В тот вечер, когда я впервые надавил пальцем на потемневшую кнопку, дом бабушки Марины показался мне лабиринтом. Я приехал из города на выходные, чтобы разобрать старый чердак перед продажей - наследство висело на мне, как ржавый якорь. Среди паутины и пожелтевших коробок наткнулся на него: деревянный ларец размером с большой башмак, покрытый потрескавшейся зеленоватой краской, с круглым окошечком из мутного стекла.
Помню, как в семь лет - мне было ровно столько, когда бабушка Марина подарила эту штуку, - я таскал ее с собой везде. "Глядьетель", называла она. "Смотри, Миша, но не верь всему", - приговаривала, усаживая меня у окна. Тогда я видел крошечный мирок: улочки с фонарями, крохотные фигурки, спешащие по делам, и иногда - лица, знакомые до дрожи. Однажды разглядел бабушку в садике за домом: она стоит у калитки, обнимает незнакомого мужчину в фуражке машиниста. Наутро этот машинист - дядя Григорий из соседней деревни - заявился с букетом полевых цветов. Бабушка вспыхнула, отослала меня играть, а вечером шепнула: "Ты не шалил с глядьетелем ночью?" Я соврал - видел ведь под покровом темноты, когда луна серебрила стекло.
Теперь, в сорок пять, с седыми висками и пустым сердцем после развода, я уселся за кухонный стол. За окном моросил дождь, стуча по жестяному навесу. Прижал глаз к стеклу. Мир внутри вспыхнул - не картинки, а живая глубина: панорама незнакомого города, небоскребы, летающие повозки без лошадей. Толпа снует, лица мелькают, и вдруг - я сам. Пожилой, в дорогом пальто, стою у фонтана с женщиной. Ее волосы - как осенние листья, глаза томные. Она берет мою руку, и я чувствую тепло сквозь стекло, будто она здесь.
Отдернулся. Сердце колотилось. "Бред от усталости", - подумал, но рука сама потянулась снова. Теперь сцена ближе: мы в комнате, полной книг, она читает вслух, я кладу голову ей на плечо. "Лара", - шепчет она. Лара? Никогда не слышал. А потом - тень: я кричу на нее, хлопаю дверью, она одна у окна, слеза скатывается по щеке. Мир в глядьетеле мигнул, и все погасло.
На следующий день уехал в город, но образы не давали покоя. Вечером в баре - первый раз за год - подсел к женщине с волосами цвета осени. "Лара?" - вырвалось у меня. Она рассмеялась: "Откуда знаешь? Редкое имя". Разговорились. Через неделю она в моей квартире, с книгой в руках. "Прочти", - говорит, и я узнаю те же слова из видения. Но когда накал страсти дошел до пика, всплыла ссора: я в ярости из-за измены, она плачет. Остановил себя, извинился. "Ты как будто заранее знал", - прошептала она.
Вернулся в бабушкин дом один. Глядьетель ждал на столе, будто подмигивал окошечком. Смотрел ночами. Видел теперь цепь: моя свадьба с Ларой, сын - копия меня в детстве, но с ее глазами. Потом - тьма: авария на дороге, сирена, ее рука в моей, холодеющая. Просыпался в поту. "Это будущее?" Решил изменить. Позвонил Ларе: "Не приезжай завтра, страшно". Она обиделась, но послушалась. Наутро - звонок: ее машина слетела в кювет по той дороге из видения. Она цела, но в шоке: "Тормоз отказал внезапно".
Доктор Эрнст. Кто он? Перерыл бабушкины бумаги. Нашел письмо: "Дорогая Марина, этот глядьетель - ключ к постороннему. То, что снаружи, внутри тебя. Не смотри слишком глубоко". Подписано: Эрнст Келлер, лекарь и часовых дел мастер. В городе нашел его потомка - старика с седой бородой, в той же мастерской. "Дед делал такие для любопытных. Говорил, они ловят отражения миров - не будущее, не прошлое, а то, что могло бы быть, если дернешь за нить души. Внешнее отражает внутреннее, как зеркало в зеркале. Хочешь изменить - меняй себя сначала".
С тем и уехал. Но Лара не уходила из мыслей. Встречались, любили осторожно, как на краю обрыва. Рожденный сын смотрел на меня глазами глядьетеля - те же комнаты, те же лица. Однажды оставил его с игрушками, а сам полез на чердак. Глядьетель стоял нетронутым. Прильнул глазом: теперь видел нас троих у камина, но тень ссоры висела, как дым. Разбил стекло кулаком. Осколки звякнули, и внутри - пустота.
Прошли годы. Дом продал, Лару потерял - ушла к кому-то надежному. Сын вырос, не спрашивает о бабушкиных сказках. А я храню осколки в кармане. Иногда, в полумраке вагона или под дождем в переулке, достаю один, подношу к глазу. Вижу вспышки: не миры, а лица - бабушка у калитки, Лара у фонтана, я сам, мальчишка с ящиком. И понимаю: глядьетель не обманывал. Он показывал не чужое, а мое - то, что зрело внутри, ждало только взгляда, чтобы вырваться.
В тот миг, когда стекло треснуло, я почувствовал свободу. Нет больше нитей - только выбор. Но по ночам иногда снится доктор Эрнст: стоит в полумраке мастерской, крутит шестеренки невидимого механизма. "Все снаружи - внутри, - бормочет. - А внутри? Попробуй посмотри". Просыпаюсь, трогаю осколок в кармане. И думаю: а если собрать заново? Если нажать кнопку снова?
Город шумит за окном, люди спешат, не видя своих теней. Я иду по улице, оглядываюсь на витрины - в каждой свой мирок, свое отражение. И миры множатся, переплетаются, как корни под землей. Бабушка знала. Доктор знал. А я?
Однажды сын позвонил: "Пап, нашел на антресолях странный ящик. Посмотреть?" Сердце екнуло. "Не трогай, - сказал. - Привези мне". Жду. Дождь стучит по крыше, как пальцы гостя. За окном - ночь, огни, тени. Подношу осколок к глазу. В нем - мальчик с ящиком у калитки.