Я сидел на краю старого пирса, где река сливалась с морем, и вместе с ветром вспоминал о забытых мифах. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая воду в золотисто-ржавые оттенки, и я пытался представить эту рыбу - Багамута. Не того, о котором говорили арабские сказки, с его бесконечными слоями опор: земля на ангеле, ангел на рубиновой скале, скала на быке, бык на рыбе, а рыба... ну, на чем-то, что ускользает от глаз. Нет, я хотел увидеть его здесь, в нашем мире, с его тремя жалкими измерениями - длиной, шириной, высотой. Как будто можно запихнуть бесконечность в коробку из плоти и костей.
Я закрываю глаза, и вот он плывет, этот колосс, не в бездонном океане легенд, а в реке передо мной. Но река слишком мала, слишком плоская. Багамут не вписывается - его чешуя переливается, как звезды в ночном небе, каждая чешуйка - целый мир, с городами, реками и людьми, которые тоже пытаются представить что-то большее себя. Я тянусь мыслями, чтобы обхватить его, но он расплывается, утекает в четвертое измерение, где время сворачивается в петлю. А что, если он не рыба вовсе? Что, если Багамут - это тень чего-то большего, отбрасываемая на нашу реальность, как силуэт руки на стене от фонаря? В трех измерениях он выглядит монстром, но добавь еще одно - и он становится гармонией, симфонией форм, где хвост касается головы, а плавники пронзают само пространство.
Я хмыкнул, глядя на воду. Это напомнило мне ту древнюю женщину, Гарги, из индийских текстов. Она не довольствовалась поверхностью - копала глубже, спрашивала: "Во что вплетена вода? В ветер. А ветер? В воздух. А воздух? В миры гандхарвов, духов музыки". И так дальше, слой за слоем, как луковица, пока не дошла до Брахмана, той предельной реальности, где все сливается. Ей сказали: "Стоп, иначе голова слетит с плеч". Не потому, что ответ опасен, а потому, что вопрос уводит в бесконечность, где нет дна. Я представил ее, сидящую среди мудрецов, с глазами, горящими любопытством, и вдруг - треск, как будто мир раскалывается. Но в моем воображении она не останавливается. Она теряет голову, да, но та голова катится дальше, задавая вопросы.
А теперь представьте, что я - эта голова, катящаяся по пирсу. Я падаю в воду, и вот я внутри Багамута, плыву в его жабрах, где моря мира - всего лишь капля в его ноздре. Но это не конец. Под ним - не мрак, как в сказках, а зеркало. Огромное, бесконечное зеркало, отражающее самого Багамута, и в отражении - другой Багамут, поменьше, и так до бесконечности. Это как те матрешки, но в обратную сторону: каждый слой больше предыдущего, и ты никогда не доберешься до внешней оболочки. Здесь причина не рождает следствие - они скачут в кругу, где начало целует конец.
Николай Кузанский знал, что "прямая бесконечная линия - это круг". Я увидел это ясно: линия причин тянется, тянется, пока не замыкается на себе. Ты думаешь, идешь вперед - а на самом деле кружишь, как мотылек вокруг лампы. В моем видении Багамут плывет по этой линии-кругу, его тело изгибается, хвост касается пасти, и он пожирает сам себя, только чтобы родиться заново. А что, если жизнь - это такой же круг? Вернадский увидел в принципе Кюри ключ к ее происхождению. Кюри говорил: если причины симметричны, то и следствия будут с тем же узором. Элементы симметрии переходят от одного к другому, как эстафета. Вернадский подумал: значит, жизнь не случайность, она вписана в эту дисимметрию космоса, где живое порождает живое. И в моем сюжете это главное. Представьте: симметрия, да, но с трещиной. Диссимметрия вкрадывается в симметрию причин и следствий в неживом веществе, как чуть слышимый шепот в тишине, и вдруг круг размыкается - на миг. Жизнь рождается не из причин, а из этого разлома, где симметрия спотыкается о саму себя.
Я встал, прошелся по пирсу, чувствуя, как доски скрипят под ногами. Ветер усилился, неся запах соли. А что сказал бы Халладж? В его "Тавасине" - эти строки о круге: внешний не соединяется с Ним, путь закрыт, ищущий возвращается, понимание не видит по ту сторону. Доказательства шатаются, знания гибнут. Я увидел его, стоящего на краю пустыни, глядя на горизонт, где небо встречает песок. Он пытается прорвать круг, но каждый шаг возвращает его назад. В моем рассказе Халладж встречает Багамута - не как рыбу, а как мираж. "Ты - круг", говорит суфий рыбе. "А ты - точка внутри меня", отвечает Багамут, и его голос - как гром в тишине. Халладж смеется, потому что понимает, что это значит. За это он заплатил своей жизнью.
