Река стояла на месте и при этом упрямо текла - точно так же, как Гераклит и обещал. Я сидел на камне у берега, пересчитывал собственные мысли, будто бусы на порвавшейся нити, и вдруг заметил мальчишку. Белесая сорочка, босые ноги, в руках - палка.
Он чертил на воде окружности, и каждая жила лишь миг, пока следующая не занимала её место.
- Знаешь, что ты делаешь? - спросил я.
Мальчик пожал плечами:
- Играю.
- Во что?
- В реку.
Ответ показался слишком простым, и, конечно, именно поэтому - бездонным. Я вспомнил индийских мудрецов, любящих слово "лила": космическая шалость, крошечная искорка игривости в бесконечной груди Бога. Всё, что здесь происходит - от взрыва звезды до хороводов мотыльков вокруг фонаря - не суровая драма и не скучный урок, а спонтанная детская игра.
Мальчик поднял палку; на её конце была капля, похожая на стеклянный шарик.
- Это ты, - сказал он и стряхнул шарик обратно в реку.
Так я узнал о своей текучести больше, чем из всех метафизических трактатов мира.
Но вот небо перешло на более яркий канал, и сцена сменилась. Мы оказались в заброшенном амфитеатре, где каменные скамьи поросли мхом. Там мальчик превратился в режиссёра, а я - в реквизит.
- Поиграем в прятки, - предложил он. - Ты спрячешься за своим именем, а я попытаюсь тебя найти.
Я выбрал самое длинное - Философ. Сложил вокруг себя стены из цитат, начертил на мраморе стрелки логических выводов. Казалось, ни один луч света сюда не проникнет.
Мальчик закрыл глаза. Когда открыл - его уже не было в зале. Но стены, которые я поднял, начали светиться изнутри, словно их облизал огонь. Линии аргументов стали трескаться, цепочки силлогизмов - растягиваться в безосновательные улыбки. Через пару секунд всё сооружение сложилось, как карточный домик.
Я стоял посреди обугленного имени, а мальчик снова держал меня на кончике палки, как каплю.
- Не успел, - сказал он. - Но ничего. Никто ещё не прятался дольше первого вдоха.
Так я узнал, что наш словесный камуфляж шуршит громче любого признания.
За спиной послышался короткий смех. Обернувшись, я увидел Хейзингу. Нет, не бородатого профессора, а тонкого старика в комбинезоне акробата.
- Получается, ты Homo ludens? - спросил я мальчика, кивая на гостя.
- Ошибка, - ответил он. - Это вы - ludens, а я - ludus. Я не играю в игру, я и есть она.
Хейзинга раскрыл складной зонтик, на куполе которого были нарисованы шахматные поля, футбольные ворота и детские площадки.
- Культура начинается там, где серьёзность уступает место улыбке, - произнес он и подмигнул.
Мальчик поднял пальцы в виде рогатки:
- А Вселенная начинается там, где улыбка забывает, что она улыбка, и делается галактикой.
Мы вернулись к реке. Камни по-прежнему были мокрыми, вода - текучей, я - задумчивым.
- Ты называешь нас игрушками, - сказал я, вспоминая Мехер Бабу. - Но ведь игрушка не чувствует боль.
- Она не чувствует её дольше, чем длится вдох, - ответил мальчик. - Боль - это способ вспомнить, что ты пластилин, который мечтает стать раскалённым стеклом.
- А почему одни игрушки тебе дороги больше других?
Он задумался, ковыряя ногтем трещину в камне:
- Представь ящик с мраморными шариками. Почти все катятся по инерции, перекидываются дощечками обстоятельств. Но иногда один вдруг вспыхнет внутренним ветром, ему захочется катиться против наклона. Я люблю такой блеск. Он напоминает, что внутри неизменного спрятано пламя движения.
Тут я услышал эхом слова Гераклита: "Путь вверх и путь вниз - один и тот же". Шарик мчится вверх, потому что огонь - вверху. Или вниз - потому что огонь и внизу.
- А если шар убегает далеко?
- Я кладу ладонь и устраняю наклон, - ответил мальчик. - Любовь - это изменение угла.
С правого берега подошёл старик, тянущий за собой повозку, полную камней:
- Господин, - начал он дрожащим голосом, - помоги мне с грузом. Я всю жизнь собирал чужие ошибки, хотел построить мост, а они постоянно падают в реку.
Мальчик взял один камень и подбросил. Тот на миг застыл, превращаясь в прозрачный шар, а потом плюхнулся обратно и растворился.
- Вот видишь, - сказал мальчик старику, - ничто не может быть опорой, пока само не станет игрой. Построй из своих ошибок водяную мельницу: пусть крутятся, приносят смех, а не тяжесть.
Старик улыбнулся и пошёл к воде. Его промокшая одежда вдруг стала светлой, будто ткань вернула цвет до покраски.
- Ты говорил о лекарстве от "болезни впечатлённого сознания", - напомнил я. - Выходит, лекарство - это верность Пути. Игра тоже путь?
- Скорее спутник, - ответил мальчик. - Путь не в том, чтобы прийти, а в том, чтобы не потерять дрожь движения. Пока ты чувствуешь игру, река не превратится в стоячее зеркало.
Он поднёс ладонь к воде; поверхность покрылась рябью. Я посмотрел вниз - моё отражение размножалось концентрическими кругами и вдруг разделилось на множество маленьких фигур. В каждом колебании я был кем-то ещё: камнем, птицей, женщиной, странной буквой, которую пока не изобрели.
- Таково Бесконечное, - сказал мальчик. - Оно прячется в каждом кадре, но ни один кадр не удержит фильм.
- А как же свобода, которую люди ищут "здесь и там"?
- Свободу нельзя найти - можно перестать её терять, - сказал он. - Вы носите её, как ребёнок медвежонка без пуговицы. Стоит отпороть остатки нитки - и медвежонок вновь оживёт.
Солнце скользнуло к горизонту, вытаскивая из воды тонкую дорожку.
- Последний вопрос, - попросил я. - Кто же ты? Божество, ребёнок, метафора?
Он задумался, будто выбирая, что из перечисленного смешнее. Затем покачал головой:
- Я - то место, где играет ничто, и оттого становится всем. Можешь звать меня течением, можешь - смехом, можешь - местоимением "Я". Лишь помни: любое имя я беру на вдох и отдаю на выдох.
И исчез. Просто перестал быть краской на холсте дня.
Я остался один с рекой и чудным ощущением, что мир лёгкий, как брошенный вверх мраморный шарик. Он подлетит, опишет дугу, вернётся, а я успею присмотреться: не вспыхнет ли внутри него та самая искра, за которой Бесконечное следит внимательней всего.
Если вспыхнет - значит, игра продолжается, а значит, и я ещё не вышел из роли.