе не велено связывать ни рук, ни чего иного, мейсти. Нас предупредили, чтобы мы не совершали того, что похоже на насилие.
- Ладно уж, и так справлюсь. Как бы только своим шевелением прицел вам не сбить.
Парни сначала не понимают, потом до них доходит. Снова улыбаются.
И снова поворачиваюсь к моему Ингмару. Он чуть облизывает губы, прежде чем сказать:
- Мейсти Тациана, как ты соблаговолишь принять мой удар - спереди или с затылка?
- Я храбрая или только соблаговоляю быть храброй?
Он молчит в недоумении.
И тогда я говорю - совсем без позы.
- Мне очень страшно. Того, что я непроизвольно отшатнусь в сторону, когда твой клинок сверкнёт в вышине небесной рыбой. Тогда ты меня лишь поранишь, а это очень больно. Куда больнее, чем умереть. Но это и всё. Спереди.
- Тогда сядь, обопри затылок о выступ на спинке и держись крепче за подлокотники.
И слегка толкает меня в то самое кресло.
- Глаза тебе завязать? - слышу я сквозь плотно зажмуренные веки.
- Уже нет смысла, по-моему. Солнце. Тебе в спину, мне в лицо.
- И вино. Вяжет крепче веревок и слаще сна, правда? Если ты ему позволишь.
- Ну ты и хитрец, маэстро.
Я тоже, между прочим, куда как хитра. Через полуоткрытые веки я вижу, что мейстер берёт клинок за рукоять обеими руками, но не заносит через плечо над головой, как вроде ему приличествует. А вот поиграть чуток мечом, чтобы показать свою ловкость, ему по сценарию как раз полагается...
И тут я чувствую... всей своей парчовой, ящерной, ящеричной шкурой чувствую, что вот-вот снова прервусь. А четвертого приступа мне нынче дано не будет.
- Инграм, иди. Ингмар, делай. Делай!
И на небе с тонким свистом зажигается, бликует, ликует второе солнце. Ниспадает в меня кометой...
Это не дед. Это просто утро. Облачное, зябкое - пробное отопление снова отключили, гады. Трубы ржавые, без конца требуют починки. Ну ничего, взбодримся, однако. Я раньше специально голышом поутру бегала - чтобы проснуться. Утро красит нежным светом... Кого красит? Забыла. Но на этих словах и в самом деле пробивается нежное солнышко.
Что-то я и правда нам обоим купила - нашей горемычной связке.
Значится так. Все посты проверять, с собакенцией гулять, дежурство по кухне, а кто опоздает - два наряда вне очереди. Из импортошного секонда. Там сегодня как раз самая удобная половинная уценка, а мне куртка приглянулась крутой фирмы "Волчий След", дочь говорила - никто пока ее не тронул. Эх, старая барабанная шкура только и мечтать может о времени, когда молодой телятинкой была, говаривал когда-то мой родной, мой истинный дед. Только мы ведь, Танюшка, и есть простая кожа для барабана, в которую лупят все кому не лень - да к тому ж еще и продранная. И всё-таки наше дело - звучать, и задавать ритм, и, уходя вдаль, думать о...
Но пока я философствую, обнаруживается, что синтетическую ковровую дорожку, специально заткнутую краем под отцов диван, снова скомкали ноги и лапы. Думалось, обойдется, ан нет. Сколько можно поправлять и дожидаться, когда кто-нибудь на этом деле сковырнется?
Споро хватаю молоток и горсть гвоздиков типа обойных, с большой шляпкой. Начинаю забивать по периметру. Комната и так узкая, да еще мебелями сплошь заставлена: дед на своем пути хватается за спинки всех мимо идущих стульев. Паркетная доска, ясное дело, из дуба, как хороший гроб. Сам дед и заказывал мастеру. Такую только по щелям и пробьешь.
Пыхчу носом книзу, ползаю, точно гусеница или шибко старательный мастеровой. Хорошо, отец пока дремлет, лежа среди подушек...
Тут он протягивает руку и молча гладит меня по коротким и абсолютно седым волосам.
Всё должно кончиться хорошо.
Кончиться хорошо...
![Голова и тело []](/img/m/mudrowa_t_a/decap/golowaitelo.jpg)