Но Будда? О, он бы попытался разорвать это всё. Сидя под деревом, он увидел цепь причин - самсару, колесо страданий, где желание рождает действие, действие - карму, карма - новое рождение. "Разорвите цепь", сказал он, "достигните нирваны, где нет причин и следствий". В моем воображении Будда плывет к Багамуту, касается его чешуи и говорит: "Ты иллюзия, майя". Рыба дрожит, слои ее опор начинают таять - земля падает в ангела, ангел в скалу, скала в быка, бык в рыбу, рыба в воду, вода в мрак. Но на дне - не пустота, а другой Будда, улыбающийся: "Ты разорвал круг? Или просто нарисовал новый?" Халладж бы кивнул: невозможно поднять себя за волосы, как барон Мюнхгаузен. Даже смерть не вышвыривает за пределы - она просто перетасовывает карты в той же колоде.
Я остановился, глядя на волны. Солнце почти село, и небо расцветало звездами, как будто миры гандхарвов из упанишады просыпались. А если применить это к нашему миру? Мы строим науки на причинах и следствиях: яблоко падает из-за гравитации, жизнь эволюционирует из мутаций. Но что, если это всего лишь слои Багамута? Под гравитацией - квантовая пена, под пеной - струны, под струнами - многомерные браны, и так до бесконечности. Физики пишут о мультивселенной, где каждый выбор рождает новый мир, но это все тот же круг - бесконечная регрессия, ведущая к первопричине, которую Борхес называл Богом. В моем сюжете Бог - не творец, а сам круг, пульсирующий, дышащий.
Представьте теперь другой сюжет, мой собственный: есть человек по имени Амир, странник в пустыне, как те арабы, которые придумали Багамута. Он идет, жаждущий воды, и вдруг видит оазис - но это не вода, а зеркало песка. Он склоняется, и в отражении - не его лицо, а рыба, огромная, с глазами как луны. "Кто ты?" - спрашивает Амир. "Я - твоя опора", отвечает рыба. "Но на чем стоишь ты?" Амир копает песок, слой за слоем: под песком - ветер, под ветром - огонь, под огнем - змея Фалак с адами в пасти. Но змея кусает свой хвост, и Амир понимает: он внутри змеи, внутри рыбы, внутри самого себя.
Он кричит, и эхо возвращается вопросом Гарги: "Во что вплетен ты?" Амир отвечает: "В круг". Но круг ломается - не от силы, а от парадокса. Симметрия Кюри здесь играет злую шутку: если причины симметричны следствиям, то следствия могут стать причинами. Жизнь не обречена на круг - она играет на его краю, иногда перепрыгивая в другую диссимметрию, где рождается новое. Вернадский увидел это в биосфере: неживое не становится живым по прямой, симметрия кристаллов никогда не совпадет с асимметрией молекул жизни, как левая и правая рука.
Амир падает в зеркало, и вот он в трехмерном мире, но с поворотом - четвертое измерение сворачивается вокруг, как лента Мёбиуса. Он видит Багамута не как рыбу, а как гиперкуб, проекцию в наш мир, где грани перетекают одна в другую. "Можешь ли ты меня представить?" - спрашивает Багамут. Амир пытается: в трех измерениях рыба плоская, как тень, но добавь время - и она оживает, плывет сквозь века. Добавь еще измерения - и она становится всем: тобой, мной, звездами.
В моем видении Амир встречает Халладжа в этой многомерности. "Путь закрыт", говорит суфий. "Нет, - отвечает Амир, - путь - это круг, но круг можно пройти бесконечно, находя новые тропы внутри". Будда появляется как тень: "Разорви его медитацией". Но Амир смеется: "Зачем рвать, если можно стать центром?" И вот парадокс: центр круга - везде, как у Кузанского Бог. Бесконечность не снаружи, она внутри, в каждом атоме.
Я открыл глаза - пирс, река, ночь. В воде отражались звезды, и на миг я увидел Багамута, плывущего среди них. Многомерность смыслов: он не рыба, не опора, а метафора нас самих, задающих вопросы, как Гарги, рискуя головой. Мы в кругу причин, но диссимметрия - наш шанс: жизнь, любовь, искусство рождаются там, где симметрия спотыкается. Смерть? Она не конец - всего лишь поворот в спирали. Халладж прав: знания гибнут, но в гибели - новое рождение.
Амир в моем сюжете выходит из зеркала, изменившийся. Он идет дальше по пустыне, но теперь песок под ногами - чешуя Багамута, ветер - его дыхание. Он не ищет первопричину - она живет в нем. И в этом - тайна: бесконечность не в слоях под нами, а в петле вокруг, где каждый шаг - возвращение и открытие заново.
Я встал, отряхнул песок с одежды - откуда песок на пирсе? Улыбнулся. Может, я и есть Амир, а эта история - мой круг. Ты слушаешь, и круг расширяется, включая тебя. Представь Багамута сам - в трех измерениях он уродлив, в четырех - прекрасен, в бесконечных - ты.