Город устроен так, будто кто-то однажды положил на стол лист бумаги, начертил на нём линию и провёл аккуратную ось симметрии: переулок отражает переулок, арка повторяет арку, у каждого окна непременно есть собрат на другом фасаде. Я ходил по этим улицам, собирая совпадения, как бычий глаз - круглые булыжники - собирают в себе свет. Мне в тот вечер казалось, что мир достоин быть перенесён в тетрадь, как геометрическая фигура переносится с одной страницы на другую: аккуратным нажимом графитового грифеля. Я записывал траектории, считал повороты, отмечал точки пересечения как небольшие, но решительные судьбоносные узлы. В углу тетради, среди стрелок и маргинальных слов, медленно проступало ощущение, будто сам лист - это зеркало, и моя запись отражается на нём, как лицо, склонённое к воде.
В этом городе вода любила молчать. Канал тащился между домами, как лента памяти, немного засаленная временем: на её поверхности в равные промежутки вбиты отражения мостов, ламп, тёмных ветвей. Я остановился, глядя вниз, и увидел знакомого незнакомца: он стоял на другом берегу точно напротив, словно мы оба были нарисованы из одной общей симметрии. В нём было всё то же, что во мне, но что-то - на долю, на микрон, на лёгкую дурную мысль - сдвинуто; подобно тому как одна из параллельных прямых, будучи бесконечно близкой, всё-таки не совпадает. Если бы геометры делали портреты людей, они бы, пожалуй, нарисовали нас с этим человеком как две линии, которые идут рядом и вдруг пересекаются в точке. Он не был зловещим, не был и приветливым - он был спокойным, почти усталым, как зеркало, к которому слишком часто прикладывают лицо.
Мы стояли некоторое время, каждый на своем берегу, и ветер склеивал наши тени, как листы кальки. Где-то сбоку, под тёмным деревом, сидела влюблённая пара, и мне показалось: ещё шаг - и они увидят самих себя, как на картине, о которой я когда-то читал, - встреча с собой в сумеречной роще. Но влюблённые были заняты: они считали друг другу волосы, точнее - у каждого волосы были фрактальны, то есть у каждой пряди было множество своих тихих изгибов, и любопытство им заменяло математику. Я понял, почему художники иногда боятся зеркал: в них слишком много возможных исходов, они не просто удваивают, они повышают степень свободы - то самое ощущение, что пишущая рука непрерывно разветвляется.
Двойник - так я назвал его про себя, хотя мне не хотелось верить в простую эту форму, как не хочется верить в элементарную догму. Слишком много у меня было начертано линий, слишком много логических схем, чтобы принять без доказательства. Я смог бы рассуждать: пусть множества "я" и "не-я" имеют пересечение, пусть там лежит область неопределённости - мне всегда казалось, что в этой серой зоне живут тёплые вещи. Впрочем, это всё отвлечённо. Я хотел спросить: кто ты? Но в эту секунду мне захотелось вспомнить Пифагора, чей друг был вторым "я", и Платона, который всегда подозревал: чтобы узнать, кто ты, надо начать с прозрачности. Прозрачность - вода, стекло - и вот мы уже у канала. Я поднял руку.
Он тоже поднял. Это было естественно и странно одновременно; как будто мы оба знали закон: если одна точка симметрична другой, то их движение - зеркально. В этой точности обнаружилась другая правда: двоится не только внешний мир. Двоится внутренний. Каждый жест, произнесённый внутри, звучит с обратной стороны, как ультразвук. И тогда мне стало довольно, я не хотел больше изображать форму из школьной задачи. Я решил нарушить. Я сделал шаг назад.
Он остался, как стоял, и это разом лишило наше маленькое равенство общей оси. Я почувствовал треск, невидимый, как ломается лед на реке: когда две симметрии рассыпаются. Я мог бы этого не делать; мог бы лечь на очерченную мною линию, как рельсы принимают поезд. Но в тот момент - почему-то - мне стало ясно: мы не параллельны, мы не зеркальны, мы и не копии. Если уж к чему-то мы близки, то к нормали и прямой; одна поперечность, один перпендикуляр - и тогда каждый угол приобретает честную меру. Мы с ним были разными системами координат. Он улыбнулся.
- Ты делаешь странный эксперимент, - сказал он так, будто сидел у меня в голове. - Изучаешь вероятности. Смотри, - он вытянул руку в воздух, словно на невидимой доске рисуя кривую. - Здесь у тебя обрывки совпадений. Здесь - число встреч. Здесь - страх. Заметь, график страха растёт не там, где события действительно опасны; он растёт там, где ты начинаешь верить графику.
