Франц Мильд впервые ощутил, что его собственное имя звучит, как насмешка. "Мильд" - мягкий, кроткий, почти неслышный. Но за этим приглушенным "л" таилось что-то настораживающе хрупкое, словно его внутренний мир мог треснуть в любую минуту и выплеснуть наружу тайные химеры. Он вывел на обложке своего кожаного блокнота незатейливую надпись, зашифровав ее по методу, который изобрел ещё в детстве. Все основания для подобных предосторожностей казались ему абсолютно оправданными: то, что он собирался туда записывать, могло в дурных руках обернуться против него самого.
С недавних пор Франц обнаружил странную способность - он почти не боялся того, что принято называть виной или покаянием, но улавливал примерно такой же механизм внушения, какой в детстве ему внушал отец с его строгим "нельзя" и ледяным взглядом. И ведь как может что-то извне вторгаться в сознание и сеять в нем зерно страха? Неужели достаточно слова, шёпота, осуждающего взгляда, чтобы внутри родился призрак, способный оживать каждый раз, когда вспоминаешь о содеянном?
Открыв блокнот, он аккуратно вывел первое предложение: "Память - это ловушка, и я хочу найти способ защититься от нее". Каждую букву он пропускал через особый символ. Случайный наблюдатель понял бы лишь одно: Франц увлеченно рисует кружочки и линии, время от времени перечеркивая их волнистыми диагоналями. По-настоящему же, он создавал собственное пространство, где страху не должно было быть места. Когда-то давно он читал о древнем ритуале, при котором люди повторяли страшное слово до тех пор, пока оно не становилось бессмысленным набором звуков. "Убийца", "вина", "преступление" - все эти понятия чрезмерно отягощены чужими эмоциями. Франц повторил про себя: "Вина, вина, вина..." - стараясь выхолостить из этого выразительного слова всю горечь. Однако внутренняя неуверенность всё ещё поселялась в нем, словно ядовитая капля, расползающаяся в теле.
За стеной раздался гулкий стук: это сосед, пан Клейн, прибивал к стене новую картину. Сосед постоянно носил шляпу с широкими полями и странно поводил глазами, когда видел Франца. "Наверное, он подозревает, что я что-то скрываю", - мелькнуло в уме. Хотя рациональным сознанием он прекрасно понимал, что никто не подозревает его в чём-то ужасном, внутренний голос кричал обратное: "Вот же, он специально стучит, чтобы проверить твою реакцию, внушить тебе беспокойство". В тот миг Францу почудилось, что он снова малыш в комнате с отцом, пишущим что-то грозное на листке и заставляющим сына читать вслух... Но ведь сейчас у него было достаточно знаний, чтобы самому извлекать назойливые сорняки страха.
Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. "Нет никакого всевидящего узника в моём мозгу, контролирующего все мои движения, - сказал он себе. - Нет всесильного наказующего божества, карающего за то, что я сделал или не сделал. Есть лишь сложный узор моих мыслей, превращающий картины прошлого в кошмары". Тем не менее картинка прошлого упорно пробивалась из глубин: он стоял в полутёмной кладовой и видел, как дрожит перед ним парень, на которого он кричал от злости; во взгляде того читалась мольба о пощаде. Франц не убивал его, конечно, но он раз и навсегда вычеркнул его из своей жизни холодным решением, и каждый раз, когда вспоминал об этом, у него внутри шевелился фантом неловкости. "Но ведь это всего лишь воспоминание", - напомнил он себе вслух.
Организовав вокруг себя ритуальное пространство тишины, он попытался высвободить разум из оков самовнушения. На столе лежала фотография с женой, которую он потерял три года назад. Тогда её сгубил неизвестный недуг, перед которым медицина оказалась бессильна. Франц до сих пор не мог назвать причины болезни, не мог даже представить, как выглядели её последние минуты: его не было рядом, а в газетах про это не писали - слишком скромная, ничем не приметная история в череде прочих смертей. Так и слился для него ужас неведения с ощущением предательства, - не успел попрощаться, не знал, страдала ли она, просила ли о помощи, звала ли его по имени. Он лишь твердил себе: "Если я не видел её страданий, они перестают обладать реальной властью надо мной". Однако иллюзия смягчала лишь острую боль, а не искореняла её совсем.
В ту же ночь Франц проснулся в холодном поту. Ему снилась жена, которая молчаливо шла за ним по тёмному переулку. Шаги её были почти неслышны, но он явственно чувствовал её присутствие, как тяжёлую глыбу у себя за спиной. Во сне он был уверен, что повернёшься - и не увидишь ничего, но ощущение, будто кто-то дышит тебе в затылок, лишь усиливалось. Проснувшись, он судорожно попытался проделать приём с повторением слов, чтобы обесценить это сновидение, но не смог избавиться от удушливого ощущения вины за то, что не был рядом в её последние часы.
