Не всякая кровь течёт по жилам. Есть кровь, что сочится из старых стен, что дрожит в зрачках тех, кто слишком долго смотрел в бездну собственного желания. Есть кровь, знающая своё имя - не биологическое, а тайное, шепот которого слышен в полумраке синагог, в трещинах между заповедями.
Мордехай Бен-Аарон не был похож на тех, кого зовут "реб". Он никогда не носил длинной бороды, не читал Мишну за утренней молитвой и не дарил пшеницу беднякам перед Песахом. Он был плотником, и его руки знали древесину лучше, чем священные тексты. Но именно он, а не кто иной, построил в усадьбе Берты Гольдштейн синагогу - маленькую, тихую, будто спрятанную от глаз небесных.
Берта была вдовой. Первый муж погиб при пожаре в своей же лавке, второй умер от горя - говорили, она его извела завистью и ревностью. Ей было под сорок, но густые чёрные волосы и жгучие глаза делали её моложе. Она вела хозяйство строго, не терпела воровства и лени, но платила щедро - особенно тем, кто умел молчать.
Мордехай приезжал к ней после обеда, когда солнце клонилось к западу и в саду пахло переспелыми сливами. Он чинил ворота, перекладывал крышу, а потом садился пить чай в кухне. Берта носила ему хлеб, мед, иногда - кусок копчёной рыбы. Между ними почти не было слов. Только взгляды, которые тянулись друг к другу, как пламя к сухой соломе.
Однажды она сказала:
- Ты не спрашиваешь, зачем мне синагога?
Он ответил не сразу. Потом:
- Может, тебе не Бог нужен... а свидетель.
Она молчала. Потом встала и вышла. Он остался один, слушая, как скрипят половицы под её босыми ногами.
С тех пор их встречи стали длиннее. Мордехай не был красив - коренастый, с лицом, изборождённым морщинами от долгих зим и пыли стружек. Но в его глазах была та покорность, что рождается не от слабости, а от тяжёлого знания: мир несправедлив, но ты - часть его, и с этим ничего не поделать.
Берта, напротив, жаждала правды. Не той, что в книгах, а той, что бьётся в горле перед смертью. Она любила смотреть, как режут скот. Не из жестокости - нет, ей было нужно увидеть, как жизнь вытекает из плоти, как глаза мутнеют, как тело, ещё мгновение назад полное силы, становится куском мяса.
Однажды она привезла Мордехаю петуха.
- Зарежь, - сказала. - Или боишься?
Он взял нож, но не стал резать. Вместо этого положил птицу на землю и сказал:
- Убей сама. Если хочешь знать вкус крови - пей её.
Она вспыхнула. Потом рассмеялась. И зарезала петуха. Кровь брызнула ей на руки, на платье. Она стояла, дрожа, с ножом в руке, и впервые за много лет почувствовала себя живой.
После этого они стали любовниками.
Не страстными, не пылкими - нет. Их связывало не тело, а понимание. Оба знали: в этом мире нет чистоты. Есть только выбор - быть жертвой или палачом. Берта выбрала палача. Мордехай - свидетеля.
Он переехал в её поместье, занял место старого сторожа. Она открыла мясную лавку в городе, наняла бедных, которым нечего терять. Мордехай резал скот - не потому что умел, а потому что молчал. Он никогда не спрашивал, зачем она подмешивает в кошерное мясо свинину, зачем варит говядину в свином жире. Он просто делал своё дело.
Но однажды Берта сказала:
- Пусть все знают, что я не боюсь ада. Пусть дрожат, когда покупают моё мясо.
И тогда она сама стала резать. Сначала птицу, потом овец, потом быков. Мордехай стоял рядом, держа факел. Они не целовались тогда. Они просто смотрели - как кровь стекает по земле, как животные бьются в агонии. Иногда Берта падала на колени, опускала руки в кровь и потом терлась щекой о шею Мордехая. Он не отстранялся.
Город заговорил. Раввин предостерегал. Но Берта уже не нуждалась в покровительстве общины. Она купила себе право быть вне закона.
Потом началась война. Не та, что на фронтах, а та, что в душах. Сначала исчезли покупатели. Потом - помощники. Остался только Мордехай. И даже он стал чаще молчать, чем говорить.
Однажды ночью она проснулась - ей показалось, что кто-то стоит у кровати. Но никого не было. Только запах крови. Своей собственной.
- Я устала, - сказала она Мордехаю утром.
Он кивнул. Не спросил "от чего". Он знал.
- Уйдём, - предложил он.
- Куда? В мир, где я не грешница? Такого мира нет.
Она не ушла. Но и дальше жить не могла.
Зимой в город пришла сибирская язва. Потом - голод. Мясная лавка закрылась. Берта заперлась в доме. Мордехай продолжал ходить по двору, чинить изгороди, кормить собак. Но Берта уже не выходила.
Однажды он нашёл её в саду. Она сидела под яблоней, обхватив колени. В руках - нож.
- Я не жалею, - сказала она. - Но страшно.
- Чего?
- Что после смерти будет тишина. И никто не вспомнит, что я жила.
Он сел рядом. Взял её за руку. Впервые за всё время сказал:
- Я вспомню.
Через неделю она пропала.
Её нашли на окраине города, у старого моста. Одежда изорвана, на шее - следы удушья. Рядом - нож и кусок говяжьего мяса с клеймом её лавки.
Говорили, что её убил мясник-соперник. Другие шептались, что она сама покончила с собой. А дети, играя, пели:
Берта резала - не жалела,
Кровь на пальцах - горячая.
Стала тенью - да и скрылась,
В землю чёрную зарылась.
Мордехай исчез в тот же день. Говорят, он ушёл в лес и больше не вернулся. Но однажды, спустя много лет, к раввину пришёл старик в рваном плаще и попросил прочитать молитву за упокой души Берты Гольдштейн.
- Она была грешницей, - сказал раввин.
- Была человеком, - ответил старик.
И раввин прочёл "Кадиш".
Теперь в усадьбе Берты живёт чужой. Синагога превратилась в сарай. Но по ночам, когда дует ветер с запада, кто-то слышит, будто кто-то режет петуха - медленно, с наслаждением, как будто не хочет, чтобы это кончалось.
А где-то в лесу, под старой сосной, лежит нож с выгравированным на рукояти именем: Мордехай.
И никто не знает - оставил ли он его там сам... или его положили туда руки, которые уже давно обратились в прах.