Я вдруг разозлился на свою тетрадь. В ней были аккуратные наблюдения: сколько раз мне встретились одинаковые старики, как часто мне попадались близнецы - продавцы булочек на углу, у которых всё было одинаково, кроме одной крошки, застрявшей на левом - всегда левом - усике у одного из них. Я честно пытался сделать серии, кидал монету, отмечал, когда вода отражает искажённо, когда ровно; как в лаборатории, где призраки подвергаются экспертизе. И каждый раз моя аккуратная теория отступала перед одной безымянной величиной, которая вела себя, как ребёнок, - внезапно.
- Внезапность не измеряется, - сказал он. - Она только проживается. Случай - это не враг логики; это её сосед, который иногда приносит вам хлеб. Ты ведь любишь хлеб. Тот левый усик - в него занесло крошку, но крошка не знала, что делает тебя счастливым. Ты придумал ей причину, потому что твой мозг - мастер в придании причин. Это красиво. Но ты же чувствуешь - этим ты наделяешь мир вторым "я", то есть создаёшь двойника там, где его и не было прежде. И он тебе отвечает.
Он говорил спокойно, и мне казалось, что слова его падают в воду, а вода запоминает их как знаки: на дне там лежит старая карта, и каждое слово - как графит, который делает карту снова видимой. Затем мы пошли. Не знаю, почему это звучит так, будто мы двинулись как два возвращённых к магазину покупателя, но именно так и было: мы шли рядом, не оглядываясь, не приближаясь и не отстраняясь. Я попробовал идти немного быстрее; он не ускорялся. Я, прибавив, отрывался, затем - не выдержав невидимого троса, - замедлялся, как будто включился стоп-кадр. Мы пришли к библиотеке.
Эта библиотека была устроена из рядов, которые повторялись, как зимние сны: здесь можно заблудиться не позже, чем на втором шаге. На полках стояли дремлющие книги - как птицы в пайетках. Я всегда знал: библиотека - не про срок, а про пророчество. Человек, который однажды открывает книгу, открывает не её, а себя. Не зря в одной легенде ищущий Бога встретил самого себя; у него был шанс "объясниться". У меня этой роскоши не было - или, скорее, не было остроты. Я видел тебя - в ком бродит лунная пророческая вина - и хотел, по простоте, разорвать эту тонкую ткань. Но библиотека помогла. Там есть полка, где травы. Там есть полка, где числа. И одна красная книжка, не книга даже - тонкий лист, на котором буквы вырезаны, как через трафарет ложатся на внутренний воздух.
- Кто ты? - спросил я наконец. И это прозвучало так, будто я спросил "с чем совпадает ноль". Он положил ладонь на корешки. Несколько букв зашуршали.
- Я - твой перпендикуляр. Я - твой противник, но не враг. Я - тот, кто наполняет пустую сторону твоей монеты и не позволяет ей стоять на ребре. Я - твой недописанный абзац. Я - тот, кто читает тебя.
От его последней фразы холодок ударил мне по затылку. Я так долго привык считать себя читателем - ведь я, во всех этих улицах, всюду, где лежит бумага в виде камня, страницами горожу! - но оказалось, что меня читают. Мои жесты, мои шутки, мой графит - читает кто-то, у кого мой же почерк, но тычет в него насмешливым пером, как в клавишу, которая то отлипает, то застревает. Впрочем, мне стало смешно. Если есть кто-то, кто читает меня, значит, я - написан. А написанное - это уже не страх. Это судьба.
Мы с ним прошли к столу. Он сел, я стоял. Как это ни банально, но в этой разнице была сущность: тот, кто сидит, говорит из глубины своего кресла, как из пещеры, - он, как правило, мудрее, потому что мир его "здесь" - плотнее. Тот, кто стоит, - больше заражён наружным ветром, от него пахнет песком. Он начал говорить. Я позволил себе слушать так, как слушают воду - не каждую каплю, а рисунок, который она делает.
- Ты привык строить из себя множества, - сказал он. - Ты разделяешь на классы эквивалентности своё прошлое: этот класс - школы, здесь - окна, где ты предпочитал сидеть так, чтобы видеть отражение, чтобы быть в паре с самим собой, и это тебя иногда спасало. Этот класс - твои неверные поступки, они тоже образуют фигуры. Ты привык работать со "степенью принадлежности" - в одном варианте ты принадлежишь себе лишь на восемьдесят процентов, остальное - отдано страху, городу, любви, людям, которые отучили тебя от запятых. Но я готов предложить иную меру.
- Это какая? - не выдержал я, хотя желал сделать вид, что мне всё равно.