"Если эта вина и есть внушение, - размышлял он наутро, глядя в своё отражение, - то кто же мне внушил её? Сосед? Отец? Возможно, я сам её создал, как некое фантомное отражение собственного страха перед реальностью..." Мысли путались, отражение в зеркале словно жило отдельной жизнью, насмешливо подмигивая. "Но я не хочу раздваиваться, - продолжал он, водя рукой по небритому подбородку. - Зеркала просто показывают, что мы делаем с собой: бежим от старых историй и тут же попадаем в новые".
Пытаясь отвлечься, он вышел на улицу. Город смотрел на него окнами домов. Люди сновали туда-сюда, вечно спеша куда-то: в театр, в магазины, к возлюбленным. У Франца не было желания смешиваться с толпой. Наоборот, он стремился куда-нибудь переехать, скрыться, отдалиться от лениво преследующих его призраков. "Но как я могу бежать от того, что в моём собственном сознании?" - горько усмехнулся он и свернул за угол, где неоновая вывеска бара искрилась обещанием забвения.
Хотелось крепкого напитка, чтобы обмануть мозг, запечатать воспоминания и отключить тревожные мысли хоть на вечер. Но он знал, что утром появятся новые фантомы: похмельный голос будет шептать ещё громче, грозясь раскрыть самые потаённые и страшные страницы его собственной сокровенной книги. "Нет, - сказал себе Франц, слегка поколебавшись у дверей бара. - Я выберу другой путь".
Он вернулся в свою тёмную комнату, запер дверь и достал из ящика стола ту самую книжечку, в которую когда-то записывал собственные мысли о природе совести, страха и свободы. Тогда, много лет назад, он решил, что ему будет достаточно лишь интеллектуального осмысления, чтобы разорвать цепи внушения. Но теперь понял: ему не хватало чего-то более глубокого - смирения перед тем, что человеческий ум создаёт фантомы реальнее самой действительности.
"Кто первый внушил людям, что существует вина?" - начал он новую запись в блокноте, шифруя каждое слово. - "Возможно, какой-то великий мистик или, напротив, философ-самоучка. Но смысл всё равно не в источнике, а в том, что оно - это чувство - становится живым, как только даёшь ему шанс окрепнуть в душе. Словно ребенок, которого растишь годами, одеваешь в мысли, кормишь снами". Он ненадолго оторвал перо от страницы и взглянул на стену: ему уже казалось, что из полумрака вот-вот выплывет силуэт его жены или соседа с высокими полями шляпы. Но стена оставалась стеной.
Он продолжил: "Даже если никто не создавал специально слова "совесть" или "стрaх", они всё равно теснятся в сознании, как воры в ночи. Но я могу дать им отпор, если научусь не судить себя, а лишь замечать, что происходит со мной. Я не буду связывать ошибки и вину в один клубок: если есть прошлое, которое не исправить, то есть и настоящее, которое можно менять". На этих строчках он почувствовал давно потерянную твёрдость. Не самоуверенную, не высокомерную, а спокойную, как у путника, давно идущего по горной тропе и знающего, что следующее плато уже виднеется впереди.
Когда он поставил последний знак в своей собственноручной шифровке, какие-то слова ещё пульсировали в висках: "Выбор, ответственность, свобода..." И, возможно, именно теперь он ощутил, что больше не боится взглянуть своему "я" в глаза. Фантомы, которые возникали в его воображении, могли продолжать кружиться вокруг, но он был готов к ним. Он не собирался подавлять воспоминания - он хотел видеть их насквозь, чтобы понять, откуда берётся каждый укол совести, каждый крик в его сознании. Ведь если мир состоит из отражений, то стоит лишь перестать бояться собственного отражения - и тогда любые фантомы потеряют власть.
Франц отложил перо, подул на страницу, чтобы чернила высохли, и ощутил лёгкую дрожь в руках. Но это была не паническая дрожь, а скорее трепет чего-то нового: чувства, что он стоит на пороге другой главы собственной жизни. "Я научусь шагать вперёд, не прячась за тайными письменами, - сказал он, выпрямляя спину. - В конце концов, всё самое страшное всегда казалось лишь призрачным вымыслом, пока мы сами не поверим в его реальность".
На этих словах он словно сбросил с души тяжёлый груз. Мир за окном не изменился, да и стук соседа через стену наверняка ещё не смолк. Но Франц чувствовал: в этот вечер он вновь обрёл внутреннюю тишину, где страхи перестают быть всесильными. И главное, он больше не собирался бежать - от себя, от прошлого, от недосказанного. Он был готов остаться и смотреть во тьму, пока она не рассеется перед его собственным светом.