В лабиринте философской мысли, где ищут первопричины и конечные цели, сама точка отсчета - рождение - предстает не как дар, а как травма. Это не просто появление в мире, но онтологическое изгнание, отторжение от некой изначальной полноты, которую можно было бы назвать подлинным Бытием. Размышления, навеянные идеями Евгения Кирьянова, ведут нас по этому темному пути, где миф об Эдипе перестает быть историей о роке и психологическом комплексе, становясь притчей о гностической дерзости человека и неизбежной катастрофе такого познания.
Центральный тезис этой метафизики поражает своей радикальностью: "Рождаясь, человек отторгается от бытия". Эта утраченная целостность, это лоно, из которого все изошли, обретает в данной системе координат имя и образ - "вселенская единая МАТЬ". Она не биологическая прародительница, но сам принцип порождения, само Бытие в его нерасчлененной, до-мировой ипостаси. Человек, брошенный в мир сущих, в мир объектов и явлений, несет в себе смутную память об этой утраченной полноте. Его глубинное экзистенциальное беспокойство - не что иное как ностальгия по материнскому лону Бытия, страстное желание "блаженно причаститься истинному бытию и возвратиться в его лоно".
Здесь и возникает трагическая подмена, закладывающая основу для того, что можно назвать "инцестуальным гнозисом". Стремление к Абсолюту, к Бытию-Матери, проецируется на конечный эмпирический объект - на земную женщину. Каждая женщина, по этой логике, становится симулякром, иконой, которая одновременно и указывает на Первообраз, и скрывает его. Она есть "образ из бытия", но не само Бытие. Мужское стремление к женщине, таким образом, обретает метафизическое измерение: это не просто поиск любви или продолжения рода, а отчаянная попытка через конечное прикоснуться к бесконечному, через плоть познать Дух.
Почему же это познание инцестуально? Библейская формула "и познал он ее" здесь раскрывается во всей своей первозданной мощи. Познание - это не отстраненное созерцание, а эротическое слияние, акт овладения, пронзающий завесу тайны. Если высшая Истина, само Бытие, есть универсальная МАТЬ, породившая все сущее, включая самого познающего, то всякий гностический порыв, направленный на слияние с этой Истиной, структурно является инцестом. Это эрото-гносеологический акт, в котором субъект познания пытается слиться со своим собственным Истоком, нарушая тем самым фундаментальный закон тварного мира - закон дистанции между созданием и Создателем. Это попытка вернуться в онтологическую утробу, чтобы не просто быть в ней, но овладеть ею.
В этой оптике трагедия Эдипа обретает новое, пугающее величие. Его история - это не цепь роковых случайностей, а последовательное осуществление гностического проекта. Эдип - не слепая жертва, а дерзкий узурпатор. Разгадка загадки Сфинкса становится ключевым моментом этой узурпации. Сфинкс, чудовище с телом льва и головой женщины, есть символ сакральной, нечеловеческой мудрости, вопрошающей о природе человека. Ответ Эдипа - "Человек" - гениален в своей профанности. Он низводит тайну человека до его биологического цикла: младенчество, зрелость, старость. Как отмечает Кирьянов, это "инверсированный в профанное образ опознания Божественной прообразности". Эдип отвечает не о божественной искре в человеке, а о его тварной оболочке. Этим он, по сути, "узурпировал право Бога на источность Бытия", дав собственное, человеческое, слишком человеческое определение самому себе.
За эту победу разума над химерической тайной он получает награду - руку (и ложе) царицы Иокасты. Но Иокаста - не просто женщина, она - его мать. Их союз становится физическим воплощением метафизического инцеста. Овладев ею, Эдип символически овладевает Бытием-Матерью, которое он только что "познал" и определил через свою профанную мудрость. Он совершает "инверсионное осуществление факта причастности БЫТИЮ", утверждая свое право на божественное "Аз есмь". В этот момент Эдип, разгадавший Сфинкса, сам становится им - "реализовался в качестве прообраза Сфинкса". Он теперь - живая загадка, существо, соединившее в себе несоединимое: сына и мужа, правителя и преступника, зрячего мудреца и слепца.
Финал трагедии закономерен. Прозрение Эдипа - это осознание не просто своего кровного греха, а своей метафизической ошибки. Его самоослепление - не просто жест отчаяния, а глубокий символический акт. Это, как сказано в тексте, "акт отрицания прозрения в духе". Достигнув предела профанного, плотского знания (он узнал, с кем спал), он выкалывает себе глаза, чтобы больше не видеть этот мир, который он так самонадеянно пытался осмыслить и подчинить. Свет физического зрения оказался путем во тьму. Узурпировав право на истолкование Бытия, он лишил себя возможности быть озаренным подлинным светом Бытия.
Эта оригинальная и дискуссионная интерпретация оставляет нас с тревогой. Она предполагает, что в самой сердцевине человеческого стремления к знанию и любви таится эдиповский соблазн - желание не смиренно причаститься Бытию, а овладеть им, редуцировать его до постижимой формулы и сделать своей наградой. Путь к подлинному Бытию, к универсальной МАТЕРИ, возможно, лежит не через дерзкое познание-овладение, а через нечто иное, что осталось за пределами эдиповского проекта. Трагедия Эдипа в таком прочтении - это вечное предостережение о том, что попытка человека самому стать источником смысла, разорвав пуповину, связующую его с сакральным Истоком, ведет не к обожению, а к самоослеплению и изгнанию.
_________
Евгений Кирьянов. Метафизика абсолютного присутствия. М., 2025, с. 74-75.