- Не считать. Смотреть. Не расписывать формулу. Рисовать. Вместо вероятности - выбор. Но не глобальный выбор, ни тот, который ломает жизнь, - маленький, как поворот стола: там, где твои действия - не расчётная траектория, а нежданный дрожащий пунктир. Я предлагаю тебе классификацию не по свойствам, а по совпадениям. Иногда совпадение богаче свойства: оно рождает временную, но честную многозначность.
- Ты хочешь сказать, - ухмыльнулся я, - что меня может спасти хлеб насущный?
- Тебя может спасти то, что у тебя в левой руке. Не важно, что это. Башмак, листок, ключ, слово. Слово, кстати, особенно любит спасать - оно работает не хуже любого моста. Ты сейчас в библиотеке. Я знаю, что думаешь: найти книгу, которая разрежет мир пополам, как карманный нож режет яблоко. Только ты не учитываешь, что твоя книга - не здесь, - он постучал по столу. - Она в твоём языке.
Он прав. В языке живут враги и друзья, нормали и прямые, неизвестные и известные; он придумал нашу планету, где время переходит с одного берега на другой, как бродячая кошка. Я сел. Я - наконец - сел, как садятся на поезд - не потому, что хотят уехать, а потому, что хотят ощутить вибрацию. И начал - не знаю, зачем - рассказывать ему о слепых улицах с одинаковыми фонарями, про близнецов - продавцов булочек, про единственную крошку на левом усике - эта крошка спасает меня от тьмы - про воду, которая не только отражает, но и инструктирует. Он слушал, не перебивая. Казалось, он и сам - из слов, как человек, собранный из газетных вырезок.
И потом случилось странное: я вдруг понял, что мы говорим вдвоём одно и то же. То есть у нас не диалог - у нас рондо, где тема непрерывно возвращается, слегка изменённая; фильтры подмешивают разные оттенки, но мелодия - та же. Это было непереносимо: я оглядел этот зал, где книги вели себя как почтенные птицы, и захотел подняться и уйти, чтобы нарушить форму. Он остался сидеть. Я сделал шаг, второй, третий. Что было удивительно - меня не удерживало ничего. Ни взгляд, ни воздух, ни книжные запахи, - как будто сам мир захотел проверить, насколько моя траектория свободна от обязательных соединений. Я вышел из библиотеки.
В темноте было уютно. Я шёл и думал: встреча со своим человеком может сулить несчастье - так говорят легенды - а может, стать доказательством того, что язык готов вести тебя к будущему. Я не стал выбирать. Я решил, что буду идти, как вода идёт в жаркий день - идущая вода, она меняется не линейно. Иногда её ударяет ветер, и она становится поперечной. Иногда её гладит дуновение, и она становится электронно мягкой. Вечером я увидел мост - узкий, как грифель - и решил пройти по нему.
На середине, там, где мост любит содрогаться, я остановился. Я подумал: если мой двойник - это моя совесть, пусть он скажет, что делать. Если он - моя противоположность, пусть он укажет нормаль. Если он - другой я, пусть он научит меня быть тем, кем я не являюсь, но кем я когда-нибудь мог бы быть. И в этой прозрачной паузе я почувствовал тишину. Она была сложнее любой математики. Она была как класс эквивалентности компонентов, которые больше не нуждаются в знаке равенства; они - просто рядом. И я понял: мир не просит меня убивать моего двойника. Мир просит меня рисовать вместе с ним.
Я вернулся домой. О тетрадный лист я вытер гордый графит. На первой странице нарисовал ось. Она была тонкая, сероватая, почти невидимая, как волосок - но она держалась за лист, как жильный канат держится за гору. По разные стороны я написал два слова. Не имена. Не термины. Не формулы. Два слова, которые любят друг друга - хотя никогда не будут одним: "сегодня" и "иначе". На второй странице я нарисовал мост. И в углу поставил незаметную точку: точка - это мой выбор. Я перестал считать. Я стал слушать.
И всё-таки, чтобы не быть честным до конца - я сноб, который любит скрытые уравнения, как дети любят конфеты, - я проделал один маленький приём: я провёл в уме невидимую нормаль. Пусть она будет тихой, как голос, который говорит из кресла. Пусть она будет рядом со мной, как тень, которая знает всю мою геометрию, но не рассказывает её при каждом удобном случае. Она не была страхом. Она была взглядом.
Я стал встречать своего человека всё чаще. Иногда он сидел на лавке и улыбался девочке с зелёными волосами - девочке, у которой в ухе гнездились зеркала. Иногда он шёл по другой стороне улицы, и я сознательно шёл быстро, чтобы не совпасть. Иногда, наоборот, я замедлялся, чтобы совпасть и улыбнуться внутри, как это делают люди, которые умеют переводить время на свою сторону. У наших встреч не было злой статистики, не было вероятностных ловушек, не было графиков риска. У наших видений было то, что мы давно искали в городе: целостность.
Однажды я понадобился ему как слово. Он подошёл к моему столу и положил руку на мой лист - не на ось, не на точку, - на белое. У белого тоже есть свойства. Оно принимает чернила, нарушает движение, останавливает любой отскок, а главное - оно позволяет продолжать. Его рука была тёплой. Я подумал: вот это - и есть мой перпендикуляр к привычной прямой. Он не бьёт. Он касается.
После этой сцены жизнь стала больше похожа на такую систему координат, где оси не спорят. Они иногда шумят - конечно, они шумят! Но в этом шуме нет укора. В этом шуме есть игра. Одни говорят: дуализм - это бой. Другие говорят: дуализм - это пляска. Я - человек со слабым телом, но у меня иногда получается танцевать внутренне; это и есть моя геометрия.
Прошли недели. Я заметил: в городе стало меньше зеркал и больше воды. Вода - этот реликтовый носитель речи - оказалась щедрее. В ней теперь отражаются не только дома и лица, но и слова. Слова идут рядом с твоим человеком, как мелкие рыбы рядом с лодкой. Когда-то я боялся увидеть себя в отражении - я думал, это накликает беду. Теперь я смотрел вниз не за подтверждением своей узкой читаемости - я смотрел, а вода писала. Она писала, как будто чей-то оставленный каждый день почерк живёт в ней, говоря: "иди". И я шёл.
Иногда - я не знаю, почему это так мучительно сладко - я встречал близнецов-продавцов булочек. Крошка на левом усике исчезла. Я почувствовал вдруг лёгкую тревогу, как надежда, лишённая своего маленького знака. Но вместо страха - пришёл смех. Я понял, что моя привязанность к этой крошке была не что иное, как признание: мне нужен был внешний якорь. Теперь я сам был якорем. Точнее - мы якорим друг друга: я и мой перпендикуляр.
В поздний день, когда на мосту не было ни кошек, ни людей, ни даже птиц, я остановился ровно посередине и поднял глаза. Небо было удивительно простым. Как будто кто-то стёр из него лишние переменные и оставил две понятные, честные, добрые. Я подумал: всё-таки хорошо, что в легендах есть места, где встреча с собой - не что-то, от чего нужно бежать. Иногда встреча - это пророчество. Иногда - метод. Иногда - хлеб насущный. А иногда - просто лицо, которое отзывается на твою улыбку.
Я хочу оставить тебе, читатель, маленькое письмо, которое не знает, где его положат, - на стол, на воду, в карман, в книгу? Пусть оно будет простым. Если ты когда-нибудь встретишь того, кто идёт рядом и слегка сдвинут внутрь себя, как тень, которая знает, к чему стремится, - не смотри на него как на гонца несчастья. Попробуй увидеть в нём свою нормаль. Попробуй позволить ему читать тебя - не потому, что нужно, а потому, что это мягко. В книгах есть страшные сцены - где совесть гибнет, где противоположность внезапно сбивает сердце; но даже там остаётся нечто, что выше и добрее любого строгого уравнения. Ось.
Ты можешь, если хочешь, нарисовать её на своей странице. Наклонить, если боишься прямых углов. Стереть, если смущает строгая геометрия судьбы. Твоя ось может быть дышащей. Моя - уже дышит. Мы с ним - с этим тихим человеком - иногда смеёмся над тем, что нас считает ветер: в его статистике мы - две одинаковые травинки, но одна из них чуть тоньше, а другая чуть толще. В универсуме у этого ветра нет графиков - у него есть движение. Оно - насколько ты способен сказать "да" - расширяет тебя так, как вода расширяет город; незаметно, но неизбежно.
И когда-нибудь, я думаю, свет заглянет в ту невидимую крошку, которая осталась у меня на левом усике человеческой привычки, и там, в этой почти ничтожной точке, раскроется целая библиотека новых слов. В них не будет угрозы. В них будет то, что делает нас не двойниками, а соучастниками. Пара, танец, перпендикуляр - каждый имеет свою честь. Ты идёшь. Я читаю. Он рисует. В этом странном, мягком трёхграннике - не система, нет - и есть: история, которую мы не выбираем, но пишем. И она, как осень в городе с каналами, остаётся солнечной, даже если в воде дрожит небо, неспособное удержать себя от множества отражений.